Костич Олег Александрович : другие произведения.

N

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  1.
  
   В мае плохих дней не бывает, не бывает плохой погоды, и солнце, и дождь, и гроза воспринимаются как благословение. Солнце уже греет вовсю, но не печёт, а дождь не вызывает такого унылого настроение как летом, а особенно - осенью. Листва уже полностью распустилась, но не успела запылится, потерять свой весенний блеск. Сама природа и воздух дышали еще весной и свежестью.
  
   Чтобы в такое время с утра пораньше быть в плохом настроении нужны действительно серьёзные причины, которые могли бы отвлечь от этого незамысловатого, привычного, но все же великолепия, к которому хоть и привыкаешь, но все никак не можешь надышаться.
  
   У N причин грустить не было. Она была молода (всего то 25), здорова и ей нечего было делать. Двоих ребятишек она сдала в садик, а ресторан, в котором она работала официанткой, еще вчера закрылся на несколько дней - санэпидемстанция нашла так какую-то инфекцию, то ли и вправду нашла, то ли конкуренты ей приплатили, чтобы нашла... Как бы то ни было, а с директора содрали крупный штраф и весь штат распустили до четверга.
  
   "Пусть только попробует старый хмырь эти дни не оплатить". - С победным задором думала N, широко шагая по бульвару и с удовольствием ловя на себе взгляды проходящих мимо мужчин.
  
   А мужчинам и впрямь было на что посмотреть. N была из тех немногих женщин, которые не обладая ни модельной внешностью, ни шикарной фигурой, ни томным эротическим взглядом, неизменно привлекают к себе внимание. Она была той, про которую каждый скажет: "красивая!", а спроси: что в ней такого особенно красивого?" и не найдется, что ответить. И только какой-нибудь философствующий ценитель женской красоты найдет ей словесное определение: гармония. Да, именно гармония - созвучие жеста, взгляда, походки, а если бы она сейчас заговорила бы с кем-нибудь, то и голоса, неизменно привлекает к себе наше внимание, и не просто привлекает, а цепко держит, так что и не оторвешься, если захочешь. Куда там расфуфыренным, разукрашенным, вечно косящим под "Барби", девчонкам да таких женщин. В этих дурочек просто влюбляются на неделю, но любят именно таких как N и стихи для них сочиняют, и с балкона прыгают, и от любого гарема готовы отказаться ради поцелуя такой женщины. А что она сделала, а что она такого тебе обещала? Да ничего! Просто она сегодня с тобой поздоровалась, а ты уже готов тоннель в центр Земли прорыть, только ради того, чтобы она, проходя мимо, посмотрела и немного удивилась.
  
   Такие женщины рождают рыцарей, и от таких матерей рождаются рыцари.
  
   И уж совсем неудивительно, что посетители ресторана заказывали у N то, что никогда бы не съели, а уж тем более не заказали, если бы на месте N была другая девушка.
  
   За эти качества она и пользовалась неизменной благосклонностью шефа, который всегда делал ей всевозможные поблажки и оказывал знаки внимания, но никогда не приставал с неприличными предложениями, то ли потому что был уже в таком возрасте, когда красивые женщины интересуют как необычное явление природы, вроде полярного сияния, то ли потому, что был примерным семьянином, а может еще потому что у мужа N был черный пояс по карате. И хотя тот не ходил по улице в кимоно, но по его лицу и габаритам можно было легко понять, что он сотворит с любым, кто без разрешения прикоснется к его жене.
  
   Только не все так здорово в жизни... Муж-каратист вечно на тренировках и соревнованиях, N всё время на работе, так что видятся они только по ночам, а когда муж уезжал на очередную "зубодробиловку" - так N называла его многочисленные соревнования, где он с успехом доказывал, что не зря выходит на ринг в чёрном поясе, они, бывало, не виделись целыми неделями.
  
   Но сейчас (как же повезло!) на работу идти не надо, муж дома, дети в садике... Сегодня можно заняться всем чем угодно. А угодно ей было сейчас придти домой, запереть дверь на три оборота, задёрнуть шторы и броситься в объятия мужа - пусть делает с ней что хочет, а хотел он часто и много.
  
   N сама не замечала как ускоряет шаги, почти бежит к троллейбусной остановке, думая только о том как бы поскорей попасть домой и о том, что будет потом... Но тут радостная мысль у нее пресеклась и N стала лихорадочно вспоминать "опасный" ли у нее день и принимала ли она вчера и позавчера таблетки. Нет, нет... вроде всё правильно. А то, не дай Бог, будет как осенью. Вспомнить гадко, даже внутри скребет при воспоминании.
  
   "Нет, об этом я сегодня думать не буду", - твердо решила N. А вот и троллейбус! Бегом! Еще можно успеть... успеть-то можно, да только это второй номер, а не восьмой.
  
   "Зря бежала". - с досадой подумала N. - "Может на такси, а то пока эту "восьмерку" дождешься - умрёшь!"
  
  2.
  
   Пока она так размышляла, над парком, над дорогой, над всей, пока еще полусонной, улицей медленно, лениво пронесся низкий, густой, обволакивающий звук. Когда он растворился в воздухе, родился еще один, и еще... и вдруг словно дюжина задорных птичек защебетала в листве, то споря, то соглашаясь друг с другом, выводя звонкую солнечную песню, от которой вдруг легче задышалось и краски стали ярче, появилось вдруг какое-то неземное настроение сосредоточенное и восторженное в одно и то же время. Эти звуки были так непохожи на все, что было вокруг - гул машин, серые одинаковые дома, пахнущий пылью и бензином городской воздух. Звук этот разноцветными брызгами несся, искрами разбивался об унылые здания и немногие прохожие останавливались и поворачивали лица туда, где за густой парковой, когда-то кладбищенской, листвой невидимо находился и жил источник этой чудесной музыки
  
   Одна старушка, которая, держа за руку девочку, может быть свою внучку, у светофора, ждала зеленого света, истово перекрестилась. Девочка искоса посмотрев на бабушку, быстро, почти незаметно и небрежно изобразила на себе некое подобие крестного знамения, и тут же, размахивая в стороны тонкими косичками, резко посмотрела по сторонам: не видел ли кто как она крестилась?
  
   В церкви звонили пасхальные колокола.
  
   И тем чудесней и неотземней был этот звук, что нельзя было сразу понять, откуда он. Деревья ли это поят, земля ли или само небо? Густая листва не давала с дороги увидеть маленькую, совсем недавно восстановленную церквушку и старинную колокольню при ней, которая, непонятно какими судьбами, почти нетронутая, нерушенная, только без креста на куполе, простояла все годы советской власти.
  
   Звон затих, оставив в воздухе колокольное послезвучие, которое иногда очень долго держится, заполняя собой пространство после того, как колокола уже стихли.
  
   Эта воскресная песня отвлекла N от мыслей о муже, о такси, о только что уехавшем и еще не приехавшем троллейбусе. Какими-то они оказались неуместными среди этого калейдоскопа звуков. Хотелось стоять и слушать и не думать о времени и о том, что нужно куда идти, куда-то ехать. Просто быть одной и слушать. Слушать. Жаль только, что колокола замолчали уже.
  
   И в ту же секунду пономарь на колокольне, будто услышав ее мысли, и с новым, удвоенным усердием принялся плести серебристо-воздушные, тут же растворяющиеся в воздухе, узоры, останавливая время и раскрашивая мир разноцветными искрами.
  
   N вспомнила, что два года уже не была в церкви. Последний раз она была в ней, нет не в этой, а в большом соборе, когда покупала венчик для умершей мамы, потом вроде бы свечи ставила, какая-то служба была... панихида , что ли... "панафида" - как услышала она от какой-то старушки.
  
   " Совсем за маму не молюсь... да и вообще не молюсь..." - вдруг подумала N, и как-то, что ли стыдно стало. Церковь-то вот она, радом, а ни разу не зашла. Каждый день мимо детишек водила в садик и не зашла...
  
   "Пойти, что ли, эту самую "панафиду" маме заказать? Пусть хоть поп помолится". - Решила она и с удивлением для себя заметила, что идет по аллейке из старых лип в сторону церкви.
  
  3.
  
  
  
  
  
   Храм Покрова и колокольня при нем выныривали из гущи парка так неожиданно, как бывает вдруг среди лесной подстилки показываются два коренастых боровика. Кажется, сто раз проходил уже по этому месту и вдруг - такое чудо!
  
   Церковь и колокольня представляли собой несколько негармоничное зрелище: только что отстроенный, новенький, как будто пластмассовый крохотный храм, походящий скорее на часовню (уж как построили, так построили) и коренастая, старинная колокольня - с другой. XiX век встретился с XXl-м . так и стояли они такие разный, непохожие, но в тоже время родные друг другу, говорящие о чем-то им одним только понятном на совершенно непонятном для N языке.
  
   Она остановилась, невольно залюбовавшись этим нелепым маленьким городским, совсем не городским, чудом. Шум улицы уже не доносился сюда, дома были невидны, как будто и не было их никогда. О том что это все-таки городской человеческий мир напоминали только две старушки о чем-то горячо, но тихо спорящие на паперти. Одна показалась N знакомой. Ну, конечно! Это та самая с девочкой у светофора.
  
   Облезлая белка спустилась вниз по стволу и умилительно уставилась на N.
  
   -- Добрый вечер, кормить нечем. - Улыбнулась N.
  
   Белка зацокала, как бы говоря: " Ну что же ты? В гости - и без угощения?" и нарезая спираль вбежала вверх по дереву.
  
   Миновав старушек, которые были ей совершенно неинтересны N с трудом открыла церковную дверь, удерживаемую тяжелым, тугим доводником.
  
   "Ясно. Чтоб не хлопали". - Сразу сообразила она, но все же осторожно закрыла дверь, придерживая створку.
  
   В первые мгновения в полумраке храма N. Практически ничего не могла разобрать. В глубоком сумраке впереди мерцали желтыми глазами свечи, слегка выхватывая из темноты стену иконостаса "под старину".
  
   -- Христос Воскресе! - прогудел над ухом N. густой бас, такой же густой как этот сумрак. Из-за колонны квадратная двухметровая фигура дьякона, широко, как бы играючи, размахивающего миниатюрным кадилом, которого скорее напоминало брелок в огромной лапе этого одетого в стихарь борца сумо. Волосы и борода дьякона топорщились во все стороны, что делало его похожим на какого-то сказочного лешего. И пахло от него чем-то лесным, природным, душистым.
  
   "Нуда, ладан же это смола!" -- вспомнила N. и сама поразилась своей эрудиции в церковных делах. - "А где же поп?"
  
   -- Христос Воскресе! - снова прогудел дьякон в сторону N.
  
   N. конечно знала, что что-то нужно сказать в ответ. Но вот что?...
  
   -- Спа.. спасибо... -- сказала N. Первое, что пришло в голову.
  
   Церковный "леший" удивленно наклонил набок львиную Глову, рассматривая N. как некое заморское чудо, как будто все люди во всем мире были такими огромными и косматыми как он, а маленькие красивые девушки прилетали раз в тысячу лет с Альфа Центавра.
  
   -- Пожалуйста. - Как ветер в трубе пробасил он, обнажив в широкой улыбке два ряда крупных зубов и махнул у нее перед лицом кадилом.
  
   В ту же секунду N. Оказалась как в облаке в клубах густого ароматного дыма, пахнущего хвоей, лесом и чем-то еще совсем незнакомым.
  
   А мохнатый голиаф уже скрылся за колонной и снова кому-то прогудел: "Христос Воскресе!"
  
   -- Воистину Воскресе! -громко пропищал ему в ответ звонкий мальчишеский голос.
  
   "Ах вот, что нужно ответить!" -- вспомнила N. и потупилась.--"Надо же, как неудобно..."
  
   Это неудобство как-то неожиданно сковало ее. Она вдруг почувствовала себя чем-то совершенно инородным в сумрачном пространстве храма. Она совершенно не представляла себе куда пойти, как повернуться. Да и где тут, в конце концов заказать эту самую "панафиду", из-за которой она, собственно сюда и пришла?
  
   Лишним источником скованности и беспокойства стал для N. ее внешний вид. Ну еще бы! Блузка с глубоким вырезом, белые обтягивающие джинсы.
  
   "Как бы не поперли меня отсюда". - подумала N., только сейчас поняв, почему так странно покосились на нее эти две спорящие на паперти бабки. -- "И все- таки где тут за упокой заказать? И рядом никого нет, спросить".
  
   Пока она так размышляла, из сумрака вдруг неожиданно вынырнула новая фигура, такая худая, что черный подрясник висел на ней как на вешалке, и перехваченный поясом напоминал скорее домашний халат, только черного цвета. Увидев крест на груди N. поняла, что это священник.
  
   У батюшки было совсем молодое лицо ("лет 25-27" -- сразу решила N.), совершенно отсутствующий взгляд под круглыми стеклами очков, которые совершенно ему не шли и жиденькая русая бородка, которая делала его похожим то ли на козла, то ли на Дзержинского. N. невольно улыбнулась своим мыслям.
  
   Не меняя выражения равнодушного ко всему лица, священник подошел к высокому, по грудь, скошенному столику, напоминающему нотный пюпитр, достал из выреза епитрахили небольшой крест из желтого металла, книжечку и положил на столике. Немного постоял, так же равнодушно оглянулся по сторонам и увидев, что из разных сторон храма к нему спешат насколько старушек, достал из кармана еще одну книжечку красного цвета и стол что-то по ней читать.
  
   Чтобы лучше слышать, четыре старушки и мальчик, тот самый, который громче всех кричал "Христос Воскресе", еще теснее сплотились вокруг священника. Бабульки истово крестились и согласно кивали, соглашаясь с тем, что читал священник.
  
   Судя по тому что священник совершенно игнорировал N, ее декольте и брюки в обтяжку, она поняла, что ее, скорее всего, уже не попрут. Немного успокоилась, тем более, что чтец вполголоса бубнил что-то умиротворяюще-сонное. Впервые N с удивлением отметила про себя, что на нее никто не смотрит, что на здесь никому, кроме себя неинтересна. Сидит как белочка в уголочке и наблюдает за незнакомым для себя миром.
  
   Такое сравнение очень понравилось N и она, забыв уже зачем пришла, решила понаблюдать за тем, что происходит вокруг. Да хоть вот за этим, сонным, что-то бубнящим старушкам, батюшкой.
  
   " Да какой же это батюшка? Пацан! Борода не растет - тори волосины. Вот тот здоровый, лохматый, сразу видно - поп".
  
   Между тем священник закончил читать молитвы. К нему подощел мальчишка лет 12-ти, тот накрыл его епитрахилью, мальчишка что-то зашептал ему на ухо, после чего священник перекрестил ему макушку.
  
   "Умолк простивший мне грехи.
  Лиловый сумрак гасит свечи,
  И тёмная епитрахиль
  Накрыла голову и плечи.
  
  Не тот ли голос: "Дева! Встань..."
  Удары сердца чаще, чаще.
  Прикосновение сквозь ткань
  Руки, рассеянно крестящей."
  
   Вспомнились N ахматовские строки.
  
   "Ах, так ведь это исповедь!" -- сразу догадалась она. N почему-то представляла себе исповедь, так как ее показывали в западных телесериалах: кабинка, священник за решеткой... ты его не видишь, он тебя не видит, говори что хочешь... "покайся, дочь моя"...и всякое такое. А тут - на тебе! Кайся давай при всех. Все смотрят.
  
   "Птицы, покайтесь в своих грехах публично". - ни к селу ни к городу вспомнила она безумный призыв со скалы отца Федора из "12-ти стульев". Птицы, покайтесь... покайтесь птицы...
  
   Тут через сознание N резко, будто прострелом навылет, пронеслась мысль: "А как же можно вот так запросто подойти к человеку и рассказать самое сокровенное, самое больное, самое гадкое... а что он скажет... а если не скажет... так ведь бывает такое деликатное молчание, которое и вынести нельзя - лучше б обматерили да по физиономии заехали. Нет. Я бы не смогла, точно не смогла бы" . - окончательно решила для себя N уже не обращая внимания на то, что происходит рядом, поначалу так ее заинтересовавшее.
  
   Сам собой вспомнился вчерашний, позавчерашний, позапозавчерашний сон, который уже второй месяц мучил ее и не давал выспаться. Сон это меньше всего был похож на сон. Просто перед N снова и снова прокручивался как будто заснятый на пленку ее разговор со своим гинекологом - Маточкиной Елизаветой Федоровной. Такой спокойный, доверительный, умиротворяющий разговор.
  
   4
  
   -- Ты заходи, садись. Как дела у тебя? Что-то давно не заходила.
  
   --Я, Елизавете Федоровна, насчет анализа. Я вчера сдавала. Вас не было... Готово уже?
  
   Кроме имени и отчества было в этой докторше еще что-то царственное: прямой, несколько длинноватый нос, высокий белый лоб, волевой подбородок, безупречно ухоженный руки и спокойный, снисходительный покровительственный взгляд. Воплощенная уверенность. Совершенно невозможно представить такую женщину на вечеринке, танцах, беззаботно хохочущую с подружками, невозможно представить ее у плиты в халате, жарящей яичницу или с любовником в постели. Так же невозможно, как невозможно представить скульптуру Церетели в коровнике. Нет, это существо только для кабинета. Она все знает лучше тебя, всем ведает, что тебе нужно, все за тебя решит и скажет как дальше жить, не отрываясь при этом от свих бумажек.
  
   -- А, да-да, вчера Наташа была. Я только сегодня из отпуска. - рассеянно, как бы про себя проговорила Елизавета Федоровна, и слегка сощурившись, компенсируя небольшую близорукость (очки она не носила принципиально), стала перебирать вчерашние бумаги. - Ага вот она! То есть ты. На, смотри сама.
  
   N взяла справку, покрутила ее в руках, попыталась сощуриться как Елизавета Федоровна.
  
   -- Я ничего в этих кара... простите, мне тут ничего непонятно.
  
   -- Ну там же плюс стоит. Что же тут непонятного?
  
   -- Значит... -- упавшим голосом проговорила N.
  
   -- Значит "положительно" -- закончила за нее докторша. - И-не-более-того. - промычала-пропела она себе под нос, черкая что-то в карточке.
  
   В кабинете стало тихо, только скрипела в тишине кожаная папка, которую Елизавета Федоровна для удобства подложила под ослепительно белый, белее стен и халата, форматный лист, и, как всегда, что-то с усердием выводила на нем своим каллиграфическим, совершенно немыслимым для врача почерком, крупная, похожая на миниатюрный бомбардировщик, муха третий раз облетела кабинет по периметру, аккуратно держась вплотную возле стены, словно боясь упасть, как тот нализавшийся гуляка из анекдота, у которого никак не кончался забор, потому что он ползал вокруг бочки.
  
   "Что же делать?" -- подумала N и громко судорожно сглотнула.
  
   -- Ну, что молчишь? Рожать будешь?--по деловому спросила Елизавета Федоровна, не отрываясь от писанины.
  
   -- Н-н.. не знаю... -- промямлила N.
  
   Беременность совершенно не входила в ее планы. На работу только устроилась, с мужем в горы собирались. Теперь все. С ее-то токсикозом, а без токсикоза точно не обойдется, в ресторане ее вывернет наизнанку в первые пять минут. Нет, о работе точно придется забыть.
  
   Докторша закончила писать и исподлобья взглянула на бледную, растерянную N, опустила глаза, аккуратно поставила пропущенную запятую и подняла голову:
  
   -- Смотри, если беременность прерывать, то лучше сейчас, на ранних сроках. Потом осложнения могут быть какие угодно. У нас, конечно, лучшие в городе условия, но гарантий никто не даст. Не девочка - сама понимаешь. А сейчас - вакуум и... вечером уже дома. Короче, сама решай, у тебя уже двое. Куда тебе третьего? Нищету плодить? - методично, тоном учителя у доски, мягким, но не допускающим никаких возражений, глядя N прямо в глаза, объяснила она.
  
   Пока Елизавета Федоровна говорила, перед глазами N со скоростью поезда, мелькающего перед лицом размазанными от скорости окошками, пронеслись ее планы на завтра, на месяц, на год вперед. В каждом окошке видны были свои пассажиры: муж-каратист, который ее так любит и хочет, который редко бывает дома, а когда бывает, никак не может "налюбиться", горы, где они были в медовый месяц и вот уже шесть лет мечтают поехать снова кататься на лыжах, прекрасная работа в самом крутом в городе ресторане "Золотой телец", куда устроилась по такому блату. Второго случая не будет. И мамы не будет, не будет ее зарплаты, которую та почти до копейки отдавала молодой семье.
  
   "Поезд" отгромыхал и уехал, увозя все ее планы и не обещая вернуться. А уцепиться за подножку последнего вагона помешала маленькая кучка клеток, еще не ощутимая где-то там внизу живота, никак еще себя не проявившая, но там, в справке лаборантскими каракулями заявляющая о своем существовании, возомнившая, что она важнее блатной работы, горных лыж и маминой зарплаты, которой уже никогда не будет.
  
   Теперь я тут главный, Главная, ГЛАВНОЕ! ГЛАВНЫЕ!!! - заявили клеточки внизу живота. Во всяком случает N показалось, как будто это действительно кто-то сказал.
  
   -- А когда можно? - ответила N этому голосу уже вслух.
  
   -- Да хоть через час. Я буду свободна и сама все сделаю. Подождешь?
  
   N молча кивнула
  
   -- Ну пойди пока в коридор, погуляй, я еще несколько человек приму и тогда в... -- Елизавета Федоровна посмотрела на часы. - В одиннадцать сорок подходи в кабинет, и вот это еще купишь. -она протянула N рецепт, и нисколько не дожидаясь реакции на свои слова, сощурившись, стала искать еще чью-то карточку.
  
   N вышла в коридор. Там было немного прохладнее, чем в кабинете, даже продувал небольшой сквозняк. Села на белый пластиковый стул у стенки. Такие стулья обычно стоят в летних кафе на открытом воздухе и предательски часто ломаются, поэтому и стоят гроши, как одноразовая посуда. А украдут - на жалко.
  
   Кроме мыслей о стуле в голове было совсем пусто.
  
   Стало ск4чно и N подошла к окну. Возле которого висели всевозможные стенды и медбюллетени, подробно рассказывающие о том, как для женщины важно то, что у нее ниже пояса и что делать, чтобы с этим не было никаких проблем.. со стенда посвященного проблемам климакса смотрела улыбающаяся тетка лет 50-ти с лошадиными ненастоящими зубами и в темных очках. Предполагалось, что она глотает какие-то чудодейственные таблетки и забыла о всех своих "приливах" и "отливах". А дальше, слева форматный, распечатанный 10-м шрифтом (читать - глаза сломаешь) на принтере листок: "Вред аборта".
  
   Еще левее:
  
   "Аборты по социальным показаниям. Тел.: 325 - ....."
  
   "Анонимные аборты на любом сроке. Тел.: ......."
  
   "...Тел.:..."
  
   "...Тел.:..."
  
   "...Тел.:..."
  
   "Все это хоть раз да делали". - Как-то лениво подумала N - "Ничего страшного..., а вечером уже дома".
  
   Она достала мобильник:
  
   -- Алло! Сергей, привет! Это я. Да... знаешь, я только вечером смогу домой...я понимаю, но вот тут...ну, такие неприятности - я тут каблук сломала и сижу в мастерской, жду когда сделают, а тут очередь. Нет не надо за мной заезжать! Я во второй половине дня к врачу, к гинекологу. У меня тут не все в порядке. - Она перешла на шепот. - Нет, не серьезно, но к врачу обязательно надо. Прости, я вчера забыла сказать. И это... сегодня нельзя будет... прости... и завтра... прости, так надо не обижайся, я не меньше тебя расстроилась. Так надо... ага... целую. Пока! Не переживай!
  
   N выключила трубку и сама удивилась тому, как легко соврала мужу. А ведь раньше не врала вообще.
  
   "Нет. Ему правду знать ни к чему". -- Решила она и продолжила изучать стенды.
  
  
  
  
   5
  
  
   -- Ну что, я тебя жду. - раздался за спиной голос Елизаветы Федоровны. Как незаметно она подошла. - Идем!
  
   Всегда сон обрывался на этом "Идем!" N просыпалась, долго лежала в темноте с открытыми глазами и думала, а что было бы если б не не пошла? Он бы уже толкался в животе. Хотелось заплакать, но всегда находились усилия, чтобы этого не сделать.
  
   А в горы съездили... муж в первый день упал с подъемника. Непонятно как жив остался, сломал запястье. Поехали домой.
  
   А сейчас пред N опять было лицо докторши.
  
   -- Идем! - повторила она.
  
   -- Вы ко мне?--Спросила она почему-то мужским голосом. Голосом молодого священника.
  
   С N мгновенно спало оцепенение и она вдруг почувствовала что на веке у нее набухла большая, тяжелая, горячая слеза, которая никак не хотела упасть, из последних сил держась за густо накрашенные ресницы. N моргнула и слеза, наконец освободившись, быстро побежала по щеке, оставляя за собой темный хвост размазанной косметики.
  
   N окончательно пришла в себя, и с ужасом представила, какое жалкое зрелище являет сейчас собой с красным носом, а нос у нее всегда подобной ситуации предательски краснел как светофор, и размазанной по щекам тушью.
  
   -- Вы ко мне? - Повторил священник.
  
   -- Что? - Не расслышала N и подошла на пару шагов.
  
   -- Вы исповедоваться пришли? Да?
  
   -- Не...-- замотала головой N.
  
   --Угм... --священник сгреб в охапку свои кресты-книжечки и собрался уходить, небрежно бросив из-за плеча взгляд.
  
   "Птицы, покайтесь... покайтесь, птицы..."
  
   -- Я это... я не знаю... наверное, к вам. - сама не понимая почему проговорила N. Ей сейчас захотелось все рассказать этому почти мальчишке, и бежать, бежать отсюда и никогда больше возвращаться, а если Бог есть пусть простит, пусть сделает так, чтобы она не просыпалась каждую ночь от этого "Идем!"
  
   "Птицы покайтесь..."
  
   Батюшка между тем снова аккуратно разложил свои культовые принадлежности на столике.
  
   -- Слушаю вас. - вежливо сказал он. - Вы раньше исповедовались?
  
   N замотала головой.
  
   -- Понятно. Что у вас случилось? Ну, не волнуйтесь так, не плачьте.
  
   N судорожно, одними кончиками пальцев вытерла мокрые глаза так, как это делают только женщины, стараясь не размазать косметику.
  
   -- Я... это... я никогда не исповедовалась. Я не знаю, что говорить. - После долгой паузы наконец выдавила она из себя. - Не знаю с чего начать.
  
   -- Начните сначала, -- ответил священник, -- говорите о своих грехах. Что-то же вас привело сюда. Если вы все свои дела оставили и пришли в кои то веки в храм, значит есть причина.
  
   -- А что нужно говорить?
  
   -- Нужно каяться в своих грехах, говорить о том, что вашу совесть беспокоит, чтобы получить от Бога прощение. Как у врача: если мы не укажем врачу на место, которое болит, то и лечить нас невозможно. Есть заповеди, помня которые, мы знаем волю божью о нас, людях, и можем судить о том, что есть грех.
  
   N лихорадочно начала вспоминать заповеди. Кроме "Не убий" и "Не укради" ничего в голову не лезло. Тот секундный порыв, который заставил ее сказать священнику, что она пришла на исповедь, куда-то испарился и теперь ей захотелось просто побыстрее и с честью выйти из этой непривычно ситуации. Снова показалось немыслимым и невозможным вот так запросто здесь откровенничать перед совершенно незнакомым человеком.
  
   -- Ну я, вроде, ничем так не согрешила, -- начала N и услышала как священник тяжело вздохнул, как бы говоря: "Как же вы мне надоели, каждый день одно и то же". N это очень не понравилось. - не воровала, не убивала, мужу не изменяла.
  
   -- И не обманывала никого? - Вдруг спросил священник с живым интересом.
  
   -- Да вроде нет. Ну может по мелочи... не знаю.
  
   -- Аборты делала? - в ленивом голосе батюшки непонятно откуда появился металл и исчезли интонации, так что невозможно было понять: вопрос это или утверждение.
  
   -- Да, один раз. - проговорила ошарашенная такой резкостью N.
  
   -- А зачем же ты мне врешь? - таким же металлическим голосом, но теперь явно вопросительно проговорил священник, да еще и на "ты" перешел.
  
   --Я? - Не поняла N. - Я правду говорю!
  
   -- Ну как же? Только что ты мне сказала, что никого не обманывала, а первую свои исповедь начинаешь со лжи.
  
   -- С какой лжи?--N совсем запуталась. - Я вам правду говорю. Вы меня спросили, я ответила...
  
   -- Так... -- батюшка заметно смягчил тон, как бы настраиваясь на какие-то долгие и непростые объяснения. - Ты мне сказала, что не убивала никого? Так?
  
   -- Да...
  
   -- А ребенок твой не в счет?
  
   -- Какой ребенок? Я ребенка не убивала! - Совершенно искренне возразила N.
  
   Батюшка снова тяжело вздохнул. В этом вздохе читалось уже не просто "надоели", а как минимум "задолбали", если не сказать хуже.
  
   -- Так, слушай: ты сделала аборт, то есть убила своего ребенка. Ты это понимаешь?
  
   -- Ну это же... там срок был совсем маленький. - До N потихоньку стало доходить, к чему клонил священник. - Это же не ребенок, просто зародыш.
  
   --Чей зародыш?
  
   --Мой.
  
   -- А как же ты говоришь, что это не твой ребенок, и что это вообще не ребенок, если ты его зачала? Что же ты зачала? Кошку? Собаку? Или человека все-таки?
  
   N совершенно не нравилось как с ней говорят. исповедь она представляла себе совершенно иначе: добрый священник, который выслушает, не станет спорить, никому не расскажет. Этот же вцепился в нее так, как будто старался вытрясти что-то одному ему ведомое, давил на нее и вогнал в полную растерянность.
  
   -- Человека. - Сдалась N.
  
   -- Значит, ты понимаешь, что убила человека.
  
   "Нет, это не поп, это какой-то прокурор. Зачем ему еще раз повторять все это? Что он хочет от меня? Чтобы я себя тут признала великой грешницей? Убийцей? В конце концов у меня были причины!" -- Подумала N, но вслух произнесла только:
  
   -- Да, я не знала, простите, святой отец.
  
   -- "Святые отцы" у католиков. - небрежно отмахнулся поп. - Я такой же человек как и ты со своими грехами. Вот стою здесь, хочу тебя понять и не могу. Зачем ты убила своего ребенка?
  
   N как будто только и ждала этого вопроса.
  
   -- Ну, у меня были причины. У меня уже двое. Я бы просто не смогла содержать третьего. Зачем плодить нищету? Я решила...
  
   -- Ты решила, что так будет лучше. - Перебил священник.
  
   -- Да! Что бы я делала с третьим?
  
   -- Ты не смогла бы его прокормить?
  
   -- Ну... смогла бы, но это не все. Надо же одеть, обуть, воспитать, дать образование.
  
   N практически забыла о том, что находится в церкви на исповеди. Ее ужасно обило, что это, с позволения сказать, батюшка, у которого и детей-то, наверное, еще нет, смешал ее, буквально, с грязью, назвал убийцей. Да что он может понимать? Откуда он знает, что значит не спать ночами, стирать эти грязные пеленки, не иметь возможности даже в гости сходить или друзей к себе пригласить.
  
   -- Так, значит, если ты думаешь, что не сможешь устроить ребенка в приличную школу, ему и жить незачем? - Наивно поинтересовался священник.
  
   -- Батюшка, ну как вы не понимаете?
  
   -- Что не понимаю?
  
   -- Что такое дети! У вас у самого-то дети есть?
  
   Этот аргумент показался N железным. Действительно - сытый голодного не разумеет. Как ему понять мать двоих детей? У него там в книжке написано, что аборт это грех, убийство и т.п., вот он и шпарит по книжке. Там книжка, а тут жизнь, будь она неладна. Но ответ на вопрос совершенно сбил N с толку.
  
   -- Четверо. - спокойно ответил священник.
  
   -- И... и вам не тяжело?
  
   -- Ну, не всегда. У меня ведь все мальчишки.
  
   -- Ой! И у меня тоже! - N даже обрадовалась. Уж она-то знала что значит воспитывать мальчиков, когда они вместе.
  
   -- Так чем же тебе третий-то помешал? - Одернул ее священник.
  
   -- Я не хотела... -- начала N.
  
   -- ... плодить нищету. - Закончили за нее.
  
   Тут N словно прорвало. Как может отец четверых детей не понимать таких простых вещей, которые всегда были для нее чем-то само собой разумеющимся, простым, впитанным с молоком матери, которая всю свою жизнь посвятила воспитанию единственной дочери, которая отказывала себе во всем, чтобы дочь была хорошо одета, чтобы поступила в университет, которая нанимала ей дорогих репетиторов, а сама за три года не сменила пары платьев.
  
   -- Да! - ответила N в голос, совершенно забыв где находится. - Представьте себе - не хотела плодить нищету. Не хотела, чтоб мои дети нуждались, чтоб они шлялись по улицам, стали наркоманами! Я хочу дать им как можно больше. Лучше вырастить одного ребенка и дать ему воспитание и образование, чем у меня будут пятеро беспризорниками. Лучше воспитать одного или двоих нормально. Согласны?
  
   -- Воспитать... ммда, воспитать, это хорошо. - Пробормотал священник и почесал жидкую бородку.--А вы про Константина Челнокова слыхали?
  
   6
  
   Кто же слышал про Константина Челнокова? Только глухой! Полтора года назад все местные газеты, даже центральные наперебой склоняли его имя. Серийный убийца, людоед, который работал электриком в детском саду. Он решил "освободить человеческое обществе от проклятых черных", как он сам сказал в суде. В садике было два грузина - мальчик и девочка, ингуш, азербайджанец и еврей - Миша Штейн Берг. Его лицо на газетной полосе почему-то очень хорошо запомнилось N - маленький кучерявый очкарик с совсем недетским взглядом. "Ему бы еще скрипку в руки" - подумала она тогда и почти угадала. Отец Миши оказался главным дирижером в консерватории. Все эти дети бесследно исчезли один за другим. Милиция сбилась с ног. Искали везде. В лесу, в реке, в канализационных люках. Через месяц нашли обугленные останки в подвале одной заброшенной стройки. Там было оборудовано что-то вроде капища, где Челноков приносил человеческие жертвы своему безумию. Он связывал ребенка, заклеивал рот скотчем и отрезал сначала пальцы на одной руке, потом кисть, потом предплечье, потом всю руку до плеча и брался за другую. Дети умирали от болевого шока. А потом Челноков их ел. Просто поджаривал слегка и ел почти сырое детское мясо. Он это сам совершенно спокойно рассказал в суде и просил не сажать в тюрьму, потому что через месяц у него должен был родиться третий ребенок - девочка. Некому будет воспитывать. Дали ему пожизненное.
  
   N все это прекрасно знала и помнила, как и все в городе. Но с какой стати сейчас об этом вспоминать?
  
   -- Слышала, конечно, но это тут при чем?
  
   -- При том, что убийца детей не может быть их воспитателем. Одно другое исключает. Или ты думаешь, что убийство ребенка зачатого шесть лет назад тяжелее чем убийство зачатого два месяца назад? Или что убийство человека "неправильной" национальности хуже чем убийство не вовремя зачатого. Или людоедство хуже того, что ты ешь сама то, чем должна была кормить убитого тобой ребенка? Пойми, "пожизненно" дает не только суд. "ПОЖИЗНЕННО" ДАЕТ ЕЩЕ И СОВЕСТЬ.
  
  
  
   7
  
   Звонко ударилось о каменный пол медное распятье. Падающее евангелие священник успел подхватить. N не различая перед собой дороги от застилающих глаза слез неслась прочь от церкви, не зная куда. Ей хотелось спрятаться, укрыться. Она ненавидела себя, этого попа, эту церковь. Она ненавидела все вокруг и не знала куда деться. Змея, которая до этого момента спала внутри и изредка шевелилась, будя ее по ночам, теперь выползла на волю и аккуратно, методично складывала кольцо за кольцом на шее своей жертвы. А жертва все пыталась убежать, как будто не понимая, что несет своего врага на себе и что невозможно убежать от себя.
  
   N опомнилась только у какого-то деревянного забора, за забором гудела машина, а рядом высоко в небо возносилась стрела подъемного крана. N была на стройке. На той самой, в подвале которой полтора года назад Челноков разделывал и ел маленьких детей. Фотографии этой стройки были во всех газетах. Правда за это время многое изменилось. Заброшенную стройку возобновили, обнесли забором, чтобы она не стала местом массового паломничества любопытных.
  
   N засомневалась, что стройка именно та, тем более, что пришла она сюда совершенно себя не помня, а очнулась только здесь, перед забором.
  
   В пяти шагах от нее сидела женщина, одетая в темно-синее поношенное платье, сидела, низко опустив голову. Может быть дремала, а может о чем-то думала, а может и ждала кого...
  
   -- Простите, -- сказала N - это та сама стройка, на которой... про которую писали в газетах?
  
   -- Та самая. - Ответила женщина не поднимая головы, так как будто всю свою жизнь просидела на этой скамейке. И вдруг посмотрела на N.
  
   N отпрянула от этого взгляда, от этого лица. Это было лицо Миши Штейнберга, правда все в морщинах, с огромными мешками под глазами, но это было его лицо, которое столько раз тиражировали газеты. Это была его мать.
  
   -- Посмотреть пришли? - Безучастно спросила она.
  
   -- Я... нет, простите... ничего. - Пробормотала N Ии пошла вдоль забора. Идти больше было некуда, внутри было холодно и пусто. Пройдя метров тридцать N оглянулась. Женщины уже не было. Начинался дождик.
  
   "Пойду домой". - Решила она и зашагала дальше.
  
   Мужа дома не было. Не дождался. К приятелю наверное пошел в нарды играть.
  
  
   8
  
   "Может так и надо было, чтоб его не было". - подумала N, открывая воду в ванной и раздеваясь. Через пару минут она легла в теплую, даже горячую воду, взяла с полочки мужнину двустороннюю бритву "Жилет", раскрутила ее, вынула лезвие и после минутного раздумья чиркнула по левому запястью.
  
   Боли практически не было и крови N не видела, потому что специально не открывала глаз. У нее слегка зашумело в ушах, перед глазами поплыли разноцветные круги, напоминающие узоры, которые рисует в такт музыке компьютерный проигрыватель, потом сильно захотелось пить, потом спать...
  
  
  
   9
  
   Сергей пришел домой и увидел жену лежащую в ванной из собственной крови. Лицо ее было белее кафеля.
  
   "Скорая" успела в последнюю минуту. Никто не ручался за жизнь N, сказали готовиться к худшему, что после такой кровопотери редко выживают.
  
   Перелили свежую кровь. Дважды дефибриллятором заводили отказывающееся биться сердце. И спасли.
  
   -- Завтра можешь придти навестить свою ненаглядную. Мы переводим ее в общее. - Сказал Сергею через неделю зав отделением реанимации.
  
   На следующий день в десять утра, Сергей с охапкою цветов и бутылкой сухого красного вина, которое очень полезно для крови, зашел в палату жены.
  
  
  
   10
  
  
   -- Спасибо тебе. - Сказала N мужу, когда тот уже собирался уходить. - Я не хотела умирать. Я случайно бритвой порезалась. Я дура, да?
  
   -- Ты у меня самая замечательная. Но бритву я от тебя спрячу. И ножи тоже. - Ответил Сергей. - Тебе что завтра принести? Мяса? Фруктов?
  
   -- Принеси мне иконку. - Улыбнувшись, ответила N.
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"