Кривушин Роман Владимирович : другие произведения.

Призвание Маруси

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Широка и богата страна Атлантида, много в ней людей, дорог и зон. Маруся, девочка из бедной семьи, обучается колдовству и становится диктатором.

  Пустим бабочку по кругу, а потом пришьём, падлюгу.
  Фолк.
  
  Часть 1. Марусино детство
  "Учти, я говорю только то, что от меня ожидают услышать. Таков закон. Если хочешь узнать от меня об этой женщине... Кстати, а ты действительно хочешь этого?
  Я униженно кланяюсь. И горделиво киваю в ответ. Хочешь - не хочешь, любишь - не любишь, какая разница. Ну, разумеется, мне любопытно. Ещё как любопытно. И любопытство это моё - проклятого свойства. Оно движет мной, оживляет меня. Живёт вместо меня. Это оно, злополучное любопытство, завело меня так далеко, что ничего...
  - Так изволь...
  Голос у Бабушки медоточивый и обволакивающий. Хотя порою она то ли крякает, как утица, то ли каркает, как ворона, то ли брешет дворнягой, то ли стонет, как неведомый зверь. Бабушка кутается в толстую шаль. Обледенелый пол усыпан мелким древесным сором. К моему появлению, вся изысканная мебель, а также все книги, ковры и холсты - да всё, что может гореть - было пущено на растопку. Тепло, главная валюта этих бесконечных, мятежных дней, сосредоточено в закопченном чайнике с крутым кипятком. Огарок свечи на подоконнике, уплывающий в ночь, делает бабушкино лицо подвижным и страшным".
  
  Впрочем, остережемся употреблять по отношению к интересующему тебя лицу древнее монолитное слово "женщина". Нам с тобой совсем ни к чему это скоропалительное навешивание ярлыков. Судьба, жизнь, провидение - как там эту штуку ни назови, а всё одно в итоге окажется: что писано вилами по воде, то топором не вырубишь. Вот пусть это самое нечто и правит метрики, ставит гербовые штампики да закорючки. Я - про другое толкую. Ясно тебе или нет? А что до пола её - то она определённо была не мужчина. Остаётся второе. Разве не так? И нечего тут усложнять. Пол - дело такое, яремное, подневольное. Раз вырос на севере диком - так и стой там навытяжку, не ропщи.
  С самого, пожалуй, зачатия своего Маруся окунулась в жутковатую, гиблую сказочку. В этой сказке не было обычных вольностей и обязательств, профессий и мест прописки. Зато там была, не убоюсь громкословия, - зато там была разлита настоящая духовная свобода. Да - страшная, поразительная, возмутительная, неузнаваемая. Так вот, с одной стороны - эта радикальная свобода, а с другой - дичь, девство природы. Какое там воспитание! Некому было воспитывать девчонку, некому. Родителям было точно не до того. Ведь они были прирождённые революционеры. Чего ухмыляешься? Была когда-то и такая порода людей. Вестимо, революционеры всегда методически использовали своих чад. Как поддельное удостоверение благонадежности. Или как вызов обществу. Или как средство само объективации. Или как наглядное пособие надежды. Или хотя бы в качестве смены. А может быть, дети были для них источник питания? На то ведь она и Революция, что всегда кого-то гложет и ест, черпает из чужих колодцев, присваивает инородное. И спрячь поглубже улыбку, ибо ничего смешного тут нету.
  Маруся родилась в ссылке, в далеком сибирском селе, где только колючая проволока предохраняет от голодных медведей. Долгими зимними ночами за окнами стояла одна непроглядная смерть, само воплощённое отчуждение, откуда изредка доносились какие-то выспренние студёные звуки. Словно считалочку кто-то читал бесхребетный. В бараках, или фаланстерах, как выразился какой-то нескромный шутник, пахло слежавшимся невольничьим телом, горем-злосчастием, фантомной надеждой, грязным сопрелым бельем, пищевыми отходами, нудными таинствами выхолощенного гуманизма. Здесь доживали свой славный век люди, раздавленные катком государства. Когда живого человека подменял покойник, первого поминали морошковой чачей, второго привычно оттаскивали в ледник. К июньской весне, когда ледник переполнялся и начинал смердеть, на отшибе рыли большую яму. Все было общее - борьба, утварь, суррогаты, могила и женщины. На несколько сотен мужчин приходилось несколько женщин. Еще были старухи, сосланные за ведовство после отмены сожжения. Чтобы установить отцовство, старухи бросали жребий. Чистая условность, поскольку все дети изначально были посвящены Революции и задуманы как революционеры.
  Еще не осознанные впечатления детства нередко приобретают злосчастную отчетливость в окончательном складе характера. Для Маруси смерть и половые отношения всегда были смежными, союзными областями. Думая о смерти, она думала о сексе, и наоборот. Зарытые скопом мертвецы и в земле продолжали заниматься любовью. Впоследствии ее любопытство уже не могло питаться ни чем иным. Взрослые, как ни странно, тянулись к ребёнку. Маруся легко воспринимала их знания и взгляды, так же легко разрушала их или уродовала, научилась болтать на нескольких языках. Она снисходительно слушала рассказы о разных странах, эпохах и людях, об устройстве общества и мироздания.
  Постепенно в ее представлении обозначился образ, в котором выразительность сосуществовала с отвлечённостью. Кипели чудовищные страсти, рубежи постоянно смещались, установления ветшали, и ходуном ходили великие державы, разбрызгивая тонны человеческой крови. А всё потому, что племя людей никак не хотело признать некие неизменные, базовые принципы. Люди были во многом похожи, но никак не могли между собой договориться.
  Легко понять, почему Маруся безотлагательно возненавидела этот мир.
  Взрослея, то есть, набирая вес и утверждаясь в сексуальности, она ни разу не изменила своим наивным предвосхищениям. Да, этот диковатый ребёнок совсем не нуждался в опыте. Но если бы и нуждался, то другого опыта попросту не было. Доброта и любовь, справедливость и бескорыстие, свобода, равенство, братство - всё это были пустые слова, которые скандировались в бараке, за колючей проволокой, вдоль которой блуждали хищные дети природы. Вот собственно и вся экспозиция.
  Никто не звал Марусю в этот мир. Никто бы не заметил её в нём отсутствия.
  Так что же такое человек? Может быть, вымысел, фикция? Что тут сказать? Остаётся только посетовать на то, что эта росшая дичком девочка совсем не знала человека. Ссыльные гуманисты видели его не ясно, расплывчато, сквозь марево голодных грез. Они переносили себя вдаль, подсвечивали восходящим солнцем, наделяли себя сверхъестественной красотой и мудростью и склочно рассуждали о своем богоподобии. В такие минуты они ловили недолгое блаженство, которое обычно заканчивалось мордобоем и упадком сил.
  Их речи были пусты, облик жалок, они умирали и совокуплялись.
  Маруся была начисто лишена музыки и театра. Она не знала, насколько сложен и прекрасен может быть человек в зоне культуры и комфорта. Всё её, так сказать, образование ограничилось нежелательными и циническими истинами лагерного реализма. Она росла без игрушек и сластей, ей не привили потребности обладать красивыми вещами, её никто не бил линейкой по пальцам и не ставил в угол на соль. И вся неизмеримая красота человека казалась ей плоским излишеством. Пёстрый сор, маскарад, ложноручки и ложноножки. Глянь под обманку - там только холод, голод, смерть и насилие. Сотри случайные черты - и ты увидишь: мир ужасен. Ухватись взглядом за солнечную корону. Посмотри в глаза зверю, который тебя создал, внимательно посмотри.
  
  Когда взрослые уходили валить лес или рвать землю, девочка оставалась одна со старухами.
  Старые ведьмы уже запамятовали свои имена, были неотличимо отвратительны, их число колебалось. Маруся нянчилась с ними, как с большими средневековыми куклами. И вот ее усилия были вознаграждены, она стала их понимать. Старухи также заинтриговались девочкой, которая вместо того, чтобы окочуриться, как все нормальные дети, продолжала жить, есть, развиваться.
  "Это неспроста", - порешили они.
  У старух давным-давно отнялся язык, на коже вспучилась зернистая черноватая короста. Их челюсти отвисали, обнажая пустые сизые дёсны. Но в мыслях своих, куда занудам не было доступа, они были молоды и свежи, полны огня и тайного, вещего знания.
  Они пробовали топить Марусю, щипали её, тыкали в неё острыми щепами - всё бесполезно.
  "Она не должна была рождаться вовсе", - поражённо судачили они и качали гниющими головами.
  Маруся стала обучаться у них ведовству. Надо отметить, ей очень повезло. Ведь такой школы нигде больше не было. Кроме того, обучение было бесплатное.
  Старухи доподлинно знали всю подноготную жизни, им были ведомы все человеческие пути и поприща. Для них это был подсобный материал, который не имеет другого, самостоятельного значения. Вытянуть человека легче всего было через зрачки, и, обходя барак вдоль и поперёк, Маруся тихо упражнялась в этом предосудительном умении. Большие серые глаза девочки смущали взрослых. Всех этих разных и ущемлённых людей роднила скучная ложь их естества. Они однообразно роптали и, резонерствуя о свободе, по сути, не могли быть свободными. Лишь двое из них вызвали у Маруси брезгливое сострадание. Один, известный писатель, чудом избежавший смертной казни, был беспощаден к себе, ходил ссутулившись, заложив руки за спину, или лежал на нарах, отрешенно уставившись в потолок. Порою он вскакивал и, мучимый угрызениями совести, начинал жевать свои пальцы, как бы в отместку за невозможность писать. В его воспаленном мозгу роились замыслы невозможных романов - персонажи, речи и ситуации, потрясающие, встряхивающие его одного. В нём бормотала, ругалась толпа. И он уже давно не отличал яви от сна.
  Маруся воспринимала его фантазии из жалости, а так же потому, что те вполне соответствовали ее образу мира. Еще она гадала о происхождении того маниакального усердия, который называют литературным даром. Писатель был заключен пожизненно, и Маруся искренне желала ему глубокого покойного сна, сплошного отрешённого беспамятства - без слов и человеческого материала. Она подходила к бесноватому и возлагала прохладные персты на его покатый лоб.
  Другой был англичанин, мистер Лавкам, бодрый, неунывающий старикашка, почти не занимающий места. Он был анархист, любил людей, смотрел на них с безмерной нежностью и не переносил одиночества. Когда кто-нибудь вёл себя недостойно - требовал чужую пайку, сквернословил или размахивал кулаками, мистер Лавкам стыдливо опускал глаза и напрягал память. Осужден он был по наговору, но никого не винил. Побои и унижения возвысили его любовь к людям настолько, что она уже торчала где-то в космосе.
  Марусе нравилось мысленно пририсовывать людям рожки. Потом она уже не могла поручиться, что не видит их вовсе. Только малые дети, не накопившие зла и задних мыслей, забавно морщили чистый лобик. Они были невинно глупы. У них не было шансов.
  Помимо прочего, старухи обучили Марусю технике "ложного зрачка", которая позволяла ускользать от постороннего внимания. Нет таких связей, которые стоили бы того, чтобы их заводить, но видимость связи, действуя безотказно, не ранит сердца. Делая руками тревожные или умиротворяющие пассы, Маруся управляла ритмикой жизни, придавала ходу событий желанное направление. Девственница, она не могла летать, но могла затормаживать течение времени. В образовавшейся запруде рождалось какое-то мимолётное и нелёгкое ощущение уюта, которое хотелось повторять, прокручивать снова и снова. Маленькая дикарка садилась на корточки где-нибудь в закутке, закрывала глаза и приближала себя к остановке.
  Но больше всего её привлекали не яды, не люди, - а потусторонность. Заветная свобода оборачивалась там непременной зависимостью от изначальных творческих сил, которые и наделяли свободу аномальной беспредельностью. Обращаясь к духам, Маруся смиряла свою гордыню и становилась покорной как шёлк.
  Оказывается, каждой ведьме предназначается некая задача, без которой она не лучше публичной девки. И вся магическая деятельность на Земле строго скоординирована. Предатели получают сполна в жизни и за ее чертой.
  Обо всем этом Маруся была предупреждена и с замиранием сердца ждала для себя окончательного приговора. Однажды в январскую лунную ночь, она почувствовала необычайную слабость и томление, ее тело стало совсем прозрачным и ломким. Старухи заботливо обложили его льдом и укрыли гнилой соломой. Предстояла Первая Встреча.
  Очнувшись, Маруся уже знала свое место в жизни. Ей явился прекрасный и печальный ангел, от которого исходило ультрафиолетовое сияние. Он смотрел равнодушно и властно.
  "Здравствуй, Маруся, - вежливо поздоровался он. - Чего тебе от меня надобно? Говори живее, у меня мало времени".
  Маруся растерялась и онемела. Потусторонний дух приблизился и взял ее за плечи. Она содрогнулась и выгнулась, как подкова. Не от ужаса - от восхищения.
  "Ого-го! В тебе много возможностей. Смотри смелее. Я самое близкое тебе существо. Никто не сможет меня заслонить. Твоё сердце раскрыто передо мной и лежит у меня на коленях. Помимо меня - одна пустота. Ты любишь меня, молишься на меня. Я твой хозяин. Ты любишь меня?"
  Маруся опустила глаза - так невыносимо прекрасен был тёмный ангел.
  "Вижу, вижу, что ты моя. Еще никто из вас не устоял передо мною. Ваши души податливы так же, как и ваши тела. Мне нравятся женские тела. Это лучшее, что есть в вашем мире. Заразы я не боюсь, не брезгую разделять их со смертными. Однако ты, Маруся, особый случай. И к тебе у меня особые требования. Я хочу, чтобы ты была верна мне не только душой. Но также и телом".
  Маруся почувствовала, как в самое сердце ее заползает смертный холод, как наложенные на нее обязательства прорастают в ее теле чудовищным механизмом смерти.
  "Тебе предстоит трудный путь, - сурово предрёк Сеньор. - Насилие и соблазн будут преследовать тебя повсюду. Не только потому, что ты станешь привлекательной самкой. Помимо этого ты разовьешь в себе духовность, истинное целомудрие, высокий и проницательный ум, ты будешь свободна. Все эти качества особенно распаляют смертных. И не слушай сказок о служении людям. Им уже не помочь. Их истребляет нечисть. Однако я предоставляю тебе свободу. Сама решай, как поступать с людьми. Только сразу усвой, что свобода твоя мнимая, и от тебя уже ничего не зависит. Помочь или погубить - не велика разница. Единственное, о чём тебя попрошу - не разбрасывайся по пустякам. Будь серьёзной, ответственной, ибо тебе нужны силы. А теперь говори смело: чего ты от меня хочешь?"
  Маруся задумалась, рассеянно потанцевала на месте и ответила:
  "А ничего".
  Меж тем, её снедало жгучее любопытство.
  Ангел рассмеялся и потрепал ее по щеке:
  "Скромность украшает женщину. Может быть, тебе нужна лицензия на отстрел самцов? Или вечная молодость? Или хочешь корону Империи?"
  "А что такое смерть?" - наконец, решилась, Маруся. В ее лице не было ни кровинки, глаза смотрели шало, беспомощно.
  Ангел сделал презрительный жест и на мгновение отвернулся.
  "Тоже мне, нашла, что спросить, - глухо отозвался он. - Я дух жизни и творчества. И мне нет никакого дела до так называемой смерти. Послушай, девочка. На самом деле, никто не знает, что она такое. Мы, высшие организмы, сотканные из любви и божественной славы, знаем не больше вашего. А скорее всего, и меньше - ведь мы же бессмертны. Но я склонен разделять мнение одного земного мудреца, который однажды изрёк вот такую обтекаемую глупость".
  "Рождение есть выход, а смерть есть вход", - поражённая, повторила Маруся.
  "Да, милая, да, точнее не скажешь. А теперь прощай. То есть, до свидания".
  Старухи натерли ее тело целебными травами, напоили густым отваром из грибов и корений. Целый месяц Марусю рвало, знобило, руки и ноги были как ватные. Её мама решила, что она, наконец, избавляется, умирает. Но это было не так. Просто Маруся немного переживала: не сказала ли она Хозяину какую-нибудь бестактность? И все-таки, она была счастлива. Прекрасный ангел сказал: "До свидания". Это значит, что отныне у нее есть надежный друг, который, конечно, когда она подрастет, станет ее любовником. Потом они поженятся, и он увезет ее в далекие чудные страны, откуда не возвращаются. Иначе как можно объяснить его странный наказ?
  А старые ведьмы подошли к её матери, знаменитой террористке Алисе Гартман, и мысленно так ей сказали:
  "Отныне твоя Маша - наша. Забудь о ней. Заведи себе ещё одного ребёночка".
  Алиса, красивая русская женщина, похожая на изваяние из белого мрамора, хотела было им возразить, но вдруг всем своим существом ощутила, что старухи не лгут. Да, эта девчонка ей отныне чужая. Более того, вопреки природному факту, она никогда не была её матерью. И тогда сердце грозной революционерки пошатнулось и окончательно затвердело. Ибо она поняла, что её время прошло. Сухо, бестрепетно она ещё какое-то время наблюдала за тщедушной сироткой с большими серыми глазами. Как-то раз поймала её за руку и привлекла к себе.
  "Обещай мне, - сказала она с могильным спокойствием, - что не будешь мстить за меня. Просто забудешь меня - и всё, словно меня и не было. Обещай, что никого не убьёшь".
  Маруся скривила тонкие губы, косо посмотрела налево и вниз, на загаженный пол и ничего не ответила.
  
  Когда Марусе исполнилось восемь годков, мало кто мог уже усомниться в её разумности и жизнеспособности. Как дитё врагов народа девочку комиссовали на Юг, в специальный детопитомник. Переезд с Севера на Юг отложился в её памяти серией пыточных картинок.
  Добирались мучительно долго. Сперва на дырявой лодке, по угрюмой широкой реке, пряно пахнущей нефтью. Потом в железнодорожном лязге и грохоте, через горы, поля и леса. Проползали мимо худого деревянного вагона пышные города, крались в ночь затерянные полустанки. Вот, наконец, потянулись бесцветные степи, поросшие ковылём, воздух сначала немного смягчился, а потом в нём появилась другая - непривычная жёсткость. Стало душно, противно и обморочно, решетки раскалились. И казалось, что вагон продирается сквозь невидимую чащобу. Последняя часть пути пролегла по белому дну пересохшего моря. Равнина блестела, покрытая сеткой причудливых трещин. Мотор полуторки ныл, надрывался. Ужасно трясло, пыль была пополам с солью. В пекле шастали, перебегали саблезубые тени. Духи этой местности были очень негостеприимны. А светило, совершавшее свой ежедневный подвиг, злобно кривилось, кивало, суля страшные муки и полную безнадёжность. Это был Юг, и был он ещё страшнее, чем Север.
  На окраине угнетенного солнцем местечка, состоявшего сплошь из нелепых белёсых домиков, в большинстве своем не жилых, населенных разве что змеями да скорпионами, обнесенный высоченным забором из плит, располагался спецдетопитомник на сто койко-мест.
  В тени забора и у колодца отмахала саженная конопля - единственная растительность и отрада округи. Питомцы выделывали из ее тугих, грубых волокон лапти, сувениры и амулеты, шили белье для степных каменных баб. Да, почти все дети были уроды. Детская площадка представляла собой участок земли, выжженной и утрамбованной до гранитной твёрдости. Там торчали гнутые турники, перекрученные качели, баскетбольные стойки без колец, какие-то лесенки, брёвна - в жаркий полдень занятия здесь становились форменным истязанием. Вокруг площадки стояли одинаковые свинцовые коробки, обшитые листами фанеры. Каждый месяц их красили, краска тут же выгорала. Всего этих коробок было пара десятков, по пять жильцов на каждый. Однако когда заканчивался сезон, половина из них, как правило, уже пустовала в ожидании нового этапа. Русло пересохшей реки делило территорию детского лагеря на две неравные части. На той, что поменьше, в капитальном особняке из жёлтого кирпича, снабженном спутниковой антенной и системой вентиляции, проживали воспитатели и директор - свихнувшийся от жары и крохоборства старикан в войлочной тюбетейке. В подвале дома имелся ледник и ёмкости для воды. В особом чуланчике директор держал спирт.
  Тяжко дались Марусе первые недели в детопитомнике. Режимное время тянулось, растягивалось, полное под завязку всепроникающего мертвящего света. Гадкое солнце испускало слепящий звон, и все были под ним насекомые и как на ладони. Вода из колодца горчила, пахла подземными тварями и не утоляла жажды. Кожа пузырилась, зудела и слазила. В глазах стояла розоватая белизна, в которой копошились мелкие ненасытные черви. Очень хотелось умереть. Противиться этому желанию было почти не возможно.
  Ровно в семь утра всех выгоняли на зарядку. Поглазеть на нее приходила вся общественность городка. Маруся видела лоснящиеся округлые лица, слышала гортанный смех и непонятные прибаутки. Директор Чоботов лично показывал, как нужно приседать и отжиматься. Будучи непоправимым романтиком, он истово верил в преодоление трудом уродства и немощи.
  По территории перемещались исключительно строем. От умывального жёлоба и смрадных нужников до самой столовой, пахнущей клейстером и разведённым манговым соком. От столовой до школы, похожей на "фаланстер". От школы к бронзовому обелиску Неизвестного Спасителя, под слепым взглядом которого проходили торжественные мероприятия. Эти выматывающие "линейки" и смотры проводились едва ли не каждый божий день.
  Маруся, у которой с телом всё было нормально, по этому признаку была отнесена к отряду умственно отсталых. Обычно в "десятом отряде" было семь-восемь девиц наилегчайшего поведения. Все они были постарше Маруси, бойкие, злые и крайне на язык не воздержанные. Воспитатели называли их "кощунницами". Марусин отряд всегда замыкал праздничные шествия и употреблялся для разных хозяйственных нужд.
  Ночью жара резко спадала. В промежуток от заката до рассвета втискивалась чернильная пустота, отрадное забвение всякой материальности. В зарослях конопли звенели кованые в аду цикады. Со стороны городка доносились пьяные вопли туземцев, со стороны соляной пустыни - дружелюбные хоры волчьих свадеб. Иногда кто-то жалобно скулил или отчаянно вскрикивал. Под полом шуршали змеи. Хлопала дверь нужника.
  Надо сказать, что, несмотря на то, что девицы из десятого отряда все были оторвы, они как-то сразу прониклись к Марусе большим уважением. Правда, Марусе пришлось выбить одной из них пару зубов. Она сделала это при помощи заурядного камня.
  Лишь по ночам ей становилось хорошо и покойно. Она с любопытством прислушивалась к воркотне соседок. Те шептались о сексе, только о сексе. Больше ничто их не интересовало. Девчонки хихикали, хорохорились, шептались, обменивались тайнами, давали друг другу практические советы. Странно, но все их эмоции, так или иначе, были связаны с чем-то определенным в мужском характере и организме. Сначала Марусе показалось, что все они притворяются, разыгрывают представление. Естественно, она сразу запрезирала их за доступность и несамостоятельность. Но, вместе с тем, она стала им безотчётно завидовать. Ведь им было о чём поговорить. Всё для них было ясно и ничего не нужно было выдумывать.
  А настоящих мужчин поблизости не было. Да, это была проблема. Воспитатели и повара были суровые набожные женщины в папильотках, с пухлыми руками, без устали производящими подзатыльники и затрещины. Мужички, впрочем, имелись, но как один никудышные - мизогины. Шофёр с завскладом держались вместе, зубоскалили и не обращали внимания на женщин. Сантехник Палыч был забулдыга и пьянь, смирный парень с гноящимися затравленными глазами. Директор Чоботов был резв, прижимист и похотлив, но отчего-то он вызывал у девиц суеверный ужас. Оставалось только мечтать и загадывать наперед. В ход шли засаленная колода карт, бараньи кости, обмылки, кусочки зеркал, стеариновые лепешки, дым, помои, какашки. В короткий срок за Марусей закрепилась репутация тонкой наблюдательницы девичьих судеб. Девчонки прозвали её Чаруся, Чарка. Впоследствии никто больше не давал ей прозвищ. А это было такое милое - Чарка.
  Как-то раз Маруся решила вмешаться в девичьи пересуды.
  - А директор? - спросила она. - Чем он плох? Ну, староват, конечно. Но богат, вроде бы. А это значит - Богом отмечен. А?
  - Да ты что! - возмутилась Земфира, та самая, кому Маруся за косой взгляд выбила передние зубы. - Он же мерзкий педофил.
  - А вы что, блин, детишки? - со злобой спросила Маруся. - Сиськи-то вон какие у вас отросли!
  Все молчали, никто ей не возразил.
  - Шлюшки вы малолетние, а не девочки, - тихо, отчётливо произнесла она.
  В лагере ей было не только душно, но и одиноко. У неё не появилось сердечных подруг. Для этого Маруся была слишком заносчива.
  
  Однажды глубокой ночью её пробудил однообразный звук, похожий сразу на конский храп и на слитное плаксивое пение. В этом странном звуке угадывалась одичалая скорбь и животное бешенство. Марусе не почудилось - девицы тоже зашевелились, зашептались и разом повскакивали со своих коек, стали пританцовывать и хлопать в ладоши.
  - Что это за хрень? Что случилось? - спросила Маруся.
  - Пар выпускают, - объяснила длинноногая и мордатая Галина.
  - Живём, девчонки! - хрипло взвизгнула меднокожая Алия.
  Далеко за городком, в самом центре соляной пустыни, был расположен ядерный полигон, обширное пространство безжизненных отвалов и колдобин. Там стояли полуразрушенные постройки и покосившиеся чугунные муляжи. Примерно раз в квартал наезжали физики-ядерщики, закладывали свою невозможную бомбу, взрывали ее, сотрясая всё ветхое человечество, производили какие-то расчеты, замеры и, опухшие, одичавшие от воли, убирались восвояси - в свои далёкие благоустроенные города. Сколько-нибудь пригодного жилья в городке не было, поэтому физики останавливались на постой у гостеприимного Чоботова. Тот, пользуясь своим положением, сам назначал цену на спирт и прочие услуги. Ядерщики не скупились. По такому случаю девицам из десятого выдавалось новое бельё.
  Весь последующий день милые девушки были освобождены от работы. Они прихорашивались, лепили товарный вид. Откуда-то были извлечены разноцветные ленты, бусы, колечки. Стены убогой коробки - декорированы сморщенными полевыми букетиками, журнальными вырезками, прочей ерундой, на которую так горазда женская предприимчивость. У Галины обнаружилась настоящая губная помада. У Вики и Алии - румяна и тени, а пухленькая чёрнозубая Марта не могла отвести глаз от своих покрытых оранжевым лаком ногтей. Взволнованные, девицы гадали, какие им будут гостинцы, приедет ли "гитарист Гера" и "весельчак Дима". И хотя служивые женщины бросали на кощунниц испепеляющие взгляды, настроение у девушек было распрекрасное. Одна только Маруся была печальна и не знала, куда себя подевать. В этот день ей особенно было душно, сердечко ныло и ёкало. Подруги посоветовали ей держаться попроще.
  "Чарка, не дрейфь. Мы все начинали в твоем возрасте, - уверяли они. - Это сначала противно, больно и страшно. Зато потом - как хорошо! Такова наша доля, подруга".
  Маруся только вздыхала и жмурилась от скотского солнца.
  Эти ужасные ядерщики прибыли к вечеру на пыльном, открытом красном внедорожнике. Высокие бородатые мужчины в камуфляже, не обращая внимания на высыпавших к воротам девиц, молча сгрузили во дворе какие-то продолговатые чёрные ящики, бесстыдно скинули всю одежду и стали фыркая умываться, для чего Палыч протянул от колодца длинный резиновый шланг. У них были заросшие волосом, мускулистые торсы, крепкие кривоватые ноги. На плечах и бедрах виднелись яркие татуировки: какие-то формулы, а также круги, описывающие затушеванные треугольники. Директор Чоботов стоял поодаль с ворохом свежих халатов и великодушно улыбался. Завскладом, униженно кланяясь, подавал накрахмаленные полотенца. В окнах особняка стыдливые женщины осторожно приподнимали уголки занавесок. Потом все скрылись в столовой. Вскоре оттуда пошёл тревожный, распоясанный гул.
  Брадатые физики приходили каждую ночь на протяжении целой недели.
  Ближе к рассвету раздавался требовательный стук в окно, лязг расстроенной гитары, громкие и противные голоса.
  - Ау! адовы цветочки. Это мы, такие молодые и хорошие.
  Девицы делали вид, что их разбудили, и отвечали с напускной грубостью:
  - Нарезались, гады! Идите к своей ядерной маме выдавливать чёрные бородавки.
  Однако входная дверь уж была распахнута настежь. И шумливая компания учёных вваливалась в девичью светёлку, громко топая и икая, опрокидывая на своём пути стулья и тумбочки. Слышался похабный визг, молодецкое ржание и цветистая девичья ругань.
  От подступающего отвращения перед людским непотребством Маруся вся сжималась в комочек и, обернувшись жабой, неподвижно сидела под колодезным срубом. Иногда она слышала, как к ней из колодца обращается мрачная ключевая вода. Что вода говорила, о чём ей рассказывала? А говорила вода о том, как ей душно и скучно. Тихо клацая, жаловалась на своего небесного друга. И действительно, дождя в этих унылых местах не знали от сотворения мира.
  Маруся старалась припомнить, как выглядел ангел, черты его тёмного лика, звук его строгого голоса, интонации речи, да только тщетно. И тогда ею овладевало одно тяжелое и беспросветное чувство усталости. Она была обманута, отринута, позабыта и никому не нужна. И так не хотелось вновь обретать человеческий облик.
  После ночной оргии все вещи в комнате были сдвинуты с привычных мест, пьяные девицы лежали в причудливых позах там, где на них напал сон. Кисло пахло разгулом. Маруся робко входила, переступала через тела подруг и, свернувшись калачиком на свободной постели, останавливала время.
  К счастью, в захолустье являлся великий день, и это был день гнева. Учёные, насытившись спиртом и юными прелестями, приступали к своим богопротивным делам. Тогда и на марусину улицу приходил праздник.
  Если для прочих девиц ядерщики были, прежде всего, мужчины, которые как типичные представители своего пола хотят совокупляться и способны делать подарки, то для Маруси они были знамением яркого, восхитительного события - настоящего волшебства. То, что вытворяли физики на своём полигоне, буквально разламывало реальность и обнажало мякоть иных миров.
  Мерзкий трезвон оповещал о начале испытаний. Всех питомцев сгоняли в узкую, длинную ямину и накрывали в два слоя брезентом и мокрой, пахнущей химией парусиной. На лицах детей и взрослых было написано одно и то же выражение подавленности и страха. В яме было тесно, не продохнуть, и обычная детская резвость прогонялась какой-то нездоровой цепной задумчивостью. Улучив момент, Маруся змеей выскальзывала из-под тента и, радуясь своему одиночеству, чувствуя, как пробуждается обостренная впечатлительность, не унимая трепета нерв и растущего беспокойства, живо пресмыкалась прочь от человеческого жилья в страшную соляную пустыню. Ей бы хотелось приблизиться, насколько это было возможно, к самому чуду, войти в него, слиться с ним, чтобы ощутить всем своим существом иную реальность, пусть даже отсутствие всякой реальности. Но также она понимала, что чудо всегда будет отступать вдаль, что оно есть голая вероятность, которая своим отступом предоставляет простор для опасной игры чувств и творчества радикальных допущений.
  Всё живое смолкало и обращалось к безблагодатной земле. И воздвигалась вокруг ровная, неколебимая тишина. Где-то над мраком, не вдаваясь в него и не рассеивая, мерцали крупные инородные звёзды. Ночное небо выглядело точно стандарт неведомой расы завоевателей.
  Сначала по плоскости прокатывал шуршащий, сдержанный гул, отдалённое громыхание приближающейся рати. Гул то становился настойчивее, то спадал, придавая тишине характер паузы перед чем-то смертельно опасным. Прелюдия длилась пару минут и вдруг обрывалась внезапно, едва лишь крепнущий звук мог быть назван не гулом уже, а рокотом. Маруся внутренне вся подбиралась и, распластанная, растёкшаяся, нацеливала все чувства свои, предвосхищая какие-то смутные, глубочайшие сдвиги на месте закладки. И вот оно - самая оконечность ночи как будто вздрагивала, шевелилась, поддёргивалась. И тотчас откуда-то извне начинал просачиваться нежно-розовый свет, прекрасней которого не было в целом мире. Его становилось все больше и больше, он набирал выпуклую полноту ярого голубого свечения. Жизнь замедлялась в его ореоле, замирала, сворачивалась в сгусток нестерпимо жгучего блеска, беззвучно исторгнутого из самых недр земли, воздымалась все выше и выше, изощрялась и прорезала, подобием ангельского меча, всё это мёртвое и запущенное пространство, в котором выпало существовать. Томительное неземное сияние обращало ночь даже не в день, а во что-то итоговое, в какое-то ослепительное послесловие. Далее следовал всеподавляющий грохот, ни с чем не сравнимый звук полного обрушения материальности. Сама земля титанически вздрагивала, словно ее наподдали снизу, и упругие волны прокалённого, подсвеченного электричеством воздуха, взметая пыль и труху, будоражили и просвещали хроники нечистоплотного Юга с его чванными духами и безжалостными феодалами. Это были поступь и дыхание смерти. В такие минуты, полные молитвенного экстаза, Марусе чудилось, что она отличает то, что есть и доступно уничтожению, от того, чего нет, от того, что никак не подвержено распаду. Очерк иного, нетленного мира проступал в отчаянной белизне ядерной вспышки. Приоткрывалась "до пизды дверца", как выражался сантехник Палыч.
  Маруся неотрывно глядела, как масса сокрушенной, измельчённой материи, образуя переливчатую колонну, устремляется ввысь, исчезает, вбираемая пустотой, пока чудо не глохло под самым брюхом космоса, и тогда она, эта тлетворная туча песчинок, начинала тупо клубиться, заворачиваться, собираясь в колоссальное опаловое облако. А между тем, с окраин ночи уже сползалась скука, окрашивая местность в багряно-чёрные цвета тухлятины.
  Как-то раз, сразу же после очередного испытания, сантехник Палыч застал Марусю во время её злочастивой молитвы. От неожиданности он даже присел на корточки и закурил папиросу, сморщив своё и без того жалкое лицо.
  - Ты ебанутая, что ли? - скучно поинтересовался он.
  - Я ж из десятого, - ответила девочка. - Сам-то. На себя посмотри.
  - А! - отмахнулся Палыч и невзначай заглянул в серые глаза.
  В этот момент его судьба была решена, "устаканилась". Он оказался в плену у маленькой ведьмы.
  
  Спасаясь от скуки, Маруся придумывала себе маленькие развлечения. Когда кто-нибудь из детей помирал, а это бывало не так уж и редко, Маруся вызывалась обмывать и переодевать покойника. Маленькое скрюченное тельце лежало на источенной червем столешнице и, будучи мертвым, казалось обманутым и безгрешным.
  В пристройке к директорскому особняку была тёмная комнатка без окон. В ней-то и коротал свои дни вечно пьяный сантехник Палыч. Когда Марусе в очередной раз выпадала скорбная работёнка, Палыч забирался с ногами на верстак, неотрывно и жалостливо озирал мертвеца, двигал кончиком распухшего сизого носа, бормотал невнятную песенку. Растопырив пальцы, словно вратарь, мял свои худые колени. Время от времени беззастенчиво всхлипывал. Как только бренная плоть была справлена к погребению, жмурясь от призрачных слёз, он бережно собирал её в торбу из чёрного пластика и, прижав к груди, куда-то быстро утаскивал. Потом возвращался с полулитровой банкой спирта, весь в пыли, мрачный, раздавленный и скрипучий. Ни дать ни взять, проволочный человек.
  - Помянуть бы надо, хозяйка, - растерянно затягивал он.
  - Плакса! - бросала ему Маруся.
  - Ёлы-палы, душа скорбит.
  И они поминали. Спирт прожигал скорбь насквозь. Спирт истреблял чёрную плесень печали.
  У Палыча был порок - непозволительная чувствительность к чужому страданию. Вид плачущего мальца вызывал в нем рвотные спазмы. Сам же он мог, не поморщившись, отсечь себе палец. Да и вообще, был как-то противоестественно равнодушен к себе. В теле его жила одна только неутолимая потребность. Отхлебывая из алюминиевой фляжки, он часами слонялся на солнцепёке. Подпрыгивая, выполнял никому не нужную работу. Обламывая ногти, ковырялся в земле, доставал из расселин огромных светло-коричневых скорпионов, что-то упорно доказывал им. Часто его видели на помойке, в туче блестящих мух. Палыч ходил босиком, в клетчатой кепке, в бурой от грязи майке и вытянутых трениках с лампасами. Обслуга его третировала. Дети, видя, как он валяется в конопле, смеялись, бросали в него комочками соли, дразнили "куском дерьма". Но Палыч никогда не обижался, ведь он и был, по сути своей, обломком какого-то переработанного мирка. В празднички он подбрасывал питомцам неуклюжих, весёлых человечков из дерева или глины. Когда человечков терзали, из них раздавался писк, который никто, кроме Маруси не слышал. Палыч был пьяный и непотребный, однако же исполнителен и мастеровит. Был случай, он притащил Марусе крупную кость какого-то вымершего из природы животного. Маруся повертела в руках гладкую белую вещь и показала ему, что нужно с ней сделать. Палыч не торопясь, в течение нескольких дней, её обрабатывал.
  - Ну как? - проворчал он, закончив. - Похоже?
  - Хм. Тебе, блин, лучше знать, - отозвалась Маруся. - Надо у девок спросить.
  Когда она принесла изделие Палыча своим соседкам, те оскорбились сначала, но после облепили Чарку благодарными поцелуями.
  Жарко была всегда. Но порою жара становилось безумной. Знойный воздух дрожал, разжижая видимость. Глаза застила красно-белая дрянь с зеленями и шустрыми голубыми пиявками. Маруся пришла к выводу, что солнце её ненавидит, что оно её личный враг. Несколько раз она устраивала маленькие гекатомбы, пробуя вызвать дождь, но ни черта не получалось. Тут требовалось совершенно особое согласие чувств, полное единообразие души и тела. Высочайший погодный приказ никак не соглашался орошать эту долину смерти.
  Не в состоянии осчастливить себя, Маруся направила свои крепнущие силы в русло благотворительности.
  Если бы она была натуралистом, ее вечную скуку вполне могло бы рассеять разнообразие телесной патологии у питомцев. Были здесь трясуны, эпилептики, хромоножки и карлы, сиамские близнецы, горбуны, кретины, рахиты, расслабленные, слепцы и циклопы. Был даже мальчик-слон, пока директор Чоботов не продал его в цирк стольного города Отрара. Были дети с двойным сердцем, с закрученным восьмёркой позвоночником, с раком кожи и с заячьей губой. Весь этот пёстрый зверинец шумел с утра до вечера, наслаждаясь жизнью. Строгие воспитатели едва успевали корчевать сорную резвость "мусорных детей". Бывало, как будто с другой планеты приезжали улыбчивые благодетели, а также чиновники с погремушками и сахарком.
  - Что ты вечно ноешь? - говаривала Маруся своему верному оруженосцу. - Мы мусорные дети. Не надо нас жалеть. Нас убивать надо.
  - Эка! Чтоб тебя! - горевал Палыч, весь от её слов переворачиваясь. - Эти, - он показывал куда-то вверх, откуда падало солнце, - эти самые должны вас лю-лю.
  - Да хрена там, нас любить. Нас надо травить собаками, жечь живьём, ногами топтать, - серьёзно говорила Маруся, наслаждалась отвращением Палыча. - Если государство вдруг полюбит меня за мои ясные глазки - я сразу сбегу в соляную пустыню. Вот увидишь. Рёва!
  Конечно, далеко не все искажения плоти подлежали магической правке. Некоторые виды уродства имели характер необратимой и роковой неполноценности. Такие дети искупали грехи своих родителей или даже далёких предков. Грехи против естества и морали. Любое благотворительное волшебство могло причинить таким непутёвым детям смерть. И даже какой-нибудь былинный трансмутатор не взялся бы извлечь определяющий грех из пре-натальных бездн, рискуя отменить зачатие и перечеркнуть всё бытие пациента. Но были случаи не столь безнадежные. Конечно, с точки зрения магии - не науки. Вот на них Маруся и сосредоточилась.
  Своими планами она поделилась с Палычем и попросила его содействия. Тот, конечно, с энтузиазмом согласился. Прежде всего, Маруся остановилась на сравнительно лёгком примере уродства. С недавних пор у неё завязались приятельские отношения с косолапой девочкой Лидой. Та была её ровесница, живая, мягкая и общительная. Настоящая милашка. Шелковистые белокурые волосы, очаровательное личико. И от рождения - искривленные ножки с загнутыми вовнутрь ступнями. Лида уже обнаруживала незаурядное кокетство, смущалась, когда кто-нибудь глядел на её телесный низ, так что врожденный изъян обещал ей в будущем немало чего.
  - Ах ты, гаденький боже! Как ты, зараза, красива, глаз не отвесть, - как-то накинулась на неё Маруся. - Но у тебя такие кривые ноги! На них просто жутко смотреть. Когда я смотрю на тебя, мне хочется взять пилу и отпилить их по самое горло. А на самом деле, я со смеху лопаюсь, когда вижу, как ты ковыляешь. Давай, бегай кроссы, подруга. Авось поможет.
  Лида широко раскрыла свои синие глазки, покраснела, расплакалась.
  - Посмотри-ка на мои ножки, - продолжала Маруся. - А теперь на свои. Что за разница! Можно подумать, нас с тобой создали разные боги.
  Так она доводила несчастную недели две. То была подготовительная часть операции.
  - Кто-то в твоём роду был или ментом, или педиком.
  - Нет у меня никакого рода! - визжала Лида.
  - Точно тебе говорю.
  Между тем, Палыч радел о материальном обеспечении. На городской свалке он раздобыл поместительное жестяное корыто, заварил в нем дыры, залудил швы, старательно выкрасил чёрной краской. Теперь можно было позаботиться и о наполнении этой зловещей купели. За основу лечебной микстуры Маруся решила взять человеческое дерьмо. Дерьма требовалось нимало - не менее пяти-шести вёдер, да к тому ж, ему полагалось быть по возможности чистым, процеженным, взбитым и однородным, как природная глина. Убедившись, что Палыч не схалтурил и однородная масса доставлена в нужном для процедуры количестве, Маруся отправила своего ассистента на розыск составляющих. Когда через трое суток он вернулся, шатаясь от усталости и алкоголя, у Маруси под рукой было всё необходимое. А именно: красная соль, волчья шерсть, змеиная печёнка, якорная ржавчина, сперма стервятника-альбиноса, пыльца конопли и копчик годовалого покойника. Вдобавок, Палыч выменял за бутылку спирта несколько граммов опия-сырца, стащил из медпункта новенький кровосос, а из гаража - канистру солярки.
  Вниз по высохшему руслу, где несуществующая река впадает в несуществующее море, посреди пейзажа торчит мрачная полуразвалившаяся часовня. Местные сюда не захаживают, лишь какие-то осатаневшие туристы покрыли стены её непристойными письменами. Лучшее место для магического действа трудно было вообразить.
  В ночь перед новолунием, когда звёздную деву настигли звёздные близнецы, были завершены последние приготовления. Маруся начертила рядом с часовней большой правильный круг и велела Палычу вкопать по окружности четыре равноудаленные рогатины. В центр круга на два каменных блока было поставлено корыто с рафинированным дерьмом. Бормоча заклинания и помешивая массу палкой, Чарка довела до кондиции целебный раствор. Его полезная сила, в первую очередь, состояла в строго определённом соотношении привнесенных в дерьмо составляющих. Теперь всё это должно было отстояться под южным солнцем. Чтоб отпугнуть насекомых, Маруся нарисовала на борту корыта жёлтую канарейку.
  На следующий день она просто не давала Лиде проходу и, наконец, своими едкими замечаниями довела ту до истерической прострации. Лида с ужасом рассматривала свои вывернутые ступни, распухшие настолько, что обувь лопнула по швам.
  - Ты злая, ты злая, - тихо причитала она. - Ты мне делаешь больно, так больно, что мне хочется умереть. Пусть померкнет солнышко, пусть расступится земля, пусть перепутаются все дороги, мне все равно с моими жалкими ножками!
  Отчаяние совсем помутило её рассудок, воля была сломлена, тело ничего не хотело.
  - Ну что ты распустила нюни! - ободряла её Маруся. - А ну, посмотри на других. Тебе еще сильно повезло. У других - так вообще мрак и ужас.
  - Ах! Уж лучше б я вовсе не рождалась на свет. Я бракованная, я бракованная, - канючила Лида. - Что мне другие? До меня никому дела нет.
  Тогда Маруся стало ласково гладить и перебирать роскошные лидины локоны.
  - Отчего же? Я бы очень хотела тебе помочь. Если стройные ноги - это всё, что тебе нужно для счастья... Коли ты действительно не можешь без этого жить... Тогда осуществить твою мечту очень просто.
  - Ты мне новые ножки пришьёшь? - горько вздохнула Лида. - Ах, не дразни меня, жестокая Чарка.
  - Я никогда не дразнюсь. Доверься мне - и узнаешь.
  - Но как же это возможно? - пролепетала Лида, не сводя с Маруси лучистого, изумлённого взора. - Ах, помоги мне! Я буду тебе служить, как могу.
  - Я повторяю, это проще, чем пнуть мяч. Но ты должна всем сердцем мне довериться. А после, как получишь своё, не смей меня благодарить, не смей даже думать о благодарности. Так ты только навредишь - и себе, и мне. Не надо мне твоей благодарности. И службы твоей не надо.
  - Я, кажется, поняла. Это как в лотерею, да? Бинго?
  - Вот именно. Итак, в последний раз тебя спрашиваю, цыпка бройлерная. Ты согласная?
  Лида кивнула. Да, она была согласна на всё.
  Перед отбоем Маруся дала Лиде сонное зелье, приготовленное из опия, и повязала вокруг её шеи сплетенное из волокон конопли тесное ожерелье. Пришла ночь, пронизанная зеленоватым лунным сиянием. Всякое движение на территории лагеря прекратилось. Маруся выслала Палыча вперёд, а сама поплелась от крыльца домика, где проживала Лида, через дырку в заборе - и дальше, вниз по пересохшему руслу до самой часовни, которая выглядела, как обломок тьмы. Через каждые тринадцать шагов она останавливалась и кропила землю лидиной кровью. Так она намечала маршрут. Остатки крови были слиты в зловонное корыто. И магическая комбинация замкнулась. Когда появится Лида, Палыч воспламенит огненный круг.
  Маруся села у самого корыта, прикрыла глаза, зажала нос и перешла в режим ожидания. Через полчаса дохнул освежающий ветер с севера. Но по-прежнему смрад выдавливал из сознания все мысли, слова.
  Сначала Лида спала сплошным и глубоким сном. Но вот ей почудилось, что туго надетое ожерелье начало пульсировать, сжимаясь ещё больше. Лида стала задыхаться, заметалась и отчаянным усилием сорвала пеньковое кольцо. С недоумением уставилась на ускользающие из рук обрывки. Она решила, что это такой сон, наваждение, с образами и звуками, с полной подменой реальности. Как же иначе - ведь она продолжает спать и, в то же время, видит себя со стороны, ничему больше не удивляется и ничего не боится. Хотя всё вокруг так не ясно, податливо, несоразмерно, словно во сне, где привычные вещи живут по иным, таинственным правилам и где ты сам себе уже не принадлежишь.
  Лида потянулась, приободрилась. Она ощутила себя выспавшейся и бравой. Глаза открывать не хотелось, по телу была разлита блаженная тишина. Но руки и ноги откуда-то знали, что нужно делать. Её куда-то влекло. В распахнутую ночную темень, аккуратно простроченную рубиновыми огоньками. В этих огоньках, уводящих вниз по высохшему руслу, ей виделось что-то радостное, дружеское и обнадеживающее, они так и льнули к её несуразным ногам. Лида шла, даже трусила, едва касаясь земли. Без этих наставительных маячков она бы непременно заблудилась, пропала, рассыпалась на просторах ночи. Рубиновая цепь слегка колыхалась. Бесконечной гирляндой, подвешенной на двух полюсах вселенной, цепь огоньков куда-то вела, что-то имела целью.
  Неожиданно прямо у неё на пути ярко вспыхнуло огненное кольцо. Лида вскрикнула от восторга и нетерпения. Огненная змея стелилась по земле, и одновременно с этим висела в воздухе, катилась, как колесо фейерверка, стремительно приближалась, а может, оставаясь на одном месте, всасывала пространство. Для Лидочки в этот момент перестали существовать понятия вертикали и горизонтали, плоскости и объёма, покоя и движения. И это было невообразимо прелестным опытом. Но вот она наверняка увидела перед собой вход в пещеру, точнее, стоящую вертикально яму, провал, зев чёрной, как смоль, горы, волшебным образом появившейся на ровном месте. У входа в эту романтическую пещеру замерло дерево с искривленным стволом; оно явно было мёртвым, но казалось живым, потому что было похоже на затаившегося человека. Осторожно обойдя дерево, Лида заглянула в пещеру и обомлела. Там, под низким сводом, озарённое бликами, на веревке свободно болталось её собственное тело. Да, это была она, но немного другая, полумёртвая, а то и вовсе уже не живая, отмучившаяся. Это второе тело было неестественно удлинено, и с него точно бы сняли всю кожуру. Алые отсветы, скользящие по стенам пещеры, напоминали треугольные скребки и ножички. Верёвка была переброшена через блок, и свободный её конец крепко держала одной рукой незнакомая мускулистая женщина. Она стояла спиной к входу. У неё были длинные чёрные волосы, и она была полностью голой.
  - Ступай сюда, - не оборачиваясь, приказала она. - Берись двумя руками. Крепко держись. Тяжело?
  Лида замотала головой. Её собственное подвешенное на крюк тело оказалось на удивление лёгким. Когда Лида дергала за веревку, оно забавно взбрыкивало, и, в то же время, оно не было полым, состояло из мяса, даже еле слышно постанывало. Отчего-то Лиде остро захотелось причинить ему жестокую муку.
  Женщина резко обернулась. У нее было красивое, строгое лицо, покрытое сеткой морщин. Пустые глаза смотрели далёким взглядом. Лида поразилась тому, что обнажённое тело женщины походит на заряженное неизмеримой силой оружие. Эта женщина могла убить взглядом, щелчком, одним своим дуновением. Однако Лиде не было страшно.
  - То-то. Своя ноша не тянет. Ты давай не балуй. Делай то, что скажу. От этого зависит твоя будущность. Смотри. Видишь корыто с дерьмом?
  Лида тотчас кивнула. Она уже знала, что под нею, прямо у неё под ногами подставлено смрадное корыто, наполненное чавкающей и бурлящей радугой перемен.
  - Будем ковать тебе ноги. Опускай вот до сих пор. Сожми зубы. Терпи.
  Медленно перебирая верёвку, Лида опустила свои уродливые ноги в корыто с огненным киселём. И что есть мочи вцепилась в узел, обозначающий меру. Вот она ощутила поднимающееся от кончиков пальцев покалывание, неприятное, но терпимое. Вот её ступни охватила вязкая каменная тяжесть. Вот до самых коленей ноги её затопил белый огонь. Вот её бедра лизнуло шершавое пламя. Больно не было. Но было странно: плоть сделалась пористой и пластичной.
  - Вытягивай! - громко скомандовала колдунья.
  Теперь она держала наперевес толстую палку с шишаком. Лидины ноги разбухли, расползлись, утратили всякие человеческие очертания. От одного взгляда на них Лиду стошнило. А тут ещё колдунья широко размахнулась и ударила по ним своею дубиной. Ещё и ещё. Снова и снова. И каждый удар она сопровождала свистящим выдохом и поганым ругательством. Чёрная грива моталась из стороны в сторону, гримаса ярости исказила правильные черты лица. От колдуньи настроение неистовства передалось к Лиде. После каждого удара она испытывала кратковременное удовлетворение, как будто сама избивала свои ноги. Между тем, держать верёвку в руках стало трудно, словно сила ударов превращалась в массу. Верёвка предательски выскальзывала из ладоней. Удары сыпались чаще, и если поначалу они вроде бы были нацелены, то теперь ложились куда попало. Вот шишак угодил прямо Лиде в живот, вот дубина зацепила корыто. Вот корыто перевернулось, плеснув в лицо отвратительной жижей. Колдунья бешено закружилась, уже не способная себя контролировать, обуздать и остановить. Стены пещеры вздрогнули и зашатались, сверху посыпались камни и шипящие звёзды. Дерьмо, как живое, поползло к Лиде навстречу. Гигантские оперённые искры высекала дубина. Они свистели, жужжали и даже больно царапали. Наконец, Лида не стерпела, её руки разжались и выпустили заветный узелок. Тело Лиды с размаху упало в лаву, вспыхнуло синим пламенем и мгновенно сотлело. Лида завопила от ужаса. Точно бесплотная тень, ринулась прочь из проклятой пещеры. Налетела на дерево, снова вскочила, побежала, улепётывая.
  Ночь успела окраситься в синий, милые тёмно-красные огоньки выцвели и едва мерцали. Лиде захотелось притормозить, чтоб оживить их своим дыханием, но она боялась, что они погаснут прежде, чем она нащупает в пустоте обратный путь. Когда пещера осталась далеко позади, и страх унялся, ей стало очень грустно, и она расплакалась, как плачут от боли и унижения, потерявшие и потерянные. Проснувшись, она буквально плавала в слезах и поту. Но самое странное было в том, что всё тело её было измазано в нечистотах. Слава богу, все еще спали. Задохнувшись от стыда, Лида побежала к умывальникам и долго приводила в порядок себя и свои простыни. И только когда смрадный запах почти пропал, Лида обратила внимание на свои ступни. Потрясенная, она вскрикнула и лишилась чувств. Так поутру её и нашли воспитатели - без сознания, немного пахнущую говном, но совершенно здоровую.
  В тот же день директор Чоботов торжественно опустил Лиду на колени перед Неизвестным Спасителем и зачислили её в десятый отряд.
  
  Конечно, не было никакой пещеры и поднятого на крюк тела, не было кривого дерева, не было и брутальной колдуньи с её пафосом разрушения. Всё было гораздо прозаичнее. Пока Лида сидела в корыте, Маруся ходила кругом, отгоняя свистом и заклинаниями духов ночи, которые так и норовили помешать восстановительному процессу. Палыч примостился в сторонке и покойно глотал спирт. Время от времени, Маруся грубо тыкала Лиду в бок, чтобы та окончательно не заснула, чтобы она не сползла в корыто вся и не захлебнулась дерьмом. Едва стало светать, Маруся пинком опрокинула корыто и, хлопнув три раза в ладоши, обратила Лиду в паническое отступление. А потом присоединилась к Палычу.
  - Ик... И как? - с надеждой, еле ворочая языком, спросил Палыч. - Возымела твоя метода?
  - Да хрен его знает, - ответила Маруся и отпила из стеклянной банки. - Но мне почему-то кажется, ерунда это всё. Пустое.
  Она не скромничала, не старалась умалить свою инвестицию в чужую судьбу. Да и Палычу, даром, что он представлялся умалишённым, всё было тут предельно понятно. Счастье - оно такая собака, стоит вступить в него, как оно тут же отодвигается дальше, и так - до бесконечности. Едва лишь оно увязано с чем-то твёрдым и общепризнанным, будь то телесная красота или здоровье, заслуженное богатство или разделенная любовь, как оно тут же сбегает и воет откуда-то издали. Всякая обретенная ценность существует только благодаря избытку слепой, не рассуждающей веры. Но, может быть, есть такое истинное счастье, которое не обставлено иллюзиями и в доказательство приводит себя самоё? Если так, то оно, это верное счастье, всегда здесь, кружится рядом, пусть и не даётся в руки, - сокровенное, невыразимое счастье соответствия предначертанной судьбе, полной безропотной удовлетворённости.
  А Маруся была недовольна собой. Её прекрасная, вроде бы, инициатива никому не принесла блага. Все её положительные усилия прахом пошли. Правда жизни состояла в том, что помощь могла прийти к человеку только от Бога. Но в Бога маленькая ворожея не верила.
  Отважный мальчик Нурлан, которого Маруся избавила от врожденного порока сердца, совершил безрассудный побег в пустыню и был растерзан волками. Когда чистое, невосприимчивое сознание девочки Нади было пробуждено к наблюдению и анализу, оно сразу же раскололось на хорошую и плохую половины; была одна тихая девочка, а стало две, разные и беспокойные. Целых три месяца Маруся провозилась с мальчиком Петей, который страдал раком кожи - и что же? Только дело пошло на поправку, Петя нажрался какой-то наркотической дряни и умер от пищевого отравления. А подслеповатая от рождения девочка Гудрун, прозревши, увидела что-то такое страшное, что впала в кому, и директор Чоботов продал её тело чёрным хирургам.
  Пожалуй, одна только Лида без видимого труда вошла в свой новый образ, освоилась в нем и сосредоточенно переживала своё негаданное счастье. Но где-то в этом состоянии счастья Маруся подозревала готовность к растлению. Лида стала постоянно молиться, почти не вставала с коленей. Её моральное существо по-прежнему было беззащитным и ломким. Как всякая шлюха, Лида любила не себя, а своё тело. Она тоже была безнадежна.
  Здесь, в этом знойном аду, благотворительность была неуместна, отнимала много сил и приносила большие разочарования. Неужели весь мир - это проклятое место, где по-настоящему счастливы могут быть одни негодяи, оборотни и тупицы?
  Маруся вновь закручинилась. Палыч к ней подходил осторожно, стаскивал с головы кепку и говорил:
  - Ну, что ты, бля, замудела, царица?
  
  Жизнь ее, ничем не наполненная, требовала какой-то решительной выходки, рокового поступка. Или, хотя бы, другой линии поведения. Маруся впала в жалкое состояние птицы, которую заперли в клетке. Ее стал стеснять обычный распорядок дня, повиновение старшим, однообразная пища, которая прилипала к желудку, скудоумие воспитателей, грубость и грязь, жара и полное отсутствие новостей. За нерадивость и умничанье ее не раз оставляли без пищи, подписывали чистить отхожие места, стыдили на общем построении. На занятиях она высказывала смелые антиправительственные взгляды, высмеивала государственную идеологию, отказывалась зубрить катехизис. Розог она избегала, имитируя обмороки. Но в карцере знала каждую пядь. Он помещался в бункере, куда физики сбрасывали разные фонящие штуки. На железной двери висел амбарный замок, но Палыч легко откручивал болты, прижимающие дверь к косяку. У сантехника всегда находился спирт и мыкающее сочувствие. Маруся быстро сдружилась с алкоголем.
  С близкого расстояния Палыч уже не казался тупым и ледащим. Просто он жил, как хотел, по своему произволу, по своим проверенным правилам. Взрослых людей он не замечал, вот почему ему не составляло труда уступать им дорогу. Он ничему не удивлялся из того, что почитается удивительным и редким, не требовал естественных прав, в которых не нуждался, не чувствовал себя обойденным и отброшенным, поскольку сам порвал со всем, что ему было безразлично. Его дикий взгляд и бессвязные, на первый взгляд, суждения были глубоко продуманы и выражали полноценную, но своеобразную картину мира, которая была его самостоятельной заслугой, удовлетворяла его сама по себе, даже не сформулированная в связную речь. Например, он повторял: "В голове булькает... буль... буль..." Это значило, что Палычу требуется выпить и подсушить мозги. Когда в мозгах заводится сырость, человек теряет покой, начинает много о себе мнить. Когда сырость запущена, она превращается в слякоть, из носа, ушей и изо рта выползают мокрицы и расползаются, шуршат по нервам. Такое непростительно, воздержание оскорбляет достоинство, о котором Палыч тоже умел заявить. Директора Чоботова подкупала надежность и непритязательность штатного умельца. Не получая денег за свой труд и почти не питаясь, Палыч не имел ограничений в спирте. Его суточная доза колебалась от ста грамм и выше. Все его внутренности были изношены, но продолжали функционировать благодаря регулярной заправке горючим.
  Отхлебнув пахучего волшебства из круглой, светящейся банки, сантехник зажимал нос и издавал бубнящие, продолговатые звуки. И так до тех пор, пока из его ушей не показывался пар. И тогда, уже пьяный в дымину, он быстро произносил: "Щёлк! Еще один щёлк. Голова не банка с квасом". Это значило, что его мозги достаточно обезвожены - и, стало быть, можно уже помечтать. Порою он начинал комментировать свои мечты, делал странные, резкие жесты, испускал очереди из редких, даже где-то научных слов, собственных терминов. В общем-то, это не были чистые мечты, ибо об их содержании могло догадаться чуткое стороннее сердце. Однако для всех окружающих Палыч не выходил из бредового лабиринта. Когда он таскал дерьмо для марусиных опытов, его действия не пробудили ничьего любопытства. К тому же, от Палыча трудно было добиться внятных разъяснений, человеческого языка. Он располагал множеством понятий, образованных за пределами разума, вне грамматики речи. Палыч не смущаясь пускал их в ход, но обычно ограничивался мимикой и жестами. Любое общение с людьми сводилось к вульгаризации его личной системы понятий.
  Как-то Маруся спросила, зачем он навещает ее в карцере. Палыч легонько шлепнул ее по затылку и выпалил с самодовольной ухмылкой:
  - У хозяйки нет яда скорпиона. Это хорошо. Но дела ее плохи. И это очень хорошо. Плохо то, что не горит. У солнца много лучей. Они собираются вот здесь, - он показал на свой запаршивевший затылок. - Вжик! И ты уже на солнце. Там сухо. Есть, где присесть. Солнце бесконечно взрывается и мельтешит. Взззз! Но у хозяйки глаза слипаются. Она слишком гордая. Не умеет.
  Палыч умел пить, как никто другой. Он даже ревновал алкоголь к прочим людям, профанам. Разработанная им методика пьянства была совершенно бесчеловечна. Он был настоящий, действующий философ - не лже-пророк, не фарисей. Поэтому Маруся рядом с Палычем нередко чувствовала себя скованной и уязвлённой. Получая лёгкие подзатыльники, она следовала за учителем, но тот не собирался её ждать, ей потворствовать, щадить её девичье самолюбие. Ей приходилось во всём полагаться на собственное ощущение жажды и спирта. Она добилась большого прогресса и вскоре могла уже пить с ним на равную ногу. Что он там видит в своих мечтаниях, её вовсе не интересовало. Да и вряд ли между старым пропойцей и маленькой девочкой мог возникнуть сколько-нибудь прочный общий язык. Ведь Палыч, несмотря на свои эзотерические таланты, был обычный человек, и к тому же мужчина. Иногда она чувствовала, как в его высохшем теле пробуждается плотское томление. В такие минуты Палыч подходил к стенке и монотонно бился в неё лбом. Однако его отношение к зримой, образной части грёз показалось Марусе интригующим и содержательным. Не важно, что он там видел, сидючи на своём персональном солнце. Важно, как он к этому относился, как он это трактовал.
  Сам философ называл свои "сухие" видения кошмарами, хотя, возможно, не совсем верно понимал значение этого слова. В его видениях не было ничего страшного, тягостного, безобразного и агрессивного. Напротив, они были исполнены возвышенной простоты, миротворной гармонии, благородства. Реальный мир - да, вполне можно было назвать кошмаром, а вот мечты Палыча были, скорее, чем-то противоположным кошмару. "Кошмарность" его видений имела смысл только как формальная категория. Она означала предельную степень совершенства, полную доводку до крайности. Вероятно, под "кошмарностью" Палыч понимал смысловую замкнутость, некое остановленное множество элементов, где любая деталь читается единственно правильным образом в самый момент своего представления. Указывая на затылок, Палыч не раз говорил, что "голова открывается здесь". Таким образом он, наверное, давал понять, что уже готовые, отредактированные кошмары вкладываются ему в голову. Когда это происходило, любые метания, передвижения уже не имели смысла, то есть, были попросту абсурдом, опровержением истинной логики и красоты. Тогда заряженная голова пропойцы тяжелела и пускала корни, желание есть, совокупляться, страдать и убивать отпускало, по всему телу обильно выступал холодный пот. И Палыч переставал быть человеком. Маруся так и не решила, что это за прихоть такая, мужество это или скотское сумасбродство. Похоже, Палыч даже не подозревал, как рискует, но скорее всего, он совсем не дорожил с собой. Он смог бы безмятежно сигануть в кратер вулкана. И никто бы этого не заметил, об этом бы не рассказал. Палыч не хотел быть человеком. Поэтому он стал игрушкой. С любимыми игрушками обращаются бережно, но когда-нибудь им обязательно откручивают голову и швыряют оземь. Палыч был обречён оставаться узником своей вылепленной из пустоты системы. А его пагубная страсть к спиртному была неизлечима.
  То, о чем Палыч судил, как о трезвой, одухотворённой ясности, наполняющей сознание, было обычной уловкой, принуждающей к рабской зависимости и покорности. Бедняга, он не знал, что его философия, как и всякая другая, является розыгрышем. Маруся намекнула ему на это, но он только перднул в ответ. Философам нет дела до истины, они изучают возможности своих куриных мозгов. Методика Палыча была хороша, пока выталкивала сознание за грань разумного. Там сознанию нечего было делать, но оно продолжало функционировать, как заводная игрушка в открытом космосе. Некие охранительные силы создавали в нем иллюзию непрерывного и направленного движения, не торопясь его уничтожить.
  После нескольких сеансов Маруся убедилась, что алкоголь образует подобие защитной оболочки, которая предохраняет от прямого воздействия жёстких потусторонних излучений. Но в этом, собственно, и заключалась слабость методики. Во-первых, безопасность всегда относительна. Косвенное воздействие на сознание продолжается, и чем прекраснее становятся алкоголические грёзы, тем теснее облегает смерть, тем ближе, настойчивее становятся её едкие эманации. А во-вторых, оболочка не только быстро изнашивается; закрывая доступ снаружи, она плотно накручивается на сознание, точно саван-самоклейка. Да, алкоголь - та же промасленная льняная ткань, что облепляет выпотрошенное набальзамированное тело. В таком спелёнатом виде нечего и думать о самоутверждении и навигации. Если Палыча это вполне устраивало, то Маруся хотела добиться другого эффекта.
  Всё дело в том, что ей потребовалась помощь. Она захотела напомнить о себе своему Сеньору.
  
  Случалось, Аполлинарий Чоботов брал в горничные маленьких девочек, у которых только наметились груди. Строптивое существо с большими серыми глазами давно привлекло его порочный интерес. Как педагог он не мог обнаружить в ее непослушании какой-либо внятной системы. А как либертен он никак не мог ее вообразить в качестве сексуального объекта. Хотя что-то в этой девчонке его бесконечно возбуждало и манило.
  О Марусе Гартман ходили странные слухи. Говорили, к примеру, что она девственница, но он этому не верил, пока не допросил ее подруг. Те поклялись, что Маруся не принимала участия в оргиях. Это еще более подстегнуло его любопытство. Он решил, что она двулична, любит одиночество, у нее самостоятельный характер, который трудно поддается социализации. Должно быть, она обидчива, скрытна и импульсивна, склонна к меланхолии и таинственным внутренним играм. Но даже это было не всё. В ней уже начинало проглядывать то роковое обаяние, какое мечтает присвоить любой уважающий себя развратник. Изюминка или что-то вроде. И Чоботов рассудил, что пока это очарование не осознано, его можно без особых издержек эксплуатировать. До поры, его самонадеянность покрывала нарастающее смятение чувств.
  Он стал за нею следить, с настойчивостью августейшего рогоносца. Всё более погружаясь в приятное, лихорадочное беспокойство влюбленности. Когда он намеревался узнать, чем она занимается, то обычно никак не мог её найти. Он рыскал по лагерю с выпученными глазами и даже выходил за ворота в городок, но Маруси нигде не было. В нем просыпалось раздражение, даже какая-то горькая детская обида. Ему говорили, что вот только что ее видели, что она пошла туда-то. И действительно, она была там, но минуту назад. В пределах обычного распорядка, на обозримом клочке земли, она умудрялась всё время отсутствовать. Но вот она вдруг возникала, точно из-под земли, сосредоточенная, изящная и чумазая. Чоботов сразу бросался к ней, боясь отвести от неё взгляд, рыкал, страшно тараща свои заплывшие похотью глаза.
  - Где ты была, плутовка? Снова отлыниваешь от работы?
  Маруся обращала на него затуманенный взор, как бы с трудом припоминая, кто он такой, и отвечала без всякой эмоции:
  - Чистила картошку. Мыла полы. Убирала в столовой.
  Так оно и было. Однако такие простые объяснения не удовлетворяли Чоботова. Не мог же он, педагог с многолетним стажем и безупречной репутацией, признать себя идиотом! С прозорливостью влюбленного он подозревал Марусю в каком-то недопустимом увлечении. Однако ни надзор, ни опрос не проясняли ее поведение. Чоботов злился и за малейшую провинность упекал её в карцер. Она уже почти всё свое время там проводила. Так он знал наверняка, где ее следует искать. Если бы Чоботов взялся за Палыча, ему бы, возможно, удалось выяснить, в чем состоит марусин грех. Но он не замечал вечно пьяного сантехника, как не замечают мышей и тараканов. Чоботов был близорук и начисто лишен фантазии.
  "Эта девица, без сомнения, относится к категории трудных детей", - мучительно размышлял Чоботов, стоя под душем.
  Руки его блуждали по безобразно распухшему телу, сомкнутые веки не могли удержать образ возлюбленной. Открыв глаза, он сразу отметил неуместность зеркала. Он отвлекся, по привычке залюбовался собой, но не смог подавить острого чувства брезгливости, как будто смотрел на себя правдивыми глазами ребенка. Странно, а ведь совсем недавно он себе нравился. Нет сомнений, он в неплохой физической форме для своих лет. Разве что плешив, но можно надеть парик, тот, купленный давеча.
  "Таких трудных подростков жестокостью не пронять. Наказывать таких бесполезно. С ними надо уметь договариваться, заключать контракт. Она меня обязательно полюбит, если я буду с ней ласков, внимателен. Великодушен. Она меня полюбит?! - Чоботов содрогнулся от одного предвкушения счастья. Сердце его забилось, как прежде, когда он был молод - в особом козлином темпе надежды и рок-н-ролла. - Конечно, полюбит! Не устоит, куда ей? Чего она видела в жизни, эта маленькая дикарка? Пару шоколадных конфет - и она моя! Если разобраться, то мы подходим друг другу, мы прекрасная пара. На склоне лет она согреет меня теплом восходящего солнца".
  И похотливый старикан замурлыкал под нос песенку Джима Моррисона.
  Маруся обрадовалась, когда ее вызвали в кабинет к директору. Ей ещё не доводилось бывать в самом сердце местного управления. Подруги предупредили ее об опасности: это была аудиенция у извращенца. Но Маруся думала совсем о других - далёких вещах. Она планировала снова попасть в карцер. Для осуществления задуманного ей нужна была отрешенность узницы.
  Меж тем, пьяный учитель был очень ею недоволен. Палыч мычал, сокрушённо пыжился и попёрдывал. Его сострадание было Марусе противно, а его гнев казался смешным.
  - Я покажу тебе, как это делается, - самоуверенно заявила она.
  Вся её воля скопилась где-то в низу живота. В состоянии решимости отважная девочка почти уже не ощущала существенности реального мира. Она была полностью готова безоглядно нырнуть в иное. Вполне возможно, чтобы остаться там навсегда со своим Сеньором.
  Директорский кабинет находился на третьем этаже особняка. В огромном помещении было пусто, шаром покати, казённая мебель лепилась по стенам, казалась нарисованной. Пол покрыт разноцветными листами фанеры. Блёклые кружевные шторы наполовину задёрнуты. Три вертушки под потолком лениво перегоняли с места на место неизбывную духоту. Пахло как в деревенском магазине. Наверно, эту приторную вонь испускали листы липкой бумаги; они не менялась годами, десятилетиями и стали совсем чёрными от мушиных тушек. Меж водружёнными на постаменты бюстами Гёте и Маркузе, стоял антикварный стол, доставшийся Чоботову по наследству. Сам директор величаво сидел за столом, точно обернувшийся человеком паук. На столе были разложены различные вкусные вещи.
  Когда девочка вошла и приблизилась, Чоботов лихо сдвинул тюбетейку на затылок и взглядом показал на удобное плетёное креслице. Он стал нагло разглядывать Марусю, или, как ещё говорят, пожирать глазами. Она не села и продолжала стоять, широко расставив ноги и заложив руки за спину. Ресницы хлопают, на серых губах - туповатая улыбка.
  Наконец, Чоботов сплюнул под стол и уверенно произнес:
  - Не смущайся, бэби. Всё это - для тебя одной. Я не злой. Я очень добрый и щедрый дяденька, - он радушно показал на припасённые угощения. - Вот это конфекты из настоящего шоколада. Посмотри, они очень на тебя похожи. Такие же смуглые, сладенькие. Тают во рту. А вот это балык. В нем много калорий. А это яблоко. У него сочная нежная мякоть. Ты когда-нибудь ела яблоко? Бери, не стесняйся.
  Механически Маруся взяла яблоко, но тут же вернула его на место. Чоботов рассмеялся.
  - Мне кажется, ты острая девочка. Одарённая. С тобой нужно заниматься особо, - обычным манером начал он.
  Маруся показалась ему скованной и отчужденной. Похоже, она поражена его обхождением. Ему вдруг захотелось тут же повести ее в спаленку, и там - галантно раздеть. Но всему своё время. Скоро начнёт темнеть, он включит уютный торшер. Заиграет приятная музыка... Главное - не торопиться.
  - Но это ещё не всё, далеко не всё, - присюсюкивая, сказал Чоботов и вдруг выскочил, точно чёрт из табакерки. Он был не в силах уже противиться притяжению юного, непорочного тела.
  - Я куплю тебе платьице. Даже два. Пора тебе, душенька, отвыкать от этих лагерных лохмотьев. Все будут тебе завидовать. Я сделаю тебя настоящей принцессой. Знаешь, что для принцессы самое важное? - он подошёл к Марусе и осторожно взял её за руку; рука была на удивление холодная. Чоботов отпустил и вдруг смутился, отступил.
  - Добродетель - вот, что самое важное. Добродетельного человека обязательно заметят и выделят. И пригласят. И награду дадут. Ты меня понимаешь?
  Маруся глуповато дёрнула головой. Чоботов почувствовал возбуждение.
  - Какой цвет тебе нравится?
  - Чёрный,- вдруг сказала она, отбросив стеснение.
  - Нет, ну что это? - театрально возмутился Чоботов, прикрыв рукой пах. - Беленький тебе больше к лицу. У тебя такие красивые волосы. Если их хорошенько вымыть шампунем...
  - Только чёрный, - упрямо повторила она. И как-то по-новому взглянула на директора. Ему показалось, что в серых глазах мелькнула усмешка.
  "Чёрт побери! - сладострастно подумал он. - Похоже, настоящий бесёнок".
  Она уже поняла, что её не собираются наказывать. Под одобрительные восклицания Чоботова Маруся принялась истреблять лежащие на столе лакомства. Их вкус она почти не ощущала. А её пожилой ухажёр то и дело притрагивался к её волосам и тут же отдёргивал руку. Из его впалой груди вырывалось дрожащее дыхание.
  - Запить дай, - вдруг резко потребовала она. - Желательно, что-нибудь крепкое.
  - Крепкое? - растерялся Чоботов.
  - Ну да, - подтвердила Маруся. - Вон у тебя в шкафу что-то такое блещет.
  - Но маленьким девочкам нельзя пить спиртное, - важно возразил он. - От этого может случиться расстройство желудка. На-ка вот лучше. "Пепси". Все девочки любят "Пепси".
  Икая от возбуждения, Чоботов стал козлом скакать вокруг объекта своей страсти. Он был очень доволен собой. В его слабеющем уме сами собой воздвигались педагогические планы, которые предусматривали строгость и ласку, приказ и каприз, совращение и воспитание хороших манер. Ему пришла в голову удачная мысль, что если он будет вести дневник, то потом сможет написать интересную книжку, которая станет бестселлером и принесет ему научную степень. Он продемонстрировал Марусе телевизор, патефон, душ, тренажёр, овощерезку и массажёрку. Девочка осмелела и даже присела на кроватку под розовым балдахином, предназначавшуюся для горничных. Музыку она попросила убрать. Зато её рассмешил унитаз и большое зеркало, в котором она помещалась полностью. Да, зеркало её привлекло особенно. Она подходила к нему вплотную и отступала, снова и снова.
  Возбуждение директора росло по мере того, как смазливая девочка уясняла мелочи его быта.
  Наконец, настала минута, которую он с нетерпением ожидал. Нужен был легкий толчок, чтоб мысли девочки приняли нужное направление. Чоботов весь дрожал, как закипающий чайник. Его одутловатое лицо с отвислыми брылями светилось восторгом. Дыхание спёрло, к горлу подкатился сальный комок. Директор набычился и протянул свои длинные руки.
  - А у тебя что есть? Ну, похвастайся, детка, не ломайся. Ах ты маленькая оборванка! Дяденька быстро сделает из тебя леди. Потому что дяденька очень умный, он знает, что у тебя есть. Такие маленькие бугорки. Покажи их, сладенькая моя. Дай, дядя посмотрит.
  Он нагнулся, заглянул Марусе в глаза и обмер. В них застыло недетское высокомерие. В следующий миг Чоботов ощутил жгучий удар в лицо, потерял равновесие и упал на задницу. Левая щека запылала, а в потрясенной голове тотчас забубнило какое-то иностранное радио. От бешенства и стыда он перестал дышать.
  Пощечина была что надо! Но это было ещё не всё. Девчонка упёрлась плечом в массивную каменную подставку, на которой стояла и с олимпийским спокойствием наблюдала за ними голова великого веймарского гуманиста. Бюст Гёте накренился и с тяжким грохотом повалился на пол. Чоботов едва успел увернуться.
  "Ненормальная!" - с ужасом догадался он.
  
  Несколько дней директор детопитомника думал о себе в третьем лице. Сгорая от недоумения и жалости, видел себя со стороны, рассматривал свою вдруг ярко представшую старость. Полученная оплеуха выбила его из душевного равновесия, в котором он пребывал долгие-долгие годы. Стали сниться какие-то неприятные и позорные сны, где он маленьким мальчиком слоняется по незнакомым дворам и помойкам. Чоботов вспомнил о своей юношеской мечте жить на коралловых рифах в компании чистых и неунывающих людей. Ему до боли захотелось петь искренние революционные песни, сражаться на баррикадах, заниматься любовью с прекрасными, чувственными туземками. А в реальности он был жалок и стар, предоставлен самому себе, не имел никакой опоры, не мог рассчитывать на чужое участие. Пересчитывая свои сквалыжные деньги, он то и дело задумывался и сбивался со счёта.
  Если бы это новое состояние было прочно, он бы, пожалуй, не тяготился душевным расстройством, и даже, как знать, накарябал бы книжку стихов. Но что-то подлое, грубое, тяжкое шевелилось в его душе, не спрашивая разрешения. В уме застрял образ сточной канавы, бумажный кораблик. Чоботов то и дело выпадал из реальности. Кораблик вертело, швыряло, он шёл ко дну.
  Странно, но эта неотёсанная девчонка, вражье семя, эта былинка помойная, которую он мог легко стереть в порошок, больше не вызывала в нём ни злобы, ни вожделения. Но Чоботов не сдавался. Он взял себя в руки и возжелал её с удвоенной силой. Куда ей деваться? Она ещё ответит ему взаимностью, загладит свою вину покорным служением и вылечит его от прихлынувшей слабости. Он возьмёт её личность, вот так - и выжмет из неё молодильное средство. Да, придёт час, и Чоботов непременно добьётся своего. Эта девчонка не оставила ему выбора. Отныне - или она, или он. Итог этой схватки предрешён; всё-таки он весьма уважаемый человек, делает нужное дело, у него есть общественный вес. А вот она, эта мерзавка, точно никому не нужна, и гроша ломаного она не стоит. Однако едва мысли его принимали подобное направление, Чоботов чувствовал прямо под сердцем разящую жалость. Вновь начинал тосковать и копаться в прошлом. Нет выбора, выхода нет. Он не может себе позволить её простить.
  Всё случилось иначе, чем он представлял. Маруся напомнила о себе самым жутким образом. Была поздняя ночь. Он долго не мог заснуть, бездумно мял рукой свой вялый отросток. Едва только ему удалось забыться чутким, неправедным сном, как его разбудил оглушительный звук. Это был вторгшийся извне звук погрома. Он вскочил и долго не мог связать разительный звон и вид расколотого стекла. Потом он услышал возню под окнами своей спальни. Почему-то сразу он подумал о том, что впереди не осталось ничего положительного. Только немощь, бедность и гнёт приближающегося вечного одиночества. Чувство смертельной тоски сдавило грудь, сделалось невыносимым.
  Он выглянул в окно, не замечая того, что опершись на подоконник, порезал руку. Там внизу мычал и вырывался сантехник Палыч. Две дюжие валькирии пригибали его к земле.
  - Что... Что там у вас? - фальцетом прокричал Чоботов.
  - Этот пьяный дурак расшиб стекло, - объяснила одна, растрепанная, полуголая интеллигентка, руководившая хором мальчиков. - Совсем спятил, ирод! Ничего, вот мы его сейчас головой об стену.
  - Маруся! - взвыл Палыч, задрав подбородок. - Отпустите, суки, демократа!
  - Что Маруся? Говори внятно, полудурок. Да пустите вы его наконец! Что вы его пихаете, глупые коровы? Он и так двух слов связать не может.
  - Зачем вы так, господин директор? Мы ж для порядка, - обиженно бросила вторая бабища, но не ослабила хватки. - Говорит, девчонка эта помирает, которая в карцере. Если ты, скотина, из-за каждой вшивой девчонки будешь бить окна у господина директора, то жопу свою будешь искать на Марсе, - с чувством сказала она и ударила Палыча туда, где у непьющих людей ёкает селезёнка. - Ах ты гнида паршивая. Получай, получай!
  Следующим осмысленным впечатлением Чоботова была распахнутая дверь карцера. Он ещё подумал, что кто-то успел её отпереть. Свергаясь вниз по крутым бетонным ступенькам, Чоботов ощутил слабость и похолодание конечностей. Внизу, в слепой кубической комнатке, остро пахло тюрьмой. Чоботова заворожило непонятное глянцевое свечение, которое расползлось по стенам и собралось под потолком в подрагивающую розетку с колючими завитками. Этот странный свет казался живым, но никто его, вроде бы, не замечал. Кроме Чоботова никто не выглядел напуганным. Напротив, лица собравшихся здесь людей выражали сердитое недоумение.
  У дальней стены была брошена на пол тоненькая циновка. На первый взгляд она была пуста. Но когда поднесли ближе керосиновую лампу, из темноты вырезалось детское тельце, похожее на ворох тряпья. Тело девочки показалось каким-то сдутым. Потрясённый директор уставился на предмет своей отвратительной страсти.
  Маруся лежала на циновке, неестественно выгнув спину, держа на весу напряженные руки. Её ножки были переплетены, голова прижата к левому плечу, глаза закатились, зубы были оскалены, чёрная струйка сбегала с нижней губы. Всё её тело сотрясалось частыми толчками, билось, выкручивалось и казалось расплющенным. Диковинное свечение дыбилось прямо над её запрокинутым бледным лицом. Это было ужасное зрелище. Чоботов даже невольно подпрыгнул и схватился за металлический шест, торчавший из пола.
  - Ой, бля! - с надрывом воскликнул он.
  Он подтолкнул вперёд докторшу. Её короткий, спросонку не застегнутый медицинский халат едва прикрывал пухлые ягодицы. Когда докторша склонилась над девочкой, Чоботов с неудовольствием отметил, что под халатом у докторши нет нижнего белья. Это замечание вдруг помогло ему взять себя в руки.
  - Что с ней? - злобно спросил он и выхватил у стоящего рядом завскладом лампу.
  - Простуда, должно быть, или смена давления, - предположила докторша, не притрагиваясь к Марусе. - Давайте подождем до утра, господин директор. Если девчонка не издохнет, я уточню диагноз и выпишу ей рецепт.
  Из горла Маруси вырвался сдавленный хрип, на губах вздулся и лопнул алый пузырь. Докторша сладко зевнула и с неудовольствием посмотрела на Чоботова. Её прислали недавно, она была свежа, молода, как раз после института. И когда только она успела привыкнуть к страданиям детей, подумал директор. Непонятно. Ничего не понятно.
  Чоботов уже не раз испытывал желание хорошенько "отшлепать" докторшу. Да всё руки не доходили.
  - Может быть, вы сочтёте благоразумным облегчить её страдания. Например, введите ей морфий, что ли, - угрожающе предложил он, а сам стал обходить докторшу так, чтобы отрезать ей путь к отступлению. Докторша уставила руки в боки и возмущенно воскликнула:
  - Если бы я сочла это нужным, я бы так и сделала, уж поверьте. У меня что, по-вашему, глаз нет? Отпуск морфия строго лимитирован, а сейчас только начало квартала. Следующее поступление будет не скоро. Мы с вами взрослые люди, господин директор. И не стыдно вам корчить тут милосердие?
  - Да ты, стерва, три раза в день ширяешься, - ухмыльнулся завскладом.
  - А ну-ка, держи, Петро, лампу, - завёлся Чоботов. - С кем вздумала, соплюха, спорить. С самим Аполлинарием Чоботовым! Сейчас мы эту прошмондовку окатим горящим керосином. Сейчас она у нас поквакает. Походит у нас с голой жопой! Знаешь что, мы ей в жопу сейчас прутик радиоактивный воткнём.
  Завскладом загоготал и стал раскручивать лампу. Докторша выпучила водянистые глаза.
  Насмерть перепуганная, она быстро сдалась и поставила Марусе укол. Вскоре тело девочки обмякло, черты разгладились, дыхание выровнялось. Но жуткие судороги продолжались, пусть и с большими интервалами.
  Мысль о марусиной смерти сдавила тисками сердце славного педагога.
  Чоботов решил, что если ему не суждено овладеть ею, то пусть она хотя бы скончается у него на руках. Он распорядился осторожно перенести девочку в свою директорскую спальню. Его мечта отчасти сбылась. Всё-таки, он уложил её в свою койку.
  Когда директор вылез из карцера, ему показалось, что воздух снаружи такой же гнилой и затхлый, как и внизу, близ излучающих смерть железяк. И появилось доселе незнакомое чувство: гнетущее ощущение дискомфорта и паники. Каждое следующее расширение лёгких, казалось, решительно отнимало надежду вздохнуть полной грудью, свободно.
  Поднявшись к себе, он включил кондиционер, но паника не отпускала. Опасаясь, что его заподозрят в слабости, он всех выпроводил, даже докторшу, которая могла оказаться полезной. Та посоветовала ему растереть девочку спиртом. Он так и поступил, не обращая внимания на наготу вялого тела. Смерть упредила его и завладела девочкой. Не повезло.
  Потом директор сел в изголовье кровати, шумно вздохнул, взял Марусю за тонкую руку. Да, ту самую, что незадолго до этого отвесила ему оплеуху. Так, рассеянно думая о любви, о рынке, о славе посмертной, Чоботов задремал. Разум его освободился от лат и воспринял самый страшный сон, когда-либо виденный им в жизни.
  
  Там, в этом на диво отчётливом сне, Чоботов фланировал по пустынной улице незнакомого города. Ему было приятно наступать и отталкиваться. Нёс необъятный букет из полевых ромашек. Цветы пахнут так тяжело, что кружат голову. Якобы он идет на свидание, а может быть, у него нет определенного намерения, и он готов всучить цветы первой встречной красотке. Из окон домов льется нежная красивая музыка. Он даже припоминает названия групп, и это наполняет его радостным чувством сопричастности. Он всегда хотел жить в этом городе, на этой улице, среди этих свободных и счастливых людей.
  Вдруг на одном из перекрёстков он заприметил силуэт удаляющейся девушки и не раздумывая бросился следом за ней. Он решил, что они разминулись и что, нагнав ее, он подарит ей цветы и не будет так одинок. Но сколько ни прибавлял шаг, всего лишь приблизился на расстояние окрика. От огорчения зашвырнул свой пышный букет в канаву.
  Улица, на которую он повернул, становилась всё грязнее и уже. Потянулись болотного вида постройки с рядами выбитых окон. Начался бидонвиль, рассадник преступности и порока. Посмотрев на ноги свои, обнаружил, что идёт походкой розовой пантеры. Это его удивило и расстроило. Он продолжил преследование.
  В походке девушки было что-то вызывающее, какая-то нарочитая, досаждающая разболтанность. Эта её манера переставлять ноги, а также её ярко-красная виниловая юбчонка выдавали в ней проститутку. Глаз не мог отвести от её стройных и лёгких ног. Талия, бёдра, задница. Ляжки, лодыжки. Она ни разу не оглянулась. Устала, пьяна. Просто не придает значения его желаниям. Ни во что его не ставит. А ведь он почти бежит за ней, как сумасшедший, топчет какой-то мусор, цепляет жестяные банки, переворачивает какие-то ящики с битым стеклом. Да он сумасшедший и есть, и видит бог, как это трудно! Но прежде всего, он мужчина. А она всего лишь женщина. И это дает ему право войти в её позорную, продажную жизнь.
  В два прыжка он нагоняет девушку, опрокидывает ее на землю и начинает исступленно избивать ногами. Бьёт в лицо и в живот. Но нет - эта сука его обманула. Он пинает какой-то вонючий мешок, а из мешка лезет тряпьё, омерзительные лохмотья. Где же она? Кажется, только что скрылась в подъезде какого-то длинного дома из красного кирпича. Походка её не изменилась. Она от него улизнула с тем же подчёркнутым безразличием. Словно его и нет. Как будто он для неё пустое место. Нет, не уйдёшь! Сейчас будет тебе на орехе. Он ныряет в тот же самый подъезд и оказывается внутри выселенного дома. Он спешит, хотя инстинкт подсказывает ему, что в такие дома людям входить нельзя.
  Всё! Он совершенно запутался, выбился из сил, кружа по лабиринту сквозных помещений. Окна зияют, обои висят лохмотьями, по потолку тянется бахрома паутины, а под ней видны странные символы. Сначала он помнил, зачем он здесь - чтобы изнасиловать, разорвать и убить девушку с непристойной походкой. Однако давно уже смолкла её легкая поступь. И тогда он познал истинное одиночество. Он оказался вдали от людей. Погребён заживо, забыт всеми, никто не станет его искать, его исчезновение останется не замеченным. Лишь одичалые шорохи увлекали всё дальше от выхода. Где-то была им пройдена невозвратная точка. Где-то он сбросил свой ум и своё ощущение жизни.
  В лабиринте вибрировал сиреневый сумрак, обманчивый компромисс тьмы и света. От частых ударений о стены у него отвалилась голова. Он устремился уже за нею, соображая, какое это, должно быть, забавное и страшное развлечение - человек, догоняющий свою голову. Сознание отказалось фиксировать коллизии. Он бежал, нёсся до тех пор, пока впереди, в самом конце анфилады заброшенных комнат, не возник яркий свет. Но радость была преждевременной. Выхода не было. Перед ним встала частая решётка. Она словно бы материализовалась, сплелась из волокон недоступной свободы. Он подошел к решётке, потряс её. Она намертво сидела в стене. Между прутьями можно было с трудом протиснуть ладонь. Он распластался и заорал. И тотчас отступил от решётки во тьму.
  Его пронзила острая, дёргающая боль, как от удара током. Он осознал, что заключён в клетку. Таких клеток вокруг было великое множество. И во всех томились, отчаянно бились в неизвестности жалкие твари. Он больше угадывал, чем видел их скособоченные тени. Затравленные глаза мерцали повсюду, куда достигал взгляд. Вдруг он вспомнил, что подходить к решётке во внеурочное время строго запрещено. Ибо Хозяин испытывает к ним жестокое отвращение.
  
  Сам Хозяин сидел за столом из морёного дуба. Сосредоточенно что-то писал, набрасывал на плотном листе бумаги. Кончик пера он макал в чернильницу в виде большого обезьяньего черепа. Этот череп ярко белел у него на столе. К столу мимо клеток тянулась длинная ковровая дорожка. Кабинет Хозяина был громаден и пуст. Своды терялись во мраке. А мысли Хозяина были просты, изящны и недоступны. Из стрельчатых окон под потолком сочился фиолетовый свет.
  "Готика, - с ужасом понял Чоботов. - Всюду проклятая готика".
  Но вот что-то рассеяло стройные мысли, они изменили форму, приобрели угрожающий красноватый оттенок. Так бывало всегда, если Хозяина кто-нибудь отвлекал. Страшен бывал его гнев и ужасны последствия для нарушителя возвышенной тишины. Чоботов затрясся от нестерпимого страха, забился в угол своей клетки, накрыл глаза волосатой лапой.
  В этот самый момент Маруся медленно продвигалась по ковровой дорожке. Борьба с засовами и охранением отняла у нее все силы, эмоции. Маруся была пуста, беззащитна, она едва владела смертельно усталым телом. Сейчас её смог бы убить и воробей. Однако её мечта сбылась, и цель её была достигнута. Она снова видела перед собой прекрасного ангела, к которому были обращены все её скромные девичьи помыслы.
  Ангел взглянул на неё с нескрываемым изумлением, привстал, даже вроде того, что икнул. И вдруг яростно хрястнул по столу кулаком. Изумление сменилось укором.
  - Маруся! Это ты?! Как ты посмела явиться ко мне без вызова? Разве тебе не известен устав? - грозно промолвил ангел и добавил, немного смягчившись. - Дел у меня по горло, первостепенных дел. Важности необычайной события воображаю. Чего ты пришла? Зачем появилась? Знаешь, какой ералаш начнётся, если меня будут отвлекать разные маленькие ведуньи?
  Маруся опустила глаза и еле дыша пробормотала:
  - А я думала, что вы совсем про меня позабыли.
  Впервые в жизни ей стало стыдно. Даже чуточку страшно.
  - Забыл? Я? Я ничего не забываю. Что за вздорная идея! Однако как ты меня нашла? Это же невозможно. Психотропные средства? Медитация? Кибернетическая катапульта? Или этот каналья Дюшан всё-таки обнаружил подъемник?
  - Алкоголь, - скромно призналась Маруся.
  - Ал-ко-голь? - по слогам повторил ангел. - Ты что, совсем отмороженная?
  Хозяин явно был сбит с толку и даже не пытался это сокрыть. Если бы Маруся подняла глаза, она бы увидела, что он взирает на неё со смешанным чувством восхищения, досады и сострадания.
  - Эй? Да ты совсем рехнулась! Ты же запросто могла умереть! Что бы я тогда делал? Ведь у меня на тебя планы. Однако, какая же у тебя сильная воля!
  Ангел покачал головой, вздохнул и поманил Марусю к себе.
  - Ладно, извини. Как себя чувствуешь?
  - Великолепно, - соврала Маруся. - Я счастлива. Я не могла умереть.
  Ангел ласково взял её за подбородок и трижды, с отчётливой расстановкой, расцеловал её в губы.
  Маруся блаженно прикрыла глаза. Тоска и усталость прошли. Поскольку каждый поцелуй ангела был равносилен откровению некой вдохновляющей истины. Она потянулась было еще, но ангел удержал ее долгим, внимательным взглядом.
  - Стой! Так... Кое-что проверил, - меланхолически произнес он и резко встряхнул Марусю за плечи. - А теперь давай, поклянись, что отныне не будешь меня отвлекать от работы. Придёт время, и мы будем видеться чаще. Будем встречаться, беседовать и забавляться. Терпение, милый друг. Так вот, я хочу, чтобы ты запомнила раз и навсегда: удовольствие удовольствием, но долг - превыше всего. Я говорю о свободе воли. Понимаешь? Воля не есть послушное орудие, которое можно применять, когда и как вздумается. Это отдельная самостоятельная сила. Она никому ничем не обязана. Сегодня она с тобой, а завтра - против тебя. Ты вот сейчас оседлала волю, а завтра, кто знает, не потребует ли она вернуть долг. Надо быть осторожней и слушаться высших существ. Иначе пойдёшь по кривой дорожке. По-твоему, какая разница между любовью и преданностью?
  Маруся пожала плечами и сказала, что не видит особой разницы между этими понятиями. Ангел вздохнул, больно ущипнул ее за бок и наставительно произнес:
  - Между этими понятиями существует очень большая разница. Про это ещё говорил ваш... как там его? Аристотель, что ли? Любовь - это попустительство своей воле, гордыня и рабство. Тогда как преданность - это управление своей волей, то есть власть. Любовь - это сомнительная добродетель. Преданность - это бесспорная доблесть. А теперь повтори.
  Маруся повторила, не понимая, шутит он или говорит всерьёз. Ангел добродушно рассмеялся, что развеяло её сомнения. Конечно же, он пошутил. Хотя в шутке ангела может быть больше серьёзности, чем во всех умных книжках, написанных самыми авторитетными людьми.
  - Молодец. Ставлю тебе пятерку за прилежание и двойку за поведение. Извини, сама нарвалась на урок. Идем, напоследок что-то тебе покажу.
  Он подвёл Марусю вплотную к одной из множества встроенных в стену клеток. У кованой решётки, к которой они приблизились, был очень сложный орнамент, напоминающий морозный узор. И сама она была сделана из какого-то очень холодного материала. Поначалу Маруся приняла эти решётки за декорацию. Но теперь она видела, что там, за ними, мечутся, хнычут и стонут уродливые существа.
  - Что можешь сказать об этом облезлом орангутанге? - весело спросил ангел.
  В дальнем углу клетки Маруся различила большого мохнатого зверя. Он сидело, обхватив голову лапами и крупно трясся.
  - Он ужасно воняет, - заметила она.
  - А еще что?
  Маруся подумала и ответила:
  - А еще у этой облезлой макаки дряхлое сердце.
  - Разумеется! - подхватил ангел и хлопнул себя по бёдрам. - Дряхлое сердце - это же отличительная черта всех облезлых орангутангов!
  - Что, обезьянок не любите? - быстро спросила Маруся.
  - Видишь ли... Как бы тебе объяснить? В современном капиталистическом обществе любовь к детям, это чистое, светлое, жертвенное чувство, присущее всем высокоразвитым организмам, вырождается во что-то отвратительное и ужасное. И это верный признак того, что ваш мир, каким бы он ни казался красивым и устойчивым, обречён. Твоя невинность, которую ты обязалась хранить, со временем превратится в страшное оружие. Это бомба замедленного действия.
  - Бомба? - с надеждой воскликнула Маруся. Она сразу же вспомнила взрывы на полигоне. - Правда, бомба? Или опять шутите?
  - Нет, не бомба. А волшебный цветок, - помрачнев, поправился Хозяин.
  
  Было уже совсем светло, когда Чоботов очнулся от резкой, колющей боли за грудиной. Ему было дурно. Руки и ноги не слушались. Он охнул и завалился набок. На то самое место, где совсем недавно разметалась Маруся.
  Сама она, обёрнутая в белоснежную простыню, стояла к нему спиной у распахнутого настежь окна. Там за окном творилось невероятное. Сплошной серой стеной стоял ливень. В его оглушительном плеске было что-то патетическое, первозданное.
  - Маруся, детка моя, мне очень и очень плохо. Позови кого-нибудь, - прохрипел старик.
  - Сам виноват, старый пень. Не надо было за мной следить и держать меня за руку, - бросила девочка. Но тут же тремя растопыренными пальцами дотронулась до его лба.
  Чоботов вскрикнул. Однако боль тут же прошла. Её заместило каменное равнодушие.
  Маруся достала из стеклянного шкафа какую-то пижонскую бутылку, свинтила с неё колпачок и отпила. Затем беспрепятственно сошла вниз. Особняк был пуст. Все его обитатели высыпали под дождь. Равно как и всё население детопитомника. Все, от мала до велика, ликовали и наслаждались, катались в грязи и бегали по лужам.
  Дождь примирил всех. На какое-то время он устранил все различия.
  Только Маруся не разделяла общего оживления. Ей было грустно. Её посетило предчувствие перемен. В какой-то момент показалось, что этот дождь будет вечным, что он смоет с лика Земли всю гадость и скверну.
  Она вошла в прохладное тело ливня и сразу же вымокла до нитки. Кто-то со смехом и криком упал ей на плечи и крутанул. Выпив ещё, она тоже стала смеяться, ребячиться. Но всё это было уже после того, как она, стоя вполоборота к разбитому Чоботову, мысленно попрощалась со своим детством.
  
  
  Часть 2. Путешествие к Богу
  
  Примирить человека с неизбежностью его ухода туда и подготовить его к тому, чтобы он пересёк этот рубеж по возможности в возвышенном состоянии души и мысли. Все мои фильмы только об этом.
  Александр Сокуров.
  
  "Я должен объяснить, наверное, кто я и где нахожусь. И что это за бабушка такая рассказывает мне сказку. Но я пока не буду этого делать. Во-первых, мне просто лень. А во-вторых, я сам ничего толком не знаю. Одно скажу: всё, что я вижу вокруг, тонет в потёмках, всё, что доступно чувствам моим - сплошной разор. Всё это - моё, но такое моё, от которого хочется бежать без оглядки в любое другое без разницы. Да и бабушка - вовсе не та бабушка, которая вяжет носки из шерстяной пряжи и угощает малиновым вареньем. Она, в общем-то, настоящее чудовище. И выглядит она так, как и положено выглядеть чудовищам. Неописуемо.
  Бабушка (я буду в дальнейшем называть её тюркским словом Буваси) издала губами влажный, нервирующий звук, будто бы надорвалось, не выдержав натяжения, что-то живое. Её огромное морщинистое лицо не подаёт признаков жизни. Но я-то знаю: ей просто хочется вывести меня из шаткого равновесия.
  Чтобы привлечь её внимание, я трижды громко хлопнул в ладоши. Она взглянула на меня с презрительной скорбью.
  -Задуй свечу, чтобы зря не горела. Ночь будет длинной.
  Я так и сделал.
  Рдел бок потрескивающей буржуйки. Воздух явственно остывал. Пришлось сесть на озябшие руки. После нескольких заиканий её рассказ возобновился.
  
  Директор Чоботов не умер от сердечного приступа. Но и жизнью назвать это было уже нельзя. Маруся больше никого не слушалась. Обслуга считала ее новой фавориткой. Агония отважной девочки настолько потрясла философа-алкоголика Палыча, что он наотрез отказался давать ей спирт. В отместку Маруся незаметно прикрепила к его затылку специальную бяку - прерыватель иллюзий. После этого, спирт больше не производил на философа прежнего действия. Палыч стал чахнуть от скуки, сел под забор и обратился в кривое, колючее деревце.
  От волшебного ливня не осталось ни ижицы. Воздух, как прежде, звенел от зноя.
  Спустя какое-то время, директор Чоботов избавился от непокоренной воспитанницы.
  
  1. Сандро и Наина.
  
  Из марева пустыни материализовался караван - три мощных тягача. Номера у них были столичные. На боках у фур вместо логотипов были разноцветные абстракции. Правда, выглядели они блёкло под толстым слоем пыли. Объехав пару раз вокруг безлюдного городка, караван заглушил моторы у въезда на территорию детопитомника. Унылые панельные домики, криво торчащие вышки, ярко белый забор, продолговатый корпус школы - всё это издалека неприятно напоминало вылизанный яростным солнечным ветром конский скелет.
  В ворота вошли двое мужчин. Один был рослый, элегантный, надменный, размашистый, с пудовыми кулаками. На голове его ловко сидела чёрная широкополая шляпа с вышивкой. Спутник его, колченогий крепыш в подранном азиатском халате, вид имел недобрый и заспанный. Оба были в щеголеватых сапогах из крокодиловой кожи. Первого звали Сандро, но ему нравилось, когда его называют Санька или Санёк. За отворотами своих сапог он держал нож и плётку. Другой был его дядька Митяй. Передние зубы Митяя были из золота. Они были цыгане.
  - Ишь, тьмутаракань какая. Чую, не к добру это. Я тебе говорю, Санёк, это материковый тупик. Я слышал, есть такие районы. Из них нет выхода - только назад. Зря мы сюда повернули.
  - Не вякай, дядько. Прорвемся.
  Санька и дядька Митяй подошли к зданию школы. Было раскаленное время сиесты, ни одного человека вокруг не было видно. Только в короткой тени на ступеньке сидел диковатый чумазый подросток женского пола. Девочка сидела, раздвинув коленки, и втыкала гвоздь в чёрствый песок. На подошедших она не обратила внимания.
  Дядька Митяй подлез под самые окна и заорал:
  - Эй, есть кто живой?
  Ответа не было, лишь тишина зазвенела немного иначе.
  Все стекла на первом этаже были выбиты. С флагштока свисали чёрные женские панталоны.
  - Да что они тут все - усохли, что ли? - выругался дядька и заорал еще громче.
  Санька стал рассматривать девочку. Она сдвинула ободранные коленки и прямо на него посмотрела. Санька порылся в карманах и нашел мятый мятный леденец.
  - Хочешь конфетку? На.
  - Фу, - брезгливо отказалась девочка.
  - А где взрослые-то?
  Девочка ничего не ответила, только угрюмо покачала головой. У нее были странные глаза - большие, серьёзные, затягивающие. Платье замызганное и малое. Волосы немытые и нечёсаные. На ногах - шлёпанцы со стекляшками. Пальцы рук и ног у неё были изящные.
  - Родители есть у тебя? - снова спросил Санька.
  - Ага. Моя мама - Всемирная Революция. Мой папа - Русский Народ, - грубым голосом отозвалась она. - Да ты не ори, дядя. Они не проснутся. Я их всех усыпила.
  - Бля. Это из этих, что ли - из политических? Ты что, дурочка? - дядька Митяй посмотрел на девочку с интересом. - Сколько тебе годков?
  - Тринадцать, - с вызовом ответила она.
  - А чего мелкая такая? - присел рядом Митяй. - Хочешь денег подзаработать?
  - Я перед стариками не танцую. Кыш отсюда! - девочка встала и замахнулась гвоздем.
  - Вот зверёныш! - прыснул в кулак дядька, однако сделал два шага назад.
  - Деньги у меня есть, - солидно объявила она. - Я сама могу тебе денег дать. Пройдёшься передо мной на руках, старый хрыч?
  - Не груби старшим, - сделал внушение Санька. - А откуда у тебя деньги?
  - Знаю, где директор хранит свои сбережения. Там много денег. В большом пакете под камнем лежат.
  Цыгане переглянулись. Санька поцокал языком и покачал головой.
  - Деньги - это ничто, - сказал он. - Мираж в пустыне.
  - Зачем это нам сказала? Думаешь, мы воры? - разозлился дядька. - Я тебя сейчас кнутом отстегаю, мерзавка.
  - Ага. Поймай меня прежде. Кнутом он меня отстегает. Может, вы и не воры, дяденьки. Только видом своим очень похожие.
  Цыгане снова переглянулись. Дядька Митяй состроил умильную рожу.
  - Имя-то есть у тебя? - спросил Санька.
  - Я Маруся, - гордо назвалась девочка, бросила гвоздь и сказала уже другим тоном. - Дяденьки, а дяденьки, заберите меня отсюда. Ну, пожалуйста. Чего вам стоит.
  - Да на что ты нам, такая невоспитанная? - озадачился Санька. - Лишний рот нам зачем?
  - Пригожусь, - пообещала Маруся. - Сил моих больше нет терпеть этот солнцепёк.
  Внешне девочка была чем-то похожа на цыганку. А уж наглости и боевитости ей было не занимать. Но отчего-то сразу было понятно, что она совсем из другого теста.
  - А если мы тебя продадим? Изнасилуем и съедим? Ты подумала головой? - спросил Санька.
  - А что - это идея, - включился в игру дядька. - Нам в Отраре за тебя десять тысяч рупий дадут. А если ты девственница, то и вдвое.
  Саньке показалось, что на мгновение ясные перламутровые глаза девочки потемнели.
  - По-моему, хуже, чем здесь, ей уже нигде не будет, - тихо сказал он Митяю. - И не сбежишь отсюда. Солнце сожжет. Волки загрызут. Или люди.
  - Знаешь, где находится Отрар? - спросил дядька Митяй.
  - Ну, знаю. А что? - неуверенно протянула девочка.
  - Врешь, поди. Ты там была?
  - Нет, не была. Но ведаю, - с насмешкой сказала она. - А вы что - такие большие и грозные дяди - и заблудились, как малыши? Вот потеха!
  - Значит, так, Маруся. Мы людей не крадем. Мы купцы, люди серьёзные, честные и непростые. Видишь, там за околицей, машинки наши стоят? Знаешь, сколько одна такая машинка стоит? Вот то-то же, - приосанился Санька. - Ты, как я погляжу, человек самостоятельный. Если ты нам заплатишь, мы возьмем тебя с собой. И даже обеспечим тебе охрану.
  - Я заплачу, - пообещала Маруся. - А охрана ваша, я смотрю, так себе.
  - А как же директор? Ты о нем-то подумала? Он эти деньги копил-копил с нищей своей зарплаты.
  - Он уже никакой. Да я же не зверь, я оставлю ему на похороны.
  - Ну, раз так, - притворно вздохнул Санька, - тогда приходи вечерком. По рукам?
  - По рукам! - обрадовалась девочка и подпрыгнула. - Только не обманите.
  Когда цыгане вернулись к машинам, дядька Митяй прикинул:
  - А ведь реально хороший навар можно получить. Может, возьмем? Девка-то ладная.
  - Да ты что, опупел, дядько? - разозлился Санька, зыркнув на Митяя. - До чего же гнусное место! Варварское. Выморочное.
  В городке они, слава богу, нащупали, наконец, плотного человека, способного изъясняться словами. В принципе, они ехали в правильном направлении. Шоссе на Отрар предполагалось где-то поблизости, в двух-трех часах.
  Снова завелись моторы, завертелись колёса. Купцы устремились в путь. Жажда лёгкой наживы погнала их навстречу судьбе.
  
  Сандро занимал видное положение в преступной иерархии столицы. Однако дурная бродячая душа временами нудила. И тогда он затевал сумасбродные торговые экспедиции в глубину необъятного континента. Сам он называл эти свои вылазки "трипами".
  Последний трип как-то не задался. Каравану пришлось свернуть с намеченного маршрута и пробираться неведомыми дорожками. А дело было так. На границе южных прерий, в преддверии малонаселенной области, которую в старину прозывали Бездна, федеральную трассу перекрыли вооруженные люди в лиловых униформах. Сандро видел такую государственную службу впервые. Без объяснений, как работы, они заворачивали все машины. Даже он, со своим пробивным нравом и баснословным авторитетом, как в стену упёрся.
  У большого казацкого хутора скопились сотни гигантских траков. Никто из дальнобойщиков не знал, в чем причина блокады. Одни говорили, что где-то в глубинах Юга вспыхнула эпидемия. Другие поддерживали версию восстания или жестокой резни. Места были донные, мало изученные и неспокойные, фантастические места. Наконец, кто-то получил из космоса посылку с мутными снимками. На них были растерзанные тела. От человека к человеку передавалось таинственное и страшное слово - "букашки". Кривой, проводник экспедиции, сразу же спал с лица и негромко объявил, что нужно срочно ехать назад
  - Санька, дальше нельзя. Пропадем. Не дай бог еще ветер сюда завернет.
  - Что за дичь? - возмутился Санька. - Ты чего обосрался-то?
  - Я дело тебе говорю. Всё потеряем. Даже то, чего не было.
  - Да мы тысячу вёрст уже отмахали!
  Вежливый, скучный парень с расчёсами и пустыми глазами по кличке Кривой был презираем цыганами. Он был не свой и плотно сидел на опии. Но разбирался в базарных делах и хорошо знал южные территории. Кривой стал терпеливо объяснять, что букашки - вид искусственный, забытое биологическое оружие, которое встроено в местную экосистему. Изредка они тучами вылетают из дыр в земле. От их укусов в человеке пробуждается первобытное безумие, неистовая жажда крови, человек впадает в тёмный экстаз.
  - Тебя самого-то кусали? - с большим недоверием спросил Санька.
  - Один раз. Случайная тварь впилась, - шёпотом признался ему Кривой. - И у меня сразу возникло кошмарное желание отсечь себе срамной уд. У нас на зоне как говорили? Все твари божьи. Окромя букашек.
  - Да уж. И репелленты, значит, не помогают? Ё-моё! Тогда ну его... Валим отсюда.
  Санька был редкий упрямец, он решил не сворачивать трип. Караван двинулся дальше кружным путем и заблудился. Возможно, они действительно угодили в пространственный мешок, или материковый тупик. Хотя, по всем расчётам, крупный торговый город Отрар был где-то поблизости. Порою сквозь серое марево даже вроде проглядывали его хрустальные дворцы, занесённые в книгу памяти мировой архитектуры.
  Наконец, из-под белого солнца пустыни навстречу каравану выполз какой-то нелепый, затерянный городишко.
  
  День стал сдуваться, невнятная колея, которой они держались, пропала вовсе. Настроение у Саньки испоганилось. Этот бедный отчаянный ребёнок никак не выходил у него из головы. Вдобавок, растяпа Вавило на средней машине умудрился застрять.
  Машину Вавилы с грехом пополам вытянули из зыбучей рытвины. Санька снова махнул рукой вперёд. На зубах предводителя каравана скрипел песок. Через полчаса на пустыню упала непроглядная тень. Санька остановил свой тягач, вышел и осмотрелся. Далеко-далеко нежно мерцало что-то. Караван не спеша покатился в ту сторону. Вот показались какие-то огороженные бетонным забором постройки. Одиноко горел зелёный фонарь, а под ним бесновались крупные белые мотыльки. Выглядело это зловеще.
  Санька растолкал баб и приказал им что-нибудь приготовить. Жена Саньки Наина бойко выругалась, подхватила юбки и вылезла из машины. Санька автоматически чмокнул ее в щёку и попридержал за зад. Следом показалась патлатая бабка Зия со своим шестиугольным зевком. С тяжким всхлипом остановился замыкавший колонну тягач. Из него выкатился, морщась от усталости, дядька Митяй. Бодро соскочил с подножки санькин младший брат Павлик, нескладный и такой же, как брат, долгорукий.
  - Опять заблудились, - проворчал дядька. - Я ж говорю - мешок.
  - Заткнись, - сказал Санька. - Ночуем, ромале.
  Дальний свет фар обозначил в сторонке какой-то вертикальный объект. Недалеко от него что-то остро блеснуло. Санька нахмурился, протёр глаза. Странный блеск подрагивал и внушал тревогу. Санька достал из-за голенища нагайку и, рассекая воздух гибкой кожаной плетью, отправился навстречу непонятному пересвету.
  - Бля буду! - его догнал Павлик. - Сань, слышь, а ведь мы уже здесь были. Сегодня.
  - Что? - опешил Санька. - Не может быть.
  - Да точно тебе говорю, навигатор ты хренов.
  Санька и сам узнал уже очертания безголовой часовни, что стояла неподалёку от детской колонии, куда они с дядькой зашли накануне. Он посветил в тёмный провал и вскрикнул от неожиданности. Луч фонаря осветил знакомую фигурку. У стены на корточках сидела давешняя странная девочка. Ногами она обхватила какой-то плоский чёрный мешок. Девочка подняла лицо и поглядела на Саньку ровно, без удивления. В её глазах читалось разочарование, упрёк.
  - Значит, по рукам? По рукам? - злобно искривив серые губы, передразнила она.
  - А это еще что за коза? - воскликнул Павлик.
  - Знакомься, Павел. Это Маруся, девочка из преисподней, - с досадой произнес Санька. - Ты чего тут сидишь, как дурочка?
  - На! - и Маруся с силой метнула ему в грудь чёрный мешок. Он посмотрел - в нем были деньги, завёрнутые в целлофан и перетянутые резинками пачки. Павлик присвистнул.
  - Наверное, мы возьмем ее с собой, - немного растерянно сказал Санька. - Чего добру пропадать.
  Павел обошёл вокруг Маруси и цыкнул сквозь редкие лошадиные зубы. Малолетка едва доставала ему до плеча.
  - Маруся, значит? - громко обратился он. - А разреши, Маруся, я подам тебе руку.
  - А она у тебя чистая? - отозвалась девчонка, однако протянула ему раскрытую ладонь.
  Паренёк явно обрадовался, и они затанцевали потешно.
  - Ну, братка! И дали мы сегодня кругаля.
  - Да, тихий ужас, - согласился Санька, с задумчивым видом взвешивая прижатый к груди мешок.
  - А хотите, я вам покажу настоящий ужас? - вдруг спросила Маруся и перестала кружиться. - Да не бойтесь вы. Идите за мной, - и быстро пошла от часовни во тьму.
  В недоумении они тронулись следом. Вскоре луч фонаря высветил непонятный артефакт. На земле рядами стояли одинаковые брикеты из глины, их было множество. Санька присел и вгляделся. На каждый такой кирпичик была налеплена пенопластовая табличка с кусочком зеркала.
  - Господи! - догадался он. - Это мы что, чуть по кладбищу не проехали?
  Иван, 10 лет. Эля, 12 лет. Булат, 9 лет. И так далее.
  - Трупов здесь нет, - равнодушно сказала девочка. - Это всё кенотафы.
  Павлик выругался, но тут же зажал рот рукой.
  - Все эти детки умерли, пока я здесь была. Мы с моим другом Палычем это сварганили. Палыч тоже, кстати, всё уже.
  Санька провёл лучом фонаря по земле. Памятников было без счёту.
  - И сколько ты тут пробыла, если не тайна?
  - Не тайна, - ответила девочка. - Четыре с половиной года.
  Заскрипел песок, из темноты показались Кривой и дядька Митяй.
  - Ну, что вы здесь? - громко спросил Кривой, но вдруг осёкся и закрестился.
  - О! Наша бунтарка! - с неприязнью произнёс дядька Митяй.
  - Ладно, пошли отсюда, - решил Санька. - Эй! - он окликнул девчонку и швырнул ей мешок. - Забери своё барахло. Я тебе не банк.
  - Тогда выкину, - пообещала Маруся. - Я думала, может, кому пригодится.
  - Погоди, а что там? - спросил Кривой.
  - Что - не важно. Главное - не твоё, - грубо одёрнул его Санька. - Плутаем тут, пока ты тащишься, чёртов урод. Хреновый из тебя проводник.
  - Да я здесь и не был ни разу, - спокойно признался Кривой. - В этой жопе. Но мне здесь не нравится. Дух здесь не важный.
  - Сань, это, давай отъедем отсюда подальше, - дрожащим голосом предложил Павлик.
  Так они и поступили. Отогнали машины подальше в пустыню. Но ещё долго Саньке мерещился вдали призрачный блеск зеркальных осколочков.
  У него была веская причина не брать с собой пассажиров. И лежала она не в физической плоскости. Вожак цыганского каравана не слишком-то любил людей, особенно если те принадлежали к другому роду-племени. Однако это невинное, на первый взгляд, существо в лагерных обносках он бы охотно прихватил с собой хотя бы потехи ради. Едва лишь девчонка присела в их кругу, как сразу затараторила, завела странные речи. Было понятно, что она или очень боится, или действительно повреждена умом. Вдруг она, ни с того ни с сего, стала хвалить и защищать одного цыганского ненавистника, безумного диктатора, который во времена последней мировой войны задался целью истребить цыган всех до единого. Поблескивая крепкими зубками, Маруся сказала, что цыгане - сплошь воры и бездельники, а упомянутый диктатор хотел добиться их нравственной перековки. В ответ на такие одиозные речи, страхолюдный Вавило заржал, а дядька Митяй схватился за кнут. Санька едва успел поймать его за руку.
  - Так, ты поела? - спросил он у наглой девчонки. - Вкусная кашка была?
  - Да, ничо такая.
  - Вон твоя охрана, - Санька кивнул на Вавило. - Давай, ложись спать к нему в машину. И не гунди.
  Удивлённо наморщив лобик, Маруся воззрилась на Вавило. Могучего телосложения, с диким взглядом, косматый, тот был очень похож на разбойника. Да что там похож - он и был настоящий разбойник. Вавило ей весело подмигнул.
  Свет костерка отбрасывал длинные пляшущие тени. Стало прохладно. И как называется эта местность, эта земля - было уже не важно. Потому что кроме их озарённого круга всё было пусто и мрачно вокруг. И не было во вселенной ни жизни, ни смысла.
  - У нас так принято, - внушительно проговорил Санька. - Если ты баба, то слушаешься. И без нужды языком не метёшь. Я понимаю, что тебе здесь немного голову напекло. Но всему есть пределы. Ты меня поняла?
  Девчонка кивнула и присмирела. Когда дверца машины за ней захлопнулась, Санька покачал головой и приказал всем отправляться на покой. Сам он уединился с женой в кабине своей Савраски.
  Марка у всех тяжеловозов в караване была одна и та же. Санька различал их по мастям.
  
  - Ой, какая милашка! Сама, говоришь, пришла? - с плотоядной улыбкой спросила Наина. - Это какой же надо быть дурёхой!
  - Не говори так. Не знаешь - не говори.
  Санька, признаться, ждал от жены какой-то противной реакции. Характер у Наины был, прямо сказать, не сахар. Только с виду, для посторонних, она была верной и ласковой цыганской женой. В коротком общении с мужем она зарекомендовала себя как развращённая стерва-мещаночка. Проблема заключалась в том, что Санька её любил безусловно.
  На скорую руку он пересчитал деньги в мешке - сумма выходила приличная.
  - Вот видишь, какой ты везунчик, - Наина выгнула спину и стянула через голову пёструю блузку. - Ещё ничего не продал, а уже куча денег.
  - Слушай, - нерешительно начал Санька. - Девчонка ещё ребёнок совсем. Может, возьмем её? Будет о ком нам заботиться.
  Зря он это сказал. Гладкое и миловидное лицо жены тут же чудовищно исказилось.
  - Ещё чего! Нет, Санёк. Ты сейчас вытащишь свой большой ножик и перережешь ей горло, - бешеным, срывающимся голосом приказала она.
  - Никогда! - Санька захлебнулся от обиды и гнева. - Детей я ещё не резал. Ты совсем того.
  - Убьёшь девчонку - и я, так и быть, рожу тебе ребёночка, - пристально глядя ему в глаза, тихо сказала Наина и прижала его руку к своей обнажённой груди.
  Надо сказать, грудь у Наины была замечательно пышная и красивая. Соблазнительно оттопырился её округлый животик, приоткрылся чувственный рот, на руках певуче зазвенели браслеты. Всё было в ней приглядно, полно жизни. А между ног у неё была ненасытная топка.
  - Да ты брешешь опять! - вспылил Санька и стукнул кулаком по колену. - Я не верю тебе.
  Наина брезгливо поморщилась.
  - Что, опять у тебя не стоит? Импотент ты проклятый. Ты мне противен.
  - Вот не надо опять. Всё у меня нормально. Не гони. Сама ты... - он проглотил обидное слово.
  - Ничего не нормально. Убей девчонку. Убей.
  - Зачем ты так, Наинка? Знаешь же, что я не смогу.
  - Не можешь убить? Так продай. Всё выгода будет.
  - Но как же...
  - Сам не можешь - дядьку Митяя пошли. Всё. Разговор окончен, - грубо оттолкнула его она. - Мне девчонок ещё тут приблудных не хватало. И без того - идиот конченый. Жизнь мою погубил своим раздолбайством!
  У Саньки была веская причина не брать девчонку с собой. И эта причина была сейчас с ним рядом. Чёрные очи сверкнули ненавистью, Наина отвернулась к стенке. Санька осторожно потрогал её за плечо.
  - А может, она заводит тебя? - долетело до его ушей.
  Он выругался, пулей вылетел из машины. У приглушённого костерка громко храпел непритязательный Вавило. Санька прикорнул рядом с ним и обречённо задумался над предметом своей жизни. Душу свою он загубил давно, и много на его совести было ужасных преступлений. Однако детьми торговать ему ещё не доводилось. А если начистоту - ну и что тут такого? Бизнес есть бизнес. Повторяя это, как мантру, он успокоился и задремал.
  Едва стало светать, Марусю разбудил лёгкий стук в окно. Она выпорхнула из машины и сладко потянулась. В сердце её заиграла надежда - вся жизнь у маленькой ведьмы было ещё впереди. И злое солнце ещё только готовилось карабкаться по небосклону.
  - Как спалось? - заботливо осведомилась Наина, полнотелая цыганка с ухоженной померанцевой кожей. От её ласкового взгляда сразу же заслезились глаза.
  Маруся хотела послать её нахуй, но не успела. Неожиданно Наина загребла её и тесно прижала к себе. А потом больно куснула за мочку уха.
  - Ехали цыгане, кошку потеряли. Кошка сдохла, хвост облез, кто заговорит - тот кошку съест, - яростно прошептала цыганка.
  
  Через сутки торговая экспедиция благополучно пристала к гигантскому транспортному терминалу в северной части Отрара.
  Отрар, крупный город с неопределенно большим населением, представлял собой настоящий лабиринт из кривых и загаженных улочек, куда посторонним лучше не соваться. Единственная широкая улица, проспект Каддафи, начиналась от южной гористой окраины, настоящего гетто, и спиралью закручивалась вокруг центра города. Там, на великой размером площади, озарённой и днём, и ночью, гордо высились хрустальные чертоги наместника. В этом богатейшем районе плюнуть было нельзя, чтоб не попасть в караульщика. Сразу же за центральной площадью протянулись деловые кварталы и рынки, спортивные сооружения и театры, а также потонувшие в зелени усадьбы местных знаменитостей и богачей. Отрар возвышенный и Отрар низменный существенно различались. В первом люди жили скученно, во втором - привольно. Но страшно было везде.
  По закону, прежде чем приступить к интимным товарно-денежным отношениям, Санька должен был зарегистрировать свой груз в особой палате и заплатить налог. В общем-то, судьба многотонного груза не особенно трогала Саньку. Все эти бады, антибиотики и медицинские препараты были списаны со столичного склада крупной фармацевтической фирмы за небольшие взятки. Здесь, на Юге, где промышленность "отдыхала" и процветал контрафакт, сертифицированные лекарства были в цене. Разумеется, Санька наплевал на все формальности и предоставил всю эту канитель Кривому с его отлаженными чёрными схемами. В этом и состоял его деловой стиль: взял в одном месте, отдал в другом, получил сумасшедшую прибыль. А сам, между тем, наслаждаешься дорогой, видами, местным колоритом. Отдыхаешь душой от безумия мегаполиса. И, конечно, наводишь контакты, решаешь какие-то личные дела. В данный момент таким делом была Маруся. Доверять её дядьке Митяю Санька не стал, поскольку втайне считал его дурным человеком. Он привязал Марусю к своему запястью бечевой и отправился на невольничий рынок, он же - рынок труда. С ним пошел и его брат Павлушка.
  Санька избегал смотреть на злополучное существо, которое вел на азиатское торжище. Только дёргал за верёвочку, проверяя, на месте ли. Маруся шла, как собачка за хозяином - гордо опустив голову, сжав кулачки. У нее забрали все ее деньги, умыли, обрядили, как дурацкую куклу на выданье, а теперь вели продавать. Выяснилось, что цыгане - люди хуже некуда. Ведь недаром же их отовсюду гонят, как прокажённых. А эта Наинка, жирная, пошлая бабёнка с озорными, как у медузы, глазами, жена главного в караване, оказалась довольно опытной ведьмой-сердцеедкой. Конечно, будь Маруся более бдительна и не так утомлена солнцем, она бы ей показала. А так - ей сделали примитивную подсечку и уложили на все четыре лопатки.
  Горло её как будто стиснул обруч невольницы, во рту пересохло, как с жуткого бодуна. Сутки она отказывалась от приёма пищи. Шла и с ужасом думала о своей безответной покорности. По причине заклятия говорить она не могла, была слаба, но не подавала виду. Только мычала упрямо, а сама, между тем, присматривалась к братьям. Они были очень разные. Тот, что постарше, был красивый, просто вылитый артист, и душа у него была добрая, азартная, безалаберная. Второй, еще юнец, угловатый, с лошадиным лицом, без сомнения, был глуп, зато целен. Павлушка украдкой кидал на девочку взгляды, полные священного недоумения и праведного обожания.
  - Братка, послушай, давай не будем ее продавать? А? - упрашивал Павел.
  - Это еще почему? Почему бы мне ее не продать? Бензина купим.
  - Ну... Не солидно как-то. Не по понятиям.
  - Чоу? Понятия, блядь, у него, - высмеял его Санька. - Ты из пизды-то позавчера вылез.
  Невольничий рынок Отрара был необъятен, как маленький город. Грязь, толкотня, нездоровая жизнерадостность масс поражали воображение. Вокруг сразу же навернулась толпа. Будто наши купцы по какой-то причине притягивали разных жалких неудачников, глумливых уродов и оборванцев. Больше тысячи за девчонку никто не предлагал. Эта цена была смехотворной. За такую цену Санька в столице и пальцем бы не дёрнул.
  "Хорошо, что меня никто здесь не знает", - со стыдом думал он и надвигал на глаза свою шляпу.
  - Вэй, да она у тебя совсем плохонькая, - смеялся народ. - Пигалица. И голова квадратная.
  Санька нервничал. Он ощущал себя так, точно его против воли заставили выполнять тяжелую и неблагодарную работу. А ведь так оно, в сущности, и было.
  - Что бы ты понимал, олух! Посмотри, что за прелесть! Глазки какие умные, ножки точеные, волосы какие, посмотри, жирные, шелковистые. Революционерка! Сказки волшебные будет тебе на ночь рассказывать, носки стирать, косячки тебе забивать будет, придурок. А надоест, так дальше продашь - она ведь даже не распустилась ещё.
  "Господи, что я такое несу!" - думал он и злился.
  - Ага, ты бы еще кошку дохлую понес продавать. Одно слово - цыган, барыга безродная.
  - Где он ее откопал?
  - Да псих он.
  - Морда бесстыжая. Блаженненькую торгует.
  Торговля не клеилась. Санька не мог понять, что происходит. К тому же, и брат повел себя странно - хихикал за компанию с чужаками.
  - А ты-то чего, морда, ржешь? - одернул его Санька.
  - Слушай, Санёк, давай не будем ее продавать, - дерзко повторил Павел.
  - Аргументируй.
  - Ну... Прикольная она.
  Санька лениво ударил брата кулаком в лицо. И только потом проинспектировал свой товар. От удивления волосы у него встали дыбом и приподняли шляпу. Девчонка резко утратила товарную форму. Всю её привлекательность как ветром сдуло. Она как-то состарилась, сгорбилась, скособочилась вся, перекрутилась и распустила слюни. Стала похожа на сломанную или бракованную куклу. На нежной коже проступили отвратительно жёлтые розочки.
  - Дрянь! Я ведь тебя нагайкой сейчас отстегаю, - хрипло закричал на нее Санька. - Хватит паясничать! Первому встречному тебя даром отдам.
  Маруся посмотрела сквозь него с лучистой мольбою, быстро изобразила что-то руками и дёрнула Саньку за палец, в который вросло обручальное кольцо.
  - Эй ты, козёл, - раздалось у него за спиной. - Она у тебя еще и немтая.
  - Она тебе хочет сказать, что жену твою сейчас два дальнобойщика в гостинице пялят, - и толпа захрюкала от восторга.
  Маруся кротко кивнула. Хохот толпы обрушился на Саньку, как лавина помоев. Он выхватил из-за голенища сапога большой зазубренный нож и, широко замахнувшись, перерезал бечеву.
  - А ну, пошла вон отсюда, мерзавка! - в бешенстве зарычал он. - Живо! Чтобы я тебя больше близко не видел! А ну, прочь с дороги, голодранцы!
  Угрожая ножом, Санька разогнал сброд и быстро пошел прочь. Но ещё долго "демос" шел за ним следом, как каменный призрак. Наконец, Санька выскочил с территории рынка и нырнул в раздолбанное такси.
  Его брат было двинулся следом, но вернулся и крепко взял Марусю за руку. Девочка улыбнулась и перестала кривляться.
  - Круто! - похвалил её Павлик. - Тебе надо в киношках сниматься.
  Маруся приоткрыла рот и замычала.
  - Да ты не обижайся на Саньку. Он бы один хрен тебя не продал. Вот в карты мог бы проиграть запросто. Пойдем, - решительно сказал он. - Я тебя угощу.
  Они вошли в грязную закусочную. Играла восточная музыка, воняло прогорклым маслом, стояли и пили угрюмые мужики. Павлик выпустил руку девочки, подошел к прилавку и заказал два больших мясных пирожка. Вдруг позади него вспыхнула яростная перебранка. Два пьяных в стельку буддистских монаха поносили друг друга последними словами. Павлик взял у продавца горячие пирожки и оглянулся. Маруси нигде не было видно. Озадаченный цыганенок вышел из балагана, покружил, высматривая девочку. Наконец, он догадался заглянуть под деревянную арку на задах закусочной. Там сильно воняло какой-то тухлятиной. Павлик, морщась, обошёл прислонённые к стенке щиты с выгоревшей пачкотнёй. За сортиром оказался заставленный тарой тупик. Там-то и укрылась плутовка. По-мужски расставив ноги, она сидела на ящике и, запрокинув голову, жадно глотала из стеклянной бутылки. В ужасе Павлик вырвал у нее бутылку, но та уже была практически пуста. Маруся закашлялась, захрипела и вырыгнула под ноги большой тёмно-зеленый сгусток со слипшейся шерстью. Павлик не выдержал и слегка блеванул тут же рядом. Потом Маруся забрала у него один пирожок и быстро затолкала его себе в рот. Павлик ненадолго лишился дара речи. Но вспомнил, что он все-таки старший и мужчина.
  - Ты чего? А? Дура, что ли? Ты где водку взяла? - накинулся он.
  Маруся с отвращением прожевала пирожок и только потом ответила звонко:
  - Ты, Павлик, не жри это.
  - Почему?
  - С кошатиной потому что. Я кошек уже ела. Знаю.
  Павлик выбросил шаурму, снова схватил девчонку за руку и потащил за собой. Она и не сопротивлялась. Только пожаловалась пьяным голосом:
  - Я себя в этом купальном платье голой чувствую. Люди глазами, как языками, рыщут.
  Павлик купил у улыбчивых китайцев черный спортивный костюм с капюшоном и кеды. Тут же, в трикотажной лавке, за ширмой, Маруся переоделась и заглянула в засиженное мухами зеркало. Она долго стояла, от удивления приоткрыв рот, не в силах оторваться от своего двойника. Трогала растрескавшиеся губы, ссадины. Задрав олимпийку, разглядывала свой плоский живот. Собрав волосы в пучок, мотала головой. То грозно сдвигала брови, то зажигательно улыбалась. Павлику вскоре это надоело.
  - Ну как? - с надеждой на благодарность спросил он.
  - А я, кажется, ничего, - промурлыкала Маруся себе под нос.
  
  На крыльях ревности, Санька примчался в гостиный двор - многоэтажный отель вблизи гигантской парковки, заставленной тяжеловозами со всех частей света. Утром он снял в этом отеле номер-люкс на последнем этаже для себя и Наины. Когда он ворвался в номер, Наина была в нем одна. Правда, едва одета, в одной исподней юбке. Подогнув под себя стройные ноги, она манерно сидела на широкой кровати и курила через мундштук. Вид у нее был довольный, как у сытой кошки. Санька принюхался и подозрительно осмотрелся. Она, ухмыляясь, водила за ним бесстыжим взглядом своих египетских глаз.
  - Ну что, продал девчонку? Сколько дали? - спросила цыганка.
  - Продал, с руками оторвали, - уклонился Санька. - А ты тут как без меня? Чем занималась?
  - Скучала, - Наина выдохнула дым прямо ему в лицо, упала на спинку и поманила рукой. Но Санька не последовал зову ее раздольного желтоватого тела. Напротив кровати, или "сексодрома", как говорят в народе, висел на стенке большой экран.
  - Не сейчас. Дела у меня.
  - У тебя? Не смеши, - язвительно бросила Наина.
  Экран показывал неприглядное порно. Два лысых, накаченных мужика хлестали по щекам субтильную азиаточку с выпученными глазами.
  - Ты бы лучше книжку какую прочла. Хоть раз в жизни, - глухо выдохнул Санька. - Всё порнушку смотришь. Ну что здесь такого может быть интересного? Ебутся себе - и всё.
  - Какую ещё порнушку? - с возмущением ответила Наина.
  Санька снова взглянул на экран. На нём уже шла передача с юмором. Она показалась ему ещё более отвратительной и лишенной всякого смысла.
  - Ну-ка, дай мне, - он вырвал пульт из пальцев жены и стал перебегать по каналам. Странно, но порно ни на одном из них не было.
  - Ты чокнутый, - одними губами прошелестела Наина.
  - Юмор, значит? - Санька швырнул пульт. Он перелетел через всю комнату и плюхнулся в большой аквариум с замшелыми, страшными рыбками. - Я ж насквозь вижу твою природу блядскую. Я ведь всё узнаю сейчас.
  - О! - всплеснула руками Наина и в притворном ужасе закрыла лицо. - О, не бей меня, мой господин! Я безгрешная!
  Сосредоточенно насвистывая, Санька спустился на нижний этаж и без стука вошёл в комнату для технического персонала. Темнокожий охранник, дремавший у мониторов, сразу же подскочил и вытянулся в струнку. Санька уже заходил сюда утром и имел с этим негром небольшую беседу.
  - Выходила, в 10.05. Была в ресторане, что на седьмом этаже, на террасе. Вернулась в 10.54, с двумя мужчинами. Дальнобойщики из Германии. У них дешёвый номер на втором этаже, - охранник протянул Саньке бумажку. - Там я ещё записал номера их машин и указал точное их местоположение на стоянке. Номер у немцев оплачен до завтрашнего полудня.
  - Ну и?
  - Ах, да! Вышли в 14.02. Она больше из номера не выходила. Только заказала зелёный чай и тональные кремы. Всё там, на бумажке.
  - Вижу. Чёткая работа. Молодец, - Санька вытащил из кармана бумажник и отсчитал несколько крупных купюр.
  - Их машины за жёлтым пакгаузом, от центрального входа сразу налево, там его видно, - негр с благодарностью поклонился.
  Санька тяжело вздохнул, снова раскрыл кошель и добавил ещё одну купюру.
  - Знаешь, приятель, - сказал он. - Молчание приближает к Богу.
  - Всё понимаю, брат, - кивнул охранник. - Будь спокоен.
  - Понимаешь, это сестра моя. Она нимфоманка. Током, кнутом ее лечил - ничего не помогает.
  - Всё понимаю, брат, - равнодушно кивнул охранник.
  - Вот то-то и оно.
  Санька вышел из гостиницы и, обойдя длинный забор из рифлёной жести, проследовал на территорию стоянки. Там он разыскал своих "верных коней". Вавило и дядько Митяй спали в кабинах машин. Санька растолкал Вавилу и сунул ему листочек с координатами.
  - Вот что, Вавило. Как стемнеет, найдите эти машины. И раскурочьте их нахуй. Чтобы колёса стали квадратными. И это, дай-ка мне свою булаву походную.
  Вавило сонно кивнул и вытащил из-под лежанки большую дубину. Санька с сомнением взвесил её в руке.
  - А что-нибудь поизящней найдётся?
  - У дядьки спроси. У него вроде бита простая валяется где-то, - ответил Вавило.
  Навестив цыган, Санька поднялся в ресторацию на террасе и заказал лёгкий дринк. Он озабоченно дёргал себя за палец, пытаясь хоть на самую малость сдвинуть с места обручальное кольцо. Но проклятый кусок золота намертво врос в плоть. В голове у цыгана бурлило неясное.
  "Как же я так пал? - спрашивал он себя. - Это ж позор-то какой! А если бы меня кто-нибудь из пацанов застукал? И в падении надо блюсти меру. А у них, нет, ну что у них тут за порядки? Целый рынок рабов развели! Куда смотрит Фемида? Да понятно, куда - в тряпочку на глазах она смотрит. А вот у меня-то, совсем, что ли, голова отнялась?"
  Он подозвал холуя и заказал бутылку водки. Тот покосился на биту, лежавшую у него поперёк коленей. Санька жестом отогнал его от себя. Потом позвонил брату и спросил с пристрастием:
  - Павлик, девчонка с тобой?
  - Да, в общем, - смущенно ответил брат.
  - Ты смотри, будь с ней ласков.
  - А я что? Я и так.
  - Помни, дурень, сколько ей лет. Если что - яйца тебе оторву.
  - Да я всё понял, брат, - в голосе Павла послышалась радость.
  - Вы там смотрите, по трущобам не шарьтесь. Особенно по темноте. Тут ебанушки одни.
  Санька женился на Наине тринадцать лет назад. Не по доброй воле, а по настоянию отца. Он пытался отыскать в своей памяти тот момент, когда Наина стала ему жизненно необходима. Но ничего не мог толком вспомнить - всё густым быльём поросло.
  Сухой жар, придавивший город Отрар, был ничто в сравнении с душной пустотой, которая навалилась изнутри. Санька чувствовал себя абсолютно плоским, не имеющим толщины листком, на котором написаны непонятные цифры. Так в юности из-под страниц важных книг порхали сухие листья с расплющенными прожилками, похожими на знаки чужого языка. Кто вложил в книги эти тайные письмена? И что они значили, прежде чем рассыпались в прах?
  
  А Маруся и Павлик тем временем сидели на берегу мутной речки и пили из розовых алюминиевых баночек газировку с градусами. Красно-жёлтые берега речки были застроены жалкими лачугами, речка петляла через весь город. То и дело мимо них проплывали куски кремированных тел, которые были похожи на чёрные льдины. В кустах стояла угнанная от рынка легковая машина. Они пару часов катались на ней по городу. Павлик даже дал Марусе немного поводить. Отрар им не понравился. Марусе - потому что она никогда ещё в жизни не видела такого скопления людей, домов и автомобилей. А Павлик горделиво сказал:
  - То ли дело у нас в Дегеле. А тут отстой. И ментов раз в пять больше.
  Алкоголь быстро ударил пареньку в голову. Он стал приставать.
  - Ты не подумай, Маня, у меня самые серьезные мысли, - заплетающимся языком говорил он, стараясь её обнять. - Я за порочные... м-м... то есть, за прочные отношения.
  - Не поняла. Что это значит?
  - Ну, я жениться на тебе хочу.
  - Но я же еще маленькая! - с кукольным ужасом возразила Маруся.
  Пузырьки щекотали язык. Ярко-красный напиток вкусно пах химией.
  - Ладно тебе - маленькая. Здесь на Юге с десяти лет расписывают.
  - Но зачем это всё? Почему ты хочешь жениться?
  - Да все же так делают. Женятся, потом рожают детей. А потом помирают.
  - Ты хочешь быть таким, как все?
  - Конечно. А как же иначе? Я ведь хочу быть счастливым.
  - Счастливым? - брезгливо переспросила Маруся. - Вот же голова стоеросовая. А кем ты хочешь стать в жизни? Чем будешь семью кормить?
  - Так это ж дураку понятно, - Павлик гордо взмахнул челюстью. - У нас в таборе все бандиты. Мы свой район вот так держим.
  - А если в тюрьму попадёшь? Там тебя пидаром сделают.
  - Не сделают, - протянул Павлик, но призадумался.
  От реки пахло илом и бедностью беспросветной. Марусе даже и думать не хотелось, как и на что живут люди в тесно стоящих лачугах.
  - Значит, ты думаешь, всё можно за деньги купить? - спросила она.
  - Ясен пень! - уверенно кивнул Павлик.
  - От смерти-то не откупишься.
  - Почему это? Иногда и от смерти можно откупиться. Ты, Маня, сильно-то головой не думай. А то можно такого понапридумывать, что потом голова кругом пойдёт.
  Маруся засмеялась и одобрительно ткнула своему кавалеру под рёбра.
  - А вот твой брат, как думаешь, он счастлив? Он ведь женат.
  - Не знаю, - протянул Павлик. - Наверное. Наинка красивая. Правда, уже старая. И ещё мне кажется, он неправильно с ней обращается. Даже не бьёт.
  - А детки у них есть?
  - Нету.
  - Отчего это?
  - Слушай, что ты до меня доебалась? Откуда я знаю. Мне кажется, это Санька виноват. Слишком он образованный для цыгана. Не пристало цыгану книжки читать. А он этих книжек столько прочёл, что вот если б их вместе сложить в стопочку, то они бы до самой луны достали.
  - Прям до луны? - притворно удивилась Маруся.
  - Прям до луны!
  - Так они уже давно вместе живут? Сандро и Наина?
  - Давно, - неохотно ответил Павлик. - Тебя ещё не было, наверно.
  - Значит, он от рождения обладал большим, сильным сердцем, - задумчиво произнесла Маруся. - Раз до сих пор еще ноги таскает.
  - Что ты хотела этим сказать? - через минуту спросил Павел.
  - Она его ест. Она жрёт его сердце. Эта пизда Наина. В нем одна злоба осталась. Твой брат, Павлик, очень болен. Он в большой опасности.
  - А, - сказал Павлик и махнул рукой. - Это его проблемы. Ты лучше бы о себе подумала.
  - А что мне думать? Я всё о себе уже знаю.
  - Странная ты, - Павлик снова попробовал обнять её за плечи. - Чую, в сердце моём что-то тянет к тебе. Нет, я понимаю, что ты ещё ребёнок совсем. Но я же могу подождать. У меня батя, знаешь, какой богатый? Он такой богатый, что смог бы купить...
  - Да ну тебя! - оттолкнула его Маруся. - Всё купить да купить! Нудный какой.
  - Мань, я точно женюсь. Зуб даю. Ну, один поцелуй хотя бы.
  - Спи давай, - сказала ему Маруся и тремя пальцами резко дотронулась до его лба.
  Паренёк тут же свернулся калачиком и захрапел. А Маруся стала ходить по каменной кромке, вглядываясь в мутный поток. Длинной палкой она подтягивала к себе зловещие куски обгоревшей плоти, ковырялась в них, нюхала, внимательно их изучала. Наконец, удовлетворенно прищёлкнула пальцами. Один из предметов, похожий на палёную губку, вроде бы, был в самый раз. Она подержала его в вытянутой руке точно напротив заходящего солнца. Золотистые лучи обтекали опаленное человеческое сердце.
  Жара стала спадать. В воздухе пронзительно свиристели летучие мыши. Маруся взвалила сонного паренька себе на спину и забросила его на заднее сиденье машины. Нашла в бардачке пакет и положила в него выловленные из реки останки. Потом завела мотор машины и задом вырулила на дорогу. Сжала руль обеими руками, со счастливой улыбкой посмотрела вперёд.
  А вождение - это здорово. Асфальт и бензин - настоящие чудеса. Самое лучшее, что есть в большом городе! Сгорая, бензин разгоняет тяжёлую железку на колёсах - и та несётся по ровной, как стол, дороге так, что дух захватывает.
  Эта Наинка покусилась на её богоданную свободу. Теперь эту алчную, вероломную суку ждёт ассиметричный ответ.
  
  А у них была страсть. Ослепительная мастерица песни и пляски и мрачный философ-нигилист из криминального клана. Она была вся - ловушка чувственного наслаждения, привлекала мужчин, чтобы извлечь из них кванты эгоистического блаженства. Он, в свою очередь, довольно рано убедился в том, что в мире нет ничего реального, кроме денег, материальных ценностей. Они были прекрасной парой, долгоиграющей. Сандро и Наина.
  От выпитого у Саньки только заболела голова. К нему за столик подсела какая-то недорогая мамзелька, китаяночка, точь-в-точь похожая на ту, что он видел недавно в порно. Санька развернул перед ней всю логику своей жизни. Она тихо кивала в ответ и заученно улыбалась.
  - Понимаешь, Лю, я в какой-то момент стал играть. Я стал играть в крутого парня, не имея для этого оснований в своей компактной душонке. Я стал играть в предпринимателя, не обладая любовью к деньгам, не веря в пользу стяжания. Наконец, когда вдруг откуда ни возьмись появилась Наина, я стал играть в мужа. А сейчас я вдруг понял, что не люблю её совершенно, что это что-то другое - то, что меня с нею вяжет. Всю жизнь, с младых ногтей, я во что-то всегда играл - и вот заигрался. Почему же раньше я не понял этого, спросишь ты, и будешь права. Ведь обычно жизнь не даёт человеку такой поблажки, сразу ставит его на место и указывает ему пределы, так сказать, существенности. Я не знаю, что тут сказать, за что мне такой гандикап от жизни. Наверное, до поры просто везло. Но это такое, знаешь ли, такое сомнительное везение, Лю. Замануха это, по сути. Чтоб я по уши влез. Может, поэтому у нас с Наиной и детей не случилось. А для цыгана в бездетности - большая обида и поражение. Это я виноват, не она. Она - что? Просто красивое животное, самочка тираннозавра, у неё всё на инстинктах, на мелких прихотях бабских, понтах. Нет, это я виноват, что Бог не дал мне детей. Не заслужил я, потому что пустой человек, несерьёзный. А вот отец мой - совсем другое дело. Вот кто не понарошку. Мой папаша ходит в церкву, молится там, поклоны бьёт, в прорубь ныряет, у него всё как положено. У него, бля, совсем другая песня по жизни. Знаешь, Лю, спасибо тебе. Если я сегодня никого не убью, то это только благодаря тебе. Благодаря тому, что ты меня сейчас выслушала...
  Отдав безумные чаевые, Санька поднялся в свой номер. Там он принялся метать нож в красивые панели из тёмного дерева. Дерево было твёрдое, и нож никак не хотел втыкаться. Наина следила за ним с весельем в глазах. Безоглядная улыбка жены всё больше растравляла самолюбие Саньки.
  - Ну, не печалься, Сандро. Я-то думала, они культурные люди. Просто хотят посмотреть, как я танцую. Помнишь, ты ведь сам запретил мне танцевать. А я без этого не могу. Тело моё просит танца, без него я скоро зачахну. Мы поднялись к нам в номер, и они тут же накинулись на меня. Втроём. Ты бы знал, что они со мной тут вытворяли.
  - Втроём? Их было двое, Наина, - глухо поправил её Санька.
  - Нет, Сандро, их было трое. А потом пришёл ещё один. Как же они мучили меня и терзали!
  От её слов небрежных, Санька почувствовал себя так, точно поел падали. Наина сидела за позолоченным столиком и раскладывала перед собой лощеные карты Таро. Дверь на лоджию была широко раздвинута. В комнату втекал запах выхлопов, пряный аромат азалий.
  - Ты же зарежешь их? Зарежешь? - капризно спросила она. - Этих жирных немцев?
  - Значит, они жирные...
  - Свиньи. Грубые, пошлые свиньи, - Наина грациозно опустилась перед ним на колени. - О, мой господин! Мой защитник! Мой ангел-хранитель! Накажи их. Отрежь им головы. Как тому шейху арабскому, помнишь?
  - Нет, не помню, - невольно растрогался Санька. - Да мало ли. Ах ты... Ах ты, моя Клеопатра, - из глаз его брызнули умильные слёзы. - Конечно, как скажешь, царица. Я их накажу. А потом мы займёмся с тобой настоящей любовью. Ни с чем не сравнимыми любовными ласками займёмся с тобой. А их головы гроздьями будут висеть над нами, и с них будет капать кровь.
  - Да! Да! - подхватила Наина. - Пусть будет кровушка.
  Конечно, Сандро хорошо знал Наину. Он знал, что Наине доставляет огромное удовольствие мысль о том, что мужчины, с которыми она занимается сексом, скоро умрут. Что их плоть, такая напряженная, такая заряженная жизнью, уже на следующий день начнет разлагаться, смердеть. Что она - последняя для них женщина. Наина любила воображать себя жертвой насилия. Поэтому она инстинктивно тянулась к мужчинам наглым, грубым, даже жестоким.
  Санька всё это знал хорошо. Но не мог ей противиться, не мог её осуждать.
  - Убей их - и я рожу тебе ребеночка. Такого пухленького, кучерявенького ангелочка, - с воодушевлением добавила она.
  - Конечно, я мигом, - зарычал он и, прихватив биту, бросился вон из номера.
  Лицо Наины сразу же стало злым и надменным. Определённо, с мужем творится что-то неладное. Он словно стал болен, и её прелести больше его не волнуют.
  "Старый стал, - равнодушно подумала она. - Невкусный".
  Она набрала номер дядьки Митяя и сказала ему сварливым голоском:
  - Эй, дядько. Этот идиот сейчас по-крупному вляпается. Быстро вали сюда, сделай что-нибудь.
  Всё пошло по привычному шаблону. Санька устроил шумный дебош. Приехала полиция и увезла его в каталажку. С ним за компанию отправился и дядька Митяй.
  В каталажке, на каменных нарах, Санька сразу почти заснул, умиротворённый. И увидел широкоформатный, выпуклый сон с аккомпанементом.
  Сначала увидел он бледное лицо Маруси, взятое крупным планом, её безжалостные серые глаза. Исцеляющий душу холод исходил от них. Маруся стояла на круглом чёрном камне и показывала рукой вверх. Там грозно высилась сужающаяся башня минарета, покрытая снизу доверху жидким, переливчатым орнаментом. На самом верху башни был подвешен какой-то чёрный мешок. Приглядевшись, он обнаружил, что это гигантская летучая мышь, горгулья. Вот она резко раздвинула жёсткие крылья, сорвалась вниз и стала быстро планировать. Тварь держала в острых когтях какой-то бесформенный предмет, кусок обугленного мяса. Санька сосредоточил всё своё внимание на этом предмете, слился с ним воедино.
  Внизу, под крылами горгульи, мерцали вязкие механические волны. Однообразно переливался безбрежный океан. И был он в точности того же цвета, что и глаза странной девочки, найденной посреди пустыни...
  
  Оставшись одна в роскошном номере отеля, Наина облегчённо вздохнула. Она покурила гашиша, разделась и натерлась светящимся синим маслом. Ей вдруг захотелось исполнить танец великой индийской богини Кали. Танец неограниченной женской силы.
  Наина вышла на лоджию, надела наушники и пустила однообразную, бряцающую, вечным прибоем звучащую музыку. Если бы кто посторонний увидел ее сейчас - он бы непременно ослеп, лишился всех чувств. Это был неспешный и страшный танец, в котором руки и глаза танцовщицы работали слитно, а голые пятки отбивали тихую дробь, как будто угрожающе приближалось что-то опасное и неотвратимое. Во время танца, исполняя движения и повороты, она представляла ту девочку, которую муж сегодня продал на базаре. Она ясно видела, как ее насилуют, как она бьётся, рыдает, кричит, и как происходит методическое моральное уничтожение души гордой и дикой. Сама себя она воображала этой девочкой.
  Равнодушно мерцало внизу море огней. Гигантский южный город был совершенно бесчувствен к воплю одинокого человека.
  Отрар был подобен татуировке, нанесённой на грубую кожу пустыни.
  Наина заключила свое выступление изящным поклоном и стала отдыхать, опершись на перила балкона. Она чувствовала сейчас, что находится на самом пике безопасности. Она хотела, чтобы мир, из которого она выжала столько истинной радости, подал ей какой-то знак, как-то проявил к ней свое благорасположение. И вот, как бы в ответ на её желание, один из огней в глубине ночи чуть сдвинулся с места и потеплел. Через минуту она различила парящий высоко над землей бумажный фонарик. Неизъяснимой тоской повеяло от этого плывущего во тьме одинокого, хрупкого светоча. Фонарик, покачиваясь, медленно плыл, приближался, он летел прямо к ней, будто она притягивала его своим немигающим взглядом.
  Наина глаз не могла отвести от тихого и разумного света, порождённого южной ночью. Очнулась она только тогда, когда воздушный кораблик, похожий на стихотворение, завис совсем рядом с ней. Наина, не чувствуя страшной высоты, легла животом на перила и жадно зачерпнула кораблик рукой. Огонёк тут же погас. К фонарику был привязан белый холщовый мешочек. Не в силах совладать с любопытством, Наина развязала его и заглянула внутрь. И тут, в это мгновение, её голову пронзила тончайшая спираль ужаса. Сам мешочек пропал. А на руках у неё оказался добела раскалённый овальный сосуд в форме сердца. Живая, ослепительно белая влага плеснула в её холёное лицо, - и Наина доподлинно почувствовала, что быстро, непоправимо стареет. Красота сползала с её лица, рук и бёдер, а кожа черствела, чернела и покрывалась трещинами, как дно пересохшего моря. Наина, как в ускоренной съёмке, забывала себя.
  Она закричала, сразу горлом, грудью и маткой, понеслась очертя голову, словно хотела выбежать, выдраться из облепившей её, обжигающей ауры.
  
  Единственная на Юге частная психлечебница была расположена в живописных местах на порядочном удалении от города. В этих краях безумие обходилось дорого, поэтому бедные с ума не сходили. Что до состоятельных граждан, те предпочитали править себе мозги поближе к цивилизации.
  - Конечно, много людей одичалых, отчаявшихся да и попросту одержимых, но их лечим не мы, - объяснял толстенький напомаженный доктор.
  Убитый горем Санька рассматривал свою жену сквозь толстое стекло. Наина была в жёлтой смирительной рубашке. Ее лицо потемнело, осунулось, стало похожим на мокрый войлок.
  - Ей кажется, что она горит. Поэтому мы сбиваем пламя водой, - сказал доктор. - Каждые четверть час стегаем душем Шарко.
  - Ну, и как? Есть улучшения? - напрямик, грубовато спросил Санька.
  - Пока нет, - загадочно ответил доктор.
  - А будут?
  - Могу обещать, что пациентка перестанет орать и расцарапывать кожу. На всё остальное - божья воля, - и он снова, со значением подмигнул.
  Санька жадно вгляделся в окошко. Нет, то была уже не его жена, не Наина. Вино стало уксусом. Страдания, рожденные помутившимся рассудком, переиначили саму природу тела. Это было очень страшно, и, в то же время, глубоко символично.
  - Ты не юли, профессор. Говори, как оно есть, - потребовал Санька.
  - Сканирование показало, что расстройство необратимо, - ответил тот и вздохнул.
  В этот момент обезумевшая как будто смогла пронзить взглядом матовое стекло. Хотя Санька и знал, что с той стороны стекло не прозрачное, их взгляды встретились. Тело Наины выгнулось и обмякло, стало видно по движению губ, как она что-то твердит.
  - Можно услышать, что там она бормочет? - взволнованно спросил Санька.
  - А-а. Да-да, конечно, конечно. Давайте послушаем, - и доктор нажал на кнопочку.
  Сквозь шипение послышался надтреснутый, осиплый голос, не имевший ничего общего с голосом блистательной танцовщицы. Наина монотонно повторяла:
  - Убей девчонку. Убей девчонку. Убей девчонку. Огненное семя. Рожу ребеночка. Рожу ребеночка.
  От звука этого голоса веяло жутью. И смысл её слов был чудовищной пародией на пропавшую личность Наины. По ту сторону стекла был настоящий ад.
  Слёзы ужаса и сострадания брызнули из санькиных глаз, он закрыл лицо руками, закричал:
  - Да выруби это нахуй!
  - Возьмите. Это успокоительная конфетка, - деликатно покашливая, предложил доктор.
  Санька вытащил из-за голенища фляжку с ромом и сделал большой глоток.
  - Видит бог, я честен с вами, как никогда, - продолжал доктор, когда Санька немного успокоился. - Обычно мы рекомендуем не торопиться. Но новейшие методы позволяют оценить надежду на выздоровление с точностью до десятой процента. В вашем случае, - поправив очки, он заглянул в монитор, - это...
  - Ноль целых хуй десятых, - ледяным тоном докончил за него Санька. - Я и сам вижу, что дело - табак. У нее мозги спеклись.
  - Если вы позволите, мне бы хотелось спросить у вас кое-что. Для формальности.
  - Ну валяй.
  - Вы били свою жену?
  Санька внезапно расхохотался.
  - Вот именно, доктор. Вот именно. Ни разу не бил. Исполнял все её прихоти. Да она жила, как хотела. Не работала, детей чуралась, называла их - вы не поверите - опарышами она их называла. А меж тем, у неё там, в её женской матчасти, постоянно жгло и зудело. Я думаю, мне раньше надо было обратиться к вашему брату. Дырку ей эту, что ли, зашить и лекарства давать от плотского рвения. Но проморгал, проморгал, будь я проклят. А ведь она не сразу такой шалавой сделалась. Помню её другой - чуткой, застенчивой, робкой. Была она вся - точно тростинка. А может быть, она мне очки втирала, пока я с волыной и книжкой мнил себя полубогом. Да, как лоха, меня развела. Думал всё - стерпится-слюбится. Ещё заживём, как люди. А она вона что учудила. Насовсем в диснейлэнд подалась...
  - А у вас, - прервал его доктор, мягко коснувшись руки, - всё в порядке? Может, вам что-нибудь прописать? На первое время? Подумайте о себе. А тут уж ничем не поможешь.
  - У меня? - удивился Санька. - У меня теперь воля. Я о себе теперь только и буду думать. А наркоты мне вашей не надо. Надо бы было - и без вас бы достал.
  - Так, понятно, - деловито насупился доктор. - По желанию близких родственников, коим вы несомненно являетесь, мы можем... ммм... прекратить страдания несчастной.
  - Да? И сколько? - Санька тут же взял предложенный тон.
  - Пятнадцать тысяч рупий. Плюс у нас есть свой похоронный дом. Ритуал - еще десять тысяч. Место на кладбище - двадцать тысяч. Услуги священника - дополнительно. Можем сделать хорошую скидку. А какой она у вас веры, извините?
  - Никакой, - ответил Санька и немного подумал. - Я заплачу вам семнадцать тысяч. Тело сожгите, останки - выбросьте в реку.
  - Вот как? - прищурился доктор. - Значит, по низшему разряду?
  - Она была простой цыганкой. Нормально, - отрезал Санька и вытащил чековую книжку.
  
  2. Одноглазый баск.
  
  Партнер Сандро по бизнесу Кривой заключил удачную сделку и, взяв свой честный процент, растворился в опийных сумерках Азии. Цыгане отогнали пустые фуры на ранчо, принадлежавшее знакомым контрабандистам. Санька намеревался у них купить большую партию трубок последнего поколения. Эти устройства для связи практически не отличались от тех, что были под законным клеймом. В метрополии на них был растущий спрос, и дело обещало большую выгоду. Однако глава торговой экспедиции впал в рассеянную нерешительность. Так уже с ним бывало не раз: находило какое-то оцепенение. И тогда весь мир представлялся одной большой душегубкой.
  Ранчо было заброшено. Сам дом однако содержался в порядке. Вокруг было безлюдно, и вздымались холмы, покрытые шелковистой ярко-зелёной травой. Свежий ветер, всё время дующий с севера, пронизывал обветшалый чердак, где Санька уединился. Он читал книгу Чорана "На вершинах отчаяния" и много курил. Еду ему приносила бабка Зия - лестница гадко скрипела под ее грузным телом. Заслышав скрип ступенек и кряхтение бабки, он прятал книгу под зад и принимал трагическую позу. Больше никого Санька видеть не мог. Ни своего недалёкого брата Павлика, ни оглядчивого дядьку Митяя, ни добродушного великана Вавилу. И уж тем более, он не хотел видеть эту странную девчонку, которая нагло залезла в его жизнь и его трип, придав последнему что-то гротескное и зловещее. Когда Санька ненадолго засыпал, ему снились кошмары. Но вспомнить подробности своих сновидений он не мог. В памяти после них оставалось лишь горелое послевкусие. Он был отчего-то уверен, что видит во сне Наину, но она там перед ним предстаёт в какой-то ни с чем не отождествимой форме.
  А ещё он явственно ощутил, что вместе с женой его покинул и дух наживы. И вот, когда эта коммерческая жилка была из него удалена, он задохнулся от пустоты.
  Справедливости ради, надо сказать, что он был не типичный делец. Он любил не деньги, не валюту, не золото, - а само перемещение сумм и товаров, особенно если это бывало сопряжено с риском и имело характер авантюрного предприятия. Его цыганская душа отвергала банки, офисы и кейсы, белые воротнички и подтянутых секретарш - атрибуты оседлого и безопасного жульничества. В диком мире дорог и базаров он мог полагаться лишь на себя, автомобиль и удачу. Если в себе он почти не сомневался, то с удачей у него сложились весьма хлопотные отношения. Бывают толстокожие баловни удачи, которые проходят по жизни, не продирая томно прикрытых глаз. А бывают несчастные, совершенно одеревеневшие от ударов рока люди, для которых жизнь - сплошной дремучий лес. Как те, так и другие, по причине своей положительной либо отрицательной нечувствительности, подобны скотам, равнодушным к игре и предметам искусства. В отличие от них, Санька чувствовал удачу всеми своими фибрами. У него, пожалуй, был от природы талант угадывать ее капризы и поползновения. Сам по себе, этот талант был бы огромной удачей в жизни человека серьезного и осмотрительного. Но в Саньке он не имел практического обоснования и сосуществовал с азартом и легкомыслием. Чем выше делалась ставка, тем меньше он придавал значение противоположности выигрыша и проигрыша. Это было опасное недоразумение. Смертельный риск стирал грань между выигрышем и проигрышем, и тогда цыган упивался одним концентрированным ощущением судьбы.
  В один из таких бесполезных дней бабка сказала ему без всякой жалости:
  - Да не убивайся ты так. Плохая она была жена. Скверная. Да к тому же бесплодная.
  - Неужели? - безо всякого выражения спросил Санька.
  - А ты и не знал? Ещё до замужества неудачный аборт сделала. Ну, и дурень же ты!
  - Зато, как говорит папаша, она хранит наши народные традиции, - Саньке стало немного обидно. - То есть, хранила уже.
  - Не знаю уж, что она там хранила, но точно не свой передок.
  - Злая ты старуха. Того и гляди кого-нибудь покусаешь.
  - Ах, так? Тогда пусть кто другой тебе жрать носит. Старая я, тяжело мне подниматься по лестнице. Того и гляди - она рухнет подо мной. А ещё лучше - со всеми жри. Чего на гору залез? Барин выискался!
  - Ладно, ладно, - примирительно похлопал её по спине Санька. - Не хочешь - не носи. Нужна мне твоя жратва.
  - Ой, ну какие мы нежные! Давай ещё голодовку теперь объяви.
  - Что про девчонку думаешь?
  - А что мне думать? Я просто стряпуха, - ответила бабка. - Сам думай.
  - Что в ней за кровь? - настойчиво спросил Санька.
  - Не знаю. Не наша она. Всё молчит и зыркает, как зверёныш. Я боюсь ее, - призналась бабка.
  - Но готовит нормально?
  - Готовит нормально. Чувствует пищу.
  - Ну и прекрасно. Надеюсь, она нас не отравит. Скажи, пусть она в следующий раз принесет мне пожрать. А ты давай - наслаждайся природой.
  Бабка Зия закряхтела и стала спускаться по лестнице. Остановилась, когда была видна уже одна её голова, и с непонятным укором взглянула на Саньку.
  - Знаешь, Сандро, у меня прабабка была. Большая колдунья. Настоящая ведьма, Богом трахнутая. Раньше таких сжигали на костре. У нее было одно развлечение - летала на кочерге и ссала кипятком на бульвары.
  - Ну и что? - засмеялся Санька.
  - Не знаю. Вот я когда гляжу на эту девчонку, сразу почему-то прабабку свою вспоминаю.
  - Ага. И что же?
  - Да ничего! - бабка Зия разозлилась. - Сам спросил, что я про нее думаю. Так вот - я опасаюсь про нее думать плохо. Просто стараюсь ее не замечать.
  - Хочешь сказать, что девчонка - ведьма?
  - Хочу сказать, что она нас презирает. И принесет нам беду, - выпалила бабка Зия.
  
  Саньке снова приснилось скверное. Он вскочил в холодном поту и увидел, что не один. Его наблюдали безжалостные серые глаза естествоиспытателя.
  - Ты как здесь? - хрипло заорал он.
  Маруся жестом показала на тарелку с дымящейся бараниной и бутылку вина.
  - А, - Санька поправил сползшее одеяло, чтобы скрыть эрекцию - наследие вязкого и мучительного кошмара. - Ну как? Не обижают тебя?
  Маруся покачала головой. Санька поёжился от ее учёного, взрослого взгляда.
  - Ну, иди прочь. Что встала?
  - А мы поедем когда?
  - Да хрен его знает.
  Маруся поставила на стол пищу и снова спросила:
  - А это правда, что вы машинам своим имена присвоили?
  - Ну, правда, - смутился Санька. - Сивка, Бурка, Савраска.
  - Вот же ребячество!
  - Слушай, иди отсюда, - поник Санька, но тут же мрачно поправился. - Или стоп, погоди. Ты не обижаешься на меня? Я ведь тебя продать хотел. Так ты меня извини. Это на меня нашло что-то. Но если бы я даже тебя продал - это тоже бы было ничего, нормально. Понимаешь? Ведь наш мир - это душегубка. Ты могла бы попасть в гарем к хорошему человеку. А я плохой человек.
  - Неправда. Наговариваете на себя.
  - Я душегуб, - он повертел перед Марусей руками. - Эти руки по локоть в крови, уж поверь.
  - Власть, - неожиданно ляпнула Маруся. - Власть - она женского рода.
  - Это почему ты так решила?
  Санька сел поудобней. Книжка свалилась на пол нутром вниз.
  - Многие женщины питаются властью. Даже когда умрут.
  - Властью над кем?
  - Над мужчинами. Свобода, удача - все они женского рода. Всё это формы владения.
  - Интересно. А что же тогда мужского рода?
  - Только страх. Мужчины - очень несчастные существа. С ограниченным выбором. Жить в страхе или жить без страха. Всего два варианта. Но страх глубок. Победишь один, нападет другой, посильнее. Поэтому мужчины всегда страдают. Даже если не подают виду.
  - А ты сама-то не боишься? Знаешь, какой я изверг? - Санька выпучил глаза и выпятил грудь. - Я ведь могу тебя прямо сейчас задушить. Глазом не моргнув.
  Маруся усмехнулась и недоверчиво помотала головой.
  - Кольцо, дяденька. Я могу его снять.
  - Да как ты его снимешь? - Санька посмотрел на свое обручальное кольцо. - Разве что с пальцем.
  - Шкура не пострадает. Даже следа не останется. Если вам интересно, я буду ждать вон там, - Маруся показала рукой в окошко, на ровный склон холма. - Приходите.
  Через какое-то время он выглянул. Маруся неподвижно сидела на вершине холма. Вокруг неё бежали изумрудные волны. Внезапно Санька поразился тому, насколько же здесь спокойно и красиво. Воистину, стоило ехать в такую даль, чтобы увидеть эту девчонку среди колышущейся сочной травы. Он чертыхнулся, быстро оделся и стал спускаться по лестнице.
  Сойдя с крыльца дома, он вновь подивился, какая кругом нечаянно разлита красота. Местность была похожа на поле для гольфа. В бледно-синем небе распустились пышные облака. Воздух был чист. Солнце направило всю свою ненависть туда, где скопились люди. А здесь, над безлюдным простором, оно просто висело, как добрая лампа.
  В беседке у дома цыгане резались в карты.
  - О, братка ожил! - радостно закричал Павлик.
  Санька подошел и крепко пожал всем руки.
  - Вавило, хватит вола ебать, - сказал он. - Отвезешь меня в город.
  Вавило вывел из гаража старенький пикап. Вскоре они уже ехали по петляющей между холмов каменистой дороге. Час пути вниз - и вокруг снова сплотилась духота, вонь, показались единицы населения. Чем дальше ехали, тем больше становилось народу. Потянулись трущобы. С верхней точки Отрар показался Саньке растёкшимся и обречённым. Язык не поворачивался назвать этот город населённым пунктом. Нет, это был не пункт - а какая-то дурная бесконечность.
  - Тут фирмочка одна есть, - подмигнул Вавило. - Так они жёнами торгуют. Цены вполне себе ничего. Я вот рекламный проспект прихватил. Не хочешь взглянуть?
  Он дико глянул, захохотал. Санька припомнил кроткую китаяночку Лю и шумно вздохнул.
  - Слышь, Вавило, - через какое-то время спросил Санька заржавленным голосом, - ты вот не знаешь случайно, чего это люди так расплодились?
  Вавило с опаской покосился на Саньку и ничего не сказал.
  
  Остановились у неприглядного фасада бюджетного госпиталя. Санька зашел внутрь, остановил какого-то юнца в белом халате, сунул ему тысячу рупий и попросил снять со своего пальца кольцо. Операция была немного болезненной. На пальце осталась уродливая вмятина. Окровавленный кусок золота с рубиновой крошкой казался живым.
  - Может, заскочим в редакцию? - с хитрецой предложил Вавило. - Я инструмент прихватил.
  Санька не сразу понял, что он имеет в виду. Неделю назад в популярной местной газетке "Солнце Отрара" появилась заметка: "Безумный цыган избил битой двух дальнобойщиков из Баварии". К статье прилагалось нечёткое черно-белое фото, на котором Санька и впрямь выглядел, как идиот. Ему до сих пор было неприятно любое упоминание о том инциденте.
  - А давай, - он махнул рукой. - Только сразу договоримся. Предметы круши, а людей по чем зря не калечь.
  Вавило достал из кузова свою большую дубину из твёрдого пластика. В редакцию вошли с чёрного входа. Рабочий день был в самом разгаре. Здороваться цыгане ни с кем не стали. Пока Вавило громил офис, Санька перекинулся парой слов с главным редактором.
  - Уважаемый, с чего вы взяли, что я безумный? - спросил он. - За базар надо отвечать. Я понимаю, что профиль вашего издания предполагает некоторую скандалёзность. Но мою личность вы совершенно напрасно отразили в вашем кривом зеркале. Нет, я был в полном сознании. Просто немного разочарован. Понимаете? Или вы считаете, что раз цыган - так сразу безумный? Вы что, цыган презираете?
  - Нет, что вы, - забавно смутился главред, кучерявый здоровяк с пустыми глазами мечтателя.
  - Это Вавило там резвится, - прокомментировал Санька страшный грохот за стенкой. - Он довольно безобидный тип, хотя и выглядит, как настоящий разбойник. А вот если вы не принесете мне публичное извинение, тогда к вам из столицы приедет адвокат. И погасит солнце Отрара.
  - Знаете, это для нас обычное дело - судиться. У нас тоже есть адвокаты.
  - Нет, вы не поняли. Тот адвокат, он с большой буквы. Так что, никакой тяжбы не будет.
  - Угрожаете? Это для нас не ново.
  - Хорошо, - кивнул Санька. - Не надо публичного покаяния. Ты сейчас просто проглотишь эту вещицу. И мы будем квиты.
  Он развернул платок и вытряхнул из него кольцо. Оно ударилось о поверхность стола и покатилось, оставляя капельки крови. Санька достал нож и острием пододвинул кольцо к своему изумленному оппоненту.
  - Ты затолкаешь это в себя, мешок говна, - отчетливо произнес он.
  Ближе к вечеру они плотно поужинали в дорогом ресторане. Там Вавило сказал Саньке:
  - Тут Кривой мне как-то звонил. Мол, спрашивали у него про тебя. Он сказал, что ты уже должен уехать. Кто спрашивал? Он не знает. Но какие-то серьёзные люди.
  Санька пропустил его слова мимо ушей. Поездка в Отрар принесла заметное облегчение. Хандра прошла.
  
  Наутро он рассеянно читал, отвернувшись к стене, как вдруг за его спиной раздался хлопок, похожий на приглушённый выстрел. Он вздрогнул и обернулся. То была девчонка.
  - Как тихо ты ходишь, - недовольно проворчал он.
  - Я вижу, вы управились сами? - спросила Маруся.
  - А, это, - Санька посмотрел на перебинтованный палец. - Ерунда какая.
  - Надеюсь, вы закопали кольцо? Иначе во сне будет полная лажа.
  - А ну, подойди-ка сюда. Иди, не бойся.
  Маруся нерешительно подошла и встала, подогнув одну ногу.
  - Слушай, мне кажется или нет? Ты как будто бы подросла.
  И вправду, Маруся больше не выглядела ребёнком. Перед Санькой стояла юная девушка и смотрела на него с усмешкой превосходства.
  - Вот же чудо. Ты прямо как на дрожжах растёшь.
  - Тут воздух отменный. И свежо, - сказала она. - Во мне словно что-то расправилось.
  - Кстати, деньги, которые ты спиздила у своего директора, я в банк положил. В надёжные акции. Так что, как будем дома, можешь в хорошую частную школу пойти. Для девочек.
  - Вот ещё! - она пренебрежительно махнула рукой. - Забирайте себе и делайте с ними, что хотите. Можете цыганятам бедным отдать. Я не против.
  - Ну, ты не права. А, впрочем, как знаешь. У меня сейчас мелькнула странная такая идейка, - промолвил Санька. - Даже не знаю, как это выразить толком.
  - Да говорите. Мне кажется, вы не пошлый. А если что-нибудь не то скажете, я дам вам понять.
  Санька сложил руки на груди и мрачно задумался.
  - Я знаю, кто ты, - наконец, высказал он. - Только не смейся, пожалуйста. Я со всей ответственностью говорю. Ты дьявол. Да, всё сходится. Ты пришла, что забрать меня в ад. За мои бессчётные преступления. За мой атеизм. За гордыню мою.
  - Какие у вас, однако, наивные представления о нечистой силе. Я понимаю еще, Павлушка бы меня так обозвал. Или этот дебил Вавило. Но вы-то - человек просвещённый.
  - Я же просил не смеяться, - нахмурился Санька. - А как еще выглядеть дьяволу? Какую надеть личину? Думаю, вот так он и выглядит - как дрянная девчонка.
  - Вы, наверное, это в кино каком-нибудь подсмотрели.
  - Я ведь понял, что это ты мне жену испортила, - резко сказал он, замахнувшись книжицей.
  - Что вы! - Маруся изобразила чопорное удивление. - Как вы можете?
  - Ну, ты правильно держишься. Никогда не признавайся. Но я-то знаю.
  - Хотите поговорить? - Маруся взяла стул и, оседлав его, села напротив. - Вот вы про дьявола заговорили. Значит, боитесь неправедности своей. Ещё, поди, Бога повсюду ищете? В нравственной философии собаку съели? Всё как обычно. Муки совести, жажда справедливости, богоискательство, потом - бомбы, пистолеты, ножи. Дьявол, быть может, и есть, - девочка сделала широкий, обобщающий жест, точно обвела всю вселенную. - И даже, возможно, он сейчас где-то рядом тут ошивается. Да вот - прямо в этой комнате. Только это не я. Я вам добра желаю. А он - непонятного. Вот вам и страшно.
  - Погоди. А вот ты как лично к нему относишься? - с воодушевлением спросил Санька, совершенно позабыв о принесённой еде. - Я имею в виду зло как таковое.
  - Я от него прячусь. Скрываюсь, - понизив голос, сказала Маруся. - Мне сейчас выгодно начисто отрицать его существование. Ведь если признать, что Дьявол есть - надо с ним как-то бороться, да? А я не хочу ни с кем бороться. Короче, есть у меня небольшая уловка, теория. Если хотите, я с вами могу поделиться.
  - Конечно. Давай выкладывай, - потребовал Санька.
  - Дьявол - он вроде управляющего, завхоза. Такой упитанный, прижимистый, себе на уме. Смотрит, чтобы всё было путём. Чтобы людишки не перевелись, не разбежались. Может быть, даже вносит какие-то свои поправки, новшества, усовершенствования. Но не существенные. Потому что если он что-нибудь поломает и извратит - ему быстро по ушам нахлопают.
  - Какой-то тухлый у тебя дьявол получается, - возразил Санька. - Лох какой-то.
  - Вообще-то, всё куда сложнее. У главного дьявола есть как бы субподрядчики - дьяволы рангом пониже. У тех, в свою очередь, свои дьяволята. И так далее. За каждым отдельным человеком ходит, следит свой маленький дьявол. Да, самый ничтожный чин, если брать иерархию. Уменьшенная копия главного. Такой же тщеславный и равнодушный. В принципе, оттого как себя ощущает этот мелкий - и зависит судьба человека. Если личный дьявол ведет себя правильно, благоразумно, чётко - то и у человека всё в жизни складывается хорошо. Ну, а если он бедный, больной, нерешительный, совестливый - то и хозяйство его тоже приходит в упадок. Такого дьявола надо лечить. Ну, или гнать наркотой.
  - А у меня? - Санька схватил Марусю за руку и тут же выпустил. Рыхлой и ледяной показалась она ему, точно тело змеи.
  - А у тебя, - после небольшой паузы, торжественно объявила Маруся, - а у тебя больше нет своего персонального дьявола. Ты его совсем ухайдакал. И теперь ты выше всех нас, обычных смертных, - с поклоном добавила она.
  Санька вдруг сжал руками лицо и расхохотался. Смех, его охвативший, был какого-то безумного свойства, он извергался из горла, едкий и гадостный, как блевотина. Пока он так хохотал, девчонка пропала. Санька немного прибрался в своей голове, вытер слёзы и посмотрелся в зеркало. С весёлым отчаянием произнес:
  - А ведь девчонка права. Кем ты себя вообразил? Сидишь, значит, на чердаке мира и спускаешься на грешную землю только затем, чтобы посрать.
  
  Марусе нравилось сидеть на макушке холма и ни о чем не думать. Небо двигалось, текло, даже если над головой не было ни единого облачка. Напротив, сложная по фактуре твердыня земли была намертво прикручена ко дну мира. Ветер был нежного сине-зеленого цвета, он обнимал ее и доносил шелуху чьих-то прожитых жизней. Маруся слышала тихие голоса. Они катились вдаль длинными волнами, на разные лады повторяли:
  "Мы были, мы были, страдали, терпели, любили, и вот нас больше нет..."
  От этой призрачной полифонии делалось грустно. Тогда Марусе казалось, что она тоже скоро умрёт. Потому что не видела впереди для себя никакой жизни. Вот здесь и сейчас, в этой точке на вершине холма, она чувствует, будто находится на самом краю своей жизни. Чувствует себя последним человеком, оставшимся на земле, чтобы слушать и напоминать, резонируя с духами и потоками. Глубоко, до головокружения, взатяжку она дышит свободой, потому что свобода - это лучшее, что только есть в этом мире. Ради единственного и последнего глотка свободы человек проходит весь свой путь.
  На западе, сквозь пелену атмосферы проступала гряда далёких гор - восстание камня. Так же и очертания будущего всегда можно угадать, если долго и неотрывно смотреть вдаль. Есть средства, позволяющие приблизить и укрупнить то, что неминуемо. Но сколько Маруся не вглядывалась в грядущее - там ничего не было. Ни тумана, ни миражей городов, ни синеватых фигур - вообще ничего, пустота.
  
  Контрабандисты братья Канделаки приехали на серебристом кадиллаке. Близнецов сопровождал одноглазый человек по имени Хосе, которого раньше Санька не встречал. У Хосе была военная выправка, острый взгляд и горский акцент. В ополовиненном зеркале души отражалась насыщенная электричеством пустота.
  - Тут такая тема, Сандро. Товар получен. Но он на нашей запасной базе, - сказал один из братьев Канделаки. - Это полдня пути на запад.
  - Видишь ли, по не зависящим от нас причинам, пришлось срочно менять всю схему, - вступил другой брат. - Ничего серьёзного - обычные флюктуации коррупции.
  Санька кивнул и вопросительно посмотрел на Хосе.
  - Мы обратились за помощью к нашим партнерам. Вот Хосе, он уже работал с нами. На западе у него есть подвязки.
  Хосе широко улыбнулся, обнажив два ряда крепких зубов.
  - Э, какие подвязки! Я живу там. Всё заточено, брат. Дорога будет, - хрипло заверил он.
  - Насчет оплаты, время терпит, - добавили Канделаки. - Нас сейчас будут активно пасти, поэтому лучше без резких движений. Будем считать, ты берешь товар на консигнацию.
  Санька был удивлен. Обычно братья Канделаки брали полную цену, да ещё золотыми слитками.
  - Я правильно понял? Вы мне даете полмиллиона трубок. А деньги я вам как-нибудь потом закину? Часть хотя бы возьмите.
  - Ты правильно понял, - серьёзно ответили ему. - Тебя все знают.
  - Ну, с вами приятно иметь дело, друзья, - сказал Санька и заглянул в единственный глаз Хосе. - Однако есть у меня небольшое сомнение. Дело в том, что Чёрные горы - для меня чужая земля. Я там никогда прежде не бывал. Да и не собирался.
  - Так, может быть, пришла пора там побывать? - с ноткой вызова сказал Хосе. - Не бойся, брат. У нас всё спокойно. Друзья Канделаки - мои друзья.
  - Что ты, приятель, какие страхи, - вежливо ответил Санька. - У нас просто разное говорят.
  - Да по ушам ездят. Пропаганда, - снова неприятно улыбнулся Хосе. - Вы в столице слишком избалованы. Эфемерное существование.
  - Ну, может быть, - кивнул Санька. - Полдня пути, говоришь?
  - Не больше. Насчёт армии - не волнуйся. Я сам - в отставке. Все вояки - мои кореша. Если какая проверка будет - легко разведём. Ну, на всякий случай держи под рукой презент. Но я думаю, не понадобится, - лениво проговорил Хосе, уставившись Саньке в левое плечо.
  - Да я тут подумывал, - у Саньки вдруг засосало под ложечкой, - вообще порожняком вернуться. Вы же в курсе моей беды, пацаны?
  Канделаки невыразительно кивнули.
  - Да вон арбузов загружу, - сказал Санька, - и ладно. А то и вовсе коняг своих верных продам да самолётом вернусь. Что-то мне тошно ото всей этой коммерции стало.
  - Не дрейфь, купец, - лукаво сощурясь, сказал Хосе, и Санька ощутил исходящую от одноглазого пьяную силу. - Порожняк гнать - плохая примета. Все бумажки тебе выправим. Дело верное.
  - Решай, Сандро, - отстраненно сказали Канделаки. - Нам товар толкнуть - не проблема. Трубок таких ещё с полгода не будет. Там у китайцев другая метла пришла. Да и у нас пуржит.
  - А что тут решать? Кони запряжены. Сели - да поехали, - сказал Санька, стараясь не выдать своей тревоги. - Раз Хосе гарантирует безопасность.
  - Э! - иронично взмахнул руками Хосе. - Всё в руках Бога. Я только раб смиренный.
  - Ладно, мотанусь в последний раз, - выдохнул Санька.
  - В крайний - у нас так говорят, в Чёрных горах, - поправил его Хосе.
  - А у нас говорят - в последний, - жёстко ответил Санька. - Ты же, Хосе, знаешь, кто я такой.
  - Примерно, - ответил тот уже без сарказма. - Сандро, конечно, я в курсе, кто ты такой. Прости, что назвал тебя купцом. Просто меня покоробило твоё недоверие.
  - Ну, добро, - братья Канделаки крепко пожали Саньке руку. - Удачи, Сандро.
  Санька отметил, что близнецы напряжены. Раньше они закатывали пиры в честь столичного гостя. А тут сразу же сели в свой кадиллак и унеслись. Наверное, действительно у них "запуржило".
  - Хосе, а какого ты чину? И роду-племени? - поинтересовался Санька.
  - Баск я. Майор запаса, - чётко ответил тот.
  - А я всегда был убежденным пацифистом, - признался Санька. - Терпеть не могу дисциплину, единую форму, уставы, приказы.
  - Каждому - своё, брат. У армии должны быть цель и враг. Иначе она быстро превращается в сборище маньяков и идиотов.
  Там, куда они отправлялись, защитный цвет был чёрным.
  
  Караван перевалил через благодатный хребет и пустился в путь по изрезанной оврагами равнине. Недавно здесь гремела нешуточная война, и до сих пор её следы были у всех на виду. Где-то пару лет назад государство во всеуслышание объявило, что коварный враг изничтожен, но Санька не доверял официальным источникам. Было заметно, что здесь до сих пор удержались военные порядки, а значит, о честной коммерции можно было забыть.
  Ехали неторопливо вглубь континента. Колонну вёл дядька Митяй на Бурке. С ним был одноглазый. Последним ехал Вавило с Павлушкой и бабкой. Девчонка сказала, что не хочет ехать с Вавилой, потому что от него воняет. А дядько - противный и скользкий. Санька был не против её компании. Время с ней летело незаметно. Ощущение дороги было острым и сладостным как никогда. Девчонка сидела с прямой спиной, неподвижно уставившись на дорогу. Вольные виды, казалось, её не занимали. Санька много дымил, жестикулировал, кашлял. Они разговаривали.
  Местность плавно тянулась к небу. Возвышенности, заросшие непроходимым лесом, чередовались с порыжелыми пустошами. Несколько раз они проезжали блокпосты, но их никто не останавливал. Слово за слово, Санька узнал, что Маруся - дочь знаменитой террористки и родилась в лагере. Ему сразу стало многое в ней понятно.
  - А мы, когда весь этот кипеж поднялся, взяли весь свой район в кольцо и никого не впускали, - рассказал он. - Ни солдат, ни революционеров этих. А потом, уже после того, как бунт был подавлен, к нам отовсюду соплеменники стали съезжаться. Много народу приехало, потому как считалось, что у нас относительно безопасно. Вот и Наинка тогда появилась.
  - Вам ещё больно? - Маруся показала на его забинтованный палец.
  - Нет, мне стыдно. Забываю её с поразительной лёгкостью, - признался Санька. - Все эти годы, проведённые с ней, как наваждение, fucking dream. Я ведь совсем иначе жизнь свою представлял, понимаешь ли. Впрочем, это уже не важно.
  Он умолчал о том, что вблизи Наины не мог думать ни о чем другом, кроме денег и секса. В этом смысле, Маруся казалась полной противоположностью Наине. Девчонку словно бы окружало какое-то стерильное поле, и в нём мгновенно глушилось всё, что имело хотя бы малейшее отношение к сексу и бизнесу. Санька невольно задумался о том, что будь он сейчас одних лет с Павлушкой, то наверняка попал бы под её сильнейшее обаяние. Однако то был бы совсем другой род отношений - не тот, что с Наиной. Вероятно, что-то такое рыцарское, то есть, бесполое и бескорыстное. Но в сущности, это не правильно - создать из женщины культ. Женщина должна знать своё место.
  - Хорошо, что ты ещё ребёнок, - выдал он краешек своих размышлений. - Не торопись взрослеть. Самое лучшее, что есть в жизни - это детство. Потому что Бог любит детей.
  - А можно я поведу машину? - вдруг спросила она.
  - Силенок-то хватит? - усмехнулся Санька.
  - Да хватит, конечно, - упрямо кивнула Маруся.
  - Сейчас в караване чужой. Потом как-нибудь, - обещал Санька.
  - Одноглазый? Я бы на вашем месте не доверяла этому чувачку.
  - Почему это?
  - Просто чувство. У него в голове какой-то тарарам.
  - Слушай, Манька. А ты сны умеешь толковать? В ту ночь, когда моя жена слетела с катушек, я видел пышное такое, очень чётко прорисованное сновидение. Рассказать?
  Короче, снилось мне, что тащит меня зловещая чёрная птица. Я был куском мяса в ее острых когтях. Подо мной расстилалось запредельное море - мёртвая, стылая, однообразная зыбь. И было во мне что-то вроде опасной бациллы, ну там - чумы или холеры. Я был заражен. Но, вместе с тем, мне было сладко, словно я вмазался. Вдруг я заметил внизу гигантский белый корабль. Таких больших кораблей не бывает. Настоящий плавучий остров. На палубе сверкали огни, веселился народ. Птица разжала когти - и я обрушился вниз. И проснулся с таким горьким чувством, что меня будто как-то использовали, что-то сделали мной нехорошее...
  - Мм, - Маруся поболтала пальчиками. - Хороший сон. Я не знаю, что он значит конкретно. Содержание снов вообще мало что значит. Но вы, во всяком случае, еще живы. Будете жить еще какое-то время. Если вас не убьют.
  - Не достаточно внятная интерпретация. И не обнадеживающая, - хмыкнул Санька.
  - Я немного умею насылать сны, - призналась Маруся. - Но копаться в чужих потёмках мне не по кайфу. Если вам запомнилось это чувство, значит, так надо. Вам надо, не мне.
  - А тебе что надо? - наступательно спросил Санька. - Вот для чего ты живешь?
  - Неуместный вопрос. Я ведь еще ребенок, - Маруся поковыряла пальцем в носу.
  - Не надо ля-ля. Ты чудовище, а не ребенок, - шутливо произнёс Санька.
  - В общем, вас это не касается. Обещаю, что зла я вам не причиню.
  - Спасибо. Успокоила.
  - Вы мне нравитесь даже. Вы ебанутый.
  Санька потерянно улыбнулся. С губ его закапал неопределенный свист.
  - Ну, а у тебя есть дьявол? - спросил он через какое-то время.
  - Вы не поймете.
  - А всё-таки?
  - Я как будто маленький солдат. Рядовой, - косо посмотрела Маруся. - Настоящий солдат отрекается от себя. Он невинен.
  - Вот как? А я думал, солдаты - самые порочные люди на свете.
  - Это как посмотреть.
  - Слушай, а может, мой дьявол всё-таки жив, а? Просто прикинулся мёртвым? Где мне его искать? Я хочу на него посмотреть.
  - Он в самом центре.
  - Комната управления, да?
  - Что-то вроде того. Попробуйте, - равнодушно сказала Маруся. - Надо очень захотеть жить. И тогда он сразу зашевелится.
  - Так я понял, что ты называешь личным дьяволом! - воскликнул Санька. - Это инстинкт жизни, что ли? Ну, это банально.
  - Как вам будет угодно, - огрызнулась девчонка и надолго примолкла.
  
  После полудня остановились в каком-то большом селе. Хосе ушел, его долго не было.
  - Странно, - проворчал дядько. - Военных нигде не видать. Люди с оружием разгуливают. А над сельсоветом какой-то неизвестный флаг реет. Что бы всё это значило?
  - Для нас, дядько, это значит одно. Что без одноглазого мы отсюда не выберемся.
  Санька обратился к прохожему и спросил, что это за флаг. Тот объяснил охотно, с жутким акцентом:
  - Это флаг нашей деревни.
  Санька залез под сиденье и проверил винчестер, единственное во всей экспедиции огнестрельное оружие. Однако патронов к нему нигде не было.
  - Вавило, а где, блин, патроны?
  - Ты разве не помнишь? Мы же по пьяни их все постреляли, - ответил гигант.
  Вернулся Хосе и сопроводил их в какое-то скромное жилище. Там они молча перекусили. Хосе бросил Марусе серый платок и повелел:
  - На, надень.
  Маруся показала ему средний палец, потом сдёрнула с головы Павлика бейсболку и натянула её себе задом наперёд. Хосе недовольно поморщился, но ничего не сказал.
  Когда стало смеркаться, остановились у поворота на грунтовую дорогу. Вокруг торчали невысокие горы, заросшие лесом от пят до макушки. Санька отошел от машин и втянул в себя воздух. Внутри него что-то дрогнуло. За спиной заскрипела галька.
  - Хосе, а что там вообще? Деревня?
  - Монастырь. Где-то пару часов - и мы там. У нас весело. Устраиваем викторины, учёные диспуты, спортивные состязания. Вам понравится.
  - Дорога плохая, наверное? - высказал сомнение Санька.
  - Как скатерть - дорога, - заверил Хосе.
  
  Мощный двигатель настырно тянул в гору. Дорога стала вытворять замысловатые кренделя. Тьма облепила жёлтый конус света, внутри которого струящееся полотно дороги выглядело не реальным. Казалось, что головная машина тащит их за собой на световом буксире. В какой-то момент Санька угадал за дорожной обочиной, слева по ходу движения, провисание мира. Но и справа, где рассеянный свет оседал на силуэтах деревьев, тоже мерещилась гладкая пустота. Они ехали по самому обрыву фотоснимка, а точнее, - его негатива.
  - Блядь! Куда он нас завез? - наконец, не выдержал Санька.
  - Расслабьтесь, - посоветовала Маруся.
  Стало закладывать уши и резко похолодало. Они перевалили через хребет, и дорога ощутимо пошла под уклон. Издалека медленно нарастало шуршание - тревожный, сплошной звук. После очередной наброшенной на склон дорожной петли Санька различил впереди призрачный выхлоп света. Приближался какой-то транспорт. Дядька Митяй дал сигнал и остановился, прижавшись к правой обочине. Когда Санька вышел из машины, он понял, что где-то рядом перекатывается мощный водный поток.
  Два больших внедорожника оформились и перегородили дорогу. Из них легко выпрыгнули бородатые люди в черной форме - что-то среднее между рясой монаха и гидрокостюмом. Они были вооружены короткими автоматами. У Саньки сразу упало сердце.
  - Так я и знал! - тихо выругался он.
  Хосе подошел к бородачам, они стали обниматься, тереться и хлопать друг друга, переговариваясь на своём резком, отрывистом туземном наречии.
  - Ой, морэ, не нравятся мне эти хлопцы, - запричитал дядька Митяй. - Лихие люди.
  - А что, Хосе этот рассказывал тебе что-нибудь по дороге? - спросил Санька.
  - Да он молчун, - шепнул дядька. - Про веру ихнюю говорил вот только. Странная у них вера.
  - А что странного?
  - Ну, он говорит, что Бог умер. Это факт. А все равно, в него надо верить. Еще, значит, шибче. Да! Про ссыкуху еще спрашивал - кто она, мол, тебе?
  - А ты что сказал, дядько?
  - Сказал, что сестра она наша.
  - Чего еще выдумал, старый?
  - Везем, мол, ее на обследование, по причине ее, значит, выпадение из потока времени. Как будто застыла она сбоку-то. И на вид ей не больше двенадцати дашь. А на самом-то деле, ей уже ого-го.
  - Да ты, чай, курил чего, дядько? Совсем оборзел, машину мне угробишь, мудак.
  Санька глубоко вдохнул, выдохнул и приблизился к бородачам.
  - Эй, Хосе, - позвал он, - всё в порядке?
  - Всё ништяк, браток. Это свои. Монахи местные, - с недоброй усмешкой ответил тот.
  - А чо они с автоматами-то?
  - Как же монаху без автомата? А веру чем оборонять? С истиной в сердце без автомата нельзя.
  - Далеко еще? - резко спросил Санька.
  - Совсем ерунда осталась, - отмахнулся Хосе и что-то добавил забавное на своей тарабарщине.
  Теперь караван был взят в кавычки из джипов. Дорога испортилась, пошла каменистыми волнами, сузилась. С обеих сторон тянулся лес, загадочный и непроглядный.
  - Вот чёрт! Не думал, что меня занесет в Чёрные горы, - Санька хватил кулаком по рулю. - Всегда держался подальше от этих мест.
  - А что такое? - презрительно спросила Маруся. - Чего вы как на иголках?
  - Что? Вот в любой момент из мрака может очередь прилететь. Не говоря уж про отсутствие асфальта и дрянной бензин. Дикари тут все. Чокнутые.
  - Но нас же сопровождают? Вроде, надёжные дядьки-то. Свободой от них веет.
  - Свободой?! - Санька почувствовал непонятную ревность и снова ударил кулаком по рулю. - Ты, Аня, лучше зашхерься и лишний раз не высовывайся. Потому что я больше не могу гарантировать твою безопасность. Это для меня чуждая сказка.
  - Мне послышалось? Аня? Что, блядь, за Аня ещё? - глаза девчонки лихорадочно заблестели.
  - Да уж, - Сандро покачал головой и почесал в затылке. - Один хер, тебе надо будет новые документы справлять. Потому как ты - трэшевый ребёнок. Дважды незаконнорожденный. Чадо врагов народа. Ты и живешь-то до сих пор по какому-то недоразумению.
  - Что за хуйня? Это что - я теперь не смогу быть Марусей?
  - Не можешь, - печально подтвердил Сандро. - Потому что Маруся должна умереть. Так почему бы тебе не побыть пока Аней?
  - Не хочу я быть Аней, - возмущенно отозвалась девчонка. - Я Маруся. Меня мамка так назвала.
  - Вся наша жизнь, Маруся, состоит из компромиссов. А те, кто этого не понимает, очень быстро оказываются за бортом. Компромиссы - это крючки, которыми мы за жизнь цепляемся.
  - Да похуй мне! - она ударила кулачком. - Я Маруся - и точка!
  - Короче, была у меня родная сестра когда-то. Вот твоего как раз возраста. А я был еще совсем карапузиком.
  - И что с ней случилось? - тихо спросила Маруся.
  - Даже не спрашивай, девочка, - Санька посмотрел на нее с доверием, снизу вверх, как взрослый на вредного ребенка. - Ее звали Аня. Ты на нее чем-то неуловимо похожа. Хотя я уже и не помню, как она выглядела. И кстати, - он сделал долгую паузу, в которой ноющий звук от движения стал почти невыносим, - это единственная причина, почему я до сих пор не свернул тебе шею. Поняла? А теперь ты перестанешь паясничать. Хотя бы на время.
  Прошла еще пара тягучих часов. Как вдруг небо раскрылось, подобно исполинской книге. От сияющих россыпей звёзд оно приобрело зеленоватый оттенок. Санька вздрогнул и вцепился в баранку. Он почувствовал себя так, словно на мгновение задремал и пересек какое-то стеклянное натяжение, перемычку, перевернулся. И тут же вспыхнули красным огни на передней машине. Санька тоже нажал на тормоза и отключил двигатель. Нахлынула тишина.
  Из тумана вышел колючий человек с ружьём.
  - Выходите, - просто сказал он.
  Санька медленно выбрался из машины. Маруся уже стояла с другой стороны и протирала сонные глазки. Вокруг клубился туман. Санька подошел к Марусе и взял её за руку.
  - Туда вон идите, - приказал бородач и повел ружейным дулом.
  Они подчинились и пошли в том направлении. Из тумана, как из книжки-раскладки, поднялся контур большой телеги, рыдвана, запряженного двумя призрачно белыми лошадьми. Рядом уже понуро стоял дядька Митяй и перепуганная старуха Зия. Следом приплелись Вавило с Павлушкой.
  - Лезьте в фургон, - потребовал бородач.
  - Хосе? - сдавленно крикнул Санька. - Ты меня слышишь?
  Через минуту в тумане послышались шаги, после чего появился одноглазый баск.
  - Ты, Сандро, не волнуйся. Так надо, - сказал он пустым голосом. - С вами всё будет в порядке. Я отвечаю.
  - Да? А мои траки? Коняшки мои. Что с ними будет?
  Хосе приобнял Саньку за плечи и тихо сказал:
  - Слушай, Сандро. Здесь не канают эти ваши позы, гримасы, фокусы-покусы. Самомнение великодержавное тут нахуй никому не упало. Держись проще и верь в лучшее. Всё.
  Потом одноглазый наклонился к Марусе и потрепал ее по голове. Губы его хищно искривились.
  - Красивая Маша, - похвалил он. - Крепкая. Богатырей, воинов будешь рожать.
  Маруся сделала неуловимое движение рукой, и с шеи горца спал подвешенный на нити нательный квадратный крест из чёрного камня. В центре креста был пустой круг, тор.
  
  Туман неопределенности рассеялся, и гложущая сердце тревога ненадолго отпустила. Их везли против воли, однако они могли созерцать живописные виды: нагромождения черных скал, жемчужные каскады, потрясающие перепады высот. Далеко под ногами виднелся кедровый лес, похожий на синий бархат. Вавило что-то насвистывал, щурясь от раннего солнца. Дядька Митяй снова и снова повторял с безумной улыбкой:
  - Направо поедешь - хомут накинут. Налево поедешь - коня потеряешь. Прямо поедешь - Богу душу отдашь.
  Санька размышлял о том, что Наина, конечно, была сука и кровопийца, блядь каких мало. Но, вместе с тем, она его как-то хранила, правила им, нагружала полезной жизнью. Лишь только ее не стало, он сразу закувыркался в пустоте, угодил в непонятки. Видимо, нет совсем уж пустых и порочных людей. И какое же зыбкое равновесие царит в мире!
  Перед глазами играли траурные оттенки, и лежал на перевалах восхитительно белый снег. Синие тени ползли от нависающих глыб. Вокруг ручейков дрожали приветливые радуги. Две белые лошади, спокойно тянувшие повозку, были откормлены и ухожены, у них были долгие гривы и расчёсанные хвосты. Цокот подков радовал ухо цыгана. Но было ещё кое-что. Саньке порою казалось, что из-под хвостов у лошадей падают звёзды, что камни под их копытами тихо повизгивают и сигают, точно лягушки. И что сами горы, обступившие со всех сторон, весьма близко напоминают кошмарный шедевр кубизма.
  Их автомедонт посвистывал, уверенно правил. Санька мог в любой момент всадить нож в его беспечно подставленную спину. Бородатые конвоиры далеко отстали, но отчётливо были слышны их безмятежные голоса. Было заметно, что разбойники, назвавшиеся монахами, чувствуют себя здесь вне угрозы или же слишком надеются на своего Господина. Хосе пропал, сделав своё вероломное дело. Не турпоход и не пленение, а что-то совсем другое. Горцы вели себя так, точно сопровождают не взрослых мужчин, а бесчувственные чурки.
  - Уважаемый, скоро пункт назначения? - с надрывом спросил Санька.
  Возница оглянулся, недоумённо приподнял брови. Лицо его было совсем юным, но было в нем что-то резкое, топорное и неподвижное. Как и всё кругом, оно выглядело каменным. Паренёк вытянул руку и показал куда-то вперёд. Там то ли возносился отвесно, подобно свече небоскрёба, то ли рушился с неба грандиозный поток из искристого чёрного камня. В изумлении Санька протёр глаза и утратил дар речи.
  Через минуту он кое-что понял. Мрачный и голый утёс, к которому их неуклонно везли, в какой-то момент раздался во все стороны и заслонил небеса своей широкой грудью. И тогда оказалось, что эта каменная гора являет собой цельный и законченный образ. Медленно проступили на её теле лесенки и галереи, составленные в определённом порядке. Стали видны многие числом архитектурные украшения: портики, арки и даже колонны. А у самого основания вдруг раскрылся таинственный символ: гигантский квадратный крест с пустотой посерёдке. Саньке вдруг стало дурно от мысли, что сама гора и является сокрытым в себе монастырем.
  - Ничего себе! - воскликнул он. - Эй, Вавила, ну-ка ущипни меня.
  Остановились на берегу шустрой речки. Чёрные камни, облизанные водой, ярко сверкали на солнце. Звонкое журчание успокаивало нервы.
  - Я Саид, - немного рисуясь, представился возница. - Добро пожаловать в наш монастырь.
  - Так мы кто - гости или пленники? - уперев руки в бока, спросил дядько Митяй.
  Вдруг с другого крыла утёса донесся ноющий звук. И по ущелью разнеслось эхо от громких хлопков. Цыгане присели, Саид и конвоиры стали смеяться, залюбовавшись их робостью. Тут Санька увидел, как из-за поворота один за другим выкатились два маленьких и очень древних грузовичка - от силы на тонну. Кузова их были накрыты тентом. Судя по осадке, машины были чем-то тяжко нагружены.
  Санька переглянулся с дядькой Митяем, тот поинтересовался у Саида:
  - Рудник у вас тут, что ли?
  Саид с нескрываемым гонором покачал головой и повернул на него автомат.
  Санька склонился к дядьке и прошептал со злобой:
  - Да, с ними надо больше разговаривать. Только говорить буду я. А ты сопи себе в варежку.
  
  Едва завидев утёс, Маруся бросилась к началу выбитой в камне узенькой лесенки. Всё вокруг внушало благоговение и убеждало в существенности чего-то превосходящего воображение. Напряжение, охватившее цыган, её совершенно не затронуло.
  Поднимаясь по высоким ступеням, она с восхищением любовалась причудливыми письменами и узорами, покрывавшими гладкую поверхность скалы. Нечеловеческой твердости рука нужна была, чтобы вырезать все эти безумные картинки. Лесенка зигзагами поднималась к самому центру креста, где зияло идеально круглое отверстие - тайный вход в монастырь. Если снаружи дом божьих людей был так великолепно оформлен, - каково же там было внутри? Какие волшебные там должны были быть превращения камня в одушевленные образы! Однако когда девочка уже приготовилась войти и насладиться древним изящным искусством, ей сзади резко надвинули на голову чёрный мешок и крепко перетянули руки. Она даже "ой!" сказать не успела. Потом кто-то взвалил её на себя и понес. Так она оказалась внутри каменного кошмара.
  Мигом пронеслись в голове все ее тайные знания и навыки, сразу же ставшие невнятицей, пышным цветком абракадабры. Вот, оказывается, как просто превратить сильную ведьму в тряпичную куклу - крепкий бандаж и мешок.
  Марусе стало так горько и страшно, что она глубоко заснула. И со скоростью ракеты перенеслась туда, куда можно было попасть только по именному приглашению, или же добираться с большим трудом и превратностями. Но там ее ждал настоящий облом.
  Дом ее запредельного опекуна и хозяина стоял пуст и выглядел так неестественно, точно был нарисован безответным ребёнком. Помощи ждать было неоткуда.
  Маруся очнулась во тьму. Мешок по-прежнему был на ее голове. Она лежала на жёсткой, неровной поверхности. И было дико холодно, к тому же.
  - Эй, - позвала он. - Пидарасы, блядь, гнойные!
  Рядом с ее головой кто-то тихо причмокнул и заскулил.
  - Эй! Ты кто? Человек или крыса? Чего плачешь? - спросила Маруся.
  - Ой, девочка, чую я смертушку свою, вот и плачу.
  - А, это ты, бабка, - Маруся узнала каркающий голос бабки Зии. - Тебе тоже мешок на бОшку надели? Вот пидарасы, блядь.
  - Не ругайся, девочка. Лучше молись. Знаешь молитвы?
  - Иди ты со своими молитвами, дура старая! - заорала Маруся, но перестала браниться.
  У мужика, который ее сюда притащил, были противные жаркие лапы. Там, где он прикасался к ее телу, теперь нестерпимо чесалось. А ведь ей как никогда требовалась сосредоточенность.
  Маруся стояла перед необходимостью совершить невозможное.
  
  
  3. В камне.
  
  На ватных ногах Санька поднялся по внешней каменной лестнице и оглянулся на покидаемый мир. Минута была торжественная. У Павлика и Вавилы глаза были выпучены, а дядька Митяй смотрел себе под ноги и, пришептывая, беспокойно охлопывал себя по бокам, точно забыл что-то. Санька должен был преподать остальным пример мужества.
  Воздух внутри горы показался неприятно сухим и студёным. Диаметр круглого входа позволил бы спокойно войти пирамиде из акробатов. Дыра протяжно гудела, оглушая чем-то лежащим за пределами понимания и времени самого. А тут ещё вся поверхность скалы была буквально испещрена неким загадочным текстом. Санька сначала всматривался в головокружительные картинки, стараясь угадать их происхождение и отнести их к какой-нибудь известной эпохе и школе, но быстро оставил. Напрасный труд, ибо то, что он видел и мог различить, было вовсе ни на что не похоже. Эти каменные насечки изображали не полностью беспредметное, но угадать, что же изображено тоже было нельзя. Вроде какие-то звери, странные существа, а ещё каракули неведомые, кометы, планеты, короче, что-то космическое. И ни одного внятного человечка. Вся эта затейливая рябь пугала без меры.
  Из глубины горы вдруг показался бледнолицый человек, запутанный в черную рясу. Этот монах был похож на вампира из немого кино. У него были узкие плечи, впалая грудь, круглый животик и пальцы рук - длинные, цепкие. Внезапно его заплывшие кротостью глаза обожгли странным весельем, словно он предвкушал нечто потешное.
  - А что там, а? - глухо спросил Санька.
  - Увидите! - медленно, точно робот, проговорил монах и, слегка хохотнув, поманил их за собой.
  Поворот, ещё поворот - и дневной свет окончательно вымерк. Вспыхнул зелёный фонарь в руке у монаха. Некоторое время они шли в темноте, то и дело сворачивая. Но вот отворилась дверь, и из проёма хлынуло оцепенелое сияние.
  Гора, в которую была врезана обитель, снаружи была совершенного чёрного цвета, пускай даже опытный глаз различил бы в этой "египетской тьме" множество соположенных и переходящих друг в друга оттенков - от грязно-красного хаоса аравийского урагана до антрацитного блеска безобразно далёких галактик. Зато в сердцевине, в изнанке своей, камень источал мучнистый, блеклый, опустошительный свет. Безупречно мрачная глыба камня сияла сама в себе.
  - Я не пойму, - шепнул дядька Митяй, - как это всё прорублено?
  Коридор, по которому они продвигались, был высотою не менее трёх метров. Санька украдкой потыкал в стену клинком. Вне сомнения, камень был несказанно прочный. И сама текстура его была какая-то необычная. Вдобавок можно было различить тончайшие швы, хаотически расположенные, которые, если взглянуть на них немного иначе, выглядели сложным рисунком, затейливой росписью. Так же, как и снаружи, здесь было несметное количество камей и барельефов. И вся эта косная сложность ровно люминесцировала.
  Увлекаться разглядыванием отчего-то совсем не хотелось. Идущий впереди монах, словно отгадав их смущённое настроение, промолвил довольно противным баритоном:
  - Старайтесь не смотреть пристально. Это было сделано в расчёте на других людей. Мы же с вами слишком грубы и недалёки. Тут множество уровней и ходов. И никто толком не знает их порядка. Поэтому сразу хочу вас предупредить. Гулять наобум здесь небезопасно. На стены тоже лучше без особой нужды не глазеть. Мы сами ходим только привычными путями, слегка смежив веки.
  Новое чудо поразило цыган в самое сердце. То был гранитный подъёмник с плавным, бесшумным ходом. Они ступили на каменную плиту, и монах дважды хлопнул в ладоши. И тотчас массивная плита мягко тронулась вверх и заскользила, не касаясь неровных стен. Лифт плыл мимо уровней достаточно медленно, чтобы можно было различить, что каждый из них устроен своеобразно. Санька насчитал двадцать этажей, а потом сбился со счёта.
  Больше всего в жизни он боялся разных необъяснимых чудес. Здесь они были повсюду. Пристально вглядывался он в знакомые лица. Поняли ли, догадались ли, что привычная реальность осталась уже позади? Реакция товарищей его немного взбодрила. Те были так же подавлены и сбиты с толку. Значит, всё это не было его личным бредом. Да и монах, хоть и отталкивал видом своим, но был любезен и с пониманием отнёсся к их изумлению.
  - Павлик, это ты? - тихо шепнул Санька.
  - Братка, не пугай меня, - расширил глаза Павлушка. - И без того душа в пятках застряла.
  - А где наши бабы? - вдруг опомнился Санька. - Эй, уважаемый?
  - Ах, женщины, - не сразу отозвался монах. - Женщины у нас в особом пределе.
  Лифт дошел до точки. Монах снова поманил за собой. Дальше была узкая винтовая лестница. Поднявшись по ней, они оказались в помещении, освещенном, как ни странно, при помощи электричества. Одной стены в этой комнате не было - только невысокий бордюрчик. Монах показал туда. Они подошли и заглянули.
  - А это наш храм. Наша светлица, - пояснил их вергилий.
  Особо разглядывать там было и нечего. Гигантский куб скучного пространства. Стены от самого пола и до свода задрапированы тёмной материей. То есть, они не светились. И это было приятно. Свет проникал только из расположенных в шахматном порядке квадратных окошек на потолке. Пол храма был выложен квадратными же плитами со стороной примерно в три метра. На них угадывались всё те же пустые квадратные кресты. В самом центре зала был виден большой круг. Кроме крестов, покрывающих пол, и квадратных окон, в этом странном сооружении не было ничего, за что зацепиться глазу. Были еще налитые мраком проёмы по центру каждой из четырех стен, они были расположены как бы на лучах невидимой крестовины. По идее, в самом центре храма можно было предполагать какой-то сюрприз. Однако ничего особенного там не было видно - просто сглаженная окружность.
  От одного взгляда на это место возникало щемящее, безысходное чувство.
  - А здесь мы разуваемся, - пояснил монах. - Но вам рано в храм. Вы еще не готовы. Сюда идите. Тут у нас жилой сектор и рекреационная.
  Через низкую дверцу они проникли в просторную пещеру. Впрочем, о том, что это именно пещера, забывалось довольно быстро. Стены и потолок здесь были оштукатурены, а на полу лежали новенькие ковры. Ярко горел привычный электрический свет. Оценить площадь этой каменной вакуоли с одного взгляда было нельзя, но, по всей вероятности, тут было немало отсеков и ответвлений. Больше всего это напоминало какой-нибудь претенциозный ночной клуб. Тем паче, первое, что бросалось от входа в глаза, был большой бар с полками, гнущимися от алкоголя. Над барной стойкой пусто моргали мигалки. Музыкальный ящик испускал ненавязчивый синтипоп. В целом, место, куда их, в конце концов, доставили, мало сочеталось с тем, что находилось снаружи. И уж совсем противоречило маниакальной геометрии расположенного по соседству храма.
  Здесь было людно, накурено. Когда цыгане вошли, на них сразу же все внимательно посмотрели, но - и только. В одежде присутствующих здесь людей было разнообразие. Но преобладали уже виденные накануне странного покроя рясы и камуфляжная форма. Женщин не было видно.
  - Ну вот, - одними губами, ободряюще улыбнулся монах, похожий на вампира. - Располагайтесь, отдыхайте. Ешьте, пейте, - и опять хохотнул.
  Санька, озираясь, приблизился к барной стойке. Бармена нигде не было видно.
  - Это, - монах показал на бар, - так, напоказ. Мы тут все палинку пьём. Вон, в большом чане.
  Цыгане сели наособицу в одном из углов. Рыжебородый карлик в неприлично великой папахе бросил перед ними на стол краюху чёрствого хлеба.
  - Однако не густо, - изрёк дядько Митяй, осторожно надавив на корочку.
  
  Павлик выглядел усталым, напуганным. Дядько, похоже, немного сбрендил. Лишь Вавило сидел с благодушно-непроницаемой миной, демонстративно выложив волосатые кулаки. А Санька решил предохраняться, держать дистанцию. Сразу скажем, его выдержки хватило ненадолго.
  Палинка оказалась сладковатой, забористой бормотухой с явственным духом гнильцы.
  - Эй, малой, - Вавило вытянул руку и преградил карлику путь. - А где тут у вас покемарить-то можно? Чай, с дороги мы, не железные.
  - Там вон. Падайте на свободное место. У нас тут всё просто, - злобно сверкнув из-под папахи глазами, басом ответил карлик и показал на один из боковых проёмов.
  - Что, Павлик, не хочешь подрыхнуть? - спросил Вавило.
  Павлушка беспомощно взглянул на брата, но Санька отвернулся.
  - Да, пожалуй, - сказал Павлик. - А то рубит меня что-то.
  Когда они ушли, дядька Митяй подмигнул и громко сказал:
  - Вот оно где, оказывается, гнездо террористов.
  Санька заметил напротив себя этажерку с книгами. Подошёл, полистал. Все книги были старые, детские. Да на нижней полке кучей лежали замызганные комиксы времён Второй Мировой. Санька вздохнул - вдруг захотелось чего-нибудь почитать, плотного и туманного, чтобы отвлечься. Пока его не было, за их столиком появился презабавный старик. У него был крючковатый нос, большие уши и покрасневшие глаза с обирающим всякое желание возражать превосходством. Одет он был в длинное красное одеяние, похожее на женское концертное платье. На голове - тёмно-синяя феска с заколкой. На худой, морщинистой шее висел довольно нескромный крест. Там, где у всех здешних крестов была пустота, у этого был посажен крупный сапфир. Кивком головы старик подозвал Саньку к себе. Сразу было ясно, что это какой-то духовный начальник.
  - Мудро себя повели. Молодцы, что не рыпаетесь, - сдержанно похвалил он, когда Санька сел напротив. - Хорошо, что не требуете себе прав человека. Можно подумать, у вас там их кто-нибудь соблюдает. Когда я в последний раз был в вашей столице, то душа моя преисполнилась скорби и отвращения. Как испоганились ваши духовные и светские власти! До чего же низко пал человек!
  - И до чего же? - иронично спросил Санька.
  Голос у старика был молодецкий, рокочущий. Но гузка под подбородком смешно колебалась, когда он говорил.
  - Нет у вас прав человека, - не обратив внимания на насмешку, продолжил старик. - Потому что не люди вы - мусор. Чтобы стать человеком, нужно много трудиться. А вы там чёрт знает чем занимаетесь. А потом ещё требуете право на жизнь. Не получите вы такого права. Не ждите от нас пощады. Всех перебьём, кто не с нами. Но тебе, цыган, и дружкам твоим повезло. Ведь у вас теперь есть, от чего оттолкнуться. Вот от этого самого момента! - он постучал по столу. - Что ты так недоверчиво смотришь? Это всё муляж, фикция. Мы специально раздули этот пузырь греха, - старик с усмешкой кивнул на бар, - чтобы не впасть в гордыню. Ты, значит, главный? Вы цыгане, а значит, язычники, да? Хотя это без разницы.
  - А мы и не язычники, - возразил дядька Митяй. - Православные мы.
  - А, - старик брезгливо поморщился. - Что вы там себе мните под православной верой, меня не интересует. Православие правоверием раньше сказывалось, знаете? То есть, попросту истинным вероучением. Так вот, правильная вера есть только у нас, в нашей пУстыни. Я это вам заявляю совершенно безапелляционно. Мы настоящие православные христиане. А все остальные - просто шуты гороховые.
  - А ты сам-то кто? - спросил Санька и налил себе выпить.
  - Я игумен здешний. Звать меня Тихон.
  - А я Сандро. Цыганский барон.
  - Барон? Что ты мне врёшь? Нету у вас, цыган, никаких баронов. Да и крестики носите - только так, для виду. Потому что все вы пустые, ненадёжные люди. Потешники, отщепенцы.
  Санька не нашёл, что возразить, и просто покачал головой. Под столом он крепко наступил на ногу дядьке. Между тем, игумен потёр свой длинный нос и поднял с колен золочёный посох.
  - Бум! - грянул он по полу и заворчал с издёвкой. - Не нравится у нас? Так идите на все четыре стороны. Никто вас силком тут не держит. Только предупреждаю, это плохо для вас кончится. Потому как пришли вы сюда - каждый со своею душой. А уйдёте уже пустые. Тарой никчёмной, куклами полыми. Да, ты не скалься, старик. Точно вам говорю - ваши души здесь останутся. Такова уж местная гравитация. Будете, как перекати-поле, без памяти и внутреннего содержания. Пока не истлеете. Захотите вернуться - а не вспомните, где это место. И не поймёте, было ли это или вам в пьяном угаре привиделось.
  - То есть, мы можем уйти? Действительно? - упавшим голосом спросил Санька.
  Он уже почувствовал, что этот каверзный старик отпускать их не намерен. А когда в его разум стал тихо просачиваться смысл сказанного игуменом, Саньке и вовсе стало не по себе.
  - Мы не звери, - сменил тон старик. - Мы должны дать вам срок подумать. Долг мой как пастыря - удержать вас от скоропалительного решения. Я знаю, что ты человек неистовый, бесшабашный, вредный, невыдержанный. Дай тебе волю сейчас - наверняка совершишь роковую ошибку.
  - А откуда ты знаешь? - с подозрением спросил Санька.
  - Не спеши, цыган, - Тихон закурил сигарету. - Ты крещеный?
  - Ну. Меня окрестили. Но я атеист вообще-то.
  - Конечно. Философ-негоциант, - чиркнул сигаретой Тихон.
  - А ты, я смотрю, неплохо наслышан.
  - Разреши, я буду называть тебя просто Цыган? Для краткости. Без этого постмодернистского эпитета Безумный. Безумный цыган - это уж слишком. На ржач пробивает.
  - Ах, вот оно что. Газеты, значит, почитываете, батюшка?
  - Я газет не читаю. У меня есть для этого секретари. Это входит в их обязанности - отслеживать посторонние СМИ. У нас тут есть свое телевидение, своя пресса. Нам чужого не надо. У нас всё своё. И всё - выдержанное в истинно православном духе. Послушай внимательно, что я скажу. Мы тоже, в каком-то смысле, атеисты. Но в очень узком, конкретном. Знаешь, в чем главный порок традиционной православной церкви? Гордыня, непомерное самомнение. Слепящая косность. Эта церковь погубила великий русский народ. Опутала его соплями кротости и умиления. Перестала отвечать на вызовы времени, замкнулась в коросте своих смехотворных обрядов. В итоге, роль реформаторов взяли на себя люди неподготовленные, тёмные, злонамеренные. Жиды, психопаты, безбожники. А святые люди умыли руки. Оказались выше черновой работы. Они твердили свой бряцающий церковнославянский, в то время как русский язык последовательно прошел через стадии становления, расцвета, распада и перерождения. Да ваши попы просто просрали народ, который составлял живое тело их церкви.
  - О каких вызовах ты говоришь, игумен? Я хоть и не верующий, но мне неприятен твой базар, - промолвил Санька. - А что ты зовешь истинным православием?
  - Что, брошюрку тебе дать почитать? - засмеялся Тихон. - Извини, не печатаем.
  Давешний монах с повадками вампира тоже присел рядом и представился:
  - Мое имя Прокофий. Игумен очень устал сегодня. Если хотите, я могу эксплицировать ваши вопросы. Как видите, у нас всё просто. Но и неспроста. Все мы братья по вере. У нас нет ни устава, ни церемоний, ни иерархии. Молимся мы дважды в сутки - отжимаемся от пола. А кто-то, скажем, приседает. Или стреляет в тире. Да, у нас есть тут свой тир. И бассейн из горных источников.
  - А кто это всё построил? И когда? - вмешался дядька Митяй.
  - Да. Я что-то ни разу не слышал про этот ваш чудной монастырь, - присоединился Санька. - А между тем, он поражает воображение. Удивительное зодчество.
  - Разумеется, никто про него не знает. Ведь это тайна из тайн. Вам, можно сказать, необыкновенно повезло. Вы получили флэш-рояль с раздачи, - усмехнулся Прокофий. - Этот монастырь существовал с самого сотворения мира. Те, кто отрывается от этого тайного места, сразу же начисто о нем забывают. Таковы условия игры.
  - Игры? - переспросил Санька. - И кто же задал ее правила?
  - Ну, не будьте наивны. Ясно, кто.
  - Эй, Цыган, - грубо толкнул его в бок Тихон. - Я видел, как ты своим ножичком стенку пытался расковырять. Как ты считаешь, могли люди пробить все эти ходы в скале? Нанести все эти рисунки? А наш лифт ты видел?
  - Это действительно очень странно, - согласился Санька.
  - А если я тебе скажу, что это вовсе и не скала. Что всё это сложено из отдельных камней, возведено, построено? Ты же видел швы в стенах? Здесь сотни километров коридоров. Множество этажей. Вокруг всей горы кольцами идут террасы, - продолжал Тихон с добродушной улыбкой. - И, между тем, этой горы нет ни на одной карте. Военные, что утюжат Чёрные горы в поисках повстанцев, даже не знают о ее существовании. Так кто же, по-твоему, мог всё это создать? И так надёжно укрыть от современной техники?
  - Неужели? - потрясенно воскликнул Санька. - Вот, значит, как. Все равно, не верю.
  Прокофий захохотал, обнажив сгнившие до корней зубы. Оказалось, что это был гнилозубый вампир. Игумен махнул на него рукой и снова пристукнул посохом. Санька отметил, что ему явно нравится этот царственный жест.
  Только вдруг стихли гул и шорох движения. Все, кто находился поблизости, разом замолчали. Со всех сторон на Саньку глядели ясные и правдивые глаза. Он смутился.
  - Он с нами, - угрюмо произнес игумен и ткнул пальцем в пол. - Он тут.
  - Его усыпальница расположена на нижнем ярусе, глубоко под землей, - перевел Прокофий.
  - Кто он? Про кого вы говорите? - вмешался дядька Митяй, и тут же все отмерли, пьяный гул вокруг возобновился.
  - Творец, - пояснил Санька убитым голосом. - Они говорят про Творца нашего мира.
  Митяй трижды перекрестился.
  - Только, если я правильно понял, Он умер.
  - Да, Цыган. Ты всё правильно понял.
  Со слов игумена выходило, что прямо под чёрной скалой находится ледник, толстая линза прочнейшего и наипрозрачнейшего льда. Внутри нее можно разобрать хитросплетения кровеносных сосудов и разветвления божественных нервов. Как Бог выглядел при жизни, можно только гадать. А мёртвый, он превратился в лёд.
  - Мы откалываем от него понемногу, - доверительно сообщил Прокофий. - Ведь от него не убудет.
  - А можно мне посмотреть? - с надеждой спросил дядька Митяй.
  - Нет, - сразу сбил его пыл Прокофий. - Бог приближает к себе только старцев и избранных.
  - Теперь тебе ясно, Цыган, в чем истинный смысл православия? - спросил Тихон у Саньки. - Вот, скажем, у католиков - это Рождество, рождение. С каждым новым человеком история мира как бы возобновляется. Это очень хорошая, честная религия. Официальное же православие упирает на пафосную идею Воскрешения. Это сокровенная мечта всех слабых духом, наивных и вульгарных людишек. Жизнь торжественно обещается там, где ее нет и быть не может. Проще сказать, это обман, мошенничество. Истинное православие, та вера, которую исповедуем мы, честно говорит человеку - ты не совершенен, твоя личная жизнь ничего не значит, ты умрешь раз и навсегда. Никакой жалости, никакой двусмысленности, никакой надежды. Бог умер вчера. А ты жив сегодня. Завтра ты умрешь. Но будут жить твои потомки. А у Бога потомков нет. Вот и всё. Получается, что ты, хоть ненамного, но бессмертнее Самого. Вот и утрись этой математикой. Пока Творение не полетело в тартарары - дыши, рожай, ползай. А там - как знать? Может быть, у этого мира наклюнется какой-то новый, непредвиденный смысл? Ты тварь, и останешься тварью. Но не скули. А лучше позаботься о наследстве, тебе оставленном. Ты уже взрослый. И всё можешь сам. Без помощи Того, Кто Умер. Так что - не жги спички напрасно. Гладь вещи. Они это любят.
  - Эх, пить будем. Эх, плясать будем. А как смерть придет - помирать будем - хохотнул дядько.
  - А где тут вера-то? Не вижу самой субстанции веры, - развел руками Санька.
  - Вот скажи, чего ты хочешь? Для себя лично. Умереть или жить? - Тихон пронзил Саньку грозным взглядом. - Из чего она вообще возникает, эта ебаная вера?
  - Ну, жить, наверно, - нерешительно ответил Санька.
  - Ты бы для начала определился. Тебе легко поверить, что ты умрешь?
  - Пожалуй, да.
  - А что будешь жить вечно? Что станешь бессмертным? Легко поверить?
  - Пожалуй, нет.
  - Ну, вот. Значит, хочешь бессмертия. Но ссышь в том признаться. Ибо разум твой темный заранее перечеркивает такую возможность. А ты возьми - да поверь. Начав от пустоты, с нуля, тора. Можешь? Так развернуть свою веру, чтобы превозмочь саму физику смерти?
  - Не знаю, - потерянно ответил Санька. - Вряд ли.
  - Э, - махнул рукой игумен. - Лошара.
  Сделав знак, что диспут закончен, старик поднялся и величаво зашагал вон из пещеры. Дверца перед ним открылась, он удалился.
  - Надо же, какой мрачный дедуля, - сказал ему вослед Санька, но закручинился.
  
  Прокофий остался, чтоб поддержать беседу. Он промолвил извиняющимся тоном:
  - Вы не подумайте, игумен вовсе не хотел вас оскорбить ваши чувства. Это если вы действительно разделяете православную веру. С таким же успехом он мог бы напасть на любую другую религию.
  - Я не верующий, - отрезал Санька.
  - Дело в том, что мы вообще против традиционных вер. Все, кто сулит человеку жизнь после смерти, на наш взгляд, обманщики.
  - Э, погодите. Ведь все хотят жить вечно. Надеются, можно сказать, - не сдавался Санька.
  - Ну, почему ж сразу и все? - лукаво подмигнул Прокофий. - Есть и особые случаи. Встречаются порой такие особенные люди. Они настолько живые, живучие, что не могут представить небытия. А их томит, точит жажда полного исчезновения. Таким тоже вера нужна. Истинная вера всегда возникает на пустом месте как преодоление этой пустоты.
  - Вы говорите про какие-то совсем уж странные случаи. Все хотят жить, - возразил Санька. - Не вижу в этом ничего плохого и плоского. Так природой заложено.
  - Оставим природу в покое. Ведь истинная вера не имеет к ней отношения.
  - Но жить-то, всё равно, хотят все.
  - Да кабы люди знали наверняка, что будут жить вечно, они бы тотчас смерти себе взалкали. А убеди их в том, что они неизбежно умрут - так сразу вечности возжелают. Тут природа сама человеческая - в несогласии и протесте себя выражает. Вот мы ее и берем в чистом, можно сказать, виде. Главное, чтоб человек жил без страха и помер достойно. Вот и вся истина наша. Разве так сложно понять? У нас тут всё запросто, без любомудрия.
  - Нет, - честно ответил Санька. - Не понимаю я. Однако от нашей беседы мне что-то муторно стало. Видно, и я, даром, что атеист, верю в загробное существование.
  - Послушайте, Сандро, - Прокофий облизнул синие губы. - Прежде чем вы начнете мерцать, я должен вам кое-что сообщить. Важную информацию.
  - Как это - мерцать?
  - Вы вели пустое и бессмысленное существование. А теперь попали в силовое поле истинной веры. Мерцание неизбежно, - терпеливо объяснил Прокофий.
  - Да сдалась она мне - эта ваша вера! - возмутился Санька. - Зачем нас сюда притащили? И где, чёрт возьми, мои траки? Пустите нас. Мне нравится мое бессмысленное существование.
  - Как раз про это я и хотел вам сказать. Вы попали сюда по рекомендации вашего друга. Старинного вашего приятеля.
  - Про кого это вы говорите сейчас?
  Сандро побледнел, в горле его пересохло, волосы зашевелились от ужаса. Перед глазами возникли расходящиеся бесцветные плавуны. Он почувствовал себя так, словно хапнул какого-то сильного галлюциногена.
  - Я смотрю, вы уже замерцали. Это пройдет. Что-то вроде акклиматизации.
  Всё расплывалось. Бледное лицо Прокофия завертелось, как пятиугольная пластинка.
  - Ты про кого сейчас говорил, чухня? - вцепился в послушника Санька.
  - Вы, наверно, не в курсе, - с гнилой улыбкой отстранился Прокофий. - Чёрный монах, которого давно и безуспешно разыскивают федеральные власти. Мы, естественно, оказываем народному герою всяческую поддержку. Во-первых, потому что он одной с нами веры. Он принял крещение в нашем храме. А во-вторых, мы категорически против всего официального, что только есть в этом богооставленном мире. Мы всегда в оппозиции к тем силам, которые полагают Бога живым и здоровым. К тем, кто обещает толпе вечную жизнь.
  Санька не особо интересовался государственными делами. Но про Чёрного монаха, конечно, слыхал. Неисчислимы и чудовищны были его преступления против человечности.
  - Ну и что? Какое мне дело до этого бешеного дикаря? - с усилием произнёс он.
  - Дело в том, что Чёрный монах - это ваш университетский дружок. Морталло.
  - Не смей! - Санька клацнул зубами - то ли от холода, то ли от ужаса. - Морталло умер.
  - Ну, что тут поделаешь? Морталло и есть Чёрный монах, - вздохнул Прокофий и удалился.
  Теперь всё стало ясно. В связи с нелепым отрарским эксцессом Санька угодил в популярную прессу. И Морталло вспомнил про старого товарища. При помощи братьев Канделаки и одноглазаго он заманил его в свои проклятые горы, отжал его траки и заключил в монастырь, к безумным сектантам, у которых в погребе есть мёртвый Бог.
  Санька уронил отяжелевшую голову. Мир сузился до маленькой дырочки, прорехи в сплошном сером занавесе. Ощущение тела пропало. Безумный цыган заснул, но не до конца. Он как будто за всеми стыдливо подглядывал из своего импровизированного небытия.
  Это был скверный трип. Выхода из него не предвиделось.
  
  Если долго лежать в неподвижности, со связанными руками и накинутым на голову мешком, душа может стать генератором случайных чисел, ленивой, озлобленной и затюканной неудачницей, которая не в состоянии провести прямую линию. Душа - это три нити; одна тянется к матери, вторая - к внешнему покровителю, а третья - есть тончайшее продолжение, анион Мировой Революции.
  Обостренным внутренним зрением Маруся узнала, что место, в котором она сейчас находилась, воистину необычно. Оно, это место, сразу и было, и не было. То есть, мерцало, здесь межевались миры. Тот, другой мир, что здесь проступал, не был волшебным. Однако он обладал какой-то чудовищной гравитацией, иным масштабом, в котором любые земные мерки, любые твёрдые представления обращались в элементарную пыль. Колдовство здесь не работало. Зато где-то в глубине тела включилось тяжелое, незнакомое прежде чувство, от которого все три нити ее души совершенно запутались. Снаружи были враги - мужчины с жаркими лапами. Но подлинный враг, оказывается, был внутри. Методичный, безжалостный, как автомат. Было похоже, что в ней, на самом дне, образовалась пробоина, течь. И в эту течь проникала толчками безблагодатная и студёная сизая водица. Всё, что составляло её существо, набухло, размокло и поползло по швам. Тяжесть росла и тянула вниз, в едкую, склизкую пустоту.
  "Я одна. Я сама по себе. Я могу. Я справлюсь", - заклинала себя Маруся.
  Время остановилось, замороженное тьмой.
  - Эй, бабка! - позвала девочка. - Ты как там?
  - Ничего. Только холодно очень, - не сразу закряхтела бабка Зия.
  - А кому ты молишься?
  - Известно, кому. Мы, цыгане, в трудную минуту молимся Мистеру Кредо. И той, чье имя нельзя произносить. Моя бабка обучила меня этим молитвам. А ее - обучила ее бабка.
  - Хорошо тебе. А у меня не было бабки, - сказала Маруся.
  - Да ты ведь и не цыганка, к тому же.
  - Слушай, а вот той, чье имя нельзя произносить - как же ей тогда молиться?
  - А вот - цыганской звездой кочевой ее еще называют.
  - А можно, я тоже ей помолюсь? А то мне что-то совсем хуёво.
  Бабка Зия ничего не ответила.
  
  "Ты убил человека. И ничего тебе за это не было. Ни от людей, ни от Бога. Ничто - ни сердце, ни разум - в тебе не взбунтовалось. Что это значит? Что?!"
  Сознание заворочалось в покоробившемся камуфляже сна. Дремотная мысль, скользкая и противная, с длинным корневищем. Дёрнешь - только грязный хлястик в руке и останется.
  - Эй, Цыган, проснись. Давай на выход.
  Санька открыл глаза и увидел обугленное лицо паренька, который довёз их к монастырю. Припомнилось его имя - Сид или Саид. В голове шумело камышовое море, но сон, или что это было - серая несуразица, пелена с оттиснутыми картинками - освежил. Рядом, на черных кожаных матах, храпели остальные цыгане. Усталость с дороги и палинка свалили отважных коммивояжеров. Санька посмотрел на наручные часы. Они, конечно, стояли. Но ему показалось, что он проспал целую вечность. И, вроде бы, снилась ему обычная городская труха, которую он оставил ради новых впечатлений. По выходе же из сна, его приветила не реальность, а что-то другое. Близнец реальности - глухая, тягостная пустота. А в ней быстро составилось и с неизбежностью развернулось нечто кошмарное.
  - Это куда еще? - во рту было сухо.
  Он узнал затянутые чёрной материей стены рекреационной пещеры, немилосердный свет, бьющий из плоских ламп, жилы коммуникаций и большой плакат прямо напротив. На фоне грозы была изображена стройная женщина в маске и черкеске, а внизу жирным шрифтом было написано: "Ночь Бога. Скоро наяву".
  - Иди за мной, - насмешливо бросил паренек и побежал, как пасюк, в дальнюю оконечность пещеры, куда свет почти не дотягивался. Санька, еще сонный, покатился следом, собирая липким сознанием гротескные образы чужаков. Вот проход стал почти норой, остро запахло гумусом и грозой. Пещера раскрылась над головой, и Санька неожиданно вынырнул из каменной цитадели. Перед собой он увидел перекладины лестницы.
  - Полезай. Давай лезь, - позвал его сверху Сид.
  - Эй, шеф, а что там наверху? - Санька неуверенно двинулся вверх.
  - Свобода! - засмеялся Сид.
  Судя по освещению, было время заката. А быть может, рассвета. Он толком не мог это понять. Небо было похоже на каменный свод, расписанный абстракционистом. Низкое, пёстрое и лепное, небо было повсюду, потому что вершина горы утопала в нём. И всё же, то было, без сомнения, небо, то есть, такое рыхлое пространство, где висят тучки и кувыркаются ангелы. Шахта колодца привела на самую вершину горы.
  Санька ожидал там увидеть лишь голый камень. Но чудесным образом гора оказалась покрыта слоем земли и растительностью. Впрочем, Санька уже ничему не удивлялся. По шляпе его протарабанил миниатюрный дождь. Обернувшись на окрик, он увидал скуластое, заросшее рыжим волосом, свирепое лицо человека в черной беретке. И это был настоящий сюрприз. Вне сомнения, то был кровожадный монстр, враг государства номер один, герой народного сопротивления, неуловимый царь ужаса по прозвищу Чёрный монах. Но под этим внешним лицом, которое было совместным художественным продуктом времени и государственной пропаганды, вдруг обнаружилось нечто ещё более удивительное. Там было другое лицо, потаённое. Живое, честное, обаятельное, незабываемое и - не менее страшное. Словно откинулась набок посмертная маска, и Санька узнал друга беспечной юности, яростного мыслителя, буйного индейца Морталло.
  Санька даже немного присел от удивления, загородился руками.
  - Не может быть. Тебя же убили? - запротестовал он.
  Морталло был такого же высокого роста, как и Санька, но гораздо шире в плечах. Он стоял, сложив руки на животе. В черной просторной рясе он был похож на гору.
  - Вот уж воистину - Безумный цыган, - с мягкой, интеллигентной улыбкой проговорил Морталло. - Что тебе не сидится в твоей столице, морэ? Зачем ты топчешь дорогу, бродяга? Приключений ищешь? Или утраченный смысл жизни? Или ты от себя убегаешь?
  Санька вытащил нож и сделал волнообразное движение. Тотчас у него за спиной предупредительно лязгнул металл. Там стояла ватага головорезов. Из-под диска сомбреро скалился одноглазый Хосе. Санька покачал головой и зашвырнул нож в пропасть.
  - Где мои грузовики? - резко спросил он. Вопрос прозвучал глупо.
  - Ты что, стал собственником? Скопидомом? Семьянином? Рвачом? Накопителем? - Морталло медленно двинулся навстречу. - Эй, Хосе, где его движимое имущество?
  - Под загрузкой, Морталло, - отозвался вероломный баск.
  - Вот видишь. А ты переволновался весь. Мол, как же так, эти дикари меня, козырного центрового парнягу, за ушана держат?
  Морталло подошел к Саньке вплотную и заключил в объятья. Страшной неумолимостью пресса отличался этот дружеский знак внимания.
  - Я за тобой следил. Болел за тебя, расстраивался, - шепнул он. - Рад тебя видеть.
  Санька тоже растрогался и сдавленно произнес:
  - А я сожалел о тебе. Вину свою чувствовал, угрызался. Брат, как же я рад, что ты жив!
  - Ну вот, - Морталло разжал тиски своих рук и заглянул Саньке в самую душу. - Я же вижу, что тебе плевать, в сущности, на эти машинки.
  - А! - воскликнул Санька и махнул рукой. - За мной долг. Я тебе свободой своей обязан. Если они тебе нужны, то забирай их себе.
  Бандиты загикали и стали палить в воздух.
  - Молодец, Цыган! - воскликнул Сид. - Уж лучше дар, чем экспроприация.
  - Да мне-то они не нужны, - объяснил Морталло. - Ребята мои тут задумали громкую штуку.
  - Какую штуку? - насторожился Санька.
  - Решили они взорвать стотысячный стадион в Отраре. Вместе с наместником и столичными бонзами. А я что - я не препятствую. Одна фура у нас была. Нам нужны были еще три. И тут ты подвернулся, со своим тоннажем. Пасьянс сошелся.
  В этот момент где-то рядом с коротким шипением в склон впилась молния, и в оловянных сумерках проблистало. Вершина горы словно выварилась в этом болезненном блеске. У нее было три отрога, похожие на скрюченные пальцы мертвеца. С той площадки, куда выводил колодец, тянулась узенькая тропа, исчезающая в черной зелёнке чапараля. Над седловиной, пролегающей между отрогами, покачивалось сизое перо дыма. Все пошли вниз по этой тропке. Санька и Морталло немного отстали.
  - Спляшем, спляшем на костях. Проститутка, съешь катях, - разухабисто пели разбойники.
  - Ты еще не забыл, что мы называли "проституткой"? - спросил Морталло.
  Говорил он замедленно и тихо. И казался немного заторможенным.
  - О, да! Конечно. Я всё отчетливо помню, - с готовностью подтвердил Санька и вдруг, помимо себя, заговорил, захлёбываясь от умиления.
  - Проституткой мы называли государство. Что только мы не болтали тогда в судорогах умозрения, вооружившись цитатами из рассохшихся книг и лекций наших отчаянных профессоров, будущих смертников! Разное, но по сути, одно и то же. Государство - самая мощная преступная группировка, легализованная мафия. Вертикаль насилия, лжи и наживы. Государство - массовое совокупление носителей коллективной морали. Государство - это убийца жизни и шлюха дьявола. Мы ненавидели государственников, всю эту имперскую челядь. Называли их "блядским отродьем". А ещё мы вышучивали саму идею гражданского долга и неповиновения. Презирали диссидентов. Глумились над революционерами. Брезговали лагерной темой.
  - Да, - рассеянно подтвердил Морталло. - А недовольные пусть дрочут на Луну.
  - Всё это я помню надёжно, ничего не забыл.
  - Да зря хлам в башке носишь, - заметил Морталло.
  - А о чём же тогда мы мечтали? Вот это я помню смутно. Наверно, о каком-то другом устройстве. О Телемской обители, может быть. Мы говорили тогда, что у нас может быть только одно гражданство. И называли себя гражданами Ничто. О, как же давно это было! Века пролетели, кажись.
  - Точно, - кивнул Морталло и мечтательно повторил. - Ничто.
  - Какими же мы были глупцами! - цыган прослезился.
  - Просто мы были молоды. И не знали, что власть государства и власть капитала прекрасно сочетаются, дополняют друг друга и вместе образуют ад. Наши рукотворные и доморощенные химеры до поры оберегали нас от этого ада. Но теперь уж, конечно, всё это не важно.
  - А что тогда важно? - спросил Санька, уловив в голосе Морталло какую-то палёную нотку.
  - Важно то, что ты легко поверил в мою смерть. И быстро меня забыл.
  
  4. Мёртвый хороший друг.
  
  Партизаны ушли вперед. Морталло и Санька сели на камень и закурили. Их обволакивала, вокруг них струилась задушевная тьма.
  - Значит, похоронил меня, да?
  - Ты прав, - признал Санька и постучал себя по лбу. - Но ты ведь был не жилец. В тебе было столько гордыни. Ты не шел на компромиссы. Отец сказал, что тебя забили насмерть в застенках полиции. И я это сразу живо представил.
  - Да я не в претензии, что ты, - улыбнулся Морталло. - Тот паренёк действительно был не жилец. И он умер тогда, в ментовке. Потом я еще несколько раз умирал. И каждый раз моя картина мира переснималась. А сейчас я никто - пустой миф. Ты сейчас беседуешь с мифом. Меня выдумали, придали мне какое-то значение. От меня ничего не зависит. Думаешь, я чем-то управляю, командую? Ничего подобного. Сопротивление осуществляется само по себе, у него есть своя железная логика. А я просто его символ. Кого-то он вдохновляет. Кому-то внушает ужас. Но личной воли моей и заинтересованности во всём этом нет, уж поверь. Изловить и убить меня нельзя. Пока будет существовать сопротивление.
  - Сопротивление чему? - глядя себе под ноги, спросил Санька.
  - Всему. Что мешает нам жить так, как заповедовал Бог.
  - Который умер?
  - Да, который умер. Но он живет в нас. В нашей свободе.
  - А в чем она, ваша свобода?
  - Оставаться собой - вот в чем наша свобода.
  - А если это смертельно?
  - Не если. Это всегда смертельно. Свободу можно купить только ценой своей жизни.
  Санька хлопнул Морталло по колену и расхохотался.
  - Извини, мне что-то стало смешно, - сказал он. - А меня ты зачем сюда затащил? В это райское место? Я ведь по жизни пошляк и предатель.
  Морталло наморщил высокий лоб и почесал бороду.
  - Просто хотел побазарить с тобой, Санёк. Соскучился, - ответил он. - Хочу тебе кое-что рассказать. Ты чувствуешь измену?
  - Что? - переспросил Санька. - В каком смысле?
  - В прямом. Я вот чувствую.
  Они помолчали. Ветер с шорохом катался в черной листве.
  - Это место особое, заповедное, - наконец, изрек Морталло.
  - Еще бы. Здесь можно целую армию укрыть.
  - Нет, ты не понял. Здесь никогда не было зла. А теперь оно появилось. Вот что я чувствую. А это значит, Он Сам этого захотел. Знаешь, мне всё время предлагают бабки, баранку рулить. Я бы легко стать президентом Чёрных Гор. Проститутка думает, что я что-то решаю. Но это не так. Я всего лишь исполняю Его волю. Она стала моей, понимаешь?
  - Нет, не понимаю. Извини.
  - Ну и ладно. Короче, слушай, морэ, я расскажу тебе историю. Никому ее не рассказывал.
  В бесстрастном голосе команданте прозвучало волнение.
  
  - Да, мы с тобой были отпетые мыслители. Взрастили наши умы на классической философии и гуманистической литературе. Помнишь, мы придумали страну и назвали ее в честь нашего декана Америкой? В той стране справедливость имеет материальное выражение. И каждому воздается по заслугам его, по труду и дарованию. В той идеальной стране мы, наверное, стали бы выдающимися философами. Я, допустим, Кантом Иммануилом, ты - Эдуардом фон Хартманом. Или наоборот. Ну, а в реальном мире игра в философию нам скоро прискучила. И мы стали грабить банки. Те банки, что выдавали кредиты под разорительные проценты. Сколько мы этих старух-процентщиц тогда ломанули?
  - Не помню уже, - вяло отозвался Санька. - Пять, ну, может быть, десять.
  - Ага. Тоже нудное дело. Дамы и господа, мы не грабим - мы осуществляем художественный эксперимент, перформанс. Деньги всегда кому-то принадлежат. А искусство принадлежит народу. В рамках художественной акции деньги становятся ничьи. Нам их мешками несли. Мы потом жгли их и снимали это на плёнку. Или раздавали простым людям, но уже без хроники. А потом ты завалил того паренька, охранника. И как? Понравилось?
  - Тебе надо высказаться - вот и говори. А я буду слушать. Договорились? - Санька не любил вспоминать о своем первом убийстве.
  - Думаешь, я из благородства прихватил твою глупую мокруху? - прищурился Морталло. - Это был мой грех, Санек, я был убийцей. Ты просто выстрелил раньше меня.
  - Ладно тебе. Отец меня тогда отмазал. И ты это прекрасно знаешь.
  В небе вспыхнула разветвленная электрическая дуга и осветила лицо Морталло. Он улыбался. А глаза его были устремлены в прошлое. Нечто приятное и утраченное виделось ему сквозь частокол лет.
  "Нет, это было моё убийство. Да, моё. И оно подействовало на меня странным, непостижимым образом. Я впал в состояние полной физической нечувствительности. Сосредоточился весь на своих внутренних переживаниях. Слава богу, меня зверски избивали, и это хоть немного, но отвлекало от стопудового чувства вины. Сейчас я понимаю, что это чувство вины сохранило мне жизнь. А избиения поддержали во мне здравый рассудок. Да, я едва не сошел с ума. Я почувствовал себя очень, очень скверно. Понял, что гибну, что влип. Я раскаялся, мне казалось, что каждую ночь на лбу у меня выжигается слово "убивец". Я был готов принимать эти муки снова и снова. Поскольку они были посланы мне свыше, поскольку в них образовывалась моя душа. Человеческие ценности, которыми я раньше ожесточенно брезговал, представились мне в новом свете. И это был свет веры".
  Морталло вскочил и стал ходить туда-сюда, заложив руки за спину. И рассказ его тоже постепенно расходился. Санька слушал с тоскливым недоумением и вздрагивал. То и дело, с сухим, змеиным шипением, между небесным сводом и вершиной горы проскакивали чудовищные разряды.
  "Итак, я выжил. После тюремного лазарета попал на галеры. Бежал и был сослан на урановые рудники. Всё это время мое сознание было непроходимо зациклено на чувстве вины. И вот судьба свела меня с одним странным типом. Нет, не типом, скорее - а аномалией.
  Все были люди как люди - раскольники, маньяки и террористы. Но этот был что-то. Весь он, начиная с имени своего, был какой-то вымышленный, сфабрикованный, искусственный. Нестерпимо. Он-то мне и разъяснил, что такое есть подлинная духовность, без кавычек и священнических побасенок. На собственном примере дал почувствовать. Представь, он носил фамилию Раскольников. Да-да. Только звали его не Родион Романыч, а Роман Родионыч. Вообрази мое замешательство, недоумение, мой взыскующий мистический ужас - я ведь на десять раз перечитал этот гнуснейший криминальный роман, мог цитировать его в лицах, регулярно видел во сне его сцены, где на месте главного героя был я, Морталло.
  Мое психическое и моральное состояние было предугадано Достоевским, разработано до тончайших подробностей. А главное, я мог рассчитывать, мог надеяться, полагаясь на духовный авторитет писателя, что и в моем личном будущем начнется, цитирую по памяти, "новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью".
  Признаться, и до сих пор я на что-то надеюсь. И эти слова писателя для меня до сих пор что-то значат. Только надеюсь я уже по чистой инерции. Потому лишь, что весьма люблю себя и дорожу собой индивидуалистическим образом. Ну, и нет со мной рядом давно этого типа. Он исдох, на моих глазах. Чем и возродил мои порочные надежды.
  Мда. Что в нем было такого особенного? - Морталло поднял к небу искривленное лицо. - То был невзрачный, тщедушный человечек сорока с лишним лет. По виду, попка, придурок. Тих, уклончив, увилист, избегал общения, но, господи, сколько в нем помещалось гомерического высокомерия! Он всех презирал и ни в ком не нуждался. А сам вызывал какое-то парализующее чувство отвращения. Это, собственно, и помогло ему избежать расправы. Никто не хотел мараться. Но в общем мнении он был ниже плинтуса. Не ноль, а минус один. Поразительно, как у него получалось выживать.
  Я стал за ним наблюдать. Он вовсе не тяготился своим положением, не менялся, он был похож на робота. Никому не делал зла, ни на что не претендовал. Он мог быть печален, мог быть весел, но без видимой причины. Все бормотал себе под нос непонятно что. Чист, светел, как стеклышко - ни тени сомнения, ни мухи совести, ничего. А ведь к нему и подходить-то было боязно. Ведь не понятно было, как его только носит земля. В общем, описать его трудно, почти невозможно, да и сам он был ходячая невозможность. Говорю, это был тип - таких людей просто нет, пока их сам в дырочку не подсмотришь.
  Иногда с ужасом воображаю, а что если бы такие люди стали типичны и получили бы широкое расхождение? Какова бы тогда была жизнь? Но я, слава всевышнему, не фантаст. Тут и двух таких человечков будет достаточно. Двух таких рядом поставь - и всё, так шарахнет, что любо-дорого.
  Внезапно я понял, или скорее почувствовал, что мой соузник Раскольников Роман Родионыч мне дорог, много для меня значит. Тогда я решил досконально в нем разобраться и, тем самым, уничтожить его раз и навсегда".
  - А что он такое натворил? - спросила Санька.
  "Обычный фраер, жил не тужил, - развел руками Морталло. - Но вот, поди ж ты, в один прекрасный день он устроил грандиозный пир в свою честь. Созвал всех родственников, друзей, коллег, клиентов, деловых партнеров, короче, всех, у кого в той или иной степени паразитировал в сознании. Итого набралось человек двести. Это был на редкость веселый и изобильный банкет. Раскольников ухлопал на него все свои сбережения. В числе прочих угощений был яд, сильнодействующий экзотический наркотик. Сначала все были неестественно счастливы и оживлены, потом ударились в панику, потом стали организованно совокупляться, потом стихийно и, наконец, стали корчиться, биться и околевать. Сам он ничего не ел, но имитировал поведение остальных. Когда все умерли, он прекратил игру, встал, отряхнулся от праха - и вызвал полицию. Громкое было дело, с международным консилиумом. В тюрьме он написал книгу, в которой совершенно отчетливо заявил о своей психической адекватности. Он сам был уважаемый врач, последователь Алкана. Так он оказался на наших богом забытых урановых рудниках".
  - Возможно, он был одержим адекватностью. В этом и была специфика его бреда, - подал мысль Санька.
  - Это как посмотреть, - покачал головой Морталло. - Я был бы рад уличить его в этом, даже посмертно. Но, думаю, он был совершенно здоров.
  "Как-то раз он сам подошел ко мне. Помню, у меня было убитое настроение.
  "Все каешься?"- спросил он, гнусно хихикнув.
  Я сказал, что это вполне естественно для преступника, у которого есть совесть.
  "Естественно? - подхватил он. - А я про что? В мозгу есть такие железы, выделяющие депрессанты. Смотри не переусердствуй. Если долго нагонять на себя мрачноту, можно действительно помрачиться. Сперва ты подражаешь, а потом проникаешься".
  Я сказал, что он богохульствует. Он с таинственным видом кивнул и вдруг яростно на меня напустился:
  "Неужели ты думаешь, что Бога интересуют такие, как ты? Вся эта буря в стакане кефира. Пустышка, кажимость, фантик, бледь! Не выдавливай из себя покаянных стишков, живи спокойно. Богу нет до тебя никакого дела".
  Я был ошарашен, потерял дар речи. Вместе с тем, я чувствовал, что его слова действуют на меня ободряюще, благотворно.
  "Ради чего ты преступил закон? - продолжал он. - Хотел быть независимым, справедливым, богатым, крутым? Хотел, чтобы о тебе услышали? А может быть, тебе было скучно, ты искал опасных приключений?"
  Я не знал, что ответить.
  "Не страдай, - засмеялся он. - Со временем ты, конечно, станешь крутым, таким крутым, что круче уж некуда".
  В замешательстве, я стал обвинять его в легковесном стариковском нигилизме. Он даже подпрыгнул от удовольствия и закричал:
  "Верю ли я в Бога? Еще бы! Эта сволочь неотступно преследует меня! Этот маньяк размешивает во мне коктейли! Как я его ненавижу!"
  Тогда я схватил его за грудки и прорычал:
  "И я, я тоже верую!"
  И знаешь, что он заявил? Он сказал буквально следующее:
  "В сущности своей вера - это та же гонорея. Ее очень даже можно мнить, надеяться, огорчаться, сдавать анализы. Но когда подцепишь ее на самом деле, у тебя уже не будет возможности сомневаться и отрицать".
  Я заглянул ему в глаза - они ясно, беспримесно выражали некий недосягаемый опыт. Мое самолюбие было растерзано. Я убедился, что он прав. Раскольников буквально попрал во мне мои религиозные чувства. И все же я продолжал мучиться и думать о будущей жизни.
  Он больше не давил на меня, только посматривал снисходительно, даже с жалостью. Мы стали частыми собеседниками. Большой был шутник против здравого смысла, мозги носил не иначе, как набекрень. Телом крепок, он питался, казалось, одним святым духом. И вообще, был добрый малый, на поверку. С ним было спокойно, хотелось исчезнуть. О себе Раскольников рассказывая скупо. Вот что мне удалось из него выудить.
  В прежней жизни он не был религиозен, редко задумывался о предельных вещах. Но был сострадателен до крайности. Это было, как он выразился, его "слабое звено, его озорная темка". Образы униженных и обездоленных намертво прилеплялись к его рассудку. Он предполагал, что Бог нашел его в человеческой массе по этому "запаху сострадательности".
  "Ты думаешь, Бог - это твой приятель или старший товарищ, которого можно забыть, вспомнить, рассказать ему скабрезный анекдотец, поведать об удачной покупке, занять у него денег на автомобиль или поплакаться в жилетку? Бог требует тебя всего, целиком, он хватает тебя за душу и трясет, как куклу. В мире вас остается только двое - ты и Бог, и не за кого спрятаться".
  Иногда Раскольников становился печален, скорбен даже, вспоминал свои жертвы, много и с любовью о них рассказывал. Без них он чувствовал себя "выкорчеванным", без них весь смысл его жизни составляло "одно мое безумное богоборчество". По его словам, истинная вера пробуждает в человеке отвращение и ненависть к "благополучной стезе мира". Якобы на периферии мира есть запущенные каналы сострадания и жертвенности. Нам кажется, что мы плывем к людям, к центру, но они уводят нас в одиночество, к Богу. Не удивительно, что мы много беседовали о книжном Раскольникове.
  "Родя держался хорошо, - рассуждал Раскольников как о живом человеке. - Он был свой парень. Мне следовало учесть его ошибки, да где там, когда голова идет кругом. Призвал тебя Бог, взыскал со всеми потрохами - все, сложи лапки и не трепыхайся, может быть, еще пронесет. Он же что удумал? Убийство! Да еще подвел под него политэкономию. Это обыкновенные люди могут убивать, что с ними станется? Это они могут бестрепетно врать и давать деньги в рост. А нам нельзя. Личное наше существо через такое потворство изымается. А дальше - всё, бесконечный погром и кровавый понос, высранные внутренности. И нет уж возврата к нормальной жизни. А Бог, он только того и хочет. Я думаю даже, что он нарочно подталкивает к преступлению самых упрямых и вздорных, чтоб подчинить потом и использовать".
  "Но чего же он добивается?" - спросил я, совершенно измученный его рассуждениями.
  "А вот то-то и оно! - воскликнул он. - Кто его поймет, Бога-то? Пока ты есть, так и не знаешь, а когда тебя уже нет, все в тебе - одна вера, так и не сообщишь. Может быть, носит человек красный шарфик - а это ему Бог так приказал. Обычно необычные люди не выдаются, что и понятно - истинная вера любит секретность. Но возьмем феномены. Личность проявляется в миссии. Что делают феномены? Славят Бога, хулят, отсылают к нему, доводят до общего сведения, в общем, рекламируют. Ты скажешь, они заботятся о благе человеческого рода? А как бы они иначе смогли донести свою веру до обычных людей? Кто бы стал слушать Достоевского, если бы он не был человечным? Если бы он не притворялся, что любит людей, царя, отчизну? А Бог, я уверен, тщеславное существо. Это и оправдано - ведь он один такой во вселенной, свет, свист и нескончаемый кайф. Если что и есть помимо него - то дерьмо, тьма, химеры, бесхозные окраины, элементарные частицы. Что ему еще остается?"
  "Но почему же, почему ты тогда не хочешь ему отдаться?" - недоумевал я.
  Он посмотрел на меня с убийственным презрением и тихо произнес:
  "Взамен себя мне ничего не надо. Я есть сопротивление Богу".
  Так он разуверял меня. Я завидовал ему, он - мне. Он упражнялся в моральном и спиритуалистическом разврате, а я одержимо изыскивал в себе веру. Мы катились в пропасть".
  Морталло перестал ходить, подобно маятнику. Вместо того, он несколько раз присел, вытянув перед собой руки. Санька только сейчас понял, что электрическая вакханалия над вершиной горы происходит беззвучно. Грома не было слышно - только тихое и зловещее шипение. Казалось, что Морталло пьянеет от грозы. И себя Санька тоже вдруг ощутил пьяным.
  - Интересно, - сказал он. - По небу будто кто-то вилами пишет. Так не бывает.
  "Жизнь без Бога, что она такое? - грозно спросил Морталло. - Ее устройство невозможно. Нет жизни вне Бога. Это как видеть без глаз, как ходить без ног, как любить без души.
  Вот так думал я. И падал, низвергался духом. А он, Раскольников, не думал - он руководствовался. И дух его, разлучаемый с плотью, вцеплялся в нее, рвал ее и калечил в порыве яростной страсти. Разными путями мы пришли к одному пределу. К мертвой линии животной чувственности и агрессии. Для него это был последний предел надежды, для меня - последний предел отчаяния. Как мне хотелось убить Раскольникова! Зависть, проклятая зависть отравляла мне жизнь и покой. Но вместо этого я избил до полусмерти двух блатных уродов. О, после шести лет ничтожества как это было прекрасно! Вдохновение! И знаешь, что самое смешное? Я испытал мощный прилив жизненных сил.
  От Раскольникова не укрылось, как мне полегчало.
  "Вот видишь, - поддразнивал он меня. - Ты нормальный дельный крутой парень. Гнет и неволя - вот и все твои муки совести. Иной раз хлебнешь кровушки - и балда засверкает".
  Я ответствовал скрежетом зубовным. На что мне такая жизнь, во тьме и сукровице? Однако ж, я запаниковал. Мои коллеги по кайлу вынесли мне приговор. Смерть представилась мне позорным итогом бессмысленной жизни. Она была везде, везде, как необъятная глухая стена. Впрочем, то же самое я чувствую и сейчас", - добавил Морталло.
  - Что, неужто всё так скверно? - Санька воспользовался паузой.
  - Ага, - кивнул Морталло. - Проститутка сделает всё возможное, чтобы достать меня своими ядовитыми жвалами. Для нее это дело чести. Не буду скрывать, мы обречены. Не сегодня - завтра, нас передавят, передушат, перевешают. А всё почему? А всё потому, что команданте Морталло не желает отречься от своих дурацких принципов.
  - Да ладно. Бабки за машины отдай сначала, - усмехнулся Санька.
  "А в тот раз мы бежали, - глаза Морталло вспыхнули рубиновым блеском. - Мы шикарно бежали из этого чрева китова. Сколько нами было пролито кровушки человеческой - и-и-и!
  Как-то раз нам дали лопаты, мы рыли какую-то яму у самых ворот. Хорошая работёнка. Мы, как придурки, рыли эту яму, а сами всё думали об одном.
  Вертухаи какие-то к нам пожаловали, особисты, комиссия по правам человека. И была у них грандиозная пьянка. А мы, значит, с Раскольниковым под шумок зарубили лопатами трех солдат и двух офицеров, бульдозером снесли ворота и дали деру. Да куда побежишь? Ну, покуролесили мы, конечно, на воле, на большой дороге. Этот Раскольников был с начинкой, даром, что такой замухрышка. Это он предложил убивать всех, кто нам попадался, чтобы, значит, не оставлять свидетелей. Так за нами и тянулся красный след. Сколько убили, я уже не помню, и женщин, и детей малых - что груздей, всё ножами резали или душили, чтобы сберечь патроны. Помню, захватили лимузин, а в нем шесть девок модельной внешности. Выпускницы школы. Четырех порешили сразу, а двумя, самыми егозистыми, попользовались всласть - что твой конкурс красоты. И такая музыка играла где-то с неделю. А там и за нами пришли. Лежим мы в овраге, отстреливаемся.
  "Ну что, Морталло, - говорит мне Раскольников, - теперь понял свое убожество? Пей ты кровь или воздерживайся, а все равно землей закусывать станешь".
  "А тебе, - говорю, - бунтарство боком не вылезет?"
  "Еще как вылезет! - засмеялся он. - Теперь уж точно пустит меня на портянки".
  Взял он нож и удалил себя в сердце. Я так же. Только сердце-то у меня, видать, каменное".
  - И вот, что я подумал, дружище, - зашипел Морталло, исподлобья глядя на Саньку. - Идейка у меня с тех пор в голове засела. Как чип пыточный, она там всё время вибрирует. Особенно в момент подзарядки.
  - Слышь, Морталло, - Санька отстранился от пьяного друга. - Ты меня пугаешь. Какая еще подзарядка?
  - Вот эта, - Морталло показал рукою на палёное, низкое небо. - Вишь, как полощет? А что ты хотел? Я всех пугаю. Такая у меня, видно, судьба. Ты вот мне скажи, растолкуй. Ты же умный. Голова! - Морталло сбил с санькиной головы его экстравагантную шляпу. - За этим я тебя и позвал. А вот если сто, тысячу человек убить, что, и тогда я буду не интересен Богу? А сто тысяч, а миллион, миллиард? А всех подчистую? А? Что скажешь?
  - Да похуй! - заорал на него Санька.
  - Похуй? - хрипло переспросил Морталло. - Это как? В каком модусе?
  - Во всех и сразу.
  - Категорически?
  - Да, категорическое "похуй".
  Морталло стоял перед Санькой, покачиваясь, словно призрачная гора.
  - Так не пойдет, - как во сне, сказал он. - Это не серьезный разговор. Жизнь, она гораздо сложнее, чем представляется. А мы, сами по себе, гораздо проще, чем о себе думаем.
  Санька пожал плечами и пустился в неясные разглагольствования. Он сказал, что ему, пожалуй, сейчас ближе всего философия Шеллинга, где вся природа рассматривается как единая, созидающая и живая система, которая куда-то поступательно движется, куда-то идёт. И что, мол, Богу равно милы и потребны все существа, от микробов и до евреев. И что сам он себя сейчас ощущает букашкой, козявкой, поскольку, будь на то его воля, смог бы сейчас оценить, как благ и надёжно устроен божий мир. И т.д.
  Морталло рассеянно слушал его и кивал головой.
  - Представляешь, мне менты сказали, что это ты меня сдал, - вдруг сказал он. - Только я им, конечно, не поверил. Я знал, кто меня слил.
  - И кто ж это был?
  - Тот же, кто подговорил меня, чтобы я тебя спровоцировал, подтолкнул на убийство.
  - Я догадываюсь, кто это был, - Санька мрачно посмотрел на дымок, поднимающийся над чапаралем.
  - Да, твой отец очень коварный человек. Настоящий художник-искуситель. Он убедил меня в том, что актуальное искусство требует жертв. Поэтому я и крикнул тогда - "делай его!". Если бы ты не выстрелил, я бы сам сделал это.
  - Ну, и что? Дело далёкого прошлого. Или ты хочешь мне отомстить?
  Морталло широко улыбнулся, помолодел.
  - Спасибо, - наконец, вымолвил он. - Ты меня поддержал. Одолжил меня духом, в трудную минуту слабости протянул мне костыль. Да, почище нашего игумена, умял во мне гордыню.
  - Ты лучше скажи, когда деньги отдашь? За мои траки.
  - А - это. Да надо сказать ребятишкам. Тебе переведут, не беспокойся.
  От этих слов Санька слегка протрезвел, словно сама возможность денежного перевода удостоверяла надежду.
  - Но деньги, они ведь для лохов, - загадочно улыбнувшись, сказал Морталло. - А я тебя таковым не считаю. Я уважаю тебя, Сандро. Ты мне как брат был. Вот поэтому я предлагаю тебе нечто другое. Лучше гораздо.
  - Что? - и глаза Саньки загорелись от предчувствия выгоды.
  - Ты ведь всегда считал себя особенным. Согласись. Хочешь стать таким, как я?
  - Террористом? Нет, уволь.
  - Почему террористом? Сверхчеловеком, я имею в виду.
  - Ты издеваешься, да? Я не понимаю всю эту байду с мёртвым Богом.
  - Что значит байда? Это же просто, - недовольно проговорил Морталло. - Объясняю на пальцах. Допустим, идет футбольный матч. Один из игроков вдруг падает и умирает от разрыва сердца. Игру, какой бы она ни была важной, тут же прекращают. Потому что она сразу теряет смысл. Ведь не игрок умер за таким-то номером - а человек. То есть, целый мир, как говорил этот чувствительный Экзюпери. Игрока легко заменить на другого, а человека невозможно. Так?
  - Ну, допустим.
  - Жизнь человеческая как современность - она тоже игра. Одни выбывают, другие входят в нее. Она продолжается, длится. У нее есть смысл до тех пор, пока жив Бог. Но вот Бог неожиданно падает и умирает от разрыва сердца. Человека в этой игре легко заменить, а Бога - никак не заменишь. И жизнь прекращается. Понимаешь? Судья свистит и показывает на центр.
  - Нет, не понимаю, - снова вздохнул Санька. - Какой, бля, судья?
  - А что не понятного, Сандро? Чтобы жизнь продолжалась, мы должны воссоздать в себе божественную сущность. Это долг каждого порядочного человека.
  Санька задумался. Вспышки молний освещали груды камней и кривые деревья.
  - А ты-то сам, - спросил он, - сверхчеловек?
  - Я на пути к этому, - серьезно ответил Морталло.
  - И что же нужно, чтобы стать сверхчеловеком?
  - Во-первых, смирение. Ты должен в себе искоренить идею собственной исключительности. Я-то знаю, что ты всегда считал себя умнее других. Бог наказывает за самомнение.
  Санька при этих словах поник головой. Тяжелое предчувствие сжало ему сердце.
  - Тебе предстоит сокрушиться и покаяться. И присягнуть Учителю. Тогда - не сразу, но постепенно - тебя от пят и до кончиков волос наполнит удивительная сила. Ты узнаешь, что такое божественный смех и непоколебимая решимость мёртвых.
  - И кто же этот Учитель? Игумен, что ли?
  - Нет, не он. Идём-ка, я кое-что тебе покажу, - тихо позвал Морталло.
  Они вышли на край обрыва. Вокруг не было ничего - только белёсый сумрак и беззвучная пляска света. Морталло несколько раз присел, разведя руки в стороны, точно делал гимнастическое упражнение. Внезапно с душераздирающим треском ему в голову ударила молния. На миг грозный разбойник весь засветился и шагнул с края обрыва. Но не упал. Он повис безо всякой опоры и стал распространяться во все стороны. Непроглядная пустота повалила из него и закрутилась в спираль. И Морталло стал похож на гигантский черный волчок.
  
  Бабушка Буваси оглушительно щелкнула бедренными костями. Если она хотела выбить меня из кривого паза своей тоскливой истории, то ей это в полной мере удалось. Холод и тьма накинулись с новой силой. За опухшим ото льда оконным стеклом выло безлюдие.
  - Что, замерз, небось? - спросила она. - Давай, подкинь-ка в печурку что ты там принес.
  Я с сожалением вынул из дорожной сумы толстые старые книги. Вот мой любимый Лесков, "Зачарованный странник" и "Соборяне". Жалко его. И графа Толстого "Хаджи-Мурата" жалко. И Лермонтова романтические поэмки. А пускай горит Достоевский. Я его никогда не любил, даже смеялся над ним. Потому что он жалкий, жалкий. Давай, гори, Достоевский. Чадите, Фердыщенко, Смердяков и Свидригайлов. Пылай, Настасья Филипповна!
  - Да ты на себя посмотри, юродивый, - засмеялась бабушка. Она, зараза, свободно читала мои мысли. - Бросай, бросай в топку книжонки. Не жалей. Все равно, они больше тебе не нужны.
  Огонь, совсем было приунывший, воспрянул, обрадовался пище.
  - Что ты знаешь о женщинах? - иронически спросила бабушка.
  - Ничего, - ответил я. - Но я хотел бы знать о них всё.
  - Тебе известно, насколько женщины - сложные существа? Женская сложность не имеет пределов, - сказала бабушка, млея от первой, самой приятной волны тепла. - К сожалению, женщина, претендующая на существенность, вынуждена притворяться, вести многостороннюю игру. Жизнь выпивает из нее волшебство, пока она не превращается в гнилую картофелину.
  
  Ужасное испытание выпало на долю Маруси. Для независимой женщины, сознающей свое предназначение, тайный монастырь Прорубоно в Чёрных горах был едва ли ни худшим местом на свете. Это место не было сказочным, либо вымышленным, но и реальным оно тоже не было. Оно было сверхреальным. Любая, даже самая сильная женщина, попав в монастырь Прорубоно, скоро утрачивала личность, самосознание, зрение. Становилось покорной. После чего, она была способна только на то, чтобы вынашивать и рожать детей. Тогда вся магическая сила женской утробы направлялась внутрь себя. Зато дети получались особой породы - богатыри, камикадзе, точные копии Бога, чей труп цементировал и преумножал реальность горы. Монахи поступили с Марусей точно так же, как и с другими женщинами. Они надели ей на голову мешок и поместили в особой комнате тяготения, над сердцем гигантского ледника. Они были искренне уверены в том, что поступают с женщинами правильно, что спасают сложную женскую душу от искушений и ложных сущностей. Это называлось у них "сохранением".
  Здесь бы и пригодилась Марусе помощь ее хозяина, опекуна, ее Ангела. Но тот, как на грех, отсутствовал. Беспечность и ненадежность защитника глубоко уязвили сердце девочки. Она понимала, что скоро погибнет, что всё, что с ней происходит - это всерьёз. Тяжелая, циничная тьма сомкнулась над головой, и Маруся пошла на дно. Отталкиваться было не от чего, цепляться было не за что. Чувства отчаяния и обиды уступили место холодному равнодушию. Не было смысла молиться. И не было смысла удерживать свое существо.
  Она вспомнила потные мужские ладони, отвратительный запах мужского тела. И тогда в ней взорвалось другое чувство - огромное, яростное и безличное. В ней возникла новая вселенная, и это была вселенная ненависти.
  "Я вас всех убью. Я вас всех уничтожу. Никто не может так со мной поступать. Никто не в праве через меня перешагнуть, точно я карликовое деревце".
  Такова была последняя мысль Маруси. А потом ее сознание спустилось, померкло. И вселенная ненависти захлопнулась в одну острую, яркую точку. Вечным ориентиром она стояла в верхнем левом углу. Всё исчезло, а она - нет. Но расстояние до нее было безмерным.
  Та, чье имя нельзя произносить, расслышала обращение девочки. Эту древнюю богиню, на самом-то деле, звали в земном обиходе Лилит. И многое было выдумано про неё напрасного. И достоинство её было с дерзким умыслом умалено: из великой богини её низвели до какого-то мелкого демона. Но в высшей действительности Лилит ничуть не пострадала от людских кривотолков. Она была и остаётся самой младшей из Великих Матерей, Которые Никогда Не Рожали. Соответственно, она самая крайняя и самая близкая к воплощенным мирам. И всё равно, достучаться до нее практически не возможно. Слишком велики расстояния, слишком густа тьма, слишком слаб человек, слишком надменна богиня Лилит.
  И вот что-то замкнулось, совпало. Ничтожное по божественным меркам изъявление ненависти было замечено. Реакция последовала незамедлительно.
  Маруся очнулась, и поняла, что руки ее развязаны, и мешка на голове больше нет. Однако ничего не было видно. Она ощупала свои глаза - они были на месте. Или она ослепла, или вокруг нее была абсолютная тьма. Однако страха не было. Маруся поняла, что находится глубоко внутри себя, где ничего нет, а значит, и нечего видеть. Но здесь, в самой себе, она могла представлять. Это было другое умение видеть. То, что она представляла, сразу же становилось видимым. Правда, картинка возникла какая-то пыльная, мерцающая, словно с добавлением сепии.
  Итак, Маруся увидела комнату и прямоугольник двери. На полу лежала бабка Зия. Одним усилием воли Маруся развязала ей руки и сдернула с головы мешок. Бабка спала мертвецким сном, пульс ее был очень слабым.
  "Иди ко мне. Шевелись, я жду тебя", - раздался властный женский голос.
  Маруся ничуть не удивилась тому, что кто-то ее ждет. Она прошла сквозь запертую дверь, представила лабиринт коридоров, нашла в нем зигзаг ведущей вниз каменной лестницы. По этой лестнице она вприпрыжку спустилась на самый нижний уровень. Там она ясно увидела перед собой необъятное ледовое поле, каток. Его поверхность была неровная, ноздреватая. Весь каток был занесен жёстким снегом и рассечен широкими трещинами. Хорошо раскатиться на этом пустынном, заброшенном катке было нельзя. Однако Маруся уверенно по нему покатилась на своих изощрённых духовных коньках.
  Вот края окончательно потерялись. Нескончаемое унылое поле стелилось вокруг. Только уродливые серые бугры и запорошенные расселины. Снег был переморожен и похож на битое стекло. Не на чем было остановиться глазу - бесприютная ледяная степь, мёртвое безмолвие.
  Маруся свободно отталкивалась, заложив одну руку за спину, а другой подгребала пространство к себе. Вскоре она различила вдали какой-то тёмный штришок и понеслась к нему. Быстро выросла из пустоты косорылая каменная баба с короткими ногами, широкими бедрами и отвисшими до самых колен грудями. То была Великая Мать.
  "Это ты звала меня?" - спросила Маруся.
  Статуя накренилась и с резким шумом осела в снежную пыль. Перед Марусей стояла живая девочка одного с нею роста. У нее была карминная кожа, кривой, слипшийся рот, неестественно длинные руки. Большие глаза ее были лишены век. На пышной прическе сидела корона из засушенных змей. Во всей ее фигуре было что-то бесподобное, упоительное и зловещее.
  Маруся ощутила трепет предчувствия. Другая девочка молча к ней подошла, коснулась ее груди и слилась с нею. На некоторое время Маруся совсем потеряла голову от нахлынувшей отрады. Прилив, который произвело слияние, был во сто крат сильнее, приятнее, чем от алкоголя.
  "Я теперь ты, - снова услышала она. - Мы с тобой одно целое".
  "Навсегда?"
  "Нет, конечно. Много мнишь о себе, девчонка. Давай клянись".
  "А о чем клясться?" - растерялась Маруся, но другая девочка промолчала.
  Тогда Маруся немного подумала, и вдруг отчётливо припомнила монастырь, жаркие, потные лапы, всё своё невообразимое унижение.
  "Клянусь воздавать смертью, мстить, ничего не прощать, быть безжалостной и неумолимой. Клянусь не колебаться и ни о чем не жалеть. Клянусь ни от кого не зависеть, быть сильной и бдительной, чтоб никогда больше не попадать в такое стрёмное положение".
  "Покатит", - сказала Лилит.
  
  5. Пир горой.
  
  Избранных братьев звали Борук, Исмаэль, Автандил и Полимрак. Они только что отстояли положенный срок в усыпальнице, наедине с мёртвым Создателем. И теперь были словно зашиты в специальный мешочек, сквозь стенки которого свободно проходили физические предметы, но который стягивал, скреплял воедино их очищенный молитвой, совершенно прозрачный, лучезарный духовный подтекст.
  Они были похожи, как братья. На головах у всех четверых были повязаны белоснежные ленты с непонятными символами. Четверо избранных, облаченные в дорогие халаты, пили и ели не меньше прочих монахов, живо общались, сквернословили, но всё это была только видимость, поскольку их полнота и целостность уже были мистериально удостоверены. И особое место на возвышении в центре поляны, где смертникам был накрыт отдельный стол, ничего не добавляло к их формальному человеческому совершенству. Это место было пустым, а те, кто находился внутри него, уже не существовали.
  Завтра вечером Борук, Исмаэль, Автандил и Полимрак совершат чудовищное злодеяние. Четыре груженные взрывчаткой фуры спокойно проедут сквозь все посты и заставы, и с разных сторон света вопрутся под трибуны переполненного стадиона. Санька пытался вообразить масштаб грядущей трагедии, но воображение отказывало. Оно, воображение, равно как и дух его, было расчленено и подавлено. Честно сказать, Санька чувствовал себя дурачком, болтающимся в петле.
  Поляна на вершине горы была заполнена пирующими монахами. Они сидели группами по десять-двадцать человек. Но Морталло среди них не было видно. Превратившись в гигантский смоляной волчок, Чёрный монах величественно откатился в грозовую неопределенность, стал одним из тех странных атмосферных феноменов, объяснить которые не способна естественная наука. Санька уже смирился с беззвучными вспышками на фоне подменного неба и гнусными лицевыми корчами безумных монахов. Его уязвило то явно униженное положение, которое он занимал на этом пиршестве. Место ему отвели с краю поляны, вдалеке от костров, у ямы, куда монахи вываливали объедки. Грязная и дырявая баранья шкура была вместо скатерти. В надтреснутом кувшине - гнилое вино.
  Меж тем, сами монахи, или террористы, как их назвал дядька Митяй, выглядели далеко не блестяще, да и оружие у них было не самое модное. У многих были просто кинжалы или старинные охотничьи ружья. Вероятно, повстанческое движение переживало не лучшие времена. Впрочем, повстанцы были у себя дома, а не выступали перед камерами журналистов.
  - А где Манька? - без конца ныл Павлушка. Парень совсем раскис от дрянного пойла и был похож на безмозглого щенка, каким, в сущности, и являлся. - И бабка наша где? Братуха, давай сбежим отсюда. Мне здесь не нравится.
  - Я ничего не знаю, - отрывисто отвечал Санька. - Ты, Павел, ляг, поспи. Может, морок и развеется.
  - Не развеется. Мы умрем. Мы все умрем.
  - Не умрем. Это всё дрянь. Это не настоящее.
  - Нет, братуха, попали мы. И Маньки нигде нет. Что они с ней сделали? Она же невеста моя.
  - Молчи, дурень! Какая она тебе невеста? Так - шавка приблудная, - с тяжелым сердцем уговаривал его Санька.
  - Ах, так? Я сам пойду её искать, - порывался Павлушка.
  - Сиди, дурень! Не то свяжу и ремня всыплю.
  - Тебе все равно! Ты только себя и знаешь.
  - Сядь, Павел, сядь, не мельтеши, и без тебя тошно, - не преминул заныть дядька Митяй. - Ну куда ты пойдёшь, ясен свет? Ты же видел сам эти катакомбы. Бабка-то наша, поди, уж со своей бабкой на небесах обнимается. Моторчик у нее был так себе. А девка - что девка? Одноглазый же ясно сказал. Что тут ещё непонятного? Заправили уже, поди, семенем под завязку. Уж лучше бы мы продали её какому-нибудь учёному человеку. Пускай бы лучше вольно паслась на природе. И зачем только взяли её с собой в эти мрачные горы?
  Санька страдал от бессилия, кипел от бешенства.
  - Эх, - горестно вздохнул дядько, прихлёбывая винцо, - где наша не пропадала? Сейчас бы в домик терпимости на улице Распутина и парочку сочных мулаток.
  - Куда тебе пару-то, дядька? Пол-курицы тебе в самый раз, - прошипел Санька.
  На другом краю поляны, под белым атласным тентом, особой группой сидели женщины. Это были толстые, анемичные существа в мешковатых одеяниях, с очень бледными, дряблыми, кукольными лицами. Вместо глаз у них были вставлены синие камни. То одна, то другая вставала с места и начинала механически крутиться вокруг своей оси.
  - Странные у них бабы. Точно из бумаги вырезанные, - подметил дядька Митяй.
  - Не смотри ты на них, - тихо проговорил Санька. - Мне кажется, они нас чувствуют. Поэтому нас так далеко от них и отсадили.
  - А куда мне смотреть? - проворчал дядька. - Эх, чудное местечко. Да чужое.
  - Кому как, - со злобой заметил Санька. - Вавило-то, я смотрю, пообвык. Предатель.
  Действительно, простодушный убийца Вавило занимал почётное место рядом с игуменом Тихоном. Мерзкий старик приобнимал его и что-то нашептывал. Санька видел только их спины.
  - Окрутили ксендзы нашего Вавилу, - кивнул дядька. - А что? Он - здоровый чёрт, его можно вместо битюга запрягать. Эх, Сандро, валить надо.
  - А как? Что ты предлагаешь? Крыльев у нас нет. Альпинизму мы тоже с тобой не обучены.
  - А Морталло этот твой? Ты же с ним говорил?
  - Морталло! - Санька в досаде сжал кулаки. - Морталло, он совсем заблажил, дядько. Боюсь, он нам не помощник. Тут, я смотрю, всем миром эта вошь красноглазая вертит.
  - Ты про игумена-то? Попридержи язык, Санька, - наклонился к нему дядька Митяй. - Мне кажется, он тебя невзлюбил. Я-то что? Я легко за дурачка проканаю. А ты зря с такой умной и недовольной рожей сидишь. Притворяйся.
  - Хрена с два! - зло ответил Санька. - Я что - перед этим чучелом выкаблучивать должен?
  Словно прослышав их разговор, к ним приблизился давешний гнилозубый вампир Прокофий. Он принес большой кувшин и с дипломатической улыбкой поставил его перед цыганами.
  - Что-то вы не веселы, друзья, - сказал он. - Пейте, пляшите. Братьев на смерть отправляем.
  - Это да! Это завсегда пожалуйста! - крякнул с довольным видом дядька Митяй и налил себе в чашку. - О, палинка! Ну, за здравие братьев-смертников! Святые они люди.
  Санька с недоумением на него посмотрел, но тоже налил себе из кувшина.
  - Сейчас Морталло прочтёт своё послание миру, - хитро объявил Прокофий. - После деяния в Отраре оно пойдет по всем мировым каналам.
  - Да где же он? - подскочил Санька.
  - Да вот же он! - расхохотался Прокофий и ткнул пальцем куда-то вверх.
  Над одним из отрогов горы появился новый объект. Сначала Санька подумал, что это взошла луна, похожая на дохлую медузу. Но оказалось, что это большой экран, цифровое табло. На нем проступило чёткое изображение Чёрного монаха. Как по команде, монтаньяры закричали ура и стали палить в воздух. Да, это был Морталло. Правда, не столько живой, сколько изображенный. На голове у него был солидный фиолетовый клобук. Умные, цепкие глаза убраны за стеклянные линзы. Выражение благости на его внушительном лице вызывало ледяное ощущение ужаса.
  Морталло твёрдо держал перед собой листок бумаги. Когда шум стих, он стал неторопливо читать, точно профессор с кафедры:
  - Раскольников под Богом.
  - Название, - почтительным шепотом пояснил Прокофий.
  "Земля велика, природа бесконечна, а Хомо мал и ограничен. И все же, в своем зазоре бытия он чувствует себя очень даже неуютно - кобенится, ворочается и ворчит, понимая, впрочем, что его место - здесь, и только здесь. Другие организмы, ограниченные куда больше, нежели Хомо, однако же не претерпевают своей несвободы, и уж во всяком случае, они неподвижно слиты с нею. Хомо лишает себя этого удовольствия жизни. И выдается.
  Хомо разумен, он мыслит, оценивает, распределяет. Никто не сравнится с ним в этом. Он работает головой помимо природы, и наделяет смыслом вещи, принципиально лишенные смысла. И поэтому Хомо тверже других существ, тверже и неуязвимее. Разум - это главное, если не единственное, средство самообороны Хомо. Дар или развившаяся способность, разум препятствует экспансии враждебного мира. Разум циничен, ригиден, он не пестует пустых надежд. И Хомо часто бывает трагически смешон, когда пытается употребить свой разум в целях расширения своего жизненного пространства и окончательного самоутверждения на этой земле. Хомо задницей чувствует свое отличие и даже избранничество. Окружающий мир чрезвычайно неудобен и жесток. Его непостижимые и суровые законы обособляют Хомо и, вместе с тем, игнорируют его как особь, как инициатора и как альтернативу. Есть отчего впасть в уныние. И Хомо уходит в себя.
  Ему плохо, страшно, он подозревает в себе тошнотворные мерзости. Узкое место опоры представляется ему немыслимым. Он мечется между невозможной необходимостью принять законы жизни и противоестественной блажью отречься от них решительно и бесповоротно. В агонии самосохранения он совершает чудовищные ошибки. Он близок к помешательству и самоубийству.
  И тут он ощущает в себе какое-то прочное и потайное дно. Всё существо Хомо обволакивают незримые токи надежды. Он безотчетно наполняется мудрым спокойствием смерти. Как пловец, нырнувший в отчаянные глубины, Хомо отталкивается ото дна и, отбросив груз своего тела, начинает всплывать к источнику полноты и ясности.
  Пока он был под водой, мир совершенно переменился. Произошла катастрофа. Разум, наконец, предает Хомо и больше не производит смысла. Хомо узнает в себе неживотное и впредь не нуждается в защите. И здесь начинается самое страшное.
  Хомо проходит в голову ужасная мысль, что сама по себе жизнь не имеет смысла. Эта простая привычная мысль, но весь ужас в том, что теперь она поставлена в нем как-то иначе. То есть, жизни, самообольщенной и аутентичной, нет, она повсеместно отсутствует. Точнее, она, конечно, есть и имеет свой черед, но ему, Хомо, это безразлично, поскольку спрятаться в ней, закопаться в нее, стать ею - это для Хомо все равно, что исчезнуть, изойти на нет.
  Так факты перестают быть фактами и в нахлынувших миражах зажигаются окончательные цели.
  Хомо балансирует на тонкой, ускользающей нити веры. В этом причудливом танце - вся его жизнь. Остановиться нельзя, зазеваться, расслабиться не допустимо. Только виртуозное переступание, только раскинутые руки, хватающие пустоту. Созидание и разрушение, зачатие и убийство - он не знает наверное, куда идет. Есть только два направления - верх и низ.
  Хомо - это Раскольников природного мира. Он отворен и падок. Он ходит под Богом".
  Дочитав свое послание миру, Морталло поднялся и несколько раз присел с вытянутыми перед собой руками, с шумом выдыхая воздух. В полном молчании братия последовала его примеру. Даже Павлик и дядька Митяй не усидели. Только Санька не принял участие в общей молитве. Впервые в жизни он почувствовал себя обреченным.
  
  Когда Маруся разлучилась со своим телом, она узнала много нового и полезного. Темное зрение, которому человек обучается после смерти, нарисовало перед ней обширный, запущенный каток, а также подружку-ровесницу по имени Лилит. Взявшись за руки, девочки подкатились к краю сумрачной ледовой арены и стали наблюдать за группой людей, которые внизу, под откосом, выполняли какую-то тяжелую и непонятную работу. Лилит, девочка из невозможной дали, была очень похожа на Марусю, словно была с нее срисована. Она и казалась нарисованной каким-то безумным аниматором. Была она так груба и заносчива, что, в сравнении с ней и в ее присутствии, Маруся ощущала себя простушкой. Она оробела, её существо волновалось, как будто со стороны Лилит всё время дул шквальный ветер. Однако это было другое волнение, совсем не похожее на то, что она испытывала рядом с Сеньором. Дело в том, что Лилит внушала ей не надежду, а отчаянный страх. Сильнее этого страха могло быть только женское любопытство.
  - Я не пойму, кто все эти люди? - спросила Маруся. - Злодеи?
  - Мужчины, - брезгливо ответила Лилит. - Выродки. Сучье племя.
  Прямо под катком был большой котлован, в котором копошились косматые седые великаны. Одни, при помощи моторизованных пил, с визгом высекали из кристаллических стен ровные кубы ядовито синей породы. Другие отвозили эти кубы, толкая перед собой вагонетки по стальному желобу. Были и такие, кто просто лежал на очищенном от снежной пыли льду, не подавая признаков жизни. Эти последние, чьи силуэты напоминали корявые водяные знаки, выглядели очень дряхлыми. Казалось, они сосут лёд всем своим белым от холода телом.
  - А что они делают? - снова спросила Маруся, немного дурачась от страха.
  - Добывают взрывчатку для своих черных дел, - доходчиво объяснила Лилит. - Куски льда, отделенные от ледяной фермы, становятся мощной взрывчаткой. Только это не лёд. Не всамделошний, то есть. Тот лёд смешной. А этот лёд страшно серьёзный.
  - А что тогда это? - горстью Маруся взяла ледяную крошку и попробовала на язык. Лёд ей вообще-то нравился. Но этот лёд не таял во рту и по вкусу напоминал пластмассовую перловую кашу, какой обычно кормили в детопитомнике.
  - Фу, выбрось, дурёха! - Лилит ударила ее по руке. - Это же Логос, понятно?
  - Что-что?
  - Логос. Ты что, не слышала разве?
  - Нет. Геркулес - знаю. А Логос - нет, - помотала головой Маруся.
  - В начале было Слово. И Слово был Бог, - процитировала Лилит. - Ты что - и Библию не читала?
  - Я вообще ничего не читала, - призналась Маруся.
  - Ну, ты и деревня! - поразилась Лилит. - Это такая книжка толстая. В ней всё про Бога написано.
  - Про кого это, а?
  Так Маруся впервые услышала про Бога. Нет, то есть, она и раньше слышала про доброго дядьку, который живет где-то на небесах и исполняет желания смертных, если только хорошо ему помолиться. И еще она слышала от мамки своей, что Бога придумали богатые, чтобы держать бедных людей в темноте и неволе. Но то, что Бог есть нечто реальное, то, что можно погладить или попробовать, ей и в голову не приходило.
  - Так он что - и вправду существует? - удивленно произнесла она.
  - Конечно, будь покойна. А кто, по-твоему, всё это создал? Само, что ли, из пустоты вылупилось?
  - Так он человек или кто? Бог этот?
  - Сама ты! Человек! Ты что - надо мной издеваешься, девчонка? Щас как по носу двину.
  - Ну, ты объясни. Пожалуйста, а. Какого он хоть рода? Чота я не пойму. Где у него тут половые признаки? - Маруся принялась озираться, точно бабка в музее изящных искусств.
  - Он среднего рода. То есть, вообще никакого. Поняла? Бог - это созидательная сущность. Она запрограммирована что-то из себя произвести. А потом Бог умирает, и это что-то живет уже само по себе, пока не выходит срок годности. Вот так, значит.
  - Так он, значит, мёртвый? - Маруся присела и погладила лёд. - Бедный.
  - Конечно, мёртвый. Ведь в Библии ясно сказано - "Слово было". Было - понимаешь? Для того Бог и создает что-то по своему Высшему произволу, чтобы потом умереть. Ведь смерть - это здорово. Пока не умрёшь, ничего о себе не узнаешь. Так и будешь болтаться среди миражей.
  - А ты откуда знаешь, что здорово?
  - Потому что я тоже мертва, - ответила Лилит с вызовом, от которого побежали мурашки.
  - Да? А что-то по тебе не видно.
  - Ты не умничай давай, - Лилит подошла к Марусе вплотную и долго вглядывалась ей в середину лба. Маруся с достоинством встретила это пронизывающее рассматривание. Лилит, конечно, была сейчас в ней. Но воображение рисовало ее стоящей напротив.
  - И ты тоже мертва.
  - Я? - Маруся с недоверием посмотрела на свои мерцающие руки.
  - Ты, ты. Но я тебя оживлю. Потому что ты нравишься мне.
  - А почему я тебе нравлюсь? - еле слышно выдохнула Маруся.
  - Потому что ты - мое земное воплощение. Иначе бы я не стала тебе помогать.
  - Ну, понятно, - Маруся нарушила неловкую паузу. Ей было странно и нехорошо от того, что она чьё-то там воплощение. - Слушай, с Богом всё ясно. А кто тогда Ангелы?
  Лилит вздрогнула всем своим телом и с ненавистью возразила:
  - Ангелы - мужики. Только совсем охуевшие. Запомни - никогда не верь мужчинам. Они наши враги. Они нас используют.
  - И что мне с ними делать? Просто игнорировать?
  - Убивай. А если не можешь убить - то обманывай. Поняла?
  Маруся кивнула. Она вдруг почувствовала, что ей тошно вне своего почти не разношенного тела. Нет, смерть - это, всё-таки, не так хорошо и ладно, как ее убеждают.
  - Итак, - голос древней богини переменился и стал тягучим и строгим. - Чего ты хочешь? Только говори ответственно.
  - Я хочу, чтобы этот монастырь со всеми его монахами перестал существовать.
  - Хорошо, - быстро согласилась Лилит. - Есть несколько способов. Предлагаю наиболее простой и наименее разрушительный. Тебе ведь ещё нужен твой мир?
  - Мой мир?
  - Ну да, где ты живешь? Он тебе ещё нужен?
  - Наверно, - неуверенно произнесла Маруся, но потом быстро поправилась. - Ты что?! Конечно же, нужен. Я ни хрена ещё толком не видела.
  - Ладно. Тогда будем бить прицельно.
  - А что я должна делать?
  - Тебе ничего делать не надо. Просто смотри - и всё.
  - Не поняла я что-то. Ты мне не дашь никакого оружия?
  - Зачем? Если можно, всегда делай так, чтобы мужчины убивали себя сами. Убийство, само по себе, как деяние, - это плохо всегда, пошло и расточительно.
  - Я поняла. А что значит - просто смотри?
  - Гора, в которой устроен монастырь, не видима. Она представляет собой особый такой заворот пространства, который возник в результате смерти Высшего существа. Чтобы оставаться мёртвым, Бог должен постоянно поглощать энергию из специального аккумулятора. В вершину этой волшебной горы бьют духовные молнии, и их энергия поддерживает Бога в состоянии смерти. Для Бога смерть - это не точечное событие, а растянутый процесс. Это нечто прямо противоположное деянию. Такое упоительное приключение, о котором мы даже не можем помыслить, - с ноткой зависти добавила Лилит. - В общем, идея горы - это важная деталь в сложном механизме, который обеспечивает процесс божественного самопознания. Идея горы нужна Богу, чтобы он мог постоянно в себя углубляться, доискиваясь до собственной причины. А вот что касается материальности горы, не говоря уже о людях, которые в ней живут - это всё вроде украшения, дизайна. Поняла? Если гору стереть в порошок, Бог этого не заметит, его приключение не прервется. Ведь вся материя - это побочный эффект божественного произвола, и возникла она как результат отпадения от Бога. Ясно тебе?
  - Ага, - соврала Маруся. - Слушай, мне нет никакого дела до Бога. Скажи, как уничтожить гору?
  Лилит протянула руку и слегка надавила Марусе на веки. От этого быстрого прикосновения у той перед глазами завертелись звёздочки.
  - Ой! - сказала она.
  - Гора остается невидима, в физическом смысле, до тех пор, пока на ее вершине или в ее нутре не появится чистая зрячая женщина, - медленно проговорила Лилит. - Тебя ждала ужасная участь, подруга. Монахи бы ослепили тебя, лишили воли к сопротивлению. И рожала бы ты им мальчиков, воинов-смертников, до тех пор, пока тело твое не превратилось бы в сухой палимпсест. Так было бы. Если б не я. Ясно тебе?
  - Вот пидарасы! - не сдержалась Маруся. - Смерть этим чудовищам, смерть!
  Лилит засмеялась. Ее смех был похож на отдалённый колокольный звон, разносящий по свету дурное предзнаменование.
  - Ты самостоятельно поднимешься на вершину горы, - продолжала Лилит. - А я подниму туда твою бренную оболочку. Вы снова встретитесь, обретете друг друга. Ты протрёшь свои чудные серые глазки и станешь смотреть. А гора, в свою очередь, обретет земные координаты и станет обычным объектом. Ее засекут те, кто ее ищет. Остается всего лишь переговорить с нужными людьми. Я разъясню им, где находится логово террористов. И тогда они сбросят на гору три термоядерных бомбы.
  - Три? - Маруся с надеждой захлопала ресницами. - Почему именно три?
  - Потому что я ненавижу это число, - мрачно усмехнулась Лилит. - Именно столько было Ангелов, которых Господь послал, чтобы вернуть меня к моему ебанутому мужу. Но это долгая история. И неприятная.
  - Почему неприятная?
  Лицо Лилит, и без того страшное, перекосилось от злобы.
  - Ангелы не очень любили моего мужа. Презирали его. А меня - так и подавно. В общем, - Лилит сделала над собой усилие, - они очень плохо со мной обошлись. Ты, надеюсь, никогда не допустишь такого над собой. Я в тебя верю, мартышка. Короче, я все устрою. Ни о чем не волнуйся. Все будет тип-топ. Две бомбы ударят в основание горы. Одна упадет на вершину.
  Маруся с благодарностью поцеловала богине руку.
  - Слушай, а они тебя точно послушают, эти нужные люди?
  - Не сомневайся. Знаешь, кто в твоем мире шишку держит?
  - Нет, - замотала головой Маруся. - А кто?
  - Кто-кто? Что глупой прикидываешься? Банкиры и генералы. А ими всеми, знаешь, кто заправляет? Паучище, великий солярный маг. Но и сам он тоже под крышей ходит. Над ним стоит Царь подземного мира. Но супротив меня - все они пупсы.
  - А над Царем подземного мира кто-нибудь есть?
  - Есть, конечно. Блёклые Тени.
  - А над ними?
  - Над ними - Великая Сплошь. Но я еще выше.
  - Надо же! - восхитилась Маруся. - А ты мне не расскажешь, как ты стала такая крутая?
  - Я прошла сквозь Великую Сплошь и вышла с той стороны, сохранив свою идентичность, - в голосе Лилит промелькнула нотка бахвальства.
  - Блин, я тоже хочу.
  Лилит снисходительно улыбнулась.
  - Забавная ты, - сказала она. - Отшлёпать бы тебя за наглость. Во-первых, у меня был хороший старт. А во-вторых...
  - Что, во-вторых?
  - Во-вторых, - Лилит снова пристально вгляделась в Марусю, - я всегда прямо шла к своей цели. И никому не была обязана. А теперь смотри, мартышка, - богиня показала на чернорабочих, упорно вгрызающихся в ярую синь льда. - Тут есть одно обстоятельство. Я должна спросить тебя.
  - Спрашивай, конечно.
  - Этот лёд несмешной, он гораздо мощнее обычной взрывчатки. И далеко не каждый дурак сможет его взорвать. Для этого требуется совместное усилие нескольких подготовленных человек. При взрыве происходит резкое поглощение энергии. Пространство как бы проваливается внутрь себя и свёртывается в эдакую мандалу.
  - Ого! Как интересно! - подпрыгнула на месте Маруся.
  - Короче, завтра в городе Отрар состоится футбольный матч. И эти фанатики взорвут стадион. Суммарная мощность взрыва составит от одной до пяти килотонн. Это в тротиловом эквиваленте. - Ну и что?
  - Как что? Погибнет уйма народу. Одно твое слово - и люди будут спасены. Правда, за тобой образуется долг. Итак, решай легче. Долго не думай.
  Сердце Маруси заколотилось от какого-то досель незнакомого, победоносного чувства. В горле встал сухой ком.
  - Это что - от меня зависит?
  - Да! - прикрикнула на нее Лилит. - Чего глазёнками лупаешь?
  - Раз так... Насрать - вот тебе моё слово. Так себе городишко, я там была.
  - Тогда всё, - по виду богини Маруся поняла, что она уже готова исчезнуть.
  - Эй, эй, стой, погоди! - она удержала Лилит за руку. - Ты мне лучше скажи, как сама-то я отсюда выберусь? Мне ведь еще пожить хочется, погулять. Смерть мне пока не по кайфу.
  - Что значит - как? - в раздражении бросила Лилит. - Я тебя еще должна и на ручках отсюда вынести? Ты же ведьма. Сделай себе метлу и лети.
  - Но колдовство здесь не действует, - напомнила Маруся и со стыдом добавила. - К тому же я девственница. А они, как известно, не летают, а ползают.
  - Ха-ха-ха, - полозы в короне Лилит зашевелились от смеха. - Вот ты смешная! Какая-то ты недоношенная, получается, ведьмочка. Ну ладно. На, возьми счастливый билетик. Съешь его - и окажешься сразу за тысячу вёрст.
  Она дала Марусе вытертый трамвайный билетик.
  - Дай три, а, - попросила Маруся. - Ну пожалуйста. Съем сразу три счастливых билетика. Я хочу оказаться сразу за три тысячи вёрст от этого ужасного места.
  Число "три", произнесенное трижды, неприятно царапнуло Лилит. Страшная девочка из ниоткуда грозно сдвинула брови.
  - Притомила ты меня, бестолочь! Больше меня не зови. Никогда!
  И Лилит резко вышла из Маруси. Какое-то время Маруся стояла одна, совершенно потрясенная, неотрывно глядя в окаменевшие глаза Великой матери.
  А потом вновь поднялась откуда-то слева, нахлынула, понесла, закрутила метелица ненависти. Резко погасла картинка с видом заснеженной пустоши. До того как вернуться в реальность, Маруся вернулась в небытие.
  
  Пока выступал Чёрный монах, пропали с помоста в центре поляны виновники тризны - четыре божественных ветра Барук, Исмаэль, Автандил и Полимрак. Теперь там была пустота. А пир стал принимать кривое, разнузданное направление.
  Монахи смешались, стали бродить от костра к костру, горланя гортанные горские гимны. Их сплющенные бабы передавали друг другу мундштук на трубке, подведенной к стеклянному сосуду. Самые резвые из партизан, взявшись за руки, образовали убыстряющийся хоровод. Там был и Вавило. В центре круга торчал игумен и отбивал ритм позолоченным посохом. Пир оживился, потерял церемониальную стройность. Даже молнии, вроде бы, засверкали гораздо чаще. Небесный огнь стал разветвляться на множество ручейков. Меж белыми молниями вспыхивали жёлтые, красные, синие и зелёные. Казалось, ещё немного - и небеса вспыхнут, точно украшенный гирляндами индусский свадебный шатёр.
  - Что, Цыган, снова мерцаешь? - спросил у Саньки Прокофий. Проклятый вампир не отходил от их скромного стола.
  - Да. Хуёво мне что-то, - кисло ответил Санька.
  - Ничего. Это пройдет, - пообещал Прокофий. - Ты, главное, пей, пей. И не тужи.
  - Знаешь, Прокофий. Я Бога себе не таким представлял, - разоткровенничался Санька. - Ну, то есть, не мёртвым. Тяжела и дика для меня мысль, что всё вышло из-под его непосредственного контроля. Значит, скоро всему конец?
  - Почему же? - возразил Прокофий. - Не надо впадать в уныние. Радоваться надо.
  - Чему же тут радоваться?
  - Вот вы, цыгане, - прищурился Прокофий, - ведь вы - избранный народ. Государства разрушатся, системы обмена падут, носители культуры вымрут. А вы этого даже не заметите. Всё так же будете колобродить, красть, петь песни и рожать детей. Вот посмотри на Вавилу. Он радуется, как ребёнок. Он примет истинное крещение с лёгкой душой. А ты, ты плохой, не типичный цыган. Развращенный, испорченный. В тебя просочилась слякоть и ложь официального православия. Тебе будет трудно.
  - Что бы ты понимал в цыганах, - огрызнулся Санька.
  - Я, по своей светской специальности, как раз этнограф, - похвастался Прокофий. - И цыгане, разные ваши популяции, интересуют меня давно. И знаешь, какая у меня есть теория?
  - Ну, ёб, какая?
  - За вами будущее, - торжественно объявил Прокофий. - Земля будет ваша. Вода, воздух.
  - А это и так всё наше, - усмехнулся дядька Митяй.
  - Дело всё в том, - продолжал Прокофий, - что вся история человечества чётко делится на три периода. Вот смотри. Первый, самый из них протяженный, - это время укорененных народов, естественной невинности. Эпоха обычаев и помеченных территорий. Второй начался тогда, когда евреи изобрели капитал. Они опутали всю землю сетью товарно-денежных отношений. Склеили всех воедино денежным жиром. Упростили природную сложность. Не потому, что они злыдни какие. Не потому что жадные или властолюбивые. Просто к этому подвигала их религиозная идентичность. Да, определенная идеология, частью которой является и христианство. У вас, цыган, нет никакой идеологии. Вы нищие духом. Когда жидовский мир обернется пустышкой, и все люди потеряют человеческий ориентир, вы одни останетесь людьми среди ходячих мертвецов. Попомни мое слово. Сейчас вы самый презренный народ на земле. Но будете править.
  - Да? А как интересно? - мечтательно произнес дядька Митяй. - Ну, жиды, положим, деньги под процент дают, и в этом их власть. А мы чем же будем барыжить?
  - Хороший вопрос, - причмокнул Прокофий. - Как ты думаешь, Сандро? Какая есть кроме денег важная ценность? Чем может питаться нищий цыган?
  - Ха! - Санька покачал головой. - Волей, чем же еще? Ну, ты теоретик! Как же ее исчислить, волю-то? Как передать? Воля-то, чай, не валюта.
  - Об этом, - развел руками Прокофий, - я не имею способности рассуждать. Мысль упирается в парадоксы. Я ведь не святой и не пророк. Обычный служка, келарь.
  - Вот то-то же! - хмыкнул Санька. - А скажи-ка мне, келарь, что-то, смотрю я, вы тут пообнищали. Тот, кто вас финансирует, видимо, жмот и ханыга. Если бы Морталло был поумнее, погибче, вы б ещё долго нужды не знали. А он вот в залупу полез. Как собираетесь воевать?
  - А это, Безумный цыган, в общем-то, не твоё дело. Вот когда пройдешь адаптацию, примешь крещение, - хмыкнул цинично Прокофий, - тогда и поговорим.
  - Ишь ты какой! - от возмущения сердце цыгана забилось быстрее. - А вот послушай сюда. По мне, так свобода, наша настоящая цыганская воля, обычному человеку только во вред. Ну что он станет с ней делать? Если она вдруг просто так упадёт, в красивой, загадочной упаковке? А я за свою свободу жизни не пожалею. Ни своей, ни чужой. Думаешь, я не понял, что вам от меня надо? Да, я парень небедный на сегодняшний день. Но вы от меня ни шиша не получите. Заруби себе на носу.
  Сказал - и вдруг усомнился, испугался чего-то. Прокофий смотрел на него с усмешкой, ничуть не таясь. Санька с тоской посмотрел на автомат, лежащий у ног одного из боевиков. Да, было бы здорово умыкнуть в кусты пару беспризорных стволов.
  Один из бородатых бандитов сел рядом, панибратски обнял Саньку и спросил с глумливой улыбкой:
  - Цыган, а Цыган, идем, я тебя с Бэлой познакомлю. Ты ей понравился. Она хочет родить от тебя богатыря. Вон та, видишь, - и показал туда, где сидели женщины.
  Санька сбросил с плеча его руку.
  - Да нет, этот старый уже, - к их компании подошел еще один пьяный монах со шрамом на скуле. - Вон, мы лучше парнишке невесту подгоним.
  - Что, не нравится? - продолжал приставать бородач. - Бэла - наша пышная красавица. Первый класс, в натуре. Родила уже 33 батыров.
  Санька отер со лба холодный пот и натужно улыбнулся. Трехрогая гора жадно поглощала вал небесного электричества. Но молнии, жирные, как помойные черви, кучно лупили только в определенные места. Эта необъяснимая избирательность действовала на нервы больше, чем окружение из пьяных и вооруженных безумцев. За грозой, бестолковой и томительной, не было видно реального мира.
  - Значит, мы пленники? - прямо спросил Санька у Прокофия. - Будете выкуп за нас просить?
  - Вот ещё, - лениво ответил тот. - Валите. Только куда вы пойдете в таком состоянии?
  - В каком таком состоянии?
  - В таком состоянии сознания. Вот ты, Цыган, что сейчас видишь? На тебе просто лица нет. Ты же мерцаешь, Цыган.
  - Да, тебя колбасит, - со смехом подтвердили разбойники.
  - А где бабка и девчонка? - Санька ухватил Прокофия за рясу и потянул на себя. - Где они?
  - Эй, полегче, да? - бандит со шрамом грубо пихнул Саньку под ребра. - Не рыпайся, понял?
  Санька сбил его с ног ударом кулака и несколько раз пнул в живот. Второй разбойник беззлобно, но крепко ударил его прикладом в затылок. Удар оглушил Саньку.
  - Что происходит в голове у цыгана? - засмеялись разбойники.
  - Я не понимаю, про кого ты говоришь, - спокойно оправился монах. - На нашем корабле посторонних женщин нет. Ты лучше скажи, куда ты жену свою спрятал?
  - Пизда-копилка это была, - неожиданно подключился к общей потехе дядька Митяй. - Он ее разбил, чтобы зубную щетку себе купить.
  - А мне вот, - Прокофий широко улыбнулся, - зубная щетка уже ни к чему.
  - Эх, не по понятиям мне с вами, шлепки майонезные, сырки плавленые, - с трудом сказал Санька и пожалел, что выкинул нож. Потому что Прокофий обнял его и сказал задушевно:
  - Бабы в строгой жизни монаха не должны играть большой роли. Ты сам это скоро поймешь. Ты научишься обходиться без скоромного. Я вот - телом не богатырь, и душа у меня ранимая, беспокойная. Потому я и не лезу на бабу. И тебе тоже не советую. Ты Безумный цыган. Зачем тебе безумные цыганята? А вот Вавилу вашего смело можно размножить. Здоровый мужик, спокойный, и сыновья от него будут хорошие, не интеллигенты какие-нибудь.
  - Педик сраный! - закричал Санька и попытался схватить Прокофия за горло.
  Новый удар, ещё крепче первого, обрушился на него.
  
  Отлежавшись, он поднялся, побрел, не разбирая пути. В голове громыхало, он чувствовал себя очень пьяным. Из оружия у него были только конечности да сувенирная нагайка за отворотом сапога. Вдруг появилась надежда - а что, если никакой горы нет? Чтобы убедиться в этом, он пошел напролом через густой кустарник, поднялся на каменистый гребень и заглянул за его край. В четырех шагах от себя он увидел головокружительную пустоту.
  Бездна монументально клубилась, переливалась из пустого в порожнее, тяжело ворочалась сама в себе, выталкивая на поверхность, под взыскующее предметности зрение наброски ландшафтов, истёртые картинки на обесцененных ассигнациях, пожелтелые детские комиксы и непостижимый текст, вырезанный на стене. В бездне всплывали орлы древних монет и случайные лица на полях фотографий. Воздух был сух, неподвижен. Мгновенные деревья из белого пламени с шипением врастали в камень, торчали изломанными антеннами внутри его головы. Нет, гора была, точно была. А вот кроме нее ничего не было.
  - Ну, давай, - вдруг раздался у него спиной вдохновенный голос игумена Тихона. - Прыгай, что ли.
  Старик вытянул посох и ткнул им в пустоту.
  - Что? - Санька отпрянул и сделал пару шагов назад.
  - Я тебя спас, дурак. Вычленил из потока скверны. А ты хочешь меня так отблагодарить? Вот к этому и сводится всё ваше хвалёное православие. К самоубийству. Из уныния, из гордыни, да и просто - ради голого интереса. А что там - за краем? А там ничего.
  - Я вижу, что ничего, - обернулся Санька. - Послушай, старик. Я не хочу с тобой разговаривать. Мне перед тобой не стыдно. И оправдываться мне не в чем. Меня сюда позвал Морталло. Вот с ним я и буду общаться. А ты мне противен. Я тебя сейчас вниз спихну.
  - Вот ты, - сказал Тихон сурово, - такой умный, такой видный парень, с таким добрым и отзывчивым сердцем. Аристократ, хоть и цыганский. Ты не задумывался над тем, почему из тебя ничего не получилось? Бог дал тебе полную руку козырей, а ты проиграл. Не странно ли?
  - Не повезло. Бывает.
  - Мы не об игре глупой на деньги с тобой говорим. А о жизни твоей богоданной. Которую ты впустую растратил. На похоть, на бродяжничество да на азарт. Почему от тебя, при всех твоих достоинствах, никому ни добра, ни пользы не было? Почему тебя все легко забудут, как только ты спрыгнешь?
  - Гнилой базар, старик. Я тебя последний раз прошу - сгинь! - Санька вытащил из сапога свою изукрашенную жемчугами нагайку.
  - Морталло больше не хочет с тобой общаться. Он мне сказал, поступай с ним, как знаешь. Что ничего ты не понял. Что ты пустой человек.
  - А вот пусть он мне сам это повторит.
  Игумен снял с шеи свой большой золотой крест с сапфиром и протянул его Саньке.
  - Только это может тебя спасти, - сказал он.
  Санька щёлкнул нагайкой и выдернул из дряхлой руки старика зловещий символ покорности. Крест подлетел и исчез в пустоте. Тихон горестно схватился за голову.
  - Безумный, безумный цыган! Что же ты наделал? Ты лишил себя распоследнего шанса.
  - Уходи, если не хочешь нырнуть следом. Ну, ты сам посуди. Зачем мне символ веры, когда я не верю? Разум мой образованный и душа моя вольная не приемлют существование Бога. Верю я в галлюцинации, в миражи и иллюзии. Но только не в Бога. То есть, я могу принять его как идею. Через меня самого выраженную. Во мне самом состоящую. Но во мне самом Бога нет. Я не нашел его, как ни старался. У моего бытия нет никакого внутреннего обоснования. А притворяться я не хочу. Понты колотить не хочу. Пусть Морталло понты колотит. Пусть ходит призраком, выступает по телевидению, пусть духовно растет, пока башкой в твердь не упрется. Мне это всё не интересно.
  - Но ты же страдаешь, Цыган. Грешно это и не экономно.
  - А и страдаю, - Санька снова прищёлкнул плеткой, на этот раз - просто так. - Зато не вру сам себе. И народ почем зря не режу. Разве что в состоянии аффекта.
  - Значит, ты только боль понимаешь, - раздумчиво произнес Тихон. - Жалкий червяк. Вот ты мелешь ерунду. А возьми сейчас Бог, да и прояви себя. Что будешь делать? Ведь совсем весь внутрь себя обрушишься.
  - Как он себя проявит? Что - листик мне на плечо упадет пятипалый? Не смеши, дедуля. Вот очухаюсь от дурмана, которым вы меня опоили - и дальше пойду. Если, конечно, твои изверги меня не прикончат.
  - Как проявит, говоришь? Я не знаю. Но мало тебе не покажется! - погрозил своим посохом старец, сплюнул и пошел прочь. - Ты решил.
  - Вали, старый губошлёп! - крикнул ему в спину Санька и выругался. - Дикари! Террористы! Сектанты! Куда я попал, а?
  Он прилег на плоский камень, накрыл лицо шляпой и попытался сосредоточиться. Да где там - всё расплывалось перед умственным взором. Прав настоятель чудо-монастыря. Сандро провел жизнь такую же бестолковую и унылую, как эта пустая гроза. Он - холостой патрон, он не выстрелил.
  Вдруг он вспомнил про эту несчастную девочку Марусю и застонал от угрызения. Так ему захотелось ее увидеть. Она одна была в этом нелепом, нескончаемом сне посторонней, безвинной. Только ее было по-настоящему жаль.
  - Бог, если ты есть, - зашептал Сандро, - сделай так, чтобы она была жива и невредима.
  
  Хосе не принимал участие в большом соборе на вершине горы. У него было важное дело, за которое он отвечал головой.
  Наконец, погрузка льда была завершена, и доставка страшного дара согласована. Он с чувством простился с четвёркой избранных. По правде сказать, немного завидуя: отныне их честные имена станут символом высшего промысла и протеста. Однако кто-то же должен заниматься и низкими, земными делами. Едва лишь последняя фура вырулила на федеральную трассу, Хосе вскочил на горячего жеребца и помчался к заповедной горе.
  Уж несколько дней в чреслах горца разгоралось пламя. Сейчас, когда всё было подготовлено и оставалось лишь дожидаться радостных новостей, его заботило только одно. От "комнаты сохранения" всего было два ключа: один у него, второй у келаря. Прокофия, как известно, женщины не привлекали. И всё же, к возбуждению Хосе примешивалось беспокойство. Не он один видел девчонку, не у него одного могло возникнуть желание дать жизнь её первенцу.
  Каждый порядочный школьник знает, что все крупные террористические акции готовятся при участии спецслужб. И эту атаку также замыслили специальные служащие. Хосе был федеральный агент и уже много лет работал под прикрытием. Попав в монастырь, он принял крещение и стал истинным верующим. Его двойственность стала определяющим фактором в подготовке чудовищного взрыва. В узкоспециальных кругах о взрыве было известно, и людей (то есть, сановников) планировалось спасти. Однако масштаб разрушений предполагался другой. Кроме Хосе, никто из федеральных агентов не знал, что хрустальные палаты наместника и государственные конторы тоже окажутся под ударом. Одноглазый баск с надеждой глядел в будущее. Когда все его бывшие хозяева исчезнут в аду, он сможет перечеркнуть свое прошлое и целиком предаться праведной жизни террориста. Время шло, он старел, пора уже было позаботиться о душе.
  Порою он шёл против правил монастырского распорядка, и это легко сходило ему с рук. Так, например, новых женщин, поступивших на материнскую службу, нельзя было трогать в течение недели. А тут как нарочно выпал такой случай, когда Хосе не мог утерпеть. У смазливой девчонки из табора дальнобойщиков была ярко выраженная арийская внешность и большие неземные глаза. Хосе даже немного сожалел о том, что эти глаза, влажные и блестящие, навсегда покроет синяя плитка слепоты. Он хотел эту юную самку такой, какой ее создали природа и общество. Ее тайна разжигала в нем низменное любопытство. Он желал бы немного с ней поиграть, прежде чем ее имя сотрется, а её личность полностью растворится в покорности.
  Уже трое суток девчонка находилась на "сохранении". Он решил, что этого срока будет вполне достаточно, и самовольно возложил на себя обряд её посвящения во внутреннюю жизнь монастыря. Ему льстила мысль, что именно он станет отцом ее первого ребенка, первого воина, которого она родит для священной борьбы с неверными. Образ этой девчонки прочно застрял в каждой чакре его вероломного тела. Хосе был федеральным агентом и монахом, но была у него и дополнительная сторона: он был настоящей скотиной.
  К его величайшему недоумению и разочарованию, особая комната, где производилась выдержка женщин, оказалась пуста. На полу были брошены мешки и веревки. В большой луже воды поблескивали черепки от кувшина. Остро пахло телесными отправлениями. Но от самих тел не осталось и тени. Не было ни девчонки, ни старухи. Не зря он беспокоился. Кто-то его, всё-таки, опередил. Старуху, скорее всего, списали в расход. А вот девчонка, наверное, уж пошла по рукам. "Это, наверное, Саид, - со злобой подумал Хосе. - Вот же сучонок! Не иначе, подрезал ключ и сделал себе дубликат".
  Хосе оказался прав. Он обнаружил ушлого мальчонку недалеко от шахты лифта. Голова Саида была странно расплющена, в глазах застрял ужас. Тело еще билось в конвульсиях. Капли крови, веером брызнувшей из разорванного горла, еще катились по лиловому камню. Труп был наисвежайший.
  Хосе позвонил наверх, в рекреационную. На вахте никто трубку не снял. Видно, не он один нарушал сегодня правила дисциплины. Лифт был в этот момент занят. И Хосе осталось воспользоваться лестницей. Поднявшись до половины, он вновь вызвал лифт.
  Пол гранитной корзины, ходившей меж этажами, оказался густо заляпан кровью. Выделялся отпечаток босой ноги и несколько раскатившихся глянцевых бусин. Хосе передёрнул затвор своего укороченного автомата и приготовился. Вот лифт достиг высшей точки. Хосе мигом взбежал по винтовой лестнице и только потом замер. Он находился в помещении, отделявшем жилые отсеки от куба главного храма. Слева от него была вахта, и там действительно никого не было. А справа начиналась широкая лестница, по которой спускались в светлицу. Чистую и возвышенную тишину храма вдруг нарушил какой-то неприятный звук. Хосе осторожно подкрался к каменному барьеру и заглянул. То, что он там увидел, заставило его скривиться от отвращения.
  На верхней площадке лестницы лежало буквально разодранное надвое тело дежурного с вахты. Тот еще растерянно хлопал глазами. Хосе сорвал со стены зелёный флаг революции и бросил поверх. Потом медленно высунулся и заглянул вниз.
  Храм по диагонали пересекала жирная старуха-цыганка. Она удалялась, с трудом переставляя толстые ноги. На руках она что-то несла. Цепь кровавых следов протянулась уже до середины залы. Старуха шла к самому дальнему, восточному порталу. Там начинался чёрный грот, ведущий на кольцевую террасу. Оттуда можно было попасть на вершину горы или спуститься вниз, к ее подножию. Однако старинный верёвочный подъёмник, как Хосе было известно, давно был не годен к эксплуатации. Одним словом, обезумевшая старуха была в ловушке. Хосе облегченно вздохнул. Он предчувствовал что-то необъяснимо ужасное, а тут всё было просто. Однако какая же дикая мощь до поры скрывалась в этой развалине! Велик Господь и неисчислимы его чудеса!
  - Эй! - сдавлено крикнул Хосе и нервно рассмеялся. - Слышь, ты, старая блядь! А ну стоять!
  Мягкой поступью он сбежал вниз и бросился следом. В храме была тишина, настолько густая, что её можно было резать ножом. Несколько раз Хосе быстро перекрестился. Нагнав цыганку, он грубо схватил ее за плечо и развернул к себе.
  Глаза старухи были неподвижно раскрыты, пусты, на них мерцала платиновая плева. Лицо и грудь залиты дымящейся кровью. Как медвежонок, она тихо рычала, поскуливала. Но Хосе смотрел не на неё. На руках у мерзкой старухи, обвиснув, лежало тело девчонки. Вожделенный объект.
  - Живо положи девчонку! - скомандовал одноглазый разбойник и саданул прикладом.
  Он хорошо умел обращаться с женщинами. Тут же руки старухи опустились, и тело девчонки выкатилось из них с глухим костяным стуком. Хосе жадно склонился. Ужас и разочарование смешались в нем с непривычным и изощрённым, точно кинжал, добивающий раненых, чувством жалости. Да, он не ошибся. Проверив пульс, он совершенно убедился в том, что девчонка мертва.
  Отступив, Хосе почесал щетину и зажмурился от величайшей досады. Лицо девочки ещё такое свежее, рот чуть приоткрыт, ровные зубки блестят. Маруся лежала в соблазнительной позе и казалась живой. Но сердце ее не билось, и глаза ее закатились. Увы! Смерть ограбила его, вырвала у него прямо изо рта кусочек небесного шербета. Именно так, именно так, а не иначе, подумал Хосе, выглядят девственные пери, с которыми он затусит после своей героической смерти. Когда-нибудь - не здесь и не сейчас. Что же, это большой грех - алкать на земле то, что воздается только на небесах.
  Хосе покаянно опустил голову, перекрестился и, отложив в сторону автомат, стал истово отжиматься на кулаках от пола. Сердце его запрыгало, кровь ринулась по сосудам. Сделав тридцать три отжимания, он сел и расслабился. Глаза славного партизана затуманили слёзы.
  "Помни о смерти своей", - неустанно повторял игумен Тихон.
  Хосе, вроде бы, помнил и не боялся ее, поскольку она, в его представлении, была неотрывна от правого дела, а значит, не могла быть напрасной, нелепой и страшной. Он не рвался на тот свет, как иные юнцы. Поэтому представлял свою смерть на достаточном от себя отдалении. А всё вышло по-другому. Вышло вовсе и не так.
  За молитвой своей, Хосе совсем позабыл о старухе-цыганке.
  
  Лёжа у края обрыва, цыганский барон позабылся. И было ему видение. Такое резкое и достоверное, что его навсегда запомнило тело.
  Он увидел себя в мрачноватой пустыни, под небом, таким же странным, искусственным, как и то, что клубилось, плевалось огнем у него над головой. Только во сне, пожалуй, всё было какое-то детское, мирное. Там, в этом сне, ещё не было опыта смертельной опасности жизни. Однако же - душно, безвыходно, и все грани блистали от свежей краски, и все игрушки, рассеянные по песку, были новенькие, как в магазине. И небо, и пустыня были аккуратно нарезаны на равные ломтики разного цвета. А Санька был привязан к полосатому лакированному столбу.
  Пальцы ног у него были широко расставлены, красноватые пятна покрывали лодыжки и икры. Никакого неудобства, он, впрочем, не испытывал. Его неволя была какая-то постановочная.
  Вдруг с неба спустился летательный шар оловянного цвета. Не сразу из шара выбралось забавное существо. Карлик, одетый в золоченую тогу, вроде тех, в каких щеголяли невосприимчивые к холоду античные люди. На голове у карлика была генеральская фуражка. На ногах - кеды с колокольцами. Толстая цепь из золота украшала тощую грудь. В правой руке он держал знаменитую санькину нагайку и был с нею примерно одного размера. Но самым в нем примечательным было лицо.
  Он выглядел как санькин близнец. Это была санькина копия, уменьшенная и утрированная.
  - Ну, здравствуй! - смешно запищал карлик.
  - Здравствуй. Ты кто? - спросил Санька.
  - Я Биг! - закричал тот. - Что, не верил в меня? Не верил, что я существую? Ну, так вот он я. Посмотри.
  И карлик стал хвастливо вертеться и танцевать у его ног. Он сучил ножками, подпрыгивал, бросал вверх и ловил головой фуражку. Колокольчики на его кедах утонченно звенели.
  - Верю! Верю! - крикнул Санька и рассмеялся. - Но ты же мне только снишься!
  - Ну и что? Разве я от этого хуже? - крикнул уродец и сделал сальто-мортале. - Посмотри, посмотри, какой я живенький, ловкий!
  - Да, ты ловкий, - признал Санька. - Это ты меня привязал?
  - Нет, - Биг оборвал чехарду, и мордочка его стала печальной. - Знаешь, мне очень обидно, что ты не верил в меня. Обидно, что ты надо мною смеялся.
  - Извини! - крикнул Санька. - Я больше так не буду!
  - Я тебе кто - клоун, паяц? - в голосе карлика прозвучала угроза.
  Саньке вдруг сделалась очень страшно. Он задохнулся и стал вырываться из пут.
  - Нет! Я так не считаю! Развяжи! Помоги мне! - закричал он.
  - Я тебя не привязывал, - тихо сказал карлик.
  - Но ты можешь меня отвязать? - с надеждой спросил Санька.
  - Конечно. Если бы ты в меня верил, я бы тебя отвязал. Наверно.
  - Верю! Верю!
  - Нет. Ты не достаточно веришь, - сказал Биг и отвернулся.
  - Ну, так сделай так, чтобы я верил достаточно! - взмолился Санька.
  - Точно хочешь? Смотри, это может быть очень больно.
  - Точно! Точно!
  Биг внимательно на него посмотрел, поиграл плёткой.
  - Ты станешь другим. Хочешь этого?
  - Да! Хочу!
  - Тогда держись. Вот тебе моя мета, - сказал Биг и замахнулся нагайкой.
  Санька почувствовал сильную боль и очнулся. Левое плечо жгло. Но это быстро прошло. Оказывается, всё это время он стоял на коленях, сжавшись в комок. А перед ним на земле лежала его шляпа. Ноги совсем затекли. Санька встал, сделал пару шагов и упал. Ему стало всё безразлично.
  Кто-то тряс его за левое плечо. Это был дядька Митяй.
  - Сандро! Проснись, Сандро! - звал дядька. - Да ты живой вообще?
  - А? Что? - подскочил Санька.
  - Ну, слава Богу. Смотри. Тут что-то совсем непонятное стало твориться, - сообщил дядько.
  Санька поморщился и оттолкнул его от себя.
  - Ах, совсем, говоришь, непонятное? - с упрёком на него посмотрел. - Да разрази тебя гром, дядько! Так привольно спалось, и тут ты со своим непонятным!
  
  "Кто-то видит что-то в беспросветной мгле: ржавые ворота на одной петле. Кто-то видит тропку, сжатую в спираль. Кто-то видит топку. Ну а я - сераль", - прочитала Бабушка и тут же спросила:
  - Кстати, у тебя нет ничего покурить?
  Со скорбным видом я покачал головой.
  - Жаль, - сказала она. - Как там дальше? "Понесется лесом добрая душа. Мастерок с отвесом. Книги глупыша". Правильно я прочитала?
  - Да, - односложно ответил я.
  
  Маруся проснулась от холода. Она лежала ничком на чем-то жёстком. Тело ее вспомнило, как дышать, и воздух с надсадным хрипом проник в лёгкие. Она повернулась на спину, села, открыла глаза. Сначала была видна только серая возня и сумятица. Зрение возвращалось к ней постепенно.
  Она различила одну прямую линию, потом другую. Из них образовался прямой угол. Это был шов между плитами пола. Дальше от этого прямого угла быстро достроилось всё остальное. Каменный пол, высоченный потолок с рядами квадратных окошек. Стены, затянутые тёмным шёлком. Она находилась в каком-то громадном и скучном зале; высотой он был, наверно, с главную лагерную каланчу. Пока глаза были закрыты, ей даже показалось, что она умерла, и ее сбросили в яму. Во всяком случае, запах стоял в точности такой, как в леднике, и это был запах высокого духовного напряжения в присутствии мёртвых. К счастью, выяснилось, что вокруг неё не лёд, а камень. Это всё-таки лучше. Лучше быть замурованной в камень, чем в лёд.
  Она подумала, что зал пуст. Только через какое-то время смогла распознать движение, движущиеся объекты. В этот момент её внутренние часы пошли снова. А потом её чувства увенчал слух, и она содрогнулась от жуткого звериного воя. Меж тем, зрение возобновилось, и глаза стали схватывать подробности.
  Рядом что-то металось и дёргалось. Это что-то выло, рычало, визжало. Маруся узнала бабку Зию. Старуха-цыганка сидела на груди у какого-то бородатого мужика и, пригвоздив его к полу руками, с неистовым воем объедала ему лицо. Затем бабка сдёрнула с мужика штаны и, точно рудокопная машина, вгрызлась в низ его живота. Рык и чавканье сливались с предсмертными воплями. Темная жидкость растеклась, расплескалась по полу.
  Бабка Зия подняла на нее мутные и белёсые, бесчеловечные глаза, свирепо оскалилась. А может быть, улыбнулась. У бабки откуда-то выросли кривые острые зубы и длинные когти. Кровавая пена повисла бахромой на ее подбородке. Маруся узнала эту кривую, презрительную ухмылочку. Так ухмылялась та юница, подружка из зарубежья, которую она повстречала в своем забытьи.
  Старуха отняла руку от груди своей жертвы и подтолкнула к Марусе черный предмет с рукоятью и прямой короткой трубкой.
  Тут обезображенное лицо мужчины разом опало, по телу пробежала судорога агонии. Его душа серой зловонной дымкой зазмеилась по полу и юркнула под одну из плит. Тогда бабка Зия медленно поднялась с колен, приблизилась к Марусе и мазнула ей лоб свежей кровью.
  Буквально сразу же Маруся ощутила прилив жизненных сил. Окоченевшие руки и ноги отмякли и стали слушаться. Она резко вскочила. А старуха, напротив, затряслась мелко-мелко, захрипела, упала на спину. Зубы и когти ее втянулись, и она окончательно умерла.
  - Ах ты, несчастная старушенция, - сказала воскреснувшая девочка. - Твоя цыганская богиня услышала тебя и оказала тебе высшую честь.
  Маруся обрадовалась, что снова может слышать себя, свой голос и речь. В этом одном уже заключалась большая, волнующая свобода. Она подобрала с пола автомат. Он был удобный и лёгкий. Девочка никогда ещё не притрагивалась к огнестрельному оружию, однако у неё было врождённое к нему чутьё и влечение. Теперь, когда ей в руки легла эта ладная штука, колдовством можно было пренебречь. Маруся поводила дулом из стороны в сторону. Ей сразу же захотелось проверить в деле этого механического божка. И, как нарочно, в поле ее зрения появились два живых человека.
  На вопли Хосе откликнулись два боевика, которые дежурили в рекреационной пещере. Они замерли на верхней площадке лестницы и стали в изумлении таращиться на кровавую сцену, разыгравшуюся посредине божьего храма. Однако больше всего их поразила не кровь и не яростная жестокость расправы, а фигурка вооруженной автоматом девочки в черном спортивном костюме. Если быть еще более точным, их особенно впечатлили её широко открытые и, без тени сомнения, зрячие, зоркие серые глаза.
  - Ебать-колотить! - воскликнул один из бандитов. - Она же видит, видит!
  Второй быстро снял с плеча винтовку, но выстрелить не успел. Одно мгновение - и свинцовый ливень из хрупких рук девочки изрешетил мужские тела. Маруся выстрелила, даже не думая. Казалось, автомат сам ожил в ее руках.
  - Ух ты! Здорово! - новое ощущение было сильным, затягивающим.
  Однако надо было спешить. Как угорелая, Маруся взлетела на верхнюю площадку и обратилась в слух. Она не знала, как устроена локация, но чутье подсказывало, что двигаться надо через один из четырех симметрично расположенных порталов. А тот ход, которым сюда пришли разбойники, использовать не разумно.
  Внезапно большая круглая плита в самом центре залы надломилась и с грохотом развалилась на части. Из-под пола забил фонтан мутного пара, он заклубился и завернулся; и показалось тогда, что из пустоты выткалось и разгибается в полный рост некое могучее человекообразное существо, - этакий кудлатый, расхристанный дед с нахмуренными бровями. Иллюзия продержалась всего мгновение. Серое облако пара сдвинулось и поплыло вбок.
  У одного из мёртвых разбойников Маруся взяла пистолет, а с другого сняла красивую чёрную шапочку. Тяжелую винтовку она брать не стала. Сбежав по лестнице, она сразу же бросилась к той арке, куда потянулось облако пара. Нырнув под неё, она обнаружила косой ход с рублёной лесенкой. Он вёл наверх. Сначала запахло мышами, а потом воздух резко переменился, и - запахло волей. Навстречу хлынул белый свет.
  Маруся достигла выхода из туннеля и задохнулась от восторга. Всё ее существо возликовало. Она выглядывала из дыры, расположенной в отвесной стене. До земли было несколько сот метров. Под горой расстилался бескрайний лес. Вся округа лежала как на ладони, залитая бархатистым светом заходящего солнца. Это была чарующая картина. Но только сейчас, всплыв из омута серого камня, Маруся поняла, что её обычное зрение восстановилось не полностью. Нет, оно стало даже лучше - острее, объёмнее. Но у него появился один существенный недостаток. Картинка реальности сделалась чёткой и чистой. Но чёрно-белой.
  Так, овладев тёмным зрением, Маруся перестала различать цвета.
  
  Странные явления наблюдались в атмосфере. Гроза прекратилась, но пошел электрический снег. Волосы у цыган встали дыбом, на кончики пальцев сели беззлобные светлячки. Потом с запада на восток прокатилась волна серебрения. И словно тугой струей воды с небосклона стало смывать гнетущий компот из неподобающих и нарочитых красок. Дунул прохладный ветер, бросая в озноб. Небо вдруг отступило, отпрыгнуло от земной поверхности и обрело нормальный золотисто-синий окрас. Медленно, словно непостижимо большая лампа, разгорелось милое человечеству солнце. Стало тепло и радостно. Стало просто. Время было к закату.
  - Полюбуйся-ка, что творится! - то и дело хватался за голову дядька Митяй.
  Санька увидел стаю розовых птиц. И услышал звон цикад в густом чапарале. Гора была не так высока, как это казалось изнутри, под колпаком, когда ее встроенность в естественный ландшафт была сокрыта. Но и не такая уж низкая. А главное - в той степени, в какой она была обозрима, ее склоны выглядели совершенно отвесными и неприступными. Словно творец обточил ее вершину на токарном станке, желая подчеркнуть полную погруженность горы в материнское небо.
  - Да, похоже, присел наш кораблик! - воскликнул Павлушка, чумазый от радостного удивления.
  Все цыгане были здесь, со своим вожаком. Вернулся Вавило. Он стащил под шумок два автомата и одну гранату. Не было только женщин. Наверное, они погибли, их уже не вернуть.
  - А может, наоборот, - Санька не разделял общего оптимизма. - Пошел ко дну. Накрылась их маскировка. Видишь, как они суетятся. Точно мураши, когда на муравейник поссышь.
  Черный дым от затушенных костров плавно шел к небу. Он перемешивался с ядовито-зеленым паром, который потёк из расщелин. Вся гора начала вдруг куриться и быстро покрылась шапкой золотисто-коричневого облака. В жизнерадостной дымке мелькали фигуры славных повстанцев. Пир был закончен. А скорее всего, принял какой-то негаданный оборот. Началась беготня, суматоха, брожение. Кто-то спешно нырнул под землю. А иные, напротив, дерзко взывали к небу. Эти последние стали палить в воздух. Пьяные и оголтелые партизаны лупили в белый свет как в копеечку.
  - Вот что, братья, - взял суровое Сандро. - Нам надо где-нибудь спрятаться до наступления темноты. А там поищем такое место, где можно надёжно укрыться. Давайте же дружно спрячемся за нашу свободу. Мы должны беречь силы. Наша борьба еще не закончена, она в самом начале.
  - Где - в зеленке? - спросил Вавило. - В ней и жеребчика не спрячешь.
  - Упырь как-то обмолвился про галереи. Что они-де винтом идут вокруг горы, - припомнил дядько.
  - Я видел лестницу. Вон там, за тем валуном, - Павлик показал рукой на восточный пик, самый обугленный из трех. Туда чаще всего попадали молнии.
  - Давайте, быстро туда. Только прячьтесь, прячьтесь, - умоляющим голосом приказал Сандро.
  Пригибаясь, они друг за дружкой побежали вдоль самого обреза камня. Но когда стали спускаться в лощинку, сверху затарахтел автомат. Вавило, картинно раскинув руки, с разбегу припечатался лбом к фиолетово-бурой земле. И побежал по камушкам ручеек жизни.
  Дядько, не мешкая, широко размахнулся и зашвырнул в заросли их единственную гранату. Мощный взрыв - и куски чьих-то тел подлетели в воздух.
  - Ну, вот и спрятались! - выругался Сандро. - Скорее, скорее.
  Они перевалили за хребтину горы и выбежали на неширокий уступ. Его дальний, сужающийся край вёл к какой-то круглой норе. Дальше показалась стесанная лесенка не шире локтя. А в самом ее низу стояла Маруся и с весьма толковым видом целилась в цыган из автомата.
  - Не замай, милая! - воскликнул дядька Митяй. - Свои мы, свои.
  - Зря вы сюда ломанулись. Здесь тупик, чуваки, - хладнокровно сообщила девочка.
  Соплеменники воли завернули за каменную стену и убедились в неутешительной правоте ее слов. Неширокая каменная терраса тянулся вперед метров на тридцать, а дальше зиял пролом. И самое обидное было в том, что на той стороне виднелся ворот подъёмника.
  - Похоже, мы в западне, - устало подвел итог Санька.
  Он сел на камень и спросил у Маруси:
  - Ну, рассказывай, как оно? Что они с тобой сделали? Эти изверги, волки.
  - Не знаю. Но мне кажется, что эти изверги, волки только что взорвали стольный город Отрар. И теперь собираются отмечать это событие, - ответила смелая девочка.
  - Может, вернуться? - нерешительно предложил дядька Митяй.
  - Куда там. Вот здесь, не сходя с этого места, и умрем за свою свободу.
  - Ах, как красиво! - залюбовался закатом Павлушка. - Так бы и полетел. Братка, неужели они нас убьют? Мы ж ничего им такого не сделали?
  - Мы отвергли их веру, - сказал Сандро. - А, кроме того, они злые сейчас, потому что я вижу, как сюда направляются три вертушки.
  В самом деле, из сливочной дали показались хищные рыла вертолётов. Машины закружились вокруг вершины горы. Одна, стремительно заваливаясь вокруг склона, резанула пулеметной очередью прямо у них над головой.
  - Славно хлещет! - с восхищением произнес дядька Митяй. - Ну, теперь им устроят войнушку.
  Однако боевые машины, покружив, улетели. И наступила многозначительная тишина.
  Павлик стал набивать травой папиросную гильзу.
  - А вот это правильно, - сказал дядько. - Может, угомонились? Потеряли нас?
  Быстро темнело. Прозрачной накидкой с плеч пери скользила ночь. Стали видны звёзды, чей яркий свет удостоверял существование необъятного космоса. Да, это был подлинный мир.
  Сандро сидел в позе врубелевского демона и смотрел вдаль, на восток, где за многие тысячи вёрст отсюда сияла огнями корона великого Дегеле. Путешествие Саньки было глубоким и трогательным - поистине необычайным. И вот оно подошло к финалу.
  - Ну, что, Маруся, - сказал он. - Вот попадем в Дегеле. Увидишь, какой это славный и безграничный город. Город-загадка, город-судьба. Никто не покидает его по собственной воле.
  - Ой, как же я забыла? - спохватилась Маруся. - Съешьте вот это.
  Она протянула Саньке какой-то грязноватый комочек бумаги.
  - Это что?
  - Это счастливый трамвайный билетик, - убежденно ответила девочка.
  - Ты что издеваешься? - Санька не смог сдержать улыбки. - Ты цела, вообще?
  - Я цела. А вот кое-кому потребуется помощь патологоанатома. Павлик, ты тоже сожри. Вот тебе тоже счастливый билетик.
  Санька покачал головой, но положил билетик на язык. И ощутил нежную горечь типографической химии, привкус большого города. Павлик развернул свой билетик и удивился:
  - Ой, а тут не сходится. Это не счастливый билетик.
  - Всё равно, ешь.
  - А мне? - спросил дядька Митяй.
  - А тебе, мужик, не досталось, - развела руками Маруся. - Так всегда бывает в жизни. Извини.
  Неожиданно сверху рявкнул громкоговоритель.
  - Цыгане, сдавайтесь. Вы окружены. Сопротивление бесполезно.
  Они узнали хлюпающий благостью баритон Прокофия.
  - Цыгане не сдаются! - выкрикнул дядька Митяй.
  - Вы все умрете! Вам пиздец! - закричала Маруся.
  Голос монаха шел из-за каменного козырька, нависающей у цыган над головой. Здесь был защищенный участок галереи. Подойти сюда не замеченным было нельзя.
  - Тупо гранатами забросают, - предположил Санька, сложил руки рупором и закричал, как кричат в самурайских фильмах:
  - Эй, утро вечера мудренее. Дай нам последнюю ноченьку волей подышать.
  - Отдайте девчонку, и мы вас отпустим. А лучше - просто столкните ее вниз. У нас к вам нет никаких претензий. А она слишком многое видела. Она должна гореть в адовом пламени.
  - Мы вам не верим! - крикнул дядька Митяй.
  - Морталло дает вам своё честное слово, - ответили сверху. - Не лезь в петлю, Безумный цыган. Деньги тебе мы все отдадим. Только сверни ей поскорее шею. А иначе, к вам сейчас спустятся наши ниндзя.
  - Пусть спускаются. Я жду их с нетерпением, - звонко отозвалась Маруся. - Вы все попсовые. В ваших жилах течет клюквенный морс.
  - Передай Морталло, он мне больше не друг. Зазнался он. Его слово ничего для меня не стоит, - глухо добавил Санька. - Короче, мы приняли решение. Вместе приехали, вместе умрём.
  - Мы убьём девчонку, - выкрикнул дядька Митяй и подмигнул. - Она нам самим надоела.
  - Голова девчонки - ваш пропуск на волю, - прозвучал, удаляясь, голос Прокофия.
  Странно, но больше никто их не упрашивал. Слышался шорох камней, будто кто-то спускается, но никого не было видно. Ещё несколько погодя и вовсе настала мёртвая тишина. Можно было подумать, что все ушли и предоставили их себе. Вероятно, подумал Санька, это место и вправду безвыходно.
  Вдруг прянуло из темно-синей пропасти студёным ветерком. Заслезились глаза, зазвенело в ушах от ощущения чьего-то присутствия.
  Сандро оглянулся. Так и есть, к их темным фигурам добавилась еще одна. Это была тень зловещего Черного монаха.
  - Несговорчивые цыгане, - дружелюбно проговорил Морталло. - Вас проще убить, чем переделать. Девчонка, опусти автомат. Пули меня, всё равно, не берут.
  - Вы - Чёрный монах! Я вас узнала! - воскликнула Маруся. - Я очень люблю передачи с вашим участием. Вы - мой кумир. И я вас сейчас убью.
  Щёлкнули выстрелы, но пули не причинили Морталло никакого ущерба, словно он весь состоял из дыма. Из-под рясы он вытащил большой пистолет и направил его на Марусю.
  - А вот ты так не умеешь, - мягко сказал он. - Маленькая диверсанточка. Ты справилась с поставленной задачей. Нашу базу обнаружили. Скоро твоим именем назовут белый корабль-призрак. Я непременно на нем покатаюсь. Кстати, как звать-то тебя? Думаю, тело твое мы высушим, прокоптим и станем ему поклоняться. По-моему, неплохая участь, а? Вот же как в жизни бывает. Предупреждал меня один нострадамус. Но я ему не поверил. Сварил его живьём вместе с его прогнозами. Иди-ка сюда, девочка. Ну. Я повторять не буду.
  Санька почувствовал сверхъестественный ужас перед лицом старого друга. Он ничего не мог с этим поделать. Самобытная мужественность Морталло, его тихое, ясное и безумное эго были выше разумения цыгана.
  - Морталло, - заикнулся он и постарался загородить Марусю.
  - Помолчи, Санёк, когда старшие разговаривают, - ужасающий террорист отстранил Саньку рукой и снова обратился к Марусе:
  - Девочка, ты совершила подвиг. А всё равно, ты ничтожное существо, соблазненное шайтаном. Ты рабыня, ты проститутка, ты нечисть. Несмотря на то, что я выбился в сверхчеловеки, я остался нормальным мужчиной. И прежде чем вырвать твое сердце, я поступлю с тобой так, как поступают с проститутками. У меня не было женщины уже много лет. Они все боятся меня, как огня. Женщины - вредный наркотик, саранча и полынь. К бабам я давно уж бесстрастен. Однако к тебе я сразу что-то почувствовал. Твои дерзкие серые глазки отчего-то меня возбуждают. Сейчас я вознесу тебя на облако и там выпью до самого дна.
  - Дяденька, а у вас выпить не найдется? - хрипло спросила Маруся.
  Что-то никак не действовали счастливые билетики, подаренные Лилит. Наверное, богиня просто решила подшутить над Марусей.
  - Найдется, - Морталло с готовностью протянул девочке фляжку. - Пей, милая, пей. А потом, в знак своей благодарности и полной покорности, ты расскажешь мне добрый стишок.
  Маруся припала к горлышку фляги. Огненная гармония хлынула внутрь, и заплясала спиралью отпущенная душа. Это был чистый спирт.
  Сделав несколько глотков, Маруся облизала губы и начала:
  Выхожу одна я на дорогу.
  Сквозь туман кремнистый путь блестит.
  Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу.
  И звезда с звездою говорит.
  В небесах торжественно и чудно.
  Спит земля в сиянии голубом.
  Что же мне так больно и так трудно?
  Жду ль чего? Жалею ли о ком?
  Ни о чем я, дядя, не жалею.
  Бога вашего я не молю.
  Я тоской высокою болею,
  Исполняя вам смертельный блюз.
  
  Морталло приставил пистолет к голове девочки и похвалил:
  - Да у тебя талант! Эх ты, бедолага. Брось автомат сейчас же. Твое дело - гордо нести по жизни свои сиськи. Знаете, что я сейчас подумал? - Морталло добродушно посмотрел на мрачных цыган. - Я вас, пожалуй, всех пощажу. Даже ее. Хотя нет. Её я всё-таки грохну. Но безболезненно, без надругательств. Деликатно вот так придушу.
  И Морталло одной левой сдавил хрупкое девичье горло. Маруся стала хрипеть.
  - Эй! - бросился к нему Санька.
  Морталло резко обернулся, и Саньке пришлось отступить под давлением его взгляда.
  - А ты, Санёк, никогда меня больше не забудешь. Я оставлю на теле твоем знак посвящения.
  Террорист поднял пистолет, и пуля большого калибра разорвала Саньке левое плечо. Он отлетел к стенке и завыл от боли. Павлик и дядька Митяй бросились к нему на помощь.
  - Да уж, торжественно и чудно, - тихо сказал Морталло, глядя в ночное небо. - Действительно, точнее не скажешь. Но мороз по коже дерет от этой чудности и этой торжественности.
  - Знаете, дяденька, - обратилась к нему Маруся. - Боюсь, мы уже не успеем заняться с вами сексом. Дело в том, что минуту назад с военной базы на границе с Китаем были выпущены три ракеты, по две термоядерные боеголовки на каждой. Как красиво летят они сквозь блестящую южную ночь! Средняя - чуть впереди. Птица-тройка такая.
  В глазах Морталло мелькнуло крайнее удивление.
  - Что? Что ты сказала?
  - Лучше не суетитесь и не красуйтесь. Молитву там почитайте. Либо что-то еще. А то время выходит.
  - Чую, чую - летят. Ты не врёшь. Это так абсурдно, что похоже на правду.
  Морталло подкрутил мочку уха, весь подался навстречу эфирной бездне, доносящей призрачные голоса. Все мировые новости, от мала до велика, столпились в его голове. И промолвил он голосом непубличным, полным человеческого смятения:
  - Всё, что хотел я от себя в этой случайной жизни - так это с достоинством встретить такую минуту. Чтобы в последнем дыхании моем не было страха. Неужели так многого я ждал от себя? Только одно: встретить смерть чистой и трезвой мыслью, чтобы понять, что она такое, застать ее врасплох и силою изощрённого разума вынудить к задушевной беседе. Но сейчас чувствую - ничего не получится. Тупо умру.
  И впрямь - разочарование Морталло было зримо. Его тело словно бы стало обрастать плотью, грузнеть. В предчувствии скорого свидания с Богом, он задрожал.
  - Прободоно. Прорубоно. Аппалачский потлач, - бессвязно забормотал великий разбойник. - Вот и всё. Дайте мне зеркало.
  Маруся вынула из его безвольной руки пистолет и, отойдя на два шага, не раздумывая, выстрелила ему в затылок. Потом уперлась в его тело руками и столкнула в пропасть.
  - Вы это видели? Видели? - спросила она.
  Однако никто ей не стал рукоплескать. Цыгане были заняты своими делами. Санька стонал и истекал кровью. Павлик всхлипывал и пытался зажать его рану. Дядька Митяй задумчиво выковыривал козявку из носа.
  - Эх, девонька, - сказал он. - Помни первое правило жизни. Не лезь! Пускай всё идёт как идёт.
  Дядько ссутулился и, не таясь, поднялся по каменной лесенке. Там разыскал в чапарале тело Вавилы. Его уже кто-то перевернул. Богатырь лежал на спине, широко раскинув руки, и спокойно глядел в тёмную даль небес. Казалось, что он спит с открытыми глазами.
  Дядько сел рядом, вытащил из кармана губную гармошку и запиликал.
  
  Три стремительных чёрных объекта ударили в гору.
  Мощь троекратного взрыва была так велика, что гора провалилась под землю.
  На ее месте образовалось глубокое ядовитое озеро.
  Из него стали вылетать тучи букашек.
  На этих злобных москитов не было никакой управы.
  И Чёрные горы обезлюдели.
  
  "- Короче, все умерли, - сказала бабушка Буваси. - Что-то язык у меня устал.
  - Как же так? - с недоумением произнес я. - Вы же обещали рассказать всю историю.
  - А! - глаза бабушки вспыхнули во тьме, как два красных индикатора. - Они не могли спастись. Чудес не бывает.
  - А как же билетики? Зря вы, что ли, про них рассказали?
  - Вот неугомонный. Ты что, веришь в счастливые билетики?
  - У меня есть с собой еще кое-что, - осторожно признался я.
  - Что же? - наживка сработала.
  - Нечто съестное. Собачьи консервы.
  - Да? А ну-ка покажи! - через всю комнату ко мне протянулась худая зеленая рука с жадно подрагивающими пальцами.
  Понятно, бабуся подыхала с голоду".
  
  
  Часть 3. Дегеле
  
  
  Часть 1. Последний сюрприз.
  
  Где-то город стоит на земле,
  потонувший во лжи и во мгле -
  Дегеле, Дегеле, Дегеле...
  
  Слова старой песенки, слышанной в детстве, сразу пришли на ум, когда мимо окна полетела разношёрстица дач, крупноблочные облака пригородов бесконечных. Эту песенку любил наигрывать на губной гармошке один цыган. Бесхитростный мотив совсем позабылся. А слова вот уцелели, точно были высечены в камне. Тра-ля-ля, тра-та-та. Как же там было то? Вся эта песенка дурацкая болталась на одной пронзительной ноте.
  Сколько же лет он не был в родном городе? Можно, конечно, наверное выяснить это, если покопаться во внутренней летописи, только какая разница? Санька не забывал о возвращении, воображал его, обдумывал, не веря, что это возможно. Он стал возвращаться, едва только взяли старт его горемычные хождения. Это непременно должно было произойти. Ни смерть, ни новая жизнь не отменили бы возвращения. Ибо от притяжения этого города негде было сокрыться.
  Мир был широк и ярок, беспардонно разнообразен. Он был точно власяница на теле скитальца или крикливая радиопостановка в камере смертника. Один только город Дегеле, расположенный чёрт знает где, на самом краю, не досаждал. Его реальность была серой, обморочной, расплывчатой, стёртой и ускользающей. По странной закономерности, любые самые дальние и уклончивые пути вели именно в это мнимое место. И ни одна дорога не вела отсюда. Просто уж нет смысла ехать куда-то еще, если ты здесь оказался. Не случайно ведь, семь больших рек дружно впадали здесь в океан, отстраняя солёную воду до самого горизонта.
  Нежная, расползающаяся ткань бытия. Сопливый клубок человеческих судеб. Контаминация внутреннего и внешнего. Идеальное место, чтобы родиться и сдохнуть.
  Грязно-жёлтая привокзальная площадь заполнена оборванцами и мешочниками. Санька перекусил в неприличном кафе, просмотрел городские новости. Он был очень рассеян. Тупая, ноющая боль обитала в левом плече, словно живое существо. Сейчас он сожалел о том, что вернулся. Старое зеркало в туалете выдало броское лицо немолодого уже человека, который привык заботиться о себе и только о себе. Лицо было породистым и изнеможенным. Выражение глаз - слишком мягкое. Старомодная шляпа с высокой тульей и обвислыми полями дополняла вид провинциального чудака. Такую шляпу носил когда-то горделивый певец Бликса. Невесело усмехнувшись, Санька выбросил ее в мусорный ящик. Шляпа скрывала гриву седых волос.
  Здесь же, на вокзале, он зашел в парикмахерскую и побрился под ноль. Теперь он выглядел и вовсе дико. Фонтан со скорбно-зелёной помпезной статуей Милосердия облепили нищие. В столице мира нищих всегда было бессчётное множество. Санька с холодным сердцем вглядывался в их безобразные, звериные лица. Когда мелочи не осталось, он встрепенулся, взял такси и назвал адрес одного старого друга. В такси его сморило, перед глазами закрутилась костлявая карусель, ожившие черно-белые фото. Какая-то липкая лилипутка или уродливая девочка танцевала в глубине сна, приближалась и вновь отходила. Вокруг шеи и талии она замедленно вращала невероятное количество заточенных до бритвенной остроты обручей. Санька всхлипнул, открыл глаза и выругался. Его брошенная жизнь была где-то рядом, шла своим чередом без него. По одну сторону шоссе, как костяшки на счётах, пролетали экстравагантные виллы, яркие рекламные доски, зоопарки, инкубаторы для богемы, а по другую - бесконечно вытянулся нежно-розовый дикий пляж, с чёрными киосками и вкраплениями мечтательных созерцателей. Было пасмурно, шёл тихий дождь. Туманная даль неизвестности исходила особенной тоской. Санька почувствовал горечь последней оседлости. Успокоился и приободрился.
  Когда он покинул такси, бомбила окликнул его и протянул через окно шляпу. Шляпа была та самая, что он выкинул только что в мусорный бак. Санька покачал головой и брезгливо отдёрнул руку.
  
  Серж по прозвищу Алоха, пожалуй, был единственным человеком, в существовании которого Санька не сомневался. Бонвиван, волокита, игрок с большой буквы. Так и оказалось - Серж был на своём месте. Аккуратный кирпичный коттедж на берегу залива, скромный фамильный герб над крылечком, в двадцати ярдах от веранды трепещет и пенится густо-зеленое, на закате - янтарное море. Здесь начинался рыбацкий поселок, набережный район, застроенный весь точно такими же непритязательными домами. А вот сам Алоха был уже не тот. Даже обрадовался старому другу как-то невыразительно, словно среди бела дня в его дверь постучал призрак с опрокинутой баржи. Серж обрюзг и полысел. Лицо его приобрело землистый оттенок, рукопожатие было вялым, взгляд - бегающий.
  - Сандро, опа, - проговорил Серж. - Вот, кого не ожидал я увидеть.
  - Да ты, брат, не робей, - сказал Санька и улыбнулся всем своим существом.
  Степень доверия между ними была такова, что не требовалось как-то себя объяснять, ставить метки эмоций. Санька просто отодвинул друга здоровым плечом и вошёл в его дом.
  - А я в картишки больше ни-ни, - признался Серж, словно был виноват.
  - А я тебя и не зову.
  Да, это был уже не тот охочий до удовольствий здоровяк, к которому магнетически привлекались женщины и деньги. У Саньки тоже всё осталось за кормой, и любое помышление о будущем его тяготило, однако, при виде унылого безразличия бывшего чемпиона по покеру, он расстроился. Если, конечно, можно было расстроиться ещё больше.
  - Так, по мелочевке гоняю, чтобы душу потешить, - тяжело вздохнув, сказал Серж. - Так что, больше я не Алоха. А вот баркас у меня теперь путный. Я дальше всех хожу в море.
  Этот самый баркас, названный "Гуляка-мечтатель", оказался довольно-таки жалкой посудиной грязно-розового цвета, с рубкой, похожей на сортир. Впрочем, его ходовые достоинства были отменные. Рано утром, почти каждый погожий день, Серж запускал мотор и отправлялся на рыбалку. Снасти он ставил в таких местах, где порядочному рыбаку и делать нечего, далеко в море, над мрачными, безответными безднами. Оказалось, что Серж упрямо охотится на одну очень редкую, легендарную даже рыбу, которую местные ихтиологи называют весьма неприличным словом. На рисунке она узкая, длинная, непропорциональная, с толстыми губами. Серж надеялся найти у нее внутри камень, возвращающий вкус к жизни.
  - А на что ловишь? - полюбопытствовал Санька.
  - Так, ни на что, - растерялся Серж, - на полый крючок, оно всего вернее. Хотя знатоки говорят, что надо на девственное сердце.
  - Э, не дури. Вот где ты сейчас возьмешь девственное сердце? Даже на Привозе его нет. Бляди одни, анимация.
  - А я и говорю. Голый крючок. Беру тут задёшево подержанные мечты у Богохульника. Но то ли рыбы такой в природе нет, то ли наживка не та.
  - Ты, главное, верь. Поймаешь, - ухмыльнулся Санька. - Надо всё дальше и дальше заходить от линии берега. Тебе нужен хороший движок ядерный.
  - Да знаю, - отмахнулся Серж. - Он и стоит раз в десять больше моего баркаса. А у тебя какие планы?
  - Вот у тебя пока собираюсь пожить.
  - Да живи. Оно мне не в тягость.
  "Вот она, старость, - подумал Санька. - Явилась - и хвать!"
  - Да, кстати, - вдруг оживился Алоха. - Ты, когда был у меня в последний раз, то шляпу свою оставил. Сейчас поищу.
  Он поискал и действительно нашёл санькину шляпу. Санька, увидев её, побледнел.
  - Э, Сандро, ты чего? Возьми, - настоял Алоха. - Куда ж ты без шляпы своей знаменитой?
  Вдруг они расхохотались, и натянутость между ними прошла.
  
  Однако, как это часто бывает во сне или же на подмостках гран-гиньоля, всё оказалось немного сложнее, запутаннее, не так, как в провинции. Человек никогда не меняется по собственному почину. Человека может изменить только совершенное над ним насилие. Возраст, по сути, ведь тоже не что иное, как естественное насилие. Санька терпеливо ждал, когда Алоха сам ему всё выложит. И тот не заставил себя ждать.
  Меж тем, оказалось, что денежная единица в городе поменялась, и все санькины сбережения стали резаной бумагой.
  - Нехило ты блефанул, - с сочувствием сказал Серж. - Есть ещё что?
  - Да у меня золота этого - завались, - соврал Санька. - Я же цыган.
  Как-то раз, друзья засиделись в таверне, где обладатели лужёных внутренностей, подобно давшим течь кораблям, медленно уходят на дно, к своим предкам. Надо сказать, они порядком поднабрались, когда Серж заспорил с одним рыжим голландцем о том, чьё корыто быстрее. Было условлено пуститься вперегонки тут же, не откладывая до рассвета. Внезапно Серж помрачнел, задумался и без лишних разъяснений уплатил проигранное на одних словах пари.
  - Мой "Дримуокер", конечно, быстрее. Но всё это глупости. Игры все эти, соревнования, - заявил он неприкаянно, когда друзья, как два привидения, брели из таверны. Сели на ржавую балку, лицом к беспредельному морю. У Сержа, наконец, развязался язык. Почти сразу он как-то нехорошо разгорячился, хотя в прежние годы никогда не терял благородного хладнокровия. Та каменная нечувствительность, с какой Санька встретил его рассказ, произвела на него самого пугающее и отталкивающее впечатление.
  - Ты ж помнишь, каким снобом я был? Наглый, заносчивый, развязный, безжалостный к чужим промахам. Бывало, играешь - и всех насквозь видишь. А почему так - не понятно. В общем, Сандро, только с тобой я всегда был честен и прям. Все другие казались мне кретинами.
  - Ладно, ладно, - Санька сделал протестный жест. - Давай без преамбул.
  - Да тут такое дело... Я должен тебя предостеречь, мало ли что. Хотя ты по жизни игрок, для тебя чужие советы - тьфу! И всё же... Тут у нас многое переменилось. То, что доллар отменили, - это ерунда, никто этого даже и не заметил. Главное - завелись другие люди, порядки. Словно один выдумщик отвалил, а другой на его место сел. И этот другой - он какой-то совсем чокнутый, я тебе скажу. Ты помнишь Барнабаса?
  - Неа. Такого не помню, - зевнув, ответил Санька.
  - И откуда он только взялся? Свалился, как ком с горы. Этот Барнабас сейчас в большом авторитете. Птица-рух, птица-секретарь. Ну, ты понял, да? А ведь поначалу он был мелким жуликом и альфонсом. Представь, рожа похабная, плечи уже бедер, зубы гнилые и покосившиеся, руки, как у обезьяны, ниже колен болтаются. Однако бабам своим спуску не давал, вот так держал! Сила в нем злая какая-то, каверзная. Совсем не нашего круга человек. Чёртик из табакерки. Но фартовый. Сандро, это был лучший игрок, с кем я когда-либо играл. Если он шулер, то его можно назвать и волшебником. Впрочем, не думаю, что он мухлевал. На лохов его не тянуло, он искал сильных ощущений. Манеры, конечно, были плебейские, но в короткий срок он как-то пообтесался и даже приобрел эдакий фирменный стиль, отчетливый почерк. А что самое главное - ни разу не дал малейшего повода усомниться в своей честности. На него пошла мода. Люди просто стали ходить, смотреть на это чучело - помесь великого актёра и экзотического животного. Да и было на что. За столом его обволакивало высокомерие, он хамил, паясничал и глядел конквистадором. Иногда на него и вовсе нападало что-то вроде безумия, весь он корчился, дёргался, глаза сверкали, лик его был ужасен. Казалось, он очень серьезно относится к игре, уходит в нее весь, без остатка, заигрывается. А между тем, его выходки, подначки и гримасы не оскорбляли, всё его поведение было цинически взвешено и осознано. Выведать его блеф было нельзя, он не повторялся, не вёлся. А как ему пёрло, господи! Это было что-то неописуемое. Да уж. Тот ранний Барнабас был мне даже симпатичен. И что же? Мода прошла, и как-то так вышло, что многие порядком ему должны, назывались прямо-таки запредельные суммы. Люди разные, но, как правило, богатые и влиятельные. А он кто? Теперь его кореша - политики, чиновники, аристократия и криминалитет, причем, самый козырный, вроде...
  - Вроде моего отца, ты хочешь сказать. Говори прямо, я весь внимание.
  - Ладно, Санек, молчу. Я же говорю, здесь многое изменилось. В общем, разгульная старость ему была обеспечена, и даже сандаловый гроб заказан. Но Барнабас, как оказалось после, только-только начинал свою игру...
  - Постой-ка, - не вытерпел Санька. - Я что-то в толк не возьму, мне-то что до этого кролика?
  - Барнабас похож на стихийное явление, - не слушая его, продолжал Серж. - Признаться, кое-что в нем увлекает, завораживает, он тот, кто питает собой пересуды и домыслы, тот, кто осуществляет свой личный миф. И всё-то у него ладится, всё-то ему удаётся. А если разобраться, он смертельно, панически боится проиграть. Поэтому когда за ним закрывается одна дверь, он тут же вламывается в следующую. И так далее. Вот что этот мерзавец удумал. Когда его стали избегать, когда его чрезмерное везение и клоунские замашки более никого уже не забавляли - он прекратил играть, о чем торжественно объявил по всем пятачкам и каналам. И тогда он развил бурную деятельность карточного сводника. Нет, это не то, о чём ты сейчас подумал. Не казино он завертел, а какую-то несусветную околесицу. Как он обстряпал это дельце, я до сих пор не пойму. Не то чтобы векселя так преумножили его паблисити. Новый виток моды - коснуться его, а когда он стал неприкасаемым, то просто присутствовать при нем, слышать о нем, знаться с ним. Что до меня... я тоже как-то попал под его обаяние. И это знакомство обернулось для меня ужасным ремизом.
  Как-то раз я получил письмо, необыкновенно учтивое, полное лестных отзывов о моих способностях, в котором меня со всяческим реверансом приглашали вступить в какую-то то ли ложу, то ли лигу, в общем, хер его знает куда. Внизу письма стоял разлётистый барнабасовский вензель. Я подумал, что это дурацкий розыгрыш, что он сошёл с ума или решил податься в шоу-бизнес, благо внешность его для того была вполне подходящая. Как же я ошибался! У Барнабаса всё уже было схвачено, он не шутил. Прошло несколько дней, и Барнабас нашел меня сам. Я, кажется, зависал в "Капернауме", игра ладилась, настроение было прекрасное. Что-то насторожило меня в его поведении, какая-то беглая небрежность и язвительная двусмысленность в обращении - так бывает, когда опытный человек блефует или же, напротив, имитирует блеф, имея под рукой каре. Я с удивлением, как завороженный, его слушал, а он, ни с того ни с сего, завёл разговор о моей жизни. О том, что взлеты в ней чередуются с провалами, что я неуравновешен, простодушен и ленив, что мне не удается соотнести оптимальные средства и оптимальные цели, что я слишком трачусь на женщин, которые все как одна считают меня тюфяком и размазней, и прочее в том же духе. Надо сказать, всё это он выражал такими словами и оборотами, что я не мог, при всей ершистости его тона, различить в них ни искреннего участия, ни намеренного оскорбления, не мог сыскать явного повода для решительного отпора, а меж тем, чувствовал себя полным болваном. В довершение, он заявил, что не будет удивлен, если в скором времени, по причине моей безалаберности и неразборчивости, счастье изменит мне окончательно, и тогда я разрешусь подобно всем одиноким талантам - окажусь в долговой яме и пущу себе пулю в гиппокам. Я не знал, что и подумать, он что-то против меня затеял, но что же?
  Сразу же после этого разговора я стал замечать за собой, что игра влияет на меня более опосредованным образом, что ли. Общее её ощущение притупилось и стало склоняться к томительной неопределенности. Игровой азарт, в находчивости которого я до сих пор не усомнился ни разу - стал представляться мне с отстраненной позиции, как бы глазами постороннего человека, как умышленное и ошибочное самовозбуждение. Я стал терять терпение и контроль, мне не сиделось на месте. Словно бы мне незаметно подменили стул. Мой стул, удобный, привычный, значит, из-под меня утянули, а взамен подсунули какую-то пародию на стул, понимаешь? Знакомо тебе? Он мне, собака, что-то такое внушил и пальцами щёлкнул наверняка. А может быть, сам я пресытился игрой? Эти странные ощущения, от которых прошибал пот, вроде третьей руки или острого глаза из-под лопатки. Или я вдруг понимал, что карты в колоде все одинаковые. Или прозрачные. Всё это, к тому же, не оставалось в игре, а неуклонно распространялось, пока не забрало всю мою беспечную жизнь. Я действительно стал много проигрывать, наделал долгов, эта сука Лола...
  - Лола? Какая Лола? - прервал его Санька.
  - Да ты ее не застал. Так вот. Прошло несколько месяцев. Я едва сводил концы с концами. Метался, врал, мошенничал, и вот в каком-то помрачении и расстройстве сам обратился к нему. Вот что странно. Я ведь уже попадал в переплёты. Знаешь, такое впечатление, что он был везде. Я догадывался, что он за человек. Видимо, было какое-то неосознанное предубеждение. Казалось, что если я к нему не пойду, то жизнь обойдет меня стороной, а он - он словно стоял в главной протоке жизни, точно гигантская щука, и ждал, когда я сам проплыву мимо пасти. Ладно, чего туману нагонять. Барнабас сказал, что даст мне денег, порядком больше, чем я у него просил. Деньги, сказал он, это тот фактор, который позволяет талантливому игроку реализовать свой талант. Без денег, мол, тебя и лох задавит. А когда игра идет крупная, да в бумажнике банкноты пищат, то вот он простор для инициативы и вдохновения. И вообще, удача любит деньги, прётся от них, потому что удача - баба. На этот раз Барнабас играл в открытую. Он недвусмысленно меня вербовал. Взятые мною деньги, объяснил он, это мой рабочий инструмент. Дескать, он допускает, что любой инструмент не вечен и может сломаться, но, разумеется, он как работодатель не потерпит халатности и потребует возмещения убытков, поскольку деньги, как ни крути, это, всё-таки, его собственность. Подбор партнеров, определение места и времени - всё это решаю уже не я. Кроме того, он оставляет за собой право на некоторые рекомендации, впрочем, не очень жёсткие, которые бы учитывали конкретные обстоятельства поединка. Партнеры - все люди уважаемые и богатые, довольно сильные соперники, но дилетанты. Игра для них - это увлечение, разрядка, самообольщение или лёгкие деньги, но никак не искусство, не страсть. Игра, так сказать, занимает их краешком, не изымая из общего бурления жизни. Она их тешит, она для них - что массаж. А ты, он обратился ко мне, ты причастен ее таинств, ты кудесник и целовальник фортуны, служитель ее культа, тебе, мол, и карты в руки. Целовальник фортуны! Нет, сказал он, я не жду от тебя непременного выигрыша в каждой сессии. Но прирожденный игрок, если должным образом его сориентировать и наставить, если положить ему предел и мудрое руководство, станет выигрывать много, а проигрывать мало. Четверть выигрыша я должен патрону, проигрыш, значит, на моей совести. Вот так, Санёк.
  - Бред! - крепко выразился Санька. - И ты согласился? Да нет, не думаю.
  - То-то и оно. Я тоже решил посмеяться и сказал, что принципиально не плачу налоги. Он сказал, что это такая работа на благо общества. Что человек должен работать там, где от него будет наибольшая польза. Ещё он сказал, что это структура, и добавил - единственная в своем роде, монополия. Он не каверзничал. Эта проклятая Лига существует и поныне. В определенных кругах ее члены почитаются не меньше, чем породистые лошади или призовые гольфисты. Это прямая дорога к успеху и большим деньгам. Но есть тут одно негласное "но", - на этом месте Серж чуть замялся. - Видишь ли, состав Лиги не постоянен, но низших лиг нет. Если ты проштрафился или истощился, на твое место заступают новые таланты. И как-то так выходит, что твое место тебя переживает, что помимо игры в этой лиге, жизни уже не остается. Сам по себе, ты уже никто. Просто фишка.
  Санька поймал себя на том, что его старый друг вызывает жалость, эту уродливую содержанку презрения. Жалея Сержа, Санька, не без некоторого удовольствия, стал жалеть и себя. А пожалеть себя было за что. Хотя бы за то, что вот не осталось у него больше друзей во всём свете. Серж совсем вышел из формы. Лысина накалилась, в глазах блестели слёзы. Надо же - настоящие слёзы! Алоха едва сдерживал грудные рыдания!
  - Слушай, старик. В этом горестном мире нет ничего, чего бы стоило стыдиться, - Санька попытался его успокоить.
  - Я-то думал, он блефует. Поди разберись, что у него на уме. Вот если бы ты не уезжал, мы бы на пару его раскусили. Ты бы сумел его обломать, пока он не набрал весу. Это что же выходит? Он тасует людей, как колоду, прибирает к рукам все козыри. Какая же это игра? А если карта бита? Он извлекает из рукава новую. Он босс, фармазон, а ты его неразменный рубль.
  - Да хер с ним, - проворчал Санька. - Что ты на нем так зациклился? Не беспокойся, у природы достаточно киллеров.
  - До тебя, я вижу, еще не дошло. Уже тогда Барнабасу нельзя было отказать. Я был так глуп, так наивен. Непер кончился, и это меня ослепило. А он... он просто запретил мне играть. Так и сказал: Алоха, ты больше не в теме. А что было делать? Струсил, конечно. Правда, не сразу струсил. Отмудохали меня его коцыки - не дай боже. Еле ноги теперь таскаю. Огрели бутылкой, почки отбили да башкой - в дюймовое стекло. А могли ведь и кисти оттяпать. Помнишь Жору Оглоеда? У него теперь вместо рук газовые рожки, у проституток в Красном квартале работает. А Жеку Лысого? Нет больше Жеки, просто пропал. А Визиря, помнишь, катранщика? Стыдно сказать, что они над ним учинили. Всех, кто был не согласен, в извели за пару дней.
  - Слушай, старик. Ты обязательно поймаешь свою козырную рыбу, - чёрствым голосом сказал Санька. - А игра - это чушь. Я сам столько времени на нее потратил, а что толку?
  - Понимаешь, - с упреком проговорил Серж, - это всё из-за тебя. Ты ушёл, отказался от своей доли, от своего сектора. А на твое место заступил кто-то еще. Отморозок. И всё пошло наперекосяк. Ты где пропадал, мудило?
  - Ну, - Санька неодобрительно взглянул на Сержа. - Ты мне друг, но рамсы не путай. У меня не было другого выхода. Я должен был исчезнуть.
  - Значит, не расскажешь? Ну, конечно, кто я такой? - Серж обреченно махнул рукой и уставился в безглазую черноту, окутывающую обитаемый мир. Санька тоже уставился. Их параллельные взгляды были устремлены туда, где ничего не было. И это оторопелое и пустое разглядывание несуществующего роднило их больше, чем долгие годы знакомства.
  - Слушай, а тебе не хотелось узнать, что там? - наконец, произнес Серж глухим голосом. - Там. Дальше, дальше, дальше.
  - Хм. Ясно, что. Ничего. Каждый школьник знает. Что за тупой вопрос.
  - А Богохульник говорит, что там что-то есть. Может быть. Другая земля. Мне иногда хочется сесть на катер и хуячить вперёд, пока сердце не остановится.
  - Хорошо. А если не остановится? Вот будет умора, а? - болезненно усмехнулся Санька.
  - Обязательно остановится. Говорят, там какой-то зелёный туман начинается. Все приборы перестают работать. Горючее превращается в воду.
  - "Говорят" - это кто такой? Этот твой пиздабол Богохульник?
  - Те, кто не вернулся, говорят ему, а он - мне, - обиженно произнес Серж. - Там, на грани, в этом зелёном тумане мутнеет сознание. Всё начинает развоплощаться.
  - Что-то такое у меня уже было, - пробормотал Санька. - Мне кажется, сам я уже развоплощался. Рассыпался, разлетелся на мелкие доли, а потом сросся заново, но как-то не так, - он сделал паузу. - Поверь, у меня была серьёзная причина уехать. Это из-за отца. А ты всё забудь, Алоха. Вот ты сейчас сам по себе. Дом, баркас. Бабу тебе нормальную надо.
  - Нормальную? Где ты в Дегеле такую найдёшь?
  - Сгоняй в провинцию. Там ещё есть. Сам видел, - Санька хлопнул друга по лысине, потом низко надвинул шляпу и погрузился в зыбучие размышления.
  Он задумался о том прекрасном и упущенном времени, когда сам был игроком, когда в нем самом протекала эта обвальная работа. Так же, как Серж, он презирал личную безопасность, утекал из жизни, зацепившись за некую точку невозвращения. Боготворил игру, её произведение из ничтожества, куда можно уйти хотя бы в переносном смысле, когда в прямом уже некуда. Что такое игра? Ложь, иллюзия, фальсификация или напротив - наиболее чистое, содержательное и задушевное выражение жизни? А может быть, тут нет противоречия и жить по лжи означает жить в самом истинном и благородном смысле? Тогда самое тяжкое и недопустимое преступление против человечества заключается в изгнании иллюзии, в надругательстве над ее потаённой животворящей деятельностью, в оскорблении и поражении ее изначальных прав на человеческую душу. И вот уже жизнь, преисполненная разнузданной правды, уподобляется нищей равнине, где одни только силы и влияния, как столбы пыли, бестолково сшибаются в незатухающей брани, где каждая пядь земли глухо стонет от этой борьбы, и даже судьба, отчужденная, выставленная на продажу, отождествляется с чьей-то злонамеренной, самоуправной волей. Всё так оно и есть, но, боже мой! - какая унылая картинка, мельтешащий "снег", усеянное костями поле.
  
  Человек по прозвищу Богохульник жил в лачуге на ничейном куске пляжа. Там никто больше не селился из-за вони от рыбного рынка. Никаких особых примет у Богохульника не было, обычный бродяга, зацепившийся за возможность. Разве что взгляд у него был своеобразный - гложущий и какой-то нездешний. К лачуге был присовокуплен железный сарай с вывеской от руки. Санька бродил по рынку, глазел на морских снулых тварей и вдруг наткнулся на это жилье с мокрой крышей и корявой вывеской "NET". У двери под зонтом сидела фигура. Взгляд Богохульника вхолостую кромсал воздух. Толстые, облетевшие губы что-то шептали.
  - Зайдешь? - скрипуче спросил он, словно узнал Саньку.
  Санька оглянулся: он стоял перед лачугой один. Брезгливо поморщившись, он зашел в сарай, Богохульник нырнул следом. Тягучая боль в левом плече сразу усилилась. В сарае была лавка с червями, личинками для рыбалки. По стенам, как паутина, развешены худые сети. Еще Богохульник торговал предметами, найденными в брюхе у рыб.
  - Почему тебя так кличут? Что, Бога не любишь? - грубо спросил Санька.
  Глаза бродяги насмешливо сверкнули. Саньке показалось, что на его вопрос отреагировала какая-то скрытая под обличием тварь. Санька осторожно взял Богохульника за твёрдую, как панцирь, безволосую челюсть и поразился её низкой температуре.
  - Я вижу, ты мистик, - проницательно сказал он. - Ну, порадуй меня какой-нибудь ересью.
  - Истинный мессия был кот. Серого цвета. Бродячий, без имени. Жил в 16 веке в Богемии. Был растерзан мальчишками, - быстро проговорил Богохульник без выражения.
  - Знаешь своё дело, - похвалил его Санька и выделил из развала какой-то странный старинный предмет - побуревший и мятый, с крупной выпуклой линзой синего цвета. - Что тут у тебя?
  - Это фотик, - с гордостью сказал Богохульник. - Я его перебрал, починил. Рыба-молот в брюхе таскала.
  - Что - и работает? - не поверил Санька. В самом деле, вдруг стало ясно, что это аналоговый фотоаппарат. На вещь словно навели резкость, она проступила, оформилась, затвердела в руках. Стала даже различима надпись, строка на крышке футляра. - А что тут написано?
  - Не знаю, - пожал плечами старьевщик. - Это, верно, оттуда. Не наш язык.
  - Откуда?! - Санька бешено посмотрел на Богохульника, провел пальцем по неизвестным буквам, которые состояли из аккуратно строенных точечек.
  Богохульник спокойно перенёс его накатившую ярость, взял фотоаппарат, навел на дыру в крыше, щёлкнул. Потом открыл чехол и показал пустое отделение для плёнки.
  - Да, оттуда, - снова повторил он. - С той стороны. Ты же понимаешь, о чем я. Это необычный аппарат. Обратный. Ты наводишь его на пустое место, делаешь снимок - и там сразу появляется то, что запечатлено на плёнке. Но, видишь ли, какая незадача - плёнки нет. Видимо, растворилась в желудке у рыбы.
  - Издеваешься? - добродушно рассмеялся Санька. - А где я возьму плёнку?
  Богохульник показал крепкие кривые зубы, выкрашенные в синий цвет.
  - Где-где. В пизде у девственницы пошукай, - прищурившись, сказал он.
  - Ты и Сержу что-то про девственниц бухтел. Не боишься полиции детства? А?
  - Да мне-то что, - Богохульник вернул вещь Саньке. - Я продавец. Я тебе правила эксплуатации объясняю. В нашем мире такой плёнки нет. Но мало ли, каких чудес не бывает. Если найдешь, то учти - это будет пустая плёнка. Аппарат будет просто стирать.
  - Всё логично, - кивнул Санька. - И почём?
  - Нипочём, - и снова какая-то тёмная тварь шуганулась и выглянула из-под человеческой оболочки. - Для тебя.
  - Нет, погоди. Тогда не возьму, - Санька попытался вернуть сделку к шутке.
  - Ты, когда место найдешь, меня позови, - тихо, настойчиво проговорил Богохульник.
  - Какое еще место?
  - Ну, точку. Отправную.
  - Отправную куда?
  - Отсюда. Ты погоди, - Санька сделал движение уйти, но продавец неожиданно резво выскочил поперёк. - Да ты не брезгуй. Ведь дружбу тебе свою предлагаю.
  Дальше Санька продолжать разговор не стал. Такой матёрый, зубастый тип запросто мог утянуть его в свое безумие. Однако странную вещь прихватил и стал носить при себе, подобно тому, как раньше, в годы расцвета своего, носил пистолеты. Санька нашел фотомагазин и купил черно-белую плёнку. Удивительно, но аппарат работал. И все полученные оттиски содержали в себе что-то ещё, помимо фактуры, удачу какую-то, мгновенное зерно красоты. В этом смысле, на Саньку действительно свалилась находка.
  
  Чувствовал он себя слабым, никчемным, инертным, открытым. Выбирался куда-нибудь в город, в незнакомые районы, и слонялся, бродил весь день, как дурак. Таких, как он, были сонмы - озабоченных, машинальных, несообщительных. Зачастую лица были сокрыты типовыми масками и респираторами, модницы носили бликующие хебабы. Почти везде что-то строилось, возводилось и перелицовывалось - и тут же приходило в разор. Словно вся суть строительства заключалась в том, чтобы пройти точку готовности. Электричество не гасло и днем, отражалось от низкого хтонического неба и обрушивалось вниз лавиной парализующего мерцания. Санька заходил в какой-нибудь ресторанчик, где за пустыми столами сидели бездельники и мерзавцы, с историями, суждениями, измами, аллегориями, прожектами в ночь, с пуншем в крови. Его привлекали особенно темные галереи со множеством ниш, тупиков, закоулков, где в соседстве с неповторимыми мёртвыми прекрасными вещами обмирали знатоки и занимались любовью юные грешники. Постепенно искусственный свет обозначался резче, наливался болезненной яркостью, мельтешил и порхал живее. Обыватели и филистеры спешили в свои маленькие домашние крепости. На тротуары высыпали проститутки. Меж силуэтами зданий проступала жирная замогильная тьма. Для Саньки это было ненавистное, отчаянное время. Его взгляд и тело писали одну бесконечную книгу, без героя, без правил, идеи и действия. Но бывало и хуже, когда врасплох, в нем затрагивалась струна первобытного ужаса, снова и снова, так что ему приходилось молниеносно соображать себя с миром и вечностью, чтобы не рассыпаться, не стать кем-то другим, не выдать то, что накипело. Тогда его преследовало явственное хихиканье и стройные зычные голоса, повторявшие нараспев темные рацеи.
  "Все знаем, мы тебя хорошо изучили, никудышный ты человек. На темной стороне Луны купи себе клочок луны... Тебе от нас не скрыться, мы тебя достали, мы у тебя в печенках сидим. Душа надела алый плащик и в крохотный сыграла ящик... И что ты такой не приделанный? Что не так? Ничего нам не надо, кроме рая и ада. Мы могли бы, мы могли бы жить, как вольные талибы. Будем все, будем все мы учиться в медресе. Смейся, смейся вместе с нами всеми мыслями и снами. Жизнь проходит, точно сон, но близка уже побудка. Ангела восстанет дудка - ну-тка, Лазарь, выйди вон! Не слушаешь, мотаешь головой? А мы тебя заклюем, затюкаем. Сгинь-сдохни, сгинь-сдохни, сгинь-сдохни..."
  Что это было? Озвученная тоска его производительных сил? Картавый голосок бессмертия? Духи мест, мутировавшие под влиянием радиоволн и психических колебаний?
  Однажды в таком вот благостном помрачении, словно очнувшись от долгого сна, Санька сошел с пешеходной полоски и бросился под колёса. Завизжали тормоза, машина вильнула, сбив с него шляпу, и развернулась против движения. Это был высоченный "Злобный Патриот" с бронированным туловом и системой регенерации составных частей. Краем глаза он заметил, что от автомашины к нему бросились трое реальных молодчиков. Санька пустился наутёк, радуясь неожиданному приключению. Дело в том, что он ни разу, да-да, ни разу не сводил счёты с жизнью, даже не думал об такой глупости, но поддавшись порыву, действовал наверняка, поскольку в Дегеле как-то не принято щадить зазевавшихся пешеходов, дурной тон. Так что, Санька получил настоящий опыт. Убежать ему не удалось, кто-то участливо подставил ему подножку, он упал и ударился головой.
  По иронии судьбы, убойная машина принадлежал его кровному брату Павлу.
  Узнал его Санька не сразу. Сам-то он потерял в теле, а Павлик стал шире вдвое, закабанел, отрастил бакенбарды. Правда, голос остался прежний - тонкий, мальчишеский. От внезапной встречи Павлик пришел в неописуемое волнение.
  - Ну чего уставился? Я тебе десятый раз повторяю. Идем мы по элитной выделенке, как раз у Забулдыжного сквера, скорость-то порядочная, машина - зверь, новьё. И тут Савка меня в бок тычет, смотри, говорит, похоже, брательник твой, вон, еле на ногах стоит. Очумелый такой. Я по тормозам, ну точно, смотрю, даже рот открыл, привидение, думаю, или брат родной? Хорошо я скорость сбавил, а то ведь размазал бы тебя, у меня танк, сквозь стены проходит. Когда бухой, говоришь куда, сама везет, нах... А ты-то чего? Ты чего уставился? Начистить бы тебе зеркало души, блудная харя!
  - Славная у тебя тачка, - похвалил Санька, ощупывая плечо. - Она узнала меня даже раньше, чем ты. Меня трудно узнать, чего там. Куда мы несемся? Мне страшно.
  - К нашим, куда же еще? - заорал Павел. - Ты какой-то блажной. Дома-то, небось, сразу оклемаешься. Сколько лет прошло! Ну, думали, слопала тебя чужбина, короче, видели тебя в земляном лапсердаке...
  - Домой? - повторил Санька с недоумением. - Года три назад было мне явление чудное в рангунской тюрьме. Батя наш ко мне в яму пожаловал. Долго со мной говорил, да на старом нашем наречии, всё больше о таинственных вещах. Сказал вот, что это наш предок дальний град Дегеле основал, бросив шапку на ветер, и назвал его так - Мерцание, или же Иррациональное число. А потом батя встал, поклонился, заплакал. И вышел сквозь стену. И был он какой-то серый, сдутый, затрапезный. Постой, о чем он еще говорил... Кажется, о деньгах... Что убили его и оттяпали его империю. А быть может, и о вечности? Кто его знает. Древний тёмный язык, почти из одних гласных. Наш отец. Я знаю наверняка, что его больше нет. Да?
  - Да уж, братан, чуйка у тебя всегда была завидная,- солидно вздохнул Павел.- И империи его больше нет. Всё куда-то проебалось. Верно, прослышал стороной? Старый чёрт! Ни шиша не оставил. Кручусь-верчусь, а думал, вот придет время, буду этим, как его...
  - Рантье, - равнодушно подсказал Санька. - Да, хорошая у тебя тачка. Бандитская. Но ты, Павел, никогда не станешь таким крутым, каким был наш отец.
  
  В пору санькиного младенчества Табором назывался маленький и пустоцветный цыганский поселок, отделенный от городских окраин грязноватой речкой Удозвонкой. Санька помнил расквашенные улочки, заросшие бурьяном дворы, вагончики и наспех сколоченные из не струганных досок лачуги, в которых приучало себя к оседлости вольное племя. Впрочем, воспоминания детства у него во многом были подменены былинами старших. Санька не бегал по улицам с голым задом, не беспризорничал, не попрошайничал, не воровал, не плясал на ярмарках обок с ручным медведем. Напротив, он сызмальства вел сосредоточенную жизнь книжного идиота, учился в одной из лучших гимназий города, вынашивал и проявлял в себе целый ворох блестящих гуманитарных задатков, публиковался в элитных изданиях и принимал участие в художественных предприятиях, вроде печально известной "Киберпатологии". Его отец, Варфоломей Потапыч, был человек огромной внутренней силы, почти идеальной наружности и множества замечательных свойств, и кроме того, в общепринятом звании, он был цыганский барон, по существу своему и нраву. Очень быстро вокруг него все становилось добротным и прочным, складывалось, если не оптимальным, то многообещающим образом. Благодаря его усердию, его предприимчивости и деятельной жилке, цыгане зажили интенсивно, строились, благоустраивались и жирели. Табор оброс новостройками, на возведение которых взяла подряд строительная фирма Варфоломея Потапыча, комическая речка стала Звонкой, была углублена, расширена, оделась в базальт и гранит, ее легкомысленное протекание было вправлено в строгий индустриальный контекст. Кроме строительной фирмы, Варфоломей Потапыч, по мере того, как росли его возможности и укреплялось его положение, открыл несколько очень выгодных производств и коммерческих предприятий. Таким образом, Саньке была уготована завидная, но ответственная участь руководителя, собственника, большого человека.
  В жизни Варфоломея Потапыча женщин было не счесть, все красавицы, умницы, принцессы и стервы, однако законная супруга - только одна, санькина мать. У Саньки еще была старшая сестра, которая, вроде, тоже подавала большие надежды. Матери своей он почти не помнил, зато сестра, стройная, живая, ласковая, гордая, чуткая, невосполнимая, произвела в нем первое по-настоящему осознанное и потому незабвенное потрясение жизни. Возможно, ее и не было вовсе, она вспоминалась неясно, как лучезарная мечта, не омраченная ни единым отчетливым качеством, как греза о женщине как таковой, всегда отсутствующей и невозможной, хранимая на самый черный день, сладкая и неизъяснимая. Когда Санька едва только научился читать и строить сложные предложения, его мать и сестра погибли при каких-то смутных и тревожных обстоятельствах. Санька никогда особенно не искал их прояснить, он догадывался, что иначе ему пришлось бы вступить в область вины отца. Здесь что-то было, тягостное и громоздкое, что, несмотря на все обоюдные предосторожности, привнесло в непростые отношения между отцом и сыном толику фантастической ненависти и разочарования. Что касается чистого факта, то в нем реальность была обнажена с возмутительной пульсирующей ясностью: обе женщины были похищены и зверски убиты.
  Странное дело, Варфоломей Потапыч, при всей своей основательности и оборотливости, вовсе даже не 6ыл чадолюбивым. Женщины его обожали неистово - с ними он был напорист, прям и щедр, в его манерах чувственная грубость сочеталась с иронической проницательностью и предупредительностью, но можно было бы сказать, что в нем искало себе поприща одно лишь безумное сладострастие. Да он и не скрывал этой своей исключительной скотской порочности. И всё же, его любовницы и содержанки, даже не надеясь привязать его к себе надолго, хотели от него детей, искали его семени. Для Варфоломея Потапыча в этом состоял неиссякаемый источник открытий и разочарований.
  В дальнейшем, он не то, чтобы решительно отказывал своим ублюдкам в покровительстве или заступничестве, но стремился по возможности оградить свою особу от неких постоянных родственных обязательств, всем своим видом давая почувствовать, что с его стороны подобная помощь, а лучше сказать, вспоможение носит характер официальной благотворительности, что он сверх всякой меры и даже вопреки своим принципам великодушен, чем, безусловно, ставил просителей в унизительное положение. Они родились сами по себе, то есть не законно, а закон барон уважал. Исключением был Павлик, жестоковыйная мать которого, будучи брошенной своим циничным любовником, неожиданно срезалась с ума и сделалась настоящим демоном мщения. Санька хорошо ее запомнил. Это была рыжая ирландка, ходившая в высоких лайковых сапогах, рваных джинсах и в черном топе. Она собрала вокруг себя ватагу таких же отчаявшихся и обезумевших женщин. Они водили вокруг жилища ведьмовские хороводы, пытались проникнуть внутрь, сжигали муляжи детородного органа, подбрасывали мелкие бомбочки, апеллировали матом к Богу, полиции и прессе; Санька тоже принимал участие в тех весёлых пикетах. Барон взял Павлушку на свое попечение, а мать его сверзил в психиатрическую геенну. Тот редкий случай, когда отец посчитался со своей совестью и даже оказал ей честь, единственно так, как это принято у деловых людей - то есть, предложил ей сделку.
  Инстинктивно Санька избегал отца. Но делать это было не сложно. Ни ласок, ни строгостей, ни наущений. Между ними как-то само собой установился тот натянутый и искусственный род отношений, при котором прямое общение пользуется самыми косвенными средствами, подобие этикета, покрывающее все разновидности разобщения и несогласия. Выглядело всё это так, точно решительное объяснение между ними постоянно откладывалось. Саньку устраивала эта внутрисемейная политкорректность. До поры он был предоставлен своим интересам, имеющим мало общего с действительным наполнением жизни. Между тем, он не мог отделаться от мысли, что отец как-то качественно, всецело не одобряет его умозрительной линии и, вчуже, с холодным тщанием, наблюдая его, ждет только удобного повода, опрометчивого шага, чтобы прямо обвинить его в чем-то горьком и постыдном и уж тогда повести обширнейшее наступление. Груз этой мысли придавливал светлую юность беспечного созерцателя. Но что еще отравляло его помыслы и досуги, так это очевидная, выпяченная, тотальная проституированность общественной жизни. Санька как чувствовал, что вскоре эта самая жизнь облапает, сомнет его и изнасилует.
  Сейчас Санька не узнавал улиц и местечек, вокруг которых крутились прожитые годы. "Как же всё успело измениться? Какая поразительная прибыль новизны!"
  Когда-то в Таборе было вдоволь пространства. Кирпичные особняки и добротные избы были расставлены широко и как попало, а между ними пролегали запущенные сады, маковые огороды, ягодные поляны, целыми семьями росли сикоморы и пирамидальные тополя. А ныне каждый свободный клочок был залит асфальтом и попран бетоном, старые дома в панике теснились и карабкались друг на друга, уцелевшие деревья были принижены разгулом функциональной архитектуры. С тихим стоном жмурился Санька от яркого, мертвящего света. Его особенно поразило обилие неоновых иероглифов и огромные динамические груди, плюющих жидким пламенем. С безотчетным страхом ожидал он явления отчего дома.
  - Здесь многое изменилось, - как бы в свое оправдание сказал Павел. - Многие из наших продали землю и разъехались. Материковые азиаты всё скупают. Я вот тоже жду, покамест земля дорожает. Он ведь оставил дом на меня.
  Санька равнодушно кивнул, думая о своем. "Как это всё так быстро меняется? Право, какие жизнь строит фокусы. Можно подумать, что время обернулось пространством, и наоборот. Всюду одно и то же, оборот колеса так же мучителен, как прожитый год. А стоит отвлечься, зазеваться - и вот на тебе! - вместо цветущего сада перед глазами уже завелась смердящая пустота. Эпоха всеобщей алертности, какая-то экзистенциальная вьюга. Все меняется с легкостью и меняется к худшему".
  - А тётка Роза жива?
  - Жива, старая. Нас всех еще переживет, - ответил Павел.
  Облик отчего дома не изменился. Похожий на бастион, с облицовкой из природного камня, он и раньше производил гнетущее впечатление. И сейчас, в новом обстании, этот благородный неврастеник, обломок прошлого не мог отказать себе в некоторой пространственной вольности. Со всех сторон, как многорукие охранники, его обступали матёрые кедры. Когда поднимался ветер, они стреляли и туго скрипели. Санька поймал себя на том, как тесно в нем до сих пор взаимодействуют два понятия: о доме и об отце, как неотделимо одно от другого. Быть может, поэтому он не доверял несомненному тождеству мест, не мог до конца поверить, что круг замкнулся, и его безвременное отсутствие в этом доме обернулось благополучным возвращением? Он вошел в дом как будто с завязанными глазами и механически познакомился с новыми людьми. Тут пахло совсем по-другому.
  На Павле оказалась жена и двое визжащих детишек. Глаша, бойкая, расторопная девка с чувственным пухлым лицом и налитыми силой формами. Видно было, что еще одна беременность, почти сглаженная при ее комплекции, не тяготят ее, но, напротив, придает ей прыткости и ухватистого добронравия. Павел не мог на нее нарадоваться, вился вокруг вьюном, тискал, щипал, пинал, озорничал, как мог, забывая обо всем на свете. Санька смотрел на него с подозрительностью. Но скоро был втянут в круговорот родственной опеки. С чудесной готовностью явился стол, повалили какие-то гости. Парни расслабились и, между прочим, свалили свои пистолеты на каминной полке в гостиной. Павел вопросительно взглянул на брата, но Санька только развел руками.
  - Ну ты даешь, братан. А если кому башку снести надо? Ты как с людьми-то общаешься?
  На втором этаже шла перепланировка. Большинство комнат было не узнать. Мебель была облегчена и стандартизирована, отделка поверхностей не отличалась вкусом и разнообразием, цвета излучали вульгарную радость жизни.
  Наиболее значительная перемена постигла кабинет отца - здесь Павел предполагал устроить детскую. Все солидные вещи из старинного дерева были вымещены. Стены и потолок покрылись лошадками, бабочками и цветочками. Только в двух больших комнатах на втором этаже всё осталось по-прежнему. В одной была библиотека, в другой жила тетка Роза. Старуха заметно усохла, сдала, но свой дурной взгляд сохранила. В молодые годы она хватала прохожего за руку, заглядывала ему в глаза, и он как должное выворачивал карманы и даже забывал, что у него были деньги. Всё так же одеваясь опрятно и просто, она носила множество золотых побрякушек и подводила глаза ядовито-зеленой тушью. Рот ее был похож на меблированную яму.
  Она взяла Саньку за руки, внимательно вгляделась в него и отчего-то огорчилась.
  - Наверное, хочешь взглянуть на библиотеку? Ключ у меня. Да вот намедни крыша протекла, многие книги отсырели, - обиженно сообщила она.
  - Потом! В песий ссач эти книжки! - завизжал Павел, успевший слегка поддать. - Сейчас наши подойдут. Гуляем! Братан вернулся!
  Действительно, к ужасу Саньки сбирались гости. Подходили, с удивлением его трогали и влажно смотрели. Ведь он, после смерти отца, был последним цыганским бароном.
  Эту библиотеку, имевшую в составе своем не менее десяти тысяч томов, Варфоломей Потапович выкупил за бесценок у одного разорившегося магната. Трудно сказать, что подвигло его на это приобретение. Всё досужее время свое, коего набиралось не так уж много, он распределял между яхт-клубом, ипподромом и обожательницами. Таким образом, он вполне управлялся своим умом и своим ощущением жизни. Это была воистину счастливая особенность его существа - все его потребности могли быть удовлетворены, все впечатления окружающего мира легко переваривались и ассимилировались его прочной мужественной натурой. Но этому, как раз, и способствовал тот строгий режим питания, которому он непогрешимо следовал и который неуравновешенные завистники находили удобным считать самодовольной и пошлой ограниченностью. Уж наверное, отец не собирался читать купленные книги, полные самой мудрой учености и самой изящной словесности. Он в этом просто не нуждался, как не нуждаются в яде или в экзотической пище.
  Возможно, книги доставляли ему удовольствие сами по себе, как основательные, диковинные и даже в чём-то опасные вещи. Нередко он показывал книги своим гостям - те дивились, брали их в руки, осторожно листали, принюхивались и уважительно качали головами.
  Вышло так, что библиотека была устроена в смежном с санькиной комнатой помещении. Мир его детства и юности прямо сообщался с миром книг. Выразительная тишина уединения как будто ставила некую переходную грань, за которой, собственно, и начиналась иная, возвышенная и многозначительная, честная, праведная жизнь. В ее особой действенности, особой вескости и плотности, не приходилось сомневаться - она была реальна и неисчерпаема, более того, она уже состоялась, определилась и замерла, она приобрела и удержала, как заслуженную привилегию, навык вечности. Едва лишь пограничная тишина рассекала и преломляла его существо, Санька целиком, всем телом, переселялся в книжный мир, вверяясь его совершенным законам, обычаям, нравам. Так он приобщался вечно юной и прекрасной души человечества, и разве не хотелось ему стать маленькой, но бесценной литерой в связном, сплошном выражении человеческого достоинства, которое беспрестанно ищет и обретает себя в слове обетованном? В такие минуты он был избыточен и счастлив, умилялся и умалялся до какой-то блуждающей по ту сторону смысла точки. Но как же ужасны были минуты перехода и раздвоения...
  Вероятно, Варфоломей Петрович долго не мог допустить, взять в разумение, что его единственный законный сын, вполне обычный с виду юноша, умеет читать, занимается чтением. Однако ж, это было так, и сей допустимый в начальной стадии порок уже развивался в болезненную зависимость. Всё было еще ничего, пока Санька довольствовался объективной красотой открытого мира книги. Бывало, он заболевал иным автором, вычитывал его дочиста, переполненный, бредил во сне и наяву бесконечными цитатами, был сам не свой, перерождался и, когда наваждение отпускало, находил себя за тридевять земель, в незнакомом месте. Подобным образом протекали его наивные увлечения Платоном, Шекспиром, Спинозой, Кантом и Гёте. Но в целом, удовольствия и восторги этого ветошного перелетания с каждым разом притуплялись, им уже предшествовало ожидание чего-то известного или вздорного.
  Он склонялся к авторитетам пониже, с достоинством помельче. Его интересы стали дробиться и своевольничать, в их лихорадочном и хаотическом мельтешении книжный мир вдруг ощетинился бесконечным числом использованных, то есть оскверненных возможностей. Это был мир без вакансий, а значит, чужой мир, в нем он чувствовал себя угнетенным, зависимым и бесправным. Санькин книжный двойник презирал Саньку, но и сам был презрен, поскольку телу его не хватало ловкости, силы, стремительности и объема. Саньке тесен был удел читателя, толкователя, хранителя и посредника, одним словом, удел присяжного книге. Он вынашивал обиду, он западал в амбицию. А уж из этого сложного и проперчённого чувства вытекло со временем всё остальное.
  
  Стало быть, намечался праздник. Вскоре вокруг длинного стола собралось порядочно народу. Саньке было плевать, но веселие расходилось, радость встречи была так жива и простодушна, что Санька не устоял, его щеки порозовели, язык развязался, глаза зажглись проворным блеском. Ему навернулись на ум самые любопытные и поразительные приключения, самые забавные мелочи, самые занимательные обстоятельства его странствий. Половину он привирал, но так легко и дельно, что верили как раз этой половине, а не тому, что было испытано.
  Вдоволь наговорившись, он предоставил говорить другим. Постепенно он вник в обстановку и утонул в прошлом. Он снова был тем везучим, отчаянным и бесшабашным парнем, которого все любили, побаивались и уважали. Через этих странных и шумных людей к нему возвращались утраченные свойства и настроения. На короткое время в голове его установился порядок, а в груди образовалась зыбкая конструкция счастья. Но вот проступили голосистые, разряженные молодки с бубнами и кастаньетами, бородатые гитаристы в широких плисовых красных рубахах, всё зазвенело, закружилось, замелькало. Парни выбежали на улицу и стали палить в воздух. Повсюду полыхало золото, но еще ярче горели глаза женщин.
  - Братка вернулся! - орал на всю улицу Павел. - Мы таких дел теперь наворотим!
  Не помня себя, Санька пустился в пляс...
  Проснулся он пополудни, в чрезвычайно разбитом состоянии. На постели, у бедра, шевельнулось что-то теплое, белое, приятное на ощупь, как шёлк. Рядом с ним сидела обнаженная девица и заученно подкрашивала прелестные губки, держа перед собой пятиугольное зеркальце.
  - Ты кто?- через силу вымолвил Санька.
  - Ага, ничего не помнит! - девица бросила через плечо острый, лукавый взгляд. - А кто называл меня самой красивой и интересной книжкой с картинками, самой доброй и ласковой книжкой на свете? Кто собрался на мне жениться? Ну что, седая голова, возьмешь меня замуж? - ее рука, как маленькая змейка, скользнула ему на грудь. - Ой, как нехорошо, да? Как муторно и гадко! Бедный, бедный барончик! Надо тебя подлечить.
  Она куда-то пропала, но не прошло и минуты, как она снова метнулась в поле зрения, уже одетая, с литровой банкой домашнего вина и косячком.
  - Мужчины все такие обманщики, такие мерзавцы, но мне так их жалко, ай-яй-яй! - с шутливой гримаской она покачала головой.
  Была она небольшого роста, золотистая, очень ладная и стремительная. В лице ее, живом и выразительном, то и дело блистали ровные белые зубки и черные, как смоль, глаза. Вообще, она напоминала ювелирное изделие очень тонкой работы.
  - Сколько тебе лет, крошка?- спросил Санька.
  - Ой, много! Я просто слежу за собой, - ее брови поползли вверх, потом она нахмурилась и тут же рассмеялась, точно рассыпала кило серебряных гвоздиков. - Ну, бывай, герой, мне пора, - она вскочила, набросила на плечи алый плащик и метнулась к двери.
  - Постой, как звать-то тебя, непоседа?
  - А Точка я. Ищи меня в "Мёртвых красавицах", я там танцовщицей, - и была такова.
  
  ...Но, быть может, ему следовало укоротить свои амбиции, проявить терпение, выдержать некий испытательный срок, пострадать примерно, чтобы поднабраться мыслей, сколотить из них капиталец, поднатореть в правдивости душевной, в разборчивости вкуса и умственной изворотливости, а там уж бы хлынуло из него что-то свое, особенное и, вместе с тем, общественнозначимое, к чему сама вечность приложить руку не побрезговала бы? Но раз был он на верном пути, отчего же тогда этот путь вдруг стал выделывать такие поразительные, непристойные даже коленца? Взять, хотя бы, тот оборотистый сон. Вот он в подробности - яркий, нахрапистый и драматичный, куда более заряженный жизнью, чем любое реальное впечатление. И позор, и опасность смертельная, и любовь сумасшедшая, и огнь тоски, и пожар ненависти священной - всё в нем было в усиленной степени.
  Санька заходит в букинистический магазин, вероятно, есть где-то такая лавчонка, совсем затёртая, затерянная в переулках. Там витает застоявшийся сладостный дух, и повсюду - на полу, на полках, на подоконниках - книги, залежи, напластования книг, руины учёности, ветхие книги, заброшенные, умирающие. Но где-то здесь, в этих смёрзшихся грудах, можно найти истинные бриллианты, книги, предназначенные к прочтению Судьбой. Санька роется, копается, прикидывает. (Есть такие ночные места, где сводимые старые тексты вводят в транс танцующие в пустоте интеллекты). И всегда он находит одну и ту же книгу. Она единственная, больше таких в мире культуры нет. Ее из рук выпускать-то не хочется, забиться бы куда-нибудь и читать, читать - вон она какая толстая, а там можно и заново, от нее не убудет. Эта книга идеально подходит Саньке, словно он сам написал ее в прежней жизни или еще напишет, хотя зачем писать - вот она, родимая. Но стоит она дорого, у Саньки нет таких денег. Она вообще не продается. И продавца-то тут нет, один скелет от него зевает. В тоске и нерешительности, Санька долго рыщет в бумажных потёмках. Бывало так, что он терял или не находил свою книгу и просыпался в отчаянии. Но чаще он покушался на роковую кражу. У конторки его ловили какие-то извилистые тени, смоляные маклеры, интеллигенты в шестом поколении, стыдили, распекали его, вокруг собирался какой-то настырно глазеющий народец, скандал нарастал и раскручивался, и выходило так, точно он совершил неслыханное и дерзновенное преступление, оскорбил чувства лучших людей, святотатством своим запятнал себя на веки вечные, осквернил сам себя до последней молекулы, - и поэтому нет ему места отныне среди книг и образованной публики. Санька возмущался, пытался что-то доказать, как-то обелить себя, но сбивался, стушевывался под гнетом чудовищных обвинений, и, доведенный до темноты в глазах, опозоренный и нравственно уничтоженный, срывал с себя остатки приличия, плевал в лица, кричал, дескать, хер с вами, нате, заберите свою книжицу, подлюги, мол, я же как лучше хотел, но раз вы так со мной, то и я вас не пощажу, дайте только время, сдохнете, скоты, все сдохнете, смрадом изойдете, червием пожрётеся, я вам устрою, я вас, пидарасов, урою, сгною за ваше чванливое и тупое упрямство, а блядство это ваше книжное сожгу и ногами растопчу, говёные вы рожи...
  А в редких случаях сон принимал уж совсем дурной оборот, оставляя по себе мерзкое, убийственное недоумение. Какой-то тёмный господин без внешности с безразличием листал книгу, расплачивался и уносил ее с собой. Санька бросался следом и, нагнав незнакомца, слезно умолял его отдать ему книгу, дескать, в ней - вся его жизнь, без нее, мол, ему никак не выкарабкаться, а он, в свою очередь, сделает всё, что угодно, только бы заполучить книгу в свое владение. Незнакомец слушал его, косился, посмеивался не без какой-то грязноватой, подленькой мысли, иронически пожимал плечами и, наконец, вдоволь покуражившись, выражался примерно так: "Ты бы, мил человек, вместо того, чтобы упрашивать меня, стелиться, так сказать, под ноги, взял бы кирпич, да и двинул меня в темячко. А то, как знать, что там у меня на уме, какая пакость и сволота наворочена. Я, может быть, тебе лужу пожелаю выпить да закусить щебенкой, неужто исполнишь? Ну, да ладно, вижу, ты парень не промах, еще чего доброго вмажешь, как пить-дать, вмажешь. Возьми книжонку-то, мне что, задницу-то подтереть, что ли, нечем? Возьми, не горюй". Со стыдливой благодарностью Санька принимал от незнакомца книгу, качал ее на руках, точно младенца, кружился, пританцовывал, потом с замиранием сердечным раскрывал... А там были все какие-то цветные картинки, комиксы, американская пошлота. "Подменил, подлец, как есть, подменил", - заходился от бешенства Санька, дергался, корчился, но незнакомца и след уж простыл...
  Вариаций у этого сна было множество - за прозрачной символикой, с устойчивым и отчетливым лейтмотивом неблагополучия, стояли довольно сложные и порочные предвосхищения, глубокие, искренние, но, вместе с тем, противоправные, бесподобные, разрушительные, - такие, при выражении которых совсем не просто обойтись без "как бы" и "как будто". Впрочем, при настоянии, все ощущения эти выстраивались в последовательный ряд, в одну многоступенчатую метаморфозу редкого по силе желания понимать, проницать, проникать из своего в чужое. Тогда тяга к творчеству, продиктованная исключительно личным, взрывоопасным "эго", и будет той фатальной кривой, на которую было нанизано и по которой смещалось санькино сознание, чтобы, в конце концов, сорваться с нее и продолжать движение уже по инерции, как запущенная из пращи и не имеющая тождественной цели личная биография? И не начать ли с изумленного восхищения, с невинного азарта, с безоглядной доверчивости как первого и самого мощного импульса познающей души, которая, как заигравшийся ребенок, еще не ведает об опасностях и превратностях окружающего мира, еще не претерпевает растлевающего влияния чужой взрослой воли? Эти ласковые и кроткие великаны нянчат трогательное неведение, но стоит только ему опомниться и догадаться о том, кто оно есть, как они безжалостно швыряют его оземь, ибо кто оно, как не своеобразная неполноценность, которой заказана стезя совершенства? И разве, артикуляция первого слова не есть почин к маниакально себя уточняющему высказыванию личного модуса греховности? Во всяком случае, творчество как деятельное участие, в этих трагических условиях, парадоксальным образом сочетает в себе задачу выживания с истреблением цельных величин посредством вычитания и дробления. Счастлив тот, кто способен заблуждаться, кто не видит культ, кому недоступна суть дела. А что остается тому, кто способен заблуждаться только на свой счет? Растление, оподление, редукция цельного смысла. Или отказ от амбиции, что едва ли не равносильно самоубийству голодом. А коли так, похоже, не прольется на Данаю золотой оплодотворяющий дождь. Скорее уж серная кислота!
  Санька зло рассмеялся и затушил бычок.
  С намерением взглянуть на проклятые книги, он тихо поднялся наверх по узенькой деревянной лесенке, заглянул в тяжело пахнущее нутро чулана, где доживала свой век различная утварь и мебель, среди которой была и прежняя обстановка отцовского кабинета. Но прежде чем постучаться к тетушке, он долго и прилежно озирался, будто искал верного указания или отсылки к прошлому. Тетка Роза встретила его сдержанно. Она сидела у окна и, сощурившись, глядела во двор. Было сумрачно. То и дело ветер бросал в стекла пригоршни воды.
  - Тебе ключ? - спросила она, не поворачивая головы.
  - Вы заняты, тетушка? - с издевкой спросил Санька и кивнул на монитор, на котором мерцала схематическая красно-синяя ладонь с жирными желтыми линиями.
  - Я думаю, - тетка Роза выразительно постучала себе по лбу. - И знаешь, о чем? Я думаю о тебе. А мне бы хотелось думать о чем-нибудь приятном.
  - А я тут как тут, - сказал Санька и сел рядом. - Ну и чего надумали?
  Тетка Роза взъерошила его волосы и печально произнесла:
  - Глупый старенький мальчик. Неужели ты до сих пор надеешься, что кто-то сможет сказать тебе правду или дать путный совет? Даже я, твоя мудрая и любящая тебя тетушка, не смогу тебе помочь. Посмотри на брата. Разве он не счастлив?
  - Хо! - рассердился Санька. - Павел глуп.
  - Ну, так иди, поклонись своим книжкам. Я только дряхлая, выжившая из ума старуха.
  - Да что вы, тетушка, какая в них отдушина? Слова, и только, стена из слов. Мне бы только так - посмотреть вокруг и рассудить, что к чему. А не выходит тоска из меня, прячет кончик, не за что потянуть! Все так смутно и зыбко. А люди, что люди? Они ножи точат. Я-то их знаю. Вот вы говорите - женись, а где та женщина? И как я к ней подберусь? Она, верно, мертва давно - лежит, прекрасная, на самом дне, Богу вверена. А я кто? Адам зачуханный, с подлым человечеством в мошонке? Вот я вам скажу, что разрушение всегда на полшага опережает созидание. И могу вывалить перед вами кучу подобных мыслей. Двадцать лет я жил в каком-то скверном боевике - даже вспомнить нечего. Не было времени поговорить с человеком по душам - выслушать его, высказаться самому. Куда там! Интрига не ждет. Сюжет как кость поперек горла. Влепи ему пулю - вот и весь разговор! Иначе он тебе влепит, а мертвые так лапидарны! Вот это жизнь, вот это эпопея! А тут, надо же, лирики мне захотелось. Эпопея унеслась вдаль, как грозовое облако. Поговорить-то и не с кем... Трупы одни вокруг.
  - Полно, заткнись, будь так добр, - умоляюще сложила руки тетушка. - Это в твоем духе - понимать жизнь как скверный фильм или дурной роман. Я-то что могу сделать? Пересказать тебе пропущенные серии? А вот тебе! - она скрутила шиш и вдруг с неожиданной яростью, дернула Саньку за левую руку.
  - Ох ты господи! - тут же запричитала она. - Я и забыла! Прости меня, старую дуру. Я не нарочно.
  Санька, однако, был убежден, что она с садистским умыслом разбередила его старую рану.
  - Что вы, тетушка, - вымученно улыбнулся он, - давно уже все зажило. Однако какая вы, право, хваткая, сколько в вас еще нерастраченных сил. Вы ошибаетесь. Это не рана была. Это благословление. Бог оставил зарубку на моем теле, чтобы я помнил о договоре, который мы заключили. А вы говорите - рана. Дёрните еще, прошу вас, мне будет только приятно.
  Тетка Роза разсердобольничалась, залепетала на каком-то своем внутреннем языке.
  - У тебя в башке скопилось много дерьма. Нужна ассенизация. Так всегда бывает с фантазерами. Это не страшно. Пять-десять сеансов, и ты почувствуешь себя Микаэлем Шумахером. Страшно, когда сам человек дерьмовый.
  Санька замотал головой:
  - Я не фантазер, тетушка, и не фраер. Я делец. Точнее, был им. Знаете, что это такое? Это когда человек мыслит и мечтает реальными действиями. Я это так понимаю. Делец - существо страшное, невозможное. Ошибки таких вот дельцов постепенно копятся, растет их критическая масса, и, в определенный момент, лодка переворачивается. Начинай сначала. Этот момент близок, я его чувствую, он уже здесь, подошел, только колеблется.
  - А как же понятия?- не согласилась тетушка Роза. - На понятиях держится наш человеческий мир. Не на законах, которые выдумывают клоуны, а на традициях.
  - Вот! - обрадовался Санька. - О них, о понятиях этих бесовских, часто твердил мне отец. Собственно, о чем он мог еще говорить? Его сознание исчерпывалось понятиями. Помнится, он говорил, что сильный человек с понятиями непременно обеспечит себе достойную жизнь. Сильный дурак будет бит. Сообразительный размазня будет унижен. А как же фатум?!
  В глазах тетушки проклюнулось ироническое выражение, она хихикнула, прикрыв ладошкой золото рта.
  - Фатум - это наживка гадалок. Я не спорю, что-то такое есть. Вычисления всегда приблизительны, - она покосилась на монитор. - Но главное - каков человек. В молодости, когда я еще гадала по старинке, мне было достаточно взглянуть человеку в глаза, услышать его голос, подержать его за руку. Теперь я работаю по стандартным программам, но уверяю тебя, все это для отвода глаз. Старинные приемы - самые верные.
  - Ну, здесь уж вам палец в рот не клади, - насупился Санька. В нем вдруг очень ярко высветилось одно воспоминание. - Помню, когда я в первый раз убил человека, отец был очень мною доволен. Он ведь считал меня не очень-то способным к жизни. Правда, он допытывался, почему я это сделал. Я сказал, что иначе было нельзя. Я соврал, конечно. В его глазах я совершил убийство с понятием, так что ли? Он зауважал меня, а потому стал во мне нуждаться. Если бы я сказал, что у меня просто не выдержали нервы, он бы понял меня, но вряд ли стал бы уважать. А если бы я сказал правду? Быть может, он махнул бы на меня рукой, и впредь между нами не возникало бы недоразумений...
  - Но соврал-то ты с понятием, - ехидно сказала старушка.
  - Да знаю, куда вы клоните. Но это не так. Мы были совсем разные люди. Родство было чистой условностью. Для меня это было такое же понятие, как и все прочие. Я никогда не принимал их всерьез, - Санька задумчиво покачал головой. - Но мне везло. И это отчасти примиряло меня с жизнью. Мне повезло настолько, что я признал правоту отца и внутренне смирился с этим. Его практическая мудрость была непогрешима. Ведь что такое понятия? Не пресекаемые нити, из которых соткан воздух жизни. Народы и цивилизации отмирают, а понятиям хоть бы хны. Узор паутины неизменен. Это не постулаты, не законы и не заповеди. Это сама суть жизни, тянущаяся из недр всеобъемлющего паука. Понятия нельзя изложить и запротоколировать, однако с ними можно и нужно сверяться. Они неуловимы и однозначны. Взять, к примеру, древний афоризм: "Человек человеку - волк". Глупец станет оспаривать это утверждение или же примет его за непосредственное руководство к поступку. Ему невдомек, что это всего лишь увеличительное стекло, сквозь которое следует наблюдать конкретное вещество жизни. Как и всякое стекло, оно бессмысленно, пока в него не заглянет понятие. Тогда можно сказать, что данный афоризм открыт, проницаем, что его посещает понятие. Поэтому понятливых людей всегда отличает острое, я бы даже сказал, хищное зрение. Таков был мой отец, - Санькины щеки покрыла румяная изморось гордости. - Раньше это называли здравым смыслом. Но я предпочитаю называть это хищным зрением. Здравый смысл - привилегия не многих, а именно, хищников. К нему полагается иметь стальные мускулы и отважное сердце. Слишком много развелось желающих над ним поиздеваться. Даже в ущерб себе.
  Тетушка смотрела на него недоверчиво, как будто ждала от него какой-нибудь неприятности. Наконец, она спросила:
  - Так в чем же дело? Ты рассуждаешь здраво.
  Санька засмеялся тем тяжелым и серьезным смехом, от которого собеседнику становится не по себе.
  - Так это не я рассуждаю, а он, - оборвав смех, Санька стал затравленно озираться. В комнате густели сумерки. Синий и красный цвета на мониторе поражали изощренной яркостью - кисть как будто пульсировала, принуждаемая к жизни.
  - Я же, вроде, уже заикнулся, но вы, тетушка, подняли меня на смех,- сосредоточенно продолжал он.- Я думаю, да нет, я уверен, что наша жизнь онтологически невозможна. С понятиями у меня туго. Они всегда были для меня сплошные понты. Разве это не причина для беспокойства? Понимаете ли, я ощущаю себя в каком-то дурном романе. И это серьезно, мне не до шуток, смею вас заверить. Не ради красного словца. Не берусь утверждать, в каком мы живем мире - лучшем или худшем, мне это без разницы. Знаю одно - в дрянном. Вы поймите меня правильно, я не имею в виду тяготы человечества, смерть, индифферентность природы и тому подобную чепуху. Я говорю о низкопробности бытия в целом. Наше бытие - халтура, ляп, эдакий скабрезный опус, фильм категории "би". Пусть я утрирую. Пусть! Но кому от этого легче? И почему это мы такого высокого о себе мнения? Дескать, раз живем один раз, существуем, бытуем, то у нашего творца непременно хватило тяму обтяпать все должным образом? Да кто мы такие? И кто он, с позволения сказать, такой? Я даже подозреваю, что у него тоже были какие-то там понятия. А без понятий разве можно творить? В них энергия зиждущего духа. И что? Быть может, ему просто не повезло. Не срослось, и все тут!
  Не кудахтайте! Вы должны меня выслушать. Я хотел бы вырваться из этого дурного романа, понимаете? Найти в нем такое слабое место, уязвимую точку, чтобы пробить в нем дыру. И сам творец, автор всего вот этого, - он меня понимает и одобряет. Я с ним как-то раз пообщался, и он одобрительно похлопал меня по плечу: давай, мол, вали, я не против.
  - Ах, Санька, Санька, - картинно посокрушалась тетушка Роза.
  - Отца ведь убили не по понятиям, а? Что скажете?
  - Это потому что ты, - тетушка вскочила и потрясла кулаком, - ты не прикрыл его спину!
  - Да что вы говорите! Он сам, вся его пошлая жизнь, все его бесовские понятия - для меня только часть плохонького бульварного романа. Ваш брат, тетушка, был ужасный человек. И вы в курсе всех его грязных поступков. Я долго крепился, но мое терпение лопнуло. Вы знаете, до каких высот мерзости дошел его эгоизм, его сладострастие!
  - Постыдись, что ты такое говоришь?!
  - Я всегда любил детей. Хотел иметь своих, но мне было не дано, - Санька задумчиво почесал подбородок. - Когда я узнал, что ваш брат растлевает детей, мне оставалось только бежать, бежать без оглядки. Я впал в бешенство, понимаете?
  - Да ты болен, голубчик, - тетка Роза схватилась за сердце. Золото в ее рту зло полыхнуло. - Уж не имеешь ли ты в виду ту оборванку, маленькую шлюшку, дочь террористки и маньяка, которую ты где-то на югах подобрал? И зачем-то привёз нам всем на беду, вместо того, чтобы свернуть ей шею? Если так, то ты не просто олух, ты - болезнетворный микроб из чужой галактики.
  Санькино сердце забилось быстрее. Тетушка вдруг громко кудахтнула и затряслась.
  - И ее, и многих других. Я видел, собственными глазами видел фотографии этих невинных душ, - еле слышно пробормотал Санька.
  - Так вот оно что! - тетушка Роза вытаращила глаза. - Господи, это же ее проделки, ее страшная каверза! Она ведь исчадие ада! Она разрушила наш дом, всю нашу жизнь!
  И снова непонятные слова стали срываться с ее малиновых губ, закружились, запрыгали в воздухе - лепестки бреда. Благообразные черты старушки смяла гримаса жгучего безумия. Она стала копаться в своих безразмерных юбках, шуршать, греметь побрякушками и медалями. Наконец, нашла и протянула Саньке какой-то засаленный клочок бумаги. Санька осторожно взял его из трясущейся руки.
  - Это духовная скрепа, завещанная твоим великим отцом. Он использовал тайнопись. Я думаю, он хотел сказать, что... - в голове тетушки сухо щёлкнул переключатель, и глаза её вывернулись наружу радужными белками. - Она вернулась, воскресла, вышла из библиотеки, чтобы ему отомстить. Но я же помню - она была в свою и твою мать, гадина, гадина, гадина! Из-за этого и потерпела, приняла смерть лютую. А Варфоломеюшко, он ничего, он не при чем тут совершенно. Слышишь, предатель? Что он мог поделать? Метался, землю рыл, а я ему - так им, сукам, и надо, такова, знать, их сучья доля. Ничего, мол, не плати, никаких уступок - зато потом, во гневе своем, ты этих гнид, похитителей, весь род их до последнего мальца зачистишь...
  Плоские образы сестры и матери поднялись из прошлого. Санька раскрыл обжигающую бумажку. Внезапно в ушах у него раздался звон, и он услышал в себе горячечный, сбивчивый шёпот, как тогда, в рангунской тюрьме. Это был голос отца, пропущенный сквозь какие-то адские фильтры.
  Не надо кукситься, мой свет.
  Чего еще нам не достало?
  Не повторяй за мной устало:
  "I*m dead, о господи, I*m dead".
  Моя приверженность тебе
  уже не та, не та, что прежде.
  Ты уподобилась судьбе,
  как прежде смыслу и надежде.
  Ты уподобилась грани-
  це между вымыслом и явью.
  Спаси меня и сохрани.
  "I need you", милая, "I love you".
  "I hate you", девочка, "I hate..."
  Куда, куда ты удалилась?
  Ты пронеслась по мне, как смерч,
  вернулась в музыку, смирилась
  в почти не различимый звук,
  в тревожный рокот "in the end of" -
  столп нашей веры накренен до ф-
  философических потуг.
  Избегнув общего аршина,
  не мать честная - леди-ди,
  твоя махровая машина
  и пламенный мотор в груди.
  Сотри случайные черты.
  Пробей отдушину басами.
  Пусть мчатся бесы небесами -
  не пропадешь, не сгинешь ты.
  Но воздух выпит, точно чай.
  Стрелецкая луна, зараза.
  Прощай, мой друг, совсем прощай,
  а, может, до другого раза.
  Очей и нерв не надорви,
  лицо прекрасное мордуя.
  Кипит наш разум на крови
  и лето красное в аду я,
  в гробу "I had a perfect dream",
  "I got a women", гад ползучий!
  Веди меня в какой там рим
  по счету за звездой падучей.
  Твое лицо в своем уме
  я не могу увидеть точно
  я умер ночью на корме
  скоропостижно, неурочно.
  Я выдохся. Гомер. Грачи.
  Мучительна твоя халява.
  Как будто мир качнется вправо
  и влево, и замрет в ночи.
  Кто тебя выдумал? В избу
  горящую зачем сигаешь?
  Как знаешь, родная, как знаешь...
  Семь бед блистающих во лбу
  я с восхищеньем узнаю.
   "Я" - что за бедственное слово?
  Еще немного на краю -
  за краем мы начнемся снова.
  Едва Санька дочитал, как листок с письменами рассыпался, развеялся в воздухе.
  - Вот так наследство! - пробормотал он и вытер солёный глаз.
  Тётка Роза вышла из транса и с недоумением на него посмотрела.
  - О чем это я говорила? - хрипло спросила она.
  - Мы говорили о том, какой великий был человек, ваш брат и мой отец.
  - О, да! - напыщенно сказала старушка. - Мельчают людишки. И смерти, чтобы насытиться, нужно всё больше и больше.
  
  Варфоломей Потапович, как и должно лучшим сынам человечества, был похоронен в небе. Верхние этажи высотки из чёрного стекла в центральном районе города были самым дорогим на свете колумбарием.
  В холле на процедуре идентификации возникла заминка. У Саньки не было никаких документов. Выражаясь официальным языком, он был "пустой номер". Тетка долго шушукалась с менеджером. Наконец, ее дурной глаз подействовал, их пропустили. Лифт стремительно взлетел, как количество ставок на договорный матч.
  Было невероятно тихо. Смотритель, экономными жестами сам похожий на мертвеца, отпер ключом нужную дверь, включил освещение, кивнул и удалился.
  Конечная обитель Варфоломея Потаповича состояла из двух комнат. В первой - просторном помещении с большим, во всю стену, окном - был устроен маленький мемориал. У входной двери, вдоль стены, стояли два дивана под белоснежными рунами. Здесь же, в зеркальной нише, подсвеченной изнутри, выстроились любимые напитки покойного. В центре комнаты отрешенно журчал фонтанчик. На широкой мраморной завалинке, протянувшейся вдоль всей комнаты, были выставлены различные памятные вещи, лежали нетленные венки, увитые черными лентами. Противоположная стена была отделана темным деревом, через равные промежутки шли полосы мрамора. До самого потолка взбирались цветочные этажерки, причудливо стыкуясь между собой. У окна, являвшего величественную панораму ночного города, повернутое спинкой к зрителям, стояло массивное кресло, которое отец в шутку называл своим троном.
  Если бы отец сидел сейчас в нем, то он оставался бы невидим, скрытый высокой спинкой. Пол у окна был застелен глубоким ковром. Казалось, комната эта была жилой, но до известной степени. Продуманное сочетание противоположностей в ней производило укачивающее и зловещее впечатление. Санька помялся у двери и нерешительно двинулся вдоль стеллажей. До вещей можно было дотронуться, можно было подержать их в руках. Санька узнал каминные часы, исполненные в форме женщины, которая встала на четвереньки, широкобедрую гитару с бубенцами, малахитовый портсигар, статуэтку шестирукой индийской богини, килограммовый нательный крест, браунинг со стершейся гравировкой, фаянсовых чертиков, бодающих друг друга, кожаное портмоне, вышитое алой шёлковой нитью, прочую трогательную дребедень. Его внимание задержала золотая уздечка, усыпанная мелкими бриллиантами - эту прекрасную вещь он видел впервые.
  - Он считал, что эта уздечка приносит счастье, - глухим голосом произнесла тетушка.
  - Неужели? - удивился Санька. - А это что?
  - Это ж твоя нагайка, вспомни, ты еще любил пощёлкивать, как озорной ребенок. Твой отец ждал тебя до последнего дня. Подумай только, это воспоминание о непутевом сыне.
  Санька дотронулся до украшенного помутневшим жемчугом кнутовища и отдёрнул руку. Тяжёлая плеть нагайки была изнахрачена, и сама она лежала так, точно кто-то её небрежно бросил вопреки строгой последовательности выставленных предметов.
  - Полноте, тетушка! - нарочито громко воскликнул Санька. - Эдак вы меня до слёз разжалобите.
  Висели фотографии, какие-то документы в рамках. Но самым поразительным и жутким экспонатом, вне сомнения, являлось подвижное голографическое изображение покойного. Тетушка повернула какой-то рычажок, и фигура отца начала двигаться внутри стеклянной призмы. Призрак совершал одно и то же танцующее движение и хмурил брови. Отец смотрел из пустоты, и это был подавляюще живой и открытый взгляд цельного человека. Он говорил о личности покойного более, нежели всё остальное. Санька узнал снимок, с которого было получено объёмное изображение. Варфоломей Потапович был запечатлен на палубе яхты в один погожий день. Он стоял осанисто, твёрдо, слегка придерживая штурвал, сразу хмурился и улыбался. Беззастенчивое счастье жизни лилось от его лица, поднималось из сердечных глубин надёжными, проторенными путями, не уклоняясь и не рассеиваясь, не мелочась и не обинуясь, как излучение суровой бездны добра. В карих глазах навеки замерло выражение победителя. Где-то рядом, за рамкой кадра, стояли его дочь и жена.
  - Какой ужас! - не сдержался Санька. - Когда я умру, просто бросьте меня в овраг.
  - А мне очень нравится. И погода прекрасная, - сказала старуха.
  - Тётушка, выключите его, пожалуйста, - попросил Санька. - А не то я сбегу.
  Вторая комната, много меньше первой, была усыпальница. Здесь был алтарь и утопленная в красноватом мраморе урна с медными ручками. Над урной висела икона Троицы в золотом окладе. Тетка Роза вынула из какого-то ларца две свечи и привычным движением насадила их на рожки. Свечи были черного цвета, с регулярными кольцами, горели ровным беловатым пламенем, которое по мере изощрения чуть зеленело. Комната была глухой и холодной. В ней немного пахло табачным дымом.
  Казалось, что стены этой комнаты покрыты изморосью, но таково было свойство мрамора. Скамья выглядела сырой, садиться на нее не хотелось.
  "Как странно, - подумал Санька. - Вот здесь его точно нет. Возможно, это единственное место на земле, где его нет. Здесь и кончается триумф воли. Можно начинать от нуля".
  Он вышел из усыпальницы и сел в кресло, стоящее напротив окна. Город вытянулся у его ног, точно послушный пёс. Ночной Дегеле был фантастически прекрасен. Его радужное мерцание наводило дрёму. Из потёртой кожаной куртки Санька достал фотоаппарат и в рассеянии сделал несколько снимков.
  "Погляди-ка, Господи, какая нездоровая, умопомрачительная красота", - думал он.
  Неожиданно он задел ногой какой-то предмет. Эта была пустая бутылка из-под водки. На горлышке краснел завиток помады.
  - А это что такое? - удивленно произнес он.
  Тётушка Роза вырвала у него бутылку и зашипела.
  - Что? Кто-то еще приходит в это скорбное место? - спросил Санька.
  - Не твое дело, - со злобой ответила старуха.
  - Да? Как это - не мое? - опешил Санька.
  - Ты еще не в том состоянии, чтобы мстить. Ты и говно за собой убрать не сможешь, - губы старухи затряслись, но голос остался твердым. - Забудь.
  - Вы что-то скрываете от меня, тётушка, - тяжело прицелившись взглядом, сказал он и отвернулся.
  - А что тут скрывать? Тебя обнесли, как лоха. Оставили без наследства. Но это ты сам виноват.
  - Значит, девчонка жива?
  - Ещё как, - кивнула старуха и прижала палец к губам.
  Внезапно он ощутил прилив сильного страха, и снова заныла былая рана. Глядя на море огней, он гадал, что случилось, пока его не было. Тетка Роза погладила его больное плечо.
  - Может быть, и не надо мстить, - примирительно сказала она. - Потому что это страшные люди. Она не человек, я тебе точно говорю. Лучше тебе с ней не связываться.
  - А как он всё-таки погиб, а?
  - Разбился, - ответила тетушка. - Они были в машине вдвоем. Ей - хоть бы хны, а его разорвало.
  Санька присвистнул. Минут пять они молча стояли рядом. Потом вызвали смотрителя.
  Лифт бесшумно упал. Они вышли с печальными лицами. Санька подошел к менеджеру и молча дал ему денег. Тот испуганно скомкал бумажку в карман.
  - Скажи-ка, приятель, как часто сюда приходит некая Маруся? - громко спросил Санька.
  Менеджер съёжился и стал рассеянно тыкать в клавиатуру.
  - А то ты ее не запомнил? - напала тетушка Роза. - Такое чудо раз увидишь, вряд ли, забудешь.
  - Ну да. Очень эффектная госпожа, - сразу же согласился менеджер. - Приходит довольно часто. Где-то раз в две недели. Госпожа приходит не одна. С мужчиной. Очень солидный такой господин. Извините, он не назвался. У нас тут его побаиваются. Мы не фиксируем в базе.
  - Ясно. И чем они там занимаются? - быстро спросил Санька.
  - Я полагаю, скорбят, - ответил менеджер. - Чем же еще можно заниматься на кладбище?
  Санька вдруг расхохотался и похлопал менеджера по спине.
  Он припомнил расторопную Глашу, заряженную материнством, и передумал возвращаться в Табор. Чем-то нестерпимо тягостным и непристойным несло ото всего этого благоустройства. Отчий дом, вступивший в новую эру, был Саньке чужд.
  - Вы, тетушка, поезжайте одна, - сказал он, подсадив старушку в таксомотор. - И Павлику привет большущий передавайте.
  - А ты как же? - беспомощно всплеснула руками тетка Роза.
  - А я сам по себе. Увидимся, - Санька захлопнул дверцу и быстро пошел прочь по обрызганному светом тротуару. То, что никак не удавалось забыть, всплыло в памяти и настойчиво требовало прокрутки, внутреннего пересказа. То, что никак не удавалось вспомнить, стало излучать позывные и подавать улики.
  
  Друзья славно коротали вечер в таверне у рыбного рынка. Серж рассказал, что накануне у него что-то, вроде, наклюнулось, но сорвалось, когда он уже наполовину вытянул леску. Он сидел, важно выпятив челюсть. Рядом с Санькой он чувствовал себя заметно увереннее.
  - С тобой бывало такое, - резко спросил у него Санька, - чтоб ты не помнил совсем что-то бывшее с тобой в жизни? Где-то восемь, нет, даже девять лет тому назад я на трех фурах ездил на Юг с коммерческой целью. Это была рядовая поездка, ничего примечательного. Со мной была моя жена, я не хотел оставлять ее одну. Без меня она сразу же находила себе мужика. Ну, ты в курсе, наверно. И тут... Понимаешь, я вдруг почувствовал себя, как в кино. Точно меня наблюдают посторонние люди, ставят надо мной какой-то эксперимент.
  Друзья предавались святому пороку в самом дальнем углу таверны, под чучелом осьминога. Серж нацепил очки, отставил бутылку рома на край стола и произнес:
  - Ну-ка, ну-ка. Что ты имеешь в виду?
  - Да меня что-то такое обволокло, - Санька показал руками нечто округлое, потом провёл рукой линию в воздухе. - Ну, словно я качусь по невидимым рельсам. Что-то странное случилось с моей головой. Жена моя там подцепила какую-то ужасную южную лихорадку, угасла в несколько дней. Я был раздавлен утратой. Нелёгкая понесла меня в Чёрные горы. И там что-то произошло. Но я ничего не помню. Последнее, что смутно помню: едем по трассе на запад. И впереди, сквозь пелену дождя, проступают зловещие силуэты гор. А потом был провал. Очнулись в каком-то мотеле, за тысячу вёрст, совсем в другой стороне. Из всех, кто тогда был со мной, остались только мой брат Павлик и беспризорница, я подобрал её в страшной соляной пустыне. Они тоже ничего не могли вспомнить. Весь караван мой пропал. Вдобавок, я был опасно ранен. Короче, это была крайне неудачная поездка.
  - И что это было такое? - спросил Серж.
  - Да хуй его знает, - честно ответил Санька. - Сдаётся мне, нас ограбили какие-то гипнотизёры с большой дороги. Другого объяснения нет. Есть ещё фантастическая версия, её придумала та девчонка. Что мы, мол, угодили в поле воздействия какого-то нового оружия, которое применили против повстанцев. И самое странное, знаешь, что? Страховая компания возместила мне все убытки.
  - Невероятно! - воскликнул Серж. - Тебе крупно повезло.
  - Ну, как тебе сказать. Часть моей личность, очень нужная, дорогая мне часть, подевалась куда-то, а ведь она не была застрахована.
  - И ты ничего так и не вспомнил?
  Санька мрачно покачал головой.
  - Кое-что вспомнил. Но ты не поверишь. Ты же у нас атеист.
  - Ты ошибаешься, я буддист, - поправил его Серж. - С недавнего времени. Но ты не сбивай меня. Что ты помнишь?
  - Видишь ли, ничего конкретного. Пустоту помню серую, волокиту каких-то песчинок. И там, в этом сплошном безобразии, я вдруг встретил Бога.
  - Бога? - Серж приподнялся на месте и снова сел.
  - Да-да, не удивляйся. Того самого Бога.
  - И как он выглядел? - прищурился Серж. - То есть, я хотел сказать, каков он?
  - Страшный. Осоловелый. Расплывчатый. Справедливый. Больше сказать, к сожалению, нечего, - Санька ощупал левое плечо и поморщился. - В общем, Бог похлопал меня по плечу и объявил, что я свободен. Что он меня больше не держит, и я могу уйти, когда захочу. И ещё он добавил...
  - Может, тебе померещилось? - ухмыльнулся Серж.
  - Ладно, не бери в голову, - Санька сбросил задумчивость и с тоской оглянулся, не слышит ли кто. - Короче, Алоха, это был у меня такой мистический опыт.
  - Погоди, - Серж недовольно набычился. - Что он ещё тебе досказал?
  - Ну, - Санька заёрзал. - Неважно. Что я типа бессмертен. Думаю, это ко всем нам, порядочным людям, относится. Так что не надо морочить себя пустяками, понимаешь? Давай выпьем.
  Алоха крякнул в кулак и налил рома. Из глаз его повалила скука.
  - Блин, Санёк, ты теперь можешь гуру на производстве работать.
  - Ладно, бля, не пизди, - Санька вдруг осерчал и сжал кулаки. - Сам же просил рассказать, почему я тогда уехал. Так вот - я и рассказываю. Продолжать?
  - Я тебя слушаю, - Серж подобрался и сделал внимательное лицо.
  - После ранения я долго лечился. А потом узнал, что эта девчонка живет с моим отцом.
  - Какая еще девчонка?
  - Та самая, из пустыни. Они с моим папашей как-то сразу перехлестнулись. Она, как нож в масло, вошла к нему в доверие. И это при том, что к женщинам у него всегда было отношение сугубо звериное, потребительское. Слушаешь? Я нанял людей убить своего отца.
  - Зачем? - в ужасе отпрянул Серж. - Тоже Бог тебе подсказал?
  - Ты, брат, не ёрничай, - угрюмо произнес Санька. - Потому что я возненавидел его. Точнее сказать, понял, что ненавижу, всегда ненавидел. Я столько прикончил людей. Одним больше.
  - Но это же был твой отец? - воскликнул Серж.
  - Мое решение не шло в разрез с понятиями. Он был мой прямой конкурент. По бизнесу. И вообще. Так что, нормально. Многие так делают. Мочат родственников.
  - Но ведь родитель? - снова воскликнул Серж.
  - Понимаешь, я хотел пустить ход событий в другом направлении. Но потом меня вдруг осенило, что всё это больше не мое дело. Тогда я перезаказал нанятых киллеров. После чего спешно уехал.
  - И чем же ты занимался все эти годы? Что делал?
  - Косил под бродячего философа. Хотел обойти весь белый свет. И обошел. Ходил за три моря. Был на разных материках. Всякого насмотрелся.
  - А я вот никогда Дегеле не покидал, - стыдливо признался Серж.
  - И правильно. Смысла нет. Везде одно и тоже. Тюрьмы, войны, торговля. Эгоизм, унижение слабых, тревога, ожидание развязки. Нигде я не встретил свободы, равенства, братства. А кое-где и вовсе жрать нечего. Настолько нечего, что одни люди специально выращивают других людей для потребления в пищу. Мой путь состоял из отрезков, ведущих от одного мудреца к другому. Таким образом, я довел до высшей точки свое философское образование и получил исчерпывающее представление об устройстве ойкумены. Все мудрецы и святые люди, с которыми я встречался, учат согласию с миром, умиротворению. Якобы все люди, рожденные в мир, по умолчанию наделены запасом смирения, годности, благодати. Я же стоял на том, что любое существо в потенции может соорудить из себя собственный мир. Даже вошь, даже каракатица какая-нибудь завалящая. Если миру реальности соответствует мир в душе человека - это тупик. Да, это просто переливание из пустого в порожнее. Должна быть какая-то реальная прибыль, ясно? За мои взгляды, а может быть, за мои заблуждения меня и прозвали Безумный цыган.
  Серж вытаращил глаза. Его надутое недоумение разрешилось нескромным клокочущим смехом.
  - Только не говори мне, что старый пропойца Януш или доходяга Пью могут творить миры, - сказал он. - Сандро, я не понимаю, когда ты серьезен, а когда твоим речевым аппаратом распоряжается бесноватый сарказм.
  - Сейчас я абсолютно серьезен. Ты что, разве не видишь? - Санька бросил подозрительный взгляд через плечо. - Я тебе отвечаю, это возможно. Творить миры.
  - Творить миры, - Серж сглотнул. - Это в каком смысле?
  - В прямом. Реальные миры. Я уже пару раз пробовал. Пока срывалось. Тухляшки, гнилушки, пустышки одни. Но я добьюсь своего. Потому что у меня есть книга, инструкция.
  Когда Серж услышал про книгу, он поскучнел.
  - Что, прям реальная книга? - спросил он. - С картинками хоть?
  - Да, смотрю, зря я с тобой разоткровенничался, - Санька ударил об стол горстью медных монет. - Сидишь, упёрся носом в свою стену. А она вся говном измазана.
  Серж нагнал друга на улице. Санька размашисто шагал в сторону моря. С улыбкой извинения Серж протянул ему бутылку с ромом.
  Тем днём шёл скучный дождь. А ближе к ночи - распогодилось, вызвездило. У таверны гремел смех, раздавались громкие голоса. Честные пьяницы потянулись на вольный воздух.
  - Что значит - инструкция? Покажи, - с шутливым видом Серж протянул ладонь.
  - К сожалению, ты меня понял слишком буквально. Этой книги нигде нет. Это непечатная книга. Но я много раз видел ее во сне.
  - А говоришь, у тебя есть. Как же она может кому-то принадлежать?
  - Ты поймал меня на слове, - согласился Санька. - У меня ее нет в личном моем пользовании. Но я имею к ней доступ. Я читал ее. Кое-что разобрал. Последние три года я провел в душевной лечебнице в Гималайских горах. Там я ее и читал. А до того - просто знал, что такая книга существует, но никак не мог к ней подобраться.
  - В душевной лечебнице? - бегло переспросил Серж.
  - А то. Там такая чистая и целительная атмосфера. Тебе обязательно надо туда съездить. А меня привела туда сама логика моих странствий. Я обратился за помощью к святым мощам с твёрдым намерением заполучить эту книгу.
  - Ну и что ты там в ней вычитал? - с той же деланной интонацией спросил Серж.
  - Ладно, не ссы, - проговорил Санька насмешливо. - Я не псих.
  - Если бы ты был псих, я бы тебя не впустил в свой дом.
  - Хочешь сказать, чтобы я уматывал?
  - Не пойму я тебя, Сандро.
  - Знаешь клуб "Мертвые красавицы"? - осведомился Санька.
  - Знаю, конечно, - Серж скривился, как от зубной боли. - Шикарное местечко. Только я в такие заведения больше не хожу. Противно всё это.
  Сидя на перевернутой лодке, они снова смотрели вдаль, на мягкие зелёные звезды.
  - Значит, тебе есть, чем теперь заняться, - тяжело вздохнул Серж. - Ну, я рад за тебя.
  - Угу. Работа предстоит серьезная. Небывалое это дело - миры мастерить.
  - А мы люди простые, - заявил Серж с неожиданно прорвавшейся злобой. - Куда уж нам - другие миры. Нам бы в этом на плаву удержаться.
  
  В поднебесный склеп, где покоился прах Варфоломея Потапыча, вошли два разнополых существа. Мужчина имел форму груши. Плечи его были скошены, брюхо выпирало. Короткие массивные ноги и длинные, беспокойные руки были крепко приделаны к туловищу. Его конопатое декадентское лицо с мелкими, невыразительными чертами было словно продавлено крупным, крутым лбом, белым и гладким настолько, что его с успехом можно было использовать в качестве зеркала. Стоило мужчине немного наклонить голову, как его глубоко посаженные, злые глаза заливала густая тень. Волосы его торчали в разные стороны разноцветными сосульками. Нос был сплющенный, скошенный, подбородок - противоударный. Мужчина был одет в белый спортивный костюм и жевал жвачку. Звали его Барнабас.
  С ним была миловидная девица в кроссовках, спущенных гольфах и коротком алом плаще. Она была в тёмных очках. Звали девицу Маруся, на вид ей было не больше двадцать лет.
  Девушка сбросила плащ и осталась в олимпийке и мини. Брови Барнабаса сразу же поползли вверх. Похотливо улыбаясь, он стал наступать на нее, расставив загребущие руки. Маруся мгновенно обернулась вокруг своей оси, и ощутимо шлёпнула пяткой в его необъятный лоб. От этого унизительного толчка, жевательная резинка вылетела у него изо рта и плюхнулась в мраморную чашку фонтанчика.
  - Мари! - обиженно взвизгнул он и показал кривоватые зубы. - Да ты охуела, мартышка!
  - Давай, подходи, - Маруся встала в стойку боксера.
  - Да я, да я, знаешь, каких мужиков ломал? - Барнабас бессильно опустил руки. - Будешь так себя вести, я тебе нос отгрызу. И никто на тебе не женится.
  - А что? Давай подеремся взаправду, - Маруся открыла ключиком бар и взяла из него бутылку водки. - Пригласим понятых, светских хроникеров и патера. Боишься, Барни?
  - Ладно-ладно. Только на людях меня не позорь, ради бога. Я-то знаю, как ты меня беззаветно любишь. А посторонние могут подумать хрен знает что.
  Он снял костюм, обувь и остался в одних длинных полосатых рейтузах. Всё его тело было покрыто мелкими ржавыми волосками. На груди раскинул крылья орёл Ахура Мазда.
  - Смотри, какой мягкий диван, Мурочка. К черту дела, к черту процедуры. Давай займемся любовью, - сказал Барнабас, поигрывая складками мускулов. - Ради одной такой минуты я готов пожертвовать всем. Давай фуфыкнемся.
  - Фу, как ты мерзко выглядишь. Блевать тянет. Значит, удача больше тебе не нужна?
  - Шучу, писюнчик, шучу, - Барнабас виновато стушевался. - Ты права. Ты всегда права. За это я тебя и жажду. Каждую ночь я трахаю двух новых тёлок, похожих на тебя, а то и получше. Ну, ладно, я урод, но и ты ведь у меня не первая красавица. Таких девок трахать бы да радоваться. А я их трахаю, а сам смотрю на твой портрет, он висит у меня в изголовье. Есть такая тонкая грань - мне кажется, что я трахаю тебя, но кажется с перебоями. Стоит только отвлечься, посмотреть, принюхаться - меня охватывает злоба, я готов убить девку, затрахать ее до смерти за то, что она так меня провела, обманула, когда подменила тебя.
  - Странное ты существо, Барнабас. С твоим хотением бы солнце трахнуть.
  Маруся взяла со стенда мемориальной экспозиции две реликвии - драгоценную уздечку и повидавшую виды плётку, нагайку. Барнабас прополоскал рот из фонтанчика в центре комнаты, широко расставил свои носорожьи ноги, уперся руками в мраморный парапет. Девушка умело пристроила ему на голову уздечку и, дернув поводья, вопросительно постучала по макушке.
  - Нормально села, - отозвался Барнабас, закусил удила и повертел головой. - Двадцати будет достаточно? Давай уж лучше тридцать, чтоб наверняка.
  - Да хоть мильон, - сказала Маруся, поигрывая кнутом - тонкая, гибкая плеть хищно взметнулась. - Постучишь, когда хватит.
  - Не щади, лупи своего пупсика, чтобы всё у него было ништяк!
  Барнабас зажмурился. Его розовое, мягкое, как воск, тело стало получать сочные, оттяжистые удары. На тридцатом ударе Барнабас трясущейся рукой затребовал пощады.
  Он еще некоторое время лежал на полу, обхватив голову руками. Восторженно рыдал, всхрапывал, колыхаясь, как студень. Маруся перевела дух, выпила водки и закурила. Стоя у окна, она чувствовала в себе затухающие колебания ярости.
  Выкурив сигарету, Маруся бросила бычок под стеллаж.
  - Чудесная мазь дядюшки Мо, - она извлекла из кармашка тюбик и принялась энергично умащивать исполосованную спину. Барнабас замурлыкал, заелозил животом.
  - Я сейчас кончу от твоих прикосновений. Про нас, наверно, думают, что мы извращенцы. Трахаемся на могиле.
  - Тебе не всё равно, что о тебе думают?
  - Нет, мне не всё равно, - возразил Барнабас. - Это очень для меня важно.
  - Мы чтим память великого человека. Которому весьма обязаны.
  - Да ни чем я ему не обязан, - Барнабас перевернулся на живот и попытался схватить Марусю за руку. Со смехом она выдавила на него жирную кляксу желтоватой мази.
  - Ты помойное чудовище! - ласково сказала она. - Как же ты отвратителен!
  Барнабас оделся, смочил залысину. Его неподвижные и злые глаза излучали уверенность. Казалось даже, что он постройнел, а на лице его утвердилось спокойное, царственное выражение.
  - Кстати, не хотел тебе говорить. Но ты сама узнаешь. Видели этого Сандро.
  - Сандро? - Маруся наморщила чистый лобик. - Сандро в городе? Ах, Сандро! Любовь моего детства. Печальный рыцарь ночных дорог.
  - Что ты такое чешешь? - Барнабас схватил ее за руку и резко привлек к себе. - Я думаю, может, его ликвидировать?
  - Я тебе ликвидирую. Ликвидатор. Пусть живет, - твердо произнесла Маруся, глядя поверх очков. - Он безобиден. А ты трус.
  - Я? - рявкнул Барнабас. - Как скажешь. Все равно он - пустое место. Человек без профессии, документов и средств. Сам как-нибудь испарится.
  - Надо сделать ему уникальную карту. Я этим займусь.
  - Зачем? Почему ты ему хочешь помочь? Ты ему чем-то обязана? Это вульгарно - помогать людям из другого круга.
  - Я сделаю ему уникальную карту, - повторила Маруся.
  - Он тебе что - не безразличен? - глаза Барнабаса сверкнули.
  - Я одного тебя люблю, Барни. Если, конечно, можно назвать любовью ту бездну брезгливости и презрения, которую ты во мне для себя забронировал.
  Голова Барнабаса загудела от чёрных мыслей. Он несколько раз присел, обняв её точно мяч. Снова полез целоваться. Маруся его оттолкнула и набрала номер на трубке.
  - Сандро - везучий чувак. И везение его продолжается. Алло, мистер Уле, добрый вам вечер. Я хотела бы создать имя. По высшему разряду. Да, платиновое. Какое? Минутку, - она хихикнула. - Пусть будет Безумный цыган. Что? Паспортные данные? Да я не в курсе. Место жительства? - она снова хихикнула. - Послушайте, не парьте мне мозг. Вы уж как-нибудь сами всё разузнайте. Зовут его Сандро. Он последний цыганский барон.
  - Ты зловредная, поперечная, умопомрачительная сука! - завопил Барнабас и, сорвав с голову счастливую уздечку, комично затопал ногами.
  - Хэй, Барни, у тебя уши чистые? - привстав на цыпочки, девушка заглянула ему сначала в одно, потом в другое ухо. - Повторяю. Не трогай полоумного цыгана. Иначе исчезну.
  - Правда, Маруся, ты слишком много себе позволяешь. Постоянно ставишь мне условия, - проговорил Барнабас, отбросив игру.
  - Не гневи меня, Барни, - сказала девушка, тоже на полном серьёзе.
  
  Санька находился на грани полного морального разложения. Это выражалось в том, как он ходил, дышал, смотрел, молчал, перемещался. Статный белоголовый красавец, он блуждал, спотыкаясь и наталкиваясь на прохожих. Озирался, подмигивал сам себе. Пугал себя классическими стихами, тешил бородатыми ссылками. Давление Дегеле было ничтожно в сравнении с томлением его духа. Атмосфера - слишком токсичная для души, лишенной иммунитета. Телом Санька ощущал себя in vitro. Нет, он сам и являлся упорным стеклом.
  В его отсутствии "Великоград", как часто величали Дегеле, еще более раскис и подрос: рассыпался вдоль побережья опорными пунктами надежды, проник вглубь материка транспортными магистралями, дотянулся до облаков чуткими маковками небоскребов, проглотил несколько деревенек, обзавёлся новыми спутниками. Поразительное разрастание города подстёгивала бездонная, выматывающая экономическая депрессия, с которой все уже давно свыклись. Те люди, которые могли платить по счетам и даже что-то откладывать на черный день, были настоящими героями. Толпы героев валили по утрам на работу в переполненных вагонах подземки и надземки. Таких героев в городе Дегеле было большинство. Каждый день они упорным, надрывным трудом раскручивали завтра буквально из ничего. В своей рутине, в своем безысходном коловращении они даже умудрялись сносно себя чувствовать. Рожали детей, как могли, развлекали себя, внутренне и наружно.
  Санька в сравнении с ними был небожителем. От прежних времен у него осталась небольшая заначка с золотцем. Лучше, чем ничего. Он мог не платить поборы, ему не нужно было отмечаться в определенных местах. У него не было даже водительских прав и страхового покрытия. Зато в нем самом протекали могучие преобразования негативных эмоций. Свой труд, не ручной и не умственный, носил он в себе и никому не являл. У Сандро было застывшее, отрешенное лицо человека, увлеченного чтением книги. И в окружающий мир он был включен в качестве героя некой вымышленной истории. Никто не смог бы сказать наверное, что у него на уме. Вид его возбуждал подозрение и внушал трепет.
  Он взял привычку сидеть в открытом кафешопе на площади Бессознательного. Это было отличное место для охоты за мгновениями. В центре залитой светом площади стоял перевёрнутый железобетонный слон. Считалось хорошей приметой засунуть голову в раструб его медного хобота и прокричать разудалую матерщину. Здесь любила собираться молодёжь. Её-то Санька и подкарауливал. Завсегдатаи площади не могли не заметить странного типа с фотоаппаратом неведомой марки. Почти сразу к нему подошли.
  - Эй, чего вылупился? - спросили не без угрозы.
  - На вас смотрю, - неохотно пояснил Санька. - Вы молодые, красивые, горячие, злые. На что мне ещё смотреть в этом уродливом и обречённом городе?
  - А зачем ты на нас смотришь?
  - Красоту спасаю. Скоро всё погибнет, а снимки останутся.
  - Напротив, дядя. Ещё ничего толком не началось. Про это время фильмы будут снимать.
  - В таком случае, мои снимки кому-нибудь да пригодятся.
  Его спросили, кем он работает, и Санька смущённо признался, что он безработный волшебник.
  Всякий раз, приходя на площадь Бессознательного, Санька делал символический внос в здешний маленький коммунизм. У него просили на пиво и больше уже в этот вечер не беспокоили. Через неделю с ним уже стали раскланиваться. Несколько раз к нему подсаживались фотогеничные и светозарные девушки и предлагали бесплатный секс. Санька целомудренно брал им мороженое и рассказывал притчу, историю, сказку - развлекал. Или просто с нежнейшей улыбкой прогонял от себя. Надвинув шляпу и вытянув ноги, думал, дремал. В непогоду наслаждался шумом и цветом дождя. Здесь, на площади Бессознательного, он без труда находил в себе точку покоя.
  
  Однажды, когда он мочился на видном месте, его забрали в участок. Там по отпечаткам пальцев установили личность. Раньше его знали в лицо все полицейские и хроникеры. За ним следили, устанавливали в его машине прослушку. Сомнительная известность была обычным фоном для его преступных трудов. А ныне имя его не произвело особого впечатления, словно он был просто бездомный, списанный на берег моряк или постаревший плейбой.
  - Ты знаешь, что ты труп? - безжалостно спросил знакомый службист.
  - Э, начальник! - с диковатой улыбкой отмахнулся Санька.
  - Зачем ты приехал? Разборки будешь устраивать?
  - Э, начальник. Зачем разборки, да? Я же философ, - ответил Санька.
  - Я бы тебя, будь моя воля, на баржу отправил.
  - Э, начальник, зачем на баржу? Учёных людей надо беречь.
  - И без тебя тут маньяков хватает.
  - Я философ, - Санька прижал руку к сердцу. - Я рассматриваю ваше общество под микроскопом.
  - Косишь, что ли? - прищурился мент. - Али и впрямь больной?
  - Это у тебя болезненный вид, словно ты свинцовой краски нанюхался.
  - Поговори ещё у меня.
  - Ты, чертила, коровье вымя с именем легион, - добродушно обратился к нему Санька. - Не строй из себя обязательный элемент мироустройства. Тебе платят деньги не за то, чтобы ты охранял закон. А за то, чтобы ты дискредитировал старую добрую идею государства. В этом твое предназначение. Твоя либеральная миссия, начальник.
  В кутузке Саньке приснился истошный сон, в котором фигурировала Маруся. И была она в том сне взрослой самкой, сытой и наглой. Ему ясно запомнилась острая сцена: пять-шесть человек образовали последовательность, соединенные взаимной угрозой убийства. Каждый держал в руке какое-нибудь фантастическое оружие. Санька тоже чем-то кому-то угрожал, тоже был помещен в эту безнадёжную цепь. Вдруг ситуация резко вывернулась наизнанку, и все оказались уже с пустыми руками внутри прозрачного куба. Одна лишь Маруся была вовне, на свободе. Она стояла на обочине оживленной трассы и голосовала. Рядом с ней вился, скакал маленький мальчик. Санька наблюдал за ними сквозь толстое стекло. И вдруг осознал, что он мёртв, и все, кто заключен в куб, тоже готовы. Еще он догадался, что смертельным оружием Маруси и был этот резвый мальчонка. И стало ему так потешно и тошно на душе, что он сразу проснулся.
  Спустя несколько дней Саньку вызволил из кутузки незнакомый законник по фамилии Хуле. Он вручил Саньке какой-то коробок. Там был полупрозрачный перстень с хитросплетённой печатью белого металла.
  - Это уникальное имя, - объяснил адвокат. - Вместо документов. Прикладываете печать к сенсору. Вот так. И всё.
  - Надо же! - поразился Санька. - И на что оно мне?
  - Уникальное имя позволяет не напрягаться. Это что-то вроде почётного гражданства. Можно взять хороший кредит и открыть свое дело. Можно получить бесплатную медицинскую помощь. Да многое еще что можно. Если вы хотите начать публичную деятельность, создать свою политическую партию или общественную организацию, пролоббировать свои интересы, попасть в телевизор, уникальное имя - это то, что вам нужно, - объяснил адвокат, избегая прямого ответа.
  - Это что-то вроде погоняла, да? - догадался Санька, рассматривая на свет свое новое имя. - И кто же мне так удружил?
  - Меня попросили передать это вам. И всё, - сказал этот образцово упакованный Хуле.
  Надо сказать, он смотрел на Саньку с плохо скрываемым пренебрежением, словно чужая породистая собака.
  - Я Сандро, - воскликнул Санька, расставив пальцы. - Нахуй мне это не надо.
  - Отныне во всех официальных документах вас будут именовать Безумный цыган. Извините, но имя создано и присвоено вам. Колёса этой телеги вертятся только в одну сторону, - адвокат приподнял свою модную шляпу.
  - Эй, это что - шутка такая? - Санька уже было собирался прибить адвоката, но вовремя вспомнил, что стал другим. К тому же, адвокат был настоящий, а вот он сам - уже не совсем.
  - Спасибо, что похлопотал за меня, - сказал он и надел перстенёк на правый мизинец. - Колечко забавное это возьму, а вот имя можешь оставить себе.
  Когда Санька вернулся в Рыбацкий посёлок, Серж отчуждённо сказал:
  - Сандро, тут тебя спрашивали.
  - Тебя били?
  Серж поник головой и помолчал со значением. Всем видом своим он излучал страх.
  - Извини. Но я больше не смогу принимать тебя. Я им сказал, что ты был, но ушел.
  Санька внимательно всмотрелся в рыхлое лицо друга. Это было лицо мертвеца.
  - Ладно, братан. Как скажешь. Все равно, спасибо тебе. Не забуду.
  Он быстро собрал вещи, закинул на правое плечо дорожную сумку.
  - Знаешь что? Окажи мне услугу. Позвони этим гандонам и скажи...
  Вскоре сизое крыло тумана укрыло долговязую фигуру, и стих рассеянный свист. Серж постоял на крыльце, несколько раз стукнулся лбом об деревянную балку. Потом набрал номер.
  - По вечерам он на площади Бессознательного зависает, - глухо проговорил он.
  
  Нравы гангстеров были известны Саньке не понаслышке. В городе было немало серьёзных людей, кто хотел бы с ним поквитаться. Варфоломей Потапыч давно превратился в горстку праха, в предание. Враги - это всё, что осталось от его криминальной империи.
  В тот вечер Санька, как обычно, расположился в кафе на площади Бессознательного. На случай неаккуратной стрельбы, он зарезервировал несколько соседних столиков. Когда стемнело, с разных сторон к кафе мягко подкатили два чёрных фургона, без номеров, с непроглядными стёклами. Санька принял непринуждённую позу, снял шляпу и прикрыл ею грудь.
  Минут пять из машин никто не выходил. Потом вдруг грянула красивая музыка из гангстерского фильма, и кто-то, смеясь, проговорил через ментовский мегафон:
  - Эй, цыган, играем в очко на твою шляпу?
  - Я завязал! - выкрикнул Санька. - С прошлым покончено.
  Из правой машины вышли трое в спортивных костюмах. А из другой - четверо, эти были одеты солидно. С первого взгляда было понятно, что это за сорт людей. Встав в кружок, бандиты стали живо общаться. На Саньку они не обращали внимания.
  - Цыган, я тут, - услышал он у себя за спиной и обернулся.
  В двух метрах от него на пластмассовом стульчике развалился какой-то грузный, лобастый субъект с очень нехорошими глазами.
  - Я тебя знаю? - спросил Санька и развернулся к нему.
  Тот покачал головой. Взгляд его был сразу равнодушно-омертвелый и проницательно-тягостный, как у педагогического работника. Он словно взвешивал что-то, решал про себя. Саньку обуяло неприятное волнение. Он вдруг узнал этого человека. Благо, Серж описал его очень подробно.
  - Так ты и есть тот чокнутый, который всех в покер обул? Как там тебя? Чего хочешь?
  - Хороший у тебя перстенёк, - проговорил Барнабас исподлобья. - Ни у одного цыгана такого нет. Ты единственный. В своем роде.
  Странное дело: Санька почувствовал себя виноватым. Нет, не перед этим отпетым уродом, а перед кем-то другим, кто здесь неявно присутствовал.
  - В карты я больше не играю. Даже оружие не ношу, - помимо себя проговорил он и устыдился.
  Барнабас неожиданно просветлел, по лицу его проползла скользкая улыбка.
  - В рулетку гусарскую сыграем? - предложил он и, не ожидая согласия, поднял длинную руку
  - Эй, револьвер есть у кого?
  По первому требованию ему принесли револьвер, блестящий, новенький. Он неторопливо его перезарядил, оставив один патрон, и долго гонял вокруг оси барабанные гнёзда.
  - Да хватит уже. Там в стволе может быть, - хмыкнул Санька. - Знаю я эту фишку.
  - Ну что? Играем? - нахмурился Барнабас.
  - Нет, ну ни странно ли? - засмеялся Санька, озлобившись на себя за внезапную боязливость. - Сижу, никого не трогаю. Подходит какой-то мудак и предлагает смертельную игру на вылет. Ты не сечёшь, твой мозг преступный не способен ухватить главное, понимаешь? А главное, оно в том, что меня нет, тебя нет. А это всё - какое-то глупое и пошлое кинишко. Давай, помаши зрителям. Они там все равно или спят, или ебутся.
  - Так ты играешь? Вот смотри, я предложил, моя первая очередь, - Барнабас приставил дуло к виску и нажал на курок; барабан крутанулся послушно. - Теперь давай ты.
  - Да не буду я.
  - Почему? Боишься?
  - Блядь, ну хуйня же всё это, - поморщился Санька. - И потом, у тебя против меня шансов нет. Вот смотри. Я сейчас докажу.
  Он подошел к Барнабасу вплотную, взял его руку в свою и приставил роковое отверстие к своему монотонно пульсирующему сердцу.
  - Нажимай. Ровно три раза.
  Барнабас обжёг его недоумённо-ненавидящим взглядом и трижды нажал на курок. Выстрела не последовало.
  - А теперь дай. Нечет твой, так ведь?
  Санька взял револьвер и направил его вверх. Громко бабахнул выстрел. Пуля пробила брезентовый зонтик. Барнабас ошарашенно посмотрел на Саньку и задвигал носом, ушами.
  - Вот видишь? Что я тебе говорил? - Санька отдал ему оружие и снова сел. - Ты, может, и крутой. Да я-то бессмертный. Я - вне времени. А тебя - ни сегодня-завтра завалят. Потому что так принято, да? Законы жанра.
  Барнабас ненадолго задумался, прийти ли ему в бешенство или расхохотаться? Выбрал второй вариант и, ощерив кривые зубы, швырнул пистолет одному из молодчиков.
  - Вижу, не зря твоё прозвище, - снисходительно сказал он. - Я вот решил, что будет лучше для всего нашего города, если такой безумец, как ты, будет жить в гетто. Ты цыган, значит, должен жить в Таборе своем цыганском, а не шляться где попало, смущая нормальных людей.
  - Как это? - пришла санькина пора удивиться.
  Барнабас покрутил пальцем у виска, потом этот же палец направил на Саньку. Железные руки убийц немедленно скрутили цыгана, согнули его пополам.
  - Шляпу, шляпу, бля, не забудьте. Панкрат, - обратился мафиози к одному из своих подручных и показал ему четыре пальца. После чего, нагнулся к Саньке и произнес негромко:
  - Наверное, ты думаешь, что я это сам Барнабас? Ты обознался, приятель. У настоящего Барнабаса нет времени на таких, как ты, Сандро. Ладно, интересно было с тобой познакомиться. Ты позабавил меня и расширил мое представление о цыганах. Добрый тебе совет: исчезни, используй свой шанс. Не то Барнабас раздавит тебя, как таракана.
  Четыре балла из десяти: избить крепко, до потери сознания, но без увечий.
  Саньку отвезли в Табор. Там, вблизи отчего дома, ему со знанием дела намяли бока. Это было не только больно, но и унизительно. Поскольку за процессом его избиения с открытыми ртами наблюдали цыгане. Был там и Павлик со своей "плотницкой" бригадой. Они просто стояли, оторопело и бессловесно, и даже не дёрнулись, когда Санька выплёвывал зубы. Его били ногами в живот и головой об забор. Брызгала кровь, лились невольные слёзы. Санька рычал, выл, матерился, стонал. И на всё это действо взирал отчий дом, свысока и немного брезгливо.
  Когда Санька пришёл в себя и смог ухватить разбитыми губами сигарету, он различил сквозь заплывшие щёлочки глаз свою тетку. Она тихо поскуливала в расписной платок из батиста.
  - Эй, тётка, хватит слезами брызгать, - грубо осудил её Санька. - Ты, бля, лучше мне всё расскажи, как оно было. Не пойму я никак, чего от меня хотел этот козлик лобастый. Ладно бы, кто знакомый был. А я ведь его даже не знаю.
  - Да чего тут рассказывать? - горестно всплеснула руками тетка Роза. - Мне самой противно и больно обо всём этом вспоминать. Чувствую себя так, точно меня насилуют.
  - А ты расскажи. Да и вместе забудем. Новую жизнь тогда начнем. Мстить я все равно не буду. Потому как не хочу потакать дрянному сюжету, - морщась от боли, с трудом проговорил Санька.
  - Всё просто, - склонилась над ним тетка, и Санька почувствовал запах стариковских лекарств. - Отец твой забрал себе в голову, что она это Анька, его погибшая дочь. Когда ты пропал, она стала напропалую таскаться с взрослыми мужиками. Никакого сладу с ней не было. А потом она притащила откуда-то этого козла. За несколько дней до своей смерти, Варфоломей переписал завещание. И всё свое состояние он...
  - Ей, что ли, оставил? - подсказал Санька.
  - Нет, не ей. А ему - козлу этому, Барнабасу.
  Санька привстал, опершись на локоть, от удивления забыв о боли.
  - Да-да, - скрипучим, невыразительным голосом продолжала старушка. - Провели научную экспертизу, и было доказано, что он сын. Барнабас стал для отца твоего последним сюрпризом.
  - И ты в это веришь?
  Старуха долго жевала губы, потом уверенно сказала:
  - К сожалению, да. Уж очень неразборчив был Варфоломеюшко. Теперь тебе всё ясно?
  - Он брат, что ли, мой? Вот засада!
  - Ясно тебе, что он хотел доказать? Что это он истинный сын твоего отца. А не ты, и не Павлушка. Вы, значит, не получились. Один глуп, другой - и вовсе с большими странностями. Но кто-то же должен был уродиться, чтобы продолжить его дело? Всё справедливо. Пускай он, Барнабас, на вид не красив, но духом твёрд и в понятиях крепок. А значит, имеет полное право.
  - Ох! Проклятый паук! - воскликнул Санька и надолго замкнулся в отчаянии.
  
  Зеркальный костюм-чехол в обтяжку, горькая линия рта, напружиненное злое тело. Девушка пела в закрепленный на голове микрофон, низко склонив голову. Она стояла не двигаясь, убрав руки за спину. Пела она неплохо и сама, но отчего-то казалось, что звучит фонограмма. Словно Маруся пела чужим голосом, или кто-то незримый пел за нее.
  Санька смотрел на славную девушку сквозь помехи в своей голове. Они были вызваны недавними побоями и питались каким-то неуютным чувством, сродни досадливому сожалению отставки. За Санькой, в свою очередь, тоже приглядывали три накаченных типа с бестрепетными глазами убийц. Система допуска ночного клуба "Мёртвые красавицы" признала его личность, и Санька сразу же почувствовал себя зачарованным шпионом в тылу врага. Спустившись в подвал и глотнув сладкой атмосферы порока, он долго стоял столбом напротив гигантского иконостаса, где в мозаичном порядке тихо светились изображения умерших великих актрис и певиц. Кого здесь только не было! Глаза блистательных прим сияли из чёрно-белой вечности. Санька поневоле снял шляпу, но потом снова её надел.
  У стойки буфета он назвался своим новым именем. Надменный буфетчик сделал запрос и переменился в лице. Ужасом налились его румяные щёчки.
  - А у вас неограниченный кредит, - с удивлением пробубнил он.
  - Я так и знал, - кивнул Санька. - Да ты не бойся меня. Я не владелец и не бандит. Я философ, проектировщик новой морали. Плесни мне текилы, братан.
  В клубе было много раскованных, со вкусом одетых людей. Среди них виднелись довольно опасные особи. Санька признал несколько знаменитостей, бессмертных подвижников популярной культуры. Описать этот клуб можно так - это было идеальное место для пира во время чумы. И зачем он сюда припёрся? Явление из этой размашистой, декоративной упадочности поющей Маруси он встретил как должное. Даже не вздрогнул, только поёжился и приуныл. Образ её недоступного, идеально вылепленного тела поверг его в лёгкую панику.
  Из костлявой и угловатой девчонки она превратилась в нечто поразительное и нереально отчётливое. Её большие, широко открытые, едва ли не вытаращенные серые глаза смотрели так же пристально, почти не мигая, но была в них уже другая власть и другая прелесть. По реакции публики было заметно, что ее пение производит гнетущий эффект.
  - Эй, уважаемый, хорошо поет, да? - спросил Санька у бармена.
  - Божественно, - с восхищением отозвался тот.
  Санька достал свой фотоаппарат, вставил новую плёнку. Потом подобрал нужный угол и прицелился. Обзор немедленно закрыла чья-то клешня.
  - Извините, но здесь нельзя фотографировать, - пророкотал один из охранников.
  - Нельзя - так нельзя, - буркнул Санька и убрал аппарат.
  Маруся допела свою композицию и покинула сцену под жидкие овации. На какое-то время она растворилась среди мнущихся на танцполе фигур. И вдруг вынырнула из темноты прямо напротив Саньки. На мгновение он даже почувствовал прикосновение её упругих грудей. На лицо девушки падал окрашенный, мерцающий свет. Сама она, безусловно, выросла и окрепла. Однако лицо её почти не изменилось. Что-то детское до сих пор удержалось в нём. Только под левым глазом и у правого уголка рта появились два шрамика.
  - Мужчина, а мужчина? - жеманно позвала она и, шутливо толкнув Саньку в грудь, отодвинулась на расстояние метра. Буфетчик тут же вложил в её наугад протянутую руку небольшой стаканчик.
  - Ты зачем меня фотографировал, Безумный цыган? - смерив его цепким взглядом, спросила она. - А если я тебе сейчас пизды вломлю?
  - Ну, вломи, хуле, - с напускным презрением ответил Санька. - Мне не привыкать. Ай, гарна дивчина! Рад, что с тобой всё в порядке. И руки целы, и ноги. И голова. Замужем? Дети есть?
  - Да ну, какие дети, чего дразнишься? Сам-то как? Есть средства к существованию? Могу фотографом тебя устроить в шикарный журнальчик. Розовые попы лолит будешь снимать?
  - Я бы предпочел кривую природу человеческую. А как идет торговля хмурым? Ты этот бизнес держишь? Или кто-то его отжал у тебя? - небрежно спросил Санька.
  - Нет больше этого бизнеса, - ответила Маруся. - Ты, Сандро, лучше не задавай таких вопросов.
  - Почему это? Мой отец сорок лет это дело держал. Как всё могло просто так взять и испариться? Героин нужен всегда.
  - Времена меняются. Новые технологии.
  - У отца всегда был отличный героин, - ухмыляясь, сказал Санька. - Сколько же людей, по его милости, смогли почувствовать себя богами!
  - Я за тебя впряглась, - равнодушно сообщила Маруся и выпила водки. - Твое время прошло, Сандро. Ты мертвецки уснул. И этот клуб точно не для тебя.
  - А как же тогда кредит? - Санька рассмеялся натужно.
  - Вон видишь тех пацанов? - Маруся ткнула пальцем. - Они получили приказ тебя убить. Тебя и твоего брата. Но я подвесила этот приказ. Я всем сказала: нельзя.
  - Ты такая крутая, да?
  - Да, я очень крутая, - серьёзно сказала Маруся. - Это мое имманентное качество. И тебе не стоит так на меня смотреть.
  - Как - так?
  - Пожирать глазами. А то еще влюбишься ненароком. Тебе сейчас это точно некстати. Ты и тогда ведь хотел меня, Сандро. С первого же момента, как только увидел. Я стала твоей манией. И поэтому ты уехал. Себя испугался.
  - Неправда, - сказал Санька без особой уверенности. - Ты слишком высокого о себе мнения. Тебя надо было сразу на место поставить.
  - Ты бы не смог. Ты мягкий, Сандро. Значит, больше не хочешь меня? - Маруся вытаращила глаза. - Представь, я утопленница. Может, полегчает.
  - Хочу, - признался Санька. - Но как-то по-другому. Я бы тебя пытал, долго, ласково, изощренно.
  - А я вот пытать не люблю. Сразу стреляю в голову.
  - У меня к тебе очень сложное чувство, Маруся, - сказал Санька потеплевшим, дружеским тоном. - Надеюсь, мы не станем с тобой врагами?
  - Врагами? - усмехнулась она. - Нет у меня врагов среди людей, Сандро. Друзей, впрочем, тоже нет. Зато есть вакансии. Хочешь, я устрою тебя профессором в свой универ?
  Санька от удивления поперхнулся текилой.
  - Да, а что ты так смотришь? Помнишь те деньги в черном мешке? Ты их еще вложил хорошо? Когда-нибудь люди скажут тебе за это спасибо. На эти деньги я и основала свободный университет. Тот, который под пятой государства, он говно, в общем. Мой лучше. Так что место там для тебя найдется. Философию можешь преподавать. Право. Литературу. Да хоть просто пургу неси, как ты умеешь. Хватит уже хуйней-то страдать. Сколько тебе уже лет? Волосы вон, я смотрю, все седые. Ну, как? Подумаешь? Сразу скажу, плачу я немного.
  - А зачем тебе это всё? - подозрительно спросил Санька.
  - Новый дух хочу основать. Вывести новых людей, - буднично ответила девушка.
  - Да? А старых куда же?
  - Ты подумай, подумай.
  - А тут и думать нечего, Маруся, - тяжело, по-взрослому произнес Санька. - С тобой точно встрянешь куда-нибудь. Лучше держаться подальше. Тебе самой-то уютно среди подобных людей? Жрёте друг друга, как крокодилы, ёб.
  - Ах! - она всплеснула руками и залилась смехом. - Спасибо, что рассмешил. Я уж успела забыть, какой ты смешной. Зря ты тогда уехал. Мне тебя не хватало.
  Она протянула руку и дотронулась до его щеки, заклеенной пластырем. Санька отпрянул, как от броска змеи. В отместку нацелился объективом.
  - Я сказала, не надо снимать! - звенящим голосом воскликнула она. - Нахуя ты сюда пришел?
  - Я ищу Точку. Девушка, она здесь работает.
  - А, знаю такую, - с деловым видом кивнула Маруся. - Ебля в кредит не входит.
  - Она проститутка?
  - Разумеется. Тебе не хватит денег, Цыган. Поищи себе телку на Сенном.
  - Сведи меня с ее хозяином.
  - С хозяином, значит? - Маруся сверкнула глазами. - Вот же ты нудный! Договор был такой. Тебя не трогают по беспределу. А ты не мелькаешь. Ее кот - человек важный, без тормозов.
  - Я ни с кем не договаривался. И защита твоя мне не нужна. Я бродячий философ, у меня есть переходящее знамя смысла. Что мне какой-то там кот!
  - Ах, Сандро. Ты такой ебанутый! Мне будет тебя не хватать.
  - Я жениться на ней хочу. И зажить, как нормальный человек, - неожиданно выпалил Санька и всё-таки щёлкнул Марусю в упор.
  Она посмотрела на него потрясенно и, как ему показалось, потерянно, но ничего не сказала. Желая её поддеть, Санька, со значением поведя бровью, спросил:
  - А как поживает последний сюрприз?
  Безусловно, она сразу же отгадала, о ком идёт речь.
  - Ну и красавчик же он у тебя. Его на божий свет клещами, что ли, вытаскивали?
  Маруся допила свою водку и резко пропала в толпе.
  После этого Санька углубился в пьянку. Он залез на танцпол и нелепо там затоптался, задрыгался, смущая непристойными жестами навороченных цыпочек. Затем проскользнул в кабинку диджея и потребовал старое диско. Его просьбу удовлетворили. Но тут кто-то тронул его за плечо. Он оглянулся и узнал Точку. На ней было легкое платье из раскромсанной блестящей материи, на запястьях - червленые кольца. С комическим осуждением она покачала головой.
  - Ай-яй-яй! Как не стыдно! Такой взрослый, солидный мужчина.
  Санька мгновенно сник, присмирел. Точка пристегнула его чем-то невидимым и с загадочной силой повлекла за собой. Он побрел за ней без оглядки, точно Орфей.
  Когда они поднялись и вышли наружу, обольстительная цыганка сказала:
  - Ну что, натешил свое самолюбие? Ах, бедный, бедный барончик. Так и быть, поживи пока у меня. Только не напивайся так больше.
  
  Часть 2. Трофеи.
  
  Рассказывание историй сродни волшебству. А можно считать это расчетливым обманом, искусной манипуляцией. Потому что историй не бывает. Нет их в жизни, нет их в языке. Они возникают на грани, разделяющий язык и жизнь, сон и явь, благополучие и злосчастье, в ледяной капсуле между сознанием рассказчика и сознанием слушателя.
  Я подхожу к слепому ото льда окну и осторожно дотрагиваюсь почерневшим языком до непостижимых кристаллов. Язык мой ничего не чувствует, и оттого мне кажется, что у льда нет ни вкуса, ни температуры. Когда Бог создавал нам мир - он хохотал. Он создал его ради потехи. Поэтому жить надо весело, а умирать - легко.
  За моей спиной слышится отвратительное чмоканье и чавканье. Это бабушка Буваси жадно ест собачьи консервы.
  
  Длинный, точно проспект, лимузин был припаркован поперёк пешеходной улицы. К сожалению, Маруся не могла оценить его нежно-жёлтый цвет. Он просто казался ей белым, ну разве чуть более тёмным, чем белый. У машины оживлённо болтали мускулистые парни в чёрных костюмах с иголочки. Заметив Марусю, они сразу примолкли и сникли.
  - Будешь курить, Сэм? - спросила Маруся у высоченного негра.
  - Я не курю сигары, мэм, - кротко ответил он.
  - Ты не подумай, я не заразная. Тебе что - противно, Сэм? Почему ты так подчёркнуто отвернулся? А может, ты разочаровался в девочках? Им надо дарить подарки, да? После них у тебя всё чешется, да? Руки пахнут стрихнином. Жак, посмотри на мои ноги. У меня длинные ноги, Жак?
  Обаятельный блондин со шрамом на щеке подобострастно осклабился.
  - Но у твоих малышек ноги от подмышек, так ведь? Разве они такие уж у меня длинные, Жак? Ты хочешь сказать, что я похожа на циркуль? А что означают для тебя длинные ноги? Ну, ребята, из вас слово клещами не вытащишь. О чем вы думаете, глядя на длинные женские ноги?
  Бравые парни играли желваками и отводили глаза. Маруся крутилась меж ними волчком.
  - Западло со мной разговаривать, да? Панкрат, ты пидар?
  - Я думаю, вы пьяны,- отважно ответил Панкрат и с твёрдостью взглянул Марусе в глаза.
  - Длинные ноги - это красиво, мэм, - негр стал отвлекать внимание на себя.
  - Они особенно красивы, если их развести на определенный угол, - вставил блондин и тут же смутился и почесал затылок.
  - Одни пошлости у вас на уме, ребятки, - Маруся, немного кривляясь, продолжала глазеть на Панкрата, пока он не отступил. - Панкрат, ты мне не ответил. Я ясно спросила, ты пидар? Или ты заурядный мёртвоёб? В вашей деревне ебали мёртвых?
  Панкрат был самый старший и страшный, с необъятными плечами и свирепым мясистым лицом.
  - А ты, Жак, какой любишь угол? Ну, сколько в нем градусов? Сорок устроит? Сойдемся на сорока? - Маруся привстала на цыпочки и, вытянув губки, дохнула блондину в лицо.
  - Шеф идет! - к общему облегчению провозгласил Сэм.
  Все трое бросились встречать Барнабаса.
  - Эй, блядь! А двери опять я сама должна открывать? - возмутилась Маруся.
  Подобные мелочи, зачастую непреднамеренные, ранили вернее всего, поскольку из них со всею очевидностью следовало, что она не реализовала себя как женщина, а значит, по справедливости и по существу, не может рассчитывать на все те поблажки и уступки, которые положены женщине со стороны обычая взамен эстетической и практической отдачи ее полового потенциала.
  - Злюка, злюка! - она мысленно ругала себя.
  Панкрат, конечно, уже наябедничал своему хозяину и теперь сидел у окна, яростно листая порножурнал. Машина плавно неслась по улицам самых престижных районов города.
  - Маруся, я же тебя просил, - жестикулируя, выговаривал ей Барнабас. - Ты ставишь меня в абсурдное положение. Мои люди должны уважать меня от и до, они должны гордиться мною. А ты должна способствовать этому, ты мой выбор, ты часть моего влияния. Они настоящие мужчины, прошли огонь и воду, а ты задираешь их, как шизанутая пигалица из метро.
  - Да уж такая - чокнутая! - скорчила рожу Маруся. В чем-в чем, а в умении корчить рожи она не уступала самому Барнабасу. - А я о чем тебя просила? Думаешь, я слепая? Ни хрена не вижу? Я же тебя просила не шпионить за мной? Ты унижаешь меня своими хвостами. Я имею право на личную жизнь! В следующий раз ёбну из пулемёта. Слышишь, Панкрат? Ёбну!
   - Нет, ну что за халтура! - с досадой воскликнул Барнабас и косо взглянул на своего верного телохранителя. Тот отбросил журнал, беспокойно заерзал, изображая растерянность, но едва лишь взглянул на Марусю, - сразу вскочил, ударившись головой о стеклянный люк.
  - О ней же, дуре, заботятся, для нее стараются! - взорвался он. - Пусть лучше научит моих людей избавляться от слежки. Не хотел вам говорить, но когда эта крошка выходит в город, мне хочется застрелить ее и не мучиться.
  Барнабас перевел взгляд на Марусю и недобро усмехнулся.
  - Забыла, из каких переделок тебя Панкрат вытаскивал? Ты же норовишь в такие жопы залезть, где приличному человеку просто делать нечего.
  - Кстати, в одной из таких жоп я тебя и нашла, - бросила девушка.
  Барнабас сморщился и выплюнул кофе себе на живот.
  - Куда хватила! Ты должна радоваться, ты молиться на меня должна. Катаешься в роскошном лимузине рядом с самым влиятельным человеком Дегеле. В твоем распоряжении тысячи стволов - целая армия! Да любая бабешка без раздумий поменялась бы с тобой буферами. А ты хлещешь водяру, как портовая шлюха. Хочешь выпить, душа просит - бывает, пей шампанское, ну, в крайнем случае, херес или даже коньяк. Но водка - не женское дело.
  Маруся запрокинула голову, взмахнула ногами и захохотала так, как, по ее мнению, полагается хохотать портовым шлюхам. Выглядело это довольно пугающе.
  - У меня своя армия скоро будет, - исполнив номер, сказала она. - Держи своих быков от меня подальше. А то я им яйца отстригу.
  - А, эти, что ли? - брезгливо поморщился Барнабас. - Кутята твои, аспирантики эти? Не смеши.
  - Любая портовая шлюха с запущенным сифаком в сотни, тысячи раз лучше, чем я, Барнабасик, - сменила пластинку Маруся. - Я такая плохая, ленивая, вздорная. И от этого мне так тоскливо делается. Весь мир вокруг меня черно-белый. Так как же не пить?
  - Глотай мои эвдемоноиды, - с жаром предложил Барнабас. - Мы тебя вылечим, вот увидишь.
  - Давай рекламу со мной снимем, ага? А ты будешь ставить меня в пример и всем говорить, вот, мол, небезразличный мне человек употребляет мою продукцию. Какая еще вам нужна гарантия ее безопасности?
  - А что? Идея чёткая, - кивнул Барнабас. - Не вижу ничего смешного. Только для пущей убедительности ты должна выйти за меня замуж.
  - Должна, как же! Ничего я тебе не должна. Твое любимое слово. Ты слишком ревнив и деспотичен. Перевожу спецом для Панкрата: ты полный мудак, Барни.
  - Не говори ерунды. Я только хочу уберечь тебя от ошибок, - возразил он и влюбленно уставился на ее голые колени.
  Маруся нахмурилась и остаток пути промолчала. Когда лимузин остановился напротив дома номер 13 на улице Вздохов, Барнабас цапнул ее за колено и сурово сказал:
  - Держи себя в форме, Марго. Не будь дурой. Помни, мы - одна команда.
  - Хайль Гитлер! - вяло отсалютовала Маруся и добавила: Я спать хочу, крокодильчик. Так что не беспокой меня понапрасну.
  Барнабас знал за ней такую особенность: иногда она уставала. И тогда засыпала на два-три дня. Будить ее в такие периоды было неразумно, да и просто смертельно опасно.
  
  Когда Маруся, после смерти отчима, только переехала жить на улицу Вздохов, Барнабас мог бы, пожалуй, овладеть ею, без ожесточенных длиннот, без партизанщины и скрупулезных переговоров. В тот момент на нее что-то такое нашло, что-то непреодолимо тяжкое и постыдное. Идея разврата и предательства сковала ее дух.
  Да и то сказать, каково было ей, пятнадцатилетней девушке, сироте и бедняжке, в одно мгновение перенестись в сказочные удобства и ошеломляющее разнообразие новой жизни? А это была настоящая жизнь, плотная жизнь, жизнь, помноженная на себя. Такую жизнь уже никак не спутаешь со смертью. Как страстно она принимала участие в одинокой душе, как споро прививалась в прохладном сердце, как легко и победно восставала перед изумленными чувствами дикой, неприрученной твари! Хотелось мучительной зависимости и беспощадной благодарности. Ничто так не располагает к любви, как преступление, и Маруся была близка к тому, чтобы полюбить. Любого, первого встречного-поперечного. Она даже чего-то стала бояться, метала надежды, работала над собой в поисках ясности и формы, вынашивала и пестовала в себе личность. И, наконец, у нее появился пример.
  По соседству с нею, на одной общественной ступени и улице, в одном тесном мирке, жили самые дорогие, прекрасные, яркие женщины Великограда, и, что там не говори, но такое соседство обязывало. Здесь доподлинно знали, что такое любовь, изучали ее не по книжкам, собирали ее по осколкам, по крупицам и дребезгам из грязи быта, из дерьма пропаганды, моделировали, производили и доводили до волшебного блеска. Здесь чтили любовь как труд и искусство, как бескорыстное изобретение силы и красоты. Кто сказал, что нет на свете настоящей любви? Так считает бессовестно плодящаяся гнусная чернь. Любовь не блажь, не обман, не причуда. Разве стали бы рассудительные, утонченные, дельные люди платить такие бешеные деньги за то, чего нет, за то, что выдумано и подделано? Аренда некоторых шато на улице Вздохов стоила до двухсот тысяч эсперадо в месяц.
  А что же Барнабас? Ведь он знал женщину назубок. Быть может, ему самому было внове делать сумасшедшие подарки, окружать заботой, лелеять, содержать свою, еще не тронутую женщину? Маруся плохо скрывала смущение, раздражалась, веселилась, щебетала, отмалчивалась, резвилась, хворала, демонстрировала нравственное превосходство, униженно просила купить новую машину и проч. - ее так интересно ломало. А это так возбуждает, влюбляет и растравляет властные амбиции, без которых непредставим качественный секс. Поневоле Барнабас был благодарен Марусе за то, что он, человек простой и самостоятельный - злобный и невежественный ублюдок, выросший на задворках общества - открыл для себя изысканное и дорогое удовольствие обоюдного сложноподчинения, нашел себя в любви. Таким образом, его женоведение и женоводство нуждались в решительном пересмотре, а проверенные методы овладения женщиной подлежали ответственной критике. Что не означало - совсем уж не доверять своему опыту и лишать себя всяких основ.
  Начать с того, что Маруся, как и все женщины, была шлюхой. Это аксиома. Тогда сколько ей нужно всего подарить, с каким благородством и прямодушием к ней относиться, какой лестью и каким поклонением ее превознести, чтобы в ней, наконец, отчетливо заговорила совесть? Короче говоря, какова же ее реальная цена? Наблюдая Марусю в течение ряда лет, Барнабас пришел к выводу, что она относится к категории комплексных женщин, или скрытых шлюх.
  Такие готовы скорее умереть или отдаться за бесценок, чем объявить свою истинную цену. Ты ей Луну подаришь, посвятишь ей божественную поэму, прогарцуешь перед ней эталоном сексуальности, а назавтра она, в припадке истерического милосердия, отсосет у прокаженного. И дело тут не в глупости, не в жадности и даже не в гордыне. Тут фантастичность характера, искажение женской природы. В Марусе эта фантастичность была каким-то образом увязана с невинностью, которая сама по себе мало беспокоила Барнабаса, ибо, как он справедливо рассудил, невинность - дело поправимое. Коль скоро щадящие средства не убедительны, настоящий мужчина призовет на помощь свою природу. Насилием тоже можно уважить.
  Порою насилие просто необходимо женщине, чтобы оправдать ее слабости. Конечно, это должно быть расчетливое насилие, насилие маневренное и глубоко эшелонированное.
  И вот, просчитывая и выгадывая, Барнабас упустил из виду то обстоятельство, что его задача не стоит на месте, не ждет разрешения, а напротив, всё более усложняется. По мере того, как Маруся вникала в круг его интересов и планов, росла его нужда в ней, но уже не как в женщине, а как в деловом партнере. Он был многим ей обязан, от нее многое зависело, одним словом, он уже не мог без нее обойтись. Трахнуть такого партнера было равносильно тому, чтобы трахнуть самого себя, трахнуть выгоды, дела, мечты всей своей жизни. Впрочем, его нужда в ней как в женщине не убывала. И Барнабас пользовался любой возможностью, чтобы напомнить Марусе о том, что он готов, всегда готов вступить с ней в феерическое совокупление.
  - Когда же мы, когда же мы сольемся в блаженном экстазе? - допытывался он. - В мире итак много несправедливости. А тут еще твое вздорное упрямство. Чего ты ломаешься?
  - Иди нахуй, - обычно отвечала ему Маруся.
  Ей ведь тоже было не просто. Она впервые в жизни усомнилась в себе, в проблемном статусе своего девства. Примечательно, что это сомнение, раз и навсегда осознанное, уже составляло важную часть ее существа, уже вступило в опасную и порочную связь с ее невинностью, которая тем самым получила толчок, развивалась и не могла уже быть, как в детские годы, отождествлена с нерушимым обетом, не приемлющим смещения и развития. Теперь, оплодотворенная жизнью, ее невинность была извращением, которое продолжало извращаться, бесконечной возможностью извращения, и, что самое главное, ее невинность могла существовать и сохраняться только как безоглядное и беспредельное извращение. Чистота обета была утрачена, и Маруся ненавидела себя за это. Ее мучила совесть, ее не отпускала тоска по утраченной ясности душевного континуума. Но такова была плата за иммунитет. Теперь она была застрахована от новых срывов. Теперь она могла смело войти в поток нечистот, называемый жизнью. И даже дать волю своей чувственности, с некоторых пор привитой от пошлых соблазнов и подлой робости перед неизвестным пороком. Но как порой хотелось извлечь себя целиком в надменное бесстрастие или растворить себя полностью в мерзости греха.
  
  Эльза, пухлая немка, бывшая у нее в услужении, садовник Ибрагим и пятнистый дог Ринго азартно барахтались на ковре в гостиной зале.
  - Довольно! Хватит! Сексу нет! - беззлобно одернула их Маруся, капризно растягивая гласные. Странное все же воздействие оказывает роскошь на этих бедных людей. Хорошо хоть они не занимаются этим в ее спальне. Маруся покормила удава, рассеянно поиграла на клавесине, побродила по гардеробу, щупая нежные ткани неношеных платьев. Дома она бывала редко. А дом был большой, с садом, бассейном и салоном искусств.
  Откуда, через какие щели и дырочки проникает в нас зло, похоже ли зло на мёртвую воду или же это растущий в душе организм, мы подчиняемся злу или используем его в своих человеческих целях, как зачистить в себе зло, выдрать, отсечь его от себя, и что тогда от нас останется, зло - это нечто заёмное или оно в наших генах и атомах, осуществима, оправдана ли жизнь вне бессчетных вариаций зла...
  - Ну, за кого ты себя принимаешь сегодня? - устало спросила Маруся себя самоё.
  Она сидела голая перед зеркалом и с отвращением наблюдала свое лицо. На вид ей можно было дать лет тридцать - ее красота была уясненной и наступательной, вызревшей, найденной и непоправимой. Краше даже в гроб не кладут. То была красота деловой светской женщины, промышляющая красота.
  Маруся сняла льняной спиралевидный и очень тяжелый парик и заменила его на другой, атласно-черного цвета, с короткой чёлкой, с двумя каскадами гладкой, подвижной смоли, перехваченных в общем корне пунцовой ярмарочной лентой. Помотав головой, она полюбовалась, как задорно телепаются хвосты. Миниатюрным скальпелем она сковырнула с носа изысканную горбинку, с ноздрей и подбородка отслоила тончайшие прозрачные пластинки, придававшие лицу что-то неуловимо хищное. Затем, энергично орудуя смоченным в спирте жёстким тампоном, она прогнала с лица артистическую бледность. Немного румян, освежающих щеки. Несколько капель кожного фиксатора - и носик торчит озорным уголком. Карандашом ярко-алой помады Маруся исправила форму губ. На лице сразу же появилось выражение мечтательной беззащитности. Сдернув с ресниц прозрачную плёнку, распушила их в натуральную величину, загнула и удлинила особой кисточкой. Капнула в глаза сладкой, обморочной зелени. Подумав, быстро нанесла на щёки с десяток оранжевых крапинок и при помощи пуантюра закрепила близ кончиков рта прикольные ямочки. Подобрала очки - розоватые, дымчатые, на ремешке. В довершение, включила в ансамбль бижу - изумрудные сережки и скромное золотое колечко с искрой бриллианта. Ну, разве не чудо? Теперь ей было пятнадцать. Вылитая капризная внучка дядюшки Мо. Несмышленое, смазливое личико, вызывающе открытые ноги.
  Маруся сделала несколько звонков по домашнему телефону, который прослушивали сразу несколько спецслужб. Она отменила завтрашний концерт в "Поганке". Побеседовала со своим научным руководителем. Потом просмотрела, кто ей звонил. Немного подумав, набрала номер надменной красавицы Тани.
  - Мари, душечка, ты не могла бы ко мне заскочить? - со сдержанным отчаянием попросила Таня.
  - Ну-у, могла бы. Ладно, мать, жди,- обещала Маруся.
  Снова эти бабьи загвоздки. Маруся вздохнула и подергала сонетку. Через минуту в туалетную комнату впятилась Эльза с большим серебряным блюдом.
  - Выпить подано! - провозгласила она.
  Маруся сняла с блюда хрустальную стопочку, вежливо ее осушила и хрустнула огуречной долькой.
  - Вот что, Элька. Если Барни позвонит, я сплю. К Тане поеду. Я смотрю, Ринго, собака такая, снова облаял моих куколок. Скажи ему, что в следующий раз я его застрелю, не помилую. И вообще, не надо заходить в галерею, ясно? Сколько раз говорить! Ты, блин, смотри у меня. Что за бардак развели. Пусть Ибрагимка выводит "Обломова", я щас спущусь.
  Недолго думая, Маруся оделась дёшево и сердито, под стать выбранному личику. Бросила последний взгляд в зеркало и не сдержала коварной усмешки - какая прелесть! Во дворе уже с нетерпением дожидался шикарный спортивный автомобиль. Мотор взыграл, Маруся с космической скоростью пронеслась по прямой и пустынной улице Вздохов.
  Пока Барнабас планомерно скупал недвижимость на улице Вздохов, Маруся обрастала доверительными отношениями с ее обитательницами. Это были приятные, хотя зачастую утомительные знакомства. Маруся любила красоту, потому, во многом, что люди ее не заслуживали, потому что красота досталась людям каким-то случайным образом, за то, что красота была людьми попрана и недооценена. Вблизи красоты отчётливо проступала человеческая несостоятельность и инфантильность. Такое понимание красоты сближало ее с красивыми женщинами, одиночество которых, как правило, тем острей и безысходней, чем больше в их повседневной жизни внимания и возможности общения.
  Красивые женщины тоже любили Марусю. Она не проявляла тщеславия и зависти, была молода, справедлива и сообразительна, умела выслушать, посплетничать, съязвить и посочувствовать, была отлично устроена, казалась праздной и независимой от потусторонних нужд - в общем, она имела репутацию здоровой и честной прожигательницы жизни. Они не видели в Марусе соперницу и не предполагали в ней интриганку. А зря, ибо у всякого праздного интереса обычно имеется практическое основание. И всякое непринужденное общение к чему-нибудь да принуждает. В отличие от Барнабаса, Маруся считала шлюхами не тех женщин, которые отдаются за деньги, а тех, которые за них предают.
  "Ты не понимаешь женщин, ты души в них не видишь, - говорила она Барнабасу. - Для тебя женщина - просто живая вещь. Между тем, у женщин настолько тонкое и хрупкое душевное устройство, что навряд ли в этом топорном мире найдется такое дело, такая забота, такая обязанность, которая могла бы всецело удовлетворить женскую душу, всецело ей овладеть. Разве что материнство, этот единственный доступный человеку, а точнее, женщине, род живого творчества. Поэтому там, где мужчина видит предательство, женщина вправе гордиться своим превосходством. Когда она по-настоящему любит, когда в любви задействован весь ее организм, тогда душа женщины автоматически предрасположена к предательству. Женская любовь - по преимуществу, функция тела. Но предательство, сладчайшее и сокровенное зерно любви - всегда идёт от души, от чистого сердца. Разве Ева предала Адама из любопытства, разве она была такой дурой? Нет, она предала его от большой любви. А ты, как Сатана, хочешь тупо скупить души этих достойных женщин. Я не позволю! Они сами предадут своих возлюбленных и благодетелей, будут полезны нам и чисты перед Богом".
  В конце концов, она убедила Барнабаса не снижать арендную плату, как он того вначале хотел, рассчитывая учредить на улице Вздохов самый помпезный в мире шпионский бордель, а напротив, задрать ее до обалдения. "Чтобы эти суки пыльче любили своих породистых кобелей. Чтобы они без устали вырабатывали драгоценный тук предательства".
  
  Татьяна, жемчужно-розовая блондинка, по горло сидела во взбитой пене, безвольно откинувшись на панель из морёного дуба. Меж клочьев пены, в лазурной чистоте подсвеченной изнутри воды были видны совершенные линии бёдер и ног. Золотые краны изрыгали конусообразные бурлящие струи. Осевший пар смущал сплошные зеркала.
  - О, господи, Мари, - выдохнула она. - Опять я тебя не узнала! Где ты нашла эту юбчонку? Ты со школьной вечеринки? Соска, натуральная соска!
  Таня была ненатурально весела. В ее небесно-голубых глазах была похмельная усталость - вероятно, она пила уже несколько дней.
  - Малышка! Хочешь поплюхаться с безобразной пьяной старухой?
  Средним пальцем руки Маруся опробовала воду.
  - Хорошо. Только уйми эти чертовы краны и не брызгай на мой мэйкап.
  Таня вяло щелкнула пальцами. Как из-под земли вырос идеально сложённый, белозубый евнух и, вращая тугие кольца, в несколько рывков, прекратил ток воды. Настала уютная влажная тишина. Маруся скинула свои манатки и, замирая и охая, уселась в ароматное облако пены напротив Тани.
  - Мне водки, охлажденной до семи градусов, - приказала она.
  - Гоша, шампанского и водки. Скучно, Мари. О чем могут говорить две красивые обеспеченные женщины, сидя в одной ванне?
  - О том, как им хреново живется, - предположила Маруся. - Что мужики - козлы и пидарасы.
  - Нет, я думаю, они должны хвастать, кичиться. Спорить, у кого длиннее ноги, крепче попка, круглее груди, богаче хахаль.
  - У тебя, ясен хуй. Длиньше, крепче, круглее.
  - Да ну! - запротестовала Таня. - Зато у тебя вся жизнь впереди. Когда я была в твоем возрасте, я была такой дурой, просто прелесть! У меня был парень. Моряк, забияка. Как он владел ножом! Какой он был страстный и сильный! Как он пах! Теперь он мёртв. Его застрелили. И правильно сделали. Так ему и надо.
  Таня заплакала, но без энтузиазма. Маруся погладила ее ногу своей.
  - Хочешь, я спою тебе хорошую песенку? Слушай.
  И Маруся, хлопая ресницами и дурашливо вздрагивая головой, чистым детским голоском пропела песенку.
  Когда она кончила, Таня снова плакала, но уже от смеха.
  - Что за странный язык? - спросила она.
  - Кэндэларское наречие, - пояснила Маруся. - В этой песенке поётся про то, как один цыган влюбился в жестокую и надменную красавицу. Он к ней и так, и эдак, а она, мерзавка, ну ни в какую. Признавайся, говорит, что хочешь меня обмануть. Разве мало вокруг красавиц? И чего ты навязался на мою голову? Свет на мне клином сошелся? Да, отвечает, ты самая красивая, самая добрая, из всех женщин на земле ты для меня - самая-самая, потому что я люблю тебя. И тут она его поймала. Ты лгун, говорит, и любовь твоя - фуфло. Потому что ты не видел всех женщин. И пришлось незадачливому цыгану оторвать свою задницу и отправиться в путь. Так велела ему недоверчивая красавица. Едет он по белу свету и поет: "Ах, кабы еще Земля была круглая..."
  - Какая жалость, - вздохнула Таня и уставилась в потолок, расписанный в античном стиле.
  - Это просто глупая песенка, - хмыкнула Маруся.
  - Не скажи! Я вижу в ней глубокий трагический смысл. Закон любви! - всхлипнула Таня и хлебнула шампанское. - Красавица тоже любит, но чувствует себя недостойной любви. Мучая своего воздыхателя, она унижает себя в его глазах, она ищет подтверждение своим опасениям. В свою очередь, он не может уронить свою любовь до пошлых сексуальных притязаний. Ему остается только доказать свою любовь подвигом отречения. Так любовь выражается в разлуке, такой же вечной и незыблемой, как сама любовь. Разделенная любовь осуществляется как разделение. Потому что любовь не может быть счастливой так же, как Земля не может быть круглой.
  - Ой, да ну тебя нахер, Танюха! Ну чего ты городишь? Охота мне слушать всякую поебень. Давай колись, не то - уйду. Своих рамсов - выше крыши.
  Маруся решительно встала, переступила через округлый бортик бассейна и тут же оказалась в махровых объятиях Гоши. Таня поплескала в лицо холодной водой и последовала примеру подруги. Накинув халатики, они прошли в смежное помещение. Здесь было светло и просторно. Бесчисленные цветы росли, казалось, прямо из стен. За ажурными решетками метались яркие птички. Один угол комнаты был стеклянный; от стекла исходило зеленоватое свечение.
  Между двух каминов с душисто тлеющими углями, на пышных матах в беспорядке были разбросаны подушки и подушечки. Подруги легли рядышком на живот возле напольного бара, и Гоша стал расторопно массировать сразу четыре ноги.
  Маруся продолжала пить водку, рассеянно слушая танину болтовню. Таня взяла себя в руки и перешла на "мартини". Неожиданно она обратилась к Марусе со странной просьбой:
  - Будь добра, Мари, понюхай у меня под мышкой.
  Маруся понюхала и с недоумением взглянула на подругу.
  - Кажется, у меня какие-то проблемы с запахом, - смущенно призналась Таня.
  - Да что ты! - Маруся понюхала еще раз, сосредоточенно. Действительно, запах был, и сильный запах - густое цветочное благоухание. - Просто поразительно! У тебя такая нежная душистая кожа. Что ты втираешь?
  - Да все как обычно. Прямо беда. Ты не понимаешь, что это такое. После тренажеров меня можно облизывать, как пчелиные соты. Сейчас после ванны запах не такой сильный.
  - Такой талант! - Маруся не выдержала и рассмеялась. - Разве твоему карапузу это не в кайф?
  Она попала в точку. Таня нахмурилась, лягнула Гошу, прогнала его, села, обхватив колена руками, и растерянно улыбнулась.
  - Ты не понимаешь, как это все серьёзно. Вот, до чего я додумалась. Это кара, не иначе. Меня воспитывали в исключительной чистоте и роскоши. Меня удобряли и нежили, мне внушали, что мое призвание - выражать красоту этого прекрасного мира, быть предметным залогом существования истины. И я не сомневалась, что так тому и быть - я стану совершенной, образцовой женщиной. И хотя у меня не случилось особых талантов, я была горда уже тем, что мне достаточно оставаться собой, просто явиться, обналичиться, войти в образ, и даже если я не досягаема как тело, если я всего лишь рекламная грёза, то, тем не менее, человек, меня узревший, доверится мне, потянется за мной, а значит, будет предрасположен к лучшей жизни.
  С самого детства я впитывала чистоту и благовония, берегла фигуру, честь и образ мыслей. Низость, грязь и уродство повергали меня в ужас и отвращение. Я просто заболевала, когда, испражнившись, из какого-то болезненного любопытства, оглядывалась на собственные какашки, которые тут же, подхваченные струей прозрачной воды, уносились куда-то, в свой, неведомый мне, пугающий мир. Только не думай, пожалуйста, что я была эдакой небожительницей, ничего не замечала, ни к чему не притрагивалась. Я-то знала, что большинство людей - свиньи, а нечистоты - их корм и среда обитания. Но я их жалела и верила, что моя красота способна пробудить их к лучшей жизни, способна зажечь в них очистительный огонь мечты и повести их из смрадных потемок в светлое и прекрасное будущее. Секс поначалу также представлялся мне нечистым. Но я открыла для себя возвышенную усладу снисхождения, смирилась со здоровой животностью мужчин. Если ты хочешь обладать мною, так стань меня достоин, обрати свои низменные позывы в благотворную потребность красоты, и я поведу тебя в мир чистого наслаждения. Ах, что это были за годы! Меня боготворили, носили на руках, всё было так изысканно, так благородно...
  - Ну конечно. Ты ведь родом из Челси, - вставила Маруся. - Шармировала богатеньких мальчиков. Завидная миссия!
  Таня снисходительно пощекотала Марусю.
  - Что же я, по-твоему, должна была пойти в народ? Уличная проститутка удовлетворит за ночь пять-десять мужчин. А моими фото любовались миллионы.
  - Любовались - в смысле, дрочили? - снова ввязалась Маруся.
  - И потом у меня были разные поклонники - художники, поэты, актеры, учёные, журналисты...
  - Моряк.
  - Он был выпускник военно-морской академии, - уточнила Татьяна. - Ты намекаешь на то, что я переоценила свои возможности? Пусть так. Но побуждения мои были чисты. Желание блистать или спасти мир - обычная дань молодости, все мы через это проходим. Но вот бал окончен. У нас появляются земные обязательства перед определенным мужчиной. И это тоже в порядке вещей. Наша задача - сделать его счастливым, вдохнуть в него мужество, укрепить его силы, вдохновить его на строительство и защиту Родины...
  - После бала, ах, после бала заебало все, заебало, - процитировала Маруся.
  Таня говорила и говорила, блуждая взглядом, прислушивалась к своим интонациям, торжественно чеканила слова, правильно ставила ударения и смысловые акценты; её изящная рука с плоским бокалом "мартини" тоже принимала участие в речи. Таня была хороша, уже хороша. Наконец, Маруся не выдержала:
  - Так что там у вас с Теодором? Так больше ни разу и не трахались?
  - Увы! - тяжело вздохнула Таня. - Всё по-прежнему. Я не понимаю, что происходит.
  - И ты не пыталась выяснить?
  - Как же! Пыталась. Нарвалась на жуткий скандал. Я тоже не дала ему спуску. В общем, грандиозно поцапались, неделю уже не видимся. Я думала, старая грымза настраивает его против меня - хочет, видите ли, стать первой леди. Наняла пару ребят, чтобы они прочистили ей мозги и объяснили, какая женщина нужна народу. Она говорит, что совершенно не при чем, и развод завис из-за Теодора. Он стал таким невыносимым из-за своей работы. А что будет, если его изберут?
  - Он охладел к тебе? Другая женщина?
  - Нет! - Таня с ужасом посмотрела на подругу. - Он меня любит. Он говорит, что виноват передо мной. А тут еще это... Представляешь, он сам мне рассказал, что пользует проституток. Со мной он, видите ли, не может. Я такая чистая, такая свежая и ароматная. А он перманентно в дерьме.
  - Разве это его не возбуждает?
  - Ах, он так изменился. Я, конечно, люблю его по-прежнему, но в нем действительно завелись дерьмовые идейки. Якобы его гнетут какие-то тёмные силы, какая-то паутина его оплела. Дерьмо - всюду, оно прибывает и прибывает. Я, мол, его последняя надежда, островок чистоты в океане дерьма. А знаешь, что он заявил в последний раз? Что настоящая женщина не может пахнуть, как цветочная клумба. Она должна вонять, - Таню передернуло.
  - Но ты действительно помешалась на чистоте, - заметила Маруся.
  Увитые зеленью антикварные часы принялись отбивать полуночную дюжину. Маруся сладко потянулась.
  - Полночь. Пора где-нибудь оторваться.
  - Поехали к моим друзьям, - предложила Таня.
  - Знаю я твоих друзей, - презрительно сказала Маруся. - Поп-арт, зеркальные шары, шоколадные презервативы. Я там сдохну со скуки. Да и тебе, красавица, это не поможет.
  - А что? Мне что-то может реально помочь? - глаза Тани потемнели от надежды.
  - Вот именно что - реально.
  Спустя час марусин "Обломов" миновал полицейский пост и покинул улицу Вздохов. Вскоре Маруся вырулила на оживленную многополосную магистраль, ведущую к кольцевой дороге. Таня сидела напряженно, крепко обняв себя точёными руками. Она была одета дёшево и броско. Поскольку подходящих вещей у нее не нашлось, подруги заехали к Марусе.
  Таню трясло.
  - Ты всегда ездишь так быстро? - спросила она.
  - Посмотри в бардачке тюбик с пилюлями. Дай мне парочку и себе возьми. Увеличивает кайф от быстрой езды, - сказала Маруся.
  Таня проглотила таблетки и перестала дрожать. Она зачарованно уставилась в лобовое стекло. В самом деле, Маруся без тени сомнения выписывала чудовищные кренделя в плотном потоке машин. Вокруг "Обломова" образовалась аура магического превосходства.
  - Мне страшно, - пожаловалась Таня. - Эти жуткие окраины. Зря я ввязалась в эту авантюру.
  - Главное - не расслабляться. Держись меня. Кроме маньяков и легавых бояться там, в сущности, некого. Знаешь, у меня там бывали удивительные встречи...
  - Так это все-таки необходимо? Переспать с грязным вонючим ублюдком?
  Прекрасное лицо так и просились на фото. Маруся бросила на Таню насмешливый взгляд.
  - Так я ж пошутила. Ну, не совсем. Я имела в виду, что тебе было бы кстати почувствовать себя безотказной уличной девчонкой, которая зарабатывает на хлеб самым естественным образом. Конечно, если войдешь во вкус, то ради бога... А Теодору можешь потом рассказать всё, что угодно. Главное, чтоб твой рассказ был выдержан в духе самого грязного реализма. Если для убедительности тебе нужен опыт...
  - Ну да, - обреченно вздохнула Таня. - Любимая женщина мэра и уличная потаскуха в одном лице. Гарун такой в юбке.
  На кольцевой дороге, где движение было менее интенсивным, Маруся пришпорила "Обломова" до двухсот миль в час. Создалось впечатление, что машина стоит на месте, а ночь ураганом огней несётся поверх нее.
  Таню прошиб смех. Она сказала:
  - Ты плебейка, Мари. Жизнь для тебя - только жалкая подачка.
  
  "В голосе бабушки появилась сытая нотка. Рассказ прервался.
  - Итак, мы решили с тобой, что любая история - это фикция, - сказала бабушка. - Как, по-твоему, для чего тогда история? В чём её смысл по отношению к душе человека?
  Молчанием я выразил своё недоумение.
  - Ну, вот смотри. Я постараюсь это тебе объяснить при помощи метафоры, - продолжала она. - Представь, что душа - это бусинка. Представил?
  - Угу.
  - У души, так же как у физического вещества, есть четыре состояния. И перейти из одного состояния в другое довольно сложно. Первое состояние, оно самое не свободное. Душа находится на горизонтальной плоскости, ограниченной бортами, и катается туда-сюда в зависимости от того, как и куда наклоняется эта плоскость.
  - Это я легко могу представить, - сказал я. - Похоже, это про меня, как раз.
  - А теперь представь, что через центр бусинки пропущена нитка, и душа бесконечно по ней скользит. Есть вероятность, что когда-нибудь она доскользит-таки до конца этой нитки. Вот это второе состояние души можно назвать героическим. Душа героя всегда нанизана на какую-то нить. Третье состояние - это когда душа валится, падает. А четвёртое - это когда она движется в пустоте сама по себе, словно разумная былинка.
  - Своеобразно, - сказал я.
  - А теперь вернёмся к нашему вопросу. Так в чём смысл истории?
  - Чтобы скучно не было? - предположил я.
  - По отношению к душе в чём её смысл? - раздражённо переспросила бабушка. - А вот в том, наверное, чтобы душа перешла из одного состояния в другое.
  - К чему вы ведёте?
  Туловище бабушки Буваси произвело своеобразный звук.
  - Тебе полезно будет встретиться с двумя Свидетелями. С Героем и с Падающим.
  Моё нежелание с кем-либо встречаться было невыразимо. Я заметил, что после собачьих консервов бабушка стала чудить
  - Хочешь аттракцион? - спросила она. - Видел когда-нибудь говорящие головы?
  - Вы телевизор имеете в виду?
  - Нет, конечно. Тут хитрая технология. Ты крови принес?
  Я кивнул и выдвинул из-под стула пятилитровую пластиковую канистру. Открутив крышку, я убедился в том, что маслянистая жидкость не замерзла.
  - Дай мне вон тот круг на стене, - показала бабушка. - И пододвинь треножник.
  Я снял со стены предмет, похожий на тарелочку фрисби и передал его бабушке, которая, кстати, могла бы и сама дотянуться до него своими загребущими ручищами.
  Она сдула с диска слой пыли и подтянула к себе поближе невысокий медный треножник.
  - А теперь отвернись. Я посикаю, - зловещим голосом приказала она.
  Я хотел было подсмотреть, как она будет ворожить, но отвернулся.
  - Пускай говорит. А я пока подремлю, - наконец, подала голос бабушка.
  Оглянувшись, я увидел, что эта странная тарелочка до краёв залита густой тёмной жидкостью, которую я принёс.
  К моему изумлению, жидкость вспенилась, посветлела и забурлила. И тогда над её поверхностью построчно вырос пепельно-синий световой зиккурат.
  
  Герой.
  
  Было во мне семь футов добротной человечины. А нечисть всегда знает, где поживиться. Черная глыба с душой поэта. Кто-то приходит в мир для того, чтобы радоваться. Вся моя жизнь - это незатухающая горькая борьба. Одну за другой, я сдавал дорогие сердцу позиции, я отступал, истекая кровью, но знамя, душу свою, я уберег от вражеского поругания. Одинок и слаб человек, с беременностью душевной, а силы тьмы неимоверны, и терять им нечего. И все же, трагический окрас моей повести не более, как дань условности. Последний бой, он самый трудный, потому что пировать по его окончании за тебя уже будут другие. Судите сами, кто я - победитель или побежденный? Только мне отсюда плевать на ваш суд.
  Как это всё случилось? Начну с того, как я заснул и как проснулся. К любой истории надо подходить со стороны сна. Измотанный ночными похождениями, заснул я не вдруг, долгим приступом, с тоской и опаской. А проснулся от ужасной болевой симфонии. Виски, затылок, темя, лоб - все извилинки мои болели по-своему, но слаженно. Над самыми ушами что-то буркало, чавкало и скворчало, вызывая из памяти образ необъятного противня для насыщения нищих. Вот тебе и на, подумал, еще из блаженной глубины какого-то невыразительного кошмара. С чего бы это? Пить я бросил, когда ушел из полиции. Могу еще пропустить стаканчик, а больше ни-ни.
  Если, думаю, не я себя огрел, то кто же? Вчера всё было путем, даже кулаков не зашиб, так - помахал легонько для статусу. И тут меня огорошило.
  Это они, демоны проклятые, мозги мои жрут. Опять сбежались, как псы, поналезли из своих затырок, дерутся, брешут. Им бы только жрать и драться, и креста на них нет. Нутром, а не глазом их чувствуешь. Тошнит, выворачивает, света белого невзвидишь, как они накинутся. Прошлое постыдно, будущее немыслимо, настоящее - сплошная тяжесть. Все! - прищепка. Так и воскликнешь: Великий Боже! чем я заслужил такое поругание, зачем ты меня оставил? Воскликнешь, да и заткнешься.
  Бежать, бежать сломя голову, с криком изнасилованного Тарзана. Обычно из застенка вываливаешься уже наполовину чокнутый и потом долго еще подбираешь свои рассеянные, растерянные повсюду косточки. Но вот я проснулся весь целиком, и, себя ощутив и наспех ощупав, удостоверился, что от меня не убыло. Даже напротив. Странная перемена. Только что был доходяга, а тут сразу - такой живчик. Уж не умер ли я, чего доброго?
  Знакомо ли вам это лепетание смерти в крови, ее заискивающий заскок, ее нежная и неодолимая порука, когда вас всегда четверо, при том, что умереть могут лишь трое, но задание будет выполнено: мост - взорван, офицерский язык - добыт, предателя обязательно срежет очередь, потому как один среди вас, незримый, неуязвимый, не имеет сомнений, не умеет косячить, не знает, что такое провал. Клянусь, я никогда не чувствовал его так близко, так во мне, таким добрым и верным зверем. Я прекратил решать смерть как шараду на непонятном языке, но в какой-то миг почувствовал жизнь как шараду смерти. Что - смутно выразился? Да и ладно.
  Минуя Санта-Поху с рухлядью дач и мятыми пятачками, где метят свои лежбища набриолиненные ковбои, где с утра до ночи танцуют под свинячий джаз и где, чтобы обогнуть бедро красотки, нужно резко выкручивать руль, за брошенными казармами для оловянных мушкетеров вы можете увидеть россыпь пёстрых бунгало, осененные тучными дирижаблями пруды, где бонны кормят с рук раздобревших аллигаторов, и свалки, куда посторонним вход воспрещен. Несколько лет назад, в бродячую мою бытность, привлеченный запахом тления, я зашел без приглашения в канареечное бунгало с округлой террасой; вонял старик, я собрал его в мешок и снес туда, куда положено относить падаль - не говорите мне, что я вторгся на частную территорию, порой это глупо и неуместно звучит. Я поставил решетки, залатал крышу, сбил паркет, отвадил летучих крыс, провел телефон, поработал на совесть и скоро стал парнем-которого-хотят. Меня прямо вот так и прозвали - Герой.
  Никакого особого геройства, впрочем. Чтобы давать отпор местным подонкам, не обязательно быть героем, не так ли? Да, получилось, что я стал охотником, может быть, лучшим из всех, но, уж точняк, не железным - это я тем сейчас говорю, кто хотел бы видеть меня чурбаном с электронным инстинктом благонамеренного убийства. Охота меня заводила и развлекала, она же, охота, меня и подвела. Найти шатуна (одно из наших жаргонных словечек), понять его шизанутую логику, угадать его планы, выследить, застать врасплох - это искусство, а мочить его - грязная техническая необходимость. Среди подобных мне промысловиков, а я знаю их наперечёт, всё больше развелось таких, кто из любви к тщеславной статистике запросто может ухлопать с двухсот шагов прыщавого баклана с невинным коитусом на уме и после выдавать его за легендарного убийцу с Чёрной речки. Может быть, я и преувеличиваю, да только наше мнимое братство, о котором щелкопёры строчат говёные книжки, трещит по швам от азартной, замечательно откровенной подозрительности. Ну да это понятно...
  Честный охотник знает, что он сам - добыча, трофей, и принимает меры.
  Накануне я как-то, в обход своей принципиальной неболтливости, разошелся, разговорился, размяк, и лорд Слэб, кстати, мудрый и терпеливый восприемник чужого камня, только восполнил собой тот зеркальный пробел, который в иное время отсылал ко мне же мои бессвязные речи. Он явился тихо, без церемоний, должно быть, так и подобает входить року. Я только что прогнал подружку и размышлял... вероятно, о смерти, по взятой недавно привычке, или просто - по велению души. Высокий, моложавый, в кожаной крылатке, он, не выказывая брезгливости, уселся на моей неприбранной кровати и даже не снял свой альпийской белизны цилиндр. За оконницей веранды дымились тени слуг. Я не видел его лет двадцать, он почти не изменился, разве что галочки на лбу обозначились резче и седые усы сидели криво, точно приклеенные. Всё так же, увлекшись чем-нибудь внутренним, беглыми озарениями, промельками души мировой, или же негодуя на внешние обстоятельства, лорд Слэб возводил очи горе и непроизвольно отставлял в сторону левый мизинец.
  - Здравствуй, Герой, - с жалким выражением поприветствовал он.
  Я не стал спорить. Герой так герой, хотя лорд знал меня еще вот таким арапчонком с соплёй напоказ.
  - Я отошел от дел, мистер Слэб, - сказал я.
  Он недоверчиво присвистнул, и мне пришлось всё ему объяснить. Как-никак я был ему кое-чем обязан. Он поинтересовался, что такое есть честь охотника?
  - Это довольно просто, - сказал я, с горделивой небрежностью, от которой, верно, стошнило бы мою маму. - Семь раз отмерь, один раз убей. Макабрика нужно застать с поличным, с занесенным ножом. В другое время он обычный гражданин с законом в заднице. Убивать нужно быстро и чисто, без самолюбования, никаких отрезанных волос, ушей, отрубленных пальцев на память - за это можно поплатиться не только лицензией, но и головой. Вкратце, честь охотника определяется правилом личной незаинтересованности. Если азарт переходят в манию, охотник должен убить в себе зверя.
  - Как это? - удивился лорд.
  - Убить себя. Как ни тверда душа охотника, но износ ей не чужд.
  Я не стал посвящать старика в тонкости. Между тем, в них-то вся соль. Если в течение года вы, к чести своей, не позаботитесь о себе сами, о вас непременно позаботятся ваши конкуренты.
  - Чем же ты занят ныне?
  - Пишу книгу воспоминаний, "Записки охотника", милое дело. Увидите, станет самой продажной книгой года. Киношники халтурку подкидывают. Девочек местных покрываю. Так что я не нуждаюсь и живу одним днем.
  И впрямь, какие тут могут быть планы!
  Лорд Слэб хмурился, терзал перчатку и вяло тянул меня за язык. И я выложил старику свои достижения, выложил с удовольствием, которого никак не мог в себе наскрести, чтобы взяться, наконец, за проклятую книгу. Я рассказал ему о Володеньке, Дантисте, Рябом, Трумэне, Кхмере, Носферату, Чучхе, о настоящих звёздах, благодаря которым наша скудная и зависимая жизнь ещё имеет хоть какую-то цену. И, таким образом, подвел его под самый венец своей головоломной карьеры: пылкая история о том, как длинная кавалькада ополченцев тьмы, в шипастых куртках и рогатых шлемах, с арбалетами навскидку, стремительно проносилась через секущую плоскость гиперболоида (всего и делов-то, что четыре неприметных столбика, по два с каждой обочины, и обесточенный ни минутку микрорайон). Как живо я помню этот бодрящий запах - жирного и разумного человеческого мяса, раздираемого на элементы в лучах восходящего солнца!
  Не знаю как, но я проникся сочувствием к лорду Слэбу, к его бальзамической румяности и аристократической косточке, а через него и к себе самому. Во мне аукнулась обида. Они завидовали мне, моему чутью и силе, они сговорились, они не имели права отлучать меня от охоты. Как будто это не я метался и стонал ночи напролёт, а сердобольная веточка сакуры в душистом кимоно поила меня слабительными отварами и ставила пудовые компрессы, чтобы моя голова, эта луна, начиненная болью, не была украдена, не была проглочена дьявольским наважденьем.
  Лорд протянул мне фотокарточку. Милая мордашка с завитками, ничего особенного.
  - Моя девочка, моя лепетунья.
  Похотливый старик задал задачку. Но, боже правый! - как нелегко разыскать пропавшую женщину в городе Дегеле.
  - Я только хочу убедиться в том, что она мертва. Я пресытился неопределенностью, всеми этими моргами и больницами. Ее там нет. Она растворилась в воздухе. Так найди же ее, Герой!
  У меня и мысли не было брать с него деньги. Он был так несчастен, так разбит пропажей и, выждав свой черед, осыпал меня сором прелестных фальшивых воспоминаний. Якобы он подобрал ее на улице, хотел удочерить, образовать, выдать замуж за порядочного человека и проч., но она волчонком смотрела в сторону дремучих окраин. Вульгарная свобода от условностей была тяжким довеском ее очаровательной непосредственности.
  Бедный, немощный лорд на заре электронного века! Тебя смяла в лепешку небывалая разновидность цинизма. И вот, в человеческом муравейнике, среди опилочек и яичек, мужских единиц и женских ноликов, в дебрях безличных функций, ты грезишь о преданном и смышленом существе, о ручной говорящей мышке, о бабочке, навевающей сон, об одержимой твоим полураспадом миловидной сиделке, читающей наизусть Браунинга и Китса. До чего же смешно! Она ушла, ушла еще до того, как пришла. Ее нет. От нее остались только песочные крохи с крапом начинки, серебристая туфелька, охаживатель осиной талии - обруч, глянцевое рыльце в нежном пушку и священная реликвия, которую ты держишь под подушкой - клочок розовой пены на зеленом шнурке.
  - Ее трусишки, - сказал лорд.
  И я взял след. Крошка из трусиков была родом из Бишкуля, дочь путевого смотрителя и посудомойки, она выросла на бобах и бросовом кокаине, образования никакого, сами понимаете, но у знати свои причуды. Что такое этот Бишкуль? Паскудная дыра, заплетенная рельсами, с фабричными казематами, пищевой барахолкой, хулиганским гоп-стопом на каждом шагу, лубяными домишками, пленэрной проституцией и коммуной иезуитов солнца. Прямо под боком - национальный парк, куда бойскауты ходят отлить на динозавров. И, конечно, множество кабачков для кривой преступности. Я поскреб по ментовским сусекам и вызнал, что за последний год в Бишкуле пропало энное количество женщин (совершенно бесследно). Средний показатель по Дегеле на порядок ниже. Чу! господа.
  В этом сраном Бишкуле я всю ночь и ошивался. Не скажу, чтобы хорошо провел время. И, уж точно, без всякой пользы. Стойкий запах серы, страхи и фантазмирующее убожество - всюду. Уличных проституток пасут здоровенные лбы, тонированные кузнечики. В кабаках гремит апокалиптическое романсеро. Танец переходит в любовь, любовь - в драку, драка - в преступный сговор. Девочки подорожали раза в три, но профсоюзные лидеры набычены. Дважды видел самосуд. Одного бедолагу в очках утопили в гнилой луже, другого, с задорным бантиком на затылке, сожгли в мусорном баке. Особенно усердствовали дамы - обычная дикость. Им ведь не объяснишь, что макабрик, как правило, не выдается, одет без вызова, смотрит как надо, говорит и гладит без выкрутасов и похож на переодетого оперативника или на отца-героя с первой полосы. Вот помню, Трумэн... Э, да что говорить! Я и сам поддался общим настроениям и не успевал сбрасывать со своих могучих плеч алчные протуберанцы местных дульциней. Возможно, где-то в этой 6армалейской кутерьме рыскали и другие охотники (мне даже на один миг показалось бровастое унылое лицо Кутасова, моего крестника). Да провались они все! В эту ночь героическая тема охоты совсем заглохла в животных шумах.
  Итак, возвращаюсь к моменту перехода. Проснулся я на диво бодрым и цельным. Начинало темнеть, я был полон энергии, но двигаться не хотелось. Долго лежал на спине, разглядывая странно мерцающие ладони и, в итоге, открыл в себе немало нового. Прежде всего, я разобрался в ощущениях той беспонтовой ночи и освободился от ложной самооценки. Нет, мое чутьё не притуплялось, это какая-то страшная сила запутала след. Тоска и отвращение ночи во сне превратились в предчувствие.
  Вот охотник, готовый схватиться с тигром, набредает на след сказочного дракона. Станет ли он пытать след, который уводит его за пределы природного мира? Там, на неведомых дорожках, и храбрость, и долг перед общиной, и даже сама охота лишаются смысла. И только смерть остается смертью. Вчера я поступил мудро: не принял вызов и остался самим собой. Но теперь я знал, что заставляет охотника взять след дракона. Попробую выразить это словами. Внезапно он понимает, что ему больше не представится лучший шанс умереть, что самая невероятная и чудесная из его охотничьих баек сочиняется ценой жизни рассказчика, его жизни. Таким образом, им движет одинокое любопытство. Лучше, пожалуй, не скажешь. Ведь он никому уже ничего не расскажет, да? Тягостное предчувствие Зверя побеждается в нем окрыляющим предчувствием любви. Ведь любовь, господа хорошие, произрастает из одинокого любопытства следов невиданных зверей. Не та, мелкотравчатая, которой вы, скучные, занимаетесь. Что же касается одиночества, я имею в виду не истощенное и скучное одиночество индивида, а неистощимое, целинное одиночество жизни, сочиняющей себя самоё посредь всеобщего безразличия, вопреки тавтологии смерти. Я успокоился, меня превознесли какие-то сладкие грёзы, кажется, я задремал. Стало хорошо, а я ведь почти забыл, как это на самом деле.
  Не без удовольствия я стёр в порошок золотое перо охотника. Смазал косточки своему бесшумному дружку крупного калибра, накормил его до отвала розоватыми желудями. В поисках чёрного юмора перетряс гардероб. Я светился, если такое можно сказать о человеке моей расы. Каюсь, отослал своим бывшим соратникам речёвку с матерщинкой, что-то вроде: "Я был герой, теперь я вестник, насрать с горой на ваши песни", и т.д.
  Глупо, но мне так хотелось озорства. Вот я и повыпендривался.
  Потом я отправился, но не в Бишкуль, а в другое разухабистое местечко под названием Напалм-Спрингс. Слыхали о таком? Если нет - не беда. Это мекка холостых экспедиторов, приказчиков и купчиков. Там шибко пьют и шибко трахаются. Девочки не виртуозки, конечно, но работящие и задорные, без брака, днем учатся или шуруют в группах поддержки спортивных команд, - из таких, как правило, и получаются прекрасные жены тех же приказчиков и купчиков. Там есть ресторан с раздвижной крышей, которая в ненастные дни удивительно похожа на задницу.
  Он называется "Тигриный глаз". Там всё как положено. Ансамбль песни и пляски, слегка картавящий заводила, вихрастая певичка с модным шлягером "А я буду в аду", девять граммов с литра - за счёт заведения. И, само собой разумеется, гроздья русалок на ветвях полумёртвой от старости секвойи.
  Девушка, с которой я хотел повидаться, так и не сочла нужным объяснить, почему она выбирает для встречи столь депрессивные места. Может быть, она тем самым хотела создать о себе ложное впечатление или пожаловаться? Обычно мы хорошо проводим время. Мы старые друзья.
  Очередная ее уловка - порочная отличница: шнурованные вокруг лодыжек ботинки на толстой подошве, короткая сборчатая юбка, веснушки, удивлённые очки. Разве что бантика не хватало. Меня почему-то обрадовало то, что она была не одна. С ней была роскошная благоухающая блондинка. Я не настолько тщеславен и щепетилен, чтобы вести список своих побед. Думаю, будет достаточно, если скажу, как звали мой первый трофей - вроде бы, ее звали Ева. Доверьтесь моему опыту, такие женщины, как эта блондинка, очень редки. Одним своим прикосновением они способны исцелять гнойные раны мира, но им, конечно же, не до того, и их можно понять. Попробуй тут пробейся к реальности, когда тебя окружает сонм преуспевающих воздыхателей. Красавицу-белянку звали Таня. Она была пьяна вдрызг, одета ужасно - неряшливо и крикливо, но в ней безошибочно угадывался приятно горчащий сахар хороший породы. Таня была, без сомнения, итог терпеливого генетического изыскания.
  Ничего удивительного, что у местных пульхерий не клеилось. Моя маленькая колдунья забросила ноги на стол. А Таня, распахнутая и томная, совершенно распустила свои аристократические чары и с блистательным легкомыслием на себя навлекала орды варваров и восставших рабов. Когда я к ним присоединился, музыка на минуту притихла, и по залу прокатился тревожный говорок.
  К сожалению, Таня уже не отсвечивала. Она безоговорочно решила, что я баскетболист, еще спросила, что я такое ем и много ли потею, но мысли ее крайне запутались. Тут подгадала удалая технокадриль, и какой- то толстый генерал с гирляндами усов деликатно умыкнул нашу Таню. Надо сказать, что, несмотря на промилле, танцевала она превосходно.
  
  - К вам еще не приценивались? Тут это запросто, - сказал я Марусе.
  - Да подходил какой-то хер в пидарке, предлагал сотку, если мы подыщем другое место. Но мне здесь нравится. Такие вокруг долбоёбы.
  - Почему ты отводишь глаза? Я зря пришел?
  - Нет, что вы! - вздохнула она и посмотрела на меня тихими, преданными глазами. - Я очень рада. Вам приглянулась моя подружка?
  - Она хороша, - признал я.
  В общении с людьми я всегда стараюсь держаться правды.
  - Я предполагала, что пышные блондинки за тридцать в вашем вкусе.
  - Ты же знаешь, Маруся, что всё это мелочи, - сказал я и галантно поцеловал ее в щиколотку.
  Чтобы как-то ее оживить, я принялся изображать нового негра. Мои пальцы раздвинулись веером, белки демонически засверкали, язык замолол непристойную чепуху. Но тут кто-то дерзко шлепнул меня по шее. Я оглянулся. Скажите, пожалуйста! Этот печальный шут был немногим ниже меня, широк в плечах и тоже чёрный, как вакса.
  - Дай-ка взглянуть на твои ID, амиго, - навис он.
  - А на тот свет взглянуть не хочешь? - спросила Маруся.
  Он посмотрел на нее, потом снова на меня, порозовел и сник. Я легонько сжал его затылок и надавил вниз, чтобы он смог, в пику своей дислексии, разобрать, что написано на моем галстухе. Там по серому фону было наляпано красным: "Я тебя съел".
  - С нами лучше дружить, амиго,- шепнул я и не стал коверкать ему ухо, просто плюнул в него. Все-таки он был черный.
  Между тем, пляски стали грязнее, и Таня пошла по рукам. Она самозабвенно терлась то об одного, то о другого, вокруг нее завертелось, и ей, похоже, это всё нравилось.
  Маруся пнула под столом мою ногу и сказала с угрожающим безразличием:
  - Вам же хочется ее потискать. Не пойму, чего вы скучаете? Возьмите да завалите её в кустах.
  - Мы не должны оставлять ее без внимания, - мягко сказал я. - А ладно! Съедят ее, что ли?
  Тогда я увлек Марусю в гущу тел. Она была легкая и хрупкая, как снежинка. Постепенно ее насторожённость прошла, она расслабилась, заулыбалась. Ее прелесть открывалась не сразу, ее красота обнаруживалась из большой глубины. И в какой-то момент уже нельзя было сказать наверняка - кажется ли она или уже стала такой неотразимо красивой? А когда мы танцевали кекуок, я и вовсе потерял голову. Маруся затащила меня в туалетную кабинку и стала целовать. Но настоящий кекуок был у нас впереди. Пока нас не было, Таня пропала.
  - Ну и что? Наверное, решила доставить кому-нибудь un petit cadeau, - фыркнула Маруся, но через минуту с удивлением констатировала: Блин, а ее нигде нет.
  Мы разыскали амиго.
  - А вашу блондинку увезли, - приседая, залепетал он. - Я пытался помешать, но... Этот Пепе Гандон, отморозок херов, не стал меня слушать...
  - Поедешь с нами, - на ходу распорядилась Маруся.
  Парень стал отнекиваться, и я дружелюбно двинул ему по почкам.
  - В твоих интересах помочь нам. Ты же не хочешь, чтобы мы всё тут к ебеням разнесли?
  
  Со страшным скрипом за пять минут мы объехали всю округу, даже заскочили на пляж. Девочки этого самого Пепе противоречили друг другу. А в двухэтажном строении, где жил отморозок, не было света. Мы встали напротив, под сенью оцепеневшего дуба.
  - Кажется, влипли в историю, - сказала Маруся.
  - Может быть, все еще обойдется. Как думаешь, амиго?
  - Если через десять минут их не будет, я прострелю ему башку, - пообещала Маруся.
  Однако парень остался жив, хотя Пепе с дружками появился только через четверть часа. С нижней стороны улицы донесся рык, затем как по закону физики всплыли фары.
  - Это они. Всего доброго, - сказал наш приятель и слился с ночью.
  Из раздолбанного бумера вылезли трое. Без Тани. Мы подождали, пока они войдут, и двинулись следом. Внутренность строения напоминала не то склад, не то гараж, не то хлев - повсюду были какие-то ящики и железки, пахло машинным маслом и дерьмом, со стен пузырились голые девахи. Кабы мы не застали врага врасплох, могла бы завязаться придурковатая перестрелка. А так - лишь один негодяй успел выхватить свою пушку. Судя по тому, как отскочила его черепная крышка, обтянутая вязаной шапочкой, это и был Пепе Гандон. Живые заговорило сразу. Их отчет был слишком неправдоподобен, чтобы быть ложью.
  - Какого хрена вы ее туда повезли? - спросил я.
  - Пепе сказал, что она плохо себя вела, - сказал один.
  - Он какой-то косяк отрабатывал, - добавил другой. - Не убивайте.
  Редкие болваны. Мир надо спасать от таких.
  - Вы ее трахали? - с усмешкой спросила Маруся.
  - Мы - нет! - закричали они в один голос. - Пепе сказал, что на всех - нет времени, мы только смотрели в зеркальце.
  - Замочить их, что ли? - спросила Маруся.
  - Как хочешь, - сказал я и, не оглядываясь, вышел.
  У меня за спиной дважды сухо щёлкнул "марголин".
  
  Вот не боюсь же крови, а тогда аж дурно стало, даже от воспоминания тошнит. Пока суд да дело, расскажу, как я уволился из полиции. Мы накрыли одну банду, и мне прострелили плечо. Когда этого выродка с эспаньолкой поймали, рана еще была свежа, и я его с удовольствием опознал. А потом меня потянуло на Гревскую площадь, я думал так - от нечего делать, праздное любопытство. Вам, конечно, известно, что там происходит по праздничным дням. Посреди площади, в кольце из сверхсрочников, стоит такая размалеванная бандура с голубой фрезой, под ней чан с водяной тягой, куда валятся члены, конферансье при параде подает номера. Я пробился близко и видел в подробности, как четвертовали моего. От "за покушение на жизнь должностного лица" из зачитанного приговора и до отскока головы прошло не более минуты, но, поверьте мне, дорогие товарищи, я успел раскаяться в том, что не привстал на цыпочки, когда проклятый ублюдок в меня выстрелил.
  Маруся вывела на дисплей карту города, укрупнила нужный район, ткнула дулом:
  - Это здесь, вроде.
  - Постой. А это что рядом? Биш-куль, - прочитал я.
  - На двадцать лье всего одна параша. Периферия, - объяснила Маруся и буквально зашвырнула машину вперед. - Поедем напрямки, через лесок.
  Мы полетели быстрее ветра, а между тем, у нас по курсу начало оформляться нечто чудовищное.
  - У тебя есть какой-нибудь... м-м... тихий план?
  - Нет. А у вас? - отпасовала она.
  - А у нас только эти пукалки. И потом, мы не на войне.
  - Ну да. Я всё время путаю. Вам-то чего бояться? Вы же тут транзитом. Крылышком слегка запятнались. Послушайте, Ангел, почему бы нам не разнести к чертям этот город? Чтобы всё пылало и стенало?
  Меня рассмешил не столько вопрос, сколько тон вопрошания.
  - Зачем, Маруся, зачем эти зверства? Мягче надо быть, добрее. Ведь, в сущности, люди так забавны и несчастны, к тому же. В первую очередь, пострадают они.
  - А это правда, что вас в Содоме чуть не трахнули в жопу?
  - Ты испытываешь мое терпение, - сурово предупредил я.
  - Ничего. Оно у вас ангельское, - ответила плутовка. - А у меня нет. И соблазнов вокруг побольше.
  - Что ты знаешь о моих соблазнах?
  - Я вам безразлична как любая другая смертная.
  -Ты же знаешь, что это не так.
  - Дура! вообразила себе черт знает что.
  - Смотри на дорогу.
  - Мне страшно и одиноко. Моя жизнь лишена смысла.
  - Я стараюсь уделять тебе время. Я в этом мире появляюсь только ради тебя.
  - Уделять! Да чем вы вообще занимаетесь?
  - Не твоего ума дело.
  - На блондинок у вас, верно, уйма времени. О! Какого хуя вы мне тут заясняете про свою занятость? Я не женщина, а черт знает что. Вот увидите, я нарушу данную вам клятву.
  - Ты не забыла, что я говорил тебе о любви?
  - Нет, не забыла. Извините меня. Как последнюю суку.
  Я ласково стиснул ее острую коленку. Такого "концерта" еще не было.
  - Беда в том, что мы бездарно проводим время, не умеем развлечься. Притоны, стрельба, погони. Скучно. Это мое упущение.
  - Как будто не знаете, чем развлечь девушку, - огрызнулась она.
  Мне оставалось только промолчать. Я бы очень хотел освободить ее от данного обязательства. Но просто не знал, как это сделать. Технология, в которой принимала участие ее девичья непорочность, была за пределами моего понимания. К сожалению, Маруся была не моя.
  - Я могу снова лекцию прочитать, например, - предложил я. - В образе сумасшедшего раввина.
  - Да ребятишки мои что-то вас не заценили. Вы бы им лучше про что-нибудь полезное рассказали. А ваша схоластика эта никому уже не нужна.
  - Что - не понравилось? - немного расстроился я.
  - Да вы всех усыпили. Правда, - она улыбнулась, - сон был хороший. Циферки всё какие-то снились, они говорят. Я вот впервые столкнулась с такой техникой гипноза.
  - Ах, Маруся, то, что ты называешь схоластикой, на самом деле очень изящная и глубокая штука. Ну, это моя вина. Я не сумел передать.
  
  Полицейский участок, куда нас принесла нелегкая, помещался в цоколе длинного изломанного здания, пущенного под магазинчики, офисы и кладовые. Мы решили действовать по обстановке. Понятное дело, атаковать легавых в их логове - нонсенс, только в кино такое. Поэтому мы чувствовали себя немного звёздами. Прямо у входа за конторкой дремала форменная мразь, крепкая с виду, но довольно пригожая. Маруся схватила ее за косу, несколько раз приложила об стену и зашипела таким жутким голосом, что даже я испугался:
  - Не шустри, шмаль ментовская, не то шепну на ушко ошеломительную новость.
  Кроме зарешеченных битников, хипстеров и проституток, в этот поздний час в участке набралось еще человек семь-восемь. Техника простая и наглая де истерики: девка - заложница, кричи да маши пистолетом. Слава богу, ребята оказались не то, чтобы покладистые, но и не дурни. Вероятно, поначалу нас приняли за сумасшедших. Мы согнали всех в один большой кабинет, обшмонали, нанося довольно сильные удары. Я хотел уложить их на пол, но Маруся пожелала, чтобы прежде они разделись. И что только на уме у этой девчонки! В этот раз копам повезло - всё членовредительство ограничилось парой простреленных по касательной ягодиц.
  - Около часу назад к вам в говильню привезли белую женщину. Где она, суки? Сейчас допиздишься, жопастый, хером в Сочи будешь голосовать. Вы прекрасно знаете, о ком идет речь. Раз-два, мертвый коп, снова раз-два. Всосали? Начну с этой тумбочки.
  - Погоди-ка, - вмешался я. - Кто у вас сегодня за копыто? Ты? Ага, ты, - я рывком перевернул грузное желтоватое тело и прислонил его к стенке. - Как тебя зовут? Нет, накоротке? Ребята, как вы его промеж себя зовете? Гардиныч? Горыныч? Послушай, Горыныч, я же вижу, ты стреляный пёс, дошлый и опытный служака. Разве до тебя не дошло, что мы не шутим? Выкладывай по-хорошему, куда бабу дел. У тебя ведь семеро по лавкам, да? Старший пацан поступает в университет. Жена - хлебосолка. Садик с бетелем. Знаешь, лишним людям бы не рождаться вовсе. Что такое эта пенсия? Фук! Или ты нашкандыбал децал? - и я ткнул ему в глаз пистолетом.
  - Да кому понадобится эта пенсия! - сорвалась Маруся. - Щас мы тебя, красноперый, сунем кусками в мешок и устроим у тебя на хазе дед мороза со снегурочкой.
  - Скажи им, Григорыч, пусть подавятся, - заворочались копы.
  - Ладно. Только суку эту бешеную окороти, - брызнул слюной Горыныч. - Сегодня пришел заказ на полноватую белую блондинку. Я телефонировал Гандону, он сказал, у него есть такая на примете.
  - Заказ?! У вас тут что, блядская контора?
  - Ну... - замялся коп. - Где-то раз в неделю мне звонят. Потом приезжает майор Гондра. Он из ЦУГБ. А я ебу, куда он их увозит?
  - А эту помнишь? - я грубо поддел его челюсть и сунул фотко малолетки, которую разыскивал лорд Слэб. Что-то дёрнулось в затравленном сердце мусора.
  - Мало ли, - буркнул Горыныч и отвернулся.
  Маруся ударила заложницу рукояткой пистолета и принялась терзать телефон. Послушала, побранилась и бросила трубку.
  - Имя, конечно, липовое, - в истерике сказала она. - Была Танечка - и нету Танечки.
  Я подошел к ней и попытался ее обнять. Не тут-то было!
  - Не надо меня мять! - вывернулась она. - Сделайте что-нибудь, не стойте болваном. С вашим-то эмпирейским интеллектом.
  Я улыбнулся и развел руками. И тут занудел телефон. Я взял трубку:
  - Слушаю. Еще нужна? Того же типа? Трезвую? Будет сделано. Расшибемся в лепешку. Яволь. Ждем-с. Вот, Маруся. А ты боялась. На ловца и зверь бежит.
  Пинками мы загнали копов в две камеры, где и без того уже было не продохнуть. Сперли из арсенала два стечкина и калашников. У Маруси в машине нашлось пяток гранат. Мы были готовы к бою. Она вышла на улицу, а я остался внутри.
  
  Этот Гондра оказался презабавным типом, хоть и было в ртутной беглости его глаз что-то нестерпимо педантское. Щегольски одетый, с беззаботной ухмылочкой он насвистывал "Венус" и накручивал золотые шарики, запястье кичится ахово дорогим "Буре". Ни дать-ни взять, магистр распиздяйства. Когда я врезал ему по утиному носу, его шарики хлопнулись и раскатились. Я вытащил у него из штанов "скорпиона", встряхнул и вытолкнул вон. Он быстро очухался и, с выпяченной грудью и сомкнутыми на стволе лопатками, юмористически раскудахтался в сторону черного пикапа со слоганом "Будущее зависит от тебя!" на боку. Но там всё уже было окончено. Смешной "маргоша" хорошо знал свое дело.
  Сказать по правде, пацаны, пистолет - штука страшная. Особенно мой, самый большой пистолет в мире. Но майор не боялся пистолета, что лишний раз доказывало, какой же он злобный мудак. На удачу я прихватил с собой ценный подарок адмирала Флинта - за какие заслуги, не скажу.
  - Выбирай: яйца или блондинка, - великодушно предложил я.
  Гондра с опаской покосился на голубоватую сталь.
  - Дайте-ка мне.
  Маруся выхватила кортик. Носком ботинка она больно ткнула майору в низ живота и, пока он жадно втягивал воздух, резко и глубоко вставила клинок в его раззявленное хлебало. Язык выпучил зенки, медленно разогнулся и вытянулся в струнку. Он переступал, как на пуантах, а Маруся, доведя его вытяжку до крайнего предела, легонько дернула его за нос.
  - Если больно, то пёрдни, не скромничай. Откуда мне знать, какой глубины твоя пасть. На счёт "три", будьте любезны, двиньте по ручке, - обратилась она ко мне. - Сейчас вырежем у тебя гланды с мозжечком заодно. Я сейчас всю твою гэбэшную прошивку нахер вынесу. Три! А теперь серьезно. Раз, два...
  Подобно всплывающей рыбине, майор завихлялся всем своим телом, из горла его донёсся горестный звук. Маруся вынула клинок и передвинула его к горлу, позволив испытуемому немного расслабиться.
  - Уф-ф! - выдохнул он и вынул белоснежный платочек. Змеиным выпадом языка выбил у Маруси нож и завопил:
  - Банзай, детка! Что мы, дикари? А как же герменевтика? Притрёмся!
  - Так едем за блондинкой? - спросил я.
  - Да с превеликим удовольствием! - подпрыгнул Гондра.
  И всю дорогу он болтал без умолку, так что пришлось без конца его туркать, трепать.
  - ...аж дух захватывает! Я-то сразу усёк, что вы за парочка. В вас есть что-то героическое, я бы даже сказал, античное. Вот ты, Джо, - он панибратски хлопнул меня по плечу, - ты вылитый Ганнибал. А ты, персик, похожа на Юдифь. Да что Юдифь - бери выше, на Клеопатру! Ах, какая была высокого полёта женщина! Куда там Марку Антонию - она его живо хрясть под каблук. Сам Цезарь, великий Цезарь, со всеми своими легионами и республиканским шармом, был недостоин держать над ней опахало. Цезарь был, в сущности, педик, а ей подавай настоящего мужика, эфиопа или зулуса, с вот таким, - он раздвинул руки, - инструментом. Да что тут сказать, римляне, со всем своим правом, мальчишками были развратными в сравнении с ней.
  - Как там наша красотка? - я пихнул его в бок.
  - Курвочка ваша? Помилуйте, что с ней станется? Спит, голубушка, без задних ног. Взял-то я ее еще тепленькую, а пока вез - совсем раскисла. Гляжу, курочка - по высшему разряду, пальчики оближешь. Уж точно, не проститутка и не секретутка. Привез, так и есть: леди, говорят, никакого горошка. Ё-мое! Пускай, значит, дрыхнет на лебяжьем пуху, а мне снова лететь. Но что тут поделаешь - служба...
  - Будь уверен, мы спасем ее честь, - со значением произнесла Маруся.
  - Честь? - заметно обиделся майор. - Фу ты ну ты! И где это ты, детка, слов таких набралась? Вам бы радоваться, что она попала к таким разборчивым людям, не побоюсь этого слова, гурманам, которые ее лично знают, к тому же. Честь! Мы живем в век чудачеств, друзья мои, в свободной стране. Есть башли - чуди сколько влезет. Давайте сразу условимся. Забираете свою стерлядь трофейную - и мотаете к ебени матери, чтобы я больше о вас не слышал. Всё ясно? На вас и так уже два трупа, а мы, как вам известно, своими людьми не бросаемся.
  - Три, без малого, - поправила Маруся.
  - Мы не прощаем такого, - упрямо повторил майор.
  - О чём это он, а? - спросил я.
  - Да бредит, должно быть, со страху-то.
  - Знаете, чем цивилизованный человек отличается от дикаря? Во-первых, у цивилизованного человека есть, в отличие от Калибана, чувство юмора, а во-вторых, он умеет пойти на компромисс. В чувстве юмора вам, мамзель, не откажешь. А вот...
  - Заткнись, наконец. Пускай я дура, но ваши интеллекты в грош не ставлю.
  - Ты нам лучше скажи, что там за клуб такой хитрый? - спросил я.
  - О-очень приличные люди, не нам, сермяжным, чета. Возвышенные беседы, духовная музыка, экзотическая кухня, закачаешься...
  - И бабы с окраин, - сказала Маруся. - Собственно, почему с окраин? Там же первоклассные бордели есть, институт гейш.
  - Я же говорил! - воскликнул Гондра, - Каприз, чудачества. Вы разве не замечали, что приличные господа часто любят послушать неприличные истории? Вот садятся рядком и слушают. А то еще облагодетельствуют. О-очень чувствительные и деликатные господа.
  - Только баб этих после того как языком слизнуло, - добавил я. - Не тяни смерть за яйца, скажи, что там с ними делают?
  - Обожают, просто обожают! - подмигнул Гондра и захихикал.
  Я с маху нажал ему на темечко, и он заткнулся. Однако минут через десять, когда мы въехали на мост, майор затрещал снова:
  - Внимание, дамы и господа! Честь имею представить вам мост Райские Ворота, самый длиннющий мост в мире, не перешибешь соплею, как ни старайся. Гляньте-ка и замрите от восторга. Видите это феерическое сияние, этот кипень блаженства и преуспеяния, эти лиловые громады с ангельскими хоругвями, эти брюссельские кружева, арабески и лабиринты, осиянные звездой пленительного счастья, изумрудные поля, рубиновые купола, алмазные виадуки, висячие сады тестостерона, порфироносные глетчеры, ампирные каабы, этот пентхаос жизни, жирный лоск, жадный блеск, дряхлое стекло. Перед вами Вуди-Айленд, один из самых фешенебельных районов нашего славного города, совместный проект Бога и Диавола. А сколько здесь полицейских, дорогие мои - легион, и все как на подбор! Слева вы видите Бургундский Отель, где минута постоя стоит месячного жалования майора госбезопасности. Справа - кисельная набережная, пряничный мол, молочные яхты...
  - Ну ты и псих, - сказала Маруся.
  - Помолчала бы, дорогуша, - парировал майор.
  Странно, но на меня он почти не реагировал. А вот Маруся вызывала во всем его существе плохо скрываемые спазмы ненависти.
  - Сколько там ваших? - спросил я и посчитал нужным напомнить. - Ты у нас в плену, супостат.
  - Тогда перестаньте мне тыкать! - взвился майор и сразу же получил зуботычину. - За охрану нам денег не платят. Наша забота - менеджмент, - важно продолжил он, сплюнув в платочек кровь. - Думаю, не открою военной тайны, если скажу, что вышеозначенные господа очень пекутся о своей безопасности. Еще раз подумайте, куда вы лезете.
  - Тебя же конкретно спросили, сколько там ваших? Я тебя точно сейчас с моста сброшу, козёл, - бросила через плечо Маруся.
  - Один там. На входе.
  - А почему вы втроём за блондинкой поехали? - снова спросила она.
  - Да так. Нагулять аппетит, - пробурчал Гондра.
  За время поездки он явно сдал. Прана выходила из него, как воздух из пробитого баллона.
  Мы свернули на набережную и поехали мимо роскошных берлог.
  - За тем бюстом направо, цыпка. А знаете, что? До двадцати лет я вместо "фешенебельный" говорил "фенешебельный". Можете себе представить такого олуха? Забавно, да? Фе-не-ше-бель-ный, - он резко подался вперед, имея в виду брошенный на переднем сидении "стечкин".
  Я вмазал ему по уху. Больше майор не рыпался.
  
  Остановились недалеко от мрачного трехэтажного дома. Он был похож на пышный бисквитный торт, пришлёпнутый садовой лопатой. Было сказочно тихо, шум города, отражаясь от низкого неба, возвращался на землю убаюкивающим шуршанием.
  - Ребята, - проникновенно сказал Гондра, - последний раз прошу, не ворошите это говно. Тихой сапой, а?
  - Давай, давай, там разберемся, - нетерпеливо сказала Маруся.
  Фасад был тёмен, с улицы особняк выглядел нежилым. Однако когда мы по узкой дорожке обогнули левое крыло, то сразу увидели на верхних этажах несколько приглушённо светящихся окон. Дорожка свернула, мы зашли в тыл дома и оказались в тупичке с неприметным крыльцом. Даже в столь напряжённую минуту трудно было не обратить внимание на то, что всё пространство перед массивной кованой дверью буквально усыпано розовыми лепестками. Я оглянулся; плодовых деревьев поблизости не было, только два старых тиса простёрли узловатые ветви, закрывая полнеба. Пахло здесь тоже загадочно: заглохшим колодцем.
  На двери не было ни ручки, ни скобы. Майор надавил на стену и мелодично присвистнул. Прямо у меня над головой громко прорезался чей-то отвратительный голос. С характерной великодержавной интонацией он произнес:
  - Это что там за черномазый жмётся?
  - А, это! - жалко хихикнул майор. - Это мой друг Ганнибал.
  Плита бесшумно отодвинулась в сторону. Я наугад прыгнул во тьму и ударом ноги разнес наглецу череп. Мне-то известно доподлинно, что Адам был сотворен черным. А вот белые появились только в ледниковый период под воздействием холода, голода и недосыпа.
  - Чистая работа, - равнодушно отметил майор. - Вниз и налево.
  Мы быстро сбежали по крутой лесенке. Майор отомкнул дверь. За ней оказалось какое-то пыльное служебное помещение. В разных углах на пеньках стояли две шахтёрские лампы-коптилки. От их света обнажённое тело Тани показалось мне жёлтым. Она разметалась прямо на бетонном полу. Маруся пощупала ей пульс, закатила пару-тройку пощёчин. Таня нежно всхрапнула, бредово хихикнула, попыталась свернуться калачиком. Сделать ей это не удалось, поскольку руки у красавицы были связаны за спиной.
  - Что уставились? Забирайте свою царевну, - печально улыбнулся Гондра.
  Я забрал у него ключ и с силой прижал к стене.
  - Таков, по-твоему, лебяжий пух, говнюк? - угрожающе спросила Маруся.
  Я протянул ей оба "стечкиных". Она расправила плечи и глубоко вздохнула.
  - Что же ты, сука, ее привязал? - спросил я, перерезая путы.
  Крыть майору было нечем. Я имел полное право его убить.
  - Пошли! - я взял майора за шкирку и встряхнул.
  Краем глаза я отметил, что особняк набит колониальной роскошью. Он как будто лопался, выворачивался наизнанку от какой-то болезненно-затхлой пустоты. Маруся шла чуть позади с матовым взором. Неугомонный Гондра пританцовывал, напевая себе под нос:
  - Мушки, пушки и трещотки, перерезанные глотки, перестрелянные псы, мы ребята - молодцы.
  Конечно, ему было страшно, а как же иначе?
  С торжественным поклоном он распахнул высокие позолоченные створки, сделал широкий шаг вперед и замер, выпятив грудь, точно набирал в лёгкие воздуха, чтобы достойным образом провозгласить наши титулы. У нас не было времени оценить великолепное убранство этой громадной залы. Наверняка, здесь было всё, что положено: высокий расписной потолок, бахромчатые портьеры, изящные этрусские статуэтки, вазы династии минь, отделанный малахитом камин с ощеренными горгульями, персидские ковры, трансильванские гобелены, напившиеся времени зеркала, куртуазная лепнина, бесценные стулья и столики из королевских дворцов, подлинные картины эпохи барокко, раритетные сабли и пистолеты, тотемы, големы, разная мелкая оккультная дребедень. У нас не было лишней секунды, поскольку находящиеся в этом приватном музее крепкие, уверенные в себе мужчины разом посмотрели на нас и полезли во внутренние области своих черных пиджаков.
  - Эвоэ! Полундра! Атас! - закричал Гондра и вовремя рухнул на пол. Так что мой летальный удар, к сожалению, не был точен.
  
  Весь этот хипеж продолжался секунд двадцать, не больше, ибо всё, что здесь было, легко разлеталось в пыль. Мы стреляли с обеих рук, медленно продвигаясь вперед. Противник превосходил нас числом раз в десять, но в первые же мгновения понес значительный урон и в дальнейшем был разбит наголову. Дубовую дверь позади нас разнесло в щепы. Мы же удачно отделались. С Маруси срезало очки, мне отстрелили ухо.
  Обшаривая первый этаж, мы попали на кухню.
  Мои чувствительные слушательницы, надеюсь, вы достаточно чувствительны, да и мне не досуг расписывать все эти сексуально-гастрономические изощрения. Признаться, меня более занимала моя маленькая разбойница. Ее глаза разгорелись - все-таки пальба доставляла ей немалое удовольствие, особенно пальба за правое дело. Всегда отрадно наблюдать, как человек, без принуждения и внушения, исходя из одной неделимой врожденной нравственности, сам полагает себе рубежи и делает правильные выводы.
  Столовую мы нашли на втором этаже. Она сообщалась с кухней кроваво-красной лестницей с костяными балясинами. Это было продолговатое помещение без особых прикрас, его освещала большая утыканная свечами люстра из чистого золота. В центре стоял длинный стол. В его зловеще мерцающей сервировке преобладало огромное, в рост человека, серебряное блюдо с системой колец, растяжек и зажимов. Здесь нас уже ждали, но вряд ли желали нас видеть. Уж точно, мы были незваные гости.
  За столом сидели тринадцать гуманоидов. На них были просторные прорезиненные серые балахоны и лакированные черные маски чудовищ. Кстати, маски были очень искусно сделаны. Некоторых чудовищ я даже узнал, хотя не думаю, чтобы маски делали с натуры. Собравшиеся, по-видимому, уже слегка выпили и перекусили. Но их самообладание, всё-таки, было несколько театральным или, лучше сказать, неадекватным сложившейся ситуации. Тринадцать пар глаз совершенно спокойно взирали на нас, как будто владельцы их предполагали себя выше всякой физической угрозы. Только один председательствующий вдруг приложил одну руку к сердцу, а другую, сжатую в кулак, вытянул к нам и воскликнул голосом судьбоносным и твёрдым:
  - Вон! Пошла вон отсюда! Изыди!
  - Приберетесь тут? - слегка растерялась Маруся.
  - У них даже нет оружия,- с ленцой отозвался я.
  - Ну ясно. Грязную работёнку всегда сваливаете на женщин.
  - Карфаген должен быть разрушен? - засмеялся я.- Поспеши, детка.
  Маруся взяла у меня автомат и перезарядила его.
  - Чёрт! Лимонки у вас?
  - Да, у меня, - я выложил из карманов гранаты.
  - Но сначала я спою им песенку про старого пилота, который смотрит в небо и завидует птицам.
  - Только один куплет, - сказал я. - А то времени мало. Проклятый майор утёк.
  
  Натурально, была и погоня. Надеюсь, все вы смотрели ее прямую трансляцию, ведь за нас болел весь город. Задача стояла такая: выбраться из Вуди-Айленда, объехать стороной забитый железной кавалерией центр и скрыться в Марьиной роще. На наше счастье, полиция не успела выставить на мосту надёжный заслон. Разогнавшийся "Обломов" легко протаранил его и разметал. А дальше погоня несколько затянулась, дав, тем самым, возможность превратить себя в телевизионный продукт, в захватывающее трагическое шоу.
  Я вожу машину ничуть не хуже, а где-то даже заносчивее, чем Маруся. Во мне ведь когда-то погиб Айртон Сенна. А малышка моя - просто кудесница по части меткой стрельбы. Стреляла она через специальную амбразуру, и, сдаётся мне, отнюдь не по колёсам. А потом, в какой-то момент, наполовину высунулась из окошка и короткой очередью сбила неосторожно приблизившийся вертолёт с репортёрами. Летающая машина клюнула носом, отчаянно завертелась вокруг своей оси и рухнула на шоссе, обдав брызгами пламени уютные дамские бутики. Кондиционер прекрасно справлялся с пороховой гарью, и вообще, я должен отметить, "Обломов" себя показал с наилучшей стороны. Возможно, кто-то до сих пор недоумевает, куда подевался объект преследования? Поживее шевели мозгами и жми на газ - вот и все чудо. К тому же, прямая - не всегда кратчайшее расстояние между двумя точками. Однако машину нам всё-таки пришлось бросить. Чтобы израненный "Обломов" не достался врагам, Маруся его подожгла. И это была большая потеря. Тут же, поблизости, я раздобыл серебристое "шевроле", на каких катаются педики. Мы бережно перенесли в салон Таню, завёрнутую в портьеру из синего бархата. Во всё время погони красавица бесстрашно спала. И сон её, честно заслуженный, не спугнули ни страшные удары и столкновения, ни резкие повороты, ни свист и разрывы пуль.
  - Бедный, бедный Обломов, - потерянно твердила Маруся и утирала слезинки.
  Голова прекрасной белянки лежала у нее на коленях. Теперь нам спешить было некуда. Я следовал всем правилам движения. А мёртвый "Обломов", меж тем, пылал где-то в глубинах Марьиной рощи.
  - Твоей подружке повезло, что она была не в ощущении. Верно подмечено, пьяная женщина может насытить, но не угодить.
  - Как думаете, Ангел, красота содержательна?- задумчиво спросила Маруся.
  - Безусловно. А что еще может быть содержательного в этом вашем полумирке?
  - Ну, нет,- не согласилась она.- Я думаю, красота - это голая провокация. Из нее каши не сваришь.
  - Не вижу противоречия,- мягко сказал я. - Только не провокация, а призвание. Красоты не может быть много, иначе она обесценится.
  - А расскажите мне, Ангел, в чем тайный смысл моей миссии?
  - Не могу, - я развел окровавленными руками.
  - Я всё чаще думаю, что вы надо мной подшутили.
  - Это не так, Маруся, это не так.
  - Наверное, я не подхожу для этой миссии. Я совсем никакая.
  - Еще как подходишь. Не нам решать.
  - А кому, как не нам? - с возмущением спросила она. - Кто ещё здесь? Эй!
  Хорошо, что нашей отвлеченной беседе был положен предел. Таня вдруг села, схватилась за голову и прорычала:
  - Еба-а-ать! Какая жуть!
  - Ага, милочка, вот тебе и вылезло боком шампанское с мартини. Прямо как знала, прихватила с собой кое-что. На вот, сделай пару глотков.
  Таня с трудом отпила из крохотной пластиковой бутылочки, скорчилась от отвращения, вспыхнула, выпучила глаза и, со сладострастными стонами, стала блевать в окно. Покончив с этим, красавица робко улыбнулась, инстинктивно поправила волосы и вскинула влажные, налитые кровью глаза в поисках зеркальца. Наши взгляды пересеклись. Она сказала, уже вполне осмысленным тоном:
  - Ой, какой красивый огромный мужчина. А я в таком положении.
  - Не обращай внимания,- сказала Маруся. - Это мой гайдук.
  - Что это?- плаксиво протянула она. - Боже мой, Мари, я же совершенно ню! Ты мне объяснишь, что всё это значит?
  С беспощадной иронией Маруся спросила:
  - Так ты ничего не помнишь?
  - Нет,- Таня нахмурилась.- А что? Что было?
  - Да ничего. Всё нормально. Просто мы сказочно повеселились.
  - Да? Но я так откровенно выгляжу. Это что на мне, половик? А трусики, трусики мои где?
  - Твои трусики теперь, наверное, в лучшем мире.
  А я сразу вспомнил про поручение лорда Слэба, и мне стало грустно.
  Я высадил подружек на улице Вздохов, они были соседки. Та еще улочка - бедных здесь отродясь не видали, и у последнего халдея полон рот золота. Тане снова стало дурно, и я помог ей выбраться из машины. Она обвила меня душистыми руками и повесилась на моей шее всей своей подзагулявшей красотой.
  - Может, задержитесь? - Маруся уже была тут как тут. - Спасенная красавица всегда даёт своему спасителю, иначе к чему весь этот сыр-бор?
  - А ты, я смотрю, неплохо устроилась, - сказал я, пытаясь распутать объятия Тани.
  - Нескромно, хотите сказать? - со злобой спросила Маруся, и я почувствовал, что еще немного, и она набросится на меня с кулаками.
   - Хватит, Маруся, надоело,- устало вздохнул я.
  - Давайте, валите, - едва не плача, проговорила она. - И можете больше не возвращаться.
  Губы слегка приоткрыты, что-то бесхитростно-пронзительное мерцает в неподвижных глазах. Обречённо взмахнула рукой и отвернулась.
  - Я не прощаюсь, - сказал я и, заскочив в машину, резко надавил на газ.
  Глядя на то, как быстро уменьшается её фигурка, я почувствовал острый укол незнакомого чувства. Захотелось тут же всё бросить, вернуться, заключить эту хрупкую девушку в свои надёжные неземные объятья.
  "Как же ловко она меня клеит", - подумал я и попытался стряхнуть с себя наваждение, как паутину. Ну, вот возьму я её. И куда? Куда дену потом это провинциальное чудо?
  Уже начинало светать. По пепельному небосклону ползли тучи, похожие на бурых слизняков. Люблю этот бездарный и малолюдный серый час, между волком и овцой, когда злодеям и жертвам снятся одинаковые сны. Остановился у автомата и позвонил лорду Слэбу. Надо поскорее разделаться с этим.
  - Вы были правы, сэр. Она мертва, сэр. Мне очень жаль, сэр.
  Он засопел и натужно спросил таким голосом, точно промолчал до того целую вечность:
  - Как? Как она умерла? Ответь мне, Герой.
  - Одна из тех паршивых историй, которые так любят эти негодяи газетчики,- уклончиво ответил я.
  - И всё-таки?
  - Ну. Её съели.
  Мне было неловко. После длинной паузы он сказал:
  - Хорошо. Мне достаточно твоего слова. Спасибо большое, Герой.
  С облегчением я услышал гудки.
  
  Мне приглянулась опрятная закусочная, прилепившаяся к автостраде. Чисто вымытые стекла, в палисадничке обмерли пыльные розы. Внутри было пусто, свежо, беззвучно кривлялись висячие телевизоры. Я плотно и вкусно позавтракал, неторопливо работая челюстями. И мимолётом пленил хозяйку этого придорожного заведения - теплокровную, приглушённого тона женщину лет тридцати, с непростой судьбой и отважным сердцем. У нее были насмешливые глаза, упругий, наливной животик, ленивая грация, которая поспевает всюду.
  - Вам не страшно одной в этом городе?
  - Я во всем полагаюсь на себя и на Бога.
  Мы долго беседовали и занимались любовью. В благодарность за эти часы, я подарил ей гениального сына и удачу сорвать джекпот. А что еще нужно женщине?
  По дороге домой я остановился в Санта-Поху и забросил в пруд свой большой серебристый пистолет. Прощай, оружие? Вряд ли, не думаю, что в этом поступке моем стоит искать какой-то всеобщий смысл. Просто сам я в оружии больше не нуждался и не хотел, чтобы мой пистолет достался неведомо какой сволочи. Сказать по правде, мне смертельно надоело быть крутым парнем. Я достаточно покувыркался. Баста.
  У меня был гость. На веранде бунгало меня встретил бледный Кутасов. Улыбка, как у дохлого кота. В руке - кольт, да, тот самый, что всех людей выровнял по линейке. Я молча прошёл мимо своего крестника и, не снимая грязных ботинок, упал на тахту. Дуло пистолета смотрело на меня не мигая. Кутасов помялся и сел напротив меня, сломав дистанцию. При желании, я смог бы одним ударом ноги выбить у него пистолет, а другим - размозжить ему череп. Неужели он этого не понимает? Какой же, всё-таки, идиот!
  - А я пришел тебя убить, - разочарованно сообщил он.
  - Вот как? Не ожидал, - кивнул я.
  - Ты же знаешь, Герой, я всегда уважал тебя, брал пример, многому у тебя научился. Но теперь я должен тебя убить. Твой кредит вышел. Ты уже не тот. Ты социально опасен. Ты сошел с ума. Ты
  покушаешься на частную собственность. Ты...
  - Ты жопа, Кутасов. Притом, ты неблагодарная жопа. И ты хочешь сказать, что я хуже тебя?
  Он запыхтел, заскрипел зубами, но сдержался. Оскорбления всегда выбивали его из колеи. Он вовсе не плохой мальчик, этот Кутасов, я был даже рад, что прислали именно его. Ему бы еще фантазии. Но такое не купишь и не передашь в наследство.
  - Ты же знаешь, Герой, наши правила. Решаю не я, а совет. Так будь добр умереть как мужчина, - повысил он голос.
  - О-очень глупо, - человеческие слова уже вызывали зевоту, отвращение даже, они были слишком грубы, эти слова, и казались камнями во рту; всё, что осталось, - это выплёвывать их в Кутасова. -Ты глуп, правила твои глупы, и совет тоже глуп. Послушай, что скажу тебе напоследок.
  Охотник на макабриков тяжело задумался. Перевел взгляд с моих пыльных ботинок на свой пистолет, как будто испрашивая у того разрешения, потом снова взглянул на мои ботинки, хотя те-то уж точно не имели ни малейшего желания с ним разговаривать.
  - Чудной зверь - макабрик. И откуда только взялся? Известное дело, нормальные люди ненавидят макабриков. А вот, собственно, почему? Хочешь узнать?
  - Макабрик - зверь, - угрюмо сказал Кутасов. - Он не достоин звания человека.
  - Нет такого звания, идиот. Его ненавидят как раз за то, что он человек, а не зверь. Он такой же, как ты и я. Сотворен Богом. Рожден женщиной. Воспитан обществом. Так за что же его ненавидеть? Макабрик нам не чужой.
  - За что? Ясное дело, за что. Ты не путай меня, Герой.
  - Ну, отвращение, чувство справедливости, это я ещё понимаю. Но ненависть здесь ни при чем. Она возникает сама по себе, вне зависимости от своего объекта, понимаешь?
  Кутасов покачал головой, его губы сложились в чёрствую усмешку.
  - За что ты меня ненавидишь, Кутасов? Ты боишься меня?
  - Нет, - напряжённо ответил он и, встав со стула, сделал два шага назад.
  - Ты ведь себя боишься, Кутасов. Сознайся в этом. Ты боишься себя и завидуешь мне. Твоя ненависть коренится в твоей зависти. Ты только представь на минуту, вот было бы здорово - убивать людей просто так, чтобы только они не мелькали, не досаждали своим жизнерадостным видом, своими успехами, вещами, детьми и надеждами, своим дегенеративным искусством и животными страхами. Как было бы здорово мучить их и терзать, доводить их до нравственного помешательства, нетерпеливо ждать и оттягивать минуту возмездия, медленно истлевать от сладкого жара тайного всемогущества? Что? Не можешь представить? А это потому, что ты дурень безмозглый.
  От моих слов Кутасов впал в оцепенение. Прошла минута-другая - он стоял, как дурак. Рука с пистолетом медленно опустилась.
  - Кутасов! - я громко хлопнул в ладоши. - Не спи!
  Он встрепенулся и задышал снова.
  - Ты совсем чокнулся, Герой. Ты посмотри на себя. В тебе же не осталось ничего человеческого.
  - Будь добр, Герой, умри как мужчина, - поддразнивая, проблеял я.
  - Замолчи!
  - Иди ты нахуй!
  Что еще? Он жал на курок до тех пор, пока его глупая железяка не зачихала. Но все его пули увязли в пустоте. Ибо существуют разные виды смерти. Такие, когда тело остается видимым, и такие, когда оно исчезает бесследно вместе с отлетевшей душой. Мне было позволено выручить мое прекрасное черное тело, мои семь футов человечины.
  В своей жизни я был налётчиком, диверсантом, легавым, бродягой, охотником на макабриков и, наконец, я был Ангелом. Но только не трупом. А теперь довольно. Вы меня утомили. Всё, парни.
  
  - Все парни, - сказала прозрачная синяя голова, лежащая на залитом кровью диске, и тут же пропала.
  - Бабушка, что это было? - убитым голосом спросил я.
  - Говорящая голова, - ответила бабушка Буваси и широко зевнула. - Давно я не вызывала духов. Держит чрево ещё. И кровь славная. Откуда?
  - От верблюда, - дёрнувшись, ответил я. - Мне кажется, что-то пошло не так! Да вы и сами знаете. Вы издеваетесь надо мной, вы пользуетесь моим положением. Ах, если бы я мог взяться за вас всерьёз!
  Громко чихнув, я отвернулся к стене. Пускай подождет. Кто её станет слушать, кроме меня? Она только тем и жива, что я ей внемлю. А чем жив я? Вот оно что! Я знаю тайный рецепт великой гордыни. Великого страха и отвращения. Заземление. Обмирание. Смирение и смерть. Мир и умирание. Как вырисовывается жизнь? Рубцами. Нужно топтать тропинки, чтобы тебя нашли и затравили.
  - Должны же быть у главной героини какие-нибудь убеждения, привязанности, страхи - то, из чего лепится поступательный характер? - произнёс я без особой уверенности. - А иначе, какое она вообще право имеет быть, находиться, творить историю?
  - Вот точно так же рассуждали полковник Гонсалес и полковник Скатов, - немедленно подхватила моя сказительница. - И ещё примерно дюжина полковников, составлявших некое тайное общество".
  
  Часть 3. Не в себе.
  
  Марусю взяли чисто, галантно. Один из источников утверждает, что её сняли прямо со студенческой скамьи. Если верить другому источнику, то она сама только что отстояла за кафедрой и выходила из здания "цыганского факультета". Были и другие версии, более экзотические. Но скорее всего, её арест действительно произошел во время занятий на недавно открытом факультете прикладной и теоретической магии. Взвод спецназовцев в полном вооружении взял девушку в кольцо, отсекая от группы студентов, и затолкал в бронированный фургон. Кто-то даже расслышал, как она выкрикнула: "Всё нормально! Это политика!"
  Около недели её продержали в одинокой вонючке. Во многом, по причине того, что возникли технические проблемы, с которыми здесь раньше не сталкивались. С нее не удалось снять отпечатки пальцев. Все ее фотоснимки оказались с браком. На первом допросе Марусю слегка отшлёпали, поорали на нее с матюгами и хохотком, выдающим сильное замешательство. Но никакого обвинения не предъявили. У Маруси было уникальное имя и депутатская неприкосновенность, поэтому к следователям она отнеслась с величайшим презрением. Любовницу Барнабаса не покидала уверенность в том, что вот-вот её выпустят под залог. Однако этого не случилось. Напротив, всё еще больше запуталось, когда из обычной моровой камеры ее перевели в специальную башню, убежать из которой, не обладая крыльями, было нельзя. Новое место заточения было сравнительно уютным. Хотя и здесь мерзко пахло антисептическими средствами. Выпить ей не давали. Зато допустили адвоката. Самого лучшего и влиятельного во всей стране.
  - Прямых улик против тебя нет,- ровным голосом сообщил мистер Шарпер.
  - Видео? - деловито спросила Маруся.
  - Вроде - ты. А вроде - не ты. Какая-то чокнутая пигалица. Образ масскульта.
  - Свидетели?
  - Они с удовольствием примут тебя в свои ряды. Ты потерпевшая. У тебя подрезали тачку. Даже избили. Но ты ничего не помнишь ведь, да?
  - Пьяная я была, - подтвердила Маруся. - Общественное мнение?
  - Конечно, оно на нашей стороне. Очевидно, что это злобная провокация мафии. Притом, не нашей. А той.
  - Ну, и хуле я тогда тут сижу?
  - А ты, голубушка, посиди. Подумай, - мистер Шарпер наклонился к ней через разделявший их стол и подмигнул. - Барни очень зол на тебя, Маруся.
  - Бля! - Маруся не выдержала и расхохоталась. - Ты передай ему, я ведь и разозлиться могу. Неужели всё дело в романтике? Вы что-то скрываете.
  - Да, Маруся, - лицо адвоката поскучнело. - Есть осложнения. Барни пока не контролирует ситуацию. Но мы действуем. Если он тебя вытащит, это будет его большая заслуга.
  - Ой, не пугайте меня так, - шутливо воскликнула она.
  - Случай-то небывалый. Целую ложу ухлопали. Генерал, банкир, олигарх, аристократ, судья, рок-звезда, олимпийский чемпион, еще генерал, комик, два проповедника, владелец сети и, наконец, старший сын одного человека. И все с уникальными именами. Я уж молчу о куче телохранителей, не упоминаю офицеров госбезопасности. Тех ментов, которых заперли в камеру, забили до смерти! А тут еще эта безумная погоня. Столько посмертных героев за один субботний вечер! Эхо никак не устанет - гудит себе и гудит.
  - Ангел небесный! - охнула Маруся.
  - Попахивает терроризмом, голубушка.
  - Ну, а я тут с какого боку?
  - Такой тачки ни у кого в городе больше не было, - обронил Шарпер.
  Он откинулся на стул и смерил свою клиентку торжествующим взглядом. Маруся заёрзала.
  - Зачем вы всё это мне рассказали? Теперь точно не засну, я же такая впечатлительная. Терроризм - какое стрёмное слово! А как это скажется на моей эстрадной карьере? Ах, избавьте меня, прошу вас, избавьте меня от этих чудовищных обвинений!
  - Барни очень старается, - вздохнул мистер Шарпер.
  - Что вы так смотрите? Это не я сделала, - испуганно произнесла она. - Меня подставили.
  - Конечно, - адвокат слегка поклонился. - Мы и не сомневаемся.
  - Вот возьму - и скажу: да, это я их всех угандошила, казните, если вам это в кайф, а мне-то уж точно обрыдло жить среди вас, ублюдков, да на трезвую голову!
  - Так признайся, - усмехнулся Шарпер с таким довольным видом, точно хотел сказать: вот, мол, я вольный во всем человек, сейчас встану и отправлюсь, куда захочу, а ты, дорогая, останешься тут, в этом казённом доме. - Признайся, давай. Тогда тебе будут шить связь с Гипербореей. Знаешь, что это значит? Что тебя не будут казнить. А вот засунут в такую же башенку, только уже подземную. Сколько тебе сейчас? Двадцать? Значит, долго еще просидишь. Так долго, что про тебя забудут. Они, мы, все про тебя забудут. Потому что предателей у нас не казнят. Их забывают.
  - Ох ты, страсти какие! Вот так перспективочка!
  Затейливый адвокат достиг своей цели: Маруся была смущена.
  
  Очень плохо было без водки. Однако всегда можно было прогуляться на крошечном балкончике с видом на рыночную площадь, футбольный стадион и поросшую лесом косу. Маруся смотрела фильмы, читала книги, слушала музыку - это было снотворное, без которого ей бы пришлось усыплять себя вручную, при помощи позабытых, опасных слов.
  Каждый вечер она выходила на балкон и погружалась в восторженную овацию сотен пикетчиков, которые собирались на склоне холма за бастионом тюрьмы. Она стала для этих людей символом чистоты и поводом для бескорыстной общности.
  - А на что другое я гожусь? - часто размышляла она, повинуясь сумеречной ипохондрии. - Алкоголичка, которая не пьянеет. Жизнь и смерть равно чужды мне, враждебны. Я воплощаю свои мечты и осуществляюсь как идея. Правда дается мне, но я склоняюсь ко лжи. Я невинная шлюха. Я связалась с плохими людьми и порчу хороших. Цинична, но психопатка. В одном лице - удача и смерть. Да мне без разницы - спасти или уничтожить.
  В самом деле, её заключение в башню Лебединая шея было глубоко символично. Вид на простор и несвобода, удобство без будущего, одиночество и общественный резонанс, замкнутость и доступность. Всё здесь было пронизано жёсткими лучами внимания. Она просматривалась вся и непрерывно. Это изматывало и бесило. Без водки она сразу же оказалась за бортом своего времени. Те, кто отрезал ей путь к свободе, были люди особой породы, закваски. Ни разу в жизни Маруся еще не сталкивалась с ними лицом к лицу.
  Три месяца ее не допрашивали. Наконец, в одно из волшебных пасмурных утр явились двое. Это были полковники Гонсалес и Скатов, супермены и комбинаторы. Гонсалес был смугл, маслянисто красив, в рубашке апаш и брюках клёш. Скатов выглядел как преуспевающий плантатор, у него было лицо рубаки, седой чуб и язвительные очки. Оба в равной степени ненавидели терроризм, как слово и дело, за троекратное раскатистое, пряное "р".
  В её девичьей темнице они сразу повели себя как хозяева. Гонсалес вырвал у нее из рук дамский журнал, небрежно полистал его и отшвырнул за спину. Скатов смахнул ноутбук и грузно уселся на стол в позу лотоса.
  - Чё, машка, допрыгалась, допрыгалась, террористка хренова, да? - неожиданно тонко, нараспев взвизгнул Гонсалес и молодцевато задвигал тазом. - Чё, щас оттянем тебя по полной, а потом скинем с башни, да? Отсюда один путь, бля, кверху жопой.
  Маруся зашипела и дикой кошкой метнулась на балкон. В тот самый миг в просвете облаков вспыхнул блаженный луч солнца, того самого солнца, которое ее ненавидело и от которого она вроде бы отделалась, погрузив великий город в нескончаемый демисезон. Ослепленная, она замешкалась и не успела как следует оттолкнуться. Растянувшийся, как пружина, Гонсалес успел загрести ее ноги.
  - Чё, испугалась, губошлепка, испугалась, да? - он пребольно щелкнул ее по носу, занес и усадил, надавив на плечи умными и безжалостными кистями. - Чуть ни сиганула, страшилка.
  - Я не губошлепка и не страшилка, - всхлипнула Маруся, зажав расквашенный нос.
  - Ага. И не террористка, еще скажи, - со смехом добавил Гонсалес, уже вполне нормальным голосом. - Мы точно знаем, что это ты.
  - Мы сами террористы, - неожиданно признался Скатов. - Ты любительница. А мы профессионалы. Давай не выёбывайся тут перед нами.
  Гонсалес говорил заторможенным, сальным голосом, а у Скатова голос был занудный, меленько дребезжащий. И тот, и другой постоянно жестикулировали, сбивая с толку, и всё норовили задеть, дотронуться. Поневоле Маруся стала от них отступать, пока не зашла в самый угол.
  - Авторитет насиживаешь, да? Ну, сиди, сиди, - загоготал Гонсалес.
  - Я в детстве с мамкой уже за все возможные преступления отсидела, - возразила Маруся.
  Полковники быстро переглянулись.
  - Ой, только не надо нас жалобить, - хмыкнул Скатов. - Бесполезно, гражданочка.
   - С ума все посходили. Я никого не убивала. Готова присягнуть на пентотале. Между прочим, эта блузка стоит сто эсперадо. Ты знаешь, что такое сто эсперадо, мужлан неотесаный?
  С брезгливым видом Скатов всучил Марусе носовой платок.
  - У меня дочка твоих лет, - грустно признался он.
  - Да? И ты ее пялишь? С какого возраста?
  - Меня очень заботит ее будущее, - не смутившись, продолжал Скатов. - Посему, почитаю своим не только гражданским, но и отеческим долгом борьбу с терроризмом и профилактику оного,- он с размаху швырнул на стол пухлую кожаную папку и постучал по ней кулаком. - Мы давно за вами следим. И кое-что накопали, гражданочка. Посоветовались со специалистами, отследили, так сказать, вашу бихевиоризму. И выводы наши предполагают самые суровые меры. Ярко выраженная социопатия, сексуальная одержимость, алкоголическая зависимость, махровый негативизм, гипертрофированный аш-игрек компонент, крайняя степень цинизма, бредовые идеи и чудовищная наследственность. Это только в общих чертах. А это, - он сунул Марусе листок, взятый из папки, - а это ваша бихевиоризма. Ну? Каково? Дёрганая, прерывистая, путанная. А это вот заключение хиромантической экспертизы. Так что, гражданочка, даже если вы до сих пор выходили сухой, вам просто не повезло. Вас и подобные вам болезнетворные элементы необходимо содержать под надзором и стражей.
  - И кормить гнилыми бананами, - добавил Гонсалес.
  - Пиши, - приказал Скатов и дал Марусе чистый лист с ручкой.
  - Осторожно, Скат, помнишь, в каком-то фильме девка проткнула полицейскому кисть, - предупредил Гонсалес.
  - Ну, диктуйте, - как примерная девочка, скривилась Маруся. - Я готова. Так. Чистосердечное признание.
  - Что ты там копаешься? - прикрикнул Гонсалес и заглянул через плечо. - Что это, блядь, за каракули? Смотри, Скат. Она нас не уважает, по ходу.
  - Лично у меня нет ни признаний, ни почерка, - пояснила Маруся. - Это почерка Кацебу, Мюссе и д*Аннуцио. А это роспись Марины Мнишек.
  - Умничай, детка, умничай. Мне жаль тебя. Хочешь умереть быстро и безболезненно? - строгим голосом предложил Скатов. - У нас есть и легкие смерти.
  - Мне кажется, ваши начальники не знают о ваших инициативах. Вы метите в герои нации? Что такое терроризм? Хотите, я вам спою о злобных пришельцах? - в свою очередь, предложила она и разбила пластиковую ручку об стену. - Идите вы нахуй, господа. Заебали.
  Гонсалес и Скатов вышли в смежную комнату, где был душ с тренажером. Было слышно, как они спорят о чем-то. Вернувшись, они улыбались таинственно.
  - Руй, - представился Гонсалес. - Можно, я тебя поцелую? Давай поиграем.
  Поскольку Маруся не возражала, полковник прыгнул, крепко стиснул ее в объятьях, опрокинул, стал целовать. Маруся завертелась под ним ужом и завизжала.
  - Насильно мил не будешь, - резонно изрек Скатов. - Мы знаем, кто ты такая, девочка. Какова твоя цель. Тебя заслали ради какой-то глобальной диверсии.
  От удивления Маруся даже прекратила сопротивляться. Горячей ладонью Гонсалес раздвинул ей ноги и содрогнулся от возбуждения.
  - Что? Что там? - с дрожью спросил Скатов.
  - Как мы и предполагали, - Гонсалес вскочил, махая правой рукой, словно обжегся.
  Маруся оправила юбку и потрясенно спросила:
  - Что? И всё?
  - Ты девственница? - тихо спросил Гонсалес.
  - Я невеста Барнабаса. Он из тебя котлету сделает, пидарас.
  - Нам хорошо известен господин Барнабас, все его связи и возможности, - громко, словно хотел замять неловкость, сказал Скатов. - Это талантливый преуспевающий мерзавец, не более того. В его фигуре нет ничего загадочного и зловещего.
  - Он еще и урод, - вставил Гонсалес. - Тебя же воротит от него, да?
  - Допустим, что существуют некие тайные силы или, если быть более точным, некая могущественная финансово- бюрократическая структура, заинтересованная в новом и, на этот раз, окончательном, кхе, да, фатальном витке терроризма. Ради того, чтобы вы избежали заслуженного возмездия, были запущены самые разнообразные общественные механизмы. Ни один человек и, тем более, женщина не стоит такой кампании. Следовательно, это своеобразная демонстрация силы и безнаказанности.
  - Ого! - Маруся быстро пришла в себя, и только красные пятна на скулах выдавали ее состояние. - Мне по кайфу ваши параноидные игры. Я предлагаю следующий шаг. Допустим, что я лично играю значительную роль или, скажем, располагаю какой-то ценною информацией.
  - Это не противоречит нашей концепции, - отозвался Скатов и пригладил вихор. - Под угрозу поставлена сама идея государственности. Мы предполагаем, что существует некий идеологический центр. Но сам Барнабас - это, скорее, функция.
  - Ха-ха. Я ему расскажу. Функция, бля! - рассмеялась Маруся.
  - Да, функция. Интеграл. Если у него не заладится, структура быстро подыщет ему замену, - объяснил Скатов с гримасой отвращения. - А нам нужно поскорее добраться до её производительного ядра.
  - Ну, так торопитесь. Что вы со мной-то время теряете?
   - Да, - снова закашлялся Скатов. - Существует, так сказать, матка коррупции. Вот мы и хотим ее вырезать напрочь. Очевидно, что импульсы по твоему освобождению исходят не от Барнабаса. Он-то проходимец, ему на тебя наплевать. Такой же, как и ты, в сущности. Вам, проходимцам, на всех наплевать, кроме себя. Сволочи, блядь.
  Скатов неожиданно расстроился и на какое-то время утратил самообладание. Вышел на балкон и закурил. Гонсалес не отводил от Маруси плотоядного взора. Казалось, еще немного и славный полковник позабудет про свою службу, про родину, про всё на свете. И всё это ради каких-то нескольких сотен мгновений плотского удовольствия. Странные, всё-таки, существа, эти мужики.
  - Сука. Ах ты сучка. Сученька, - монотонно повторял он.
  - Ты не заслуживаешь снисхождения. Ты паук в юбке, - сказал Скатов, вернувшись.
  "Надо бы юбку подлиньше, - подумала Маруся. - Или лучше штаны, вообще".
  
  - То, что вам нравятся кроткие домовитые суки, еще не дает вам право оскорблять девушку, которая привыкла заботиться о себе сама, - гордо сказала Маруся.
  - Бедняжка, - жалостливо приуныл Гонсалес. - Хочешь, я о тебе позабочусь?
  Скатов прошелся, сделал руками несколько резких, разящих движений, с придыханием на каждом, потом снова уселся на стол в позу лотоса и задумчиво произнес:
  - Во всей этой истории не хватает изюминки, соли. Народу нет дела до какой-то там структуры, ей подавай личность, конкретного злодея, и чтобы этот злодей не сидел на месте, а делал зло. Человеку свойственно. Поэтому упадок структуры начинается с ее персонификации. В этом наш шанс. Допустим, некто стоит у истоков и во главе структуры. И этот некто - единственный в структуре обладатель лица, подлинного лица. А если у остальных - лица, то у него - лик. Так давайте же наделим его случайными чертами и лишим анонимности. Как нам его прозвать для начала. Мистер Икс? Пожалуй, банально. Нужно что-то простое и яркое.
  - Застенчивый Ёбырь, - предложил Гонсалес. - Хотя нет, длинновато.
  - Ангел! - нашлась Маруся.
  - Гм. А что? Просто, броско и стыкуется с готовой в массовом сознании парадигмой, - рассудил Скатов и довольно потер руки. - Да будет Ангел! Итак, Ангел!
  - Давайте отметим рождение Ангела, - ввернула Маруся.
  - А давайте, - с неожиданным энтузиазмом поддержал предложение Скатов. - Так выпьем же за этого блистательного уроженца нашего коварства!
  Мигом сообразили на троих анисовую. За первой рюмкой последовали третья и четвертая. Маруся вздохнула с облегчением, ее лицо и члены нашли фокус изящества.
  - А Барнабас, значит, не канает? - спросила она, откинувшись в кресле.
  - Не-а, - ответил Скатов. - Он спустится, едва только вырастут ставки.
  - Он жлоб и сноб, - добавил Гонсалес, который, по всей видимости, питал к главарю мафии личную неприязнь.
  - Со времени нашей первой встречи он здорово вырос, прибавил, благодаря мне, конечно, - возразила Маруся.
  - Каждой твари - своя склянка в баре, - изрек Гонсалес.
  - Но тебе, разумеется, виднее, - сказал Скатов и пояснил навстречу марусиного изумления. - Ведь это ты доверенное лицо Ангела, его любовница и связная и, уж конечно, единственный человек, посвященный в его методы и замыслы, единственный, кто может на него повлиять. Ты прекрасно воплощаешь собой победу либерализма. Твоя конечная цель - распустить, сделать аморфными все властные структуры. Чтоб наступил полный хаос.
  - Я?! За это надо выпить! - призвала Маруся. - Да будут люди существовать, как братья, без принуждения и подчинения! Да будут люди жить без страха и обходиться без насилия!
  Полковники поддержали тост, но без искры.
  - Вы, государственные мужи, мне чрезвычайно не симпатичны. Я смотрю на вас, как на насекомых. Но хватит уже про идеологию. Все эти принципы, умственные перемычки говна не стоят. В целом, мне нравится ваша затея. В ней так много импровизации, допущений. Не хватает последнего. Придумайте мне мотив, и тогда я, может быть, спою вашу песенку.
  - Правда на нашей стороне. Ты должна быть с нами, - подмигнул Гонсалес.
  - Мы не можем использовать вас втёмную. И вообще, не желаем вас использовать. Дело такой степени важности и опасности, что участие в нем каждого гарантируется только сознательным нравственным выбором. Вы уже сделали этот выбор, вы уже вовлечены, а мы лишь открыли вам глаза на это, - внушал Скатов. - Вспомните, что вы чувствовали в полицейском участке и потом в особняке на Вуди-Айленд. Вы почувствовали стыд за человека, отвращение, ненависть к преступникам и сострадание к жертвам чудовищной распущенности и невоздержанности. И вы совершили прекрасный возвышенный акт возмездия, на который нам, мужчинам, так и не хватило духу.
  - Ах, - смутилась Маруся. - А я так плохо о себе думала. Я думала, что не прощаю, когда меня щёлкают по носу. Кстати, имей, Руй, это в виду. Ты покойник.
  - И всё равно, меня не обманет твой напускной нигилизм. Послушай, дочка, - прослезился Скатов. - Ты же хорошая, ты добрая девочка. Неужели тебя не возмущает то, что творится в нашем городе? Как ты можешь жить на содержании у такого негодяя?
  - Мы живем в криминально-полицейском обществе.
  - Клише из бульварной прессы,- заметил Гонсалес.
  - Но там не пишут, что это самая прочная, гибкая и прогрессивная форма государственного управления, что это вершина государственной эволюции, когда официальные и частные интересы уравновешены и взаимодействуют в едином порыве бизнеса и жизнеустройства. Мафия - это та прекрасная половина, которую издревле искали все государства мира, это мама, сестра, заботливая хозяйка и страстная любовница. Отберите у государства мафию и вы его обездолите, ввергните в пучину депрессии, в манию террора, в идеологические галлюцинации. Я бы даже сказала, что мафия - это душевное здоровье государства, его крепкая питательная сердцевина. Может, еще добавим?
  - Мы на работе, - вяло протестовали боевые чиновники.
  - Чистоплюи, - добродушно пожурила их Маруся. - Такова разве ваша работа? Я думаю, борьба с мафией - это ваше хобби. Но лучше б вы рыбачили или собирали марки.
  Глухонемой денщик принес еще две бутылки асфоделиевой и огромного копченого карпа.
  - Вас можно понять. Вы тоже крутые, но кормитесь не от живого дела, а от налогов. Ну, так наймитесь к Барнабасу. Он хорошо платит. Или ко мне. Я вас куплю. Сколько вы стоите?
  - Мы не продаемся, - сказал Скатов.
  - Надо будет, сами всё возьмем, - со зловещей ухмылкой пообещал Гонсалес.
  - Поверь, дочка, дело не в этом. Посмотришь вокруг - сердце кровью обливается. Все мальчики стремятся в банды, банки и будды. Все девочки сызмальства развращены. В школах, наряду с политической историей, преподают историю криминала. О преступниках пишут книги, ставят фильмы, они пестрят в рекламе и новостях. Медиакраты и политики гордятся своей дружбой с мафиози. Проституция и наркотики легализованы. Каждая порядочная семья заводит пулемёт. На задворках - грязь, нищета и беспредел. Генерал госбезопасности устраивает столовую для каннибалов! - Скатов схватился за голову. - Кто-то должен остановить вал преступности и коррупции. Кто же, если не мы?
  - Вы просто отстали от времени. Конечно, государство должно ухаживать за мафией как за любимой женщиной, - убежденно сказала Маруся. - И вот мы видим, как эти ухаживания приносят здоровые, сочные плоды. Проститутки больше не болеют и совершенствуются в мастерстве. Многолетняя борьба государства с наркомафией привела к повальной наркомании. А ныне, когда пагубные наркотики изъяты из обращения и продажи и заменены на безвредные эвдемоноиды, мафия получает потребителя с большим жизнерадостным будущим, а государство - здоровое, крепкое общество и солидную подпитку в виде налогов. Мафия идет государству навстречу, делится планами и доходами, она даёт, а ведь раньше тупо динамила, не давала.
  - Да это те же наркотики, просто врачи все купленные! - гневно заявил Гонсалес.
  А Скатов, в свою очередь, пустился в сложные рассуждения о различных формах зависимости и управления. При этом он в избытке употреблял непонятные термины и резковатые метафоры.
  - Мафия оттесняет государство от масс, она есть эрзац государства. Мафия дискредитирует государство, - резюмировал он.
  - А кто расправился с эпидемией туберкулеза? Кто строит школы, мосты, храмы, дома, нейтрализует уличную преступность, учреждает благотворительные фонды? Кто поддерживает науку и искусства, охраняет музеи и библиотеки? У кого государство одалживает деньги? Да если ваш проект увенчается успехом, наступит хаос, с окраин придут орды варваров, не останется ни одной целой витрины, ни одна женщина не избежит насилия, ни один дом - разорения. Да здравствует вогосударствленная мафия!
  - Нет, за это мы пить точно не будем, - помрачнел Скатов.
  - Не хами. Всё под контролем, - так же мрачно произнес Гонсалес.
  - А теперь смотрите, - продолжала Маруся. - Мафия, сломленная терпеливым и мудрым ухаживанием, выходит замуж за государство и берет фамилию мужа. И все - нет мафии. То есть, конечно, она есть, но не советую вам теперь ее скандализировать девичьими метриками. Супруга Цезаря! С другой стороны, государство, которое не заботится о своем народе, уже по одному этому признаку является мафией. Теперь скажите мне, когда это государство заботилось о народе? Я не вижу состава, существа проблемы, понимаете?
  - Преступник должен лежать в гробу, - тупо глядя перед собой, изрек Гонсалес.
  Полковники источали казенный прагматизм и проквашенную уверенность в своей правоте.
  - Ах, оставьте, сударыня, этот циничный трёп, - в который раз повторял Скатов. - Вы кичитесь своей безнравственностью. Одумаетесь, но будет поздно. Закончите свою жизнь на свалке истории, как ваша мамаша. Помяните мое слово, преступность будет изгнана из человеческого общежития, как был изгнан терроризм. Грядет решительное сражение, все получат по заслугам. Хотите, чтобы ваши дети гордились вами?
  - Ба! Знакомая судьба! - в который раз лепетала Маруся. - Не поминайте всуе мою мать и моих детей, иначе я вам глаза выцарапаю. Мои дети, к счастью, не такие дурни, чтобы рождаться на свет. А моя мать всю жизнь боролась против вас и вашего гнилостного строя. Она не понимала, что это не политический строй, а строй самой жизни. Наивное дитя свободы! Где-то там, за лазурной изнанкой вечности, сама безгрешная, она качает моих безгрешных детей и кормит их манной небесной. Им пиздато! А здесь даже хорошо никогда не будет.
  - Это вам плохо, потому вы дурно воспитаны, привыкли все обсирать и чернить, привыкли жить на куриных правах, нахаляву. А большинство людей, чуждых маргинальности, вполне довольны собой и миром, трудятся, рожают детей и благодарят Бога за то, что он их хорошо пристроил. Вам не мешает избавиться от ложной самооценки. Вы слишком возомнили о себе.
  - Да ради Бога! Кто я такая? Жалкая певичка и содержанка, на большее я и не напрашиваюсь. По мне так дайте людям спокойно сдохнуть, без нажима и вынуждения. Кого вы собрались спасать? Моя мама говорила, что капитализм - это заасфальтированное кладбище. Цивилизация - слоеный пирог. Кушайте на здоровье!
  - Целка. Я вот тебя сейчас, - пьяно ухмылялся Гонсалес и норовил ущипнуть сальными пальцами.
  - Господа, вы, кажется, засиделись. Ну, удивите меня чем-нибудь, что вы такие нудные, - зевнула Маруся. - Послушайте, господа, я никогда не видела, как трахаются полковники госбезопасности. Пойдете на такую жертву, открою вам, где смерть кащеева.
  - Это неприемлемо, - подумав, ответил Скатов.
  Гонсалес встрепенулся и вытаращился на Марусю.
  - Ах ты сука! - воскликнул он и попытался схватить ее за волосы. Маруся увернулась и ловко ударила его в лоб пустой бутылкой. Полковник замотал потрясенной головой, покачнулся, но устоял и, отвесив челюсть, двинулся навстречу стеклянной розочке.
  - Руй! Не трогай девчонку,- звенящим от напряжения голосом остановил его Скатов.
  - Руй, - засмеялась Маруся. - Да ты весь рифмуешься со своим сиамским братцем.
  Гонсалес силился что-то сказать, тыча трясущимся пальцем в сторону заходящего солнца, но лишь сплюнул и, пиная венские стулья, вышел вон.
  - Зря вы так, сударыня, - с чувством проговорил Скатов. - Руис Гонсалес - блестящий офицер. На девяносто процентов он состоит из чести. Нельзя быть такой спесивой, сударыня, нельзя. Вы покамест еще не на том, а на этом свете. Так что подумайте хорошенько. А мы, в свою очередь, приготовим для вас какой-нибудь приятный сюрприз. Обещаю. Ведь вы очень одиноки? Вот было бы здорово, если бы у вас... Ну, скажем, нашлась бы сестренка, - Скатов выдернул из блокнота листок, послюнявил его и наклеил на бутылку, в которой еще осталось немного водки. - Мы очень продвинуты по части поиска несуществующих родственников. Так что, звоните. И тогда мы поговорим на трезвую голову. Честь имею, сударыня.
  - Счастливой партии вашей дочурке, полковник. И доброго здравия вашей жене. И вам генеральского чину,- крикнула Маруся и отметила его уход осколком бутылки. Потом в бессилии упала на кровать и, наверное, впервые в жизни разрыдалась до такой степени, что с радостным удивлением ощутила в себе обычную женщину.
  Маруся вдруг ясно подумала, что у нее действительно могла быть сестра. Что-то такое всплыло с самого дна памяти. Через три года после Маруси мать снова рожала в промёрзлом бараке. Но в этот раз она, кажется, родила нечто мёртвое. Или, точнее, нечто не очень живое.
  Маруся редко когда вспоминала о своей матери. Ей даже казалось странным, почти невероятным то, что она, подобно другим людям, была выношена, сосала грудь, не знала, что такое огонь. О своей сестре она и вовсе никогда не вспоминала. Образ младенца, фиолетового, похожего на жетон метро, не-жильца, прописался в задней, самой задвинутой комнатке воображения, вместе с легкомысленным Ангелом и беспощадно-жестокой Лилит.
  
  Марусю выпустили накануне дня Дохлого Козла. Пробившись сквозь чащобу направленных в лицо микрофонов, она нырнула в берлогу лимузина, припаркованного напротив квадратного здания тюремного терминала. Машина тронулась и быстро набрала скорость. А запах башни заточения, запах истории и государства всё еще ощущался. Прошло пять минут, прежде чем Маруся снова различила запах кожи, сигар и ухоженных, любвеобильных мужчин.
  В салоне были Панкрат и еще два незнакомых ей преторианца, мистер Шарпер со своим подручным мистером Уле, общественный связник мафии мистер Пальметто, а на заднем сидении поблескивал золотыми очками Беркович-младший. С гадливой миной Маруся сделала символический глоток шампанского и отдала фужер Панкрату.
  - Что уставились, как тараканы? Знать, подурнела я на казенных харчах?
  - Нисколько, - ответил за всех Беркович. - Мы рады тебе. Нам тебя не хватало.
  - А где Барни? Надеюсь, его еще не забили городошными палками и не закатали в бетон?
  Как всякий человек, сделавший себя сам, Барнабас любил жизнь и не гнушался ее материала. Хотя те задатки, та негодная форма, что досталась ему от среды и от матери и которую он про себя привык считать величайшей несправедливостью, предполагала, возможно, заурядную судьбу придурка и жертвы и уж никак не судьбу героя новейших времен. Если что и наполняло ее поначалу, так это голод, боль, звериная ловкость очутиться по эту сторону естественного отбора, а также полоумная уверенность его родительницы в том, что когда-нибудь он всем задаст, покажет. То был добротный вал, прочный личностный стержень, но были в существе Барнабаса и пружинистое самомнение, и непрошибаемая обмотка надежды, и предприимчивая любознательность, стоившая сломанных рёбер и выбитых зубов. Обстоятельства откупорили и закалили в нем немало талантов: твердые ноги, сильные руки, зоркие глаза, доходчивую жестокость и сметливый, восприимчивый ум. В людях Барнабас выучился чувству иронии и чувству пиетета. Он прекрасно разбирался в понятиях и мотивах, задающих человеческую фактуру. И вот судьба сыграла с ним злую шутку: он влюбился в невозможное, беззаконное существо.
  Детство его прошло близ Сенного парка, с павильончиками, беседками и аттракционами, лужайками и тинистыми прудами, с клубком тенистых аллей, с гипсовыми кубками и теннисными кортами, с заглохшими, тесными от шелеста уголками. Укрывшись поблизости, шпана подсылала к лохам и терпилам лобастого задиру-уродца. И до того, как орава налетала всем скопом, Барнабас успевал получить, затем получить и дать и, наконец, только дать, чтобы потом давать и давить еще, руками, ногами, лбом, прутом, кистенем и стилетом. Постепенно он утвердился во мнении, что его наружность - также особый талант, который можно использовать, которым можно гордиться. За который можно расчётливо мстить.
  Мать Барнабаса была хромая, горбатая, кривая шлюха с Сенного привозу. Она родила после сорока вследствие удивительного приключения, которое, спустя много лет, превратилось в апокриф подоночной жизни, так что уже нельзя было разобрать, где тут правда, а где измышление. Сам Барнабас верил в эту историю, мог ее видеть воочию, как художественный фильм, мог её чувствовать, как свое мифическое основание.
  В один из черных дней, когда его мать уже отчаялась найти клиента, ее снял молодой респектабельный мужчина привлекательной наружности, на дорогом автомобиле, с глазами, приводящими в трепет. Она утверждала, что провела с ним целый месяц, но, возможно, всё романтическое приключение уместилось в несколько дней, или в одну ночь, или даже это был обычный уличный "перепихон", так что никакого романа тут не было и в помине. Романа, быть может, и не было, но была какая-то неистовая, горячечная тоска, жгучая потребность в уродстве, нищете и старости, - в трех самых тяжких и нетерпимых человеческих пороках. Вроде бы, у красавца-мужчины было какое-то жуткое горе, возможно, он потерял жену и дочь, - и потому нуждался в странном утешении, но, может статься, и в унижении так же, если виной был он сам, ведь бывают же такие поступки и даже целые континенты, которые понуждаются покаянным синдромом. Подобно гробницам Тадж-Махала, образ отца был пуст и полон; не портрет, но орнамент превосходных степеней. И всё же, Барнабас щедро питал надежду на то, что при случае он сможет распознать этого человека, как вот сумел же он его понять, разгадать, расшивая завещанный матерью образ крестиками божественной похоти.
  "Бог не желал, чтобы мужчины сходили по нам с ума. Потому он нас и создал такими шлюхами, - говаривала мать сынку. - Любая женщина может показаться тебе не шлюхой или даже не быть шлюхой вместе с тобой, но это вовсе не значит, что она не покажется шлюхой кому-то еще и не будет шлюхой с другим мужчиной. Если ты любишь женщину за то, что она не шлюха, значит, всё дело в тебе, ты слабак и не можешь поставить ее на место. А если ты любишь ее за то, что она шлюха, значит ты извращенец. Нет, сынок, мы не стоим того, чтобы принимать нас всерьёз".
  Не умея извлечь из своей жизни сколько-нибудь внятный и необычный сюжет, она привыкла ворчать, резонерствовать, скалиться, как новоиспеченный писатель. Правда, надо отдать должное этой удивительной и несчастной женщине, мыслила она воодушевленно и систематически и, чем чёрт не шутит, возможно, прославилась бы своим катехизисом для ловчил и мерзавцев, кабы умела писать и обладала деньгами Хаббарда или Карнеги.
  Барнабас не был ни слабаком, ни извращенцем. Тем не менее, он влюбился в Марусю, сходил по ней с ума, она его окрутила, то есть. Проклятая сука! Так в чем же было дело? В себе он не сомневался, еще чего! В предметности своей любви - и подавно. Быть может, всё дело было в самой природе этого смутного и напряженного чувства, когда человека любишь только за то, что без него какая-то важная часть существа так и осталась бы не восприимчивой к жизни, не сбылась бы, будто ее и не было вовсе.
  Любовь к Марусе стала для Барнабаса откровением удачи, обнаружением драгоценного тука жизни, к которому причастны только настоящие, избранные люди. Благодаря Марусе он теперь мог ужраться жизни, лопнуть от жизни, вбирая ее в себя всеми своими фибрами. Это-то и пугало Барнабаса. Как-никак, он возвел себя сам, азарт насыщения открылся в нем значительно позже чувства меры и вкуса. Говорила ему мама: ничто так не подставляет смерти, как удача, ибо она лишает самостоятельности. Но Барнабас юлил и тешил себя надеждой, что сможет оставить за собой и то, и другое, из двух предложенных на выбор бананов, или там зайцев, тянулся, гнался за обоими, то есть. И "выбился в люди", как опять-таки говорила его мамаша, он сам, по своему хотению, если, конечно, допустить и увериться в том, что Маруся, в самый момент своего чудесного появления, была мгновенно усвоена его плотью, неотъемлемо вошла в его состав в качестве хранителя и катализатора. Или в качестве яда, а?
  Да что он знал-то о ней? Что она рассекла его жизнь, как червя лопатой? Ну, недотрога, ну, шлюха, пьет, поет, ни черта не боится и заумна, пожалуй, хотя в ее-то возрасте все девки глупы, точно доски в штакетнике. Умеет пускать пыль в глаза, сучка. И пули, он сам видел, конечно, охренел поначалу, это было, стоп, когда же это было, они тогда, на пару уложили десять боевиков из команды Свина, а самого Свина она достала с трехсот ярдов, когда он хотел смыться на своем грёбаном "шевви" с лампасами... Ух! Такое и Панкрату слабо. Что за девчонка! Вот именно, девчонка, девчонка! Всё бы ей в игрушки играть! Соплюха! Ставит под удар всё дело! Мелом расчерчен асфальт на квадратики, бля! Мы тут деньги делаем или в очко дуем? Шурум-бурум!
  
  Бизнес-комплекс "Дегеле-сити" был возведен совсем недавно на месте старинного кладбища. Он состоял из тринадцатиэтажного кольца и четырех небоскребов. Внутреннее пространство было перекрыто прозрачным куполом с шестью лучами, исходящими из темно-зеленого пупыря. На плоской кровле кольца стояли сотни автомобилей. Что там ни говори, это был жирный кусок, муниципалы вцепились в него намертво. Ну и пусть подавятся! Для своих нужд Барнабас обустроил верхушку билдинга А-4. Три этажа, два - для легального бизнесу, на глубину не слишком длинного носа, разумеется, на третьем размещался аналитический отдел с мощным сервером и хранилищем данных. Жёлтая подводная лодка, автономная система с отпетым и опытным экипажем. Из всех барнабасовских офисов, этот был самый крупный и важный.
  Кабинет Барнабаса был величиной с металлопрокатный цех. Наполовину он был из стекла, проницаемость стекол можно было регулировать. Большая его часть, выложенная панцирями черепах, была совершенно свободна. Обычно там стоял двухместный вертолёт, вылетающий через раздвижную крышу. Меньшая часть кабинета, отделенная невидимой прослойкой сгущенного воздуха, была обустроена со всею возможной солидностью. Как в обычном офисе здесь стоял длинный стол, стулья, панель. И чудовищное старинное бюро из черного дерева, в котором хранились рукописные протоколы разборок и сходок. Дальняя торцевая стена была украшена росписью в стиле майя. Высокая дверь из кипариса отворялась в приёмную. Над головой Барнабаса висела на диво яркая и неспокойная мазня. Маруся шутила, что это абстрактный портрет мистера Тэкса. Ниже картины была распялена карта необъятного города, в котором мафии было суждено либо победить, либо погибнуть.
  - Ну что ты мечешься, Барни! - воскликнул Московиц. - Лучше бы занялся чем-нибудь. Хотя бы вот этим говнюком, воротилой. Надо же с ним что-то решать.
   Барнабас надавил на пимпочку коммутатора и спросил:
  - Где они, Нора?
  - Не волнуйтесь. Они будут с минуты на минуту. Должно быть, юная леди пожелала привести себя в порядок. Я нахожу это вполне естественным после тех испытаний, которые выпали на ее долю.
  - Где она? - рявкнул Барнабас.
  - В косметическом салоне "Пусси Галори", - быстро ответила секретарша. - Это совсем рядышком.
  - Рядышком! Знаю я вас, баб. Белый свет променяете на зеркало! Кому доверять? Все сговорились. И ты, Панкрат!
  - Не будь занудой, Барни. На то они и женщины, чтобы их ждать, - обронил Пунц и снова уткнулся в спортивные новости.
  - А если б ты послал вертолет, случилась бы вертолетная пробка, - пошутил Московиц.
  Барнабас перемолол во рту камешек и, довольный работой своих челюстей, сплюнул. Детская привычка жевать предметы изредка проявлялась в минуты двусмысленности или волнения. Снова вызвал секретаршу:
  - Здорово я про баб загнул, а, Нора?
  - Тебе бы, Барни, завести биографа, - угоднически хихикнул доктор Таблеткин. - Эккермана.
  - А что, и заведу. Вы, ребятки, хоть и кончали университеты, но не научены, какой баба коварный зверь. Я бы запретил все эти чертовы бабьи примочки. Хуй на эту блядскую химию не стоит, а стоит он на зов природы. На мясо.
  - Два-ноль! - воскликнул Московиц и хлопнул Карачуна по плечу.
  - Эй, Нора, - позвал Барнабас, - как там чувак?
  - Ой, и не спрашивайте! Как он мне надоел! И ноет, и ноет, две плитки со стены отколупнул, всю обивку на стуле, наверное, протер. Фотографии детей и собак показывал. Я-то думала, это мужчина, а это, извиняюсь, какая-то квашня в штанах. И грозил, и умолял, а потом предложил ключи от машины...
  - Ключи? - подмигнул Барабас и щелкнул пальцами, привлекая общее внимание. - Требуй с него беспроцентный кредит на сто лет. Ну а ты что? Какая хоть тачка?
  - Он приехал на вишневом Порше. Абсолютно новая, - сообщил Карачун.
  - Ой, сэр, он мне под юбку лезет, - завизжала Нора.
  - Запускай этого умника, Нора. Не то он тебя сейчас чести секретарской лишит. А ключи можешь взять, он не обеднеет, - распорядился Барнабас.
  Кипарисовая дверь широко распахнулась. Вошел плотный мужчина при галстуке и кейсе, немного помятый придирчивым обыском, но живой, с двухдневной щетиной и отшлифованной лысиной. Торопливо улыбаясь, он устремился навстречу своей судьбе. За его спиной топорщилась и трепалась блистательная карьера финансиста.
  Барнабас обнажил до локтей свои волосатые руки, собрал глаза в области переносицы, надул щеки, подвернув нижнюю губу к рыжеватой кисточке на подбородке. Московиц и Карачун приостановили виртуальный матч, Пунц отложил газету, Зювжински кряхтя сел на козетке, сунул в заспанный глаз пятачок монокля. Любят, подлецы, смотреть, как унижают их элитного брата.
  По фамилии Титанин вступил на ковер и вдруг обмяк, покраснел, заозирался в поисках поддержки для своей повинной задницы. Ага, уже навострился! Барнабас встал, обошел стол, низко наклонив голову. Титанин отпружинил от стула.
  - Я разрешал тебе садиться, пилястра? Держи на весу свою задницу, - Барнабас снова сел. - Кстати, ты знаешь, что такое пилястра? Я вот нет. Можешь ты мне, темному, объяснить, что такое пилястра?
  Сейчас будет сыпать мудреными словечками и отговорками, сукин сын. Спесь так и прет, как пивная пена. Раскрыл кейс, достает какие-то бумаги. Придурок! Неохота вставать. Молодец, Карачун! Кейс так и взмыл. Теперь поди, собери свои бумажки.
  - Ладно, садись, - смирил свой гнев Барнабас. - Недавно вот рожу твою на обложке видел. Хорошо вышел. Сразу видать - на таких прохиндеях и держится финансовая система. А теперь на тебя тошно смотреть. Ты кого наебать решил, пилястра?
  Титанин заломил руки, не забывая беззвучно растягивать сочные губы.
  - Знаю-знаю, всё знаю, - остановил его Барнабас. - Кризис-хуизис. А ты знаешь, сколько банкиров погибло за последнее время? Чего задумался-то? За последний год - ни одного банкира. Последний был Перцман. Что за чертовщина? Банкиры покупают детям мороженое? Вставляют старикам золотые зубы? Устраивают карнавалы, фейерверки, салюты? Издают и башляют? Дают пиры на миры? Нет, нет и нет. Они все те же сквалыги и сволочи, что и раньше. Так почему их никто не убивает? Сложный вопрос. А потому что я, грешный человек, берегу их, как зеницу ока, хотя, видит бог, как мне порой хочется взять вас вот так вот и тряхонуть, да потом еще башкой об стенку! И вот дождался банкирского спасибо. Чего приуныл, соль жизни? Кабы ты меня наебал, я бы тебя простил, может быть, как необходимое зло. Но деньги, которые ты спиздил или похерил, без разницы, они не мои. Хозяева этих денег... Как бы тебе объяснить... С ними не пройдет этот дешевый трюк с пропавшими часами. Они убьют и фокусника, и всех его голоногих девок, и всю родню его, понимаешь? Только за вонючие часы.
  - Послушай, Барни, - хохотнул банкир, - это же бизнес, риск...
  - Какова сумма ущерба?
  - Триста, если округлить понизу, - подсказал Московиц.
  - Как триста? - подскочил банкир. - Да вы что, ребята?
  - Не егози! - прикрикнул на него Барнабас. - Мои ребята умеют считать. Или ты профессионал - или кормишь рыб на дне залива. Для чего я выхлопотал твоему дерьмовому банку такую высокую степень? Чтобы ты скупал туалетную бумагу? Четыреста, может быть, и не ахти какая сумма, но важен принцип.
  - Я не виноват, Барни, честное слово. Это проделки Берковича. Его медведи...
  - Только не впутывай сюда Берковича. У него своя голова, у тебя своя. Да Берковичу надо спасибо сказать за то, что он тебя на вшивость проверил. Ты нам, оказывается, не веришь? Опасаешься нас? Валюту новую ты не ценишь. Хочешь обвалить эсперадо - основу невиданного могущества нашего города? Меня наебать решил? - Барнабас снова встал. - Скажи мне своей головой, пока она у тебя всё еще сидит на твоей бычьей шее. Ты хотел меня наебать? Что? Не повезло, говоришь? Так ты, выходит, неудачник, фуфлыжник? Перцман вот тоже был неудачник. Скажи, на кой мне хер сдались такие болваны? Или все-таки хотел меня облапошить, а? Ну, ты же тёртый калач, маму продашь, не то, что лучшего друга, ну?
  - Хотел - не хотел, какая разница? Не наебешь - не проживешь, понял? - закричал Титанин и, сорвав с себя галстук, принялся топтать его ногами.
  Барнабас мощно ударил его кулаком в грудь. От удара Титанин сразу же стал черно-белым.
  - Это тебе как другу, - пояснил Барнабас и вернулся в кресло. - Что касается наших партнерских отношений, что я могу сказать? Вижу, ты ими не дорожишь. Мне что? Банки рождаются, умирают. А что будет с тобою, несчастный, без моей поддержки? Максимум через полгода тебя сожрут, и ты пустишь пулю в свой умный лобик. Четыреста миллионов как с куста. А доверие? Доверие разве вернешь? А дружба? Сколько вместе выпито и трахнуто, ай-яй-яй. Ты дружбу нашу убил, акула капитализма.
  Пунц, Таблеткин и Московиц вяло зааплодировали, Зювжински плюнул и завалился на бок.
  - Давно бы развелся со своей женой, если она такая могучая стерва, - снисходительно посоветовал Карачун. - Она тебе мозги жрёт, пока ты в крестики-нолики дуешься. Хочешь, я ее удалю? И дети у тебя - дебилы. От них - головняки одни. Могу и их до кучи. Стань свободным, Титанин. Возлюби свою родину.
  Банкир оправился, набрал воздуху, подавил всхлип и с достоинством произнес:
  - Всё, что угодно, Барни, прости меня, говнюка и засранца.
  Что-то воздух вокруг стал рыхлый, дышишь им, дышишь, а надышаться не можешь. Высота, что ли, сказывается? А ведь раньше воздух был чёрствый, драл лёгкие, царапал, зато и сомневаться в существовании не приходилось. Сдохни сегодня, а я, пожалуй что, завтра. А завтра что - то ж самое. Так и тянешь лямку, обрастаешь хозяйством и доброй о себе памятью. Ну, сыщется кто покруче, так и что? Это жизнь, это история. Сильные трахают слабых, молодые - старых, умные - глупых. И баба не человек. С ней же не поделишься своими сомнениями. Добро бы еще пристрелила, как загнанного жеребца, а то ведь поднимет на смех, да так и оставит издыхать за обочиной.
  Бабы унижают просто так, без расчёту. Издеваются, то есть. Плюнуть бы, так нет же. В самый пупок метят. Распаляют похоть и честолюбие. Уже пена летит, а они знай себе хлещут. А ведь как было хорошо, спокойно, надежно. Ездил на шестисотом, квартальные за версту кланялись, мамки целок своих бесценных приводили. И тут появляется "эта", роковое создание, то есть. Тесен становится шестисотый, воздух редеет, жесткий каркас мира оплывает и кособочится. Что я, чмо какое, хочу, мол, тоже трехшестерочного мерина. Хлопнули дверцы, проскочила искра - и понеслась пизда рулем. Снег искрит, месяц рогатый базлает. Полно, куда? Ты и есть трехшестерочный бес с отказавшими тормозами. Нет, так и сбрендить недолго.
  Титанин бегал по кругу на вертолетной площадке.
  - Быстрее! Еще быстрее! - азартно подбадривал Барнабас и, выждав нужный момент, подвернул рычажок под столом. Банкир с разгону влип в невидимую стену воздуха, отлетел назад и рухнул на спину. Пунц опустил видеокамеру и довольно улыбнулся:
  - Болью дается условный рефлекс.
  - Чай, убился? - прищурился Таблеткин.
  - Да ну. Он был нападающим в сборной по футболу. Набирал до двухсот очков за сезон, - сообщил Карачун не без уважения.
  В самом деле, Титанин уже вскочил на ноги. Был он почти бесцветный, прозрачный. Нос сильно распух. Барнабас убрал стену.
  - Иди сюда, дорогой. Синяк? Дай посмотрю. Да не бойся ты. Ерунда. Через неделю снова будешь блистать. Кстати, не думаешь ли ты, что своей дурацкой беготней вернул мое расположение? Это было забавно, не более. Дело нужно делать. Пока ты тут носишься как угорелый, Шарпер со своими ребятами кое-что набросал для тебя и твоих процентщиц. Давай расхлебывай эту кашу, и мы с тобой снова в баньке попаримся. Ну, держи пять. А теперь ступай, ступай с Богом. Женушке - низкий привет. Я ей рольку подброшу в блокбастере.
  Сейчас заявится, расфуфыренная, ангелоподобная, в невидимом своем панцире. Аж зло берет. Чего она, собственно, добивается? Денег? Презирает она деньги, как же! Просто считать их уже разучилась, купается в них, как эта, нимфа. Славы? Да бери ее, пожалуйста, только не ленись и будь понаглее с народом. Любви? Ха! Он весь переполнен любовью, надави - брызнет, а что не красавчик, так это как посмотреть, да бабам, если брать их голенькими, без причандалов и капризов, нужны вовсе не красавчики, а добытчики, ну а в постели он сам нарцисс, никто еще не жаловался. Власти? Хочет управлять миром? Вот так дела. Загонит одного коня, пересядет на свежего. Да разве она любит мир, чтобы им управлять? Она его ненавидит. С нее станется устроить беспрецедентный пиздец на потеху звёздам и мифическому морскому народу.
  Нет уж! Тут и думать нечего. Нужно ее поприжать. Дом, собственность, светская жизнь, дорогой муженек и, конечно, детишки. Чего еще бабе? Нужно влюбить ее в жизнь, а там она и его полюбит. Не денется никуда от человеческой нормы, от женской доли.
  - Орлы! Спешу вам сообщить, что мы только что совершили самое крупное в истории ограбление банка, - торжественно объявил Барнабас.
  - Да ну тебя, Барни, с твоими анахронизмами, - с ленцой отозвался Московиц, - Привыкай мыслить позитивными категориями. Мы только что сшили воедино глобальную финансово-информационную сеть. Наш эгоизм оправдан логикой социально-экономического строительства. Как хотите, господа, а я не ощущаю себя преступником.
  Барнабас выругался в сторонку. Тебе бы не диссертации писать, а срок помотать, умник. А что, такие и лабают законы, посмотришь, так никакого уважения к праву не остается. Ладно там не убий, не укради - это вроде от Бога. А остальное что? - туфта, рыхлый воздух.
  Наказывали ему Мамаши присматривать за этими молодчиками, держать их в узде, чтобы не зарывались, да где за ними успеешь? Вон какие прыткие, континентами ворочают. И хоть он одних с ними лет, одного поколения, то есть, но по убеждениям своим и понятиям он твердый старик, или как там по-ихнему - ретроград, консерватор, что ли? Пускай - не "педрило" и ладно...
  - Они прибыли, - радостно доложила Нора.
  Барнабас встал, отвернулся и посмотрел на карту. Оказался лицом к лицу с пятидесятимиллионным городом. Безобразное было это лицо, страшное и глумливое. Чем больше смотришь - тем больше затягивает. Вот этот прыщ - "Дегеле-сити". А эта бородавка - Сенной, где он начинал. Вся его жизнь, в годах и дюймах. И сколько сюда таких жизней вбухано, сколько страстей, наслаждений, рождений, смертей, сколько человеко-лет, какова суммарная масса рутины - подумать страшно, океан, не расхлебаешь, да и кому это надо. Но если долго стоять лицом к лицу, позабыв о себе и своем мелком значении, выпростав свою жалкую отдельность, угадав сильным напором сердца крутой убористый почерк времени, - кажется, что случайные черты, все эти морщины, излуки, рубцы и пятна, замешанные на беспощадном авось абстракциониста, все эти неразличимые крапинки и кровинки - учреждены в расположении своем, складываются в строгое и спокойное выражение осознанного величия. И чем более город растет, чем подробнее он осуществляется, тем зримее и яснее выражается его лик, тем проще и неотвратимее становится это грозное очарование. И Барнабасу передается человеческая доза этого величия, его охватывает теплое повелительное чувство гордости. Пусть современники плюются, злословят, обвиняют, потомки скажут таким, как он, глубокое, веское спасибо. Выдержав себя в стиле своего времени, он строит будущее, возводит, распространяет и обустраивает человеческий мир. Он причастен, призван и уполномочен, ему поручено. Нет, удача - всего только начальный капитал. Теперь, когда он дельно помещен и работает, можно заняться девчонкой как таковой. Было бы большой ошибкой - пустить ее на самотёк. А он добился всего именно потому, что не делал ошибок.
  - Спустись к нам, Барни, мы ждем, - услышал он насмешливый голос Берковича.
  За длинным столом собрались члены его команды, компаньоны, друзья. Маруся называла это сборище "кабинет монстров". Барнабас не спеша обозрел круг людей, от которых во многом зависело общее направление человеческой жизни. Только белое, ярко раскрашенное лицо Маруси он пропустил. В голове бились две мысли. Глаз не могу от тебя оторвать. Глаза бы мои на тебя не смотрели.
  
  Первый слева - Московиц. Круглое, одухотворенное лицо, голубые глаза с идиотинкой, пуховый венчик над лысиной. Любит белоснежные сорочки и громкие слова. Хипстер, мажор, офисная голова. Надо видеть, как он общается с подчиненными - ни одного лишнего слова, потянул за одну ниточку, подцепил другую, поплевал на третью, улыбнулся так, этак, кивнул, погрозил пальцем, подметил, привлек. И вот все бегут, думают, отовсюду лезет какая-то цифровая хуйня, цифры порхают, рябят, складываются, сопоставляются. А в итоге, ничего не упустит, всех направит, проверит, в голове его и в отделе - абсолютный порядок. Хотя характер скорее взбалмошный, мягкий, восторженный, всё ищет какие-то в башке своей сакральные уровни, видно, хочет, падла, насрать всем оттуда на головы. Довольно часто это ему удается.
  Далее - Карачун, неизменно грустный, рассеянный. Летчик, сын адмирала, лично бомбил города. Он одним взглядом наводит столбняк, крупные черные глаза пресыщены видами смерти и разрушения. Немного сентиментален, любит романсы и мелодрамы, раньше баловался героином, теперь перебарщивает с эвдемоноидами. Под его началом дюжина частных охранных предприятий, коллекторский трест "Шизгарет" и военно-патриотическое движение молодежи "Парашют Люцифера". Иногда кажется, что он сумасшедший, да нет - просто крутенек. Не исключено, что его тоже привлекает Маруся.
  Слева от Карачуна сидит Пальметто, улыбчивый, любезный, скользкий старичок с клиновидной крашеной бородкой, сухонькие ручки беспокоятся, взмахивают, словно Пальметто всё время пытается сохранить равновесие на краю. Давным-давно, когда Дегеле был еще захудалым городишкой в составе Империи, Пальметто начинал криминальным репортером. Он настоящий труженик, продвинулся благодаря нюху, такту и усердию слова. Пока он был здоров, он был беден. А теперь, сказочно разбогатев, он все свои деньги тратил на нужды здоровья и питал уверенность в том, что способен прожить 150-200 лет. Он был обломок некогда могущественной криминальной династии, уничтоженной Великим переделом, но, по содержанию своему, был слишком циничен и либерален, чтоб проводить кровную месть. Потомки тех, кто уничтожил его семью, сейчас сидели с ним за одним столом, и даже не сомневались в его надежности.
  Из-под гламурной клетчатой кепки молодцевато горит уклончивый и лукавый взор доктора Таблеткина. Как и подобает научному светилу, он держится чуть обособленно, смотрит чуть свысока. В этой команде он - звезда приглашенная, гений, заимствованный из сферы объективного разума. Что там ни говори, Барнабасу льстит его присутствие, его вовлеченность в процесс. Значит, он, Барнабас, на верном пути, посильно участвует, так сказать, в прогрессе человечества. Пусть разработки доктора не доступны его низкому уму - каждому своё, но в общих чертах он может понять, что такое психофизика, и как, в соответствии с какой-такой логикой осуществляется позитивная оценка интеллектуальной собственности. Эти два направления, два института, психофизики и позитивной оценки, были как два чёрных крыла за спиной импозантного доктора. В свою очередь, и Барнабас был жизненно необходим чудаковатым ученым с их расплывчатой стратегией наступления на неблагополучие, разобщенность, равнодушие и т.п., поскольку он умеет придать этой стратегии твёрдый, победный характер процветающего частного предприятия. А значит, изобретатель эвдемоноидов должен время от времени получать представление о том, кто здесь босс.
  Напротив доктора развалился Беркович, стройный, моложавый, сияющий, биржевая крыса, с картинными усиками над липовой улыбкой, подпирает троеперстием счастливый лоб. Вот уж кто отродясь не знал отказу ни в чем, вкушал сладость жизни, развивал богатые дарования, не был бит, либо отвергнут и поднесь распоряжается собой как ему вздумается, кутит, шикует, роскошествует, и плевать ему на Барнабаса - мамочка прикроет. Большой любитель красот, искусств и увеселений, и жаль, что не педераст. Беркович внушает постоянную тревогу, он из древнего клана, непроницаемого даже для человека с понятиями. Все бы ничего, да клеится к Марусе, хотя баб у него - невпроворот, вот и сейчас что-то клейкое шепчет, глазом не моргнет, а она... - ну хорош, подлец, горазд ты грабить страны, а вот банк, да что банк! - магазин, бензоколонку тебе ограбить куда как слабо. Впрочем, фондовые трахтарарахи - большое, почти не человеческое искусство. Беркович, к счастью, женат и религиозен, и влиять на него можно через его мамашу.
  Обок с Берковичем - тихоня Шарпер. Смял кулаками рыхлые щеки, выложил перед собой кипу бумажек, прикусил язык, морщится, глазеет, галстук съехал набок, в кожу въелась архивная пыль, кадык ходуном ходит. Истинный подвижник юридического дела, отрабатывает гонорары от и до, ведь столько законов, поправок, постановлений в ходу, попробуй все обойди - дремучий лес! Да на поверку еще за каждым деревом - какого лешего! - живой человек, его интересы и убеждения, а то и целая орава с ломами. Вот и проскользни тут порядочному законнику, не обдерись, не обдёрнись, не заляпайся, - ветерком надо быть, подбивающим барскую шубу, и Шарпер, вопреки зависти людской и пробирающей язве желудка, вот уж тридцать лет честно служит созидательным силам общества. Барнабас унаследовал компетенции адвоката от недавно откочевавшего в мир духов старика Берковича.
  Синеватый череп Пунца, открытый спокойный взгляд, крылатый нос, широкие плечи, мастеровитые кисти складываются в образ сильной рассудительной личности. Его Барнабас уважал и побаивался. Уважал за сдержанность, неприметность, последовательную жестокость. Побаивался, потому что Пунц был невероятно информирован и непредсказуем. Пожалуй, всех презирал хладнокровно. Давно уже вел двойную игру с государством. Распоряжался судьбами спортивных команд, боксеров и лошадей, для потехи кого-нибудь шантажировал, легко слагал стихи на самые отдаленные вкусы, выдумывал и убивал поэтов, перебрал всех знаменитых красавиц, неизлечимо скучал и был самым находчивым и лютым убийцей изо всех, с кем Барнабас когда-либо имел дело.
  И наконец, господин Зювжински, похожий на сторожевую собаку, купированный, всесторонне подкованный, с глубокой морщиной ото лба до подбородка - клеймо неусыпной, ответственной думы, с отрегулированным блеском честных глаз и геморроидальными ухватками опыта, мосластый, кряжистый, телегеничный. Умеет спорить нахрапистым молчанием. Обучен зажигательным и бессмысленным речам. Владеет толпой, разной, даже агрессивно настроенной. И, конечно, умеет быть неподкупным, поскольку сразу же не мелочился, не розничал, как прочие властолюбцы, а запродал себя оптом, на корню, и с тех пор сновал меж правительством и парламентом, взбираясь все выше и выше, обрастая политическим мясом - цельный и основательный, как канделябр. И давно бы уж, верно, выбился на капитанский мостик, если бы хотел красоваться, а не управлять.
  Справа от Барнабаса, за стеклянным столиком на курьих ножках, в напряжённой готовности застыла Нора, толстая, неряшливая девка, заросшая жестким рыжим волосом. Она вечно грызла ногти, сопела сизым носом, потела, горбилась, болтала грузными люляками, переживала за других и мечтала выйти замуж за сериал про сыщика или про доктора.
  Ну вот, вроде бы, все в сборе, на своих местах, сидят, переглядываются, притираются, обмениваются любезностями и новостями, передают по кругу думные сигары. Сейчас Нора начнет стенографировать, а потом протокол за подписью всех присутствующих пойдет к Мамашам в сопровождении устного комментария председателя.
  
  "Всегда были мне противны политика, экономика и пропаганда, меня тошнило от сатиры, которая неразрывно с ними связана, которая есть едкая кровь этих потусторонних чудищ. А то еще существует ирония, она похожа на громадную склизкую пупырчатую жабу, которая давит на грудь, и юмор - респектабельный господин из преисподней. Все они вместе, - ну вот и пожалуйста! - о, как мне знаком этот мерзкий привкус реальности, солоноватый привкус обильного слюноотделения, предваряющего рвотный спазм!"
  
  Протокол заседания Љ
  Председатель: Запись пошла, господа, попрошу вас высказываться раздельно и по существу. Сегодня я собрал вас не для того, чтобы мы обсудили новый проект, и не потому, хвала всевышнему, что меня принудили к этому чрезвычайные обстоятельства. И все же, я придаю сегодняшней встрече огромное, если не сказать, решающее значение. И вот почему. Скажу вам честно, в последнее время меня не покидает странное... м-м... противуестественное даже ощущение безопорной вседозволенности, я точно не хожу, а летаю, и тем не менее, надо ж вот! - мне кажется, я могу, не упираясь и не держась, перевернуть весь мир. Ась? Что вы на это скажите? Я-то знаю, что это не так, что это дьявольский искус. И вот я собрал вас, моих лучших друзей, чтобы просто посмотреть вам в глаза, покалякать начистоту и спросить у вас совета.
  Московиц: Быть может, ты влюбился, Барни?
  Председатель: Хочешь сказать, это моя личная проблема? А вот и нет! Это касается нас всех, господа. Дело в том, что у нашего содружества и у каждого из нас в отдельности появились невиданные возможности. Это хорошо, но это и плохо. Мы выросли, расширились, утвердились, но мы стали уязвимее. Способны ли мы проглотить такой кусок и переварить его? Способны ли мы выбрать его из других кусков?
  Шарпер: Ты сомневаешься в нашей системе безопасности?
  Председатель: Это только техническая сторона проблемы. И я не ставлю под сомнение ваш профессионализм, господа. Мое сомнение иного рода. Меня заботит нравственный аспект. Что это такое, спросите вы. Отвечу. Безнравственно действовать в ущерб общего дела. Все мы люди, господа, все подвержены дьявольскому искусу.
  Пунц: Сбавь штиль, Барни. Куда ты клонишь?
  Председатель: Мир устроен сложно, чертовски сложно. Чтобы как-нибудь не лохонуться, мы просто вынуждены мыслить стратегически и планировать будущее, мы должны знать свое место в истории, свои цели и рубежи. Но стратегии мало. Нам нужна идея, господа, простая, цельная и глубоко выстраданная. Иначе нас постигнет участь всех империй и царств. И не нужно выдумывать ничего нового. Чтобы мы процветали, а враги наши сдохли. Так? Это великая идея, она одна позволяет совершенствоваться и развиваться. Тогда для чего же нужна стратегия, ась? Я скажу, для чего. Чтобы не наживать себе сильных врагов. А теперь скажи-ка мне, Беркович, какого дьявола ты купил ей цветы?
  Беркович: Знаешь, Барни, если я кому-то что-то хочу подарить, я просто иду и дарю. А ты что, ревнуешь?
  3ювжински: Барни, ты же уверял, что она ни при чем.
  Карачун: А если и при чем, то что? Настучал бы с трибуны, ирод?
  Председатель: Спокойно, господа. Перед законом она чиста. Но чиста ли она перед нами? Почему не ты, Беркович, не я, а именно она оказалась в дерьме? Брызги-то полетели на нас.
  Беркович: Я подарил ей цветы как женщине, Барни.
  Председатель: Вот именно! Она баба, у нее ветер в башке. И допустив ее в наш круг, мы сделали серьезную ошибку. Да поймут меня правильно великие Мамаши, баба в деле - сдутое колесо, гнутый гвоздь, гнилой зуб.
  Маруся: Вау! Как гремит твоя бочка!
  Пунц: Ну, возьми и застрели ее, что ли, за то, что она баба.
  Председатель: Почему никто из вас не сказал мне напрямик: она нас подставила, засветила, втянула в необязательные расходы и хлопоты по причине своей бабской расхлябанности?
  Московиц: Мы посчитали, Барни, что ты в неловком положении и проявляли такт.
  Председатель: В каком таком положении? Договаривай.
  Карачун: Послушай, Барни, ты боевиков своих вытаскиваешь с крытки и ничего. Так с ней то же самое. Что за расходы!
  Председатель: Да, но мои парни действуют по моему же приказу. Мы, мужики, знаем, что можно, а что нельзя, где наше, а где нет. А баба повинуется капризу, прихоти, настроению. Бог с ними, с расходами. Неизвестно, каким боком нам это вылезет. Пойдешь у бабы на поводу, так она тебе его вокруг шеи и захлестнет. Как там, говоришь, заголовок?
  Пальметто: "Я ненавижу копов". А что? Мы решили, что эксклюзивность в данном случае выгодно сочетается с эмоциональностью.
  Председатель: Ага, просто, ясно и со вкусом. (Общий смех). Маруся, девочка моя, я, по-твоему, их, что ли, люблю?
  Пунц: Пускай уж будет: "Я ненавижу полицейский произвол". Шестистопный ямб в чистом виде.
  Маруся: Вот вы тут сидите, дрочите на меня. А на вас всех уже заведены расстрельные списки. Продуман и разработан механизм вашей ликвидации. Хунта. Ты знаешь, что это? Это не просто слово на "ху". Хунта - это когда на таких, как ты, даже дела не заводят. Твои рейдеры - это малыши-коротыши по сравнению с охуевшими спецназовцами.
  Председатель: Это что, тюремная байка?
  Маруся: В застенке я прочла много специальной литературы, в том числе докторскую диссертацию по социологии присутствующего здесь господина Зювжинского: "Тоталитарные системы. Вчера. Сегодня. Завтра?"
  Председатель: Ну-ка, ну-ка. Давай, писатель, колись.
  Зювжинский: Что тут скажешь? Проблема поставлена на попа. Хунта - это союз военных, которые добиваются политической власти и полного контроля над общественной жизнью.
  Шарпер: Большинство журналистов и адвокатов теряют работу.
  Пунц: Скука смертная.
  Карачун: Ха-ха-ха.
  Беркович: Она дело говорит, Барни.
  Председатель: Не гони, а? Все это слишком не просто.
  Московиц: Но с другой стороны, вполне естественно. Самый простой принцип управления.
  Зювжински: Господа, давайте мыслить реалистически. Хунта - это, прежде всего, политическая реакция, она нуждается в политическом раздражителе. Но его-то, как раз, и нет - он избыт историей.
  Карачун: Какой там раздражитель! Ты на себя посмотри, бацилла.
  Московиц: Свежо предание... Господа, государство смердит неимоверно. По сути, мы живем в эпоху анархии. В любом случае, народ не знает, где власть, как власть и почему власть. Но он любит угрозы, а мы любим народ.
  Пунц: Народ - это выдумка романтиков.
  Маруся: Мы убеждаем общественность в существовании подобной угрозы и чужими руками ограничиваем возможности военных.
  Председатель: Ага. Они что, дураки? Мы их спровоцируем.
  Московиц: О, господи, Барни! Открой глаза. Крапленые взялись отжимать наших бизиков, пока не самых жирных, но то ли еще будет. А фармакопейные скандалы? А ущемление налоговых льгот? Они начинают прессинговать по всему полю. И наконец, ты не забыл, что все натуралы в городе работают под крышей ЦУГБ? Попробуй сунься в Китай-город или к латиносам. Думаешь, мы бы их не уделали? Чуть что - налетает краповая бригада и косит всех подряд.
  Карачун: Ночью опять покрамсали наших в Джипси-тауне.
  Председатель: Что же ты молчал?
  Карачун: Ну, не совсем наших. Но ребята хорошие, толковые, просятся на довольствие.
  Беркович: Кстати, о цыганах. Видели в городе сына Варфоломея. Моя мамаша интересовалась, как он да что.
  Председатель: И что ты хочешь этим сказать?
  Беркович: Законный сын. Мы могли бы его пристроить.
  Председатель: Пристраивай, коли есть охота.
  Беркович: Да ладно, Барни. Просто сказал в тему.
  Председатель: Ни хера не в тему.
  Пунц: Так ты в самом деле хочешь разводить с громыхалами? Пустое, Барни. Там, где ты обрываешь лепестки, они вырывают с корнем.
  Председатель: А ты, я вижу, собрался с ними воевать?
  Пунц: Я это к тому, что надо сначала подумать.
  Председатель: Вот и подумаем. Не нравится мне всё это, ой как не нравится.
  Пунц: Я тут кое-что накопал на генерала Рю. Кто не в курсе, поясняю, он наш главный фигурант. У него прочные тылы, серьезные завязки и большие заслуги перед отечеством.
  Карачун: Знаю я эти заслуги. В таком-то году он уморил две дивизии к такой-то матери, лично пытал пленных.
  Пунц: Это что! Про таких говорят: нехороший мальчик.
  Председатель: Ты так смотришь, как будто он мой лучший кореш. Говно всегда лучше обойти. Что толку тыкать в него ножичком? Я государству не враг, за руль не лезу, мне довольно скромной роли механика, я только регулирую и смазываю эту чертову калымагу, чтобы не рассыпалась, ну и живу безбедно.
  Пунц: Так-то оно так, Барни. Но кто сказал, что Рю думает о государстве? А, впрочем, думает, ведь он и есть государство. Он действительно прикрывает натуралов. А сам по ходу ищет выход на наших друзей из Китая, Дристана и Кукумбии. И зачем?
  Председатель: Да они с ним в одной пустыне срать не сядут.
  Московиц: По-моему, эта сука нам просто завидует.
  Пунц: Вот-вот. Очухались, спохватились. А теперь хотят прибрать к рукам наши концепты, прийти на готовенькое. У самого-то в башке одни тараканы. Алчный, а денег заработать не умеет. Всё, на что его хватило - клуб для каннибалов. И то сказать, новое - это хорошо забытое старое. Я располагаю полным списком столующихся, их немного, но все это его люди. На наше счастье, господа, мода эта еще не привилась, как следует. Нам неизвестно, сколь велики его политические амбиции. Но Рю - большой друг генералов Херова и Кохонеса. А их рейтинги растут, и они всегда могут на него рассчитывать.
  Зювжински: Нет-нет, господа, уверяю вас, в нашей передовой и демократической державе у генералов нет шансов. Хунта - анахронизм.
  Председатель: Ты бы хоть не матерился, а то уши от вас уже вянут, нах.
  Маруся: Если я правильно помню, это тот самый генерал, которому однажды бандиты оторвали голову. А он ее потом нашел на ощупь и смог приклеить обычным клеем "Момент". Вы его недооцениваете, господа. В публичном доступе о нем почти ничего нет. Но я получила его внутреннее досье. По своим каналам. Да, он очень похож на идиота. Но это периодические сбои в циркуляции информации, которые приносят ему нирваническую целеустремленность к власти, оргазмическое самообладание, шизоидную позитивность и духоборческую тягу к малым вещам и формам. Нет, господа, генерал Рю - не обычный вояка. Он - распухающее тело наших кошмаров.
  Пунц: По моим данным, выборы президента совпадут...
  Председатель: ...Только учтите, господа. Все мы впряжены в эту телегу. Как бы нам ни пришлось бежать впереди нее.
  Маруся: А теперь возьми назад свои слова про бабскую расхлябанность. На тебя наехали, а ты это прощелкал.
  Беркович: Сам же признал, что ситуация изменилась.
  Председатель: Она изменилась только что.
  Маруся: Этот херов людоед целых четыре месяца продержал меня взаперти.
  Председатель: Это я тебя продержал. Надо бы подольше, чтобы ты хорошенько задумалась, как себя вести в цивилизованном обществе. Тоже мне, Бонни нашлась! Занялась бы, детка, лучше рукодельем.
  Маруся: И для начала я бы зашила твой поганый рот.
  Беркович: Милая перебранка.
  Маруся: А ты не лезь, Беркович. Зачем пальчик отставил?
  Беркович: Какой ещё пальчик, Маруся?
  Маруся: А мизинец левый? Что это у тебя? Тик нервный?
  Председатель: Так, ну-ка, замолчали все. Какие будут предложения?
  Карачун: Может быть...
  Пунц: Я бы за это не взялся и тебе не советую.
  Московиц: Мы решили обозначить хунту, так? Убрав генерала, мы только наделаем шуму и обозначимся сами.
  Председатель: Надо дать ему по рукам. И обозначить хунту. Что с людоедством? Вроде бы, закон запрещает, а?
  Шарпер: Да глухо, Барни. Уверен, что у него надежная система страховки. Его отмажут даже в том случае, если он прямо в суде загрызет половину присяжных. Можно, конечно, пощупать потихоньку. Но это как с незнакомкой в кинотеатре - хлопот потом не оберешься. И потом, одно дело - съесть человека с голоду, а другое - отведать его из утонченного любопытства. Улавливаешь разницу?
  Председатель: Нет, чёрт побери!
  Шарпер: Деньги - это мостик от преступления до самореализации.
  Председатель: Ясно. Пресса?
  Пальметто: Нынче люди верят всему и ничему. Информация обесценилась. Каждый школьник знает, что СМИ существуют для того, чтобы сообщать, а выживают, потому что воздействуют. Людоед? Подумаешь, эка невидаль! Вот если бы он ссался, это бы еще подмочило его репутацию, потому что забавно, абсурдно - генерал, и ссытся. К тому же, шлюхи, они вроде как и не люди вовсе. На то они и шлюхи, чтобы их пользовали, употребляли. Мясо, плоть. У простонародья "трахнуть" и "съесть" - почти что синонимы.
  Таблеткин: Позвольте, я бы хотел добавить. Новейшие психосинтетические модели дают основание полагать, что многие люди неосознанно хотят быть съеденными, безотчетно стремятся войти в состав более совершенного и сильного организма. Особенно наглядно эта скрытая психофизическая тенденция проявляется в так называемом сотворении кумиров. К примеру, глубокое тестирование среди поклонниц популярной группы "Чихуахуа"...
  ...не явлением ли психофизического голода обуславливается так называемое прирожденное лидерство? Во всяком случае, вряд ли кто уже осмелится отрицать тот факт, что человеческое мясо очень питательно, полезно и поднимает жизненный тонус.
  Карачун: Ха-ха-ха.
  Маруся: А мораль в чем, Таблеткин?
  Таблеткин: Обратитесь к соответствующему эксперту.
  Председатель: Мораль - сераль! Будет вилять-то, к делу, господа. Какова наша задача? Прищемить этой суке хвост, чтобы заскулила, падла, чтобы другим неповадно было. Что там ни говори, от шлюхи до обывателя рукой подать, нагоним страху - струхнет за милую душу. Работать надо, осторожно, вдумчиво, методично. А как начнут искать крайнего, тогда любой компромат покатит. Пустим слухи. Проведем мониторинг.
  Пунц: Пизды огребемся, наверно.
  3ювжински: Хорошо бы подготовить оппозицию, Барни.
  Председатель: Ну так готовь, кто тебе не дает. Тебе же потом отдуваться. Подключи для начала парочку тамошних юродивых из разных блоков. Пусть повопят, подергаются, как эта, как ее там, Кассандра. А муть осядет, выступишь сам.
  3ювжински: Нужны серьезные основания, Барни. Хунта, мафия, терроризм - это только слова, сопелки для кретинов.
  Пунц: Папаша нашего президента был прапорщик. Бухал по-черному. Месил жену и сына. Это нам на руку, господа.
  Председатель: Будут тебе основания.
  Московиц: Что ты задумал? Шахтеры?
  Беркович: Да кому интересны эти чумазые ублюдки!
  Маруся: Больше оптимизму, господа! Нашей доблестной гвардии не мешало бы поднатореть в тактике уличного боя.
  Председатель: Шурум-бурум!!!
  Некоторое время говорят все разом. Нора отрывается от писанины, страшно зевает и звонит в камертон.
  Нора: Плёнку зажевало.
  Зювжински: Прошу слова, господа! Прошу слова! Не забывайте, что все наши успехи взросли на благодатной почве общественной стабильности. Мы взрыхляли ее, унаваживали, пропалывали и увлажняли, мы ее щедрые и рачительные гаранты...
  Карачун: Ты чего раскудахтался, козел?
  3ювжински:...Но общественно-политический барометр нашей эпохи...нищета...кризис...отсутствие перспектив...социальная несправедливость...депрессивные окраины...нравственно-половая дисгармония...болезнь внутрь...перенаселенность...нахер никому не нужны...углубление противоречий... эскалация международной напряженности...бах и лопнет...эсхатологические ожидания...нищета...острая налоговая недостаточность...низменные инстинкты...вот вам и хунта... Богатство, господа, это, прежде всего, ответственность перед обществом.
  Общий смех, перемежаемый ругательствами и ироничным рукоплесканием.
  Беркович: Если нищета - это социальный недуг, то каждый нищий - это маленькая гаденькая тлетворная бактерия.
  Председатель: Слышь, братан, я, по-твоему, дурак? Или жадина, этот, как его, Гарпагон? Но и не мать Тереза, в конце-то концов. Я дело делаю, а не языком стругаю. И все, кто со мной работают, на жизнь не жалуются. Вот она, моя благотворительность. С тобой стакнешься, так и уважать себя перестанешь. Развелось дармоедов! Работать надо, а не в чужой карман зариться. Да я лучше адвокатам вдвое заплачу, чем отдам на эти сраные налоги. Всё, больше с халявой ко мне не суйся. Вот, она теперь отвечает за благотворительность. Это бабская забота.
  Маруся: Нижайшее спасибо! А у меня как раз созрел чудненький проектик. Я, кажется, знаю, как бороться с нищетой.
  Пунц: Метод Влада Цепеша?
  Маруся: Нет. Мой проект требует куда больших затрат и терпения. Нищета - это болезнь, господа, но не общества, а индивида, его разума и души. Она заразна, но излечима, так ведь, профессор?
  Таблеткин: О, да! Мы называем это ЧУДОПЭ (чрезвычайный удивительный достойный освещения и поощрения эксперимент). Уже сейчас мы способны локализовать эпидемию нищеты, но пока держим наши достижения в секрете, из опасения политической профанации.
  Зювжински: Бросьте, профессор. Все мы в одной лодке, хоть и плывем в разные стороны. Сказали бы проще, набиваете себе цену.
  Таблеткин: Я вас попрошу...
  Председатель: Лопни моя селезенка! Не стоит на месте наука, ишь ты, ёлы-палы! Диву даюсь, какие вы там все умные, вашу мать! Я, между прочим, учился читать не по букварю, первая и последняя книжка, которую я прочел от корки до корки, называлась... Ась? "Уголовный кодекс" - вот как она называлась. И что теперь, быдло я дремучее, по-вашему? Помните, профессор, был такой ученый мазурик, все долдонил, что земля круглая? Так сожгли его нахер, со всей его заумью, и правильно сделали, нечего нормальным людям мозги засирать. Чего побледнели? Если я до сих пор помогал бедным, то не потому, что они психи, а потому, что им жрать нечего. Всегда были бедные и богатые, на одного богатого - десять, сотня бедных, что ж с этим поделать, так бог устроил. Всюду смерть, а жизнь - это маленькая царапина, в которую набились мы, люди, сдыхаем и множимся, чем больше сдыхаем, тем больше множимся. Мать говорила мне, что, мол, пьяный бог отпирал какую-то дверь, ну и понаделал ключом царапин, а сам-де был в полной отключке, еле тепленький. Вот и ладненько - все претензии - к богу в душу мать! Мне что? Разве я против того, чтобы всем было пиздато? Я люблю людей и желаю им всего самого. Но это невозможно - царапина, она и есть царапина. Мне заебись, но разве я не достоин этого? Я не боюсь и не стесняюсь взять то, в чем нуждаюсь, чего моя душа требует. Я ем, что хочу, покупаю, ебу, кого захочу, потому что я богат, и поэтому я богат. И ограничивать себя я не намерен. Если бы все были богаты, как я, я был бы в тысячу, миллион раз богаче против теперешнего. Но я человек, и запросы мои - человеческие. Есть достаток, будет и излишек. Тогда, что ж, извольте, хлебайте, суки, только не наглейте, не зарывайтесь, не мните, что так и надо, потому как излишек, он не от количества, а от души, от сердца идет. Вот это хорошо, это правильно. Я знаю, что такое хорошо, а что такое плохо, жизнь меня тому выучила. И если кто из вас забыл или попутался, я носом ткну, пусть дружбе нашей пиздец, дело превыше дружбы, общее дело и есть дружба. И я утверждаю, что плохо, когда люди жрут людей, что ебать и жрать - не одно и то же и что шлюхи - лучшие матери. Плохо, когда баба вместо того, чтоб подмахивать и рожать детей, носится бухая со скоростью двести миль и палит из волыны. Плохо, когда фраер дырявый лезет в президенты великой державы. Слышь, ты, Зювжински, какой расклад? Ты можешь быть кем угодно, мэром, членом-корреспондентом, губернатором, премьером, залупой конской, но заруби себе на носу - не бывать тебе президентом, потому что я этого не хочу. Я так понимаю, придурок ты или даже поэт, алкаш или бабник, но ты должен быть чист перед законом, потому что ты символ нации. А если президент - падла, то и нация - падла, и я, получается, тоже падла. Шиш! Не по твоей это мудацкой части.
  Зювински: Ну, да и ты не вечен! Коли история потребует...
  Председатель: Заткнись, мокрота бичёвская! Я делаю историю. Я и есть история. И потому я во сто крат живучее тебя и если не всех живых, то большинства, уж как пить дать. Продолжаю. И главное, господа, что плохо, что отвратительно и безобразно,- это когда сука легавая, вместо того чтобы сторожить хозяина, тявкать и грызть свою законную кость, хочет отнять у нас наш честный преступный бизнес. Что так скривился, Московиц? Ась? Ну давай, гни пальцы. Отмывка денег, уклонение от налогов, то бишь финансовые махинации, наркотики, че, тоже анахронизм? Контрабанда, вымогательство, лотереи, тотализатор, черный, конечно, ну, игорный бизнес и проституцию мы оформили, но методы, методы-то каковы? Но иначе нельзя - конкуренция, очки, секунды, метры, не жизнь, а сплошной галоп. Что там еще? Разве что воздух не тискаем, нам его и так девать некуда. Твои медвежатники, конечно, все свои инструменты в башке носят. Ну да - мы здорово раскрутились. Отчего же не пофорсить? Но суть-то одна, она не меняется.
  Московиц: Да? А не пойман - не вор, чем тебе не понятие?
  Председатель: Да ладно, согласен, не петушись. Просто я хочу, чтобы ты не расслаблялся, чтобы каждый раз надевая белоснежную сорочку, ты помнил, какая грязная у тебя шея. Даже если от этого у тебя будет вечный запор. Это ко всем относится. И к вам, дорогой профессор, и по вам тоже верёвка плачет. Кому как угодно - тюряга, виселица, ну а я на крайняк предпочитаю словить такую махонькую юркую пульку.
  Беркович: Остынь, Барни. И чего ты завелся? Хватит мраку-то нагонять. Все мы умрем, как скоты последние, при нотариусе и враче, в окружении выродков наследничков.
  Председатель: Вот то-то и оно. Наследнички... Гм.... Собрал-то я вас не затем, чтобы морали читать. Люди вы отпетые и самодеятельные. Хочу анонс сделать. В ближайшее время, господа, у нас большие хлопоты. Ну, что спецы свой сходняк собирают, это вы знаете. И у нашего брата будет свой форум. Мамаши торопят со строительством Пандемониума. Там всего ничего осталось - облицовка и штат нанять. Так вот, извещаю вас, что в память всех плохих мальчиков, которые не вписались в наш продажный век, но вписались в историю, Мамаши дают честной пир. Надо прибраться, подмалевать небеса, подчистить хвосты. Шутка ли - со всех сторон света подвалят наши друзья, коллеги, 6ратки, одним словом, наши инвесторы. Соберется большая шобла. Официальная вывеска: "Перспективы выживания в условиях современного мира". Они у нас есть, как считаете? Официальный повод - открытие Пандемониума. Нужна нам помпа? Почему бы и нет? Поставим на уши ментов, чтоб охраняли, привлечем звезд, "тиви", снимем какие-нибудь казенные чертоги, тот же Дворец Съездов, понаставим столов для нищих, салют, беспроигрышные лотереи, оплатим тысячу свадеб, бесплатный вход в казино и рестораны, пусть спецы подивятся, что такое международная солидарность трудящихся. Но это все показуха, конечно. Чтобы нас не заподозрили в ложной скромности.
  Главное, господа, требует полной конфиденциальности. Предстоит серьезный разговор. Всех очень интересует наше маленькое экономическое чудо. Ревность, опять же, к нашему славному городу, который за несколько лет превратился в столицу мира. Капиталовложения, менеджмент, секьюрити, информационное обеспечение, лоббирование, финансовая политика, плюсы и минусы легализации, хуё-мое, короче, обмен опытом, и все это на самом высшем уровне, зенки в зенки. Ну и пора, наконец, утрясти с натуралами, хватит нам уже дуться. Мы отмыли для них уйму бабок, пусть тоже пошевелятся.
  Надо идти в ногу с прогрессом. Герр доктор подготовит доходчивый и убедительный доклад. Пан 3ювжински поделится своими размышлениями о нормативном благополучии, дозированном счастье и коррекции социальной неполноценности. Если потребуется, скинем им несколько дешевых технологий, не вечно же нам на них сидеть. За эвдемоноидами будущее. Долой эту глупую романтику с разбитыми жизнями, стрельбой, мертвым налом и удачей потаскухой. Да здравствует реклама, серийное производство, научный расчет и профессионализм. Мы должны внушить этим упёртым ублюдкам, что они в равной доле, что мы в них нуждаемся не как в сырьевых придатках, а как в равноценных партнерах. Поладим с натуралами, и госбезопасность потеряет главный источник дохода. Мы будем контролировать весь город, наш город, а значит, и весь мир.
  Московиц: Звучит впечатляюще, Барни!
  Пунц: Ох, скучно на этом свете, господа...
  Карачун: Однако наркотики по-прежнему пользуются большим спросом.
  Председатель: До поры. У людей нет права на смерть. По понятиям как? Ебут - расслабься, родился, так и живи. Пусть не мы, но наши дети обязательно скажут: кокаин и героин мертвы. Маруся: "Кокаин и героин мертвы"! Барни, дай я тебя чмокну. Ты придумал отличное название для интеллектуального мюзикла. Не зря хоть посидели. Вот...
  
  "Терпение, мой друг, - успокаивал Барнабаса бывалый в сердечных делах Беркович-младший. - Девочка ещё не перебесилась, но это так же неизбежно, как открытие и закрытие биржи. Наступит момент, и она перестанет ерундить". К счастью, Беркович не был посвящен в тонкости их отношений, иначе бы Барнабас со стыда провалился. Только верный Панкрат обладал более-менее полным представлением о ходе любовного противостояния.
  Застать Марусю дома было довольно не просто. Вечно она пропадала где-то по своим бойскаутским делам. Сам собой у них составился уговор: она хранит ему верность, а он ей не досаждает до брачной ночи. Ссылаясь на этот уговор, ещё можно было хотя бы частично уразуметь сложившуюся между ними неразбериху. Пикантность ситуации заключалась в том, что после ряда неудачных "штурмов" развязная девица наотрез отказалась пускать жениха за порог своего дома. "Будешь отныне воздыхать в стороне, вонючка", - сказала она и с тех пор держалась своего слова. Встречались любовники, как правило, в присутствии посторонних лиц, и эти встречи имели, по большей части, деловой характер. Всё это весьма беспокоило бывшего профессионального сутенёра. Ведь это роскошное жильё по адресу улица Вздохов номер тринадцать он подарил девчонке не для того, чтобы она устроила там неприступную крепость. По-хорошему, как это принято у всех нормальных людей, Маруся была бы добра ночевать у себя дома. С охотой и радостью она должна была принимать его у себя в любое, ну или, хотя бы, в любое удобное для себя время. Иначе, какого рожна они были помолвлены?
  - Ты бы мне хоть спасибо сказала, - улучив момент, обратился к ней Барнабас. - Знаешь, сколько говна стоило мне вытащить тебя из тюряги? Но, я смотрю, ты насквозь неблагодарное существо! Будь проклят тот час, когда я тебя встретил.
  - Это они меня вытащили, а не ты, - развязно ответила девчонка и притопнула; и было неясно, то ли она таким образом выражает строптивость, то ли указывает на тех, о ком говорит. - Только им такое под силу. А ты им, наоборот, препятствовал. Сам же сказал. Если б не ты, я бы вышла оттуда гораздо, гораздо раньше.
  - Ты заблуждаешься, детка, - еле сдерживая раздражение, усмехнулся Барнабас. - Мамашам насрать на тебя. Точно так же, как на любого из нас. Мне даже пришлось их уговаривать. Они-то считают, что тюремный дух тебе только на пользу. Ты вообще нихера не сечешь. Мамаши - всего только полбеды. Ты даже не представляешь, с чем мне пришлось столкнуться.
  - Ладно, - Маруся изменилась в лице и виновато клюнула жениха в губы. - Спасибо, Барни.
  - Может, заеду сегодня вечерком на чаёк? - он поймал её за тонкую талию и притянул к себе её крепкое, своенравное тело, остро чувствуя, как приливает кровь к органам размножения и речи, как из самых тёмных глубин его существа всплывает блистательная медуза.
  - Барни, я боюсь рецидивов. Ты не забыл, как я тебя на пинках прогнала?
  - Не беспокойся. Мы же условились, что до свадьбы не будем, - задыхаясь от счастья, промолвил он. - Кстати, помнишь, ты обещала мне рассказать о современном искусстве?
  Отчасти его хлопоты были вознаграждены. Нора, по своему обыкновению забыв постучаться, остолбенела, прикрыла ладошкой рот, из глаз её немедленно брызнули умильные слёзы. Жестом Барнабас велел ей удалиться. Секретарша обрадованно кивнула и вышла, хлопнув бесшумной дверью. И сразу же за дверью что-то с треском обрушилось. Вот же рассолоха какая! Барнабас вмял Марусю в себя. Опустив голову ему на грудь, она стояла, не двигаясь, смирно, и можно было легко позабыть, какая у неё тяжёлая рука. И нога, кстати, тоже. Он осторожно коснулся губами её покрытой нежным пушком щеки. Вот так, постепенно, при помощи тысячи прикосновений и поцелуев, он приучит её к себе. Ведь когда-то же выйдет из неё вся эта дурь?
  - Хорошо, приходи, - хриплым голосом разрешила она. - Правда, я хотела сегодня нажраться в одно рыло, "Обломова" помянуть. Только вот не надо цветов и прочей хуйни.
  Вечером он снова увидел ее. С угрюмым видом она замерла на крылечке своего завидного дома. Барнабас не отказал себе в удовольствии полюбоваться на свой подарок. Серая двухэтажная бетонная коробка, хаотично усеянная разными по размеру окошками. Два флигеля, один длинный, с крутой крышей, покрытой огненно-алой черепицей, другой - круглый, увенчанный разноцветной башенкой в форме луковицы. Аккуратно подстриженная цифра тринадцать. Пышный цветник, петляющие дорожки, красиво расставленные голубые ели. Живи да радуйся! Только взбежав на крыльцо, он разглядел, что на Марусе мешковатый, бесполый наряд, волосы убраны под нелепый беретик, лицо усталое, серое, глаза злые, зрачки дрожащие. По положению рук и осанке догадался, что она изрядно пьяна. Сразу же, без церемоний, она провела дорогого гостя в пристроенный длинный флигель, зажгла свет и спросила, слегка сбиваясь:
  - Записывать будешь?
  - Что? - грозно воскликнул Барнабас и тут же примолк, огляделся. Они попали в просторное помещение с зашторенными окнами. Пахло свежим ремонтом и духотой. Вдоль стен стояли одинаковые чёрные поставцы, в основном, пустые. Висело пара десятков картин. Освещение было ярким и ненатуральным. У Барнабаса отчего-то заслезились глаза.
  - И правильно, ничего не пиши. Я полная дура в современном искусстве. Но ты теперь человек важный и популярный. Поэтому тебе не помешают мои скромные соображения. Короче, нет никакого такого современного искусства. Есть просто искусство и не-искусство, фуфло, то есть. Наверняка тебе будут что-то такое впаривать, так что не поведись. Эти галеристы, защеканцы языкастые, сумеют продать всё, что угодно. Типа если ты припёрся в их выставочный зал, значит уже готов признать, что всё там находящееся имеет какую-то ценность. А это не так.
  Барнабас, рассчитывавший на другой приём, впал в ипохондрию. Заведя речь об искусстве, Маруся сразу же перестала заикаться. Внезапно ему показалось, что она приняла его за кого-то другого, но он поспешил затоптать в себе эту вздорную мысль.
  - Я только недавно начала свою коллекцию. Беру я только то, что отбраковывают другие, это мой принцип. Предмет искусства не интересует меня как товар. И как хорошо сделанная вещь - тоже не интересует. Ещё я обращаю внимание на личность художника. Для меня большой плюс, если художник - человек ненормальный и скоро умрёт. Беру я всё оптом и почти за бесценок.
  - Погоди, - с озадаченным видом остановил её Барнабас. - Ты что, какие-то деньги хочешь из этого получить?
  - Деньги, деньги. Это тоже. Но не вдруг и не сразу.
  - Ты хочешь сказать, что кто-то будет вот за это платить? - Барнабас обвёл рукой комнату и презрительно хмыкнул. - Ты меня совсем уж за идиота держишь. У меня у самого куча картин и прочего барахла. И парочка ушлых экспертов, которые головой отвечают за свои оценки.
  - Ну, раз ты такой прошаренный, - пусто взглянула она, - то можешь с ними и целоваться. Чего тогда пришёл? Не хочешь слушать - иди.
  - Да я слушаю. Хуле ты? - Барнабас снисходительно развёл руками и ткнул в одну из картин. - Это вот что? Выглядит как-то не аппетитно.
  - Это один художник, прекрасно изображает мифические сюжеты. У него богатая фантазия, острый глаз, твёрдая рука, он прекрасно владеет композицией. Одного ему не хватает - усердия. Видишь - раскрашено только на четверть. А сама картина могла бы стать настоящим шедевром. Называется "Золотой дождь". Его хватило только на даль и на нижнюю часть Данаи. Остальное он набросал, чтоб не забыть. Когда он умрёт, я найму хороших реставраторов, и они всё закончат. Главное - уже есть, понимаешь?
  - Да не совсем, - наморщил лоб Барнабас. - Это как если бы вместо машины было, скажем, два колеса, часть трансмиссии и баранка.
  - Неужели не чувствуешь мастера? А это в искусстве главное - чувствовать.
  - Снова хочешь меня унизить, Мари? Слушай, мне здесь неуютно как-то. Я вот подумал, а не пойти ли нам в другое крыло? В бассейне бы поплескались. А там глядишь, и чувства мои бы прочистились.
  - Опять ты за своё?
  - Ладно. А это вот что? - он показал на другую картину.
  - Этот чувак называет себя Ихтиандром. Он пишет абстракции. В них он пытается передать свое ощущение океана, глыбей и хлябей.
  - Бррр! - отреагировал Барнабас. - Ярко очень.
  - Ага! Значит, всё-таки чувствуешь! - внезапно обрадовалась Маруся.
  - Слушай, у тебя же проблемы с глазами? Как ты вообще можешь судить?
  - Ты про цвета, что ли? Блин, это не важно совсем.
  - Как это не важно? Ведь это же живопись.
  - Ты не врубаешься. Меня не интересуют цвета. И красота тоже. Извини, мне надо выпить.
  Она отвернулась и запрокинула голову. Барнабас поморщился и вздохнул. Его рассеянный взгляд упал на большое полотно, занимавшее всю торцевую стену. Он подошёл ближе и присмотрелся.
  - А вот это мне нравится, пожалуй, - раздумчиво произнес он.
  - А! Этот точно прославится. Эту картину он мне подарил. Называется "Неточка". Сказал, что когда умрёт, я могу забирать всё остальное. Прижизненной славы ему не надо. Только посмертная.
  Картина живописала групповое изнасилование. Пьяные студиозусы дрючили маленькую оборванку. Насильников было много, и каждое лицо было старательно прописано и выражало своё чувство, своё отношение к происходящему. И только лицо девочки, повёрнутое к зрителю, было похоже на скомканную тряпку. Лицо того, кто был у руля, весьма напоминало лицо одного знаменитого писателя. Ужас, сладострастие и сострадание образовали на этом лице довольно забористый коктейль. В застигнутых глазах - удивительное выражение страждущего необоримого любопытства, любопытства, которое пойдет до конца. Эта картина, выдержанная в тошнотворно-болотистой цветовой гамме, не пробуждала, не убеждала, а возбуждала.
  - Это отвратительно, - высказал свое мнение Барнабас.
  - Ага, проняло? - Маруся скривила рот. - В том-то и дело, Барни. Главное в искусстве - это его волшебная сила. А проистекает она из одного. Искусство - это писк котёнка из предбанника смерти. Попробуй подделай его, если ты крокодил или вепрь.
  - А откуда такая уверенность, что эти картины имеют какую-то цену? - спросил Барнабас, с трудом оторвав взгляд от смазанного лица девочки. - Никто в здравом уме не повесит такое на стену.
  - Потому что у меня есть все их адреса, - ответила Маруся. - И по ним я найду голоса. Ты что, думаешь, кто-то разбирается в искусстве лучше меня? Я тебя уверяю, все эти работы содержательны. И отрицать их значение можно только со злым умыслом и в преступном сговоре со своими подельниками. Кстати, кто твои эксперты?
  - Не скажу, - одними губами улыбнулся Барнабас.
  - Все равно, они есть в моем списке.
  - Я думаю, всё это дело вкуса, Маруся, - интеллигентно возразил Барнабас.
  - Нет у меня никакого вкуса, Барни, - сказала она тихо, со зловещей интонацией.
  - Рад, что у нас есть что-то общее. А там что? - он показал на дверь в следующую комнату.
  - Там у меня будут инсталляции. Идём.
  Когда они вошли, Барнабас ощутил какой-то смутно знакомый запах. Комната, такая же просторная, как и первая, была пуста. Только в дальнем углу стояла круглая клетка в рост человека. Маруся показала на эту клетку.
  - Тут жил художник один. Акционист. Его звали удав. С маленькой буквы - удав. Это важно. Он был голодарь. Голодал в знак протеста. Вот тут стояла видеокамера с механизмом замены кассет. Вся его голодовка записывалась. Он сам попросил.
  - И против чего же он голодал?
  - А против всего на свете, - равнодушно ответила Маруся. - Он соглашался принимать пищу только из моих рук. Я кормила его раз в несколько дней кусочками сушёных бананов. Но когда меня посадили, он умер. Целый месяц его труп постанывал и не разлагался. А потом Ринго подъел его немного. И Ибрагим решил удава похоронить. Он там, под сосенками закопан. Кассеты с записью я отдам знакомым ребятам, они сделают часовой фильм.
  Барнабас стоял и тупо глядел на клетку. Ему стало не по себе.
  - Маруся, - наконец, проговорил он. - Ведь это бесчеловечно.
  - А ты как думал, Барни? Такова цена истинного искусства. Этот удав - пока самая главная моя находка. Большой был художник. Потомки будут его боготворить.
  - А там что у тебя? - Барнабас с опаской кивнул на пустой, тёмный проём, за которым, вероятно, находилось третий отсек флигеля.
  - Там? - Маруся посмотрела на жениха пристальным взглядом учёного. - Там спят мои куколки. Мы туда не пойдём.
  - Знаешь-ка что? Вид у тебя не здоровый. Тебе следует отдохнуть, - посоветовал Барнабас и без спроса взял у неё бутылку спиртного. - Я допью, с твоего позволения?
  - Бери. У меня ещё есть.
  Он поспешно, она замедленно - вернулись они к началу галереи и через узкий коридор прошли в дом. Барнабас озирался, придирчиво, строго, вид у него был недовольный, как у дворовой собаки. В доме было на удивление тихо. И не было видно часов.
  - А где твоя прислуга? - наконец, спросил он.
  - Я их уволила. Бардак развели, - механически ответила Маруся.
  - А как вот в целом, скажи, тебе нравится этот дом? - едко сощурился Барнабас. - Тебе здесь уютно? Или он слишком велик для тебя?
  - Да, наверно, - она рассеянно махнула рукой. - Не знаю, Барни. Я могу и в шалаше жить.
  - Ну-ну, - понимающе кивнул он. - В шалаше, значит. Мда. Так я могу теперь приходить?
  Она встрепенулась и удивлённо на него посмотрела.
  - Да приходи. Только застать меня будет сложно, наверно. Много дел накопилось.
  - Ну, хорошо. Увидимся, - он замешкался и неловко поцеловал ей руку. - Я зайду.
  - Пока-пока, - сказала Маруся, глядя в пол.
  Она не пошла его провожать. Барнабас спустился с крыльца, пересёк двор, посыпанный мелкой галькой. В голове его было пусто, бестенно. Алкоголь совершенно на него не подействовал. Вдруг из кустов выскочил громадный пятнистый пёс и, не издав ни звука, уселся у него на дороге. Наклонив набок голову, он внимательно рассматривал Барнабаса.
  - Ринго! Ну иди ко мне, бродяга, иди!
  Пёс жалобно заскулил и прижался к ноге Барнабаса. Два года назад он подарил Марусе маленького щенка. И вот он во что превратился.
  - Что, не любят нас здесь? Ну, если хочешь, пойдём со мной.
  Пёс вновь заскулил и в нерешительности заметался.
  - Ах ты бедняга, - Барнабас прослезился. - Ну, оставайся тогда.
  Но когда он вышел за калитку, пёс снова бросился следом. Его жалобный вид вдруг вызвал у Барнабаса приступ отвращения.
  - Эй, Панкрат! - злобно выкрикнул он.
  - Что? - дюжий телохранитель выбрался из машины.
  - Пристрели пса, - приказал Барнабас. - Чего уставился? Ладно, я сам. Дебил.
  Он выхватил пистолет и дважды выстрелил в грациозного зверя.
  Когда машина тронулась, босс мафии поднял воротник плаща и отвернулся, закрывшись ладонью, чтобы Панкрат не видел его лица.
  "Да она не в себе. Ненормальная", - вдруг со всею отчётливостью осознал он.
  
  Не совсем ясно, кто уж тому виной, мафия или её кузина полиция - но за последние годы нравы в стольном городе Дегеле заметно смягчились. Старики ворчали, что вот-де, это в наше-то время жить было воистину трудно и страшно, а сейчас-то совсем другой коленкор, расслабились граждане, подраспустились. Шутка ли сказать, в парламенте пестовали чудные законопроекты - о моратории на смертную казнь, о создании в центре города специальных велосипедных дорожек, о реабилитации членов семей врагов народа и т.п. Небывалый упадок переживали традиционные веры. С робких, оглядчивых шагов возобновились культурные связи с конкурентами за мировое господство. Буржуины выводили свои многострадальные капитальцы из малоприбыльных производств и, содрогаясь от азарта, вкладывались в перспективные технологии. Пьяные и неопрятные футуристы, бродяги с гуслями и бандурами, мрачные телешуты, обкуренные интеллектуалы - все как один возвещали о том, что близится время, когда даже у самого завалящего человечка появятся личные счёты. С грозным видом святые отцы предупреждали, что пробудился Великий Паук и вскоре, не успеет никто даже глазом моргнуть, - весь божий свет окажется в богомерзких тенётах. Какой-то умник ненароком заметил, что время стало идти крайне сбивчивым образом - то ускоряясь, то обмирая, как мастурбирующий оголец. Что-то готовилось новое, неисповедимое, и начинало оно своё мировое турне с города Дегеле.
  Мемориально-эзотерический комплекс Пандемониум был возведен на острове Белом в устье реки Сухой. В старину здесь был самый злачный и злополучный район города. В катакомбах под рекой прятались знаменитые воры, террористы, отступники, наркоторговцы. В кровавые дни Белого восстания сеть подземных коридоров зачистили с помощью отравляющих газов. Все здания на острове были снесены до основания авиабомбами. Много лет остров Белый источал ужасную вонь и был заслонен от города монструозными билбордами. Потом всю его немалую площадь на корню скупила инвестиционная компания, принадлежавшая Варфоломею Потапычу. Сразу же после этого цены на землю в этом гиблом месте стали головоломно расти.
  По принципиальным соображениям, все средства, пошедшие на строительство Пандемониума, были черной наличностью, украдены или же заработаны незаконным путём. Главный храм был похож на круглый гранёный бочонок из чёрного стекла. Венчала его гигантская, изящно вытянутая и срезанная с одного края воронка. Так, по замыслу архитектора, выглядит цветок зла. Внутрь воронки была помещена мощная антенна, чуткое ухо, способное слушать весь мировой эфир насквозь. На фоне заката зловещий массив Пандемониума впечатлял, пробуждая лирическое волнение. Идеальная акустика храма позволяла расслышать голоса, оседающие на изнанке мирового эфира, а иногда - и проступающие сквозь нее в виде отчетливых звуков речи. Авторство этих коротких и, чаще всего, бессодержательных фраз приписывалось не упокоенным душам тех, кто при жизни своей сеял ужас и пожинал величие.
  Святилище, посвященное злу и криминалу, выросло не на пустом месте. Около Пандемониума и прежде него, в новых доходных домах образовалась колония состоятельных эстетствующих негодяев, которые называли себя понками. Извращенцы, чудаки, инакомыслящие, духовидцы, все они считали себя избранными, не от мира сего, посвященными в некую обособленную тайну. Культура понков была свежим, восходящим течением, и желающих внести свою лепту в разрастающуюся инфраструктуру острова Белый было хоть отбавляй. Подземные галереи, связующие остров с центром города, стали использовать для ролевых приключенческих игр. Среди понков ходила легенда, что глубоко под островом, в заброшенных шахтах обитает зубастый народец, коренные жители этих мест. На самом-то деле, где-то здесь, разумеется, никак не помеченный, был вход в автономный бункер, в котором безвылазно обитали Мамаши. Кровь холодела в жилах даже у битого и бывалого злодея, когда тот спускался по винтовой лестнице, озарённой коптящими факелами. Ибо в определённых кругах Мамаши славились своим гостеприимством. Часто они вызывали к себе для расправы, жестоких пыток. Никто из допущенных в тайное логово не знал свой истинный рейтинг, ни у кого не было достаточных гарантий безопасности. Мамаши легко могли убить просто так, из чистого удовольствия.
  Маруся уже бывала в гостях у Мамаш. И они, вроде бы, отнеслись к ней вполне благосклонно. В первый раз это было, когда в автомобильной аварии погиб Варфоломей Потапыч, видный криминальный владыка. Позже она представила им наяву personality доктора Таблеткина, славного подвижника легализации. И вот они вызвали в свою ямину снова. А отказать им было нельзя.
  С каждым это случалось по-разному, у Марусе же было так: подходит мужчина, одетый по гангстерской моде столетней давности, в белом плаще и шляпе, с жестким квадратным лицом. Вкладывает в руку древний рубль и тут же исчезает, как призрак. После чего остается только помолившись заснуть. И вуаля! - вы просыпаетесь, носом в кирпичную кладку, на лестнице, что ведет только вниз, без оружия, с неприятным ощущением, что вы голы.
  Окна в мир Мамашам заменяли украденные из музеев подлинники величайших мастеров. В пищу они принимали подземных сверчков, по особому рецепту приготовленных на китовом жире. Их рацион дополняли капли драгоценного арманьяка и пастила из плаценты. Всего Мамаш было четверо, их пол отгадать было трудно, как по внешности, так и по голосу. Они всегда сидели у жарко растопленного камина, кутаясь в траченные молью соболя и куницы. Когда к ним спускался гость, заправилы преступного мира окружали его на своих моторизованных креслах-каталках. Разумеется, сесть никому здесь не предлагали. Гость вытягивался перед ними по струнке и еле дышал, от ужаса, да и от вони, конечно. Лица Мамаш были надёжно завуалированы. Внешне они различались только по вдовьим кулонам со знаком масти. Голоса у них тоже были похожие, говорили они быстро и тихо, только по делу. Тот, кто что-нибудь пропустил, недопонял, пенял потом на себя. Попав в их круг, любой человек чувствовал себя беспомощным младенцем. Маруся не была исключением. Впрочем, старых колош было интересно послушать, ведь их устами часто бахвалилась гусыня История.
  - Масоны - наши старые заклятые друзья, - сказала Мамаша Пик. - Это они придумали современное государство и общественную мораль. Наше различие в том, что они ставят себя выше общества, а мы себя из него исключаем. Они верят в Бога, который из добрых побуждений скормил себя людям, и считают, что человеческое тело - храм, а плоть человека обладает волшебными свойствами. Мы не верим, не боимся, не просим, и человек для нас - просто кусок фарша, который быстро гниет.
  - Так повелось, что мы и масоны - обоюдно невидимы, - взяла слово Мамаша Треф. - В старину бывало и так, что преступники сами были масонами, а масоны использовали преступные методы, подделывали деньги, валили своих врагов. Масоны не заметили нас и наших лучших людей, когда по-изуверски давили Белое восстание. Мы, в свою очередь, не подвергаем сомнению серьёзность их игр и экспериментов с общественным материалом. Бывало, что наши интересы сталкивались, и тогда над землей проносились четыре всадника апокалипсиса.
  - Масонам не нравишься ты. Их нервирует твоя активность. Они требуют твою голову, - быстро проговорила Мамаша Буб.
  - Но мы не хотим отдавать им твою голову, - добавила Мамаша Черв.
  - Почему? - спросила Маруся.
  - Она нам самим пока что нужна, - в один голос произнесли Пика и Трефа.
  - Ты правильная, - объяснила Черва. - Понятливая. Смелая. У тебя большой криминальный дар. Ты можешь сотворить много зла на благо общества.
  - Чтобы окончательно влиться в семью, ты должна выйти замуж за достойного человека, - сказала Пика. - Пора назначить день свадьбы. Ты уже четыре года, как помолвлена.
  - Чего мешкаешь? - спросила Трефа.
  - Мне кажется, - подумав, ответила Маруся, - что Барнабас мне не подходит. Я как-то не вижу в нем своего мужа.
  - Ты девка взрослая, тебе решать, - сказала за всех Черва. - Но он для тебя сейчас лучшая партия. Сыновья Карачуна еще слишком молоды. Берковичи тебя не возьмут, потому что ты шикса. Есть еще Сандро. Но с ним, говорят, что-то не ладное.
  - Мой источник, - сказала Трефа, - утверждает, что он связался с теми, кого вы называете натуралами. Хочет продавать в городе героин.
  - А я слышала, - вмешалась Пика, - что он просто окончательно ебанулся. Жалко, способный был парень. Ты, Маруся, смогла бы вправить ему мозги, чтобы остаток жизни он прожил достойным образом. Если тебе дорога память Варфоломея, возьмись за него. А мы дадим вам эксклюзивное право на наркоторговлю. Что скажешь?
  - Я благодарна Варфоломею, - смущённо сказала Маруся. - Но его сын слишком стар для меня. К тому же, боюсь, что вправляя ему мозги, я ненароком оторву ему голову.
  Это была разминка. Дальше пошла основная часть. Сперва к Марусе вплотную подкатила Трефа. Высунула крючковатый нос, с шумом втянула воздух.
  - Как сейчас помню старые добрые времена, когда на Гревской площади полыхали ведьмы, - тёплым голосом проговорила она. - Как же они визжали! Жаль, что колдовство больше не преследуется законом. Уж лучше бы разрешили педофилию.
  - Наши большие учёные доказали, что колдовство - это суеверие, - сглотнув, сообщила Маруся. - А званием ведьмы раньше клеймили умных и сильных женщин.
  - Вроде тебя, да? Чую, от тебя пахнет, точно от ведьмы, - Трефа оглянулась на своих компаньонок. - Ведьма всегда пахнет козлом.
  - Не правда! - воскликнула Маруся. - Я не пахну козлом.
  - А скажи-ка нам, девочка, - совсем тихо прошамкала Буба. - Ты с мужиками ебёшься?
  - Нет, - честно призналась Маруся и опустила глаза.
  - Почему это? Что за блажь? - вновь налетела Трефа.
  - Я их боюсь, - вздохнула Маруся. - С психикой что-то. У меня было трудное детство.
  - Когда ты лишилась девственности? - не отступалась злобная Трефа.
  Маруся поколебалась и вдруг поняла, что в этот раз правду говорить нельзя.
  - Да рано. Директор детдома.
  - Ты спала с Варфоломеем? - продолжала допытываться Трефа.
  - Вы меня уже, кажется, спрашивали об этом. Давайте оставим мою личную жизнь - мне. И моему ангелу-хранителю.
  - Ты, сучара, ещё похами, - угрюмо буркнула Пика.
  - Варфоломей умел себя контролировать, - потупилась Маруся. - Я хотела его соблазнить. Но у него оказалась железная воля.
  Масти съехались в круг и наклонились друг к другу.
  - Это что ещё за железная воля такая? - грубо спросила Пика.
  - Дело в том, что я напоминала Варфоломею его дочь, - всё так же сдержанно ответила Маруся.
  - Тебе известно, что с ней сделали? Показать тебе фотографии? - Трефа снова приблизилась. Из-под мутной вуали вытянулась костлявая рука с загнутыми зелёными ногтями. На ней был наколот крестовый паук.
  - Если можно, то не показывайте. А то писаться буду. По ночам, - Маруся стала выходить из себя.
  - Ты должна ебаться, девочка, - с ласковой подковыкой подъехала Черва и заняла позицию с другой стороны. Точно такая же, как у Трефы, костлявая длань протянулась к Марусе и погладила её волосы (собственные, только крашеные в искристо-чёрный). У Червы тоже была наколка: две слившиеся в поцелуе кобры с раздутыми зобами. Она понравилась Марусе.
  - Ты сейчас в самом соку. Яблочко наливное, - продолжала Черва. - Тебя многие хотят, добиваются. Не по понятиям это, когда женщина по причине шизы отказывает мужчине. Даже если ты лесбиянка - будь добра, раздвигай ноги.
  - А вы-то сами ебетесь? - помимо себя спросила Маруся и присела, ожидая удара.
  Послышался жестяной клёкот, душераздирающее дребезжание. Оказывается, смех был не чужд и Мамашам. Правда, от звука этого смеха кровь творожилась в жилах.
  - А ты, шпонка, дерзкая, - добродушно сказала Трефа.
  - А давайте, девчонки, ей руку отрежем? - предложила Пика.
  - Как же она тогда будет стрелять? - возразила Черва. - Она ведь с обеих рук одинаково метко хуярит по баночкам.
  - Баночкам с кровью младенцев, - зашлась в хохоте Трефа.
  Буба огрела её по спине, медленно поворотилась к Марусе и внезапно спросила:
  - Ты слышала о пророчестве пятой масти?
  Возникла звенящая пауза. Словно что-то невидимое с назойливым шумом вращалось на больших оборотах. Маруся поёжилась от тонкого холодка, сбежавшего между лопаток.
  - В нашем тесном круге, как и во всяком закрытом обществе, - прервала оцепенение Черва, - большую власть над умами забирают избранные суеверия. В колоде всегда четыре масти - это неоспоримо. Когда говорят, что в колоде пять мастей, это значит - колода краплёная.
  - Не поняла я, - пролепетала Маруся.
  - Во время оно стояла прямо над этим местом черная-пречерная тюрьма. И сидел в ней злодей, не совершивший в жизни ни одного доброго дела. И на душе у него было черным-черно, как у негра в жопе. И в минуту казни своей лютой провозгласил он с лобного места, что наступит день, когда в мире появится пятая масть, и мир станет краплёный, и игра будет кончена. И едва лишь усекли ему главу, как он добавил, что пятая масть будет белая, и зваться она будет "Цела", и знаком ей будет пустой кружок отрицания, - пробубнила Буба, быстро и неразборчиво.
  - По-прежнему не понимаю.
  - А и нечего тут понимать. Ты никто и звать тебя никак! - взорвалась Трефа и набросилась на Марусю с утроенным пылом. - Ты просто маленькая пиздёнка-забегаловка. У тебя никогда не будет ни бабок, ни надежной крыши, пока ты не будешь делать то, что мы тебе говорим. А мы тебе говорим, сучка, в последний раз тебе говорим: выходи замуж за Барнабаса.
  - Или за Сандро, - добавила Черва.
  - Я всё поняла, - отступила Маруся. - Вдову из меня сделать хотите?
  - А кабы и так. Наши мужчины редко доживают до преклонного возраста, - не без гордости заявила Буба. - Мы пережили наших детей, внуков и правнуков. И тебя тоже переживем. Если не будешь нас слушаться.
  - Чти традиции и не полоскайся с пидарасами. Вот и всё, что от тебя требуется, - подвела итог Трефа. - Тогда твоя жизнь пройдет не зря.
  - Так-так, а про пидарасов можете пояснить? - нахмурилась Маруся.
  - Пока ты в башенке сидела, яйца-то к тебе, чай, подкатывали? - язвительно спросила Трефа.
  - Ну подкатывали, и чё? Я их каблучком раздавила. Если я сука, то режьте меня тут же. Да я пуще вашего их ненавижу.
  - Ладно, охолони. Мы тебе верим. Пока, - сказала Пика. - Только смотри не заиграйся. Мы непоняток не любим.
  - Береги честь смолоду, - добавила Черва и отхаркнула в платок что-то тёмное и живое.
  Зажужжали моторчики, и Мамаши стали кружиться вокруг обомлевшей девушки. Их проеденные молью меховые накидки зашевелились. Запах старости стал густым, как осенний туман.
  - Я жестокость и ненависть, - сказала Пика.
  - Я ложь и вероломство, - сказала Трефа.
  - Я жадность и фарт, - сказала Буба.
  - Я обольщение и разврат, - сказала Черва.
  - Мы - сила! - разом грозно закричали они. - А ты какой масти?
  - Я? Я не знаю.
  Старухи вскружили Марусе голову, корявая тревога закрючила низ живота. Она стояла и терпеливо ждала, когда же Мамашам надоест куражиться, когда же они отпустят ее из своего затхлого полумирка. Зажмурилась, задержала дыхание, а когда снова открыла глаза, то увидела лишь одного туза. Это был туз Червей, самая старшая карта колоды.
  - Иди за мной, - сказал он и быстро покатился на своей самоходной тележке. Маруся покорно потрусила следом.
  Раньше она надеялась, что логово Мамаш существует только в воображении, - воображении скотском и равнодушном, особо испорченном, проникнутом злобной претензией на исключительность, - преступном воображении. Однако между реальностью и фантазией не было резкого перехода. Вдруг оказалось, что бункер - вполне реальное место, и к нему тянутся подземные коммуникации. Маруся бежала за Червой до тех пор, пока слабо освещённый туннель не закончился подсвеченной снизу гладкой стенкой. На ней с фотографической отчётливостью было нарисовано некое обобщённое женское лицо с расширенными то ли от гнева, то ли от ужаса глазами. Голова женщины была повязана белой лентой, рот её - приоткрыт в крике. Прямо под этим граффити валялся большой бесформенный камень.
  - Это всё, что осталось от Белого восстания, - продребезжала Черва. - На этом самом месте захлебывались кровью и рвотой последние революционеры.
  - Моя мать принимала участие в этом празднике жизни, - тихо сказала Маруся.
  - Ты помнишь ее?
  - Нет, не особо, всё, как в тумане. Вижу только заиндевевший барак и частокол черных сосен.
  - Мы - твои Матери. Мы хотим, чтобы ты усвоила одну вещь. Есть только одна альтернатива государству. Это чёрная альтернатива.
  - Я поняла. Чёрная альтернатива, - вяло повторила Маруся.
  Черва поднял руку с зажатым пультом, и стена, разделившись по центру, медленно разошлась. За ней виднелась крашеная железная лестница. Маруся переступила через камень и стала медленно подниматься по ступеням. Глаза ее стали слипаться. Она чувствовала себя так, точно её вытряхнули из себя на жалящий лёд и отогнали острыми кольями далеко-далеко, к самому краю.
  - Эй! Постой! Слушай сюда, - окликнула Черва снизу.
  - Да?
  - Ты - червовой масти, - просипела она. - Мы так решили. Главное твоё оружие - сексапильность. Сердце твоё - это камень.
  Маруся продолжала подниматься.
  - Когда я умру, - донеслось до нее еле слышно, - ты, возможно, подменишь меня.
  - Ага, умрёшь. От вас, бля, дождёшься, - сонно пробурчала Маруся.
  Лестница привела её в подсобку торгового центра на площади Минутка. Маруся прошла в зал, взяла с полки бутылку водки и сразу же вылила в себя половину. Однако измена не отпускала. Выйдя из супермаркета, она увидала неподалёку черный массив Пандемониума. С этого ракурса он был похож на накрененный пиратский парусник.
  Теперь она не сомневалась в том, что тайное убежище Мамаш расположено точно под новым храмом. Невероятно, но эти странные существа, на которых держится преступный мир, были живые, настоящие. Оккультный абсурд шёл нога в ногу с абсурдом реальным.
  И древние воровские понятия по-прежнему излучали тлетворную моду.
  
  Шумно, азартно, понки играли в какую-то странную игру. Бранясь и толкаясь, они бестолково бегали друг за другом внутри круглой площадки, с остервенением вырывая куклу, похожую на тело младенца. В стороне две уличные рокбригады исполняли вразброд одну и ту же унылую композицию. Взлетали и падали сизокрылые дроны. Множество неуловимо похожих, праздных людей разгуливали по набережной, в приятной задумчивости не замечая друг друга. Осязаемая эйфория была разлита над Белым островом.
  Маруся тоже предавалась безделью. Она сидела высоком валуне с зажатой в руке бутылкой и никак не могла прийти в себя после аудиенции у тузов преступного мира. Спуск в подземелье оставил в её душе неприятный осадок. Дувший с реки порывистый ветер высоко задирал её ситцевую мидиюбку. Маруся смотрела на расшалившихся понков и никак не могла отделаться от смутной уверенности в том, что сама, какое-то время назад, породила эту ершистую субкультуру.
  В тринадцать её со страшной силой потянуло к взрослым мужчинам. Она почувствовала, что санькин отец, Варфоломей Потапыч, по отношению к ней ведет себя так, точно над ним тяготеет заклятие гипноза. Казалось, что он готов в любую минуту очнуться, стряхнуть с себя наваждение, воспылать, наброситься на нее и растерзать. И Маруся ходила на цыпочках, пряталась, курковалась, боясь его чем-нибудь спровоцировать. Свое искушение, свою тягу к мужчинам она стала использовать для того, чтобы научиться драться не хуже мужчин. Она стала фанаткой единоборств, да и просто рукоприкладства, дикой уличной драки. Помимо множества боевых секций, которые она посещала, большую роль в ее становлении как бойца сыграла улица. Не было такого дня, чтобы она кого-нибудь не избила, не покалечила. В ту пору она наголо стриглась, носила тёмные армейские штаны и неухватимую фуфайку, одно время ходила в поповской рясе, подпоясавшись солдатским ремнем. Маруся стремилась к тому, чтобы отчим забыл о том, что она девочка, и почти в том преуспела. Варфоломей даже стал посылать ее со своими быками выбивать какие-нибудь несерьёзные долги. По резкости, силе она мало в чём уступала взрослым мужчинам. К тому же, она прекрасно владела целым набором запрещенных приёмов, позволявших выиграть схватку заранее, сбить, принизить наступательную мощь противника. Однажды она пропустила удар городошной палкой в лицо, после чего ее фанатизм заметно пошел на убыль. Пришло время для новой ступени образования в ней безотказной машины убийства. Тогда Маруся сделалась огранённой, равнодушно-циничной, непроницаемой. Она научилась стрелять, точно синяя птица. Мало-помалу отчим стал ее опасаться и сторониться. Только тогда она перестала носить смешные штурмовые ботинки.
  С тех пор прошло несколько лет. И вот, наблюдая за понками на берегу Сухой, Маруся вновь ощутила желание выбить кому-нибудь зубы или сломать позвоночник. При виде этих великовозрастных шалунов её сердце затронуло пубертатное эхо. Захотелось натянуть на себя отброшенную змеиную шкурку, плюнуть на вызовы взрослой жизни, одним ударом ноги послать этот город в нокаут, вынести всех за канат. Двадцать лет - не такой уж большой возраст, чтобы полностью затоптать своё горло. Только вот понки, в большинстве своём, выглядели гораздо старше. На вид им было лет по тридцать, а некоторые и вовсе были седые. Маруся усмехнулась, взглянув на сборище понков глазами простого обывателя, не имеющего понятия о субкультуре. Однозначно, напрашивалось только одно сравнение - с лагерем для подготовки диверсантов. И это в то самое время, когда газетчики неустанно раскручивают слухи о коварных лазутчиках Гипербореи. Да, что там ни говори, забавные типы, эти понки!
  Четыре парня, одетые, как строгорежимные арестанты, обступили валун, на котором замечталась Маруся. Они были высокого роста, прекрасно сложенные. Их развязно ухмыляющиеся физиономии принадлежали законченным эгоистам.
  - Ты откуда, девочка? - поинтересовался один.
  - Из Океании, - ответила Маруся, состроив глупое, уютное лицо.
  - Далеко, - покачал головой другой. - А здесь что делаешь?
  - Учусь.
  - Где? - спросил третий.
  - А на "цыганском" факультете.
  Парней это раззадорило ещё больше.
  - Правда, что вы там ебетесь, как кошки?
  - А как ебутся кошки? - вернула подачу Маруся.
  - Отчаянно, - ответили ей со смехом. - Хочешь заработать двести эсперадо?
  - А чё делать-то надо? - спросила Маруся.
  - В кино надо сняться. В коротком. Мы будем сниматься до пояса, а твое лицо мы будем брать крупным планом.
  - Да она не понимает. Хочешь стать настоящим понком? Тусуйся тогда с нами. Как тебя зовут?
  - Аня, - ответила Маруся. - А чё вам мое имя? Вы же женщин вроде как презираете?
  - Отнюдь. Мы их любим, - с глумливым смехом ответили парни. - Будешь с нами ебаться?
  - Не могу я. Я поставлена на сигнализацию.
  - Ничего, это мы запросто отключим. Слазь давай. И пошли с нами.
  - Не бойся, мы не тебя обидим. Мы люди тонкие, грамотные.
  - А чё одеваетесь тогда, как лохи?
  - Это сценический образ, - ответили парни. - Мы музыканты. Вот ты на кого в универе учишься?
  - Я? На ведьму, - не растерялась Маруся.
  - Ты очница или заочница?
  - Заочница! - расхохоталась Маруся и расправила скатавшуюся в жгутик юбочку. - Какое смешное слово! Ладно, уговорили. Пиздить не будете?
  - Посмотрим на твое поведение, - ответили парни.
  Маруся спрыгнула с камня и, расправив плечи, пошла вперевалочку своей утиной походкой. Парни привели ее в какой-то пустынный спортивный зал. У одного в руках оказалась солидная ручная видеокамера. Сняв крышку с объектива, он произнёс:
  - Я профи, малышка. Кино будет что надо.
  - Ну что? Софт или хард будем снимать? - светясь спросил другой.
  - Дай-ка мне это, - приказала Маруся уже другим тоном.
  - Что?!
  Есть разные виды обольщения. В обществе наиболее распространены обольщения при помощи денег и при помощи физической угрозы. Допустим, человек думает, что работает на себя, а на самом-то деле его погрузили в транс благодаря отработанным механизмам гипноза. Вот и парни подумали, что они загипнотизировали, склеили симпатичную девицу без комплексов. А на самом деле, это она их очаровала. Да так, что они ничего не заподозрили.
  - Камеру давай сюда, - потребовала Маруся. - Не боись, не сломаю. У меня идея, пацаны. Только снимать буду я, а вы будете меня слушаться.
  После погружения в мрачный мир преданий и суеверий, Маруся испытывала потребность увидеть жизнь в ее мелочной правде. Каждый понк получил от неё по маруське, заводной и послушной сексуальной рабыне. С обреченностью насекомых, понки постепенно сближались, сходились в квадрат, и четыре точных копии Маруси соединялись в один, общий на всех предмет лихорадочной страсти. Наконец, видеокамера полностью сосредоточилась на пустом пространстве в центре квадрата, образованного мускулистыми телами четырёх молодцев. Зачарованные Марусей голые понки исполняли в её честь непристойный танец лоботомированных орлят.
  Люди, регулярно принимающие внутрь разноцветные капсулы эвдемоноидов, легко внушаемы и подвержены разгулу эмоций. Поэтому Марусе было раз плюнуть, чтобы заставить четырёх здоровых мужчин прытко возлюбили кусок пустоты, приняв его за обтянутый кожей мешок с кровью и мясом. Как это ни грустно, но любое, пусть даже самое притягательное женское тело - всего лишь хорошо упакованный мясопродукт, всего только гроб повапленный, коварная западня, расставленная на самцов самой природой. Женская красота, по сути, ничто, пустота. А женская сила и женская мудрость находятся по ту сторону плоти, в другом измерении, куда мужчинам вход заказан. Унижая женское тело, мужчина всегда унижает себя самого.
  Когда ладные парни уже балансировали на краю содомитской бездны, Маруся проявила к ним снисхождение. Она опустила камеру и скомандовала понкам сесть спиной к спине. Скакалкой она крепко стянула их узловатые бритые головы так, что получился пучок. В ямочку между голов она положила эспандер для укрепления хвата и убедила мужчин, что это боевая лимонка. После этого она стала брать крупные планы их перепуганных, мокрых от пота лиц.
  - Боитесь смерти? Боитесь смерти? - спросила она.
  - Да, да, да, - закивали они. - Жить очень хотим.
  - Значит, вы не настоящие понки. Хотите стать настоящими понками?
  - Да, да, да, очень хотим.
  - Хотите перестать бояться боли и смерти?
  - Да, да, научи нас. Пожалуйста, научи. Мы хотим стать настоящими понками.
  - Кто я такая, знаете?
  - Ты смерть. Ты смерть.
  - Нет, я не смерть. Я ужаснее смерти.
  - Да, ты ужаснее смерти. Мы теперь знаем. Смерть - это здорово.
  - А теперь представьтесь по очереди.
  - Я Барук, - сказал один и, сделав мучительное усилие, добавил: Сука, ты за это ответишь.
  - А тебя?
  - Я Исмаэль. Чего ты хоть добиваешься?
  - Правды! - рявкнула Маруся и перешла к следующему. - Говори, кто такие понки?
   - Это субкультура такая, - объяснил третий. - Я Автандил, ударник.
   - А ты? - Маруся навела камеру на четвертого, самого наглого, с кустистыми бровями и волевым подбородком. Одно веко у него дёргалось, глаза были округлены.
   - Я Полимрак, - с еле различимым вызовом отозвался четвёртый.
  - Кто такие понки, Полимрак?
  - Понки - это избранные. Они не боятся ни боли, ни смерти.
  - Хорошо, - сказала Маруся и, выключив камеру, со всей силы ударила её об пол. - Вот так, блядь!
  А у меня пока еще нет имени. Вот мы и познакомились. Вы хорошие музыканты?
  - Мы - самые охуительные музыканты на всем острове, - гордо заявил Исмаэль. - Потому что все наши песни - это молитвы. Мы принципиально не халтурим.
  - А кому вы молитесь? - продолжала допрос Маруся.
  Отчего-то этот простой вопрос поставил бравых парней в тупик. Они сразу замкнулись.
  - Может быть, вы молитесь Святому Духу Трезвости?
  - Не-ет, - дружно ответили понки.
  - Доброму и Справедливому Отцу?
  - Не-ет.
  - Сыну-Освободителю?
  - Нет, - робко ответил за всех Полимрак. - Мы молимся Большому Белому Брату. Но он еще далеко. Так далеко, что наша музыка пока никуда не годится.
   - Ты ошибаешься, Полимрак, - так же тихо сказала Маруся и заговорщицки подмигнула:
  - Выше голову, Полимрак. Большой Белый Брат уже на подходе. И я его вестница. А теперь повтори это для всех.
  Бровастый понк резко сорвал с головы скакалку, встал в полный рост и закричал на весь зал:
  - Большой Белый Брат грядёт! И ты его вестница.
  - А теперь встать и построиться, - звонко приказала Маруся. - Ещё раз представьтесь, пожалуйста.
  - Полимрак.
  - Исмаэль.
  - Автандил.
  - Барук.
  - Кто вы такие?
  - Мы одна команда.
  - Что вас всех ждёт?
  - Нас ждёт всемирная слава.
  - Что вы делаете на Белом острове?
  Лица парней всё ещё оставались усталыми, отрешёнными, но их глаза прояснились, страх, гнев, сонливое недоумение прошли без следа.
  - Мы бросили работу и наши семьи, чтобы истово и весело провести время, оставшееся до Конца Света, - ответил за всех Полимрак.
  - Мы считаем себя мёртвыми, - добавил Исмаэль. - Ибо мы, полюбасу, настоящие рокеры.
  - Да, мы настоящие понки, - улыбнулся Барук.
  - Окей. Вы приняты.
  Маруся тоже приободрилась и окончательно пришла в себя после визита в затхлое подземелье.
  - Приняты? Это куда же? - хором спросили полумонахи-полупанки.
  - Куда-куда. В мужья вас беру. Всех четверых сразу, - ответила своевольная девочка. - Только бельё вы будете стирать себе сами.
  
  
  Часть 4. Большой бизнес
  
  
  1. Окончательное решение.
  
  Маруся стало достаточно взрослой, чтобы взглянуть правде в глаза: её возлюбленный ангел не увезёт её в чудные дальние страны. Нет, она останется здесь навеки, привязанная к этой глубинке. Самое большее, на что можно рассчитывать в жизни - это смертельно опасные вылазки в ближнее зарубежье да короткие встречи с высочайшим избранником. Но у других-то людей и этого нет. Как же они, блин, живут? Непонятно.
  Пришла пора смирить гордыню и что-нибудь замутить.
  Однажды она смотрела телепередачу про жизнь обычных людей и поймала себя на том, что искренне завидует этим несчастным. Каково это - быть бесправным, уязвимым, связанным множеством дурацких обязательств, ходить на работу, ездить в отпуск, переживать за детей, потреблять на благо корпораций, заботиться о здоровье, воздерживаться и во что-то верить? Неприятная догадка пришла к Марусе: а что если так здесь и надо? А всё прочее попросту отметается как бесполезный хлам? Предположим, она лишена своих навыков и способностей, не знакома ни с Ангелом, ни с Лилит. Кем бы она являлась, будучи просто Марусей? Стала загибать пальцы. Проституткой, скорее всего. Во-вторых, сумасшедшей. В третьих, ей бы всё-таки удалось вывернуться из-под нелёгкой судьбы, она бы как-нибудь состоялась, не спилась бы, никого не убила и заимела семью, друзей, поприще. Однако благополучный вариант представлялся самым невероятным. Вот так и зародилась её мечта, и впереди, как соринка в глазу, замаячила цель: шаг за шагом, постепенно исправлять свою вывихнутую природу с тем, чтобы когда-нибудь войти в образ обычного человека, земной женщины, и уже в этом правильном качестве полностью раствориться в материи жизни. Это был другой план - не план бегства, а план зимовки.
  Как бы там ни было, она рассудила, что к зиме надо готовиться прямо сейчас. Прежде чем безжалостно выскоблить свой дар и путем ряда хитрых подмен сделаться обыкновенной женщиной, она просто обязана приспособить под себя мир. Да, она может перемениться, но и мир пусть изволит претерпеть глубокие качественные изменения.
  В ином случае, она опрощаться не собирается. Не мазохистка она и не самоубийца.
  
  Современный город уверенно превращается в резервацию для лишних людей. Транспортные сосуды забиваются человеческим жиром. Доставка становится делом безвольной техники. Точки привата, джоба и сервисов образуют жёсткие и вместе ломкие фигуры, похожие на осколки стекла. Нормальные граждане гуляют только под защитой своих детей, но опять же в пределах оградок, в пузырях, заполненных искусственным климатом. В пригородах хозяйничают дикие банды. В рощах и парках поджидают добычу макабрики. В метро можно запросто встретить своего двойника. Нет ничего более жалкого и нелепого, чем человек, извлеченный из городской суеты. Нет поражения горше изгнания. Нет позора ужасней, чем немочь за себя заплатить. Тяжко жить в Великограде, а умереть в нём - и вовсе большая ошибка. Потому что души умерших в черте городской никуда не отлетают отсюда, - праздно слоняются и валяются где попало.
  Есть в имперской столице особо спокойная область, тихое сердце Дегеле. Там живут, и живут в сладостных попыхах исключительно достойные люди. Одно время Маруся по наивности своей никак не могла взять в толк, как могут соседствовать, уживаться, держаться в одной расстановке все эти безумные отличники, control freaks, безоглядные гедонисты, готовые крушить всё, что мешает им наслаждаться собой. Ответ был достаточно прост, хоть и не лежал на поверхности. Согласие между этими самоуправными и беспощадными монстрами имело прочный фундамент. Все трудные вопросы разруливали Мамаши. Вот с этого опорного быка и надо было начинать. Что будет с городом, если существование четырех отвратительных фурий, охраняемых душами самых свирепых гангстеров, окончательно станет мифом? Как без суда Мамаш обойдутся недруги, конкуренты и антагонисты? Вероятно, не пройдёт и дня, как они динозаврами бросятся друг на друга, и тогда тихое сердце Дегеле разорвётся. Маруся решила устранить Мамаш и посмотреть, что из этого будет.
  Впрочем, "решить" тут неверное слово. Такие вещи решаются сами собой, не замышляются этак по-чёрному, не содержатся в голове в виде подробного плана. Подобраться к Мамашам было ах как не просто. Что и понятно, ведь они были основой миропорядка. Спросите, а как же светская, то есть, официальная власть? Разумеется, она не дремала. Но у неё и своих забот было навалом. Она занималась тем, что уточняла и развивала себя самоё. На всякий случай. Вот на тот крайний случай, если с Мамашами что-то случится, и существовало государство. Это была такая система-дублёр. С ней было проще, поскольку сама по себе она ни на что не влияла. Мамаши были чем-то вроде исполинской черепахи, на панцире которой угнездилась вся эфемерная человеческая культура. С незапамятных времен Мамаши питались этой надстройкой и отсекали от нее всё новое и неприличное. Государство на этом пиру было свадебным генералом. Жуткую криминальную четвёрку можно сравнить с системой ткацкого станка, сквозь которую пропущены натянутые до звона паучьи жилы. А государство - это всего лишь отражение Паука, его облагороженная копия, которая внушает уверенность в том, что мир и согласие в обществе - это нормально. Лопнут кости, свернётся кровь, окаменеют глаза у того, кто столкнётся с Пауком напрямую. А при посредничестве государства это ещё терпимо.
  
  Итак, нахрапом Мамаш было не взять. Это были комплексные существа: частью живые мумии, частью неугомонные, проклятые духи. Они были сразу конкретными личностями и безликими алгоритмами всей преступной системы. Многие пытались сверзить криминальных академиков в тартарары. Кто - из добрых побуждений, кто - злонамеренно. Да только тщетно. Из черепов неудачливых "аспирантов", верно, можно бы было соорудить мост через реку Сухую. В чём были козыри Маруси? Во-первых, она умела "думать шёпотом". Её коварство практически не лучилось, а её побуждения были за гранью добра и зла. Во-вторых, она была в состоянии вообразить всю сложность задачи. Ведь мало кто мог взять в разумение, что убить Мамаш невозможно. Мафия бессмертна - это не просто громкие слова. Так оно, в сущности, и есть.
  Последний визит окончательно убедил Марусю в том, что призрачная малина как-то хитроумно привязана к новостройке Пандемониума. Но в практическом плане эта информация ничего не давала. Казалось бы, рукой подать, а на самом деле туда и ворон не доскачет. Это значило лишь то, что существует мизерный шанс убраться оттуда живым. Очень маленький шанс, все равно, что перескочить с подножки одного скоростного поезда на подножку другого, мчащегося навстречу. Когда речь идёт о проходе между мирами, всё очень тонко. Глупо лезть самой, пускай будет "торпеда", здесь и думать особо нечего.
  Главная сложность состояла не в том, что Маруся не знала, как обезвредить тлетворных старух. Нет, с этим-то почти сразу всё прояснилось. А в том, как потом уберечься от мести. Криминальная верхушка города Дегеле жила в нервотрёпке и не имела широкого горизонта по причине неотвязной, пронизывающей слежки и жесточайшего спроса. Короли постоянно балансировали на грани доверия, они были королями на час. Между ними и тузами зияла настоящая пропасть. Сами Мамаши больше доверяли нижней части колоды, бесплотным шестёркам, теням из личной охраны, которые были способны ходить сквозь стены и убивать одним взглядом. Так был устроен этот потаённый, не разгаданный и не оставивший по себе памяти пустопорожний мир, эта кошмарная подземная демократия. Спрашивают - ты отвечаешь. А если не смог ответить, замешкался, замечтался, употребил не то выражение, сглотнул или сморгнул - нож, пуля, удавка. И дамой червей мгновенно становится другая оторва. Тут мало было истребить зловещих тузов. Всю колоду надо было рвать сразу. А ведь Маруся уже прижилась в ней, стать её частью.
  Ещё в первое своё посещение, доведённая до тошноты старушечьим вынюхиванием, Маруся с ясностью осознала, что Мамаш надо валить. Они кружились вокруг, точно сумасшедшие, и выкрикивали прямо в уши разные обидные слова. Маруся едва не описалась от омерзения. И тут её осенило, она точно стукнулась головой о низкую притолоку, и рядом, в ершистом облачке, вспыхнуло короткое слово. К счастью, Мамаши в тот момент были под кайфом и ничего не приметили. Маруся быстро скомкало колючее облачко и затолкала его подальше в себя. А потом, уже немного освоившись, она разлепила губы и пролепетала:
  - Что-то вид у вас нездоровый.
  Расслышала её одна только Черва.
  - Что ты хочешь сказать, поганка такая? - спросила она.
  - А то, - маленькая колдунья собралась с духом, - что ваш доктор - мудак. А может быть, и похуже.
  Она угодила в "десятку". Мамаши тоже считали своего доктора мудаком. Более того, они считали всех докторов мудаками и проходимцами, поэтому часто их меняли. Суть клятвы Гиппократа была за пределами их понимания.
  - Хотите, я найду вам хорошего, честного доктора? - предложила Маруся.
  - Да ты с ума сошла, шпонка, - фыркнула Трефа. - Не бывает честных лепил. Бывают лепилы евреи, берут, конечно, дорого, но им ещё можно хоть как-то доверять.
  Она хорошо запомнила свой первый визит на легендарную блатхату. В тот раз она отползла каким-то чудом, занемогла от густых эманаций криминального ядра. Сама не своя очнулась рано поутру на территории кладбища. Шатаясь среди могил, добрела до высокой железобетонной стены. За стеной начинался какой-то спальный район. Она нырнула в дыру и нос к носу столкнулась с двумя взрослыми пацанами. Если бы не усталость, она бы, конечно, им наваляла. А так просто встала рядом и стала смотреть, чем там они занимаются. Оказалось, это уличные художники, работают они по утрам, когда город ещё спит. Парни охотно представились смешными кличками. Одного звали Яблоко, а другого - Лимон.
  - А могу я вам заказать? - спросила Маруся и вытащила из кармана много денег.
  - Да мы бескорыстно готовы, - отказался от денег Лимон.
  - Ты как хочешь, а я возьму. У меня мамка больная, - сказал Яблоко и взял деньги.
  - Можете написать во всю высоту забора одно нехорошее слово? - спросила Маруся.
  - Да как два пальца... А каким цветом?
  - Похуй.
  Примерно через час стали просыпаться насельники серых высотных домов. Те, чьи окна глядели на кладбище, не могли сдержать яростных возгласов. Рядом с взбалмошным граффити, изображавшим оживших мертвецов, на заборе чёрной краской было каллиграфически чётко написано ёмкое слово "ЯД". Сочетание рисунка и текста производило гнетущее и загадочное впечатление.
  
  Биография доктора Збигнева Таблеткина представляла своего рода коллаж, настолько несовместимыми могли показаться рядовому обывателю отдельные эпизоды его жизни. Сам он часто со смехом называл свою жизнь "франкенштейном". Вместе с тем, доктор был настоящий кержак и через годы пронёс свой неуживчивый и строптивый характер.
  Происходил он из обедневшего шляхетского рода. Его отец был героиновый наркоман, мать умерла с перепоя, когда Збигу было семь лет. Вырос он в большой семье приходского священника. Благодаря удивительным способностям был зачислен в Царский Университет на острове Буяне. Когда произошло свержение монархии, многие из преподавателей и студентов этого почтеннейшего учебного заведения были отправлены на морское дно. Однако Збигу посчастливилось убежать. Он доучился в Сочи, прежней имперской столице. Дальше открылись блестящие перспективы в одной из крупнейших медицинских компаний. Но не проработав там и пары лет, Таблеткин решил себя посвятить служению бедноте и устроился доктором в провинциальную больницу. Там его оболгал и подставил главврач, а местечковая интеллигенция, возмущённая его бескорыстием, записала его в леваки. Таблеткина осудили и отправили в лагерь. В заключении он симулировал сумасшествие, провёл тяжелейший год в психлечебнице, после чего был сослан на поселение. В тот самый год, в отчаянную минуту своей жизни, доктор взял за правило выходить за пределы себя и с двойным интересом исследовать слаженную работу своих внутренних органов. Так, благодаря расщеплённости, он сделал открытие. А точнее, пока только предположил, что душа человеческая может иметь некое вещественное выражение.
  В бессрочной ссылке, в затерянном сибирском городке, доктор женился на некрасивой дочке местного аптекаря и написал достаточно тёмный трактат, в котором заложил основу для новой науки, или даже метанауки. В нём он провидел полный синтез точных и гуманитарных наук, крайнее, окончательное научное слово о человеке. Целый ряд тезисов, составлявших существо этой работы, были в дальнейшем подтверждены опытным путём. Вкратце, суть её заключалась в следующем. Душа человека - непоседа, беглянка. Её неуловимое вещество сложным образом распределяется между различными органами, главным образом, между мозгом, сердцем и желудком. В то же самое время Таблеткин приступил к изысканию реагента, который позволил бы выявлять психическую вещественность. А так же задумал особый прибор, который бы мог пронизывать душу наподобие того, как лучи рентгена пронизывают тело. Разумеется, он назвал этот пока что несуществующий прибор - психоскопом. К сожалению, возможности доктора не шли ни в какое сравнение с широтой открывающихся перед ним научно-исследовательских горизонтов. И тогда доктор пошёл на преступление. Он вскрыл сейф своего тестя, бросил жену с годовалым ребёнком и отправился на другой край земли, в Дегеле. В этом славном городе он обрёл новую родину, завёл друзей, врагов, единомышленников и меценатов, взял другую фамилию, начал новую жизнь. А главное, здесь он повстречал свою судьбу. Но до того, как это с ним случилось, Збигнев Таблеткин пережил ещё немало удач и невзгод.
  Конечно, жалко было использовать такую яркую личность в качестве "торпеды". Но ведь и цель была тоже необычайная. Не президент какой-нибудь, прости господи, Кеннеди, а Мамаши.
  
  Несмотря на извилистость своего жизненного пути, доктор Таблеткин никогда не принадлежал к криминальным кругам. Более того, он относился к блатным с опаской и презрением. Казалось бы, что как у фраера лысого, у него нет ни единого шанса войти к Мамашам в доверие. Но с другой стороны, он несколько раз привлекался к уголовной ответственности и при этом не был замечен в коллаборационизме. К этому надо добавить, что он обладал известной харизмой. Вид имел вместе напыщенный и безобидный, а внешность его была обтекаемая, пупсообразная, в самый раз для того, чтобы внушать доверие разного рода маразматикам и истеричкам. Компетенции и рекомендации доктора тоже были вне всякой критики. Вдобавок, нельзя не упомянуть его личные качества. Збиг Таблеткин был человеком слова и убеждения, умел не тревожить покров тайны, был неболтлив, мог работать из одного научного интереса. Его научный материализм прекрасно рифмовался с паучьим материализмом преступной матки. Тузы умели читать в людях. Они сразу почуяли в нём хорошего доктора, "своего лепилу", поверили ему и, кабы умели любить, то и полюбили бы. Остаётся только добавить, что научная деятельность Таблеткина в перспективе обещала принесть огромную выгоду. Но к этому последнему аргументу, имевшему большое значение для всего преступного мира, сами Мамаши были вполне равнодушны. Прибыль была, есть и будет. И совершенно не важно, как она будет получена. Криминальный образ жизни, собственно, в том и состоит - в постоянном извлечении и увеличении прибыли.
  А вот о здоровье своём Мамаши пеклись чрезвычайно, ведь это была последняя нить, которая связывала их с живыми людьми. Как такового здоровья у них давно уже не было. Но им нужен был человек, на которого можно было вываливать бесконечные капризы и жалобы. Служение Мамашам не терпело суеты, ложной скромности и расхлябанности. Предшественнику Таблеткина старухи затолкали в задницу его же собственную голову только за то, что он при них "дымца подпустил".
  Мамаши встретили кандидата насторожённо. В свою очередь, "техосмотр" сильно потряс Таблеткина и востребовал весь запас его личного мужества. Он впервые видел такой износ материала. Под пергаментными оболочками еле теплились комья слипшейся требухи. По существу, это были коробочки, заполненные каким-то говном. Пульс и давление у старух были в норме, а градусник свидетельствовал о том, что они мертвы. Науке известны случаи аномального долгожительства, но на этих почтенных особах смерть уж точно обломала косу.
  - Люди говорят, ты нашёл лекарство от старости? - небрежно задала вопрос Черва.
  Старый блатарь не хотел выдавать своих истинных чувств.
  - Это не совсем верно, - заикнулся Таблеткин и беспомощно посмотрел на Марусю.
  - А вот "колёса" твои так себе. Пробовали и получше, - сказала Трефа.
  Таблеткин хотел было объясниться, но старухи его перебили.
  - Старость загнала нас в этот подвал, - сказала Буба.
  - Если выведешь нас отсюда, то ни в чём отказу знать не будешь, - обещала Пика.
  Мамаши разом посмотрели на Марусю и вынесли резолюцию:
  - Берём этого! Но башкой за него отвечаешь.
  Вскоре старухи плотно подсели на "эвдемоноиды". Благодаря этим маленьким помощникам, в теле возникало прелестное ощущение лёгкости и новизны. Мамаши почувствовали себя куда лучше, чем с прежним доктором. У них даже стали расти новые зубы, а их нежные, истончённые внутренности снова могли воспринимать табак и алкоголь. Однако нрав старух не смягчился. Алчность, подозрительность и жестокость превзошли все положенные пределы. Так совпало, что в этот самый момент началось триумфальное восхождение Барнабаса.
  Одна крупная телекомпания снимала в угоду Мамашам затянутые криминальные мелодрамы. В них часто гибли добрые герои, и бабло всегда побеждало зло. Пару раз Маруся исполняла в них небольшие роли, написанные по особому заказу Мамаш. Её героиня предавала бандитскую дружбу, "резала масть", за что её убивали - лёгким "пёрышком", почти не оставляющим раны. Был реальный случай, когда она отбила яйца одному шансонье, а потом оказалось, что Мамаши тащатся от этого жеманного хрипуна. Нет, она точно не входила в ближайший круг, да и не особенно туда стремилась. Сама она расценивала свои шансы на завтрашний день как три к одному. Вероятно, какой-то один из тузов ей симпатизировал. А окончательные решения относительно старших карт старухи принимали только единогласно.
  Операция "Яд" растянулась на несколько лет и имела ряд удивительных побочных следствий, оказавших неизгладимое влияние на граждан Дегеле. Но цель у неё, при всём при этом, оставалась только одна, цель конкретная и практически недостижимая. Маруся сразу же нащупала единственное уязвимое место в обороне мифических хищниц и завела в эту брешь материальный якорек.
  
  2. Стартап.
  
  Несколько лет назад основоположник психофизики ожидал суда по делу о незаконном обороте наркотиков. И не нашлось никого, кто бы внёс за него залог. К этому времени Таблеткин окончательно устал от жизни, упал духом, отчаялся доказать свою правоту. У него начались проблемы со здоровьем. Он был раздавлен - как человек, как мужчина, как изобретатель. Ему было шестьдесят без малого, и он выглядел на свой возраст.
  Расстрига-учёный сидел в библиотеке окружной тюрьмы и рассеянно поглощал викторианский мистический роман. Вдруг он заметил в другом конце помещения, на женской половине, осанистую, коротко стриженую девушку с синяком под глазом и залюбовался ею. Отчего-то она сразу ему напомнила страстных, прямодушных дикарок и те чудные времена, когда он собирал ценные наблюдения за жизнью примитивных языков. В среде дикарей большим уважением пользовались так называемые шаманы - особо проницательные личности, способные видеть душу другого человека, давать её внятный образ, влиять на неё посредством снадобий и речевых фигур. У этой девочки были, на его вкус, несколько грубоватые черты лица, но её тело, которое угадывалось под бесформенной арестантской робой, даже на расстоянии излучало сильнейшие животные токи. Доктор не мог отгадать, кто она такая. Если судить по одежде, то, несомненно, такая же узница. Держала себе, однако же, так, точно была, по меньшей мере, старшая надзирательница. Нога на ногу, засученные рукава, не таясь курит, стряхивая на пол. Перед ней на столе - толстая книга с множеством хлястиков-закладок. "Вот бы вдуть", - с немилосердной тоской подумал Таблеткин. И тут же она улыбнулась ему и поманила грациозным цыганским жестом. У него сердце упало, спёрло дыхание, однако он не растерялся и состроил такое лицо, какое бывает у тех, кому посчастливилось разгадать великую тайну жизни. Избочась и скругляя шаги, он прошёл через зал и приблизился к незнакомке.
  - Здравствуй, учёная голова, - произнесла девушка твёрдым, густым голосом.
  Грудки приветливо торчат, щёки свежи, взгляд настырный. Лицо слишком юное, пожалуй. Девочка была нестерпимо прелестна. Интонации и глаза безошибочно выдавали в ней падшее существо, безвозвратно потерянную душу. Таблеткин обратил внимание на сбитые костяшки - верный признак запальчивого, вздорного нрава. Его охватило стыдное желание уйти с головой в страстную негу, забыться в ней, изойти на нет.
  Странное дело, но в библиотеке никого больше не было.
  - Привет, - хрипло сказал он.
  - Чего тебе? - спросила она.
  - Мне показалось...
  - Чего тебе показалось?
  - Что вы похожи на девушку из романа, который я читаю, - в замешательстве ответил Таблеткин. - Она лунатик, бродит по крышам.
  - Тут хорошая библиотека, - со странной улыбкой кивнула она. - Порой хожу сюда. Почитывать.
  Он понял: что-то не так. Книга, раскрытая на столе, была пуста. Белые, как снег, гладкие, как шёлк, страницы без единого знака. Доктор усилие отступить и позвал, срываясь:
  - Библиотекарь! Охрана!
  Немедленно получил крепкий удар под дых. В глазах потемнело, он сел покорно. Лицо девушки приобрело хищное выражение, она его разглядывала.
  - Я же всё сказал вашим, - собравшись, пробормотал доктор. - Ничего от меня не получите.
  Он слышал, что мафия держит на вооружении таких невинных на глаз девиц с ядовитыми коготками, они способны проникнуть куда угодно.
  - Ай, да уймись, соколик, - развязно проговорила она. - Я сама по себе.
  - Как же! Рассказывай. Сама она по себе. Повторяю. Для тупых. Все материалы я уничтожил. Вся информация у меня в голове. И я заберу её в могилу. Ничего не получите.
  - Ты не хами, а. Взгляни на меня, чудак-человек. Мне только шестнадцать, как Татьяне Лариной. У меня даже парня ещё нет, - глаза девушки лукаво блеснули.
  - Знаю я вас, - Таблеткин опустил глаза. - Достаточно насмотрелся. Тебя подослали ко мне.
  - От мафии говном пахнет. Разве я пахну говном? - соблазнительно улыбнулась она и протянула руку. - Меня Маруся, кстати, зовут. Для своих я Марго. Только это ещё заслужить надо.
  - Да плевать мне, - он проигнорировал жест знакомства.
  - Послушай, старик. Ничего ты не знаешь. Жизнь-то, она гораздо живее, чем ты представляешь, - она бегло коснулась его руки, колена.
  - Да плевать мне на жизнь эту вашу.
  - Я один лысый череп в ресторане проломила. Могу выйти, конечно, в любую минуту. Но хочу понести наказание. Вот, смотри, меня даже клопы кусают. Как всех. Разве должна такая красивая девчонка драться? Не правильно ведь это? А, дедуля?
  Её рука скользнула ему между ног. Доктор почувствовал, что сдаётся.
  - Слушай, отстань от меня, не пугай, - хрипло сказал он. - Я уже всё решил.
  - Знаешь, Таблеткин, почему ты сидишь в тюрьме? - она убрала руку и отодвинулась. - Потому что всем это выгодно. Наркомафии выгодно, чтобы ты забросил свои работы. Генералу Страпонову из наркополиции это выгодно, потому что он мудак. Твоим коллегам, которые считают тебя шарлатаном и выскочкой, это выгодно. Твоему бывшему компаньону Волчаткину, который подрезал твою конторку и твои разработки противозачаточных средств, - это выгодно. Суду выгодно создать прецедент из твоего дела. Тесть твой, садюга, тоже хочет задвинуть тебя подальше, потому что ты его прямой конкурент. Даже жене твоей и детям ты выгоден мёртвый, они ненавидят тебя и боятся, потому что ты чёртов бессребреник и анархист в душе.
  - Ага. Всё-таки я был прав, - нахохлился доктор. - Ишь ты, какая осведомлённость. Ты забыла сказать, что я президенту письмо написал и назвал его жирной жопой
  - Нет, про это не знаю. Зато знаю, как твоя настоящая фамилия. А так же знаю, когда и отчего ты скопытишься, дятел. Короче, ты мне нужен, Таблеткин. И срочно, - она снова протянула руку.
  - Да пошла ты... Ну, ты всё правильно тут набросала. Кругом одни пидорасы. Ужасный мир. Я устал и хочу умереть. Отчего сдохну? Сердце, наверное, да?
  - Нет, ты повесишься, - серьёзно сказала Маруся и посмотрела с сочувствием. - И как, по-твоему, это нормально? Так всё и оставим? Или ты дашь мне себе помочь? Я знаю, что ты очень упёртый. Но всё же, подумай. Несправедливость, она ведь не сама по себе. Мы сами её создаём. Равнодушием, отчаянием, трусостью, зашоренностью и упёртостью.
  - Это мне всё уже безразлично. Извини, я пойду. Можно?
  - Нет, не можно. Ты мне нужен, Таблеткин. И срочно. Я ведь всё равно тебя заставлю. Но прежде я должна попытаться уговорить тебя по-человечески. Даю тебе шанс. Дружбу свою предлагаю.
  - Дружбу? - доктор вскочил, побелев от злобы. - Да кто ты такая вообще? Если хочешь помочь, скинь портки и встань передо мной на четвереньки.
  - А с чего это ты мне стал тыкать, уёбище? - тихо проговорила она. - Будешь отныне мне вы говорить. Раз тебе не нужна моя дружеская поддержка. Блядь, столько слов на него уже потратила! Если по-человечески не понимаешь, будешь отныне моим неотторжимым рабом.
  - Схуяли? И не таких посылал... - зарычал Таблеткин.
  - С чего начать? С кнута или с пряника? По идее, с кнута, надо, - девица тоже встала, её глаза странно сузились. - Но ты же старенький, сердце может не выдержать, а?
  - Бесполезно, - сжал зубы Таблеткин.
  Книга, лежавшая на столе, вдруг сама собой перелистнулась и с треском захлопнулась. И Таблеткин увидел, что на её обложке написано: "Жизнь и смерть доктора Таблеткина".
  - Знаешь, детка, я такие галлюциногены на себе тестировал - закачаешься. Покажи свои ебаные фокусы кому другому.
  - А теперь, старичок, полезай в мою книжку, - сказала Маруся и хлопнула в ладоши.
  - Ладно, адьё, - отсалютовал доктор. - Приятно было познакомиться, Маруся.
  Ночью его перевели из общей камеры в палату тюремной больницы. Только после инъекции сильнодействующего снотворного он перестал кричать и вырываться. Если это был припадок помешательства, то разыгран он был как нельзя более убедительно. Недаром же доктор Таблеткин до своего падения считался отличным психиатром.
  Самые сильные галлюцинации возникли у него от порядочной дозы чистого ДМТ. Науке известно, что мозг выбрасывает это вещество в состоянии клинической смерти. В узких кругах этот феномен называют "прощальный бал". Но те галлюцинации были испытаны добровольно и были они всё-таки другого качества. По барочному замысловатые, смутные и, главное, словно бы не его, а чужие, они прошли без глубокого отпечатка. А тут всё было просто, доходчиво, ясно. И незабываемо. Так, что очнувшись, он смог бы всё пережитое пересказать в немногих словах. Однако ему вряд ли бы удалось передать и малую толику тех негативных эмоций, из которых в его забытьи составилась непрерывная цепь, один конец которой без системы болтался в пелене невыносимого кошмара, а другой - был крепко зажат в чьей-то знакомой женской руке.
  Сначала он, как обычно, сидел на своих нарах и смотрел телевизор. Показывали ужасную чушь. Потом кто-то к нему задрался, ссора переросла в унизительные побои. Распустив носок, он повесился - и оказался в розвальнях, в утомительном беге по тёмной равнине. Небо было похоже на задвинутый угол в бахроме паутины. Тяжело мерцал снег, было холодно, пусто гремел бубенец, где-то выли незримые волки...
  ...Доктор Таблеткин был нарисован на тонкой веленевой бумаге. Девочка с ледяными глазами и изящными рожками закрашивала его снова и снова, раздирала его остро наточенным гусиным пёром. Красная, синяя, чёрная тушь. Но белая была самой ужасной, она глубоко въедалась в бумагу, Таблеткин коробился, по частям исчезал под обжигающей белизной...
  Через два дня пациент вернулся в сознание, перестал замечать рога и клыки врачей. Однако общее состояние его ухудшилось. С подозрением на инфаркт Таблеткина перевезли в обычную поликлинику. Там его навестила Маруся. На ней был строгий брючный костюм, синяк под глазом был забелен. Она выглядела значительно старше своего возраста. Маруся принесла крупные яблоки. Таблеткин следил за ней безразличным взглядом. Лицо его было серое, в локтевой сгиб впилась игла капельницы.
  - Ну и тебе моя книжка-раскраска? - спросила девушка, сев рядом с постелью.
  Таблеткин долго молчал, потом шёпотом произнёс:
  - Кажется, я ошибался насчёт мафии. Вы хуже гораздо.
  - Правильно. Вижу, ты уже готов к стадии пряника. Итак, дело твоё закрыто. Ты свободен.
  - Так запросто? - он усмехнулся уголком рта. - А я ведь не верил, что такие, как вы, существуют. Думал, что это средневековая дикость. И вот - поди ж ты. Ведьма.
  - Не просто ведьма. Я великая белая ведьма, - просто, без пафоса сказала она. - А скажи мне начистоту, Таблеткин, что было самое неприятное в твоём кошмаре?
  Чуть качнув головой, он обозначил отказ. Потом вдруг взглянул с интересом и выдохнул стон.
  - Ни разу в жизни не задумывался, что стало с моей первой женой и ребёнком.
  - Да, хуёво вышло. Но сделанного не поправишь.
  - Я все равно не буду с вами сотрудничать, - сказал он. - Скоро умру. Меня это устраивает.
  - Почто ты так? Интересная жизнь скоро начнётся, дедуля. А ты в бега собрался. А что если твои эвдемоноиды легализуют? И у тебя появится своя супер-пупер лаборатория, где ты сможешь и дальше спокойно гнать свою наркоту.
  - Нет, ну какие же вы назойливые. Как мухи. И потом, легализация невозможна. В этом мире, - он с трудом приподнялся на локоть. - Наркомания выгодна всем. И преступникам, и государству. И лентяям, которые не хотят над собой работать. Эх! Там такие фигуры задействованы.
  - Да что нам эти фигуры, - ободряюще улыбнулась Маруся. А доктор содрогнулся, припомнив, что сам недавно был плоской фигурой. - Всякое может быть, доктор. Прогресс, не хухры-мухры.
  - Все равно, без меня. Разуйте глаза, я уже развалина. Меня девушки не любят.
  - Ты забыл, кто я. Обещаю поставить тебя на ноги. Будешь выглядеть, как в сорок.
  - Да ну, - он недоверчиво выпучил глаза и, схватившись за грудь, бессильно откинулся на подушку. Умирать ему не хотелось.
  - Ну да. Я неплохо владею гипнозом. Но конёк мой - это яды. Зелья, снадобья, чудодейственные препараты. Твои эвдемоноиды - детский лепет по сравнению с моими микстурками. Точно-точно тебе говорю, - и она протянула ему яблоко.
  Таблеткин взял и рассеянно откусил. Плод был сочный и сладкий.
  - С моей скромной помощью ты продвинешь свою науку за горизонты, - мягко продолжала она, дотронувшись до его впалой от жизни груди. - Знаешь, Таблеткин, пару лет назад меня каким-то хуем занесло на твою лекцию в универе. Признаюсь, она мне вставила очень. Вскружил ты девушке голову. Хотя и нёс ты, в основном, чепуху, но, всё же, надо признать, ты не совсем идиот и пресмыкаешься где-то рядом с истиной. Значит, ты веришь, что наркотики - это не наркотики? А такие ловкие пальчики, которые шустрят по душе человека, как по клавиатуре? Играют музыку надежды, наводят резкость на мир. Да ведь так всех людей можно сделать мудрыми и счастливыми. Ты не думал об этом? Ведь это пиздец какая затея!
  - Я на верном пути. За мной будут другие, - виновато признал Таблеткин.
  - Да ты просто Прометей, - продолжала она издевательским тоном. - А я детка. Вот такой у нас будет тандем - детка и Прометей.
  - Чего ты хочешь? - доктор собрался с духом и сел.
  - Я хочу дать тебе кучу ништяков по жизни.
  - А что взамен?
  - То последнее, что у тебя осталось. Мне нужна твоя преданность. Рабская преданность. Полное подчинение моей воле.
  - Скажете! И каково мне на старости лет пойти на поводу у девчонки? Всю жизнь свою не плясал я под чужую дуду. И сейчас, на закате дней своих не собираюсь, - сказал он и с аппетитом откусил яблоко. - Хотя не буду скрывать. Вы мне нравитесь. Чисто внешне. Мне кажется, вы немного похожи на первую мою жену. Та тоже была некрасивая. Я любил её, оказывается. Благодаря вам я это понял. И нет мне прощения, сгори я в аду.
  - Вот ты упёртый чел! Давай, Таблеткин. Мерзкие деньги, презренная слава, варварская месть врагам и завистникам. Или красивая одинокая смерть в хосписе.
  - А вы бы сами что выбрали?
  - Умирать - не так страшно, как оно кажется, - глаза девушки сузились, как в прошлый раз.
  Таблеткин натянул на лицо простыню. Его решение уже созрело. Снова его жизнь заложила крутой вираж.
  - Есть у тебя верный люди? - спросила Маруся, не дожидаясь формального согласия.
  - Найдутся способные ребята. Мои ученики, - отозвался он из-под покрова.
  - Ну вот. А ещё ломаешься! Ты о них-то подумал, учёная голова? - она сорвала с него простыню и заглянула в его пристыженные глаза. - Итак, кто твоя госпожа?
  - Конечно же, истина, - кротко промолвил великий учёный.
  Вот так доктор Таблеткин превратился в невольника своей мечты. Он получил всё, о чем только мог мечтать, и всё это на него буквально обрушилось. А главное, судьба свела его с живым образчиком идеального человека, усиленного человека, будущего человека. Если бы он только мог - он бы не мешкая распял Марго на предметном стекле, тщательно бы изучил её содержание и строение. А потом - или размножил бы, или аккуратно отсёк бы от бытия острой бритвочкой. Чужеродность и непредсказуемость госпожи вызывали в нём смутные и глубокие чувства, неуправляемый рост личного потенциала. Вышколенный разум его накладывал вето на тот не подлежащий сомнению факт, что существует знание, полученное каким-то иным, не опытным путём. Поразительная осведомленность Маруси внушала ему уныние и тревогу. Не без зависти он ощущал себя по отношению к ней игроком низшей лиги. Будь он человек верующий, то никогда бы, наверное, не стал с ней сотрудничать. Если знание получено каким-то обходным, беззаконным образом, не является ли оно чем-то ложным, нечестивым, пагубным?
  На своё счастье, он был истинный учёный и за душу свою не переживал. Однако ради претворения в жизнь своих идеалов, Таблеткину пришлось пожертвовать не только личной свободой, но также и нравственностью. Причём в самом широком смысле.
  
  Как же она удивительно меняется от раза к разу! В данную минуту она похожа на токсичную профессоршу, преподавателя классических языков. Ходит легенда, что она лишь однажды поставила кому-то высший балл, да и тот уникум застрелился от счастья. Какого холодка напустила, как важно утверждена за кафедрой! Войдя в аудиторию, сразу прошла к окну и резко задёрнула штору. Большие круглые очки в роговой оправе. Не иначе, нашла где-то на блошином рынке. И не подумаешь, что всё это маскарад. А перед ней, точно пресмыкающиеся дети, прямо, с напряжёнными, блеклыми лицами, сидят молодые учёные. Всего - около тридцати человек. Есть здесь и люди с именем, и подающие надежду студенты. Все они явились по приглашению своего кумира - доктора Таблеткина. Выступление Маруси, вместе с небольшой переменой, продлилось час с небольшим.
  - Смотрите на меня, - произносит Маруся, едва шевеля пепельно-серыми губами. - Я не претендую на то, чтобы стать вашим гуру. Я не лектор, поэтому заранее прошу извинить за путаницу и экспрессивные средства. Я также не химик и не биолог. Но я тоже, в некотором роде, учёный. Прежде чем приступить к презентации, я кратко изложу своё видение главных вещей. Потом я дам вам ровно тринадцать минут на подумать. Те, кто решат остаться, дадут клятву о неразглашении. Остальные выйдут вон и обо всём забудут. Не надо ничего записывать. Просто слушайтесь сердца - как оно реагирует. Ломать себя не надо, уговаривать тоже.
  Скажу сразу. Это не лекция и не презентация. Это откровение. Вам будет явлено знание, к которому вы сами, своими силами, придвигались бы долго, нудно, наощупь, наобум, через пень-колоду, один в один: слепые кутята. Я сливаю вам информацию, не предназначенную для вас. Человек в принципе не может получить из себя самого исчерпывающую информацию о самом себе. Для этого нужен кто-то со стороны. Кто-то пришлый. Этим кто-то для вас буду я.
  Бесстрастный, зловещий голос девушки обрёл полную власть над аудиторией.
  - Для начала, что такое яд? Яд - не то, чем можно отравиться. В дальнейшем, мы будем использовать узкое значение этого слова. Яд - это набор, соединение неких точно подобранных и отмеренных элементов, взятых из природной среды. Яд - это точная рецептура. С другой стороны, яд - это то, что вступает во взаимодействие, в некий обмен с душой человека. Яд - это материальное выражение отдельного природного духа. Из чего можно заключить, что количество ядов, полезных человеку, имеет предел и может быть оформлено в виде своего рода таблицы. Но эта таблица открытая, поскольку природный мир принципиально не замкнут и соположен с другими неведомыми мирами.
  Теперь небольшое, но важное отступление. Человек выделился из природного фона и перестал быть только обезьяной исключительно благодаря помощи духов. Благодаря тому, что отдельные особи в обезьяньем стаде научились разговаривать с духами, понимать их, завели с ними дружбу. Без участия духов никогда бы не открылись ни ум человека, ни его самостоятельный дух. Тут вот какое дело. Как такового человеческого духа в природе предусмотрено не было. Человек стал и развился в природе только как определённый вид смышлёной обезьяны. В другом каком-либо качестве он природе не нужен. Человеческий дух - это то, что нужно, прежде всего и исключительно, - самому человеку. Это нечто искусственное, составное, избыточное. Однако единожды осознав себя, свою отдельность, свой разум и, следовательно, свой дух - человек сразу же перешёл в состояние вечного поиска и отчуждения.
  Понятно, что человек не сразу оформился из обезьяны. Имело место то, что вы называете естественным отбором. Вместе с тем, в более широком смысле, человек стал человеком единовременно, когда заключил контракт с сопутствующими духами. Когда между ним и окружающим миром возник баланс. Природа признала его в тот момент и прописала его на своей территории в качестве мыслящей или умелой обезьяны.
  Однако это тонкое равновесие было нарушено, и человек предал свою дружбу с духами. Как это произошло, мы точно не знаем. Но это наверняка было связано с обособлением и выпячеванием одной из многих способностей человека, а именно, его способности мыслить логически, накапливать полезный опыт, создавать отвлечённые понятия. Из недоверия к природе, из низкой зависти и подозрительности человека родилась идея единобожия. Идея всеобщего единства. Идея порядка. Идея об исключительном положении человека в мире природы. С этого момента начинается рост человеческой культуры, как материальной, так и духовной. Начинается отпадение от мира духов и расторжение завязавшихся отношений. Собственно говоря, человеческий дух, ни на чём не основанный, начинает развиваться сам по себе. В итоге, к сегодняшнему дню, мы имеем давние культурные традиции, развитые языки, несколько мощных религий, а также, само собой разумеется, современную науку. Ту самую науку, которой все вы преданы, которой вы истово служите. Она уже докатилась до предела своего развития. Атомная физика и генетика являют собой тот передний человеческий край, за которым только пустота и хаос.
  Что мы имеем сейчас, господа учёные? Пузырь обособленного человеческого духа начал сдуваться. Есть надежда, что это всё-таки не мгновенный процесс, а последовательность форм вырождения и мутации. Человек, уверовавший в своё всесилие, вдруг оказался ни с чем, ни при чём. С целым ворохом избыточных предметов и бессмысленных функций. Род людской необыкновенно размножился и стоит на грани самоедства. Духи-помощники обиделись и окончательно скрылись, оставив человека тем, кем он поначалу и был - трусливой и кровожадной обезьяной. Все магические знания утрачены, все носители этих знаний были с величайшим старанием истреблены. Кто-то назовёт современного человека больным, но на самом-то деле он не болен, он просто перестаёт быть человеком. Свято место пусто не бывает. Поэтому природных духов замещают сущности более низкого порядка. Для удобства я всех их целокупно называю эрлики. А можно звать их бесами, например, это кому как нравится. Человек больной, человек взбесившийся, человек беспомощный - это вы, это они и это, возможно, я сама. Если вы думаете, что мать природа будет долго терпеть в составе своём нечто лишнее, чужеродное, вздорное - то вы ошибаетесь. Дух земли очень мощен, он мощнее всех бомб, всей заразы, всей пластиковой хуйни. Несколько сотен лет, то есть, тьфу, совершенно незначительный срок - и от всей материальной культуры ничего-ничегошеньки не останется. Это я вам точно говорю.
  Что же делать, спросите вы. Я предлагаю такой вариант. Решительная ревизия всей человеческой культуры. Мысль, растекающуюся по пластику, надо прекратить. Наука тоже может пригодиться, но только взятая в жёсткие рамки предельно ясного кодекса. Мы не можем долго испытывать терпение природы. Ибо она нас всех просто прихлопнет, как муху, и не заметит.
  Это общая программа. А что можете сделать конкретно вы, на своём научном фронте. Тех духов, благодаря которым человек состоялся, уже, к сожалению, не вернёшь. Как же тогда можно устоять от обрушения в обезьяну и от засилья эрликов? Ответ прост: очиститься от бесов и восстановить изначальные нормы можно при помощи синтетических аналогов природных ядов, при помощи соединений, идентичных натуральным исходникам. Это в какой-то степени задержит процесс распада. Да, я заявляю, без наркотиков современный человек невозможен. Другое дело - что это будут за наркотики? Найдены ли они наобум, по критерию наибольшего воздействия на психику и разум? Как, например, ужасный наркотик героин. Или же они найдены, изобретены в соответствии с цельной программой, имеющей в виду исходные человеческие нормы. Да, это будут искусственные костыли. Но ведь и обезьяна тоже стала человеком не вдруг, не сама по себе, а благодаря вытягиванию из неё, стимуляции в ней самого лучшего.
  А теперь, пожалуй, самое важное. Те из вас, кто решит остаться и продолжать работу, должны искренне признавать верховенство попранной магии над наукой и над всеми формами религий. Потому что только магия обладает стратегическим взглядом на вещи, только она имеет достаточно полное представление о человеческом состоянии, как исходном, так и нынешнем. Только маг может судить, что есть хорошо и полезно, а что плохо и опасно.
  Теперь я даю вам тринадцать минут на размышление. Время пошло.
  Маруся поставила на стол песочные часы и удалилась в подсобную комнатку.
  Когда время вышло, семь человек отказались. Маруся им что-то нашептала и выпроводила за порог аудитории. Пять человек, из которых четверо были молодые женщины, выразили желание заняться изучением магии. Маруся взяла их на заметку. Потом все, кто остался на презентацию, зачитали клятву. Клялись на периодической системе Менделеева, и это выглядело довольно забавно. Казалось, никто не воспринял слова клятвы всерьёз.
  - Вот нарушите клятву, и все элементы разом покинут вас, и останетесь в пустоте со своим предательством, - с непонятным, раздвоенным выражением произнесла Маруся.
  Остались только те, кого было трудно смутить, и кто испытывал действительный практический интерес во всём, что имело отношение к фармакологии. Общим числом, включая своего лидера, девятнадцать человек. В скором времени, многие из них составят ядро "Пробирочной палатки" и станут очень богатыми людьми. Некоторые сойдут с ума или таинственно исчезнут. Все были напряжены. Маруся, чувствуя эту гремучую смесь любопытства и недоверия, несколько раз прошлась от двери к окну и обратно. Она больше не сдерживала своих чар и играла на нервах.
  - Позвольте спросить, - поднял руку один из присутствующих, здоровяк-бородач с карими глазами. - Вот про дух человеческий вы сказали. С вами можно соглашаться или нет, но позиция ваша, так или иначе, ясна. А про душу что скажете? Её тоже нет?
  - Молодец, хороший вопрос. Я сама как раз хотела об этом, - Маруся снова взошла на кафедру.
  Несколько минут она пристально вглядывалась в окаменевшие лица, прежде чем продолжить.
  - Душа, таки, есть, - наконец, с пьяноватой ухмылочкой произнесла она. - Почтенный доктор Таблеткин прав. Не напрасно он двинулся супротив научного мэйнстрима. Душа как некий рассредоточенный орган. Невидимый, неосязаемый, но плотный и постоянный. Душа материальна, но это материальность особого рода. Так в чём же тогда состоит, так сказать, это "тело души"? Как с ним контактировать и получать обратную связь?
  Включите ваше воображение. Представьте себе нечто двустворчатое, вроде бабочки или книги. Душа человека - это такая бабочка. Только одно крыло у нее неподвижно. Оно угодило во что-то тёмное, вязкое. Влипло. А другому крылу, свободному, угрожает опасность атрофироваться, пропасть. Чаще всего, по достижении определенного возраста, происходит слипание двух створок души, с последующей как бы "минерализацией", окаменением. В результате, мы имеем самую страшную и неизлечимую болезнь - старость. Да, старость - болезнь. Износ организма тут следствие. Все современные люди умирают не просто прежде времени. Они, и это в лучшем случае, умирают в раннем отрочестве
  Даже самые ваши крутые лекарства, над изысканием которых вы бьётесь годы, не способны воздействовать достаточно эффективно. Они дают кратковременный и случайный эффект. Тонкой спицей вы тыкаете наугад - авось что-нибудь да попадётся. Всё это кажется мне дорогостоящим дуракавалянием. А знаете, почему? Потому что вы даже ни разу не попытались расклеить бабочке крылья, вызволить бабочку из западни. Когда человек умирает, и вязкая среда, в которую угодила крылом его бабочка, перестаёт держать, душа человека, спутанная и подбитая звезда, начинает падать. Она падает без конца, медленно, точно снежинка. Миллиарды лет пройдут, прежде чем она сотлеет вся, и встретится со своим Первообразом, и отразится в Исподнем Зеркале.
  После этих слов тишина в аудитории сделалась угрожающей.
  - Душа человека - это раскрытая книга, которую листает космический ветер, - торжественно продолжала Маруся. - Но чтоб заколачивать ею гвозди поступков, мы должны закрыть эту книгу и крепко взяться за неё обеими руками. Сегодня поведением человека управляет преимущественно мозг, а не душа. Вам надо усвоить азы: мозг и душа - это две различные системы, воздействующие на тело. Они не могут дублировать друг друга, не могут делегировать друг другу функции. Когда душа вмешивается в управление телом, происходит расстройство мозговой деятельности. Мозг не может прямо воздействовать на душу, только очень опосредованно, как скорпион. Можно долго развивать эту тему - об изначальном различии двух систем жизнеобеспечения: мозга и души. Со временем, человеческий мозг научился блокировать команды, исходящие от альтернативной системы управления. И человек стал способен более-менее ориентироваться в той материальной среде, в которую заключен его мозг. Но человек по-прежнему должен платить дань своей душе в виде разнообразных расстройств и общей краткости своей жизни. Вы спросите, какой системе принадлежит тело? Безусловно, оно принадлежит мозгу, высшей мозговой деятельности, которую путают с психической жизнью. Тело - это дом мозга, его слуга, оруженосец, охранник, инструмент. И пять телесных чувств тоже подключены к мозгу. Не будет ли тогда логично полностью заблокировать душу, поместить ее, так сказать, в наглухо замурованную комнату, и потерять представление о ее местоположении? Но не будет ли это означать и полное одиночество? А? Подумайте о том, что такое голый мозг сам по себе. Это смерть, изоляция. Большинство средств, которые вы измышляете, даже самые лучшие из них, работают именно так. Вполне естественно, что современная наука выбрала путь, подсказанный мозгом. Другой подсказки, в общем, и не было. Пока из ваших кошмаров не появилась я. В этих кошмарах вы не можете сдать какой-то трудный экзамен. У вас не хватает времени, шпаргалки вываливаются на пол и рассыпаются. Слова застревают у вас между губ, как острые звёзды. И вы никогда не сдадите этот экзамен. Провалитесь, и вас пошлют в армию, на скотобойню.
  В этот момент справа от Маруси на расстоянии вытянутой руки появилась парящая в воздухе белая аптечная полка с разноцветными пузырьками. Учёные насторожились. Одним лёгким касанием Маруся подтолкнула полочку вверх и сопроводила её хмурым взглядом, пока она не прилепилась к потолку.
  - Я больше не буду тратить слова. Честно сказать, притомили вы меня. Смотрите, как на чёртову куклу, - сказала колдунья. - Доктор Таблеткин, ваш выход. Поделитесь с коллегами своим опытом. Вы уже успели проверить на себе одно из моих снадобий. И как? Как ваша бабочка?
  - Кажется, крылышкует, - задорно ответил Таблеткин и взмахнул седой шевелюрой. - Да, господа. Чувствую себя отменно. Готов с головой броситься в омут любви.
  И впрямь, вид он имел пусть не цветущий, но вполне живой и довольный.
  - Я дам вам несколько образцов. Так сказать, походная аптечка доброй волшебницы. Это порошки и микстуры, изготовленные из материалов природного мира. Их достаточно, чтобы решить многие проблемы, связанные с психическим здоровьем человека. Кроме того, они замедляют старение, повышают жизненный тонус, избавляют от чувства одиночества. Синтетические аналоги, которые вы изготовите, не будут в полной мере соответствовать оригиналам. Однако это лучше, чем ничего. Мои средства взаимодействуют только с душой. Они включают её и передают ей управление телом. При этом из мозга стираются вредные связи, клише. Это можно сравнить с перезагрузкой системы. С её возвращением к исходному состоянию. С возвращением к девственности. В дальнейшем, человек, принявший снадобье, сможет сам, по своему произволу, отключать свой мозг. Нужна лишь небольшая тренировка, что-то вроде практики медитации. В каждой из этих склянок примерно три-пять разовых доз. Используйте их с умом, рачительно. Я ручаюсь, что духи эти добрые или, по крайней мере, дружелюбные. Когда вы упакуете эти снадобья в таблетки и капсулы, их духовная составляющая заметно сократится против исходников. К тому же, приём снадобий требует особого ритуального пространства, которого ваши пациенты, к сожалению, будут лишены. Это будут синтетические аналоги, не более. Но даже так они будут действовать. Просто действовать. Не чудодействовать.
  В голосе ведьмы появилась ленца и необязательность, глазки её заблестели. Неужто пьяна?
  - Сегодня я принесла пять разных микстур. Остальные пока не готовы. Изготовление их - дело довольно тонкое, хлопотное и опасное. Поэтому повторяю ещё раз. Дублировать эти образцы я не буду. За это спасибо скажите.
  - А какие проблемы конкретно решают эти зелья? - спросила седая важная женщина.
  - Э, - Маруся внезапно чихнула. - Все они являются отворотами от серьёзных недугов, возникших вследствие отпадения человека от природного мира. Итак, против тяжёлых форм наркотической зависимости. Против всех видов депрессии. Против шизофрении. Против гомосексуализма.
  Один за другим, учёные стали подниматься со своих мест и подходить ближе. Вскоре они обступили кафедру, точно волки. Задрав головы, они смотрели на полку. Кто-то попытался допрыгнуть, но тщетно.
  - Да, пятое зелье - оно против рака, - негромко добавила Маруся, после чего быстро скрылась в подсобном помещении.
  Когда она вернулась, стоял гомон. У неё спросили:
  - А побочные эффекты?
  - Э, какие могут быть побочные эффекты, когда стоит вопрос о жизни и смерти, да?
  Со всех сторон на девушку градом посыпались вопросы. Некоторое время Маруся стояла с низко опущенной головой, потом подняла руку и щёлкнула пальцами. Шум и гам тут же стихли.
  - Вот что, учёные головы. Вы меня своим материализмом не мучьте. Не собираюсь перед вами расшаркиваться тут. В прежние времена, когда ещё не было науки и промышленности, такие вот одинокие подвижницы, как я, помогали людям в безвыходных ситуациях. А люди, в благодарность за это, разводили красные цветы костров. У меня нет ни малейшего желания кому-то помогать. Мне плевать на вас и на ваши смешные предсмертные проблемы. Однако походную аптечку мою вы можете использовать по своему усмотрению.
  - А-а, - уже упомянутый здоровяк-бородач попытался завладеть рукой Маруси - и немедленно против горла его сверкнула остро заточенная морская раковина.
  - Извините. А как нам их оттуда достать? - пробормотал он.
  - Да вы заебали! Найдите стремянку! - сказала Маруся и, ни с кем не прощаясь, покинула аудиторию. Лекция была закончена.
  - Что это было?
  - Кто эта странная особа?
  - Вы что, артистку наняли?
  - А ну-ка тихо! - вскричал Таблеткин и сам встал за кафедру. - Господа, попрошу вас успокоиться и вернуться на свои места. Да, и найдите кто-нибудь эту чёртову стремянку!
  Склянки были обёрнуты в промасленную бумагу и снабжены мелко исписанными ярлычками. Доктор надел тончайшую резиновую перчатку и осторожно откупорил одну бутылочек. Её содержимое пахло не слишком приятно. На миг Таблеткин ощутил приступ паники. А что если это представление записывается скрытой камерой? Судя по взглядам коллег, его научная репутация находилась на волосок от погибели. Внезапно на глаза его набежали слёзы. Он прокашлялся и со сдержанным отчаянием произнёс:
  - Я понимаю, все вы люди серьёзные. Так давайте возьмём пять безнадёжных больных и испробуем. Мало будет - ещё возьмём пять. Больше нельзя, к сожалению.
  - Извините, доктор, но это противоречит здравому смыслу и законам природы. Такие заболевания одной дозой не вылечить. Это же ясно, - возразил один.
  - Это ведь мы, как раз, уважаем законы природы и не пытаемся её обмануть, - засмеялся другой.
  - Вы как хотите, - сказал доктор, наклонив голову, - а я ей верю. Не важно, что вы думаете про духов и магию. Важно - действуют эти средства или нет.
  Казалось, его слова ещё больше усилили недоверие.
  - В любом случае, - поспешил загладить неловкость Таблеткин, - я вас не для фокусов сюда собрал. Мне вчера позвонили с самых верхов. И попросили моей помощи в борьбе с эпидемией наркомании. Тьфу-тьфу, конечно, но сдаётся мне, легализация - дело решённое. А потом позвонил ещё один человек и обещал огромные, просто огромные деньги. Это может показаться вам невероятным, но всё идёт к тому, что мы станем эксклюзивными производителями эвдемоноидов. Я не сомневаюсь, что при такой солидной поддержке наша свежеиспечённая компания в короткий срок превратится в одно из крупнейших инновационных предприятий Великограда.
  Тишина в аудитории стала подавляющей. Таблеткин побледнел от гнева.
  - Вы что, мне не верите? Думаете, я свихнулся?
  Он наблюдал воочию, как его бесценная репутация быстро распадается на атомы. Взгляд Таблеткина стал тяжёлым, как у убийцы.
  - Я верю, - наконец, сказал кто-то с последнего ряда.
  Белая полка, стоявшая на потолке, вдруг с грохотом обвалилась рядом с Таблеткиным. Аудитория отмерла, все разом азартно заговорили.
  - Что там? Внутри этих скляночек? Выглядит не очень. Не важно, что там. Давайте выкинем. Нет, надо как-то это назвать. Да, назовём, и тогда это будет уже что-то, а не нечто. А давайте назовём "спиритусы"? Неплохо. И пускай средство от наркомании будет спиритус номер один. Правильно, а то развелось наркоманов. Дегеле просто лопается от наркотиков. Если, конечно, это всё не туфта. Ещё можно назвать "изруин"...
  В этот раз Таблеткин не смог сдержать слёз. Друзья и коллеги бросились к нему, заключили его в ободряющие объятья. Он снова вернулся в большую науку. Да не с пустыми руками.
  
  Главный инвестор представился как Барнабас. И было не вполне ясно, то ли это прозвище у него такое, то ли настоящее имя. Выглядел он вместе смешно и солидно, как вороватый сановник, который непременно, в силу закона витиеватой верёвочки, будет посажен в тюрьму или сбежит за рубеж. Но всё, как раз, было наоборот. Барнабас, плоть от плоти блатного мира, уверенно продвигался в ту немногочисленную категорию граждан, которых в тюрьму не сажают. Широко улыбаясь судьбе, вышед из мрачной тени, он шагал в высший свет.
  - Ты пойми, я не кровожадный, - доверительно сообщил он, когда все бумаги были подписаны и уложены в кейс. - Но деньги считать умею. Они у меня сами считаются. Ты, док, не ссы. У тебя будет столько бабулек, сколько понадобится для развития дела. А мы получим хорошую прибыль. Впрочем, всё это лирика. А физика, в чём она? Я ведь не совсем бизнесмен, прибыль мне, в общем-то, по барабану. Тут дело такое. Если ты человек свой - мне для тебя ничего не жалко. Будет у тебя небо в алмазах, будет. Если ты свой, понимаешь? Руку себе отпилю ради тебя. А если вдруг окажется, что ты чужой, сука подлая - тогда извини. Пяти минут не пройдет, как ты смертельно заболеешь. И я тут буду совсем не при делах. Лично меня ты обидеть не сможешь, я выше этого. Но тут дело принципа, понимаешь? Так что, заруби себе на носу: есть в этом мире свои люди, а есть чужие. Деньги мы даем только своим. А чужих мы даже не замечаем, потому что они пыль, обрезки ногтей и блядское мясо. Это закон. Если я отдам свои деньги чужому - я поступлю не правильно, и мне это с рук не сойдет. Ну, понял теперь, почему я даю тебе эти жалкие гроши? Потому что я тебе верю. Вот так.
  Таблеткин знал по своему опыту, что инвесторы бывают чёрные и белые. От чёрных разит пошлостью, от белых - снобизмом. Сперва Барнабас показался Таблеткину нестерпимо пошлым.
  - Извините, - закашлялся доктор. - Разве у нас будут не деловые отношения?
  - А ну, не выкай мне, кореш! - Барнабас состроил страшную рожу, словно нацеливался вцепиться зубами. - Да зови меня просто Барни. Окей?
  - Я правильно понял? Вы... То есть, ты мне доверяешь? Стартап, всё же, дело рискованное.
  - Как себе самому, - подтвердил колоритный мафиози.
  - А как ветер другой подует? - доктор повертел пальцем, изображая воронку.
  - Не подует, не ссы.
  - А с чего это ты мне доверяешь? - сощурился доктор. - Мы ведь из разных галактик.
  - А вот, - Барнабас заржал и хлопнул доктора по спине. - Прищучил меня! Молодчага!
  - И всё-таки. Я хочу знать причину такой уверенности.
  - За тебя поручились, - в этот раз серьёзно сказал Барнабас, и у доктора мураши по спине побежали. - Да я и сам вижу теперь, что ты нормальный пацан. У тебя аура серо-зернистая. А у пидаров аура, она на говно похожа. Они и живут как будто в пузыре из говна. Хотя, честно тебе скажу, не люблю я врачей и барыг. Гнилые они, ненадёжные люди.
  - А я не люблю... - начал было Таблеткин, но вовремя прикусил язык. - Но я ведь не врач. И тем более, не барыга.
  - А кто ты тогда?
  Таблеткин не нашелся, как возразить. Не скажешь же этому крокодилу про служение истине. Не ясно, как он это воспримет. Ещё чего доброго тяпнет. Уж лучше бы чёрт контракт предлагал. Там всё однозначно, хотя бы. А что ждать от этих?
  - Давайте будем прагматиками, Барни, - сухо сказал он.
  - Это ещё кто такие? - подозрительно нахмурился Барнабас, и Таблеткин вдруг угадал в нём тоненькую, идущую от мозжечка к правой коленной чашечке душевную жилку. - Извини, док, не люблю, когда меня в секты заманивают.
  - У тебя что с правым коленом? - наобум спросил он.
  - А, пуля задела. Давно уже.
  - Прагматики - это умные, честные и целеустремленные люди, - объяснил доктор как можно вежливее. - Мир держится на таких.
  - Понял. Тогда я прагматик, - кивнул Барнабас. - Вижу, ты мне пока не доверяешь. Но это пройдет. Твои враги - мои враги. А мои враги - покойники. Спокойно занимайся своим делом. А о врагах я позабочусь. Можешь назвать поименно?
  - Поименно не могу, - гордо сверкнул глазами Таблеткин. - Это ужасный спрут. Зловещий сорняк. Опухоль. Наркомафия! Они постоянно вставляют мне палки в колёса. Потому что если мои разработки будут легализованы, их бизнес сразу накроется.
  - В колёса, говоришь, - Барнабас отстранился и некоторое время сидел молча, с видом мрачным и насупленным. - Что ж. Кажись, я тебя понял. Думаешь, что я тоже из энтих?
  Таблеткин задрал подбородок и тоже отвернулся от своего новоявленного друга.
  - А пойдем! - нарушил молчание Барнабас и с пренеприятнейшей фамильярностью ухватил его за коленку. - Поедем, прокатимся.
  - Куда это? - испуганно пискнул Таблеткин.
  - Не боись. Чего трухаешь? Ты ведь моя золотая жила! - расхохотался Барнабас.
  Они сели в большую черную машину, оснащенную мигалкой и двумя громилами. Барнабас возложил на рулевую баранку свои огромные, в затейливых перстнях, ручищи. Таблеткин сразу засёк, что в этой машине и пахнет не так, как у обычных людей, не по-божески. То был даже не запах, а особого рода эманация, ощущаемая каким-то неучтённым чувством. Доктор неплохо ориентировался в Дегеле, но даже не пытался сообразить, куда его везут. Периферийное зрение отказало, шея одеревенела, бесцветная полоска асфальта была подобна рабочей поверхности точильного круга. Доктор сунул руку в карман, достал маленькую белую таблетку и незаметно забросил в рот. Минут через пять он совершенно избавился от сожалений о прошлом и тревоги за будущее. Ещё через две он ощутил доверие к новому другу. И облако смерти, реявшее вкруг чела Барнабаса, рассеялось. Вскоре машина свернула с шоссе и втянулась в лабиринт грязноватых улочек. Фары выхватывали из темноты приземистые кирпичные строения, разрисованные какими-то психами. Прибыли, наконец, и Таблеткин увидел площадь, заставленную фанерными павильончиками. Он сразу узнал это место, хотя вряд ли бывал здесь больше двух раз. Бандиты доставили его в один из самых бедных и опасных районов города.
  - Сенной рынок, - презрительно объявил Барнабас. - Здесь меня и зачикали.
  - Зачем? М-м. То есть, зачем мы сюда приехали?
  - Здесь много торчковых притонов. Соцопрос проведём.
  Вчетвером они вошли в какой-то расхлябанный пустой бар и быстро спустились по тёмной лестнице. Громилы пошли в одну сторону, Барнабас с Таблеткиным - в другую. Открылся длинный бетонный подвал, залитый фиолетовым светом. Цепочкой, затравленно озираясь, стояли напряженные люди. Здесь было душно, безвыходно, точно под сводами пиранезиевских тюрем. Таблеткин почувствовал тревогу, это была иная реальность. Очередь тянулась к стенке из дутого кирпича, в которой было проделано небольшое окошко. Из тени, наперерез шагнули два развинченных негра в "алясках" и малахаях. Глаза у них были пустые, они являли собой живую иллюстрацию "обрушивания в обезьяну", о котором недавно говорила с кафедры маленькая ведьма. Чуждый расовых предрассудков, Таблеткин слегка устыдился своих мыслей. Ещё один негр, огромного роста, встал со стула. Грузный, похожий на увальня Барнабас с неожиданной легкостью ударил его ногой в лицо. Красиво брызнула кровь. Как подкошенные, негры повалились на колени.
  - Вот они! - проговорил Барнабас, поднеся свой огромный кулак к лицу одного из негров. - Паразиты города. Безымянные роботяги, подъедающие падаль. Куда без них? Они так же нужны, как и волки. Они очищают город от лишних, никчёмных людей, которые не способны получать удовольствие от жизни. Вот от таких, - он кивнул на очередь.
  - А может, они стыдятся жить? - предположил доктор.
  - А как еще назовешь людей, которые отдали контроль над своей жизнью таким вот существам? - Барнабас диковато взглянул на доктора. Впитав тень, он словно бы вырос на целую голову, ещё больше раздался вширь. - Нет, гниль она и есть гниль.
  Тягостную тишину прервал резкий скрежет металла. Неприметная железная дверь рядом с окошком распахнулась наружу. Оттуда выкатился еще один негр, воющий и окровавленный. Следом беззвучно вошли два телохранителя Барнабаса. Один нёс на плече помповое ружьё. Тут же, большинство людей, стоящих в очереди, бросились вон из подвала. Замешкалось несколько человек, знаком Барнабас приказал им оставаться на месте. Поршень страха, выдавивший людей из подвала, дошёл не до конца.
  Один старик в низко надвинутой на глаза бесформенной зелёной шляпе протянул к доктору Таблеткину трясущуюся конечность. Доктор попятился.
  - А что, продажи сегодня не будет? - спросил он через металлическую фистулу.
  - Ты узнаешь меня? - грозно спросил у старика Барнабас.
  - Нет, что-то не припомню, - старик тут же сник и закрылся.
  - А ведь мы с тобой в одной песочнице кильку трескали, - сказал Барнабас и, встряхнув старика, как пыльную ветошку, зорко на него полюбовался. - У тебя были зажиточные родители, и сам ты был неплохо пошит. А я был голодный беспризорник, уродливый и нелепый, созданный точно в насмешку, насквозь дрянной, без проблеска света. Почему ты стал употреблять наркотики, а я нет? Ведь, казалось бы, всё должно было быть наоборот?
  Старик сглотнул и с ненавистью посмотрел на Барнабаса.
  - По мне - так лучше сдохнуть от Германа, чем в хосписе или на улице, - грубо сказал он и закашлялся. - Но ты не хами. Меня люди знают. Чё безарить, мы друг друга все равно не поймем.
  - Тебя звали Хайбо, - продолжал Барнабас. - Ты был главарем нашей шайки. Но мне было тогда лет восемь, что ли. Так что, ты вряд ли меня запомнил.
  Охранники Барнабаса вывернули пушерам карманы, усадили спиной к рыжей стенке и натянули им на головы чёрные пластиковые мешки. Множество белых пакетиков было сброшено на пол. То, что осталось от длинной очереди, немедленно приступило к дележу добычи. Наркоманы, игнорируя бандитов, принялись рассовывать пакетики по карманам. Вспыхнула и тут же погасла яростная перебранка. Старик в зелёной шляпе показал нож и загрёб большую часть. Барнабас и Таблеткин молча наблюдали за это сценой.
  - Наркозависимые, - констатировал Таблеткин. - Аки дети малые.
  - Ничего себе дети, - присвистнул Барнабас и удивлённо спросил:
  - Э, а деньги?
  - Зачем тебе деньги? - ехидно спросил старик. - Ты ж богатый?
  - Грязного бизнеса не бывает, - изрёк Барнабас и ткнул в него пальцем. - А ты что, самый борзый? Давай поровну дели.
  Старик нехотя подчинился. Чеки были пересчитаны и разделены на четыре равные части.
  - Ладно, скоты. Взамен - каждый из вас расскажет, почему стал употреблять этот ужасный немецкий наркотик.
  - А что тут рассказывать? - вперед решительно выступила девица в ботфортах и короткой шубке. - У меня уже в одиннадцать лет ноги были длинные. Они-то и привели меня на панель. Да я уже свечусь от любви, как полярная лампочка. Поэтому мне нужен глухой колокол.
  - А я вообще вам ни чем не обязана, - шепеляво произнесла другая девица. - Купила бы на другой точке. А если не пустишь меня, я тебя сейчас спицей прошью.
  - Вообще-то, мне тоже некогда, - шмыгнув носом, сообщил невысокий лобастый парень в джинсе и чёрных очках. - Not interested in wasters. Я понятно сказал?
  - Видишь, Таблеткин, какие интересные звери? - с довольным видом произнес Барнабас. - А ты хочешь обеднить фауну города. Зачем? Разве они бросят героин ради твоих таблеток?
  - Смотря по тому, - высокомерно ответил Таблеткин, - как дело поставить. Наркомания - это гордость безмерная и распущенность. Ведь тот же опиум - он не для всех, а только для тех, кто остро, телесно страдает, понимаете? Это единственная причина, по которой он показан. Для всех остальных случаев можно найти средства, которые не вызывают зависимость. А эти... Просто безответственные люди. Оставим мёртвых хоронить своих мертвецов, - он помолчал, раздумывая над чем-то страшным. - Нет. Беру свои слова назад. Нельзя так бросать людей. У меня вот визитки есть розовые. Скоро откроем центр реабилитации. Возьмите, - никто не шелохнулся. - Первые сто человек получат гарантированную и безвозмездную помощь. Подумайте, на что ещё можно употребить остаток жизни. Живём-то раз всего.
  Карточки были розданы, но не рукою доктора. Их раздал один из барнабасовских громил. Второй, меж тем, подошел к неграм-толкачам вплотную и четыре раза подряд выстрелил из дробовика. Казалось, подвал разорвётся от жуткого грохота.
  - Я стал колоться, потому что больно заразителен был пример, - тихо заплакав, произнес парень в джинсе. - Все музыканты почти наркоманы. А кто нет - у того, как правило, ничего не выходит в плане музыки. Мне кажется глупым и напрасно потраченным любое время, когда я не под кайфом. Хорошо, что есть героин. Это не граммы, это единицы счастливого времени.
  - Сколько же крови от них, - замороженным голосом произнёс Таблеткин и стал горячо наставлять, ухватив паренька за руку. - Однако же, твой горизонт событий определяется только наличием дозы. Так жить нельзя. Надо планировать будущее.
  - Пусть так, - ответил парень. - Всё же лучше, чем кануть в чёрную дыру.
  - А я - когда у меня дочурку машиной расшибло, - сказала шепелявая девица, - укололась. А потом мне понравилось. Как будто мир заново для меня открылся.
  - Ну вот, - радостно потёр руки Барнабас, - сразу и разговорились. А ты, Хайбо, почему стал колоться? Ты казался таким несгибаемым. Что тебя к этому толкнуло?
  - А бес его разберет! - ответил старик. - Был один героический джанки, он имел на сей счёт такое мнение. Что никаких людей Бог не создавал. А создал он ангелов, чтобы, значит, не совсем ему пусто было. Много, бессчетное количество таких розовых, лупорылых порхунов, чтобы они его развлекали и славили. Только часть этих ангелов вдруг ни с того ни с сего возомнила себя чем-то отличным от Бога и самостоятельным. Их было не так много в сравнении с общим числом, почти ничего. И вот они ушли и отпали, создали особую компанию. И эта неправильность положила начало материальному миру. Да, со всеми его планетами, элементами и цветочками. А потом эти оппозиционные ангелы были сброшены, низринуты в свое собственное творение. То ли это Бог их наказал. То ли сами просто по неосторожности не туда наступили. Но итог был таков: они оказались во власти уже не Бога, но законов своего искусственного мира. Стали чем-то подлым, низким, зависимым и безмозглым. Динозаврами, обезьянами, может быть. И прошло много, много лет, прежде чем они сделались людьми и хотя бы поднялись вровень со своим невольным творением, которое, значит, возникло из неправильности. Вот все люди - и есть потомки этих противных обезьян. Но некоторые из людей, какая-то малость, незначительная погрешность, помнят о том, что когда-то они соответствовали целым числам, были ангелы. А все остальные - ничего не помнят уже, они непроходимое быдло. Так вот, далеко не каждому дано испытать это горько-сладкое чувство падения и взлёта, эту дикую скачку по дивным планетам. Тут поэтом надо быть, как минимум. А Герман уравнял людей. Так-то вот. А засим, господа, разрешите откланяться, - старик приподнял шляпу. - Судьба не ждёт.
  - Сегодня кто-то из вас точно скопытиться от счастья, - предрёк Барнабас.
  - Будьте осторожны, - напутствовал доктор.
  Наркоманы буквально развеялись в воздухе. Барнабас сердито сплюнул.
  - Самых упёртых надо бы тоже в расход, чтоб народ не мутили, - сказал он. - Даю слово, док, я очищу свой город от этой чумы. У меня хватит влияния и ресурсов, чтобы раз и навсегда прекратить это пиздец.
  Большая чёрная лужа образовалась рядом с протянувшими ноги пушерами.
  - Большое дело затеяли! - неумело обрадовался Таблеткин, чувствуя, как душа переполняет желудок. - Вот ты, Барни, верное сравнение подобрал - с чумой. Та ведь, зараза, тоже на людской безграмотности пробавлялась. Пока не нашли вакцину и не приучили народ к чистоте. Так же и тут. Всё дело в безнравственности и испорченности. В низкой нравственной культуре. Но я верю в грузоподъёмность прогресса.
  - Ага, - кисло отозвался Барнабас. - Кстати, насчёт культурки. В героиновом притоне мы, вроде как, побывали. Хотя это, на самом деле, называется точка. Она возникает сама по себе, в пространстве и времени. Это для средних слоёв населения. Теперь, по идее, надо бы посетить кокаиновый салон. Там своя оперетта. Есть еще крокодильники, но туда даже я лезть не хочу, даром что сам вылитый крокодил.
  - Не стоит трудов. Я ведь перевидал немало наркоманов и разных других психов. Имею исчерпывающее представление об этой непривлекательной стороне жизни. Последние годы я вкалывал в азилуме. У своего тестя, - досадливо добавил Таблеткин.
  Барнабас вцепился в него взглядом своих маленьких, близко посаженных глаз.
  - А поедем в мой клуб. Сделку обмоем, - предложил он. - Заодно и о себе расскажешь.
  - Чего тут рассказывать? - напрягся Таблеткин. - У меня всё хорошо.
  - Знаешь, док, я свободно читаю в людях. Мне вот этого твоего психоскопа не надо, чтобы душу понять, - добродушно похвастался Барнабас. - Я чего от тебя хочу? Чтобы всё у тебя было ништяк. Чтобы ты спокойно работал.
  - А я спокоен. И врагов у меня нет, - заверил Таблеткин.
  - Обиды я вижу. Ты теперь мой компаньон. Значит, твои обиды - мои обиды. А я обижаться не люблю. Я предпочитаю жить так, чтобы обижались другие.
  Доктор не стал возражать. Он уже понял, что возражать Барнабасу - дело пустое. Барни был необычный инвестор. Не чёрный, не белый и даже не чёрно-белый, а какой-то цветной, переливчатый.
  
  3. "Если верить левому дискурсу..."
  
  Через каких-то полгода доктора была не узнать. Молодцеватый, подтянутый, он обходил свои новые владения. Волосы его были выкрашены в каштановый цвет. На лице утвердилось выражение неприступности и автономии. Он прогуливался по скалистому островку, отделённому от Дегеле глубоким проливом. За доктором еле поспевали два мальчика восьми и десяти лет. У них были заплаканные, капризные лица. Отец отправлял их в военные училища. Нежданно-негаданно у них начиналась взрослая жизнь.
  - Мать вас бросила, - сурово объяснил ситуацию доктор. - Уехала с горячим любовником. Будет теперь в провинциальном театре блистать. Дедушка ваш впал в старческое слабоумие. Я уголовник, рецидивист, моя репутация безнадёжно испорчена благодаря вашему дедушке. Поэтому я не вправе заниматься вашим воспитанием. Я доверяю вас нашей великой армии, она сделает из вас порядочных людей. Мать вас избаловала. Жизнь в этом городе слишком вредна для юных душ. Не хочу, чтобы вы стали пидарами или наркоманами. Можете мне заранее спасибо сказать, потому что, глядя на вас, чувствую, что благодарности от вас вряд ли дождусь.
  Таблеткин решительно разметал семейные неурядицы. Своего тестя, человека весьма ограниченного и извращённого, приверженца консервативных методов в психиатрии, он определил в дом престарелых. Пора уж тому было отдохнуть, набраться смелости перед прыжком в неизвестность. Отныне бывшая клиника тестя принадлежала ему, а с нею вместе - и остров, где она была расположена. Остров был взят в бессрочную аренду. Каждый божий день активы "Пробирочной палатки" пополнялись, и доктору приходилось много бывать в разъездах. К счастью, все деловые вопросы можно было передоверить надёжным людям. Но первое время Таблеткину нравилось лично во всё погружаться, вникать. Он откровенно наслаждался открывшимися перспективами. Возможно, это была самая светлая глава его жизни.
  Бывшие компаньоны Таблеткина Ройзман и Волчаткин, которые в своё время выкинули его из бизнеса, были жестоко наказаны за своё вероломство самим ходом жизни. Волчаткин умудрился продуть своё процветающее дело в карты. Порядочного места ему найти не удалось, поэтому, в конце концов, он устроился учителем химии в неблагополучный район. Там, прямо в школе, его и зарезали. Ройзману пришлось продать свою аптечную сеть более крупной акуле капитализма. Сделка была совершена с нарушением каких-то правил, в результате чего Ройзмана обвинили в крупных хищениях. Ему пришлось уносить ноги, и больше его никто не видел. А в это самое время, доктор Таблеткин обживал новый домик в престижном районе и проводил тестовые испытания своего психоскопа - инструмента, в создание которого никто из его коллег до конца не верил. Однако быстрая накачка вычислительных мощностей, а также солидные инвестиции позволили в короткие сроки существенно продвинуться. Психоскоп заработал.
  Но главное, Барнабас свёл Таблеткина с ключевыми, вельможными людьми. Им пришлись по душе его разработки, да и сам он им тоже пришёлся по вкусу. Они в нём учуяли дух времени, тот самый дух, который один способен поворачивать неповоротливое, обновлять неизменное. Опальный учёный совершенно реабилитировался.
  Спустя год после знакомства с Барни, начался серийный выпуск эвдемоноидов или хелперов, как их ещё называли. Еще через год "Пробирочная палатка" вышла на международную биржу. Ещё через год доктор Таблеткин стал академиком и основал целых два научно-исследовательских института государственного пошиба. Ещё через год доктор Таблеткин стал в Дегеле человеком года. Его головокружительный взлёт был распознан обществом как добрая сказка, а сам образ доктора, достигший к тому времени своего совершенства, был вовлечён в серийное производство надежды. По итогам всеобщего тайного голосования, импозантный, язвительный, задиристый, озорной и добрейший доктор Таблеткин опередил боевого генерала, покорившего удаленную провинцию, безумного ныряльщика, доставшего из пучины горсть животворящего песка, а также гениального убийцу с Чёрной речки, которого давно отчаялись поймать. Вот так, одним рывком, доктор отыграл фору, данную своему идеальному двойнику.
  
  Где тот момент, когда он перестал себя сознавать индивидуальностью внутри жизни и стал яркой чешуйкой, гранью на поверхности какого-то грандиозного спектакля?
  Не всё у доктора шло так гладко, как это виделось со стороны. В научных кругах, истекающих скверной зависти и подозрительности, открытия доктора воспринимались неоднозначно, услышав его имя, авторитеты болезненно морщились и роптали, его истина никак не становилась доктриной. Да и сам он, по правде сказать, не раз сомневался в том, что ему действительно удалось открыть что-то принципиально новое. Чаще всего, о докторе поминали как о ловкаче, которому удалось протолкнуть в легальное обращение так называемые "рискованные препараты". И Таблеткину поневоле пришлось оставить на время научную жизнь. Он с разбега плюхнулся в нечистую воду гуманитарных дискуссий, в "микву" околополитики. Хозяйка не оставила своего верного раба на растерзание профессиональным бузотёрам. Она прислала ему на подмогу толковых, взрывных ребят, способных отстаивать истину, выношенную доктором, гораздо эффективнее, чем он сам. Странное дело, оказывается, общественное мнение бывает разогретым настолько, что становится эластичным и бесформенным, как протоплазма. А может сужаться до размера плевка, и тогда прописные истины вдруг предстают вздором и ересью. Еще более удивительным было то, что никакое знание, никакая истина не существует сама по себе, без конкретной опоры. Узнать и пересчитать всех сопротивленцев и злопыхателей было, в общем, не сложно. В основном, это были маститые психиатры, писатели, священники. Они были против эвдемоноидов, и вообще, против всего лишнего или опасного - прелестного. На этих упрямых людей филигранное обаяние доктора совсем не действовало. А значит, здесь были нужны другие приёмы убеждения.
  На заре публичной жизни доброму доктору казалось, что пьяные лошади волокут его мордой вниз по брусчатке. Первые пять секунд его славы были исполнены стыда и боли. Он нешуточно маялся, переживал, метался, грязный ветер внутренней катастрофы выдирал у него из рук знамя гордости и правоты. Но претерпел все тяготы поступления, выдержал испытательный срок и вошёл в свой медийный образ, поверил в него, так в нём освоился, что начисто позабыл, кем он был и как себя чувствовал до того, как был признан миром. Он забыл беспокойство, тревогу, сомнение, забыл, каково быть учёным. В лаборатории ему сразу делалось скучно. А когда хозяйка устроила его личным доктором Мамаш, то несчастный Таблеткин и вовсе перестал принадлежать себе. Вот в чем досада - назад пути не было. Его обступили зловещие, кровожадные тени.
  Эти ужасные старухи вели себя так, как и полагается старухам: они думали о своем здоровье больше, чем о каких-либо иных вещах. Какие-то важные вопросы они решали мгновенно, наотмашь. Зато размышляя и обсуждая состояние своего материала и связность разных частей организма - бренность жизни, они погружались в солипсическую гонку, в состязание с самим временем, в фатальные перегонки. Нового лепилу старухи были готовы растащить по частям (хотя Таблеткин ни разу не видел их на особицу, словно Мамаши были соединены невидимой паутиной). Раз он понравился, отказать им в услугах уже было нельзя. В результате, на науку оставалось положить не так уж много сил. Всем своим недругам и отрицателям Таблеткин мог бы ответить так: "Посмотрите, гады, какую цену я заплатил за успех. Меня раздирают между собой два призрачных мира. И кабы не мои таблетки, я не смог бы себя увязать воедино, чтоб соответствовать времени, существовать в нём. Я бы лохонулся, спалился, я бы точно спалился. Ваш статус кво - вот что такое настоящий наркотик. Что вы будете делать, куда спрячетесь и побежите, когда действительность сделает шаг вперёд и переступит через ваши головы?"
  На счастье доктора и на благо научного прогресса, в "Пробирочной палатке" нашлись руки и мозги, которые были в состоянии выполнять исследовательскую работу. Таблеткин постоянно чувствовал удивление курицы, несущей бриллиант. Почти безо всякого вмешательства с его стороны, рождалась, возможно, целая наука. Работа была эффективной, и вскоре даже самые отчаянные зоилы были вынуждены, как выражалась Маруся, "прихлопнуть варежку". И тогда всемирная слава окончательно попрала в Таблеткине его индивидуальность. Он даже разительно переменился телесно: полысел, округлился, стал одеваться с претензией и полностью перенял все дурные привычки высшего света. У него появился привязчивый сон, - преследовал образ ужасной телеги, груженной бледными трупами, с усмехающимся чернокожим возницей. Таблетки больше не помогали Таблеткину перебороть это наваждение. Трупы скалились, телега скрипела, возница пучил белёсые глаза. Отпустило только после того, как доктор стал понемногу вводить себе морфий. Лишь это проверенное лекарство было способно теснить склизкие тени криминальных шох. Только оно было в состоянии отрубать говорящие головы. Только благодаря морфию, Таблеткин мог забывать про Марусю.
  Где-то раз в месяц Мамаши просили ввести им дозу героина, чтобы, как они выражались, испить младости. Удивительно, но эти странные, гадкие создания мечтали жить вечно, бредили о бессмертии. Понемногу и в докторе с адским скрежетом приоткрылось противоестественное желание вечной жизни. В такие моменты, полные унизительной срамоты, доктор с истомой воображал Марусю и запускал руку в штаны.
  Он желал ей смерти, потому как не мог овладеть ею полностью. Напротив, это она тотально им управляла. Доктор начинал испытывать первобытную тягу к ровной и предсказуемой поверхности, на которой таких Марусь просто не может быть. С ужасом он догадался о том, как же на самом деле работает научное соображение и какая в нем заключена убойная и спрямляющая сила. Если Таблеткин еще кем-то и оставался сам по себе - так это своим угасающим в заключении тестем. У него появилось нездоровое увлечение. Он приезжал к тестю в хоспис, садился напротив него, и долго вглядывался в стариковские сучки и морщины, чувствуя, как внутри мерцает постыдный страх. Насмотревшись до отупения, тыкал тестю в лицо, или плевал, потом уходил. Тем самым, он немного сбрасывал лишнюю ненависть. Выраженная агрессия скрадывала его страх.
  Мозг доктора Таблеткина был официально признан национальным достоянием и, пока что на птичьих правах, был поставлен в один ряд с величайшими мозгами человечества. И это было справедливо: эффективность спиритусов превзошла самые смелые ожидания. Препараты, синтезированные в лабораториях "Пробирочной палатки", с большой долей вероятности исцеляли от наркотической зависимости, гомосексуализма, аутизма, тяжелой депрессии, острой прокрастинации, провинциальности и патологической агрессии. Что касается стоимости излечения, то она была, в сущности, не велика. Но тут уж в дело вмешались маркетологи Барнабаса. Док не в свои сани не лез. Может, он и был немного повёрнутый, но не дурак, чтобы состязаться в охоте с волками. Он продал все свои патенты и свою долю в бизнесе трастовому фонду, за которым стояли люди из окружения Барни. Теперь он мог миллион лет ни в чем не нуждаться, купаясь в лучах славы. Однако главная ценность его жизни была утрачена. Доктор больше не мог быть свободным. Зачем рабу миллион лет жизни? Зачем ему слава и состояние? Ответ пришёл сам собой, когда доктор прогуливался возле психлечебницы на острове Моро. Стоя на скалистом уступе, он глядел на танцующий живот океана и заплесневелые огни на другом берегу. Если задуматься, то его рабское положение не столь уж ужасно. Миллионы рабов населяют вольный град Дегеле. Рабы низменных страстей, рабы рынка, рабы социального положения и вещания, божьи рабы, рабы самих себя. В сравнении с этими видами рабства, его рабство было особенным и, что там скрывать, приятным. Дегеле опутал горожан невидимыми цепями, это место идеально подходило для рабства. И сам бог велел создать здесь, на острове Моро, центр реабилитации для зависимых и обездоленных людей. Конечно же, тут и думать нечего! Он должен потратить все свои деньги и остаток жизни для того, чтобы помочь людям освободиться. Пускай свобода других людей компенсирует его личное рабство. Однако никто из его нового окружения не мог взять в толк, о чём доктор говорит, словно он пользовался какими-то непонятными словами. И только хозяйка восприняла его проект с большим интересом и обещала принять в нём живое участие.
  - От тебя никто не требует жертв, Таблеткин, - сказала она. - Но если ты хочешь помочь мне, то ради бога. Я и сама уже давно этим занимаюсь. Когда ты можешь легко добиться чего угодно - в конце концов, остаётся только одно нескучное дело, один вызов. Можно запросто превратить муху в слона, гору - в ямину, но попробуй-ка сделать счастливым того, кто не хочет этого.
  - Да! Мы будем искать и спасать людей, - воскликнул Таблеткин.
  Так у них завелось общее дело. Оба они были, в сущности, бездельники, праздные люди. Он - в силу нежданно свалившегося богатства. Она - по причине своего положения содержанки. Вероятно, поэтому они, не сговариваясь, придумали себе одно и то же занятие: добротворчество, помощь больным и неимущим людям, которые никому не были нужны: ни обществу, ни Богу, ни самим себе. Поскольку за островом Моро прочно закрепилась репутация главного столичного дурдома, они уговорились его переименовать. Правда, новый топоним не прижился, табличка на пристани быстро покрылась ржавчиной, так что вскоре нельзя уже было рассмотреть, что же на ней написано. Может, это было и к лучшему. Эта табличка наделала в прессе большой переполох. Хозяйка велела, чтобы на ней стояли названия двух широко известных романов-антиутопий: "Остров Перековка" и ниже, готическим шрифтом: "Работа освобождает". Нет сомнений, что такой выбор выражал не что иное, как её потешное отношение к важному делу. Для неё это всё было забавой. Доктора Таблеткина такой подход коробил, даже оскорблял. Не единожды он сам находился на грани гибели и позора. Куда этой наглой, избалованной девице с её сверхчеловеческим даром понять, что такое быть лишним? А вот если резко, банально стибрить у неё этот дар - что бы она тогда делала? Нередко Таблеткин мечтал о том, как она, сирая и избитая, приползает к нему и молит о помощи, и он великодушно ей помогает, не требуя ничего взамен, но она сама преисполняется благодарности и дарит ему упоительные минуты любви.
  В списке учредителей и акционеров Большого Бизнеса имя Маруси не значилось. Никто, кроме доктора, не знал, каков ее истинный вклад. И в этом тоже была порядочная заноза. Маруся была как бы превыше денег. А это было неправильно, ибо не может человек, а тем более, женщина - быть превыше денег. Вопрос стоял таким образом: сможет ли эта особа в случае крайней необходимости, ради пищи и крова, себя запродать? Нет, она наверняка предпочла бы, чтобы ей фанатично служили. А для этого требовался кто-то ещё рядом с ней, кто-то другой, вместе простой и благородный. Если задуматься, в этом, собственно, и состояла надежда для человечества. Оно было для Маруси совсем не лишним. Иначе чем бы она забавлялась? Не камешки же перекидывала? Очевидно, что госпожа была сторонницей самой жестокой и безоговорочной эксплуатации. А доктор был либерал, он был воспитан на райских яблочках Просвещения. У них были разные общественные идеалы, но это не мешало им проводить в жизнь один и тот же небывалый проект, целью которого было создание новой породы людей.
  Однажды, в минуту пьяной расслабленности, Таблеткин признался Барни, что любит Марусю.
  - Ладно, тебе я это спущу, - с мрачным видом ответил ему Барнабас. - Люби на здоровье, всё равно, она тебе не по зубам. Не потому, что ты старый, а потому что у тебя кишка тонка, - и, ещё более помрачнев, мафиози добавил. - Она мне слишком дорого обходится. А отдачи - как от козла молока.
  Так не могло продолжаться долго. Кто-то же должен был дать ей отпор, укорот, нахлобучку. Втайне Таблеткин с нетерпением ждал сокрушения госпожи. Он хотел бы быть рядом, когда это случится. Когда её сильные члены будут связаны, и во рту её будет торчать сальный кляп, и на голове её будет грязный мешок. Он хотел её смерти, это было нормальное мужское желание.
  Странным было другое. Он также хотел, страстно желал пасть перед ней на колени и расцеловать её всю, от пальцев ног и до самой макушки. Хотел провалиться в её серые и насмешливые глаза, хотел войти в неё, как в сумеречную марину, и побежать по её свинцовым волнам в непонятную вечность.
  
  На людях они держались с подчёркнутой обходительностью. Таблеткин был куртуазен, Маруся охотно ему подыгрывала. Накоротке же могла и немного прибить. Впрочем, доктор был сам виноват: уж очень он был болтливый раб. Испуская слова, он поступал, как каракатица.
  - Моя обворожительная кудесница. Старухи, точно, меня загрызут. Они всё твердят о каком-то чудесном эликсире, средстве радикального омоложения. Но разве я похож на Макропулоса? Это вы подбросили им эту вздорную идейку. Что же мне делать теперь? Куда убежать?
  Порою Таблеткин пугался своего отражения. Ему начинало казаться, что он стремительно дряхлеет. Тогда он искал встречи с госпожой и спрашивал, не следует ли повторить процедуру омоложения? Маруся только пожимала плечами. Или говорила безразлично:
  - Ты, Таблеткин, не егози. Умрёшь в своё время.
  Обычно она не снисходила до разговора с рабом. Если только не была совсем уж в дымину пьяная. Тогда у Таблеткина появлялась надежда хоть как-то приблизиться к порогу затерянного храма магии. С этой целью он нередко бывал в роскошных ночных клубах, где она отрывалась - "Поганка", "Дэд бьютис", "Бобок". Он хотел быть с ней рядом, прижимать её к себе, жаждал почувствовать, как молотится в плену у материи непокорное, хмурое сердце ведьмы.
  Старлетки, блудницы, павы и чики-рики. Длинные шеи, высокие груди, тонкие щиколотки, приоткрытые спелые губы, каблуки, светлячки и бриллианты. Просто сидели и обсуждали девиц, ради которых такие места и заводят. Глаза Маруси сверкали, алкоголь возвращал отроческую тоску по другой половине, и те слова, что она произносила, словно бы разговаривая сама с собой, навсегда западали в душу. Да, секс - хорошее снотворное, но не более того. Да, всё это похоже на цветок салюта на грунтовке ночи. Да, эти люди не слышат друг друга из-за оглушительного техно индивидуализма. О, ненасытная буржуазия! Ты проклята. Твоя поганая воронка засасывает невинность и чистоту и выдаёт мелкокалиберных чудовищ. Вроде того же Барнабаса.
  Как-то раз она прищурилась, словно только что заметила его рядом с собой:
  - Мой славный доктор! Потанцуйте меня, пожалуйста. А то никто на меня, скромную девушку, глаз не кладёт. Как бы хотела я быть сейчас обыкновенной давалкой! Белый, блядь, танец!
  Заиграла романтичная музыка с переборами акустической гитары. Танцевали, точно привязанные. Маруся возложила голову ему на плечо. Папик и его сладкая пуся, любовники капитализма.
  - Хе, да у тебя эрекция, Таблеткин, - вдруг очнулась она.
  - Что поделать? - горделиво скосился доктор. - Природа.
  - Знаю-знаю, чего ты от меня добиваешься, - Маруся выдохнула ему в лицо сладковатый утренний перегар, и он почувствовал на своих рёбрах её стальные руки. - Средство от старости хочешь заполучить. Это туфта, доктор. Природу не проведёшь. Слышал, небось, о втором законе термодинамики? Так-то вот.
  - Но как же? - возмутился он. - Вы же мне сами давали?
  - Это было плацебо, Таблеткин. Ты просто поверил в себя. Твой организм ещё достаточно крепок.
  От этих слов Таблеткину захотелось отгородиться. Он протестующе замотал головой.
  - Это враньё. Маруся, я знаю, у вас есть это средство.
  - Тогда слушай сюда, профессор кислых микстов. Моя аптечка пуста. Я тебе уже говорила, что в ней только то, что можно взять из природы. А средство от старости - это другая песня. Это вещество из потустороннего мира грёз, где живут самоубийцы. Ты сам его должен достать. Тут я тебе не помощница.
  - Как же? - сдавленным голосом спросил Таблеткин. - Неужели я должен себя убить?
  - А ты бы смог?
  - Не знаю, - ответил он и задумался. - Однако это звучит абсурдно.
  - Вот именно, - сказала она. - А ты как хотел? Мир духов - это тебе не таблица Менделеева.
  - Что же делать?
  - А ты напиши письмо мёртвому другу, - наклонившись к самому уху доктора, произнесла Маруся. - Потом запечатай его в бутылку и брось в океан. Скорее всего, ничего не получится. Бутылку проглотит акула. Или твой друг не захочет тебе отвечать. Но ты надейся и жди. Если тебе повезет, то в один прекрасный день в дверь твою постучат и доставят посылку из страны, которой не существует на свете. В ней будет пять ампул. Когда получишь посылку, сразу отправь сообщение Мамашам: "я получил". Ты введешь им содержимое четырех ампул. Они почудят немного, после чего крепко-крепко заснут. Это значит, вещество начало действовать. Если выберешься оттуда живьём, позвони мне. Скажи: "Я отдал". И тогда я поздравлю тебя с великим открытием, мой доблестный рыцарь.
  - Ты хочешь их отравить? - догадался он, и ноги его подкосились от ужаса.
  - Тише! - зашипела она. - Не отравить, а усыпить.
  - Но зачем же тратить на этих... сразу четыре ампулы? Да они сами издохнут, - проворчал доктор.
  - Замолчи, идиот! - она больно тюкнула его под ребро и сказала, опасно сузив глаза. - Это единственный способ.
  - А, я понял, - покорно кивнул доктор. - Эвтаназия.
  - Дело в том, Таблеткин, что средство это - далеко не для всех. А лишь для небезнадёжных. В любом случае, пятая, и последняя ампула - она не для тебя. А для всего человечества, - она улыбнулась. - Я смотрю, отпустило тебя плотское томление? Мой тебе совет: ничего там не бойся. Должен быть путь назад. Если очистишься от чёрных мыслей - ты его обязательно найдёшь. А для этого: не желай смерти своей госпоже, не вожделей её телесно. Постарайся возлюбить меня чистой и самоотверженной любовью. И тогда моё благословение будет действенно. Начинай тренироваться прямо сейчас, Таблеткин.
  - А как я не выберусь? - упавшим голосом спросил он. - А если я откажусь?
  - Ты не можешь. Ты мой раб, - настояла девчонка.
  - Я против рабства. Для меня это не аргумент, - возразил Таблеткин.
  - Если откажешься, то человечество ещё не скоро отпиздит смерть. Скорее всего, никогда.
  Маруся оттолкнула его от себя и разболтанной походкой направилась к бару. Доктор остался в одиночестве, оглушенный, растерянный. И немало рассерженный, с призраком бунта в крови.
  Всё это было похоже на дурацкий розыгрыш. Если бы ни одно ужасное обстоятельство. Дело в том, что у доктора действительно был некогда друг. Настоящий, единственный. Он покончил с собой. Точнее, погиб в результате несчастного случая, научного эксперимента. Они вместе изыскивали реагент для проявки души, изобретали различные, зачастую опасные вещества и тестировали их на себе. Произошла роковая ошибка при дозировке, и несчастный доктор Зайчаткин провалился в небытие. По официальной версии, это было самоубийство. С тех пор прошло уже много лет, и Таблеткин совершенно позабыл это дикое, неприятное происшествие. Даже не помнил почти, как тот выглядел. Был вихрастый, неловкий, заикался - и всё.
  - Постой! - Таблеткин догнал Марусю и грубо схватился за локоть. - Откуда ты знаешь про Зайчаткина?
  - А-атстань! - взвизгнула она. - Идиот, я же ведьма, в натуре.
  - Ну, а что же ему написать?
  - Да отъебись ты от меня, старый козёл! - она взглянула на него шальными глазами путаны и вырвала руку. Тут же перед ним вырос охранник.
  А Таблеткин угадал в этот самый момент, что несвобода его госпожи - другого, непостижимого свойства. Сердце в нём дрогнуло и исполнилось жалости, словно он ненароком проник в чужую тайну. Он оглянулся и увидел неподалёку, как слиплась в непристойном танце пара мерзких шестёрок. Подавив липкий страх, он резко направился к ним, но они лопнули, как пузырь, при его приближении. Доктор почувствовал запах говна.
  Вскоре разбуженная память о докторе Зайчаткине приобрела вещественность. Мраморная кудрявая голова погибшего учёного заняла видное место в лобби Института Позитивной Оценки. Никакой бутылки с письмом в океан Таблеткин, конечно же, бросать не стал. Он справедливо рассудил, что это довольно глупо для академика. Но время от времени, приходил на безлюдный пляж, брал лодку и, немного отплыв от берега, высыпал в недружелюбную океанскую воду пригоршню разноцветных эвдемоноидов. Со стороны могло показаться, что он прикармливает какую-то баснословную рыбу.
  Это Зайчаткин был дизайнером нового поколения лекарственных препаратов.
  
  По ночам Дегеле, если смотреть на него с большой высоты, становился похож на мозг только что умершего человека. Гасли фабрики, учреждения, погружались во тьму стоэтажные спальные районы, вовсе отваливались от внятного бытия гектары трущоб. И тогда, погрузившись в сказочный мрак, Великоград начинал истекать бредом вечной жизни. Лавой взмывало слепое электричество, огоньки совокуплялись и разбегались врассыпную, комкался свет, из ничего подымался огневой, переливающийся цветник зла, не доставая всего ничего до зазевавшейся тучки. Великое множество людей меркурианских профессий воспринимали все эти бессчётные кабаки, дансинги, бордели и казино как единственный подлинный извод Надежды. Каждая ночь в Дегеле была последней и длилась вечно.
  Но для безумного ночного философа с облака, равно как для полумёртвой барной мухи, это была всё та же производительная нудятина. Только она притворилась праздником, широким, пустым, загадочным жестом, инсценировкой эпического сражения тени и света. Даже из глубокого космоса было видно, что здесь живут, работают и отдыхают. Есть, чем поживиться, что попробовать, на что посмотреть. Ибо деньги позволяют не только работать, но и отдыхать. Деньги кровные, деньги, принесённые и унесённые ветром, деньги призрачные, как удача, и конкретные, как заросший лобок стриптизёрши. Недостаток денег, избыток денег - деньги и деньги для тех, кто умеет использовать и разгонять эту двухтактную механику жизни. Дневной энтузиазм труда накладывается и совпадает с ночным разгулом отдыха. Потёкший циферблат, чёрное и белое, инь и ян. Заработать - значит прогулять, накопить - промотать, производить - потреблять. И "одолжить" всё-таки вертится, что бы там не говорили грамматики. Ну не глупо ли всё это? Не станем дослушивать до конца ночного философа, плюнем в барную муху, прогоним пинком попрошайку с анонсом конца света. Нет, далеко, даже вовсе не глупо. А, скорее, бестолково.
  Вот что действительно имеет смысл, так это количество выраженной в денежных единицах надежды. То есть, личная мощность, заряженность на успех. То, как туго накручена внутренняя пружина, какова сила броска и удара, какой длины член, сколько длится оргазм. Да, вот это действительно имеет значение. А ещё важно, отчетлива или смазана стратификация общества. Там, где царит божественный порядок, тот, кто упорно работает, неизбежно беднеет, а тот, кто наслаждается жизнью, - неуклонно обогащается. Такое общество можно назвать догматическим или абсурдным. Когда в обществе правят закон и общественный договор, по-прежнему, одни работают, другие отдыхают, слои почти не смешиваются, границы мерцают. Но труженики, скрипя суставами и усираясь от надежды, медленно карабкаются ввысь. А праздные и ленивые, стало быть, опускаются. Такое общество можно назвать справедливым или преступным. И только в рыхлом или заквашенном обществе - не то, чтобы все работали и отдыхали, но каждый работает и отдыхает по-своему, на свой риск, вкус, в меру своей испорченности. Работа здесь есть слегка отражённое искажение отдыха, и наоборот, отдых является новейшей версией богоугодного труда. И важно не то, сколько ты тратишь или сколько ты зарабатываешь. А то, сколько ты тратишь и зарабатываешь, то есть размах, внутренняя амплитуда. Сколько ты взял да и заработал (огреб), взял да и потратил (спустил). В таком обществе весело, здесь водит счастливый случай.
  В особо престижных местах, вроде принадлежавшей Пунцу "Церковной мыши", брали не роскошью и угодничеством, а дикими ценами и скандальными традициями. Здесь сложился свой ушлый народец, ночные амфибии, ангелы полураспада. Но попадались и простачки, нырявшие только затем, чтобы разом восторженно выдохнуть все свои "бабки". Шушера эта вся оседала наверху, в насосной. И только члены клуба и приглашенные членами клуба допускались в подвалы. Внизу никто не расплачивался наличными и не давал чаевых. Дурным тоном считалось разговаривать не о Боге (правда, дурного тона никто не стеснялся). Скромный халдей мог подставить подножку, бармен читал книжку, в глазах шансоньетки блестели пьяные слёзы ребёнка. На самом последнем, седьмом этаже, ниже которого был только ад, проводились бои без правил меж людьми и битвы между клонами.
  В "Церковной мыши" разрешалось стрелять по бутылкам и в полумеханического архиепископа. Редкие напитки и угощения, привезенные с края света, стоили копейки. А хавчик с пивасиком - целое состояние. Красотки ходили в лохмотьях и отдавались бесплатно. Калеки-дурнушки, одетые от великих портных, требовали за один поцелуй ключи от квартиры. Славных и именитых поднимали на смех и забрасывали вонючими колючками. Жалких и боязливых профанов воспринимали благоговейно. Бывало, что последние становились первыми благодаря связям импресарио заведения. Здесь читали срамные стишки и политические куплеты. Пули были резиновые, красотки - мужчинами, а политикой тут и не пахло. Зато пахло надеждой на вечную жизнь и весенней грозой.
  Маруся о славе не помышляла. Она поднималась на эстраду, точно на эшафот. Пьяной, ей нравилось выставлять себя на посмешище, над собой издеваться в присутствии незнакомцев и глупцов. Это было подобно тому, как внезапно протрезветь голой на столе для разделки мяса. Или разуть глаза перед гигантской волной. Вот такая у нее была причуда, а лучше сказать, мания. Она желала петь, потому что ей это было невыносимо противно. Пела она всегда чужими голосами. Она исполняла подзаборные романсы голосом Адамо. Ветхозаветные блатные шлягеры о любви, предательстве и смерти - голосом очумелой певицы Нико.
  В "Церковную мышь" любил приходить Аль-карнаб. Ему нравилось, как здесь готовят бигус.
  Как-то раз он силком усадил Марусю к себе на колени, облизнулся, как кот, и сказал:
  - А ведь что-то в тебе есть такое, глупышка.
  - Сердце, - Маруся ударила себя в грудь. - У меня золотое сердце.
  Аль-карнаб не успел развить свою мысль, потому что ему вежливо объяснили, что она приходит сюда не затем, чтобы петь, а затем, чтобы пить.
  - Жа-а-ль, - разочарованно протянул великий продюсер. - Жаль, что вы не сирота и не бесприданница.
  - Тогда вам повезло, - Маруся протянула ему руку. - Марго Нахуй!
  - Нет! - отчаянно запротестовал Аль-карнаб. - Нельзя так себя называть. Ни в коем случае!
  - А как же тогда?
  - Ну... - он ненадолго задумался. - Допустим, Маша Неандертальцева - хороший псевдоним.
  Аль-карнаб знал толк в неоперившихся старлетках. Маруся ему приглянулась своей детской непринуждённостью, озорными глазками, чистым славянским личиком. Он по опыту знал, что подобные девицы служат отличным средством от скуки. Они отдаются любви так же легко и радостно, как дышат весенним воздухом. А чутьё кольнуло его, подсказав, что из этой дебютантки со временем выйдет настоящая жрица любви.
  - Если верить левому дискурсу, - важно произнёс он, стараясь произвести на неё впечатление, - то изначально женское пение служило не только для привлечения мужчин, но также и для защиты от оных. А мифические сирены и вовсе использовали свои недюжинные вокальные данные как оружие наступления. Возьмите мою визитку. Я подскажу вам хорошего учителя пения.
  
  4. "Лавэ-стори".
  
  Барнабас трезво взвешивал свои шансы. В Дегеле было множество богачей, больших и малых, тёмных и светлых. Однако никто из них не богател за столь малый промежуток времени. Полоса везения должна была когда-нибудь кончиться. Но тут же не встанешь из-за стола, не сделаешь перерыв. Значит, нужно будет пересидеть, управляя расходами.
  Он видел для себя три реальные опасности. Первая исходила из привычной криминальной среды. Вторую олицетворял собой влиятельный и безликий мистер Тэкс. Эти опасности Барни представлял отчётливо, он с ними постоянно работал и знал, что к чему. Покушения и судебные тяжбы существовали внутри рутины. Что касается третьей угрозы, то она пока смутно угадывалась. Когда его богатство достигло некой критической величины, он почувствовал иррациональный страх. Ведь он посмел стать вровень с невидимыми вельможами, которые через подставных лиц владели крупной промышленностью, недвижимостью, землёй. По сути, Дегеле был для этих, с позволения сказать, людей ни чем иным как гигантской плантацией, которую возделывали миллионы успешных рабов. Кто угодно мог здесь богатеть, руководствуясь паучьей системой понятий, - но только до определённой степени. Даже не сталкиваясь с этими людьми напрямую, можно было вызвать их недовольство одною величиной своего состояния. Они не могли позволить подлому человеку из ниоткуда подняться до своего уровня, тем более, себя обойти.
  - Если ты, Барни, такое ссыкло, зачем тогда вообще лез во всё это? - подзуживала его Маруся. - Сидел бы сейчас на Сенном и дрочил на своих колченогих девок. Не вздумай делиться с этими пидарасами. Они только один язык понимают, - она изображала ненависть и верещала:
  - Тра-та-та-та!
  Да уж, умная какая! Против лома нет приёма. Самое смешное, Барнабас и впрямь не знал, что ему делать - продолжать блефовать или же скинуть карту. Меж тем, в любой момент эти мнимые величины, составляющее так называемое мировое правительство (фетиш всех неудачников), могли прийти к выводу, что его, Барнабаса, стало слишком много. И тогда он не успеет как следует отодрать эту противную девчонку. На том свете будет очень обидно.
  - А ведь не так уж многого я хочу от жизни, - говаривал он своей капризной невесте. - Я уж всё попробовал, и деньги эти - куда мне столько, солить их, что ли? Всё, чего я сейчас хочу - это вонзить свой член в некую хитрожопую динамщицу Маруську и повертеть её на конце, пока у неё голова не закружится. А потом уж - пожалуйста, требуй. Хоть супротив самого Бога за тя пойду.
  Таков был последний словесный аргумент Барнабаса. И, кажется, он проникал в строптивое девичье лоно. Сама понимала, что не права, что играет нечестно.
  Что там ни говори, а он - самый завидный жених столицы. Барнабас мог позволить себе любую красавицу, в том числе, разумеется, и саму Марусю, которая, сколько она не ломайся, по всем понятиям принадлежит только ему одному. Его внимания постоянно домогались весьма незаурядные тёлки из высшего света. Редко - он с ними спал, но всё больше бежал их язвительных язычков, их вяжущего низкопоклонства, предпочитая простых работящих шлюх. Чем-то эти лощёные девицы из приличных семей напоминали ему матёрых, потрёпанных педерастов. Ежу было понятно, что они просто хотят его трахнуть и раскрутить на бабло. А Барнабас, при всём своём богатом понятийном аппарате, был очень независимый человек.
  Но была одна женщина, кому он, в любое время суток и при любых обстоятельствах, никак не мог отказать в половой близости. Её звали Нора, и она была чем-то вроде личного секретаря Барнабаса. По всему, Нора была непривлекательной деревенщиной, голова её была набита сценами, созданными индуистской киноиндустрией. Как секретарь, она также умела не многое. Зато у неё было редкое для женщины дарование: она умела молчать, вся информация, которая в неё попадала, проваливалась в её пустую голову, как в могилу. Время от времени - к счастью, не слишком часто, - Нору охватывало сильнейшее возбуждение, и тогда она призывала к себе Барнабаса. Если эту кряжистую, ражую, перезрелую девицу развернуть спиной и наклонить, а потом, закрыв глаза, самовозбудиться - то вполне ничего. На ощупь Нора мало чем отличалась от обычной красивой самки, разве что ухала, как сова, когда внутри неё рождались вселенные оргазма, да ещё пахло от неё не "шанельномерпять", а позавчерашними щами.
  Барнабас входил в Нору, и какое-то время спустя выходил из неё в подземелье Мамаш. Дело в том, что Нора была эксклюзивной связной. Как глава и посаженный отец преступного синдиката, Барнабас имел личный доступ к тузам криминала. Ему было достоверно известно, что до него в Нору, тогда еще юную, фигуристую девку, регулярно наведывались Беркович-старший, а также героиновый барон Варфоломей. Но те, хвала всевышнему, давно уже прели в райских кущах. Вряд ли он смог бы поделить Нору с кем-то другим.
  Связь с секретаршей была полностью лишена эротизма и драматургии. Это было не что иное, как грубое экстатическое совокупление, нисхождение в животный мир. Не без удовольствия Барнабас думал о том, что мало кто из теневых властелинов смог бы поспорить с ним в легковозбудимости, чтобы переломить нормальное человеческое отвращение к телу Норы, неопрятному и расплывшемуся. Мало кто мог настолько отрешиться от телесности, настолько выразить в половом акте свой дух, свою мужественность. Нет, ни эстет Пунц, ни аллергик Карачун, ни, тем паче, чистюля Беркович-джиа не были на такое способны, не были настоящими воинами, не могли быть настолько интимны с Мамашами. Барнабас уважал Нору, поскольку в призвании связной явно угадывалось что-то героическое и абсурдное, что-то такое, что пропитывало праведную блатную жизнь. Настоящий жиган и муху мог выебать, и таракана, не то, что Нору, у которой, что там не говори, всё же имелся честный, отзывчивый передок. Не раз бывало, что связную похищали секретные службы. Однако когда элитный отряд вламывался в логово Мамаш, его встречали только огнестрельные профили и отброшенные хитиновые оболочки. Как уже было сказано, связные умели молчать.
  Для Барнабаса Мамаши были высочайшим авторитетом. Он был верующий человек и без раздумья отдал бы за них свою жизнь. Видел он их правильно, в стилистике блатного канона. В свою очередь, Мамаши понимали, что он - правоверный, что он видит их правильно, должным образом, соответственно их величию. Видит - как верит, и верит - как видит. Барнабас предполагал Мамаш четырьмя огромными и костистыми стариками в ортодоксальных наколках, с хищными заклеймёнными лицами. Они - во всегда. В телогрейках и валенках сидят на синем снегу вокруг трескучего костерка, над которым гремит закопчённая кружка с тёмно-красным чифирем. Барнабас осторожно выступал из торжественной свекольной ночи и присаживался на корточки. Рядом с ними он был никто. Что с того, что он здесь представляет довольно забавный и пышный мир? Кто знает - сколько у Мамаш подобных миров в загашнике?
  Тёрки с Мамашами, без сомнения, были для Барнабаса пиковыми мгновениями жизни. Он хорошо запомнил первую встречу, когда тузы добродушно посмеялись над его нелепым и растерянным видом и предложили глоток своего янтарного кипятка, а после уже ни разу не предлагали. И последнюю встречу он тоже хорошо запомнил. Она оттиснулась в памяти Барнабаса, и после смерти своей он был вынужден переживать этот сущий кошмар снова и снова.
  Это случилось незадолго до объявленного на весь свет праздника преступной вольницы.
  Главарь мафии как раз решал очень важные, непростые дела. Совокупление с Норой выбило его из поминутно расписанного распорядка. Чтобы отвлечься от деловой течки, Барнабасу пришлось прибегнуть к возбуждающему снадобью. Он долго не мог войти в Нору, словно его задерживала растянутая в голове паутина. Секретарша совсем расползлась, перестала следить за собой. Полу-оторванная тайная дверца хлопала на ветру. Из подземелья несло рыбьим смрадом
  Барнабас был уверен, что Мамаши позвали его покалякать об открытии Пандемониума и о слёте криминальных авторитетов. В голове своей он заранее утвердил подробный отчёт о нелёгких переговорах, коварных уловках, финансах и перспективах.
  Настроение было бодрое. Добросовестный ратай преступной нивы, он не чувствовал за собой косяков. Ну да, разве что понтов, шику было выше крыши. С волнением он предвкушал, что готовящийся праздник станет важной зарубкой истории. Ему не терпелось похвастаться перед Мамашами.
  Но едва только он оказался внутри, блатари сразу с воем накинулись на него с четырех сторон полутьмы, пихая ему в голову свои высохшие и занозистые кулачки. Чудовищные ругательства забарабанили по его мозговым закавыкам, стыд сдавил глазные яблоки, краденый смрад завалил нос. Барнабас, как малолетка, застуканный на крысятничестве, сник и заскулил, испуганно взявшись рукой за кадык.
  Мамаши били его, терпеливо и яростно. И задавали один и тот же вопрос.
  Наконец, Барнабасу удалось отползти. Заслонившись руками, он экзальтированно проблеял:
  - Да ебал я. Ебал я. Ебал.
  - Что значит, ебал? Куда ты её ебал?
  - Всюду, всюду ебал, - бился лбом Барнабас.
  - Так она твоя баба или не твоя?
  - А чья же еще? - искренне удивился он.
  - Говорят, что она связана с каким-то, блядь, Ангелом.
  - С каким еще, господи, Ангелом? Я про такого не слышал. Чурка, что ли?
  - Мы тоже такого не знаем. Хотя мы знаем всех людей.
  - Хорошего человека Ангелом не назовут.
  - Может быть, это такая метафора, образное сравнение, - Барнабас осмелился щегольнуть новым для себя словцом, за что в его доверительно подставленный лоб тут же ударилось пылающее полено. - Маруся сказала, как только окончит универ, мы сразу поженимся.
  - Да ты что? Универ, говоришь? Ах ты сука!
  - Она сказала, что бережёт себя ради понятий.
  - Понятий?! На, сука, на!
  - А нам она сказала, что давно уже лишилась девственности. Тут что-то не так.
  - Думаешь, Варфоломей ее не чпокнул? Растлить дитя - для блатного святое дело.
  - Намучено - не проглянуть. Сюжета нет, одни недомолвки.
  Мамаши задумались, заковыряли прутиками в кострище. Рой искр взметнулся, и огненные осы с шипением впились в Барнабаса. Но он не утратил самообладания.
  - Короче, слушай сюда, шкет, - молвил туз Черв. - Если ты в ближайшее время не прояснишь этот вопрос, и не поставишь эту наглую вихотку на место, то мы сами допишем вашу любовную историю. Рука набита. Тут всего только два варианта. Свадьба или похороны.
  - Я обещаю, что свадьба состоится без отлагательств. А если... - от чрезмерного страха Барнабас весь сморщился, вдавился сам в себя, пошел багровыми складками. - А что если она будет против?
  Квадратный туз Крест разбежался и со всего маху ударил его ногой в живот.
  - Партачам в колоде не место, - ухмыльнулся туз Пик, у которого было кругловатое бабье лицо. - А твоя шлюха пойдет плечевой по этапам. С коромыслом, мать её. Затолкаем в рукав её ядовитое жало. Пусть сгниет за подкладкой Сибири, пизда!
  - Или сделаем её новой связной, - предложил туз Буб, настоящий астенический урод с красной, лоснящейся кожей. - Норка-то уже поистаскалась. А через Маруську будем иметь южное направление. Всех этих полоумных царьков.
  - Будут ей университеты, - добавил туз Треф. - И костёр из книг.
  - Ну, ты понял, да? - снова взял свое гиблое слово чернявый туз Черв, самый из каре страшный. - Бабу не можешь вышколить? А вот тебе за романтику!
  Чик! Кровь жертвы смешалась с бешеной слюной палача. Черва с силой выплюнула на затоптанный снег срезанную зубами фалангу мизинца. От боли Барнабас скомкался ещё больше, но мужество не оставило его даже тогда, когда туз Пик с дурацкими ужимками просипел ему в самое ухо:
  - Кто засунет хуй маруське? Это вам не сюськи-муськи!
  Больше никаких объяснений не последовало.
  
  Когда Барнабас пришел в себя, он не сразу сообразил, что находится рядом с золотисто-чёрной глыбой Пандемониума. Объект, очищенный от строительных лесов, был готов к сдаче. Однако, подсвеченный снизу зеленоватыми лучиками, Храм казался выморочным, не натуральным, настоящим архитектурным кошмаром. А вот боль была настоящая, и обида. И сожаление. Ясно как никогда Барнабас осознал: Маруся должна умереть, ей нет места в раскладах. Она могла умереть страшной и позорной смертью. А могла - легкой смертью фольклорной изменницы. Но это только в том случае, если он сам приложит руку. Ведь он любил её и никому доверить не мог это стрёмное, мокрое дело.
  Барнабас закручинился и даже забыл про свою изувеченную руку. Самое забавное было в том, что он, уполномоченный жених, даже толком не знал, где она находится, с кем и как проводит время. В своем доме на улице Вздохов Маруся не появлялась уже больше месяца. Номер её не отвечал. Пару раз звонила сама и без околичностей, напрямую просила перевести ей денег. Вот и вся любовь. Как он до такого дошел? Ебать-колотить! Казалось, они живут в разных мирах, и даже время течёт в них по-разному. Никак не удавалось освободиться от горького чувства, оставшегося с их последней встречи, когда она сорвала с пальца кольцо.
  Он где-то читал, что чувство любви однородно с зависимостью от героина. Вот интересно, смог бы он сам соскочить, если б подсел? Может, попробовать? Люди говорят, что недурно. Порошок-то просто достать. А вот как достать эту блядину? Нет, что за ужасные мысли!
  Из ночной темноты со свистом вырулила большая чёрная бибика. Верный Панкрат отыскал Барнабаса по имплантированному маячку. Телохранитель знал, откуда только что явился хозяин, поэтому без лишних вопросов остановил кровь, сделал перевязку и поставил укол, от которого правая рука Барнабаса онемела.
  - Панкрат, - босс с трудом разжал бледные губы. - Маруся...
  Панкрат с готовностью кивнул и прошептал:
  - Давно пора. Я же вам говорил. Баба с возу... Да кабы баба еще была. А то чёрт знает что такое.
  - Ты моя правая рука, - сказал Барнабас со значением.
  Но тут, как нарочно, вздрогнула трубка. Номер не определялся.
  - Погодь-ка, - с надеждой произнес Барнабас. - Я пока ничего не решил. Да!
  В трубке послышалось пьяное, виноватое дыхание возлюбленной.
  - Барни! - наконец, сказала Маруся и икнула. - Мне показалось, что тебе больно и одиноко сейчас. Поэтому я решила тебе позвонить.
  - Ты где? - закричал он.
  - Не важно. Я тут в хорошей компании. У меня всё заебись, как всегда.
  - Блядь! - Барнабас вскочил и зашагал в темноту, сделав Панкрату знак оставаться на месте. - Дура, ты понимаешь, что всё зашло слишком далеко?
  - Чувствую, - ответили с другого конца; голос девчонки окреп, освободился от виноватых ноток. - И поэтому я прошу тебя, Барни - потерпи. Помнишь, когда мы с тобой познакомились, ты обещал меня слушаться? Я ведь многое сделала для тебя.
  - Знаешь, о чем я жалею? А? Что не смог тебя вовремя обломать. А теперь, наверное, уже поздно. Да, ты многое для меня сделала. Я же, мудак, не смог тебя отблагодарить. Вот о чем я жалею. Ты пропала, Маруся.
  - Потерпи, Барни. Ведь если ты убьешь меня сейчас - то будешь сильно переживать. Может, даже сойдешь с ума. Разлюби меня - а потом убивай. Я тебе помогу. Не убить - разлюбить. Убивать себя я не дам. Эй, ты на кого залупаешься, козлина? - иронично добавила она.
  - Да-да, - не сдержал улыбки Барнабас. - Слышали уже, и не раз. Понимаешь, дэдлайн, крошка.
  Некоторое время Маруся молчала. Ее сердитое молчание накладывалось на фон из звуков какой-то дерзкой, грязной музыки и пьяных мужских голосов. Приглушенно лопнуло стекло. Барнабас заскрипел зубами и, подняв с земли камушек, кинул в рот.
  - Я тебе сейчас скажу одну вещь. Только ты не обижайся, лады? - наконец, сказала Маруся совершенно трезвым голосом.
  - Ты мне зубы не заговаривай, лады? - возразил Барнабас.
  - Ты реши для себя, кого ты больше любишь. И боишься кого. Я согласная выйти за тебя замуж, если ты перестанешь меня бояться. И разлюбишь этих поганых старух.
  - Что?! - с нескрываемым ужасом переспросил Барнабас и огляделся по сторонам. - Базар фильтруй, дура! Думай, что говоришь.
  - Не ссы, линия не прощупывается. А ведь ты ссыкло, Барни. И нахуя мне такой муж?
  - Ну всё, - прошипел Барнабас. - Пеняй на себя, сучка!
  - Погоди, погоди, - ласково засмеялась она. - Как бы жалеть потом не пришлось.
  - Ничего! Пожалею, пострадаю, поплачу - да и забуду. Жалко будет твою шкурку, конечно. Но такова жизнь, шерами.
  - Э, много ты понимаешь в жизни! - в этот тот раз со злобой рассмеялась Маруся. - Хочешь, я тебе расскажу, отчего умер Варфоломей? Твой предшественник по лакейскому цеху?
  - Ну, - глухо отозвался Барнабас, чувствуя, как волосы шевелятся от ужаса.
  - Внезапно я показала ему, что никаких Мамаш не существует. Нет никаких Мамаш! Это глупые предрассудки и суеверия. И кровяная кишка Варфоломея лопнула от такого открытия. А ты, Барни, сможешь ли ты это перенести?
  - Молчи, молчи, дура безмозглая! - задохнулся Барнабас.
  - Они в твоей голове, Барни. Больше нигде. Так и быть, я даю тебе время осмыслить этот факт.
  - Это я даю тебе время, дура! - закричал он. - Когда шоу закончится, ты дашь мне свой окончательный ответ. Идёт?
  В трубке было подозрительно тихо.
  - Эй, ты меня слышишь, юродивая?
  - Кхе-кхе, - важно откашлялась Маруся. - Если мне память не изменяет, мы с тобой уже обо всём перетёрли. В прошлый раз. Или это приснилось мне? Вот и колечка я что-то не вижу. Спиздили, что ли? Адьё, Барни, адьё!
  Барнабас хлопнул телефон об асфальт и присел на корточки. Всё его тело мелко тряслось, как у зависимого в лишении. Сумасшедшая упрямо тянула его за собой в могилу.
  - Вот чёрт! - бросил он подошедшему Панкрату. - Совсем охуела. И где эту сучку теперь искать?
  - Да нет ничего проще, - сказала правая рука Барнабаса. - Она же в этом шоу принимает участие. Вы разве не в курсе?
  - В каком еще, блядь, шоу? - с недоумением переспросил расстроенный любовник.
  Панкрат вытащил из внутреннего кармана пиджака свернутую глянцевую афишу и расправил её перед лицом Барнабаса. Вверху крупными, раскоряченными буквами было написано: "Кокаин и героин мертвы". В центре афиши был нарисован изумлённый младенец с пустыми глазницами. В правой части афиши шло длинное перечисление имён участников. Верхние имена были набраны крупно, нижние - всё мельче и мельче. Панкрат ткнул пальцем в самый низ столбца.
  - Вот она, скромница наша. Марго Неандертальцева.
  - Ох! - воскликнул Барнабас. - И туда пролезла! Да кто ж её туда пропустил? Она же не петь, не плясать, не жонглировать не умеет!
  - Видели её на репетиции пару раз, - мрачное, каменное лицо преторианца озарила наёмная улыбка ребёнка. - Уморительное, скажу я вам, зрелище. Чокнуться можно от смеха.
  - Но-но! - одёрнул его Барнабас. - Тут уже не до смеха. Давай-ка так, Панкрат. Пусть поиграется напоследок. Поест мороженного. Мы ж, блядь, не звери с тобой.
  - Да. А потом можно будет скормить её крокодилам, - согласился Панкрат.
  Панкрат отвёз его в "Мёртвые красавицы". Барни отменил все намеченные встречи и предался меланхолии. В сердце ещё ковырялась надежда: а вдруг передумает в последний момент. Это будет красивая перипетия. Но что-то одновременно ему подсказывало, что малышка словами не бросается. А значит, как ни крути, придётся пустить ей кровь. Издеваться над ней, пожалуй, не надо. Всё же она была надёжный товарищ. Рамсы попутала - это да, но ведь не предала. Просто - перо под ребро. Хотя, вполне возможно, что придётся и танк нанимать.
  Он загрустил и припомнил свой последний штурм.
  
  Барнабас, возбуждённый, запыхавшийся, подъехал к шато номер тринадцать на новой машине, стоимостью в триста тысяч эсперадо или полтора миллиона долларов по-старому. Заявился с подарком и твёрдым намерением. Служба охраны сообщила ему, что Маруся ночует дома.
  - Ой, бля, - пьяным голосом сказала она. - А я тебя не ждала. У меня сёдни месячные.
  - Посмотри, - он показал на новенький автомобиль, - какого красавца я тебе привёл.
  - Не приму, - мельком взглянула она. - Год траура по Обломову ещё не прошёл. Ты знаешь, какой он был мужик? Не тебе чета. А это, то, что ты притаранил, просто крашеная консервная банка.
  Барнабас сразу расстроился, заскрежетал зубами.
  - Бухаешь, что ли, опять. Ну, сколько можно?
  - Слушай, иди нахуй отсюда, пока не поколотила. Я теперь творческий человек. Понял?
  Он отодвинул её плечом и вошёл в дом. Ему показалось, что там кто-то был. Дым стоял коромыслом.
  - Ты не одна, что ли?
  - Да никого у меня нет. Ладно, проходи в гостиную. Угощать тебя, правда, нечем.
  В доме было не прибрано и неуютно. Они сели друг против друга у камина, заваленного мусором.
  - Итак, Барни, я тебя слушаю. Ты пришёл объясняться в любви, как я поняла, - она положила ноги на хрупкий стеклянный столик и закурила. - Ну, валяй.
  - Маруся, я же взрослый мужик, - задушевно приступил он к нелёгкому делу. - Поиграла в Марию Захарченко. И баста. Я люблю тебя, я хочу, чтобы ты нарожала мне маленьких барнабасят.
  - Любишь? Блядь, посмотрите-ка, он меня любит! - театрально изломалась Маруся. - Хочешь тр-р-рахнуть меня. Унизить. Использовать. Вот и всё. Ты не любишь меня, просто я тебя возбуждаю.
  - Это что - разве не одно и то же?
  - Ага. Вот ты и проговорился. Ну трахнешь ты меня, как тысячу баб до этого. И что? Что это тебе даст? Еще одна дырка от бублика, еще один кирпич в стене. Что у меня там между ног не то же самое, что я, марсианка, что ли? А так остаётся причудливая вероятность.
  - Какая, нахуй, ещё вероятность? - не сдержался он.
  - Что я неземное, высшее существо. На которое можно уповать, которому можно поклоняться. Трахни меня и ты увидишь, что я такая, как все. В меня можно зарюхаться, как в землю, меня можно месить, как глину, со мной можно смешаться, как с грязью. За приторной нервотрёпкой коитуса ты не заметишь, что меня подменили. Та, которую ты вожделел, умрёт. А само хотение твоё помрачится, распухнет, заматереет и обернется чудовищной зависимостью. Ты будешь ползать за мной, точно нарик, молить. А я, сука буду, сведу тебя в могилу ядовитыми случками.
  - Маруська, ты... - Барнабас побелел от злости. - Тебе надо лечиться, ей богу.
  - Вот смотри, Барни. Ты хочешь. Я тоже хочу. Ты можешь. Я не могу, - она нахмурилась и вскинула руки. - На меня наползает тень, зловещая хренотень. Еще немного, еще чуть-чуть. Вот, вот, вот оно! Это почти осуществилось. А теперь забудь о "почти". Заполни этот зазор воображением. Ты доволен, удовлетворен? Мы сделали это? Ты немного разочарован, но чист. И моя целостность не нарушена. Твое "могу" навалилось на мое "не могу". И вот мы соузны, мы связаны крепче, чем муж и жена. Наши отношения наполнились беспримесным смыслом. Чуешь, какая лафа?
  - Нет, это детский сад. Ёбаныврот! Ладно. Я понимаю, ты молода, пизданута и ветрена. Я ждал, мне даже нравилось это оттягивание. Но, пойми, я же не мальчик. Пора подумать о продолжении рода. Коли на то пошло, я хочу, чтобы у моих детей была надежная мать. Большие деньги - очень грязная игра. У меня на плечах сидит смерть. Смотри. Видишь?
  - Хорошая мать? Перемать! - заорала Маруся. - Полно, красавчик, ха-ха. Да будут ли со мной счастливы твои дети? Не только невинность мою хочешь купить. Еще и мою детородную функцию. Я ненавижу детей, идиот.
  - Ты рассуждаешь, как шалава, - Барнабас горько сплюнул. - Ведро, которое ты расхуячила, стоило больше лимона. Сколько людей было бы счастливо, а? Не хочешь денег моих, брезгуешь? Так нихуя и не получишь. Поняла? Вот ступай на панель и соси.
  Маруся ударила жениха ногой в лицо. Они сцепились и покатились кубарем, сбивая мебель. Лопнул гигантский аквариум, и вал зеленой воды окатил их с ног до головы.
  - Счастье - не в деньгах! - злобно дыша, выкрикнула Маруся и вытерла юшку.
  - Не всегда в деньгах, но всегда рядом с ними, - Барнабас встал и отряхнулся. - Кому достаются деньги? Счастливчикам, которые нашли себя, узнали свое предназначение. У каждого человека есть свое предназначение. И только у бедных оно общее - быть бедными.
  - Итак, мое предназначение - быть твоей женой? Вот и поговорили.
  - Я предлагаю тебе отличную жизнь. Ты знаешь, кто я такой.
  - Я знаю, что ты - лошара. И без меня ты работал бы клоуном в амбулаторном цирке.
  - Это не так, - язвительно улыбнулся Барнабас. - Я миллиардер. И собираюсь со временем стать первым в истории триллионером.
  - Ну, нихуя себе! Ты - лабиринтодонт. И всё твое состояние - до первого метеорита. Я умею отводить пиздецы. Без меня ты никто. Помни об этом, чудила.
  - Ой, не надо. Думаешь, я тебя не раскусил? Пыль мне пускала в глаза. Я сам по себе везучий. А гороскоп этот твой может слабать любая цыганка. Я ведь тебе просто подыгрывал с этой плёткой. Мне это нравилось, это меня возбуждало, - Барнабас стал придвигаться к Марусе всё ближе и ближе. - Всё дело в том, чтобы вычислять чёрные дни. Мне объяснили. Тётка Роза мне открыла глаза на то, как ты водишь меня за нос. Ты блефовала, ну признайся.
  - Женщин всегда вынуждают. И всё, чему они научились за тысячи лет эволюции, это продавать надежду и отклонять прямые домогательства. Предназначение и есть принуждение. Мне не нравится это мудацкое слово. Мне надоела эта песенка. Нутро мое поёт, внутри меня урод, подавленных желаний ношу запретный плод. Всё, Барни, иди нахуй, никогда и ни с кем, моя лавочка закрылась, - и Маруся, стиснув коленями кисти, закачалась взад и вперёд.
  Барнабас осторожно обнял её и прижал к груди её голову. Он тяжело дышал, раздувая ноздри.
  - Трахни меня на скамейке в саду. Трахни меня наяву и в бреду. Трахни на счастие и на беду. Даже когда я из жизни уйду - трахни меня, ду-ду-ду, ду-ду-ду, - механически повторяла Маруся.
  - Дурочка, ну какая же ты дурочка! Я не тебя, но добра тебе домогаюсь. Ты же гибнешь, пропадаешь ни за грош. Ты первая женщина после моей матери, которая мне не безразлична, за которую я в ответе перед богом. Я не хочу тебя унизить, я хочу, чтобы ты нашла себя, состоялась как человек и как женщина. Я хочу, чтобы ты обрела свое место в жизни. Возьми, к примеру, меня. Ты позвала меня, и я пошел за тобой. То был для меня зов самой жизни. Ты первая услышала этот зов, тебе я обязан всем, чего я достиг. Нет, не денег, не положения. Всё это хуйня. Ты мне дала сознание того, кто я есть на самом деле. Это любовь, Маруся. Я поклоняюсь и боготворю тебя как шлюху и мать. Я уповаю на тебя, я хочу тебя как божество, за которое я в ответе. Посмотри, любимая, мы пришли, мы добрались. Это место подобно раю. Мы услышали призвание жизни, мы доверились этой дороге, мы прошли ее до конца.
  - Как же, как же. Пришли, - всхлипнула Маруся. - Ягодки еще впереди, Барни. Ты просто хочешь меня пришпилить, обломать, как прочих, кто на тебя горбатит. Но и ты ведь не ангел. И между ног у тебя болтается не чашка Грааля. Нет - дошлая буржуазная колотушка, на которую западают потенциальные домохозяйки. Нет, не за мной ты пошел, а за хуем своим. Я тебя за него не тянула. Дудки, Барни! Тебе меня не заставить плясать под свою дуду.
  Барнабас резко оттолкнул её от себя и пнул ногой. В бешенстве закричал:
  - Свободы хочешь? А ты знаешь, детка, что такое свобода? Ее высиживают, ее строят, за нее получают пизды и не обижаются. Свобода - это значит быть самим собой. Но разве я не это тебе предлагаю? Давай, освобождайся, вперед! Руби концы! Носиться на машине - это для тебя свобода? Без правил и без цели? Что такое свобода? Это когда, соблюдая общие правила, успеваешь туда, куда хочешь. А твоя свобода - это говно, а не свобода. Давай, хлебай его, жри! Чего ты хочешь по жизни? Только этого говна? Профессии у тебя нет. Даже петь тебе лень, хотя Аль-карнаб, сам Аль-карнаб интересуется твоим дерьмовым вокалом. А будешь так пить, дорогуша, через пару лет не то, что я - а чмо задрипанное с периферии тебя замуж уже не возьмет. Что, блядь! Решила умереть молодой? Так только намекни, я устрою!
  Маруся задумалась, кусая губы, покачала головой и сказала, с обреченностью в голосе:
  - Будешь доставать меня, Барни, я тебе сама устрою светопреставление. Всё. Лавэ-стори подошла к концу, рядовой Куча.
  Маруся скрутила с пальца обручальное кольцо, продемонстрировала его Барнабасу, после чего утопила его в мягкой земле, из которой росла карликовая берёзка.
  - Вот так. Не все бабы хотят замуж, Барни, - сказала она и вышла из комнаты.
  - Стой! Куда пошла? - закричал он ей вслед. - Этот дом - мой. И всё, что в нем есть, тоже мое. Слышишь? У тебя нет ничего!
  Барнабас был морально готов и не к такому сопротивлению. Последний штурм, он трудный самый. Он обошёл весь дом, пытаясь её найти. Но Маруси нигде не было. Была только растяжка в подвале, о которую он едва не споткнулся.
  Выйдя из дому, он увидел, что машины нет. На следующий день её нашли разбитой в лепёшку в овраге у Чёрной речки.
  С тех самых пор, Барнабас не видел Марусю.
  
  5. Умирать!
  
  Это случилось накануне громкой премьеры аллегорического мюзикла под названием "Кокаин и героин мертвы". Доктор Таблеткин примеривал доставленный из химчистки костюм. Вечером он намеревался пойти в Большой Театр Мечты и думал, а не заказать ли эскорт из двух китаянок. Но тут в дверь его дома на улице Элдера Райта в Бардо как-то нехорошо поскреблись. Доктор открыл и присвистнул от удивления, переходящего в ужас.
  Какой-то чумазый мальчонка протянул ему продолговатый ящичек в фирменной синей обёртке, и тут же скрылся. Таблеткин с испугом положил ящичек на пол и отошёл. Отчего это "Королевская почта Атлантиды" пользуется услугами беспризорников? Сверху на бумагу было наклеено несколько марок. Две из них изображали красно-синий и звёздно-полосатый флаг неведомой страны. Две другие - старинные парусные суда. И на последней марке Таблеткин узрел свой немного подправленный профиль. Он присел и понюхал: пахло морем, солёными безднами.
  В ящичке была фабричная пластиковая упаковка без ярлыков. В ней - пять одинаковых ампул с прозрачной, слегка желтоватой жидкостью. Под упаковкой Таблеткин нашёл пожелтевшую газетную вырезку со статьёй о самоубийстве талантливого учёного. Доктор долго разглядывал фотографию мёртвого друга. Она была неудачной, на ней Зайчаткин выглядел как маньяк.
  Одну из пяти ампул Таблеткин сразу же тщательно спрятал. Потом сделал несколько кругов вокруг дома, принял душ и надел свой вечерний костюм. Конечно же, не забыл принять своё лекарство. Умирать надо весело, умирать надо красиво, умирать надо с пользой для общества.
  Доктор достал закопчённую оловянную миску, в каких разносят баланду. На душистой бумажке он написал: "Я получил то, что Вы ждёте". Подпалив бумажку, он бросил её в миску и дождался, когда от малявы останется один пепел. Тут он почувствовал резь в животе. Едва успел спустить штаны и утвердиться на ночной вазе. С шипением из кишечника доктора хлынули нечистоты. А изо рта его стали вырываться чудовищные ругательства, адресованные тестю, жене, наркомафии, Марусе, правительству, незримым фашистам и зримым евреям. Опорожнив свой кишечник и разум, доктор тщательно умыл руки, взял саквояж с инструментами и вышел на пустой перекрёсток неподалёку от своего дома. Почти сразу же из-за угла вывернул белый микроавтобус с черным крестом на боку. Марка автобуса была устаревшая, фары разбиты, колёса спущены. За рулем сидела мрачная тень в низко надвинутой шляпе. Доктор отворил скрипучую дверцу, кивнул призраку и, поместив саквояж на колени, сел рядом с водителем. Сзади кто-то невидимый натянул на его голову прелый мешок. Белая карета немедленно тронулась и с грохотом покатилась куда-то вниз, быстро набирая скорость. Стало дико трясти, доктор сжал зубы. В какой-то момент тряска прошла, и доктор ощутил состояние невесомости. Он зажал голову между рук и сгруппировался. Прошло несколько долгих секунд, прежде чем последовал сильный, опустошительный удар. Да, каждый его визит к Мамашам был незабываемым приключением, маленькой катастрофой.
  Бытие Мамаш, скрытое от обычных людей под оболочкой тайны, очевидно, имело место в какой-то неизученной разновидности физического мира. Для себя Таблеткин составил приличное объяснение и перестал удивляться. Если общую, повсеместную реальность можно было сравнить с прямой кишкой, то реальность, где обитали Мамаши, можно было сравнить с "аппендиксом". Непонятно, как они туда забрались или что их туда загнало. Но выйти оттуда без посторонней помощи они были не в состоянии.
  Понемногу, от раза к разу, Таблеткин даже стал находить своеобразное удовольствие в этой эксклюзивной частной практике. Ему нравился дух остановившейся жизни, упорствующей, несдающейся. Нравились древние, богатые вещи, затхлый дух последней аристократии, неровный газовый свет, очернённые гобелены, рассыпающееся красное дерево. Впрочем, к самим пациенткам он относился с большой острасткой. Как человека постороннего Мамаши особенно не третировали доктора. Но в их помпезном и душном логове он чувствовал себя, как муравей на хайвэе, то есть, бодро, спокойно. Вряд ли стоит лишний раз объяснять врачу, что такое хрупкость и ничтожность человеческой жизни. Мамаши превратили смерть в большое искусство. Только вот говном здесь пованивало, но доктор уже пообвык.
  В этот раз в логове появился плоский телевизор последней модели, он занимал всю стену. Мамаши, приникнув к экрану, смотрели какой-то брутальный спорт, что-то вроде регби, только в руках у игроков были настоящие ножи, дубины и цепи. По тому, с каким презрительным безразличием отнеслись к его приходу тузы, Таблеткин понял, что его с нетерпением ждут.
  - Ну, что, Таблетка? - наконец, произнёс туз Черв и приглушил звериные вопли, раздававшиеся из колонок. - Значит, всё-таки, получил?
  - Получил, - кивнул Таблеткин и вытянулся перед Мамашами в струнку.
  - А мы уже и не надеялись, - зловеще ухмыльнулась Буба.
  - Кто ещё знает? - спросила Пика.
  - Больше никто. Я работал один. Как вы и просили. Вот поэтому затянулось.
  - Мы ничего не просили, идиот! Сам-то пробовал? - с подозрением всмотрелась в доктора Трефа.
  - Да, вы же видите сами. Еле ноги таскал. Были сомнения в дозировке. Я, на себе когда пробовал, то чуть не погиб. Хорошо ассистент был рядом.
  - Ладно-ладно, - махнула рукой Черва. - А в чём там прикол, расскажи.
  - Давление выровнялось. Седина стала пропадать. И геморрой втянулся. А ещё, - от волнения он невольно хихикнул, - вдруг захотелось взбунтоваться и всё разнести к чертям. Очень опасное средство, я вам доложу.
  - Нет, ты скажи нам, был приход у тебя? - спросила Пика. - Или хреново было?
  - Напротив, хорошо было очень, - побледнев, доложил Таблеткин. - Затягивало куда-то. Но не как с героина. По-другому. Там - ты будто в солнце купаешься. А здесь я почувствовал себя бабочкой лёгкой, беспечной - и запорхал. И быстро-быстро земля закружилась, и я увидал, что она далеко позади. И луна меня стала притягивать необоримо. И я чувствовал, что это не химия меня будоражит, а что-то иное. Подумал, пускай не вернусь. Зато здесь на луне хорошо. В общем, как-то так. А потом, когда очнулся, сразу бодрость в себе ощутил, кровь засвистела по жилам. Нет, никаких болезненных ощущений не было.
  - Запомни, Таблеткин, - снова взял слово туз Черв. - Никому. Кроме нас. Больше никто не должен знать, что ты получил. Вечная молодость - это наша прерогатива.
  - Я понимаю, - кивнул доктор. - Такое - оно не для всех.
  Трефа и Пика зажужжали моторчиками и подъехали к нему с двух сторон.
  - Сядь, Таблетка, - приказала Пика. - Очки сними и отвечай без раздумий.
  - Ты девку, Маруську эту, давно знаешь? - спросила Трефа.
  - Да вот уже года четыре как познакомились.
  - Что она тебе про нас наплела? - потребовала ответа Пика.
  - Ну, что вы очень богаты. И влиятельны, - пробормотал Таблеткин. - Что весь мир на вас держится. И что скрываетесь вы из большой личной скромности.
  Тузы засмеялись, задёргали головами. Тут же подъехала Буба.
  - Ты же врёшь нам, паскуда очкастая, - сказала она. - Поди, ненавидит она нас, а?
  - Я не знаю. Мы с ней не так уж и близки.
  - А ты бы хотел ей вдуть? - спросила Пика.
  - Ну, - поколебался доктор, - она не в моём вкусе. Уж больно развратная, понимаете?
  Ледяная рука Трефы сжала доктору Таблеткину горло.
  - Есть мнение, Таблетка, что она целка. Что ты об этом думаешь?
  - Я?! Отпустите, пожалуйста. Спасибо. Нет, не думаю, что она девственница. Не могу даже вообразить такой парадокс. Это все равно, что чёрный снег или белый негр. А, кажется, я понимаю, откуда могли взяться такие слухи. Дело в том, что Барни очень за ней следит. А он скор на расправу. Он мне рассказывал, что пристрелил там кого-то. У них сложные отношения, но это их дело. Ей повезло, в общем.
  - В чём же? - спросила Черва.
  - У неё же дым в голове. Если б не Барни, она бы уже со всем городом переспала, - быстро проговорил Таблеткин. - Да вы сами, что ли, не видите? Это ж само воплощение порока. Извините, но я таких не люблю. В женщине больше всего я ценю целомудрие.
  - Что-то ты подозрительно гонишь, Таблетка, - промолвила Трефа.
  - Ты куда так прикинулся, фраер? - ухмыльнулась Буба. - Уж не на концерт ли собрался?
  Буба расправила у себя на коленях пёструю афишку и прочитал по слогам:
  - "Кокаин и героин мертвы". Интеллектуально-аллегорический мюзикл. Что за хрень, может мне кто-нибудь объяснить?
  Тузы сгрудились, долго рассматривали афишку, бранясь и цокая языками.
  - Ха-ха! Вот мы шороху там наведём, - предрекла Трефа.
  - Эх ма, ходуля ты с перекладинкой! Фурор надо говорить. Поняла? - поддела Буба.
  - Смейся от счастья, Таблетка! Вместе пойдём, - сообщила Пика. - Ты только с нами отсюда сможешь выйти. Такой вот расклад.
  - Да, или вообще никогда не выйдешь, - добавила Черва. - Давай, ставь нам свою бодяжку.
  - Неужели мы вновь оживем и сможем выйти в народ? - Буба радостно захлопал в ладоши. - Для начала я хочу изнасиловать мальчика. Вырезать семью. А потом поиграть в казино.
  - Потерпишь, - одёрнула Бубу Черва. - Сегодня у нас светский выход, бля!
  - Ну? Кто вмажется первым? - спросила Пика.
  - Давайте раскинем в буру, - предложил туз Треф.
  Важно, с сосредоточенным видом жреца Таблеткин вколол былинным мерзавцам содержимое четырех ампул.
  - Кажись, вставило, - сдавленно выдохнула Черва.
  - Ох, ебать! - протянула Буба.
  - Ага, вроде прёт, - Пика надолго закашлялась и изрыгнула комок рыжих волос.
  - Вам сейчас надо поспать, - настойчиво, ремесленным тоном, проговорил Таблеткин.
  - Не гоношись! - отмахнулась Черва и обратилась к кому-то за спиной доктора. - Эй, Кондратий. Если с нами будет что-то не то, высоси... его... наизнанку...
  Звук телевизора вновь сделался громким, даже оглушительным. Таблеткин осторожно обернулся и всмотрелся в бахрому полумрака, спрямляющего углы комнаты. То, что он там угадал, погрузило его в ледяную прорубь фаталистического безразличия. На растянутой от пола до потолка необычайно толстой паутине колыхался гигантский многоглазый арахнид с зазубренными жвалами. Вдруг туз Червей подпрыгнул на месте и захрипел:
  - Эй, Таблетка? Ты чего, бля, вколол?
  Со страшным скрипом Буба встала с каталки и пошла на Таблеткина, вытянув руки.
  - Сука! Отравил, - не дойдя пары шагов, Буба осел на пол.
  - Нет же. Не отравил, - тихо сказал Таблеткин. - Поспите немного. Это нормально.
  Прошло какое-то время. А лучше сказать, время остановилось совсем. Запах говна стал интенсивнее, словно кто-то открыл дверь в уборную. Не в силах пошевелиться, Таблеткин мостился на краешке ветхого стула и затыкал нос платочком с духом лаванды.
  Урки всё так же сидели перед панелью экрана. Глаза их, лишённые век, покрылись прозрачной плёночкой. Там, куда они заворожённо уставились, шли гладиаторские бои, потом пошёл хаотичный "снег", сопровождаемый треском и скрежетом. Чудовищный паук на стене как будто медленно приближался, но это была иллюзия. Доктор, боявшийся смотреть в ту сторону, всё же различил на мохнатой спине паука лихо закрученную чёрную восьмерку и крест. Понемногу напряжение отпускало. Таблеткин попробовал пересчитать тускло светящиеся глаза паука, но не выдержал и отвернулся. Тёмная, пыльная комната с проступающими очертаниями непонятных вещей казалась безвыходной. Мебель уже перестала быть мебелью, картины - картинами. На большое круглое зеркало пала сборчатая кисея. Потайное жилище сделалось склепом. И только панель телевизора продолжала ярко светиться, да из колонок вырывался яростный шум.
  - А границы ключ переломлен пополам, - хрипло запел доктор и, осмелев, встал, прошелся. - Эй ты, монстр! - шёпотом позвал паука. - Это нормально. Значит, лекарство начало действовать.
  Кондратий вдруг шелохнулся, задвигал мохнатыми членами, приподнял кургузую, ромбовидную башку - и молниеносно переместился в другой угол комнаты.
  - Ой! - вскрикнул доктор и снова присел на стул.
  
  Доктор проверил, всё ли в порядке с его телом. Надо отсоединить колонки. В руце туза Треф был зажат пульт. Таблеткин цапнул его. Потом ощупал запястье урки. Пульс не прощупывался. То же самое - и у других тузов. Он покачал головой и покосился на страшного паука. Интересно, а как у него с пульсом?
  Странное, уютное ощущение нашло на Таблеткина. Ему показалось, что он нашёл своё истинное пристанище в жизни. Ни одна молекула из внешнего, человеческого мира не могла сюда проскочить. Точно вывернул весь мир наизнанку и куцым тулупчиком накинул его на себя. И что это за место такое? И как выйти отсюда, пока не минуло тысячу лет? А может, это не место, а голая мысль в голове?
  Доктор сглотнул, тяжело опустился перед экраном между тузами Черв и Пик, стал переключать каналы. Лик хаоса, рябой и невнятный, вспыхивал с однообразным шуршанием.
  - Спите спокойно, дорогие товарищи! - проорал Таблеткин. - Это нормально! Нормально!
  Но вот, нажав на какую-то мелкую кнопку на пульте, доктор вызвал из хаоса яркую и отчётливую картинку. На экране возникло изображение какой-то иной, счастливой, осмысленной и, вместе с тем, бесконечно далёкой действительности. Язык, на котором там говорили, был незнакомый, певучий и колдовской. Однако доктор в нём разбирался и почти всё понимал. То, что он видел, было похоже на хрестоматийную галлюцинацию.
  "Ура! Я начинаю бредить", - догадался Таблеткин, но решил не сдаваться, хотя по его ощущениям воздуха в комнате становилось всё меньше. А количество глаз у наблюдавшего за ним паука уже перевалило за сотню. Казалось, все стены засижены гигантскими пауками-наблюдателями.
  Так как другого канала не было, он стал смотреть все передачи подряд. "Будильник", "Эй-би-си-ди-и-эф-джи-эйч", "Служу Советской Америке", "Утренняя почта", "Сельский час" и "Музыкальный киоск". Потом началась передача под названием "Health". И Таблеткин сразу же встрепенулся, сделал погромче. В ведущей этой спокойной передачи он с изумлением опознал своего покойного друга и соратника. Это выглядело так, как если бы доктор Зайчаткин переменил пол, но не голос и строение лица. Он по-прежнему был вихрастый, только вот заикаться перестал. Речь, прописанная по сценарию, без запинки текла с его женственных губ.
  Образ пропавшего друга перепугал и встревожил Таблеткина куда больше, чем все пауки и Мамаши вместе взятые. С большим трудом он разобрал, где находится кнопка "стоп" и стал нажимать на нее снова и снова. Наконец, это возымело эффект, но совсем не тот, которого он добивался. Панель стала тёмной, но обновлённый доктор Зайчаткин не пропал. Напротив, он появился. Вышел и сел рядом с Таблеткиным. Его женское тело дышало морозной свежестью.
  - Ну, здравствуй, друг, - произнёс доктор Зайчаткин.
  У него было слишком бледное лицо и холодные пальцы. За прошедшие годы он ничуть не постарел. Только вот в женщину превратился, недосягаемую и бесстрастную.
  - Здравствуй, - откликнулся доктор Таблеткин. - Я брежу?
  - Не совсем.
  - Значит, есть загробный мир?
  - Есть, - подтвердил Зайчаткин. - Но не для всех. Видишь ли, там у нас всё - с ног на голову. Довольно трудно объяснить.
  - Тебя там показывают по телевизору. Значит, ты преуспел.
  - Да, я преуспел. Но телевизор там никто не смотрит. Все заняты делом. Я вот, к примеру, там специалист по внетелесному оплодотворению. Запросто так там никто не рожает. И секса у нас нет. Зато много любви. А ты как? Чем занимаешься?
  - Я запустил в производство наши эвдемоноиды, - охотно отозвался Таблеткин. - Продажи постоянно растут. Очень большой бизнес.
  - Вот как? Бизнес, - слегка поморщился Зайчаткин. - Какое же всё-таки мерзкое слово. И как много людей принимает твои таблетки?
  - Наши! Наши таблетки. Да много. Уже почти все, у кого есть хоть какие-то деньги.
  - А ты не подумал, что это со временем может иметь непредсказуемые последствия? - со странной улыбкой спросил Зайчаткин. - Помнишь, я тебе говорил. Надо быть осторожным.
  - Не то, чтобы не думал, - Таблеткин поник головой. - Но всё как-то так закрутилось. И теперь уже от меня ничего не зависит.
  - Ну-ну, не переживай. Ты всегда можешь перебраться к нам. В Америку.
  - Э-э, слушай, может, тебе случайно известно, как мне отсюда выбраться? - с надеждой спросил Таблеткин. - А то я, похоже, совсем запутался, заплутал. Живу как будто в какой-то паутине гигантской, противной и липнущей. Как мне выйти отсюда? Скажи, а.
  Лицо Зайчаткина потемнело, его ясные, человечные глаза потухли и провалились.
  - То, что тебе представляется чудищем - это, на самом деле, выход и есть, - замороженным голосом проговорил Зайчаткин. - А теперь бывай, коллега. Меня ждут мои товарищи.
  - Погоди, погоди, дружище, - Таблеткин попытался схватить его за руку, но ничего не ощутил, кроме обжигающего холода. Образ друга задрожал и стал расплываться.
  - Ты мне прислал средство от старости, чудесный эликсир. Значит, у вас там старости нет?
  - Глупый, - ответила пустота. - Только одно есть средство от старости. Яд.
  
  Барнабасу было уже за сорок. В этом возрасте мужчина может умереть в любое мгновение. Нет, не от пули или ножа, к сожалению. Просто так, по шальной причине. Потому что тормозит сила трения. Потому что завод от природы такой. Что-то лопнет в цепи, слишком длинной и сложной, чтобы не было в ней слабых звеньев. Или сам обдёрнешься, масть попутаешь, пёрднешь в лужу, по благоприобретенной рассеянности. И привет, пустота.
  Барнабас хотел жить, сильно хотел. Но умереть не боялся. Раздражала его не смерть как таковая, а кривляющаяся через нее бессмыслица. Смерть как задравшая глупая песенка-хит. Если жизнь человека настолько не предсказуема, что может прерваться в любую минуту, вне зависимости от того, какова цена человека по жизни - значит... Ну, и что это, собственно, значит? Барнабас старался гнать от себя подобные озорные мыслишки. Из того, что позволяют себе другие люди, более всего прочего его оскорбляла поэтизация смерти. Не любил он её символы и ритуалы, не терпел её жёсткое излучение, принимающее различные культурные формы. Если уж начистоту, то искусство должно приободрять и давать надежду, быть светлым сопротивлением. А в моду всё больше входили нытики и пораженцы, словно человечеству вдруг стало нравиться сдаваться и умирать.
  Барнабасу претил даже сон. Много лет он спал не больше пяти часов в сутки. Иногда отвращение ко сну было в нем так велико, что превышало отвращение к химии. Всё чаще он принимал стимуляторы, самые лучшие и безвредные. Чтобы только поменьше быть без сознания, уязвимым, не владеть ситуацией. Снов он сроду не видел - ни в юности, когда ясная кровь в нем бурлила и пела, ни сейчас, в зрелом возрасте, когда кровь стала инертной, насыщенной опытом. Даже кино он не любил, потому что оно похоже на сон. Музыка, спорт, карнавал - это другое дело. Секс, наркотики и игра. Всё то, что изгоняет из жизненного пространства микрочастицы смерти. Да, большой город не стоит без наркотиков. Хотя это устаревшее, стрёмное слово, оно отдаёт смертью. Правильнее сказать, эдемоноиды, хелперы.
  После позорного разноса у начальства и разговора с бывшей невестой Барнабас себя чувствовал очень скверно. Болел изувеченный палец, донимала сердечная рана. Очень хотелось побить кого-нибудь или побыть одному. Однако ситуация диктовала совсем другую линию поведения. Он должен был встретиться с уважаемыми людьми, понаехавшими в Дегеле с разных концов света, и показать им себя во всей красе. Пришлось прибегнуть к помощи эвдемоноидов. В результате же, получилось не то, ни сё: он впал в мизантропическое настроение, стал резок, заносчив, небрежен и зол. Только с очень большой натяжкой его можно было назвать в этот вечер радушным хозяином. Всю ночь в самом модном клубе столицы творились всяческие непотребства. Гремели гитарами шансонье, плевались огнями факиры, визжали блистательные бесстыдницы. Воры, убийцы и наркоторговцы предавались безудержному веселью. Лишь Барнабас, оглушённый хелперами, наполовину дремал, наполовину кипел от ярости, сохраняя высокомерную дистанцию. Далеко за полночь он вышел на эстраду и долгим гудком привлёк общее внимание. Шум затих, Барнабас произнёс в микорофон:
  - Всех почтенных гостей зову завтра на представление новой пьесы в Большой Театр Мечты. Она называется "Кокаин и героин мертвы". И это, господа, не шутка. Отныне наркотики в Дегеле запрещены. В моём городе наркоты больше не будет.
  Его лаконичная речь вызвала взрыв инфернального хохота. Гулянка продолжилась, а Барнабас удалился, ни с кем не прощаясь. Похоже, эти дикари с пьяных глаз приняли его за клоуна.
  А наутро случилось то, чего он давно ожидал, пряча в глубины себя это томительное ожидание. Вошёл Панкрат и торжественно объявил:
  - Красный уровень, Барни.
  - Это точно?
  - На сто процентов.
  - И кто же?
  Панкрат сцепил перед собой два указательных пальца и с силой дёрнул руками в разные стороны.
  - Ну, и что теперь делать? А концерт этот ёбаный вечером, а? - расстроился Барнабас.
  Красный уровень угрозы означал, что его криминальное величество должен немедленно скрыться в особом убежище, проще сказать, "лечь на дно". Столько денег и сил было ухлопано на этот праздник - и вот надо же, сам он не сможет принять в нём участие! Понты останутся, а его не будет.
  - Барни, блин, нахуя нужна была вся эта говнососка! - воскликнул Панкрат, угадав мысли хозяина.
  - Спокойно, Панкрат. Мы богатые, взрослые люди. Можем себе позволить пустить алмазную пыль в глаза. Вот что. Ты что хочешь со мной делай, я отсюда никуда не поеду. Здесь мой дом, моя резиденция. Если им нехуй делать, пущай штурмуют. Мы тоже не лыком шиты. Такой пиздец им устроим, сто раз потом пожалеют.
  - Так что, всё отменяем? - спросил Панкрат.
  Он явно переживал сейчас подъём духа. Для него как для начальника службы безопасности наступил звёздный час.
  - Зачем? Пусть всё идёт, как запланировано. То же самое, но без меня. Один хрен, не хочу с этими дикарями любезничать. Посмотрел я на них вчера. Ну ведь идиоты сплошные. Пожрать, потрахаться, порошка нюхнуть - вот и все их жизненные интересы. Гнус.
  - Могут не то подумать, - побледнев, сказал Панкрат.
  - Да и насрать на них. Клуб закрыть. Никого не впускать. А мне виски с колой смешай.
  Ночной клуб "Мёртвые красавицы" превратился в неприступную крепость.
  Незадолго до начала представления Барнабас связался с Аль-карнабом. Тот рапортовал, что все билеты раскуплены, и представление обещает быть громким, даже эпохальным.
  - Не волнуйся, Барни, в грязь лицом не ударим.
  - Да знаю я, что ты не косячник. Вот что. Задержусь я, наверно, сегодня. Не ждите меня, начинайте по расписанию, - распорядился главный спонсор. - И пусть это сраное шоу все запомнят. Ясно?
  - Да почему ж сраное-то? - обиделся Аль-карнаб.
  - Слушай, Алик, а что там у тебя за Марго такая Неандертальцева?
  Аль-карнаб замялся с ответом. Барнабас разъярился.
  - Чё ты мычишь, бля? Отвечай, как она в твоё говношоу вписалась?
  - Как-как. Слушай, я не мог ей отказать. Я ведь знаю, кто она тебе.
  - А почему мне ничего не сказал?
  - Она сама попросила. Сказала, что сюрприз тебе хочет сделать.
  Барнабас грязно выругался, три раза чихнул и сказал слегка подобревшим голосом:
  - Она же любительница. Нихера толком не умеет. Разве не ты мне говорил, что категорически против блатных? Что работаешь только с настоящими профессионалами?
  - Да там маленький номер совсем, - шмыгнул носом великий продюсер.
  - Заменить её можешь?
  - Нет, - с неподдельным испугом сказал Аль-карнаб. - Да и поздно уже.
  - Вот уж не думал я, что ты такой рохля, - сквозь зубы проворчал Барнабас. - Ты идиот, Алик. Во-первых, она тебе всё шоу запорет. А во-вторых, она мне никто. Слышишь? Никто!
  
  6. Говно.
  
  Премьера интеллектуально-аллегорического мюзикла "Кокаин и героин мертвы" была приурочена к торжествам, которыми было обставлено открытие Пандемониума. От спонсоров, желающих примкнуть к благосветлым делам и посодействовать сценическому действу, отбоя не было. Набранный петитом, длинный перечень меценатов разместился в самом подвале афиши. Уже с расстояния в несколько шагов названия уважаемых в городе предприятий и фирм сливались в одно серое месиво. Зато в левом верхнем углу афиши чётко просматривались три крупных залакированных логотипа. Первый принадлежал Институту Позитивной Оценки доктора Таблеткина. Второй был ещё крупнее - две квадратные буквы "П". Главным спонсором невиданного шоу являлся фармакологический концерн "Пробирочная палатка". И, наконец, третий знак был самый крупный, хотя никто из посторонних лиц не мог сказать, кого же он представляет. Похожая на рогатину четверка, сливающая с буквой "М", составленной из перекрещенных сабель. "М" означало "Мамаши". Таким образом, шоу получило высшее благословение. Преданный раб Мамаш, конечно же, позаботился о том, чтобы легендарные авторитеты смогли увидеть прямую трансляцию из самого большого концертного зала столицы. Чтобы волшебные флюиды искусства добрались по кабелю сквозь толщу земли. Представление должно было увенчать серию неформальных встреч и популистских мероприятий. С подачи вздорной прессы этот день вошёл в историю как день Преступника.
  Сама затея, надо полагать, была рождена Марусей. Никому в окружении Барнабаса она не показалась идиотской. Разве что Пунц сразу же заявил, что не любит театр и никуда не пойдёт. Маруся напомнила о том, что в прежние времена искусство обладало большой воспитательной силой, что хорошо приготовленная пропаганда всегда отдает декадансом, и что толковая реклама расширяет сознание и стимулирует духовный рост. Её доводы показались всем убедительными, и у шоу появился бюджет. Из названия и бюджета образовалось всё остальное. Поначалу мюзикл был задуман как камерное представление для узкого круга криминальных менеджеров и специалистов. Да, целевой группой шоу были отборные негодяи и психопаты. Предполагалось, что главари преступных кланов и наркокартелей, собравшиеся на открытие Чёрного Храма, под влиянием большого искусства воспримут новые стандарты времени. Искусное шоу имело целью приоткрыть лазурный просвет там, где, с большой долей вероятности, была только стенка, забрызганная мозгами. Таков был замысел Маруси. Но едва лишь он угодил в широкую, чернозёмную душу Барнабаса, из него стало быстро оформляться нечто иное, какой-то грандиозный абсурдный фарс. Чем больше привлекалось денег и звёздных личностей, тем более пошлым, натянутым и невнятным обещал быть результат. В итоге, то, что задумывалось как призыв к благоразумию и единству, произвело эффект увесистой пощёчины.
  
  Аль-карнаб был крепыш с бритым черепом и жгучим паническим взглядом. Любил золото и ослепительно белые одноразовые костюмы. Говорил с тарабарским акцентом. Много пил, но никогда не блевал. Его атрибутом была стреляющая трость со светящимся набалдашником. Говорили, что он сбил из нее немало воздушных шариков. Сам по себе, он был эталон творческой буржуазности. В нем было от самоуглублённого дервиша и от джина из восточной сказки. Начинал он как иллюзионист: немало перепилил ассистенток, а уж сгинувших кроликов и пропавших часов было не счесть. Побратавшись с иллюзией, стал продюсером, и здесь его ждал настоящий успех. Не раз он брался за фантастические проекты, карнавалы, парады, мистерии, и всякий раз с блеском выходил из говна. А всё потому что знал секреты актёрской кухни.
  В кратчайшие сроки блюдо из культуры и радости было готово к подаче. Щедро оплаченное воодушевление не отказало ни одному из участников этого пышного, распрекрасного действа. Музыку одним росчерком сообразил некий культовый композитор. На либретто пошли заскорузлые портянки, оставшиеся от великой поэзии. Местом премьеры был избран Большой Театр Мечты (БТМ) с панорамной сценой. Билеты не продавались, а доставлялись адресно в позолоченном конверте с барнабасовским вензелем. К началу спектакля в громадном зале ранетке негде было упасть. Если бы отыскался такой кудесник, который сумел бы взорвать аллегорический мюзикл вместе с его именитыми едоками, то мировому злу был бы нанесён тяжелейший удар. Во всяком случае, ни разу в истории не собиралось в одном месте сразу столько злодеев и злодеек. Однако такое развитие событий было совершенно исключено. Разве что с неба рухнул бы метеорит.
  Роль Героина играл кучерявый певучий бугай, кумир разведёнок. Партия Кокаина досталась матёрому шансонье с нафабренными усами и титановым черепом. Помимо них, в постановке принимали участие две дюжины звёзд помельче. А также: церковный хор, джазовый оркестр, борцы, тигры, гномы, жонглёры, гимнасты, горластый кордебалет, голографические фантомы, несколько попрокбригад, диджеи, клоуны, факеры, тостяки, стриптизерши, вещатели чревом и депутаты госдумы. Плюс маленькая девочка, которая олицетворяла будущее. Вся эта богемная чересполосица пахала круглые сутки. Работали авралом, на физическом и эмоциональном пределе. Маруся появлялась не на всех репетициях. Однако ей тоже порядком досталось. Аль-карнаб успевал везде и не отходил от нее ни на шаг. Репетиция прерывалась, робкую дебютантку обступали плотным кольцом, и начиналась потеха. Аль-карнаб орал на нее и грозил тростью, сюсюкал и передразнивал. Все так на неё смотрели, точно она была провинциалка или душевнобольная. Дрыгались, хлопали, хрюкали, улялюкали и свистели. Это была такая перемена, разрядка. Справедливости ради, надо сказать, что она была полная неумеха. И так нелепа, соблазнительна, так трогательно беззащитна в этих дурацких хрустальных туфельках, феерических панталонах и в кружевном платьице-абажуре. Сценический образ венчал огромный бант, апофеоз чистоты и надежды. Марусе досталась пусть небольшая, но очень важная роль.
  Постановщика покорили ее руки - изящные, длинные, выразительные. Он внушал: побольше двигай руками, поменьше ногами - шажок, и сведенные коленки. Никакой отсебятины, грязного артистизма, только естественность, простота, порывистая, непринужденная грация ребенка. Маруся должна была спеть две песенки, простенькие, но с последствиями. Одну в начале, другую в конце представления. Ее роль была, таким образом, и вправду, особенная. Она задавала тему, она же подводила итог. Сначала она голоском Джулии Крус исполняла проникновенную балладу. Обыкновенная история из жизни, ограненная талантливым композитором. Итак, самая лучшая в мире мама, как счастливы мы были, как чудесен был мир. Но тут, как чёртик, возник плохой дядя, мама подсела на иглу, мама потеряла работу, мама стала вялой и вспыльчивой, мама пошла на панель, мама заболела, мама умерла от передозировки. Ускользающий из-под рук, отступающий в тень фантом, трагическое недоумение одиночества, слабый протест, отвращение, я тоже повторю этот путь. Кто такой Героин? Маруся довольно легко вошла в этот образ и угадала настроение увертюры. Петь чужим голосом она могла превосходно. А вот вторая песенка не получалась никак. Она должна была переступать на оливковом шаре между зрителями и финальной массовкой и петь, петь гимн радости, нет, гимн жизни. Она должна была петь своим голосом, голосом от природы. Таков был императив.
  - Убедительность и еще раз убедительность! - точно разгневанный джин, провозглашал Аль-карнаб. - Чтобы тебя запомнили, чтобы тебе поверили, чтобы с тобой согласились, чтобы с тобой стали считаться, чтобы тебя полюбили, чтобы жить без тебя не могли. Пропусти это сквозь себя, выпростай душу, превозмоги свои комплексы, отрекись от себя, порви себя на тысячу частей, поставь на кон всё то, что тебе дорого, за что ты держишься, чего боишься и хочешь. И тогда тебя подхватит твой собственный голос, музыка даст тебе крылья, слова твои станут вестью, ты поверишь в свои силы, люди примут тебя, а жизнь не обманет!
  - Ты только подумай, детка. Жизнь! - пьяным дервишем восклицал гениальный продюсер и пучил глаза. - Жизнь - она, детка, святое! Сколько развелось тупарей, сколько сук отвязных, которым на всё наплевать, которые не ценят жизнь ни в себе, ни в других. Под себя если срут - какое тут может быть общество! Загниваем, живьем загниваем! Будущее летит в лицо, как кулак. А ведь жизнь - это великий шанс, единственный шанс оторваться на полную катушку, насладиться собой, природой, людьми. Любая культура начинается с этой идеи. Ну, давай же, детка, донеси ее, это же так просто, она в нас, в нас, если мозга не сношать и жопу не морщить! Давай, признавайся, какая ты есть славная и жизнерадостная 6абёнка! Да Мадонна против тебя - махра тифозная!
  Маруся пыжилась, икала, хрипела, давилась, сбивалась, конфузилась, захлёбывались и дико фальшивила. Слова песенки застревали в горле, вылетали из памяти, становились бессмысленным набором звуков. Это было ужасно. И это было величайшее издевательство над собой.
  
  В урочный час зрительный зал был набит до отказа. Публика самая отборная и отъявленная. Сливки, истеблишмент, уникальные имена. Премьера аллегорического мюзикла "Кокаин и героин мертвы" грозила перерасти в мировую сенсацию. Здесь были все признаки нового синтетического искусства. И вместе с тем, это было похоже на последний писк умирающего театра. В первых рядах множество узнаваемых лиц, дамы, осанистые господа, дутые, мрачные, нетерпеливые дети с попкорном. Вот сам мэр города с новой женой, вот академики и писатели, вот спикер парламента, вот господа банкиры. На самых лучших местах расположились сиятельные доны и потрошители. А где-то вдали, под галеркой, засели важные силовые чины, гэбьё всех стран. Все ждут чего-то необыкновенного, задушевного и порочного.
  Аль-карнаб заметно нервничал и щипал танцоров. Только что он имел неприятный телефонный разговор с одним из заказчиков шоу, которого звали Пунц. Этот большой, вызывающий человек сказал ему, что этим вечером в Большом Театре Мечты начинается новая эра. Что сегодня искусство должно утвердиться на командных высотах и бросить полки. В этих напутственных словах Аль-карнабу почудилось что-то насмешливое и тревожное. Он-то доподлинно знал, где самое место искусству, и что никакого искусства давно уже нет, но возражать мафиози, конечно, не стал. И без того был на взводе, предчувствуя спрос за потраченные средства. Эти бандиты совсем слетели с катушек, сорят деньгами, точно живут последний день.
  Наконец, свет опал и вступила, затрепетала нежная музыка. Маруся, запинаясь, вышла на шаткую палубу, зажмурила подведенные глазки, неловко сделала книксен и затянула песенку. Что-то в душе её дёрнулось и отлегло. И тогда она узнала зал, почувствовала его как одно напряженное, алчное ухо. Чуть-чуть затошнило, повело в одну сторону, потом в другую. Она едва не упала, потянувшись за призраком. Ее манила и всасывала мягкая человеческая бездна. Но отважная девушка сжала зубы в кулак, расправила руки и удержалась на тонкой нити мотива.
  - Браво! Браво! - заверещали с галерки.
  - Ты молодчина! - похвалил Аль-карнаб. - Видишь, видишь теперь, что такое закалка?
  До второго пришествия Маруси оставалось более двух часов. Юная дива спустилась под сцену, где был бар для артистов, взяла бутылку водки и крошечное канапе. Аль-карнаб решил не спускать с неё глаз. Во всех остальных артистах он был уверен, как в себе самом. За такое вознаграждение профессионалы всё делают чётко. Зря он, конечно, поддался на её уговоры. Лучше б отдал роль Рональдине. Но с другой стороны, Рональдина уже порядком приелась.
  - Не пей, - строго сказал он, - а то не сможешь устоять на шаре.
  - Да не ссы ты, чувак, - развязно и сладко зевнула Маруся; взявшись за пряжку ремня, притянула Аль-карнаба к себе. - Расслабься, голубчик. Представление на мази, ты поработал на славу. Не хочешь ли вознаграждение от меня получить? Пойдём, побродим, а? Девчонки мне говорили, что у тебя инструмент необычный. Что, правда, с бриллиантом? Я бриллианты люблю.
  - Ага, а твой упырь мне голову не отвернет? - шепотом спросил Аль-карнаб и подмигнул. - Может, лучше не надо?
  - Ты заслужил, - она провела языком по губам. - Я хочу тебя, Алик.
  И продюсер не устоял, поддался соблазну. Потому что Маруся была неотразима и как раз в его вкусе. А он - смел, любопытен. Ему очень хотелось заглянуть ей в глаза в тот момент, когда...
  
  "- Ты-то сам бывал в театре? - неожиданно спросила Бабушка.
  - Нет... то есть, да, бывал в детстве на ёлке, - смутившись, ответил я. - А вам, собственно, что за дело? Вы поймите меня правильно, я не оправдываюсь, только довольно странно наблюдать, как психически здоровые люди делают вид, что дурачатся. Козликами прыгают, совами ухают. Это действует на нервы. Не могу поверить, словно все сговорились у меня за спиною. А сами пьесы - они такие странные. Как если бы разные органы тела между собой разговаривали. Это всё древние греки от безделья придумали. Из меня неблагодарный зритель. Вы как хотите, но по-моему, ваш театр - это говно.
  - Да нет, я не про то. Актеры, зрители - не все ли едино? Я хотела узнать, бывал ли ты в самом театре, в его толще? Ну да куда тебе. Конечно же, не был.
  - За кулисами, что ли?
  - В толще всякого большого театра, - поведала Бабушка, - настоящего большого театра - есть множество тупичков, коридоров, непостижимых вещей и пустующих помещений. Время там не течет, а скачет, словно играет в пятнашки. Там можно заблудиться или сойти с ума. Да, запросто. Там можно повстречать реальные образы, не сопряженные со случайными поступками и воплощениями. И ты узнаешь, что Гамлет с концами уехал в Виттенберг, Сольвейг была шалавой, а Эдип не смог разгадать загадку Сфинкса. Там даже есть такие странные румы, которые не возможны, как не возможно все то, что есть вне этих румов".
  
  - Что такое музыка? - рассуждал Аль-карнаб. - Музыка - это идея. А популярная музыка - это популярная идея. Что наиболее доступно и усвояемо? Сексуальность и агрессивность. Таковы два кашалота, на которых держится имя, личность. Тут вся наша природа двоякая. И ничего постыдного в этом я лично не вижу. Прямо если смотреть, не моргая, не отворачиваясь. Вот такие мы, что тут поделать? Вот ты, к примеру, поёшь: "Я сука. Хочу то, хочу это. В лепешку расшибусь, а достану". И всё, тема задана и приоткрыта, остальное - вариации. Вообще, по правде сказать, все певички, чирикалки, все красотульки - это возобновляемый ресурс. Сегодня одна у тебя, завтра другая. Тело, голос, музыкальная формула, образ и умное продвижение - это рутина, обыкновение. От тебя требуется только терпение и труд. Полная покорность продюсеру. Так становятся звездой. Всегда знаешь, что нужно сделать, чтобы зажечь талант, как поставить его таким образом, чтобы в нем стали нуждаться. Но открою тебе страшную тайну. Теперь, когда у меня есть опыт и деньги, я подозреваю, что проглядел что-то важное, проигнорировал что-то существенное и ключевое. Некий тёмный, непредсказуемый элемент. Нет, это не третий кит. Скорей, чудесная золотая рыбка. Она ведет себя совершенно независимо, странно. Ныряет, где хочет, где хочет, блеснет. И круги от нее по воде - не круги, а овалы, квадраты какие-то даже. Сама по себе эта рыбка, назовем ее так, представляет огромную ценность. Но без меня, без таких, как я, она и гроша ломаного не стоит. Зато со мной... О! Это большой бизнес, огромные деньги! Я бы хотел... Нет, не приручить ее... Просто убедиться в ее существовании... Даже если для этого мне бы пришлось ее уничтожить... Пойми, девочка, я столько раз обманывался, ошибался... Сколько раз разочаровывался и унывал. Ну, скажи. Ты же знаешь, где она плавает... Где мне ее искать? Может быть, у тебя в трусиках? Ты должна мне сказать. Откройся. Разреши мое томление, детка. Давай, я вижу, ты хочешь. У тебя там горячо. Где она, где твоя рыбка?
  Слово за слово, они забрели в какой-то тупиковый коридор, заставленный несгораемыми шкафами. Маруся изворачивалась, похохатывала, отступала, пока не уперлась лопатками в стенку. От напора Аль-карнаба она стукнулась затылком.
  - Полегче, чижик, ты мне платье помнёшь! - воскликнула она и замахнулась пустой бутылкой.
  Аль-карнаб выбил бутылку тростью, зажал трость в зубах, одной рукой сдавил Марусе горло, другой рванул брючный ремень. Его глаза пылали, с губы потекла мутноватая слюнка.
  - Не хочу, не хочу встоячку, - застонала Маруся. - Давай, давай куда-нибудь завалимся.
  Неожиданно у неё за спиной распахнулась какая-то дверь. Они провалились в тёмный и застоявшийся воздух. Аль-карнаб поспешно закрыл за собой дверь, нашарил выключатель и зажег свет. Впрочем, свет был истошный, невразумительный. Он был прямо-таки землистого оттенка.
  Аль-карнаб выпустил руку девочки с бантом, засопел, расстегнул штаны. Осмотрелся внимательно, дёрнулся, сморщил нос и замер на месте. В его взгляде читалось стеклянное недоумение. Трость беззвучно ударилась о каменный пол, и, поплясав, неестественно замерла под наклоном.
  - Что это за комната? Где мы? Куда ты меня затащила?
  Голос ему изменил. Аль-карнаб стал оседать. Маруся пожала плечами и виновато улыбнулась. Комнатка была глухой, тесной, вся в тенях и темно-синих подтеках. Стены обклеены пожелтевшими фотографиями и афишами. Маруся заглянула в платяной шкаф и заперхала от пыли. Реквизитные платья, костюмы обращались в прах от одного на них взгляда. На рогатом стояке висел сотлевший черный плащ, и была нахлобучена круглая фиолетовая шляпа с заплетёнными паутиной полями. В складках плаща, на его блестящей атласной подкладке тускло светились крупные белые загогулины червяков.
  - Ничего себе! Вот это да! - сказала Маруся и взяла одного червяка в рот. - Фу, бяка какая!
  За шкафом, в самом тёмном углу, раком стояла дебелая лысая кукла. Маруся перевернула ее. Глаза куклы были пусты, фарфоровый лобик надтреснут. В тулове что-то щелкнуло, звякнуло, и кукла рявкнула: "Мама!" Маруся притворно схватилась за сердце, погрозила кукле пальцем и, открутив ей голову, заглянула внутрь.
  - Это наша дочка, - объяснила она Аль-карнабу.
  Но великий продюсер был так поглощен собственной персоной, что ответа от него ждать не приходилось. Он совсем ушел вглубь себя. На виду осталась только его взмокшая лысина.
  
  Маруся присела за туалетный столик. Зеркало причудливо раскололось, амальгама покоробилась, почернела. Склянки и ванночки кисло пахли пустотой и забвением, пилочки заржавели, кремы окаменели, парик поседел, в цветочной вазе застыл бурый декокт.
  - Все умерло или забыто. Пора отбрасывать копыта, - нараспев произнесла девочка.
  Она долго смотрелась в хлябь зеркала. Там внутри дрожали от холода крылатые существа. Нахмурилась, смахнула на пол позеленевшие побрякушки. Аль-карнаб ныл монотонно.
  - Заткнись, Алик, - равнодушно сказала Маруся. - Я добрый персонаж. А это иллюзия. Нет плаща и нет шляпы твоей бабушки. Просто запертая пустая комната. И её тоже нет. И двери, в которую мы вошли - тоже нет. Ты в моей голове, Алик. А значит, я могу сделать с тобой всё, что захочу. Могу превратить тебя во что угодно. Стереть, пририсовать. Хочешь, я тебе ещё твой инструмент удлиню? Будешь его перед собой на специальной тележке толкать. Хочешь, ещё один член тебе дорисую? А могу и вовсе тебя ластиком уничтожить. Но не буду. Я ведь хорошая. Да и ты неплохой. Сироток жалеешь. Скольким сироткам помог. Ну, нравятся тебе чистые, свежие девочки - что ж тут такого?
  Она протянула руку и прикоснулась к крохотному тельцу внутри зеркала. Личинка какого-то духа. В каждой такой - целый мир, с персонажами, декорациями и событиями. Хорошо, что надёжно запрятаны от начинающих драматургов.
  Покопалась в тумбочке. Чучело игуаны, спринцовка, пыльная бутылка мадеры, титулярный справочник оного года, веер, стоптанный башмачок, симптомы шизофрении, томик Сатуновского в сафьяновом переплете и...
  - Кубики! - воскликнула Маруся и радостно захлопала в ладоши. - Кубики! Кубики!
  Она запрыгала на одной ноге, припеваючи:
  - Где-то в море-окияне, в толще вод, кит, похожий на сиянье, проплывет.
  Аль-карнаб пошевелился и заскулил, крепко держась за свою голову. Маруся встала над ним, погладила, поплевала ему на макушку. Он сразу немного отмяк и зарыдал театрально:
  - Это же гримёрная бабушки. О! Как мне стыдно. Как стыдно! Я так и знал! Так и знал! Ну что мне теперь делать? Что теперь будет?
  - Рыбку будешь ловить?
  - Что?! Какую ещё рыбку? - Аль-карнаб вскочил и попытался взять свою трость. Но та точно примёрзла к чему-то незримому. - Что? Что такое? Отдай! Отдай!
  - Рыбку жалости, - Маруся легко подхватила трость, замахнулась и бросила её в зеркало.
  Зажурчали осколки, и сразу же комната пропала. Они снова стояли в захламлённом тупичке.
  - Не сходи с ума, Алик. Ты мне ещё нужен, - сказала Маруся и отвесила Аль-карнабу пару пощёчин. - Надо было тебе росту, хотя бы, добавить. И хвост. А то зазря по ту сторону сходили.
  - Шоу! - вспомнил Аль-карнаб и засуетился. - Как оно там?
  - Да, точно, шоу! Надо его слегка доработать, - согласилась Маруся. - Ничего, Алик. Я знаю, как его спасти. Бабушка будет тобой гордиться.
  
  Через какое-то время они вышли на люди. Был антракт, в артистическом кафе пропускали по стопочке. Аль-карнаб порывисто хлопнул коньяку и заметался, с лютой ненавистью всматриваясь в удивленные лица. Он не мог вспомнить, где забыл свою знаменитую трость. Но сейчас его занимало другое. Ему пришла в голову гениальная идея. Он решил поменять концовку. Звёзды, постановщик и композитор стали ему возражать. Тогда Аль-карнаб ударил постановщика в лицо, схватил за длинные волосы и провел расквашенным носом от начала и до конца барной стойки. Указал на извилистый красный след и вдохновенно воскликнул:
  - Это кровь, господа лицедеи! Настоящая кровь!
  Люди решили, что Аль-карнаб просто немного переутомился. Так бывает - сказалась горячка последних дней. Уж точно, представление не нуждалось в доводке, усовершенствовании. И без того, громкий успех был обеспечен. То была крепкая работа, в которую были вложены баснословные деньги. А зритель, подобравшийся в зале, был благодарным зрителем, умел считать нутром. Работники сцены надёжно связали продюсера. А доктор поставил ему хороший укол. Представление триумфально катилось к финалу. Однако этот финал уже был подменен. Вот так же шулер достает из-под манжеты убойную карту.
  Если еще оставался какой-то шанс на провал, то этим шансом, несомненно, была Маруся. На нее смотрели со страхом, любопытством и жалостью. Она вполне сознавала свою роль, свою миссию и только крепилась, чтоб раньше времени не выдать свою неработоспособность.
  И самые худшие ожидания сбылись. Она не сумела взобраться на лиловый шар. Села на него, широко раздвинула ноги. Ее носочки скатались, платьице смялось, бант скособочился и сломал причёску. Сколько вокруг было музыки, глаз, движения, свету, единогласия! Как это всё было мерзко, нелепо, противно! Марусю трясло, внутри нее клокотали рыдания. Она сжалась, сложилась в гармошку, стиснула зубы и надрывно запела глухим голосом:
  - Что наполняет жизнь? Забота
  О хлебе. Солнце. Облака.
  Любовь. Усталости дремота.
  Благоуханье ветерка.
  Детей свободный смех. Чудесный
  Их рост сквозь опыта пласты.
  Совместный труд, досуг совместный
  С друзьями, чьи сердца чисты...
  А дальше она всё забыла. Нежная, оптимистичная музыка, как сбросившая седока лошадь, помедлила, покружилась на месте, сделала пару мажорных скачков и понеслась, разгоняясь, в свирепую атаку, в шум. Провал выяснялся в своей непоправимости, становился шире с каждым мгновением. Онемевшая массовка бестолково раскачивалась и взбрыкивала. В зале стали шуршать. Кто-то оглушительно захохотал. Маруся поднялась, умоляюще вскинула руки и, разбежавшись, далеко запнула ненавистный шар. Тут музыка окончательно расстроилась и умолкла. И сделалось непроглядно.
  Темно было недолго. И ничего страшного не случилось: все руки, ноги и головы остались на месте. Оркестр вступил снова, но как-то не по-людски, словно все инструменты послушались другого дирижёра, который дал им волю разбрестись по закоулкам вселенной, где у каждого нашлась своя заветная, однообразная, щемящая нота. С потолка посыпался безопасный огненный дождь, от его тишайшего треска каждому стало нестерпимо одиноко. Со сцены отхлынули тени. Слева что-то нашло, точно задвинулся объёмный занавес. Тяжело упали три разноцветных луча и, пометавшись по заднику, слились в один контрастный круг. Зал тихо охнул.
  В перекрестье лучей поднялась гигантская фигура бесполого существа. Точно ряженый на ходулях, оно шаталось, ворчало и ныло. Ни рук, ни ног, ни лица, ни других примет у него не было видно. Различимо было только облачение: ветхая шляпа и лиловый замызганный плащ, сшитый из необработанной человеческой кожи. И кишели, возились, рассыпались, отскакивали в разные стороны жирные, отвратительные мотыльки. Мотыльки порхали и пищали в лучах света. По залу прошел вал изумления. Вдруг (к безыскусному дамскому визгу) гигант провернулся вокруг своей оси, вспугнув на миг облако крылатых оккупантов, и разрешился серией одинаковых предметов. То были обычные деревянные кубики с буквами на гранях. Только были они огромные, под стать непонятному чудовищу.
  - РХСВАЖЧУТС,- отчетливо произнесло существо в плаще и шляпе. И перемешало кубики в новый порядок.
  - РХСВАЖЧУТС, - нестройно отозвался зал.
  Голос был резкий, заунывный, его словно бы воспроизводило поломанное устройство. Комбинации кубиков взбрасывались и перемешивались наново:
  - ИКЪОФААХРП...
  - ДЛТСЧОРРЫУ...
  - ЯЗПУЖХСГЭТ...
  - ЫШЬЭВГРАМБ...
  - ТИТУАЭДЛКК...
  - ПХЭЖЮТАВЧЕ...
  - ЕГЩВУЭЗНТЬ...
  Зал дружно вторил. Наступило единогласие. Самые дикие сочетания проговаривались несколько раз, пока не начинали звучать более-менее внятно. Гигант вертелся вокруг своей оси и с каждым оборотом рос. Одиночные стоны и проклятия потонули в хоре новой чудовищной гармонии. Сочетания звуков вытягивались, брезжили, метались, перекручивались. Рождались фонемы для нечеловеческого речевого аппарата. А оркестр продолжал однообразно ныть и бренчать. В какой-то момент игра достигла пика, слитной, парадоксальной устойчивости. И никто не смог удержаться от нее в стороне. Да, наступила стабильность, вопиющая, несуразная, невозможная, и она продолжалась достаточно долго. Но вот команды последовали громче и чаще. Кубики забарахтались, закружились. Пёстрые мотыльки разлетелись по всему залу, расселись на онемевших зрителях. Существо всё росло и росло вверх и вширь, распухало. Кубики стали спекаться в одно бесконечное нецензурное слово. Грани кубиков жидко полыхали, перелетали, текли, подобно лавине скрипичных мотыльков. Шалые лучи прожекторов метались по рядам, по разверзающейся и расходящейся сцене. Наконец, зрительный зал оказался полностью внутри сцены и под сценой. Когда занавес тяжело ухнул вниз, снова стало темно, и разом разрядились все устройства. В эти стирающие мгновения каждый, кто находился в зале, получил редкую возможность узнать, что чувствует казненный, когда его голова катится прочь.
  Зажгли общий свет. Оркестр урезал задорный вальсок Глена Миллера.
  Зрители рукоплескали стоя. Битые полчаса не отпускали прим, композитора, продюсера и постановщика. Аль-карнаб даже как будто стал выше ростом. С видом волшебника он обнимал огромный зал и трясся от преизбытка чувств.
  Театр Мечты был полон фекальности. Фекальности большого успеха.
  
  7. Волосатая спина.
  
  Объяснительная - детским, раздельным почерком:
  "Надыбала новую работёнку. Перевожусь. Не поминайте. Ваша Нора".
  "Вот глупая, - подумал Барнабас. - И что? Не велика потеря. Пусть её, не жаль".
  Труп Норы нашли под стенами Дегеле-сити. Она выбросилась с сорокового этажа.
  Барнабас скомкал записку и сжёг её в пепельнице. В эту ужасную ночь Панкрат приносил только дурные новости. Барнабас провёл её в подвале своего клуба, в окружении полусотни "архаровцев".
  Едва лишь окончился великолепный спектакль, почтенные гости, приехавшие на открытие Пандемониума, ни мало не медля разъехались по своим улусам и фазендам. Чего они добивались от Барнабаса? Что он им униженно разъяснит, почему столичная мафия борется с наркоторговлей и лишает их гигантского рынка? Как бы ни так. Вместо этого они получили мощный удар по самолюбию. В дополнение к этому, их загнали на какое-то дурацкое культурное мероприятие, само название которого звучало для них как оскорбление. Впрочем, всё это позабавило Барнабаса. Он не боялся этих пигмеев, ему было плевать на их отравленные дротики. У Панкрата, конечно, отныне добавится работы. Но разве он, Барнабас, хоть на шаг отступил от своего плана? Вчера они дали ему понять, что крайне им не довольны. А он в ответ поставил им ультиматум. Сказал не обинуясь: если будете продолжать поставки наркотиков - то пеняйте на себя. В своих недоразвитых странах людей травите. А тут - Дегеле, столица мира.
  По-хорошему, ему полагалось сидеть на почётном месте в Большом Театре Мечты, а рядом с ним должна была сидеть его Маруся. Эта мысль весь день не давала ему покоя, выводила его из себя. Вечером ему сообщили, что Маруся напилась во время спектакля, и её в последний момент буквально выдернули со сцены. Артисты вовремя сориентировались, и никто ничего не заметил.
  - А как вообще всё прошло? - спросил Барнабас у Панкрата.
  - Да вроде, все были довольны. Долго стояли и хлопали, - ответил Панкрат, пряча глаза. - Но было кое-что странное. Я даже не знаю, как объяснить. Короче, в самом конце свет отрубился на тридцать секунд. И вся техника, какая была в зале, вышла из строя. Кроме одной ручной кинокамеры. Она была направлена не на сцену, а в зал. Один мой парень снимал хмурые лица наших друзей. Кстати, я думаю, спектакль задрал их за живое. У них просто челюсти отвалились. Но странное дело, судя по этой записи, темно было не полминуты, а двадцать минут. Будешь смотреть? Когда вышла Марго, он повернулся и стал снимать её. И в этот момент что-то в зале случилось.
  - Да зачем мне это смотреть? - с раздражением отмахнулся Барнабас. - А что там не так?
  - Мне кажется, это какие-то шутки кровавой гэбни, - задумчиво ответил Панкрат. - Но в чём прикол - не пойму. Нет, вам надо это увидеть.
  Панкрат включил запись, и Барнабас сразу же увидел Марусю. Она жалко выглядела, лицо её было бледным, глаза бессмысленные, как у овцы. На ней было неприлично короткое детское платье. Нетвёрдой походкой она приближалась к большому лиловому шару.
  - Что это? Ты издеваешься? - заорал Барнабас.
  - Дальше смотрите, - сказал Панкрат и добавил, - пожалуйста.
  Неужто вот это он любил, в этом души не чаял? Да она, если быть с собой откровенным, даже не особо красива. Заурядная шкурка, профурсетка. О, какой стыд! Какая фрустрация! Такая взрослая девка, а вырядилась, как блядина, и полезла принародно позориться. Теперь уж, конечно, после такого стыда и срама, ему не следует брать её в жёны.
  Но тут изображение дёрнулось и погасло. А таймер продолжал отсчитывать время. Барнабас долго смотрел на тёмный экран и молчал. Ему стало страшно.
  - Ну и хули? - наконец, спросил он.
  Панкрат пожал плечами. В чёрных глазах телохранителя тоже дрожал страх.
  - Ну, спецэффект. Циферки сраные. Ты за ней проследил?
  - Барни, ты меня извини, но... - Панкрат замялся и выключил запись. - Ты, кажется, не о том сейчас думаешь. Циферки циферками. Но мне это всё кажется подозрительным.
  - Что именно?
  - Да всё. Мы, по ходу, вошли в зону серьёзного конфликта. Пусть они и дикари, как ты говоришь, но в прямых акциях - большие художники. Да и с записью этой что-то не ладно. Я слышал, что у чекистов в штате есть колдуны. Колдуны, понимаешь? А мы с тобой - обычные люди, только стрелять да взрывать умеем. Пацаны говорят, что ты устал, Барни. Перенапрягся. Потому что о бабе своей ненормальной грузишься. Да плюнь ты на неё. Я за всех пацанов сейчас говорю. У нас семьи, Барни. Если что - помирать-то вместе будем.
  - Погляди-ка, семьи у них! Глупый ты, Панкрат. Думаешь, от бабы только в одном может быть прок?
  - Да, думаю. А когда она не в своё дело лезет - жди беды. Вот так, Барни.
  - Значит, не веришь в любовь? - зловеще усмехнулся Барнабас.
  - Тебя как подменили, Барни. Не узнаю тебя, - упрямо ответил Панкрат.
  - И это мне говорит человек, который не может за бабой толком проследить. Выйди вон, Панкрат. Оставь меня одного. А пацанам скажи, буду жив, удвою их жалование.
  
  Оставшись в одиночестве, он уронил голову на руки и ощутил в себе заблудившееся дитя. Давным-давно, в детстве, ему иногда снились кошмары. И тут тоже что-то такое приснилось, привиделось - живое, чёткое, жуткое, с глубоким смыслом. Иллюзия подловила в нём редчайшую минуту слабости и воспользовалась ею сполна.
  Видел он, как идет по аллее мемориального английского парка. Взявшись за руки, точно школьник, со своей беспутной возлюбленной. На Марусе был алый короткий плащ и смешной беретик с пером. Сам Барнабас был совсем молодой и подтянутый, на боку у него была приторочена спиралевидная шпага. Ярким, загадочным светом были окутаны вещи. На солнце можно было смотреть в упор, потому что оно было тёмно-лиловое и размытое. Громадный замок, к которому они направлялись, был очень похож на чёрный храм Пандемониума. Только был он во сне не чёрный, а пестровато-лимонный, но столь же торжественный. Стоял этот замок не на горе, как все нормальные замки, а в глубокой ложбине.
  Барнабас ощущал, что между ним и Марусей установилось единодушие, словно они супруги и прошли через множество испытаний. Вот так - неразлучно, взявшись за руки. Смерть, только смерть нас разлучит, тихо твердил он, и Маруся одобряла его с кроткой, мудрой улыбкой. Она тоже была там другая: тонкая, женственная, не склонная к насилию. В чреве своём, под броней из меланхоличных кристаллов, она что-то такое несла.
  Они вошли в Пандемониум, но не через главный вход с грифонами и горгульями, а через неприметную дверцу сбоку. Стали спускаться по крутой каменной лесенке.
  "Посвети", - попросила Маруся.
  Лестница уходила, зарывалась в сырую, пахучую землю. В ней попадались клочки седых волос и медные позеленевшие пуговицы. Иногда путь преграждал уродливый корень дерева, и тогда Барнабас галантно брал Марусю на руки и переносил через препятствие.
  Наконец, они оказались в просторном гроте, освещённом мерцающими трубками. Здесь стояло несколько десятков столов, на которых лежали тела, укрытые по горло серебристой плёнкой. Душно пахло - той же жирной землей и благовониями. Барнабас бросил взгляд на четыре стола, которые были заметно выше прочих. И с благоговейным ужасом узнал искривленные и почерневшие лица Мамаш. Их полуприкрытые глаза тускло, безжизненно светились.
  Барнабас встал на одно колено и с глубочайшим смирением поклонился.
  Он осознавал, что видит сон. Но у него стали слипаться глаза, и он почувствовал сильную тягу в другой сон, который был ещё глубже и сладостнее, чем тот, что он видел.
  Маруся дотронулась до его плеча и повелела встать.
  "Смотри, - печальным голосом произнесла она, и глаза её гордо блеснули. - Вся колода мертва. Мафии больше нет. Организованной преступности больше нет. Пандемониум - это памятник, дом для мёртвых. Это прекрасная крипта. Это мёртвая красота, в которой сошлись все архитектурные стили. Это место, где можно и быть, и не быть".
  "И что теперь будет?" - беспечно спросил Барнабас.
  "А я сама не знаю. Надеюсь, будет весело".
  Она взяла его за руку и повела по проходу между столами. Он отводил глаза, не в силах смотреть на строгие лица покойных. Один мраморный стол, в самом конце, оказался незанятым. Маруся легла на него, расстегнула плащ и раздвинула ноги. Под плащом на ней ничего не было. Она смотрела на него снизу спокойным взглядом женщины, которая знает, что нужно мужчине.
  "Ты и я, мы тоже мертвы, - сказала она и поманила рукой. - Кто ты, мой рыцарь печальный?"
  "Я чмо, говно и пидарас. И спина у меня волосатая", - твёрдо и радостно ответил он и навалился на возлюбленную.
  Его подхватило сильнейшее возбуждение. И сразу же накрыла волна стыдливой робости, словно он занимался любовью первый раз в жизни.
  Тут обстановка стала другой. По воле постановщика снов, они мгновенно перенеслись в храм над усыпальницей. Тяжелые своды сомкнулись над головой, из эфира струилась тревожно шуршащая музыка. Барнабас и Маруся стояли плечом к плечу у алтаря, который представлял собой горизонтальную плиту из синего камня с углублением и тупой каменной пикой. Вокруг алтаря на одинаковом расстоянии друг от друга прямо стояли Мамаши в длинных, богато украшенных облачениях. Их глаза на этот раз были широко открыты; и мерцали жизнью иной, невообразимой. Челюсти у Мамаш однообразно двигались. Мамаши жевали американскую жвачку. Могильный ужас охватил Барнабаса. А меж тем, его возбуждение стало едва ли терпимым. Ему казалось, что он способен пробить своим членом купол храма. Было странно наблюдать со стороны то, насколько он мал в сравнении с собственным членом, насколько ничтожен в сравнении с частью своего тела, которое, верно, принято в члены какого-то верховного совета, возведено в высший ранг, а он сам - отброшен, как ненужное приложение.
  Маруся достала из-за спины щеголеватого живого ребенка и протянула его Барнабасу. Ребёнок был холодный и липкий наощупь, но глаза его были бесстрашные и любопытные.
  "Давай, - побудила она и коснулась вершины каменного стержня. - Давай, насади эту сволочь".
  "Я?! Я не могу!" - запротестовал Барнабас и беспомощно посмотрел на Мамаш.
  Те оставались недвижны, как выряженные изваяния. Но ему показалось, что внутри них бьётся смех, они смеялись над ним каменным смехом мёртвых.
  "Давай! - яростно закричала Маруся. - Ты же мужик! Давай! Насади его!"
  В её запястье зияла круглая дыра, из которой торчали стеклянные стрелки.
  "Живее! Твое время выходит! Пять, четыре, три, два, один".
  Барнабас держал ребёнка на вытянутых руках и прицеливался. Малыш продолжал смотреть на него насмешливо, точно решал про себя, как с ним поступить.
  В этот момент раздался противный зуммер закрытой линии.
  
  Звонок выдернул Барнабаса из наваждения. Разговаривать сейчас ни с кем не хотелось. Однако звонил Пунц, человек серьёзный и правильный. Барнабас отёр холодный пот, поправил член, почесал взопревшие яйца, закурил и только потом снял трубку золотого антикварного телефона, принадлежавшего некогда бухарскому эмиру.
  - Салям, Барни, - небрежно заговорил Пунц. - Хорошее ты дал представление. Зачётное, как говорили раньше. Мистер Героин был неподражаем. Моей супруге очень понравилось. Она тебе, кстати, привет сердечный передает. Ну, а я от себя кое-что присовокуплю. Валить надо было наших зарубежных партнёров, пока они были на нашей земле. По-хорошему, мы должны были закопать их прямо там, в оркестровой ямине, - Пунц был на редкость эмоционален.
  - Возможно, - сухо отреагировал Барнабас. - Но я своих гостей не мочу. Очень плохая примета.
  - Я же тебя остерегал. М-м, от излишнего самомнения. Нечего было с ними лясы точить. Помнишь, что сказала эта татуированная обезьянка? Я Пабло Изверга имею в виду. Не может быть ничего лучше чистого героина и чистого кокаина. Да, а землю создал Господь. И он всемогущ и един. Ишь ты, какая мудрость запредельная! Трудно переубедить такого традиционалиста как Пабло. Он же свою родословную от австралопитеков ведет. А наш славный город за банку консервную с тухлым супчиком держит. И вот сидим мы теперь по малинам, точно медведи придурковатые. Лично я в ближайшее время из "Церковной мыши" - ни ногой. Чего и тебе желаю. Сиди там у себя, дуй коктейли, мацай арфисток. Погода хреновая нынче. А прогноз - и того хуже.
  - Да ладно тебе, - с ленцой отозвался Барнабас. - Чего хотел-то? Поговорить, что ли, не с кем?
  - Мы тут с Карачуном, - Пунц сменил тон, - покумекали. И решили создать выездную бригаду. Гастролёров, так сказать. Дашь своих арбалетчиков?
  - Конечно, - сразу же согласился Барнабас. - Всё, что угодно.
  - Тогда ты должен попросить Марго возглавить бригаду.
  - Это с какой радости? - возмутился Барнабас. - Вы что там, рехнулись с Карачуном?
  - Тебе жалко ее, что ли? Да я пошутил, не переживай ты так. Мне, кстати, Пабло по старой дружбе оставил кило кокаина. Отличная штука, Барни. Хочешь, я тебе пришлю децл с нарочным?
  - Слушай, Пунц, мне сейчас не до шуток.
  - А что? Очко заиграло, Барни? Может быть, всё-таки, попросишь Марго, как следует? Падешь на коленки, пол под ней расцелуешь? - со смехом продолжал Пунц. - Или ты не знаешь, где она?
  - Знаю, конечно, - в крайнем смущении соврал Барнабас. - Рядом тут.
  - Да? А вот у меня другая информация, - в голосе Пунца хрустнул снежок.
  - Ты всё знаешь, да? - пробормотал Барнабас. - Ты, Пунц, всезнайка. И это, наверно, печально.
  - Да. Это не весело.
  - Ладно, скажи, где она?
  Пунц быстро назвал адрес и пояснил:
  - Это сквот. Унылое и непотребное место. Живет она там со взрослыми мужиками. Так, шелупонь, бездельники, которые называют себя музыкантами. Я Марго никогда не понимал. Но это ведь ее личное дело, не так ли?
  Барнабас ничего не ответил, только крепче сдавил телефонную трубку.
  - Лучший в городе терминатор может себе позволить, - с расстановкой добавил Пунц, - жить так, как ему вздумается. Главное, чтобы она была с нами. Разве не так?
  - Баба-терминатор? - Барнабас нарушил молчание.
  - Да, Барни. Именно так. Времена ведь меняются. Всё куда-то летит и летит вверх тормашками. Послушай, дружище, я ведь тебе вот по какому поводу звоню. Скажи-ка, Барни, нет ли у тебя такого странного, путанного, безосновательного ощущения... Ну, что вот тебя обокрали?
  - Что ты хочешь сказать? - Барнабас напрягся. - Ты прямо говори. Без лирики, ёбана.
  - Ну, вот ты считал что-то своим, неотъемлемым, личным. И хуяк - нет этого. Кто-то увёл. А?
  - Ты это про что сейчас говоришь? - Барнабас запыхтел от злобы.
  - Погоди, Барни. Я сейчас сформулирую. Знаешь, от этого кокаина у меня крышу вынесло в эмпиреи. Вот, допустим, память твоя. Ну, не твоя конкретно, да? Вообще, память. Казалось бы, никто не сможет ее у тебя отнять. Если уж там что-то есть - так это накрепко. Навечно. Ан нет. Ты хвать - а там пусто. Дыра шевелится. Или хуже того - там не то, что было раньше. А значит, ты уже сам - не тот, а кто-то другой. И ты даже не знаешь, кто ты. Это, Барни... Я не смеюсь над тобой, если ты так подумал. Я, можно сказать, делюсь своей личной проблемой. Это у меня самого такое гадкое чувство сейчас. У меня, понял? Вот что бы ты мог мне посоветовать, а?
  - Я не психолог, Пунц, - подумав, ответил Барнабас. - Я бы тебе сейчас посоветовал не перебарщивать с дрянью. Ну, попробуй написать стихотворение, что ли.
  - О! - Пунц пьяно расхохотался. - Это дело. Так я и поступлю. Напишу я верлибр невъебенный.
  - Думаешь, что-то не так?
  - Вот посмотри. Очень мало людей могут позволить себе жить своей жизнью. И это при том, что мы живём в свободном обществе. А раньше - и того было хуже. Вообще никто не жил, как хотел. Ну, не странно ли всё устроено, а? Я бы, к примеру, хотел прожить две-три разные жизни. А могу позволить себе только одну. Да и то, в любой момент, меня могут грохнуть за это. А ты ещё спрашиваешь. Что-то не так? Нет, всё нормально, Барни.
  - Да иди ты!
  После разговора с компаньоном, Барнабас тяжело встал и долго смотрел на себя в зеркало. Снял пиджак, рубашку, повернулся к зеркалу задом, заглянул через плечо. Губы его что-то шептали. Словно он старался в чем-то себя убедить, на что-то подвигнуть. Потом он позвал Панкрата и твёрдо проговорил:
  - Собирайся. Есть адрес. Поедем вдвоём.
  - А расходного материала много брать? - спросил Панкрат.
  - Бери с запасом. Мало ли какая хуйня.
  - Только, Барни, бронежилет тебе надо надеть.
  - Может, и каску ещё? - со злобой возразил Барнабас.
  - Как твой начальник охраны, Барни, я заявляю: без броника ты никуда не поедешь.
  Они покинули клуб под землёй, прошли под двумя городскими кварталами и оказались в просторном гараже. Выбрали там самую неприметную тачку. Панкрат сел за руль. Плохо скрываемая нервозность не гармонировала с его внушительной наружностью. Так, вероятно, мог выглядеть каменный утёс под дождём из метеоритов. Барнабас сел рядом с ним. Впервые в жизни надев бронежилет, он чувствовал себя пьяным от безразличия.
  - Зря мы поехали, - наконец, озвучил свои сомнения телохранитель.
  - Ты счастлив в семейной жизни? - спросил Барнабас и, не дожидаясь ответа, продолжил: А вот если бы тебя перед выбором поставили? Я или твоя семья?
  - Зачем ты так, Барни?
  - А вот и затем. Предательство с этого и начинается. Гони, Панкрат, гони. У меня сейчас такое чувство дрянное. Будто я прожил не свою жизнь, - Барнабас рассеянно гладил лежавший у него на коленях автомат Томпсона. - А ведь она права. Кто бы я был без нее? Наверняка, подох бы в тюряге уже от туберкулёза. И это было бы правильно. Потому что я, по сути, обычный жиган, а не бизнесмен, не ньюсмейкер. Эта стерва, Панкрат, забрала у меня мою жизнь. Подменила. Она должна мне за это ответить.
  Панкрат покачал головой, вздохнул тяжело.
  - Ну и плюнули бы, - произнес он через какое-то время.
  - Не могу, - отозвался Барнабас. - Я должен это закончить.
  Чувства возбуждения и гадливости, испытанные в недавнем сновидении, вернулись к нему, взяв форму свернувшейся вкруг сердца змеюки. Машина объехала большой пруд, на берегу которого любили собираться педерасты столицы, и выехала на дорогу, ведущую в Старый порт.
  - Ангел, что ещё, блядь, за Ангел такой? - пробормотал Барнабас.
  - Кличка стрёмная, - высказался Панкрат. - Может, артистик какой? Я справлялся, конторка ещё есть такая похоронная, "Ангел".
  - Эй, вот не надо сейчас про это.
  - Вы только с ней не разговаривайте. И в глаза ей не смотрите. Сразу.
  - Пасть завали, а, - прикрикнул на него Барнабас. Через какое-то время спросил, точно желая загладить грубость: Панкрат, у тебя спина волосатая?
  - Да нет, вроде, - озадаченно сказал Панкрат.
  - Она сказала, что не пойдёт за меня, потому что у меня спина волосатая.
  Сразу за Старым портом начался скверно освещённый район с ветхими особняками викторианской эпохи. Вдруг из боковой улочки беззвучно выскочили два фургона с проблесковыми маячками. Они пристроились позади и дали знак остановиться.
  - Полиция, что ли? - с надеждой спросил Барнабас.
  - Хуй там! - процедил Панкрат и ударил по баранке. - Жорики, блядь! Краплёные.
  Но Барнабас и сам уже разглядел зловещую эмблему спецподразделения по борьбе с экстремизмом: перечеркнутый красной линией череп.
  - Рвём когти?
  - Куда там. Ладно, прижмись, - ровным голосом приказал Барнабас.
  Они остановились. Обе машины преследования, мерцая тёмными стёклами, плавно проехали мимо и завернули за угол ближайшего дома.
  - Странно, - сказал Панкрат. - Ладно. Пойду позырю, что за хуйня. А вы садитесь за руль.
  Панкрат быстро перекрестился на образок Александра Невского и выбрался из машины. Барнабас, чертыхаясь, перелез в кресло водителя.
  Сзади раздался скрип тормозов и тяжелое механическое урчание. Барнабас скорее почувствовал, чем увидел, как быстро надвигается, падает, накрывает массивная, зловещая тень. Панкрат, успевший отойти на пару десятков шагов, отчаянно взмахнул руками.
  Дальше было в точности, как в кошмарном сне. В зеркальце Барнабас вдруг увидел быстро надвигающуюся раскрытую пасть с кривыми зубами.
  Медленно он отключил блокировку, медленно распахнул плечом дверь, нестерпимо долго, неповоротливо убегал, по колено увязая в асфальте. Проклятый бронежилет увеличил его и без того немалый вес. Но даже будь он суперменом, спастись ему вряд ли бы удалось.
  Ярко раскрашенный под дракона тягач налетел на машину и легко раздавил её, как китайский фонарик. И тут же сказочно, ослепительно шандарахнуло.
  "Любовь порвёт нас на части", - пронеслось в голове Барнабаса.
  
  В комнате пахло печным и табачным дымом. На полу лежали связки шнуров, "примочки", синтезаторы, книги, пустые бутылки. Голая лампочка под обезображенным копотью потолком отбрасывала гнетущий, пятнистый свет. Впрочем, было довольно уютно.
  В комнате находилось шесть человек. Двое мужчин спали на матрасах, натянув на голову одеяло. Один, голый по пояс, сидел на табуретке и выщипывал из гитары тоскливые звуки. Ещё один, бритый и татуированный, малевал на прислоненной к стенке деревянной колоде какой-то перекошенный лик. Кроме них, в комнате ещё было две девушки. Одна, тоненькая, со светлыми, собранными в пучок волосами, ползала по полу и самозабвенно во что-то играла, передвигая смехотворные глиняные фигурки. Другая, с распущенными и свалявшимися волосами, прямо сидела за столом, застеленным ватманом с дырами от окурков. По правую руку от неё стояла ополовиненная бутылка водки, слева от неё лежал большой пистолет.
  Вдруг где-то поблизости оглушительно ухнуло. Со звоном лопнуло оконное стекло. С потолка посыпались куски штукатурки. В воздухе заклубилась пыль. Бутылка, стоящая на столе, опрокинулась, и вода жизни закапала на пол. Свет померцал, и воцарилось прежнее оцепенение. Девушка, копошившаяся на полу, снова расставила завалившиеся фигурки царей и воинов. А пьяная девушка за столом ойкнула и произнесла:
  - Ёб твою мать! Треснуло зеркало, ёкнуло девичье сердце.
  - Марго, что это было? - сонно спросил парень с гитарой.
  - Это моего лягушонка в коробчёнке не стало, - девушка подняла бутылку, поболтала её содержимое и вылила остатки в стакан.
  - А-а, - протянул парень. - И не жалко?
  Он отложил гитару и вышел из комнаты через проём, занавешенный серебристой материей.
  - Водку вот жалко, - ответила Маруся. - Пролилась.
  - Там фасад точно по центру треснул, - вернувшись, весело сообщил гитарист.
  Маруся встала, подошла к нему и, сжав его лицо в своих ладонях, поцеловала в губы. Гитарист вытер губы и деликатно оттолкнул её от себя. Снова взял в руки гитару.
  - Любовь, - произнёс он, - это не хуй в стакане.
  Один из парней, спавших на полу, высунулся из-под одеяла и недовольно проворчал:
  - Надо другое жильё. Это спалилось.
  - Нет, любезнейший Полимрак, - воскликнула Маруся, обращаясь к гитаристу. - Про любовь больше петь не надо. Потому что любовь умерла. Потому что любовь испортилась. Нужно петь про то, что живо. Смерть, разрушение, ненависть, боль. Месть. Такая тема.
  
  8. Контр-жизнь.
  
  "Похоже, я задремал, свернувшись в комок от страшного холода. Мне показалось, что с Бабушкой Буваси что-то творится неладное.
  Её человеческая форма, и без того довольно условная, совсем оплыла. Лишь голова по-прежнему была хорошо различима, хотя и стала квадратной. Из головы, как из транзисторного приёмника, продолжал с тихим потрескиваньем литься голос. Впрочем, я где-то читал, что замерзающий человек видит мир искаженным. Сначала теряют привычный вид и уклад реальные вещи. А потом и вовсе реальность полностью вытесняется галлюцинацией.
  - А что стало с цыганом? - поинтересовался я в образовавшейся паузе.
  - А что с ним стало? Жил, не тужил, да вдруг догадался, что история-то не про него. Ну, и покинул повествование.
  - Я всё больше об этом жалею, - признался я. - Дело в том, что Маруся мне как-то перестает нравиться. Она становится совсем уж какой-то... - я долго подбирал слово. - Отрицательной.
  - А ты не боись, - Бабушка булькнула туловищем. - Дальше будет только хуже. Ты ещё Падающего не слышал.
  - Какого ещё Падающего? Что это с вами? Мне это мерещится, или...
  - Вот ты мне скажи, объясни по-людски, зачем ты припёрся? Чего ради ты здесь? - спросила Бабушка. Она вновь накинула на себя человеческий контур, но как-то надрывно, словно это была околевшая на морозе рубаха.
  - Это не просто ответить, - выдохнул я.
  - Так попытайся. Только не лги. Видишь ли, мне стоит большого труда поддерживать эту симметричную форму. Прежде чем продолжить, я должна кое-что для себя прояснить.
  - Ах вот так? Пожалуй, мне просто нечем больше заняться. Некуда деться совсем, - сказал я то, что первым пришло в голову.
  - Так ты бездельник, что ли? Твою мать! - Бабушка грязно выругалась. - Я тебе не Армия Спасения. Ступай назад, откуда пришел.
  - Я не хочу перед вами оправдываться. Тем более, о чем-то просить, - я храбро повысил голос. - Но мой мир исчез. Всё, что от него осталось - этот фотоснимок с женским лицом. Да вот ещё эта несовершенная моя речь. И всё, больше нет ничего. Вот такие пироги, бабуся.
  - Пироги! - она сморщилась и проглотила слюну. - Да были бы у тебя пироги! А как думаешь, почему он исчез, этот твой мир?
  - Так вот я и пытаюсь это выяснить с вашей помощью. Думаю, он был слишком нежен. Не самостоятелен. Лишен иммунитета. Какое-то вмешательство произошло. Вброс чего-то чужого. А может, так изначально было задумано. Это как тихоокеанский лосось - отметал икру и сразу же стал разлагаться. Не знаю я, в общем.
  - Ладно, - угрюмо произнесла она. - Я, конечно, тебе помогу. Душа у меня отзывчивая. И ты мне чем-то нравишься. Но помощь моя имеет предел. В какой-то момент, тебе придется отодрать свою задницу от стула. И продолжить расследование самостоятельно. Если что - ищи продолжение истории в холодильнике".
  
  В результате коварного покушения марусин жених Барнабас умер не весь. В этом полудохлом районе города происходило тихое восстание деревьев. В роли телохранителя для славного мафиози нечаянно выступила чахлая берёзка, чьё искривленное туловище выпирало из трещины в асфальте. Когда в спину вломил насыщенный кусками железа огненный ураган, Барнабас инстинктивно сгруппировался. Панкрат попросту испарился, расшибло целый жилой квартал, а ему, чёрту фартовому, повезло. Он сильно обгорел, но сохранил свое тело в цельности. Выжил; правда, жизнью назвать это было уже нельзя. От страшного удара дракона главарь мафии впал в полнейшую отрешенность.
  С телом, на которое было боязно и жалко смотреть, произошла история. Поначалу его доставили в военный госпиталь и великодушно подключили к системе вливания жизни, приставив надёжную охрану из государственных убийц. Однако вскоре оно пропало из-под охраны подобно тому, как пропадает кошка из закрытого ящика. Но никакого волшебства в этом исчезновении не было, а если и было - то допустимый процент.
  Спустя несколько дней после теракта, полковник Гонсалес переговорил с доктором-реаниматором и в приподнятом настроении вошел в охраняемую палату, где лежал Барнабас. Механическое сердце прокачивало сквозь неподвижный объект свежую кровь. Искусственные лёгкие дышали взамен настоящих. Главарь мафии был забинтован с головы до пят. Полковник подошел к кровати вплотную и легонько постучал по трубке, которая была вставлена недотрупу в рот.
  - Вот ты и покойник, бродяга, - густым баском пропел Руис Гонсалес.
  Несколько лет назад полковник проиграл Барнабасу все свои сбережения. Да и как проиграл - одним махом, в силу ничтожной, но роковой вероятности. После игры Барнабас не подал ему руку, как полагалось в приличном обществе. "Извини, полковник, - сказал он. - Ты не от инфантерии. Еще рука отсохнет". С тех пор Гонсалес с нетерпением ждал этой победной минуты. Он откупорил бутылку шампанского, налил в длинный фужер и, сев у кровати, стал раскладывать на теле ненавистного противника пасьянс. Едкий дух лечебницы его совершенно не трогал. Пасьянс никак не сходился.
  Полковник задремал чутким сном конвойного пса. Вдруг его зализанные назад редкие волосы тронуло дуновение чужого присутствия. Он открыл глаза, и чугунное сердце героической личности дрогнуло от представившегося явления.
  - Марго! - вскрикнул он. - Ты как сюда пробралась?
  - Ну-ка, тихо давай, - девушка приставила ко рту палец, а другой рукой навела на него небольшой пистолет. - Тихо, а то разбудишь.
  - Ага, разбужу! - Гонсалес прыснул от смеха. - Нет, там восемь человек охраны...
  - Спокойно сиди. Я тихо, как мышка. Я умею.
  На девушке был чёрный брючный костюм, на голове - кожаная шофёрская кепка. Лицо у неё было белым, как у покойницы, а взгляд - затуманенным. Она была сама не своя - точь-в-точь сидящая на опиатах фотомодель. Такой тип полковнику нравился. Себе вопреки, он залюбовался болезненной красотой. В нём пробудилось зазубренное половое желание.
  - Я смотрю, ты в трауре, - сказал он. - Да, придётся тебе поискать другого жениха. Этот испортился.
  - Я хочу забрать его.
  - На кой ляд он тебе сдался?
  - А вот это - не твоё собачье дело.
  - Не хами. И убери пистолет.
  Маруся убрала пистолет за спину и показала свободные руки.
  - Давай поговорим, Гонсалес. Сколько ты хочешь за этот кусок горелого мяса?
  - Ты же знаешь, Марго. Деньги мне предлагать бесполезно. А зачем он тебе? Ему все равно кирдык. Доктор сказал.
  - Зачем? - Марго села с другой стороны кровати. - Буду сидеть и держать его за руку. Как и положено настоящей невесте. А вот вам он зачем? Ты хоть думал об этом?
  - А что тут думать? - Гонсалес недоуменно пожал плечами.
  - А зачем вы его вообще от асфальта отковыряли? Почему не дали просто сдохнуть?
  - К чему ты клонишь, подруга?
  - Я думаю, твой начальник, генерал Рю, хочет его сожрать.
  Гонсалес ошеломленно посмотрел на девушку, встал и с фужером в руке подошел к окну.
  - Может, и тебе бросят кусочек, - с презрением сказала Маруся.
  - Изыди, злыдня! - побледнев, прошипел полковник и метнул фужер. Но Маруся была начеку. Тотчас в палату заглянул один из охранников.
  - Всё нормально, - сказал Гонсалес и сделал знак рукой. - Уронил.
  Дверь закрылась. Маруся подошла к полковнику вплотную и сказала насмешливо:
  - Честь свою ты уронил хрустальную.
  Он положил правую руку ей на плечо. Показалось, оно совсем хрупкое.
  - Можно я так постою? - улыбнулся он. - Честно сказать, хочу тебя сильно. А почему - не знаю. С тобой было бы интересно. Не то, что с обычной бабой. Скажи, зачем меня дразнишь?
  - Съесть врага своего - это старинный самурайский обычай. Ты разве не в курсе?
  - Да плевать, Марго, - Гонсалес убрал руку. - Приказ у меня. Я лично за этого гандона отвечаю.
  - Могу слить тебе комромат на "Пробирочную палатку".
  - Незачем. Мы итак задавим эту конторку.
  - Я сдам тебе Ангела.
  Гонсалес пристально посмотрел Марусе в глаза и покачал головой.
  - Это ты Скатова можешь так разводить. Лично я не верю ни в какого Ангела. Ты его выдумала. Не знаю зачем. Может быть, потому что тебе скучно. А может, я это вполне допускаю, с головой у тебя не в порядке. Иначе мне непонятно, зачем тебе это без малого мёртвое тело. Ты ведь его не любишь, никогда не любила. Ты любишь только себя. А, я прав?
  Маруся сбросила его руку и сделала три быстрых шага назад.
  - Да, я психованная, - тихо сказала она. - Вот возьму - и пристрелю тебя.
  - Ты по-прежнему девственница? - так же тихо спросил Гонсалес. - Давай так. Офицерская честь в обмен на девичью. Идёт?
  - Что? - Маруся вздрогнула, точно ее ужалило. - Ах, как же тебе не стыдно, Руис Альфонсо Гонсалес? Разве так поступают граждане великого Дегеле? И откуда столько цинизма в благородном сердце чекиста?
  - А что? Я парень хоть куда. В половой любви опытен, щедр. А тебе ведь, один хуй, давно пора выбросить из головы всякую дурь. Вот увидишь, больно не будет. Я не пидар блатной, - он покосился на безмолвное перебинтованное тело. - Я даже романтик.
  Мизинцем он достал из носа козюлю и двумя пальцами свалял ее в катышек.
  - Я стихи могу тебе почитать. А ты пей, сколько влезет. Пей, блюй. Мне это без разницы.
  Он прицелился, выщелкнул катышек и попал Марусе точно в лоб.
  - Но сначала я его заберу отсюда? - нерешительно спросила она.
  - Валяй. Только учти, он ведь непереносной.
  - А это моя забота. Пост сними, да? Только без этих ваших фирменных шуток.
  Гонсалес обаятельно улыбнулся и вышел в коридор. Маруся приблизилась к кровати тяжелобольного и достала шприц, наполненный тёмным раствором. Сняв с иглы пластиковый колпачок, она сквозь бинты ударила в то место, где должна была находиться шея. Едва она надавила на поршень, тело вздрогнуло, выгнулось, но тут же опало. Вернулся Гонсалес.
  - А они ничего не заподозрят? - спросила Маруся, быстро отсоединяя шланги и трубки.
  - У нас дисциплина, детка, - лицо полковника светилось, как масляная лампа. - Унтер оберу - робот. Это не как у вас, бандюганов. Поэтому мы вас всегда будем бить. И ебать.
  - Ладно, ёбырь. Помоги-ка слабому полу.
  Они с двух концов взяли человеческий кокон и довольно небрежно забросили его на каталку. Гонсалес сдержал слово: коридор был пуст. Суровые охранники, одетые в крапчатую форму, разом покинули пост. Никто из персонала не заметил, как Гонсалес с Марусей доставили каталку вниз. У чёрного входа на разведенных парах стоял чёрный же фургон с похоронной свастикой. Из катафалка вышли два безликих молодых человека. Не мешкая, они переложили тело на носилки и бесцеремонно запихнули его внутрь фургона. Машина сорвалась с места, развернулась, без проблем миновала пропускной пункт и вылетела с территории госпиталя. Похищение Барнабаса заняло не больше двух минут. Маруся с полковником пошли вдоль больничного корпуса по искрящейся после дождя дорожке. Через четверть часа у девушки чирикнула трубка. Она прочитала сообщение и протянула свой пистолет Гонсалесу.
  - Всё нормально? - он забрал пистолет и выбросил его в кусты. - Тогда твоя очередь. Ходи.
  Маруся смотрела на него, недоверчиво и сердито. Гонсалес чувствовал, что нравится ей.
  - Романтик. Ебать меня прямо здесь будешь?
  - Зачем? Поедем ко мне.
  - Ты не женат разве?
  - На дачу, - уточнил Гонсалес.
  - Тебе ее за подвиги ратные выдали? - Маруся выпучила глаза. - Славный полковник! Не каждой девушке так повезло, как мне.
  - У меня там отличненько. Есть гидропонка. Бассейн. И самолётик.
  - О! А татами у тебя там есть?
  Они пришли на парковку. Гонсалес швырнул Марусе ключи от своей машины.
  - Только вести будешь ты, - сказал он. - По навигатору. Если превысишь нормальную человеческую скорость, я прострелю тебе колено. Нет, даже оба колена. А потом все равно выебу.
  - Нет-нет, - она бросила ключи обратно. - На твоей тарантайке я не поеду. Даже не упрашивай.
  - А чем это тебе не нравится моя машина? - обиделся Гонсалес.
  - После объясню. Вон, выбирай любую. Я открою.
  Гонсалес постоял, подумал. Потом молча указал на старенький двухместный "жучок".
  - Вон та. На ней не разгонишься.
  - О! - снова, с деланным восхищением воскликнула девушка. - Какая горбатенькая! Нам будет интимно. Нет, ты не романтик. Ты чёртов постмодернист.
  По дороге Гонсалес подробно описывал девушке свои любимые сексуальные фокусы. Маруся слушала и кивала, кусая губку. В свою очередь, она посвятила блестящего офицера контрразведки в свои ближайшие деловые планы. Гонсалес выслушал ее с недоверием.
  - Я не понял, - угрюмо сказал он. - А зачем ты мне это рассказываешь?
  - Просто хочу, чтобы ты знал, Руис. Я тоже против наркомафии. Может быть, это придаст нашему любовному поединку добавочный градус. Мы будем с тобой трахаться не просто так, точно глупые дети. Мы будем ебаться против наркотиков.
  - Ты врёшь. Не морочь мне голову. Тебе не под силу такое.
  - Я отлично стреляю. Я снайпер. Не веришь?
  Полковник насупился и отодвинулся как можно дальше. Пистолет он не опускал. Маруся вела подчёркнуто медленно, их легко обгоняли другие машины. Развязка была близка. Гонсалес почувствовал, что настроение девушки переменилось, и занервничал. Трагическая опустошённость прошла, в глазах Маруси появился задор. Внезапно она повернула голову и положила руку ему на колено. Гонсалес дёрнулся и приткнул к ней пистолет.
  - Ты не на меня смотри, блядь. А на дорогу, - потребовал он.
  - Расскажи-ка мне, Руй, про ваш кружок заговорщиков, - ласково попросила Маруся. - Как он у вас там называется? "Зелёная лампа"?
  - Ишь ты, чего захотела, - хмыкнул он. - Хуй тебе.
  - Я и без того всё про вас знаю. Мне интересно, что у вас в голове. Чего вы хотите добиться?
  Гонсалес задумался и утратил бдительность. Он помрачнел, морщины обозначились резче.
  - В генералы метите? Вас зажали по службе? Конечно, ведь в нашей стране у простого человека есть потолок. В случае вашей душной конторки - это звание полковника.
  - Чушь! - не согласился Гонсалес.
  - Да ладно тебе! Тоже мне патриот, - засмеялась Маруся. - Объясни же. Чё ты ломаешься?
  
  - Я тебе, кажется, уже объяснял, - глухо сказал полковник. - Эта страна катится в жопу. Наши враги крепчают, а мы слабеем. Разложение. Распад. Мы должны это остановить. Мы восстановим попранные приоритеты. Власть государства. Этого требует наша великая история. А вы, либералы, только себя знаете. Вам нет дела до прошлого и до будущего. Живёте одним днём.
  - Не всё так просто, полковник. Есть и другая опасность. Ты её просто в упор не видишь.
  - Да ну? - усмехнулся Гонсалес, не сводя глаз с профиля девушки. - Только не надо ля-ля про экологию. Что может быть хуже Большого Придурка?
  - Эта опасность в тебе, дурачок. И в таких, как ты, ограниченных болванах. Вы только ещё хуже натворите. Точнее, не натворите, как раз. Потому что творить не по вашей мудацкой части. Под вами усохнет всё. А свой фетиш - государство, - вы полностью демонтируете. Сейчас хоть какая-то жизнь шевелится. А то, что вы собираетесь устроить - будет не жизнь, и не смерть. А что-то совсем непонятное и бессмысленное. Контр-жизнь. Поэтому лучше не лезьте в то, что находится выше вашего понимания. Не мешайте жить нормальным людям.
  - Вроде тебя, да? Нет уж, сучка. Ты мне зубы не заговаривай. Пиздеть вы горазды, - встрепенулся Гонсалес и вновь сфокусировался на Марусе. - Можешь немного прибавить. Давай-давай. Я сгораю от нетерпения.
  - Отважный полковник. Ты хорошо исполняешь свою дурацкую роль. Генерал Рю вами, как куклами, распоряжается. Ему про вас давно всё известно. Просто он ждёт, когда вы хорошо пропечётесь. Не хочет жрать вас сырыми.
  - Будешь много болтать - я прострелю тебе колено, - предупредил Гонсалес.
  - Слушай, давай обойдёмся без пистолетов с наручниками? Это так пошло. Не будь пошляком, и я дам то, что обещала. Честное слово ведьмы.
  - Я подумаю. Давай, смотри на дорогу, - сказал Гонсалес и, вздохнув, опустил пистолет. - Ты меня не сбивай. Генерал Рю ничего не решает. К тому же, он вышел на пенсию.
  - Да? И большая у него пенсия? - прищурилась Маруся.
  - Какая надо у него пенсия. Он заслуженный человек.
  - Я только хотела сказать, что в вашем кружке завёлся предатель. А ты уже сам думай, - обронила Маруся и включила радио. Заиграл джаз. - О, какое тут хорошее радио!
  - А что если прямо здесь? - через минуту спросил Гонсалес. - Чего долго тянуть-то?
  - Без романтики? Нет уж, Руй, так не пойдёт.
  - А что такого? Большинство девиц получают свой первый сексуальный опыт в машинах. Ты что, особенная? Ну-ка останови. Мне уж невмоготу.
  - А может, ты и есть предатель? Стукачок генерала Рю? - быстро спросила Маруся.
  Полковник снова приставил пистолет к её виску.
  - Ты меня, ей-богу, вынудишь употребить специальные средства. А я не хочу сегодня, - Маруся надавила на газ.
  - Плевал я на твои средства, - свободной рукой Гонсалес схватил её за волосы. - Ох, девочка, в нехорошее дело ты вписалась. Говори, что тебе про нас известно?
  - Да всё. Имена ваши, адреса знаю. Предположительный час икс. Конспираторы.
  - И предателя знаешь?
  - Конечно. Но тебе с ним не совладать. Слушай, не смеши меня своим пистолетиком.
  - Вот здесь поверни. Почти приехали.
  Машина въехала в дачный посёлок и остановилась.
  - Твой? Жалкий какой домишко! - щёки Маруси порозовели, улыбка уже не сходила с её лица. - Хотя, вон, я смотрю, и похуже есть. Ты что, здесь картошку разводишь? Как с жуком колорадским борешься? Не вздумай меня бить.
  - Хорошо. Давай выходи, - с большим трудом Гонсалес сохранял выдержку. - Так, спиной повернулась. Руки давай сюда. Руки вместе держи, говорю! - он больно пихнул её в бок.
  - Я же просила, блин, без наручников! - возмутилась Маруся.
  - Ступай в дом. Пошла, говорю! Не дёргайся, сука!
  - Так что, Руй, даже не надейся стать генералом. Место уже занято. Ты хоть свет-то включи. Темнота - друг молодёжи. Лучше настройся, ты меня недооцениваешь. Что поделать, не ты любимчик генерала Рю. Ты ослик навьюченный, другого к цели везёшь.
  Загородный дом полковника Гонсалеса оказался большим и уютным. Наступил решающий момент. Гонсалес толкнул Марусю на кровать и упёрся ей в спину коленом.
  - Это майор Гондра приказал тебе меня трахнуть? - спросила девушка. - Ой, забыла, что он уже полковника получил. Быстро он прёт. И не понятно, за какие-такие заслуги.
  - Что ты там вякаешь? - Гонсалес не смог подавить удивление.
  - Правильно, что ты перед ним прогибаешься. Карьерное чутьё тебя не подвело. Ведь Гондра скоро станет директором вашего зломудацкого ЦУГБ.
  - Откуда ты знаешь про полковника Гондру? - Гонсалес навалился сильнее.
  - Не такой я прелюдии ожидала, - сдавленным голосом отозвалась девушка. - Но смотрю, зверь в тебе побеждает. Я сейчас в кому, падло, впаду и делай тогда со мной, что хочешь.
  - Гондра - человек генерала, да?
  - Гондра и генерал Рю - одно и то же. Ты не поймёшь всей хуйни.
  - Хватит меня морочить! - прокричал Гонсалес ей в ухо.
  - А ведь помочь хотела. Ты сам-то уже полутруп. Пиздец тебе в спину дышит.
  - Ладно, извини, - отстранился полковник, и Маруся почувствовала, что её руки свободны. - Не знаю, что это на меня нашло. Давай поговорим.
  - Ты очень расстроил меня, Руй, - Маруся встала с кровати и отошла на другой конец комнаты, к стеклянной стене. - Нет, мне ведь и без того жутко. В первый раз, всё-таки. Какие воспоминания у меня останутся? Ты подумал? А если б твою дочку вот так треснули пистолетом по голове?
  - Нет у меня никакой дочки, дурашка. Я чайлдфри.
  Гонсалес виновато поклонился, отбросил свой пистолет.
  - Извини, ну. Хочешь, на колени перед тобой встану? А знаешь что? Выходи за меня!
  - А я-то думала, целая романтика будет, - Маруся отодвинула стеклянную дверь и вышла из дома спиной вперёд. - Сначала ты меня поцелуешь. Потом мы выпьем мартини. Потом ты медленно меня разденешь своими сильными руками. Потом мы немного поплещемся, потанцуем под Фрэнка Синатру. И тогда уже я разведу свои стройные ноги. Почему я должна тебя всему учить? Кто из нас тут главный? А ты повёл себя, как мужлан. Ты разочаровал меня, Руй.
  Рядом с домом был небольшой ровный дворик, цветник и широкая чаша бассейна.
  Полковник ослепительно улыбнулся и пригладил волосы.
  - Я думал, это тебя заведёт, понимаешь? Все женщины любят наручники.
  - Да? А я чуть было не подумала, что ты боишься меня, - Маруся отходила всё дальше, пока не упёрлась в высокую кирпичную ограду. - Ты просто вульгарный нетопырёк. Вам, феликсам чокнутым, нельзя доверять серьёзное дело. Потому что вы лохи. В другой раз я с такими, как ты, даже разговаривать не буду. Ну, иди же сюда, любовничек. Возьми меня.
  - Ах ты мразь, сибирячка, распутница, - ласково проговорил полковник, и вдруг тигром метнулся навстречу. Но Маруся успела отпрыгнуть подальше. Она стояла на фоне роз и с дикой улыбкой звала его, двигая бёдрами. Гонсалес поднялся с земли и развёл руками, точно цирковой гимнаст, сорвавший номер. Между ними оставалось расстояние в несколько метров. Маруся сжала кулаки и выставила их перед собой.
  - Я тебе просто шею сейчас сверну, девчонка.
  - Вспомни, мудило, что я тебе говорила. Что не прощаю, когда меня шлёпают по носу. Ты уже не полковник, ты покойник.
  С рёвом Гонсалес бросился в атаку. Маруся нырнула у него под рукой и кувыркнулась. А дальше всё было, как в сказке: возня, уклонения, выпады, удары, лихие приёмчики. Эффектное падение в воду. Подводный клинч. И, спустя пару минут, под водой распустился победный красный цветок. Выпотрошенный полковник остался висеть у самого дна. Маруся всплыла с зажатым в руке человеческим сердцем. Она спрятала в ботинок треугольный резак, сделанный из морской раковины. Этот удобный нож ей подарил отчим. Он же обучил ее дьявольским ухищрениям ближнего боя.
  Вернувшись в дом, Маруся приготовила полковничье сердце на оливковом масле. Аппетитные ломтики красиво выложила на большую тарелку. Нашла водку, траву, выпила, покурила и впала в задумчивость. Она долго сидела перед чистым листом бумаги, ковыряясь в носу. То, что она намеревалась сейчас предпринять, было делом отчаянным. По сравнению с этим делом, все ее прежние лихие поступки были детскими шалостями. А ведь она всего лишь готовилась написать несколько слов. Наконец, взяла перо, обмакнула в чернильницу и написала:
  "Генералу Дракону от Ангела. Приятного аппетита".
  Она положила листок рядом с тарелкой. Это был прямой вызов великому солярному магу.
  
  Последний оплот гуманизма, остров Моро находился в нескольких лье от побережья. С большой высоты он был похож на потерянную шляпу, потёртую, серо-зелёную, с широкими полями и продолговатой тульей. В центральной ложбине острова стояли красноватые корпуса старой психлечебницы. Из-под замшелого валуна пробивался мутный, студёный источник, который издавна считался целебным, хотя взятые недавно пробы показали, что ничего такого в нем нет. Стеклянные галереи, в которых застрял терпкий дух увядания, соединяли корпуса, и казалось, что азилум представляет собой причудливое автономное средство доставки чего-то излишнего, но терпимого. Чужой корабль, во время оно присевший на подвернувшийся фрагмент суши.
  На козырьке острова, в северной стороне, обращённой к побережью, споро строился новый реабилитационный центр, целый оздоровительный лагерь для взрослых, социально потерянных особей. Вторую жизнь острову Моро подарил ни кто иной, как доктор Таблеткин. У него была давняя мечта: подтолкнуть плечом забуксовавшую эволюцию человеческого вида. Такая мечта подразумевала капитальный подход. Её свершение требовало большой свободы действий. И в том, и в другом доктору сопутствовала большая удача. На склоне лет он получил всё, что нужно для того, чтобы претворить в жизнь свои амбициозные планы. Другой бы на его месте уже не дёргался, тихо доживал бы свой век в роскоши и почёте. Но доктор Таблеткин был не такой, он сохранил в душе светоч юношеского максимализма.
  Остров располагался в стороне от торговых и развлекательных маршрутов. Когда-то один озорной богатей подарил остров Моро Университету. Так что, твердыня Таблеткина не входила ни в один из городских округов и была вне досягаемости муниципальной власти. Доктор держал ответ лишь перед Богом и господином Ректором. Но мы-то уже знаем наверняка, кому он в действительности подчинялся и от кого зависел.
  Сам доктор душой отдыхал в старом дурдоме. Он любил это мирное место, его удалённость, закрытость от океанской пучины. Тёмно-зелёные склоны и живописные камни. Ему нравилась функциональная разбалансированность старого комплекса, нравились ветхие претенциозные постройки, гипсовые колонны и стены, увитые непобедимым плющом. Немало времени он отдал этому странноприимному месту. Здесь он был сильным и молодым, настоящим пытливым учёным. Здесь он имел дело с подлинным сумасшествием, а не с мнимым. Здесь, в одной из пустующих ныне оранжерей, он вывел новой сорт лечебной марихуаны. И здесь же, в подвале одного из корпусов, ныне был оборудован элитный лазарет на несколько мест. В нем шли на поправку (или героически засыхали, точно цветы меж страниц книги) солдаты преступного мира. От этой тайной больнички имелся отвод, пробитый в породе коридор. На его конце была устроена палата "на крайний случай". И вот такой случай настал. Верные люди без проволочек доставили в эту особую палату пациента.
  И доктор Таблеткин, разуверившийся в реальности, встретил здесь Барнабаса, которого эта реальность с силой отторгла. Друзья находились примерно в одинаковом, беспомощном положении относительно жизни. Только Таблеткин мог двигаться, горевать, а Барнабасу всё уже было до фени.
  - Ну как, доктор, всё прошло хорошо? - спросила Маруся у Таблеткина. Элегантный чёрный платок очень шёл к её бледному лицу.
  - Да. Состояние стабильно тяжёлое, - ответил тот. - Мы, конечно, можем поддерживать в нем потенцию жизни и дальше. Но надежды почти никакой. То есть, вообще никакой.
  - Ничего, пусть себе отдыхает. Набирается сил.
  - Вера, конечно, творит чудеса.
  - Он просто пошёл на повышение. Это у него новая работа такая. Он двигает всем, управляет оттуда. Ты не понимаешь просто всей хуйни.
  - Да куда уж мне, - вздохнул доктор. - Приехали повидать Барни?
  - Зачем? - искренне удивилась она. - Что толку на него смотреть? Я тебя приехала повидать.
  Они сидели на скамейке у источника и курили одну сигарету. Доктор выглядел так, словно сам только что встал из могилы. Его лицо осунулось и посерело. С диковатым недоумением он разглядывал мелкие, седые камешки у себя под ногами.
  - Извини меня, док, - сказала Маруся и пососала ссадину на кулачке. - Я понимаю, что поступила с тобой довольно жестоко. Так бросают детей в ледяную воду. Но иначе было нельзя. Теперь ты имеешь представление, что такое мир духов.
  - Я понимаю, - он задвигал желваками и задрожал головой. - Это чёрт знает что такое. Лучше бы я имел дело с одной только реальностью. В ней ведь тоже немало такого - ужасного, невыносимого. Да и навыдуманного, накрученного тоже немало. Но, по крайней мере, знаешь, что это реальность, что все эти тяготы равно ложатся на всех. А вот вся эта нечисть, извините, это уже избыточное. Можно прожить и без этого. Как вот, скажем, вовремя лечить зубы, чтоб избегнуть адской зубной боли. Мне кажется, я теперь уже никогда не стану прежним. Зачем вы так со мной поступили? Жестокая!
  Маруся взяла доктора за руку, словно он был пациент, а она лечащий врач. И повела к одной из заброшенных стеклянных галерей. Войдя в неё, они почувствовали запах прели.
  - Вы ведь послали меня на верную гибель, не так ли? - он выдернул свою руку и зачем-то подул на неё. - Использовали старичка.
  - Не совсем так, - Маруся смутилась, снова взяла доктора за руку и неожиданно её поцеловала. - Вы же справились. У вас всё получилось.
  - Да, но этот ужасный паук... Он как будто слился со мной и во мне остался. А ведь он был дохлый, когда я к нему подошёл. И вообще - декорация. Не понимаю.
  - Вы заметили, что я перешла с вами на другой уровень общения? - спросила Маруся; доктор по-прежнему избегал прямо смотреть на нее. - Я вас зауважала. Как учёного и как мужчину. Это потому что вы прошли инициацию. То есть, стали в какой-то степени колдуном.
  - Но вы ведь меня обманули. Использовали вслепую.
  - Вы сохранили пятую ампулу с веществом?
  - Да, конечно, - обиженно отмахнулся доктор. - Что это? Можете описать?
  - Это очень сильное средство. Небывалое. Оно возвращает молодость тому, кто еще не безнадёжен. А молодость - это не просто свежее тело, бесстрашие и приапизм. Это воодушевление свободы. Я дала вам особенный исходник, доктор. Вы меня понимаете?
  Доктор Таблеткин впал в хмурое оцепенение.
  - Не обижайтесь, доктор. Сглотните. Говорят, что у страха глаза велики. И маленький паучок покажется грозным чудовищем. Вы не видели еще, доктор, настоящих чудовищ. Да и я, слава богу, не видела. Но знаю, хотя бы, о том, что они существуют. Да-да, милый доктор, мы всего лишь твари дрожащие по своему естеству.
  - А я вот всё не пойму, как природа могла породить такое? - отвернувшись, проворчал Таблеткин. - Я вас имею в виду. Зачем вы здесь? Что вы здесь делаете? Убирайтесь отсюда и лекарства свои заберите.
  - Ах, вот ты как! - Маруся закусила губу.
  Таблеткин беспокойно затанцевал по щебню и жёлтым скрученным листьям. Великая белая ведьма стояла напротив, расправив плечи и задрав нос. У него было такое чувство, что она может в любой миг ударить его или продемонстрировать что-то невыносимо жуткое.
  - Отпусти меня, - тонким голосом попросил он. - Я уеду, затеряюсь.
  - Значит, не хочешь быть настоящим учёным?
  - Хочу быть обычным. Как раньше. До того, как тебя встретил, - твёрдо ответил Таблеткин. - Но я даже этого теперь не могу. У меня пропал весь аппетит к научному познанию.
  - В моих силах это тебе вернуть, - сказала Маруся и снисходительно потрепала доктора по щеке, потом шутливо стукнула его по лбу. - Я проведу обряд.
  - Опять колдовство! - застонал доктор. - А что за обряд? Это не больно?
  - Нет. Но немного унизительно. Впрочем, ты сдюжишь.
  - Значит, я снова смогу пропадать в лаборатории, взбалтывать склянки, смотреть в микроскоп?
  - В свободное от служения время. Не хочешь быть колдуном, оставайся рабом. И учти, я дала тебе последний халявный "спиритус".
  - А что так? Жалко стало, да? - сварливо проговорил Таблеткин.
  - У тебя недостаточная квалификация, чтобы работать со средствами не от мира сего.
  - Ты так говоришь, словно сама невесть кто. А ведь ты всего лишь наглая, пренебрегающая общественно полезным трудом, избалованная, буржуазная девчонка. Сама-то что умеешь такого, что дает тебе право считать себя лучше других?
  - О! Мы перешли на личности? - Маруся взяла собеседника за воротник и с треском встряхнула. - Что я могу? Например, я могу размазать тебя по стенке.
  - О! Ну, конечно! Насилие! - безумно захохотал Таблеткин. - Ты мне противна. Тьфу на тебя! Тьфу! От тебя говном воняет!
  Указательным пальцем Маруся дотронулась до его лба и, подхватив его на руки, усадила на землю. Доктор, стуча зубами, заснул глубоким, целебным сном, возобновляющим силы.
  С причала на севере острова было видно, как пробиваются сквозь туманную дымку огни величайшего города мира. Ночью их было больше, чем звёзд в муравейнике. Но если смотреть на них преданно и неотрывно, "до звёздочек", голым, взыскующим взглядом, - то эти огни сливались в железистый студень, в буру, которая с благодарностью принимала любую форму. Да, из реальности можно лепить, что угодно, в зависимости от того, кто ты таков.
  Никто другой, кроме доктора и Маруси, не знал про главного пациента острова Моро.
  
  В общем-то, почтенный доктор имел право на возмущение. Действительно, а что Маруся могла делать лучше других? За что ей готовы были платить? Как могла она честным образом добывать средства к существованию? Нет, она была не совсем ноль, как могло показаться со стороны порядочным людям. Нельзя категорически утверждать, что она совсем уж не имела прописки в человеческом бытии. Жизнь, мудрая и безжалостная, кое-что припасла и для неё - особую профессию, в которой не принято признаваться. Жаль, что это древнейшее ремесло относилось к сфере обслуживания. А Маруся, всё ж таки, тяготела к творчеству.
  Меньше, чем за месяц она заработала столько, сколько другие люди в складчину не заработают за целую жизнь. Это был уникальный заказ. В этой конкретно работе имелся фактор личного интереса, а именно, мести. К тому же, по всем понятиям босс столичной мафии не мог остаться неотмщенным. В таких случаях, как правило, действует соотношение один к десяти.
  Работа Маруси заключалась в том, чтобы прибыть в точное место и в точное время. Место, как правило, доминировало над окрестностями. А время, как правило, было дневное. Рабочим инструментом служила разборная пластиковая винтовка с оптическим прицелом. Маруся произвела из нее десять выстрелов. В одном из банков, принадлежавших Берковичу, на ее личное имя был открыт счёт. На этот банковский счёт без промедления легли десять кусков приличного даже по столичным меркам состояния. Все устраненные лица имели прямое отношение к производству героина и кокаина. Это славное сафари стало причиной двух революций, трех гражданских войн и четырех авторитарных режимов. Правда, где-то там, далеко, в отдаленных окраинных странах, на которые всем плевать.
  Последнюю пулю она послала в ручную бабочку, любимицу десятой по счёту намеченной жертвы.
  Разумеется, в одиночку Маруся вряд ли достигла бы такого профессионального успеха. Точнее, ей пришлось бы потратить много сил и личного времени на подготовку и заметание следов, а жизнь, как всем хорошо известно, штука короткая и трудоёмкая. Удовлетворение, которое она испытала после успешного завершения проекта, было приправлено сознанием вины перед простыми жителями отстающего третьего мира. Азарта и чувства опасности в ходе проведения акций она почти не ощущала. Этих зарвавшихся мерзких царьков можно было мочить и мочить без конца. На месте мёртвых голов тут же отвратительными пузырями вздувались несколько новых, не менее алчных, напористых и безумных. Убивать было легко, но убивать больше как-то не хотелось. После каждого успешного выстрела, Маруся нюхала у себя под мышкой. Ей мерещилось, что от неё стало пованивать. Ремесло частного киллера было навязано ей обстоятельствами и близкими людьми, которым не хотелось, да и нельзя было отказать.
  - Чистая работа, - в восхищении Карачун склонил перед ней седовласую голову.
  - Да, Марго. Отличные гастроли, - поддержал его Пунц. - Я сложил о тебе эпическую поэму. Ну, набросал ее наспех. Пусть другие аэды с рапсодами ее дорабатывают.
  Друзья встретили девушку в аэропорту Дармоедово, её доставил чартерный рейс из Тихуаны. Маруся посмотрела на них поверх затемненных очков и сказала с усталой улыбкой:
  - Стрельба - тоже магия, конечно. Но примитивная. А мне бы хотелось чего-то большего.
  Пока ехали в город, Маруся обратила внимание на поваленные деревья, сорванные рекламные щиты и подскочившие цены на бензин.
  - Тут, пока ты по миру каталась, тайфун страшный был, - пояснил Пунц.
  - А ещё эсперадо повалилось, - добавил Карачун. - Но Беркович говорит, это нормально.
  - А, ему всё в масть, - пренебрежительно хмыкнул Пунц.
  Маруся ответственно отнеслась к своей работе: не пила целый месяц. Точнее, она выпивала сто грамм перед каждым выстрелом, но использовала алкоголь как допинг. Этим же вечером, вечером первого отпускного дня, в ресторане на крыше ночного клуба "Бобок", принадлежавшего Берковичу, Маруся позволила себе расслабиться в дружеской компании. В этот вечер и родилась Нета. Вернее сказать, была непорочно зачата.
  
  9. Зачатие.
  
  "- С рождением всё ясно. Правильно было бы начать с того, как Нета завершила свое короткое земное существование, похожее на спринтерский забег. Я так и сделаю, чтобы не противоречить истинному вектору жизни. Да, теперь уже можно строить догадки о том, что было, потому что будущность полностью сотворена. Согласно официальной версии, Нета погибла при взрыве на яхте Аль-карнаба. В народе сложили красивую легенду о том, как певицу Нету замордовали в застенках охранки. Иные утверждали, что ее никогда не было вовсе, что она была голограммой, рисунком, ролью, которую исполняли несколько специально натренированных артисток. А кто и подавно не верил в ее кончину, в то, что она оказалась способна разделить участь всех смертных. Я не знаю, какая из этих версий передает то, что в действительности произошло. Да это, в общем, не имеет большого значения. Важно то, что ее сверхкороткая жизнь была априори избыточна. Это был образец звёздной славы, запрещенного вдохновения и вулканических нег.
  - Я не понял. А мне-то что до этой Неты? - я привстал, напрягая слух.
  - На твоём снимке...
  Голос Бабушки стал невнятен. Из её головы, которая снова стала квадратной, послышалась серия отдалённых взрывов, зловещие шорохи, путаница голосов, то ли детских, то ли ангельских. Преодолев страх, я подошел вплотную и наклонился, чтобы расслышать. Но тщетно я напрягался, ничего разобрать было нельзя. Только трескучая скороговорка и продирающий скрежет.
  Неужели всё? Бабушка больше не была расположена к человеческой речи. Я покрутил бородавку на ее жёлтом, рифлёном лице. Оно стало похоже на радиоприёмник из моего детства. Хотя было ли оно у меня, детство? Вот звуки радио я запомнил. Всплеск эфира будил меня ровно в шесть утра и, вскинув глаза, я видел висящую на стене потемневшую икону. Что на ней было изображено, я не помню, но допускаю, что там была Троица.
  Звуки помех стали тише, я нащупал какую-то райскую музыку, печальную, необязательную. Это была холодная клавишная импровизация с обособленным, еле слышным блудом еврейской скрипки. Третий инструмент играл сам собой, это была резонирующая пустая коробка вселенной".
  Тело Бабушки Буваси стало похоже на застывший поток грязи. Я положил голову ей на колени и тихо заплакал: так красива была отдалённая музыка. Посмотрел на фотографию. Женское лицо на снимке соответствовало музыке".
  
  В пять утра огни гасли, и над городом нависал серый призрак рабочего дня.
  В этот переходный час, высотный ресторан ночного клуба "Бобок" был непривычно тих, пуст и тёмен. Занят был только большой стол у младенчески чистого сплошного окна. За столом сидели шесть человек: пять мужчин и одна женщина. Живая музыка, образованная двумя инструментами, не мешала дружескому разговору. За красным роялем, опущенная крышка которого была усеяна битым стеклом, отрешенно мял клавиши седой негр. Из темной ниши в противном конце банкетного зала вдумчиво откликалась еврейская скрипка. Перед пустыми столиками сонно извивались нагие плясуньи. Сквозь музыку было хорошо слышно, как лепечет кондиционер и как переступают танцовщицы. На столе был полнейший разгром, однако ни одного официанта не было видно. Пунц, Московиц, Карачун, Беркович, Пальметто и Маруся просидели ночь напролёт. Мужчины выглядели развязно: без пиджаков и галстуков, лица красны, небриты, их глаза полоумно лучились. Маруся была в темных очках и короткой юбке. Ровно струились длинные чёрные волосы. Грудь плотно стягивал шёлковый ярко-красный топ.
  - Странная штука жизнь, - произнес Карачун. - Вот как бывает.
  - Ты о чем? - вмешался Беркович, который выглядел наименее пьяным. У его правого локтя валялось круглое зерцало со следами белой пудры.
  - Я про сыновей Варфоломея говорю, - пояснил Карачун. - Все они как-то в одно время. Барни окуклился, а потом и вовсе пропал. Павла грохнули. А Сандро словил четыре маслины в грудак.
  - Вот как? - Маруся откашлялась и потянулась за бутылкой. - Я что-то всё пропустила. А кто их уделал? Можно подробнее?
  - Говорят, что Пабло Изверг, когда еще был в теле, - Пунц сделал многозначительную паузу, и все с уважением посмотрели на Марусю, - предлагал нашим славным цыганам франшизу. Но что-то у них там не срослось. А после ликвидации Изверга его братуха Тони Задрот подумал на них. Вот видишь, Марго, как бывает? Ты гадишь, а кому-то за тебя достается. Да, странная штука - жизнь.
  - Но Сандро-то - мужик, - сказал Пальметто. - Это в нем от отца. Тот ведь тоже был бессмертный.
  Все снова посмотрели на Марусю, и над столом пролетел ангел. Девушка подняла рюмку, полную водки и невозмутимо сказала:
  - Пью за здоровье Сандро.
  Мужчины тоже немедленно выпили, правда, не чокаясь.
  - Как же, помню его, - нарушил молчанием Пунц. - Встречались. Этот парень стрелял чаще, чем думал.
  - А мне кажется, напротив, он слишком много думал - грузился, - вступил Московиц, сидевший немного особняком, со скучающим видом.
  - Нет, однозначно, он был не дурак. Разве что не знал толком, чего хочет - это да, - в свою очередь, заметил Беркович.
  - Ну хорошо, - поправился Пунц. - Этот парень стрелял раньше, чем думал. А ты, Марго, что нам можешь про него рассказать?
  - Да я ведь его почти и не знала, - зевнула Маруся. - Да вот, хотя бы, жена у него шалавой была. Много крови ему попортила. И с отцом у него рамс был. Сандро был хороший бандит. Но из какой-то другой истории. В нашем пошленьком мире у него не сложилось.
  - Ах, Марго, Марго, ты постоянно что-то скрываешь от нас, своих лучших друзей, - погрозил пальцем Пунц.
  - А тебе всюду мерещатся багдадские тайны, - огрызнулась Маруся.
  - Однажды, когда мы были молоды, - взял слово Карачун, - мой тятька сурово поцапался с Варфоломеем. Не знаю, помните ли, была большая буча. Славные были деньки - кто-то выстрелит сдуру, и пошла пальба, а без трупов - какой разговор? Это было на какой-то базе в порту, ну, в общем, увидели мы друг друга одновременно, наставили пушки, между нами было метров, метров семь. И тут я это почувствовал... было такое мгновение... я словно бы выпал из жизни. Я вдруг понял, что мне его смерть ничего не дает, потому что он тоже убьет меня. Еще я понял, что он неплохой человек, такой же, как я, и чувствует в данный момент то же самое. И еще я понял, что не могу разомкнуть этот круг, что это мгновение - какая-то дьявольская уловка. Я должен был убить и быть убитым. И по его глазам читал, что и он должен. Это было мучительно, быть может, мучительнее самой смерти. И тут проклятое время все-таки стронулось, прошло две секунды, три, пять, десять. Вы не поверите, нам обоим вдруг стало смешно, мы стояли и смеялись, наставив друг на друга пушки. Мы чувствовали себя круглыми идиотами. Но пушек не опускали. И как вы думаете, чем все это кончилось? Он вдруг нахмурился, пожал плечами и выстрелил. Пуля задела мои волосы. Я был растерян, поражен и наконец-то опустил проклятый пистолет. Я спросил его: "3ачем ты это сделал? Я ведь мог тебя убить?" Он ответил: "Просто хотел проверить твое чувство юмора". Такая вот была дуэль, - все, кто был за столом, засмеялись. - А я до сих пор не пойму, хоть убей, что он хотел этим сказать? - докончил Карачун.
  - А я другое не пойму, господа, - сказал Беркович, любуясь своими ногтями. - У него были деньги, связи, он был достаточно образован, учён, напорист, его папаша играл не последнюю роль в нашем заштатном городке. И что куда подевалось? Как можно было довести себя до такого? Ладно там с бабой своей не совладал. Бабы - это вообще, пардон, Марго, рубрика тёмная. Но он же занимался мелкой спекуляцией, а потом и вовсе пропадал неизвестно где, чуть ли не побирался. И это гражданин Дегеле! Варфоломей был готов со стыда провалиться.
  - Цыганская душа,- презрительно усмехнулся Московиц. - Египетская ночь.
  - Кстати, вспомнил по случаю. Как-то раз, один из присутствующих за этим столом здорово продулся в картишки, - интригующе огляделся Пунц. - Нет-нет, это был не я. Я играю только на свои. А этот некто проиграл деньги, которые предназначались за колючку. Сам-то он не сидел, даже не собирался. Куда там! То есть, конечно, сидел, но в кабаках и за компьютером. Блистательный математик, зо-ло-тая головёшка, он думал, что легко отыграется. А не тут-то было! Он к папаше, так, мол, и так. А что папаша? Намотал пейсы на уши и давай рассуждать, как непросто устроен мир, как грешен человек и как одинок. Короче, говорит, я же тебе не царь Соломон, просто ювелир с Тверской, где мне взять такие деньги? А сына вот-вот за яйца подвесят. Ну, так было дело? Я ничего не напутал?
  - Просто я много проиграл тогда, - буркнул Московиц. - И откуда тебе это известно?
  - Ну, и кто одолжил тебе деньги? - допытывался Пунц. - Без процентов, это надо же! Тебе, жиду, и без процентов! Да ты ему задницей своей обязан. Я бы тебе хрен дал, не потому что не люблю вас, жидов, а потому что не дурак и не мать Тереза.
  Маруся взяла со стола "смит-и-вессон" Карачуна и стала бить стоящие на рояле бутылки.
  - Ну хватит греметь, Марго, - взмолился Московиц. - Итак, не продохнуть от пороху.
  - Вот что. Он не дурак, не жмот, не зануда, как некоторые. Он игрок. Это порок, если вам угодно, но такой порок, что получше прочих, - сказала Маруся и, поставив на предохранитель, грохнула пистолет на стол.
  - Ого! Наша девочка становится разговорчивой, - подмигнул Пунц. - Еще накати, Марго.
  - Да ну, господа. Карты, рулетка - это всё не серьезно, - отмахнулся Беркович. - Можно, конечно, поторчать немного, расслабиться. Но гробить на это жизнь - увольте. Для этого есть другие - настоящие игры.
  - Почему ты смеешься, Марго? Разве он сказал что-нибудь смешное? - подозрительно спросил Пунц.
  - Меня забавляет ваша мужская авантажность. Вы рассуждаете о вещах, в которых ни черта не смыслите, - заявила Маруся. - Что вы на меня уставились, как тараканы? Ну, хорошо. Я попробую вам объяснить так, чтобы вы поняли. Но сначала немного прочистите свои дремучие мужские мозги. Пунц, марафет остался?
  - Да-да, - с готовностью отозвался тот и знаком попросил у Берковича зеркальце.
  - Удачу ошибочно отождествляют с жизненной силой. К примеру, в ходу понятие "неудачник". Оно означает "слабый, никчемный человек" или же "человек, которому не везет". На мой взгляд, эти два понятия следует различать. Если жизненная сила - дерьмо, то удача - это ночная ваза. Ясно? Тогда оппозиция "неудачник - счастливчик" никуда не годится. В моём понимании, "неудачник" - это тот, кого интересует всё, что угодно, в том числе и удача, но главным образом - деньги, как содержание или сама субстанция жизни. Неудачник - это тот, кто не при удаче. А "удачник" - тот, кто поглощен удачей как таковой, как общей формой осуществления жизни.
  - Эге. Я что же, по-твоему, играю на бирже только ради денег? - обиделся Беркович, вытирая довольный нос.
  - Слушай сюда, счастливчик. В так называемой жизни удача всегда опосредована жизненной силой, поэтому нельзя сказать наверняка, повезло тебе или нет, удача то или дьявольское наваждение. Конечно, твоя биржа - тоже игра, но от этой игры зависят жизни миллионов маленьких глупеньких людишек. Война - тоже игра, одни на ней наживаются, другие на ней умирают. Да всё игра, если задуматься. Большая игра, вселенская игра, колесо Фортуны, игра без определенных правил, торжество разнузданной материи. И только удача может одухотворить этот нелепый хаос. Здесь возникает первый трагический парадокс игрока. В наиболее чистом виде удача возможна только внутри жёсткой искусственной организации с ограниченным набором твёрдых правил. Вот почему настоящему игроку глубоко противны война, биржа, а в случае патологии - и вся жизнь. Это как доброго алкаша поить шампанским. Ему подавай рулетку, покер, блэк-джек. Игрок уходит в игру с головой, отрешается в ней от жизни. Он создает физически ощутимое поле удачи, которое выдерживает его собственный вес. Не берусь судить, что есть первично - жизненная сила или удача? Чтобы вообразить поле удачи и нагнетать его, безусловно, нужна жизненная сила. Но, с другой стороны, жизненная сила возникает только в поле удачи, как в жизни, так и в игре. Не обязательно деньги - это может быть всё, что угодно, в том числе и сама удача. Однако далеко не случайно жизненную силу принято измещать в деньгах. Это твердая валюта - она исчисляема, обеспечена и ликвидна. Ее всегда можно зафиксировать и оценить. Думаю, господа дельцы и господа убийцы со мной согласны. А удача, она неисчислима и повсеместна, ее ликвидность - от пустого к порожнему, от плюс бесконечности к минус бесконечности, она чистая форма надежд и разочарований, она есть ничто. Здесь полагается второй трагический парадокс игрока. Поглощенный чистой, текучей формой, он не хочет, а потом и не может остановиться, чтобы пополнить жизненную силу, затраченную на сотворение силового поля удачи. Выигрывает он либо проигрывает - уже для него не важно. Главное - он не может остановиться. А жизненная сила - это энергия, она не безгранична. При желании, можно это назвать волей к смерти. Вот так, бля.
  - Но если жизненная сила - это энергия, значит, она куда-то переходит? - с крайне заинтересованным видом спросил Пунц.
  В ответ Маруся выпила водки.
  - Так-так, - почесал затылок Московиц, - а Барнабас - он же великий игрок? Был?
  - Барнабасище? Битюг он, а не игрок. Человек, который называет удачу потаскухой, вряд ли погибнет от внутренней причины, - презрительно засмеялась Маруся. - Нет, удача ему была интересна не сама по себе, а как рычаг, позволяющий выделиться и подняться. Он никуда не выходил, понимаете? Для него есть только этот мир. Только здесь растет его кормовая травка.
  - Господа, давайте не будем уходить в теорию. Сейчас не самое время. Я не побоюсь выразить общее мнение, - произнес Карачун, в задумчивости гоняя пальцем барабан револьвера. - Мы должны помочь этому Сандро. Если, конечно, он еще дышит.
  - Спору нет. Он законный сын Варфоломея. Кабы не был такой игрок, - усмехнулся Беркович, - возможно, он был бы сейчас среди нас.
  - Ладно, эту тему закрыли, - поднял руку Пунц, призвав к тишине. - Хоть Барнабас был и битюг, как ты выразилась, - его злой взгляд ожёг Марусю, - но он, в отличие от проклятого цыгана был нам очень полезен. Кто нам теперь его заменит? Может быть ты, а?
  - А почему бы и нет? - заносчиво ответила Маруся. - Присягните мне, господа. Дайте мне слово верности, нарушив которое вы тут же умрёте. И тогда я подумаю.
  Пунц угрожающе рассмеялся и стукнул кулаком по столу.
  - Господа! - Московиц постучал о бутылку десертной вилочкой и продолжил, точно заправский тамада-малинник. - Кореша мои верные! Давайте оставим шутки законникам. У всех нас есть свои маленькие секреты. То есть, я хотел сказать, нам всем есть что скрывать. Мы объединились добровольно, как свободные люди, на частной почве общих интересов. Но сейчас события могут принять довольно неприятный оборот. Я предлагаю выпить за доверие.
  - Выпить-то всегда можно, - кивнул Пунц. - Только если начнется настоящая заваруха, где гарантия, что ты тут же не свалишь в свою киберхайфу? Вот в ней я могу быть уверен. Она хоть и хитрющая баба, но у нее нет аллергии на порох.
  - А я вот не уверен, - сказал Беркович. - Да-да, Марго. Я уважаю тебя. И ты мне нравишься как женщина. Но когда я смотрю на тебя или думаю о тебе, то ни в чем не уверен. А это не хорошо, поскольку я привык оперировать данными, а не суевериями.
  - Вот ты третировала Барнабаса, измывалась над ним, пользуясь тем, что он любит тебя, - задвигал лапками старик Пальметто и смерил Марусю хмурым взглядом из-под запутанных бровей. - А ведь он был настоящий труженик. И благородства ему было не занимать.
  - Давайте не будем говорить "был", - воткнул свое слово Московиц. - Беркович прав: слухи слухами, а трупа-то нет. Значит, это еще не смерть.
  - Послушайте, что я скажу, - Пальметто помедлил, привлекая к себе внимание. - Я точно знаю, что раньше преступники так себя не вели. Они делали добрые дела, но это был чистый пиар. Показуха, понты. Барнабас - он другой. Он действительно хотел сделать этот город лучше и немало преуспел в этом. Вы только послушайте. Он победил повальную наркоманию. Устроил всех беспризорников в приюты и приёмные семьи. Я знаю, он лично вёл эти вопросы и делал это по воле сердца. Я уж не говорю о том, сколько он построил дешёвого жилья, сколько создал рабочих мест. Какие привлёк инвестиции! Даже Пандемониум этот, который сейчас ругают наши записные эстеты, я уверен, через несколько лет станет визитной карточкой Дегеле. Город стал лучше, он обрел имперскую стать. А ты, девочка, говоришь "битюг". Э-э.
  Все напряженно молчали. На губах Маруси, в которую была нацелена эта тирада, играла издевательская усмешка. Но Пальметто ее реакция не смущала.
  - Я по работе своей знаю, о чем любят читать простые граждане. Я точно знаю, что они любят читать не о том, что Барнабас был преступник. А о том, что он был истинный сын Дегеле, о том, что он был добрый, отзывчивый, справедливый. Ну, не ангел, конечно. Но по сравнению с пиздюками, которые управляют городом и страной, он настоящий человек. Ладно, не был, а есть, - взволнованно продолжал Пальметто. - И это большая трагедия, что его с нами не стало. Если бы он стал президентом, - старик помолчал и обвел всех мучнистым взглядом, - народ встал бы за него горой. Всех уже давно заебал Большой Придурок со своей семейкой Адамс. А теперь что? А теперь мы все последуем за Барнабасом. Потому что не смогли его сохранить. Вот так, девочка моя. Мы все, его друзья и партнеры, виноваты. Но ты, - он ткнул в ее сторону пальцем, - ты виновата больше всех. Это из-за тебя он погиб.
  - Блядь! - Маруся нервно засмеялась. - Я так и знала, что ты это скажешь.
  - Прав старикан, - Карачун тяжело уставился на Марусю. - Странные были у вас отношения. Ты довела мужика, Марго. Не спорю, ты отличный стрелок. Но Барни был полководцем.
  - Мы были с Барни друзьями, - сказала Маруся и утёрла слезинку. - А друзья, бывает, дерутся. Да, а что тут такого? Не верите в дружбу между мальчиком и девочкой?
  - Скажи, Марго, а что ты вообще хочешь по жизни? - спросил Беркович. - Извини, конечно, за быдлячий вопрос.
  - Когда - как, - девушка снова налила себе водки. - Бывает, я всех людей хочу сделать счастливыми, дать им огонь. Бывает, хочу проглотить солнце и всех уничтожить. Иногда мне хочется тихого семейного счастья, быть за мужем, точно за каменной стеной, и показывать всем оттуда язык. А порою так хочется славы, моря цветов и поклонников, хочется творческой реализации. Я вот сама не пойму, чего мне хочется. С тобой, Беркович, всё ясно. Ты по виду как Моисей, блядь, только пасёшь золотых телят. Ты, Московиц, что-то вроде извращенного Иакова. Ты, Пальметто, пережевал в себе большого писателя-гуманиста. А вот вы оба - конченные такие Каины. А кто я? - она всхлипнула. - Ну, вы сами скажите.
  - Да она пьяна, - заметил Пальметто.
  - А ты, - Пунц поднял со стола "глок" и направил его на Марусю, - ты молодая и ладная бабёнка. Каждый из нас хотел бы тебе вдуть. Устраивает такой вариант?
  - А может, - со страстью добавила Маруся, - я просто хочу умереть. Спорим, не выстрелишь?
  - На что спорим? - Пунц азартно прищурился; пистолет в его руке смотрелся, точно влитой.
  - Если не выстрелишь, то сокрушишься и чистосердечно признаешь, что ты дерьмовый поэт.
  - А если выстрелю?
  - Тогда я что-то тебе расскажу.
  - Ага, - Пунц на мгновенье задумался. - Тогда рассказывай заранее.
  - А что ты хотел бы узнать?
  - О! Немало. У меня к тебе много накопилось трудных вопросов. Ну, что, господа? - Пунц расправил плечи и выпятил грудь, его киногеничное лицо побелело от гнева. - Давайте ее замочим. Это самое умное, что мы можем сделать.
  Пудовая пауза повисла на спутанной леске джазовой импровизации.
  - С тобой, конечно, не соскучишься, и лично для меня это имеет значение. Но я легко наступлю на горло своей песне, - продолжил Пунц.
  - Так мы спорим или не спорим? - спросила Маруся. - Готов признать, что ты чмо?
  - Рассказывай. Если твоя новость покажется мне интересной, я сразу же пальну тебе в лоб.
  - Опусти ствол, Пунц, а то еще выстрелишь ненароком, - предостерег Беркович.
  - Я ненароком не стреляю, что я тебе - фраер? - зло бросил Пунц. - Если ты до сих пор думал, что я шучу, пиздуй в цирк, там тебе покажут икебану.
  Карачун покачал головой и деликатно похлопал Пунца по заряженной руке.
  - Нет, так дело не пойдет. У нас у всех расшалились нервы, - произнес он устало.
  - Это я вынула тело Барнабаса из-под охраны. Сейчас он в надёжном месте. Тяжеловат, но я верю в чудо. Я, конечно, плохая, вы правы. Но оставить любимого в руках врагов я не могла, - на глазах Маруси навернулись крупные, как бриллианты, слёзы.
  - Я так и думал. И где же он сейчас? - пистолет в руке Пунца красиво клацнул.
  - В замке моей мечты, - ответила Маруся. - Ты проспорил.
  Пунц бросил оружие на стол и тяжело выдохнул из себя несостоявшееся убийство.
  - Да, господа, - он повинно поник головой. - Я конченый Каин. И никудышный поэт. Мне только песенки сочинять глупые. Всё пропало, в натуре. Я не смог выстрелить в наглую бабу.
  - Да ну вас! Кино вам тут, что ли? Пойду, значит, я, исповедуюсь, - Московиц грузно поднялся со стула, нетвердо взошел на эстраду, зацепил одну из красавиц и удалился.
  - А вот теперь, - Карачун резким движением наплескал всем водки, - выпьем за доверие и позабудем этот глупый инцидент.
  После того, как все выпили, он обратился к Марусе отеческим тоном:
  - А ты, Марго, послушай меня внимательно. Мы все добра тебе желаем. Я знаю, как это трудно - убивать людей. Так-то, вроде, легко, и люди какие-то мелкие, неразличимые совсем, как муравьи. А всё равно - что-то откладывается на душе, крыша медленно едет, лавирует. Болячки какие-то появляются во всем теле. Сны! Знаешь, что я бы тебе посоветовал? Оставь это дело нам, мужикам. А сама займись чем-нибудь неподсудным. Так, чтоб под завязку, чтобы времени не оставалось. Это лучший способ, - он постучал себя по лбу, - сохранить здравый ум.
  - Так чем же заняться? - звонко возразила Маруся.
  - Да хоть пой! - неожиданно Карачун расхохотался, его просто согнуло от смеха. И так же внезапно его экстатический смех прекратился.
  - Петь я не умею, - тихо проговорила Маруся. - Может, мне банки брать? Или писать статьи во славу правящего режима? Или слагать стихи, а? Может, получится?
  - А может, - встряхнулся Пальметто, - мы вылепим из тебя нового президента? Из тебя бы получилось грозное ответственное лицо. А что, давай тебя двинем. Чем тебе не занятие? Говоришь не по бумажке, на тебя приятно смотреть. Маленькая да удаленькая.
  - М-мда, Марго, если надумаешь грабить банки, поезжай в другой город, пожалуйста, - в тон матёрому журналисту проговорил Беркович.
  - Что вы! Какие банки! Ей петь надо. Такой талант! - всплеснул руками Карачун.
  Маруся заслонила лицо, уронила голову на стол и тонко взвыла.
  Пунц встал, обошел стол, подошел к ней сзади, погладил плечо, взъерошил волосы и ласково выдохнул в самое ухо:
  - Понимаю, детка. Шоу-бизнес - дело жестокое, тут волыной не взять. Настоящий ад, что там ни говори. Но ты должна быть сильной. И нечего унывать, нечего. Мы еще им покажем, наведем шороха. Короче. Я звоню этому прохвосту Аль-карнабу. Пускай чешет сюда.
  
  В слепяще белом альпаковом костюме, с брутальной каштановой щетиной, потрясая новой тростью с рубиновым набалдашником, Аль-карнаб скривился от недосыпу, брезгливо покосился на разоренный стол с пистолетами и бычками, сделал такое движение, точно порывался уйти. Но, вместо этого, аккуратно расположил свою задницу вокруг предложенного стула.
  - Выпьешь, человек? - спросил Пунц.
  - Ни в коем случае, - решительно отказал продюсер. - Я по утрам не практикую.
  - Утро? - с удивлением переспросил Карачун. - Здесь нет никакого утра.
  - А!- махнул рукой Алькарнаб. - Наливайте. Ваше здоровье, люди. И вам, девушка, милых воспоминаний. Мы, кажется, где-то встречались?
  - Хороший ты организатор, - похвалил его Пунц, - культмассовых мероприятий.
  - Особенно это твое, последнее, - добавил Карачун, - убило, нах. Про наркоту.
  Алькарнаб самодовольно расхохотался:
  - Гениальное! Институт Позитивной Оценки присвоил ему небывалую категорию. А как вам тигры? Такие живые! А концовка? Это было как погружение в грязь, в дерьмо, в снежную заумь. Но только "как бы" - в том-то и фокус.
  - Будь я великим диктатором, - произнес Пунц, - я б наотрез запретил все шоу. Все наглядные и звуковые фокусы. Комиксы эти сраные, рингтоны. Чтоб только одни слова были. И мечты.
  - Фокус? - Маруся приподняла очки. - Нихуя это был не фокус.
  - А, Марусенька! - Алькарнаб побледнел и весь подобрался. - Здравствуй, моя сладенькая. Извини, я тебя не заметил.
   - В самом деле, некоторые неподготовленные зрители восприняли эти твои спецэффекты чересчур серьезно, - проговорил Беркович. - Признаться, у меня самого душа ушла, как вода выходит из ванны. А иные из наших почётных гостей так и вовсе обделались с непривычки.
  Все засмеялись, а Пунц, надув щёки, издал вибрирующий срамной звук.
  - Так им и надо, - бухнул тяжелый кулак Карачун. - Это все от бескультурья. Что они там видели на планах да в пампасах?
  - Да-да, - согласился Алькарнаб. - Нельзя быть таким мнительным. Не заметить условности в искусстве - это, знаете ли, все равно, что не заметить слона.
  - Мы-то с вами люди просвещенные, господа, и знаем, что в этой ебаной жизни нет ничего серьезного, - очень серьезно произнес Пунц и тут же добавил. - Окромя...
  - Ха-ха, сам ты "окромя", - засмеялся Беркович.
  - Кроме искусства и дарования, - с выражением закончил Пунц.
  - О! Разрешите пожать вашу руку, - привстал Алькарнаб.
  - Да пожалуйста, можешь даже ее поцеловать, она того стоит.
  - Давай-ка начнем с азов, уважаемый Алик, - предложил Беркович и, сделав ладошку лодочкой, перенаправил внимание на Марусю. - У этой девушки есть талант, можешь мне поверить, о таких вещах я сужу безошибочно. Посмотри на нее внимательнее. Что ты видишь?
  - Ну... Симпатичная, худенькая, стройная, среднего росту, чистая кожа, правильное лицо, - описал Алькарнаб и резюмировал. - Не фугасная бомба и не стратегическая ракета. Скорее, аккуратный такой ядерный ранчик.
  - Итак, данные налицо, - продолжал Беркович. - Типичная ситуация. Обыкновенная девушка с талантом.
  - Теперь поставим задачу. Как бы нам ее разогнать и рвануть с максимальным эффектом, - присоединился Пунц. - Давай по пунктам.
  - Понял, - крякнул Алькарнаб и с чувством превосходства охлопал живот. - Первое, значит. Надо мелькать и мелькать, или, как брюзжат вислоухие, по ушам ездить. ТВ, радиостанции, тусовки, массовки, модные клубы, медные трубы, презентации и сенсации, концерты живьем, сабантуйчики, перепихончики, междусобойчики. Голубой огонёк! Короче, тут нужно с головой уйти в это дерьмо, утонуть в нем, раствориться, чтобы выйти уже из него кем-то особенным, что-то собой представлять. Чистюль там не любят. Чистюли они кто? Либо дураки, либо кретины, либо идиоты. И хорошо, если есть на кого опереться, потому что в одиночку выжить почти невозможно. Пока из икры вырастет ласточка, ее на десять раз сожрут.
  - Ну, с этим порядок, - икнув, сказал Карачун.
  - Марго, если деньги нужны, - Беркович изобразил радушие. - Почту за честь быть твоим меценатом.
  - Скандалы прилагаются к первому пункту, причем, желательно, чтобы они имели отчётливый сексуальный характер. Еще лучше - сексуально-криминальный, - сказал Аль-карнаб.
  - Это вообще проще простого, - внес свою лепту Пальметто.
  - Но это всё азбука, господа. Так сказать, нулевой уровень, - важно молвил продюсер. - Яркая звезда непредставима без хорошей, доходчивой музыки. А по-настоящему хитовые композиторы наперечет. И они, суки потные, знают об этом. На них бесполезно давить, с ними надо дружить, им надо делать подарки. Вот уж, скажу вам, сомнительное удовольствие! Если честно, друзья, для меня это всегда была большая проблема. Я их ненавижу. Они мне просто не интересны как люди. Я их слышу насквозь. Они выражаются в музыке без утайки. Иногда я думаю, что в этом и состоит секрет хитовости. То есть, нет конъюнктуры потребления, напротив, всегда есть конъюнктура производства. Пишут себе и пишут, как заведенные. Пока не сдохнут. Есть ритмо-личность, некая формула. И не было еще такого популярного композитора, кто бы имел две ритмо-личности. Понимаете, в чем тут дело? Они заражают собой публику, как вирусы. Кстати, могу я вам задать вопрос, сударыня? Вы не пробовали писать сами?
   - Псст, - засмеялась Маруся. - Да вы что! Я ненавижу музыку.
  - Плохо, - посетовал Алькарнаб. - Тогда надо напрашиваться в друзья к этим ублюдкам. А они постоянны не только в музыке, но и в связях своих. Поэтому эстрада - это глухой мирок. Вам нужно настроиться. Вы их, конечно, собой очаруете, хотя они и попьют вашей кровушки. Ладно, а теперь главное, - сплюнул под стол Алькарнаб и уставился на Марусю рассеянно, нагло. - Вы должны почувствовать себя звездой, полюбить в себе звезду, предвосхитить этот восторг и эту боль, когда вы нужны, любимы и обожаемы, когда вас ищут и домогаются, унижают и превозносят. Уверенность в себе, кураж, драйв, образ возникают рядом с этим чувством звезды. А где рождается сама звезда, спросите вы. Положитесь на мой опыт, сударыня. Чаще всего и вернее всего звезды рождаются в постели. Там, в постели, среди пятен спермы, лобковых волос, мерзких человеческих выделений. Ну, естественно, в душе еще. Понимаете, я о чем? В сексе человек раскрывается в своем уникальном многообразии. А звезда, в конечном счете, это свободная состоятельная сексуальная личность. СССЛ. Как прекрасно быть человеком, как прекрасно излучать свет и радость. Могу предложить вам свою методу, сударыня, мое секретное оружие, так сказать. Знаете, в чем состоит ее принцип и радикал? Показать? Вот, - Алькарнаб встал, спустил штаны и гордо упер руки в боки.
  Пунц присвистнул, Маруся перекрестилась, Беркович поежился.
  - Ну как, вам это подходит?
  - Вот он, человек шоубизнеса, в натуре своей, - брезгливо сказал Пальметто.
  - Послушай ты, шут гороховый, ты отдаешь себе отчёт, с кем имеешь дело? - жестко спросил Карачун.
  - А как же! - взвился Алькарнаб. - Прирежьте меня на месте, я не знаю, как с ней работать. Она же скованная, дёрганная, ненормальная какая-то, микрофона боится. А трахнуть ее нельзя. Любить и петь - это в принципе одно и то же. Как же я ее научу? Поищите другого продюсера. Бабу, что ли. Может, ей баба нужна. А моя специализация - это нимфетки.
  - Он прав, - быстро согласилась Маруся и сникла, - никуда я не гожусь, ничего из меня не выйдет путевого.
  - Э-э, зачем так говоришь, да? - воскликнул Пунц, подражая тарабарскому выговору. - Послушай ты, осел, а кто тебя вообще просит делать из нее звезду? Да этих звезд я тебе сам в любой канаве пучками нарву. Мы тебе не бизики занюханные, не шпана блатная, а она нам не краля, ты это можешь понять? У нас заказ покруче будет. Вот скажи, какая разница между Мадонной и Мэрилин Монро?
  - И какая же? - язвительно улыбнулся продюсер.
  - А вот смотри. Монро взошла в эпоху расцвета жидо-масонской пропаганды секса, а Мадонна развернулась уже внутри цельной матёрой доктрины, - утвердил Пунц. - Очаровашка Монро - сладкий сон о женщине, женщина-грёза, таинственная, непостижимая, недоступная, и при всём при этом - вполне материальная. А Мадонна - жёсткая профессионалка, она поет всем своим телом, в ней нет ничего глубокого, загадочного и нового, она голая форма, абстракция, но именно это и возбуждает. Первая - шлюха по натуре своей, она дает сразу всем и не дает никому, она всегда будет трахнута вот-вот и никогда не станет трахнутой по-настоящему, факты совершенно не угрожают ее невинности, поскольку невинность эта не опровергает факты, а любвеобильно питает их и спроваживает восвояси. Вторая - сфабрикованная святая, которая торгует своим телом-голосом, она поставлена на конвейер и не отказывает никому - достаточно только увидеть ее или услышать, чтобы трахнуть, ибо "оттраханность" эта задана изначально, она есть главное условие и основа фабрикации. Мадонна - это трахнутая мечта, которую трахают снова и снова, что не мешает ей оставаться святой, ибо она Мадонна - святая подвижница и искупительница секса.
  - Любопытно,- Алькарнаб скинул пиджак, снял с шеи галстук и плеснул себе водки. - Однако, господа, только трахнутая мечта приносит бешеный доход. Вы это ловко - про конвейер-то, ха-ха! И потом не забывайте, что Мадонна благополучно одряхлела, а Мэрилин ушла от нас во цвете красы. Смерть взяла ее тепленькой.
  - Ничего, будь покоен, за нашей девочкой не заржавеет, - ухмыльнулся Пунц.
  - Да! Вот именно, - Маруся сняла очки и вытаращила глаза. - Не хочу быть звездой, а хочу быть легендой!
  - Хочу - это хорошо, это здорово и, главное, не вредно. Только я не ручаюсь, - и Алькарнаб провел рукой себе по горлу. - Я профессионал. Это вне моей компетенции.
  - Давай не прибедняйся, в умелых руках и хрен - балалайка, - и Карачун захохотал, хрипло и страшно.
  - Да поймите вы! Вы! Что мне ваши балалайки с хреном! Вот вы, - Аль-карнаб обратился к Пунцу, - вы образованный, мыслящий человек, вы правильно тут говорили про разницу. А я больше скажу. Мы, люди искусства, проектируем, подгоняем и сбываем товар, мы создаем культы и осуществляем культуру. Без нас не было бы ни Мадонны, ни Монро. Но первая - это качественный продукт, результат коллективного труда, отбора и сговора. А кто такая Монро, я вас спрашиваю? Откуда она взялась и почему так покатила? Обычная шлюха, посредственная певица, заурядная актриса и неуклюжая любовница. Обаяние? Да в гробу я видал это обаяние! Все эти улыбочки и ужимочки практиковались в портах Кейптауна и Марселя задолго до ее рождения. И каждая вторая домохозяйка располагает такой попкой и грудью. А знаете еще что? Мадонна сначала была создана, а потом уже к ней пристрастились. А Монро ждали, ее домогались, в ней нуждались загодя, когда ее еще не было. Она была призвана из небытия сразу и вся целиком. Ну и что вы на это скажете? Кто ее проектировал, продюсировал? Кто?
  Карачун смерил продюсера мрачным взглядом:
  - Кто-кто - дед Пихто!
  - Вот к нему бы и обратились. Этот дед здорово просекает массы. А я не такой крутой, чтобы совать свой нос в черные дыры. Я бизнесмен, а не маг.
  - Алик, ну что ты сразу лезешь в бутылку? - одернул его Пунц. - Тебе же ясно сказано было - то был заговор. Скажи ты ему, Беркович.
  - Да пошел ты, - беззлобно ругнулся Беркович. - Ты уже всех достал своим черносотенным юмором. ЗАговор, заговОр, - это всё неприличные словечки. У Монро были сильные покровители, это точно известно. А всё, что иррационально и не поддаётся анализу - прошлый век.
  Вернулся удовлетворенный Московиц. Некоторое время он молчал, прислушиваясь к разговору.
  - А почему это звезда должна быть обязательно сексуальной? - наконец, спросил он. - Давайте сделаем асексуальную, противницу секса.
  Тут и Маруся очнулась от задумчивости и заявила сварливо:
  - Тпрру! Это что вы удумали? Зубы мне заговариваете, черти? Чучело из меня решили сварганить? Мол, вскроем дурочку, набьем ее портовой требухой, провонявшими идейками, пошлыми буржуазными брюликами, сунь-вынь контентом, да и выставим на всеобщий позор и поругание, на миру, мол, и смерть красна. А вот шиш вам розочкой! Не хочу, чтоб меня отождествляли с этим идолищем поганым. Я девушка скромная, честная, набожная. Меня интересуют только деньги. Я нормальная извращенка, а не извращенная норми. Входить в массы - брр! Это же так противно! Хотите, чтобы я свихнулась? Чтобы я подхватила недуг? А если эта сука что-нибудь натворит, мне за нее отвечать, да? А если она сбежит с моими деньгами в Америку?
  Все воззрились на нее с беспокойством и недоумением.
  - Тише, тише, Марго, не маши ты так пистолетом. Что же ты тогда предлагаешь? - спросил Беркович.
  - Что? Имя оно и есть имя. Я за него не держусь. Но и оно за меня пусть не цепляется. Что вам еще объяснять? Прежде чем что-то лепить из дерьма, нужно его хорошенько отцеживать. Мэрилин - это имя, а какая там дура его носила - дело вторичное, досужее. А Мадонна как была вонючей либеральной подстилкой, так и осталась. Кто были на самом деле Шекспир? Бонавентура? Агеев? Какая, нахуй, разница. Главное в том, что их до сих пор кто-то читает.
  - Что-то я тебя, девочка моя, никак не пойму, - возразил Алькарнаб. - Про чистюль я уже, кажется, говорил сегодня. В наше время все зависят ото всех и потому все следят за всеми. Это особенно касается политики и шоубизнеса. Если вы что-то значите, будьте готовы к тому, что от вашей частной жизни останется ровно столько, сколько останется.
  - Ерунда! - с сердцем воскликнула Маруся. - Нета и будет моей частной жизнью. Кто загорится, может молекулы в ней пересчитать, мне это без разницы.
  - Нета? - переспросил Беркович. - Почему Нета?
  - А почему бы и нет? - ответила Маруся. - Чем не имя?
  - Вы, конечно, можете раздвоиться, барышня, но даже это ничего не гарантирует, - наставительно произнес Алькарнаб и набычился, пошел красными пятнами.
  - Ладно, ты, главное, это, делай свое дело и не распускай язык, - грубо прикрикнул на него Карачун, - а об остальном мы позаботимся. Нета - так Нета. И не ебёт!
  - Ох, господа, после общения с вами я ощущаю небывалый творческий подъем, - кисло признался знаменитый продюсер и встал со стула. - Разрешите, я воспользуюсь вашими очаровательными одалисками?
  Обряженные снежинками, на эстраде кружились хрупкие танцовщицы. Лиловый пианист оглаживал клавиши красного рояля. Скрипка умолкла, и ей на смену пришел звучащий под сурдинку великий город. Сквозь тучи проник розовый луч солнца. Он упал на бледное лицо девушки, и она вздрогнула. Беркович еще нюхнул кокаину и сорвался на биржу. Карачун забылся муторным сном. Московиц сполз со стула на пол и приобнял ножку стола. Пальметто однообразно затягивал какую-то печальную сицилийскую песенку. Маруся и Пунц продолжали, не пьянея, пить водку, беседуя о политике, спорте, литературе.
  - Значит, не любишь комиксы?
  - Марго, когда же мы с тобой толково напьёмся и поделимся рунами душ? - с непосредственностью большого лирика спросил Пунц.
  - Ты про что? А, про тот случай. Знаешь, я действительно ни хера не помню. Мы с Танюхой нажрались до усрачки, а там я могла и одна всех этих жмуриков налепить, ты ж меня знаешь.
  - Эх, Марго, ты единственная женщина, которая мне отказала, - Пунц взял стул и подсел к Марусе поближе; его глаза то и дело меняли цвет, зрачки были раздвинуты изнутри.
  - А ты меня и не добивался! - простодушно рассмеялась она.
  - Я ж вижу, что мне не светит. А отказ я не переживу. То, что действует безотказно на других женщин, на тебя никак не влияет.
  - Однако и дружбу мою тоже надо ещё заслужить, - она заботливо дотронулась до его лба. - Бледный какой! Тебе надо на воздух. А ведь ты тоже от меня что-то скрываешь. Пока все в отключке, мы можем поговорить.
  - Что ж, - Пунц мрачно кивнул и скользнул взглядом по пистолету.
  
  Музыка стихла, утонула в неясных фоновых шорохах. От трио остался только один исполнитель. Да и его вскоре стало не слышно.
  
  Маруся накинула на плечи лёгкую соболиную шубку. Они покинули зал ресторана, поднялись по лестнице и вышли на стеклянный мостик, опоясывающий самый верхний этаж. Здесь дул размашистый холодный ветер. Проснувшийся город уходил в бесконечность. На пустынном небе стояло бесстрастное солнце. Они обошли здание и оказались на другой стороне, откуда открывался потрясающий вид на позолоченный океан.
  - Солнце взошло, - заметил Пунц.
  - Солнце взошло, - повторила Маруся и прижалась к Пунцу. - Это ты сдал им Барни. Ты один знал, где я нахожусь.
  - Тебя не найдёшь, если ты сама этого не захочешь, - возразил Пунц и обнял Марусю. - Так что, не гони на меня. Я сделал это ради своей безопасности. Пиздец, как красиво.
  Дальше разговор протекал в том же шутливом, необязательном ключе. Маруся с лукавым прищуром поглядывала снизу вверх, а Пунц хорохорился.
  - Ты хитрый, Пунц, я таких не люблю, - сказала Маруся.
  - Да ладно тебе. Барни всё равно бы убили. Не эти, так те. Он был хороший парень. Но не из нашего круга. Он был обречён.
  - Я ведь тоже не из вашего круга.
  - Почему? Мы похожи, - возразил Пунц и прижал её крепче.
  - А вот и нет. Я-то сама по себе. А ты масон, Пунц. Так же, как и Беркович. Вы жополизы Дракона.
  - Что ещё за Дракон такой? Зачем так говоришь?
  - А ты мяско пробовал?
  - Ты просто не в теме, Марго. Нет никаких масонов. Это всё пустая театральщина.
  - Так пробовал?
  - Нет! - Пунц повысил голос. - А если бы и пробовал, то что? Что бы это изменило, а?
  - Я предоставлю вам шанс. Решайте, на чьей вы стороне. С кем ты будешь, Пунц?
  - Не глупи, Марго. И не зли меня, - мягко улыбнулся Пунц. - А то полетишь вверх тормашками.
  - Ты пошутил, конечно. Я ведь могу и так просто убить. Оружие - это игрушки.
  - Послушай, детка. А что я могу поделать? Надо же как-то жить, развиваться. У них спецслужбы, у них войска, у них банки, суды, заводы. И даже элитный отряд женщин-убийц. А у тебя? Что есть у тебя, кроме раздутого самомнения? Марго, одумайся, пока не поздно.
  - А у меня есть правда, Пунц, - ответила Маруся.
  - Врёшь! - Пунц жизнерадостно захохотал. - "Правда Дегеле" - это моя газета. Я главный акционер. Другой правды я не знаю.
  - Значит, это твоё последнее слово? - спросила Маруся и ловко выбила нос; её сопля полетела в туманную бездну. - Тогда извини.
  Пунц вдруг охнул, схватился за грудь и осел, держась за перила. Маруся отошла от него на три шага и закурила.
  - Эй, Марго! - захрипел отважный убийца. - Я ещё ничего не решил.
  - Не волнуйся, товарищ, я вызову скорую. Ты перебрал с кокаином, - Маруся достала трубку. - Всё будет нормально. Алло, скорая? Здание Берковича. Человеку плохо. Кстати, ты человек, Пунц? Иногда мне кажется, что ты сам дьявол.
  - А я и есть, - бледновато улыбнулся Пунц. - Кажись, отпустило немного.
  - Всё равно, надо проехать в больничку. С сердцем шутки плохи. Давай я тебе помогу.
  Маруся медленно повела своего друга по нависшему над пропастью мостику.
  - Вот ты сказал, что за мной бесполезно ухаживать, да? - сказала она ему, когда они вошли в лифт. - Разве можно такое девушке говорить? Я обиделась, блин. Ты бы хоть раз мне подарок сделал, а потом бы уж говорил, что я динамщица. Есть у тебя, что мне подарить? Хорошо подумай, Пунц. Иначе придётся тебе остаток жизни провести в инвалидной коляске.
  - Кажется, есть, - вымученно улыбнулся Пунц. - Не хорошо так выпрашивать. Может, я хотел сделать тебе сюрприз.
  - Ну и? Что за подарок?
  Лифт мягко замер. Они вышли в просторное лобби, залитое утренним светом. Маруся усадила Пунца на кожаный диван, а сама присела рядом на корточки.
  - Помнишь Изольду Снежок с Мальдивских островов? - начал Пунц, держась за грудь. - Я ещё попросил тебя не убивать её. Ты бабочку её любимую безжалостно кокнула.
  - Ах, бабочку! Да, здоровая была такая кобыла, - кивнула Маруся. - И что?
  - Изольда - эксклюзивный поставщик кокаина в Гиперборею. Раньше мы с ней были приятели. Это я говорю к тому, чтобы ты не сомневалась в моём искреннем к тебе отношении.
  - Короче, Пунц. Не томи. Что за подарок?
  - Да это же правда, которую ты так любишь. Реальная, я подчёркиваю, реальная видеозапись.
  - И что там? Порнуха?
  - Не совсем, - Пунц наклонился и прошептал Марусе на ухо. - Запись вербовки одного быстро прогрессирующего офицера госбезопасности. Фамилию назвать?
  Маруся с изумлением посмотрела на Пунца и воскликнула:
  - Не может быть! Ты и вправду дьявол! Так давай же её!
  - А вот тебе, - Пунц свернул кукиш, устало откинулся на спинку дивана и покачал головой. - Я ещё не решил, заслуживаешь ли ты такого подарка. Ох, как я зол на тебя, Марго.
  - Ну, вот ещё! Злость на меня затруднит твоё выздоровление. Не злись, а?
  В здание быстро вошли два санитара с носилками и врач. Лицо Пунца снова исказилось от боли.
  - Я передам эту запись, - с трудом сказал он. - Своим журналистам и в штаб военной контрразведки. Если того захочу.
  - Но учти, может быть поздно.
  - Вы кто больному? - спросил врач.
  - Друг, - немного растерянно ответила Маруся.
  - Тогда вам с нами нельзя, - сказал врач.
  На улице ярко светило солнце. Маруся проводила Пунца до фургона неотложки, склонилась над его пепельно-бледным лицом и поцеловала в серые губы.
  - Гадина, - слабо улыбнулся Пунц. - Стерва!
  - Не злись. Это злоба твоё сердце гложет. Выздоравливай. Да хранит тебя Джа! - сказала Маруся.
  Друзья словно предчувствовали, что их мирные, беззаботные дни сочтены. И что победно воссиявшее над городом солнце является предвестником гибели.
  
  Меня обступило невыразимое одиночество.
  
  
  Часть 5. Нета
  
  
  Мы погружаемся в трущобы.
  Ужели? Надо же... Ещё бы!
  
  Невыразимое одиночество обступило меня. И, вместе с тем, мне стало безразлично, кто я, где я и зачем здесь нахожусь. Это безразличие вело меня за пределы всего того важного и серьёзного, из чего складывается жизнь человека.
  
  Я открыл глаза. Напротив меня стоял монументальный ярко красный холодильник. Он издавал нелепые, булькающие, непредсказуемые в своем строе звуки. Похожим образом звучал загадочный инструмент в музыке "Лифтов на 13 этаж".
  Холодильник выглядел так, словно простоял тут целую вечность. Словно он начальник среди всех холодильников. Странен был этот объект посреди вселенского собачьего холода.
  На пузатой дверце были налеплены магнитные бляшки с латинскими буквами. Но поначалу я не уделил им внимания.
  Я отверз тяжелую дверцу и заглянул. Пар завился вокруг головы и потёк внутрь устройства для заморозки. Холодильник был гнетуще пуст, даже перегородок никаких не было. Задняя стенка плыла, по ней снизу вверх быстро перебегали искры. Только на самом дне лежала скомканная двадцатка долларов. От неё слегка пахло мертвечиной. И всё. Без каких-либо признаков съедобного содержания, холодильник уже не внушал уважения. Однако внутри него было заметно теплее, чем снаружи.
  Я притворил дверцу и снова вгляделся в россыпь магнитиков. Показалось, что их можно разделить на две примерно равные числом группы. Нижние восемь букв, вроде бы, складывались в неровную линию. Справа налево читалось "Bajanist". Буква B отличалась по цвету и величине, она была черная, жирная. Вторая группа состояла из семи букв трёх цветов. G и O - синие. I и N - зелёные. А A, K и S - красные. Я вспомнил, что сказала Бабушка незадолго до того, как ее литературная речь превратилась в шумовую кашицу, а голова - в сломанную пишущую машинку. Я должен действовать самостоятельно. Что-то, похоже, складывалось. Стоило лишь, не сдвигая магнитики, повернуть некоторые из них вокруг оси, как получилось послание: "Go in. Ask Bajanist".
  Холодильник - это вход!
  Не забыть свою кровь! Прижав к груди белую пластиковую канистру, я нырнул в нутро холодильника. Сразу стало хорошо, я согрелся. Окрылённая оптимизмом и мрачным предчувствием, моя разболтанная личность потекла вперёд, сквозь искрящуюся дымку какого-то промежутка. Вполне возможно, меня вели, сопровождали два безликих существа. Темнота и пустота двигались вровень со мной, то и дело меняясь местами. Так продолжалось до тех пор, пока я не догадался разжать кулак, в котором была скомканная двадцатка.
  Дальше я стал стремительно падать. Я весь стал чистым падением.
  Сначала пропали волосы, ногти. Потом стали крошиться и выпадать зубы. Язык окаменел, как цветок, и быстро выветрился. Кожа испарилась, как лужица после дождя. Мозг я вернул банку с процентами. Мое имя мне больше ни о чем не говорило. Мышцы, связки и кости - всё это была лишняя атрибутика. Тело оказалось навязанным кем-то устройством. Только кровь было жалко просто так разбазарить. Потому что она имела ко мне непосредственное отношение. Словно в ней равномерно было растворено то, чем я являюсь. Не знаю, что именно, как это назвать. Душа - слишком громко. Наверное, лучше сказать - голос. Не тот, что производят органы речи. А другой - внутренний и безмолвный. Да и он, этот голос-основоположник, был слишком громок, был не сущностью, а одним из её выражений.
  В прочем, я по-прежнему оставался собой.
  Я сдал все личные вещи своим конвоирам, и они пропустили меня дальше. За символическую мзду в двадцать баксов.
  
  Не хочу подробно описывать, что собой представляет отстойник. Не хочу оскорбить чувства тех, чья вера проектирует другую картину. К тому ж, мое представление было по преимуществу абстрактным, не прорисованным. Что-то я видел чётко, но, в основном, всё дрожало и расплывалось. Представьте громадное, бесконечно запутанное общежитие, коридоры и уровни которого расположены без какой-либо внятной системы. Величественные коммунальные кухни, лифты с похабщиной, разбитые плафоны, топырящийся линолеум, облезлые стены, сохнущее на верёвках бельё, - точнее, отдельные внутренние органы, застиранные, перештопанные, жёваные. Представьте множество запертых изнутри грязно-жёлтых дверей. Ровный гул, приливающий, отливающий. Шёпоты, отдаленные крики, приглушенные стоны, брань, проклятия, обрывки разговоров и перекличек, вспышки гимнов и декламаций. И весь этот звуковой сор однообразно раскручивает одна могучая, преобладающая ламентация - "boring, boring!".
  Спроси? Да у кого же? Тут можно ходить и ходить сорок лет. Всё-таки, спрашиваю, и выясняется, что все здесь друг друга знают. И маршрут вычерчивается мгновенно. И нужная дверь находит меня сама: попросту всплывает навстречу, точно утопленник. Она жизнерадостно разрисована яркими красками. На ней, вроде бы, какой-то длинный номер. И два имени. Деликатно стучусь.
  - Ты кто? Чего надо?
  - Баянист здесь живет? - спрашиваю. Голос у меня смешной - ломкий, мальчишеский. Он ведет себя самостоятельно. Он ведёт.
  - Иди в жопу! - слышится из-за двери.
  А дверь-то не заперта. Стоило слегка надавить, и она распахнулась. Я захожу в неосвещенный тамбур. И вижу ещё три двери. Та, что прямо по курсу, скрипнув, приоткрывается. В проёме - наглый, низенький, лысоватый голос. Высокий лоб, маленькие недовольные глазки. Лицо непримечательное. Голос спрашивает:
  - Есть чо?
  Я демонстрирую наполовину пустую канистру.
  - Ладно, давай заходи.
  Мрачноватый чуланчик без единого угла, зато с большим темным окном. Прилипшая к стене гитара, плакат с контуром женских прелестей. Размашистая надпись: "No fun". На хозяине - трико, тапочки, вылинявшая майка. Он побывал в употреблении, однако ещё не стар.
  - Ты кто? - прямо спросил он без намека на дружелюбие. - Какое тебе до нас дело?
  - В смысле? - я растерялся. - Просто человек. Ну, писатель.
  - Писатель? - он презрительно сморщился. - Я думал, они давно вымерли. И кто тебе платит, писатель? Все писатели - либо мусора, либо журики. А ты кто будешь?
  - Я расследую... Одно тёмное дельце, - смущенно ответил я. - Но мне никто за это не платит. Я себя просто так называю, чтобы как-то назвать.
  Тут дверь распахнулась, и другой голос принялся выговаривать хозяину комнаты:
  - Сколько раз тебе повторять, Баянист? Не можешь попасть в дырку, подымай обод, чёрт бы тебя побрал! И что ты за свинья?
  - При чем тут я, Фрэнки?- ответил Баянист.- Это всё мой маленький корешок пошаливает, вечно норовит сикануть в сторонку.
  - Поменьше его руками мни, мамочкин пахарь.
  - Ладно тебе, Фрэнки. Дай с человеком-то поговорить. Впредь буду аккуратистом.
  Дверь закрылась. И напряжение между нами сразу прошло. Баянист пояснил:
  - Фрэнки. Мужик хороший, не гнилой. Толчок у нас общий... Так - цапаемся по мелочи. Ты, кстати, узнал его? Или ты додик?
  - Фрэнки, Фрэнки. Синатра, что ли? - наугад спросил я.
  - Да ты что? - Баянист оскорбился, и я рассмотрел, что у него плохие зубы. - С тем бы я не ужился. Потому что он пидарас. Это ж Фрэнк Заппа.
  - Неужели? - я изобразил удивление, подыграл. - Вот это да!
  - Ты что, не знаешь Фрэнка Заппу? - Баянист расслышал во мне фальшь.
  - Да я, в общем-то, не люблю музыку. Не меломан.
  - Ты и Рахманинова не слушал?
  - Рахманинова слушал, конечно, - снова соврал я.
  - Не понимаю. Если ты не любишь музыку, тогда о чем мне с тобой говорить?
  - А вот, - я достал и протянул ему черно-белую фотографию. - Ты её знаешь?
  Лицо Баяниста вытянулось и побледнело. Он взял канистру, налил в большой стакан и залпом выпил. Я отвернулся, чтобы скрыть отвращение.
  - Конечно. Мне ли её не знать, - наконец, вымолвил он. - Это Нета.
  - Нета? - удивился я. - Разве ее зовут не Маруся?
  Поначалу Баянист глядел холодно и враждебно. Но красный маслянистый напиток выполнял свою работу. Мой собеседник постепенно отмяк. Его белое, плоское, словно бы смёрзшееся лицо слегка порозовело и даже стало внушать симпатию.
  - Да, они были очень похожи. Но спутать их было нельзя. Дело в том, приятель, что Маруся не оставляла следов. Сфотографировать ее смог бы только волшебник. Это Нета - и точка.
  - Тогда расскажи мне про эту Нету.
  - С какой это радости я должен тебе что-то рассказывать?
  - Ты пей, не стесняйся. Там, откуда я, этого добра - рекой. Давно здесь кантуешься?
  - Что значит давно? Мне кажется, уже целую вечность. Часов-то здесь нет, распорядка тоже никакого. А в окне - вон, полюбуйся, ни хера не видать. На допрос еще не вызывали, а когда вызовут - даже гадать не стоит. Тут есть чудики - от царя Гороха маются. Говорят ещё, само делопроизводство - такая тягомотина, что усрёшься от радости, когда тебя в расход спишут. Такие вот, брат, дела. А как там, на воле?
  - Да как обычно, - пренебрежительно отозвался я. - Физика.
  - А ты, я смотрю, с ней не в ладах, раз тебя сюда занесло?
  - Смысл ищу. Понимаешь?
  - Это по-нашему, - Баянист рассмеялся, налил и снова выпил. - По-нашему - то есть, по-русски. Бестолковое изыскание смысла.
  - Мне интересна жизнь отдельного человека. Твоя жизнь, Баянист.
  - Да ты врёшь. Я существо жалкое, мизерное, и никакой тайны моя жизнь сама по себе не содержит. Если ты малый серьёзный или хотя бы хочешь казаться таковым, займись лучше тем, чему люди придают цену, величие. Про меня никто читать не станет, точно тебе говорю. Тут у нас есть типчики куда интереснее. Да вот хотя б тот же Фрэнки, паскуда. Гений был, не человек.
  - Послушай, Баянист, мне плевать, чему там люди придают цену. Я свое собственное любопытство не знаю куда заправить. Я так сужу: любой человек представляет собой род человеческий, и даже самый ничтожный поступок знаменует мировую историю. Никто не забыт, ничто не забыто.
  - Однако это довольно глупо звучит. Просто красивая идейка, не подкрепленная жизнью.
  - Разве не ясно? - я разозлился немного. - Я сам маленький человек.
   - Да я вижу, чай, не слепой, - вальяжно усмехнулся Баянист и поболтал стаканом. - Хорошая кровь, мне нравится. Так и быть, я расскажу тебе свою историю. Только если совру где - не обессудь. Не потому что хочу выпендриться или что. Просто для меня отсюда - правда и кривда уже на одно лицо. Мы, мёртвые, к твоему сведению, - существа довольно общительные. Если правильно к нам отнестись. Да и стрёмно, пожалуй, уносить с собой в могилу важные сведения. Тайны все остаются там, наверху, по ту сторону. И главная тайна, загадка, она слита с жизнью. Её с собой, эту тайну, к сожалению, никак не забрать. А тут мы все нараспашку, что твои трупы в морге. Нам нет смысла скрытничать, лгать. Жизнь представляется мне отсюда не физикой - магией. Потому что она совершенно избыточна, ни на чем не основана и случайна. Вот она пролетела, а что к чему - хуй пойми.
  Он посмотрел на меня строго и, вместе с тем, добродушно, как старший товарищ.
  - Всё ж, рассказывать свою историю сподручнее и охочее, когда червяк в сердце шевелится. Мне и самому любопытно послушать, как это всё прозвучит. Всё-таки, речь - это единственное от жизни, что нам осталось, и то - надолго ли? Только дозволь, странник, совет, если ты, конечно, не гордый. Нет? Это даже не совет, так - соображеньице. Сам я в магии не волоку. Но кое-что для себя уяснил. Магия, она, брат, в жестокости любую физику переплюнет. Науку-то, небось, люди от большого ума придумали, по велению души своей, жаждущей гибели. А магию никто не выдумывал. Она совершенно бесчеловечна, ты к ней и близко не подходи со своей глупой традицией. Никакой компенсации униженным и оскорбленным от магии не полагается. Поэтому для начала заруби себе на носу. Встречаются подлинно лишние люди, от которых роду человеческому ни вреда, ни пользы. Они рождены как бы сверх плана, за гранью формата и так же беспричинно прилепляются к жизни, как сама жизнь прилепляется к мёртвой материи. И то же самое справедливо по отношению к мыслям неким, что вскакивают на ум и соскакивают с него на полном ходу, безо всякой оплаты проезда. Такие идейки похожи на темных зайчиков - поди догони их и в шапку поймай, когда твоя башка на рельсы поставлена.
  Ну, а коли ты назвался писателем, то тебе должно уразуметь следующее. Бывают такие истории, которым не то, что внимающее ухо доступу в себя не даёт - сам язык им противится и каверзы строит. Совершенная дичь, непролазная чушь, непотребство без устройства и имени, такое, о чём лучше помалкивать. Такие вот истории и уносят с собой в могилку. Так что ты не сиди сиднем, спрашивай, что непонятно, переваривай, уличай во лжи, если таковую заметишь. А романчик лажовый жизни своей я тебе тисну. Не вопрос.
  Баянист хлебнул, крякнул и крепко утерся.
  - Так вот. До того, как я провалился по уши в эту самую магию, в жизни моей, возможно, и были какие-то ее проблески, только я их не отслеживал, да и в магию, разумеется, никакую не верил. Даже вот, сказать по правде, и жизнь моя к тому моменту, в общем-то, себя исчерпала. Всё, что связано с магией, случилось уже потом, после, понимаешь? Когда я уже всё проебал. Выходит, вся жизнь моя сознательная была всего лишь прелюдией, подступом, интро. Сложно так сразу это объяснить. Но если ты поймешь, какой я был невозможной скотиной, а я уж постараюсь расколоться, то тебе также станет ясно, что прожил я несколько больше, чем мне было отмерено. Разве это не магия? Магия в чистом виде. Я так подозреваю, какой-то бедняга не дожил, а я за его счет попользовался.
  Фамилия моя была Ефремов, кажется. Происхождения я низкого. Родители, наивные души, звёзд с неба не хватали, зато и не подличали. Родом из городка старинного, позёмного, в зелени и колоколах. У нас там была речка звонкая, две вонючие фабрики и музыкальное училище. Мать настояла, чтобы я пошел в музыканты. Всё-таки, это лучше, чем утонуть по пьянке или работать за гроши, да? Я не посмел ее ослушаться. Стал я ходить в музыкальный колледж, потом в филиал консерватории. На баяне сначала играл. Педагоги у нас были приличные, и выходцев-лауреатов было немало из нашего городка. Меня подтянули, натаскали в грамоте, и я постепенно увлекся. Хотя так, наверное, и не избавился до конца от стыда, сопряженного с творческим самовыражением. Не художественный я был человек, а совершенно обычный. Пальцы у меня были короткие, голоса не было совсем, классика мне была не по нраву. Я полюбил рок-н-ролл. Всё, что можно было достать, переслушал, переиграл на свой лад. И друзья у меня сложились на этой почве, такие здоровые и смешливые дети, шалопаи с хорошим чутьем и тактом. Мы были неразлучны, зубоскалили и шалили, и, как это водится, образовали рок-группу. Меня всегда блевать тянуло от слова "позитивность", но мы, и вправду, лабали такую позитивную музычку. Светлую, приподнятую и прохладную. Нам просто нравилось вместе играть, мы не старались что-то высрать горячее. Кстати, группа наша называлась "Ноэль". То есть, Рождество.
  И, само собой разумеется, нас, наивных провинциалов, манили огни великого города. Дегеле, Дегеле. Язва, фурункул, волдырь. Город-Левиафан, город-парадокс, мегаполис мечты, всё равно, что очнуться на Марсе. В тех краях моей родины о нём говорят разное, а всё больше желают, чтоб его не было вовсе. Чтобы он провалился в огненный тартар, чтобы его слизнула гигантская волна, чтобы он выгорел нахер со всей своей живностью и барахлом, чтобы его разнесла в пух и прах какая-нибудь непобедимая армада. В сущности, не велика будет потеря. Потому как по всей земле из этой клоаки заразой разит, и дурная слава катится. А соки сосет из сопредельных и дальних краев, что твоя сцилла. И все-то там, в столичном городе, друг друга наёбывают. Бабы там все - потаскухи, а мужики - пидарасы. Ещё - в Дегеле сосредоточена мрачная, бездарная и продажная власть, о которую просто руки марать противно. Остается забить на нее, да и жить-не тужить по своему разумению. Всё так. Но кто бы из провинции не мечтал там приткнуться, осесть, завести там полезные связи? Зависть как-то сразу перетекала в восхищение. Этот город мерцал, переливался, источал сияние и сам же его глушил. Город-таинство, где живут самые зубастые волки и самые навороченные киски. Сейчас удивительно даже, как все эти стереотипы, настоянные на убожестве и заброшенности, оказались близки, соразмерны истине. Применительно к Дегеле, теневой столице мира, этих истин было множество, выбирай - всё равно не ошибешься. Я скучаю до сих пор по нему. Здесь. Хотя скучать здесь у нас не принято. Мда. Мы тут люди весёлые, затейливые. Мёртвые. Мертвее нас не бывает.
  Ладно, чего я несу? Вот мы туда и сиганули, в Дегеле этот, бросив учёбу. Не иначе - чёрт понес. Да мы и не знали толком, чего хотели. Что до меня - я презирал деньги и славу. Одно слово, плебей! Об устройстве жизни своей я как-то вовсе не думал. Можно сказать, вообще никогда.
  Баянист задумался, погрузившись в воспоминания, нерешительно произнес:
  - Вот - есть забавное слово из лексикона автомобильных дворников. Драйв. Быстрое движение, прорва жизни, а там уж липнут слава и деньги. И грех. Это как секс, да? С любимой женщиной? Если ты в курсе, о чем я толкую. Удачное и свободное самовыражение, оно и тебе в жилу, и других торкает, не ломает. Вот тут-то, приятель, и держи ухо востро, иначе в два счета душу профукаешь. Боялся я, в общем, и стыдился жутко самоё свое выражать, боялся, что подцеплю ненароком какую-нибудь урбанистскую инфлюэнцу. Не столько за себя даже... Чего скрывать, было тут одно асово обстоятельство. Втрескался я, как школьник... Да. В нашу солистку Анюту. А она, зараза, грезила об этом монстрополисе. Что было делать? Теперь ты усёк, чего я трусил и почему верил самым причудливым слухам о Дегеле? Аня была тонкий и прихотливый ребёнок, несомненно, одарённый и чувственный. И, как всякая стоящая женщина, очень подвержена ветру и празднику. Между нами ничего такого не было - я любил ее искони и сродственно, как братик. Или даже как отец. Она же, дура беспонтовая, вбила себе в голову, что я... ну, чуть ли не гений, хачатурян, бля, от сохи. Мы целовались иногда, кротко, как голуби клювами. Я бы эти поцелуи невинные на ночь с первейшей шлюхой древнеегипетской не променял. А секса этого у меня в голове и в помине не было. Точно тебе говорю. Такое было моё чистоплотное воспитание. Вот, короче, поднаскребли мы денежку - лично я обобрал подчистую своих родителей - и прибыли в город Дегеле. Нам повезло - всего два месяца мытарств, и нас наняли в шикарный ночной клуб закрытого типа, "Смазливый малыш" в Сен-Чупо.
  Декадевочки, экстремальчики, полный набор беззаботной сволочи, упакованный по последней моде. Объявился у нас менеджер Гескель, ни хрена не смыслил в музыке, много мотал и волочился, весь взрывной, колючий, зато в любую дырень мог внедриться. К нему я ревновал в особенности. Он меня просто подавлял своей животной резвостью. Но я ревновал Анюту ко всем этим ухарям, тайно, страстно и, думается, не без причины, хотя прямые улики и факты обходили меня стороной, или я их в упор не замечал. Зато я наконец-то заметил, как пахнет моя Анюта, как она кокетничает, загорается, уступает, лжет, ест. Порою я не узнавал ее, порою ненавидел. Со мною она много и беспорядочно рассуждала о величии любви, а ещё больше - хмурилась, замыкалась и ускользала. О ту примерно пору я и стал вкалывать. Независимо от меня, она тоже стала вкалывать. А когда это выяснилось, мы как-то естественно и ошеломляюще сблизились, двойной барьер между нами рухнул как не бывало. А дальше героин уже повязал нас по рукам и ногам. И вот однажды она сама затащила меня в постель, но у меня ничего не вышло. Меня деморализовала ее бесхитростная искушенность в срамном деле. Я стал ее пытать, а она: ну ты же меня любишь, а я что - кукла бессердечная, что ли? Я дёрнул, потянул, потянул за ниточку и распустил мою несравненную Анюту. Мог ли я предполагать, что у нее войдет в привычку эта простодушная и коварная ко мне доверительность?
  Анюта была растлена давно, еще на малой родине. Ее обесчестил один маститый лабух, спец по Рахманинову и додекафону, а наш учитель гармонии пристрастил ее к извращениям. Оказывается, мои товарищи знали ее натуру и думали, что я тоже знаю. Но я как-то сразу не въехал в эти сексуальные грязи, и вот вам, пожалуйста - они разом сомкнулись на моем горле.
  Прошлое, озаренное ясным и сильным чувством, с признаниями Анюты, стало вонять и меркнуть. Как-то раз, в самом дебюте моей уебанской урбанистской жизни, меня нешуточно так прижало. Ночь напролёт я сочинял красивые и печальные песенки классической закваски. Я думал об Анюте, а наутро, когда она, усталая и разбитая, вернулась от каких-то знакомых, я, сгорая от гордости, ревности и волнения, наиграл на фоно свои опусы. Анька была искренне тронута, в ее по-детски чистых и прекрасных глазах навернулись слёзы. Сказала, что всё это гениально, что я должен писать музыку, потому что такая музыка нужна людям. А я возразил, что хочу писать для нее одной, потому что ей одной я обязан своим вдохновением. Это было волшебное воспоминание. А потом я узнал кое-что о той ночи. Она впервые попробовала героин, ее скрутило, потом ее долго насиловали два дилера-ливанца, потом три часа допрашивали в участке, снова насиловали, на этот раз полицейские, она была на грани того, чтобы покончить с собой от боли и унижения, и тут подворачиваюсь я со своими песенками. Каково?
  Школу жизни мы кончали экстерном, - Баянист смачно сплюнул и отпил из стакана. - Я стал вкалывать как одержимый. Анюта трахалась направо и налево, она больше мне не лгала и доверяла мне полностью. К отвращению своему, я догадался, что она, пожалуй, даже любит меня. Я ж любил ее жутко и мерзостно, с ужасом понимая при этом, что желаю ей смерти.
  Наша музыка, уже порядочно разогретая на сковороде шоубизнеса, то упрощалась до стука и скрежета, то взмывала к пределу сложности и благозвучия. И была она пропитана сверхчувственным анютиным голоском, звучавшим то с небес, то из-под земли. Однажды я ни за что ни про что хватил контрабасом по голове какого-то буржуина. Запахло жареным. "Ноэль" подхватила волна. Ко мне протянулись холеные руки с отвратительными брильянтовыми бородавками. На запах успеха слетелись рекордисты и демоны радио. И наконец, мы заключили дерзкий контракт с самой модной студией города. Тормоза отказали. Больше не было стыда и страха. Только драйв, героиновый драйв. Ты знаком с Германом?
  На вопрос Баяниста я ничего не ответил. Этот вопрос был задан мне для проформы. Баянист уже успел меня прочувствовать, знал обо мне, может быть, даже больше, чем знал я сам.
  - Тогда я вынужден сделать небольшое отступление, - мрачно объявил голос. - Иначе мой рассказ будет как надкушенное яблоко. Дело в том, что наркоман и здоровый человек говорят на разных языках, имеют разное гражданство и строение организма. Самое жуткое, пропасть эта разверзается с поразительной легкостью - р-раз и готово! Эпидемия, катастрофа человечности. Но мы ведь сейчас говорим обо мне и только? Так вот, в моем случае, героин не был ошибкой, хотя я допускаю, что абсолютное большинство приобщается к нему роковым образом - по глупости или испорченности, как, например, та же Анюта. Мне же точно на роду было написано. С третьего класса школы меня все называли Баянист. Да и по психотипу своему я был потенциальным наркоманом. Так что, едва только выпал случай, я даже не колебался. И с первого раза распробовал эту тему. Реализовался, блин. А в Дегеле в то время проблем с горючим не было, особенно в среде музыкантов. Но ты не подумай, что я не понимал, что делаю, в какое зло окунаюсь. Тут раздвоение, жуткое раздвоение. Никаких заблуждений не было изначально. Да, это гадость, падение, разрушение, ложь и погибель, это преступление супротив человечности и себя самого. А с другой стороны, я доподлинно знал, что героин есть высочайший взлет неукротимого человеческого духа, познание универсальной истины и гармонии мира, чудесное преображение материи, обретение собственного стиля и лица, величайшее счастье и благо, какое только дано человеку изведать. Это... как поцеловать солнце. Оба эти знания прекрасно во мне уживались. Просто такой я был человек, что иначе не мог. Сейчас-то понятно, в чем был корень зла.
  Я любил себя сверх меры, болезненно, страстно. Часами мог макать в зеркало свое серое, заурядное и инфантильное лицо. Собственную незрелую и неблагозвучную музыку я предпочитал всей прочей. Я любил себя взаимной, честной и чистой любовью, я охотно прощал себе трусость и малодушие. Я любил себя тем сильнее, чем тверже осознавал, что любить такую вошь - это позор и абсурд. Меня очень любили родители, но скажи мне, разве это не скотство - любить человека только за то, что ты его породил? А Анюта? Разве она не любила? Да в конце она уж просто не могла без меня обойтись. И кто она после этого? Презренная тварь, идиотка несчастная. От музыки нашей, от анютиных глазок, от всей этой шумихи и мельтешения, от самолюбования скорбного дошел я до крайней степени опизденения. Я предал своих друзей. И даже при этом не колебался. Это было какое-то высшее наущение. Просто встал и ушел.
  Мы заканчивали запись нашего первого студийного альбома. Я вышел купить сигарет и не вернулся. Вряд ли от меня что-то там зависело. Музыкант я был довольно посредственный. Хотя мог играть на чем угодно. Скорее, я был идеолог, и "Ноэлю" хватило бы моих идей еще лет на сто. Я и не думал, что всё рухнет так быстро. Это был объективный процесс. Сначала комитет позитивной оценки счёл наш продукт опасным, вредным и давящим. Полагался жуткий налог с реализации и жуткая ставка по страховке интеллектуальной собственности. Фактически, нашу группу изгоняли с музыкального рынка на задворки, в самые отстойные клубы. Студия якобы брала все расходы на себя, но я подозреваю, что они изначально были в сговоре с комитетчиками. Ведь известно, какой бешеной популярностью пользуется в Дегеле так называемая даркушная музыка. А Дегеле задает, затевает всю мировую моду. Я же всегда заявлял этим жирным буржуям, что наш продукт предназначен не для них, а для людей с чистой совестью и пустым кошельком. Что же вышло в итоге? Оценщики нарочно переставили смысловые акценты, чтобы рекордисты выгоднее сбыли товар и чтобы нам, его производителям, ни хрена не досталось. Наступив на наш гривенник, они наверняка хотели взять нашу музу за яйца. Ну, да и на старуху бывает мокруха. Есть, конечно, и наша вина. Говорил я лопухам этим - нечего, мол, изыскивать да умничать, мы для простого народа стараемся, а простой народ, он, брат, гавёшку задушевную любит. В общем, развалился наш "Ноэль", едва с тлетворным воздухом поп-индустрии соприкоснулся. А жаль! Гескеля завалили за какие-то долги, а с ним на пару и стукачка нашего. Басист женился на богатой суке и запел. Клавишника посадили за растление старухи. Оба гитариста ушли на войну. И всё, "Ноэля" не стало.
  Баянист вытащил откуда-то из себя предмет, похожий на синее яйцо, покрутил его половины в разные стороны, и я услышал сладкую и меланхоличную, игрушечную музыку. Музыку для оловянных солдатиков и фарфоровых балерин.
  - Вот и всё, что от него уцелело, - сказал он. - Несколько рингтонов.
  - А Анюта? - напомнил я.
  - О, с ней всё было как надо. Нет, не хорошо. Rock-n-roll suicide. Как настоящий самурай, вскрыла брюхо и легла под поезд, - мой собеседник с довольным видом улыбнулся. - Начала с классики и закончила классикой. Да ты так на меня не смотри, земеля. Дураку было ясно, что Анюта - существо пропавшее, затравленное и безумное. Смерть избавила ее.
  - Но ты же любил ее?
  - Любил и поэтому желал ей смерти.
  - Нет. Не думаю, что ты ее любил.
  - Что ты такой нудный! Любил как самого себя и пуще.
  - А сам тогда, почему сам не покончил с собой?
  - Ишь ты, шустрый какой! Герой подполья, - пожурил Баянист. - Анюта была испорчена, она была дура, но мужества и серьезности ей было не занимать. А такие, как я, слизняки, на что и годны, так это жить в режиме суицида.
  Оставшись в большом городе в полном одиночестве, я совсем с катушек слетел. Моя надуманная импотенция без следа растворилась в ритмах похотливой румбы. И я почувствовал себя жуткой скотиной. Музыку хотелось забросить, но нужны были деньги на героин, так что я почувствовал себя жутким профессионалом. Я скатывался все ниже, зато бабы и героин не переводились. Писал шлягеры и оперетки, оформлял порноканал, затем долго барахтался в диско, утонул в панке и хардкоре, потом был пещерный даб, аранжировки для ёбнутых рэперов и, в довершение, я скатился до самого тухлого диджейства. Свадьбы, корпоративы, закрытые вечеринки. Эмси Кавардак мог похлопать по пузу самого мэра - мог, но не похлопал. Я стал профессиональным халтурщиком. Дальше бодать было некуда. На очереди было стать пидаром. То есть, успешным человеком, в моем понимании. Бабы мои старались, толкали меня в эту сторону, как только могли, они ведь до жути, до обмирания обожают пидарасов. Всё это проклятое мужское жеманство, богатство, понты. Да Герман помог, спас меня. Так всмятку я и остался.
  Бывают в жизни ямины, из которых самостоятельно точно не выбраться. И даже если тебя вся живность земная, как репку, за уши тянет - тоже ничего не выйдет. Я ведь довел себя до ручки. От музыки меня воротило. Я совсем перестал нуждаться в людях, перестал замечать в них хорошее. Между тем, для художника в том самый жуткий искус и состоит - отколоться от роду человеческого. С каким-то жутким содроганием я уравнивал свою единственную я жизнь с лишней крупицей химической дряни. А тут еще хмурый вдруг жутко подорожал, и власти развязали жуткую травлю дилеров и нашего брата, и было в этом что-то от царя Ирода. Пошло валовое истребление. В поисках кайфа приходилось окунаться в такое дерьмище.
  И вот уж мне предложили настойчиво партию на продажу. Все мои знакомые так и делали. Система хотела выжить и рекрутировала мясо. Мне предложили стать торговцем смертью. Впрочем, неважно чем, главное, что торговцем, коммерсом. А это, в общем-то, означало опять то же самое - стать пидаром. Потому что в Дегеле торгуют все: кто чем может, тем и барыжит. А я наотрез не хотел. Не хотел быть успешным, не хотел торговать. Чего же тогда я хотел? Не считая дозы? Хотел добрососедства и уважения, хотел дожить до глубокой заслуженной старости, хотел писать музыку, приносящую радость и уверенность в завтрем, хотел бесконечно открывать красоту окружающего мира, для себя, друзей, потомков и современников. И жутко боялся оказаться на улице, без подмоги, без будущего и без бабла. С моей-то утонченной моралью и психикой - да я просто не мог выжить в этом черноземе каменных джунглей. Как бы я хотел вернуться в родные пенаты, в мой городок в куполах и зелени! В мое ясное музыкальное догероиновое детство. Но этот проклятый город заполнил собой весь мир, и все дороги из него никуда не вели. Я знал, знал доподлинно, лет, пожалуй, с пяти, что всё выйдет так, как оно вышло, что мне этого не миновать. Возможно, и к наркоте я обратился только затем, чтобы удалить из мыслей своих вяжущее предчувствие этого жуткого и непременного будущего.
  Оно пришло и наступило на меня, как на окурок. Я оказался на улице. И вовсе без того томного, легендарного и бесстрашного чувства свободы, что, по общему мнению, неотъемлемо от звезды рок-н-рола. Скажешь, мол, сам виноват, о чем раньше-то думал, дурья башка? О чем я только, земеля, не думал в бытность свою! Но поглощенный любовью к себе, чувством глубоким, коварным, не поспевал я размениваться, и где уж мне было, круглому безнадежному эгоисту, о себе позаботиться, как-то себя устроить и приделать, как-то себя подстраховать?
  В чём я действительно нуждался, так это в спокойствии, бодрости и удаче. Ну а в корне всех зол, конечно, была эта постыдная страсть к себе. К тому времени мой стаж был уже лет этак десять. А я знал немало чуваков и чувих, которые после пары копыта откидывали. По сути, белый - тот же осколок в башке, он проникает в тебя глубже, чем ты есть. Поэтому наркомана может спасти только внезапное чудо, преображение. А это удел религии. Попам я не верил, богов для меня, убогого, было слишком много, смерти боялся, но и жить не горел. Добряки загребли меня с квадратом на кармане, давай, говорят, лечись, вшивик, или сгниешь в тюряге. И какой чёрт придумал эту альтернативу? А могли бы и вовсе пристукнуть за милую душу. Легко сказать - лечись.
  Так я попал в лазарет с решетками. Не стану описывать, что там со мной предпринимали и что я при этом чувствовал. Почитай, если хочешь, все эти жуткие книжки для будущих наркоманов. Там всё - правда и всё - бла-бла-бла. Судьба всех обдолбаных книжек. А вот, что по-настоящему важно. Лечился я несколько раз. И снова срывался. Но вот, наконец, и мне подфартило. Я открыл для себя Бога. Да-да, я не шучу. Собственно, без Германа я бы никогда не стал религиозным человеком. Он меня к этому подвел.
  - В самом деле? - я оживился.
  - Он меня просто мордой ткнул в самого Бога. Я уверовал на сто десять процентов. Чувствовал Его так же реально, как собственное тело. Как бы тебе объяснить? Это очень интимный опыт. Один пацан как-то рассказал мне, что Бог ударил его по плечу. А что он имел в виду - бог его знает. Но что постижимо - так это боль в плече, тугая, тупая, неусыпная боль, которая постоянно напоминает о божественном похлопывании. Так и со мной. Я имею право сказать, что услышал Его глас. Но это означает только одно. Что по разным причинам, неважно каким, мысли мои и чувства намертво прикипели к основанию меня самого, к той болезненной невозможности, которая и есть Бог. Этот мучительный и необратимый процесс предварялся, сопровождался, а лучше сказать, был - откровением во мне ничтожества. Само собой, неимоверно трудно утвердиться окончательно в таковом сознании. И дело тут даже не в надежде, хотя та, вероятно, способна затуманить иные мозги. Нет - никакой компенсации, и не надейся. Что есть личность? Личность - это сад из желаний. У меня были нормальные скотские потребности - жрать, трахаться, колоться, потребность любить и быть понятым и, наконец, чудовищная потребность творческого труда, сочинительства. Но кроме этого хлама, должно быть, есть еще последний животный уровень страданий и скорби, который отделяет человека от ничтожества. Своего рода матрица человечности. Погружение в этот уровень бесконечно так же, как постижение Бога. Вот это и есть реальная жизнь.
  И услышал я глас Господень. И сказал он мне, что я жалкий никчемный человечек, попка, замухрыжка, что в этом мире мне ничего не принадлежит. Все отчуждается от меня в его пользу и безоговорочно, в том числе мои тело и душа, а мне остаются только страдания и угрызения. Мне, сказал он, можно, а тебе нельзя. Я, мол, могу достать героин и бабу, а ты не можешь, потому как ты ноль. Я буду трахаться и торчать, а ты обломайся. Я - Герой, а ты - гной. Я - свод небес и опора, его поддерживающая. А ты - нечто падающее бесконечно.
  Но разве можно завидовать Богу? Его можно только любить либо ненавидеть. Другие как? Вышли из рихаба - и за старое, вся хитрая научная накачка тут же насмарку. Ведь есть же штука такая, вещество, не приснилась же она, в самом-то деле, не слово же это тарабарское, и как не достать ее тогда, пусть даже за тридевять земель нужно сгонять, к чертовой бабушке? А с бабами еще проще - вот они ходят, рукой подать, заголились, как в бане, и вся сексота при них. А денег, как правило, нет, работы, естественно, тоже, да и на кой ляд она, ведь деньги тоже где-то лежат, только пойди и возьми их. Вот и выходит - грабеж, убийство, насилие, оторваться хочется, душу отвести, хлебнуть зефиру, а завтра - это срань тьмутараканская, поди поищи его в природе.
  А знали бы Бога, любили бы Его, как я, так поджали бы хвосты и сдохли бы по-хорошему, не напрягая ментов и общественность. Древо тайное, заповедное. Подойди, потрогай, полюбуйся, но плодов жрать не смей, не про тебя висят. Богово, а значит, несбыточно, невозможно, чудесно. Вот этой одной невозможностью я только и пробавлялся.
  Еще Он поведал мне, что есть бесы, посредники между художником и народом, толмачи, мать их. По их злокозненному вредительству, нормальный художник мутирует в кумира, гения, а народ развращается в массу. Популярная и классическая культура - порочный круг, извращенная перегонка одних и тех же веществ-смыслов. Ныне бесовский прессинг велик беспримерно, но есть малый шанс через бегство своё, пусть ненадолго, - но заклинить это чёртово колесо. Не спеши, остерёг меня Он, не карабкайся на олимпы, просто жди смертного часа. Самовыражение - это бесстыдство, гордое притязание, вызов мне лично. Творчество - плагиат. Смирись, не рыпайся, знай свой шесток. Веди себя правильно, будь незаметен. Может, еще и подкину что-нибудь, мелочь, безделицу из своего полного собрания сочинений. А может, даже и солидную вещь откажу в твою пользу, вечную и народную. Но от этого ничего не изменится. Ибо музыка твоя - дрянь, обманка и сам ты бездарь.
  - Какой-то нехороший он у тебя получается, - осторожно промолвил я.
  Баянист лукаво прищурился и согласно кивнул головой:
  - Да уж. Натуральный пидар.
  - Может быть, без него, без такого господа как-нибудь обойтись?
  - Как ты себе это представляешь? Пирамида стоит на основании. Утверждена. Если изъять из нее основание - не будет и самой пирамиды.
  - Не знаю, - проговорил я. - Помню только глубинное ощущение из раннего детства. Я бредил от жара, и мне представлялась как раз такая перевернутая пирамида с неохватным основанием. Она стояла на мне, на самом темечке, и балансировала, и я куда-то всё время проваливался и ощущал невозможность. Только другую, не ту, о которой ты говоришь.
  - Да, невозможность невозможности - рознь, - рассеянно, думая о чём-то своем, изрёк Баянист. - Открытие Бога перевернуло меня, перетрясло. Ты не подумай, что я так просто сдался. Нет, конечно. Но что-то изменилось, уже не во мне, а в окружающем мире. Хотя я не сразу признал эту разницу, которая была предназначена лично мне. Где-то полгода я маялся в рихабе. Потом меня отвезли за сто первый километр и сдали с рук на руки в коммуну из бывших наркош. Там надо было работать с утра до вечера, за одну еду, и убежать оттуда было не просто. Тем не менее, я сбежал, с третьей попытки. И пешком вернулся в монстрополис. Бывший басист нашей группы мне помог, подкинул немного деньжат. Но когда я спросил его о главном, он сделал пятиалтынные глаза, словно я упомянул что-то ужасное и неприличное. Он сказал, что в городе больше нет сильных наркотиков. Не осталось ни одного дилера. Еще он сказал, что все перешли на легальные "пиллс". Я, конечно, ему не поверил. Как может быть такое, чтоб в большом городе не было наркотиков? Решил, что он просто не в теме. Но вскоре методом тыка убедился в его правоте. Раньше каждый второй бродяга сидел на кокаине, ямы были на каждом шагу, только деньги гони. А тут - полнейший голяк. Для меня город точно вымер весь, скукотище. Недобрым словом я помянул про себя Того, у кого всегда есть неразменный грамм героина. В самом деле, только и оставалось, что кротко издохнуть, без остатка раствориться в природе.
  А однажды случилось и вовсе диковинное недоразумение. Дуриком я пролез в частные владения и затесался в буржуйские блядки. Народу была тьма, иные пижоны еще почище меня одеты, мода была у них такая развантуйская - выглядеть, как бродяга, и вонять. Ну, я пожрал, хлебнул писко, на баб, конечно, вылупился, а те в табели о рангах от коллежского советника и выше. Одна такая меня заангажировала, блондиночка, глаза масляные, задница, как у негритоски, бледность ей моя, что ли, приглянулась или духан мой псиный? Я подумал: "Боже! Принимаю грех великий на душу, на-ка, выкуси, всевышний, не побрезгуй". Зашли мы с ней в какой-то роскошный пляжный сарайчик, там еще койка такая была гидравлическая, иллюминаторы, как в кубрике, она разделась, завалила меня в один приёмчик, я весь так и вспыхнул. Но вдруг замечаю, что она дохлая, и давно уже. Какая гиль! Бежал без памяти, еле очухался и молился, молился. Вот такой у меня вышел секс! Больше думать про это не мог, от одной мысли сжимался.
  Подводя итог, скажу, что прожил я заурядную жизнь наркомана. Сначала был апофеоз. В финале бродяжил, умирал с голода, побирался, пил всякую гадость, замерзал. Но искренне благодарил Господа за то, что он избавил меня от наркотиков, секса и честолюбивого трудолюбия - трех бесовских вакансий, трех паразитов живота человеческого. Я молился Ему, чтоб он забрал меня, наконец. Да, Он долго важничал, прежде чем внял комариному писку своего раба и симулякра.
  Блаженны умершие в свой срок. Не пережившие ни дня сверх генерального плана. У таких счастливцев хорошие шансы побыстрее покинуть отстойник. В какой-то момент, понял я, что уже близко. Я разгадал мир - разгадал как ад. Я нашел себя, обрел свое блудное место, исполнил свою миссию на земле и познал Бога. Никаких сожалений я не испытывал. Но руки накладывать на себя не хотел. Пусть за меня решают природа и статистика. И вот, какой-то лысый дебил из интереса пырнул меня ножиком в Забулдыжном сквере. Я упал, обхватив живот, с горячим и липким на пальцах. Даром что в центре, я мог там неделю вонять, никто бы не учуял. К тому же, была ночь. Мне стало холодно. Я чуть с ума не сошел от страха и предвосхищения. К счастью, отключился, забылся сладким сном, с феями и трюфелями. А дальше было как в сказке. Под утро невесть откуда шарахнул град, и налетел тайфун. Срывал крыши, крутил машины, выкорчевывал деревья. Рядом со мной рухнул дряхлый тополь, едва не проткнув меня сучьями. Но я уже был еле теплый и ничего этого не слышал. Меня обнаружили спасатели, погребенного мокрой листвой. И я очень даже сошел за жертву стихии. Всех пострадавших отправляли в лучшие больницы города. Лечение было фри, ибо государство всегда в ответе за плохую погоду.
  Баянист взял со стены гитару, заиграл. Инструмент был совсем расстроен. Но я узнал старинную дорожную русскую песню.
  
  - Что-то я гляжу, ты совсем заскучал, - насмешливо посматривая на меня, продолжал он. - Конечно, кому интересна жизнь такого жалкого червяка. Ты ведь сюда снизошел, чтобы послушать о безумных и извращенных сестрёнках? Но мне, видишь ли, торопиться некуда.
  - Мне тоже, - сказал я. - Тут тепло хотя бы. Можно спать в свое удовольствие.
  - Ага. Тут бессонница. Ты не бывал на Мёртвом море? Плотность сна здесь такова, что в него не погрузиться. Совесть и страх не дают, выталкивают прочь.
  Я понял, что было странного в этой каморке. Здесь не было места для сна.
  - Вот это действительно скверно, - признал я.
  - Не хочу дальше рассказывать, - Баянист отложил гитару, и она тут же прилипла к стене.
  - Почему?
  - Жалеть себя буду. Итак, всё время жалею.
  - Ну и жалей на здоровье. Меня, что ли, стесняешься?
  - Для тебя это шутки, - Баянист сделал отчаянный жест рукой. - Вы там все ничего не понимаете. Нельзя мне себя жалеть. Жалость - как яд, как огонь. Почему бы и не пожалеть себя? Идиот!
  Мне захотелось встать и уйти. Неважно, куда. Но я сдержался.
  - А вот лучше бы не было нихуя, - шёпотом произнёс Баянист. - Раз бы - и в ничто. Не хочу мук. Хватит уже, ещё там, на воле отмучился. Господи, слей меня побыстрей, распыли мою душу на атомы! А, впрочем, на всё твоя воля. Плевать.
  Он посмотрел сквозь меня и обнажил окровавленные зубы.
  - В той больнице, пока я шёл на поправку, мне снились хорошие сны. Словно бонус такой получил. Да и в целом, было довольно весело. Потому что со мной в палате лежал один презабавный тип. С ним было интересно поболтать на наши, русские темы. Хотя сам он был цыган. Я про него уже говорил, что у него ныло плечо от того, что его Бог прихлопнул. Он искренне считал себя бессмертным. И еще кем-то вроде волшебника. Странно, ни о ком в своей жизни не вспоминаю я с благодарностью. Лишь о нем. О Сандро, Безумном цыгане.
  - Ну, так расскажи мне про этого типа, - попросил я.
  - Да пожалуйста, - кивнул Баянист без строптивости и удивления, сделал новый глоток из стакана. После этого его рассказ полился свободно.
  - Лечили Сандро не от ревматизма. В какой-то передряге он получил четыре пули в корпус и пропрухал куда больше моего. До того, как я попал в больницу, он провалялся уже пару месяцев, был такой же худой и желтый, как я. А очухались, встали на ноги мы примерно в одно время. Так вот, этот Сандро говорил очень странные вещи. Но безумцем не выглядел. Скорее даже наоборот. Я еще не встречал настолько здравомыслящего персонажа. У всех, кого я до этого знал, в мозгах было много мусора, который помогал им жить и не обращать внимания на разрывы и навороты. А у Сандро сознание было чистым и любопытным, как у ребёнка, хотя было ему уже за полстос.
  Сначала я отнесся к нему с недоверием. Думал, что он бандит, а бандиты - все пидорасы. Уж точно, не выглядел он невинной жертвой чужих разборок. Был мрачен, с врачами держался высокомерно, мог ругнуться, хотя больше молчал. Со мной почему-то был внимателен, вежлив. Едва лишь я стал кое-как таскать ноги, меня тут же хотели выписать и отправить на произвол страшной жизни. Но мой сосед договорился с больничным начальством, и меня оставили до полного выздоровления. Это от него я впервые услышал, что магия существует. И что любой человек, даже самый сильный и умный, может оказаться в ее паутине.
  Был он красив, но без всякой натуги, жеманства. Каждый день его навещала смуглая бабёнка, тоже очень красивая - стройная и живая. В ней вызревало дитё. От нее исходили живительные потоки. Сандро был и с ней молчалив, только мягко улыбался глазами. Она же так и сыпала прелестной бабьей болтовней, быстрые точёные руки порхали, она и ходила, танцуя, а в глазах плясали добрые искорки. Было ясно, что она его любит, любит взаправду, без бабьих крючков и кривляний, невыгодным образом. Некондиционно. Это было забавно. Я с нетерпением ждал ее прихода и постепенно проникся к парочке самой нежной симпатией. Как-то Сандро сказал: "Моя девочка меня кормит". Потом он добавил, что ему надоело пуляться, скрываться, убивать людей и торговать дурью. Наступают иные времена, и он собирается заняться каким-то небывалым делом. А пока продумывает план своей автобиографии. Сам писать он ее, скорее всего, не будет, наймет какого-нибудь толкового человека, который заполнит готовый план точно подобранными словами. Я убедился, что Сандро очень начитан и, кроме того, неплохо разбирается в музыке. О музыке мы, в основном, и разговаривали, хотя слушать музыку ни у него, ни у меня желания не возникало. Что до меня, я уже послушал всё приличное, что было создано, и мог по велению своему запускать в голове любимые отрывки. У Сандро тоже была отменная память, но только на книги. Он мог на пальцах объяснить суть любой философской концепции. Особенно ему нравилось рассуждать о либерализме. Это такая философия, которая отрицает насилие и призывает человека возвыситься над своей грешной природой. Странно это было слышать из уст человека, который, по его же признанию, убил больше сотни людей.
  В нашей палате стоял зомбоящик, а Точка, девчонка цыгана, подкидывала нам свежие новости. Меня новости не особенно торкали. Радиус моего кругозора был не слишком велик, да к тому ж, постоянно сужался, как острие иглы. А Сандро проявлял любопытство в валовом производстве лжи и пропаганды. Смотрел передачи, где говорящие полулюди объясняли простакам что к чему и почем. Не то, чтобы он верил тому, что там показывали и говорили. Скорее, напротив, он ржал, точно конь, над общественными персонами, говорил про них гадости, рассказывал о них сплетни. Сначала я думал, что ему просто нечем заняться. Однако всё было не так просто. Сандро придавал этому устройству, я имею в виду видеоприёмник, мистический смысл. Не сказать, чтобы он на него молился, но определённо ожидал, что из него может изойти откровение.
  "Я хорошо изучил, как работает эта машина, - говорил он. - Реальность, пропущенная сквозь эту линзу, перестает быть реальностью. Но если тебе об этом известно, можно наложить специальный фильтр и намыть в этом потоке извращенной реальности золотой песочек. Это не развлекуха. Я, как старатель, извлекаю из мутной воды частицы правды. Но правда эта такова, что лучше о ней не ведать. Потому что это имманентно подменная правда вымысла".
  "Извини, - сказал я Сандро. - У меня от телевизора голова начинает болеть. Я считаю, что политика - хуже героина".
  "Дело в том, - с обаятельной улыбкой сказал он, - что я смотрю не телевизор, а то, что стоит за ним. Я ищу доказательства того, что наш мир - это шляпа".
  Я не сразу врубился, о чем он говорит. А когда до меня дошло, то сердце моё оборвалось. Но я понял Сандро не раньше, чем он рассказал мне о своих особых отношениях с реальностью.
  Днем мы обычно ковыляли по английскому саду и, любуясь разными мелочами, дегустировали добрый алкоголь из драгоценной фляжки цыгана. Мы были точно два шахматных фармазона, которые в самом эндшпиле вынесли безупречный электронный мозг самой смерти. Как-то раз я спросил, не боится ли он, что вот сейчас из жизнерадостной зелени вынырнут киллеры?
  "А почему я должен бояться?" - удивился Сандро.
  "Ну, у тебя же будет ребёнок", - смущенно сказал я.
  "Я свое дело уже сделал, - ответил он. - Всё, что нужно, в нем уже есть. Дальше сам пусть дорогу топчет. Тут ведь какой фокус? Распалась связь времен. Время больше не позвоночник. Вот мой отец, к примеру. Он жил в совсем другом мире, чем тот, в котором жил я. Он совсем не тратил времени на мое воспитание. Пришел срок, он просто взял меня за шкварник и вставил в семейный бизнес. А в каком мире будет жить мой сын, я могу об этом только гадать. Но питаю надежду, что не в этом. Этот - обречен. Он развалится раньше, чем мой сын научится ходить. Так зачем я ему нужен? Сам до всего дойдет".
  Мне кажется, что Сандро, как раз, и ловил в новостях сигналы неумолимо надвигающейся катастрофы. Признаки трансформации, так сказать, и разительной смены жанра.
  "Кабы все человеки были робкими и оглядчивыми, как учит традиционная религия, то никакого прогресса бы не было, - продолжал рассуждать Сандро. - Отец мой был реалист, он сросся с миром, который соответствовал жанру длинного реалистического романа по типу как у Горького или у Драйзера. Он этот мир поддерживал и даже, по мере своих сил, направлял. Но как человек деятельный и отважный, он сам же и приближал его гибель. Вот смотри. Мне двадцать лет, я валяюсь на диване, книжку умную сквозь мозги прогоняю, играет песенка "Героин". Входит отец и говорит иронично, мол, какая хорошая песенка, видно, свой в доску парень ее поет. А ты, Санёк, сам не хочешь попробовать? То есть, мой отец совершенно не врубается, о чем эта песня. Он думает, что она о наркотиках. Послушай, говорит, будешь и дальше такие песенки слушать, непременно ширяться начнешь. Я ему отвечаю, папа, у тебя самая крупная дилерская сеть в городе, в чужом глазу соринку ищешь. А он разгневался, ёбнул об стену магнитофон и говорит медленно так мне, жутким своим голосом, от которого по спине мураши разбегаются. Почему ты его, пидара этого, слушаешь, а меня нет? Чем этот фраер меня лучше? Я просто иду навстречу законам свободного рынка, честно и без предрассудков, я даю людям то, без чего им жизнь не в радость. Не будет меня, будет кто-то другой. Неужели вина моя в том, что не трус я и не лицемер? А этот молодчик твой, он ведь роет ямы из воздуха. Вот эти его слова врезались мне в память. Я ему возразил, в том смысле, что этот певец Лу Рид - он просто поет, что он никого не убил. Папаша мой засмеялся, пожал плечами и сказал, что певец этот хуже убийцы. А убил - не убил - то разница небольшая для человека здравого и непредубеждённого.
  А сейчас я так сужу: разве не сам мой отец рыл эти траншеи из воздуха? Там, где появляется сильный наркотик, жанр реальности тут же меняется. Мой отец был настоящий делец, он готовил мир к переходу в иное качество. Все беды в мире от энергичных циников и идиотов. Если бы люди научились их вовремя обезвреживать, то жизнь пришла бы в относительно благополучное состояние. Правда, стало бы скучно. Но скука - это плата за прочность устоев и перспективу.
  Мир беззаконный, мир бульварного чтива, он в чем-то сподручнее для человека, нежели мир традиционного романа. В нем не больно, весело и сердито, никого не жаль, не на что надеяться. Но есть большой минус - в нем унизительно. А потом и еще один большой минус: этот трэш-мир непрочен, он легко лезет по швам. То, что принципиально невозможно в традиционном мире, здесь может случиться в любой момент. Поэтому строить планы - глупее некуда. Убийство здесь ничего не значит. Страх смерти - презренное чувство. Здесь нет любви не за деньги. Нет истинного покоя и просветления. Этот мир - один большой бизнес. Здесь только смеются, бранятся, пускают слюни и сопли, устраивают пиры и кровавые бойни. Разнузданно чего-то хотят, но хотеть здесь в сущности нечего. Всё лишь шерри, шерри-бренди, ангел мой. Здесь умирают раньше, чем остановится сердце. Но и смерть здесь не настоящая, потому мертвецов забывают так же легко, как просмотренный фильм. Здесь растлевают детей, но не из похоти и распущенности, а из желания прикоснуться к чему-то настоящему. Да, неподдельное - здесь главная ценность, главный наркотик. Но без волшебства неподдельное не получить. У этого мира-тяпляп не физические законы, а магические. Здесь только маги чувствуют себя сносно. Но это черная магия. Я бы даже сказал - чернушная.
  К сожалению, - перевел дух Сандро, - я не нашел достаточное количество слоновьих бивней, чтобы построить себе уютную башенку. Не успел я и глазом моргнуть, как деградировал от Платона к Дэшилу Хэммиту и далее, по нисходящей. В юности мне нравилось читать об убийствах, я мысленно ставил себя то на место жертвы, то на место убийцы. Однако я был абсолютно уверен в том, что сам никогда никого не отправлю в Сочи. Эта претенциозная ювенильная дурь недолго продержалась у меня в голове. Прав оказался отец - убивать не сложно, и никак это на человеке не сказывается.
  Тогда у золотой молодежи в моду вошло грабить банки. Нередко детки банкиров грабили банки своих предков. Не грабишь банки - тебя и девки любить не станут. Вот и мы с приятелем в стороне не остались. Да и деньги карманные были нужны, я к тому времени уже успел в хомут влезть семейный, а жена моя была - настоящая ведьма. Просто взял отцову антикварную "эрсталину" и пошел на дело. Короче, грабим мы банк, смотрю, охранник, мудаковатый парнишка, к кобуре потянулся. Можно было просто огорошить его по башке. Но приятель мой, то ли в шутку, то ли со зла возьми да и крикни мне под руку: "Делай его!". И я его сделал, от неожиданности нажал на курок. Потом на суде адвокатишко дошлый меня отмазал, зато приятелю моему влепили по самые гланды. Вот ведь хренотень какая - по суду выходило, что он словом убил. Гром, гарь, красная дыра в пузе и пауза. У парнишки этого один глаз закрылся, а другой почему-то нет. И боли никакой в этом глазу не застряло, но быстро вывалила какая-то непроницаемая бессмысленность. Не скажу, чтобы это меня ошарашило, но глаз тот приоткрытый до сих пор ясно вижу. Странно, блин, почему это один глаз закрылся, а другой не закрылся?
  А дальше - пошло-поехало. Таков уж наш семейный промысел. Список Шиндлера - получите и распишитесь. Но помимо деловой необходимости, я нередко и сам по себе маньячил. Жена моя путалась с кем попало. Мне бы ей, суке, перо в бок воткнуть, да любил ее очень. Она мне сердце клещами раскаленными пережимала. А бывало, и шулеров мочил. Не терпимый я был к человеческим слабостям, э-эх. Да ты не сомневайся, хороших людей я за километр обходил. А шваль всякую и не жалко. Мало ли, если б я сдерживался и отпускал пидарасов - каких бы они делов могли натворить. Меня другое расстраивало. Что жизнь моя единственная стоит на подлых началах бульварного жанра. Может, поэтому я и был такой вспыльчивый. Смысла я вожделел, хоть просвета какого-то. Но последнее окошко дерьмом заволокло. А потом и вовсе со мной случилась непотребная, дикая штука. Такое и в гробу не приснится.
  Как-то раз завалил потешника, мусора какого-то, он к Наинке моей в окошко лазил. Дай, думаю, голову ему, гандону, отрежу. Пусть, тварь, посмотрит, может, у нее зуда в промежности поубавится. Завернул я башку в рогожку, приношу домой. Ну, моя чуть с катушек не слетела, унеси, говорит, унеси эту гадость. Вижу, хорошо ее проняло. Возвращаюсь, довольный, к машине, подхожу к багажнику. Вдруг слышу изнутри тихий такой стук-постук. У меня волосы дыбом встали, я ведь сразу догадался, что это значит. Приподымаю крышку. И вижу то, чего быть - ну никак не может. У меня все извилины вмиг распрямились. А этот мудак безголовый бойко так выскочил, сжал кулаки и на меня двинулся. На месте башки красный пузырь вздулся. Я, словно бедный Евгений, полночи от него убегал. Пока не вспомнил, что башка-то его у меня под мышкой зажата. Но даже когда эта адская тварь от меня отъебалась, я всё бежал, бежал, пока не очнулся на другом конце города. Рухнул, ударился оземь и заплакал навзрыд. Всё, думаю, это полный пиздец, мир по шву треснул. Однако же, ничего, прошло пару недель, и я об этом случае почти что забыл. У нас у цыган вообще крепкая психика.
  Ты думаешь, как будет конец света? Вот когда все эти невозможности, вроде этой, вдруг одновременно станут возможностями - тогда и наступит полный раздрай, инфернальное диско".
  
  Я, - Баянист помолчал, и обстановка убогой комнатки тотчас накрыла нас со всех сторон, как сетка ловчего, - я был с Сандро в корне не согласен. По моему убеждению, как раз и напротив: ничего не изменилось со времен первой библейской коммуны. Человек собирает мир на себя, он константа, станина, вокруг которой, слой за слоем, наворачивается вселенная. Творец спродюсировал материальный мир, а потом закрепил все его концы и начала особым продуктом, главным продуктом - человечностью. Она что-то вроде волшебного клея, цемента. Едва умрет последний гомо сапиенс - всё сразу исчезнет. Про себя я подумал, что Сандро немного того, слишком потерпел от жизни, дал усадку, сломался. Но уж лучше такое экстравагантное безумие, чем равнодушная одержимость убийц и дельцов. Однажды он таки выловил из дерьма свой самородок. Смотрел телевизор - и вдруг подскочил, глаза лихорадочно светятся. В этот момент шла какая-то обличительная передача. В голубой сияющей студии собрались законники, депутуты, писатели, кстати, тоже там рыло в эфир макали. Пафос состоял в том, что пора положить конец разгулу организованной преступности и починить пошатнувшееся здоровье государства. И кто-то сказал, что городом Дегеле управляет преступная группировка, и во главе ее стоит некий чувак с погонялом Ангел. И цели у этого Ангела воистину демонические. Но кто он таков, как выглядит и где проживает - о том не знает никто, даже всевидящее Агентство Государственной Информации. Это самое АГИ, особая силовая структура была учреждена совсем недавно, и как раз для того, чтобы загнать преступный мир обратно на тот свет. Сандро с отвисшими ушами слушал всех этих пидорасов и метался у говноящика, точно волк, посаженный в вольер.
  "Ты понял, дружище, - взволнованно воскликнул он, когда передача закончилась, - ты понял, что это значит? В говномире обязательно должен быть сказочный злодей, Фантомас. Потом появляется сказочный герой, Супермен, который этот говномир от Фантомаса спасает. Между ними завязывается борьба. Летят куски тел, рушатся здания, падают биржи. Это чёткий симптом того, что трэш-мир вступает в критическую стадию, и близится развязка".
  Я ему возразил, мол, законники и преступники всегда выясняли отношения при помощи различных предметов и средств дезинформации, причем лично я не вижу разницы между противоборствующими сторонами.
  "Это потому, что ты вырос в трэш-мире, дружок, - снисходительно объяснил Сандро. - Во времена моего отца государство и мафия были разграничены довольно чётко. Там были свои правила игры, и они долгое время не менялись. А потом псы и волки перемешались, стали неотличимы друг от друга. И пошла писать губерния. А сейчас начинается распоследняя стадия. Мир, к которому мы привыкли, будет очень быстро превращаться в говно. И не важно, кто победит - Супермен или Фантомас. Потому что в любом случае этот мир уже не спасти, не вернуть в прежнее состояние".
  "Но ведь наверняка нет никакого Ангела, - сказал я, теряя терпение от его слов. - Они его нарочно придумали, чтобы целей своих добиться".
  "Скорее всего, - задумчиво произнес Сандро. - Но это уже не важно. Помяни моё слово. Он появится. Во плоти. Выйдет из тени, вылепится из речного тумана. Понимаешь, есть некая область, где массовое сознание соприкасается с лунным светом. Луна, а не солнце определяет приливы, отливы. Луна правит миром".
  Не знаю, что он хотел этим сказать. Только я хорошо запомнил его слова. Потому что сам я был солнцепоклонник. Для меня не было в жизни иллюзий. С героином в крови можно было ничего уже не создавать, потому что всё было уже создано, твёрдо очерчено, непоправимо. Но порою словно какой-то лунный блеск пробегал по моим мозговым извилинам, делалось душно и томно. И, в результате, рождалась музыка. Настоящая музыка.
  Сказав это, Баянист поник головой и замер. Я сменил положение тела. Он вздрогнул, хлебнул из стакана и снова взял нить истории.
  - В общем, была у этого бывшего бандита такая идея фикс, от которой мне, допустим, становилось дурно. Что наш мир катится в жопу. Нет, идея, конечно, была не нова. Но Сандро совсем уж перегибал палку. Всё-таки, цыгане, думал я, еще сохранили в себе природную живость воображения. И ладно. Главное, с ним не было скучно. Вероятно, это были лучшие деньки в моей жизни, за полным вычетом героина, естественно. К Сандро захаживали цыгане, и тогда наша палата превращалась в театр Ромен, блин. У него было личное имя, и это давало ему некоторые преимущества. Короче, плевал он на больничную дисциплину. Соплеменники Сандро, конечно, выглядели не так, как их показывают в исторических фильмах. Всё это были люди вполне городского вида, но какая-то жилка в них простодушная и мистическая уцелела, несмотря на общую полировку. Они были почти настоящие. Одна старуха, зелёная, словно кислая медь, нагадала мне долгую счастливую жизнь и полный успех в моём промысле. Это было так мило, приятно слышать. Когда Сандро наносили визиты, он извлекал старенький аналоговый аппарат и затевал фотосессии. Часто он повторял, что в мире осталось совсем мало фактуры, и надо бы заснять как можно больше из того, что еще не превратилось в говно. Этим не-говном могли быть лица людей, старые дома, насекомые или бродячие собаки. Да, и дети, конечно же. Их он особенно любил фоткать. Он и меня хотел запечатлеть, только я наотрез отказался. Какая в моей роже унылой фактура? Я ведь, в сущности, на дебила похож. Белый выел мне все мозги, отвечал ему я. А Сандро смеялся и говорил, что я позёр. Я, говорит, хотел бы забрать из этого разлагающегося мироздания всё, что осталось в нем ценного. Хотя бы - в виде чёрно-белых снимков. Забрать? Куда? Он только качал головой, словно я задал нелепый вопрос.
  Помню, сидели мы на крыше, свесив ноги с бетонного карниза. Был красивый закат, и вообще стояли ясные дни, редкие в сером, промозглом городе. Дунув понтовой "южанки", болтали ногами, как два подростка. Вдруг Сандро ткнул пальцем куда-то в сторону океана, несколько выше радужной полосы горизонта, ткнул туда, где торжественно разливалась зелёная ночь.
  "Будет знак. Знамение, - тихо проговорил он. - Буква Альфа. Тогда я сяду на быстроходное судно, возьму с собой сына, Точку, друзей. И мы пойдем прочь, на всех парусах. Дальше, дальше".
  "Но там же нет ничего", - я засмеялся в ответ глупым смехом.
  "У меня есть мечта, - не обращая внимания на мой смех, продолжал Сандро, похожий в эту минуту на истинного романтика. - Я создал в своем воображении новый мир, девственно чистую землю. Мы будем резать мёртвые волны до тех пор, пока не увидим её берега. Там не будет больших городов, не будет денег, машин, не будет насилия и государства. Там нас приветят другие люди, настоящие люди. Они будут чисты сердцем и светлы разумом. У них будет великая цель - всегда жить в гармонии с природой. Мы построим повозку и начнем скитаться по бескрайним просторам этой волшебной страны. Каждую ночь будем засыпать на новом месте и никогда не вернемся туда, где уже были. Я буду рассказывать людям сказки, а Точка - танцевать и петь. Короче, там будет всё заебись. Хочешь, поедем со мной. Я тебя приглашаю".
  Тогда я спросил у Сандро, а будет ли там, в этом новом мире, герыч?
  "Нет, - серьёзно ответил он. - Зато там будут другие источники кайфа и вдохновения, о которых ты покуда не можешь даже помыслить. Там ты создашь свой "Отель Калифорния", ну, или "Отправляясь в Сан-Франциско". Там ты каждый день будешь сочинять по новой чудесной песне. Или хотя бы раз в несколько дней. Там ты встретишь свою возлюбленную. И у вас будет много детей. Ну, или хотя бы один ребёнок. Там и умирать будет легко. Поехали, Баянист".
  "Добрые люди с цветами в руках", - вспомнил я великих "Mamas and Papas". Стало грустно от сознания невозможности. Я высказал это Сандро.
  "Будет дан знак, - повторил он со значением, - и невозможное станет возможным".
  "Тогда я еду", - сказал я, и мы со смехом ударили по рукам.
  Через несколько дней мы расстались. Сандро дал мне свой телефон, но я его проебал. Точно так же, как до этого проебал всю свою жизнь.
  Лишь однажды к Безумному цыгану пожаловал человек не цыганского вида. А вот дальше, - Баянист рыгнул и пристально посмотрел на меня, то ли с укором, то ли с сочувствием, - начинается твоя тема. Нелепо, смешно, безрассудно, безумно, волшебно, ха-ха. Так что можешь с этого места включать диктофон, самозваный писатель.
  
  Падающий.
  
  Поздно вечером я и Санро сидели в больничной палате, он показывал трюки с картами. Телевизор был включен; на красном фоне беззвучно кривлялись шутники гороховые. Вдруг дверь без стука открылась, и вошла фигуристая темноволосая девка в солнцезащитных очках. У нее было правильное, очень бледное лицо с вызывающе накрашенными губами. Одета она была, как дорогая шлюха; драгоценные украшения, всё такое. Вместе с ней в палату ворвался какой-то тревожный дух, в котором преобладала алкогольная тема. Невольно я уставился на идеальные линии её бёдер, колен и лодыжек. В свое время, я повидал таких особ немало, но теперь они были для меня - потерянный рай.
  "Пошёл вон отсюда", - не поворачивая головы, проговорила она мне.
  Я вопросительно взглянул на Сандро, и сразу понял, что мне здесь не место. Цыган выглядел так, как выглядит обычный человек, если на него наставить пистолет.
  Я вышел за дверь и немного послушал. Раздался смех и приятельские восклицания. Значит, всё нормально, подумал я. Послонялся по коридору, потом спустился вниз и выбрался на улицу через лазейку в служебном помещении. Напротив главного входа стояла внушительная тёмно-синяя тачка с мигающими огоньками. Мотор не заглушен. Я подошёл ближе и увидел, что машина пуста. Двумя колёсами она забралась на цветочную клумбу. Впервые я видел постороннюю машину на территории больницы. Насколько я мог судить, номера у неё были не здешние. Я заглянул в салон, потому что дверца была приоткрыта, и вздрогнул: на водительском сидении лежал короткий чёрный автомат.
  Не прошло и пяти минут, как она объявилась. Я проглядел, как она вышла. Только что не было, и вдруг торчит. Спустила очки и вынула из меня душу одним коротким взглядом. Глаза пустые, как у наркоманки. А я никак не могу отойти, стою, как дебил и таращусь на её короткую юбку и ниже.
  "Чего уставился, доход?" - спросила она и вдруг неуловимым жестом врезала мне снизу по носу самыми кончиками пальцев. Я отшатнулся, из носа хлынула кровь. А она захохотала, вскочила в машину и с невероятным визгом унеслась, содрав с цветника весь дёрн. Я вернулся в корпус, умылся, остановил кровь. Впрочем, её вытекло совсем ничего, нос только распух.
  "Кто это? Что за блядина?" - спросил я у Сандро, вернувшись в палату.
  Он был рассеян и грустен. На мой вопрос отреагировал не сразу. Расхаживал, заложив руки за спину, от окна до двери и обратно. Вот точно, как пойманный волк.
  "А, это. Это Манька", - с большой задержкой ответил он.
  "Она что, из мафии?" - тихо спросил я.
  "Да ты что! - невесело рассмеялся он. - Она сама и есть - мафия".
  "А чего хотела-то? Всё нормально?"
  "О! - отмахнулся он и вздохнул протяжно. - Тебе лучше в это не лезть".
  Голос его стал растянутым и дребезжащим, как у вставленного наркомана. Но Сандро был чистым, это я знал наверняка. Возможно, у него был какой-то свой личный, нераздельный наркотик.
  "Ну всё, хлопец, - неожиданно он кончил ходить и сел напротив меня. - Я здоров. Ухожу в бега. Номер мой у тебя есть. Звони, если что. И помни, о чем я тебе говорил. Окей?"
  Я огорчился. Было ясно, что завтра меня сбросят с пансиона на подножный корм.
  "Ты из-за бабы этой подорвался, что ли?" - спросил я деланно равнодушным тоном.
  "Что? А, - Сандро невесело усмехнулся. - Это не баба. Это пиздец. Нет, не из-за неё. Просто почуял, что надо валить".
  Он сбросил с себя прямо на пол больничную робу, достал откуда-то цивильные вещи, вылинявший дорожный плащ и натянул на седую голову гротескную старомодную шляпу. Потом крепко пожал мне руку и ушёл, слегка горбясь от пулевых вмятин в своем теле. Больше мы никогда не виделись.
  
  На следующий день врач сделал мне странное предложение. Это был тот тип предложения, от которого не принято отказываться. Спросил, как я себя чувствую? Так себе, отвечаю, в брюхе покалывает, да печень, как сыр в масле катается. А он - нет, настроение как, планы какие, может, боишься чего? Вижу по глазам твоим провальным, что после травмы невроз у тебя развился. Может перерасти в депрессию, а там и до могилки не далеко. Да уж, до могилки всегда рукой подать, отвечаю. Давайте, оперируйте эту бяку, если надо. Я жизнь свою в кредит под большие проценты взял и расставаться с ней безысходно, как рядовой обыватель, не собираюсь. Подпиши, говорит мне врач, бумажку, пройдешь курс реабилитации - как заново народишься, вкус к жизни появится, а там и девки слетятся. Я прикинул - терять-то нечего. А резать живьем не будут, спрашиваю. Он серьёзно так на меня посмотрел, пожал плечами, вроде не должны, говорит. Ну и ладно, подмахнул я листок, а врач его аккуратно в папочку вставил.
  После этого меня усадили в лимонный автозак с фирменным знаком "ПП" и через весь город доставили в порт. Спустя пару часов я оказался на острове Моро. Раньше там был сумасшедший дом для самых бесповоротных психонавтов, и место это вошло в поговорку. Меня это немного напрягло, к тому ж, я плавать не умею. Островок небольшой, можно за пару часов весь облазить. По побережью торчало несколько бело-голубых скал, а между ними стояли красноватые корпуса психлечебницы. Вовсю шёл капитальный ремонт. Работать бесплатно заставят, сразу догадался я. Зато кормили три раза в день и довольно разнообразно. На острове была своя радиостанция, кабельный канал, тренажёрные залы, футбольное поле, бассейн, стрельбище. Режим был довольно жёсткий, но я не роптал и делал всё, как велели. Каждый день мы выгружали на причал пахнущие машинным маслом, тяжёлые ящики, мешки с цементом и прочее в том же духе. У меня сложилось впечатление, что на острове кто-то решил построить средневековую крепость. Обслуга довольно ровная, ничего личного, какая-то немецкая казёнщина во всём. И эти лимонные логотипы "ПП" где только можно.
  Я попал в дисциплинарный санаторий. Здесь впервые задумался о своей жизни как о чём-то, имеющем цену. Да, всем телом я остро почувствовал ответственность за свою жизнь. Что-то вокруг творилось, и я поневоле оказался втянут в происходящее. Раньше я просто болтался, извиняюсь, как говно в проруби. А тут жопой почувствовал: против меня замышляется что-то неоднозначное. Ну, не конкретно против меня, а вообще. К сожалению, поделиться своими подозрениями мне было не с кем. Потому что все прочие реабилитанты показались мне тупыми, задроченными провинциалами. Срок исправления предполагался довольно большой, несколько месяцев или вроде того. Но сделать с собой нужно было немало. За это время я должен был стать нормальным, понимаешь? Получить полезные навыки, определиться с жизненными ориентирами. Чтобы нежданная путёвка в жизнь не пропала. Общество вдруг, ни с того ни с сего, дало мне последний шанс. Приобщиться, значит. Что было делать? Отбрыкиваться? В целом, я был человек здравомыслящий и благодарный. Я захотел измениться. Но как? Кем стать, я не знал. Никуда не тянуло. Для компьютерщика я был туп. Для строителя - слишком ленив. Для солдата - слаб, анархичен. Я ничего не умел и ничему не хотел научиться. Даже когда меня называли музыкантом, это всегда коробило. В душе я считал себя чем-то вроде поэта. А то, что не сочинял ничего - так это для поэта нормально. Презрительное молчание, отказ подчиняться, нравиться, соответствовать - вот в чём была моя поэзия. Только за это не платят. Пизды могут вломить легко. А вот прожить на молчание - сложно.
  Личного времени практически не было, снов я не видел. Перед отбоем по радио или по телевизору шли просветительские передачи. Я не сильно волоку в политике, но общий тон был такой, что капитализм - это плохо, отстало, а социализм и общественный труд - хорошо и перспективно. Мои соостровитяне слушали эти лекции с вдумчивым и отрешённым видом, никто не хохмил и не уклонялся. Нас тихо, но твёрдо подталкивали к какому-то просвещённому индивидуализму, внушали сознательную и активную жизненную позицию, призывали взнуздаться и взять в свои руки узду. Официально нас называли волонтёрами. Я был, например, волонтёр номер 426С. А главное - нам регулярно давали таблетки, разноцветные праздничные пилюли. В период втягивания в островную жизнь давали черные, три раза в день. Потом где-то месяц вообще ничего не давали, но разрешили пару раз выпить по полбутылки водки. А потом пошли и такие и сякие, в глазах зарябило. По действию своему, это был какой-то лёгкий наркотик. Сначала всё это мне нравилось, но довольно быстро подзаебало. И я стал незаметно зарывать эти пиллс в песок. Понятно, меня как-то хотели использовать, вставить в какой-то проект. А может, уже вовсю пользовали в каких-то мутных научных целях.
  Каждую субботу проводили дотошное медобследование. И я имел двухчасовую беседу с приставленным психологом. Она быстро выяснила, что я наркоман со стажем, а дальше стала бурить то, что со своими подельниками условилась называть подсознанием. Поскольку во мне ничего подобного не было отродясь, приходилось лгать, изгаляться, уворачиваться, вести сложное отступление внутрь. Хотели замерить мой умственный уровень, но я, на всякий пожарный, включил идиота. Смотри, говорят, вот это твоя рожа, какая есть, а это - какая должна быть твоей по законному природному праву. Хотел еще сказать, дайте малёха ширнуться, будет у меня такая рожа, еще наглее и счастливее будет. Особенно было мне не по кайфу сканирование моей души. Эти умники в лимонных халатах как-то её локализовали и прощупали специальным лучом, от которого у меня сразу память местами отшибло. Потом показали слайд, смотри, говорят, это твоя душа. Видишь, какая съёженная, пупырчатая, затемненная, сальная. Я взглянул - и действительно, моя душа была похожа на кусок дерьма. У тебя, говорят, обширный депрессивный очаг с перспективой патологии. Идите вы на хуй, думаю про себя, депрессия - это зрелость души. И никто вокруг не залупается, не задаёт вопросов, не заготавливает для побега сухари. Вот, что было самое странное. Мне даже стало казаться, что я схожу с ума. Вижу, мню, чего нет.
  В конце концов, мой личный куратор, строгая и холёная такая сучка с водянистыми буркалами, меня раскусила. И я сразу же поимел траблы.
  "Я не пойму, - сказала она, глядя мне прямо в глаза, - что это у вас? Неискренность слабоволия? Врождённое двоедушие? Или вы просто, как капризный ребёнок, не желаете сотрудничать с администрацией? Вы принимаете таблетки? Взгляд не отводите, пожалуйста. Будучи в полном сознании, вы заключили контракт и теперь обязаны подчиняться. В противном случае, вы должны заплатить неустойку. Мне известно, что у вас ничего нет. Поэтому я вправе решать, как поступить с вами дальше. Для начала, я лишу вас суточной пайки".
  И эта сука лишила меня суточной пайки. Несмотря на это, я продолжал нарушать контракт.
  В другой раз в её голосе проклюнулась ирония:
  "Не в наших правилах заниматься морализаторством. Вы, кажется, интересовались у своего воспитателя, куда подевали с острова всех дебилов и шизиков? Так вот, никуда не дели. Только теперь они содержаться компактно, в главном корпусе, за заборчиком под напряжением. Отвергая лечение, бесплатное, кстати сказать, вы ведёте себя совершенно не адекватно. Вы смотрели кино "Пролетая над гнездом кукушки?".
  Я сказал, что принимать таблетки мне не позволяет моя вера.
  "А вы кто у нас, интересно? Сатанист? Вы хотите спасти свою душу или напротив? Вам нравится ад? Ад - это для вас нормально?"
  С этого момента я попал под подозрение и был вынужден принимать таблетки при ней. А она, эта стерва, мне еще рот потом шмонала с дантистским зеркальцем. Между тем, трое волонтёров спрыгнули со скалы, а ещё один весь покрылся чёрными пятнами, и его увезли куда-то. Человек десять, самые из нас долбоёбы, помешанные на компьютере, на общем построении получили подъёмную сумму, ноутбуки, одежду и с воспалёнными от счастья глазами отбыли на большую землю. Интересно, всё-таки, размышлял я, кто за всё это башляет? Если государство, то я - Элтон Джон. К сожалению, моего юмора никто из окружающих не разделял. Я проглатывал пиллс, но они на меня совершенно не действовали. Ну, только хмарь в голове, да ещё онанизмом я перестал заниматься. Никакого желания плотского или другого. Было противно и скучно. А другие, вроде, тащились с этих таблеток. Я про себя даже стал подумывать примерно так: может, я гений, а это всё - дрессированные обезьянки? Не подобает гению распылять свой организм на удобрения. Надо отсюда сваливать, но сначала хорошо бы придушить эту суку врачиху.
  "Ты упираешься против прогресса. Меня живо интересует этот феномен. С этого дня ты - мой диссер", - сказала она. И действительно, мы с ней стали очень близки. Настолько - насколько могут быть близки только учёный и его объект познания. Метод, который к нам применялся, она фигурально называла "лечебной бомбардировкой души". Якобы подсознание, этот мифический нарвал, выманивалось из глубин, распяливалось на заранее укреплённом станке личности и подвергалось тончайшей хирургической правке. Таким образом, любая выплюнутая мной таблетка могла поставить крест на всей дорогостоящей операции. Я продолжал саботировать своё спасение. Меж тем, условия моей жизни ухудшились. Меня стали гонять на плац и подвергать унизительной для любого гения муштре.
  На острове чётко действовал устав сегрегации. Из мятежных побуждений я однажды проник в хозяйский сортир. В наших - говно сразу в дыру улетает, а у них в унитазах дно плоское, так что смывать надо. Посрал, смотрю и хуею. В высере моём - разноцветные крапинки. Оказывается, не принимал мой организм те таблетки. Это пёстрое говно в унитазе было для меня все равно что религиозное откровение, в полном смысле слова. Возрадовался я, заулыбался, но в среде волонтёров улыбка трясучая и лицевые корчи - это в порядке вещей. Само собой, я никому об этом не рассказывал. Мне и без того готовилась реальная жопа. В лице хитроватого приблатнённого старикашки. Сам он был далеко не Самсон, однако взор его был подобен цепу в руке палача, тяжёлый и страшный, не дай бог попасть под него расходной обезьянке.
  Важно выслушал дело волонтёра за номером таким-то, покивал, позыркал, а сам мою несмеяну пониже спины пошоркивает. Моя-то и говорит немного смущённо: доктор Таблеткин тебе щас укольчик один поставит. Таблеткин! Сразу я вспомнил слова Сандро про поддельный мир. В реальности у доктора просто не могло быть такой фамилии. Я внимательно посмотрел на этого доктора и по наитию ухватил, что он мой опийный братец. Если, говорю, наркоту будете колоть, то я резко против, потому как бросил, сам завязал. Он отвечает: нет, это, брат, не наркота, бери выше. Это особое средство, за него люди большие деньги выкладывают, а тебе, как добровольцу науки, это не будет ничего стоить. Называется это лекарство "спиритус номер один". Без него, говорит, твоё исцеление от пагубы смертной дальше не двинется. И как-то он в транс меня ввёл. Сижу, слушаю, головой мотаю, а сам уже и руку протянул. Это такой чудодейственный блокиратор, он нужен, чтобы купировать твою угнетенность и на светлую дороженьку за руку вывести. Будет немного больно и страшно, добавил. Короче, влепил он мне пару кубов какого-то раствора. Минут десять ничего не было. А потом... Помнишь, я тебе говорил про матрицу человечности? Меня в диспансере так не ломало. Просто пиздец какой-то! Вот настолько я был от ничтожества. Да почти слился с ним и совпал. А уж какие я увидал весёлые картинки! Куда там Босху и Гойе! Махабхарата, в натуре. Как будто внутри меня две армии тьмы истребляют друг друга. И всё это сопровождалось невыносимым гвалтом и скрежетом. Один хуй, словами это не передать. Но за пределами моей головы было тихо. Со стороны я казался обычным тифозным больным, который мечется в беспамятстве.
  Моя эскулапка, привязанная ко мне чем-то большим, чем просто садизм, сидела у постели, когда я пришёл в себя. Сиделка напоила меня сладким чаем и дала несколько таблеток. Они, вроде, подействовали. Но через пару деньков я снова просрался драже. Чувствовал я себя так, словно меня выпотрошили, вывернули наизнанку, набили камнями и снова зашили. Так тяжело быть двигаться, просто смотреть на мир.
  "Обычно достаточно бывает двух-трёх сеансов. Но в вашем, запущенном случае может потребоваться и больше", - ровным голосом сообщила моя несмеяна.
  Услышав эту новость, я заистерил, стал биться головой об пол. Потом нашла полоса свинцового безразличия. Меня освободили от работы, и целый день я тупо смотрел на даль, в исхлёстанное ветром и изъеденное солью лицо какого-то несчастного духа. Неясной музыкой я думал про безмолвные крики, инвокации, брань из могил, про то, как отчаяние утонувших моряков становится частью погоды. Океан, закругляющийся по краям, стоял передо мной исполинской омегой.
  "Будьте же вы мужчиной. Вам ведь уже далеко за тридцать. Нужно же и какие-то усилия приложить", - увещевала меня врачиха, и я чувствовал, что ей нравится дотрагиваться до моего некрасивого тела.
  "А тебе, - говорю, - какой интерес меня в это палево носом тыкать? На чужом страдании карьеру строишь, зараза".
  "От этого ещё никто не умирал".
  "Тогда я буду первым".
  "Терпите. Привычка - великая вещь. Второй раз будет легче".
  "Прежде, чем поставить свой дьявольский укол, - огрызнулся я, - ёбните мне, пожалуйста, по затылку, чтобы я отключился".
  Но сил сопротивляться во мне больше не было. Повторная процедура была назначена, и этот день приближался ко мне, точно визжащая фреза.
  
  На острове Моро отмечался Праздник Непослушания. В этот светлый и радостный день жители Дегеле обряжаются панками и торжественно сжигают чучела Бессмысленной Матери. Волонтёры также воздвигли соломенное идолище. Пациенты, врачи, воспитатели и охрана - все смешались на актовой площади, образовав замысловатые кучки и звенья. Правда, формой своей социальные классы по-прежнему отличались. Врачи были в лимонных халатах. Охранники в чёрном. Менторы были одеты в зависимости от специализации. А все волонтёры носили мешковатые робы, изобретённые на заказ одним педерастом-кутюрье. Повсюду звучала бойкая музыка, сияли отреставрированные зубы и - через глаза - оптимизированные души. Только я был печален, ибо на завтра была назначена моя казнь.
  После обеда (с икрой и чаркой водки), под охраной зелёных солдатиков прибыла сенатская комиссия со сворой репортёров. Чучело терпеливо дожидалось роковой для себя минуты. От царившего вокруг махрового возбуждения мне стало тошно. Не буду, думаю, портить людям праздник, а вечером незаметно смоюсь и пробегусь по скалам. Воспарю, мочи моей больше нет. Хрюкнули мы приветствие, физрук скомандовал вольно, господа пошли в народ - руки жать, проникаться народным магнетизмом. Тут меня точно вздёрнуло: я эту девицу, что была у Сандро, признал с первого взгляда. Что и странно, потому что лицо у неё, в общем-то, неприметное, не за что зацепиться. И глаза, вроде бы, в тот раз были другие - пустые и страшные. Даже цвет у них был другой. А тут она просто цвела вся, лучилась любовью и милостью, вся румяная и нарядная. Золотистое бубу облегает стройную фигурку, на голове - уморительный тюрбан. Она зачерпывала из него монеты достоинством в несколько эсперадо и с имперской грацией сеяла вкруг себя. Едва я увидел её, этот апломб и безграничную наглость, мне сразу захотелось ей вдуть, хотя я полностью сознавал, что она вот и есть не метафора произвола, а прямое действие, воплощённая мафия. И, словно нарочно, шествуя мимо, она отдавила мне ногу. Потом, глядя куда-то вбок, змеёй прошуршала вокруг меня и шепнула:
  "Рожу сделай попроще, скажи чиииз, ублюдок".
  Назад плывёт, уже без тюрбана, распустив пышные рыжие волосы, и снова на ногу мне наступила.
  "С такой кислой физиономией - только со скалы, - говорит. - Или душить хорошенькую женщину".
  В тот момент я понял, что эта деваха из чистого интереса верблюда проденет через игольное ушко. Бывают такие создания, на которых и у мумии встанет. И дело тут не в сексоте, не в наличности. А в том, как ложатся на них свет и тени, как располагается вокруг воздух, с каким звуком в их жилах толкается кровь. Это - и природный дар, и высочайшее мастерство лицедея. Ум и чувственность в них составляют единое тело соблазна. Каким-то чудесным образом эти коварные твари дают почувствовать всю сладость и весь ужас греха ещё до того, как он свершился. Они дают измерить, что это именно грех, грех с большой буквы, нечто запретное, заповедное, недосягаемое. Вскользь, без натуги и пафоса, не кокетничая и не ломаясь, они тебе обещают такой трах, который - ну, все равно что перерождение или полный улёт. К чему это я говорю? А к тому, что от таких баб лучше бежать Болтом. С такими бабами нельзя играть в гляделки. Ладно ещё кошелёк - душу подрежут, а ты и не хватишься. Есть на всём белом свете только одна вещь, соразмерная Герману. Вот, о чём я хочу сказать. Если уж втрескался в такую - пусть сразу мочит.
  Горько, обидно мне стало. Улизнул я с парада, рухнул на свою шконку. Думаю, вот ебёт же кто-то такое. А меня жизнь отвергла, отбраковала. А что Бог? Он молчал где-то в сторонке. Но я знал, что ему нравится, как я страдаю. И лечение моё, после коего жизнь моя обещала возобновиться во всём убожестве - он только приветствовал. Это ему я был всем обязан. Даже убив себя, я не причиню ему никакого вреда. Он просто пожмёт плечами и спроецируется на другой экран. С такими вот мыслями я и задремал, отгородившись от празднества.
  Проснулся от грохота, словно ружьё рядом садануло. Глянул в окно - уже вечер. Над далёким городом встали крошечные салюты. А за стенкой возня, мужское пыхтение и гоготание. Вдруг смачный удар и звук падения грузного тела. Я выглянул в коридор и оторопел. На полу плашмя лежит шкаф с поделками идиотскими, чуть поодаль - какой-то мужик усатый валяется, сложившись, как перочинный ножик. Поднимаю глаза и - о, трижды святая дева! Стоит, платье разорвано, одно плечо голое, в руке - бутылка.
  "С вами всё в порядке?" - спрашиваю.
  "Где-то я тебя уже видела, - произносит она и подходит вплотную. - Ты не из шоубизнеса?"
  "Да. То есть, нет. Уже нет".
  "А, - разочарованно протянула она и приложилась к бутылке. - Поняла. Отчего лечишься?"
  "От всего. Вообще-то я тут случайно".
  "Хочешь потрогать мой бицепс? А пресс посмотри какой у меня. Ну, пощупай, не бойся. Чо ты шугаешься? Ну, ударь, ударь посильнее. Э-э, чо слабо так бьёшь? Что ж, удачи тебе, болезный, - с презрением бросила она, отвернулась и несколько раз пнула в живот скрюченного на полу мужика. - Козлина, совсем рамсы попутал. Принял меня за давалку бесхозную".
  И тут я выпалил, как хлопушка:
  "Вообще-то я композитор. И приличный аранжировщик".
  Брызнуло призрачное конфетти. Бесовка сладко улыбнулась и показала мне большой палец.
  "Молодец! Что сам назвался. Конечно, я тебя знаю. Нахуя я здесь, по-твоему? - она отбросила пустую бутылку, и та, тоненько дребезжа, покатилась, пока не встретила преграду. - Значит, ты профессионал? От этого лечишься?"
  В растерянности я оглянулся на Бога, но он сразу юркнул куда-то под половицу души.
  "Профессионализм - это клетка, да? - подсказала она и подошла совсем близко. - Похуизм - это гуманизм? Окей. А теперь помоги мне раздеть это хуйло".
  Она расстегнула на мужике ремень и стала стягивать с него брюки. Он застонал.
  "Давай, не стой, как Бессмысленная Мамаша. Скажи спасибо Максу Хоулу, сенатору от Блаблабландии, за секондхэнд. Со мной поедешь. Я тебя забираю отсюда".
  Как человек, впервые участвующий в ограблении, я был не слишком расторопен.
  "Ну ты чо? По печени тебе дать? Давай живее, пока никого нет", - она швырнула в меня экспроприированные брюки, потом пиджак и рубашку. Как зачарованный, я подчинился. Одежда оказалась на вырост. Когда мы шли мимо плаца, там как раз вспыхнула соломенная пирамида. Гудящее синее пламя красиво рвануло в небо, и загремело зычное, хоровое "Ура". Быстро дошли до пристани. Моя похитительница (или спасительница, уж не знаю) показала на один из зачаленных катеров. Судя по знаку на борте, судно принадлежало какому-то новостному каналу. Я в него влез, она голой рукой отомкнула замок и вскочила следом. Потом без ключа запустила мотор и - о, чёрт! - мы полетели. Но не по направлению к городу, а вокруг острова. Катер очумело подпрыгивал на волнах, а внутри меня что-то поскуливало. Словно я совершаю фатальную ошибку. Полно, да был ли у меня выбор?
  Над островом пышно расцвёл фейерверк.
  "Эй, ты! Как тебя обзывать?" - закричала она.
  "Зови, как все зовут. Баянистом, - ответил я, не повышая голоса. - А ты кто такая?"
  И тогда в шуме ветра и рёве мотора мне померещилось: "Фаллоуми, в мой чудесный и жуткий мир, где нет запретов, где всё возможно. Иди со мной, и я причиню тебе волшебную боль и сказочное наслаждение".
  Но в действительности она произнесла нечто совсем другое:
  "Ты, наверно, в прошлой жизни собакой был. Что-то собачье в тебе чувствую. Завтра куплю тебе музыкальный ошейник. Будешь со мной ходить, на мужиков лупоглазых тявкать".
  Облетев остров Моро, угнанный катер взял курс на зарево города.
  Вот так, над бездной морской, началось extra-time моей жизни.
  
  В общем и целом, я на Марго не в обиде.
  Что я могу рассказать об этой... Уж и не знаю, как её назвать. Особа, да? Вроде, мы всего ничего с ней общались, а сейчас, отсюда уже, мне кажется отчего-то, что мы годы прожили вместе. Мне тяжело о ней говорить, хотя я неплохо узнал её за тот недолгий промежуток времени, что стал финальным аккордом моей жизни. Можно сказать, я знаю её, как пёс знает своего хозяина. У меня до сих в голове стоит её возбуждающий запах, сплетённый из множества компонентов. Запах уверенной в себе, зарвавшейся, сытой суки. Её жизнь была цинтоном, калейдоскопом, феерией тёмных делишек и авантюрных затей. Она ни на чём не могла сосредоточиться и металась в теле полиса, подобно пуле со смещённым центром тяжести. Почти каждый день угоняла новую крутую тачку и бросала её, нередко разъёбанную, как только та попадала в розыск. Марго постоянно бухала, но редко была пьяной. Алкоголь был для неё как бензин для автомобиля. Пьяная же, она производила гнетущее впечатление. Тогда от неё буквально разило смертью. Глаза её тухли, она замирала, сливалась с обстановкой и ждала того, кто утолит её скорбный ум и залипнет в манящий цветок её ненависти - случайную жертву, какого-нибудь самоуверенного мужичка на понтах. Удивительно, но от неё почти не несло перегаром. Только здоровым и юным телом, готовым в любую минуту отдаться достойному. Но таковых я ни разу не видел. Хотя ревностно и пристрастно высматривал и вынюхивал, предвосхищал появление Ёбыря. Несколько раз она обмолвилась, что у неё есть жених, очень богатый и властный. Только он очень болен. Думаю, этот вечно отсутствующий жених, далёкий жених, спящий жених был её выдумкой, некой бумажной цитаделью, негативной проекцией её личной свободы, которая принципиально не имела формы, цели, границ.
  Марго была яркая, но на всю голову шизанутая блядь. Никто не давал за неё реальную цену. Думаю, вся её жизнь была трудными переговорами о реальной цене. Если у неё и был ёбырь, то не кто-то конкретный, из числа тех, кто с ней рядом крутился, кто её домогался и вожделел. У этого неторопливого и основательного купца не было человеческого лица, тела, хуя. Этот ёбырь был мир, в котором она жила. И мне не известно, смогли ли они между собой договориться, найти компромисс во взаимных претензиях, уступках и наездах.
  Чистым выражением этого неявного, рассредоточенного любовника был Great City. В первые дни у меня просто голова шла кругом от быстрой смены мест. Я насчитал три-четыре локации, где моя хозяйка чувствовала себя как дома. Из них мне больше всего пришёлся по нраву роскошный трёхкомнатный чердак в гостинице "Окраина". Прямо напротив, через реку, стоял Дом Свободы, хмурое, колониального стиля здание, в котором базировалась центральная власть. Из окна высотки это одиозное строение выглядело спичечным коробком на чёрной ладони площади.
  "Смотри. Видишь, в том домишке Большой Придурок вафлит молоденьких практиканток, - сообщила Марго, едко прищурившись, как энтомолог. - А ещё там решают, кому дать денежку, а кому - по ебалу. Процесс управления не замирает ни на минуту".
  В первую ночь, которую мы провели вместе, я плохо спал, потому что Марго громко и разнообразно храпела. Она запретила мне купаться в бассейне, зато разрешила заглядывать в бар. Я покопался в её сумочке, точнее, большой холщовой сумке "хиппи-люкс". Там был пистолет, короткий автомат, несколько лимонок, косметика, ничего интересного. Наркотиков я там не нашёл. Утром она ходила по номеру голая, ни капли жира, развитая мускулатура и атласная кожа. Выяснилось, что она использует парики и контактные линзы, а также не бреет в паху. У неё нашёлся большой выбор одежды и аксессуаров унисекс. Я побрил себя наголо, подобрал тёмные очки, кроссовки, кожаную куртку и джинсы. Шмотки пришлись впору. Она предложила устроить спарринг и стала со смехом гоняться за мной с битой наперевес. В результате, я споткнулся и разхуячил стеклянный столик. С угрюмой миной и пластырем на руках я стал полностью соответствовать образу гопника.
  Сильно хотелось вмазаться, давно так не хотелось. Я воздерживался уже больше года. Жгло в груди, яйца чесались. Про себя я решил, что никуда от неё не уйду, пока не прогонит. Только буду молчать. Ни одного человеческого слова от меня не дождётся.
  Марго заметила это далеко не сразу. Хотя сама она говорила охотно, особенно после опохмела. У меня уши опускались от её монологов. При этом она заговорщицки посматривала на меня, точно ждала моего одобрения или, напротив, несогласия. Я изображал ум, непроницаемую животную мудрость, склонял голову набок и старательно, немного застенчиво смотрел прямо в её прекрасные, затягивающие, бесстыжие глаза.
  Я не забывал ни на минуту, что со мной Бог. А с ней, с этой несчастной ведьмой, кто был? Кто её поддерживал и заряжал? Кроме, конечно, виртуального жениха да вероломной братвы, которая в любой момент могла подослать к ней "сэмэна-писаря". За любой косяк или просто так, ни за хуй собачий. Да, конечно, я не мог не припомнить старинный блатной вальсок, это была она, вылитая Мурка, которая "зашухарила всю малину". А у неё, получается, был только я. Но Марго, разумеется, не могла себе в этом признаться. Мысль о полном одиночестве была ей противна, она её гнала, как могла. И выдумывала такое, что впору было писать по мотивам её фантазий бульварно-политический триллер. Тут они с Сандро были похожи, как брат и сестра. На мой непробиваемый, можно сказать, собачий скептицизм её россказни не действовали. Однако, вместе с тем, не могу не признать, что вокруг неё что-то творилось, что своей энергетикой она накручивала на себя множество разных людей, сред и обстоятельств. Например, она трепалась, что у неё есть тысячи хорошо тренированных уличных бойцов, и стоит ей только посигналить - они разнесут Дегеле, как старую мебель. Это звучало как глупая бравада, а между тем, какая-то истина в её словах всё же была. Мы с ней тусили и среди интеллигентных студентов в очёчках, и среди злобных бакланов с окраин, и везде на неё смотрели как на редкого зверя, со страхом и восхищением. Были даже на стрельбище, где какие-то типы строчили из автоматов. Но я сразу ушёл и сел в сторонке. Мне всё там не нравилось: сосредоточенность стрелков, пальба, запах жжёного пороха, вытянутые фигурки мишеней. Да, без сомнений, в кругах молодёжи Марго была в доску своя, и я чувствовал ревность ко всем этим прямым и крепким ребятам с раззявленной будущностью. Чутьё подсказывало, что никто из этих парней никогда не кололся, что они чистые. Я понимал, что время сильных наркотиков, моё время, безвозвратно прошло.
  Заехав в какую-нибудь криминальную задницу, Марго закрывала меня в машине и уходила на час или больше. Я нервно слушал радио и озирался по сторонам. Гораздо комфортнее было зависать в модных клубах. Любая вечеринка была для меня спящей, с Марго я никак не мог выспаться. А угнаться за ней в бухаче было решительно невозможно. Хотя и там случались неприятные встречи. Как-то раз к нам подсел какой-то пидар с двумя полногрудыми блонди и развязно спросил:
  "Не пойму я тебя, Марго, нахуя ты эту тележку с дерьмом за собою возишь?"
  И тут я возьми да и залай. Тип этот, кажется, испугался. Ну, или расстроился. Покрутил пальцем у виска. А Марго посмотрела на меня с неожиданной теплотой и слегка пожала мне лапу.
  Я молчал две недели, может, больше. В зеркале я замечал, что к моему лицу и вправду пристало что-то собачье. Никакого интереса к моей внутренней жизни хозяйка, казалось, не испытывала. Это было похоже на игру: кто первым нарушит её правила, тот и проиграл. Угадай, кто это был? Ну конечно же, я.
  Марго была ночная бабочка, обычно мы просыпались затемно. В тот знаменательный день, когда я нарушил данный себе обет, мы побывали в нескольких интересных местах, где хорошо пахло и вкусно кормили. На открытии борделя под вывеской "Женская мастерская Истерика", Марго произнесла воспламеняющую речь, посвящённую красотам природы. Она сказала что-то вроде того, что быть проституткой так же почётно, как для мужчины - быть солдатом. Ещё она сказала, что в конкурентной борьбе между мужчиной и женщиной все средства хороши. Что понимание любви как художественной халявы осталось в прошлом. И, наконец, она изрекла:
  "Всё дело в том, что женщины могут обойтись без мужчин, а мужчины без женщин - навряд ли. Вот из этого и будем исходить".
  После этого мы подкрепились в дорогом кабаке. На официантке были светящиеся бигуди. Я, как правило, доедал за хозяйкой, пока она, поклевав, как птичка, налегала на спиртное. Она никогда не платила по счёту, зато раздавала безумные чаевые. На парковке Маруся избрала розовый кабриолет. Едва мы тронулись, как пошёл дождь, и пришлось поднять верх. А ночь, между тем, вцепилась в город, как дохлая кошка. На Менгелештрассе наша дамская автомашина на огромной скорости спихнула в кювет колоссальный джип, который мешал обгону. Я оглянулся и увидел яркую вспышку. На концерте панк-группы "Холодец" Маруся нырнула в толпу экзальтированных тинов. А я стоял в стороне с банкой пива и снисходительно наблюдал музыкантов. Наплясавшись, она поймала мой блуждающий под потолком взгляд и легонько ударила под дых:
  "Ну что? Как тебе музычка?"
  В ответ я пожал плечами и хмыкнул, словно отгонял муху.
  "Отвечай! Ты чо, блядь, немой? - один её глаз стал бешеным, а другой - лукавым. - Да ты охуел всё время молчать. Хватит уже! Достал, бля!"
  Я только мужественно сжал губы и выпятил подбородок.
  И вот, когда мы вновь колесили по городу, она сказала с брезгливостью:
  "Сандро-то совсем обабился. Что бы сказал его героинческий папА? Он жизнь положил на то, чтоб превратить Дегеле в героиновую столицу мира. А сын оказался таким ренегатом".
  Слово на "г", отчётливо проговорённое дважды, вызвало во мне неприятное волнение. Словно взметнулся со дна души мутный осадок, вторяк.
  "У отца Сандро была заначка. Триста кило героина, - невозмутимо продолжала она. - Про это знаю только я одна. Триста кило чистейшего героина".
  Она повернула голову в мою сторону и улыбнулась. И это была, не побоюсь этого слова, улыбка из ада - сгущённое, узконаправленное зло от производителя.
  "Тут минут пятнадцать езды", - добавила она.
  Во рту у меня сделалось сухо, сердце запнулось, в голове зловеще распустилась надежда.
  "Чтоб ты сдохла, чертова кукла, мразь, мокрушница, сука поганая, ведьма!" - выпалил я ей прямо в лицо. Меня прорвало, как плотину. Я стал говорить, говорить. И это были, в основном, такие слова, которые не принято обращать к женщине. Если она, конечно, не подлая сука и не циничная блядь, которой насрать на всех, кроме себя одной, любимой.
  "Останови машину! - наконец, потребовал я. - Я думал, ты хорошо ко мне относишься. А ты просто издевалась надо мной всё это время! Ты жестокая".
  "Прыгай на ходу, хуле. Ха-ха, жестокая. А ты меня рассмешил. Может, ещё рассмешишь? - она как-то странно округлила глаза, так, что мне сделалось не по себе. - Расслабься, я пошутила. Нет в Дегеле героина. Уж извините".
  "Но ты же можешь достать?" - с надеждой спросил я.
  Она ничего не ответила, только скривила рот. Дальше случилась непонятная штука. Машина стала разгоняться всё больше и больше, словно пришёл в действие ещё один двигатель. У меня было ощущение, что мы на предельной скорости вылетели с шоссе и повисли в воздухе. По телу моему разлилась сладкая нега, и всё стало расплываться перед глазами. Перехватило дыхание, и я словил сильнейший приход. Маруся не глядела на дорогу, которой, впрочем, больше и не было. Она уставилась на меня, и этот её пустой, косный и безразличный взгляд вогнал меня в панику. В голове что-то лопнуло, а когда я снова открыл глаза, мы по-прежнему ехали по шоссе с обычной крейсерской скоростью. Маруся смотрела уже перед собой, на серую ленту дороги.
  "Есть что-нибудь, что сильнее, чем смерть? - произнесла она с ноткой сарказма. - Конечно, я понимаю, ты просто очень ранимый и упрямый. И трус. Да, ты трус. Тебя пытать, наверно, одно удовольствие".
  Наши отношения вступили в странную фазу. Для меня было очевидным, что она меня презирает. В свою очередь, в ней самой проявилось что-то настолько чуждое человечности, что я даже не мог её толком возненавидеть. Сейчас думаю, что мы заключили очень прочный союз, своего рода брак. Поэтому я решил, что пора уходить, и не важно, куда.
  
  А назавтра меня ждал сюрприз. Сплю я чутко, любой посторонний шорох взрывает мне мозг. Однако пока я спал, Марго по-тихому улизнула из номера отеля. И что самое неприятное, дверь оказалась закрыта. Телефон и коммутатор не работали. Она меня тупо заперла и куда-то свалила. Сначала было смешно. Но протянулось два дня, и я был готов взвыть от тоски.
  Кто покруче, окажись на моём месте, выломал бы дверь или перелез на соседний балкон. Но балкона в номере не было, а дверь была непроходима, как джунгли. Выход был один. Я открыл окно, далеко внизу равнодушно шумела улица. По серой ленте реки медленно, как мокрицы, ползли кораблики.
  К счастью, работал зомбоящик. На мою возмущённую и недужную психику обрушились яркие картинки. Переключая каналы, я вдруг увидел Марусю. Или какую-то женщину, очень на неё похожую. Она была в красном платке и тёмных квадратных очках. Лицо бледное, голос трезвый и строгий. Внизу было написано: "Мария Гартман, директор фонда развития населения "Парамчайтанья".
  "Благотворительность я понимаю так, - сказала эта маргообразная баба на полном серьёзе. - Нужно каждого голодранца взять за шкварник и хорошенько ему накатить, чтобы деньги считать научился. Нужно образовать из него сраного буржуя. Ну а если противится или тупой совсем, то яйца ему оторвать. Пьянство, наркомания, невежество и нищета - это не болезни. Лечить их медикаментозным способом бесполезно. Это состояние души. Изменить это состояние и дать человеку шанс - в этом мы видим задачу нашего благотворительного фонда".
  В общем, я был с этой тёткой согласен, но то, каким тоном это было озвучено, повергло меня в пораженческое уныние. После этого я ещё много раз натыкался на образ Марго в телевизоре, и всякий раз это было полной для меня неожиданностью. Она могла оказаться на любом канале, в любой передаче или фильме. Когда я увидел её на баскетбольной площадке, бьющую мячом в пол, то понял, что схожу с ума. В этой "многоканальности" Марго была какая-то чертовщина. Пришлось выключить "проём, который ведёт в никуда". Я остался наедине со своим идиотским положением.
  На третий день, ближе к вечеру, зазвонил телефон. Эта внезапная трель просверлила в моих мозгах пустую дорожку, на которую тут же легли приглушённые шумы города. Схватив трубку, я услышал хрипловатый, насмешливый и нетрезвый голос - собственный голос Марго.
  "Замоталась я напрочь, - сказала она. - Ключ под ковриком посмотри у окна. Там ещё в шкатулке на телевизоре двести эсперадо возьми. Короче, вольному - воля. Если сейчас соскочишь, то мы больше не встретимся, потому что разными путями ходим. Однако есть предложение по твоему профилю. Я тут продюсирую одну группу. Начинающую, ещё совсем свежую, не заляпанную шоубизом. Называется она "Нета и сперматозоиды". Вокалисткой - моя младшая сестрёнка. Вот я тебя прошу как человека - посиди с ней. Я её очень люблю и переживаю за неё, - голос хозяйки потеплел, стал человечным, а между тем, в этой новой тональности, я мог в том поклясться, был какой-то крючок, нечто лукавое, жуткое. - Она немного того, понимаешь? У неё случаются нервные срывы. Недавно Нета пыталась покончить с собой. В общем, так. Оплата почасовая. Жильё, опять же. Сам думай, как тебе поступить. Я тебе говорю сейчас адрес. Скажешь там, что ты Баянист. Ну, адьё или аривидерчи".
  "Погоди, - закричал я. - Что ещё за сестрёнка? Чуть подробнее, плис".
  "Да ты не бойся. Это симпатичная молодая особа. Диковата, застенчива, впечатлительна и совершенно не практична. Её трудно вытащить из четырех стен, она всего шугается. Если бы не её провинциализм, я бы даже назвала её неглупой. Да вы с ней чем-то похожи, - Марго сделала паузу. - Вы оба похожи на американцев. Вас точно разморозили и за ниточки дергают. Короче, давай, Ефремов, не тормози".
  "Американец" в столичном арго означает "труп". Ну, или конченый человек. Вроде меня.
  Я долго смотрел в окно и не мог понять, как я все эти годы прожил в этом городе? Мне было страшно выходить на улицу, страшно там находиться, страшно было остаться там навсегда. Но помимо этого, было что-то ещё, какое-то жуткое предчувствие. То был страх другого вида, ещё более сильный и глубокий. Я пытался мыслить рационально. Если Марго настолько ебанутая, то какой же ебанутой должна быть её младшая сестрёнка, которая относительно Марго - "немного того"? А с другой стороны, и это была вопиющая правда, терять-то мне было нечего. Из рихаба доктора Таблеткина я убежал, а ведь там, пожалуй, могли бы меня, чего доброго, и вылечить, перековать в нормального человечка. Если бы не убили, конечно. Кроме этого адреса, в страшном городе Дегеле у меня ничего больше не было. Я вынул из бара бутылку крепкого алкоголя, несколько раз глотнул и, положив бутылку за пазуху, взял из-под коврика ключ от номера.
  Я стал бесцельно шататься по улицам, время от времени отхлёбывая из драгоценной бутылки. Если у меня и оставались какие-то сомнения, то они совершенно пропали, когда я, до костей продрогший, проснулся в три часа ночи на скамейке возле Публичной библиотеки, недалеко от бульвара Восход. К счастью, адрес ещё держался в моей голове. Я поймал такси. Оценив мой прикид и услышав, куда нужно ехать, седой аравиец заломил дурную сумму.
  К моему облегчению, таксист не убил меня по дороге. И через час мы приехали в местечко под названием Ваганьково. Когда мы с ребятами из "Ноэля" только-только попали в столицу, то первое время снимали жильё здесь. Тогда это был благообразный и тихий городишко, окружённый пихтовым лесом. С тех пор, большой Дегеле успел его сожрать и переварить. Вместо леса высились унылые высотки, населённые призраками. Таксист остановил там, где начинается частный сектор, и наотрез отказался ехать дальше. Я попросил его хотя бы найти нужную улицу. В результате переговоров он вытянул из меня ещё несколько эсперадо. Я вышел из машины и сразу увидел капитальный бревенчатый дом в окружении запущенного сада. Примерно в таком доме я когда-то увидел свет. Такси быстро пропало из виду. В темноте номера домов было не различить. Хотя улица, вроде, была искомая. Неожиданно из густо-вишнёвой тени вышли два крепких, коротко остриженных джигита. Я даже не успел испугаться, как один из них с натиском спросил:
  "Ты Баянист?"
  Я немедля кивнул и неожиданно для себя рассмеялся.
  "Нам сказали, что ты типа Сида Баррета?" - вступил второй.
  "Ну, как вам сказать? - смутился я. - Я как два Сида Баррета".
  Они тоже засмеялись, но их смех прозвучал натянуто, недружелюбно. Видно было, что эти парни не привыкли шутить.
  "Я Исмаэль", - представился первый.
  "Я Барук, - протянул руку второй. - Добро пожаловать, Баянист".
  Он отворил калитку и сделал загребающий жест. Через сад мы направились к тому самому деревянному дому, который сразу бросился мне в глаза. Бывает же, подумал я. Меня сюда точно за ниточку притащили.
  Да, всё в жизни бывает. И - добро пожаловать, Баянист, в кошмарный сон!
  Когда я оказался внутри дома, показалось, что меня резко перевернули, как переворачивают песочные часы. В сенях Барук (или это был Исмаэль?) отворил тугую окованную железом дверь и, с торжественным видом качнув головой, позвал за собой. За дверью начиналась крутая бетонная лестница, ведущая вниз. Её освещали декоративные светильники в виде факелов. Второй парень подтолкнул меня в спину. По лестнице мы прошли четыре пролёта, и в каждом было не меньше десятка ступеней. Подвал был удивительно глубок для обычного с виду дома. Спустившись, мы очутились в продолговатой комнате. Её освещала большая дуговая лампа с синим стеклом. Комната была пуста, только в одном из углов стояла оружейная пирамида, а в ней несколько автоматов Калашникова и гранатомёт. На стене, противоположной от входа, висело полотнище с какими-то зловещими арабесками. Через несколько минут наш путь повторили ещё два парня, такие же крепкие, смуглые и высокомерные. Все четверо окружили меня и стали нескромно разглядывать. Они были заметно выше ростом, лица имели мрачные и фотогеничные, одежда - что-то вроде поповских ряс с капюшонами. Вот точно такими в кино представляют демонов. Наконец, парень со сросшимися бровями, который спустился в подвал последним, протянул мне вполне человеческую руку и назвал своё имя. Оно было довольно редким, во всяком случае, я его раньше не слышал:
  "Я Полимрак, - сказал он. - Басист. А это Автандил, он типа ударник".
  "Да, стучу", - широко улыбнулся Автандил, и я имел возможность убедиться в том, что его зубы в отличном состоянии, а, главное, в том, что они не были треугольными и кривыми, как у акулы.
  "Мы - группа", - веско произнёс Полимрак.
  "Я вижу, - хрипло сказал я. - Странный какой-то подвал".
  "А знаешь, что здесь было раньше? - спросил Барук с кривой усмешкой грабителя. - Молельный дом сатанистов. Смотри".
  Он подошёл к пирамиде и пошарил за ней рукой. И тут же ковёр, висевший на торцевой стене комнаты, медленно сложился в гармошку. За ним оказался проём. Я подошёл ближе и заглянул, поневоле ожидая увидеть там что-то вроде пыточной комнаты. Вспыхнул резкий свет, и появилась высокая круглая зала, а в ней... А в ней была прекрасно оборудованная музыкальная студия. Чего там только не было! Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: эти ребята затеяли что-то серьёзное, прорывное. Во всяком случае, их экипировка была на высоте.
  "Так вы - сперматозоиды" - наконец, догадался я.
  Парни радостно закивали. Я взял акустическую гитару и стал расслабленно перебирать певучие струны. Возникло не слишком приятное ощущение, что я вот только что совершил кульбит и приземлился в своём прошлом, в безвозвратно прекрасной поре юности.
  "А вот и наша солистка", - басист Полимрак использовал свои брови в качестве указателя.
  Я оглянулся и весь просел от недоумения, переходящего в ужас. И бешено зазвучал в голове самый адский из всех инструментов - скрипка, нет - легион обезумевших скрипок.
  На пороге студии стояла невысокая щуплая девушка в кожаных штанах и длинной вязаной кофте. У неё был высокий лоб, тонкие бледные губы и недоверчивый взгляд. Пшеничные волосы собраны в хвост. Она близоруко прищурилась и подошла ко мне.
  "Так вот вы какой, композитор. Таким я вас и представляла. Серьёзным и положительным мужчиной, - прямо, немного запинаясь, сказала она. - А я, значит, Нетой буду".
  "Мужики, - безжизненным голосом произнёс я, - у вас водка есть?"
  "Конечно, - ответили они. - У нас и трава есть. И хелперы разные. Сейчас доставим".
  "Да ты не боись, - уверенно сказал Полимрак. - С Нетой мы весь Дегеле на уши поставим".
  Тут мне сплохело. Я, кажется, даже плюхнулся в обморок. Эта нескладная девчонка была поразительно похожа на мою утраченную Анюту.
  
  Душа человека подобна тому идеальному табору, о котором говорил мне Сандро. Она никогда не возвращается на старое место. Необратимость колеса телеги, безоглядность резвых коней, извечный поиск новой сцены. Ведь география той страны, по которой кочует табор, чисто условна. Я хорошо помню оторопь, которая охватила меня при появлении Неты. И это, пожалуй, ключевой пункт всей моей жизни. Но время недолго оставалось обездвиженным, оно споткнулось и понеслось дальше. И надежда на чудо, что разверзлась во мне, точно бездна, - на моё счастье, мгновенно зарубцевалась и не отравила мои последние дни.
  Да, внешнее сходство, и очень большое. Но не внутреннее тождество. Между той Анютой и этой - была пропасть. Тут вот в чём штука. Анюта была, по сути, обычной земной девчонкой. Глупый мотылёк, молниеносно спалившийся, потому что там, куда она инстинктивно залетела, было очень жарко. Я имею в виду всё это блядство, разгул, наркоманию. Если бы там было по-другому, Анюта вполне могла бы жить. С большой вероятностью, она стала бы популярной, потому что потребители узнали бы в ней самих себя, разглядели бы в ней сыгравшую ставку в безжалостном казино жизни. У Анюты могли быть дети, недвижимость и прочая сопутствующая ерунда. Но ей не повезло - время было плохое, никто ей не помог. Она с размаху села на иглу, была пришпилена, распята.
  Для меня Анюта была своего рода зеркалом, которое без искажений передавало скрытую музыку моей души. Теперь стало ясно, почему меня так потрясло, так подкосило анютино блядство. Я увидел в ней собственную глубокую порочность. Но в ней, в этой отрицаемой порочности, заключалась большая созидающая сила. Какова же была Анюта сама по себе, в отвлечении от моего в неё уставленного маниакального взгляда? Об этом я забыл тотчас, едва только зеркало, в котором дрожал мой внутренний образ, разбилось. Да, я не знал о ней ничего, да и не хотел знать. Получается, мне было не до того.
  С Нетой было иначе. Для меня она была неизмеримо опаснее. Она была во плоти той Анютой, которую я любил, которую я измыслил. Той Анютой, которую я созидал и убивал своей любовью. Она вся состояла из ядовитого вещества, из дурмана моей любви. Мечта, катастрофически настигшая меня тогда, когда я уже умер. Если развивать дальше метафору зеркала, то Нета, в отличие от Анюты, не отражала вообще ничего. А вот что я могу сказать про неё конкретно? Какой она была сама по себе? Отчего-то мне было страшно её разглядывать. Когда я исподтишка изучал её, во мне крепло неприятное подозрение, что я касаюсь чего-то запретного.
  Ну, во-первых, стикер "блядь" к ней совершенно не лепился. Хотя у неё была вполне себе выгодная внешность. И при этом, она казалась мне до нелепости асексуальной. В этом даже было что-то вульгарное. Похоже, она вообще не понимала, что такое секс и зачем он нужен. Или, допустим, чем мужчина отличается от женщины, и почему между полами существует незаживающий конфликт, производительная асимметрия. Анюта была, по крайней мере, в свою догероиновую пору, живой, светлый, милый ребёнок. Нета же, даже по виду своему, была блаженная и сраму не имела. Брезгливо листала комиксы или просто сидела, отрешённо уставившись в одну точку. Или фабриковала какие-то невозможные наряды из ярких лоскутов ткани и блестящей бумаги. Наверно, она считает себя куклой, думал я. Бог - или кто там? его земной правопреемник - создал её точно не для продолжения рода.
  Сразу добавлю: и не для карьеры в шоубизнесе. Нета обладала довольно сильным и своеобразным голоском. Но пользоваться им она не умела. И никакой увлечённости пением я в ней не заприметил. Опыт подсказывал, что звезды из неё не получится. Мало того, что она казалась асексуальной, так ещё и ленивой, неповоротливой, угловатой. Она двигалась, точно заводная репка. Что до "сперматозоидов" - эти бравые парни могли бы, пожалуй, лабать хардкор-джигу, но всё же были любители, а значит, в шоубизнес им было не протолкнуться. В общем, проект Марго с самого начала показался мне бесперспективным. Но богатые имеют право на причуды, не так ли?
  Я легко вошёл в роль приглашенной звезды. Сразу настоял, что никаких таблеток. Что, мол, эти коварные химикаты уминают душу, сжигают творческий потенциал. Только водка, трава, что угодно, но только не эти чертовы пиллс. Сначала было никак, я не понимал, что вообще здесь делаю. Эта странная подпольная комната, в которой была расположена "репа", на меня страшно давила. Но постепенно, вроде, что-то стало складываться, получаться. Во всяком случае, я впервые за долгое время занялся делом и погрузился в привычную атмосферу. Мы записали без косяков несколько песенок из репертуара группы. Мои музыканты очень старались. Нета из кожи вон лезла, чтобы её голос звучал чувственно, качественно, естественно. Хотя б не фальшивила - и то ладно. Между тем, стало понятно, куда можно двигаться. Я заметил, что они тяготеют к музыке, которая была на пике моды примерно четверть века назад. То есть, очень давно. На фоне этой сбивчивой и деморализующей музыки разворачивалась кровавая драма Белого восстания. Я сказал ребятам, что, мол, один хрен, мы ничего нового уже не придумаем. И вряд ли сможем вдруг зазвучать, как настоящие профессионалы. Давайте просто возьмём насколько пафосных тем из того времени, расслабимся и поимпровизируем. В нашей игре есть большие изъяны. Так попробуем же обратить их в достоинства. Может быть, из этих недостатков слепится, народится, что называется, свой звук. Короче, я их призвал не бояться ошибок. Дальше я оставил место звукооператора и взял в руки девственный электробаян, на который уже давно положил глаз. И мы стали импровизировать. И в какой-то момент, я почувствовал, что не могу остановиться, подобно частице, раскрученной в центрифуге. Я вдруг увидел, что глаза у солистки вспыхнули, тело стало прямым, как шпала, а её голос зазвучал как-то странно, с необычной гипнотической модуляцией. И шёл он словно бы из её головы, из самого темени, или даже из воображаемой точки над теменем. Впрочем, в тот раз я подумал, что это мне померещилось. Известно, что у женщины поёт либо матка, либо грудь с горлом. Голова петь не может, потому что она просто кость. Человеческий голос - это тоже ведь инструмент, да? А тут - как бы это тебе объяснить? Ну, словно в технологию его изготовления вкралась какая-то ошибка. И он стал звучать по-другому. Стал, по сути, другим. В общем, меня эта странная вибрация пробрала до дрожи.
  Эта безбашенное музицирование продолжалась часов пятнадцать подряд. А потом приехала Марго, взяла Нету за руку и увела. Девчонки уединились в одной из верхних комнаток. Чем они там занимались, объяснять, надеюсь, нет надобности? В этом состояло ещё одно радикальное отличие Неты от моей Анюты. Последняя, всё-таки, любила мужчин, хотя те нередко обходились с ней, как скоты. А Нета любила только свою хозяйку, которую для приличия называла сестрёнкой. Лично мне были по барабану их отношения. Обе сестрички меня ужасали, хотя каждая делала это на свой лад. С Марго, положим, ещё можно было как-то освоиться. Но не с Нетой.
  Мне выделили светёлку на чердаке, после репетиций я там отсыпался под дробь дождя и стенания ветра. Но в ту ночь поспать толком не удалось. Сначала пришла Марго и торжественно объявила, что уже завтра вечером - наше первое выступление. Весь мой ужас она отымела точной копией таинственной улыбки с полотна великого маляра да Винчи.
  "Не хочу ничего слушать. Это не важно, что вы ещё не сыгрались и что у вас нет приличного репертуара, - сказала она в своей безапелляционной манере. - Зритель завтра будет только один - видеокамера. Всё, что от вас требуется - играть погромче и выглядеть. Будете в масках сказочных существ".
  А я-то, дурак, ломаю голову над каким-то особым звучанием! Но, как говорится, хозяин - барин.
  "А где состоится концерт?" - спросил я.
  Когда она мне ответила, я едва снова не грохнулся в обморок.
  Марго удалилась, и вскоре явилась её сестрица, сизая, вытянутая, мреющая, вся - точно сошла с полотна модерниста. Это был первый визит Неты ко мне, в моё прайвиси. Наедине с этим существом я не знал, куда себя деть. Хотелось полностью раствориться в обстановке. Нудная дробь по крыше сделалась ласковым шелестом. Нежная и холодная, в синих прожилках рука легла на мою, и я успокоился, задышал ровнее.
  "Люблю этот звук, - сказала она, глядя в окно. - Под него хорошо засыпать и просыпаться. А громких и резких звуков я не люблю. Они проникают и подавляют. Вы не замечали, как люди утверждаются звуками? В любой семье, на улице, в магазине, в чистом поле - столько диссонансов и шумов. Кошка шуршит пакетом, когда хочет есть. Каждый ведет свою маленькую звуковую войну. Вы заметили, какой у Мрии зычный, уверенный голос? Она такая командирша. А я люблю тишину. Шёпот", - произнесла Нета и выразительно посмотрела на меня.
  Голос у неё был дружелюбный, даже застенчивый. И ничего странного в её словах, вроде бы, не было. Пугающая странность её слов была внятна одному мне. Дело в том, что это была почти дословная выдержка. Кошка шуршит пакетом! Так говорила моя Анюта накануне того самого дня, когда я её бросил, сбежал. Блин, я, кажется, постеснялся, не сказал самого главного. Она, вроде, была беременная. Да-да, моя Анюта. Не думаю, что от меня. Хотя и не исключаю. За всё надо платить, да? Люди говорят. Тупые, завистливые люди. Ненавижу их. Правда.
  В тот момент на меня навалилась тошнота, ломающая, тянущая, от которой меня согнуло. Я оттолкнул Нету и закричал:
  "Какого чёрта! Кто ты такая?"
  "А я и не знаю, кто я теперь", - растерянно отозвалась она.
  "Как это ты не знаешь?"
  "Сядь, - мягко попросила она, и я тут же подчинился, ибо устоять перед ней было невозможно. - Ты знаешь сам, кто я, - сказала она, глядя в сторону. - Ты же не дурак. Просто признайся. Поставь вопрос и честно ответь на него".
  "А в чём? В чём я должен признаться?"
  "Да в том, что ты оборвал что-то важное в жизни. Так не пойдёт. Мрия тебя не отпустит. Она скажет пацанам, и те найдут тебя, если ты снова захочешь сбежать. Как тогда. Но главное даже не в этом. А в том, что тебя не отпущу я. Потому что ты должен сделать то, что тебе предназначено".
  "Я не хочу играть в ваши дурацкие игры", - я замотал головой, точно ребёнок.
  "Да какие же это игры? Игры, мой друг, все закончились".
  "Ну, и долго ещё мне осталось?" - решился спросить я. Возможно, этот трудный вопрос прозвучал лишь в моей голове.
  Нета снова погладила мою руку и спросила, особым образом повернув голову:
  "Скажи, чего ты хочешь? Не робей".
  "Ты сама знаешь, - ответил я, немного её передразнивая. - Ты же не дура".
  Она что-то изобразила взглядом и пальцами. И выскользнула из моего чуланчика. Я сразу заснул и проспал долго. А когда проснулся, то мне сразу бросилась в глаза лежащая на столе упаковка одноразовых шприцев. Под ней оказался маленький мешочек с серой пылью.
  Вот так и никак иначе я снова оказался дома. Почувствовал себя защищенным, спокойным и даже мужественным. На своём месте, короче. Но от последних дней в памяти - какая-то окрошка, невнятица. Что-то помню ясно, выпукло, как под микроскопом, а какие-то события вывалились, так что от них остались лишь теневые вспышки.
  Например, почти не помню, как мы выступали в Пандемониуме. А ведь концерт длился не менее трёх часов. Это такой храм, недавно отстроенный. Большинство жителей города втайне или открыто исповедуют полидемонизм, то есть поклоняются разным демонам, с именами и без имён. Все эти люди, как правило, неофиты. Они отреклись от корневых вер, поскольку те не давали им нужного драйва по жизни. А вновь обращённые, как известно, легко ранимы. После этого беспамятного концерта наша группа сразу, как по мановению волшебной палочки, прославилась на весь свет. Перед началом Марго раздала нам маски библейских героев. Нета была в каком-то невозможном наряде из сверкающих антенн и чёрных перьев. Мы решили сыграть несколько блатных псалмов, знакомых любому лабуху. Но очень скоро отошли от канонических тем и пустились рубить чистый нойз. Это я ещё как-то помню. А потом в Нете включилась её внутренняя поющая машина, и наше сопровождение отпало за ненадобностью. Мне даже показалось, что и она тоже в какой-то момент бросила петь. На записи было видно, что мы раскурочили всю аппаратуру и стали трястись, точно сквозь наши тела текло электричество. Но музыка продолжала звучать, правда, уже не наша. Пошла совершенно чумовая фонограмма. Она падала сверху, из-под богато украшенных храмовых сводов - тяжёлое, вязкое хоровое пение, мрачная музыка нис-торга. У меня из ушей пошла кровь, я еле выполз оттуда. Видеозапись сразу же была размещена в "паутине". Завершающая фаза концерта была подписана: "Ода углеводороду".
  После этого мы дали ещё несколько десятков концертов. Начинали с каких-то убогих домов культуры за окружной автодорогой. Нас перевозили на неприметном фургоне, за один вечер мы могли сыграть в трёх разных местах. На репетиции времени уже почти не было, но как-то само собой выработался алгоритм, которому мы чётко следовали.
  "Чем проще - тем лучше, - магнетизировал наш грозный продюсер. - Не надо тонкостей и изъёбов. Если что-то пошло на "ура" - держитесь за это. Только сильные чувства, только простые слова. Жгите, рубите, сверлите, взрывайте. Потому что пруха прёт всего пять минут".
  С удивлением я заметил, что народ попёр, и атмосфера накаляется. Из этой предгрозовой среды, из ожидания какого-то чуда, из всеобщего нетерпения и жажды разрядки вылеплялся наш звук. При желании, его можно было разложить на составные партии и порассуждать о том, какого цвета драм-машина, на какую глубину роет электробаян или насколько не аккуратна строка баса. Но если бы мы играли в безъязыкой пустоте, сами по себе, никакого эффекта бы уж точно не вышло. Один важный щелкопёр написал про нас, что мы-де воскресили рок-н-ролл, и назвал наш стиль зомби-роком. Другой выдумщик ему оппонировал, утверждая, что мы играем не рок-н-ролл, а что-то совершенно иное, выходящее за границы популярной музыки. Он-то и сформулировал в своей статье концепцию "grey rebellion style". Обе эти статьи я пробежал глазами перед нашим интервью на радиостанции "Эхо тьмы". Поэтому я точно могу сказать, кто первый произнёс это нехорошее словосочетание. Это были не мы, а работники слова.
  Само собой, главным нашим аргументом была солистка. Уже на первом публичном концерте я сорвал с себя харю жалкого неудачника пророка Ионы. "Сперматозоиды" последовали моему примеру. Мы больше не скрывали лиц. И наша Нета тоже обтачивалась, оголялась. Путём отброса всего лишнего, она впала в свой образ: алая косынка, скрывающие лицо вычурные очки, блестящие трусики и кеды. К концертам на Белом острове и в Университетском городке мы пришли уже готовенькими. У нас был крепкий, сыгранный коллектив, фронтвумен, сценический образ, найденный звук и несколько ударных композиций, от которых народ сразу начинал ссать кипятком. В основном, это были глубокие переделки забытых хитов. Однако могу похвастать, что песни "Мочи генералов" и "Хунта" сочинил я с Полимраком на пару. Сами названия дал, конечно же, наш доблестный менеджер. Все мы - и я, и Нета, и пацаны - были марионетками Марго. Она нами рулила так же лихо, как и угнанными тачками.
  По мере того, как пухла наша популярность, в "паутине" стали появляться любительские клипы на наши треки. Безымянные фаны сразу же принялись эксплуатировать образ Неты. Её цыплячья тщедушность и ребяческая угловатость, её ангельская неуместность в аду электрических звуков, её нелепые попытки предстать сексуальной - всё это только распаляло грязное воображение толпы. И ещё, у всего этого скоропалительного успеха была одна неприятная сторонка. Была с самого начала. Я бы назвал её политической сторонкой. Нет, мне уже всё было похуй, и лично я, слава Герману, ничего не боялся. Но когда я увидел видеоряд, на котором три былинных диктатора весьма достоверно штопают одну блондинку в громадных очках - то решил взбунтоваться. Да, я пошёл на конфликт с нашим гениальным продюсером.
  "Зачем тебе это надо? - спросил я у Марго. - Ты же её подставляешь".
  "Не твоё собачье дело, - ответила она. - Ты рви меха, а я уж как-нибудь сама разберусь".
  "Ты сама - ноль без палочки. Чужими руками жар загребаешь, - возмутился я, чувствуя, между тем, что не совсем к ней справедлив. - Самой тебе никогда ничего не добиться. Тебе для успеха на жизненном поприще всегда будет требоваться мужичок!"
  И Марго проняли мои слова. Я впервые увидел её обиженной. Даже отступил от неё непроизвольно. Но она быстро взяла себя в руки.
  "Торчок, тебе ли меня лечить? Ты ещё не понял, что происходит? И ты, и лабухи мне нужны только затем, чтобы вывести Нетку в люди. А как я это сделаю и зачем - тебя не касается. Чем ты ещё не доволен? Гордись, ты единственный человек в большом городе, у которого есть собственное волшебное средство".
  "Не знаю, - сразу же сник я. - Не нравится мне эта портянка-политика. Все, кто занят в политике, на мой взгляд, пидарасы".
  "А - брось! Политика и шоубиз - это одно и то же, - сказала она. - Что же теперь, запретить их совсем? Я сама не люблю пидарасов. Но свободы без них не бывает".
  "Да и нахер тогда такую свободу", - сказал я.
  Марго встала напротив с таким видом, точно собиралась мне врезать. Как я успел заметить, она любила выговаривать оскорбления самым любезным тоном. Вот и на этот раз она ободряюще похлопала меня по плечу и сказала ласковым голосом:
  "Знаешь, кто ты, Ефремов? Тюфяк, быдло пассивное. Из-за таких, как ты, зажатых, трусливых, ленивых личностей, вами и правят фашисты, геи и каннибалы".
  "Не знаю, о чём ты, - резко ответил я. - Ты просто вздорная, скверная баба. Тебе никогда не понять настоящего мужика. И лёжа на диване, я буду покруче иных революционеров".
  "Да? Ну и где он, твой диван? У тебя даже дивана своего нет, ничтожество".
  Тут уж я не нашёлся, как возразить.
  
  Я вот сейчас думаю, зря я оскорбил Марго. Может, удалось бы ещё немного протянуть. Там ведь хорошо, на воле-то, не то, что здесь, - печально произнёс Баянист и долго смотрел в окно, в котором ничего не было видно. - Какое мне было дело до их девчачьих шашней и до политики этой срамной? А всему виной - наркотик. Без него я бы вряд ли попёр на неё напролом. Марго надо было слушаться беспрекословно. Это был единственный способ выжить. Но, повторюсь, - в целом, я доволен тем, как прошли мои последние дни. Вот только мало, что помню.
  Этот примечательный разговор между нами состоялся как раз перед тем, как они вдвоём с Нетой отправились на крутую вечеринку в поместье одного типа. Я упрашивал Марго взять меня с собой. Уж очень хотелось посмотреть вблизи на человека, который трахнул мою Анюту, а после выбросил, точно ссаную тряпку. Но вход в высший свет был для меня заказан. Я так и не увидел говорящих голов, которые прикручены к живым телам. Не вкусил деликатеса истории, хотя был от него в полушаге. Так вот куда Марго хотела ввести свою заковыристую сестрёнку! В этот вертеп. Да ради бога. Я взял в руки баян и стал нащупывать какую-то ускользающую мелодию. Во всём доме я был один, сперматозоиды где-то гуляли. Я тихо наигрывал, как вдруг заметил слева от себя какой-то острый серебряный блеск. Он пропадал сразу же, едва я направлял на него взгляд. Так повторялось несколько раз.
  На следующий день наша группа записывала прямой эфир на радиостанции "Эхо тьмы". Поразительно мрачный ведущий с седыми, поднявшимися дыбом волосами приготовился спрашивать вопросы. Он сидел так, словно в студии была только наша солистка, а мы, музыканты, были тенями. Правда, он в самом начале у нас спросил, кто мы такие вообще по жизни. Сперматозоиды не затруднились с ответом и с комичной серьёзностью признались в том, что у них есть востребованные и престижные профессии, однако по натуре своей они оптимисты. А мне оставалось только добавить, что я профессиональный пациент. Я успел шепнуть Нете: "Ради бога, молчи про портянки". Она взметнула свои куцые пшеничные брови и кивнула. Эфир продолжался всего ничего. Ведущий спросил, почему у неё такое имя. Запнулся и переспросил, что значит её творческий псевдоним. Нета припала к микрофону и после долгого зависания прохрипела или, скорее, проскрежетала с нечеловеческой злобой:
  "Я уничтожу ваш бизнес и вашу веру".
  Ведущий дёрнулся, словно в него воткнулся маленький истребитель, и немедленно задал второй, и последний вопрос:
  "Это что, шутка такая?"
  "Это сигнал, - ответила Нета обычным голосом. - Кому надо, тот поймёт".
  Она резко встала и вышла. Сперматозоиды ринулись следом за ней. Мне стало неудобно перед ведущим за эту выходку. Я попытался пожать ему руку, но он испуганно её отдёрнул. Нагнав наглую звёздочку, я наорал:
  "Это не твои слова! Это не твой голос!"
  Парни вежливо отстранили меня. Всё-таки, в их ансамбле я был с боку-припёку. А в машине Нета вдруг заперхала и выхаркнула себе на ладонь ещё один мешочек с серым веществом.
  
  Последний наш концерт мы с треском отыграли на Манежной площади, что на Белом острове. Там и без того какая-то нездоровая атмосфера. А в тот вечер на сравнительно небольшом пространстве скучилось несколько тысяч народу. В воздухе витали удолбанные ангелочки протеста. Во время исполнения третьей песни (она называлась "Мочи генералов"), толпа отвязалась и стала громить витрины торгового центра. Взвыла сигнализация. Мы продолжали, как ни в чём не бывало, сеять доброе, разумное, вечное. Непристойными движениями Нета стала подзуживать народ. И движение толпы вдруг приобрело новое направление: она ломанулась на сцену. Если б не крепкие чоповцы, ставшие отчаянно пиздить хамов дубьём, нам бы пришлось не сладко. Я посмотрел на сперматозоидов - эти лихие парни были на вершине рокерского блаженства. Жаль, что это продолжалось недолго. Я тоже словил нехилый приход славы. Что тут сказать - ради таких мгновений и живёт человек. И никаким страхом, никакими доводами и запретами его от этой мятежной сладости не отвадить. Разве что дать ему по башке или вколоть галоперидол. Охранники взяли нас в плотное кольцо, посадили на катер и перевезли на другой берег реки. Это событие мы отпраздновали в дорогом ресторане. Нету много снимали. Возможно, та фотка, что ты приволок, как раз оттуда. Я же избегал контактов с прессой. Мне Бог запретил. Да и потом я едва не отъехал там в туалете.
  Разогнались мы славно. Но наш менеджер перебрал с рекламой. Следующий концерт должен был пройти на большом стадионе в Университетском городке. Если до этого о времени и месте сообщалось за пару часов до события, то теперь Марго была вынуждена дать объявление заранее. Десять тысяч билетов улетели махом. Но случилось невероятное. На территорию ювенильной республики вторглись несколько сотен крабокопов. Они окружили стадион и никого к нему не подпускали на выстрел. Кстати о выстреле. В этот же день неизвестным снайпером был сражён наповал генерал внутренних войск по фамилии Херов. Этот матёрый пёс был, конечно же, пидарас и, вдобавок, наиболее вероятный кандидат в президенты. В новостях сообщили, что выстрел был якобы произведён с расстояния в полтора километра. А ближе к нему было, впрочем, не подобраться. Сперматозоиды поздравляли друг друга, репетиция пошла насмарку. Я матерился на них, не понимая, чему они радуются.
  Этот рекордный чудо-выстрел был первый, но далеко в этот день не последний. Пока студенты поглощали науки и готовили себя к созидательной жизни, у них как-то само собой завелось боевое оружие, много оружия. И вот выпал повод проверить арсенал в хорошем деле. Ибо против кого ещё применять оружие, как не против ненавистных марсиан? Так что вместо старого доброго рок-н-ролла в районе Университета затрещали выстрелы и разрывы гранат. Я был несколько разочарован, ибо ни разу в жизни мне не привелось выступать перед полным стадионом народу. Мы сидели в фургоне с тонировкой за несколько кварталов от Универа, когда поднялась пальба, и мимо полетели машины с мигалками. Нам стало ясно, что концерт в этот вечер не состоится. И вообще больше никогда не состоится. Мы отыграли своё. С чем нас и поздравила Марго. Она подъехала на легковушке. На ней был спортивный костюм, волосы были убраны под беретку.
  "Ну, вот и пиздец нашей группе "Нета и сперматозоиды", - с лёгкой грустью сообщила она. - А ведь мы только-только вышли на уровень самоокупаемости. Нельзя нормально заниматься сраным бизнесом в этом сраном городе. Господа, вас всех объявили в федеральный розыск. А подпольные концерты - это не мой уровень".
  Бравые музыканты приветствовали эту новость. Они стали обниматься с Марго и крепко жали мне руку. Вместо инструментов они извлекли из футляров автоматы Калашникова.
  "Бывай, Баянист, - сказал Исмаэль. - Мы ждали, и вот это время пришло".
  "Да, Большой Белый Брат призвал, - сказал Барук. - Пора зачинать".
  "Пора зачинать Новый порядок", - весело произнёс Автандил.
  "Приятно было сотрудничать, брат, - подмигнул Полимрак. - Может, с нами?"
  "Куда?" - воскликнул я.
  "Как куда? Защищать Университет", - ответил он.
  Виновато я покачал головой и пожелал сперматозоидам удачи. Куда мне, трусу и резонёру. Ни на честный пир, ни в последний бой. Спрятав оружие под картонными доспехами, они резво поскакали в направлении стадиона. Больше я своих музыкантов не видел.
  "Берите фургон и езжайте в гостиницу, - приказала Марго и всплеснула руками. - О, господи! Кому я это говорю? Баянист, ты водишь машину? Ну, ясно. Тогда пиздуйте подземкой, как лохи".
  "А что мы будем там делать?" - капризно спросила Нета.
  "Что хотите, то и делайте. Только никуда не выходите. Там вы в безопасности".
  По праву старшего, я взял Нету за руку и потянул за собой. Пока мы были в метро, я насчитал не меньше десятка юных девушек, в точности похожих на Нету. Поразительно быстро распространялась её слава.
  "А почему они не берут у меня автографы?" - спросила новоявленная звезда.
  "Наверное, думают, что ты тоже копия", - ответил я.
  
  Не помню в точности, сколько дней мы вдвоём безвылазно просидели в роскошном номере гостиницы "Окраина". У дверей бдела внушительная стража, но внутрь номера никто не заходил. Впрочем, и нас никуда не выпускали. Мы почти не разговаривали. Но скучно нам не было. После того, как я едва не словил передоз, Нета сама стала делать мне инъекции.
  Она листала порножурналы мод. Я же прилип к зомбоящику. Смотрел новости. Впрочем, чтобы узнать новости, достаточно было просто глянуть в окно. Вечером мы сидели на подоконнике, лицом друг к другу, и любовались. Да, с верхнего этажа гостиницы мы могли наблюдать, как творится История. Время от времени, мне делалось тесно, неловко: История там, в шаговой от меня доступности, а я сижу здесь, за непроницаемым стеклом, в иллюзорном закуте, образованном охраной и героином. Было так, что я уже не отличал эту Нету и мою Анюту. Они полностью слились для меня в одном существе, которое разделяло моё одиночество. Когда я свысока глядел на смертельно больную столицу мира, ко мне льнула надежда на то, что эти странные дни неопределённости будут длиться вечно. Надежду сопровождало отчаянье, уныние того, кто при смерти, чей срок измерен.
  За рекой догорал Дом Свободы. Так же, сверхдальним боем, замочили ещё парочку генералов - Дика и Кахонеса. Большой Придурок дрожащим голосом зачитал своё отречение от власти. Молодёжные банды захватили материковую часть города. Вся полиция разбежалась. Восстал Владимирский централ и несколько тысяч зэков разграбили Вуди-Айленд. Отовсюду валили дымы, слышались выстрелы, жара поднялась до сорока градусов. Нета валялась в одном сценическом наряде, только без очков и кед. Она почти не спала. Глядя на неё, я не испытывал ни малейшего возбуждения. Отношения, что установились между нами, трудно было назвать близкими. Но и лжи в них тоже не было.
  "А вам разве не хочется туда? - спросила она и показала вниз. - Разве это не удовольствие - воевать за свободу?"
  "Нет, - честно ответил я. - Презираю всех этих мятущихся людишек. Всё равно, власть возьмут пидорасы. Так уж заведено".
  "И я. Я тоже презираю, - призналась она. - Но не могу не отдать должное красоте бунта. Это прекрасно - убивать тех, кто считал себя неуязвимым и делал всё, что захочется".
  "Да, - согласился я. - И чем выше инстанция, против которой бунтуешь, тем больше в том бунте красоты".
  Мои слова, казалось, нашли в её душе сильный отклик. Прошло какое-то время, прежде чем мы заговорили снова. Я опасался, что в Нете в любое мгновение мог запуститься гибельный механизм. Ну, а с другой стороны, кто я такой был, чтобы мешать ей, перечить?
  "А это правда, - наконец, спросил я, - что вы хотели покончить с собой?"
  "Это Мрия вам, что ли, сказала? - рассмеялась она. - Чушь какая! А что она ещё вам про меня говорила? А, впрочем, это не важно. Нет, мне нравится здесь. Это всё, - Нета обвела рукой разворошенный город и задымлённое небо, - она устроила ради меня, чтоб мне не было скучно. Хотя я её ни о чём таком не просила".
  Сама Маруся не появлялась и не звонила. Что с ней, мы не знали. Но Нета, вроде бы, совсем не тяготилась отсутствием своей сестрёнки.
  Наконец, по ящику передали, что вся власть в стране передаётся в распоряжение Агентства Государственной Информации. Выступил директор этой самой АГИ. У него было такое смешное утиное лицо, шаловливые глазки. А звали его, кажется, полковник Гондра. Я, как его увидел, сразу чуть не сблевал. После этого в город ввели бронетехнику, и перестрелки стали стихать.
  "Ave, хунта!" - громко сказал я.
  А вскоре появилась Марго. Это случилось глубокой ночью. Она залетела в номер в компании каких-то грозных парней. Они выбили окна и высунули наружу стволы.
  "Поедете в другое место", - не глядя на нас, сообщила она.
  Вот такой я её и запомнил. Боевитой. Без страха и жалости. Блядь!
  
  Внезапно Баянист икнул, сморщился и сорвался с места. Распахнув дверь, забежал в туалет. И сразу пошла фонограмма мучительного проблёва. Потом воду спустили. Баянист открыл кран. Долго-долго с ровным шипением бежала вода.
  - Эй, придурок? - из-за стены послышался голос Фрэнки. - Дать бы тебе пизды!
  - Пошёл ты нахуй! - глухим, сдавленным голосом отозвался мой рассказчик.
  Я притаился, вник в обстановку и вдруг понял, что я не единственный, кто слушает историю Баяниста. Великое множество чутких любопытств были стянуты в один тугой узел. Тишина шуршала посторонним вниманием. Этот тягостный полу-звук, подобный тому, что производит ползущая по бумажным обоям мокрица, высился за всеми другими.
  Я смежил веки и прочитал про себя детскую считалочку.
  "В ожидании ареста я хочу в другое место. Но арест уже наложен, путь отсюда невозможен".
  
  - Извини, - сказал Баянист, вернувшись. - Ты не против, если я остатки Фрэнки отдам?
  Он взял канистру, на дне которой ещё что-то плескалось. Его не было пару минут. Потом он вошёл, сел передо мной на стул и вздохнул, тихо и виновато.
  - Я не спросил, как тебя звать-то?
  - Да никак, - ответил я. - А мой творческий псевдоним - Глеб Шахидов.
  - Ну, очень приятно, значит, - кивнул он и замолчал.
  - Что дальше-то было? - напомнил я.
  - А. Да ничего почти больше и не было. Ещё несколько дней мы провели в каком-то подвале на улице Кропоткина. Там тоже был телик. После того, как выступил этот Гондра, в городе воцарился полный хаос. На Гревскую площадь попёр обычный народ. Потом объявили, что этот Гондра бежал, потому что оказался предателем, гиперборейским шпионом. И тогда было создано временное правительство. Туда вошли разные замечательные, уважаемые и неприступные люди. В основном, это были военные. В этом совете оказалась и одна эффектная дамочка. Когда я снова увидел лицо Марго, я взял обрезок трубы и уебал по экрану. Нета зааплодировала.
  "Вот и правильно. Давно бы так", - сказала она.
  "Не понимаю! Как она туда пролезла! Это чудовище!" - возмутился я.
  "Зря ты так, Баянист. Мрия - добрая девочка, - равнодушно произнесла Нета. - Она никому зла не желает. Теперь всё будет хорошо".
  "Да ты, Нета, - ты ж ни от мира сего! Что ты вообще про неё знаешь?"
  "Я-то? - Нета приблизилась, и от её насмешливого взгляда меня прошиб пот. - Да всё знаю. Она же моя, вроде как, воспитанница, наперсница. Я её, можно сказать, с самых пелёнок опекаю, веду. Но ты, всё равно, не поймёшь, не поверишь".
  "Ты издеваешься надо мной? Или, в самом деле, безумна? - с неприязнью воскликнул я. - Думаете, раз я такой несчастный и больной человек - то можно меня высмеивать? Да я почти столько же прожил, сколько вы с нею вместе".
  "Ладно, не кипятись, Баянист, - Нета погладила мою руку, и мне сразу сделалось спокойно и холодно. - Понимаешь, в чём тут дело? Она оказалась гораздо сильнее, чем я предполагал. Это она затащила меня сюда. Соблазнила, поймала в ловушку. А теперь мне нечего делать, потому что деваться отсюда уже некуда. Боюсь, натворю тут со скуки. Это всё, - она кивнула на разбитый экран, - покажется детской шалостью".
  "А давай от неё убежим, - предложил я с надеждой. - Земля-то большая. Будем жить вместе, пока смерть нас не разлучит".
  Нета рассмеялась, словно я сказал ужасную глупость. Но меня не оскорбил её смех.
  "Скажи, Баянист, вот чего бы ты хотел? Вот если бы у тебя была вторая жизнь?"
  "Какая разница. Чего тут выдумывать. Это же невозможно", - сказал я.
  "Да. Пожалуй, тут ты прав, это невозможно. А всё равно, скажи".
  И я ей сказал. Она, словно мим, изобразила, что поняла: поймала невидимый мячик. Потом встала навытяжку, смешно потянулась и погладила свои тощие бёдра.
  "На всякий случай спрошу. А ты действительно меня совсем не хочешь?" - спросила она.
  "Нет, Нета, не хочу. После всего того, что случилось в этом городе... Вот с Марго... Да и то - только под наркозом. От тебя мне достаточно просто того, что ты есть. Что ты рядом со мной сидишь".
  "Я всегда буду рядом с тобой", - спокойно глядя мне в глаза, солгала она.
  "Слушай, Нета, а давай запишем несколько песен? Тут есть фоно и микрофон".
  Нашу последнюю ночь мы с ней записывали песни, которые я выдумал. Наутро она их сосредоточенно прослушала через наушники и вынесла мне окончательный приговор:
  "Эх, Баянист. Попсовый ты, всё-таки".
  Утром в подвал резко вошли два вооружённых человека. Они сказали нам одеваться. Потом нас вывели и посадили в разные машины. Нета чуть задержалась рядом со мной и прошептала:
  "Тут нет ничего страшного".
  И снова она без тени смущения солгала. Но для меня эта ложь была выше любой правды. Я за неё не переживал. Нета не была жертвой. В этом-то и состояло её последнее, самое главное отличие от моей Анюты.
  Машины разъехались в разные стороны. Меня медленно провезли через весь город. Я ехал и наслаждался картинами разора и запустения. Все нормальные люди куда-то попрятались. По улицам ходили только военные. Несколько раз нас останавливали и отпускали. Этот потрясённый город был так похож на мою душу.
  Меня высадили у многоквартирного дома на улице Зорге. Да, я вспомнил детский стишок: "На улице Зорге спокойно, как в морге". Не поворачивая головы, водитель небрежно бросил мне связку ключей и назвал номер квартиры. Я был уверен, что меня пристрелят, но этого не произошло. Я поднялся по лестнице на десятый этаж, лифт не работал. Открыл дверь, и мне в нос ударил запах нагретого линолеума. Квартира была однокомнатная, и в ней никого не было. Там не было даже мебели. Окна были задраены, воздух был спёртый. В кухне на подоконнике я обнаружил горшок с высохшим растением и маленький бумажный свёрток. Он содержал порошок цвета кобальта. Шприца у меня с собой не было. Однако в ванной я нашёл пластиковый корпус от шариковой ручки. Через него я резко вдохнул в себя всё содержимое свёртка. И сразу понял, что это было намного лучше, чем героин. Да, я попробовал что-то невообразимое. Меня захлестнуло, закрутило, замотало.
  И я прожил вторую жизнь.
  В этой жизни я никогда не уезжал из своего родного города. Когда мои друзья отправились покорять Дегеле, я отказался, потому что ясно видел: Анюта меня не любит и никогда не полюбит. Что она другого полёта птица. И глупо цепляться за призрачную возможность стать кем-то иным. Она уехала в свой мегаполис, я больше о ней никогда не слышал и быстро её забыл. Женился, у меня родились дети. С женой я постоянно вздорил, дети выросли неслухами и дураками. Сначала я работал в школе, учил игре на баяне. Пил, потихоньку спился. Пел на рынке за мелочь, и мне всегда подносили добрые люди, которые в провинции не переводятся. К сорока я уже выглядел, как старик, у меня были седые волосы, морщинистое лицо, сгнившие зубы, которые я злобно сжимал, когда мочился. Однажды я сидел в дешёвеньком баре за стаканом портвейна. Годами я сидел в этом подленьком баре с прижжёнными пластиковыми столами и ни на что не реагировал. В каком времени я там обретался - завершённом или продолженном? Не различить. По телевизору шли новости из столицы. Про Серый мятеж. Кто-то рядом восклицал одобрительно, кто-то, наоборот, грязно ругался. Вслух все размышляли: а что теперь будет? Новая череда испытаний, новые упыри во власти, новая роскошь скоро покроет выбоины от пуль. Новых мертвецов положат поверх старых и тут же забудут. Мне это всё было глубоко безразлично. Я пил и сплёвывал под стол. А в конце новостного выпуска сказали, что певица Нета погибла. Взорвали яхту, на которой была она и ещё много богатеньких людей. Взрыв был настолько мощным, что тела разбросало по всей бухте Кишок. А-ха-ха, засмеялся бармен, там им всем и надо, христопродавцам. И эта новость тоже оставила меня равнодушным. Но тут пустили музыкальный клип с самыми яркими моментами из хроники Серого мятежа. Я вздрогнул и пробудился. Потому что узнал свою мелодию, которая пришла мне в голову в далёкой юности. Ту самую, что написал для Анюты. И сразу я вспомнил её. Живо, в подробности, всю. Её лицо, фигурку, доверчиво-гордую манеру держаться, её ужимки и любимые словечки. Запах её. Школьный пенал, сигареты "F-6", натёртые с мылом полы в актовом зале, где мы репетировали. Взгляд мой затуманился и упёрся в пестрящее стекло. Бар мрачно затих. Хозяин решился было переключить на другую программу, на него злобно зашикали: "Эй, блядь, оставь, а! Пускай поёт до конца, с-сука!" И мне показалось, что вся бесноватая вселенная застопорилась на время песни. И все живые существа вняли своей нелепости и обречённости. Пускай поёт до конца, с-сука!
  "Нета. Время Ангела", - разобрал я сквозь слёзы и пробормотал соседу, мол, вот он, вот он, бля, вот он мой "Отель Калифорния". Но сосед от меня отмахнулся. Мне так до конца и не понятно, чего в человеке больше - крови, дерьма или слёз? А ты как считаешь?
  
  - И знаешь, приятель? - жалко взглянул на меня Баянист. - Конечно, я не был ни в каком баре. На самом-то деле, я и был этой прозрачной, испаряющейся оболочкой экрана. Я был этими образами, этой музыкой, я был всем тем людским вниманием, которое поглощалось, которое рушилось в этот провал. Я был уже мёртв, когда шли все эти передачи из далёкого, смутно знакомого мира. И вправду, это не было страшно - сам переход. Но запредельно горько. Вот ты не серьёзный человек, да? Ни во что не верил, не отвечал ни за что, жил, как на прогулке. А помираешь когда - вся несерьёзность моментально выходит. И остаётся горечь одна каменная.
  Баянист замолк, и мы долго недоумённо молчали нашими стоптанными душами. Тишину прервал неприятный зуммер, я почувствовал жжение выше переносицы.
  - У тебя на лбу, - произнёс Баянист и ткнул пальцем.
  - Что такое?
  - Цифра двадцать. Ты сколько некробаксов отдал, чтобы сюда попасть?
  Я вспомнил про купюру, отданную на входе, и ощупал покрывшийся испариной лоб. Воображаемый, надо добавить.
  - Ну, всё, бля. Сейчас заявятся, - раздражённо сказал Баянист и хлопнул рукой по колену.
  - Да кто?
  - Кто-кто? Актив местный - вот кто.
  Скверно запахло, и в каморке постепенно возникли два невообразимых существа. Они были совершенно плоские, как силуэты, вырезанные из пожелтевшей газетной бумаги. Впрочем, вырезанные очень старательно, с мелкими деталями. Эти лишённые толщины фигурки были узнаваемы с одного поперечного на них взгляда.
  Первый силуэт, назовём его гауляйтер, высокий, прямой, с выпяченным подбородком, ткнул стеком в плечо Баяниста и брезгливо спросил:
  - Баянист, ты чё тут развёл? Почему посторонний в периметре? - он подобрал с пола пустую канистру, потряс её, отвинтил крышку, принюхался. - Ага. Всё понятно.
  - Где он, гад? Где он? - второй силуэт, назовём его богомолкой, низенький, горбатый, с крючковатым носом, потрясая клюкой, кружил по комнате и с ненавистью вглядывался сквозь меня. - Ладно, вот я тебя сейчас вытащу.
  Богомолка извлекла из горба большие железные ножницы, которые выглядели, как настоящие, подошла к окну и выстригла из него треугольный чёрный лоскут. Тут же меня одержало что-то, повергло, расслабило, перекрутило и рывком поволокло к проделанной бреши.
  - Пошёл вон! Сгинь! Изыди, нечистый! - злобно шипела плоская бабка и крестила воздух.
  Меня быстро вытягивало прямо в непроглядную тьму.
  - Не-е-ет! - закричал я и закрылся руками.
  Не по своей воле я покинул отстойник.
  
  
  Эпилог. "Последний масон"
  
  
  Моё отвращение от наличного мира соразмерно только с моим отвращением к трансцендентности. Не знаю, как и почему, но одно подпирает другое, одно через другое выражается. По сути, это сугубое отвращение к самому себе, и само по себе оно отвратительно. Но самое отвратительное в моем отвращении - это его неопределенность и непоступательность, непостижимая и непоправимая путаница, которую я, из подлого к себе уважения, склонен величать свободным движением. Беспутный путаник словесной пряжи, я ничего не избегаю и ни к чему не стремлюсь. Я не соответствую себе, не отвечаю за свои слова, не меняюсь. Время подтачивает меня, медленно высасывает из меня соки.
  А сужу я о себе двояко. С одной стороны, я социальный, натуральный, культурный - одним словом, бытийный избыток. Убыток, ублюдок, ущерб. Пустая ошибка, обязанная себя исправить, загладить. Я тень и озноб раба, гипостазированный, зияющий образ человека. Я - все равно, что клон, существо без судьбы и призвания. Можно выразить это иначе. Допустим, так: я малый с убогим, мрачным и мстительным воображением. Трансцендентность, которую я открываю в своих кишках и подвалах, сравнима с застывшим хаосом извержения, ей более всего соответствует образ запустелого, мёртвого города, сбитого стужей, сметенного ветром, удавленного тьмой. Этот город состоит из самых моих дорогих и сокровенных эмоций, он итог крушения мира, погребальная колыбель мировой революции. Я представляю зимний Петроград осьмнадцатого года. Он выпал из исторического времени и шагнул в вечность. Ношу его в себе, в нем неизменно пребываю. Он мое главное достижение и достояние духа. В обычной жизни, в минуты уныния и духовного голода, я остро чувствую, как этот внутренний город свирепо и яростно поглощает предметность и самое время. И тогда он оживает, светится, существует. Но, понятное дело, не так, как нормальный город. Я прозреваю его с восхитительной отчётливостью. Но лучше бы я видел его смутно, ибо ничего радостного и обнадёживающего в нём нет.
  Что касается трансцендентности, где я абсолютно свободен - там нет средств, некуда пойти, не за что ухватиться. Жажда феноменальной фактуры приводит меня к Бабушке Буваси. Но это - если особо повезёт. Бабушка - не человек. Она есть крайний предел мировой революции. Она смеётся надо мной, называет меня "последний масон", и я не знаю, что это значит.
  Как любовник анонимный,
  В неприкаянном году,
  В сумерках, в глухом саду,
  Я вдыхаю призрак дымный.
  Шорох времени в ушах.
  Шансов нет. Надежды много.
  Лето катится полого,
  Прячет солнце в камышах.
  И проходят сквозь меня
  Дорогие очертанья,
  Алой живостью маня
  В запредельные скитанья.
  И томительная блажь
  Прерывает на минуту
  Маету мою и смуту,
  Прорывает омык наш.
  
  Сегодня я живу с большими ошибками. Я быстро забываю язык, на котором пишется жизнь. Самые простые и главные слова не держатся у меня в памяти. Да, кстати. Забыл представиться. Звать меня Глеб Шахидов. Разумеется, это не моё и ненастоящее имя.
  Несколько лет назад, в середине 90-х годов, я начал писать роман, который и поныне не имею ни малейшего шанса закончить. Есть персонаж, я его не выдумал, а всё остальное как-то не прилагается. Замысел романа явился мне душной июньской ночью, когда цвели деревья, название которых я забыл. В тот день меня позвали на дачу. Я повёлся на посул хорошей пьянки. Дачей оказался капитальный двухэтажный дом недалеко от крутого обрыва. Уж и не знаю, кому этот дом принадлежал - то ли барыге какому-то, то ли чиновнику, то ли крупному учёному. Самого хозяина не было. Вечером мы оказались одни на просторной веранде, усеянной белыми лепестками. Мы - это я, два парня и две симпатичные девушки - рыжая и блондинка. Парни, с которыми я выпивал, относились к модной в те добрые, свободные времена прослойке общества. Они коротко стриглись, качались на тренажёрах и носили спортивные костюмы немецкой фирмы. Рыжая и мой одноклассник, который меня, собственно, и пригласил, составляли пару. А невысокая блондинка с ангельским личиком и глупыми голубыми глазами, которую все почему-то называли Ёжик, была свободна. Все мы были молоды и не слишком умны. И кто-то один из нас, вероятно, был здесь лишний.
  Приятель моего одноклассника, наглый бугай с перекошенным носом и красноватыми скулами, сразу же нацелился на блондиночку. Однако я чувствовал, что она не ему отдаёт предпочтение. Этот бугай, назовём его Б., говорил ей скабрезности. А меня он вышучивал. Например, он называл меня "совком" и "очкариком", хотя никаких очков на мне не было. Был он гораздо здоровее меня и за словом в карман не лез. Я же ощущал себя скованно и терялся в догадках, что же меня сюда привело. Впрочем, причина была очевидна: выпивка. До города было далёко. Я сидел и курил сигарету за сигаретой, игнорируя недруга. Ёжик поглядывала на меня со страхом и мольбой. Как я понял, она работала учительницей в младших классах. И, так же, как я, затесалась в эту компанию случайно.
  Меня довольно легко вывести из себя. Несправедливость, или то, что я под этим подразумеваю, повергает меня в бешенство. Поэтому, когда возник спор о будущем нашей богатой страны, я невольно повёлся. Я сказал, что самое трезвое, что можно сейчас сделать, - это неприсоединение и воздержание. Потому что, как бы там ни было, всё будет плохо и глухо, а потом и того хуже. Б. обозвал меня трусом, филистером, пессимистом и пуританином. Я назвал его первичным накопителем и сказал, что вот благодаря таким, как он, мой прогноз наверняка сбудется. Не знаю, может быть, я это задним числом уже домышляю, и спорили мы о чём-то другом. Но в результате, Б. предложил мне убраться. А я послал его нахуй.
  Мой одноклассник, внимательно следивший за нашей дискуссией, вовремя встрял, иначе бы мне, вероятно, досталось. Я извинился перед девушками, взял бутылку водки и поднялся на второй этаж дома. Там меня поджидало нечто прекрасное: библиотека. Позабыв обо всём, я стал в ней копаться. Книги здесь были собраны редкие, на разных языках, все они были помечены экслибрисом. Так я узнал, что фамилия владельца - Гартман.
  Я стоял у раскрытого окна, из которого открывался вид на речную излучину, и разглядывал буквы. С наслаждением я вдыхал дух прошлого, который умеют накапливать страницы давно не листанных книг. Время от времени, снизу раздавался жизнерадостный хохот Б. Так свечерело. И вот, когда последний луч солнца был аккуратно срезан круговоротом земли, одна из книг раскрылась на заложенной в неё фотографии. Взглянув на чёрно-белый прямоугольник, я сразу же позабыл и о Б., и о блондиночке, и о водке, и даже о книгах.
  На снимке было лицо привлекательной молодой женщины. Я далеко не Тургенев, мне не под силу претворить в подробный словесный портрет чистую и пронзительную русскую красоту. Думаю, это и не требуется. Меня поразило, скорее, нечто другое. А именно, сложное выражение, которое на этом лице застыло. С одной стороны, было видно, что эта женщина незаурядная, что она полностью владеет собой и находится на своём месте. С другой же, в её глазах читался какой-то протестующий ужас, искреннее недоумение, словно она неотрывно глядит на таймер, который отсчитывает последние мгновения. Это лицо показалось мне чувственным и порочным. И, вместе с тем, я угадывал в нём самоотверженную силу, подвижническую отрешённость. Я вдруг почувствовал, что запечатлённая незнакомка пьяна, мне даже передалось её опьянение. Но, опять-таки, я был готов признать, что вряд ли возможно сыскать в человеческой природе более чистое воплощение трезвости, нежели это лицо. Ни единое развлекающее чувство не отбрасывало на него тени. Оно не было ни весёлым, ни грустным, ни благодушным, ни сосредоточенным. Напряжение и расслабленность полностью соединились в нём, чтобы дать сообща какое-то новое качество. Но самое главное - у этого снимка была глубина. И мне было страшно подумать, насколько она велика. Что касается обстановки, почему-то сразу было понятно, что этот снимок сделан где-то за Рубежом, в другие трудные времена. На пожелтелом обороте было пусто, не стояло ни единого значка.
  В этот момент снизу раздался шум. Я высунулся в окно и увидел, что к дому подъехали ещё две машины - "девятка" и "БМВ". Спустя короткое время, в комнату проскользнула блондиночка. Она была разом весела, смущена и напугана. Так выглядят новички, сделавшие первую ставку в рулетку. Я не колеблясь сунул фотографию в карман и спросил у Ёжика, в чём дело. Но и без объяснений всё было понятно. По идиотским воплям, доносящимся снизу. Мы с пониманием переглянулись. Я спросил, как там мой одноклассник?
  "Батон, - ответила Ёжик. - А Б. совсем распоясался".
  Внизу заиграла популярная в том году песня профессора Лебединского "Я убью тебя, лодочник". Да так громко, что с конька крыши соседней дачи вспорхнула какая-то большая чёрная птица. Проводив её взглядом, я опустил глаза и увидел под самым окном прислонённую горизонтально лестницу. Я спрыгнул и подал лестницу Ёжику. Пока девушка боязливо спускалась, я не мог не обратить внимания на её стройные, нежно-белые ноги. Я подумал, что Ёжик выглядит так, словно только что вылупилась на свет. Сразу вся, в готовом виде. Казалось, затронь её - она сдуется, лопнет, развеется. Мы прошли через сад и нашли дырку в заборе. С другой стороны забора росли какие-то увесистые красные цветы. Я сломал один и протянул его Ёжику, - она с робкой улыбкой поблагодарила.
  Мы пошли по дорожке в сторону обрыва.
  "Да они нормальные пацаны, - сказал я. - Если это говно с них отмыть".
  "Не знаю, - проговорила она. - Не уверена".
  "А как тебя по-настоящему зовут?"
  "Марина, - сказала она. - Но мама называла меня Марусей".
  Она то и дело оглядывалась в сторону покинутой нами дачи. Казалось, что ждёт погони. Но всё было тихо. На всякий случай, мы пошли вдоль края обрыва. Луну заслонило серое облако, стало мрачновато. Я допил водку и сбросил бутылку вниз. Она с тихим шелестом воткнулась в тянущиеся до самого берега тёмные заросли. Я не знал, о чём с ней говорить.
  "А зачем ты вообще поехала?" - поинтересовался я.
  "Скучно было", - Марина пожала плечами и замолчала надолго.
  Лестницу мы так и не нашли, наверно, пошли в другую сторону. Я сел на траву и стал смотреть вниз, на чёрную ленту реки. Марина села рядом.
  "Знаешь, я вот послушала ваш разговор, - вдруг сказала она. - И вот думаю, что так нельзя. Ну, ничего не делать совсем. А то они всё захватят".
  Пришёл мой черед пожимать плечами. От водки в голове приятно шумело. Марина придвинулась ближе, повернулась ко мне и сказала:
  "А я ведь ещё ни разу. Ни с кем. А мне уже двадцать три года".
  Я оглянулся и осторожно поцеловал её в губы. Она мне ответила.
  "Ну и что? Это нормально", - сказал я, слегка от неё отстранившись.
  "Разве?"
  "Ну да. Что тут такого?"
  Этот вопрос поверг Марину в глубокую коровью задумчивость. Я положил руку на её упругую грудь, мягким усилием попытался повалить её на траву, но она резко замотала головой.
  "Ты странный, - с осуждением сказала она. - Те хоть понятны. А у тебя на душе - как эта ночь".
  Я вздохнул, момент был упущен. С ней было тесно, неловко.
  "А давай спустимся вниз, к реке?" - предложил я.
  "Да ты что! Тут же круто!" - наотрез отказалась она.
  "Ну, ты как хочешь, а я спущусь".
  И я стал спускаться. Пару раз падал и обдирался. Кусты оказались густыми, колючими. Тем не менее, я не пожалел, что спустился.
  Поверхность реки была гладкой, неподвижной. Иногда до меня доносился призрачный плеск. Я сел на корягу и достал украденную фотографию. Казалось, она светится изнутри. Чёрно-белый мир, который был там, за спиной этой девушки, манил меня куда больше, чем тот мир, куда я был от рождения погружён.
  Я сидел так до тех пор, пока не стало светать. И тогда над тёмной рекой задвигались величавые кольца тумана. Во рту скопилась горечь. Я умылся водой, тёплой, как молоко. Чувствовал я себя трезвым, полным сил и добрых побуждений.
  Там, где мы сидели, Марины не оказалось. Только лежал брошенный красный цветок.
  Я вернулся на "дачу". Там по-прежнему грохотала музыка - группа "Кармэн", веранда была ярко освещена. На дорожке рядом с домом появился милицейский "уазик". Поколебавшись, я поднялся на веранду и увидел, что за столом сидят раскрасневшиеся незнакомые мужики и накрашенные девицы. Никто не обратил на меня внимания. Только Б., свински пьяный, оторвал от скатерти свою бритую голову. Его маленькие глаза, подёрнутые красноватой мутью, с трудом сфокусировались на моей персоне. Он грохнул по столу кулаком и сипло прокричал:
  "Ну что? Трахнул Ёжика? Трахнул?"
  И великодушно расхохотался. И все тоже стали вокруг хохотать. Но не надо мной, а над ним.
  Марина сидела тут же. Я её не сразу узнал. Она осовела, ей на плечи кто-то накинул ментовский китель.
  "Я в город. Пойдёшь со мной?" - быстро спросил я.
  Резко, дурашливо Марина замотала головой и стала подпевать магнитофону:
  "Лондон, гудбай, о-о-о, Лондон, гудбай, я здесь чужой. Лондон, гудбай, о-о-о, Лондон, гудбай, пора домой".
  Я налил себе полстакана водки, залпом выпил и отправился пешком в город. Пока я шёл, мне пришла мысль написать роман.
  
  Пока я шёл, наступила ядерная зима, вся живность вымерла, на мир опустилась студёная ночь. И он раскрылся, дав в себя доступ существам из других миров. Некоторые из них были в человеческом теле, выглядели и разговаривали, как люди. Но большинство - было бесплотно и неописуемо. Кроме них, этих существ, в целом свете и в целой тьме - никого не было. Никакой высшей власти, никаких общих законов.
  Конечно, у меня нет ни дара, ни мастерства для сочинения большого и русского романа. Поэтому мне обещали помочь и наставили в путь к Бабушке. Но даже её информационной поддержки, боюсь, мне не достаточно. Единственное, на что жива надежда: мы где-то встретимся с героиней, пересечёмся, и тогда она сама всё мне расскажет. Да, я чувствую, что она где-то есть, жива и наблюдает за мной. Едва я только увидел её лицо, как пропал навсегда. И душа моя была погублена. Мне от неё никуда не деться.
  Я бы хотел предоставить ей полную волю. Мне кажется, она меня куда-нибудь выведет. И через её пособничество и посредство я смогу вкусить жизни, преодолеть грех, излишность, личность и безблагодатность, открыть новую землю, разведать какую-нибудь позитивную мораль. А еще я хочу над ней надругаться, чтобы она меня уничтожила. Подозреваю, что весь реально-вымышленный мир, я сам, существа-помощники, Бабушка Буваси со всем своим потусторонним барахлишком, - так вот, взятые в целом, все мы вторичны. А Маруся нет. Меня не заводит сюжет, не увлекает интрига, не убеждает характер, не возмущает действительность, не вынуждает язык, не воодушевляет безопасность, не соблазняет стиль, не препинают знаки. Всё, чему я обязан и чем обладаю - одно сплошное, желчное упование. В пределах этого романа я могу позволить себе всё, что угодно, даже, к примеру, не писать его вовсе. Всё равно, моё упование всегда будет превышать меру моих возможностей. Вот потому-то я и не могу сказать: "Маруся - это я". Однако всегда, с жарким упорством, буду это выговаривать. Да, пока не околею. Пока смерть нас не разлучит (соединит).
  А в остальном, письмо, и как процесс, и как его результат - занятие в крайней степени бессмысленное. Писать? Зачем? Только затем, чтобы сколько-нибудь продержаться? Единственный смысл письма, на мой взгляд, состоит в управлении собственной смертью.
  Я понимаю, что всё это прозвучит несколько патетично, ребячливо. Это похуй. Отчего же мне не побыть до конца ребячливым и патетичным? Весь мой мир потонул в гнилом пафосе и невротической казуистике. В нём уже мало осталось человеческого.
  Я верю, мы когда-нибудь встретимся. Она сама меня найдёт, ко мне приблизится, в шумной компании или на безлюдной улице. И будет она выглядеть, как обычная девушка из соседнего дома. Всё страшное и таинственное останется по ту сторону. Она подойдёт и спросит:
  - А правда, ведь хорошо, что мы с тобой русские?
  Вероятно, я немного потеряюсь, затуплю в тот заветный момент. Но едва взглянув в её чистые и правдивые очи, сразу отброшу все сомнения и оговорки. И скажу искренне:
  - Да, Маруся, это хорошо.
  - Можешь меня ненадолго спрятать, укрыть? Можно я тут с тобой пересижу? Просто нет уже мочи терпеть это ужасное солнце.
  - Конечно, - отвечу я. - Будь со мной, сколько захочешь. Весь мой мир в твоём полном распоряжении.
  Потом я ей расскажу, что солнце - ни что иное, как гигантская яркая лампа, и научу, как её включать, выключать и регулировать. Ещё я ей объясню, что объективного мира не существует, что он, в сущности, чья-то прихотливая выдумка, над которой ещё работать и работать. Я докажу, что мы умираем, когда захотим, от выдуманных болезней и персонажей.
  - А что ты хочешь взамен? - спросит она.
  - Я хочу, чтобы ты стала моей смертью и приняла меня в свой удивительный мир, в свою бесконечную историю.
  
  По листопаду ползут убийцы.
  Низко горланят черные птицы,
  Сколь правоты в словах отречённых
  И прямоты в пустых глазницах.
  Груды домов - как отвалы лавы,
  Обвалы триумфа и вечной славы.
  Скудно подвешен на нитях черных,
  Держится мир, держится слабо.
  Ты отвернула запретный вентиль.
  Ты разбежалась в заплечном ветре.
  Ты улетаешь на паутинке
  Эхом самой последней вести.
  Я не хочу тебя. Мне не надо
  Этой любви и её распада.
  Мне остаётся судьба былинки -
  Падать во тьме, уныло падать.
  Кабы найти такое слово -
  Мир от балды выстроить снова.
  Не создатель, скорей - подрядчик,
  Я не сужу в тебе умысла злого.
  Разве что смысл всегда в крушении.
  Нас застает в роковом отношении
  Жизнь, где я, такой неудачник,
  В творчестве ищу воскрешение.
  Богоискатели, правдопыты,
  Верно, одной бабкой повиты?
  Части холодные, острые части
  Общего солнца под ногти вбиты.
  Я не спрошу всей скорбной правды
  И, чередуя веси и грады,
  Прелести обойду и напасти,
  Если ты только будешь рядом.
  Будешь во мне, и мной, и даже
  Соткана из лучистой пряжи,
  С шиком на миг наикратчайший
  Мне на лицо пыльное ляжешь.
  Снова вокруг кого-то убили.
  В ночь пролетают автомобили.
  Чёрные птицы кажутся чаще -
  Точки росы в барочной были.
  
  Если узнать будущее, то оно обретает свойство прошлого, только такого прошлого, в которое можно вернуться. Наверное, нельзя понять прошлое как нечто незавершенное, находясь в настоящем моменте, к которому прошлое уже полностью завершилось. А это значит, что ничего в нём понять нельзя. Прошлое - такая же неведомая земля, область мифа, игры, как и будущее. И заглянуть в прошлое, не реконструировать, а именно, увидеть его, оказаться в нём - решительно не возможно. Если есть какой-то способ такой прямой ретроспекции, то это, конечно, волшебство.
  
  С уважением, Ваш Глеб Шахидов, "последний масон".
  
  Разумная былинка.
  
  Ты спрашивал, как в действительности происходит передача власти. Может быть, где-то это происходит, согласно какому-то протоколу, регламенту, по требованию большинства или меньшинства. У нас всё проще. Нотариусы и людные площади ничего не решают. Встречаются два колдуна, управляющий и претендент на его место. Если управляющий маг устал управлять или если доводы претендента достаточно убедительны, то происходит смена власти. Бывает, что амбиции и возможности магов примерно равны. Тогда всё гибнет, история начинается заново.
  Ясно, что обнуление исторического времени - это большой ущерб. Поэтому маги делятся на добрых и злых, молодых и старых, здоровых и больных, правых и неправых, настоящих и ложных.
  Только вот Дракон не маг, а чудовище. Он как многолетнее растение: одни головы у него отпадают, на их месте появляются новые.
  Полковник Гондра, директор Агентства Государственной Информации, был законный преемник генерала Рю. Когда он трусливо сбежал, в город ввели войска, и началась полная неразбериха. Вдобавок, установилась невозможная жара, солнце бесновато пылало восемнадцать часов в сутки. А генерал Рю ничего не предпринимал, чтобы облегчить страдания простого народа. Я не хотела, чтобы Дегеле разделил участь библейских Содома и Гоморры. Поэтому решила сдаться. Надела на голое тело короткое платье из ситчика, повязала на голову белый шелковый платок и пошла во дворец генерала.
  Люди генерала удивились и обрадовались тому, что я пришла к ним безоружная. В обычной своей жизни масоны - важные и богатые персоны, но при дворе они все похожи на смердов и грумов. Я смерила их высокомерным взглядом и отправилась искать генерала. Они же, не строя препон, без возражений двинулись следом, одной алчной, притихшей толпой.
  В глючном замке генерала всё криво и кособоко. Стены покрыты паутиной и чёрной плесенью, полы давно не метены, мебель ветхая и разрозненная. Я заметила много разных имперских и мужеских символов, от которых поневоле воротит. Пахнет там лакрицей, жжёной шерстью и космической пустотой. Сам замок не слишком велик и находится в пяти минутах от делового центра. Я специально проводила опрос среди населения: никто не обращает внимания на резиденцию генерала. Одни видят там цирк-шапито. Другие - закрытую на реконструкцию церковь, исторический памятник. Третьи удивленно морщат лоб, словно не понимают, о чём вообще речь, мало ли каких в городе зданий, свихнуться можно от нелепой разноголосицы форм и материалов. Риелторы уверены, что на месте замка расположено кладбище Ордена Трансвеститов. А главное, без приглашения генерала, без его личной визы туда не попасть. Что поделаешь - чары. Я уверена, что когда в городе появилась я, то замка с семью мавританскими башенками ещё не было. Генерал вместе с челядью квартировал в старой столице империи. Но как только в Дегеле завелись денежки, вся масонская рать тут же перепорхнула сюда.
  С каждым шагом, который мне удавался, пространство вокруг разительно изменялось. Было трудно сосредоточить взгляд на чём-то конкретном. Стены расступались и росли, как живые. Из зеркал и окон выдувались новые апартаменты. Коридор, куда меня заманила кучерявая змейка судьбы, чуть колыхался, словно неверная гать над топью. Он шёл излукой и постоянно ветвился. Я то и дело спотыкалась о ложные пороги. А сердце тревожно стучало в предчувствии каверзы, западни. Масоны держались на расстоянии в несколько саженей. Наконец, мне надоели их крадущиеся шаги и перекошенные от ненависти и похоти бледные лица. Резко развернувшись на каблуках, я заорала на них:
  - Ну-ка, съебали все нахуй!
  Да, конечно, я поступила крайне легкомысленно, что пришла в этот ужасный замок. Как нерадивый студент на дьявольски трудном экзамене, я копаюсь в себе, ищу шпаргалку.
  А вот и приёмная. И там, за столом сидит генерал Рю. Цокая каблучками, я подхожу ближе, ближе. Он морщит лоб, захлопывает книгу, меняет очки, садится прямо. Интересно, что он там читал? О, надо же! "Граф Монтекристо". Очень скучная книга.
  У меня пересохло во рту, члены мои онемели, а высокие каблуки (я сегодня на шпильках) ушли в мраморный пол, точно в мать сыру-землю. Одно слово сказать: страшно! Ибо передо мной не человек. Пускай и выглядит как заурядный мужчина. Мужичонка даже. Старикан. Ростом - не выше меня. Жирный, мышцы запущены. Рябое, пыльное лицо с рубиновыми нитями, мерзкая бородка клинышком. И под ногтями у него грязь - да, я не вру. Скорее всего, он ест руками и редко моется. И даже спит, не снимая парадной генеральской формы. Один эполет в виде золотого паука сидит криво, а другой - и вовсе висит на путанице из чёрных ниток. Но зубы - в полном порядке, словно только что повылазили из буро-малиновых дёсен. Впрочем, описывать внешность генерала Рю - занятие пустое. У того, кто им водит, сразу семь тел разного возраста. Каждые одиннадцать лет, в период наивысшей солнечной активности, великий колдун рождается заново. Ну и, соответственно, умирает. Я имею возможность лицезреть его шестое действующее воплощение. Не могу избавиться от досужих мыслей - интересно, как же генерал будет выглядеть при смерти, если уже сейчас почти не следит за собой?
  - Генерал! - звонким голосом обращаюсь я. - От лица Временного правительства я призываю вас немедленно обуздать это дикое солнце. Не то оно весь, блин, город сожжёт.
  - Временное правительство? - по слогам переспрашивает он. - Это ещё что за хрень?
  - Ну, правительство. Временное, - растерянно отвечаю я.
  Он опускает на нос квадратные чёрные очки, и демонстрирует свои змеиные очи. Только что вот были глазами, пусть и змеиными, но провернулись - и в глазницах уже хлюпает чернота. Жутко!
  - Что, зассали все? Бабу решили прислать? Ты из народа? - строго спрашивает он, а сам, про себя, смеётся. Голос сухой, кабинетный и входит в противоречие с неряшливым обликом.
  - Оттудова, - робко киваю я. Хоть бы сесть предложил, что ли.
  - У кого училась?
  Я называю внутренние имена нескольких крупных ведьм. Он кивает и снова прячет глаза за диктаторскими очками.
  - Я ж поставил своего человека. А ты его оболгала. Ах, как не хорошо.
  - Вовсе не оболгала. Он предатель. Я, что ли, виновата в том, что ваши головы не уродились?
  Помещение для приёма челобитчиков напоминает полость внутри поверженного на спину пузатого голема. Потолок, вздувшийся и ноздреватый, и четыре растопыренные в разные стороны коридора. Генерал там, где и положено - в голове. А я, стало быть, жмусь напротив него, и за моей спиной - острый угол и два хорошо охраняемых подступа. Пришла я сюда по правой ноге, а если уйду по левой, то только на муку, в расход. Ах, как мне не нравится у генерала!
  Но я не намерена потакать ужасному будущему. Я намерена драться.
  - Ты глупая, ничего не понимаешь, - говорит он. - Так было задумано. А ты всё испортила. Это сейчас он, может, шпион. А назавтра стал бы лидером нации.
  - Ну, извините, - говорю я. - Но все равно ведь, у вас нет никакого плана развития. Вы просто держитесь за власть. А всё, между тем, рушится.
  - Ну-ну. Знаешь, кто ты? Ты просто тело, - на полном серьёзе говорит генерал Рю. - Солнце дало тебе энергию. Твоя жизнь - это вклад Светила.
  "Investment of the Great Torch", - так он выразился. Проверил, понимаю ли я вражеский гиперборейский язык. Под смешными очками его - такая власть, что мне и не снилось. Ни в сказке сказать, ни пером описать. Шутка ли - Солнце!
  - Я бы легко мог тебя раздавить точно муху, - продолжает он и правой рукой резко ловит воображаемую муху. - Да ты и сама это знаешь.
  В ответ я сокрушённо киваю и, скрестив руки внизу живота, цокаю каблучком от нетерпения. Жду, когда же он самолично прибьёт меня, обратит в муху, в пепел. Или он выбрал другое решение: хочет сделать это чужими руками и принародно? Тогда я, вот досада, уж точно стану мученицей.
  - Что молчишь? - спрашивает он без агрессии. - Язык проглотила?
  Я с небольшого похмелья. И переживаю короткий приступ сентиментальности.
  - Не хочешь говорить по-людски? Ладно, - мой оппонент чуть улыбнулся. - Давай поговорим как маги.
  Он легко оторвался от стула и завис над столом, скрестив ноги. А я только жалко подпрыгнула и сломала каблук. Сняв свои туфельки, бабьим жестом выбросила их в окно.
  - Ха-ха-ха! - отчётливо пророкотал он. - Ты ненормальная ведьма. Даже левитировать не умеешь. Скажи, почему ты до сих пор не лишилась девственности? Это же так просто? И не стыдно тебе?
  - Стыдно, - призналась я и села на пол. - А что делать? Боюсь.
  - Идеально - стать женщиной в возрасте двенадцати-четырнадцати лет. Там - самые сладкие грёзы, самые чистые чувства, самые подлинные и продолжительные ощущения. Признаться, я сам этим баловался раньше. Залезешь в такую нимфочку, заберёшься в неё весь - и давай толкать на дорожку, выложенную жёлтыми кирпичиками. Нуга небесная! А ты, дурёха, всё пропустила. Вижу в тебе я рессентиман. Вот отчего ты такая злая и поперечная. Сколько тебе уже? 21? 22? Ну, теперь ты можешь покупать спиртное. Ха-ха-ха.
  Я скрестила руки на груди и отправила генералу в лоб своё первое сообщение. Он отреагировал двояко: во-первых, спустился на землю, то есть обрёл вес, а во-вторых, снял с головы фуражку и стал натирать полой мундира поблекшую кокарду. При этом он говорил слова, хотя мог бы, в принципе, этого и не делать. Но такова была избранная им тактика.
  - Всё верно. Ты узнала о моём существовании раньше. Последние великие ведьмы напихали в тебя свои жалкие приёмчики и подначки. Они дали тебе школу, заряд. Чтобы ты за них отомстила. Знаешь, почему я под корень зачистил всю вашу ведьмовскую банду?
  Я отправила генералу сообщение.
  - Нет! - воскликнул он и заколыхался. - Дело не в моей сексуальной ориентации. Тут другое. Хотя ты, может быть, и не поймёшь. Куда тебе. Эти бабы мне просто наскучили. Осточертели.
  Неожиданно он замолчал, и меня обожгла волна ненависти.
  Но ты оказалась нерадивой и сумасбродной ученицей, без слов сообщил он. Ты сразу себя обнаружила и стала чудить, расплескивать свою энергию, переводить свои чары на всякую ерунду. Почему, спросил он. Не верила в успех? Действительно, у тебя не было ни малейшего шанса причинить мне вред. Я - совсем другого уровня. Те, кто тебя снарядил и вышколил, с самого начала понимали, что ты мне как слону дробина.
  Я снова ему сосредоточенно ответила.
  - Да, как-то так, - помолчав, произнёс он. - Только что ты знаешь о скуке? Ты когда успела соскучиться, дурочка? Может, ты прожила десять тысяч лет? Может, ты видела сотню великих империй? Сколько раз ты рождалась и сколько раз ты умирала? Вот то-то же. Только моей великой скуке ты обязана тем, что ещё дышишь. Ты должна быть признательна моей царственной скуке, благодарна. Ну, скажи ей спасибо, скажи! Нет, ты лжёшь. Хочешь, хочешь. Ты ещё не прожила достаточно, чтобы захотеть умереть. Нет, ты не знаешь, как я с тобой поступлю. Пришла на авось, а вот сейчас у тебя в голове маячок вертится. Пронесёт? Не пронесёт? Итак, что мне сделать с тобой? Скормить гарпиям? Сжечь? Замуровать? Отправить в заполярный концлагерь? Ещё какие есть варианты? Отдать своим людям на растерзание? О, они там за дверью столпились и с нетерпением ждут, когда я подам знак. Заготовили для тебя большую развлекательную программу, предвкушают садистическое удовольствие.
  - Жалкий прислужник великой Балды, - в голос произнесла я. - Ты рождаешься старым. А людей твоих я скоро убью. Всех до единого.
  Ты не справедлива, молча сказал генерал, ты ничего обо мне не знаешь. А вслух промолвил:
  - Мне нет дела до этих жалких рабов! Никто из них не является незаменимым, - генерал выпятил свою куриную грудку и задушевно добавил. - Вот что, жалкая муха. Я листаю твою жизнь, точно комикс. Я на него подсел. Как ребёнок, я жду, что будет дальше. Хотя конец предрешён. Жуткую смерть я тебе гарантирую. Даже не я - сам порядок природы. Поверь моему опыту - природа умеет подавлять бунты и гасить фантазии. Часто думаю, в чём же он, твой стиль, твой крючок? Что ты скажешь?
  - А ничего, - ответила я и поёрзала. - Извините. Я от волнения писать хочу.
  - В наглости какой-то необычайной, - ответил за меня генерал. - В беспардонности неслыханной. Никто до тебя, допустим, не додумался поменять на свой вкус климат. Никто не изобрёл конвейер удачи. Одной левой ты порвала колоду карт, на которую молились поколения очень серьёзных людей. А потом учинила в моём городе погром и кровавый фашистский мятеж. Погубила столько людей!
  - Ай, не надо, соколик! Не надо таких жутких словечек! Серый мятеж - детский утренник, в сравнении с Белым, - вставила я.
  - Что ты ещё придумаешь? Какие ещё доставишь мне неприятности? Всё жужжишь и жужжишь прямо над ухом.
  - Жу-жу-жу, - с готовностью подыграла я.
  - Эй? Ты что, совсем не уважаешь традицию?
  - Праздник люблю, движняк, - лениво ответила я.
  - Дви-и-ижняк, - передразнил генерал и притопнул. - Что за дебильные словечки! Живёшь так, словно этот мир возник вместе с тобой и для тебя одной. Так безответственно маги себя не ведут. Так ведут себя избалованные дети. Знаешь, что я с тобой сделаю, гадкая ты девчонка?
  - Ну и что же?
  - А ничего, - генерал приподнял очки, и я снова увидела две круглые чёрные дырки. - Валяй. Делай, что хочешь! Свобода! Бери, сколько унесёшь. А я просто подожду, пока ты сдуешься от своих чудачеств. Моё время, оно течёт совсем по-другому.
  - Не поняла я чота, - от меня точно гора отвалилась. - То есть, мы что - не будем драться один на один? И не накажете даже? Отпускаете, что ли?
  - Нет, как раз напротив. Никуда я тебя не отпускаю. Я сейчас напишу приказ. Назначу тебя директором. Надо всем. Даже над армией. Хотя армия наша, по правде сказать, подчиняется только Аресу, богу войны, - генерал Рю сорвал с себя плохо державшиеся погоны и бросил их мне. - На вот. Ты тоже теперь генерал.
  - О! Я всегда была хорошим солдатиком. Моя мечта сбылась! - обрадовалась я.
  - Открыть тебе тайну? - генерал нежно рыгнул. - Я учредил Агентство Государственной Информации специально для тебя. Бери, пользуйся. Эта суперконтора твоя по праву.
  Я присвистнула - вот так подарок! Это не летучее авто, не атомная яхта и не пуд бриллиантов - круче! И этот невообразимый подарок делает мне заклятый враг? Может, ещё подойдёт, встанет на цыпочки и расцелует, как дочку?
  - Будешь подотчётна только мне. Лично. Точнее, только Солнцу в моём лице. В моих лицах, мда. А я отойду в сторонку и буду дальше листать свой любимый комикс. Твоё призвание, Маруся, - впервые генерал назвал меня по имени, - заключается в том, чтоб развлекать меня, тешить, смешить. Только попрошу об одном. Продержись подольше, не накосячь, не навлеки на себя гнев миллионов. Тут уж никто тебе не поможет. Ни Бог, ни царь и ни герой.
  Признаться, такого поворота я не ожидала. Даже писать расхотелось. Тут что-то не то.
  - Приказ напишете? Не дурите мне голову. Приказ он подпишет.
  - Соображаешь. Приказ - это формальности. Сила - она не в приказе, - генерал Рю решительно встал, потянулся, его жирное лицо вспучила ухмылка дауна.
  - А вы это переживёте? - спросила я. - Как же вы без власти-то будете? Нет, знаете что, возьмите-ка себя в руки, подтянитесь. От лица Временного правительства я ещё раз призываю вас...
  - Трахать мух! - вдруг отчётливо произнёс он. - Трахать мух! Трахать мух!
  - Что-что, извините?
  Двери приёмной широко распахнулись. И ворвалась толпа злобных масонов.
  
  Меня схватили за руки, за ноги и понесли. Силком усадили в большое чёрное кресло с прямой спинкой. Точно какая-то дрёма напала: я не могла ни сопротивляться, ни говорить. Масоны безмолвно кривлялись, плевались, щипались и дрыгались. Желудки этих олухов вопили, алча моего мяска и крови. Но вместо того, чтобы растерзать меня, они в полном молчании поднесли меня к какой-то тёмной дыре и сбросили.
  Ух! И-и-ах! Темнота мягко пружинила. И вокруг стали распускаться огненные цветы. Честное слово, это было красиво. Я летела и кувыркалась, как во время прыжка с парашютом. Только земли не было видно. Прошло какое-то время, прежде чем я сообразила, что могу управлять движением кресла, в котором сидела. Поднимая и опуская подлокотники, я остановила вращение и пустилась туда, где виднелась какая-то статичная конфигурация. Меня обдувал ласковый и прохладный ветер. Сзади меня нагнало точно такое же кресло. В нём сидел хозяин замка. Только теперь он был выше меня, и на плечи его была накинута блистающая рубинами, чернильная мантия волшебника. Генерал Рю снисходительно улыбался.
  - Ну что, испугалась? - спросил он, подлетев поближе.
  - Вот ещё! Нисколечко! - ответила я. - Куда мы летим?
  - Есть одно заповедное место. Где производится земная власть, - ответил он.
  Мы подлетели к винтовому стеклянному пандусу и под большим углом двинулись вверх параллельно друг другу. Генерал беззаботно болтал ногами, точно мальчишка на карусели.
  - Там до тебя побывали все сколько-нибудь значимые властелины, - продолжал он. - Только я должен тебе кое-что разъяснить насчёт власти. Пока есть время.
  - Да? Ну чё, давайте.
  - Власть - это такая штука, от которой вот так, запросто, не откажешься. Не только она принадлежит тебе, но и ты - ей. Когда за неё перестают держаться, перестают ею дорожить, она больно мстит всем, кто окажется рядом. Понимаешь, в чём дело, муха? Власть - большая ответственность. Ты с ней будешь один на один до самой смерти. Это первое. А второе, власть не терпит мучеников, только героев. Если по какой-то причине ты потеряешь контроль, то должна будешь почтить её ради самой её сущности. Это значит: подыскать замену, подарить ей достойного преемника или в свободном движении отдать свою жизнь. Сечёшь? Тут нельзя абы как подмахнуть указик, получить гарантии неприкосновенности и укатить. Так поступают только случайные, подлые люди, проходимцы. Нельзя профанировать власть. Я вижу, ты меня не слушаешь. У тебя ветер в голове.
  - Почему? Я слушаю. Мне бы поконкретнее.
  - Хорошо. Вот тебе пример из альтернативной истории. Царь Николай Второй Кровавый. Допустил развал империи, крах государства. Как он должен был поступить? Сидеть и ждать, пока его прикончат? Нет, так цари себя не ведут. Он должен был собственными руками придушить свою жену и своих детей. А потом и сам покончить с собой. Бунтовщики дали ему на это достаточно времени. Но он этого не сделал. В итоге власть стала проклятием и для тех, кто её держит, и для тех, на кого она распространяется. Ну, поняла?
  - Угу, - ответила я. - Но вы же имеете в виду людоедскую власть? Разве другой не бывает?
  Генерал поцокал языком и покачал головой.
  Через минуту подъём закончился. Мы оказались внутри громадного цеха, в центре которого стояла какая-то неописуемая машина. Машина с большой буквы. Она была высотой с двухэтажный дом. Душно пахло озоном, потолок клубился, как облако. От пола до самого потолка, во всю длину стен стояли стеллажи с книгами. Повсюду виднелись накрытые пыльными чехлами неведомые приборы. Всё здесь источало дух невообразимой старины. А в воздухе переливались тягостные звуковые квадраты. Расположенные в непонятном порядке окна имели форму круглых розеток. Через них внутрь проливалась зловещая светомузыка. Да, здесь я различала цвета, но они были блеклыми, и всё здесь было покрыто, окутано слоем девственной пыли. Похоже, генерал заманил меня в алхимическую лабораторию Дракона.
  "Всё, пропала!" - пронеслось в моей голове.
  А внутренний голос нежно шепнул:
  "Не бойся. Тут нет ничего страшного".
  
  - Генерал, вы чего это задумали? - хрипло спросила я.
  Фигура волшебника развернулась ко мне лицом, но самого лица я не увидела. Голова генерала была обмотана белой шёлковой лентой. Теперь вслух говорила одна я, а он посылал мне мыслеформы. И каждое его негласное слово отдавалось во мне болезненным щелчком.
  - Раздевайся, - потребовал он.
  - Ещё чего? Схуяли я буду раздеваться?
  - Не любишь подчиняться, да?
  - Не очень-то. Не привыкшая я подчиняться.
  - А зря. Надо было потренироваться. Чтобы иметь реальную власть, надо любить подчиняться. Ты разве не знала? Глупая, не тяни, давай раздевайся.
  Я мысленно стала стягивать платье. Не потому что испугалась. Мне действительно вдруг самой захотелось стать голой. Предстать в чём мать родила.
  - Где мы? - спросила я. - Тут, походу, давно не проводили клининг.
  - Три тысячи лет, - сказал генерал. - А может, и все пять.
  - Ну и зачем так свинячить? Пыли, блин, тут, хоть жопой ешь! - от волнения я стала грубой.
  - Один резвый коротышка, корсиканский офицеришко, попав в это место, долго ублажал меня ртом. А твой любимый Адольф Бисмарк полдня танцевал передо мной гопака с флагом в заднице, - с удовольствием припомнил генерал Рю.
  - Ой, елико возможно, избавьте меня от этих мерзких подробностей! - взмолилась я.
  - А от тебя я прошу одного - просто заткнись и делай, как я велю. Достала уже своим сленгом.
  Он страшно щёлкнул костями - и фокус-покус! Пыль тотчас пропала, все плоскости заблистали, точно надраенная корабельная рында.
  - Ты придумала индустрию удачи. А я изобрёл устройство, производящее легитимность. Вот этот станок, - он показал на махину, стоявшую в центре зала, - делает из обычных людей повелителей мира. Я давно его уже не заводил. С тех пор, как в мире утвердился капитал, управлять людьми стало куда проще.
  Нечто вроде иронии проскользнуло в голосе хозяина замка. Предполагаю, что этой иронии, жирной и ядовитой, в нём было столько, что её хватило бы на легион отчаявшихся писак.
  Я подошла поближе к Машине легитимности. Она представляла собой причудливое нагромождение двояковыпуклых линз, каменных шестерён и медных пеналов, соединённых толстыми жилами из серебристого волокна. Мерный звук от гнетущей мелодии сделался громче. Не иначе, так шумела в статическом состоянии требуха монструозного аппарата.
  - А как это устроено? - слабым голосом, с завистью спросила я.
  - Тебе этого не понять, - самодовольно ухмыльнулся генерал.
  - А это что, из чистого золота? - я показала рукой на массивный квадратный крест в самом центре машины. От него во все стороны расходились тонкие золотистые усики.
  - Глупые бабки, которые тебя обучали, конечно же, мало что понимали в алхимии, - сказал генерал. - У тебя большой пробел в образовании.
  - Ничего, - сказала я.
  - Ты любишь золото?
  - Нет, пожалуй, - подумав, сказала я. - А чего в нём такого? Вы что, прикалываетесь надо мной?
  - Да, Маруся. Я над тобой потешаюсь, - подтвердил мою догадку генерал. - Видишь ли, золото - это материализованный солнечный свет. Оно сводит с ума массы, низвергает правительства, порождает религии и культуры, убивает народы, открывает новые материки. Из мятежей оно делает революции. Но золото - это фальшивка. Ни одна революция не способна приобрести законный статус только на основании золота или какой-то блестящей идеи. Тебе как потомственной революционерке должно быть это известно. Не золото обращает светила.
  - А что же?
  Колдун подошёл вплотную и возложил руку на мой оголённый живот. Жест был довольно фамильярный, и любой другой человек на его месте тут же отлетел бы от меня на дюжину метров с препятствиями. Но меня охватило безразличие. Так и хочется добавить - ледяное, но это сковывающее чувство было скорее сродни жаркому исступлению.
  - Скоро уж полдень, - просто сказал генерал. - Солнце стремится к зениту. Вставай-ка к кресту.
  - Это зачем ещё?
  - А затем, что Солнце тебя помазать должно на царствие. Если ты знаешь в природе другой источник силы, то можешь, конечно, править и так. Я вот другого не знаю. Давай, давай, а потом рули, рули, - он мягко толкал меня в грудь, пока я не вошла внутрь машины. - Вытяни руки. Вот так! Головку гордо поставь. Ага, молодец.
  С тихим клацаньем на моих руках и ногах застегнулись золотые браслеты. Вокруг горла и лба захлестнулась колючая цепь. Колдун наклонился, интимно придвинулся и жарко дохнул мне в лицо перегаром от человеческой крови.
  - У тебя нет того, что нужно для властвования. Так уж распорядилась природа. Ты дитя луны, а не солнца. Но ты красива. Какая у тебя нежная кожа! Хочешь, я сделаю так, что ты будешь светиться даже в сплошной темноте? И тогда, ослеплённый твоей красотой, ни один мужчина не посмеет назвать тебя "блядью". Самый дикий, отчаянный зверь не рискнёт к тебе приблизиться. Ни один дух, ни один байстрюк природного мира не бросится на тебя и не оскалит клыки. Даже ожившие мертвецы будут тебя сторониться. Сам Дракон склонит перед тобой головы и потупит взоры, будет ластиться к тебе, точно котёнок. Ты будешь царить - но не так, как мужчина, а так, как это предназначено женщине. Спасать своей красотой, а не убивать своими руками.
  - Извините, - через силу промолвила я, погружённая в обжигающий контур. - Я не хочу манипулировать своей вагиной. Это пошло. Солнце, луна, мужчина, женщина - вся эта сраная рыхлая астрономия, она ни при чём. Генерал, правда за мной. Править должна правда. А вы ложный правитель. Вы самозванец.
  - Это ты, что ли, правда? - возмутился генерал. - Ты кривда. И я тебе это сейчас докажу.
  - Как докажете-то? На пальцах, что ли? Так пальцев не хватит.
  Застёжки больно стиснули мою плоть. Крест, к которому я была пригвождена, покачнулся и стал наклоняться по часовой стрелке. Машина загудела громче, пронзительнее, обсидиановые шестерни заплясали в пазах, по линзам разбежались хищные солнечные зайчики. Взявшись за мои бёдра, колдун раскручивал меня вправо, точно я была бесчувственный пропеллер.
  - Ах, ты, пида... - слова застряли комом, стало невыносимо душно.
  - Ты будешь править не раньше, чем у тебя вырастет хуй. Посмотрю, насколько тебя хватит. Рыжая курва Елизавета продержалась всего один час. А за тобой я приду на закате, чтобы собрать в совочек твой прах. Знаешь, что я из него вылеплю? Догадайся. Ха-ха-ха!
  "Ты просто тело. Живое, жалкое тело..."
  Генерал злодейски расхохотался и был таков. Крест завращался быстрее. Внезапно стена, к которой я была обращена лицом, раскололась, и в раздающуюся щель вломилось ярое солнце. Веки стали прозрачными, я не могла защитить свой разум от ужасного зрелища. Гигантский огнедышащий дракон приближался ко мне с невтоновской определённостью. Разными путями мы быстро двигались к одной точке. Машина ещё добавила оборотов, и гул перешёл в изумительный визг. Из пасти дракона вырос огненный протуберанец.
  Я надеялась, что генерал Рю не осмелится причинить мне зло. Видимо, я ошибалась. Эти мужчины коварны, непредсказуемы. А главное, им на всё наплевать, когда их живое задето.
  "Расслабься. Тут нет ничего страшного", - сказал прохладный голос внутри меня.
  
  Но как я могла расслабиться? Как могла подавить человеческий ужас и жгучую боль?
  Сколько длилось это насилие Солнцем? Минуту, сутки, целую вечность? Я теряла сознание, приходила в себя и вновь выбывала. Я понимаю, что на словах всё это может показаться чем-то забавным. Экстремальным приключением, если угодно. Пылающие световые шары бомбили со всех сторон. Жар аравийской пустыни оскалился на моё обнажённое тело. Дракон подбрасывал меня, терзал и жёг.
  Что же меня спасло? Возможно, пока я была без сознания, включились какие-то глубоко скрытые резервы моего организма. Это мог быть внутренний лёд, который не растопить никакому солнцу. Я слышала от разных людей, что у них есть вера, и эта вера, якобы, придаёт силы. Что ж, допускаю, что и в меня может быть что-то такое заложено. Детская вера в то, что ты родился не зря, в то, что ты не можешь быть брошенным и одиноким. Наверное, любой человек уже в самый момент рождения испытывает искреннюю жалость к себе. И впоследствии, это изначальное чувство становится краеугольным камнем личности и веры. Как угодно, пускай это зовётся верой, но мне больше нравится определение "внутренний лёд".
  Внутренний лёд дал мне возможность очнуться от навязанной реальности. И я ясно увидела, что нависшая надо мной, испепеляющая звезда - обычная, добела раскалённая лампа, что крест, на котором я вешу, сделан из пустого дерева, и что великий солярный маг - не более чем ловкий гипнотизёр и обманщик. Да, любая магия относительна, всё зависит от того, куда сдвинута планка реальности. Дракон может стать человеком, а человек - муравьём.
  Вера наполнила меня бешенством. Я почти ослепла от яркого света. Да ещё это ужасное вращение-отвращение. Проклятый колдун нарочно запустил меня в нездоровую сторону. С огромным трудом мне удалось-таки поломать крест, отодрать от него руки, ноги и голову. Я закрылась руками от света и зарычала. Из глаз и ушей текла кровь. Немного освоившись, я различила на стене стенд с древним оружием и сразу же выбрала подходящий предмет - удобную в хвате булаву с широким чугунным набалдашником. Машина продолжала работать, производя невыносимый звон.
  Не помня себя от ярости, я разбила в ней всё, что можно было разбить, и сломала всё, что можно было сломать. Однако звон не унимался. Тогда я перевела дух и приступила к разрушению методически. Расколола все кожухи, все зеркала и линзы, перебила все провисающие провода, выворотила из пазов все шестерёнки и клинья. Булава не выдержала и сломалась. А машина, меж тем, всё продолжала свою гнетущую песнь. Тогда я сорвала с оружейного стенда копьё, вбила его под основание и с криком перевернула то, что осталось от машины. Со страшным грохотом конструкция завалилась на бок и развалилась на части. Я взяла молот и стала с безумным упорством дробить каждую отдельную часть. Не сразу до меня дошло, что изводящий звук идёт изнутри спрятанной в самом сердце машины чёрной базальтовой пирамидки. С тяжким охом я выдрала её из хитросплетения жил и хорошенько вмазала по ней молотом, один раз, другой, третий. Камень треснул, из него выкатилось нечто блестящее и верещащее, похожее на большой залупленный глаз. Я ухватила с полки какую-то толстую окаменевшую книгу и несколько раз обрушила её вес на это ручное солнышко. Потом долго топталась на его клейких останках. Наконец, я преуспела: гундливый скулёж прекратился, настала блаженная тишина.
  Драконовская фабрика легитимности перестала функционировать. От соприкосновения со злой индустрией моё тело дымилось, сочилось чёрным горючим маслом. А на обломки машины вдруг высыпали крошечные рыжие муравьи. В одну минуту они обратили машину в прах, в воспоминание и исчезли. Я безжизненно рухнула на то место. Силы мои иссякли. Я вся разрядилась в акте ненависти против машины.
  По правде сказать, всё, что я помню, - это неумолимый жар, потная тошнота, бешеная ненависть. Неблагородная ненависть низшего к высшему. Она проистекала из страха. Из такого дикого страха, какого мне прежде не приводилось испытывать. Главную его причину я установила только спустя какое-то время, уже в спокойной обстановке. В тот момент, как я прилипла к кресту и на меня парадным строем двинулись полки солнечных зайчиков, больше всего меня испугало ни то, что я проиграю или погибну. А то, что в результате магической экзекуции я переменюсь, стану другой и себя не узнаю.
  Прямо скажу: больше всего я страшилась того, что у меня отрастет хуй. Если я когда и жалела мужчин, то только за это. Ведь хуй - это не просто смешно. Это проклятие. Для меня представить себя на месте мужчины было немыслимо. Наверное, этот страх и отнял у меня последние силы. Но он же привёл меня в чувство.
  Открыв глаза, я сразу сунула руку между ног и убедилась в том, что ничего ужасного со мной не произошло. Да, я была вся в ожогах, ссадинах и крови, у меня полопались губы, глаза мои видели мир в белых пятнышках. Но ничего лишнего, славу богу, не появилось.
  На дворе была тихая лунная ночь. Я лежала на жухлой траве, а рядом торчали аккуратные пирамидки из мрамора. Это было кладбище Ордена Трансвеститов. Одежды на мне не было никакой. Но было так радостно ощущать всем телом ночную прохладу. Где-то в отдалении рокотало. Со стороны океана быстро двигалась мрачная туча.
  Я вышла с огороженной территории мемориала и побрела босиком через пустой, обмерший город. Не сразу я вспомнила, кто я и где я. И что есть причина такому странному оцепенению. Дегеле плыл сквозь тишину комендантского часа. Официально ночной жизни здесь больше не было. Любого, кто вышел из дома после наступления темноты, могли застрелить, как собаку.
  Шла я понуро, похожая на жалкий объект насилия, на вероломно брошенную куклу для плотских утех. В ушах шумел прибой крови. Усталость была такова, точно я месяц без перерыва валила деревья, а потом ещё месяц ковыляла по снежной целине. Куда я иду, где живу и чем собираюсь заняться - всё это были пустые вопросы. Главное, что я жива и женского пола. А остальное приложится.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"