(ФАНТАСТИЧЕСКИЙ РАССКАЗ НЕИЗВЕСТНОГО ПРОРОКА О КОСМИЧЕСКИХ ВИДЕНИЯХ)
"Но скоро поднялся против него ветер бурный,
называемый эвроклидон."
ДЕЯНИЯ СВЯТЫХ АПОСТОЛОВ, [27],14
"Ибо как земля дана лесу, а море волнам его,
так обитающие на земле могут разуметь только то,
что на земле; а обитающие на небесах могут разуметь,
что на высоте небес."
ТРЕТЬЯ КНИГА ЕЗДРЫ, [4],21
Досталось быть отмеченным благодатью Иисусу, сыну Сирахову, за то, что выказал себя неутомимым резчиком (чьи могУщие лицо и руки, где не плотностью сухой мелкопылевой оболочки из глины и камня скрижали безыскусно заволочены, там словно легендарным преданием, говорящим мертвыми языками с древних градских стен, возвращенных мачете из пленения в землях варварских джунглей с весьма сильными корнями, как змеящимися в пальцах лианами, прихотливо источены червячными формами высохших следов катившихся под палящим солнцем потных капель) и деятелем наставления "зажегши свечу, не ставить ее в сокровенном месте, ни под сосудом, но на подсвечнике, чтобы входящие видели свет". Всякому интересовавшемуся обучением Господним уставам казалось угодным хвалить его добрую удачу так поставить к краям медного моря, устроенного рукою Господа, "вразумляющего народы", пред входом в алтарь во храме его разума, многими тысячами искусных пловцов п-р-е-д-л-о-ж-е-н-и-я и г-и-п-о-т-е-з-ы мысли, дабы состязались друг с другом в нырянии кувырками пред очами Твоими и всплывали с Твоего одобрения чернявыми главами словес с емкими, как сосуды для воды и вина, взглядами в Книге Премудрости Иисуса, идеально заполняя пустоты листа, как согласные буквы в еврейском алфавите, как бы узурпировавшие перед гласными право не подлежать пропуску при записывании, иначе говоря, для коих не подобрать лучшего нерушимого применения, в чем убедились наконец и вставшие пшеничными колосьями мы в пространстве, прекратившем загораживаться до горизонта вертикальными и косыми линейками предыдущих перед следующими -- здесь приходит в мою жалкую лабораторию художественного письмА голос легкой ангельской трубы, поющей Сильному Иакова хвалебные гимны, советующий обратиться за предваряющим образом красочного уподобления существительного, постучавшегося в дверь, которая пока еще на початом листе пробел, существительного, объединяющего идеей Спасения Израиль, к сАмому естественно-геометрически толкуемому человеческим умом стихийному природному явлению, осязаемому благоприятною или несносною влажностью, и сверх того влажностию, ощутимою как бы смягчающею оболочки устремленных на нее из-под укрытия китайского зонта или оконного стекла глаз, - пусть слуга, стоявший навытяжку (с почти не различимыми или европейскими? или азиатскими? или восточными? разрезами очей под нависшими темными клочками шерсти высокой медвежьей шапки) на часах, нам представляет общо -- "чтецов" (до нас, нас и после нас) Послания (кратко) "Сирах", то есть, учеников в продолжении истории; дабы по серодождливом пробеге по цветным витражам церковного собора и новых, которым придется приять дух разумения и по нему исполнить и преуспеть, как смогут, только умножалось свидетельствование узнавания Твоей милости в непроницаемых недрах облачного путеводного столпа, поминанием коего не ограничусь, но шагну далее, - пожалуй, да, - троекратно шагну пером (как бы вызывая в пытливом зрачке читателя проблеск загоревшегося луковичного пламени поднесением к лицу свечки ради чудного отражения оной в озерном мраке, окаймленном брегами роговицы), выводя, что милость Твоя выражается в мире разнообразно, и мне приятно найти ее на сей раз в неуничтожимости боговдохновенного труда "Сирах".
Мыслю, невозможно долго мы обучаемся, и чуть не во всю жизнь, переведенную из временнОй в пространственную характеристику, развивая свой надел, (дарованные Богом нехоженые земли, до рождения приуготовленные для труда над ними, для устроения из них необъятной житницы,) оттесняем терние к границам, - а сколько-то от нашего внутреннего существа все имеет малое отличие от младенца в колыбели, над коим пускается в пляс хоровод ярких игрушек, привязанных к особой вешалке; и не волшебство, а наше невежество служит подоплекой фокуса с петрушкой, волчком и пирамидкой.
Избранными для обдумывания достопримечательностями древней жизни состоялась для меня прогулка по пустыне; пробудился от сна алхимический ветер Евроклидон, накоротке знавшийся с Апостолом Павлом, и увлеченно занялся составлением диаграмм на песке, демонстрируя, что он - пророк по чину Моисея. И откуда бы мне управиться с аккуратным переносом этих естественных систем крохотных оросительных канальцев на бумагу, если я стоял перед его рисунками, как ребенок, со своей рукою, сжатой в кулак, весь как бы связанный нервной судорогою от того, что полтора десятка наловленных в глубокой луже головастиков прыскают на свободу, просачиваясь между пальцев, а слух мой как бы отходил от потрясения, произведенного голосом Ангела, корившего меня за дерзость посещения барханов, к огромным хлопающим крыльям коей должен был я отнестись с небрежением узника коленей и стоп нелетающей птицы, кормящейся на земле, иначе, смирением, выказываемым песчаным бурям пилигримом, накидывающим на голову кусок своего изношенного, в заплатах одеяния, ибо "есть ветры, которые созданы для отмщения и в ярости своей усиливают удары свои, во время устремления своего изливают силу и удовлетворяют ярости Сотворившего их"(1).
"Чем больше будешь испытывать, тем больше будешь удивляться"(2) разобрал я в надписи, проступившей трещинками по перевернутой воздушной скале, которую неведомая сила держала в небе за широкое основание, не давая оной упасть и разбиться на куски пищи, напоминающей снег. И что это, как не цветущая с шипами ветка из разветвленного пучка ухищрений, на какие пускается Высшее, поборающее за нас, говорящее, что именно то да се в мире, который без Него не поколеблется, означает, откуда то да се взялось и к чему оно ведет и какое отношение к нам имеет? Поэтому я послушно растянул ее в протяженное полотенце, легшее в возглавие сухих кремнистых верблюжьих горбов, сохраняемых Ангелом пустыни как бы непотопляемой меткою, сколоченною из мертвых корпусов плававших здесь в дату, державшуюся Рождества Христова, лохматящихся рыжей шерстью кораблей, не избежавших участи всех временных созданий, участи, как бы ударяющей изнутри в плотскую скорлупу птенцом созревшего духа, выталкиваемого наружу энергией схождения коллапсирующих букв с четырех направлений света в клюющееся слово (С)РОК.
Надпись сия катализировала у меня в мозгу реакцию разумения, и одно на песке из диаграмм, мнившихся печатями, испещренными символикой оросительных канальцев, распозналось как бы выражением лица медали, изображающей резное древо с двумя только драгоценными ветвями. И на левой ветви, представившейся зубчатым рядом, какой получают, сдвинув, упираясь слева и справа ладонями в концы, или какие-то небольшие предметы, или связки чего-то, или мелкие вязанки, сложенные друг за другом в прямую линию, сколько-нибудь немного, (чуть только) преодолевая предел, за которым начнется нахлест, разделяющего расстояния, но так, чтобы предметы, выбросившись из линии вниз и вверх, не совершенно забыли формы идеала (прямую) и не воцарились бы на его месте хаосом, но всем танцевальным ансамблем арабесок показывали бы, что при движении частиц к Богу случается неким природным явлением красота, а при отходе от Него красота постепенно заменяется безобразием, и на левой ветви, представившейся живым рядом крепко скрученных, как бы в тугие пучки застывших зеленых фейерверков, которые просто листья, проглядывали цветы и плоды из подогнанных один к другому восхитительных розовых, красных и сиреневых рубинов. И левая ветка висела в воздухе, как бы созданная по размеру медали, чтобы вниманием, уделенным после нее правой (ветви), очищалась от плевел заблуждений истина, что конечности первой противостоит бесконечность второй, поскольку правая растет как бы не согласившейся довольствоваться одной (лицевой) стороной золотого круга, заплетая своими отраслями и другую (оборотную), и в среде этой бескрайней листвы горят из цельных рубинов недвижИмые светила и малые звезды. И если левая ветка была как бы человек, то правая - как бы Бог.
Созерцание загадочного символа забросило меня на Твердь(3), имеющую вид сапфира, откуда миллионы лет со страшной скоростью летел я вниз, разделенный в своем падении посекундными интервалами на собственные, вытянувшиеся в гирлянду копии, по вертикальной трубе, вместившей бы до полутора десятков человек, поставленных в ряд по линии ее диаметра, к рассыпавшемуся бежевыми и коричневатыми кристалликами подножию верблюжьего горба, превратившегося в мумию, высушенную Евроклидоном до консистенции песчаника, летел как бы в однообразном холодном луче без признаков схождения его на конус, протянувшемся наподобие светящегося состава подающей космический топливный ресурс трубы, частицы коего, слепившись в газообразный конгломерат, проницаемый для твердых тел, набрали скорость, при которой отпадает необходимость в цилиндрообразных стенках, и как бы упакованный сам в себя газ самостоятельно продолжает движение в вакууме. Минуту назад я стоял, а потом всего лишь бессильно пал, сложившись в коленях зонтом солнечной батареи орбитальной станции, перед гремящим горячими пылинками барханом. И я увидел, что стою коленями на рассыпанных зернах граната, и ни одно не было раздавлено мною притом, что я ощутил силу своего соударения с твердой поверхностью вовсе не моментально, а размазанною на кратчайший, но не ускользнувший от контроля ума период, в каковой необычайно стремительно подтянулся за шнурок и как бы схлопнулся, как протянувшийся долее необходимого и все-таки закончившийся звук, шлейф эхо ударившихся коленями всех (собравшихся так в оригинал) моих собственных копий, попадавших на землю следом за изначальным неполным мной.
И я опять сильно поглотился изучением диаграммы, как бы вытатуированной Евроклидоном на сухой коже облезлого горба верблюда, еще помнившейся мне, как во сне, печатью с инкрустацией камней тончайших оттенков столового, хорошего сортового и выдержанного до двенадцати лет во французских дубовых бочках сухого красного вина, а тому оказались причиною гранатовые зерна, рассыпанные кругом вытянутыми, (сглаженной геометрии), объемными каплями, выжатыми, если бы такое было возможно, из сути драгоценного камня рубина. Я был выведен из этого нового рода гипнотического оцепенения голосом, который воспринимал сначала незатейливой мелодией, создавшейся от шуршания потерявшей сцепление с остальными песчинки при начатом ею скольжении по тому, что еще раньше посчитал системой оросительных канальцев, мелодией, по своем прочтении всех иероглифов печати перстня на правой руке Ангела добравшейся до горного плато, над коим ветра бредят вслух сложнейшими вихрями музыкальных произведений. Невозможно странный для горла живого существа (многострунный? или же многоуровневый?) голос исходил от лица седовласого, высокого, худого человека в сверкающих кругом ризах, неточно определенных мною скорее белыми, чем какими-нибудь другими, потому что нельзя было их за завесою нестерпимого сияния отчетливо видеть, кожа которого приобрела к достигнутому им неописуемому возрасту, меряющему нечеловеческие сроки, но сроки гор, и (здесь я делаюсь точен) стойкие цвет и структуру оболочки спелого плода граната. Я смотрел на него, не понимая, какими языками он со мною говорит, но потом понял, что губы его спокойно и плотно сжаты, а он общается со мною орлиными глазами, из которых течет музыка, заполняя область, где мы вместе с ним находились, как бы звучанием симфонического оркестра. И этот не пойманный смертью человек "сказал", чтобы я посмотрел на свою руку, которую я бессознательно держал на уровне груди, разжатой ладонью кверху, полностью открытой к хОрам неба и с лежавшим в центре нее зерном граната, из которого вдруг сотворился мне ясно-прозрачный, кровавого цвета камень. И в этом страшном одушевленном предмете я потерялся своими глазами, будто Бог мне создал вместо них пару косматых волков, и я только теперь осознал, что это должно быть верно, по тому, как бегущие, словно от винтовок, мои звери тщились одолеть стену красных флажков, и так же я не владел собою, когда обдумывал следы ящериц, бегавших по сыпучему склону того, в чем они не могли признать ни лохматого верблюда из каравана Святого Семейства, ни Адрамитского корабля, носившего Апостола Павла к Кипру и Мирам Ликийским, ни корабля Александрийского, подплывавшего с ним на борту к Криту, Хорошим Пристаням и разбившегося в Адриатическом море около острова Мелит(4).
Если поучительная история рыцаря сэра Фергуса Уэльского пришла ко мне родом наставления, то, думаю, что я был неожиданно для себя поощрен образовательным призом, никогда прежде не встречавшимся мне в художественной литературе, ни за ее рамками, уроком вовлеченного присутствия в повествовательной картине, каковая вкратце состояла вот в чем.
В один день, каковой мы не собираемся приклеивать к переплету отрывного календаря, но пустим лучше кататься по Зодиаку на колеснице, запряженной огнедышащими конями Гелиоса, сэр Фергус находит себя в полном боевом вооружении прикованным спиною к каменной стене собственной башни, и между приступами охватывающего его гнева то на расторопного врага, то на собственную гордыню, не дождавшись прихода старых лет мудрости, преждевременно равнять себя по ним, готовясь переменить черные стальные доспехи на шерстяной плащ овечьего пастыря, все же радуется, что он таки спасется по своей вере Господом и Царицей Небесною от ошибочного сетования на неудобства, доставленные ему унизительной расправою. Думает он, как бы сокрушил своего врага мечом. Думает, как бы он вместе с башнею пролетел сквозь землю, и та по дороге отделилась бы от него, и становится он даже согласен целую вечность блуждать по червеобразным ходам в глубине под поверхностью яблока, отыскивая, кто бы освободил ему руки и ноги от цепей, оставшихся болтаться на оных, хотя желЕза более не держали бы его, но несли бы на себе внешнее выражение гнетущей мысли, что он не сделал чего-то важного в духе и для спасения своей души и для подъема своего рода, который, казалось, весь бродил по здешнему лабиринту, не узнавая друг друга, несмотря на кое-какие черты присущего всем им фамильного сходства, какие они могли бы по своему отражению в водяном зеркале запомнить, если бы удосужились заглянуть в подземную речку, петляющую в шахтах всплывающим руслом черной прозрачной гусеницы.
И когда сэр Фергус Уэльский в самом деле начинает проваливаться под землю вместе с башнею, то все множество его топорщащегося оружия трещит и гнется, зацепляясь за что ни попадя, и тем он производит ужасное волнение под землей. Представления черного рыцаря о внутреннем, потустороннем строении нашей планеты, конечно же, не соответствуют открывающейся ему тайне, что замкнутый двойными вратами жизни и смерти мир иной красиво пульсирует розовым светом под кожурой граната, и в рубиновой мякоти его келий как бы затворенные по одиночке ходят в светлой одежде ближайшие к Богу праведники, а весь остальной, пока не определившийся с приоритетами (жить по плоти или по духу) люд, к которому автоматически присоединяется попавший сюда живым сэр Фергус, вынужден худо-бедно продвигаться по белым пленкам, вцепляясь руками в края материи, натянутой за углы и периметр, что мало помогает тем, кто случайно срывается и вынужден съезжать на боку или на спине в середину, проваленную значительно ниже краев под весом бывающего там скопления пострадавших в аварии.
Сэр Фергус, на коем все еще остаются видимыми и слышимыми при всяком шаге оборванные цепи, узнаёт, что местоположение выхода на поверхность ему может подсказать Иосиф Аримафейский(5), и предпринимает усилия к исполнению своего плана. О времени, требующемся нашему черному рыцарю, чтобы оказаться в пурпурово-красной обители святого, говорить не представляется возможным, ибо оно - иррационально. Сэр Фергус, наученный Святым Иосифом отправиться через десять лет поклониться Гробу Господню за произведенные на войнах и турнирах убийства в Иерусалим, а до того, как ему стукнет шестьдесят, с оружием для защиты острова Англия не расставаться, прямо из кельи, освобожденный, наконец, от сомнений и от обрывков своих цепей и облаченный в доспехи, которые, кстати, окрашиваются в келье в красный цвет, оказывается переместившимся на вершину собственной башни, как бы восставленной из бездны, и с этих пор получает прозвище Красный Рыцарь.
И тогда только два дикие косматые волка, вышли из ступора, нашедшего на них перед красными флажками, которые означали оболочку рубинового камня, когда ничего уже не могло зерно граната рассказать мне большего о сэре Фергусе; и подошел я к месту моего видения музыкального человека, кожа которого была цветом и структурою, как кожура гранатового плода; и ясно я увидел оттуда печать, как бы искусно вырезанную ветром Евроклидоном в перстне на правую руку Ангела, и увидел я, что цветы и плоды, расположенные вперемешку с тугими пучками изящных листьев на левой ветви, которая символизировала человека, принадлежат древу граната.
И правым почувствовал я себя в тех случаях, когда просил Тебя: "да дастся мне смысл разумения"(6).
07 марта 2015
Примечания:
(1) см. "Книга премудрости Иисуса, сына Сирахова", [39], 34-35;
(2) см. "Третья книга Ездры", [4],26-27: "Он же отвечал мне: чем больше будешь испытывать, тем больше будешь удивляться; потому что быстро спешит век сей к своему исходу, и не может вместить того, что обещано праведным в будущие времена, потому что век сей исполнен неправдою и немощами.";
(3) абзац представляет собой попытку передать идею космического лифта, коим пророчествующий человек, воспринимающий видения свыше, как бы поднимается вкупе со сверхусилиями своего божественного "Я" в космос, к Небесному Иерусалиму, и это отнимает у него все силы, поскольку он все же только человеческое существо; после получения откровения он падает на землю; практически пророк остается едва жив;
(4) см. "Деяния Святых Апостолов", [27-28];
(5) Иосиф Аримафейский, тайный ученик Иисуса, фарисей, один из двух, похоронивший его тело; по легенде привез в Британию сосуд крови Христовой (Святой Грааль);
(6) см. "Третья книга Ездры", [4],22: "И отвечал я, и сказал: молю Тебя, Господи, да дастся мне смысл разумения."