Аннотация: Трагедия одной судьбы, записанная на диктофон в далекой степи без названия за час до рассвета, который никогда не должен наступить. О смысле русской жизни в одной биографии.
--1--
Биография моя полна утонченных смыслов, а когда я ее рассказываю, сердце мое трепещет. О, если бы мне дали хоть крохотный шанс начать все заново! Клянусь, я бы его не упустил. Однако уверен, что с упорством умалишенного я повторил бы все свои поступки в той же последовательности, в какой их совершил. Верно говорю, каждый мой шаг предначертан судьбой. Говорят, нас создает карма, а сама она конденсируется из ткани судеб наших предков и судьбы страны. Особенно страны, с ее магнетизмом, притягивающим застывшие души граждан, словно железные опилки. Думаю, так оно и есть: если вы не архат, избавленный от цепи рождений, то вам суждено сунуть свой нос в поджидающие вас коварные ловушки.
Произошел я из семьи советских интеллигентов, предками которых, в свою очередь, были представители имперского духовенства. В нашем роду мужчинам давали библейские имена. Деда моего звали Ахав, отца - Аввакум, а меня назвали Авелем. А фамилия у нашего рода немного комичная - Калоша. Впрочем, по настоянию дяди, завзятого славянофила, мне пришлось сменить эту фамилию на ее буквальное русское толкование. В день совершеннолетия я стал Авелем Мокроступом. Заигрывание с таинствами Библии или просто сам факт рождения в этой стране, наложили на наш род три проклятия - это тюрьма, сума и радиация. Последняя напасть стала причиной гибели моего деда, отца, да и меня довела до критического состояния.
--2--
С дедом Ахавом случилась тривиальная житейская история. Профессор физики, дамский угодник, незаменимый сотрудник института. Попытки его подольститься к начальству увенчались успехом. Прочтя в глазах моего дедушки безграничную преданность, ректор института рассудил так: 'А чем черт не шутит, человек он, видно, надежный, пусть моя младшая дочь с ним познакомится'. Долго продолжалось это знакомство, а дед мой Ахав, из преданности начальству не скрывал чувств. Дело шло к свадьбе, но природа взяла свое. Однажды вечером комсомольский актив института, ведомый подлым доносом, внезапно ворвался в темную подсобку лаборатории. И застал там такую картину: обнаженная юная красавица и умудренный опытом Ахав без брюк. А на столике лежал томик Пастернака.
Любовную часть истории удалось замять по указке ректора. А Пастернака оценили в десять лет лагерей, меньше тогда за него не давали. В скобках замечу, что томик принадлежал не деду, а дочке ректора. С партией угрюмых зеков конвой пригнал деда на строительство первого Курчатовского ядерного реактора. Котлован рыли ударными темпами. Его заливало водой, а зеки снова копали. И дед Ахав среди них, в первых рядах. Благодаря рвению его отметило начальство, ему, как сознательному и образованному зеку, доверили загрузку в реактор урановых 'кирпичей'. Норм радиации в то время не знали и знать не хотели. Дед вскоре скончался от лучевой болезни.
--3--
Мой отец Аввакум пошел по стопам деда без особой фантазии, только в науке он выбрал не физику, а химию. В зрелом возрасте с ним произошла похожая история, только в роли его возлюбленной выступала уже не дочка ректора, а обычная студентка. А на столике в кабинете кафедры нашли не томик Пастернака, а полный набор нравственного разложения того времени: магнитофон с рок-музыкой, французский коньяк и шведский порно журнал. Времена смягчились, и отца, разжаловав в простые инженеры, отправили руководить добычей урана за Урал. Именно он в группе добровольцев ликвидировал последствия обвала одной из шахт. Все эти люди получили безумную дозу радиации. Облучения хватило, чтобы с отца слезла вся кожа.
Немудрено, что мать моя, пока еще была жива, взяла с меня священную клятву, что я не свяжусь с радиацией, с этим семейным бедствием. Мне пришлось даже есть землю, роль которой играл песок нашей дворовой песочницы, щедро орошенный псами. 'Пусть отсохнут у меня руки и ноги!' - произнес я тогда. А мать моя вскоре умерла, сраженная не столько горем, сколько заботами и нищетой. Пенсию по потере кормильца она так и не получила.
--4--
Воспитывался я в семье моего дяди Авессалома. Дядя по примеру брата тоже дослужился до профессора, но уже философии. Жили мы в Москве на широкую ногу. У дяди имелась огромная квартира в сталинском доме. В гостиной, в рамах из бронзы, висели портреты царей и советских вождей вплоть до Брежнева. У каждого портрета курилась лампадка, а снизу был прикреплен венок из лавра и других душистых трав. Дядя почитал всех без исключения представителей верховной власти в качестве богов, сошедших с небес ради нашего блага. Он обожал цитировать исторические высказывания вождей к месту и не к месту, усматривая в этом ритуальный смысл. Бывало, за обедом гремел его бас: "Эх, Веля (так он ласкательно сокращал мое имя), дождь будет, урожай будет!".
Дядя Авессалом передал мне свою беззаветную преданность власти. Он учил меня простым истинам бытия. Первый принцип: ухаживай за начальством, как любовник ухаживает за возлюбленной. 'Люби его нежно, - говорил он мне, - люби горячо, не стесняйся проявить рвение и страсть, тогда в твоей жизни все сложится прекрасно'. Убеждения дяди порой носили странный характер. К примеру, он внушил себе, что не только образование и профессия даны государством, но и само тело человека тоже. Поэтому отдать это тело назад владельцу - своего рода нравственный долг каждого: 'Не можешь пойти в армию или совершить подвиг, - говорил дядя, - тогда просто сядь в тюрьму, на худой конец спейся, сломай свою жизнь в середине, иначе ты долг не вернешь!' Иногда в моих ушах продолжают звучать его напутствия, смысл которых я не всегда понимал точно. Приведу еще одно из них: 'Помни, Веля, ты существуешь на белом свете лишь пока числишься где-нибудь в ведомости. Зарежут тебя в пьяной драке - не беда, медицина заштопает. А вот если тебя вычеркнут из списков общества, тогда тебе конец."
Надо ли вам говорить, что бог троицу любит? Увы с дядей моим приключился пошлый любовный казус. Героиней его романа стала не студентка, а племянница, а до тюрьмы дядю довел не Пастернак и не рок-музыка, а элементарная растрата. Последнюю выявили не без содействия дядиной супруги, женщины строгой, сгоравшей от ревности.
--5--
Кстати, именно тетка занималась моим духовным воспитанием. Звали ее Инесса Леонтьевна. Помню, как чудесно проводили мы с ней послеобеденное время, после уроков в школе, когда дядя задерживался в институте. Мы усаживались в гостиной на кожаном диване, как раз под иконостасом вождей всех эпох. Тетя обычно являлась сразу после утренней ванны, разомлевшая, в невесомом шелковом халате, несколько тесноватым для ее роскошных форм. Она повязывала полотенце на голову, ставила пластинку Бетховена: обычно пятую или девятую симфонию, садилась на диван, нежно обнимала меня за плечи, привлекала к себе. От нее пахло импортными шампунями, духами и травами. Я удобно устраивался у нее на коленях, немного напряженный, в легком смущении. А она читала мне героическую советскую прозу: 'Как закалялась сталь', 'Повесть о настоящем человеке'. Она читала артистично, театрально жестикулируя. Голос ее мог подниматься до самых пронзительных нот, а потом опускаться, превращаясь в бархатные басовые переливы.
Инесса Леонтьевна была прирожденной актрисой. Жестикулируя слишком энергично, она порой забывалась. От ее резких движений мне приходилось менять позу, лишая себя уюта и тепла ее коленей. А она вскакивала, позволяя халату распахнуться и упасть к ее ногам. Как древняя римлянка в аристократическом блеске, в обществе верных рабов, она не замечала своей наготы. Она расхаживала с книгой руке по комнате, попутно наносила на свою атласную кожу увлажняющие кремы. Продолжала читать, добавляя в голос причудливые интонации под стать сюжету или реплике героя. А я смотрел на тетю широко раскрытыми глазами, не упуская ни одного ее движения. Я боготворил ее и вынашивал только одну мысль - стать достойным ее внимания. Для этого, очевидно, мне следовало совершить подвиг.
--6--
Так родилась моя идея фикс, реализовывать которую я принялся в дворовых играх. Помню, я подбил соседских детишек, братьев Безруковых, разобрать по бревнышку детскую горку. Из добытых бревен мы начали строить узкоколейную дорогу. Она почему-то шла через проезжую часть, около пивного бара, что открыли неподалеку. Рельсы для узкоколейки мы взяли взаймы на настоящей железной дороге, к счастью, на запасных путях. Помню, как мы волокли тяжелые ржавые рельсы через пустырь по сугробам. А я бредил идеей, что все должно быть в точности, как в романе про Павла Корчагина. Мы скинули пальто, облились ледяной водой из проруби в пруду и легли на морозе, пока наши лица не примерзли к насту. Младший Безруков даже застудил при этом почки и потом мучился болями до тридцати лет, посещая разных умных докторов. А в тридцать ему пробили череп в том же самом пивном баре...
Помню, в другую зиму мы уже играли в летчика Маресьева на территории Высшей комсомольской школы. Для этого мы перематывали себе ноги резиновыми жгутами из аптеки, ждали пока кровь остановится и мышцы онемеют. Затем ползли по сугробам к старому самолету, "кукурузнику", доживавшему век в качестве исторического экспоната. А еще мы играли в таран Гастелло и в другие приятные игры. Ах, счастливое советское детство!
--7--
Дядя получил срок как раз к моему окончанию школы. Я уже сменил фамилию, мне выдали паспорт. Тетя с горя начала пить. Ее растрепанный вид, ее истерики приводили меня в глубокую депрессию. Единственное, о чем я мечтал, это попасть в армию, желательно в подводный флот, чтобы забрили сразу на три года. Я отправился в военкомат. Но здоровье мое подкачало. У меня нашли несколько скрытых трещин в позвоночнике. Разве вспомнишь, как мы с ребятами прыгали с учебной парашютной вышки в подражание курсантам? Только курсантам выдавали парашют, а мы прыгали так. Еще в моей коленке так и не срослись кости после того, как на ногу мне уронили рельс. В довершении всех бед рентген показал почернение в легких - результат игры в пожарников, когда мы спасали кошек из подвала. А пожар мы сами же и устроили с помощью автомобильных покрышек и бензина.
При все этих бедах флегматичный врач военкомата с присказкой 'где наша не попадала' согласился поставить мне заветный штамп 'годен'. Подкосила меня энцефалограмма и другие обследования головы. Доктор при виде результатов сильно нахмурился. Оказалось, что в черепе моем слишком много жидкости, оказывающей давление на мозг. Под этим давлением мое серое вещество заняло несколько меньший объем, чем предусмотрено уставом армии. Не я такой первый, не я последний.
Другой бы на моем месте кинулся бы в объятья к тете и ушел бы вместе с ней в лютый запой. Но я решил поступать в институт. Оценки мои оставляли желать лучшего, зато комсомольский стаж и характеристики оказались на высоте. Экзамены я сдал на тройки, но все равно прошел по конкурсу. Как сейчас помню, конкурс составлял всего половину человека на место. Я прошел в захудалый технический вуз, далеко не первой лиги. Его специализацией была авиация. Учеба мне не давалась, сильно болела голова, на лекциях меня тянуло в сон, ныла разбитая спина. Наверное, меня отчислили бы после первой же сессии, если бы не случай.
--8--
Осенью на первом курсе нас отправили грузить картошку на овощную базу. Получилось так, что пьяные рабочие забыли подложить 'башмак' под один из вагонов, и он покатился под гору. Впереди находился тупик с символической загородкой, а сразу за ним обрыв. Вагон с драгоценной картошкой, - а страна тогда страдала от дефицита продовольствия, -неминуемо сорвался бы с обрыва в реку. Это был мой шанс. Не теряя времени, я бросился останавливать вагон. Подобрав на ходу какое-то гнилое бревно, я сунул его под колесо. Раздался скрежет, вагон притормозил, но раздавил бревно и вот-вот снова тронулся бы... И тогда я сунул под колесо свою правую ногу... Ее мне потом ампутировали вместе с покалеченным в детстве коленным суставом, а вагон остался цел.
Подвиг мой попал в газеты, я стал гордостью института. Отныне я ходил на костылях, а все зачеты сдавал 'автоматом'. На экзаменах преподаватели при виде меня широко улыбались, жали мне руку. Я выходил с зачеткой, в которой еще мокрыми чернилами стояла оценка 'отлично'. Конечно, это не могло меня не радовать, но и реальных знаний мне сильно не хватало. Я опасался за свою карьеру.
Опасался я зря. Меня, как обладателя красного диплома, распределили в престижный научный институт. В своей работе я не понимал абсолютно ничего. Шарахался, как черт от ладана, от механизмов и приборов, избегал умных разговоров с коллегами. Благо обстановка того времени позволяла вести паразитический образ жизни, полный чаепитий, флирта и прочих мелких радостей. Все же, после двух лет безделья, начальство начало смотреть на меня искоса. Не спасала даже моя манера выказывать безграничное обожание при каждой встрече. Я понял, что только очередной подвиг придет мне на помощь. Я ждал момента.
--9--
Как-то раз при мне в экспериментальную плавильную печь упала ценная деталь. Ее уронил туда неопытный лаборант. Это произошло на глазах у толпы, потому что шла приемка какого-то долгожданного проекта. Я, не думая ни секунды о последствиях, сунул руку в печь и выхватил деталь. Наши институтские ротозеи так и замерли в немом удивлении. Впрочем, на этот раз эффект от подвига смазался: руку я потерял, а деталь все равно пришлось списать. Хорошо хоть, что после выписки из больницы кадровая служба опасалась поднимать вопрос о моем увольнении. Впрочем, настал девяносто первый год, и институт наш вскоре словно вымер. В стране началась инфляция, зарплаты инженера хватало только на два батончика шоколада в коммерческой палатке.
Куда пойдешь работать без ноги и без руки, хотя и с дипломом? Благо, голова
на плечах, хоть и сильно болела на смену погоды. Я снова решил испытать судьбу в военкомате. К моему удивлению, на этот раз меня не забраковали. Наверное, тяжелое время отразилось на всем: посмотрев анализы, красивая, но очень уставшая врачиха с серым лицом не выразила вообще никаких эмоций. Меня зачислили в инженерные войска по институтской специальности. А именно, в авиацию.
--10--
Учитывая отсутствие конечностей, - а я даже честь не мог отдать по уставу, - меня использовали в качестве курьера. Я сопровождал грузы: садился на толстобрюхий зеленый самолет, летел в неведомые мне города. Потом самолет разгружали, я расписывался левой рукой в накладной и летел обратно. Зарплаты снова ни на что не хватало, но нас, как собак, подкармливали в столовой объедками с чужого стола. Кое-как я перебивался консервами и хлебом, которыми со мной делился завхоз. Я летал, вспоминал Инессу Леонтьевну, наши с ней чтения, я мечтал о новом подвиге. И мечты мои вскоре сбылись.
Что сломалось в том самолете, я, со своим знанием техники, вам сейчас не скажу. То ли отказал какой-то клапан, то ли сорвало резьбу на заглушке... На огромной высоте самолет потерял герметичность. Это произошло так неожиданно, что я не успел приготовиться к своему подвигу. Скажу честно, ухо к корпусу самолета я приложил инстинктивно, не сознавая, что делаю. Наверное, хотел убедиться, что свист раздается именно рядом с моим сиденьем. И интуиция меня не подвела. Своим ухом я случайно заткнул место утечки. Летчик воспользовался моментом и успел снизить высоту.
Меня отвезли в элитный военный госпиталь и долго проверяли на разных приборах и установках. Оказалось, что перепад давления вызвал в моей голове протечку. Практически вся жидкость из черепа утекла за борт самолета. Правда, вместе с жидкостью, я потерял и часть полезного серого вещества, которого в моей голове и так оставались крохи. Видавшие виды военные врачи пришли в такой ужас, что не знали, как мне угодить. Даже фрукты носили в палату. Они думали, что я умру, а мне, вопреки всему, стало лучше. Во-первых, кончились мои ужасные головные боли. Во-вторых, мне стало гораздо легче воспринимать мир, я внутренне изменился. И как побочный результат всего этого, вдруг внезапно наладились мои запущенные отношения с женским полом.
--11--
Тут пришло время признаться, что до момента моей последней травмы, я никак не мог познакомиться ни с одной девушкой. Причинами тому были моя застенчивость и наши с тетей чтения, переходившие иной раз все разумные границы. Кроме того, мешала моя инвалидность и, конечно, моя упертость. Как только девушки слышали жуткие истории про Корчагина, разбавленные эпизодами из моего детства, их как ветром сдувало. Мне приходилось довольствоваться случайным сексом. Да и то всего один раз: с бесчувственной пожилой проводницей поезда, выпившей перед этим литр водки, и от бессилия не сумевшей выгнать меня из своего купе.
А после опустошения черепа во мне появилось столько уверенности, столько признаков внутренней силы и магнетизма в глазах, что среди медсестер госпиталя образовалась даже конкуренция за мое внимание. Вскоре после выписки я женился на Антонине, буфетчице из того же госпиталя. Это была полная курносая девушка, улыбчивая и добрая, с очень легким характером. Из-за отсутствия работы я жил на ее содержании. Досуг мой проходил однообразно: новости по телевизору, боевики по кабельным каналам, прогулки во дворе дома. Завелись у меня кое-какие дружки среди соседской шпаны. Мы играли в домино, пили пиво, которое Антонина таскала нам ящиками из буфета, чесали языки.
Разговоры наши выходили далеко за рамки интересов двора. Мы вырывались из объятий той унизительной нищеты, что заставляет душу обрастать корой цинизма. Кто мы были такие? Парни в тельняшках и пятнистых робах, малообразованные, невежественные, пьющие, но в душе благородные. Мы бредили о величии страны, вставшей с колен, как раненый на поле брани бредит о глотке воды. Мы терзались кознями мировых элит. Мы предвкушали неизбежный и скорый крах Америки. Мы гордились новыми моделями танков, преклоняли колени в молитве за ультразвуковые ракеты. Нас прельщал отблеск славы погибших предков, манил сумрак братских могил, отсвет вечного огня на граните. И мы знали, а скорее предвидели, что придет упадок стабильности, конец мнимого нефтяного процветания. Мы всей нервной системой ощущали приближение того часа, когда только чудо или какое-нибудь сверхъестественное средство покончит с вековечным тупиком русской действительности.
Поскольку моя мужская привлекательность набирала силу, ко мне стали помаленьку стекаться одинокие обитательницы соседних подъездов: от старушек до школьниц. И я не устоял, измены пошли непрерывным потоком. А в один день меня застукала с поличным Антонина. Курносое милое лицо ее сделалось враз отвратительным, словно деревянным. Казалось, она не осознала сам факт измены. Она не обратила внимание даже на возраст соперницы, а в тот день у меня гостила ученица колледжа. Ее не смутило, что мы лежали в супружеской постели. Камнем преткновения оказалось другое: 'Эта шалашевка посмела нацепить мой халат! Я ей ноги с корнем вырву!' Шалашевка без халата выпрыгнула в окно, благо мы жили на первом этаже. Я же получил около тридцати ударов чугунной сковородой по черепу. От смерти меня спасла только моя предыдущая травма. Однако все зубы я потерял.
--12--
После выписки из больницы я вернулся в Москву, в теткину квартиру. Тетя вскоре умерла, и ее похороны запомнилось мне как самое печальное событие в моей жизни. Неожиданно мне повезло, я встретил одного из воротил со своей первой работы, Аркадия Петровича. В память о моем безграничном обожании он предложил мне участвовать в небывалом эксперименте. Дело в том, что после закрытия института Аркадий Петрович занялся инновационным бизнесом. И вот, на следующие долгие пятнадцать лет я стал подопытным кроликом. Правда, в качестве компенсации за мучения, мне поставили лучшие в мире протезы руки и ноги, вставили титановые зубы. Я стал походить на терминатора из одноименного фильма.
Суть дела состояла, ни много ни мало, во вживлении искусственного интеллекта в мозг человека. Моя голова по своей природе и из-за травм идеально подходила под эту задачу. Всю техническую сторону вопроса я совершенно не понимал. Вначале мне на голову вешали микрочипы с многочисленными присосками, а в конце ученым удалось разработать какое-то переходное нано-вещество. С виду оно напоминало сноп розовой сахарной ваты, какую я с удовольствием уплетал в детстве. Такой сноп закачали мне насосом в голову. В шею вживили капсулы с электроникой и батарейками. И все худо-бедно заработало.
Минусов в моем новом положении оказалось намного больше, чем плюсов. Да, я сделался умнее, мог запоминать море ненужной мне информации, выучил четыре иностранных языка. Я стал прилично писать эссе и сочинения, мог решать математические задачи, подковался в философии. Однако ко мне вернулись головные боли, на меня накинулись прежняя стеснительность и упертость на тему подвигов. Я потерял уверенность к себе и вместе с ней внимание женского пола. А главное, вся эта электроника в моей голове давала самые невероятные сбои, о которых я расскажу чуть позже.
Долгое время меня возили по форумам, выставкам и конференциям, демонстрируя как образец достижений отечественного машиностроения. Я стоял на тех же стендах, где показывали всяких глупых роботов с русскими именами, обычно купленных в китайских онлайн магазинах. Как ни странно, моя персона приманивала угрюмых дядек в черных дорогих костюмах, слетавшихся со всего мира. А Аркадий Петрович все вел переговоры, видимо пытаясь продать меня задорого. Однажды он сказал, что мне нужно поставить обновление чипов. Меня усыпили, после чего я очнулся с ощущением неминуемой беды. Я еще не понимал, что произошло. Но был уверен, что Аркадий Петрович скрыл от меня что-то очень плохое. Так оно потом и оказалось. А пока меня официально готовили к салону военной техники в Париже. Вокруг меня бегали кругами съемочные группы, косметологи, фотографы, наставники по актерским навыкам и еще черт знает кто.
--13--
И тут в нашей стране произошло то, что всем хорошо известно. Политический климат резко изменился. Международные выставки накрылись медным тазом. Аркадий Петрович куда-то исчез. Вместе с ним бесследно испарились почти все менеджеры нашего проекта. В полупустых офисах оставались лишь секретарши и я, одинокий экспонат с говорящей на четырех языках головой. Вскоре офис наводнили следователи. Слышался в коридорах нервный шепот, я уловил словосочетание: 'нецелевое использование'. Аркадия Петровича объявили в розыск. Секретарш уволили, а я сбежал сам.
Я по-прежнему жил в тетиной квартире. На пропитание я зарабатывал двумя способами: блогерством и попрошайничеством. Пригодилась моя эрудиция и какое-никакое военное прошлое. Я давил на жалость, козни мировых элит и патриотизм. Это до поры приносило неплохие дивиденды. Со временем я опустился, стал пить, одевался в какие-то пятнистые лохмотья. В моем лице город семи морей приобрел еще одного юродивого нищего калеку. Я специализировался на богатых клиентах, встречавшихся в самом центре города. Я нарочно ободрал искусственную кожу с протезов, чтобы показался железный скелет.
Только вот глюки в моей голове, напичканной розовой нано-ватой, сделались слишком уж явными. Это походило на приступы неведомой болезни. Иногда прямо посреди центральной улицы непреодолимый внутренний импульс толкал меня на безумие. Я падал на мокрую мостовую, и полз по-пластунски довольно быстро вперед среди прохожих. Толпа расступалась, люди шарахались в стороны, словно завидев привидение. Мне во что бы то ни стало хотелось схватить за ногу какую-нибудь развратную дщерь разжиревшего нефтяного магната, впиться ей в икру своими титановыми зубами. При этом я громко произносил фразы, запавшие мне в память со времен посиделок во дворе дома Антонины. Что-нибудь про скорый кирдык Америки, заговор мировых элит и новые модели танков. Так проявлял себя мой измученный пьянством искусственный разум. И что самое странное, мое поведение оказалось заразительным. Всякий раз в толпе находились подражатели: мужчины в пятнистых куртках падали на землю и ползли вперед с устрашающим видом, бормоча под нос те же самые патриотические мантры, что и я. Одна из газет назвала нас 'ползунками за правду'.
Но все хорошее быстро кончается. Однажды вечером патруль полиции застиг меня за моим занятием на Тверской. Меня арестовали и поместили в камеру. Вместе со мной там сидели еще два бродяги. Я с ними подружился, и мы премило играли в карты в ожидании решения своей участи. В отделение по очереди вызывали пострадавших женщин, которым я прокусил икры или порвал колготки. Они приезжали на роскошных лимузинах, входили, цокая каблуками, с надменным видом. Даже приносили на руках своих отвратительных мосек. Они нехотя писали заявления. А сочувствие полиции целиком оставалось на моей стороне. Дело бы, наверное, кончилось ничем, если бы однажды в отделение случайно не заскочил технический эксперт, у которого в кармане завалялся дозиметр. Прибор этот истошно запищал. Вскоре выяснилось, что радиация исходит от меня, точнее от моего затылка.
--14--
Через два часа я сидел уже в кабинете с роскошной обстановкой, а мужчины в черных костюмах очень внимательно слушали мой рассказ. При этом меня охватили мрачные предчувствия. Ведь священная клятва, данная мной матери, была нарушена. Зря я глотал тогда песок, щедро орошенный псами. После допроса меня просвечивали самыми современными приборами, осматривали эксперты. И вердикт этого осмотра шокировал. Оказалось, что Аркадий Петрович заложил внутрь меня некое крайне опасное устройство, такой мощности, что помещать меня в какой-либо железный ящик и даже железный дом не имело смыслао. На мой счет, прямо в моем присутствии, разгорелся нешуточный спор. После проработки вариантов их осталось только два. Первый - срочно вывезти меня в степь, а потом обезвредить ударом управляемой ракеты с истребителя. Второй - срочно вывезти в степь и поселить там в юрте для дальнейшего изучения.
К моему облегчению победил второй вариант. Я загорелся надеждой о новом подвиге: вдруг я еще пригожусь в суровой борьбе, вдруг меня можно будет использовать где-нибудь там, далеко... Уже второй год я живу в юрте в степи без названия. Меня обслуживает семья местных пастухов, в соседней юрте дежурит отряд охраны. Дальнейшее изучение показало, что Аркадий Петрович создал во мне нечто уникальное, что может спасти ситуацию в мире. Эксперты вроде бы уже сообразили, как это все активизируется. Это не было тривиальное термоядерное дилдо, какие создавал Сахаров. Наука соединила во мне три своих раздела: химию, биологию и физику. Я оказался ходячим концом света. Последней надеждой, выходом из всех тупиков. Средством возвращения поруганной чести родины. Страшным концом подлых англосаксов.
В целях безопасности мне стерли лишние знания. Практически все, что случилось после периода брака с Антониной. Я сижу в байковом халате у очага, вдыхаю горький дым, пью чай из алюминиевой кружки, покуриваю трубку с чем-то очень приятным и медитирую. В отверстие в крыше юрты видно звездное небо. Через час должен наступить рассвет. Возможно, последний рассвет в жизни планеты. Наверное, где-то по краю степи уже едут огромные американские внедорожники с русскими парнями внутри. Они едут, чтобы забрать меня. Пришло время моего последнего подвига. В полной тишине слышно лишь, как потрескивают сучья в костре. Изредка из меня, как из старой шарманки, сами собой вываливаются фразы. Порой я даже попадаю в рифму. Это моя прощальная песнь про скорый кирдык Америки, про новые модели танков и заговор мировых элит. Когда придет мой последний миг, ни тени сомнения не промелькнет во мне. Только, как ангельское видение, пронесётся фигура Инессы Леонтьевны с книжкой в руке. Книжкой о героях прошлого.
![Мокроступ [Ковальков]](/img/k/kowalxkow_t_n/mokrostup/mokro1261_fotor.jpg)