В больнице молодой человек многое сумел понять, так ему казалось. Например, что наука и он имеют очень мало общего, несмотря на то, что в свое время его захваливали и давали грамоты на всяческих олимпиадах - он был в классе первым учеником. Понял, что жизнь гораздо сложнее, чем казалась раньше. Он увидел смерть (полузнакомого человека, со стороны), он видел людей, кашляющих кусочками своих легких, видел как сгорают от температуры, медленно, за несколько лет. Ему казалось, что теперь он умудрен жизнью и "горьким опытом".
Отчасти это - правда, молодой человек повзрослел за год на два-три. Плохо было то, что в его голове каким-то образом укоренилось высокомерное отношение к своим сверстникам, он считал себя умнее и опытнее, считал себя вправе судить их (про себя) и быть им неподсудным.
Да, молодой человек был одарен от природы, обладал прекрасной памятью, прозрачным мышлением, широким кругозором...
Больше ничего.
Я вышел из больницы повзрослевшим. Начинать учиться снова не хотелось, но позитивных предложений у меня не было (да и откуда им тогда взяться?), я отдохнул зимние каникулы у родителей в городе на Волге и вернулся в свой институт.
В новой группе большинство было на год моложе меня. Были и "старики", но они держались своей, особой компанией. На первом курсе все в новинку: вызовы в деканат, общежитие, хождение в пивную на Полянке вместо лекции по начертательной геометрии, знакомства с девушками, которым и ты в новинку...
Наша компания сложилась почти сразу. Шестеро жили в одной комнате общежития, и я тоже пропадал там целыми днями. В компании было три лидера: я, Игорек Андреев и Кешка Князев. Говорят, что один в дружбе всегда помыкает другим. Мы с Кешкой выпадали из этого правила, ни у него, ни у меня самолюбие не болело, мы были необходимы друг другу. Нам было хорошо вместе, интересно, я больше говорил, он больше слушал.
Мы все были дружны между собой, но я отсекаю сейчас сложные и переплетенные наши отношения. В путанице человеческих симпатий всегда можно выделить двоих. Собутыльников. Приятелей и знакомых. Друзей. Меня и Кешку.
Кешка обладал удивительным характером. Он был очень прост в общении, с ним было легко. Никогда я не видел его рассерженным или кричащим вовсе не потому, что он был уступчив или слаб характером. Он был добр к людям. Это было не прекраснодушие, не маниловщина, не подхалимство. Он был добрым, добрым, видимо, от природы. Когда в огромной нашей комнате возникал спор - кому убирать со стола - и уже кто-то кричал, что он дежурил вчера, а кто-то позавчера, Кешка молча собирал посуду, нес ее мыть, приносил чистую стопку тарелок, брал тряпку и мусорное ведро... Обычно никто не помогал ему. Не потому, что ленились. Просто, в молодости очень трудно признаться, что ты неправ, неправота в частном случае кажется крахом всего авторитета. А прав был среди нас только Кешка. Он заканчивал уборку, садился на кровать к кому-нибудь в ноги и заводил совершенно посторонний разговор. Наверное, все мы ждали в таких случаях, чтобы он хоть словом, хоть жестом показал: "Вот какой я!" - тогда бы мы были оправданы, но Кешка, я знаю, даже не думал об этом. Ни до, ни после я не встречал таких людей. Он был не старше нас - ровесник, просто он уважал людей, даже глупых, даже плохих, и был добр к ним. Кто из нас в восемнадцать лет мог похвастаться тем же? - Никто.
Кешка мог, но он не думал об этом, а садился к кому-нибудь на кровать и говорил: "Послушай, давай завтра купим гуся и пожарим с яблоками? А то все пиво, да пиво..."
...И вот сейчас мне не понять как, почему я смог променять своего единственного друга, человека, который сделал меня лучше и добрее, на внешне красивую девушку, любящую только себя. На девушку с пустым сердцем и пустой душой. Пустой!
Почему только смерть Кешки показала мне, кто есть кто? Почему, почему?
Я плачу иногда, даже сейчас, спустя два года. Плачу, когда никто не видит меня, когда вдруг вспоминаю все это и снова кричу про себя "почему". Я сижу один и с ужасом убеждаюсь, что не смерть Кешки зачеркнула в моей памяти его плохие черты, оставив только хорошие, что и в жизни он был таким, каким помню я его - ровная улыбка и чуть глуховатый голос, его любимое: "Ну послушай..."
Я ищу утешения, думая, что умершие оживают, когда мы вспоминаем о них. Думая, что хоть этим я немного уменьшу свой долг, который не смогу возвратить никогда. Потому что его некому возвращать. Кешки нет на земле. Его нет. Совсем.
Что мне до пустой логики! Логика говорит - я не виновен, твердит, что не случись этой зеленой "Волги" - и моя крошечная неточность, некорректность в дружбе забылась бы через день. Логика!
Когда я один на один с памятью, что мне до логики? Я вспоминаю Кешку и эту девушку, и мне хочется кричать в глаза ей: "Дура, дура, дура!" Хотя она ни в чем не виновата. Она жива.
- Я виноват?
- Я жив.
И никогда не смогу отдать долг.
При чем здесь логика?
Из больницы я вышел очень веселым и уверенным в себе человеком. А морда у меня всегда была мрачная. Это противоречие, статус новичка, а также то, что проблемы детского лидерства остались позади, позволило мне довольно легко влиться в коллектив новой группы. И группа оказалась на высоте. В ней присутствовали только одна "умная жопа" и только один стукач и одна стукачка, которая была, по совместительству, той жопой. Остальные были людьми.
С новыми жизненными навыками я бросился вперед. Я вернулся в баскетбол и на первой же тренировке, получив мяч в отрыв, ускорился, заорал и грохнулся на пол. Спинной мозг помнил как надо ускоряться, а мышцы на ногах стали за год совсем слабенькими. Левую ногу я очень сильно потянул, а на правой порвал деталь сухожилия с неприличным названием.
Имея большую становую силу в хребте, но хилые ножки, я сходу попытался взять следующий вес - любовь. И ножки подломились. Несколько пустых связей с женщинами заставили меня отскочить в сторону, испытать боль и недоумение. Я повторял себя, женщины повторяли мою первую подругу Т. Завязка-развязка, ложь, боль на душе. Случка-разлучка, слезы, грязь на душе.
И я замедлил ход, почти остановился. Я жил - словно стоял на карнизе. С той разницей, что очень сильно трусил, трусил идти. Я учился в институте втянув голову в плечи, шишка на темечке еще сильно болела. Я каждое утро делал зарядку, прилежно учился, ходил в кино и театры. Я увлекся HiFi звуковоспроизведением (тогда это было модно) и вскоре достиг в нем кое-какого понимания. Мать сняла для меня отдельную квартиру, купила хорошую радиоаппаратуру. Я снова пошел в баскетбол и делал все как надо. Я изготавливал элитные звуковые колонки и изготавливал их хорошо. Я стал руководителем дискотеки, и мы с друзьями делали все как надо.
У меня появились друзья. В парке Горького в то время было тринадцать пивных точек, и мы проводили там большую часть свободного времени.
...Ранняя весна, Ленинский зачет, субботний урок идиотизма с хихиканьем в кулачок. Но это прекрасно, прекрасно, потому что после него мы идем с девушками в парк пить пиво.
"Пльзень"! "Керамика"! "Уголок"! Музыка моей жизни, музыка молодости.
Мы стояли тесной компанией вокруг забитого кружками столика на первом этаже "Времен года". Девушка, которая нравилась мне, стояла рядом, мы касались локтями. Я брал щепотку соли и проводил ею по краю кружки.
- А это зачем? - спрашивала она.
- Так вкусно, - важно отвечал я, увидевший этот прием вчера у алкаша на Даниловке.
- Надо попробовать, - говорила она.
Шел разговор, и моя соседка уже смеялась, уже светились ее глаза, но... Я вспоминал, что спит она с другим, с веселым барыгой из нашей группы. Я вспоминал свой маленький и напрочь отрицательный опыт, и мне становилось скучно. И мы расставались.
Что останавливало меня тогда? Я мог очаровать любую девушку. Любую! Что заставляло наблюдать за жизнью, думать, взвешивать, сомневаться?
Я снова начал вести дневник. Форма дневниковых записей скоро стала тесной и я начал импровизировать, начал отходить от собственной жизни, приукрашивать ее, начались литературные опыты. И чем дальше заходили опыты, тем интереснее они становились, я втягивался.
11.02.78 Одиночество. Что такое одиночество? Хорошо это, плохо? Кажется, слышны перепевы старого: "Пат, дружище..." Меня упорно, сентиментально тянет открыть кому-то душу. Даже просто попасть в ситуацию в которой ничего не надо скрывать.
...Лицемерие, лицемерие, лицемерие. Наше пространство трехмерно, лицемерие - многомерно. Оно дергает ниточки, и люди идут, вздымают руки, рыдают в кабинетах и на грудях любимых. Обнажая гнилые зубы своих чувств они улыбаются в лицо и говорят гадости в спину. Они живут полной жизнью, они наслаждаются комфортом. Ненависть к ним небольшой горстки людей, наделенных совестью, кажется такой неуместной, такой завистливо-мелочной...
Разве можно ненавидеть человека за подлость души? Нет, конечно, нет, улыбнись человеку - он тебе друг. И я привычно обрадуюсь встрече и пожму честную потную ладонь. А сердце вздрогнет во мне, сожмется и ударит своим маленьким кулачком в грудь. "Что ты делаешь!" - закричит оно. - "Как тебе не стыдно!" Мне стыдно, мне очень стыдно. Но мне ли это стыдно? Одиночество...
14.03.78 Сегодня тяжелый день. Один из тех немногих, когда создается возможность взглянуть на свою жизнь непривычными глазами. Литературный вечер Андрея Вознесенского при участии... Мы оказались в группе "технического обслуживания". Нас посадили в автобус и мы поехали грузить "аппаратуру". Вместе с шофером поднялись на второй этаж, позвонили, пауза, дверь наполовину открылась, низкий женский голос: "Вы, наверное, за нами?" - и что-то случилось. Мы прилежно спустились к автобусу и всю дорогу прилежно играли роль студентов из кинофильмов, со своими курсовыми и голодом.
...Как-то незаметно появился на сцене Андрей Вознесенский. Первое же его стихотворение "Правила поведения за столом" заставило сжаться сердце. Я чувствовал вместе с ним, думал его словами, переживал его чувства. Все то, о чем я думал, чем жил последние годы, было вылито у него в идеально четкую форму стиха. Со сцены рвался крик такой большой и такой больной души человека. "Провала!", "Пошли мне, Господи, второго", - я плохо помню слова, но чувство незабываемо.
Все стихло, умчались автографоманы, обезлюдел зал. Хромой механик Бесединой сматывал шнуры. Мы помогли упаковать колонки и понесли аппаратуру в автобус, ждущий у входа. И тут, напоследок, меня хлестнули по сердцу, и так уже измученному Вознесенским. Певица сидела в темном автобусе, мы занесли свои тяжелые ящики, вышли, и кусочек разговора остался в памяти - он, она, механик. Три человека, три друга, которых сейчас повезут домой. И усталый голос женщины, усталый голос, усталый голос, который говорил (мне показалось?) языком счастья. Я не позавидовал, нет, завидовать можно незаслуженному. Кто знает, какой ценой пришел этот темный автобус? Просто страшная грусть вцепилась в сердце, и понял я свою ничтожность, свои нулевые шансы.
В соседней комнате храпит хозяин квартиры, завтра я получу двойку по английскому языку, предел моих мечтаний (я юродствую, ну и что?) - магнитофон "Ростов". А совсем недавно я прикоснулся к крохотному кусочку иной жизни. То не зависть, нет. Что с того, что "Владимир Высоцкий", "Шукшин" говорилось просто, как о друзьях? То не зависть к громкому имени, то тоска по настоящему человеку. Я тоже молю о втором, но как знать, заслуживаю ли я его? Он кричал со сцены о своем несчастье, и он не врал, но как несчастлив в сравнении с ним я - немой...
Вот и все. Сегодня мой поезд чуть-чуть сошел с рельсов, но придет завтра, и он не торопясь, со скрипом, тяжело пойдет по накатанному пути. Жизнь не прощает слабости. Хорек слаб, а я - хорек. Только злоба, только злоба и очень мало чувства, слишком мало. Пожалуй, все. Слова хоть и остались на бумаге, но следа не оставили.
Интересно вот что - все мысли в этом отрывке верны. Но мотив песенки "Мои несчастья лучше ваших" перебивает их. Боюсь, что и стихи Вознесенского несли слишком много чувств и слишком мало мыслей. Возражения художников о том, что в этом и только в этом заключен единственный смысл искусства, мне известны. Могу предложить в качестве великого художника слегка выпившего мужа, который просит у жены денег на добор, но получает фик (или фак). В порыве страсти он убивает жену и сам выбрасывается из окна. Огромный накал чувств, страсть...
Нравится? Поезд на рельсах, Анна Каренина.
21.03.78 Совсем чего-то я раскис. Вчера не сделал лабу, сегодня утром не пошел на электротехнику. Сегодня же надо было идти: в институт на мед.обследование, в диспансер за справкой, на тренировку. Никуда не пошел, сидел в Коммуне, потом пошли с ребятами и П на итальянский фильм ужасов. Пришел вот сейчас на квартиру, потренькал на гитаре, поел. Потом - морду в ладони и - тоска, тоска... "Пошли мне, господи, второго..."
А мне, Господи, пошли мне первую и последнюю, единственную. Мне нужна опора, я не могу идти так долго один, скоро я или остановлюсь, или сломаюсь. Да нет, я никогда не остановлюсь, не так воспитан. Я буду плестись вперед, гнуться под растущей тяжестью и наконец - шмякнусь, сломавшись в спине, головой об родную матушку-землю. Ноша моя разлетится на тысячи осколков, и то, что раньше смеялось, плакало, кричало от боли - душа моя - исчезнет, распадется в первоматерию. Врачи, качая головами, скажут: "Да..." А Жизнь забудет обо мне, забудут приятели, забудут, а может и не вспомнят те, кого я любил, а тот, кто любил меня - тоже забудет - ведь меня не станет совсем. Физическая смерть покажется райским блаженством. В минуты редкого возвращения боль, страшнее любой физической, будет терзать то, что еще останется во мне, и снова, снова в пучину сумасшествия.
Я прошу у Жизни опоры. Жить для кого-то, болеть за кого-то, защищать и согревать - вот то немногое, чего прошу я у нее. Кто-то ведь так же как и я идет один без дорог, без надежды, и тоже сгибается спина, и слезы текут по щекам. Встретиться в темноте, взяться за руки - и вспыхнет солнце! Ничто не будет страшить под синим небом, тяжесть свалится с плеч, притихнет в ожидании вся Земля, и губы коснутся губ.
Но так велика Земля, и так темно на ней, руки пройдут мимо, и злая пурга заставит спрятать их в карманы. Все дальше и дальше будет уходить Она от меня, и где-то там, далеко, не зная обо мне, коснется злой, жесткой руки, а может, просто грязной? А может, немного потной? А может... Все быть может. Но только того, что должно бы случиться, уже никогда не будет. Чужие руки потянут к себе и... боже мой! Слезы стынут на ветру, а я, где-то очень далеко, тоже не выдержал и упал и, не умея плакать, лишь прижался щекой к земле, закрыл глаза.
Пройдет немного времени, придет весна, и снова надо вставать, снова надо искать - ведь и она ищет меня. Но сколько можно искать? Вот снова споткнулась она и, теряя равновесие, оперлась о чью-то услужливую руку. А вот и я упал - лишь брызги грязи потревожили соседнюю лужу. Я встану, я встану, надо только почистить костюм. Да он, вроде, и чистый. И снова идти, и снова падать, и снова надо вставать.
Настал долгожданный миг! Ее рука и моя случайно коснулись друг друга. Но что это кольнуло в сердце? Как больно там, под ним - словно тупой иглой скребут по старой пластинке. И она вздрогнула, ей тоже больно, она смотрит в сторону, и одна, последняя слеза даже не скатилась по щеке, высохла на ресницах.
Я разжимаю руку, и ее рука, холодная и безжизненная, падает вниз.
- Я провожу?
- Проводи.
- Смотри, как холодно. И дождик накрапывает.
- Да, уже осень.
- Хочешь, надень мой пиджак.
- Спасибо, я уже дома. Прощай.
- Постой.
- Что?
- Да нет, я так, прощай.
Прощай, круг замкнулся. Прощай, мечта о любви.
Серега, смотри какие ножки - лови момент, ее папа профессор. А вон - смотри - морда лопатой, но деньги есть и живет одна, а вон - смотри - какая хозяйственная, будешь и сытый и одетый, и утешит она, и приласкает...
- Три по сто и шашлыка порцию.
...Эх, заплакать бы, да о чем плакать и как это - плакать? Ну, чего уставилась, дура? Стою у стенки и что-то мычу? А просто слова внутри, наружу не хотят, холодно здесь, снаружи. Иди к своему законному и смотри на него. И пришей ему подтяжки к рубашке, ха, подтяжки - к рубашке... И щенка своего спать уложи! И сама ложись, к законному, под одеяло. Заплакать бы...
Черт, как болит голова, где это меня вчера носило? И мысли ползут в голову, тяжелые как удавы в зоопарке, и такие же холодные. Все началось с зимы. Все началось с зимы. А где я сейчас живу, что там, на дворе, может быть, осень? Нет, осень чиста и прозрачна, ледок хрустит под ногами - серое небо. Лето? Но лето хоть пыльно и сухо, зато оно неистовым солнцем гордится по праву. Тогда зима. Нет-нет, зима холодна, это правда, но белей и чище снега, летящего с неба, нет. Весна? Какая весна...
Была у меня весна, недолгая и бесплодная. А сейчас, о чем говорить... Душа холодна как зима, глаза - сухие и пыльные, мысли, да, мысли похожи на осень, ночной осенний дождик. Пора вставать. Где-то в холодильнике бутылка пива. Ба, да сегодня счастливый день - 21 мая.
21 мая... Последний школьный звонок, и девочка в белом фартуке, в море солнечного света, с цветами в руках. У нее были синие глаза... Ладно, хватит сентиментальности, сегодня Танька звала. День рождения... знаем мы эти дни рождения: свечи, интим, а потом света нет и гостей нет.
А что, я останусь. Любовь - дело святое.
21.03.78 Как странно - меня еще помнят те, кого я сам сейчас очень плохо помню. Вася Бельведерский, Холодильник, Алик, Шукюр Сулейманович - вся честная ЦНИИТовская компания. "Как там твой кудрявый поживает?"
Может, это и вранье, но хочется верить, что я способен оставить в людских сердцах добрый след. Улыбкой ли, добрым ли словом, шуткой к месту - все равно чем. Хорошо, когда тебя помнят за что-то хорошее: "В карты он еще играл здорово".
Очень хочется рассказать правду о своей молодости, показать жизнь такой, какой она была. Пожалуй, это - самая трудная для описания пора. Размытое ярко-белое пятно света в огромном подземном зале. Бесчисленное количество одинаково темных коридоров расходящихся в разные стороны. Я умудрился выбрать правильное направление движения, вслепую. А, может, кто-то вел меня, и я только слушался старших? Что осталось от моих блужданий в молочном свете подземелья? Было ли это?
Было. И осталась карта, на которой нанесен пунктиром петляющий маршрут. Остались записи взрослеющего понемногу кузена, осталась патетика, роковые чувства, литературщина. Осталась правда и искренность того периода. Только что есть правда сейчас, и что было правдой тогда? Петляющий маршрут - правда. Ландшафтная карта... А какой она была, откуда на нее смотреть?
Я возьму блестящий кусочек жизни двадцатилетней давности и положу его на уступ скалы перед собой. Я возьму другой кусочек той жизни, тусклый, как казалось мне двадцать лет назад, и отшлифую его сегодняшним моим жестким абразивом знания. Отполирую его сегодняшней иронией и тоже положу перед собой - камень, отброшенный по молодости в пустую породу воспоминаний. Медленно, день за днем буду собирать я камешки с дороги, по которой иду. И моя мозаика, собранная трудом и любовью, собранная из чистых материалов реальной жизни, рано или поздно засветится, превратится в картину. Другие люди, ушедшие далеко вперед, иногда, оглядываясь, будут видеть уже ровные краски. И чем дальше они будут уходить, тем меньше будет становиться моя картинка, пока не станет просто светлой точкой на склоне горы, рядом с выходом из пещеры.