После пива на Леху накатывали приступы человеколюбия и если ему в это время не мешали следовать золотому правилу "Не делать сегодня то, что можно перенести на завтра", можно было быть уверенным - вокруг все будет спокойно. Ни на какие эксцессы в этом состоянии он не поддавался.
Но сегодня было нетак. Родной батя по кличке "Дурак", проживавший с незапамятных времен сторожем в треугольнике "турбаза-бутылка-стакан", растолкал его, срубившегося после обеда в обнимку с любимым журналом "Человек и закон", и стал доставать с ремонтом бредня, который был порван по пьяной рыбалке с закадычным другом Андрюхой и который, долбаный ты козел, один фиг сегодня тебене нужен!..
Как не лягался сонный Леха, но Дурак нынче ещё не похмелялся и, подверженный тряске, тряс и сына, и таки растолкал. Кровинушка хотел двинуть бате в рыло, но это, во-первых, противоречило гуманистическому настрою, во-вторых - дня на три придется валить из дому, пока Дурак не набегается со своим двуствольным пугачом двенадцатого калибра и не наорется "Убью, собаку!". Они ограничились неоднократным посыланием к матери, известно какой и в процессе этих препирательств Леха встал и свинтил от греха подальше к Андрюхе.
У его друга была достопримечательность - кобыла Машка - будучи жеребенком, она досталась отцу-покойнику после раздела имущества их последнего в районе колхоза имени начдива Чапаева. В довесок к жеребенку шла двуколка.
Все это, в свою очередь, перешло по наследству к сыну.
Андрюха холил и лелеял пегую с белой звездочкой на лбу шестилетку, как его бывшая жена, выгнанная пинком под зад за гульбу, свое ленивое упитанное тело.
Вот и сейчас Леха застал друга с ведром и щеткой, шоркающим любимицу.
- Че? - сказала Андрюха, не переставая заниматься кобылой.
- С Дураком поцапался, - ответил друг, усевшись на чурку и облокотившись спиной о стену сарая.
- Да починим мы этот хренов бредень!.. Завтра.., - Андрюха тоже придерживался золотого правила лежебоки, но не по душевной склонности, как Леха, а из-за избыточного веса.
- Ага, - лениво согласился Леха, у которого под крышей еще погуливали пивные пары.
- На хер нужно, да? Сёдни пятница, а мы будем выежываться с ним!
- Ну... Он че-то на взводе сёдни. Не похмелился, мудила. Чуть по таблу у меня не схлопотал. Еле сдержался, мня!
Андрюха, отдавшись чистке, молчал минуты три.
- Че седни делать будем? - наконец разомкнул он рот.
- Нажраться бы! - возмечтал кореш.
- А у тебя бабки е?
- Полный голяк!
- Такая же херня!
Покончив с кобыльим туалетом, Андрюха похлопал животное по крупу, вылил ведро за забор и присел рядом с Лехой на другой чурбак.
- Один вариант е, - сказал он, закуривая, - на зерноскладе доска есть хитрая, в стене со стороны Панькиной пади - мне Дуркины сказали - они уже так коммуниздили... И к бабке Насте. Мешок зерна - две литры самогонки.
- Не подловиться бы, мня...
- Ну, на хер!.. Там все четко! - возразил друг. - Тихоныч вечно в сторожке балду парит. А до склада - идти и идти!.. И провод телефонный тайфуном сорвало...
- А че! - заводится Леха, - Давай! Хули делать!... Стемнеет!..
- Кой хрен стемнеет!.. Щас!..
Желудок у Лехи - тончайший индикатор опасности. - Ладно, сейчас так сейчас... Только на дальняк схожу...
...Все прошло как по нотам. И не тёмной ночью, а в три часа дня. Машку, запряженную в двуколку с хорошо промазанными солидолом осями, оставили в рощице неподалеку от склада.
К задней стене склада подступал густой кустарник - идеальное место для кормящихся на халяву.
Доску Андрюха нашел почти сразу. Он пролез внутрь и минут через
пять, показавшихся нетерпеливому Лехе целой вечностью, кряхтя и пыхтя, просунул наружу грязный и тяжелый мешок.
Через полчаса они были у северной' окраины бывшего колхоза имени Чапаева, там, где в падь спускались зады сельских огородов и среди них - лидера местного самогоноварения - бабки Насти.
Злоумышленники восседали на краденом мешке, полупросунутом под сиденье и присыпанном сеном и юркий маленький живчик Леха напирал на грузного Андрюху. - Давай, коли ее на три!
- Да не подпишется она! - отбивался кореш. - У нее такса четкая! Хватит нам и двух до усрачки!
- Завтра догнаться! - не унимался друг,
- Да отвали, не подпишется говорю!..
...На зеленом поле паслись: семь коз под предводительством почтенного козла Гришки, три стельные коровы - все бывшие любовницы пасшегося тут же быка Борьки, и две молодухи-нетели, одну из которых - Зорьку, пеструху с белой головой - Борька домогался с самого утра и которая на все его приставания поворачивалась бокоми, мыча и клоня голову долу, норовила боднуть.
Легкой победы никак не получалось и в глазах у Борьки засветились крохотные искорки ярости.
Он презрительно отвернулся после очередного безуспешного подхода к строптивой и обрезанным рогом ковырнул землю: гордость чистопородного симментала была уязвлена какой-то безродной пеструхой, чье потомство он был приставлен аристократизировать.
Пришедшая на обеденную дойку железнозубая и химковолокнистая Мария Ивановна застала Борьку у самого леса точащим свои обрубки о березу. Доярка, под звон молочных струй о подойник, выглядывала из-под коровьего брюха и дивилась на ни разу за три года не виданную такую бычью придурь.
А Борька к шести вечера совсем забыл о своих благородных швейцарских кровях. Он стоял на том же месте у березы и как дикий тур рыл рогом землю и мычал поминутно, налитыми глазами пепеля сбившихся в кучу коров, не смевших вслед за козлом Гришкой и его гаремом оттянуться подальше.
Не хватало последней капли. Или - искры.
И она не преминула явится в образе Марии Ивановны с бичем в руке и в своем обыденном состоянии агрессивного запала на неправильности протекавшей вокруг жизни. Только что объектом ее гневливого внимания стал козел Гришка какого-то лешего раньше времени и самовольно ушедший с пастбища. Встретив козла и его команду у самой изгороди хуторской, она замахнулась бичем, но козел отбежал на безопасное расстояние, разогнался и так боднул изгородь, что зашатался весь пролет. Намекал, скотина, что и он не без характера!
- Ну, погоди ж ты у меня! Вот я вернусь, козел вонючий! - ругнулась хозяйка и, погрозив наглецу бичом, пошла к дальнему краю пастбища. где у самого леса пестрели коровы и чего-то мычал этот барин Борька.
Мария Ивановна, отягченная большим телом, которое придавало ей излишнюю уверенность, и не отягченная тонкостью чувств, в раздражении вообще ничего не понимала вокруг. Мычащий и роющий землю производитель был всего лишь неправильно ведущее себя домашнее животное. Его следовало приструнить и поставить на место, чтоб другим неповадно было. Но в самоослеплении хозяйки, которой все в доме подчинялось и все бегало на цырлах, она явно переоценила свою власть над животным,
На щелк бича и грозный окрик. - Я тебе щас, скотина безрогая! - Борька боднул землю, взбрыкнул задними ногами и кинулся на железнозубку, самонадеянно манипулировавшей бичем в пяти метрах от него. Хотя Мария Ивановна успела развернуться и даже отскочить в сторону, но восхитительное чувство полета испытать ей все же пришлось. Борька, на крутом завороте, поймал жирные ляжки хозяйки на лоб с мелкими обрубками и не то что ударил, а скорее пронес и бросил стодвадцатикилограммовую тушу на объеденную луговую травку.
Мария Ивановна охнула, "прилужившись", и только потом испугалась, а Борька, описав замысловатую кривую ликования вокруг разбегавшихся коров, задрал хвост и помчался в сторону проселка, оставив разочарованно пукавшую хозяйку в состоянии тяжелого предплача, чего с ней не случалось последние лет двадцать восемь с небольшим, с той самой, памятной этим событием, первой брачной ночи,
Итак: Мария Ивановна, вдруг низвергнутая с пьедестала хозяйки, вопила басом-плачем, а Борька, миновав хутор, топотал галопом по проселку с единственным яростным желанием поддеть на свои жалкие рога хоть кого.
...Леха пошел поссать и - надо же - и автопилот был в полной исправности - то есть он не валился с ног, хотя вылакали по целой бутылке горючего первача- но где-то произошел сбой и выплыл он не на поляну, где отрубившийся Андрюха подпирал спиной колесо двуколки, а на проселок - знакомый, но не очень.
- Ни ф-фига из дому пишут! - только и нашелся, что сказать Леха, икнул и нетвердо потопал по неукатанной траве проселка, справедливо полагая, что куда-нибудь кривая да выведет. Но как-то вдруг устал и присел. А там и заснул прямо на обочине.
Тем временем Андрюха очнулся. Он открыл глаза, секунду таращился в никуда, потом вскочил и, по-видимости, бодрый, на самом деле был совсем зомби (то бишь - ноги ходили, а разум - спал). Обнаружив исчезновение кореша, он тужился вспоминать: как вообще-то здесь очутился и что это за место на земле под солнцем? Но у зомби - это каждый знает - мыслей не бывает, а только мышечные рефлексы. Потому он вспомнить ничего не мог. Рефлексы отвязали Машку, усадили Андрюху на двуколку и дали направление "хоть куда". Зомби же, через минуту укачанный, опять превратился в человека, только отрубленного, катящегося по тому же самому проселку и в том же направлении, где на обочине отдыхал сморенный самогоном и августовской духотой друг детства.
Минут через двадцать кобыла, шагавшая черепашьим шагом, почуяла знакомый запах, и остановилась около Лехи, дрыхнувшего в траве и легким носовым посвистыванием посылавшем привет могучему храпу стокилограммового товарища...
...Лицо у дяди Феди в его пятьдесят два года до того было продублено солнцем и ветром, до того в него въелась пыль паханых полей и кошеных нив, что больше напоминало обгорелую африканскую маску, увенчанную затасканной кепчонкой, из-под которой торчала пакля немытых волос. Вороньи гнезда, коими были уснащены высоковольтные столбы, тянувшиеся по краю его надела, были близнецами-братьями дяди Фединой прически.
Сзади его трактора - старенького "Беларуся" - висел плуг, на нем, погромыхивая цепями, лежала борона. Из нее смело можно было выдернуть десять зубьев и вставить туда его заскорузлые граблеобразные пальцы - и землица подалась бы, расступилась перед ними как перед железом, не уловив разницы.
Дядя Федя с детства с трудом вязал слова в предложения, а после целого дня одинокого молчания в поле и вовсе разучивался говорить. Лишь, когда приезжал домой, жена - пила-кастрюля - от которой волей-неволей приходилось отбиваться чтоб совсем не заела, заставляла вспомнить родную речь, скрепленную, как кирпичи раствором, обильным матом. Он потерял бы дар речи, если бы таковым обладал! - Родной кровный бык Борька из-за поворота выскочил!..
Бык подлетел к трактору, сипло мыкнул, боднул колесо и, задрав хвост, умчался дальше, а дядя Федя озадаченно завертел головой то в сторону скрывшееся скотины, то в другую - ожидая кого-нибудь гнавшегося - и щупая под сиденьем чехол с двустволкой. Никого не дождавшись, он развернул трактор и придавил железку. Говорил же зоотехник в племтовариществе, ефамат, кольцо надо в нос скотине вдеть и на привязь!.. Ох, жена с потрохами сожрет, если чё с быком случится!..
...Мария Ивановна, посидев некоторое время на пятой точке, оправилась от испуга и пришла в свое обычное состояние - покорительницы кастрюль, коров и огородов; она встала и пошла, потирая ушибленный зад. Железнозубая рассудила, что если Борька побежал по проселку, то упрется в речку с отсутствующим мостом. В воду он ни за что не полезет. Хозяйка решила идти напрямик через лес и там перехватить агрессивную скотину.
...Выскочив за очередной поворот, дядя Федя ударил по тормозам, едва не врезавшись в перевернутую двуколку. Он вылез из трактора и увидел в нескольких метрах от обочины распростертое тело. Это был его племянник Леха. Голова его была разможжена, береза, около которой он лежал, была в крови. Под двуколкой лежал Андрюха. Шея Лехиного кореша была неестественно подвернута.
Оба парня были мертвы.
Дядя Федя застыл, очарованный ужасом смерти. Где-то невдалеке послышалось Борькино мычание, оно и вывело мужчину из столбняка. Дядя Федя решительно подошел к "Беларусю" и вытащил из-под сиденья чехол с двустволкой.
...Большое Борькино сердце было сердцем любовника, но не бегуна-стайера. Второе дыхание не открылось, и он встал. Бык стоял и мычал, жалуясь на целку Зорьку, из-за которой весь этот комбикорм заварился. Из-за поворота показался дядя Федя с двустволкой. Он вскинул ружье, бык повернулся к нему и опять замычал, словно просил прощения. - Это не я!.. Это всё телки!.. От них все зло в нашем бычьем мире!..
Дядя Федя прицелился в голову, но выстрелить не успел. Экзекуцию прервал истошный женский вопль. - Ты что делаешь, тварь!
Дядя Федя чуть не выронил ружье. Перед ним стояла, словно из земли выросшая, железнозубая жена-ведьма. Со слипшимися от пота волосами, тяжело дышащая и с бичом в руке. - Ты что, тварь, делаешь, а!.. А ну брось ружье!
Она наступала на него, щелкая бичом.
- Так тэ-то... тэ-то, - блеял дядя Федя, отступая. - Тэ-то... Он племянника Лешку и Андрюху... тэ-то... убил. Тама они лежат...
...Мария Ивановна и дядя Федя молча стоят над телами Лёхи и Андрюхи. Борька привязан к бороне, что висит на "Беларусе".
...- И что? - выговаривает несгибаемая железнозубка. - Из-за этих алкашей скотину убивать! Ты помнишь сколько мы за Борьку отдали? Треть надела и стог сена! А эти... все равно даром на свете жили, им только водку жрать!.. - Мария Ивановна огляделась по сторонам и перекрестилась.
- Дак тэто... похоронить бы ефамат.
- Ты че дурак! Хоронят на третий день! Или будешь объяснять, что это Борька их на тот свет спровадил! Поехали отсюда побыстрее. Скоро народ с покоса будет ехать и найдут их. А там... пусть выясняют, что да как...
- Дак тэто...
- Иди, говорю, заводи свою колымагу!..
...Наутро следующего дня Борька наконец покрыл Зорьку и теперь стоял смирный в загоне. Мария Ивановна тряпкой оттирала кровавое пятно на лбу скотины, приговаривая в сторону Зорьки, стоявшей неподалеку. - Дура молодая! Дала бы ему вчера, и эти алкаши были бы живы, а теперь что уж... Теперь всё... А тебя дурака я в обиду не дам. Не-ет... Пусть менты думают, да гадают... А что? - убеждает себя железнозубка. - Летели пьяные, и перевернулись. Вот шеи себе и свернули...