Франц долго разминает хлебный мякиш, прежде чем бросить комочек в рот. Потом отщипывает следующий. И так далее. Хлеб пресен и влажен. Есть не хочется. Хочется курить, но курить Франц бросил после того, как его товарищ Божко проглотил сигарету вместе с шальной пулей. Он только прикурил и с удовольствием затягивался, когда пуля попала ему точно в рот. Да, так оно и было. Два передних зуба были выбиты начисто. А от сигареты ничего не осталось.
Кто-то со стуком ставит перед ним кружку пива и уходит. Ага, это официантка - зад вихляется под узлом передника. Вполне соблазнительный и доступный зад. Видимо, почувствовав на себе оценивающий взгляд, она резко оборачивается, и Франц встречается с ней глазами. "Вдова. - безразлично фиксирует он. - Плохо, что она обратила на меня внимание. А впрочем, какая разница". Молодые вдовы смотрят на незнакомых мужчин с любопытством и ненавистью. Во всяком случае, до тех пор, пока утрата не зарубцуется.
Этот зад. Туго стянутый тканью, он наверняка проигрывает в обнаженном распущенном виде. И все-таки Франц отметил в себе легкий, почти умозрительный позыв. Когда у него в последний раз была женщина? Не считая тех девиц, с которыми иначе, чем пьяным, трудно. Давно, еще до войны. Инга, потом Мирослава. У Инги были такие нежные колени, что она, бывало, возбуждалась от одного к ним прикосновения. А Мирослава уводила его ночью к морю и бесшумно плавала в серебристом лунном свете, - это зрелище настолько завораживало Франца, что всякий раз купающаяся девушка становилась для него недосягаемой мечтой. Куда они подевались? Помнят о своем Франце или забыли?
Однако где же этот чертов Штрайбер? Франц смотрит на часы и нетерпеливо комкает застиранную салфетку. В этой пивной он не бывал. Дюжина столиков из перламутрового пластика, обитая красным сукном стойка, дубовые панели с нехитрыми картинками, навязчивый запах пива и копченого мяса. Уже темнеет, становится людно, две официантки сбиваются с ног. Где та, что потеряла мужа? Кажется, у нее пухлые губы и вздернутый маленький носик. Такая за словом в карман не полезет. Но с женщинами из публичных мест Франц умеет наладить отношения. Если повести себя нормально, он сегодня же будет в ее постели. И пусть Штрайбер катится ко всем чертям. Неужто нельзя оставить мертвых в покое? С какой стати им не положено утешать чужих вдов и жить незаметной будничной жизнью?
Со спины чье-то пристальное трезвое внимание. В таких заведениях это дурной знак. Франц поворачивается и бросает назад короткий косвенный взгляд. Не померещилось. Почти в самом углу, под развесистым экзотическим растением, двое крупных мужчин. Один, незнакомый Францу, сидит вполоборота и возбужденно жестикулирует. Второй, облокотившись на стол и уронив на руки массивную челюсть, по-видимому, игнорирует своего соседа, он угрюмо уставился Францу в спину. Это Иван, полевой повар. Со времени их последнего свидания Иван несколько обрюзг и даже опустился, хотя на нем приличная одежда, а между рук, в дюйме от кадыка, недобро поблескивает золотая бирка. Они не были друзьями, скорее добрыми приятелями. Когда настали голодные дни, у Ивана всегда можно было выпросить несколько лишних банок тушенки на взвод, хотя за превышение нормы запросто могли сунуть в самое адское пекло и взвод и повара. Выпить бы с ним и вспомнить. Но лучше подождать Штрайбера на улице.
Обследуя карманы на предмет мелочи, Франц слышит над ухом тяжелое наступательное сопение и поднимает глаза. Иван смотрит на него сверху вниз, упирается рукой в столешницу, ощутимо сдвинув столик, и грузно садится напротив. Кроме этого настырного умного взгляда, он совершенно пьян. Это хорошо. Русские, кажется, любят подливать в пиво водку. Как это у них называется?
- Извини, брат. Ты напоминаешь мне одного человека. Ты часом не Франц?
- Я Роберт, - отвечает Франц и делает брезгливое лицо. - И я тебе не брат.
Иван кивает и достает из-за пазухи початую бутылку водки. Судя по этикетке, это русская водка.
- Конечно, ты не Франц. Потому что Франца убили. Может быть, тебе интересно, кто убил Франца?
Франц понимает, что должен идти, но его удерживает на месте какое-то суеверное любопытство. В конце концов, он может себе позволить немного развлечься.
- Ты, Роберт, хороший мужик. И Франц был хороший мужик. Но Франца убили. От него даже клочков не осталось. Был человек - р-раз - и нету. Есть такие бомбы, может быть, слышал?
Оба смотрят на водку, которая стоит как раз между ними. "Взять и надраться назло Штрайберу", - думает Франц.
- Ты русский?
- Естественно, - отвечает Иван.
- Не люблю русских.
- Кто ж их любит? - Иван пожимает плечами. - Я вот их тоже не люблю. Но нас, Роберт, никто не заставляет их любить, правда?
- Правда, - легко соглашается Франц.
- Ты пока допивай свое пиво, я сейчас, - говорит Иван и с усилием отрывается от стула. Франц справедливо полагает, что происшествие еще не исчерпано, он медлит и не может себя урезонить. Между тем пивная переполняется экзальтацией. У стойки - плотный ряд широкоплечих мужчин, у них грубые лица и злые цепляющие глаза, они общаются односложно, не поворачивая головы. Кстати, туда затесался и иванов напарник. Он что, тоже русский? Несколько сильных рук требовательно протянулись к бармену, полноватому седеющему господину в крикливой жилетке, с лоснящейся физиономией человека, напряжение которого усугубляется. Тот растерянно разводит руками, вроде бы даже пытается пошутить. Но у клиентов нешуточные намерения, они стучат кулаками и швыряют в него непотушенными окурками. Наконец, бармен сдается и под дружное улюлюканье ставит у себя за спиной, там, где в зеркальном сиянии образцово выстроены дорогие напитки, небольшой, но броский портрет бородатого мужчины, который издали, с точки зрения Франца, имеет почти полное сходство с Фиделем Кастро. Это лидер оппозиции.
- Бузите, славяне? - Иван возвращается с пустой пивной кружкой. - А ты, Роберт, кого предпочитаешь, того или этого?
- Плевать, - честно отвечает Франц.
- Плевать - это хорошо, - одобряет Иван. - А еще лучше напиться. Жаль, у вас тут не держат граненых стаканов.
- Зачем?
- Не люблю этих ваших рюмочек. Но ничего, сойдут и кружки, - не дрогнувшей рукой Иван разливает водку по кружкам и удовлетворенно произносит: Порядок. Как раз по двести грамм.
- За что выпьем? - осведомляется Франц, уже предчувствуя ответ.
- Не за что, а по ком, - печально поправляет его Иван. - Помянем Франца и других ребят. Ты похож на него, но ты не Франц, потому что Франца убили. Не чокаясь.
Франц опрокидывает в себя теплую омерзительную жидкость. Русские нравы - поминать мертвых следует такой вот гадостью. Поскольку смерть - тоже гадость. Скорбное приобщение смерти. Алкоголь быстро расползается по телу. Франц чувствует приток раздражения на гомонящий люд и на Штрайбера, которого до сих пор нет. Иван сидит прямо и приоткрыв рот, словно готовится что-то сказать, но, по сути, он уже откололся. Его взгляд мутнеет, втягивается в голову и выворачивается наизнанку. Вот она - русская отрешенность.
В пивную вошли три одинаковых человека в черном, в которых Франц без труда опознал ищеек. Не обращая внимания на столики, они сразу направились к стойке, выстроившись в правильный нацеленный треугольник. Шум резко смолкает, как будто его смахнули влажной тряпкой. Тот, что впереди, возможно, старший группы, что-то отрывисто лает бармену и безуспешно пытается раздвинуть сплоченные мужские плечи. Несколько голов обращаются только для того, чтобы облить его убийственным презрением. Бармен заметно уменьшается в росте.
Не ожидая развития событий, Франц срывается с места. "Идиоты, какие идиоты", - шепчет он, имея в виду сразу всех и никого в отдельности. Еще не достигнув выхода, он слышит звон разбитого стекла, глухие удары кулаком в лицо, возню тел и яростные возгласы борьбы. Вместе с ним, низко опустив голову, выходят еще несколько человек.
На улице оживление и суета, молодежи и полиции примерно поровну. Чей-то голос, до неправдоподобия искаженный мегафоном, наотмашь режет воздух. За витринами и окнами качаются распухшие головы. Мельчайшая водяная пыль при порывах ветра набирается игольной остроты, лезет в глаза, сцепляет ресницы, дробит контуры, размывает формы. Франц наглухо застегивает молнию куртки и, втянув голову в плечи, опасливо ступает по ускользающим световым бликам в которых есть что-то неуловимо издевательское. Его немного подташнивает. Он уже было решил свернуть в один из переулков, где не так светло, малолюдно и у какого-нибудь худосочного фонаря, при везении, можно снять недорогую проститутку, но рядом скрипнули тормоза, и он слышит бодрый окрик Штрайбера.
С величайшим неудовольствием Франц лезет в машину, которая тут же срывается с места - в замкнутом пространстве близость Штрайбера особенно действует на нервы. У Штрайбера ласковый хрипловатый голос, стянутые в узел белесые волосы и какие-то дохлые глаза, в которых навсегда застыло выражение безмерной скуки и несомненного знания. Тем не менее, Штрайбер улыбчив, нижняя половина его лица расположена к импровизации, она владеет богатейшим арсеналом улыбок и гримас, но таковая мимическая непринужденность рта и щек претит Францу и заставляет его усомниться в том, что лицо Штрайбера однородно во всех своих частях.
- Франц, я же просил, - улыбка досады и сожаления, - ничего, кроме пива. Ты ведешь себя, как долбаный уголовник.
- Уже унюхали? Но вы же позволяете себе опаздывать.
- Это не моя вина. Везде полиция, они заперли центр, - радостно сообщает Штрайбер. - кажется, началось. Завтра подкинут людишек из провинции. Ожидаются массовые выступления, беспорядки. Особенно усердствуют студенты. Франц, тебе что, неинтересно?
- Совершенно, - Франц опускает стекло и сплевывает солоноватый комочек слюны с расчетом попасть в обгоняющий "Мерседес". - Сейчас меня интересуют проститутки.
Штрайбер преувеличенно хохочет, однако в глазах - все та же смердящая скука.
- Вы, молодые, так похожи на макак. Франц, - прослезившись, он болезненно щурится, как от едкой жидкости. - Тебя желает госпожа История, а тебе, надо же, подавай проституток! Мог бы и полюбопытствовать, чего она от тебя ждет.
- Вы сказали, история? Чего уж тут гадать. На подвиг я уже не годен. Остается мерзость, грязное дело.
- Ни субординации, ни вкуса, - кислая улыбка разочарования. - От живого человека в тебе уцелело только одно - способность на грязное дело. Франц, ты нестерпимо, смертельно скучен.
Последние слова Штрайбер произносит с пафосом, как окончательный приговор. Францу становится душно. Ему хочется поддеть Штрайбера, вспороть его снизу вверх, до самого горла.
- Штрайбер, можно задать вам личный вопрос?
- Я не люблю личных вопросов, - Штрайбер подозрительно косится на Франца, - И все-таки, - настаивает Франц.
- Ну валяй, только аккуратней.
- Вы не боитесь?
Штрайбер усмехнулся и отчетливо заскрипел зубами. В такие минуты он чертовски опасен. Все-таки он боевой офицер, а уж потом - каратель.
- В смысле, возмездия? Страшный суд не за горами? Ангел шепнул на ушко? Франц, так ты меня в конец расстроишь.
- А мести, физической мести? - уточняет Франц.
- Франц, ты же знаешь, я мертв, третий год пошел, - и добавляет примирительно. - Мы оба с тобой мертвы. Кому придет в голову мстить мертвецам? А если какая-нибудь сволочь захочет насрать на наши могилы, так ведь их нет - американцы позаботились.
- Но у мертвецов могут быть свои счеты, - растущая от желудка тошнота принуждает к частой зевоте. Куда его везут и когда кончится это бессмысленное, со множеством поворотов перемещение?
- Глупый ошпаренный щенок, - беззлобно ругает его Штрайбер. Ты ненавидишь меня за то, что я вытащил тебя из могилы и подарил новую жизнь. Хочешь снова стать ничтожеством, дерзай - дорога всегда открыта. Проще простого затолкать тебя обратно.
"В самом деле, - думает Франц, - почему я его так ненавижу? Он такой же исполнитель и так же мертв. Несовместимость. Дышим разным воздухом".
Они остановились у неприглядного облупленного пятиэтажного дома, в каких обычно живут рядовые чиновники и рабочие. По другую сторону улицы тянется невысокий бетонный забор. В окнах дома не горит свет, что производит впечатление заброшенности. Улица также темна и безлюдна ,яркие граффити на заборе почти не различимы, только впереди, у въезда на мост, маячит большая белая собака. Франц соображает, что они недалеко от университета.
- Район обесточен, - поясняет Штрайбер. Завтра здесь пойдут студенты. Ты примкнешь к ним. Если что - отбрешешься, ну скажешь там, что из провинции, энтузиаст, приехал специально для того, чтобы выразить свою волю. И побольше огня в глазах. Франц, ты еще не забыл, как выглядят студенты?
Франц неопределенно пожимает плечами. До войны он тоже был студентом, беззаботным и неглупым питомцем государства.
- И как тебя понимать? - Штрайбер берет его за грудки, с силой разворачивает к себе и долго, с недоброй пристальностью смотрит в глаза. - Конечно, ты мертв. Но твоя первая задача - слиться с толпой, стать ее частью, клеточкой. Толпа - это организм, живой организм. Ясно?
- А вторая? - одним рывком Франц отстраняет от себя не в меру придирчивые руки. Что этот урод себе позволяет? - И не надо на меня так смотреть, Штрайбер. Я не девочка, у которой первые месячные.
- Неужели? Это меня радует, - смеется Штрайбер и продолжает инструктаж шутливым тоном легкомысленного человека. - В подходящий момент, а он неизбежен, Франц, все идет к тому - ты застрелишь человечка. Любого, но с другой стороны. Лучше всего, конечно, полицейского, но это уже, как говорится, сверхзадача. Потом действуй по ситуации, уноси ноги. Все должно случиться в ближайшие два дня - так считают аналитики. Проще не придумаешь. Здесь и девочка справится, даже если у нее первые месячные.
Франц чувствует приток тошноты, распахивает дверцу и стремительно блюет на асфальт, по которому завтра пройдут студенты, затем тщательно вытирает рот поданным ему платком и выбрасывает его, когда "Опель" Штрайбера уже набирает ход.
- Что пил, Франц? - с отеческим участием спрашивает Штрайбер.
Как всегда по утрам, Франц в дурном настроении. Да и зеркало не добавляет оптимизма - сколько ни смотри на свою рожу, а не найдешь в ней ничего отрадного. Ему 26, но выглядит он старше. Очухавшись после ранения, он долго не мог привыкнуть к своему лицу, поверить в него. И дело даже не в том, что изменились очертания носа и губ, что от смешения с землей кожа приобрела землистый оттенок, хотя в целом эти изменения сделали его лицо малосимпатичным. Что-то нарушилось там, под кожей и костьми, а может быть, воздух и свет отныне ложились иначе, чем раньше. Он не похож на студента. Вымученная улыбка. В глазах выцветшая нерастворимая печаль. А у тех есть надежда, совместная воля и желание о ней заявить. Им еще не сбили дыхание, не надавали по мозгам. Они счастливы.
Ну, да ладно. Он знает, как поправить дело. Одна шлюха, сорокалетняя некрасивая румынка, которой он, более в ней не нуждаясь, предложил немедленно убраться, в спешке оставила у него джойнт. Сам он пробовал в армии, пока еще не было страшно и обходилось почти без крови. Несколько глубоких затяжек, продирающий до кашля, пахучий дым. Теперь снова к зеркалу. Что ж, лицевые мускулы немного поддались, в глазах намечается любопытство, еще немного - и он начнет себе нравиться. Франц пробует улыбнуться, и губы охотно слушаются. Что творится? Он счастлив и обнадежен. Как глупа и податлива душа человека! Как просто поменять в ней минусы на плюсы! Франц глядит в окно на целеустремленных людей и смеется над ними. На нем синие джинсы и широкая кожаная куртка. Подумав, он выкладывает "Макаров" и отправляется по своим делам в самом прекрасном расположении духа.
Искомая улица уже заполнена молодыми людьми в разноцветном. Они возбуждены, но особенно не торопятся. Когда из-за облаков появляется солнце, раздаются дружные хоровые приветствия. С боков молодежный поток стерегут довольно частые полицейские патрули - в мешковатых защитного цвета бушлатах, в касках, с продолговатыми прозрачными щитами, служители порядка наблюдают безразлично, так, как можно наблюдать стихийное явление, и лишь изредка обмениваются ленивыми замечаниями. В среде студентов попадаются бородатые, исполненные достоинства мужчины и сосредоточенные очкастые женщины - это наверняка преподаватели. И хотя все происходит мирно и планомерно, Франц медлит за углом. Десятки элегантных девушек с гордо посаженными головами и стройными, более менее открытыми ногами - это зрелище завораживает Франца, ему кажется, что он не достоин приблизиться к ним, разделять их надежды, скандировать те же слова, как существо из иного измерения, дурно пахнущее и безобразное. Ему кажется также, что стоит войти в поток, как от него отшатнутся, отпрянут, как от чумного, а потом, опомнившись, затолкают, затопчут, причем девушки не отстанут от парней, и только из омерзения не будут смотреть вниз, на то, что хрустит и брызгает под их пленительными ногами... Чушь! Он не может стоять здесь бесконечно. Один из полицейских уже смерил его цепким взглядом - в такие дни неподвижность и одиночество предосудительны. Франц отделяется от угла, праздно огибает патруль и сливается с толпой.
Это оказалось проще, чем войти в реку и поплыть. Франц медленно дрейфует мимо домов и полицейских. Со стороны его голова неотличима от прочих, она смеется, разевает рот, вертится на шее, задрав подбородок, смотрит вперед, куда направлено многоголовое шествие. Нужно только держаться одного места и подобрать шаг. Слева от Франца идет рослый красивый парень, за спиной у него, как винтовка у латиноамериканских партизан, болтается гитара. Справа - лысоватый коротышка с детской улыбкой и поступью заправского заговорщика. Прямо перед Францем маячит озорная дамская шляпка, отороченная по краям куцей красной бахромой. Когда девушка поворачивает голову, бахрома сбивается в сторону, и Франц замечает трогательный затылок и две узенькие соломенные косички, заправленные под пальто. Франц может, не ускоряя шага, всего лишь немного подавшись вперед, дотронуться до девичьего затылка губами.
Общая скорость движения, равная доступность свободного дыхания, близость энергичных дружелюбных тел. Что может быть лучше? Забыв о времени, Франц глубоко проваливается в прошлое. Огромное непорочное чувство праздничной причастности, детство, солнечная свежесть майских демонстраций, когда по небесной лазури метались неистребимые цвета человеческой крови, цвета памяти, надежды, самой жизни, которая подобно речной воде, стекающей от высшей точки к низшей, смыкая поколения, прокладывает свой путь от худшего к лучшему. Франца охватывает радостное возбуждение. Он благодарен людям за то, что они не изгнали его как чужака из своих рядов, но, напротив, потеснились, признали своим парнем. Однако возбуждение быстро спадает и сменяется досадой, когда колонна уперлась в полицейский заслон, поставленный таким образом, чтобы воспрепятствовать ее продвижению на центральную площадь города. Шествие застопорилось, и привстав на цыпочки, Франц видит изгородь сомкнутых щитов и смутное колыхание касок за ними.
Все меняется. Лица стоящих вокруг людей искажаются гневом и нетерпением. Франц неосознанно поднимает вверх правую руку и потрясает ею в воздухе, повинуясь единому ускоряющемуся ритму протеста. Наиболее отчаянные из студентов прорываются вперед, в ближайшие к полиции ряды и с разбегу, отклоняясь корпусом за отведенной рукой, швыряют камнями - когда камень ударяет в щит, отчетливо слышен глухой стук, хотя воздух звенит от напряженных глоток. Плотность толпы растет, и Франца с силой прижимает к девушке в шляпке, у нее хрупкое, не приспособленное к давке тело, он различает ее запахи и слышит ее дыхание, испуганное, стесненное дыхание человека в безвыходном положении. Это нелепое громогласное совокупление протеста продолжается невероятно долго, так долго, что Франц представляет, как по их головам, словно по брусчатке, проходит еще одна целенаправленная толпа, состоящая из злых слов на свинцовых подошвах. "Это не праздник", - понимает он. - "Это война", - и отключается от внешнего мира, как бывало под обвальными затяжными обстрелами, когда все сознание, вся безграничная возможность мысли умещалась в травинке, камешке, жучке, цеплялась за эти мелкие невесомые вещи с необыкновенной силой, как раз достаточной, чтобы не поддаться панике и предотвратить безумие. Франц смотрит на выбившуюся из-под ворота косичку и ловит себя на том, что ему нестерпимо хочется увидеть лицо девушки. Он совершает над собой усилие, чтобы не заглянуть ей через плечо, и почти ненавидит длинноволосого сутулого попрыгунчика, который, брызгая слюной, что-то кричит ей в ухо - она стирает брызги со щеки посиневшим от холода кулачком.
Наконец, полиция освобождает путь - по толпе, от человека к человеку, передается ликующий импульс. Это долгожданное предоставление свободы не только устремленности вперед, к цели, но и потребности излиться на площадь из уличной узости; ряды смешиваются и перемешиваются, образуются заторы и прогалы, кто-то еще медлит, кто-то уже бежит, ловко уворачиваясь от подставленных спин и локтей. На площади уже начался митинг, который, возможно, станет достоянием истории. Франц яростно работает плечами, стараясь не упустить из виду девушку в шляпке, которую с маниакальным рвением тащит за собой волосатый парень. Эта погоня напоминает кошмарный сон - чем чаще расставлены человеческие тела, тем больнее становятся стычки и обидней оскорбления. В ней нет никакого смысла или хотя бы осознанной необходимости.
- Все, Богдан, хватит, - заупрямилась незнакомка, отвоевав свое запястье. Ты мне синяк оставил. Отсюда все прекрасно видно.
Франц переводит дух и только теперь замечает прямо напротив задрапированное деревянное возвышение, на котором, почти сливаясь друг с другом, стоят какие-то люди. До них примерно полтора прицельных выстрела из хорошего пистолета. Одного, того, кто держит речь, Франц узнает сразу - это бородач с портрета в баре. Его усиленный голос преобладает над толпой. Внутренняя убежденность обрамляется убедительным эффектом эха. Отчетливая артикуляция наделяет каждое слово какими-то особыми полномочиями. Даже не вникая в смысл его речи, Франц признает, что бородач - отменный оратор. Этот человек, его соратники, а также трибуна, выделяющая их из толпы, безусловно, представляют собой центр события.
- Но Юлия, еще немного. Прошу тебя, не вредничай. Я должен быть с ними, - парень топчется, подпрыгивает от нетерпения и безуспешно пытается снова завладеть ручкой девушки.
- Если хочешь, лезь туда один. Я с места не сойду.
"Тише", - шикают на парочку со всех сторон. Это справедливо, когда ушки на макушке. Парень делает отчаянный жест и, выставив перед собой руки, как штопор, ввинчивается в толпу. Девушка беспомощно оглядывается на Франца и понимает, что он единственный, кто слышал, как ее обозвали "дурой". У нее прелестное чистое лицо с большими удивленными глазами. Она виновато улыбается. Шляпка съехала набок, соломенные прядки прилипли ко лбу.
- Кто этот нахал? - неожиданно для себя спрашивает Франц, очарованный лицом девушки.
- Да-да. Вы правы. Богдан такой запальчивый.
"Какой же я неуклюжий!" - огорчается Франц, когда она отвернулась. Как знакомятся с такими вот созданиями? Благодаря чему становится возможной словесная с ними связь? Франц тщетно напрягает память - на ней одни шлюхи. Между тем, судя по колыханию человеческих масс, речь оратора вступила в завершающую стадию. Последовательность слов уже разбита на короткие энергоемкие фразы, подкрепляемые характерным выбросом кулака, символа единства и правоты. Но вот бородач прячет руки за спину и, помолчав для восстановления тишины, отпускает шутку - все смеются, смех переходит в единодушную овацию. Оратор поднимает руки и отрешенно впитывает тысячерукое одобрение. Ему хорошо. Насытившись, он уступает место немолодой женщине с мелодичным, хорошо поставленным голосом - чтобы добиться желанной громкости, она говорит прямо в микрофон, для надежности придерживая его обеими руками. Ораторы сменяют друг друга. Публика неизменно благожелательна. Но Францу не по себе, ему хочется уйти, тем более что девушка, по-видимому, искренне увлечена происходящим. И он проклинает себя за неподвижность.
Она обернулась или его мутит от бессмыслицы? Она откровенно счастлива, тянет его за рукав, вытянув другую руку по направлению к трибуне.
- Смотрите, это Богдан. Видела бы его мама!
У микрофона тот самый длинноволосый дерганый парень. Очевидно, что он волнуется, некоторые звуки глотает, другие, напротив, произносит излишне отчетливо, в целом, его речь лишена плавности и весомости, но в ней присутствует юношеская пылкость, которая извиняет недостаток опыта.
- Так это ваш брат, - озарило Франца.
- Старший. Он председатель студенческого комитета и лично знаком с ... - она называет несколько фамилий, которые Францу ничего не говорят. - Ой! Он даже пытается пошутить. Нет, вы только посмотрите на этого клоуна!
Богдан уже справился со своим первоначальным волнением и подобрал уместные интонации. Стиль его выступления по душе Францу, хотя, по всей видимости, имеет образцом бородатого лидера. "Ладный парень", - думает Франц и делится с девушкой своими впечатлениями. Они стоят рядом, и Франц, без труда и повода, всего лишь повернув голову, может любоваться ее лицом. Артистически взмахнув длинной шевелюрой, Богдан раскланивается и с явной неохотой отходит в тень. Он понравился народу. Вместе со всеми Франц свистит и хлопает, не жалея ладоней. Девушка посматривает на него с благодарностью и интересом.
- Будете дожидаться брата?
- А вы уже уходите?
- Не знаю, - признается Франц и шмыгает носом, ощущая себя косноязычным болваном.
- Как вы думаете, не глупо ли торчать вот так целый день? Я бы подохла со скуки, голода и усталости.
- Конечно, глупо, - с готовностью соглашается Франц.
- Вообще-то, я пришла сюда только ради брата. Не люблю шумных сборищ, Утром мы даже не успели позавтракать. Богдан совсем рехнулся со своим митингом.
- Если вы позволите...- эта галантность мучительна, как защемление нерва. - Если вам не помешает мое общество...
- Да с радостью! - опережает его девушка. - Меня, кстати, зовут Юлия. Красивое имя, не правда ли?
3.
Невозможность знакомства, перемещения рядом по пустынным улицам, невозможность сказанных и услышанных слов, понимания смысла и обмена суждениями. Смех, молчание, созерцание одних и тех же вещей, погода, ее перспективы, давление атмосферного столба и счастливая полнота дыхания, время, покой и одиночество, прекрасное тем, что в нем нет потребности иного невозможного знакомства. Все происходит просто, сбывается без умысла и усилий, но невозможно забыть, что все это невозможно.
В центре, как только они отошли от площади, жизнь словно остановилась - все магазинчики, лавочки и забегаловки были закрыты, а наиболее предусмотрительные хозяева оборонили стекло посредством глухих металлических ставен; кое-где были припаркованы автомобили, но, как правило, недорогие и служилые; здесь витала политика, холодный ветер ворошил мусор и нехорошие предчувствия. Не сговариваясь, они направились в старый город, трамваи не ездили, да и время не предполагало ограничений. Франц почти не разбирался в сплетении ухоженных добротных улочек, и Юлия с удовольствием взяла на себя роль гида. Ничего удивительного он представился уроженцем Берлина, что соответствовало истине, хотя знал только восточную часть этого города. Когда он с родителями жил в Берлине, у города был двойник, другой потусторонний запретный Берлин.
- Ты был пионером? - живо интересуется Юлия.
В уютном зальчике пиццерии всего четыре столика. Кроме них здесь только пожилая пара, явно иностранцы, которым безразлична местная политика. Как она безразлична старику Гуго, хозяину заведения, которого Юлия только что представила Францу. "Ну что, Гуго, спросила она, - не собираешься на родину?" - "Куда там,- вздохнул тот.- Какой я теперь итальянец?"
Францу нравится здесь все - спагетти, вино, запахи, удобная форма стульев, широкие теплые гобелены с итальянскими пейзажами, вид из окна на древний фонтанчик, отрешенность, он переполнен вещами и ощущениями, которые являются частью юлиного мира, ему спокойно, он больше не скован. Но что он может предложить взамен?
- Да. И не последним, - не без гордости заявляет Франц. - На меня можно было положиться. Родители во мне души не чаяли. К тому же, я был отличным горнистом - мог разбудить и мертвых.
- Франц, а где сейчас твои родители?
Этого Франц не знает. На войну он отправился добровольцем, обошелся своим умом, что и говорить. Родители давно уже были в разводе. Отец вернулся в Германию, где обзавелся новой семьей и, вроде бы, наладил прочный бюргерский быт. Мать уехала в Африку бороться с болезнями и антисанитарными условиями. Возможно, до них дошло, что он погиб. В любом случае, ему до них дела нет. Но врать Юлии не хочется, и Франц делает вид, что не слышал ее вопроса.
- Я даже был в Артеке.
- Артек? Я что-то слышала. Кажется, Богдан мне рассказывал. Это место, где русские готовили маленьких диверсантов?
Франц покровительственно смеется.
- Что-то в этом роде. Мы там играли в "Зарницу", это такая детская война, где убиваешь и умираешь понарошку.
- Что, и девочки?
- Кстати, насчет девочек, - Франц делает многозначительную паузу. - Ты мне напомнила одну важную и очень личную подробность моей биографии. Не знаю, удобно ли? По если тебе интересно...
Юлия восторженно хлопает в ладоши.
- Просто сгораю от нетерпения.
- Ей было 14. Хотя, возможно, она врала, и было ей меньше. Она приехала с Кубы. Звали ее... Постой... Как же её звали?
- Лолита? - подсказывает Юлия.
- В точку. Весьма распространенное там имя. Представь себе эдакую обворожительную мулатку, в которой проснулась и набирает вес роковая женщина. Но сначала у меня не было никаких задних мыслей. Ведь она была мой товарищ.
- И все-таки, это случилась, да? - поддразнивает Юлия.
- Для нее это было - раз плюнуть. А для меня - потрясение. Но я мог гордиться. Она подбирала себе партнеров постарше. Догадаться было не трудно. А из всех сверстников выбрала одного меня. Ведь я был горнистом. Тебе это может показаться странным, но мы страшно любили друг друга, а когда пришло время расстаться, не обошлось без слез.
- Потрясающе! Франц, тебе есть, что вспомнить. Это же так здорово - побывать в советской России!
- О, да, - соглашается Франц. - Мне есть, что вспомнить.
- А ты был в Москве?
- Два раза, - морщится Франц. - Тяжелый неприятный город.
- Почему? - недоумевает Юлия.
За окном зарядил мелкий дождик. Пожилая пара любезно раскланялась с Гуго и вышла. Когда Гуго протирает стол, его худая сгорбленная спина напоминает Францу об одиночестве, в котором, пожалуй, тоже есть нечто старческое. Больше никто не заходит.
- Он не был на родине больше сорока лет, - вполголоса сообщает Юлия. В ее глазах - неподдельное сострадание. - Воевал в Африке, у нас, попал в плен. Я расспрашивала его о войне, но он не хочет о ней рассказывать. Говорит, это не интересно. Только генералы и политики пишут мемуары, простой солдат видит войну во сне. Очень тоскует по Италии. Рукой подать, а не хочет поехать. Так странно. Давай позовем его, - Франц, конечно, не возражает. - Гуго, не выпьешь с нами стаканчик?
Нет, это не дряхлая жалкая старость, на которую хочется закрыть глаза. Что-то в облике старика внушает Францу смутное беспокойство и одновременно выдает большую внутреннюю, даже отчасти физическую силу - главным образом, крупные кисти рук с узловатыми венами и твердый ироничный взгляд, который на поверку почти всегда оказывается выстраданным. Морщины у рта и на лбу похожи на шрамы, но даже они слегка разглаживаются или собираются несколько иначе, отчего суровое лицо Гуго молодеет, когда он обращается к Юлии. Очевидно, она относится к тому типу женщин, которые особенно ему дороги, воспоминания о которых хранятся в самом близком к сердцу ящичке памяти. И Франц догадывается, почему. Он сам чувствует подобное. К ней применимы только нежность и ласка. Иначе - дикость, безумие, холод как нормальное состояние одинокой души.
- Вы не торопитесь? - спрашивает Гуго.- Молодежь вечно сбивается с ног.
- Здесь так хорошо. И нам некуда спешить, - Франц подтверждает ее слова вежливым полупоклоном. Он почти не участвует в их разговоре, состоящем из любезностей, милой болтовни и умеренно непристойных анекдотов. Его не покидает ощущение, что старик наблюдает за ним. Возможно, это нелепая старческая ревность.
- Я угощу вас в свою очередь. У меня есть бутылка хорошего итальянского вина. Наверняка, вы такое не пробовали. Вы не бывали в Италии, Франц?
- К сожалению, - Франц разводит руками. Ложь даётся ему легко - по сути, так оно и есть. Местность, где он проходил специальную подготовку, принадлежала Италии, но была обезличена, да и не было у него времени наслаждаться ее красотами
- Тогда вам не повредит глоток итальянского солнца! - немного театрально объявляет Гуго.
Прозрачное лучистое вино. Франц не улавливает ничего особенного - немного кислит и пощипывает язык. Но Юлия восхищена, и разве это не верное доказательство качества?
- Это вино - для поэтов и художников. Оно обещает вдохновение.
Конечно. Это вино, сохраняющее изысканное тепло итальянского солнца, для него не предназначено. Ведь он привык оглушать себя водкой, проклятой русской водкой, которая служит мертвым людям своеобразным заменителем жизни. Варвары и ландскнехты, разграбляющие святыни вечного города. Они не ведали, что творили. А если ведали? В который раз за сегодняшний день в нем происходит смена настроения. Неуравновешенность смертельна, поучали его опытные психологи. Когда идешь по узкому гребню, очень важно держаться воображаемой прямой. Неужели нельзя дать себе поблажку и оступиться? Франц вспоминает кадр из какого-то старого фильма. Юноша и девушка, взявшись за руки, бегут по просторному цветущему полю. Это любовь. Она предполагает безрассудство, которое всегда готово стать бесстрашием. Открытое пространство, как на ладони, преподносит тебя опасности. А вешняя цветущая растительность словно для того и создана, чтобы маскировать мины. Истинная любовь притягивает смерть.
Гуго вешает на дверь табличку "Закрыто" и поясняет:
- Когда, транслирует итальянский чемпионат, я стараюсь не отвлекаться на мелочи. Франц, вы ничего не имеете против футбола?
- Ну что вы. Помните победу "Красной звезды"? Мы с друзьями были на седьмом небе и устроили впечатляющий фейерверк.
Это было незадолго до войны. Блаженное время, предпосылавшее счастье. Его друг Милан кричал из окна общежития, размахивая национальным флагом: "Мы европейцы. Теперь мы настоящие европейцы!" Он бы вывалился, если бы Франц не втащил его обратно. Но никто не помешал Милану разбиться насмерть два года спустя.
Франц не видел футбола целую вечность. Ему приятно это зрелище. Но еще в большей степени он увлечен близостью Юлии. Старик и девушка болеют страстно и радуются, как дети, когда побеждает "Рома". Молодые люди оставляют Гуго в сонливой удовлетворенности одинокого человека. "Я сам из Рима, - гордо сообщает он. - Когда "Рома" завоюет "Скудетто", я смогу спокойно умереть. Большего от жизни мне уже не нужно". И все же, старик не сдержал печальной улыбки, когда, показав глазами на Юлию, поощрительно хлопнул Франца по плечу.
- Как хорошо, - говорит Юлия.
По гладким булыжникам ползут пепельные тени, погода неустойчива так же, как настроение Франца. Им попадаются навстречу какие-то загадочные мудрые люди, которые, без сомнения, замечают что-то свое в каждом обжитом камне, в каждой укорененной стене.
- Ты ему понравился. Хотя, мне кажется, Гуго презирает молодых мужчин. Он говорил мне, что в Италии у него осталась девушка, которая на меня похожа... Была похожа, - смущенно поправляется Юлия и спрашивает с наигранным возмущением: Но разве я похожа на итальянку? Итальянки ревнивы, к тому же, у них темные волосы...
- Он мне завидует, потому что я молод и все могу исправить.
- Что все?
- Не знаю, - искренне отвечает Франц. - Наверное, ему виднее. Я бы хотел жить здесь, в этих камнях.
Они заходят в маленькую православную церковь, где Юлия ставит свечку и робко крестится у желтого деревянного распятия. Потом долго сидят у небольшого пруда, по краям которого нарос тонкий синеватый ледок. Юлия рассказывает, что когда-то на месте пруда было эмигрантское кладбище, на котором были похоронены многие замечательные люди.
- Жизнь человека. Жизнь кладбища. А дальше, как у Шекспира... Ты помнишь эту строчку? Что в остатке? Послушай.
И Франц слушает. От кладбища осталась только особая кладбищенская тишина, да еще, возможно, сам пруд напоминает обширную и тяжелую плиту из темного мрамора. Возможности разговора почти исчерпаны, но это странным образом служит взаимности. Начинает темнеть. Нужно будет взять такси, если таксисты сегодня работают. В одиночестве Франц вернется к своему предназначению, но сейчас эти мысли ему противны. И с ними или без них, - он не достоин Юлии. Весь этот день - величайшая милость, а проще сказать - одна из редких счастливых случайностей нелепой жизни.
- Твой брат тебя не потеряет?
- Вот еще. Я уже не миленькая. Если хочешь знать, мне семнадцать лет. Я живу с подругой, она тоже первокурсница, но, боюсь, скоро выскочит замуж. У нее на уме один мужчины. Она очень красивая, в духе Шарон Стоун.
- Ну, тебе-то грех на это жаловаться.
- Правда? - она настороженно смотрит ему в глаза. - Тогда почему ты не пытаешься меня обнять, поцеловать, как это делают другие? Франц, ты действительно считаешь меня красивой? Знаешь, был у меня один парень, он рисовал меня, но, как оказалось, только для того, чтобы затащить меня в постель.
Между тем, Франц никак не может для себя решить, есть ли у него подобные намерения.
- Не знаю, что и сказать, - глухо говорит он. - Скорее всего, ты права, насчет постели. Я общался с женщинами преимущественно там, не скажу, что это общение меня особенно обогатило. И все-таки, там тепло. Два человека имеют право согреть друг друга.
Юлия удивленно смотрит на него и смеется. Ну, конечно, он опять сморозил глупость!
- Что ты подумал! Я имела в виду совсем, совсем другое. Нет, какая трогательная апология секса!
Эта молодежь уже из другого теста. Быть может, позвать ее к себе, в самом деле, почему бы и не позвать? Если она откажется, он ничего не теряет. Только шлюхи не отказывается. В конце концов, она такая же женщина. Кто знает, что там у нее на уме? Но как это прозвучит и как это должно прозвучать?
Прозвучало как очередная глупость. Юлия хмыкнула, вздохнула, отстранилась и сбежала к пруду по крутой бетонной лесенке. Как жаль, что у него нет сигарет. Зря он бросил курить из-за того дурацкого случая с Божко. Можно подумать, смерть влетает в рот, привлеченная табачным дымом.
Носком сапожка Юлия пробует ледок на прочность - раздается тихое потрескивание. В следующее мгновение, прежде чем Франц успевает ее предупредить, она уже наступила одной ногой, перенесла на нее тяжесть тела и почти сразу же провалилась по щиколотку, зачерпнув краем сапожка студеной воды.
- Теперь заболею и умру, - жалобно тянет она, от смеха едва сохраняя равновесие на одной ноге. Бережно придерживая другую ногу в месте сгиба, Франц обувает сырой сапожок. - Франц, какие нежные у тебя пальцы.
- Глупости. Вот чулок теперь точно поползет. И, Юлия, пожалуйста, запомни на будущее, - покончив с обувкой, Франц мягко, но требовательно обнимает ее за плечи. - Такие ноги нельзя окунать в ледяную воду.
- Идем. Я замерзла.
Они спешат прочь от пруда, мимо церкви, фонтанчиков и исторических зданий. Сапожек хлюпает, и это забавно. Юлия деловито берет его под руку.
- Значит, ты не женат. Женатые обычно зовут иначе.
- Откуда ты знаешь?
- Как откуда? По опыту.
Франц чувствует мимолетное разочарование. Пожалуй, еще немного, и он начнет ее ревновать.
- Странно, - задумчиво говорит Юлия. - Мне показалось, что ты человек семейный. Может, ты недавно развелся?
- Я никогда не был женат. Скажи, Юлия, а почему я похож на женатого человека?
- Это же просто. Нехитрая венская логика, - Юлия смотрит на него чуть снисходительно. - Ты как будто чего-то стыдишься. Я хочу сказать, за спиной у тебя весит какое-то бремя. И потом, только не обижайся, пожалуйста, ты несколько не ловок в обхождении. Понимаешь, женатые мужчины поглощены работой, семьей, им нужен быстрый результат. Поэтому они или пользуются услугами шлюх, или сразу задаривают женщин дорогими подарками, что, собственно, не меняет их отношение. Мы с подругой называем это автоматизацией обольщения.
- Получается, я не правильный холостяк? - заключает Франц немного обиженным тоном.
- Ну и прекрасно. Опять же, следуя нашей теории. Обычные холостяки легки, подвижны, у них хорошо подвешен язык, обольщение женщины доставляет им удовольствие не в меньшей степени, чем достигнутый результат. Но у них наработаны определенные клише, которые они зачастую применяют без разбора, не учитывая индивидуальности женщины. Это тоже автоматизация, правда, не столь примитивная. Изредка попадаются и не правильные, если следовать твоей терминологии. У них нет клише. Таких мы подразделяем на две категории...
- Что за жуткая система!
- Не перебивай, - морщится Юлия. - Первых мы с подругой называем авантюристами. Для них желанная женщина - это, прежде всего, увлекательное приключение. Они полагаются на случай, на вдохновение, на деньги, даже на силу. Но избранные средства всегда соответствуют конкретной цели. Обольщение как игра, импровизация. Они мечта любой, уважающей себя женщины.
- А вторая категория?
-О! - брезгливо восклицает Юлия. - Это фантомы. О них и говорить не стоит. Кстати, как поживает твой холостяцкий холодильник? - Франц с трудом сдерживает радостное волнение. - Сейчас угадаю. Две банки пива, спагетти, кетчуп и, наверное, сардины...
4.
Они садятся на заднее сидение такси с большим, туго набитым пакетом - мясо, зелень, овощи, вино, какие-то приправы, и в довершение всего дорогой набор экзотических пирожных, которые, по словам Юлии, чрезвычайно аппетитны и не способствуют прибавлению веса. Водитель, веселый редкозубый парень, по-видимому, считает их молодоженами. Он смотрит на Юлию с восхищением, а на Франца - с дружелюбной завистью.
- Проехать будет непросто, но попробуем. Что творится в этом городе? Меня тоже с утра понесло на митинг, но потом плюнул. Работать надо, кормить семью, а кто там, наверху, не мое дело, - беззаботно тараторит он. - Какой-то поганец помял мне камнем крыло. Я бы этих студентов живо приструнил. Им бы только погорланить да пошататься. Накурятся травки и давай скакать - все им не так, видите ли. Но камнями-то зачем швыряться? Бунтари сраные! Пардон, конечно. Выправить крыло не проблема. Но попробуй докажи начальству, откуда эта вмятина. А ведь я образцовый водила. Профессиональная честь и все такое. Эх, надеть бы на них противогаз и с полной выкладкой марш-бросок куда-нибудь в горы. Посмотрел бы я тогда на этих героев.
Юлия улыбается Францу и незаметно для шофера крутит у виска пальцем. "Студенческая солидарность", - думает Франц и решает поддержать парня:
- Балбесы. Они еще не знают, что такое боль. А политики бессовестно используют их в своих целях. Когда стоит вопрос о власти, все средства хороши. Боюсь, это может зайти далеко.
Юлия демонстративно поджимает губки, словно хочет сказать: "Какой же ты зануда".
- Вот-вот, - радостно соглашается таксист. - Завтра будет умора - сразу два митинга. Причем, - его пробивает кудахтающий смех, - оба митинга в одном месте - у городской мэрии. Как они собираются делить территорию? Кто раньше займет, что ли?
Франца охватывает бессильная ярость, которая своим опустошительным воздействием сродни отчаянию. Это же тот самый подходящий момент, о котором вчера говорил Штрайбер. Сторонники двух противоборствующих политических партий двинутся навстречу друг другу, им не разойтись, как двум любовникам, которые устремлены к одной цели. И в этом грандиозном абсурдном спектакле ему отведена самая незавидная, самая презренная партия. По коже ползут мурашки. Прошибает холодный пот. Просто не верится, что такое возможно, особенно сейчас, когда Юлия привлекает его к себе, в ее глазах беспокойство и соучастие.
- Что ты, Франц? Тебе нехорошо? - шепчет она еле слышно.
- Проклятая политика, абсурд, невозможно, - выдавливает он из себя, тяжело ворочая сухим непослушным языком.
- Франц, милый. Не принимай так близко к сердцу. Все будет хорошо. Мы же единый народ. Вот увидишь, все обойдется, - ее губы приближаются к его губам. - Франц, если хочешь, я сегодня никуда не пойду. И завтра тоже. Мы запремся ото всех.
Некоторое время таксист еще балагурит, но посмотрев в зеркало, обрывает на полуслове свой бессвязный монолог. На его губах блуждает глуповатая мечтательная улыбка. Пару раз их тормозит полиция. Улицы ярко освещены, но свет имеет неприятный красноватый оттенок. Там и сям большие скопления людей, которые не торопятся по домам, в свою частную жизнь. Еще бы, такие события! Будет что рассказать внукам. Свист, громкие крики, пение, автомобильные гудки, рок-музыка и завывание ветра - к этому примешана ненормальная, сгоняющая с места, будоражащая новизна. Кое-где в сквериках, как символ отхода от налаженного уклада, пылают коптящие костры, на которых готовят пищу. Сбитый с толку и ритма огромный город кажется волнующим и неопределенным. Но Франц уже не доверяет ему. Если вчера он был человеком без прошлого, то сегодня он должен стереть в себе память о будущем, которое прочно связано с этим свихнувшимся городом. А если повезет, то и вырвать у него завтрашний день.
5.
У Франца мало вещей. Точнее, живет он в однокомнатной квартире, обставленной кое-как. Да разве это дом? Так, перевалочный пункт. В кухне имеется холодильник, микроволновая печь, кондиционер, сервировочная утварь. Франц не любит готовить, но иногда приходится. Если покопаться, можно найти и тарелки, и вилки - так что унывать не стоит. В единственной комнате - довольно широкая кровать, платяной шкаф, изъеденный древоточцем, несколько пустых книжных полок, два кресла, одно из которых словно набито камнями, а второе - рыхлое, продавленное, скрипучее, в нем не сидишь, а полулежишь, голова и колени примерно на одном уровне. Массивный письменный стол с выдвижными ящичками вполне может послужить как обеденный, если покрыть облупленную столешницу листом ядовито-зеленого пластика. На окнах - шторы из дешевой синтетики. Конечно, пригласить к себе такую девушку... Франц оправдывается тем, что живет здесь временно, но скоро ему выдадут солидные премиальные, и тогда уж он обязательно подыщет себе более удобное и приглядное жилье.
- У тебя еще относительный порядок. Не люблю неряшливых мужчин, - Юлия скептически изучает кухонные принадлежности. - У тебя тараканы не водятся? Уже лучше. Так. Ты сейчас посидишь в одиночестве - подсматривать за мной не надо, я нервничаю, - а я быстренько что-нибудь сооружу. Кстати, ты знаешь, что обильный ужин вреден? Мы с подругой вообще не ужинаем. А потом ночью втихаря друг от друга бегаем к холодильнику.
Франц открывает баночку пива и усаживается в рыхлое кресло. С кухни доносится характерный стук ножа, шипение масла и мелодичное приглушенное пение. Приятное ожидание. Если только ограничиться общей ситуацией. А она такова. Мужчина развалился в кресле, вытянув ноги. Он холост. У него есть работа, которую довольно щедро по нынешним временам оплачивают. Он хороший специалист, его ценят. Завтра ему предстоит операция, простая, но сомнительная. Но сегодня он познакомился с прекрасной девушкой, которая готовит ужин и не прочь провести с ним... ну да, выходит в рифму - провести с ним ночь. Нет, она не легкого поведения. Совсем даже напротив. Это у судьбы легкое поведение. Предположительно, мужчина должен строить планы на будущее, на совместное будущее. Нет, это, пожалуй, слишком конкретно. Достаточно: мужчина ждет женщину, безо всяких осложнений. Нетрудно догадаться, что последует за ужином. НО Юлия вовсе не в его вкусе. Во-первых, она девушка с претензиями, а ему легче найти общий язык с простушками. Во-вторых, она худа и... как бы это сказать... субтильна, а ему нравятся полненькие. И потом (теперь это уже ясно) он не хочет коитуса. Тогда зачем он все это затеял? Он хоть раз задумался с тех пор, как увязался за ней в толпе? Одни дешевые чувства. Целый день его аналитические способности были парализованы. Уж не сходит ли он с ума?
Напротив сидит Штрайбер. У него пустой матовый взгляд и хищная безумная улыбка. Его офицерская полевая форма превратилась в грязное окровавленное рванье.
- Франц, гони ее, - говорит он ласково. - Или лучше убей. Тебе же ничего не стоит. Франц, а помнишь, мы сочиняли стишки? Выходило так себе, но нам нужна была разрядка. Э, Франц, да у тебя память отшибло. "У моей монашки экие какашки". Ну, вспомнил? Мы еще с тобой спорили, ты предлагал "славные", а я "сладкие". Вроде бы, какая разница? Но разница есть, Франц, и большая разница. "Славные" - так себе, для потехи. А "сладкие", - Штрайбер чмокает губами, - это уже черт знает что такое, маркиз де Сад, безграничная свобода личности. Кто ее выдержит? Кому она по нервам или по карману? Она не для шутов, Франц, вот в чем разница. Славное было времечко, - Штрайбер тяжело вздыхает и умоляюще протягивает руки. - Франц, я сочинил стишок, последний, наверное. Я прочту, ладно? - и не дожидаясь согласия, начинает декламировать, сжав виски и раскачиваясь из стороны в сторону:
Дурочка влюбилась в мертвеца
За улыбку сгнившего лица
И доверилась ему, бедняжка,
У могилы на краю овражка.
Проходили люди и года,
Но любовь не ведает стыда.
Его тормошит Юлия. Наваждение исчезло.
- Франц, что с тобой? На тебе лица нет, - так было уже в машине. Теперь Юлия сидит перед ним на корточках. Какая она милая в этой алой косынке. Где она ее нашла?
- Я, похоже, задремал, - извиняется Франц и трет глаза. - Это со мной бывает. Две ночи не спал. Срочная работа.
- Эх, ты! - она уклоняется от поцелуя. - А я-то думала, ты умираешь от нетерпения. Вот, - небрежно кивает на стол, - котлеты по-пражски, салат по-гречески, поджаренные хлебцы с баклажанами. Но ты, конечно, не оценишь моих талантов.
- Это еще почему? - бодрится Франц. - Подожди, садись сюда, - он уступает ей свое место, а сам садится в жесткое кресло напротив. Озадаченная Юлия осторожно подаётся назад, откидываясь на спинку, рассохшееся дерево отвечает сварливым скрипом.
- Ну и ну. А оно не развалится? Я, кажется, догадываюсь, зачем ты меня сюда усадил. Где ты вообще взял это акушерское кресло? - она выжидательно смотрит на него. - Ты так и будешь глазеть на мои коленки?
Франц придвигает поближе стол, режет хлеб, открывает вино и по просьбе Юлии зажигает свечи, приобретенные в том же магазине. Эти простые действия наполняют его умиротворением. Они с жадностью набрасываются на пищу.
- Юлия, даже при свечах твои котлеты бесподобны.
- Не спорю. Прага - прекрасный город, но здесь она ни при чем. Просто я их так называю. Плесни-ка еще вина. Франц, ты вроде журналист, - в ее голосе звучит сомнение. - А где твоя печатная машинка, бумага, книги?
- Печатную машинку я отдал в ремонт. Полетела каретка, - не моргнув глазом, отвечает Франц. Кстати, век печатных машинок прошел. Скоро я куплю себе компьютер. Правда, мне нравится тюкать по старинке. Электроника меня пугает.
- А что ты читаешь? Или это профессиональная тайна?
- Нет, отчего же, - уже несколько лет Франц не испытывает потребности художественного текста. Порывшись в шкафу, он протянул ей затрепанное издание начала века - единственную книгу, которая осталась от прежнего хозяина квартиры. - Это моя настольная книга. В ней много полезных сведений.
- "Руководство по пожаротушению". Очень мило, - Юлия безжалостно швыряет книгу под кровать. - Франц, ты что, циник? Мама предостерегала меня от циников.
- А моя мама, - смеется Франц, - предостерегала меня от начитанных девиц. Ты же любишь читать?
- Ага. Особенно порнографические романы, - серьезно отвечает Юлия. - Франц, у тебя и телевизора нет.
- Ну и что? Зато у меня есть радиоприемник. Совершенно доисторический, - он показывает на громоздкий полированный ящик, в котором, если его очистить от чепухи, можно переносить боеприпасы. - Не надо презирать стариков, Юлия. Он еще на многое способен. Сейчас увидишь.
Франц включает сеть и крутит ручку настройки. Несколько мгновений его рука непроизвольно задерживается на волне местного радио. Он поддается жгучему любопытству.
"...Несмотря на поздний час и настойчивые требования полиции разойтись по домам, демонстранты продолжают оставаться на улицах. Однако серьезных инцидентов не зафиксировано. Завтра оппозиция планирует провести шествие по центральным улицам города. Похоже, и сторонники президента не собираются сидеть сложа руки. Не исключена возможность провокаций. В связи с этим..."
- Франц, найди какую-нибудь музыку, - устало просит Юлия. - Оставь Шуберта. Или нет. Вернись немного назад. Там где-то была Мадонна.
Голос певицы немного искажен помехами. Юлия сидит, подобрав под себя ноги, печально уставившись в затененный угол комнаты. В ее глазах пляшут таинственные острые звездочки. В коротком легком платьице, задравшемся значительно выше колен, в неровном желтоватом освещении она очаровательна и соблазнительна. Даже до войны, когда Франц любил волочиться, у него не было такой женщины. Возможно, таких женщин вообще не бывает. В том смысле, что прежде, чем они появляются, их нужно вообразить. В душе они пробуждают нежность, в теле - вожделение. Но где кончается душа и начинается тело?
- Франц, знаешь, на кого ты сейчас похож? На сытого самодовольного кота. Еще немного, и ты станешь мне противен.
- Юлия, ты гипнотизируешь меня своими коленками.
- То-то ты и клюешь носом, - она опускает ноги на пол и старательно стягивает неподдающееся платьице. Теперь она сидит в кресле, выпрямив спину, как чопорная капризная инфанта. - Ты собираешься меня чем-нибудь занять или тебя надо облить холодной водой?
- Давай ляжем спать, - предлагает Франц, откровенно зевая и потягиваясь. - Глубокий сон без сновидений, что может быть лучше для молодых здоровых тел. Ты не дрыгаешься во сне?
- Фу... Угодила в лапы к цинику. Это же верх цинизма - после двух бессонных ночей заманить к себе девушку только для того, чтобы она сготовила ужин. Ну, Фрранц, не жди от меня пощады. Если заснешь, я буду колоть тебя шпилькой.
"Утро вечера мудренее" - так, кажется, говорят русские", - думает Франц и проваливается в сладкую сказку.
6.
Франц долго выбирается из неглубокого, но затягивающего сна. Он не один, голова женщины покоится у него на плече, женщина опутала его руками и ногами - гибкая трепетная лиана прочно удерживает его в состоянии блаженного забытья. Обычно он отстраняется от женщины, ибо не может спать, соприкасаясь с чужим обнажённым телом. Но это тело не кажется чужим и не имеет ничего общего с жестоким миром, вызывающим отторжение. Нет одиночества. Так будет вечно. Какой восхитительный сон! Наяву подобное невозможно.
Франц разом припомнил вчерашний день во всей его невозможности. Они заснули только под утро, когда уже начинало светать. Признаться, ему повезло. Давно он так не оттягивался. Внешность плюс темперамент - это что-то! Но сейчас следует взять себя в руки и действовать. Хотя, если начистоту, он бы не прочь ещё покувыркаться - такие девочки на дороге не валяются. Нет, это невозможно! С разбегу прыгнуть в постель к практически не знакомому мужчине! Налицо тлетворное влияние буржуазией культуры.
Франц осторожно высвобождается из тёплых объятий и смотрит на часы, которые вчера, сняв с руки, сунул под кровать. Уже полдень! Из-за этой девчонки он совсем потерял, голову! В его-то положении играть рель влюбленного юнца. Невыполнение приказа гарантирует смерть. Полную смерть - де-факто. Франц включает приемник и настраивается на местную волну. Тот же голос, что и вчера, только более возбужденный, вещает:
"...полиции не удается воспрепятствовать продвижение демонстрантов. Между тем, площадь у городской мэрии уже заполняется сторонниками законно избранного президента. Здесь в час дня начнется митинг в его поддержку. Пока развитие ситуации не поддается прогнозам. Но уже очевидно, что лидеры оппозиции в который раз проявляют опасную неуступчивость. Руководствуясь своими корпоративными интересами, они способствуют нагнетанию обстановки. По приблизительной оценке, сейчас на центральных улицах города находится более ста тысяч человек..."
- Франц, выключи эту ересь, - сквозь сон бубнит Юлия и переворачивается на другой бок.
Пока можно быть спокойным. Момент не упущен.
"Развитие ситуации не поддается прогнозам. Как же!"- ухмыляется Франц. Все равно, надо спешить. Он бреется, принимает холодный душ, бодрящая колючая вода приводит тело в боевую готовность. Собрав кое-как разбросанную по полу одежду, Франц одевается, быстро, с армейской сноровкой. В таком виде он резко контрастирует с наготой девушки. Это возбуждает. Шикарная, все-таки, девчонка. Надо же, после такой ночи и не пахнет кислятиной. Конечно, свинство - огорчать ее после всего, что было. Но ничего не поделаешь. Поколебавшись, Франц тормошит Юлию за острое плечико.
- Юлия, пора вставать. Ну, давай же, проснись.
- Франц, что ты, в самом деле, - сонно ворчит она. - Давай хорошенько выспимся. У нас весь день впереди.
- Уже полдень, ты слышишь? - настаивает он, постепенно увеличивая амплитуду колебаний, - Полдень.
- А кофе ты мне сварил?
Вот как. Кофе ей в постель подавай!
- Сейчас будет кофе, - обещает Франц. Из-под кухонного крана он набирает в рот ледяной воды, от которой заломило зубы. Рывком повернув к себе вялое податливое тело, он резко опорожняет рот - безотказное средство. Юлия дергается, вскакивает, непонимающе таращит на него глаза. Возврат к реальности был мгновенным.
- Ты что, ошалел? - возмущенно шипит она. Ну, прямо, ошпаренная кошка, того и гляди, вцепится коготками.
- Понимаешь, Юлия, - Франц крепко берет ее за плечи и смотрит прямо в глаза, стараясь говорить как можно убедительнее. - Я должен идти. Это для меня очень важно. Время не терпит. Поэтому ты сейчас одеваешься, приводишь себя в порядок и выходишь вместе со мной. Я даю тебе пять, нет, десять минут, время пошло.
Она смотрит на него недоверчиво. До нее еще не дошла серьезность его слов. Это плохой признак.
- Ты меня гонишь? - сдавленно шепчет она и, словно ссылаясь на осязаемый неопровержимый факт, нервно отмахивает ручкой, повышая готовый сорваться голос. - Но мы же хотели...