В местечке, где на каждого говорящего приходятся трое невнятно лопочущих, я родился глухонемым. Я не слышал ни тугого блеянья выкормивших меня коз, ни ночного лая встревоженных сторожевых псов, и от людей, промелькнувших рядом с моим молчанием, остались мне лишь шершавые прикосновения пахнущих огнём и козьей шерстью рук.

Со временем мои пальцы научились изгибаться и переплетаться с теми вожделением и точностью, что оттачиваются долгой неразделённой страстью. Сначала сомкнулись они (первый, горячий нерв сильного чувства - двигательный) вокруг суковатого посоха; затем - на горле того, вынырнувшего из кустов: выпученные выгоревшие глаза, неслышно-хрипло-прерывистое дыхание, запах, сложенный из шипящих, агонизирующее, расплывающееся нервным потом, многоточие в конце диалога.

И после паузы, после тошноты, после резко очерченных летним солнцем дней, после хвойно-прелой дороги под гудящими - мерным раскачиванием лап - на ветру соснами открылась моим рукам тёпло-зелёная невообразимость моря. Я стоял на каменной набережной, на спускающейся ко дну лестнице, отворотясь от многолюдной дворцовой площади, наклоняясь иногда за пригоршней воды, которая сразу искристо сбегала обратно, как будто из-за моего упущения переставала существовать. Скользили отражения чаек, а отражения отражений то припадали на миг к поверхности моря, то быстро поднимались, удалялись, разворачивались и шли новым кругом; всё это - синее, зелёное, белое, всех оттенков и настроений - вращалось внутри частного, изолированного от главного русла времени, шара, пока слабое прикосновение не проникло сквозь его тонкую оболочку.

Она что-то говорила. Рот - очень красный, - как заглавная буква, бесстыдно и бессмысленно оголяемая играющим на ветру матерчатым переплётом, шевелился на бумажно-белом от пудры лице, контрастно высветленном очень закрытым, грозового цвета платьем и почти полностью скрывающей волосы шляпкой. Много позже, в стремительных гостиничных номерах, я читал с других лиц те же движения губ, те же слова, оказывавшиеся всякий раз разными потому, вероятно, что обстоятельства весомее знаков, а уж обстоятельства обстоятельств и вовсе - источник всякого смысла.

Она что-то говорила - мимо моего понимания, - потом, не дождавшись ответа, замолкла; но теперь и молчание её было уловимо вопросительным, втягивающим, вынуждающим мою руку с недоумённо раскрытой ладонью протянуться к ней, прикоснуться. Неожиданно легко, словно на хорошо смазанных петлях, она повернулась, и бриз взметнул, подхватил и, перебирая страницы теперь недоступного текста, понёс прочь, уменьшая, отменяя отличие её от чёрно-белых птиц и от книг, и от приоткрытых в постоянное завтра дверей, и от любой вещи, пребывающей в отрешённом фокусе перспективы.

В ту же точку входит и луч, прочерченный из нынешней моей старости к тем давним дням через мутноватую смесь бывшего и кажется бывшего, и кажется придуманного, меняющихся местами с пугающе-головокружительной лёгкостью, калейдоскопно, следуя больше не старательно отлавливаемым воспоминаниям, не здравому смыслу, но - надчеловечески-холодному диктату симметрии. Симметрии, что заставляет меня написать:

Ладонь уже раскрылась,
и в точке,
где сходятся прямые,
в ужасно близкой точке,
я различаю не зелёный блеск,
а темноту,
немую темноту,
не отражающую,
не выпускающую жест.
Даже -
прощальный.