Костоглодов Михаил Алексеевич : другие произведения.

Советское счастье

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Советское счастье

  Советское счастье
  
  
  Мать Акулина Петровна Гапоненко- по мужу.
  
  На травах
  Рыба плескалась на берегу, а Галка плясала в дикарском танце. Рыбу жарили, излишки выменивали на крупы, ездили на велосипеде.
  Почеховский Александр обещал за навес для Анабазиса 3000 привез 2 отдал 1800 на троих за месяц.
  
  Пес, которого возможно оставили охотники Приблудный. Вечер у костра, змея в подпол, пес ее задавил, а на утро его нашли мертвым. Спас Галку и Любаву. Вот тебе и приблудный! Сопровождал именно детей, словно оберегая их. Целую Главу Александр 'Хорошая собака в город себе заберу, дом охранять'
  Землянка: кровать для себя из земли, в ногах для детей печь из глины с плитой топили травой и навозом.
   После того как малец умер от укуса гюрзы, у Галки резиновые сапоги не по размеру от змей и топор
  
  Мясо. Ели черепах Мария их мыла и чистила, но есть так и не смогла. На вертеле готовили сусликов
  Земилянку на травах. Топили кустарником и кизяком Кизяк месили и формовали. . Мария домой шла через пастбище, собирала кизяк.
  В Городе
  Галка и Любава , беременна Саней, купили у чеченцев ( их была целая улица, выезжали на Кавказ)и строили дома два года, чтоб заработать на строительство своего. Учитель оплатил сразу, второй хотел баранами, но беременная Мария пригрозила развалить углы. Занял у соседей - отдал деньгами
  Мыли вдвоем Сашу, уронили. Мать приказала молчать, т к это был первенец Алексея и он его очень любил
  
  Бабка Алексею: Дурак не мог девку найти взял с довеском - злобная самовластная. Отчим поколачивал Галку, когда матери не было- Свекровь доводила. Галка грела обед отцу на примусе,а свекровь требовала чай, обед не разогрет- Галка выпорота.
  Свекровь- помоги почистить картошку- Ленин в семнадцатом году отменил, а ем я не тебя а у сына
  - Отдай свою выблядку в детдом.
  Бунт перед Алексеем:
  - Я уйду, побираться буду, но дочка будет со мной
   Дорога извиваясь, карабкалась на плато, где расположилось село Бурное, названное так за бурные ветра свистящие над крышами избушек. Ветер не утихал ни зимой, ни летом, ни днем, ни ночью иногда только меняя направление и скорость. Весной низкие тучи проносились над селом, исправно поливая прилегающие поля, сопки и курганы, оставленные еще со времен Чингисхана. Село располагалось на взгорье, а внизу пробегала по веселым камешкам речка, в которой играла мелкая рыбешка, а на разливах речки устраивали свои хатки ондатры. Дальше, за речкой, четко вырисовывались на горизонте пирамиды гор с белыми от снега шапками ледников, таявших только в жаркие летние дни. По весне пригорки расцветали подснежниками, затем становились алыми от сплошного покрытия маками, еще позже желтели от обилия тюльпанов, но скоро сухое лето выжигало все до серого однообразия. Зимы были не холодными, но снежными и долгими. Зимой село замирало, куталось в снега и гудело трубами печей в домах. Все надо было успевать летом.
   Весна радовала необыкновенными своими цветами. Степка лежал на пригорке темным пятном на красном фоне маков и бездумно глядел в бесконечную синеву чистого неба. Это был его пригорок. После смерти матери он частенько приходил сюда и бездумно смотрел в глубину неба. Жаворонки сверху разбрызгивали трели своих песен, ветер, пролетая выше протирал чистоту неба редкими облаками, земля была уже теплой, и мир прекрасным. После зябкой зимы и похорон матери, Колька отогревался душей на этом прогретом солнцем клочке Земли и постепенно приходил в себя от пережитой утраты.
   Домой Степка возвращался с букетом. Алые маки были разбавлены голубыми цветами васильков, букет был радостным и светлым, и Степка решил утром поставить его на стол Учительнице. В школу он пришел пораньше и тайком поставил на стол банку с цветами. Одноклассники, входя в класс, ахали и нюхали букет, хотя все знали, что ни маки, ни колокольчики, почти не излучают ароматов. Но стол учительницы, ярко освещенный светом окна, был красив и необычен этим букетом.
   У Учительницы в это утро настроение было не праздничное: - Кто у нас дежурный ?- спросила она,- Ну- ка, вынеси эти цветы: у меня от маков голова болит.
  На перемене Степка увидел свой букет в урне у входа в школу и слегка обиделся. Обида бы прошла через пару дней, но нет ничего тайного, что не стало бы явным, и когда после уроков, дежурный язвительно ухмыльнулся:
  -Что, подлиза, вышвырнули твой веник?- Степка обиделся всерьез.
  Первомайские праздники выметали с улиц Бурного весь мусор и расцвечивали улицы флагами и транспарантами. 'Много красной у нас материи'. Совершенно случайно Степка нашел под матрацем отца резиновые изделия ?4, оставшиеся от прошлой семейной жизни, и решил удивить одноклассников еще раз. Он макнул изделия в чернила, дал просохнуть, надул и получил фиолетовые продолговатые шары, с которыми и пошел на торжественную пионерскую линейку. Подросток был горд своим изобретением и радостно размахивал шарами над головой. Однако грамотная Учительница рассмотрела в форме этих шаров что-то неожиданно знакомое: глаза ее расширились, щеки покраснели, ноздри раздулись, и она ринулась к Степке походкой взбесившейся кобылы.
  - Ты где это взял?- возмутилась Учительница.
  - У папки под матрацем.- не скрывал Степка.
  -Сейчас же убери!
  -Почему?- искренне недоумевал Степка,- ведь красиво...
  Разъяренная Учительница проколола шары заколкой для волос. Хлопки для недоумевающего Степки были как ружейные выстрелы, а хохот одноклассников горек и унизителен настолько, что он перемахнул через штакетник школьного двора и убежал в сопки.
  Еще несколько дней одноклассники потешались над Степкой: ' Притащил на пионерскую линейку крашенные гандоны'. Лето не смыло это событие из памяти школьников, и даже на следующий учебный год о Степке говорили: 'А, это тот, что на линейку гандоны приволок!' В характере Степки этот случай стал переломным - он утратил интерес к учебе, стал замкнутым и постепенно становился взывающе неуправляемым.
  Ручеек разногласий разросся до непреодолимой реки, и Степка все дальше отдалялся от одноклассников. Непонимание затравленного волчонка переросло в противопоставление всему классу и физически крепкий Степка стал решать спорные вопросы во дворе школы после уроков, постепенно приобретая ярлык неуправляемого хулигана. Однажды он решил проучить весь класс, вынул перья из всех ручек и сложил их карман. Желающих подраться с ним в классе не было, но у Дежурного не было другого выхода, как потребовать вернуть перья.
  -Чё?- пренебрежительно переспросил Степка.
  -Сейчас же верни перышки,- снова повторил Дежурный.
  Ребята уже оказались в кругу учеников. Все знали, что Степка не уступит, но и Дежурному отступать было уже нельзя- мальчишеское самолюбие не позволяло. Первым соперника толкнул, конечно же Степка, но соперник вскочил, бросился к Степке, увернулся от удара и полоснул обидчика перышком от ручки по лицу. Степка зажал рану ладонью, взвыл и бросился из класса, через пальцы капелью защелкала по полу кровь. Царапина оказалась не глубокой, и через несколько дней Степка снова был в классе, но теперь класс знал, и Степка чувствовал, что непререкаемость его закончилась. На какое-то время он присмирел, и класс почти вернулся к своему обыденному состоянию, но перед уроком литературы в классном журнале Учительница обнаружила пачку презервативов. Она не сомневалась, что это проделка Степки, хотя на самом деле Степка к этому не имел никакого отношения: это товарищ, полоснувший его перышком, решил таким образом окончательно утвердить в классе свое главенство.
  -Ермолин,- в голосе Учительницы звенел тяжелый металл, -встань!
  Степка поднялся. Учительница нервно рвала пачку, но изделия оказались настоящего советского качества и рваться не хотели. Класс молча наблюдал, как растягивались и вновь сокращались презервативы, затем, кто-то хохотнул и через минуту уже весь класс хохотал над упражнениями Учительницы.
  - Вон, - взвизгнула Учительница,- Ермолин вон из класса! И завтра без отца не приходи!
  Выпорот Степка был по всем правилам: отец зажал его голову между ног и ремнем так отхлестал по заднице, что Колька еще несколько дней не ходил в школу- не мог сесть, а когда вернулся в класс услышал:
  - О! Гандон вернулся!
   Так не совсем заслуженно он получил прозвище, которое прилипло к нему надолго.
  
   Учительница сочла свою воспитательную миссию незаконченной и предложила провести собрание класса и поставить вопрос об исключении Степки из школы.
  Выступали одноклассники правильно, осуждали его проступки единогласно и, когда вопрос об исключении был поставлен на голосование, Степка вскочил на подоконник, распахнул окно, опустил шаровары, показал всему классу голый зад и выскочил через окно во двор школы. На этом его незаконченное восьмиклассное образование закончилось: в школу ходить он отказался наотрез. Началась его взрослая жизнь помощника кузнеца в сельской кузнице.
  
  Март в Бургской области еще не весна. 'Февраль сопли распустит, а март подберет', -говаривали в этих местах. После февральских метелей в марте днем начинались редкие оттепели, а по ночам трещал от мороза лед на реке. На хутор Мирошкин комиссия по раскулачиванию прибыла около двух часов ночи. Грохот ударов в дверь поднял с постели и Григория и Алексея, переполошил все семейство. Накинув полушубок на плечи, Григорий как старший пошел отворять.
  -Кто?
  -Свои, открывай Гриш, - ответил с улицы голос Николая, мужа сестры Григория. Григорий сбросил крюк с кольца. В дом вошли четверо: пожилой районный уполномоченный, его помощник, Николай и местный активист.
  -Собирайтесь... - сказал уполномоченный усталым и простуженным голосом.
  -Куда,- спросил Григорий.
  -На Соловки! -взвизгнул помощник.
   Заголосили женщины, вслед за ними завизжали дети.
  -Цыц!- заорал помощник уполномоченного,- хватит, напились нашей кровушки.- Он упивался наделенной властью.
  -Что ж вы так-то, ночью как воры, -вступил Алексей, -не могли утра дождаться? Не сбежим ведь мы.
  - Не лезь, Алешка,- ответил Николай, - дело, сам знаешь, политическое. Сказано собирайся, значит собирайся. Николай честно отрабатывал свою должность председателя колхоза.
  Григорий - старший мужик в доме мгновенно почерневший лицом кивнул: 'Собирайтесь' Бабы заголосили, и вдруг жена Григория Мария бросилась к помощнику, схватила его за лацканы шинели: - -Никуда не поеду! Убивай на месте и меня и детей!
  -Ну ты, сука, -помощник отшвырнул от себя Марию, та отлетела к кровати, поднялась, выхватила из закрепленной к потолку люльки сына Николку, вытянула его на руках 'Убей!'
  Помощник уполномоченного, подлетел к начальству, Григорий шагнул с отяжелевшими кулаками к незваным гостям.
  - Сопротивление власти?- завизжал помощник, да вас всех за это...
  Уполномоченный положил наган на плече помощника и повел стволом. Все замерли. Мария с Николкой на вытянутых руках шагнула в сторону уполномоченного, в этот момент помощник повернул голову и раздался выстрел. С раздробленной пулей челюстью помощник грохнулся на пол. Мария осела, едва удержав сына на руках. Выстрел был случайным, уполномоченный никого не хотел убивать. Все понимали: случилось непоправимое. Активист побежал в село за фельдшером. Помощника вынесли, уложили в сани и отправили в районный центр. Уполномоченный опустился на скамью: 'Конец вам теперь...', и через несколько минут взорвался:
  - А ну одевайтесь! Быстро! Ничего с собой не брать!
  Теперь одевались сосредоточенно и молча: кутали детей, укладывали в котомку продукты. На рассвете всех раскулаченных села и близлежащих хуторов посадили в сани. Николай подошел к саням родственников и снял с саней тулуп.
  -Ты что, Николай,- обратился Алексей, - пожалей Марию с Николкой, баб пожалей!
  - Оставлю - сам за тобой поеду. Считай, что и так легко отделались...
  Уполномоченный торопился отправить обоз: дважды прошел быстрым шагом вдоль повозок и махнул рукой: 'Трогай'. Полозья заскрипели и повозки тронулись, но не в районный центр, а в сторону железнодорожной станции. На станцию Илек свозили семьи раскулаченных со всей губернии, размещали их вдоль железнодорожного пути , выставляли вооруженную охрану, и , странно, но народ приученный веками к молчаливому повиновению не пытался бежать или что-то изменить в этой дикой ситуации.
   Кулаков держали на снегу станции более суток. На вторые сутки паровоз, пыхтя подавал под погрузку скотовозы, когда Григорий заметил, что мать вдруг побледнела и стала задыхаться. Он подскочил к матери, подхватил ее, позвал отца. Мать уложили на снег, положили что-то под голову, она еще силилась улыбаться, но взгляд уже затухал.
  - Врача!- Заорал Илларион,- Врача!
  Минут через двадцать появился фельдшер, пощупал пульс, покачал головой: 'Разрыв сердца...'
  Охрана, орудуя прикладами, загоняла кулаков в холодные вагоны. Погрузка закончилась, паровоз протяжно прогудел и поезд тронулся, увозя еще недавно зажиточных крестьян в неизвестность северной ссылки. На снегу вдоль железнодорожного полотна темными пятнами остались те, кто закончили свой путь здесь, не пережив этого издевательства.
   В Котлас поезд прибыл ночью. За долгий путь от Илека до Котласа состав пополнялся на каждой станции. В Котлас приехали более шестисот человек. Детей и женщин в расчет не брали. Разгрузились, быстро выстроились в колонну и под конвоем по темноте тронулись дальше от станции вглубь северных лесов вверх по зимнику замерзшей реки Вычегды.
  Через сутки часть конвоя повернула обратно. И лишь четыре конвоира остались в сопровождении: два впереди колонны и два сзади. Обязанностями конвоиров было не сохранить раскулаченных спецпереселенцев, а скорее охрана продуктов на нескольких повозках впереди этой массы людей. Можно было бежать. Вопрос в том, куда? Прорезанное в вековых лесах руслом реки направление было единственным проторенным путем среди безмолвия сугробов и снежных заносов. Останавливались каждые 6 часов. Обезумевшие от усталости люди валились прямо в сугробы. Казалось, что подняться больше уже не хватит сил, но после получасового привала звучала команда конвоиров 'подъем!' и единственное желание выжить поднимало измотанных людей, формировало поток и заставляло переставлять ноги. Ночами на берегу, разводили костры, разбивались на группы у костров, обогревались и засыпали, рискуя обгореть или не проснуться от мороза. Первая жертва появились на вторые сутки: один из мужиков вдруг неестественно дернулся и осел на обочине. Колонна остановилась, конвоир подошел к упавшему, указал на сугроб:
  -Отнесите и закопайте в снег.
  Мертвого захоронили в сугроб, и колонна двинулась дальше. Григорий, Алексей, их жены, и младший из братьев Степан старались держаться вместе в середине колонны, поддерживая и подбадривая друг-друга, передавая с рук на руки маленького Николку. Молоко у Марии исчезло. Григорий жевал сухарь, заворачивал в тряпочку и со слезами на глазах совал эту пустышку в рот таявшего сына. Мария, почерневшая лицом, уже не плакала, а только крепче прижимала к себе сына, когда ей его передавали, стараясь согреть его, отдавая скудное тепло своего измученного тела. Остыл Николка на третьи сутки пути, но мать никому этого не сказала и еще сутки несла маленькое тело, не передавая его никому. Неладное заметил Григорий и когда все понял, взвыл:
  - Ну, сука- Колька, подыхать буду, но тулуп не прощу!
   На очередном привале мужики отобрали у матери мертвого Николку, вырыли в снегу яму, положили в нее несколько еловых лап, такими же лапами закрыли маленький трупик сверху, засыпали снегом ямку, и колонна двинулась дальше по этому пути естественного отбора. Через десять дней пути маленьких детей в колонне почти не осталось, но это был конец пути. Разожгли костры, и впервые за десять суток сварили 'кондер' из пшена на талой воде, охрана выдала по сушеной вобле на каждого мужика. Жизнь налаживалась: следом шел обоз с инструментами и запасом продовольствия. Строительство поселка спецпереселенцы начали не с жилья, а с устройства ограждения из колючей проволоки: валили деревья, разводили костры и ломами вгрызались в промерзшую землю. Ставили столбы, натягивали по периметру будущего поселения колючую проволоку, расчищали площадь. Григорий вспомнил, как во времена столыпинской реформы приехали в Бургские степи , и получив наделы земли рыли пещеры в берегу реки, чтобы пережить первую зиму, но там безвозмездно давали землю- тут колючую проволоку. Там осваивали целинные земли и радовались первому урожаю, а здесь сами сооружали себе зону заключения, и это было первостепенная работа. Спали у костров. Часть людей, все-таки была брошена на рытье землянки. Рыли траншею в полный рост шириной около пяти метров, валили деревья, накатывали из бревен кровлю и проклинали судьбу, но люди все-таки выстояли в этом противоборстве, и Шестой поселок, зарывшись в землю, выжил назло природе и неприкрытому садизму безразличия власти.
  
  Отец Степки сельский кузнец Семен всегда мечтал разбогатеть, но воровать он не умел, а честный труд кузнеца в колхозной кузнице приносил доход, которого едва хватало на прокорм семьи. Ему, как и всем учетчик ставил палочки за трудодни, и после уборки урожая эти трудодни отоваривались пшеницей и ячменем. Было и еще одно подспорье. Так как частной собственности на землю уже не существовало, то колхозная земля выделенная колхознику в пользование называлась приусадебным участком, а сама 'усадьба'- саманный дом общей площадью двадцать четыре квадратных метра и надворные постройки в виде сарая для скота и уборной из горбыля. Дом Семена, построенный еще его отцом, был покрыт тесом и имел чердак, что выделяло его из общего ряда домов с плоской односкатной крышей. Дом был старым, почти до окон вросшим в землю с земляными полами, зимой он спасал от холода, а летом в нем было прохладно даже в жару этого знойного южного района. Каждую весну полы заливались водой и шлифовались, и годы так утрамбовали полы, что ножки табуреток не проминали пол под тяжестью хозяев и их гостей. Стены белились известью с добавлением медного купороса, что делало их чуть голубоватыми. Ежегодная побелка долго сохраняла эффект свежего, чуть увлажненного воздуха и чистоты, а Первомай село праздновало чистотой улиц и белыми стенами хибар. По слоям набелов, можно было считать годы как по годовым кольцам на срезах деревьев. Чистенький раньше домик после смерти хозяйки приходил в запустение, приходил в запустение и участок, словно со смертью Колькиной матери умерла и душа 'усадьбы', руки же двух мужиков не могли поддерживать то изящество нищеты, которое присутствовало при ее жизни. Но их это устраивало.
  Акулина вышла замуж в шестнадцать лет, и это замужество прекратило, наконец, борьбу парней за самую красивую девку в колхозе. Мужу Петру Гапоненко было двадцать шесть лет, для нее это был уже взрослый мужик, наверное именно его солидность и уверенность в себе, и подкупила взбалмошную девчонку. Через месяц после свадьбы, семья переехала в Бурное, где отец Петра помог молодым прикупить небольшой саманный домик с белыми рамами и отражающими солнечные зайчиками стеклами окон. В этом домике и начали молодые люди борьбу за счастье. Через год появился на свет первенец, которого в честь Петькиного отца назвали Василием, еще через год родилась дочь Ольга, позже Михаил, и Алексей. Василию молодые были рады как дети неожиданной игрушке, Ольга сразу стала любимицей отца, Михаил был нежданным, но с этим смирились, а от Алексея Акулина хотела избавиться, когда он был еще в утробе. Аборты были запрещены, Акулина обратилась к местной повитухе, та дала ей каких-то трав, но от плода отделаться не удалось, и ребенок родился с поврежденной ножкой. Петро тянулся изо всех сил, чтобы семья не голодала : после работы на колхозных полях пластался на огороде, но дом стоял на взгорке, куда вода арыка не поднималась и на приусадебном участке кроме чахлого редкого клевера ничего не росло. Дети подрастали, потребности их росли, и постепенно семья дошла до того, что дети начали ходить в таких обносках, что показаться людям было стыдно.
  На посевную собирались всем селом- это был праздник: заранее приводили в порядок полевой стан на дальних участках, ремонтировали печь и чистили котел для приготовления пищи, меняли солому под навесами для отдых колхозников. Акулина собирала мужа на посевную: накатала, нарезала и насушила лапши, положила несколько картофелин, пшена, соли... на случай, если кухня не будет работать, можно будет несколько дней перебиться. На бричках народ ранним утром выехал на работу: теплая уже земля была еще влажной и требовала осеменения, обещая урожай. Время и руки были дороги, люди радостно возбуждены ласковыми лучами и синевой неба. Жизнь стремительно обновлялась после зимнего покоя, все оживало, двигалось и расцветало, Нужна была большая работа, чтобы встретить следующую зиму с полными амбарами хлеба. Оставшиеся в селе многодетные матери и старики ждали возвращения с полей своих родственников, усталыми и обветренными степными ветрами. Работники возвращались до следующего полевого штурма, занимались своими огородами, своим хозяйством, но колхозные поля были, где вольно, а где из-под палки на первом месте. Вернулись все, а Петра не было, и , что еще хуже к Акулине пришел бригадир:
  -Куда твой подевался?- спросил он с раздражением, и даже не поздоровавшись?
  -Как куда?- удивилась Акулина, - Как и все на посевной был. Я уж к тебе хотела идти спрашивать, где он задержался так.
  -Не было его на посевной. Появится, под суд отдам подлеца! Всем посевная, а ему хоть бы хны!
  Но Петро не вернулся. Ни через неделю, ни через месяц, ни через год: он просто удрал от любимой жены в Город и увел с собой старшего сына. Акулина осталась одна с тремя детьми, и ее трудодней катастрофически не хватало, чтобы прокормить детей. Мишка в двенадцать лет пошел в колхоз подпаском, а Алешка каждое утро хромал за село пасти корову Зорьку и косить траву. Пацан утрамбовывал траву в два мешка, как переметную суму грузил мешки на спину коровы и каждый вечер вез сено домой. За лето надо было сформировать стог сена, чтобы прокормить корову до первой весенней травы. К колхозному бугаю мать корову водила одна: было стыдно привлекать к этому естественному процессу подрастающего сына. Это и стало непредвиденной бедой. Полуголодному Алешке хотелось, чтобы день его трудовой повинности заканчивался пораньше, и он приспособил корову не только для перевозки травы, но и сам прыгал рядом с разогнанной до галопа коровой как за стремя, держась руками за специально приспособленную петлю. Так и катался он на корове все лето, пока однажды вечером, мать не пригласила соседа помочь: к утру корова должна была отелиться. Плод шел с трудом, и любопытный Алешка тайком наблюдал, как мать с соседом тащили из - под хвоста Зорьки розовое тело теленка. Теленок к огорчению матери был мертв. Его со слезами на глазах закопали в дальнем углу огорода, и никто так и не понял причины мертвого рождения бычка. Первый удой от коровы вылили, а второй Акулина подсолила, и закипятив получила приятный на вкус мягкий сыр. Еще несколько дней семья ела молозиво, пока Зорька снова не начала давать обычное молоко.
   В длинной общей землянке спецпереселенцы сначала едва не передрались из-за мест, но вмешалась охрана, и разместила семьи по алфавиту. Кулаков разбили на десятки, назначили десятников. С рассветом, после завтрака пшенной кашей и вареной треской десятки через ворота выходили из зоны на лесоповал. Ворота запирались до вечера. Детей предусмотрительно оставляли в землянке как заложников, чтобы ни у кого и мысли не было о возможности отлучки или побега. Работали без перерыва до заката солнца. Мужики валили лес, бабы рубили и сжигали сучья, дальше готовые бревна тащили к берегу реки. К вечеру учетчики обходили каждую делянку, краской помечали пеньки и считали выработку. Делянки начинались от берега Вычегды и уходили в бесконечную даль перпендикулярно руслу. Алексей валил деревья, женщины рубили сучья, а Григорий, как более рослый попал на доставку бревен к берегу. На берегу бревна укладывались вдоль русла реки на стапели из ошкуренных бревен. Штабели бревен крепились подпорками и прогонами. Первые бревна легко перекатывались к берегу, но уже через несколько дней, их приходилось перекатывать и тащить между пней, так что даже привыкшие к сельской работе хребты кулаков трещали от напряжения. Но штабели бревен росли вверх и ширились. Углублялись просеки в вековых лесах, увеличивая расстояние от сваленного дерева до берега.
   Чтобы не сдохнуть от непосильной работы, надо было что-то придумать, и Григорий предложил сделать полозья из бревен. Бревна ошкурили, когда с первого бревна была снята кора, и обнажилась гладкая поверхность древесины, Григорий погладил голой рукой обнаженное дерево с необыкновенной нежностью, как гладят тело любимой женщины. Странно, но даже на морозе дерево показалось теплым. Бревна соединяли в 'замок' - получались полозья, на которые поперек укладывалось очередное бревно и перекатывалось к берегу реки с меньшими усилиями. По мере углубления просеки в тело девственной тайги полозья наращивались. Работа стала не только менее мучительной, но пошла быстрей, а за перевыполнение нормы охрана по представлению учетчика выдавала приварок к ужину в виде лишнего черпака пшенной каши или сушеной воблы или куска вареной трески - по куску на каждого мужика. Человек существо интересное: казалось бы все: это предел человеческому терпению и выносливости, но снова не понятно откуда появлялись силы, и беспросветное отчаяние вытеснялось желанием выжить, и непосильная, казалось, работа становилась обычным каждодневным делом. Привычные к работе кулаки приспосабливались и к этим нечеловеческим условиям скотского существования. Постепенно желание выжить трансформировалось в желание жить.
  Росли штабели бревен на берегу Вычегды, светлели просеки в лесу, удлинялся световой день, проявлялись первые проталины. Оттаивали души спецпереселенцев, и с первыми оттепелями появились улыбки на лицах женщин, дети, уставшие от затянувшейся зимы, чаще выбегали из братской... землянки на улицу. Жизнь продолжалась. В общаге появились ветки вербы- первой весточки весны. Григорий умудрился нарезать виц (прутьев) вербы и вечерами при свете лучины начал плести корзины, понемногу обучая этому ремеслу и Марию. Алексей вырезал из твердой древесины лиственницы посуду: сначала ложки, потом чашки, кружки и даже кувшин. Смерть Николки подрезала в сознании Марии самые важные нити, и она все это время вроде и не жила, находясь где-то между сном и явью. Сомнамбула. Но время двигалось в своем единственном направлении, пушистые почки серебристой вербы, теплое солнышко касалось и ее почти умершей и оглохшей от горя души, возвращая к жизни, отдаляя в прошлое все пережитые боли и страдания.
  Весна.
   Река дышала, шевеля корку льда на своей спине, берега потемнели, сбросив шубу снега, воздух наполнился влагой талых вод, первая зелень травы появилась на прогретых солнцем проталинах, синицы весело перекликались, перепрыгивая с ветки на ветку: все оживало, обновляясь, начиная новый круг жизни в бесконечном ее движении. Грохот льда ожидали, но все равно появился он неожиданно, и весь шестой поселок высыпал к колючей проволоке на берег реки, где льдины треща и наползая друг на друга, крошили зимний покров реки, разрушая зимнюю дорогу и, на какое-то время, отрывая шестой поселок от всего остального мира. Ночами глыбы льда, превращаясь в торосы, еще останавливались, но днем подогретые солнцем снова с грохотом и треском увлекались могучим течением реки вниз, освобождая пространство чистой воды. Закончился ледоход через несколько дней. Шуга сменилась единичными небольшими льдинами, и река очнулась от зимней спячки. Пора было приниматься за работу.
  Сплав начали с верхних по течению реки штабелей. Спецпереселенцы убрали прогоны первого нагромождения бревен и, рискуя жизнями, стали вышибать подпорки штабеля. Штабель сначала зашелестел, потом зарычал и после еще нескольких ударов загрохотал бревнами по крутому берегу. 'Поберегись' - заорали рабочие, отскакивая от крутящихся бревен. Штабель ожил и двинулся к воде. Сумасшедшие бревна кувыркаясь, влетали в воду, поднимая фонтаны брызг, врезаясь друг в друга и оседая в воде реки, выравнивались, направлялись вниз по течению. Скоро бревна распределились по всей ширине реки, почти закрыв водную ее поверхность. И опять весь шестой поселок был на берегу - никто не хотел прозевать зрелище первого молевого сплава.
  Григорий стоял за пределами зоны у самого уреза бревен заполнивших реку, когда какой-то мужик прыгнул на поле бревен, и лихо балансируя, перебирая ногами, рванул по плывущим бревнам в сторону противоположного берега. Как он оказался рядом с этим мужиком, Григорий объяснить не мог даже себе. Краем глаза видел Григорий бегущего по бревнам, но надо было внимательно смотреть под ноги. При каждом касании ноги, бревно начинало погружаться в воду и крутиться вокруг продольной оси, не терпя даже секунды лишнего промедления. Вода между бревнами пугала своей холодной глубиной. Оступиться было нельзя. Мужики прыгали с бревна на бревно, балансируя и спеша, но рассчитывая каждый очередной шаг.
  -Назад!- заорал кто-то из охраны. Но все понимали, что окрик не даст никакого результата - это был не побег, а удаль молодецкая, без которой никак не может прожить русский мужик. Поселок замер- все ждали, чем закончится эта сумасшедшая пляска по плывущим бревнам, и вздох толпы был почти единодушен, когда эквилибристы добежали - таки до другого берега.
   Проблема была вернуться назад. А возвращаться было надо. Сапоги намокли, и вероятность попасть между бревнами возросла. Григорий шагнул на первое бревно уже без уверенности, но сознание пока опережало мышцы, и ноги четко становились в нужную точку, отталкивались от очередной скользкой опоры, и человек скользил по поверхности воды к спасительному берегу. Григорий смотрел на плывущие бревна, но боковым зрением видел соперника или товарища по затеянной беде. До спасительного берега оставалось метров пятнадцать, когда второй бегущий по бревнам, споткнулся, и его нога провалилась в темную бездну воды. На какую-то долю секунды Григорий остановился, но желание броситься на помощь, было тут же отброшено чувством самосохранения, и он снова вращал бревна подошвами сапог. Второй бегущий по бревнам судорожно хватался за бревна. Хруста его ребер на берегу не слышали...
  Григорий последний раз оттолкнулся от скользкого бревна и прыгнул на спасительный берег, где к нему подбежала Мария с расширенными блюдцами глаз и в истерике замолотила кулачками в грудь Григория. Слезы катились по ее щекам. Григорий поцеловал жену в мокрые глаза и прижал к груди. Чутьем он понял, что душа жены проснулась, началось выздоровление и теперь Мария оживет. И тут не понимая от чего, Григорий заплакал теплыми, очищающими душу слезами.
  
  
  Сначала Степке не понравилась работа в кузнице: отец недовольно ворчал и покрикивал на сына. В обязанности Степки входило растапливать горн, а потом поддерживать в нем жар ручными мехами. Но когда он присмотрелся, как отец ловко захватывал клещами кусок искрящегося металла, укладывал его на наковальню, и под ударами молотка металл начинал менять свою форму, превращаясь в подкову, обод или тележную ось - успокоился. Вскоре он взялся за кувалду. Отец указывал ударом молотка, куда бить, причем от силы удара молотка зависела и сила, которую обрушивал Колька на металл. Со временем, когда начала проявляться спаянная согласованность их действий, и Степка перестал ощущать боль в плечах, эта причастность к общему делу, звон молотка и ухание кувалды по наковальне, этот отлаженный рабочий механизм начал нравиться юному молотобойцу. К весне молодой человек раздался в плечах и налился тугими, тренированными работой мышцами. Теперь отец доверял парню и мелкие поковки, что вызывало в нем чувство самостоятельности и уверенности в себе.
  Григорий Шестаков появился в Бурном ниоткуда: просто в селе однажды появился новый человек и задержался в нем. О себе он рассказывать не любил, был немногословен, нанялся в рыболовецкую бригаду, которая промышляла на Озере километрах в десяти от Бурного. После десятидневного лова Григорий возвращался в село на несколько дней в дом 'соломенной' вдовы Акулины, где снимал койку. В эти дни он помогал бабе по хозяйству, вычистил и поправил коровник, и всячески пытался помочь одинокой женщине с тремя детьми. Каждое его возвращение выливалось в небольшой праздник: всякий раз он привозил и высыпал из мешка несколько крупных золотистых сазанов или судаков. Рыбу чистили, жарили, и семейство наедалось досыта. Остатки засаливались и вялились во дворе, и это был запас впрок. Постепенно обида на сбежавшего, мужа в сердце Акулины затихала, начинавшая черстветь душа понемногу оттаивала и баба не заметила, как Григорий оказался в ее постели, а через полтора года родилась совместная дочь Машенька, ее записали Шестаковой, и семейство выросло до шести ртов. Иногда Григорий промышлял охотой чисто для себя- ему нравилось бродить между сопок, вспугивая куропаток, но иногда он уходил на несколько дней в горы, которые видны были из поселка пирамидами заснеженных вершин. Возвращался обычно или с барсуком в мешке или с косулей. Животных он разделывал сам, мясо косули готовил на костре, и тогда по всему двору разносился аромат дыма костра вперемешку с вызывающим слюну запахом запеченной на углях дичи. Это были настоящие праздники для детворы, и праздники эти вызывали улыбку на каменном лице мужика. Машеньку Григорий боготворил, и как ни прятал он эти чувства, как ни старался относиться ко всем, теперь уже своим детям, одинаково, получалось у него это не всегда. И он и Акулина пытались убедить себя в том, что такое отношение к дочке было просто попыткой уберечь от всех бед самого маленького и пока беспомощного члена семейства. Машенька же стала тем соединительным звеном в семейной цепочке, на котором держались и строились все взаимоотношения, и от прочности именно этого звена зависела прочность всей цепи. Акулина тоже понимала это и берегла дочку. Медленно, очень медленно терпением и стараниями Григория семья становилась сплоченным, работоспособным коллективом и также медленно выползала из непроглядной нищеты: в коровнике появился теленок, в доме мука, утром на жердочке петух приветствовал солнце, куры гуляли по двору...
   Старший сын Мишка, глядя на отчима, становился таким же неторопливым и обстоятельным, но, когда привез в дом первый, заработанный на трудодни мешок пшеницы, весь светился юношеской гордостью и радостью, забыв, что считал себя уже взрослым.
  Шестой поселок оживал от долгой зимы. За периметром колючей проволоки застучали топоры мастеровых и уже через несколько дней появились срубы из ошкуренных, отдающих золотом деревьев. Швы законопачивали мхом- это были дома для коменданта лагеря и охраны. С молчаливого согласия коменданта общая землянка тоже стала меняться: стены обкладывались кругляком, возводились у стен в два яруса деревянные нары с метровым проходом вдоль землянки между нарами. Возвели несколько перегородок между семьями. Люди спали уже не на земле. Охрана удивлялась тому, как измученные работой кулаки по вечерам при свете лучин умудрялись что-то делать: 'В чужих руках лопатка пляшет', а люди русские по своей крестьянской натуре и в этих местах устраивались серьезно и обстоятельно.
  Женщины умудрялись украсить стены цветами и травами- создать хоть какой-то возможный в этих условиях уют.
  По-прежнему валили лес, но теперь бревна не складировали , а сразу сбрасывали в реку и могучее течение Вычегды тащило лес в Котлас, в затон сорок шестого деревоперерабатывающего завода, где его извлекали из воды, штабелировали в боны. Там бревна подсыхали и готовились к зимней переработке. Комендант шестого поселка распорядился создать отдельное звено и приступить к строительству причала. В это звено попал и Алексей. Сначала работа казалась простенькой: в берег вколачивали сваи из лиственницы, распускали бревна на доски и укладывали настил, но когда отошли от берега, со сваями стало справляться труднее- заточенные бревна не хотели идти в дно реки: течение было сильней усилий людей, вырывало сваи из рук, и приходилось работать в непрогретой воде северной реки. Начальство, как и всегда жестко до мордобития торопило выполнение работ. Холод воды скрючивал ноги судорогами, но причал должен был быть готов к прибытию первой баржи, и в этой задаче человеческое здоровье не имело никакого значения. Через неделю заплывов Алексей свалился с температурой. Никаких лекарств в лагере не было. Клавдия разыскала в лагере 'бабку'- женщину, которая снабдила ее пучками трав, готовила отвары и отпаивала ими Алексея. Болезнь крепко ударила по всему семейству: на неработающих паек не выдавался. Но Алексей постепенно выздоравливал и, казалось, что беда уже миновала, но простуда не прошла даром: под коленом Алексея появился первый чирей. Первые дни Алексей еще ходил на лесоповал, но когда чирьи стали плодиться, снова свалился и стал медленно гнить заживо. Клавдия по совету той же бабки рвала подорожник, заставляла Алексея пережевывать его и массу травы перемешанной со слюной больного накладывала на гнилые раны. Часть травы Алексей глотал. Перед выходом из зоны Алексея выводили на улицу, где он как кот отогревался на солнышке, а на ночь снова втаскивали в землянку. И все - таки весна, молодость, солнце и оживающая природа победили- раны стали зарубцовываться шрамами и Алексей начал выздоравливать.
  Река успокоилась, вошла в свое обычное русло и, не спеша несла поток очищенной воды вниз, отдыхая от массового весеннего сплава. Причал, чуть не угробивший Алексея дождался , наконец, первую баржу: буксир, со странным названием 'БТ', раздирая утренний туман ревом гудков, притащил к причалу шестого поселка первую баржу. Река по прежнему оставалась единственной дорогой связывающей поселок с далекой Большой землей , и баржа перевозила и грузы и людей. Поселок должен был сам обеспечивать себя всем, кроме самого необходимого потому баржа доставила инструмент, муку , крупы, соль, консервы для охраны зоны. Разгружали баржу с воодушевлением: себе! С прибаутками таскали на берег мешки и ящики, с шутками укладывали все в места хранения. Алесей в последний раз спустился в трюм, хотел в полумраке взвалить на спину очередной мешок, но, осмотревшись и не увидев никого, неожиданно для себя нырнул за бухту пенькового каната и затаился в полумраке. Спустя полчаса люк трюма закрыли, темнота стала непроницаемой, а спустя еще несколько минут баржа дернулась и потащилась по реке. Счет времени Алексей не знал. Еды и воды с собой у него не было, а потому силы надо было беречь. Он устроился поудобнее и стал дремать, то проваливаясь в неглубокий сон , то всплывая из него. Пока он не задумывался над тем, что будет дальше и большую часть времени был в блаженном полусне. Сначала медленно стало нарастать чувство голода: желудок уже привык к пополнению едой в определенные часы и именно в эти часы требовал еды , не получив ничего голод отступал, чтобы в следующие часы проявиться более жестко и требовательно. С голодом Алексей боролся довольно успешно, отмечая только, что это был 'ужин', затем 'завтрак' - значит за бортом утро. Вылезти наверх к пассажирам Алексей пока не пытался- надо было, как минимум переждать до ночи. Мучила жажда, и этот день Алексею было уже не до сна. Жажда боролась в нем со страхом вылезти на палубу, он перелез к люку, через щели в котором пробивались слабые лучи света и стал мучительно ожидать, когда они , наконец, погаснут. Люк он приоткрывал осторожно, осматривая палубу: пассажиры вольные и невольные в основной массе спали. Алексей приподнял крышку люка настолько, чтобы проскользнуть в образовавшийся просвет, осторожно вылез из трюма, тихо опустил дверку люка на место и притих, затаился. Через несколько минут, убедившись , что никто его не заметил, Алексей перекатился от люка к борту и только там сначала встал на четвереньки, а потом сел и осмотрелся. Пассажиров было не много. Баржа не была приспособлена к перевозке людей, и пассажиры располагались, кто как мог: отдельными группками -семьи и знакомые, в одиночку ни с кем не связанные. Жажда достигла своего предела, но Алексей понимал, что шляться по судну , да еще ночью- это привлечь к себе внимание, последствия, которого были совершенно не предсказуемы. Алексей пошарил руками вокруг себя и, на удачу, обнаружил кусок веревки. Он снял с себя рубаху, привязал к веревке и опустил рубаху за борт. Отяжелевшую вытащил обратно, отжал воду в рот. Повторил эту процедуру, тщательно выкрутил рубаху, и успокоился. И вдруг его аж подбросило: баржа шла вверх по течению! А Котлас был внизу. Куда плыл Алексей, было совершенно не ясно.
   Утро облегчения не принесло. Алексей так и сидел у борта, когда первые лучи солнца полоснули по глазам. Народ стал просыпаться, люди задвигались по барже, по правому борту появился причал, к которому буксир и тащил баржу. Люди готовились к сходу на берег, и Алесей понял, что из одной зоны он попросту попал в другую: такой же номерной поселок по заготовке леса. Отчаяние сломало его окончательно, и когда пассажиры ринулись на берег он так и остался сидеть у борта.
   Баржа разгружалась, сошли на берег люди, взревел гудком буксир и стал разворачивать баржу вниз по течению. Алесей все так же обреченно сидел у борта, когда к нему подошел человек в полувоенном кителе- Охранник. В руке его предупредительно был зажат наган. Он остановился над Алексеем, широко расставив ноги, слегка покачиваясь с пяток на носки.
  - Ну, что? Отбегался? Откуда вы беретесь, такие придурки? Чего сидишь? Поднимайся..
  Алексей без энтузиазма поднялся и встал перед Охранником. Тот не спеша размахнулся, врезал Алексея рукояткой нагана по зубам и не торопясь направился к рубке баржи.
  
  К осенней охоте Григорий готовился тщательно, почистил и без того чищенное ружье, проверил патроны, подточил охотничий нож... Хотелось добыть косулю, чтобы на первое время зимы в доме было мясо - надо было идти в горы. До восхода солнца мужик тронулся к синим вершинам, чуть подсвеченным первыми розовыми лучами. Утренняя прохлада осени не утомляла путешественника и часа через три, он уже карабкался от холмов к скалам, а позже и по самим скалам к перевалу за которым паслись не пуганные животные. Косуль он увидел на тропе между почти отвесными скалами, образовавшими резкими гранями камня удивительный орнамент на фоне синего неба. На подход к дичи ушло еще несколько часов крадущихся шагов и выдержки. Ветер был встречным, и оставалось только без шума подобраться, почти подползти к дичи на расстояние выстрела, но на это нужно было время и хладнокровие выдержки. Охотник опустил ружье и, задержав дыхание, медленно стал поднимать ствол, пока на мушке не появилась грудь козы. Глаза охотника и жертвы встретились, эхо выстрела прокатилось по скалам, и косуля, сорвавшись с тропы, покатилась, полетела вниз. Охотник подошел к месту падения: пути обхода было не видно. Начинало темнеть, но чтобы не возвращаться с пустыми руками, надо было спуститься вниз по веревке, а потом подняться обратно. Григорий просмотрел веревку: должна выдержать. Закрепил конец за выступ, несколько раз подергал и начал осторожно спускаться. Косуля лежала на уступе. Охотник обмотал поясницу веревкой, концом связал ноги мертвого животного, набросил добычу через голову на плече и полез обратно. Ноша мешала, но охотник старался тщательно выбирать место, куда можно было опереть носок ступни. Смеркалось. Григорий подтягивался на веревке мелкими шагами, аккуратно пробуя выступы, перед тем как опереться на них. Нога нащупала очередную выемку в камне, охотник поставил в нее ногу, перенес на эту ногу вес тела. Нога напряглась, и ступня скользнула вниз. Струной прозвенела лопнувшая веревка...
   Григорий не в первый раз уходил с ружьем на несколько дней, и Акулина первые дни не беспокоилась, но когда мужик не появился и на четвертую ночь, она всерьез обеспокоилась, но надежда еще оставалась и панику в сердце женщина не пустила. Безысходность навалилась через неделю, когда было понятно, что случилось непоправимое. Поиски не велись, да и где было искать исчезнувшего охотника, никто не знал. Семья осиротела во второй раз. Теперь главой семьи стал Мишка, внешне похожий на отца, а поведением на отчима.
   От удара мозг Алексея словно отряхнулся от шелухи мусора. Теперь Алексей был встревожен не на шутку. Мало того, что он понял, что наказание его было неизбежно, до него дошло, наконец, какой опасности подвергал он всех членов семейства. От этой мысли у него начинался озноб и тускнел дневной свет в глазах. Страх перерастал в животный ужас по мере приближения баржи к причалу шестого поселка. Во второй половине дня к Алексею подошел все тот же Охранник в полувоенном кителе. Теперь вместо нагана он держал в руке бутылку, заткнутую газетной пробкой, алюминиевую кружку и газетный сверток. Подошел, так же расставил ноги, покачался с носка на пятки и снова, как будто ничего не было:
  -Чего сидишь? Поднимайся.
  Алексей приготовился к следующему удару, но Охранник зубами выдернул пробку из бутылки, выплюнул ее под ноги Алексея, плеснул содержимого в алюминиевую кружку и подал Алексею: 'Пей...'. Алексей проглотил обжигающий глотку спирт, Охранник развернул газету, в которой был кусок вареной трески и кусок хлеба, положил газету на палубу, кивнул: 'Закусывай' Алексей отщипнул кусочек хлеба, бросил его в рот, и стал медленно не жевать, а растирать кусочек языком по нёбу, зубам, разбавляя обильной слюной, получая ароматную массу, которую проглатывал мелкими порциями. Охранник наблюдал за Алексеем холодными серыми глазами до краев наполненными невысказанной тоской.
  - Молодец, - сказал он, наконец,- голодный, а характер выдержал. И после продолжительной паузы равнодушно, словно рассуждая вслух:
  - Придурок, куда бежал? Похоронят там всех твоих. Всех! Понимаешь? Это тебе не 'Казаки-разбойники'. Да, садись ты, - и первым опустился на палубу, плеснул в кружку и выпил. Алексей снова сел, опершись спиной на борт.
  -Из какого поселка?
  -Из шестого- прошепелявил Алексей разбитыми губами.
  -Ну, сиди пока. Сдам тебя коменданту поселка- пусть решает...
  За бортом журчала Вычегда и лето проплывало, пронизывая лучами солнца прибрежный лес. В природе была такая тишина и умиротворенность, что казалось, весь мир живет в покое и счастье. А на палубе два человека из противоположных враждебных лагерей глушили спирт из одной бутылки. Алексею стало легче после второй дозы, когда он уже не стесняясь , но сдержанно закусил рыбой и хлебом. Легкий туман опьянения приятно заполнил мозг, страхи отступили: ' Может все еще образуется!', и жизнь казалась если не прекрасной, то уже не такой беспросветно- пакостной. Охранник себя не обносил, ловко дозируя спирт и уже не глядя, как Алексей ест, после двухсуточной голодовки. Глаза его из серых стали голубыми, он дружески оперся на плече Алексея, поднялся, снова расставив ноги, потянулся, так что захрустел позвоночник, развел в стороны крылья свободных рук, вдохнул, наполнив грудь свежим воздухом реки и леса, и запел. Песня полетела над водой, отразилась от прибрежных лесов и зазвенела в тишине необъятного пространства. Алексей тоже встал. Восторг жизни заполнил и его и он, подпевавший только баптистскому хору, запел вдохновенно, полной грудью и во весь голос. Так и орали они песню за песней, совершенно забыв о том, что один из них заключенный, а другой его охранник.
  - А поёшь ты хреново, - заметил Охранник, когда уже просматривался причал шестого поселка и репертуар был исчерпан, и, пошатываясь, направился к рубке.
  Настроение оборвалось, словно висело на ниточке, Алексей снова сел на палубу, и снова тревожные мысли полезли в полупьяную голову.
  Когда баржа причалила, Алексей с трудом поднялся на ноги. Ноги не держали. Шатаясь не то от спирта, не то от ужаса, Алексей едва сошел на берег, и в сопровождения Охранника направился к дому коменданта. У дома коменданта присел у палисадника и прождал часа два, пока из дома вышел Комендант с Охранником. Теперь Алексея проводили до землянки под конвоем.
  - Не вздумай вылезти, - предупредил конвоир и исчез.
  Алексей рухнул на нары, но о спасительном сне даже не подумал: его трясло- он понимал, что это уже не страх за себя- этот страх он уже пережил, теперь его уже волновала главная проблема- участь членов семьи, которую он поставил в неопределенно жуткое состояние.
  Вечером Григорий, Степан, Мария и жена Алексея- Клава вернулись в землянку. Григорий хмурился, но сдерживал свое раздражение, Клава тихо плакала, Мария визгливо ругала Алексея последними словами, раскладывая ячневую кашу в деревянные чашки. Алексея кое-как накормили, напоили настоем трав. Постепенно отношения в землянке приходили в норму, и Алексей уже начал отходить душей, когда в землянку шагнул конвоир:
  - Ну что, беглец, выходи...
  Одновременно на площади заколотили по куску подвешенного железа- общий сбор шестого поселка на площади.
  Полярная белая ночь сумеречно освещала врытый в землю столб. Поселок высыпал на площадь. Конвоир подвел Алексея к столбу.
  - Объяснять я вам ничего не буду!- громко объявил Комендант, - все вы знаете о попытке побега. Все что сейчас произойдет- считайте для себя уроком!
  Охранник содрал с Алексея одежду. Обнаженный, уничтоженный Алексей пытался прикрыть руками свой срам, но конвоир подтолкну его к столбу и завернув руки назад связал руки Алексея за столбом.
  -Разойтись!- прозвучала команда, и кулаки расползлись по местам. В мареве остывающего воздуха колебался столб с привязанным Алексеем.
  Комары налетали быстро. Привязанный человек извивался на столбе не в силах сбросить с себя покрывало из кровососущих насекомых. Кожи не было- была сплошная чесоточная поверхность, содранная заживо шкура, сплошная рана, сводившая с ума своим жжением. Особенно страдали глаза: Алексей еще чувствовал, как от укусов набухали веки, но уже мутилось сознание от потерянной крови. Боль притупляясь, превращалась в ощущение сладостного полета с удивительной пляской цветов в затухающем сознании...
  
   Клава тайком пробралась к лобному месту когда тьма спрятала мученика, но снять с позорного столба обнаженного Алексея не решалась- это было бы смертным приговором. И не только для Алексея.... Душа ее оцепенела: она смотрела на свесившегося на столбе мужа и не было в ее отчаянии слов, чтобы поддержать его- все до тла выжег ужас случившегося. Она не кричала , и только слезы жгли своей солью ее теплые щеки, прорезая первые морщинки, которые навсегда исказят ее великолепное не тронутое возрастом лицо. Взошло солнце, спецпереселенцы потянулись к кухне. Кто с сожалением, а кто с ужасом поглядывали на обвисшего на столбе Алексея и скрюченную у его ног фигурку маленькой женщины. Конвоир не торопился, выжидая пока весь состав переселенцев, усвоит преподанный урок.
  Не спеша он подошел к Клаве:
   - Твой?
  Клава с беспомощной мольбой в глазах кивнула 'Мой'.
  - Забирай, бросил Конвоир, и отвязал Алексея. Тело осело вдоль столба.
  Клава обняла тело , пытаясь его поднять, но Алексей был тяжел для хрупкой женщины. Клава сбросила с себя верхнюю одежду, расстелила ее, перекатила мужа и потащила его по земле. 'Господи, отче наш! Не дай ему умереть!' повторяла она, задыхаясь от усилий, таща его обнаженного к землянке. 'Спаси его, господи!' Эта работа была ей не вмоготу, но она рвала собственные жилы, стараясь дотащить мужа до землянки, не зная кого она тащит: Алексея или уже его бледный обескровленный комарами труп. Помочь ей никто не решался: непреодолимый страх гасил в людях человеческие порывы. Когда до землянки оставалось несколько метров и сил уже не оставалось, слезы были выплаканы, и отчаяние поглотило все- из землянки вылез Григорий -обнял брата, прижал к груди как ребенка и внес в землянку.
  Мария приникла ухом к груди Алексея-'Живой' Больше слез никто не сдерживал. То, что комары не успели высосать всю кровь- было уже радостью, но впереди было еще долгое восстановление сил Алексея до полного его выздоровления. Паек на больных не выдавался, но в этот раз смерть обошла Алексея. Может быть молитвами Клавы...
  
  Семен всегда хотел разбогатеть, но все его начинания заканчивались провалом. Он пробовал художественную ковку, отковал несколько подсвечников, но продать их не удалось, и один из них теперь висел под потолком кузницы, пытался изготовить карету, которую видел на картинке, но работа осталась незаконченной, развел уток, но и на этом разбогатеть не удалось. Перепробовав еще несколько вариантов , он остановился на том, что на сенном базаре купил пару крупных кроликов, выкопал на участке здоровенную яму, перекрыл ее и как в погреб опустил туда зверьков, поставил тазик с водой и стал просто бросать им туда траву и сено. Кролики сами выкопали себе нору. К осени нор добавилось, и кроликов было уже несколько пар, а весной Семен выловил первого крола. Мясо пошло на жаркое, а шкурку растянутую и высушенную на самодельной растяжке Семен уложил в сундук на чердаке. Что делать дальше, и как превратить шкурку в шапку Семен не знал, а потому решил: 'Наберу штук тридцать и продам в Городе'. До тридцати шкурок, однако дело не дошло - как-то ночью в яму попал хорек и просто передушил всех зверьков. Шкурки так и остались в сундуке, пока их не побила моль. После этого он построил голубятню, купил лохмоногих голубей. Ему осталась единственная забава со свистом выпускать их из голубятни в воздух и долго наблюдать за свободным полетом, крутящих в поднебесье сальто птиц, размахивать шестом с тряпкой и подбадривать их лихим посвистом. После смерти жены Семен стал попивать. Новая идея пришла неожиданно: соль Степан решил скупать незаметно, как только слухи о войне с белофиннами достигли Бурного. Соль была тем товаром, который, по мнению Семена, будет нужен всегда, а во время войны возрастет в цене неоднократно. Он решил, что это будет выгодное вложение. Выбросив из сундука на чердаке полуистлевшие шкурки, он стал понемногу, не привлекая внимания, (а вдруг кто еще догадается?) заполнять сундук поваренной солью. Голубятня уже создала ему репутацию деревенского дурачка, поэтому на новое его чудачество, в общем - то, никто внимания не обращал. А он знал что делал, и сундук понемногу тяжелел, наполняясь белыми искристыми кристаллами.
  Сундук был полон, когда началась Великая Отечественная война. Страна напряглась, но лозунг 'Все для фронта' еще провозглашен не был. В сельском магазинчике исчезли сначала продукты, потом мыло, а потом и соль. Семен ждал своего часа- он знал, что скоро запасы соли в округе иссякнут и тогда...
  
  Синичка. Уже пару недель каторжане возвращались с повала с собственным приварком: лес был щедр к своим губителям сначала грибами, а после теплых дождей и ягодами. В короткие перерывы ссыльные успевали набрать грибов в снятые рубахи. Охрана относилась к новой добыче ссыльных с безразличием. Григорий решил обратиться к коменданту лагеря. Он понимал, что лето скоро закончится, и ужас еще не пережитой зимы уже таился в груди Григория готовой к броску бедой. Ему удалось убедить Коменданта в необходимости выделить женщин для летних заготовок. Комендант посомневался, но потом решил: 'На заготовку будут ходить в основном женщины, у которых есть дети. Дети будут оставаться в поселке заложниками и гарантией того, что никто не решится бежать'. Куда? В это число попала и бездетная Клава, наверное, в силу своей непригодности к какому- ни будь серьезному делу. Однако дело двинулось- сушили на зиму ягоды, травы и грибы, даже срубили склад для хранения заготовленного. Лес мог обеспечить поселок мясом, река рыбой, но запасы соли были не достаточны, и оставалась надежда, что к зиме из Котласа привезут сушеную воблу и соленую треску. Умельцы наплели корзин, наделали берестяных туесов для сбора ягоды, и бабы выходили на заготовку с первыми лучами солнца, возвращались во второй половине дня, чтобы разложить добычу для сушки. Чтобы не заблудиться шли вдоль реки, стараясь не отдаляться далеко от берега.
   Синичка-Клава как обычно тихонько мурлыкая себе под нос молитву , ловко обрывала малину на окраине большой поляны. Она не заметила, как товарки ее ушли вглубь леса, где затихли их голоса. Клава всегда жила какой-то не понятной окружающим ее людей своей жизнью. Она никогда не плакала, но и не смеялась громко- старалась быть не замеченной настолько, что люди ее окружавшие действительно не замечали ее. Так и в этот раз никто не заметил, что она свернула вглубь леса и там исчезла. Поляна была удивительно-нетронутой: с ветвей малина свисала гроздьями, и Клава наслаждалась спелой сочной ягодой, не забывая при этом быстрыми руками наполнять туес. Когда кто-то задышал рядом, Клава даже не обернулась, только отодвинулась: ягоды хватит на всех. Быстрые пальцы еще бросали ягоду в туес, когда дыхание снова приблизилось. Клава снова отступила на пару шагов и обернулась. Справа стоял громадный медведь и не обращая внимания лакомился малиной. Перед природой они были равны: Клава никогда не видела медведя, а медведь никогда не видел человека, а потому и не боялся этой маленькой женщины. Клава застыла солевым столбом, несколько раз моргнула, потом взмахнула руками и завизжала так, словно медведь уже напал на нее. Туесок отлетел в сторону, медведь обалдело мотнул головой и оба, подгоняемые животным ужасом рванулись в разные стороны - один оставляя клочья шерсти на кустах- другая - раздирая платье и царапая кожу. Клава летела, не понимая, куда и остановилась только тогда, когда сердечко поднялось к гортани готовое выпрыгнуть. Она прислонилась к белому стволу березы и медленно опустилась на землю. Лес ровно шумел листами, редкие косые лучи солнца, пробиваясь сквозь крону деревьев, раскрашивали разными цветами травы. В необъятном пространстве леса Клава была одна. Кричать она боялась и потихонечку снова начала напевать молитву. Сердечко понемногу успокоилось, но теперь Клава совершенно не знала куда идти. Почему-то ей показалось что река - главный для нее ориентир находится впереди, и она зашагала, стараясь идти так, чтобы солнце было всегда слева. Длилось это, однако, недолго- солнце предательски быстро закатилось и исчезло. Наступившая темнота поглотила все, включая голоса птиц. Клава все еще надеясь выйти к реке пробиралась через кусты, натыкаясь на деревья, спотыкаясь о валежник. С наступлением темноты для Клавы остановилось и время: теперь она не знала где она, и сколько времени блуждает. Совсем внезапно Клава увидела бледный огонек и стала осторожно пробираться к нему. Постепенно огонек разрастался в небольшой костер. Из - за деревьев Клава видела человека у костра, но подойти боялась.
  -Выходи , дочка , не обижу. А без меня пропадешь,- пригласил человек.
  Клава, дрожа то ли от страха, то ли от холода вышла из укрытия и подошла к костру. У костра на корточках сидел старик весь белый и в белой одежде. Над костром на вицах запекались грибы. Старик ловко поворачивал палочки и грибы уже пахли не лесом, а едой.
  -Угощайся, дочка, - подал дедок Клаве вицу с готовыми грибами. Клава зубами снимала с палочки грибы и согревалась от тепла костра и еды.
  -Попей вот,- протянул старик берестяную кружку.
  Напиток был сладким и терпким как сок березы.
  -Ну, отдохни немного,- погладил старик Клаву по голове,- а с первым лучом к реке пойдешь, а то заблудилась ты совсем.
  Клава свернулась клубочком на мхе и полетела в царство снов.
  Очнулась от того, что старик снова гладил ее по голове.
  - Просыпайся дочка, пора мне...
  Сквозь сумрак раннего утра старик смотрел на нее голубыми глазами. Он был бодр и сед, и белые его одежды были нелепо чисты в этом сумраке леса.
   Сейчас солнце взойдет, и ты пойдешь. Смотри, чтобы солнце все время было от тебя по правую руку. К полудню выйдешь к реке.
  Клава вроде и не отворачивалась, может только на секунду, но когда хотела поблагодарить старика, его уже не было.
  'Может, приснилось?..' подумала Клава осматриваясь. У ног затухали угли костра, и стоял ее туес, наполненный отборной малиной... Леший...
   После встречи с медведем Клава не отлучалась от товарок по заготовке лесных даров. Запасы пополнялись черникой, голубикой, а позже и клюквой. Из грибов Синичка знала только подосиновики, и белые, поэтому ее добыча была всегда меньше, чем у подруг. Грибы сушили, нанизав на вицы. Однажды Синичка развесила грибы для сушки на шипах колючей проволоки ограждения зоны, но эту, в общем-то, прогрессивную идею не одобрила охрана. Так и порхала Синичка по лесу все лето. От свежего воздуха, обилия ягод она посвежела, разгладились появившиеся на лице морщинки- к ней снова вернулась та свежесть и красота, которая бросалась в глаза на Мирошкине. Она чуточку пополнела и налилась так что ключицы выпиравшие от недоедания снова исчезли. Однако были и неприятные симптомы: иногда на нее резко обваливалась слабость и тошнота подступала к горлу. Синичка старалась не показывать эту свою слабость, но однажды не выдержала и поделилась ощущениями с Марией. Мария радостно рассмеялась, обняла золовку: ' Да ты, девка, забеременела!' С тех пор молодайки частенько уединялись, чтобы пошептаться. Мужики сначала недоуменно пожимали плечами, но скоро округлившийся животик Синички без слов пояснил об ожидаемом появлении птенца. Алексей в ожидании первенца был нежен и старался во всем помогать и в меру возможностей зоны потакать беременной жене. Оберегая ее он старался перехватить и ее работу не боясь усталости привыкшего к постоянному напряжению работой телу. Жизнь Алексея превратилась в радостное и трепетное ожидание, отодвинувшее все горести лагерной жизни. Летние заготовки закончились, и Клава снова вернулась на лесоповал: обрубать сучья и жариться у костров, но делать это ей становилось все труднее, а понятие 'декретный отпуск' для спецпереселенцев не существовало, как не существовало и вообще. Клава тоже жила в ожидании, и в состоянии своей постоянной отрешенности, ничего не замечала кроме внутренних перемен из-за возникшей внутри нее новой и непонятной для ее жизни. Но именно эту новую жизнь она с инстинктом животного уже ставила выше своей собственной. Она прислушивалась к каждому движению внутри себя, к каждому удару нового сердечка, как всегда автоматически не задумываясь выполняя не нужную ей, но обязательную, навязанную ей обстоятельствами работу. Тихо улыбалась, когда ребеночек поворачивался, улыбалась и тогда, когда он приносил ей своими движениями приятную и сладостную боль. Беременность Синички снова сблизила семейство всеобщим вниманием и обязательствами по продолжению Фамилии и Рода. Клава раздувалась, у нее появилась утиная походка- она как уточка переваливаясь ходила по делянке, и хотя все понимали, что пользы от такой работницы никакой, никто не решился разрешить ей не выходить на работу. Как обычно, после ужина все расползлись по своим клетушкам и занялись нехитрыми делами после тяжелого дня, когда Алексей с выпученными глазами влетел в конуру брата.
  - Там это... ну, Клава...- Григорий вскочил, шагнул к выходу, остановился, вернулся на топчан сел и рассеянно заморгал. Мария схватила какой-то сверток и вылетела из землянки. Алексей метнулся за ней, но она махнула: 'Куда?! Тут сидите'. Мужики притихли, стараясь не дышать, словно хотели , если не увидеть , то хотя бы услышать что делается в соседнем помещении.
  Мария быстро нашла бабку, которая лечила Алексея травками и теперь уже вдвоем занялись роженицей. Алексей кусал губы, не замечая кровопотека и не чувствуя боли, Степан смущенно отвел глаза и смотрел на стену, Григорий напряженно прислушивался к говору за стенкой. Время остановилось. Клава стонала, затем стон ее перешел в крики, говор Марии и повитухи и, наконец, в необъятном нашем мире зазвенел новый голос, родилась новая жизнь. Дитя непривычно захлебываясь хватало воздух раскрытым ртом и кричало на всю вселенную: 'Вот он-я. Я к вам пришел! Дайте мне имя...' Новому члену Фамилии дали имя 'Михаил', с древне еврейского- 'кто как бог'.
  Первый военный призыв провожали под гармошку и плакаты. В серьезность войны верили еще не все, и проводы сопровождались пьяными криками ' Мы им покажем!'
  -Возвращайтесь скорей!- махали платками провожающие и верили, что война долго не продлится: 'Воевать будем на чужой территории и малой кровью'. Но проходили недели, месяцы, а мужики не возвращались, война требовала нового мяса, и понемногу село становилось бабьим, женщины заполняли освобожденные мужиками должности и тащили на хребтах непосильный труд сельской работы.
   Степка мечтал о подвиге. Раненное школой самолюбие требовало компенсации и его неудержимо влекло бить врага на его территории. Установленный на сельской площади репродуктор рассказывал о сражениях на фронтах и потерях врага, из которых можно было сделать вывод, что война скоро не закончится: постепенно голос диктора становился менее оптимистичным, но более торжественным. Официально попасть на фронт Степка не мог и знал об этом: молодежь толпами атаковала районный военкомат, но тех, призывной возраст кого еще не настал, без лишних слов отправляли по домам. Железнодорожная станция была рядом, и Степка для себя уже решил, что надо делать.
  Взаимоотношения с одноклассниками почти закончились: Степка больше склонялся к парням постарше, так же как и он самостоятельно зарабатывающим на жизнь, и чувствовавшим себя взрослыми и независимыми. По вечерам вместе с ними он отплясывал под гармошку, с ними же попробовал бражки. Отец встретил его хмурым молчанием, а на утро его рвало так, что он зарекся, и больше к бутылке не тянулся.
  В этот день работы в кузнице было много, и Степка возвращался домой усталый. Солнце уже село, прорезалась первая звезда, и село медленно тонуло в темноте. Степка шел вдоль школьного забора, окна школы еще отражали последние отблески.
  Впереди белое пятно силуэта вырисовалось в девичью фигуру, в которой Степка узнал свою одноклассницу Надьку.
   - Надь,- окликнул он. Девчонка остановилась. Ее улыбки Степка в темноте не увидел.
   - Здравствуй, Степа, - обернулась девчонка, - как дела? Ты с работы?
   - Да, подзадержался малость... А у тебя как дела? Как там ребята в классе?..
   Свой дом Степка прошел, и очнулся только у калитка дома Нади. Остановились. Разговор тут же прервался неопределенной тягостной паузой. Надя взялась рукой за калитку, но не отворяла ее, словно ожидая чего-то еще.
   - А у меня завтра день рождения, - нашел, наконец, Степка спасительные слова.
   - А я знаю,- неожиданно ответила девушка.
   - Давай завтра встретимся?- предложил парень.
   - Давай.
  Ночью Степка не мог уснуть, и все удивлялся: 'Как это он мог не замечать Надю раньше?' Уснул к утру с ощущением тепла в груди, а проснулся свежим и радостным, готовым к любым трудностям и подвигам. Отец заметил, что сын молотит кувалдой как попало, а не в такт молотку мастера, но промолчал. После работы Степка умывался с особой тщательностью, даже волосы смочил водой и пригладил.
   Надя появилась неожиданно. Серп луны отсвечивал от окон школы, дробился и бликами играл на лужицах, оставшихся от прогремевшего накануне дождя. Воздух был влажен и чист, вечер был тих и прекрасен. За разговорами ни о чем молодые прошли до околицы села, где темнота сгущалась до черноты. Они стояли спиной к селу, на самом краю вселенной, небо было необъятным и бесконечным, и только звезды были свидетелями этого свидания, этого первого трепетного сплетения пальцев рук. У калитки снова задержались, Надя освободила свои пальцы, Степка неожиданно для себя обнял ее за плечи, прижал к себе и его губы коснулись ее губ. Она не отпрянула, но поцелуй получился коротким как выстрел. Степка и сам был ошарашен: он выпустил девчонку и на всякий случай сделал шаг назад. Надя юркнула за калитку.
  - До завтра, - шепнула она и скрылась в темноте двора.
  - До завтра, - как эхо отозвался Степка.
   Дальше Степка жил как во сне: волна нежности подхватила его, и ни с чем несравнимое дивное чувство понесло его по течению времени. По вечерам парочка уходила за село все дальше, пока однажды не оказалась на его пригорке. Вечер был теплым и темным. Они лежали на на неуспевшей пожухнуть траве и смотрели в небо. Тонкий месяц еще не взлетел на небосклон, и небо было черным с громадными жемчужинами звезд, до которых казалось, можно было дотянуться рукой.
  -На какую звезду мы с тобой полетим?- спросил Степка, - выбирай.
  - А где Венера?- спросила Надя.
  - Не знаю,- откровенно признался Степка, - но обязательно узнаю. Я еще выучусь, стану летчиком и мы с тобой обязательно полетим. Это наше небо, это наши звезды, он повернулся к девушке и поцеловал ее в губы. Хотел снова перевернуться на спину, но Надя прижала к груди его голову:
  -Еще...
  Он губами прильнул к роднику ее губ, еще и еще, и готов был вечно утолять эту жажду, дрожащие руки нащупали плечи девушки, опустились чуть ниже, остановились на бугорках грудей, прикрытых только тонким ситцем платья, девушка выгнулась, всем телом подалась навстречу, Степка опустил руку на ее колено, пальцы ощутили теплоту, поползли вверх по ноге, поднимая платье. Надя понемногу раздвигала ноги. Колька почувствовал, как до боли напрягся позвоночник, и судорогой свело низ живота...
   Яркой свечкой отгорело полярное лето, и уже разноцветную листву бросал лес к ногам спецпереселенцев Отпоенный травами и отогретый теплом Алексей cнова выходил на лесоповал и благодарил бога, за то что легко отделался: на семью репрессии не распространились. После случившегося, Григорий относился к Алексею если не как к больному ребенку, то как к возвратившемуся с того света младшему брату, но Мария не хотела получать от Григория только часть нежности и возненавидела Алексея. Постепенно ее отношение переносилось и на Клаву, своим животом она напоминала Марии трагедию Николки, и Мария уже не могла да и не хотела сдерживать раздражение.. Это было началом развала семейства. Степан метался между братьями и тоже становился лишним в этой когда-то сплоченной семье. В конце концов, мужики выкопали еще один проход, окончательно разделив землянку, и семья распалась на две. Степан остался со старшим братом.
   Потемнела вода в реке и осень пролилась на проклятую землю дождем, почти туманом, конца которому, казалось, не будет никогда. Белые ночи стали удлиняться, сокращая продолжительность рабочего дня, но вечные сумерки давили на психику, вызывая безысходное отчаяние и предчувствие надвигающихся бед.Крик распорол утреннюю тишину общаги, все повскакивали с нар. Женщина билась в истерике у дверей одной из конур, двое детей прилепились к ее ногам и дополняли этот жутковатый звериный хор.Охрана прорезалась через толпу в землянку, и наружу вытащили мужика с посиневшим лицом и петлей на шее. По толпе переселенцев, в основном христиан, прокатился вздох ужаса: 'Самоубийца! как же это, господи, грех-то какой!'.Охранники отобрали двух мужиков и приказали толпе расходиться. Грешника отнесли на окраину зоны и просто закопали. Только спустя несколько дней кто-то тайком подровнял холмик и поставил на могиле деревянный крест. Так первой могилой шестой поселок начал создавать свою собственную историю.
   Первый снег выпал неожиданно опустив лапы хвойных деревьев, но это был первый снег и, не смотря на приближение первой для переселенцев зимы, радовал их души свой первозданной белизной искрящейся в лучах появившегося после снегопада солнца. Маленькое и коротенькое счастье от природы. Снег растаял, на земле еще играли всеми цветами не успевшие пожухнуть листья, но тепла уже не было, и кристаллы инея покрывали к утру сначала листья на земле, а потом и ветви деревьев: короткое лето промелькнуло быстро, даже не успев отогреть утомленные сердца поселенцев. Делянки уходили от поселка вдоль реки все дальше и, пока лед не сковал еще реку, она тащила бревна, топила их часть, забивая собственное дно топляками тяжелой лиственницы. Зима пришла неожиданно: с вечера заморосил нудный дождь, а утром поселок проснулся под слоем снега. Морозный воздух сковал верхний слой снега коркой наста, и стало понятно, что лета в текущем году уже не будет. Поначалу кулаки восприняли наступление зимы даже с каким-то подъемом: девственный снег на ярко выделенной зеленым хвое, легкий морозец, солнечные деньки - все это как-то радовало, но после очередного снегопада температура воздуха резко упала, пилы стали пилить медленнее, топоры скалывали более мелкую щепу, работа усложнилась, а нормы выработки не уменьшились. Мороз пробивался через потасканную одежонку, приходилось чаще бегать к костру- благо хоть костры жгли постоянно, сжигая сучья. Заработать приварок в виде дополнительного куска рыбы или ложки каши стало сложно, и кулаки рвали жилы, живя впроголодь. Река стала, соединив зимником поселки с городом. Через несколько дней появились первые обмороженные, но охрана не обращала на это внимания, люди собираясь с последними силами, выходили на лесоповал, чтобы не сдохнуть с голода. Выходили до тех пор, пока еще были остатки сил. Но спустя еще некоторое время рядом с первым крестом, появился сначала еще один холм, а потом еще и еще: так развивалась история шестого поселка. Число рабочих рук уменьшалось, а лес развивающейся индустрии Родины был по- прежнему необходим. Кресты уже считали десятками, когда Комендант в сопровождении двух охранников отправился на санях в Котлас. Вернулся через две недели с обозом, в котором оказались фуфайки, белье, штаны, рукавицы и разносортная ношенная обувь. Одели самых оборванных, которые без этой одежки были обречены. Где Комендант все это достал, так и осталось тайной, но это было не сочувствие врагам народа, а простой расчет- план по лесозаготовкам надо было выполнять, мертвые же, кулаки работать не будут. Сохраняя людей, Комендант сохранял себя. На какое- то время все пришло в приемлемые нормы: падеж работников сократился, но противостояние природы с людьми было еще впереди. Крепчали морозы. Более осторожные прикрывали рот тряпками, а лихие, особенно молодежь становились жертвами собственной самоуверенности: после недели изматывающего кашля начинали выплевывать сгустки крови и пополняли количество крестов на окраине зоны. Комендант снова уехал в город и вернулся с пополнением: человеческие ресурсы страны были неисчерпаемы, и численность шестого поселка была восстановлена.
  Думала ли Клавдия принять на себя эти муки?
   Еще до столыпинского призыва семья земского врача Шкворенко выехала из Херсонской губернии в Бургскую. Порфирий Шкворенко- глава семейства был известным в губернии врачом, но отклонился от православия в сектантство, за что и был не мил священнослужителям. Баптизм, к которому склонился врач, в конечном итоге вынудил семью продать все имущество и перебраться вместе с несколькими семьями в Бургские степи. Парижское образование Порфирия позволило ему довольно быстро встать на ноги на новом месте, приобрести дом, обзавестись хозяйством, дать образование детям. Будучи врачом, он приучил и детей к почти стерильному порядку: был чистым и светлым дом, сияющий стеклами окон , сияла серебром посуда, отличались опрятной одеждой дети. Клава сама шила себе и сестрам платья, сначала вручную, а когда отец подарил ей швейную машинку Зингера- счастью девчонки не было предела. Клава не плохо рисовала и сама моделировала платья, блузки и юбки. Это было увлечение, которое и отец ее поощрял. Кудрявый Алешка из-за нее пошел на баптистское собрание. В бога он верил не очень, но и атеистом назвать его было нельзя. В секте его приняли необыкновенно приветливо. Он сидел на скамье, слушал, как Порфирий читал Евангелие. Особенно нравилось ему пение сектантов - спокойное, плавное, задушевное, но еще больше нравилась ему юная сектанточка с ладной фигуркой в опрятной одежде. Сватов заслали по осени. Клава давно заметила, что Алексей краснел и прятал от нее глаза. Не то, чтобы она была в него влюблена, но выйти замуж за сына владельца хутора согласилась, переехала со своей швейной машинкой и библией, подаренной отцом на Мирошкин, где всех удивила белизной и кружевами постельного белья. Тихая, верующая, сектанточка как синичка постоянно что-то напевала и успевала наводить порядок в доме.Сначала хозяин хутора Илларион пытался приспособить ее к крестьянской работе, но доить коров, таскать снопы у нее не получалось, и так уж установилось, что осталась она в доме по хозяйству, обшивая семейство, стирая, готовя пищу, убирая и поддерживая в доме порядок, что с нее возьмешь- синичка. До той самой ночи, когда уполномоченный вышиб челюсть своему помощнику, Синичка жила в своем созданном ею мирке. В этом мирке было ей комфортно и светло, и даже молотилка шестого поселка не изменила ее тихой смиренности: Синичка!
   Машенька подрастала. Если старшим Мишке и Ольге надо было зарабатывать на жизнь палочки на колхозных полях, Алексею пасти корову и обеспечивать ее сеном, то Машенька была полновластной хозяйкой огорода, где по весне разрасталась зелень и цветы, а к середине лета все выгорало из-за отсутствия поливной воды. Девчушка знала, что цветы колокольчика сладкие на вкус, длинные стручки дикого мака дарили безвкусные мелкие черные семена, которыми можно было перекусить, а корни солодки можно было жевать вместо сахара. Кроме того, если листья солодки наклеить на живот, а потом снять и посыпать живот пылью, на их месте оставался серый рисунок листиков с прожилками, который не смывался несколько дней. Машенька знала где, и когда созревают эти дары, и пользовалась этим подножным кормом в своем полудиком существовании. Акулина жалела младшенькую, может быть от того, что никак не могла простить предательство мужа, но все проходит, и время понемногу съедало и эту обиду. В первый класс Машенька пошла, как и все первоклашки нарядной и праздничной, и радовала мать первыми неровными палочками и буквами в тетрадке. Старшие умели писать, считать и читать, но дальнейшее образование получали не в школе, а на колхозных полях и огородах. В процессе этого образования Мишка научился управлять трактором, самостоятельно работать трактористом ему официально не разрешали, но все знали, что когда - нибудь он сам сядет за рычаги машины, уступив свое место прицепщика на сеялке следующему подростку.
  
   После того как поля были скошены, вся школа выходила на поля для сбора колосков: ни один колосок не должен был пропасть, и все до зернышка должно было попасть в 'закрома Родины'. После уборки урожая к Октябрьским праздникам подросших детей принимали в юные пионеры. Дети готовились, учили 'Торжественное обещание': ' Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю...'
  Пионерская линейка на школьном дворе была торжественна и празднична : на мачте-флагштоке развевался алый флаг, октябрята стояли отдельной линейкой. Старшая пионервожатая с помощником шла вдоль строя октябрят, снимала очередной галстук с руки помощника и повязывала его на шею следующего пионера. Маленькая Машенька стояла почти в конце шеренги, волновалась и с трепетом ожидала своей очереди. Когда вожатая подошла к ней и стала повязывать ей галстук, сердечко девочки заколотилось так, что казалось, сейчас выпорхнет из груди. Гордость и радость переполняли девчонку: домой она почти летела и несколько раз объяснила матери, что пионерский галстук, тремя своими концами символизирует вечный союз пионеров, комсомольцев и большевиков. Так юное создание поставили в первый в ее жизни строй строителей коммунизма.
  Степка почувствовал, как до боли напрягся позвоночник, и судорогой свело низ живота, рука, двигаясь по обнаженному бедру, не защищенному бельем, дотянулась до пушка на лобке девушки, и струя горячей Степкиной спермы выплеснулась на ее обнаженное бедро. С минуту он еще лежал на ней как скованный, потом перекинулся на спину и уставился в небо. Только ночь скрывала его смущение. Ему почему-то стало стыдно, и он никак не мог понять отчего: толи от того, что чуть не обесчестил девчонку, толи от первого и неудачного опыта любви. Надя тоже пришла в себя и судорожно поправляла платье. Возвращались молча, словно малознакомые: юношеская чистота еще мешала такой откровенности чувств. У калитки, когда пора было прощаться, Степан сказал:
  - Ты меня прости, Надя. Не знаю, что на меня нашло,- и, возможно сгоряча, добавил: ' Я ведь на войну ухожу. В военкомате мне отказали, так я сам завтра сяду на попутный поезд...'
  Надя промолчала. Степан повернулся и исчез в темноте улицы.
  На следующее утро, оставив котомку в кустах, Степан постучал в окно Надиного дома.
  - Надю позовите,- попросил он вышедшую на стук мать девушки.
  - Ага!- ответила та,- Теперь понятно где она по вечерам пропадает. Не рано вам еще любовь-то крутить? Смотри, парень, ежли чего, то голову-то тебе я сама лично оторву. Да и ей так хвост накручу, что вертеть нечем будет. Иш ухажер нашелся...
  - Надю позовите,- снова попросил Степан.
  - Иди отсюда, а то я сейчас отца позову, он тебе живо ноздри продует. Иди и дорогу сюда забудь. Отец придурок, и сынок такой же.
  Степан повернулся, и, подхватив котомку, зашагал к станции. На душе было паршиво, словно он наелся полыни.
  Поезд ушел на глазах у Степана, затем тронулся встречный, перегон был занят, и у парня появилось двадцать минут для последних раздумий. Бить фашистов, конечно, было делом чести, но надо ли ему, Степану, не дожидаясь призыва ехать на войну? Возможно и нет, но сказанные Наде вчера слова перечеркивали дорогу обратно в отцовскую кузницу. Прослыть еще и трепачом Степан себе позволить не мог. Так запрыгивать на платформу товарняка или нет? Это все еще оставалось вопросом, пока Степан не увидел бегущую к нему Надю. Девушка подбежала к парню, словно молодое деревце ивы всем гибким телом прижалась к Николаю, подняла озера глаз наполовину наполненных слезами, Николай прижал ее к себе так, что судорога прошла по всему телу, а по рельсам уже грохотал его поезд.
  - Я тебя дождусь!- старалась перекричать грохот состава Надя,- Слышишь? Я тебя обязательно дождусь...
   Еще несколько лет физиологическая память Степана будет вынимать из архива мозга ее тонкую фигурку, плотно припечатанную к его телу и озера глаз наполненных слезами. И будет от этих воспоминаний щемящее больно и тепло на душе ...
   Иллариона ссылка ломала медленно, но неизбежно: когда-то крепкий мужик и мудрый хозяин на лесоповале сох как дерево, лишенное корней- начали выпадать волосы, сузились плечи, согнулся и утратил былую гибкость позвоночник, и у костра в котором сжигали сучья сидел старик, без настоящего и будущего с прошлым в рассеянных годами воспоминаниях.
   Первую весну после переселения на освоение новых земель в Бургской губернии семейство Иллариона начало с того, что на выделенном участке в тридцать десятин вырыли пещеру для житья, на большее не было времени- земля уже требовала семян.
  Для будущего урожая все члены семьи от взрослых до самого маленького Степана, были брошены на посев. Сеяли просо и не ошиблись- по осени урожай был собран богатый и продан местным киргизам удачно настолько, что хватило прикупить еще двадцать десятин земли и заложить основы хутора Мирошкин. Отношения с местными киргизами у Иллариона сложились дружескими, зачастую они заглядывали в гости и постепенно привыкли к семье нового поселенца. Взаимоотношения выросли во взаимное уважение и взаимовыручку. Стороны были полезны друг- другу: степняки пасли скот, переселенцы возделывали землю...
   Начатый свержением царя великий передел перемешал все, сместив все акценты и обрекая население на выживание. Мир поделился на белых и красных, и однажды ночью исчез старший сын Иллариона Максим. Страна голодала, и комиссары продразверстки добрались и до Мирошкина. Илларион наотрез отказался сдавать семенное зерно, в этих местах хлеб не зарывали в землю и не прятали. На агитацию он не поддался, а когда попытался не пустить гостей на подворье был крепко избит и посажен в сарай до принятия окончательного решения. Решение это было принято быстро и уже на следующий день Иллариона и еще шестерых хозяев из соседнего села вывели на площадь. Звон колокола собрал жителей на площадь, где у кирпичной стены какого-то здания стояло семеро раздетых до белья мужиков. Бойцы продотряда уже перезаряжали винтовки, обреченные крестились, когда из проулка вылетел всадник:
  -Стойте, отмените расстрел, -орал вестовой , размахивая на скаку каким-то пакетом,- Стойте!
  Расстрельщики замешкались, всадник соскочил с седла и передал пакет командиру отряда. Командир вскрыл пакет, долго изучал полученный документ и недовольно махнул рукой:
  -Романенко, выйди из строя.
  Илларион, успевший уже помолиться, сделал несколько шагов и ноги его подкосились. Продотрядовцы подхватили его и оттащив в сторону, прислонили к какой-то стене. Грохнул залп и оставшиеся в строю шесть человек упали у стены. Командир подошел к Иллариону и подал пакет:
  -Что ж ты, мужик, не сказал, что сын твой Максим красный командир?- так ведь и расстрелять тебя могли...
  Так нашелся Максим. Пакет с этим документом Илларион хранил за иконой...
  После восстановления численности поселка, комендант успокоился: план по заготовке леса снова стал реальным, но, как известно, беда не приходит одна к обморожениям добавилось кое что похуже: вальщики падали прямо на делянках. Сначала все считали, что это от усталости и никто, включая Коменданта, не обращал на это внимания. Синие губы и ногти тоже не вызвали тревоги, но когда стали кровоточить десны: в рядах кулаков нашелся фельдшер, который и установил диагноз. В феврале на окраине поселка ямки уже готовились загодя. Илларион однажды утром просто вынул из кровоточащих десен пару зубов- это была цинга. Красная сыпь быстро отвоевывала кожу, превращая тело в кусок мяса сине-черного цвета. Схоронили главу семейства тихо, без клятв и пламенных речей. А вскоре в столовой появилась бочка с настойкой хвои пихты и сосны. Настой был неприятен на вкус, но народ полоскал рот и пил эту гадость, стараясь нарушить законы естественного отбора и как-то дожить до весны с ее первой зеленью и первыми витаминами ягод.
  
  Под первую волну мобилизации Семен не попал- видимо колхозу был еще нужен единственный кузнец. После исчезновения сына жизнь покатилась медленнее, непонятое еще горе похоронок не сплотило далекое от военных действий село, но война уже наложила свой первый отпечаток на поведение людей: лица стали строже и сосредоточенней, реже играла гармошка, не так ярки были огни окон. Сознание тяжелейшей беды наплывало медленным удушливым облаком по мере исчезновения из колхоза мужиков, на головах женщин появились черные платки первых похоронок.
  Призыв на войну Семен воспринял как неприятную неизбежность: трусом он себя не считал, но патриотический порыв в нем еще не проснулся. Собирался мужик обстоятельно: с вечера уложил все необходимое в котомку, несколько раз перепроверил ее содержимое, и только убедившись, что ничего не забыл, завязал ее и отнес к порогу. Долго не мог заснуть. Темнота комнаты понемногу затуманила сознание, и Семен поплыл по волнам сновидений.
  Село тихо спало, не съеденные пока петухи еще дремали и не думали приглашать к восходу солнце, когда земля вздрогнула, пытаясь стряхнуть с себя понастроенные людьми на ее шкуре строения. По крышам посыпались кирпичи печных труб, а в доме Семена сначала зашелестел потолок, потом заскрипели полуистлевшие доски перекрытия и на кровать Семена грохнулся, проломив перекрытие, сундук с солью. Удара по голове Семен не почувствовал - он так и умер не проснувшись и не успев досмотреть последний, может быть счастливый сон. Нашли его через два дня и тихо похоронили на сельском кладбище.
  
  
  
  Весной Мишку все - таки посадили на трактор, и он почувствовал себя полноценным мужчиной и колхозником. Весенние работы радовали парня: на селе тракторист был человеком уважанемым. Закончилась посевная, за ней сенокос и жизнь семьи Акулины снова начала налаживаться, но все смешалось и развалилось, когда в центре поселка на столбе установили репродуктор. 'Вставай , страна огромная'- лилась из репродуктора песня и переворачивала сознание всего народа этой , действительно огромной страны. Страшное слово 'Война' отодвинуло все мелкие неприятности. Теперь беда была громадной и общей. Фронт требовал солдат, и мужское население поселка стало редеть. Получил повестку и Мишка. Накануне он получил расчет в колхозе и привез домой два мешка пшеницы. Пшенице Акулина была рада, но на войну сына собирала без глупого восторга. Утром Мишка и еще несколько парней отправились в районный центр, где формировалась группа для отправки на фронт.
  Дочки, видя слезы матери, еще не осознавая всю глубину беды, примолкли, прижались к Акулине, мать их обняла и уже не сдерживаясь, разрыдалась, не выдержала сначала Машенька, а потом и Ольга поддержала этот жутковатый хор. Поселок пустел: уходили на войну мужики и подростки и бабы заменяли их на тяжелой крестьянской работе. Акулина перемолола мешок зерна на ручных жерновах у соседей, корова давала молоко, и болтушка из муки заправленная молоком была обычной едой семьи.
  В селе появились первые семьи эвакуированных, а с ними и первые непонятные мутные личности.
  - Пусти, тетка на квартиру, - как то остановились у дверей дома Акулины два мужика.
   Акулина отказала: в доме была подрастающая до невесты дочь, и посторонние мужики в доме были ни к чему. Но мужики не отстали: видимо, дом стоящий несколько на отшибе их привлекал. Еще несколько раз они приходили с этим же предложением, потом все- таки отступили, и женщина успокоилась. Осень тихонько завывала в печной трубе, печь на кухне обогревала и вторую комнату, где на кроватях спали мать и дети. Керосиновая лампа была загашена, дом и поселок погрузились в тишину осенней ночи. Машенька проснулась от непонятного шума. Ей показалось, что в соседней комнате кто- то ходит, девочка испугалась и толкнула ногой кровать матери:
  -Мам, мне страшно. Там кто -то ходит.
  -Спи, это Зорька топчется, - успокоила дочку измученная дневной работой Акулина.
  Девочка сжалась в комочек, но страх не проходил: она уже ясно слышала, как в соседней комнате кто-то ходит.
  Мама, - снова позвала она, это не корова...
  Акулина поднялась с постели и пошла проверить подозрения дочери. Как только она перешагнула порог в соседнюю комнату, чья-то рука крепко ухватила ее запястье, вторая зажала рот: 'Молчи, сука, задушу' У Акулины мгновенно перехватило дыхание так, что она и без этой угрозы не могла выдавить из себя ни звука. Еще несколько минут, и ее отшвырнули в угол комнаты. В себя перепуганная женщина пришла не сразу, а когда нащупала на припечке спички и зажгла керосинку, увидела пустой проем окна: рама державшаяся на нескольких загнутых гвоздях, была выставлена. Из комнаты пропал старенький полушубок Михаила и мешки с мукой и пшеницей. Ужас приходил постепенным осознанием того, что придется голодать - других запасов в доме не было.
   Соседи помогли вставить раму и на первое время собрали немного ячменя. Председатель колхоза, которого не призвали на фронт по старости, знал, что помочь ничем не может, но знал и то, что если бросить эту семью в беде, то она погибнет. Надо было искать выход, и он предложил Акулине сдать в колхоз корову, а за это получить в колхозе мешок ячменя и телку. Зиму кое - как пережили, а весной Ольга заявила матери, что уходит из дома и переезжает в 'Садвинтрест'- поселок в двух десятках километров от Бурного.
  -Там хоть яблоки есть буду...
  Утром дочка ушла. Навсегда. Летом Акулина пыталась ее разыскать, но в 'Садвинтресте' об Ольге Гапоненко никто ничего не знал, мать вернулась в Бурное расстроенной: не смогла сберечь ребенка, но сделать уже ничего не могла.
  Поселок преобразовывался медленно, почти незаметно, но менялся. Спустя год с молчаливого согласия комендатуры появились первые отдельные землянки, вырытые на свой страх и риск самыми отчаянными из кулаков, и с этого началось новое неизбежное расслоение жителей этой республики на краю вселенной, новой общественной формации с присущими обществу старыми пороками. Коммунистические начала снова потерпели поражение от частнособственнических интересов: теория стада не срабатывала даже тут. Постепенно барак пустел, каждая семья обзаводилась отдельной землянкой: благо земли , огороженной колючей проволокой хватало на всех. Кто как мог заготавливали зимние запасы грибов и ягод, что снимало с комендатуры некоторые заботы по снабжению поселка продуктами и улучшало личное его коменданта благосостояние, нашлись умельцы готовить хмельные ягодные напитки, и это была особая каста, приближенная к власти поселка. Как и обычно, об этих умельцах знали все, включая охрану, но делали вид, что не знают, и что даже мысль о том, что в поселке может быть такое, всеми опровергалась: такого в лагере быть не могло. Однако было.
   Виктор Ступин- изворотливый мужиченка с визгливой женой Катькой начали рыть себе землянку одними из первых: Катька строила глазки помощнику коменданта, что так же способствовало успеху задуманного. Постепенно взаимоотношения Ступиных и помощника перешли в стадию чуть ли не товарищеских, а талант Виктора проявился в зачаточных знаниях химии направленных на приготовление хмельного, которое и в этих условиях стало разменной монетой. Прикрытие в лице помощника коменданта делало Ступина неприкасаемыми и даже приносило некоторые преимущества виде послабления режимных требований. Народ тайком пробирался к землянке Ступиных, выменивая на спиртное все что могло иметь ценность в этом аду и что раньше было припрятано на черный день, словно не замечая, что этот черный день уже наступил тогда, когда людей впихнули в скотовозы и повезли осваивать новые неизведанные места вдоль полярного круга. Вот уж, действительно, 'Надежда умирает последней'. Естественно, что землянка Ступиных была лучшей в шестом поселке: с дощатыми полами и просторным подполом, заполненным бочонками и туесами с грибами, ягодами, лесными травами и кореньями. Ступин с полным правом мог снова считать себя обеспеченным, с поправкой, конечно, на реальные условия шестого поселка.
   Причиной для приглашения в гости помощника коменданта, что само по себе было уже событием необычным, послужило рождение в семье Ступиных первенца- сына. По лагерю ползал слушок, что сам Виктор Ступин к этому событию отношения не имеет, но мало ли что придумают недоброжелательные завистники...
   Катька с утра хлопотала, снуя челноком из подпола в комнату , готовя возможные в этой ситуации закуски. Рассыпчатая картошка и соленые грибочки, однако, на столе были, как и моченые ягоды... К вечеру все было готово. Семья ждала почетного гостя.
   Помощник коменданта не торопился: слегка смочив волосы водой, он пригладил ладонями волосы, поглядел в облупившуюся местами амальгаму зеркала, поправил гимнастерку и направился к выходу...
   Катька поставила на стол выменянную свечу и распорядилась:
  - Главное-то доставай!
  Виктор отворил дверку люка в подпол, спустился по лестнице и вынул из дальнего угла запыленную бутылку. Вылез, протер бутылку, поставил на стол.
  В сумраке вечера помощник коменданта пробрался к землянке по хозяйски без стука отворил дверь и шагнул через порог в открытый проем подпола. Подпол был выкопан на совесть: во весь рост. Помощник не успел сгруппироваться и всем весом треснулся зубами об обрамление люка в подпол. Во рту появился солоноватый привкус крови, и мелкими камешками зашелестели зубы. Нога, застрявшая между ступенями лестницы, хрустнула, и темнота тишины вытеснила сознание из мозга помощника...
   Уже на следующее утро после покушения враги народа Виктор и Катька с ребенком на руках под конвоем отправились в глубину леса за пределы вырубок. Без вещей...
   Обыск освободившейся землянки Комендант провел лично и без свидетелей.
  Слухи о начале войны дошли до поселка не сразу, а с некоторым опозданием: Комендант вернулся из очередной поездки в Котлас и потерянным голосом зачитал кулакам из газеты обращение Молотова к советскому народу. Тут же поползли слухи, о том, что семьи добровольцев, отправившихся на фронт, будут реабилитированы. Были и другие: кулаков и врагов народа на фронт призывать не будут. По характеру Степан был ближе Алексею: не было у него кулацкой рассудительности Григория, зато была импульсивность в поступках, зачастую не до конца продуманных. Не дожидаясь дальнейшего развития событий, и ни с кем не советуясь, он первым заявил коменданту о желании бить оккупантов. Еще несколько молодых парней последовали его примеру, и тогда все сомнения рассеялись- кулаков на фронт не брали. Возможен вариант, что комендант лагеря просто не хотел лишних хлопот и не доложил о добровольцах по команде, однако патриотический порыв иссяк, так и не успев развиться. Поселок жил своей, отдельной жизнью, валя лес и напряженно ловя крохи информации и громадной беде страны- войне.
  Следующую зиму ссыльные пережили без больших потрясений- сказался уже накопленный за прошедшие годы опыт выживания и хотя пайки были урезаны до минимума, лес и река спасали от поголовного вымирания, численность рабочих рук уменьшалась, но больше не пополнялась не смотря на все ухищрения коменданта, и он вынужден был принимать все меры для сохранения людей и, главное- выполнения плана по лесозаготовкам. Народ становился замкнутым и не разговорчивым- война накладывала свой отпечаток даже на этих, преданных и униженных страной людей. Видимо, что-то пошло не совсем так как предполагалось: однажды после возвращения с делянок Григория под конвоем отправили в дом коменданта. Семейство переполошилось: сказалась привычка ждать только худшего.
   Ничего хорошего от этого конвоирования не ждал и Григорий. Комендант, поседевший за эти годы, ждал его за столом, перебирая бумаги при свете керосиновой лампы.
  - Романенко Григорий Илларионович на основании Постановления СНК и ЦИК СССР от 1. 02.1930 г в порядке раскулачивания выслан на спецпоселение в Архангельскую область. Так?
  -Все правильно, - пробормотал ничего не понимавший Григорий.
  -Кто у тебя остался в Бургской области?
  -Сестра, Мария,- Григорий хотел добавить, что она жена Николая, председателя колхоза, но страх сболтнуть лишнее взял верх.
  - Другие родственники остались?
  -Да вроде нет,- ответил Григорий, и где то под сердцем предчувствием появилась ноющая боль: 'Неужели все сначала?'
  Комендант молча изучал бумажки. В тишине комнаты был слышен шелест сгорающего фитиля лампы.
  -А Максим Илларионович, кем тебе приходится?
  -Максим?- брат, старший, но он еще в гражданскую сгинул.
  -Да вот не сгинул в гражданскую...
  И снова тягостная тишина грядущей беды.
  -Ладно, свободен.
  Григорий шел к землянке в полном недоумении и страхе: не спроста это о Максиме вспомнили. Взволнованно ожидавшим родственникам, он несколько раз пересказал эту тягостную беседу, но к единому мнению о ее возможных последствиях семейство так и не пришло. Постепенно этот вызов стал забываться, промелькнуло короткое лето, река стала зарастать первым ледком, последние баржи уходили в Котлас вниз по течению, шестой поселок опять готовился к схватке с полярной ночью, с ее губительными морозами, недоеданием и постоянной угрозы цинги, когда конвой снова появился у землянки:
  - Романенко, на выход с вещами.
  Обитатели, сжимая ужас в сознании, выходили из землянки, охрана проводила их до причала и передала другим охранникам на барже. На палубе уже было несколько семей, буксир взвыл и потащил баржу в новую неизвестность.
   В Котласе всех отконвоировали в лагерь для пересыльных. Если Григорий переносил изменения молча, то заполошный Алексей крыл матом всех и вся- его деятельная натура не принимала неопределенности. Лагерь, однако, медленно опустошался: людей уводили семьями то ли на расстрел, то ли в места нового поселения- этого никто из спецпереселенцев не знал. И это ожидание было страшней самой смерти.Наконец, очередь дошла и до семейства Романенко. Опять сопроводили Григория в комендатуру откуда он вернулся с совершенно смешанными чувствами: с похоронкой на Максима-красного командира, который, как оказалось, пытался его разыскивать и известием о том, что теперь все они будут расконвоированы и останутся на поселении в Коласе на сорок шестом лесозаводе, без права однако выезда за пределы Котласа. Еще через неделю им выделили комнаты в шестом бараке, и для них началась новая свободная жизнь с некоторыми ограничениями этой самой свободы.
  После долгих дорожных мытарств, Степан перебрался в вагон к новобранцам, и все - таки попал на фронт. Первого боя он почти не помнил: все заслонил собой животный страх, он не помнил даже, стрелял ли в этом бою, но то, что он назло статистике выжил в том бою, уже было удачей. Ужас войны и чувство самосохранения постепенно притупились, и война стала для него работой. Очень опасной, но работой. Он уже понимал, что многое зависит от его личных качеств, и потому не ленился, копая окоп или сооружая другое укрытие, не высовывался и не рисковал без крайней необходимости. Он был в первой линии окопов, когда началась атака противника. Первая волна наступавших фрицев захлебнулась, и ее остатки откатились обратно в овраг, но из оврага появились танки. Рычащие громады, грохоча орудиями, наползали на первую линию окопов. Прозвучал приказ: 'Пропустить танки, отсекать пехоту!'. Сидеть в окопе выжидая, пока тебя проутюжит танк, было невыносимым. Некоторые бойцы вскакивали, бросались с гранатами навстречу стальным чудовищам и скашивались пулеметными очередями. Степана лихорадило, но он сдерживал страх, зная, что если выскочит из окопа, будет убит. Парень засел в окопе и ждал, когда танк пройдет первую линию: машина ползла прямо на него. Когда ревущий металл был уже над головой, Николай метнулся вдоль окопа, боясь быть раздавленным. Гусеница прошла рядом с ним. Первую бутылку Степан метнул из окопа. Танк продолжал двигаться, когда Степан выскочил из окопа и метнул вторую бутылку. Он уже видел, как загорелась машина, когда автоматная очередь полосонула его по ногам. Ноги словно оторвались, и он грохнулся лицом в снег...
   Очнулся Степан ночью. Окоп был пуст, и кто выиграл в этом 'бою местного значения' было не понятно, и Степан,загребая руками поволок ноги в направлении орудия сгоревшего танка. В обуви чавкала кровь, но кровавого следа на снегу вроде не оставалось. Сколько он полз, он не знал, но почувствовал, что пальцы перестают его слушаться, его снова начало лихорадить как перед атакой. Надо было отдохнуть и успокоиться, необходимо было хоть немного согреть руки. Степан с трудом приподнялся, встал на колени и помочился в ладони, растер пальцы теплой мочой, почувствовал, как восстанавливается кровообращение в кистях и пополз дальше. Мочи хватило еще на одно растирание, но конца пути парень не видел. Отчаяние Иудой кралось в мозг, предательски замутняя сознание, но он полз и полз, то проваливаясь в туман небытия, то выплывая из него...Когда в госпитале сознание окончательно вернулось к Степану, он понял что все - таки дополз. Не целиком, но дополз: правую ногу ему ампутировали чуть ниже колена, сохранив, однако коленный сустав.
  
  От Мишки вестей не было долго, и когда треугольник письма почтальон протянула Акулине, та еще не знала: радоваться или плакать, но на всякий случай не стала открывать письмо на улице, а прошла в дом и присела на кровать. Письмо было не от Михаила, но и не официальное- писали его однополчане где сообщали, что Михаил пал смертью храбрых и похоронен недалеко от украинского города Дубня в селе Погореловка. С кровати Акулина встать не смогла- отнялись ноги.
  Машенька осталась хозяйкой в доме. Надо было как-то кормить инвалида брата и больную мать. Школьное образование для нее закончилось с окончанием пятого класса, и она пошла к председателю колхоза проситься на работу. Определили пионерку в телятник на вскармливание телят. С молока от оставшегося колхозного стада коров снимались сливки, из сливок готовили сливочное масло, а снятое молоко отправляли на рынок и в телятник, где им поили маленьких телят и телочек. Молоко был уже обезжиренным, но Машенька с удовольствием тайком пила эту сладковатую жидкость, потом нашла в доме солдатскую фляжку и крадучись таскала в этой фляжке абрат домой. Дробленый жерновами ручной мельницы ячмень заваривала в чашке, заправляла обезжиренным молоком, и этим кормила и мать и брата. Зимой брат Алешка ходил с сумой по соседним селам, побираясь, и иногда приносил несколько горстей зерна, картофелин или кусков хлеба - голод властвовал не только в семье Акулины. Как-то Алексей возвращался домой по проселочной дороге. Начинало темнеть. Порывы ветра тащили снег, и он летел поперек дороги белыми простынями. Высветились звезды, и ночь обещала быть морозной. Надо было поспешать, чтоб не остаться в этой степи. Недалеко, почти на обочине парень увидел что-то странное, темное на фоне белого снега. Любопытство притащило его к трупу лошади. Живот кобылы был вспорот, над внутренностями прилично потрудились хищники: лисы или волки. Выеденный зверями живот наводил ужас. Алесей дрожащими руками достал из-за пояса нож и стал яростно кромсать не уже замерзающую тушу животного : вспорол шкуру, и нож начал вгрызаться в мясо. Через пол часа, взмокший толи от страха тол ли от работы парень отодрал от трупа заднюю ляжку, засунул ее в мешок, снова выбрался на дорогу и захромал в сторону родного поселка. Еле дотащился до дома с этим мешком на спине. Машенька развязала мешок и ахнула: внутри была кобылья ляжка, отрезанная от кобылы прямо со шкурой. Девчушка сняла остатки шкуры, обрезала копыто и вывесила теперь уже мясо на мороз под крышей сарая. Отошедший от усталости и холода брат рассказал, как нашел лошадь недалеко от дороги: волки завалили ее и выгрызли внутренности, но видимо были кем-то вспугнуты. Машенька варила конину, необычный запах расползался по комнате, Девочку тошнило, и выворачивало наизнанку пустой желудок. Акулина ни о чем не спрашивала, но проглатывала кусочки мяса сначала с отвращением, а потом, понимая, что это единственный способ не сдохнуть от голода привыкла и уже без чувства брезгливости принимала эту еду из рук дочери. Машенька, несмотря на постоянное недоедание так и не справилась с отвращением к конскому мясу. Через несколько дней Алексей ушел и больше не вернулся: может быть замерз где-то на дороге между селами, а может подался в Город, чтобы там помереть... Кобылья нога, которую напоследок притащил Алексей дала Акулине возможность пережить еще одну голодную военную зиму.
  Колхоз выживал из последних сил: зимой ремонтировалась техника, телеги, провеивались семена, и весной бабы, старики и вернувшиеся с фронтов калеки выходили в поля засевать осиротевшую землю ячменем и пшеницей: 'весенний день год кормит'.
  Машу перевели на полевой стан готовить обед для работников поля: она ведрами носила воду из ручья, растапливала огонь под чугунком, просеивала дробленую крупу ячменя через сито, делала из этой муки галушки, бросала их в кипящую воду, разбавляла болтушку молоком, и кормила этим блюдом всех работников. Отсев Маша ссыпала в привезенный для этого ящик. Воровать было нельзя, и Маша об этом знала, но дома лежала больная мать и девушка решилась: сыпанула несколько горстей отсева себе в трусы: плотные резинки на ногах удержали эту крупу, а вечером в чашке она варила кашу для матери. Иногда девушка просто сыпала муку в воду и размешивала кипящее варево до равномерной массы. Мужики дали имя этому блюду: затируха. Весной разнообразить стол было нечем, работники ворчали, иной раз, обвиняя Машу, она переносила все молча понимая, что пререкания породят только вражду. Девушка старалась изо всех сил, но однажды тракторист и инвалид войны не сдержался и швырнул чашку в Машу:
  -Жри сама! Я такую баланду больше есть не стану.
  Маша расплакалась, скорее не от обиды, а от безысходности: она понимала, что это была не еда, но от нее обеденное меню не зависело, и на следующее утро на стан не вышла. Вечером председатель пришел к Маше домой:
   -Обиделась, дочка? А что обижаться-то? Ну, не сдержался мужик, ну извинится...
  Маша снова расплакалась:
   -Да понимаю я: люди работают, с ног валятся, а я ничего сделать не могу, и стыдно мне, словно я им нормальной еды не даю. Не могу я так больше...
   -Посевная, людей не хватает, ты видишь, как мы пластаемся. Из последних сил. Фронтовики рассказывают, что на фронте было легче. Там хоть кормили... В общем, выходи завтра. И матери бери крупу, только тайком, чтоб никто не знал. А то ведь и посадить могут.
   Оказывается, знал председатель о 'хищении', но помалкивал, жалел девчонку, жалел ее обезножившую мать, весь народ многострадальной страны жалел, а оттого и сам сгорал медленным внутренним пламенем собственного бессилия.
  ' Надо подумать...'
   С утра Маша уже снова хлопотала на стане. Председатель оказался прав: в обед тракторист- обидчик подошел к девушке:
  -Ты не серчай, Машка, не сдержался я.- и его жесткое, обожженное войной лицо искривила попытка улыбки, - Готовишь ты с душей, но каши из одного топора не сваришь...
  Война выкашивала мужиков и требовала все новых и новых жертв- постепенно и Котлас становился городом баб. Кроме фронта появилось другое понятие 'Трудовой фронт', тот самый на котором голодные дети и женщины делали 'все для фронта!' Пока Клава не попадала под трудовую мобилизацию, но как-то утром постучали в окно барака и прокричали: 'Романенко, на общественные работы' Клава тут же собралась и пошла к конторе, где уже собрались мобилизованные женщины. Фамилии их тутже переписал десятник и теперь они обязаны были нести трудовую повинность.
  А повинность эта заключалась в том, что надо было баграми сопровождать бревна из затона к петле троса лебедки, где петля набрасывалась на бревно и лебедка тащила бревно на берег для укладки в штабели-боны для просушки.
  Река тащила бревна в затон вместе с шугой и женщины по пояс в воде орудовали баграми- Родине был нужен лес, а война стирала грани между возможным и не возможным словом 'необходимость'. Через пару недель такой работы женщины выбывали из строя и заменялись другими, пока первые не подправляли здоровье, а вторые также не падали от простуд и надрывов. Синичка, не смотря на свою хрупкую фигурку, выдержала три недели, но, однажды прямо в воде потеряла сознание и очнулась на своей кровати в комнате барака. Алексей растирал ее настоями трав- приобретенный в шестом поселке опыт- и отпаивал отварами сушеных ягод. Притихшие дети птенчиками сидели на полатях, не понимая почему мама не встает, а у папы текут по небритым щекам слезы. Выздоравливала Клава долго: лето перетекало в осень, когда она впервые поднялась с постели с головокружением от слабости. Надо было жить дальше...
  На войну Алексей не просился, в военкомат не ходил и заявлений не писал. Он слушал фронтовые сводки Левитана, знал, что фашисты блокировали Ленинград, но его, человека от сохи, не тянуло брать в руки винтовку. Мысли эти он держал про себя и ни с кем ими не делился- страх уже плотно обосновался в его подсознании, поселился там навечно и стал фильтром для языка. Молотилка войны между тем работала без перерывов и выходных, на сорок шестом заводе персонал менялся с мужского на женский незаметно, без красных речей и оркестров. С очередной данью войне и Алексей оказался в теплушке вагона идущего в сторону фронта- войне потребовались и кулаки. Клава, привыкшая к тому, что муж пропадал на работе сутками, ничего не знала о такой тихой мобилизации, но когда она понесла мужу на работу нехитрую еду, ей сообщили о том, что муж переведен на полное государственное обеспечение и находится по пути на фронт. Странно, но об этой мобилизации не знало и руководство завода. Директор завода Некрашевич тут же связался с военкомом, и вдоль дороги по станциям полетело сообщение: 'Снять Романенко Алексея Илларионовича с эшелона и доставить в распоряжение директора завода ? 46.' Через несколько дней заросший щетиной Алексей вернулся на завод и в семью. Без подвигов и наград. Путаница не прекратилась, и еще дважды Некрашевич матом и криками возвращал Алексея из теплушек с пушечным мясом. Наконец, видимо это всем надоело: в марте 1944 года Алексея перевели на должность заместителя начальника биржи, выдали бронь, одели в белый полушубок, подпоясали офицерской портупеей, выдали наган, и он до конца войны остался в штате сорок шестого лесоперерабатывающего завода. Но Клава поменяла масть: темные ее волосы стали серыми от пробившейся седины. Все в жизни оставляет след, и холодная вода затона, багор и бревна подорвали сердце Синички, и красавица и чистюля Клава стала даже не стариться, а увядать преждевременно тихо и обреченно. И Алексей и Григорий видели это и не знали , что надо сделать, чтобы как-то вернуть Синичку в ее прежнее состояние, даже Мария, охладевшая к Клаве после неудачного побега Алексея потеплела в отношении к ней. Выход как и в большинстве случаев нашел старший -Григорий. Однажды в субботу он притащил в комнату семьи брата ножную швейную машинку 'Kaysеr'. Где он ее разыскал и на что выменял, Григорий так и не рассказал, но у Клавы появилась новая игрушка, и жить ей стало легче. Сначала она начала перекраивать свои старые юбки и блузки, кроить рубашки Алексею и детям, перешивать одежду Марии и Григорию. Обновленные платьица и блузки сразу заметил женский персонал конторы завода и к Клаве стали заходить женщины, кто с поношенными платьями, а кто-то и с новыми отрезами ткани. Клава снова охотно разрисовывала модели, и машинка не уставала стрекотать в барачной комнате. Постепенно круг клиентов расширялся и перекраивание одежды вытеснилось пошивом новых платьев для жен руководителей завода и других известных в Котласе людей. Синичка стала оживать, снова замурлыкала свои песенки: она становилась нужным городу человеком. После того как она сшила шикарное платье жене главного врача, Синичка получила 'индульгенцию' - освобождение от губительной трудовой повинности 'по состоянию здоровья'. К продуктовым карточкам добавилось кое- что еще: иногда среди ночи раздавался негромкий стук в окно: 'Романенко, дрова привезли!'- Какие дрова могли быть в два часа ночи?, Но Клава открывала форточку и в форточку просовывали кулек ячневой крупы, бутылку с постным маслом или буханку хлеба. И это помогало не помереть голодной смертью.
   Степан был младшим из братьев и как это часто бывает, любимцем отца. Старшие братья также старались в меру возможностей оберегать его от бед. На хуторе Мирошкин Степан в силу своего возраста этого не замечал, но в ссылке он повзрослел вдруг, и эта опека стала его раздражать: в один день он почувствовал себя взрослым и самостоятельным. Он стал работать наравне с Григорием и Алексеем не пытаясь найти более легкую работу. Старшие сначала удивленно переглядывались, но потом привыкли к тому, что Степан уже их оберегал от непосильной работы, взваливая ее на свои молодые плечи и руки. Мальчишка перерастал в мужчину с ускорением продиктованным условиями ссылки, и когда он ушел с вечера, а вернулся в землянку под утро, Мария набросилась на него с нравоучениями, а старшие братья только мудро улыбнулись. Весна и молодость брали свое и были выше и усталости и колючей проволоки. Катюша была из той же Бургской губернии из семьи таких же зажиточных и раскулаченных крестьян. Оберегаясь от вшей и боясь тифа, женщины в лагере стриглись если не наголо, то коротко, Катюша же сумела сохранить косу и уже этим выделялась из круга молодежи шестого поселка. Первые молодежные костры были пресечены охраной, но потом они приобрели качество поощрения и по согласованию с охраной разрешались, при условии выполнения плана лесоповала. У такого костра и заметил Степан Катюшу, долго не осмеливался заговорить, но сближение произошло само по себе как-то незаметно: Катюша тоже заметила кудрявого стройного парня, и молодые люди потянулись друг к другу, робкими побегами нового древа жизни. Степан больше не замечал усталости и угнетения колючей проволоки, был весел и излучал то радостное тепло, которое могут излучать только люди, освященные первой влюбленностью. Старшие смотрели на Степана и тихо радовались: его состояние передавалось и им, и жизнь продолжалась. Даже вечно недовольная Мария расцвела той зрелой женской красотой, перед которой может устоять редкий мужчина. Григорий смотрел на жену глазами полными удивления и любви и тонул в ее, наконец оттаявших глазах, захлебываясь от вновь нахлынувших чувств. К осени Мария округлилась и в первый месяц зимы родила дочку. Тоска по бескрайним полям Бургской губернии продиктовала девочке имя- Полина. Степан был обрадован племянницей не меньше родителей, и теперь имея двух племянников, считал себя окончательно повзрослевшим, способным принимать самостоятельные решения.
  Степан не отделался от навязчивой идеи бить фашистов и несколько раз подавал заявления с просьбой отправить его на фронт, но до какого-то времени рабочих завода, в основном таких же, разконвоированных спецпереселенцев на фронт не брали. О явке на сборный пункт Степан заявил торжественно, однако торжества не получилось: веселые проводы не состоялись. Вечером семья собралась в комнате Григория, на столе появилась бутылка водки, отварная картошка и неизменная соленая треска:
  'Тресоцки не поешь-не поработашь'. Выпили, помолчали.
  -Вот что, Степан, -поднял стакан Григорий, - ты там нас не подведи. Отношение к тебе будет особое- как никак кулак. Но помни:- мы хоть и кулаки, но люди русские и Родина она хоть и больная, но мать, и если ты сам защищать ее решил, то не жалей себя, хотя все мы хотим, чтобы вернулся ты и детей и внуков нарожал.
  Женщины захлюпали носами, мужики опустили глаза. Степан ушел рано и тихо, никто его не провожал- трудовой фронт был так же напряжен и беспощаден к своим бойцам- любое опоздание на работу расценивалось как саботаж со всеми последствиями. Больше о Степане никто ничего не слышал, Сгинул Степан- пропал без вести, что самое страшное для кулака. Несколько лет ходили слухи о том, что он жив, но вестей от него не было. Лишь спустя восемь лет после окончания войны какая-то женщина , то ли Елизавета, то ли Екатерина прислала конверт, в котором был сложенный треугольником листок заполненный почерком Степана. Потом это письмо стало обрастать домыслами и предположениями, пока не превратилось в семейную легенду, о том, что Степан после окончания войны попал в американскую зону, где и остался...
  
  Вставка Мерясевы
  В Бурное Степан вернулся на костылях. Крыша дедовского дома сохранилась, сохранились и стены, только в потолке спальни зияла дыра на чердак. Степан разобрал голубятню и кое- как залатал эту дыру, засыпал ее соломой и замазал с чердака глиной: жить в доме стало можно. Еще дня три солдат наводил в доме порядок, и, наконец, вечером, вышел из дома и заковылял к кузнице. В старой кузнице все было по-прежнему, кованый подсвечник отца висел под потолком. Степан зажег керосинку, раздул горн и над спящим селом зазвенел молоток по наковальне, извещая село о том, что хозяин вернулся, и жизнь продолжается. Степан, прыгая на одной ноге, отковал здоровенную как для слона, подкову, отковал гвозди и прибил этими гвоздями подкову к двери кузницы: он еще верил, что подкова принесет ему счастье. На следующий день из остатков голубятни и костылей Солдат сделал себе новую ногу. Она была безобразна эта нога: опора от костыля с двумя досками, прилегающими к бедру и стянутыми ремнями. В первый же день Степан натер до крови колено. Пришлось как-то усовершенствовать протез, подложить под колено в несколько слоев сукно, и ходить, опираясь на палку, стало можно. Хоть одна рука была теперь свободна при ходьбе. В кузницу пошли первые заказчики, и инвалид немного успокоился: во первых стал ощущать себя нужным, во вторых появилась уверенность в том, что не умрет голодной смертью. Занозой сидел в мозгу прощальный крик Нади: ' Я тебя дождусь! Слышишь? Я обязательно дождусь!', но первое желание встретиться с ней он отверг сразу: кому нужен такой обрубок? Будет стыдиться. Всю жизнь стыдиться будет. И если вначале была призрачная надежда, что Надя сама придет, то с каждым днем это становилось все менее вероятным - надежда постепенно рассеивалась, и только проклятая память выдергивала из сознания сладкие воспоминания расставания и ее прощальное обещание.
   Встретились они случайно. Она не удивилась увидев его- уже все в селе знали, что Степан - сын кузнеца вернулся без ноги и с медалью, но все таки спросила:
   -Вернулся?
   -Как видишь,- не очень вежливо отрезал Степан.
  Надя опустила глаза, Николай не нашел чего сказать в затянувшейся паузе и они разошлись. Но, коль выжил в мясорубке, то надо было жить, и инвалид работал, и по- прежнему весело звенел его молоток.
   Как то вечером Степан притащил домой карагачевую чурку, тщательно ее разметил и стал ножовкой и топором выстругивать себе новую ногу. Теперь уже в полном объеме со ступней и соразмерно левой ноге. Работа заняла несколько дней: Сначала он ее вырезал, потом довел ножом, затем зачистил напильником, и наконец зашлифовал камнем. Нога получилась прочной и красивой, оставалось подогнать седловину под колено. Через несколько дней Солдат попробовал новую ногу, но все равно ходить было тяжело- нога не сгибалась и надо было переносить вес тела, наклоняясь влево, кроме того надо было прятать негнущуюся ногу под стол когда садился. С этим пришлось смириться. И, уже больше из баловства, Степан смастерил себе резную трость, инкрустировал ее медными вставками, и теперь переваливаясь как гусак, щеголял с тростью и в обоих ботинках.
  
  Телятник, кухня полевого стана, работа на току до изнеможения, такого, что девчонка иногда засыпала тут же на куче зерна. Но все эти муки давали возможность выжить и сохранить жизнь больной матери парой горстей украденного зерна.
   Война скорректировала моду, и первые послевоенные годы были модны сапоги и гимнастерки с дырочками под ордена . Позже в сельский магазинчик начали завозить ситцы, коверкоты и бостоны. Страна отходила после смертельной схватки, как раненное животное, лечась и зализывая раны. Возвратившиеся с фронтов мужики с привычной яростью вгрызались в работу, и 'жить стало лучше, жить стало веселей'.
   Маша как всегда приготовила матери ужин из той же овсянки но теперь на молоке, покормила мать и хотела пойти на улицу, мать попросила: 'Посиди со мной'. Дочь присела на кровать и взяла руку матери в свою. Обе молчали, и девушка задремала, как ей казалось совсем не надолго. Проснулась словно от толчка. Мать дышала часто и неглубоко, и дыхание становилось прерывистым, потом грудь перестала подниматься и мать умерла. Умерла так же тихо, как и жила. Маша смотрела на высохшее тело матери, на ее потертый пиджачок и совершенно не знала, что делать дальше, словно жизнь остановилась у ее самой. Она не плакала, но внутри ее все словно выгорело до пустоты, до пепла.
  ' Как дальше жить? Надо подумать...'.
   Заглянула соседка, охнула, опустилась на табурет, с сожалением посмотрела на Акулину и сказала:
   -Ну, что, девка, одна ты с этим не справишься. Пошли в сельсовет.
  Председателя сельсовета на месте не оказалось, и они пошли к нему домой. Жена председателя их выслушала.
   -Идите домой, к вечеру я приду и все сделаем.
  Вечером она действительно пришла и привела с собой еще несколько женщин. Они обмыли, переодели покойницу в чистое платье, принесенное женщинами. Позже на телеге привезли свежий гроб, уложили в него покойницу, и несколько женщин остались в избе до утра. Маша ничего не соображала: от действительности ее отгородила спасительная полоса тумана. К середине следующего дня снова пришла та же подвода, на нее поставили гроб и повезли на кладбище. Маша бросила правой рукой три горсти земли, удары земли по крышке гроба прогрохотали в мозгу Маши, и она опустилась, осела на землю у еще не засыпанной могилы.
   Очнулась она в доме председателя колхоза, тут до нее дошла вся боль, вся безысходность случившегося, девушка сначала всхлипнула, потом жутко, словно смертельно раненная взвыла, захлебываясь криком и слезами, но это была спасительная истерика, после которой мозг начинал воспринимать реальность и последовательность событий. Тоска, сжимавшая грудь до боли, до невозможности дышать отступала, взамен возрождались силы жить дальше. Еще несколько недель не могла Маша заставить себя вернуться в свою избу, но все когда - нибудь проходит, и жизнь все- равно побеждает. Сначала изба казалась ей похоронным склепом, но постепенно солнышко окон согревало стены, а с нми и душу измученной жизнью девчонки.
  Красная Армия трудно побеждала. В Сталинградском котле переварились фашистские дивизии, а на трудовом фронте урезались пайки. На сорок шестом заводе мужики оставались только на руководящих должностях, на рабочих местах ушедших на фронты заменяли женщины и дети, поселок Хвостик начинал голодать. Алексей получил бронь, Григория тоже на войну не брали, Мария таскала бревна наравне с другими бабами, у Клавы от голода стали пухнуть ноги, и она с трудом, переваливаясь, ходила только по комнате. Синичка наверняка померла бы, но в который раз ее выручала швейная машинка: Клава обшивала весь поселок, в том числе и жену главного врача. И, когда у нее внезапно хлынула кровь горлом, ей поставили диагноз 'порок сердца' и освободили от трудовой повинности. Навсегда. Но 'Кайзер', по прежнему, стрекотал в ее комнате, и это помогало не сдохнуть от голода. О том , что она шьет знали все, но все делали вид, что не знают, Клава же уже тогда до озноба боялась, что ей принесут патент, Хотя и не совсем понимала смысла слов 'патент и фининспектор'. Заказчицы обычно приходили вечером, тихо обсуждали модели и забирали готовые платья и блузки также по вечерам, оставляя Клаве, кто буханку пиклеванного хлеба, кто бутылку постного масла, кто кулек крупы, и это помогало Синичке сохранить живыми детей: своих и Григория с Марией. Однажды, и это было полной неожиданностью, в качестве расчета Клаве преподнесли с килограмм сливочного масла, вкус которого был давно забыт, и в условиях карточной системы был чем-то неестественно дорогим. Мать намазала маслом кусочки хлеба тонюсеньким слоем так, что маслом заполнились только дырки в хлебе, и со слезами подала по кусочку детям, никогда до того не пробовавшим такого лакомства. Это масло мать старалась сберечь и растянуть как можно дольше. Уменьшающийся кусок лежал в горшке с водой. Картошка превратилась в основной продукт, ее старались варить 'в мундирах'- так было меньше отходов, но иногда Клава сметала птичьим крылом пыль с раскаленной плиты и раскладывала прямо на плите кольца картофеля. Через минуту она их переворачивала и запеченные таким образом теплые кружки картофеля отправлялись в голодные рты детей.
   Идею Григорий вынашивал долго. По вечерам он проходил вдоль железнодорожных путей тупика завода, пока не разобрался, какие грузы подаются в вагонах в тупик. А грузы были самые разнообразные. Это было и оборудование и обмундирование и , главное, зерно и продукты. Тогда, как бы между прочим, он спросил Алексея:
  -А, чо Лешка, пшеницу тоже в наш тупик загоняют?
  -Так все в этом тупике...
  Григорий промолчал, но знал, что голод сам подскажет смышленому брату развитие темы. Иногда при разгрузке мешки рвались, но бесценное зерно тут же подметали и все до зернышка увозили. Как-то Григорий предложил брату вместе пройти вдоль вагонов. Солнце уже садилось, тупик освещался тусклым светом нескольких фонарей, опломбированные вагоны были закрыты, разгрузка на сегодня уже закончилась, но несколько вагонов по халатности оставались открытыми. Алексей заглянул в один из вагонов на половину заполненный мешками. Военизированной охраны было не видно, и тогда Алексей высказал то, что Григорий так долго вынашивал в себе:
  - А че, брат, может сопрем мешок?
  - С ума сошел?- ответил Григорий,-за это не десять лет, за это и расстрелять могут.
  Могли и расстрелять. Это знал каждый и взрослый и ребенок, а потому и не было воровства, потому и вооруженная охрана была так малочисленна, потому и вагоны могли оставаться открытыми. Но мысль прозвучала, материализовалась и повисла неуверенным искушением. Семьи голодали. Младший сын Леонид исхудал настолько, что уже не мог слазить с полатий, и на предложение матери пойти погулять отвечал : 'Я кушать хочу'. Семья Григория жила не лучше, и помня маленького Николку, Григорий был готов на все, чтобы сохранить своих дочек Полину и Нину.
   Пошли первые дожди, и ночи стали темней от пелены воды. Алексей предупредил Клаву, чтоб до его прихода она не гасила лампу и пошел к Григорию. Шептались не долго. На вопрос Марии ответили 'Сейчас придем' и вышли на улицу в пелену дождя. До тупика пробирались окольными путями. Алексей лязгал зубами не то от дождя не то от страха. К горлу подступила тошнота, напряглись мышцы, озноб усилился. Он уже жалел, о том, что подбил Григория, но отступать не мог, ложное самолюбие подталкивало вперед. Залегли у путей, постарались успокоиться и осмотреться.
  -Что видишь?- спросил Алексей.
  -Вохровцев вроде нет,- ответил Григорий вибрирующим шепотом.
  -Да не стучи ты зубами, - Алексей собственной дрожи не замечал.
  Поползли вдоль пути, пока не обнаружили приоткрытую дверь вагона. Алексей вьюном пролез в щель и через минуту вынырнул обратно: 'Пусто'
  Так обследовали еще несколько вагонов, пока не наткнулись на неразгруженный вагон. Алексей в темноте вагона наткнулся на мешки. Сердце начало колотиться так, что казалось еще немного и его можно будет выплюнуть, ноги становились ватными, но мужик заставил себя подтащить мешок к проему двери, Григорий рывком вскочил с мокрой земли, принял мешок и оттащив на насколько метров от путей, залег. Алексей залег рядом. Вдалеке мелькнул ручной фонарь, и мужики втиснулись в землю. ВОХРовец провел лучом по вагону, заглянул в дверь и закрыв ее, набросил засов. Смелый Алексей почувствовал, как теплая струя мочи потекла по бедру. Бесконечно долго лежали воры без движения, и лишь тогда, когда проблески фонарика исчезли совсем, потащили мешок от тупика. Возвращались в обход, где волоча, а где неся мешок, пока не добрались до сараев. Заложили мешок в сарае Алексея, и тихо пробрались в барак. Разошлись молча. Клава как и было оговорено лампу не гасила. Алексей молча разделся и лег. Дрожь не унималась. 'Уж не простудился ли ты?- Синичка положила ладонь на мокрый лоб мужа. 'Спи',- ответил Алексей и отвернулся. В сарай не ходили еще несколько дней, и опять по темноте тайком пробрались разглядеть добычу. В мешке оказался сахар. Мужики отсыпали понемногу в какие-то тряпки, и уже без прежней дрожи понесли драгоценный песок в свои комнаты.
  
  
   О том, что Надежда вышла замуж, Степан узнал не сразу. Жених бал старше ее и из Города. Свадьбу справляли скромно у родителей жениха, и невеста так и осталась в доме мужа. Степан не запил. Не от того, что был сильным, а просто в селе пить было нечего. Чтобы не сойти с ума инвалид стал собирать все железо в округе и задерживаться в кузнице допоздна - работа отвлекала и давала силы жить. Больше месяца над селом звенел колокол его наковальни, а спустя еще некоторое время на могиле Семена появилась удивительной красоты кованная оградка - последний долг сына не успевшему повоевать герою.
  Время съедало воспоминания, и рубец на сердце начал заживать, память все реже возвращала Степана в прошлое, к Наде, как вдруг в один из вечеров она сама появилась в доме Николая, вошла без стука и смущения:
  - Не выгонишь?
  - Проходи,- указал на табуретку Степан, но Надежда сбросила с плеч пальто и села на разобранную постель. Степану было не очень удобно: он уже снял протез и готовился спать.
  - Иди ко мне,- ни то попросила, ни то скомандовала женщина. Степан оттолкнулся от табуретки и присел рядом.
  -Прости меня, Коля, в долгу я перед тобой...
   Степан что-то хотел ответить, но Надежда прикрыла его рот сначала рукой, а потом поцелуем. Все, что тихо дремало в душе Николая, всколыхнулось, потолок поплыл, полетела на пол одежда, и два тела сплелись в едином порыве страстного наслаждения. Ночь была коротка: они не могли остановиться, но во всем этом было чуточку горечи: она считала себя виноватой перед ним своим замужеством, а он обнимал чужую женщину, и к ощущениям сладострастия примешивалось раздражение и мстительная неудовлетворенность. Ушла Надежда под утро, когда уставший и размякший Степан заснул. После этой ночи теплые чувства воспоминаний к Надежде тихо увяли и больше Степана не тревожили.
   Встреча в городе, дочь очень похожая на Степана. -Нет, не твоя...Извини, нам пора идти
  Встреча отозвалась в сердце Степана острой и сладостной болью.
   В котласе отменили продовольственные карточки, и спецпереселенцы стали, как и все получать заработную плату. Алексей с удовольствием рассматривал новые послереформенные купюры. Деньги давали легкое ощущение ограниченной свободы: теперь можно было планировать покупку первых необходимых вещей, нужных продуктов, как то планировать свое ближайшее будущее. Понемногу и с Клавой заказчицы стали рассчитываться деньгами и в комнате Алексея появились невиданные ранее крупы, а однажды Алексей вернулся с работы, положил на стол белый сверток и стал осторожно разворачивать его. На белой тряпице, освободившись от обертки появилась высокая буханка хорошо выпеченного белого хлеба с коричневой корочкой. Комната наполнилась давно забытым ароматом. Клава с минуту не решалась коснуться ножом этого чуда. Нож не резал, а сминал мягкое тело теплого хлеба. Клава отрезала кусок мякиша и подала Мишке: 'Попробуй сынок настоящего хлеба.' Мишка откусил кусочек разжевал, проглотил и положил остатки на стол.
  - Не, это не настоящий , - не оценил он заботу матери, - я настоящего хлеба хочу.
  Синичка прижала сына к себе и расплакалась. Жизнь налаживалась...
  На завод возвращались не перемолотые войной мужики, приезжал народ по вербовке, и сорок шестой завод входил в свой рабочий довоенный ритм. И только от Степана не было никаких вестей: згинул где-то Степан. Стране нужны были средства, и при получении очередной заработной платы, братья получили четверть ее облигациями государственного внутреннего займа. Народ тихо роптал, но приехал представитель из области и пояснил, что деньги нужны для восстановления народного хозяйства и строительства коммунизма. Один из рабочих, отец четверых детей в сердцах проворчал: 'Не хрена было это строительство начинать , если денег нет'. Сотрудники внутренних дел отреагировали мгновенно, и враг народа вместе с детьми просто исчез из города. Облигации пачками укладывались на дно сундука, долго лежали там без дела, а в пятидесятые годы были заморожены на двадцать лет. Большая часть населения в эту сказку не поверила.
   Кораблики из облигаций были на плаву более устойчивы чем из газеты- бумага была хорошего качества, влагостойкая.
  До погашения облигаций братья не дожили.
  
  
  Сентябрь грозился дождями, разбитыми проселочными дорогами, долгими осенними вечерами. В правление колхоза Машу вызвалм во второй половине дня.
  -Вот что, дочка, завтра с утра поедешь в район, в Исполком тебя вызывают.
  - Я же вроде ничего не сделала, - испугалась девушка,- за что вызывают-то.
  -Не знаю. Вызывают и все. Завтра с утра и поедешь.
  Ночь Маша почти не спала, перебирая свои мелкие грешки: издохшего теленка на ферме, даже те горсточки ячменной дробленки, что таскала для матери...
  'Зачем же вызывают? Надо подумать'
   Так и уснула к утру тревожным и чутким сном маленького звереныша. Проснулась от петушиного крика, когда солнышко только выкатилось из-за уже заснеженных вершин гор. Оделась и пошла на окраину села, ловить попутную машину. К обеду девушка входила в здание Районного Исполнительного Комитета. Секретарша направила ее в зал, где уже сидело человек десять-пятнадцать в основной массе женщины. На сцене стоял стол, покрытый красной скатертью, на стене висел большой портрет товарища Сталина. Несколько человек вошли в зал. Когда они стали подниматься на сцену, все в зале встали и как на концерте захлопали в ладоши. Начальники расселись за столом, старший махнул рукой и все, кто был в зале, тоже сели. Старший рассказывал, какую войну выиграла страна, и особо остановился на самоотверженном труде оставшихся в тылу, назвав их воинами трудового фронта. Затем по бумажке зачитал:
  -За доблестный и самоотверженный труд в период Великой Отечественной войны Указом Президиума Верховного совета СССР от 6 июня 1945 года наградить медалью 'За доблестный труд в Великой отечественной войне 1941-1945годов' Артеменко Раису Максимовну ...
  На сцену поднялась женщина. Старший пожал ей руку, и что-то вручил. Духовой оркестр сыграл туш. Женщина повернулась лицом в зал и громко крикнула:
  -Спасибо товарищу Сталину!
  -Березина Виктора Семеновича!
  Потом на сцену поднимались другие люди: пожилые женщины и молодые ребята, а Мария все еще не понимала, зачем она в этом зале и сидела, сжавшись в комочек пока старший не выкрикнул:
  -Шестакова Мария Григорьевна!
  Маша вздрогнула и замешкалась.
  -Ну, иди же,- подтолкнула ее сидящая рядом женщина.
  Маша шагала по ступенькам на сцену и молила бога: 'Хоть бы не споткнуться!' Ноги стали непослушными, и непроизвольно гнулись в коленях. Старший правой рукой пожал руку девушки, а левой вручил медаль и удостоверение к ней: 'Поздравляю'
  'Значит, правда. Не забыл нас товарищ Сталин. Помнил о наших бедах, и оценил наш труд, наши страдания'- подумала девушка и на глаза накатились слезы радости и гордости за нашу Родину, за товарища Сталина.
  Дома Маша снова рассматривала сталинскую медаль и удостоверение АХ ? 294758 врученное от имени Президиума Верховного Совета СССР членом исполкома Джувалинского райсовета С. Фоминым.
  - Жалко, что мама не дожила до этого дня. Жаль что Мишка, Алешка, Оленька не видят этой награды.
   Щурясь от начинающего прогревать землю солнышка, Алексей шел вдоль уреза воды затона, заполненного бревнами. Отражаясь от просветов воды между бревнами, солнечные зайчики приятно слепили глаза, воздух наполненный влагой и запахом древесины освежал легкие, наполняя кровь кислородом, природа в тысячный раз оживала, и с оживлением природы вливались в Алексея новые силы, приносящие радость и желание жить. Ровное поле спокойных бревен вдруг нарушилось всплеском. Алексей приостановился и всмотрелся в место всплеска. Между бревен плавно качнулась спина рыбины. Щука. Она была громадной. Полутора метров длиной она напоминала одно из бревен, и Алексей не заметил бы ее, если бы она вяло вильнув хвостом, не исчезла в глубине воды. Через минуту между бревен затона вновь появился ее темно серая с оттенками зеленого спина. Алексей уставился глазами на этот кусок еды, и не спуская глаз со случайной добычи стал сбрасывать верхнюю одежду. Схватив багор, ступил сапогом на первое бревно, шагнул на второе, балансируя багром, как канатоходец шестом, приближался к оглушенной рыбине, стараясь удержаться на бревнах. Первая попытка зацепить хищницу багром успехом не увенчалась: от прикосновения рыбина снова махнула хвостом и исчезла между бревнами. Алексей замер, ожидая, всплывет ли хищница и где. Щука появилась через пару минут в нескольких шагах от Алексея, и забава продолжилась. Бить рыбину Алексей не решался, боясь, что та испугается и из последних сил исчезнет из поля зрения охотника. Цель была зацепить рыбину крюком багра под жабры и тогда уже не выпускать, протянув добычу как бревно до берега. Алексей снова пробалансировал по бревнам к рыбине, аккуратно подвел багор и рванул его. Рыбина была на крюке. Алексей попытался приподнять ее над водой, но она рванулась, и Алексей, не удержавшись, рухнул с бревна в обжигающую воду. Дыханье перехватило, но азарт охотника победил: багра Алексей из рук не выпустил, и рыбина, извиваясь, висела на крюке. Перехватив багор поудобнее, мужик держась свободной рукой за бревно, стал понемногу пробираться к берегу от бревна к бревну. В реке его затерло бы бревнами, но в тихой воде затона Алексей раздвигал бревна, прокладывая путь. На берегу, когда страх сменился на стук зубов от холода, Алексей с удовлетворением посмотрел на рыбину. Она стоила того, чтобы искупаться в ледяной воде. Алесей разулся , отжал портянки и мокрую одежду, натянул сапоги, верхнюю одежду, ухватив рыбину за жабры, взвалил ее на спину и быстрым шагом зашагал к бараку. Клава всплеснула руками не, зная то ли ругать мужа за несвоевременное купание, то ли хвалить удачливого рыболова, подала мужу сухое белье, сняла с плиты горячий чайник, налила в кружку кипятка. Алексей отогрелся быстро: кипяток приятно грел руки и обжигал горло, сухое белье и тепло протопленной печи прогнало остатки озноба.
  
  
  
  
  Вставка Мерясевы
  Снова хотелось жить. Маша вырастала в девушку и этому не могла помешать даже война- время текло в своем русле безразличия событиям и войнам. Как-то случилось, что Маша сдружилась с Зойкой, внучкой председателя колхоза, того самого, что простил Маше мелкое воровство зерна и приютил после похорон матери, и подружки проводили свободное время вместе. Подружка Маши была девушкой более привлекательной, но зато в танцах Маше не было равных во всей округе- танцевать она любила и это у нее получалось, и скоро парни стали смотреть на нее с нескрываемым вожделением. Первой с парнем познакомилась более видная подружка Зойка, Маша хвостиком ходила за парочкой, пока те не пошли на хитрость: на следующее свидание парень пришел с товарищем. На улице заиграла гармошка, и молодежь потянулась на звуки музыки. Костя, так звали парня, танцевать не умел, зато Маша показала все свое изящество в искусстве танца, и настолько понравилась парню, что теперь им было не интересно гулять вчетвером - ростки первых чувств требовали уединения. Костя девушке нравился, но его фамилия Исмаилов отпугивала: чужая религия, чужие традиции были для нее чужим миром. 'Мы не азербайджанцы, - говорил ей Костя,- мы - иранцы. Наши предки пришли сюда из Ирана'. Маша ничего не знала о далеком Иране, и это ее пугало еще больше. Однако парень был настойчив в своем желании:
   -Выходи Маша за меня. Любить тебя буду, никому в обиду не дам...
   Маша не готова была еще к семейной жизни, но пустая изба угнетала ее больше, чем страх к чужим традициям, а чужая молва подогревала этот страх: 'Женщины у них не люди- рабыни. Жена- не человек, а собственность мужа как овца или собака'.
  -Выходи,- снова предлагал парень, - не пожалеешь. А так я все равно тебе жить не дам. Или моей будешь или ничьей.
  - А что ты сделаешь?
  - Просто зарежу, - ответил Константин, и Маша поняла, что это не простая угроза. Что именно так все и будет.
  'Надо подумать'- решила Маша.
  Она так и не поняла, что для нее было страшнее: пустая хата или новая не понятная для нее жизнь у чужих людей, но подумав, все- таки согласилась. Все сомнения рассеялись когда она вцепилась в спасительную по ее мнению, легкомысленную, но успокаивающую идею : ' Не понравится- разведусь!'
  Свадебного платья у Маши не было: опять выручили сиротку соседи- сшили белое платье, из тюлевой занавески соорудили фату, и девушка выглядела очень даже привлекательно, как в общем-то выглядят все невесты. Забирать сироту приехал старший брат Константина Музафар на украшенной бричке, соседи проводили девушку в ее новую жизнь в соседнее село Столыпинку. Музафар был главой семейства - семья была большая - тремя сестрами руководила мать, воспитывая их в строгости, но самым главным для Маши было то, что в семействе она была не первой: жена Музафара тоже была русской. На свадебный пир Музафар зарезал барана, и маша впервые поела свежего мяса. Мама Константина по доброму приняла Марию, уже через несколько дней называла ее доченькой, и за столом старалась подвинуть ей кусочек повкуснее: так молодая женщина стала полноправным членом семьи Исмаиловых.
  Жизнь изменилась: Мария стала кушать досыта. Дом Исмаиловых тоже был саманным, но с большими светлыми комнатами, просторным двором и большим приусадебным участком, на котором росла и картошка и капуста и морковь со свеклой, не говоря уже о петрушке, укропе и других полезных травках. Часть участка занимал плодоносящий сад из яблонь, груш, черешни и даже грецкого ореха. Земля предгорий была удивительно плодородна, надо было только человеку проявить к ней чуточку внимания, вовремя полить и выполоть сорняки. Мать- старшая женщина в семье организовала женскую половину так, что вроде никто и не рвал жилы на работе, но и на участке и в хлеву и в доме всегда было чисто и аккуратно. В хозяйстве была своя корова, а следовательно молоко, масло, сливки и творог, свои бараны с шерстью и мясом- семья Исмаиловых считалась на селе трудолюбивой и зажиточной. Однако 'хорошие' люди всегда были в любом селе, и кода, Мария пошла в магазин за чаем и сахаром услышала шипенье какой-то старухи: 'Исмаиловская сучка. Христа на Магомеда променяла'. Особого значения этому Мария не придала: мало ли на земле завистников, однако в глубины памяти эта реплика упала и осела там мутным облачком.
  Как то в село приехала кинопередвижка, и дочери попросились посмотреть фильм, мать их не пустила. Мария была этим удивлена, но Константин пояснил:
  -Наши девушки не ходят на развлечения, и хранят свою чистоту до брака. Я ведь тоже не трогал тебя до свадьбы. Честь наших женщин мы ставим высоко и охраняем свято. Ничего, вот выдадим их замуж, тогда мужья пусть поступают по - своему. Успеют еще.
  В этот год заложили фундамент хаты для молодой семьи, сообща лепили глиняный с соломой кирпич-саман, возвели стены и к зиме подвели дом под крышу, помазали руками стены глиной перемешанной с конским навозом, побелили известью, и молодая семья переехала в новое жилище. К зиме Мария округлилась первой беременностью, семья старалась не очень загружать молодуху работой, а Мария почувствовала, как в ней зарождается что-то новое, еще не испытанное и это приносило ей ни с чем несравнимое наслаждение. Она уже любила этого не рожденного ребенка и ждала его как заслуженную плату за всю свою тяжелую жизнь. Девочка родилась в марте, назвали ее Галей, где-то в подсознании всколыхнулось то мутное облачко: ' А если переедем в Город, как фамилия Исмаилова повлияет на жизнь дочери в 'многонациональном советском государстве'?
  'Надо подумать'
  и в метриках (свидетельстве о рождении) Мария записала дочке свою фамилию - Шестакова. Муж обиделся.
  Вставка Мерясевы
   Утро было туманным: солнце никак не могло проткнуть лучами нависшие до земли облака. Подступала осень, белые дни становились короче, Земля готовилась к спячке полярной ночи. Первая осень после войны на земле ссыльных и вербованных еще не очнувшейся от горя и голода, фронтовых убийств отцов и мужей и голодных смертей детей. Колонна военнопленных медленно двигалась по улице. Рвань под конвоем автоматчиков. И эти вояки были на Волоколамском шоссе?! Вслед за этим жутким караваном постепенно собиралась толпа женщин. Они стягивались к толпе военнопленных, сопровождали ее молча, опустив головы. И было что-то страшное в этом общем ходе и бесцветном промозглом дне. Колонна вылилась в расширение площади, огороженное штакетником, и оказалась в окружении женщин. Штакетник был разобран в считанные минуты, бабы врезались в строй ошарашенных пленных. Визга не было. Женщины молотили немцев молча, остервенело, вкладывая в удары все накопившиеся обиды за погибших мужей, за поруганные семьи, за детей лишенных детства. Охрана застыла от неожиданности и только наблюдала, как в замедленном немом кино женщины опускали свои орудия на головы, плечи, спины военнопленных. Немцы закрывали руками головы, пытались уклоняться от ударов, но перейти в контратаку не решались- автоматы конвоиров могли в любую минуту расставить точки над судьбой поверженных вояк. Наконец, словно выйдя из массового гипноза, старший конвоя заорал: 'Прекратить!', автоматная очередь взорвала воздух и бабы стали отступать, оставляя по пути палки штакетника. К вечеру пленных погрузили на баржи, и буксир потянул баржи вверх по Вычегде во вторую жизнь шестого поселка.
  
  
  
  С рождением дочери в, и без того хрупкой душе Марии, лопнула та тонкая нить, которая связывала ее душу с сердцем мужа. Костя никак не мог понять, что происходит с женой: она могла часами возиться с маленькой дочуркой , но с ним была холодна как первая зимняя льдинка. Мужик старался обеспечить семье нормальную, жизнь, семья жила в достатке: была своя корова, птица, бараны, водились и деньги, но Марию это не радовало: она стала скучать по дому матери и чувствовать себя посторонней в семействе Исмаиловых. С мужем ей было неинтересно и тоскливо.
  То-ли желание независимости, а может быть житейская глупость однажды вечером привели Марию в отчий дом, где все для нее было родным и дорогим. Костя прискакал утром, сначала грозился и кричал, потом успокоился:
  -Машенька, ну что тебе надо? Ведь все есть, живем дружно, дочку растим. Возвращайся. Я все для тебя сделаю.
  Марии было жалко мужика, но все чувства, если они и были, из сияющих алмазов перегорели в серый пепел.
  - Прости, Костя, но я тебя не люблю. Что хочешь делай, но жить с тобой я не могу. Не люблю. Понимаешь? Не люблю. А без любви- это уже не семья. Я думала: 'Стерпится - слюбится' Не стерпелось. Не слюбилось. Прости.
  
  Очередную группу завербованных Андрюха Жуков встречал на вокзале. Вещи приезжих грузили в полуторку, которая направлялась к баракам, не дожидаясь построенных в колонну добровольцев прибывших осваивать северные широты необъятной Родины. Добровольцы привлекались подъемными выплатами и семидесяти процентными северными надбавками к зарплате. После того, как спецпереселенцы были разконвоированы, вербовка, которую в последствии назовут 'Оргнабором' давала реальную возможность выжить и сорок шестому заводу и Котласу.
  Большая часть завербованных вскоре направлялась на лесоповал. Немногие после истечения договора оставались в этих диких , суровых, и все-таки удивительных местах, но были и такие. К этим 'таким' относился и комендант Андрей Жуков, по военному подтянутый, с суровым жестким взглядом. Приезжих надо было разместить по комнатам - по четыре-шесть человек в каждую. Обычно делалось это по списку, не взирая на претензии и пожелания прибывших. Так было и в этот раз: Андрюха называл подряд четыре фамилии и выдавал ключ с картонным номерком, привязанным к ключу неосмоленной дратвой. Уставшие от вагонов люди молча расходились по своим комнатам.
  -А отдельных апартаментов у вас нет?- услышал Андрюха после передачи очередного ключа. Перед ним стояла молодая женщина с короткой стрижкой светлых, солнечно-прозрачных волос. Теплые голубые глаза без тени смущения смотрели в Андрея, за чуть припухшими губками прятались жемчужинки белых зубок, приталенный костюмчик сидел на женщине так, словно она только что сошла с обложки журнала мод. На руке висело перекинутым легкое не дешевое пальто. 'Хороша, сучка!'-подумал Андрюха, улыбка пока не осветила его должностное лицо, но желание что - то для нее сделать уже появилось. Андрюха снова заглянул в список .
  - Фамилия?- все еще строго спросил он .
  -Ермакова, - ответила женщина улыбаясь. - Олимпия Михайловна. Или просто: Липа.
  -Что еще за липа?
  -А это имя такое. Липа- липка, липочка - красивое цветущее дерево. Во время цветения пчелы летят на сладкий запах его цветов. Родители знали, как меня назвать.
  В зашарпанном коридоре барака Андрюха вдруг почувствовал запахи весны, и совершенно неожиданно для себя протянул собеседнице ключ от двухместной комнаты- единственной в этом бараке.
  
  Уехал Костя , и у Марии началась новая полоса жизни, полоса глупая, непрактичная и непонятная: она по почте списалась с какой-то давней родственницей в Архангельской области и задумала завербоваться и уехать к ней в заполярье: это был пока единственный способ получить паспорт, а не справку сельсовета. А пока, чтобы прожить, Мария снова вернулась на работу в колхоз. На день она оставляла дочку соседке- старушке, а сама впряглась в колхозную телегу, чтобы тащить в гору воз народного сельского хозяйства. Женщина начинала привыкать к своему маленькому мирку во вселенной, когда в гости к ней пришла ее старинная подружка Зойка с парнем. Парня звали Василий. Посидели, попили чай, поиграли с двухлетней Галей. Мария проводила гостей и забыла об этом парне, однако в следующее воскресенье он постучал в ее дверь. Мария удивилась:
  - Ты что, парень, дом перепутал.
  -Нет, я к тебе,- ответил Василий. Лицо его покраснело от смущенного напряжения, и Мария отступила из проема двери, пропуская нежданного гостя. Он сел на табуретку и словно исчез, казалось, даже не дышал. Мария ухмыльнулась и не стала разыгрывать гостеприимную хозяйку: сидишь и сиди. Когда стемнело, парень поднялся:
  -Ну, я наверное пойду,- неуверенно промямлил он.
  -Иди,- безразлично ответила Мария. Парень и вправду не вызывал у нее никаких чувств.
  Хата не продавалась, бросать ее проста так Мария уже не хотела, да и деньги на севере пригодились бы не меньше, чем тут. Василий каждое воскресенье приходил к Марии, как на важный пост, садился на ту же табуретку и молча, смотрел на женщину. И странно, ей это начинало нравиться.
  Наконец, нашелся покупатель на дом, сговорились, теперь надо было обратиться в контору по оргнабору рабочих в Котлас.
  Когда Василий пришел в очередной раз, Мария поставила все-таки чайник и разлила по стаканам чай, поставила на стол сахарницу с комковым сахаром. Василий взял кусок сахара в кулак, рубанул кусок ножом, не боясь рубануть заодно и ладонь. Сахар в кулаке распался на кусочки, Мария почему-то обратила внимание на крепкие и мощные ладони молодого человека. Парень смутился, спрятал ладони под столешницу:
  - Рабочий я. В школе фабрично-заводского обучения учусь в Городе, а родом из соседнего села. Мама у меня там живет.
  -Ага, 'Чай пила конфеты ела,
   с фезеушником сидела.
   Я б сидела с ним еще,
   Да он ушел в училищё...'- пропела она частушку,- уезжаю я, за дом, вот, задаток получила, последний раз чаи с тобой распиваем. Так что возвращайся к Зойке, а то вроде получается, что я у подруги парня увожу.
  - Мне ты нужна,- выдавил из себя Василий. Мария рассмеялась:
  - Дурачек, зачем тебе баба, да еще с дочкой, вон девок сколько, та же Зойка.
  - Мне ты нужна, -повторил он- Я как тебя увидел, окаменел словно. Не уезжай. Давай зарегистрируемся. Я ФЗО весной заканчиваю. Я все умею, любую работу, хоть дом построить, хоть мебель сделать. Посмотри, какие у меня руки- вынул он ладони из-под столешницы. Руки настоящего рабочего. Да такими руками мы с тобой и дом построим и жизнь нашу общую.
  - Иди уже,- отворила Мария дверь в ночную темноту- разные у нас с тобой дороги. Помнишь, как в песне? 'Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону!' Уезжаю я на север.
  -Хорошо, давай вместе уедем. Весной. У меня уже профессия будет, а с тобой хоть на крайний север, хоть на дальний восток.
  - Иди уже,- подтолкнула его Мария и закрыла за ним дверь на крючок.
  'А что?'- Подумала она, - может и правда, выйти за него замуж, переехать в Город, получить паспорт, и не нужен никакой север.
  ' Надо подумать.'
  Ночью Марию мучили кошмары, кто-то ни то Костя, ни то Василий гнался за ней по зеленому лугу. Мария всеми силами старалась убежать, забежала в лесополосу и тут преследователь ее настиг: спиной ощутила она прохладу земли, вырывалась и отмахивалась, молодое тело изгибалось под сильными руками мужчины.... Мария проснулась среди ночи вся в поту. Рука прошлась вдоль живота вниз к разведенным ногам и ощутила тепло неиспользованной влаги жизни. Рядом в своей постели тихо посапывала дочка. Мария повернулась на бок, свернулась котенком и провалилась в сладостный глубокий сон.
  Василий пришел на следующее утро, видно прогулял занятия в своем школе ФЗО.
  -Не отпущу я тебя. Влюбился я, давай распишемся и вместе уедем.
  -А, давай!- загорелась Мария под впечатлением ночного сна.- Жалеть-то потом не будешь? С дочкой ведь я. С чужой дочкой.
  -Не напомню даже,- пообещал Василий.
   Судьба то ли издевалась над Алексеем , то ли испытывала его терпение, посылая ему беды с удивительным постоянством и периодичностью. Нога его подзажила, и хотя стала для него прогнозом погоды, принося монотонные боли на изменения погоды, он на нее прихрамывал, но ходил, и работа поглощала все время и ощущения. Недомогание он почувствовал как-то вечером, но на утро превозмогая себя потащился на работу: освобождением от которой могла быть лишь потеря сознания- остальное расценивалось как саботаж со всеми вытекающими последствиями военного времени. Во второй половине дня он рухнул прямо у вагона. Рабочие отнесли его в конторку, прибежала фельдшер, замерила температуру, Алексея забросили в кузов полуторки и отвезли в поселковую больницу. Клава узнала об этом на вторые сутки, когда Алексей не пришел домой ночевать- она с утра побежала к нему на работу, оттуда в больницу.
  Алексей лежал на койке, мокрый, беспомощный и без сознания. Медсестра грубо вытолкала ее из палаты, врача она найти не сумела и в полном неведении с глазами полными слез потащилась в барак. Дети, увидев плачущую Синичку заревели, Клава не удержалась , прижала детей к себе и все они разразились горьким ревом обреченности. К вечеру в комнату вошли санитары и полили все углы и пол вонючей жидкостью. От санитаров Клава выслушала и диагноз 'Тиф' Слово это Клаве было знакомо: она помнила еще с детства как эта жуткая болезнь выкашивала целые семьи , а то и деревни, и чувство обреченности только усиливалось- она смотрела на притихших детей и слезы на ее щеках не просыхали. И Клава стала молиться как никогда истово, и искренне, читала шепотом старенькую библию, веря в помощь с небес.
   Врач, привычно обходил больных. Дошла очередь и до Алексея, так и не пришедшего в сознание. Врач наклонился над больным, привычно положил пальцы на запястье больного, Растерянно посмотрел по сторонам, приоткрыл глаз больного и обреченно опустил руку. Санитары положили Алексея на носилки и по коридору понесли в подвал, в холодную мертвецкую.
  Утром, собрав узелок, Синичка снова отправилась в больницу. В этот раз ее сразу провели к врачу, и потому как тот отводил глаза, боясь встретиться взглядом с Клавой, синичка поняла, что случилось самое страшное в ее жизни. Врач, что-то бормотал о непостоянстве этой жизни, неумело выражал соболезнование, но мозг Клавы уже оцепенел и происходящего не воспринимал. Из больницы ее забрал Григорий и проводил, почти отнес в комнату барака, где приняла ее зареванная Мария. Жизнь заканчивалась: выжить в этих условиях с четырьмя детьми для Синички было совершенно не реально.
  
  Алексей медленно проваливался в холод небытия: мышцы каменели от проникающего внутрь холодка, мозг обволакивала эйфория трансформации сознания, словно в кино мелькали цветные кадры, страх сменялся блаженством, выходить из которого не хотелось. Но всепроницающий холодок, пронизывал клетки, заставляя мозг отвлечься, и Алексей почти почувствовал первый удар сердца и первый толчок остывающей крови, и тогда озноб прокатился волной по остывающему телу. Алексея затрясло и он открыл глаза. От холода зубы, казалось, раскрошат друг друга, но медленно возвращалось сознание. Алесей не понимал, что произошло: последнее, что он помнил- это состав под погрузкой и в замкнутом пространстве никак не мог сориентироваться. Ему было темно и холодно, он попробовал передвинуться и наткнулся на что-то холодное, попытался это ощупать и с ужасом понял, что ощупывает холодный труп женщины. Волосы зашевелились на голове, но это окончательно привело его в чувства. Он сел на бетонном полу и попытался сосредоточиться. В темноте световыми полосками вырисовывалась дверь. Алексей на четвереньках через трупы пополз к спасительной полоске света, застучал в дверь. Тщетность этого стука он понял не сразу, но эти удары помогли ему окончательно прийти в себя и разогреть остывавшую кровь. Он прислонился к двери, и створка двери чуть подалась под давлением тела. Он нащупал ручку , потянул дверь на себя и резко толкнул ее обратно. Еще раз, еще и еще... Дверь, наконец, подалась, затрещала и Алексей, уже теряя сознание, вывалился в коридор.
  Вставка Мерясевы
  Теперь Мария поменяла свою фамилию на фамилию Василия- Лавриненко, дочка так и осталась Шестаковой, и все они переехали на железнодорожную станцию Ленгер, в маленький домик свекрови, матери Василия. Деньги за проданную хату Мария отдала Василию, а тот передал их матери 'на хранение'. Мария всячески пыталась угодить свекрови: стирала, готовила еду, наводила порядок в комнатах избушки, но всегда 'белье оказывалось не достаточно белым, еда невкусной, и в комнатах грязь'. Выдержала Мария эту войну чуть больше месяца, однажды сорвалась и появилась в Городе в комнате Василия в общежитии. Василий упросил коменданта не выгонять жену до утра, и Мария просидела на стуле всю ночь: утром молодые пошли искать, где снять комнату. Старушка согласилась пустить их на постой во времянку, и это была их первая квартира, где они могли чувствовать себя почти хозяевами при условии своевременной оплаты. Василий закончил учебу, получил свидетельство об окончании школы и присвоенной профессии и пошел работать на стройку плотником. Его зарплаты хватало на месяц, но семья жила от зарплаты до зарплаты и мечты о собственном доме откладывались на 'прекрасное далеко'. О деньгах, которые Василий давал матери на сохранение, та скоро забыла, и жизнь стала однообразно - серого цвета. В непроглядной нищете вторая беременность Марии ей радости не принесла, зато Василий радовался откровенно и ждал продолжателя фамилии и рода. Когда родилась девочка, Василий несколько приуныл. Помогла и мама: 'Дурак ты, Васька! Сколько девок вокруг, а ты взял с довеском. Ждал наследника, а родил еще одну сучку. Никогда не прощу!'. С рождением Любы жить стало тяжелее, а так хотелось нормальной жизни.
  'Надо подумать'.- решила Мария, и пошла к своим дальним родственникам. Александр Почеховский- двоюродный брат Акулины работал директором заготовительной конторы. К нему и отправилась Мария. Встретили бедную родственницу без особой теплоты, но чаем угостили, даже пиалу с медом на стол поставили. Мария долго не знала с чего начать, хозяева с разговором не торопили, хотя знали, чтн независимая Мария просто так в гости не придет: что-то ей потребовалось. Мария же, наконец , решилась:
  - Дядь Саш, не поможете нам с Васькой хорошую работу найти?
  - А чем это у Васьки работа плохая? Стройка всегда считалась хорошей работой, с прорабом только дружить надо.
  - Да, работа хорошая и с прорабом у него отношения нормальные, но денег все - равно не хватает. Может у Вас в конторе что - нибудь, чтобы подняться как-то, дом может построить. Надоело уже в нищете-то.
  -А на травы поедете?
  -Это как?
  -Траву лечебную косить, сушить. Можно неплохо заработать. Жизнь там, конечно без удобств, в палатках, но Василий ведь строитель. После заготовки трав останетесь в степи, на стане, и в ближайшем колхозе колхозникам дома строить будете. Работать будете с моими родственниками, такими же, как вы.
  И дура-баба согласилась: 'под лежачий камень'...Так Мария с мужем и двумя девчонками шести и трех лет оказалась в буквальном смысле там, 'куда Макар телят не гонял': ближайший малонаселенный пункт оказался в одиннадцати километрах от разбитого заготконторой полевого стана...
   После возвращения с того света, Алексей стал замечать за женой что-то для него непонятное. Нет, Синичка по прежнему хлопотала пот хозяйству, готовя еду и обстирывая детей, также чисто и уютно было в их коматенке, но что- то изменилось в выражении ее лица, появились вертикальные морщинки на лбу и щеках, и эти морщинки придавали лицу вечную озабоченность. В свободное время Синичка не выпускала из рук отцовскую библию, но уже не мурлыкала себе под нос свои песенки, голос стал ниже, а без щебета этой пташки комната становилась бесцветной и сумрачной.
  Ночью, когда дети на полатях уснули, и Алексей привычно положил руку на грудь жены- это всегда было у них прелюдией любви- Синичка вдруг вздрогнула и отстранилась.
  -Ты чего?- недоуменно спросил Алексей.
  - Не надо- ответила Клавдия и отстранилась еще больше.
  Разгоряченный Алексей уже не мог остановиться, повернул жену к себе лицом, но та вывернулась и снова оказалась спиной к мужу. Алексей обхватил ее сзади, всем телом прижался к ее спине, левой рукой провел меж ее ног, нащупав сначала пальцем теплоту ее тела, и почти силой овладел ей. Клавдия лежала безучастной к произошедшему. Алексею тоже разговаривать не хотелось, но он почувствовал, что в Синичке что-то сломалось. Оба лежали молча, глядя в потолок. Каждый со своими мыслями.
   Организм не старого еще мужика требовал ласки. Хоть иногда. Когда жена снова продемонстрировала ему свое безразличие, он не выдержал:
   -Да что с тобой происходит, мать твою?..
   -Я не могу,- разрыдалась синичка, -грех это: у нас уже четверо сыновей, больше мы не хотим, а похоть, блуд... Грех это.
  Где, в какой библии она набралась этой 'мудрости'?
  Остыл Алексей мгновенно. Он никогда не умел сдерживать своих эмоций, и уже через пару минут хлопнув дверью, вылетел в темноту ночи.
  
  День получки в поселке Хвостик города Котлас Архангельской области заканчивался в местной забегаловке, провонявшей водкой треской и папиросами 'Ракета', которые мужики расшифровывали как абравиатуру. Получалось : Россия Атомом Крепка, Еб-м Теперь Америку. Там можно было выпить на разлив и даже, втихую переброситься в картишки. Вместе с работягами в заведение набивались карманники, шулера, любители выпить за чужой счет и просто попрошайки, клянчившие оставить глоточек. То чем там дышали, воздухом назвать- не поворачивается язык. Дышали дымом дешевого табака, перегаром, вонью соленой трески и с каждым вдохом и каждой стопкой красное лицо продавщицы за прилавком, наполняющей стопки все больше растворялось в этом мареве. Родные братья Алексей и Григорий устав от работы иногда и в простые дни сюда заглядывали, а уж в день зарплаты...
   Григорий бы старше и крупнее, Алексей же был мелким, шустрым и, как большинство небольших людей был самолюбив и задирист. Не раз Григорию приходилось растаскивать драки затеянные младшим братом.
   Все начиналось чинно: гордые собой братья входили в пивную, останавливались у порога и долго выбирали в сизом мареве столик, за которым можно было встать- о стульях в заведении не знали. Найдя, наконец, место, не спеша, подходили к столику, кивком приветствовали будущих сотоварищей по узкому застолью и требовали официантку вытереть стол. Это было ритуалом, от которого они не уклонялись никогда. Официантка сдвигала стопки уже пьющих, и вытирала часть столешницы такой же грязной тряпкой, как и ее платье. Григорий оставался за столом сторожить место, а шустрый Алексей лавировал между столами к прилавку, где, как правило, становился не в конец очереди, а в ее начало. Пропустив пару очередников, он клал на прилавок сотню и получал две стопки и два кусочка соленой трески на клочке газеты. 'Тресоцьки не поешь- не поработашь'- подмигивал он продавщице и сдачи не брал. Хитрость заключалась в том, что теперь он мог спокойно подходить без очереди и в пределах оплаченной сотни повторять заказ. Продавщица, Алексея знала и ничего против такой хитрости не имела. Так было и в этот раз, и все было бы как обычно, не зацепи Алексей плечом в очереди за очередной стопкой мужичка. Стопка в руке Алексея дрогнула, и часть живительного напитка выплеснулась на пальто. Мужичок был не в фуфайке, а в макинтоше. Он ничего не сказал Алексею, но взглянул на него так, что внутри Алексея что-то лопнуло и холодок потек по позвоночнику от затылка- к заднице. К столику Алексей вернулся злой и вдруг притихший. Григорий ничего не подозревая, продолжал о чем-то говорить с соседями , но Алексей соображал плохо и пил молча. Мужичек выпил свою стопку и исчез. Можно было успокоиться, но вечер был переломан, водка больше не шла.
  - Пошли, однако, - предложил Алексей Григорию, но тот увлекся разговором с соседями по столику и уходить не спешил.
  -Брось, брат, давай еще 'по капэлыночке', ребята вот хорошие, давай чокнемся.
  Чокнулись. Выпили. Заели 'тресоцькой'. Оживились. Беседа снова потекла по прежнему руслу. Григорий, пьянея, чаще стал трогать рукой то место, где был карман с получкой, проверяя на месте ли деньги, а потом расстегнул фуфайку и стал просто лазить рукой в карман. Мужички посмеивались: 'Че, кассу проверяшь?' Выходили из забегаловки около одиннадцати. Первые дни весны на севере - еще зима и хотя водка грела, ветерок проникал под фуфайки, а в рукавицах рукам было уютнее.
   Братья, слегка пошатываясь, брели по темным закоулкам к своему бараку. Оставалось пройти мимо сараев, войти в дверь, пройти по коридору и расстаться у дверей своих комнат, когда сзади неслышно подошли к ним два мужика: 'Че, кассу не потерял?' Братья повернулись. В руке у одного из мужиков блеснул нож. 'Не шебарши'- приставил он финку к горлу Григория: 'Попишу'.
   Из темноты вышел мужичек в макинтоше:
  - Ну, погуляли? Пора и расчет вести. Деньги давай.
   'Не шебарши', снова повторил грабитель. Второй подошел к Григорию сзади, рука его скользнула за фуфайку Григория и деньги поменяли место жительства.
  -А ты, че стоишь? - спросил Алексея мужичек в макинтоше.
  - Так нет у меня денег... Не получал я... Брат вот получил, а я не успел- касса закрылась.
  - Сам пошарь, обратился мужичок к одному из подельников.
  - А мать твою!- заорал Алексей, срывая рукавицы с рук. 'Ищи'- швырнул рукавицы на снег. 'Ищи, сука!' снова заорал он и поднял руки. Финка второго была, по прежнему на горле Григория. Мужик ловко проверил и вывернул карманы Алексея- денег не было.
  -Нет ничего,- доложил мужик - может, и правда не успел.
   -Ладно, ответил мужичок в пальто, подошел к Алексею и треснул его кулаком в лицо. Молния сверкнула в глазах Алексея и рассыпалась на снег мелкими искрами.
  - Это тебе, сука, чтоб водку на пальто благородных людей не проливал.
   Исчезли они тихо, также как появились. Алексей, утирая рукой кровавые сопли, поднял рукавицы, одел их на руки и стал уже рукавицами размазывать кровь по лицу.
  - Крепко он тебя, - посочувствовал Григорий.
  - Да хрен с ним, деньги жалко. Ладно, пошли.
  - Если бы не нож...
  - Да ладно, пошли.
  Уже в коридоре барака, когда каждый стоял у двери своей комнаты Григорий спросил: 'А ты, правда, что ли, в кассу опоздал?'
  - Ты че?- усмехнулся Алексей,- Мы же вместе в кассу стояли. Просто деньги в забегаловке я в рукавицу перепрятал. Не грусти, брат, до получки как - ни будь, дотянем. И шагнул через порог в свою комнату.
  
   На следующее утро, Андрей вышел из своего барака раньше обычного и направился не в контору как обычно, а к бараку с ? 6. Именно в шестом бараке и жила Липка. Робким Андрюха, закаленный и проверенный лесоповалом не был, и это была не первая в его жизни женщина, но он не совсем четко соображал, что тащило его по деревянному тротуару к этому бараку.
  Соседка Липки не была дурнушкой, но на фоне цветущей Липы меркла, и видимо, понимая это, сама отвела себе вторую роль. Поболтали ни о чем и уже втроем пошли в контору. Липка оказалась девушкой образованной, и уже через неделю, бойко щелкая костяшками счет, выписывала наряды на работы. Ссылки на лесоповал она благополучно избежала. Товарка ее оказалась парикмахером, и тоже осталась в Котласе. Теперь Андрюха и по вечерам забегал в шестой барак, но отношения дальше разговоров ни о чем, не шли. Да и бдительная товарка Липки держала обоих под прицелом цепких серых глаз. Где-то, через месяц сладостных мучений, Андрюха раздобыл бутылку вина и направился по обычному маршруту. В этот вечер Липка была одна. Разлили вино по стаканам, легкое опьянение чуточку сместило реакции, лицо Липки осветилось легким румянцем. Андрюха еще что-то лопотал, когда она встала, подошла к двери набросила крючок на кольцо и задула свет керосиновой лампы. Через несколько секунд, Андрюха почувствовал в своих руках гибкое податливое тело. Руки женщины нетерпеливо расстегивали пуговицы рубашки Андрея. Одежда полетела на пол, Андрюха прижался губами к ее глазам, губам, впадинке между грудей, рука скользнула вниз к влажной теплоте женщины, и потолок комнаты разверзся, открывая путь в бесконечный космос наслаждения.
  Теперь Андрюха жил не работой, он с чувственной дрожью ожидал каждого вечера, но Липка довольно быстро все урегулировала до одной- двух встреч в неделю, но какие это были встречи! После них Андрюха выжатый и пьяный не от вина, а от ощущений брел в свою берлогу, чтобы утром проснуться и снова перебрать в памяти все то, что было накануне, и это доставляло ему почти наркотическое наслаждение.
  
  В этот день Жуков сделал в своей комнате генеральную уборку, приоделся и пошел уже знакомой дорожкой. Липка была одна- она всегда отсылала соседку, когда должен был прийти Андрей, а он в этот вечер был настроен решительно. Липка встретила его на пороге, тонкие руки обвили шею Андрюхи, Липка прильнула к нему с такой неподдельной нежностью, что у Андрея перехватило дыхание. Через несколько минут, когда ошеломление влюбленности было удовлетворено, Андрюха выдавил из себя главное:
  -Липочка, перебирайся ко мне.- Андрюха был уверен, что принятое им решение обрадует Липку. Липка освободилась от его объятий и села на кровати. Брови ее изогнулись дугой, припухлые губки вытянулись в ниточку, голубые глаза превратились в льдинки.
  Немного помолчав, она ответила:
  - Знаешь, дроля, я ведь не для барака рождена. Мне с тобой хорошо, но что ты можешь для меня сделать? Менять комнату в одном бараке на комнату в другом... Ты уж извини. Не для этого я завербовалась, чтоб по баракам таскаться.
  Вода из проруби, освежила бы Андрюху меньше, но скоро растерянность отступила, и жесткие складки лица, успевшие исчезнуть, проявились снова. Он не понял, а скорее почувствовал всю бесполезность любых, самых прекрасных и убедительных слов.
  
  Отношения Алексея и Клавдии замерли и остановились: оборвалась связующая нить. Они не ссорились, но комната стала для Алексея серой, а еда безвкусной. 'Трудовые будни' еще не стали праздниками, и ненормируемый рабочий день выматывал все силы. Алексей еще не до конца оправившийся от болезни приходил домой вымотанный настолько, что не всегда мог поужинать- лишь бы быстрее добраться до койки. Вода разлива отступала, оставляя озерца и острова, на которых торопилась вырасти, отцвести и рассеять семена трава- природа спешила, используя тепло короткого северного лета. Солнце грело и растапливало усталость и неустроенность долгой зимы, над городом высоко поплыли стаи перелетных птиц. Все двигалось, все наполнялось новой энергией наступившей весны. Алексей увидел Липку в конторе, куда зашел разобраться с закрытием нарядов. Эффектная женщина ему понравилась, он даже языком прищелкнул. В деловой беседе выяснилось, что она еще и не глупа. Ей тоже приглянулся начальник биржи. Подтянутый, не высокий, но стройный в чистой рубашке и, стараниями Клавы, модном костюме, с кудрями темных тронутых сединой волос мужчина был уверен в движениях и нетороплив в словах, и даже небольшая хромота не портила впечатления, а наоборот придавала ему какую-то таинственность: он прихрамывал, но инвалидом не казался. Жизнь уже научила его принимать решения и отвечать за них, и это чувствовалось в его манере поведения, в интонации голоса. Казалось, это был надежный и крепкий мужик.
  
   Через неделю Жуков увидел Липку под руку с начальником биржи Алексеем Романенко. Каблучки туфелек звонко щелкали по деревянному тротуару. Липка вдруг поскользнулась, ее попутчик ловко подхватил ее, и она прильнула к нему точно также как и к Жукову. Рябь в глазах Жукова прошла не сразу, а когда прошла парочка уже свернула и исчезла из поля зрения Андрея.
  'Похотливая, вербованная сучка, - взбешенно подумал Жуков.- И этот кобель- жена, четверо детей, а туда же!' Жуков ненавидел их обоих, сгорая от оскорбления и ревности. Ненависть жуткой волной поднималась от ног к верху, замораживая сердце, вызывая озноб, отравляя сознание и поднимая дыбом волосы на голове, но через минуту панцирь льда слетал от такой же необузданной нежности к любимой женщине и всепрощения. Несколько дней Андрюха был между любовью и ненавистью. Трезвость расчетливого хладнокровия наступил вдруг, словно перед глазами рухнула черная завеса, но теперь Жуков был непредсказуем.
  
  Слухи по Хвостику распространялись быстро, и уже через пару недель было известно, что Романенко ушел от своей старой и собирается переезжать со своей новой в другую квартиру.
  Для Жукова это стало болезнью и наслаждением: он мог часами, спрятавшись, наблюдать за окнами Липки и получал почти сексуальное наслаждение, когда свет в ее окне сначала гас, а потом вновь зажигался и из барака, не спеша и уже не таясь, выходил Алексей. Андрей как побитый пес выслеживал их, когда они выходили на прогулки, ходили в магазин, на почту... Ему казалось, что она не с начальником биржи, а с ним идет по досчатому настилу тротуара, не с Романенко, а с ним уединяется в своей комнате...
  
  Клава совсем поизносилась: перелицованное пальто приобретало вид половой тряпки, а так хотелось нового. Все деньги уходили на детей, но кое- как Синичка отложила немного денег и пошла в недавно открытое ателье по пошиву верхней одежды. Ничего подходящего там не оказалось, и Клава попросила знакомую закройщицу сообщить ей, если появится хороший драп.
  За хлопотами она почти забыла об этой просьбе, когда вечером знакомая при случайной встрече сказала: ' Ой, Клав, я ж чуть не забыла, завезли несколько штук трофейного драпа. Так ты поторопись, а то заказов много...'
   На следующий день Клава в предвкушении обновки пришла в ателье в приподнятом настроении. Подождала своей очереди:
   -У вас, говорят, драп появился хороший. Мне бы пальто заказать.
   Незнакомая приемщица смерила Синичку взглядом:
   - Была ткань. Хорошая, но мало. Придется ждать, пока еще привезут. Вчера уже в конце дня начальник биржи своей жене пальто из последнего заказал.
   - Какой жене?- удивилась Клава.
   - Своей жене. Вместе они приходили. Имя у нее еще какое-то деревянное ни то Ива, ни то Липа.
  Сердце Синички остановилось. Лицо приемщицы поплыло, но Клава удержалась на ногах. Держась за стену, вышла она из помещения. Несколько глубоких вдохов и свежий воздух вернул сознание, но глаза затуманили горькие потоки слез.
  
  
  Клава не плакала. Плечи ее не вздрагивали, дыхание было ровным, но слезинки быстро проточили морщинки на щеках, запечатлев на лице невысказанную обиду и печаль. Синичка еще больше замкнулась в себе, чисто механически хлопотала по хозяйству и все оставшееся от забот время углублялась в библейские истории настолько, что это помогало ей не замечать измены мужа и не сойти с ума. Почему-то как никогда часто стала ей сниться Валерия- единственная их дочь, которая так и не смогла выжить в лагерных условиях и осталась в безымянной могилке шестого поселка. Алексей еще трижды надеялся на рождение дочки, но тщетно: рождались сыновья- продолжатели рода и фамилии. Клава все реже выходила из комнаты, может быть, боясь насмешек товарок, а может быть просто не хотела ни с кем делиться этой вечной и щемящей болью. Алексей ночевал дома все реже: все его раздражало даже дети, он стал на них раздраженно покрикивать, чего раньше никогда не было. Постепенно Синичка стала усыхать как березка с подрубленными корнями. Напомнили о себе и бревна и ледяная вода, из которой их приходилось таскать- как-то Клава закашлялась и на белом ситце платка проявились первые капли крови. Когда это повторилось несколько раз, Синичка пошла в больницу. Микстура, выписанная врачами, помогла, но врач настоятельно рекомендовал поменять климат. Эта мысль накрепко засела в усталом мозгу Клавы, и когда Алексей остался ночевать дома, Синичка рассказала ему о рекомендации врача.
  - Дура!- взбесился Алексей, -хочешь меня от Липки увезти? А кто тебя выпустит отсюда, ты не подумала? Кто тебе разрешит покинуть место поселения? Передохнем здесь!
  Алексей тут же ушел и больше уже не возвращался.
  
  
  В местном клубе шел трофейный фильм 'Гибель Титаника' Жуков купил билет и вошел в зал за полминуты до того как в зале погас свет. Он сумел сесть прямо позади ненавистно-любимой женщины. Липка положила головку прозрачно- солнечных волос на плече соседа, Жуков наклонился вперед , почувствовал запах ее волос, ее тела, и не выдержав, чуть коснулся ее шеи. Женщина, вероятно решив, что мешает сидящему сзади, выпрямилась и поудобнее устроилась в зрительском кресле.
   На экране громадный корпус 'Титаника' накренился и готовился к погружению в пучину океана. Несгибаемый капитан с мостика отдавал последние распоряжения. Пассажиры рвались к шлюпкам, срывались с борта в ледяную воду океана, оркестр продолжал играть... Капитан приказал смазать машины корабля маслом.
  -Машинного масла нет, сэр- ответили ему.
  -Смазывайте сливочным- приказал капитан...
  И в это время напряженную тишину зрительного зала взорвал крик:
  -Включите свет, я человека убил!
  В зале включили свет. Липка сидела в кресле. На бледном лице застыло удивление. Оно было красиво это лицо, совершенно не изуродованное ударом. Сзади из раскроенного черепа через почти прозрачные волосы по позвоночнику текла и запекалась алая струйка крови. Жуков, все еще держа в руке топор, сжимал голову руками и раскачивался в кресле за спиной прекрасной покойницы. Топор нелепо раскачивался вместе с его головой, и блики света отражались от тщательно заточенного лезвия. Появились ненужные уже врачи и милиция. Милиционер вынул из руки Жукова топор, помог ему подняться. Покойную уложили на носилки. Жуков не рыдал, но плечи его опустились, руки сами ушли за спину, и он обреченно нес залитое слезами лицо за носилками в неизвестность двадцатипятилетнего заключения.
  
  
  
   Через месяц скитаний по знакомым Алексей вернулся в семью. Он просто пришел после работы, молча разделся, умылся и присел за стол. Синичка также молча, поставила перед мужем чашку с супом и хлеб. Праздника не получилось.
   А в 1946 году Указом Президиума Верховного Совета СССР от 6 YI-45г Алексея наградили медалью 'За доблестный труд в Великой Отечественной войне' В удостоверении за ? 0095719 написано, ' от имени Президиума Верховного Совета СССР медаль вручена 7 июня 1946 года Пред. Котл. Горисполкома Анисимовым', то есть через год после Указа. Чудо в том, что она вообще была вручена раскулаченному.
  
  
  
  
   Сначала были слухи. Слухи о том, что скоро спецпереселенцам (читать 'кулакам') будет амнистия, и их начнут снимать со спецучета. Об этом шептались, но громко это не произносили: страх уже навсегда поселился в подсознании кулаков, они уже привыкли к постоянному присутствию в их жизни сексотов, а потому были осторожны и взвешены в словах, помня, что язык может довести не только до Киева, но и обратно до шестого поселка. Собрались у Григория по какому-то незначительному поводу. Не выдержал Григорий:
  -Ну, что Алешка,- скоро домой?
   -А где он, дом-то- мы семнадцать лет тут лес валим . Куда ехать -то. Где нас ждут?
  - А поедем обратно, в Бургскую область.
  -Ага, возьмем обрезы и будем хутор свой отбивать у новых владельцев...
  - Николаю с Марией надо написать, что там и как, уж потом решим,- вмешалась Мария,- что мы тут? А там хоть какая-то родня будет, помогут. Сестра все-таки ваша. Надо ехать.
  -Ага, помогли уже раз, последний тулуп содрали. Никуда я не поеду! Мне и тут не плохо.
  -Конечно,- снова влезла Мария,- ты же здесь в начальники выбился, а Гришке все равно где мантулить. Пусть остаются, Гриш, а мы, как только разрешат - уедем.
  -Ага, как только... Ждите.
  На следующее утро Мария написала Николаю письмо, не очень рассчитывая на ответ. Ответ, однако, пришел. Председатель колхоза обещал помочь и с работой и с жильем. Мария с радостью показала письмо Клаве. Пришло и официальное подтверждение: директор сорок шестого завода Некрашевич вызвал к себе Алексея и вручил официальную бумагу о том, что ' гр Романенко А.И. На основании Постановления СНК и ЦИК СССР от 1.02.1930 г. в порядке раскулачивания высланный в 1930 г на спецпоселение в г Котлас, Архангельской области. снят с учета спецпоселения.' Это была свобода! Но радости Алексею она не принесла: нахлынули горестные размышления, как и главное где жить дальше. Оставаться не хотелось, но и возвращаться на место крушения молодости было жутковато- одно сознание того, что в родном доме рядом живут посторонние люди не принесло бы спокойствия.
   Григорий с семейством уехал. Накопленного имущества у брата было немного: все уместилось в несколько чемоданов. Алексей помог родственникам забраться в вагон, подождал, пока поезд тронется и побрел домой- снова рвались родовые связи: теперь Алексей оставался один в этом царстве ссыльных и завербованных.
  
   Народное хозяйство бурно восстанавливалось после изнурительной войны. По статистике неизменно росло народное благосостояние. Некрашевич выбирал участок на возвышенности и начал строить себе дом. Благо, рабочей силы и леса у директора заводы было достаточно, и это был уже не тридцать седьмой год. Что-то менялось в этой жизни. Негласно, без приказа, Алексей был прорабом на этой стройке, и ему это нравилось: он с удовольствием работал на этом строительстве все свободное от обязанностей начальника биржи время. Когда были уложены из лиственницы первые четыре венца сруба, фундамент, и вырисовались стены будущего дома Некрашевич сам приехал на стройку. Походили, посмотрели.
   - Ну, Алексей, что ты решил? Уезжаешь? Остаешься?
   - Не знаю. Вроде и привык тут, но все - равно чувствую себя ссыльным и не полноправным. Расконвоирован и с учета спецпоселения снят, а ссыльный...
   -Останешься- места много: рядом дом поставишь. Я помогу...Подумай.
   - Подумаю, пообещал Алексей.
  Дом достроили. Он получился светлым и снаружи и изнутри: стены, набранные из северной сосны, десятилетиями будут излучать тепло и легкий запах сосновой смолы, радовать жильцов светом окон и теплом стен. Снаружи дом с годами станет темно-серым, но это не сделает его мрачным. Он так и будет возвышаться над поселком, как возвышаются купола церквей в русских селах. Это был хороший дом.
  
  Зимой Клава простудилась и слегла. Слабое сердце синички начало давать перебои, и врачи снова порекомендовали ей сменить климат. Григорий приглашал к себе, но Клава, промерзшая на всю оставшуюся жизнь, хотела в тепло: она разыскала адрес сестры Евдокии и уже получила от нее несколько писем. Евдокия вышла замуж и переехала к мужу в Алма-Ату. Муж работал мастером на авиаремонтной базе ?45, семья жила не плохо и на первое время сестра обещала приютить семью Клавы. Оставалось убедить зависшего в неопределенности Алексея.
  -Смотри,- показывала она письма Алексею- там все растет, а яблок столько, что по ним ходят. Детей фруктами кормить будем.
  - И что я там буду делать? Яблоки собирать? Самолетам хвосты заносить на авиаремонтной базе? Лесов- то там нет, а другой прфессии у меня нет. На одних яблоках не проживешь.
   Так и не могла синичка убедить мужа, но жить здесь она тоже не могла: занозой сидела под сердцем измена мужа, до помешательства хотелось к близким по линии отца, копившаяся годами усталость полярных зим давила на мозг, доводя до отчаяния.
   Последний аргумент нашелся сам: как-то за ужином синичка закашлялась и снова выплюнула в платочек алый сгусток крови.
  Лицо ее побледнело, она обессилено присела на кровать. Алексей посмотрел на жену и вздрогнул: исхудавшее ее лицо напоминало лик висевшей в углу иконы. На платочке расплывались новые алые пятна. Что-то очень важное лопнуло в сознании Алексея, какая-то натянутая до предела струна: он вспомнил как впервые увидел ее на собрании баптистов, как тащила она его почти безжизненного от столба позора, как вместе хоронили они единственную дочь, как выхаживала она его после тифа, как всю жизнь как квочка над цыплятами тряслась над детьми и никогда не впадала в уныние или истерику... Забытая нежность как пламя костра захлестнула Алексея, он подскочил к жене, обнял ее, прижал к груди, вся муть в его сознании осела, и он окончательно вернулся к жене и детям, вернулся в свою семью.
   -Все, - выдохнул он, - уезжаем к твоей сестре. Будем ходить ногами по яблокам, есть фрукты, будем отогревать твою маленькую замерзшую душу.
  
  KSM
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"