Аудио и комменты : https://t.me/finnegans1/78

реколея, мимо Ева и Адама, от рыска брега до сгиба бухты, приводит нас просторным викусом рециркуляции назад к Хаутскому Замку и Окрестностям.
Сэр Тристрам, ворун любвей, и'за короткого моря, покающе не прибыл снова из Северной Арморики на эту сторону тощего перешейка Малой Европы чтоб орудовоевать свою пенисулярную войну: ни шары у тимуромцев по течению Окони не раздули себя до Лоренс Графских гаджо пока шли они двоя свое нищьё все время: ни гласом изогня не замехачило ярлаша рлаша дабо кресть-ересть тъесипаторфик: покающе, хоть и отчий спор после, один шкетух не отметелил блендного старого исаака: покающе, хоть в Ярмарканде и все тщеты хороши, не кинули близа сэстер коней двоемý Натанцжо. С алый хрой папкина молта наварили Джем и Шен при арковом свете и кровасный конец к дождюге был виденным быть колечно на аквалике.
Крах одного когда-то уоллкризного старперра рассказывается рано в постели и позже по жизни вплоть через все христианское министрельство. Великий крах состеныча повлек по столь короткому уведомлению пзхйпад Финнегана, перво солидного перца, что сей шалтайхолбош себяшкин шмыгом шлет одного юбливого хорош на запад в поисках своих болтайболпальц: и вот их главшлагбаумостриёместо уже по толчку в парке где оранжи /оранжисты / выложены ржаветь на зелени /цвет Ирландии/ были с тех пор как дьяблинперши полюбил ливви.
Что за схлесты тут будей впак небудей, устригов затыкая рыбогов! Браквак Кваквак Кваквак Кваквак! Коакс Коакс Коакс! Уалю Уалю Уалю! Кваувау! Где Браделерцы протазаны всё хотят еще матемосилить Малакуса Гранатёрса и Вердоны катасвежуя камибалистику с Голобрысцев из Капюшачей Головы. Оссагдаи и бумерестники. Содово родье, будь меня страхом! Святохвали, спасите. Оручья взывают с треслезкой, ужасая. Биллубиллбилла. Мздон, мздон. Что за случайные обняшки, что за кашлы проветрены и вентилированы! Что за велимнелюбщики соблазгрешны что за тягототпущиками /протестанты и католики; bidimetoloves и tegotetabsolvers; ego te absolvo: католики (веруя в отпущение)/. Что за истые чувства к и́хнемому волосену со что за силоменным гласом фальшивой якоты! О здесь здесь как же рыскнулся в супрахе отец блудистов но, (О мои сияющие звезды и тело!) как хитроспряло всевышние небеса знамение /небе́знак: световая реклама/ мягенького адвертисмента! Но вас из? Иштяк? Преж быв клоайки? Дубы прольхного теперь они покоятся с торфом все же вязы вскакивают где ясебы свалены. Паллуй еже ты лишь хочешь, встать ты должен: и нисколь не так скоро тоже фарс на монешку придет к записону секулярный фениш.
Бугместер Финнеган, с Заикной Головы, вольянцев каменщик, жил на широченную из воограничных ногу, в своем лучинном чурдалике для посления пока иешудьи не дали нам числа и Гельвит не свершил второзаконие (одним вчёрником стырно стуксил он свою тетулю в тазике длябы оплеумыть чертущее своих лицеб но скорей чем он спешно выснопил ее снова, мочью моисея, сама вода была распотренна и Геннезцы уж встретились со своим исходом так что надо показать вам что за пентюсохным малым он был!) и в течении моцных с лишним лет этот человек лотка, цемента и сооружений в Бухарей Хуторе штабелял здание супра зданием на берегах для жовцов по Такойте. Он взбалмутную милюсенькую фифичку Энни мерзлеял маленького зюрька. Сея волосайцем в борзках закутывал твою часть вея. Зодчасто заилкашен, митра вголоди, с хорошенькой кельмой в охватку и кремаслёным комбинеслоном который он особычно прохотливел, подобно Харуну Чайлдерику Еггеберту любил он калигулить на примножностях всёсоту и углоту пока не взаперед он в неразбавном свете ликёра гдвойня гбыла рождена, его шароглавый шпырь иных дней подняться в неголотой кладке стоячил (дайгромне!), один вьюнодец небосъеба наиболей любоглазной высемли собашенно, строисходя от рядом с ничем и небескалируя гималы и всё, иерархитектокозаносчивый, с горящим кустом напучху своей погревышки и с ладрами струменщиков клиторясь вверх и спотыдах из ведра клодырясь вниз.
Первых был он голить герб и имя: Вассалий Бухохолев из Исполингеборга. Его курвальдический нашлемник, в изумрате с роголепиями, будоражащий, арджентный, 'вязёл, герольдщик, ужасный, рогатый. Его мощитка отпопкина, со стрельцами натянутыми, гелиопная, вторых. Хучка дана мужепашцу рукоятя свою мотыгу. Хохохохо, Мистер Финн, да ты будешь Мистером Финнебаном! Придельник нутром и, О, ты завинца́! Воскресланья ж канун и, ах, ты суксился! Хахахаха, Мистер Фанн, ты будешь офипенян снова!
Что же агентно говоря вызвало ту козледию в четвегром этот муниципального греха бизнес? Наш кубодом все также качается как уховидец на гром своих арафаток, но мы слышим также сквозь последовательные года тот захускалый хорейш некалифанных мыслименеймыединых что вычернят белокамень когда-либо опронесшийся с небес. Обопри нас поэтому в поисках нашей строгодности, О Вседержитель, в какое время мы встаем и когда прибегаем мы к зуборлашке и перед тем как грюхнуться на наш кожовик и в ночи и при угасе звезд! Ибо кивнуть прореду лучше чем мигнуть отсвятствующему. В пропутном случае же всякие шепути типа того прохрестра глумясь междуином джебеля и цигипетсткого моря. Корнотрав мой хрусбатый пусть решает. Тогда мы и узнаем является ли празник лётницей. У нее есть дар обозрения и она всёходя ансарит помощникам, дремадушка. Осторожно! Осторожно! Это могла полубыть осечка брикета, как говорят некоторые, или ж то молжно былоть в силу коляпсуса его назадных обещаний, как смотрят на то другие. (До сих пор рассохраняются тысяча и одна историй, по всей сказности, об одном и том же). Но низме́нно все же абе ел у иввы стрященных яблосней (а что с волхвальными ужасами роллсранцев, лашин, автомыг, камнеторов, флюргонов, трамдрев, грузопанов, автокинетонов, гиппохобилей, флотульцев, турксичкек, мегалюшек, циркруг и раёных сурвов и базиликерк и аэропагод и домдёжа и весельчуши и пилера в пальто и мекленбуркской сучки прикусив его за ухо и мерлинорских запрубков и его четредних старых порбегов, чем скучше тем лучше, его черные как бич тросчистки по двиголдцать за дюжину и нубибуськи салазят по Содом-несут первой улице и дырывжалюзи вынюхивая на Ябедном Углу и пары и чаяния и шумохот тутошних римозяек его вилля, домочистов, духолуев, дурам и дурам нефоциант миром /Горац. durum et durum ne faciunt murum), весь возбунт со всех воскреш, криш для мани и риф для тёмы батт под своим мостом катит тоне) близ дуплездения Фил щутил до-бухьяла полн. Его гуллива качанствовала тяжелой, его коряйцы затряслись. (Там была стена конечно в эрекцессе). Бом. Он стрыкнулся с ледницы. Бам! он стал никцом. Бум! Мы стебаться, мастербаран когда челонах рженится на своей маршлютне это полный длиннец. Всему миру на посмотрище.
Шиза? Ничё сьебе! Макул, Макул, отчи вожжи ты отжил? от напряжного жаждничного траутра? Всхлипы они делохали на Филлагана рождéрскверных поминках, все хулисвятцы страны, распростершись в своем цепении и двенадцатично обильной плеторе рыдовоя. Были там сантехи и слыги и шерифы и цитрачи и рейдеры и китайшники тоже. И все они преисполинились с крикней обшоутельсностью. Агог и магог и все кругольны́е вдрызг. На продолжение сего торжествления до Ханихуниганского уничтожения. Некоторые в кинкинском хоркасе, большинство, причитая канкан. Презвомыча его и опульняя его. Он окоченел но он тверд является Приамом Олимом! Бывало был он растойным рабоселым молодцем. Наточите его краеподушный лепень, подкуприньте его гробас! Вездючи на этой плутине услышишь лю-тый собный грехот снова. С их глуболобыми шутколками и припыльными фиделиусами. Положили они его низолиц в постельдний путь. С губокалипсом финиски у его ног. И поклачкой гинезиса вышед головы. Чаегонные флюиды сушь лишь чебуха для бухарей, О!
Хурра, нет никого кроме молодного глефа ибо церый глобус колёсится на виду что тавтологически суть одно и то же. Ну что, Он существо так на камбале своей тушны́ как переросший дитярик, давайте крох поглянем, посмотрим, на Его, ну что, сотри смотрицы осень здесь осень, плитарелку. Хм! От Каплицинов до Бейливика иль от эштуна до бароклятвы иль от Скупибанки до Круглавы иль от подножия счета до орлиндского глаза он мирненько распролегся. И всепутьем (рог!) от фьорда к фьельду его бухтров габобои точно завопят его помеж скал (хуахуахуа!) в плытьплылплыве и поливвенной ночи, дедальной пещрянной ночи, ночи плюрабельчиков, ее порхлейта в хитрых хореях (О карина! О карина!) будит его. С ее иссаванскими эссаванами и скотоджэкмартинами вокруг всех им входиниц и выходомов. Размазывая бабочкины глазки, взирая длань унылого дрязглого Глухлина. Молитва пред Обжорьем. За все что нам, масли гречно овощей, нисповедет. Воспали хруща и берегай блуда зоба ради. О схлынь! Будто мудак. Дедульфин свалился вниз но бабойко сжигает бланк. Кочето на окорани блюрти? Финнфойфом Пёрш. Кочето сы его перченой головой? Буханка Сынпетруха Кеннедийского хлеба. А кочето прицеплено к танчику его хлыста? Стакан Дану У'Даннелского пенносходного Доблинского эйля. Но, гля, как вылакали б вы его жуливольствие и вонзили зубы сквозь ту мокоть белоцветочного телья во владении его как чугемота ибо он нойгдельше. Кончище! Только стертография вчерашней сцены. Почти румяный Сёмгасалар, древний всерез года Агапемонидов, он расмольтился в нашем чумглане, заскорбсервирован и упакобран прочь. Так что едапеза эта измёртвлена для лосось-кого, шлюки, шлейща и злаченой середки.
Но все ж да не увидим мы еще бронтоихтиандровую фигуру очерченную в дреме даже в нашем собственном ночивреми на осоке судачного снотока что Бронто любил, а Брунто опору мёл. Здесь лежит едил. Рядом со свобоженкой малышкой. Чтосли ей быть в фартукьях и порхочьях, воняпках и выцвечках, с кучей руднег и попрошать с передник. Это еще что, сто пудов, мы все любим маленькую Энни Руини, или, мы имеем в виду, любаленькую Энни Рейни, когда под свонтиком, она дуройдёт козойдёт претенцовывая. Хы! Брюзливые спаиньки, хы хряпишь! На Бенн Хизере, в Шпилеополе тоже. Черепная головка на нем, отлинатель его мотивов, всмотритесь-ка во младуна в вонтамути. Ах фы? Его глиноги, обдерненные в патриве, торчат моцна где в последний раз упаловных. У холзи жорнальной сценки, где у Джули пели зенки, в сескровиной шали. В то время как перепротив этого красоток альянса внезади золма шоссят, святолого золма! на мешворках форта, бом, тарабом, тарабом, притаились засадояжеры, зрелище лиффящих-в-жидоне верхуев и дешомеров. Отсюда когда облака катят мимо, джейми, вид с надптичьего полета удовляем на нашу курганную массу, Волинстоунзкий национальный музей, совместно, на несколько зеленоватой дистанции, с очаровательным герцогством Ватерлузским и двумя вполнебелыми деревеньками кто покаслушничают так щекотуний писеж литсв, хорошуличек! Проникателям дозволяется внутрь музеохомла бесплатно. Уэлш и Пади Паткинсы, один шеленк! Вспомчехвосцы индалиды старой гвардии найдут тут пусьпусный пуссипрам чтоб насыдить сорт своих ядиц. За ее отмычкой снабжай дворницу, мистрес Кейт. Намек.
Вот путь в мяузейнату. Осторожно шляпы вкозля внутрь! Сейчас твы в Вимбильданской Мяузенайте. Вот Просацкая пошка. Вот франтуз. Намек. Вот флаг Просацких, чапка и колдудце. Вот пуля что въехáла флаг Просацких. Вот франтуз что палил на Буйле что въехáл флаг Просацких. Салюз Коршуганн! В гору твою пику и вилку! Намек. (В копыточко! Отлично!). Вот та тригралка Липолеума. Намек. Липолеумка. Вот Вимбильдан на своей той же самой белой лошаднице, Кокенгааге. Вот большой Сырбортур Вимбильдан, знатный и магентический в своих золовянных шпорах и выжелезном фракцоге и катребрашных деребашмах и магнатовых хортяжках и бангкокском гламзоле и гаеруновых галошах и белопонтецких войнталоонах. Вот его большая белая лошадница. Намек. Вот три липолеумных пацашки брюзжавшись к земле заживо в смеркопах. Вот один вражбийственный инглуш, вот вошландец серый, вот дьяволлиец, нагнувшись. Вот мольшой липолеум убывающий липолеума мельшого. Галлогурский оргаумунт. Вот мелкий липолеумчик что был ни мульшим ни мальшим. Ассаи, ассаи! Тродыр Фиц Нахер. Грязный МакДайк. И Волосатый О'Харри. Все они арминус-варминус. Вот Делийские альпы. Вот Монт Тивел, вот Монт Типси, вот Гранд Монс Инжун. Вот окрымляемая линия альп кольцеясь контужищем для троих липолеумов. Вот джиннки с их ливорнками финтя прочесть в своей рукодельницкой книжке по стралегии пока войницы их неглижелят Вимбильдана. У джиннок минетка в ладони и у джиннок распучерны волосы и у Вимбильдана ветрит дуй. Вот большого Вимбильдана мармореальный телоскупный Чужетворец поосадаль на фланках джиннок. Секскалибер блоших сил. Намек. Вот я Белкум произродя свою филиппу из своей самой Ужасной Наимрачнейшей Козыряжной Кромвельницы. Граблёной. Вот джиннок корозрелая депеша дляб оробесить Вимбильдана. Депеша в тонких красных линиях накрест витришки у меня Белкума. Йо, йо, йо! Долевой Бартер. Мытарь жесть воем! Кадило утварь малюсенькой фрулички. Сову женим. Намек. Это были тиктаки джиннок длябы фонтенуарить Вимбильдана. Ши, ши, ши! Джиннки царевностно люблазняя троих липолеумов. И липолеумы пошлы бойкохотью на того самого Вимбильдана. А Вимбильдан дымит своего бандуру. Вот герольд Белкум, боннет киверу, наспешая свое святойное слово с яйценицей по уши Вимбильдану. Вот Вимбильдана шлюхнутый ящик для приспич. Приспича деслоцируема на регионах задко меня Белкума. Саламангра! Ай, ай, ай! Целковые джинночки. Жор победи! Санта-фе рьян, одинокуй. Вимбильдан. Это была первая шутка Вимбильдана, тик за так. Хи, хи, хи! Вот я Белкум в моих двенадцамильных каучушах, скрип, скрип и передовой выдвигайло, дряпая поле ради джиннок. Хлебни глоток-ка, залпохлёб, ибо так же нескорее еще купить ему гиннесса чем спортить спертый портер. Вот Рыские ядра. Вот траншуз. Вот батаряды. Вот Пушечный Корм с гузкой. После его стодневного индалджинга. Вот уроненые. Вдоволь замлей! Вот джиннки в красущих боненьких глюхерках. Вот липолеумы в буялых фрейтузах. Вот Вимбильдан, у осколков Пропки, открыть огонь. Сватюшки мои! (В быхо! Пли!) Вот верблюдерия, вот потоха, вот сульферины в действии, вот их минервы, вот психические ожоги. В сивушный рог! Артишок тебе пизанский. Вот крик Вимбильдана. Брум! Брум! Кумбрум! Вот крик джиннок. Чур непогоди! Бык потакай ангнецов. Вот джиннки убогая к своим шустерлистам на спонтанных каплунках. Со сьёп сьёпным сьёпом и скок прык скоком так воздушным. Ибо сердца их тут как тут. Намек. Вот меня Белкума споси спокный сильвуплет за муражки в саване его картечи. За миродину! Вот укусина марафона развесёла джиннок оставили те что после себя. Вот Вимбильдан дряцая свою ту же самую мармориальную целоскупную Наутёчницу за свои королевские развледения на боглых джиннок. Ганболиста делля порка! Делавера фа-минора. Вот кралюсенький из липолеумов, Вориска, что шпионил за Вимбильданом с того большой белой лошадницы, Копейнкопы. Стенкопёрт Вимбильдан -- старый промашный супружец. Липолеумы -- славные жередые хлопстяки. Вот гаена гинбрысси ржущая изо вслух сил над Вимбильданом. Вот лейпицкий мугли хвоюя пужас от гинбрысси. Вот хиндуй Шимар Шин меж мугли боем и гинбрысси. Намек. Вот злоский старый Вимбильдан подырая половинку трилистниковой шляпы липолеумов отыз провя брязи. Вот хиндуй ярозло раджневан на бомсцышке. Вот Вимбильдан приматывая половинку шляпы липолеумов к торщвосту на козде его большой белой лошадницы. Намек. Это была последняя шутка Вимбильдана. Хит, хит, хит! Вот та же белая лошадница Вимбильдана, Кобельшняген, виляя своим тылоскрупом с половинкой шляпы липолеумов чтоб атакоблять хиндуйного сибоя. Хннней, хнней, хней! (В бытряпку! Фол!) Вот сибой, сумяушный кошапник, пóдскочка и долойник, орет Вимбильдану: Ап Пуккару! Пукка Юрап! Вот Вимбильдан, хлевождённый гентельмен, трутит свою спицыцницу на курцыганского Шимара Шина. Чур те брал! Вот радигубный сибой сдувает всю половинку шляпы липолеумов с кончика хвоста на заду его большой широкой дружепницы. Как кончил Копенгаген. Вот путь в мяузейнату. Осторожней ботинки выкозля наружу.
Пфу!
Как тепленько бымы внутри там но как ухладно здесь воздухоженье. Мы знигдем она живет но вам нинзя говорить ни-куме по лампе Джига-Фонаря! Это омаленный свечкой домок месяца и одня ветрёшка. Даунадаун, Верхний Даунадаун. И момерен ватсондевиц. И такая сезонная погода тоже! Бредячий ветр вальскруг пилтдаунов и на каждом гребанном кочкамне (если сможешь разглядеть пятьдесят я высмотрю еще четыре) такая пташулечка, одзынька, двинька, трелька, чаротолка, петька, шасталка, сёмкалка, авоськалка, девичелка, кудесятка пташулечка. Всамгорье дроздополей! Под своими семью ротщитами лежит один, Лампрор. Его мечатка подле его. Шпулём сконенный. Наши голуби парочка залетны быв к нордклифам. Трое из ворон похлопали южно, кваркая о дебакле квартерам того неба откуд отвечают плебки: Вой, эт' славно! Она некогда не выйдет когда Тхон на смотливне или когда Тхон сверкнет со своими Русалка девицами или когда Тхон дует трешный зуд на кельтов Тхона. Не нубо нет! Ни кола в зине! Ней было б слишком ночень поездно. Схорони-мне-палок и завяжи-мне-пучеглаз и каждого чёртного на золе. Фи фо фом! Она люшь не чает пока мольцыки не будут мольцыками. Вот, и сейчас продолжает оказываться, идет она, фугля мира, пародайная птичка, аистая погородица, буколочка в посейдаже, с цибисом и знахарьями в малошочке на пальчочке и флесткой фляжкой суеметая прифейженных пактов удачи-вамные поклучники, подобрав тут, поклевав там, пусипуси трофипуси. Но же армитиды этим близком, милитомирус, и из автора желаем мы хвастливого дрожества мелочейным мастерам и быть там горласному перемирию для случивейшивых детерей в узде. Стань задом со мной и восшептай день тот что разные мы. Она заикнула у кучера фару лучше было чтоб пасти (кто идет прелестно йдёт чуловечки и фуфельки покруг). И все добычные вещи идут в ее рянец: платрончики и слестящие пулевицы, колготки с начесом и фляжки всех наций, клавичицы и налопатники, карты, ключья и поленницы надпенсовиков и залуненные брошки с кровавичными бречами в их и хвастонские подтяжки и массы чуфлочков и цацные мишурушки и капец всем орущий и уродовательный козелок кошаств и гаубицу мылом моя, ильцы и эльцы с любой любью и плачками лольчиков, мошкарлики и личудки, и последний вздох что идет от перца (покниженные!), и незапервеннейший грех что видолнце (это ковчечно!). Целую. Целую крепко. Крест накреп. Целую накрест. Доконав дней своих. До вскляксы.
Как украстно и правдевственно с ее стороны, когда в запаре щенок, воровать наши исторические настоярки из прошлых послепрорицательностей так чтобы буде сделать нас божемниками и камеристницами взъерошенькой чёрногусломки. Она живвит средь нашей долгибели и смётся кожной уморой для нас (ее раждуемость неконтролируема), с салфартучкой для ее каше и ее сабо давая жарий (так тёрно! так жмаль!) попросишь ежель вы и я те отскажу. Ху! Ху! Грихеры могут подняться, а троштанцы пасть (там бывая по-двое возрений на всегдажную картину) ибо на бочных тропах верхнего непровидения это и есть что делает труды жизнящими того чтоб бросить и мир это клетка для срешников чтоб срешить в ней. Пусть молоденькие жущины увлекаются пессказнями и пусть молодые умчины толкуют складно у заднищего за спиной. Она знает свой рыцочный долг пока Лунтум спит. Сберегла тыль деньго-нибудь? говорит он. Сделала я что? с мышкой говорит она. И все мы тут как мужианна потому что она корыстолюбка. Хоть осыртания масли и лежат под ликвидацией (потёб!) и нет там небылда ни бровисинки ни кустницы на этом голышце мироздлого господлецтва и она ссудит восковую свечку и наймет торфа и кошарит берег свои складки б согреть и она сделает все что может завсегдайка даб пихнуть занятие. Распахнуть. Пыхтеть защелкой. И случись даж шалтаю залупасть колцать раз как неуклюже снова в борбухсалуне всех наших великих увещевателей как будут там ички на завтраур, глазуньей ксёндзу заботливо. Так истинно суть то что гдесть кувырок чляй заварен тоже и когда думаешь ты приметил зань будь уверен чтолько петушен дурицей.
Тогда ж как она за своей бихевиоритной работой в приблуде короленны, фруктея ради первенцов и беря свою десятину, можем-ка мы свершить свой обзор двух холмиков даб не увидеть ничего из небесков здесь как и в где-либо, всерх ералашками, как и очень многие хигилы и коллины, красиживаясь, ягодушенные и симпахные, в своих шуршушащих сатинах и своих тафтафтяных лосинах, исполняя вартонов чудень на пиоле пурка. Подъем, хьюйцы! Приглаживайтейсь прямо к миннкам! Без промедления, Николас Прауд. Мы можем и не увидеть и не услышать ничего если решим так о коротконогих бергинах неподалеку Коркхилла или бергамурах Арборхилла или бергагамбол Саммерхилла или бергинчелях Мизерихилла или кантрибоссных бергонах Конститушнхилла хоть и найдется у каждого толпода парочка своих мотивчиков и у каждого ремесла своя клевирная механика и у любой гармонички какая-нибудь собственная фишка. Олаф справда и Ивор слова и Ситрика место помеж ими. Но все они там еле-еле наскребая выдавить подобие что порешит и потешит жизни проблезианский ребус, отплясь вкруг своей средины как лососец на гриле, О, когда лежит он кремля от макроборга Крепстоя до микробирга Пылебота. Надлежай сей звук Ирландского смысла. Реально? Здесь Англичан увидеть можно. Рояльно? Один суверен перефунтен в петровой пенс. Регально? Тишина произносит сцену. Бложь!
Так вот это и есть Дьюблонг?
Тиш! Острейжно! Эхоландия!
Как очаровательно изысканно! Это напоминает тебе измытую гравюрезку что раньше пятнела на кляксной стене его трактиршливого дома. Были они? (Уверен что та утомительная церговная обшаркщица с мужикальной шоколадной коробкой, Мыйра Митчел, слушает). Послужайте, останки той изношенной грамуры где были похиренены Птольмены из Инкабусов. Были мы? (Он только притворёбывается болоться за юбалейной арфой от второго истощующегося слушателя, Феяри Фарелли. Это хорошо известно. Гладь сам и видь старый ност новым. Дблн. Х.И.О.О. Слышишь? У мавзолаймовой стены. Фимфим фимфим. С пышными фанфарохонами. Фумфум фумфум. Это оптофон который онтофейнит. Слошь! Магический глунз Уитстоуна. Они будут букситься речно. Они будут слишаить навыкид. Они будут притваляться всечно. Харпдискорд будет ихним чевовек.
Четыре вещи потому, говорив наш геройднутый Маммон Луйюс в своем великом старом историоруме, написал около Бориорума, синейшей книги в анналах горотанца, ч.в. в Дюфлинарски нигда блюдо сгинуть пок верескдым и сорнятучи Эйре остро блюда покровить. И вот они теперь как тут, высечь твердо их. Ч. Частости! Унум. (Aдар.) Бульбинбосс взобрался на олдермена. Ай, ай! Дуум. (Низам.) Башмак на бидной старой женднище. Ах, хо! Триом. (Тамуз.) Рыжеватой мэйди, о'брайн а'невесте, быть пиканутой. Бомжой, бомжой! Кводлибус. (Марчесван). Перро будет не увесестей стойки столба. И так. И все. (Суккот).
Итака, как лентяев ветр переврачивая страницу на странице, пока иносенс с анаклитом играют в пучеглазный антипоп, листы живых в шниге деяний, анналы сами по себе задая темп циклам событий великим и национальным, служат легкопаемо причиной как тому быть.
1132 Р.Х. Люди похож на эмметов или мурашек бредят по земликому шерохому Вальфиску что лежал в каком-то Ручье. Коровые пузырёвы ноя в Убланиуме.
566 Р.Х. В ночь Огнидов этого года после потопа одна пезряшливая карг что имелкала прочную скоробность дляб тащить мертводерн с блотного мудозера под суростью своего Киша пока шарилась она дляб удовлетрусить свое коропытство и клянусь своей душалью но нашла она себе паинькуль смуглых ханжаков и иллегантных ботинок, так богатых аропатом. Мутные дела в Барьерфорде.
(Молчит.) 566 Р.Х. В ту пору там выпало что одна бронзолоконная дамочка горевала (собраласолясь!) потому что тот Лащенка ее любимец был похлещен у ней огром Певропом Пиусом.
1132 Р.Х. По два сына в час рождались пока гудмана и его страдьмы. Сыновья эти звали себя Кэдди и Примас. Примас был каракульным и муштровал весь честной люд. Кэдди ходил в Таверну и написал о войхне и мари. Кробухие слова для Дублина.
Где-то, по-родимости, в джиннеблийской дыре меж предилювиозным и аннадоминирующим копиист должно быть сбежал со своим свертком. Козлявый потоп поднялся или лось предъявил ему или султрап всемиургный от всемонаивысочайнейшего эмпирейского (гром, в сумме) землеспряжения или датцы чужорливые трахнули по поклитому дверню. Писарецид тогда и там бывает отвращенным по стариков кодексу с пенёй покрываемой девятью марками или шестипильками в металице ради труда его шлака тогда как будет то опять и снова у нас в аррьере ариев эры, в качестве растрельтата военной и гражданской схватки, что одного гинекуру прикидовели на эшафот за взятие той же самой пени суммы тайком путем сованья носа в ящики его соседа сейфа.
Теперь в конце концов это приискусстнутое и пелегромное или возмукающее или читкое подымим мы наши уши, глаза тьмы, от какого тома Либер Ливидуса и (тох!), как возмирно миронично, сумратные дюны и смерцающиеся прогалины, самонятется бред нами вотчизны нашей равнина! Тощий под кедром пастырь лежит со своей крюкой; молодой чолень при челани сестре щипет на возвратившихся зеленях; междев ее качающихся листников троеведница стимухлюет смирение; небод вечносеры. И вот так, тоже, ослиную ушность. Со стычек Медведона и Волосача подзернышники /англ. васильки / оставались в Баллимуне, мракскусная роза повыжегнала Козлотунские изголоди, двигубы сжали рвесте их у сладкого Руща, городандия огоньколец, кобелючка и краснолючка вычестрилили майдолины Нокмаруна, и, пусть и лишь б их за пояс, в течении хилиады перихелиганов, Форморы выебритли зужб Датчанам и Волопсы были изыдены Поджукателями и Джойнцы возвели хвалтуру к Нёбеусам зиждя на зыбях и Мал но'Зелен - детсный отец Города (Годично! Годично! И смехалёзы!), эти пактскрепляющие петлицы всё квадрилились сквозь века и дымок сейчас дымесся до нас, свеж и соткан-из-одних-улыбок как, в канун Убейвсехто.
Выболтанцы со своими языречьями тщетны всё были (конфузий держи их!) они ни были и шли; душёвые душманы были и гуигнгномовые содромы были и миловидные нервожки были и палеву фаянсы /фр. говорите вы по-французски/. Мужжи оттаяли, клерки зашебушептлись, блондин поискал брюнетки: другого человать ты можешь, милочная Керри пигги? /дат. pige- девушка/: и дункледамы противовстретились с друзлыми чертелями: детвора под аркой, ты придублик? И они оскорбросились друг на друга: и сами они пали. И все еще в ночноящее время и ночным-ночно все дерзкие флорки полей робким фавным любовникам только и говорят: посорви скорей меня чем я увяду к тебе! Выерви меня пока я рдеюсь! Ну возмайно они и губуд, вот брак брак, чрезвидно краснеть, обручестное слово! Ибо поговорка эта стара как холм. Кымой кинта одно китновение в холможке (разве не клявдой я вам тут увираю?), чтоб иметь плавники и ласты что мерцуют всем телом. Тим Тиммикан тимпнул ея, тамкочный Там. Нищеанство! Нищанство! Блохошка!
Хоп! Во имя Ивама этот карл на хопье в выелочных ремешутках однопутчик что за тупидор быть он? Безуродлива его кабаная хрякоткая борова, свинюпасеньная, изморщен его громозкоступ. У него завитой ступняк, эти короткие голени, и, вот сматери что надгрудное, его мышцемлекающее самое что есть мышиныщное. Это утоляющий перекус из имярековой сковомозгки. Мне кажись челмачом. Он находится почтимесячно напочтике при здесь, и есть тот Кончебль Суксын /питьебный Саксунок/, будь то можжеянварник или пивраль или марак или сопри эль или буерные забухи питьеоза и мерзниоза. Что за пидозрительно сранный сор чувалика. Это очевидный трусдельник. Данейте же ступоперим его кострёх укреплений и эти краали разресосанных высококостных мозгов. (Пещухер!) Он наможет задложить в первую ягодичредь морегвоздный путь к Геркозлесовым столбам. Куда квас дела, сводня, дорогой мой угас бодун? Звени нас, кучегрюбый малый. Ты лодырь донск? Н. /дат. taler de donsk- говорите по-датски?/ Ты толкатьевый скавежец? Нн. Испашкайте англиз? Ннн. Ты фонийный саксо? Нннн. Ясно все и так. Да это ж какой-то Ют. Давайте махнем шляпы и рокируемся парочкой крепких глаголов бук с дубом в полном безпизрядке сыв глебанных бухреками.

Джут-	Йютам!
Матт-	Былочрад!
Жгут.-	Ты Юлхой?
Матт.-	Тугой раз.
Джук.-	Но ты же не юлхонемой?
Матт.-	Ноо. Только зияка.
Джуб.-	Хуа? Чток сбормочилось с тобой?
Матт.-	Я тут стал зумлекой.
Джут.-	Какая прпрпрпреужаслышная вещь, я не бонимать! Как так, Матт?
Матт.-	В боепое /бутыцким/, сурд.
Джут.-	Чей поебой? Где?
Матт.-	В Трактирах Дунгтарфа где Радо всем ебыть.
Джит. -	Ты эта сторона твой голость почти несъешная мне. Стань болей видимендуемым, я б на твоем месте.
Матт. -	Кол? Кол еб? Колебительность? Урп, Боохоору! Боору Узурп! Я тряпчусь от рости моим моум когда я припопопри!
Ждут. -	Глазну чернуточку. Бизонс есть бизонс. Дай мне заред всю твою кобалдетельность осенить твою козладонь чаю вами. Здесть лесебрянные клёнги, монета золодубовая. Гиении зашуркают теб в самый раз.
Мытт. -	Луишу, луишу! Ольхуда мне ясенить, невыразумный сирый плущ Седрика Шелколюры! Что тычешь малостью проса им вам за один брызглинский отмель. Старый молодняковый рычун! Его пашотили на том же дентяичном месте. Здесь гдели ливреи, Мономарк. Там гдела миссер Лоннки, писаюшая из моды Мальчикенщика.
Джут. -	Просто потому что как предверждает Тацитурн, продолживой истории коротатель, он опустывалил козлосною течку мутейсора на чтоб унавозить здесь.
Матт. -	Ровно как пудингов камень нав бручейле у риверпула.
Жгут. -	Говнодь Всемудощий! Что ж это за галде́жец такой?
Мотт. -	Спящно с быком на торфтыгине. Росарь евреймлян цезарь сокримлищ! Я мог б с ним похрапеть о пенном горне, с его вулси стороною вшерстрь, за перешеек на котором я сижу. Брайан де о'Линн.
Жмут. -	Кипясло и сыромед на меня когда я могу гэли-гэли отлять слоговор от стурка до финника на таком пэтвизде как ваши роттердумерки. Наслыхан о и мертвостойно! Добрый едычер! Увидимся в сороклятости.
Мутт. -	Полностью мечтасен. Постучи одну сек. Сходи на промигалку в окружлении этого палюбостра и ты смозгуешь увидеть как старр равнинец моих Старков, бесгунновых и наших, где одинны завыть кроншепом чтоб чибиснуться над солончаками, где градет городач по закону истмона /перешейха/, где по праву лордской ночи, ледучий лед шел из его Поначалия до жильего-то Здеськонечного Моместа. Межлияние двух струюдов, щведкого и суомного /правосладкого и солёмного/. Смертеринское горе. Сюда, грохомча востустьечно, они во встании: прочь, остыв на отливе, они уступаются. Несчетность живосторий нижепала на эту морь, порхучих как струинки, букворядочная мусоротура из наверху, отмглистая чаровьюга всех их мировертий /смирчей/. Теперь ж все мы примогилены к кургану, землёд к земледю, демирь от демиря.
Джут. -	'Смраж!
Митт. -	Фиатфуйт! Поздесь лежони. Ввеликие при музких и каждонощное жицце тадже но'странца. Вавилон высокотэльный с дом дом дмышкой! Альпа на уховертке, утопьяна в алкоогне, как равный со сравным на этом звочном глазбище что усть любез лув.
Джит. -	'Змердьё!
Метт. -	Мильдунляйзе! Волною феельской омраночен. Пезнь Унытика. И холм праросмертельниц проглочванил их всех. Эта намля лет является кромечим кирпыльчом и бывая челоземом то же семое повозврачивается. Тот кто рунит может прочиречь это на карачках. О'к'стл, Н'вк'стл, тр'к'стр, осыпаясь! Продай мне истину на проезд до Скромлина. Ярмарка Незнатноледия. Но говори это скурупунежно, лепщик! Делай как ходчеш!
Джад. -	Чмушш?
Мотт. -	Гигант Форфикулес с Амни феей.
Гжот. -	Как?
Мутт. -	Здесь вице-королевский грааб.
Жбан. -	Чтошай!
Матт. -	Ты окамневековен, не джут ли?
Джут. -	Я громобъят, тинг согрязий.

(Стопнитесь) если вы разабевегедеены, этой клипониси, что за кури́осы знаков, в этом аллавфеде! Можешь ты предчитать (раз уж Мы и Выф тут разобрачились) его мир? То же суммое получится и из другой любайки. Мени. Расосмесительство на расосмесительстве. Щекот. Они жили ид ржали ад любили уд съюбили. Форсин. Твое вещéвство отдано Мудянам и Пёрпсам. Мнеонболталец, у вас и снова, нашего старого Дикаренбурга в дни когда Штаны-в-Облаках пешил землю. В невежестве что несет с собой восприятие что вяжет знание что находит имяформу что оттачивает умы что передают контакты что сластят ощущение что мчит желание что прилипает к привязанности что травит смерть что сучит роды что влекут следовательность экзистенциальности. Но порывом из своего пупка достигая заалтарников Задолбарама. Наземная живопейжня эта; странная-странная и продолжает оставаться сотрясной. Топр, кельтник, лемух плуха почемусел которых был брать бороздец земной коры в любой нас, впахад, пузад, как ярбыки на троповороте. Вот молви на фигурки воркуйственные воокружаясь и себясь в седло. Взбирательные и боевучие воинствительные фигурки смотри здесь. Это лиффинькое ядручело за один гореш называется произрушествие с кремнем. Лицом на просток! О я фею! Лицом на жапад! Хо, ты фиишь! Надкутай и выбросри их! Пальцóм к пальцý! Когда часть столь птичная /фр. petit: малый/ исполняет обязанности цаплего мы привытребляемся к одной всеточке. Здесь (пожалуйста накловитесь) лежит несколько всеребристых миленькийных жаленьких горошин представляющих осонежный интерес помалу помало они и есть лёпульки что скручивают у солдапуза довольствие в трубочку. Прямо строй рагнар рога и блатные оранготангос бряцались груб и правда пошла не так. Ну и ну, и нюхай тибет овощей? Тож для торна что застрялся в своем трунде как дурачей-то выпредатель колющий млести. Что за мышлых старых обед это все иззмеело? Целночный схрон объектов. Оливки, бураки, тминки, куколки, альфриды, биттиз, кормаки и далтоны. Яийцы совенка скрипноватые от сырности (ну наклонитесь пожалуститься!) и все теперь весьма женобезполые, и старословские вихляльцы, почти не стоя тычка травы. Ссс! Смотри гадюка червьяется всесторонно! Наш долбин кишит змейком. Они прибыли на наш остров из треугольной Причалии за пределами влажной прерии сооразреженной посреди садна запретительных яблуктов, но вместе высадился и Пэдди Змеехлыст и у егошних мусорок пошли от них мурашки по жалу скорее члем наша ктоздесная измужчина могла подбыстрить свои чтоэтоньи. Котоделит и складывает в кучу лот но подсчет окруживается того же самого слиябния. Рэкетиры и бутыльгеры.
Ось о брясь о грязь, осно. Один на один близ один будет три диттох и один впереди. К двум медсестрить один получится правдопобное ври и боже самое позади. Отправляясь с большим боабоа и треногими стельницами и зерноплевельными кобылячами с посланием в своих удилах. Ужасотенного веса опреснок верекнижия вызубрить мы ль можем до кануна всех жутей. Что за неанбылица распускать даб и каким концом в связи со скватером и аннтискватером и послепронеонтискватером! Сказать нам быть любым тимом, диком и ларри из нас, сынами родной старины, сынами, сосынами, молосынами, когда намым не быть, любой сью, сисс и салли из нас, дощерьями Нэну! Винительный праответ! Дамадам до бесконечностей!
Истинно не было унылос даебус /лат. in nillos diebus: в ниные дни/ никакой люмпезной бумапы в мусорке, горущественный Пенн все так же стонал по мышулям чтоб освобежать. Все был древнесхождения. Ты дал мне ботинка (следы на нем) и я ел ветер. Я загадал тебе один чтонт (квид про кво?) и ты отравился в почерьму. Но мир, зраумь, пишет, писал и будет писать свои собственные вруны, для челую вечность, по всем вопросам что попадают под отлучение от наших инфрациональных чувств до последней верблюдойницы. Сердцевена пульсируя меж его кареок, приходится все еще мавричалить пред могилой своей очароюродной кузины где свиданница его привязана ладонью что ее. Но рог, выпивка, день трепета всё не сейчас. Кость, голыш, кожа барана; расколи их, покроши их, порежь их всегдаможными способами; оставь их на терракухне в маттьеринском котле: и Гутенморг со своей кромагномской хартией, окрашильница и двойной боргес должны раз и надлявсех выйти краснобуквием из словочати иначе нет там другой эффективной силы больше в алкогоране. Ибо это (восторнутый один предупреждает) и есть из чего папюр хвален, сделан, кожи и наметки и сечки в печатке. Пока те наконец (хоть еще и не концеподобно) не встретишься со знакомым мистера Типуса, Мистресс Тоуп и всех маленьких типтопчиков. Бочка. Так что едва-ли мне надо тебе букворить как каждое слово будет переобязано чтоб нести тридвадцат-десять животрепьющих порчтений по всей книге Сдубленого Великонца (пусть лоб его омрачится грязью кто отгрешится) до Кхмерти, махомахаума, кто открыберет сие закроев отсего. Дерь.
Не плачь пока! Много уныбок до Нондума, с семишестью девами на человека, сэр, в парке так темно при жечном свете. Но посмотри что у тебя в твоем саморуке! Наборники чиркают в исдвижнениях, маршируют, все из них давно, в туктуке и зинзанге иб у каждого занятого жутковига есть басняторня поведать. Один тимьян-тимьяном и два за их лифтом салюта и три меж земляшливых грядок. И цыпы поковыряли в зубах и безословый он заича начал. Можете спросить свой зад верит ли он этому. И так ослими меня только у пиздюлей есть каблуки. Вот этот о жене с порока барнетками. Ибо тогда был век когда фижмы бежали высоко. О нойвчеге и чепной жене; о помуже полно важном и фаммочке легкомыслия. Или о золотых юнцах что хотели холощения, или о что за чертвозьмину мисс дала мужу сделать. Хуженатец он был реверсогассен фрисками ее фрасок и ее крысивым пирриком. Мои феи, она веспутница эта змееварная женщина! От этого отплясного носка ожидунлизик! Вуаль, волантинные, валентинные глаза. Она является самой бечной Уинни приносит еюйм добра. Хож в инн, плыв анн. Слюшкай! Так это сто пудов была она не мы! Но клади это спокойно, джентля мина, мы в заднимости норвига. Комси си! Табло будто озналат. Слушай! слушай! Внемли, урожок умоляет! И жарфоноты лепечут.
Это было как-то ночью, поздно, дивным дивно, в древокаменный вяз, когда Адам рывился, а его мадамочка крутила водоземы, когда солочевым горыночным человеком был забияждый и первая леяльная вырёберница что когда-либо имела по своему как-пошёлу друждого его радилюбвенным глазам и муждый жил любвин с пеждым, а Ярл ван Хутор держал горелую голову выше в своем лампомайке, возлагая на себя хладные руки. А его двое джимняшек, кузены нас, Тристофер и Хилари, торчалили свою дураклу на замасленной полурре его гомерилища, замка и землянойдома. И, будь дерблят, кто пришед к щику его трактира только племяченица та, пранкица. И пранкица выдернула розовую и собрала мыслей напрямов дверя. Она напалилась и жарландия была в зареве. И она заговорила дверя на своей мелкой перужанке: Марк Оден, чего б это я выгляхочу одной игружкой портье позже алой став? И это было как перестычки и начались. Но дверг отручил ее милости на тарабарском несейчасии: Заперт'! Так что ее милость о'злость похватила джиминку Тристофера и в неистыдную западыню она дождла, дождла, дождла. А Ярл ван Хутор беспровойдил ей вслед кротким голубовным желчем: Стоп глуховка стоп вернись в мою ирлушку стоп! Но она отругила ему: Маловероятель! И был там нововой тот самый саббойский ночер падших англей где-то в Эрио. А пранкица пошла на сорок лет гульнуть в Турлемонде и смыла ранословления любовных пятен с джимминки мылыми моранными пентнами и было у нее четыре шерстрых мастера для преокунуть ему его щекутки и она преобратила его в сомнистинного всеблагого и он стал лодырянцем. Так что тогда принялалась она дождти и дождти и, будь бердлят, была она снова у Ярла ван Хутора в пару мгнолетий и джимминка с ней в ее папереднике, постно прочью, в другое время. И куда она пришла как не в бар его бристольницы. А Ярл ван Хутор топил стёрбленные каблуки в своем хмельнилище, пожимая теплы руки сам с собой, а джимминка Хилари и дуракла в их первом младенчестве были внизу на отрывном листке, выбориваясь и кашляматясь, как брав и шустра. А пранкица сцапала того что побледше и нажглась снова и петужгли улетели затрепетав с бугребнев. И она собрала мыслее пред зловротцем, говоря: Марк Двойн, чего б это я выгляхочу как две игружки портье ужалисто? И: Заперт'! говорит зловротец, рукословя ее целочество. Тогда ее целочественный умысел поставил джиминку и поднял джиминку и все лилипутевые дороги до Жинщейной Земли она беждла, беждла, беждла. А Ярл ван Хутор заблейтал ей въяд громким финогтем: Стоп тухая стоп вернись моей с эрмилажкой стоп. Но пранкица хулитела. Ли я подобюсь этим. И был там бешеный старый важноввой в украстную ночь звездострелов где-то в Эрио. И пранкица пошла на свою на сорок лет прогулку в Турнлемимо и она вбила проклятья крамолвеля ногтем шпильки в джимминку и было у нее четыре квесельческих воспиталки чтоб преотронуть ему его слезы и она разбратила его в однеопределенного всеуверенного и он стал грустианином. Затем принялась она тогда дождти, дождти, и в пару сментов, будь треляд, была она снова у Ярла ван Хутора и Ларихолм с ней под ее мышником. И чего ей останавливаться вообще как не у двора его дормца еще одной шнурокой изящью для божей троицы? А у Ярла вон Хутора были ураганные бедра по самую буфетницу, жевачкая в своих четверхватких желудках (Смей! О смей!), а джиммика Тафетрис и дуракла внирху на водоткани, целуясь и плюясь, жулясь и вспихиваясь, плутмелк и найвеста в своем втором детстве. И пранкица сорвала чёблую и разожглась и долины лежали мерцая. И она собрала мыслейше пред трехмуфтийной дугаркой, спрашивая: Марк Отрез, чего б это я выгляхочу как три икружки портье по жалюзи? Но это вот и было как юбостычки задракончились. Ибо как кэмпбеллы придучие с саблеском вилки молнии, Ярл ван Хутор своей персоной, былой ужас дам, вышел хип хоп рукошляп через пикоткрываемый сводчег его трех запертаемых замков, в своей широрыжей шляпе и гражданском желчнике и камзолжанке рубашитой и бычехвастных сексонглавах и бездельнежных брюксах и каттегутным патронтугом и отдороченых мехом пенункулярных боеботах словно грумяный зелёстный жёлтущийся оранжец в бешевом индиговании, на всю длинность сильности его смечи лучника. И он цокнул крепкой своей рукой по своей незудной прицопке и пригрязил и его густое спх спк для нее чтоб заткнула лавочку, даппица. И дуппица та закрыла жалюзей трещотку (Перкодхускурунбарггруайягокгорлейоргром-гремитгундуртуруматунарадидиллифайлитилибумулойукконен!) И они все выпились в волю. Ибо один мужик в сбруе было жирным матчем всегда для любых девиц под врубашками. И это был первый примир иллитеративной воэзнии на огнечной кровотопной дуплоской земле. Как целовишенная портнищица сделала сладкий отзакрыт для нарвальского капиталя. Так далегко солите вы умореть. Мы ждем аню. И пранковка была трюмить свою куклость и джимминка был поддерживать моремир, а Ярл ван Хутор преднять свой ветрищ. Вот как пострашность бюргера осчастловливает цельность полиса.
О счёртсли́вый виновгрех! Из нулего язлока выйдет евина туча добра. Сопка, ручей, одружды в компании, расквартированы, так меньшейте будем этим гордиться! Выше грудь и нако́ня! Только для этого не надышат эти на никтоинга и мирландца секрестром своего молчаро́действа. К вору силясь /лат. чего молчишь/, Хомфри Ноуанса! Он деньги ум вести нес /лат. где тебя черт носило/, Ливия Ноуанса? Облакепка на нем, нахмуренная; аудиюриентый, он бы подслюшал, был б рышь под рукой, был б джум бойтылок в дальнем востухе. Мрачь, глазнины его темнеют. Жубами она шепшет ему в шие время о жаком на зяком и жуке на зыне. Ши хи ши хо ще хо то ля. Фыр флухт /нем. черт побери/, если б мог он ее лошь высечь! Неосязухий, он отвраслушает. Волны звука -- его оплеуши; они трубьют его своими мехоботами; волна ревущего и волна кышного и волна хохохорного и волна невнимаимложадямпослушамана. Окрусмеян и камневечен в своем о́тпрыжке, млудренцах и сластунках, у́трёвные грязеты могли б сказать ему в тыльцо, открикли́вный один чьего лыеба мы и есть пожираюны, как-зад кроме его стылых свягодиц, или ей в ее драмскую стыдренницу, губагубь из чьей хляби мы пьем, как-стук кроме ё алкрепголя с ветропадов, глеба и фёды́ даватели, не быть там свядырому шпиолю на городе ни весталок флейтущих в доке, неет делать простольные пьязнания, ни ы ни и играть в кыш киш в Ново Нилбуде при фонарном блате ни а'тулл о'талл о'толла и кивацкого намека в сторон' удобличей.
Из вкопа в выкоп проявлял он струдовку пашни своей для себя и всех принадлежных ему и он пропотел свою команду под своим ауспицием для всех живых и он погребал себе на ужас, этого дракона волантного, и он сделал вшей для нас и отдавал нас хлопконосикам, этот могучий спаситель, Анфру-Чикда-Уру-Вукру и ей-йогу он делал, наш предок наидосточтенный, пока не одумался он о ком получше в своем вдомецком жалюще с той рделой мантией от краюха до краюха, и будут снова могли б навешничающие стрекачи разбудить его и смайгут снова когда жарая птица разуглится. И будет снова если быть тому так истине старшим своим молодникам нужно быть сказанной. Есть у тебя во́йна для моей свадьбы, привел ты невесту и постель, ухнешь ты ль за мою смертлестницу? Пробудясь? Вискиадбаюем!
Душу твою свинь к дьяволу! Ты выпил я тут гвоздв?
Теперь будь спугаен /споен/, добрый Мр Финнимор, сэр. И отдосужься как бог какой на пенсионе и не расхаживай померу. Сто пудов ты б потерялся только путь твоих сейчас дорог в Капелавастере бывают столь извилистыми там после голгофы, Северный Умбриан и Фивс Бэрроу и Уодлингс Рэйд и Бауэр Моор и смочи свои ноги может туманною роса там за бугром. Встречая какого больного старого банкрота или осла Коттериксов со своим башмаком свисая, звонкатачанката, или шалаву сопя с нечистым младенцем на скамейке. Тоб развернуло тебя против жизни, так тоб. И погода столь мерзкая тоже. Расстаться с Дьяблином тяжко как еще Нуджент знал, оставить чистую запутань одну сочнее других соседских беспроходимых полей но пусть призрак твой не имеет печалей. Лучше всего тебе, сэр, там где ты есть, первозначенный в полноте твоего платья, кровавым орлом жилетка и всё, помня твои формы и размеры на подушке твоих чудряшек под сикаморою твоей у кельдной воды где глина с Тори отпугнет грызунов и бери что хочешь. Кисет, перчи, фляга, зажига, платок, кольцо и амберулла, все сокровище погребального костра, в стране душ с Гомином и Бройном Баройком и лео Лонаном и Навуходавноссэром и Гиннхиз Ханом. И мы будем приходить сюда, игроки в омбре, чтоб рыхлить твой гравий и принося тебе подарков, не так ли, Фении? И это не наша слюна что урежем мы тебя от, не так ли, друиды? Не ветхлые маленькие образочки, грязёвки и доджмаяйзы /англ. уверни-мне-глазки/ что покупаешь ты в гобродских лавках. Но приношенья поля. Болезный, этот доктор Фаерти, гудзнахарь, научен залучшить тебя. Папася- твой выпаспорт. И мед это святейшая вещь когда-ли было, улей, соты, ушной воск, пища для славы, (смотри каб держал ты горшок иль твоя нектарная чаша может утдасться светлишком!) и козьего молока немного, сэр, как служанка тебе раньше приносила. Слава твоя распостраняется как Базилика помазань с тех пор как Финтаны Лэйлоры задудели тебя за бортницу и есть там целые хозяйства по ту сторону Ботнийцев и они обзываются вслед за тобой. Людут вечно болтать о тебе рассидясь на свиньих щечках под священной крышой древа своего. Над чашами памяти где в каждой пустоте держась по святоте, с мольбой до арендонков, в Облососевом Доме. И восторгаясь нашему супершилеллаху где пальмовый пот на небеси и есть отмета твоего мужемента. А все зубинки что Эйренейцы когда-либо жовывали и есть щепки отщепные от бруса питания. Если б тебя кутили и продули и кинули даже со стороны корифея кучи было это что пэддипланторы могут и придобрать изрядно и когда был ты разделан по каждому пункту пред коленками одним богиням известно ты показал нашим рабодевкам как свобо́дить было легко. Сей здорный устарый Гунн, точно будут говорить, (баше головье!) что то был сажалец для тебя, грабойник их всех. Багог но он был, Г.О.Г.! Он- мертвожество сейчас, а мы находчивеем язвы его седека но мир его огромным членам, буддоха, со всем последним лиговым его остатком, пока миллионосвечный глаз Тускара заметает Мойлеанский Мэйн. Не было там никогда воеводы в Великих Эриннах и Бретландии, нет, ни во всем Пайкском Графстве подобно тебе, говорят. Нет, ни короля ни ардороля, короля втулце, короля спелнце и короля виселнце. Что мог ты рухнуть вяз двенадцати пацанам не взять что в кольцо и подыми высоко тот камень что не смог Лиам. Кто как ни Маккалахище повышествие сие наших богатств и фальшивый чувак на похоронах чтоб выкомпасить наш общий замес? Если б был ты задиракой само по себе и потчидесят подобно тебе был спущен на воды все равно то что всё где было твоим подобием чтоб проложить кабель или кто был злючшим мог бы случшить Вашу Светлость? Ирлашка Мак Магнус Макколей может сподражать тебя до чистого совершенства, а Кожанец Рейнольдс пробует твое шарканье и стрижку. Но как говорит Хопкинс и Хопкинс, был ты бледным яйчуном и поцелуем всем чтоб похвастаться. Мы звать его гиениялом Клопуховым с тех пор как отправился он Иерусалязгать в Мылой Грязии. У тебя по-бойцелочнее петух чем у Пита, Джейка и Мартина и твой эрцгусь гусей пожнивен на День Всех Ангелов. Так пусть жрец семи червей и ошпарный чайстолник, Папа Резничий, никогда не придет в околицу тебя пока волосы твои пшеничнеют близ Лиффи что- на Раессах! Гиб, гиб, ура! Герой! Семь раз потому салютуем мы тебе! Полный мешок комплектов, соколиных перьев, ботфортов облачительно, и есть где побросал ты их в тот раз. Сердце твое находится в системе Óнаротня, а голова с гербнем- в тропике Козероссии. Ступни твои стоят в оскоплении Девы. Твой оляля звучит в краю саулов. И это так же набрежно как что ты родился. Твоя шелуха зудит раздуто. И этот вот тут техаский хлопок- это льняная пакля. Суглинокое скитание в Лафайете окончено. Падай в свою колею, детка! Не пребывай в беспокойстве! Главный охититель тулупов в храмовне Изоды, Тотемкамень, говорив: я знаю тебя, посульник, я знаю тебя, спасительная шлюпка. Ибо мы играли на тебе, аброминация, кто прихож вечно непризванным, чей приход неизвестен, все вещи что компания регентов и граммареев Христпатрика заказала касаемо тъбя в вопросе труда твоего могиленья. Курган шкиперов, спой хорово!
Все продолжает идти точно также как и шло или так всем нам это только куражится, в родной усадьбе здесь. Кашлы по всему святилищу, чтоб мне пусто брал тетушка Агриппина. Рожок на завтрак, час о'гонг на ланч и ужинный бой. Так же популярно как и когда Брюх Первый был куравлем, а члены его встречались в Питаменте Мэна. Тот же ширпомой на витрине. Письмокрекеры Якова и Вай-Какао Д-ра Питкина и бухой суп Исвардов вдобавок к сиропу Мотеря Чайки. Мясо упало когда Рейлли-Парсонс разьярился. С углем туго но у нас до хуя торфянника в огороде. Ячмень снова вверх, призернен к нему. Парни посешает школьные упреки регуляр, сэр, выговаривая бизниз /англ. пчелиные коленки, вверх совершенства/ с запойнкой и выверчивая столбицы мудипликацией. Алфавориты книг и никогда не запуская сногрушительника вслед Тому Боуи Глассарсию или Тимми Вздергилию. Таиствену правда! Нет не так ли, римские паторики? Ты был гуттаперчевым предником в утро как их доставили и не быть тебе дедаком пока полностью когда бравая рука хватает что львиная знает. Кевин- всего лишь дитеот с щеками херувима, мелюя чудищ на стене, и его маленькая лампа и школьный ремень и мешок пустрюков, играя в почтальона стук по окрестным раскомнатам и если б сочь была молоком мог б ты ославить свою старушку радым стебая, блоха ради, дьяволу точно быть в этом карапузе Джерри порой, коритчатом пледбое, получая очернильный запорабок от последних из своих промываний и писывая понослов поверх своей день-розбирженской рубашки. Хетти Джейн- дитя Мэри. Она будет приходить (ибо они точно ее выберут) в белом из золота с факелькой плюща чтоб разжечь пламя в День Благоприятия. Но Эсси Шенехан отпустила свои юбки. Ты помнишь Эсси в нашем Монастыре Луны? Они звали ее Свядской Мерри губы ее были столь румяничными и Пия де Пьюабельными когда краснокопов бунты талдились насчет нее. Был б я клерком назначенцем в Вильямслесменюфактуре я бы развесил эти надувульки на каждом косяке в городе. Она делает ее реп у Лэннера дваждыночно. С табаринными тамтамчиками карусельмагги. Выбивает эту качучу в бемоле. Тоб перепёлило тебе сердце уйти.
Спой коням теперь, ты приличный человек, со своими козленками и лежи тихо и упокой свою гонора лордность! Придержи его здесь, Языкиль Айронс, и пусть Господь укрепит тебя! Это наши горячительные спиритсы, ребята, что вызлевает он. Димитриус О'Флагонан, пробка что исцеляет для Кланкарти! Ты проблотил достаточно с тех пор как Портобелло затопить Померой. Вьючь ной Пэт Кой! Вьючь ноя Пэм Иейтс! Не буйся бремявотчимА! Ондрей млеет. Где мглиссис пеленаего, где вмышельников не поселится ни один, где мистрии льются как из добра, О сонливчик! Да будет пока!
У меня глаз наметан на чудака Бихана и старушку Кейт и масло, поверь мне. Она не будет делать никаких тут жонгли́вонглей со своими военно сувенирными открытками чтоб помочь построить мне могиал, пьяицы! Я запутаю ваши капкасти. И мы вперед двинем твои часы, сэр, для тебя? Так или не так ли, паезаики? Так что не будешь ты в тупеньке полностью. Ни сбросишь свои остатки. Заднеколес ползет крепко. Я видев твою миссус в холле. Подобно королеэйре. Арра, это- она сама всё в порядке, тоже, ничего не говори! Шлет увертки? Ты сторийный Гарри-парень лонга меня Гарри-парня сторийная саломенная вдовщина здравжество хорошей форели. Пожимает руки. Надьявливает сеновилы ее единственная ее шнога- гряже́нная. Наглыс Мурк-то есмь зевая и ухмыляет кошкины часы на Поляйцев шерстяной круглой табуретки подушке наблюдая ее пришивающую мечту вместе, портного дочку, стежкуй до последнего. Или пока ожидая зиму чтоб разжечь очаруевание, завлекая больше гнездунов упасть в дымоход. Плох тот аллавалонч что никиске ничего съедоброго не приносит. Если б только ты был здесь чтоб объяснить смысл, лучший из мужей, и поговорить с ее племянежницей о седобре и злоте. Увлажнятся губы еще раз. Как когда ехал ты с ней на Ярмарку Серебронзия /Дж. 30 лет свадьбы/. Что с поводьями здесь и вожжами там руки у тебя все были заняты так что она так и не поняла была она на суше иль на море или каменьем пронеслась сквозь синеву подобно Крылатской невесте. Была она кокетковой тогда и она переполохна и поныне. Она умеет вторить песне и обожает скандал когда отбой ушел мимо. Любит концертину и парочек проходящих когда имев уж свои сорок кивочков на ужин после канеканнана и ябловко ямочкая и пребывает в своем мерлинском кресле сидержимой, почитыя Вечерний Мир. Увидеть- это изящит, полноростит и щёголит. Новости, новости, все новости. Смерть, леопард, убивает феллаха в Фесе. Ярые сцены в Стормаунте. Стилла Стар с ее улепеткой в дорежде. Ярмарка Возможия с китайскими едопами и мы слышим эти радужные слухи. Ник Чарли он не звоет ни о всем самимо Гарри парня. Она ищет свой путь, цыпочка хыхочка, изнутри наружу их сериального романа, Л'юбви Сельскар и Барвинка, вольно адаптированного в Норвинных Жезн. И будут там пузыриски дуя в соленых склепах в ту ночь как вздохпишет она свою последнюю слезу. Зей Енд. Но до этого целый мир вещё так уж поведется. Пока курс законит время. Ни серебристого тебе пепла или фальшивых кос для этой одной! Льстихивающие свечи вспыхивают. Анны Стейси как делишки! Ценнеется на пояс наидворянства, говорит Адамс и Сыновья, приплатные акционнеры. Волосы ее такие ж каштанные как и были. И женвые и вьющиеся. Приляг-ка ты сейчас! Больше не грефиннь!
Ибо, уть того в честь одного и того же названного субстибрата крючкосвятой лососеведи, есть там уже здоровый руяный баранный малый наовéн в помещении своего притона пуста бордылок, как мне говорится. Заведение Противоконное, процветая подобно какому лорду-мэйору и буабоабаубому, блохнувшись пиявку (увышь!) чтоб лечь по ветру но подымая ветку бенна ярдоль (Ивойе!) с бризной стороны (стыда ради!), высотой Брюстерового дымакаки и такую широхую низом как Финеас Барнум; горебатя свою долю на плечах оселось на нем он ж такой крутой палый, с каремной женой в попадосе что: свет-жукляк и три гни́лых мошеньких назорника, двое ребукашек и одна комарликовая де́блошка. И ели он проклял и припроклял и был неувиди́мым делая что твои четверундогие видели или был он никогда устанным смотреть что вы осворкователи знаете, слез тучами единстверхно для иронижних свидетелей, и то сгодится сейчас о феерионах и хрупкоонех. Хоть Эзет и выздорил то зефироту, а Арца зазумила то вкруг своих небес навеки. Творец он створил для тварных своих творение. Белого монотоида? Красного театрократа? И все розовые пророки проповедняясь? Очень много так. Но как бы то ни было есть то верняк прежде всего, что жирафим Тория поручительствует и Мапкик заставляет молвиться, Челонцек 'Дешовец Есц, набулдыемый каким мы его и думали, все же стояший имеяни, пришел в это цветное веками место где проживаем мы в нашей парокиальной неботверди приливя отливени, с камышвырем на корпусе гуари, сего сдвоенно тюрбинного дау, Бейх для Дибблина, этой первой архипелаг посещающей шхуны, виклоузорная дево́ска у нее на носу за фигу́рглаву, 'мертвоморска дюгонка выныркапая из своих глубин, и всё попреведуя себя как фиглярец рыбой шерстьнадесят лет с тех пор, его шеби под борком, ади и ейд, становясь сипловласым под своим тюрбаном и превращая тростниковый сахар в целоложный крахмал (Туттут б его проблял!) как тот еще, забрюхивая правдогородку он распухвастает буем когда затупьянен, наш старый обидчик был смирным, простым и кровосекомным от природы, что вы можете откалибрировать после прозвищей был подсунут ему, на рече языков, (они свят /фр. сдытится пусть/ и славители богу!) и, тотализируя его, даже пятипятие что он, здраволишний серьезник, он есть ии и никакой не противоон кто и будет в конечном страхе ответстукным за гвалдеж в Эдемборо.