Одинокая женщина, журналист и поэт, умерла на даче осенью, шестидесяти четырёх лет от роду. Своей семьи у неё не было, родственников, друзей, каких-либо близких возле неё не оказалось, смерть её была обнаружена лишь спустя какое-то время. Такая же участь ожидает меня. Жена, спутница и друг на путях и перепутьях долгой жизни, умерла полтора года назад, детей у нас не было, родственники, близкие - все умерли, я остался один.
Всё лето живу на даче. Дни мои разделяют одиночество, тишина. Ночью снилось что-то тяжёлое, смутное. Проснулся и сразу оказываюсь среди всего, в чём живу, что меня окружает. Вставать не хочется. Долго лежу в постели, думаю. О чём можно думать в мои годы и когда не знаешь, зачем живёшь? Какая у меня жизнь? Тоска.
Встаю, наконец, начинаю что-то делать, готовлю скудный свой завтрак, кое-что прибираю. В окно глядится ясное, уже осеннее утро.
Лето прошло, в саду опадают деревья. Солнце уже не томит изнуряющим зноем, но посылает земле доброе, ласковое тепло. В такие дни, как никогда, понимаю Природу, чувствую материнское начало её, только она остаётся со мной.
Теперь уже ничего не пишу, перечитываю своих любимых Чехова, Бунина, Толстого, а ещё Пушкин, Лермонтов, другие поэты. И вот, сделал неожиданное для себя открытие: Каролина Павлова - интересная женщина, замечательный поэт, а в жизни уделом её было душевное одиночество. Она была немка, рождённая в России, русский язык для неё был родным. Прежде я проходил без внимания к ней, но вот прочёл эти стихи, и они задели во мне сочувственную струну: "Я стихла, я довольна, безумие прошло, - но всё мне что-то больно и что-то тяжело".
Что же была моя жизнь? Сравниваю известных писателей и себя, конечно не в творчестве, ничуть не пытаясь на этом уподобиться им, великим, да и просто талантливым мастерам. Я сравниваю богатую содержанием их жизнь и свою - тусклую, бедную. Время, отданное мной писательским занятиям, я провёл в уединении, за письменным столом. Я развивался медленно, трудно. Те, с которыми я сравниваю себя, имели разнообразное общение в обществе и в быту, были много образованы, начитаны, обладали глубоким, разносторонним знанием жизни, они путешествовали по России и за границей, имели накопленный запас материала, питавшего их творчество. У меня, к сожалению, этого было слишком немного.
Итогом целой жизни в свои восемьдесят девять лет представляю сборник рассказов, несколько пьес, несколько отзывов благодарных читателей. Реальный же выход таков: тираж пятьсот экземпляров, печать за собственный счёт. И жалкие эти пятьсот экземпляров лежат в магазинах несколько лет, и никто их не покупает. Таков результат наивных мечтаний и многолетних трудов.
Жена была терпима, но и равнодушна к моему увлечению, однако упрекала в том, что всю квартиру я занял книгами, не оставив места, где она могла бы разместить свои принадлежности. Да, это правда. Зачем я натащил в дом столько книг? Зачем мне тридцать томов Диккенса? Собрания сочинений Золя, Додэ, Бальзака, книги других авторов? Лесков, Сергеев-Ценский, Писемский, Пришвин, Короленко, а ещё Горький, Блок, Марина Цветаева и много других? Более трёх тысяч книг! Конечно, я покупал хорошие книги, лучших авторов, и такие, из которых можно было получать необходимые знания, которые расширяли мой кругозор. Но всё-таки, разве мог я прочесть столько книг, да и зачем это было бы нужно? Нашу квартиру составляют: кухня - 5 квадратных метров, три комнаты - 35 квадратных метров, и к этому ещё и мои книги - шесть книжных шкафов.
Бедная моя жена, бедная женщина... Ей нужна была простая, обеспеченная жизнь, которую я не мог дать ей. Да, я забывал, что возле меня живут другие люди, думал только о себе, о каком-то будущем, жил своими писательскими фантазиями. И вот, всё прошло. Жёлтый лист покрывает могильную плиту... Я не услышу оттуда упрёка, не увижу улыбки, таящей обиду, сожаление о том, чего не было, а должно было быть... Она умирала долго и тяжело, и не могу освободиться от чувства, что и в этих страданиях, которые я не мог облегчить, тоже была моя вина.
Всё прошло, остаются воспоминания...
О, если пересматривать всю мою жизнь... В ней не найдётся ничего, что могло бы её оправдать. Пятьсот экземпляров единственной книги, которую никто не покупает? Смешно!
И вот, обращаюсь к Природе. Она последний мой друг, последнее прибежище в холодной моей судьбе.
Выхожу на дорогу. Полдень всё ещё яркий, отрадный. В те дни, когда я корпел над своими рассказами, я часто приходил к этим островкам зелёного братства. Старая, забытая дорога, по обочинам простые цветочки, трава, в кустах шепчется ветер. Кто ездит по ней сейчас? Она идёт через сжатое поле, через лощину и луг, проходит рощу, теряется в туманном далёком. Там встают леса, оттуда веет задумчивой тишиной. Мне хочется туда - к ним. Лучшие дни всей жизни и лучшие воспоминания - те, что остались там. Люди не ценят этого. С холодным равнодушием проходят они мимо бедственного положения Природы, которое сами же устроили.
Уже нет синиц, в недавнее время прилетавших к нам в начале зимы. Где они? Почему никто не обеспокоился исчезновением их? А куда подевались вечные спутники человека: воробьи, галки, грачи, сороки? Даже ворону редко увидишь теперь. И что же? Нет, люди не понимают, что и они также исчезнут однажды.
Вот снег... Когда-то, всего лишь пятьдесят лет назад, Москву заваливало сугробами белейшего снега. Снег падал крупными хлопьями - медленно, плавно, очень красиво. Из других стран люди приезжали, чтобы своими глазами увидеть очарование русской зимы. И где оно сейчас? Теперь снег выпадает в виде пыли. Снежная пыль! Почему? На это могут ответить те, кто разрушают экологию, то есть природу Земли. Но этого никто не замечает. Такая "мелочь" никого не волнует. Человек, которого беспокоят подобные "мелочи", а их становится всё больше, вызывает в серьёзных людях насмешку, иронию: "Господи, снег ему не нравится!"
Ах! Хочется уйти туда. Кажется, там, за лесом, где брезжит, у горизонта золотая полоска небесного свода, за просторами свободы и счастья сокрылось всё, что было когда-то. Там осталось детство, и все они, дорогие, любимые, ушли туда. Там они ожидают меня.
О чём я пишу в своих рассказах? Вот некий критик, не обозначивший своего имени, выступил с такой их оценкой: "в целом, собрание всех этих, как будто бы различных, сюжетов говорит об одном и том же человеке и позволяет объединить всё собрание под общим названием, представив его как роман". И далее: "Заметив, что герою присущи всегда одни и те же черты характера, действия его при подобных обстоятельствах одинаковы, вкусы и пристрастия, понимание добра и зла одни и те же, с этим нетрудно согласиться. Последовательность событий несущественна и подчиняется только законам художественности.
Ряд сюжетов, особенно тех, которые поданы от третьего лица, как будто выпадают из объявленного направления, но это только литературный приём, который получает объяснение в писательских притязаниях автора (писательская бацилла!) Вставные новеллы продолжают характеристику героя (или автора?) В одних случаях герой говорит о себе, в других рассказывает о тех, кого он видел и знал. Глубокого смысла здесь нет - всё очень просто".
К этому можно добавить замечание критика, что "... никогда ещё писатель не высказывался с полной открытостью и до конца".
Итак, румяный критик утвердился в решении слепить из означенных рассказов некий конгломерат, назвав это романом, особо подчеркнув, что "никогда ещё (никакой!) писатель не высказывался с полной открытостью и до конца". То есть такого неумного писателя не было никогда. Да, может быть.
Сейчас не будем оценивать, кто из писателей открывался до конца или не до конца, обратимся пока к "роману". Отметим, что каждый рассказ в сборнике имеет своё содержание, композицию, начало, конец, которые, по замечанию классика, даются писателю не просто. Как можно в одном романе соединить совершенно различные сюжеты? Сюжет ведь тоже чего-то стоит. И как с этим обходится критик? Да никак. Свалил всё в кучу, а там - разбирайтесь сами. Что ж? Обратимся к авторитету классиков. Посмотрим, как в своём творчестве поступали они при подобных обстоятельствах. Вот Бунин: "Без роду-племени", "В августе", "Осенью", "Три рубля", "Натали", "Чистый понедельник", "Муза" и другие. Разве в этих рассказах не светится сам автор в образах своих героев? Однако ему не пришла идея соединить их в один роман, и каждый из упомянутых рассказов воспринимается как самоценное художественное произведение. Или Толстой: "Крейцерова соната", "Отец Сергий", "После бала", "Смерть Ивана Ильича", другие. Кто бы осмелился сделать подобное предложение великому писателю? И почему это критику столь не по душе, что во всех сюжетах автор говорит об одном и том же человеке, то есть о себе? А надо сказать, лучшими рассказами, вообще произведениями, и Бунина, и Толстого, и других писателей являются именно те, где наиболее ярко выступает авторское лицо. И как это можно оценить, до конца или не до конца открывается писатель?
Приснилось мне, будто шёл я берегом реки, очень широкой, с низкими берегами. Берег, которым я шёл, был как будто чужой для меня, чужбина. Мой берег был противоположный. Я хотел перебраться туда, но никак не находил такой возможности - ни переправы, ни какого-либо перехода. А по берегу, где я шёл, росли редко посаженные, очень большие, очень высокие деревья. Стройные стволы их были чёрного цвета, высота такова, что не было видно ветвей их кроны. Была, однако, осень, под деревьями лежали большие груды опавших листьев, очень красивых яркой своей пестротой. Ради удовольствия я пересыпал их, захватывая в охапку. Пространство между деревьями имело красивый золотисто-оранжевый цвет. Вместе со мной, слева, шла некая женщина или девушка, которую я почему-то не видел. Она говорила, что ей понравились мои рассказы, но по прочтении их у неё возникло чувство, что я не свой, нездешний. Проснувшись, я думал: что может значить "не свой, нездешний"?
С критиком всё же хочется разобраться до конца. Мои рассказы не произвели на него впечатления - "глубокого смысла здесь нет - всё очень просто". Об авторе он говорит, что это личность с "писательскими притязаниями", то есть графоман. Он не удостоил критического внимания ни одного из рассказов, в том числе "вставных новелл". Но если рассматриваемый сборник есть собрание графоманских измышлений, а критик без разбору сваливает их в кучу и называет это романом, тогда возникает подозрение: литератор ли сам этот критик?
Всё же... Может быть критик всё-таки прав? Не слишком ли я доверчив мнению моих читателей, один из которых высказался кратко и определённо: "вы пишете потрясающе?" Сказано сильно, но насколько справедливо, не мне судить. Критик ничего подобного не отметил. Чтобы покончить с критиком, стоит привести здесь одно высказывание Пушкина: - Критикою у нас большей частью занимаются журналисты, то есть предприниматели, люди, понимающие своё дело, но не только не критики, но даже и не литераторы.
Возвращаюсь на дорогу. Заходя в рощу, она погружается в её тишину. Молчат суровые ель и сосна, неподвижны берёзы, осины. Землю под ними покрывают метёлки высохших трав. Солнце и небо посылают им прощальное тепло.
И опять я видел удивительные сны. Мне показывали зимний пейзаж. Это был снег - белейший, пушистый, мягкий, сугроб глубокий, но до колен не доходил. Между тем это был сад: из сугробов выступали стволы деревьев, по-видимому, фруктовых. И была как будто ночь, но пейзаж был светлый, снег ярко белый. В эту же ночь приснилось лето, солнечный день и другой сад. Странные деревья росли в этом саду: одно было грушевое, плоды на нём закрывали всю крону и висели не по одному, а гроздьями, по семь-восемь в одной грозди. Другое дерево было всё в цвету, но цветы были невероятные - подсолнухи! И они также закрывали без просвета всю крону до самого верха. А дня через три-четыре приснился ещё один странный сон. В комнате на уровне груди взрослого человека, непонятно, как, на чём, держалось птичье гнездо. Из гнезда вверх раскрытыми клювами тянулись птенцы, а возле гнезда сидели три маленькие птички. Я стал подкрадываться к ним, не желая спугнуть их. Но они всё-таки улетели - все, кроме одной. И вдруг эта птичка села мне на левую руку, где запястье. И я начинаю тихонько, осторожно ласкать, гладить её своими пальцами. И она не улетает, ей нравится то, что делаю я. Я глажу ей спинку, головку. Мне захотелось показать это чудо жене, которая находилась где-то рядом. Но как только я сделал к этому движение, птичка вспорхнула и улетела. И всё видение исчезло. И тут я подумал: оперенье птички имело окрас как у синицы - жёлтый цвет, немного синего, кажется, чуть-чуть чёрного. Это была синица! И я понял: эти сны означали благодарность Природы за те слова, которые я сказал об её бедственном положении. И благодарность именно мне и никому другому. Поэтому синица тотчас улетела, и всё пропало, как только я пожелал посвятить жену в то, к чему она не имела отношения. И вот думаю: в этих снах просматриваются и снег, и синица, и в целом Природа. Да, в своих сюжетах я наделял Природу свойствами разумного организма. И удивительно - когда я дописывал предыдущую фразу, именно в эту минуту внезапно меня ослепило солнце - яркое, золотое!
К этому можно привести отзыв читателя на обсуждаемую книгу: "... также, понравились великолепные описания природы, в этой книге будто живые не только сам автор и его герои, но и все предметы и места, которые автор описывает".
Что ж? Спасибо читателям. Их у меня немного, но это те, кто понимают и ценят искусство слова.
Ночью лежу с открытыми глазами, сон не приходит ко мне, - думаю, вспоминаю... Бунин незадолго до своего ухода записал: "Замечательно! Всё о прошлом, о прошлом думаешь и чаще всего всё об одном и том же в прошлом: об утерянном, пропущенном счастливом, неоценённом, о непоправимых поступках своих, глупых и даже безумных, об оскорблениях, испытанных по причине своих слабостей, своей бесхарактерности, недальновидности и о неотмщённости за эти оскорбления, о том, что слишком многое, многое прощал, не был злопамятен, да и до сих пор таков. А ведь вот-вот всё, всё поглотит могила!" И вот, погружаясь в прошлое своей ненужной и мелкой жизни, в молчании спящей ночи переживаю те же чувства, что сокрушали спокойствие великой души на пороге последнего её свершения. Я тоже думаю "об утерянном, пропущенном счастливом, неоценённом, о непоправимых поступках своих, глупых и даже безумных", а ещё думаю о легкомыслии, неблагодарности, о тех обидах, что сделал достойным людям, которые были так добры. Однако "об оскорблениях, о неотмщённости" - этого у меня не было. За глупые слова, за поступки постыдные и в самом деле безумные, кому я должен был мстить? Только самому себе.
Всю сознательную жизнь я провёл среди книг, с книгами и с теми, кто их написал. Бунин один из моих учителей, а ещё Чехов, Толстой... Я постоянно думаю о них, советуюсь с ними. Для меня они остаются живыми. Я вижу их в своих снах.
Удивительно, что приснился однажды Леонид Андреев, писатель не из самых любимых мною. Во сне нас разделяло большое по площади архитектурное углубление на метр или больше от уровня, на котором находился пол странного... дом или даже дворец? Андреев принимал двух посетителей, имевших к нему литературный интерес. Сам он стоял за лекторской трибуной, посетители находились перед ним на более низком уровне. Закончив беседу с ними, Андреев прошёл ко мне через это непонятное углубление. Я обратился к нему с просьбой дать мне разъяснения или советы по литературному мастерству. Я очень чётко видел личность его, он не походил на настоящего Андреева. Здесь у него было приятное молодое лицо, тёмные слегка волнистые волосы, большие, внимательные глаза. При нашем общении он находился в вышеописанном углублении, я оставался на полу этого загадочного здания, то есть на более высоком уровне. Андреев сказал, что сейчас у него нет времени, но в следующий раз он обязательно поговорит со мной.
В другом сне Бунина окружала толпа почитателей, которые внимали ему. Он стоял в профиль ко мне, был в лёгком сером пальто нараспашку, в кепке, подобной тем, какими пользуются сейчас пенсионеры. При этом он смеялся, видимо отвечая кому-то в толпе. Смех его был смех человека воспитанного, тактичного, то есть не хохот, но с приоткрытыми устами.
Сновидение, в котором мне явился Толстой, содержало легко читаемый намёк, обращённый ко мне, и было очень чётким в образах, очень интересным по содержанию.
В представительном, стильном здании, стоявшем на углу широкой улицы, Толстому как бы принадлежала большая комната на первом этаже, или просто он жил там. Своим видом, высокими готическими окнами комната выглядела, как дворцовая зала. Всю её украшали оранжерейные растения, вся она была в зелени, но без цветов. Вход в комнату и выход на улицу был в узкой части помещения. За углом дома к улице примыкал то ли пустырь, то ли очень большая площадь, на которую была обращена комната длинной своей стороной. В комнате на полу головой к стене, рядком, один за другим на левом боку, поджав ноги, спали какие-то люди. Было как будто утро, Я спал в самом начале комнаты, в углу. За спиной у меня, спал Толстой. С приходом утра все спящие стали подниматься один за другим и уходить. Последним встал Толстой - молчаливый и хмурый, с тёмными всклокоченными волосами, с небольшой бородой и густыми бровями, как будто чем-то недовольный. Встал и тоже ушёл вслед за другими. Оказавшись последним, я тоже вышел на улицу. Там я стал рассматривать местность и особенно внимательно дом и комнату, откуда только что вышел. Заглядывая в неё через большие, высокие окна, я любовался её зелёным убранством.
Но вот я решил вернуться в эту замечательную комнату, возможно чтобы отдохнуть. Я потянул ручку входной двери, она не подалась, дверь была заперта. И я понял, что был неугоден Толстому, и он велел не пускать меня к себе.
Обдумывая этот сон, я нашёл объяснение, почему Толстой был сердит на меня: думаю, это потому, что я отмечал, на мой взгляд, недостатки его романов.
Отдаваясь писательским занятиям, литературному сочинительству, я накапливал знания и опыт. Со временем я стал понимать, а может быть, просто чувствовал, как надо и как не надо писать. Я мог работать только с тем материалом, который вызывал интерес, то есть чувство. Толстой сказал: искусством люди передают друг другу чувства. Ещё я понял, что произведение искусства в любой его области должно содержать в себе некую мелодию, напевность, скрепляющую все части произведения в гармоническое целое, и оно должно быть интересно. Не стоит браться за сюжет, выводить образы, которые изначально неинтересны, то есть не вызывают чувства.
При хорошей погоде совершаю прогулку своей любимой дорогой. Там, где она делает поворот, растут старинные тополя. В вышине, в горних, там, где над ними идут облака, играя листвой, они рассказывают о прекрасном далёком, о том, что недостижимо.
Я снова обращаюсь к Природе. Чехов сказал: о природе нужно говорить коротко и кстати. Думаю всё же, само содержание рассказа подскажет, как и с какой полнотой в каждом отдельном случае уместно упоминание природы. В художественном произведении она может выступать не только в беглых заметках, не кстати, а полноценными, яркими образами, такими, как это у Лермонтова, Некрасова, Есенина. Но это, скажут, стихи, а в прозе?... Вот небольшой рассказ Бунина "В августе" - попробуйте убрать из него природу, и всё очарование его исчезнет. Именно Бунин создал в прозе замечательные образы природы. И я опять думаю: как можно не видеть сегодня бедственного её положения?
В пятидесятые годы началось атомное безумие: испытания атомных бомб шли одно за другим. После каждого такого испытания в середине лета, в то время, когда должны стоять самые жаркие дни, наступали жестокие и продолжительные холода, небо укрывали неподвижные, тяжёлые тучи. За атомно-водородным безумием шли "освоение" космоса, отравление промышленными и прочими стоками рек, морей, океанов, наконец, возрастающий мусорный вал, состоящий из неразложимых пластиковых и синтетических отходов. К этому нужно прибавить и то, что человек внедрился в геном, научился разрушать и перестраивать его по своему усмотрению. На смену естественным природным видам, вытесняя их, выводятся виды, обещающие непредсказуемые последствия в будущем. А ведь есть ещё и "климатическое оружие!" Воистину, нет предела человеческому безумию. А человек? "Простой" человек? Обыватель? Что с ним? С ним всё очень просто. Каждое новое поколение, не знает того, что было, и не хочет знать, ему это неинтересно, скучно. Он довольствуется сомнительными удобствами и ценностями своего маленького мирика. Он не хочет знать даже и того, что происходит сейчас у него за спиной. И тут уж ничего не поделаешь.
В мечтах и воспоминаниях ухожу из дней сегодняшних к тем далёким, другим, где как будто всё было так радостно и так хорошо, хотя на самом деле это было время большого террора. Но ведь мы были дети. В детском саду проходила своя, особенная, жизнь. Там были весёлые игры, занятия рисованием, лепкой, нам читали интересные книжки. Во время обеда нужно было успеть первым сказать: "Чур, моя горбушка!" В спальне во время послеобеденного сна происходило соревнование: кто сумеет взять в рот большой палец собственной ноги? Были ещё две красивые девочки-двойняшки: Рита и Римма. Во дворе были разные развлечения и новые занятия. Но вот в детском саду появился двухколёсный велосипед. Двухколёсный велосипед в то время был редкостью. Каждому хотелось покататься на нём. Собралась кучка таких желающих, а один мальчишка, шустрый больше, чем это было бы прилично, растолкав всех, уселся на велосипед и больше никого к нему не подпустил, катаясь по двору туда и сюда. Две воспитательницы, сидя спиной к своим подопечным, обсуждали то, что было интересно для них... Ах нет, это было замечательное время! Тогда, смею думать, мы были ещё чисты и сердцем, и душой.
И опять думаю... о прошлом, о непоправимых поступках, постыдных и позорных, о словах, глупых и вполне безумных. Ночью не сплю, всё вспоминаю. Хочется найти в прошедшем хоть что-то, на чём успокоилась бы душа... Но нет, они не отпускают.
Вот пересмотрел свой сборник, многое вычеркнул, исправил, дополнил новыми рассказами, надо бы сделать второе издание, но уже нет возможности и нет сил. Да и нужно ли это на самом деле? Первое издание продавалось по цене макулатуры, как принудительный довесок к основной покупке - вот ответ на поставленный вопрос.
Но вот ещё удивительный сон: две сумрачные комнаты, между ними дверной проём. Однако, пройти из одной комнаты в другую или наоборот невозможно: проём перекрывает препятствие в виде плетения из каких-то прутьев. В одной комнате находился я, а из тёмной, глухой глубины другой комнаты вышел Бунин. Он был среднего роста, худощавый, в светлой одежде, в кепке. Просунувшись рукой сквозь плетение прутьев, улыбаясь, он пожал мне руку. И ушёл - в тёмную, глухую глубину небытия.
А дорога?.. Подымаясь к перевалу, откуда открываются тающие в сентябрьской дымке горизонты, она пересекает скудный пустырь, рощу, скрываясь потом в сияющем далеко... Скоро не станет меня. Другие люди пройдут по этой дороге. Какие думы, какие чувства пронесут они? Подумают ли об исчезнувшей синице? Про снег, который сделался пылью? Думаю - нет...
Вот разгорается вечерняя благость... Всё ниже клонится солнце, и всё, что завершает прошедший день, уходит на запад. Над равниной встаёт тишина. Сколько очарования, сколько любви! Но нет утоления души... Долго стою, опершись на костыль, - старый старик.