В мае плохих дней не бывает, не бывает плохой погоды, и солнце, и дождь, и гроза воспринимаются как благословение. Солнце уже греет вовсю, но не печёт, а дождь не вызывает такого унылого настроение как летом, а особенно - осенью. Листва уже полностью распустилась, но не успела запылится, потерять свой весенний блеск. Сама природа и воздух дышали еще весной и свежестью.
Чтобы в такое время с утра пораньше быть в плохом настроении нужны действительно серьёзные причины, которые могли бы отвлечь от этого незамысловатого, привычного, но все же великолепия, к которому хоть и привыкаешь, но все никак не можешь надышаться.
У N причин грустить не было. Она была молода (всего то 25), здорова и ей нечего было делать. Двоих ребятишек она сдала в садик, а ресторан, в котором она работала официанткой, еще вчера закрылся на несколько дней - санэпидемстанция нашла так какую-то инфекцию, то ли и вправду нашла, то ли конкуренты ей приплатили, чтобы нашла... Как бы то ни было, а с директора содрали крупный штраф и весь штат распустили до четверга.
"Пусть только попробует старый хмырь эти дни не оплатить". - С победным задором думала N, широко шагая по бульвару и с удовольствием ловя на себе взгляды проходящих мимо мужчин.
А мужчинам и впрямь было на что посмотреть. N была из тех немногих женщин, которые не обладая ни модельной внешностью, ни шикарной фигурой, ни томным эротическим взглядом, неизменно привлекают к себе внимание. Она была той, про которую каждый скажет: "красивая!", а спроси: что в ней такого особенно красивого?" и не найдется, что ответить. И только какой-нибудь философствующий ценитель женской красоты найдет ей словесное определение: гармония. Да, именно гармония - созвучие жеста, взгляда, походки, а если бы она сейчас заговорила бы с кем-нибудь, то и голоса, неизменно привлекает к себе наше внимание, и не просто привлекает, а цепко держит, так что и не оторвешься, если захочешь. Куда там расфуфыренным, разукрашенным, вечно косящим под "Барби", девчонкам да таких женщин. В этих дурочек просто влюбляются на неделю, но любят именно таких как N и стихи для них сочиняют, и с балкона прыгают, и от любого гарема готовы отказаться ради поцелуя такой женщины. А что она сделала, а что она такого тебе обещала? Да ничего! Просто она сегодня с тобой поздоровалась, а ты уже готов тоннель в центр Земли прорыть, только ради того, чтобы она, проходя мимо, посмотрела и немного удивилась.
Такие женщины рождают рыцарей, и от таких матерей рождаются рыцари.
И уж совсем неудивительно, что посетители ресторана заказывали у N то, что никогда бы не съели, а уж тем более не заказали, если бы на месте N была другая девушка.
За эти качества она и пользовалась неизменной благосклонностью шефа, который всегда делал ей всевозможные поблажки и оказывал знаки внимания, но никогда не приставал с неприличными предложениями, то ли потому что был уже в таком возрасте, когда красивые женщины интересуют как необычное явление природы, вроде полярного сияния, то ли потому, что был примерным семьянином, а может еще потому что у мужа N был черный пояс по карате. И хотя тот не ходил по улице в кимоно, но по его лицу и габаритам можно было легко понять, что он сотворит с любым, кто без разрешения прикоснется к его жене.
Только не все так здорово в жизни... Муж-каратист вечно на тренировках и соревнованиях, N всё время на работе, так что видятся они только по ночам, а когда муж уезжал на очередную "зубодробиловку" - так N называла его многочисленные соревнования, где он с успехом доказывал, что не зря выходит на ринг в чёрном поясе, они, бывало, не виделись целыми неделями.
Но сейчас (как же повезло!) на работу идти не надо, муж дома, дети в садике... Сегодня можно заняться всем чем угодно. А угодно ей было сейчас придти домой, запереть дверь на три оборота, задёрнуть шторы и броситься в объятия мужа - пусть делает с ней что хочет, а хотел он часто и много.
N сама не замечала как ускоряет шаги, почти бежит к троллейбусной остановке, думая только о том как бы поскорей попасть домой и о том, что будет потом... Но тут радостная мысль у нее пресеклась и N стала лихорадочно вспоминать "опасный" ли у нее день и принимала ли она вчера и позавчера таблетки. Нет, нет... вроде всё правильно. А то, не дай Бог, будет как осенью. Вспомнить гадко, даже внутри скребет при воспоминании.
"Нет, об этом я сегодня думать не буду", - твердо решила N. А вот и троллейбус! Бегом! Еще можно успеть... успеть-то можно, да только это второй номер, а не восьмой.
"Зря бежала". - с досадой подумала N. - "Может на такси, а то пока эту "восьмерку" дождешься - умрёшь!"
2.
Пока она так размышляла, над парком, над дорогой, над всей, пока еще полусонной, улицей медленно, лениво пронесся низкий, густой, обволакивающий звук. Когда он растворился в воздухе, родился еще один, и еще... и вдруг словно дюжина задорных птичек защебетала в листве, то споря, то соглашаясь друг с другом, выводя звонкую солнечную песню, от которой вдруг легче задышалось и краски стали ярче, появилось вдруг какое-то неземное настроение сосредоточенное и восторженное в одно и то же время. Эти звуки были так непохожи на все, что было вокруг - гул машин, серые одинаковые дома, пахнущий пылью и бензином городской воздух. Звук этот разноцветными брызгами несся, искрами разбивался об унылые здания и немногие прохожие останавливались и поворачивали лица туда, где за густой парковой, когда-то кладбищенской, листвой невидимо находился и жил источник этой чудесной музыки
Одна старушка, которая, держа за руку девочку, может быть свою внучку, у светофора, ждала зеленого света, истово перекрестилась. Девочка искоса посмотрев на бабушку, быстро, почти незаметно и небрежно изобразила на себе некое подобие крестного знамения, и тут же, размахивая в стороны тонкими косичками, резко посмотрела по сторонам: не видел ли кто как она крестилась?
В церкви звонили пасхальные колокола.
И тем чудесней и неотземней был этот звук, что нельзя было сразу понять, откуда он. Деревья ли это поят, земля ли или само небо? Густая листва не давала с дороги увидеть маленькую, совсем недавно восстановленную церквушку и старинную колокольню при ней, которая, непонятно какими судьбами, почти нетронутая, нерушенная, только без креста на куполе, простояла все годы советской власти.
Звон затих, оставив в воздухе колокольное послезвучие, которое иногда очень долго держится, заполняя собой пространство после того, как колокола уже стихли.
Эта воскресная песня отвлекла N от мыслей о муже, о такси, о только что уехавшем и еще не приехавшем троллейбусе. Какими-то они оказались неуместными среди этого калейдоскопа звуков. Хотелось стоять и слушать и не думать о времени и о том, что нужно куда идти, куда-то ехать. Просто быть одной и слушать. Слушать. Жаль только, что колокола замолчали уже.
И в ту же секунду пономарь на колокольне, будто услышав ее мысли, и с новым, удвоенным усердием принялся плести серебристо-воздушные, тут же растворяющиеся в воздухе, узоры, останавливая время и раскрашивая мир разноцветными искрами.
N вспомнила, что два года уже не была в церкви. Последний раз она была в ней, нет не в этой, а в большом соборе, когда покупала венчик для умершей мамы, потом вроде бы свечи ставила, какая-то служба была... панихида , что ли... "панафида" - как услышала она от какой-то старушки.
" Совсем за маму не молюсь... да и вообще не молюсь..." - вдруг подумала N, и как-то, что ли стыдно стало. Церковь-то вот она, радом, а ни разу не зашла. Каждый день мимо детишек водила в садик и не зашла...
"Пойти, что ли, эту самую "панафиду" маме заказать? Пусть хоть поп помолится". - Решила она и с удивлением для себя заметила, что идет по аллейке из старых лип в сторону церкви.
3.
Храм Покрова и колокольня при нем выныривали из гущи парка так неожиданно, как бывает вдруг среди лесной подстилки показываются два коренастых боровика. Кажется, сто раз проходил уже по этому месту и вдруг - такое чудо!
Церковь и колокольня представляли собой несколько негармоничное зрелище: только что отстроенный, новенький, как будто пластмассовый крохотный храм, походящий скорее на часовню (уж как построили, так построили) и коренастая, старинная колокольня - с другой. XiX век встретился с XXl-м . так и стояли они такие разный, непохожие, но в тоже время родные друг другу, говорящие о чем-то им одним только понятном на совершенно непонятном для N языке.
Она остановилась, невольно залюбовавшись этим нелепым маленьким городским, совсем не городским, чудом. Шум улицы уже не доносился сюда, дома были невидны, как будто и не было их никогда. О том что это все-таки городской человеческий мир напоминали только две старушки о чем-то горячо, но тихо спорящие на паперти. Одна показалась N знакомой. Ну, конечно! Это та самая с девочкой у светофора.
Облезлая белка спустилась вниз по стволу и умилительно уставилась на N.
-- Добрый вечер, кормить нечем. - Улыбнулась N.
Белка зацокала, как бы говоря: " Ну что же ты? В гости - и без угощения?" и нарезая спираль вбежала вверх по дереву.
Миновав старушек, которые были ей совершенно неинтересны N с трудом открыла церковную дверь, удерживаемую тяжелым, тугим доводником.
"Ясно. Чтоб не хлопали". - Сразу сообразила она, но все же осторожно закрыла дверь, придерживая створку.
В первые мгновения в полумраке храма N. Практически ничего не могла разобрать. В глубоком сумраке впереди мерцали желтыми глазами свечи, слегка выхватывая из темноты стену иконостаса "под старину".
-- Христос Воскресе! - прогудел над ухом N. густой бас, такой же густой как этот сумрак. Из-за колонны квадратная двухметровая фигура дьякона, широко, как бы играючи, размахивающего миниатюрным кадилом, которого скорее напоминало брелок в огромной лапе этого одетого в стихарь борца сумо. Волосы и борода дьякона топорщились во все стороны, что делало его похожим на какого-то сказочного лешего. И пахло от него чем-то лесным, природным, душистым.
"Нуда, ладан же это смола!" -- вспомнила N. и сама поразилась своей эрудиции в церковных делах. - "А где же поп?"
-- Христос Воскресе! - снова прогудел дьякон в сторону N.
N. конечно знала, что что-то нужно сказать в ответ. Но вот что?...
-- Спа.. спасибо... -- сказала N. Первое, что пришло в голову.
Церковный "леший" удивленно наклонил набок львиную Глову, рассматривая N. как некое заморское чудо, как будто все люди во всем мире были такими огромными и косматыми как он, а маленькие красивые девушки прилетали раз в тысячу лет с Альфа Центавра.
-- Пожалуйста. - Как ветер в трубе пробасил он, обнажив в широкой улыбке два ряда крупных зубов и махнул у нее перед лицом кадилом.
В ту же секунду N. Оказалась как в облаке в клубах густого ароматного дыма, пахнущего хвоей, лесом и чем-то еще совсем незнакомым.
А мохнатый голиаф уже скрылся за колонной и снова кому-то прогудел: "Христос Воскресе!"
-- Воистину Воскресе! -громко пропищал ему в ответ звонкий мальчишеский голос.
"Ах вот, что нужно ответить!" -- вспомнила N. и потупилась.--"Надо же, как неудобно..."
Это неудобство как-то неожиданно сковало ее. Она вдруг почувствовала себя чем-то совершенно инородным в сумрачном пространстве храма. Она совершенно не представляла себе куда пойти, как повернуться. Да и где тут, в конце концов заказать эту самую "панафиду", из-за которой она, собственно сюда и пришла?
Лишним источником скованности и беспокойства стал для N. ее внешний вид. Ну еще бы! Блузка с глубоким вырезом, белые обтягивающие джинсы.
"Как бы не поперли меня отсюда". - подумала N., только сейчас поняв, почему так странно покосились на нее эти две спорящие на паперти бабки. -- "И все- таки где тут за упокой заказать? И рядом никого нет, спросить".
Пока она так размышляла, из сумрака вдруг неожиданно вынырнула новая фигура, такая худая, что черный подрясник висел на ней как на вешалке, и перехваченный поясом напоминал скорее домашний халат, только черного цвета. Увидев крест на груди N. поняла, что это священник.
У батюшки было совсем молодое лицо ("лет 25-27" -- сразу решила N.), совершенно отсутствующий взгляд под круглыми стеклами очков, которые совершенно ему не шли и жиденькая русая бородка, которая делала его похожим то ли на козла, то ли на Дзержинского. N. невольно улыбнулась своим мыслям.
Не меняя выражения равнодушного ко всему лица, священник подошел к высокому, по грудь, скошенному столику, напоминающему нотный пюпитр, достал из выреза епитрахили небольшой крест из желтого металла, книжечку и положил на столике. Немного постоял, так же равнодушно оглянулся по сторонам и увидев, что из разных сторон храма к нему спешат насколько старушек, достал из кармана еще одну книжечку красного цвета и стол что-то по ней читать.
Чтобы лучше слышать, четыре старушки и мальчик, тот самый, который громче всех кричал "Христос Воскресе", еще теснее сплотились вокруг священника. Бабульки истово крестились и согласно кивали, соглашаясь с тем, что читал священник.
Судя по тому что священник совершенно игнорировал N, ее декольте и брюки в обтяжку, она поняла, что ее, скорее всего, уже не попрут. Немного успокоилась, тем более, что чтец вполголоса бубнил что-то умиротворяюще-сонное. Впервые N с удивлением отметила про себя, что на нее никто не смотрит, что на здесь никому, кроме себя неинтересна. Сидит как белочка в уголочке и наблюдает за незнакомым для себя миром.
Такое сравнение очень понравилось N и она, забыв уже зачем пришла, решила понаблюдать за тем, что происходит вокруг. Да хоть вот за этим, сонным, что-то бубнящим старушкам, батюшкой.
" Да какой же это батюшка? Пацан! Борода не растет - тори волосины. Вот тот здоровый, лохматый, сразу видно - поп".
Между тем священник закончил читать молитвы. К нему подощел мальчишка лет 12-ти, тот накрыл его епитрахилью, мальчишка что-то зашептал ему на ухо, после чего священник перекрестил ему макушку.
"Умолк простивший мне грехи.
Лиловый сумрак гасит свечи,
И тёмная епитрахиль
Накрыла голову и плечи.
Не тот ли голос: "Дева! Встань..."
Удары сердца чаще, чаще.
Прикосновение сквозь ткань
Руки, рассеянно крестящей."
Вспомнились N ахматовские строки.
"Ах, так ведь это исповедь!" -- сразу догадалась она. N почему-то представляла себе исповедь, так как ее показывали в западных телесериалах: кабинка, священник за решеткой... ты его не видишь, он тебя не видит, говори что хочешь... "покайся, дочь моя"...и всякое такое. А тут - на тебе! Кайся давай при всех. Все смотрят.
"Птицы, покайтесь в своих грехах публично". - ни к селу ни к городу вспомнила она безумный призыв со скалы отца Федора из "12-ти стульев". Птицы, покайтесь... покайтесь птицы...
Тут через сознание N резко, будто прострелом навылет, пронеслась мысль: "А как же можно вот так запросто подойти к человеку и рассказать самое сокровенное, самое больное, самое гадкое... а что он скажет... а если не скажет... так ведь бывает такое деликатное молчание, которое и вынести нельзя - лучше б обматерили да по физиономии заехали. Нет. Я бы не смогла, точно не смогла бы" . - окончательно решила для себя N уже не обращая внимания на то, что происходит рядом, поначалу так ее заинтересовавшее.
Сам собой вспомнился вчерашний, позавчерашний, позапозавчерашний сон, который уже второй месяц мучил ее и не давал выспаться. Сон это меньше всего был похож на сон. Просто перед N снова и снова прокручивался как будто заснятый на пленку ее разговор со своим гинекологом - Маточкиной Елизаветой Федоровной. Такой спокойный, доверительный, умиротворяющий разговор.
4
-- Ты заходи, садись. Как дела у тебя? Что-то давно не заходила.
--Я, Елизавете Федоровна, насчет анализа. Я вчера сдавала. Вас не было... Готово уже?
Кроме имени и отчества было в этой докторше еще что-то царственное: прямой, несколько длинноватый нос, высокий белый лоб, волевой подбородок, безупречно ухоженный руки и спокойный, снисходительный покровительственный взгляд. Воплощенная уверенность. Совершенно невозможно представить такую женщину на вечеринке, танцах, беззаботно хохочущую с подружками, невозможно представить ее у плиты в халате, жарящей яичницу или с любовником в постели. Так же невозможно, как невозможно представить скульптуру Церетели в коровнике. Нет, это существо только для кабинета. Она все знает лучше тебя, всем ведает, что тебе нужно, все за тебя решит и скажет как дальше жить, не отрываясь при этом от свих бумажек.
-- А, да-да, вчера Наташа была. Я только сегодня из отпуска. - рассеянно, как бы про себя проговорила Елизавета Федоровна, и слегка сощурившись, компенсируя небольшую близорукость (очки она не носила принципиально), стала перебирать вчерашние бумаги. - Ага вот она! То есть ты. На, смотри сама.
N взяла справку, покрутила ее в руках, попыталась сощуриться как Елизавета Федоровна.
-- Я ничего в этих кара... простите, мне тут ничего непонятно.
-- Ну там же плюс стоит. Что же тут непонятного?
-- Значит... -- упавшим голосом проговорила N.
-- Значит "положительно" -- закончила за нее докторша. - И-не-более-того. - промычала-пропела она себе под нос, черкая что-то в карточке.
В кабинете стало тихо, только скрипела в тишине кожаная папка, которую Елизавета Федоровна для удобства подложила под ослепительно белый, белее стен и халата, форматный лист, и, как всегда, что-то с усердием выводила на нем своим каллиграфическим, совершенно немыслимым для врача почерком, крупная, похожая на миниатюрный бомбардировщик, муха третий раз облетела кабинет по периметру, аккуратно держась вплотную возле стены, словно боясь упасть, как тот нализавшийся гуляка из анекдота, у которого никак не кончался забор, потому что он ползал вокруг бочки.
"Что же делать?" -- подумала N и громко судорожно сглотнула.
-- Ну, что молчишь? Рожать будешь?--по деловому спросила Елизавета Федоровна, не отрываясь от писанины.
-- Н-н.. не знаю... -- промямлила N.
Беременность совершенно не входила в ее планы. На работу только устроилась, с мужем в горы собирались. Теперь все. С ее-то токсикозом, а без токсикоза точно не обойдется, в ресторане ее вывернет наизнанку в первые пять минут. Нет, о работе точно придется забыть.
Докторша закончила писать и исподлобья взглянула на бледную, растерянную N, опустила глаза, аккуратно поставила пропущенную запятую и подняла голову:
-- Смотри, если беременность прерывать, то лучше сейчас, на ранних сроках. Потом осложнения могут быть какие угодно. У нас, конечно, лучшие в городе условия, но гарантий никто не даст. Не девочка - сама понимаешь. А сейчас - вакуум и... вечером уже дома. Короче, сама решай, у тебя уже двое. Куда тебе третьего? Нищету плодить? - методично, тоном учителя у доски, мягким, но не допускающим никаких возражений, глядя N прямо в глаза, объяснила она.
Пока Елизавета Федоровна говорила, перед глазами N со скоростью поезда, мелькающего перед лицом размазанными от скорости окошками, пронеслись ее планы на завтра, на месяц, на год вперед. В каждом окошке видны были свои пассажиры: муж-каратист, который ее так любит и хочет, который редко бывает дома, а когда бывает, никак не может "налюбиться", горы, где они были в медовый месяц и вот уже шесть лет мечтают поехать снова кататься на лыжах, прекрасная работа в самом крутом в городе ресторане "Золотой телец", куда устроилась по такому блату. Второго случая не будет. И мамы не будет, не будет ее зарплаты, которую та почти до копейки отдавала молодой семье.
"Поезд" отгромыхал и уехал, увозя все ее планы и не обещая вернуться. А уцепиться за подножку последнего вагона помешала маленькая кучка клеток, еще не ощутимая где-то там внизу живота, никак еще себя не проявившая, но там, в справке лаборантскими каракулями заявляющая о своем существовании, возомнившая, что она важнее блатной работы, горных лыж и маминой зарплаты, которой уже никогда не будет.
Теперь я тут главный, Главная, ГЛАВНОЕ! ГЛАВНЫЕ!!! - заявили клеточки внизу живота. Во всяком случает N показалось, как будто это действительно кто-то сказал.
-- А когда можно? - ответила N этому голосу уже вслух.
-- Да хоть через час. Я буду свободна и сама все сделаю. Подождешь?
N молча кивнула
-- Ну пойди пока в коридор, погуляй, я еще несколько человек приму и тогда в... -- Елизавета Федоровна посмотрела на часы. - В одиннадцать сорок подходи в кабинет, и вот это еще купишь. -она протянула N рецепт, и нисколько не дожидаясь реакции на свои слова, сощурившись, стала искать еще чью-то карточку.
N вышла в коридор. Там было немного прохладнее, чем в кабинете, даже продувал небольшой сквозняк. Села на белый пластиковый стул у стенки. Такие стулья обычно стоят в летних кафе на открытом воздухе и предательски часто ломаются, поэтому и стоят гроши, как одноразовая посуда. А украдут - на жалко.
Кроме мыслей о стуле в голове было совсем пусто.
Стало ск4чно и N подошла к окну. Возле которого висели всевозможные стенды и медбюллетени, подробно рассказывающие о том, как для женщины важно то, что у нее ниже пояса и что делать, чтобы с этим не было никаких проблем.. со стенда посвященного проблемам климакса смотрела улыбающаяся тетка лет 50-ти с лошадиными ненастоящими зубами и в темных очках. Предполагалось, что она глотает какие-то чудодейственные таблетки и забыла о всех своих "приливах" и "отливах". А дальше, слева форматный, распечатанный 10-м шрифтом (читать - глаза сломаешь) на принтере листок: "Вред аборта".
Еще левее:
"Аборты по социальным показаниям. Тел.: 325 - ....."
"Анонимные аборты на любом сроке. Тел.: ......."
"...Тел.:..."
"...Тел.:..."
"...Тел.:..."
"Все это хоть раз да делали". - Как-то лениво подумала N - "Ничего страшного..., а вечером уже дома".
Она достала мобильник:
-- Алло! Сергей, привет! Это я. Да... знаешь, я только вечером смогу домой...я понимаю, но вот тут...ну, такие неприятности - я тут каблук сломала и сижу в мастерской, жду когда сделают, а тут очередь. Нет не надо за мной заезжать! Я во второй половине дня к врачу, к гинекологу. У меня тут не все в порядке. - Она перешла на шепот. - Нет, не серьезно, но к врачу обязательно надо. Прости, я вчера забыла сказать. И это... сегодня нельзя будет... прости... и завтра... прости, так надо не обижайся, я не меньше тебя расстроилась. Так надо... ага... целую. Пока! Не переживай!
N выключила трубку и сама удивилась тому, как легко соврала мужу. А ведь раньше не врала вообще.
"Нет. Ему правду знать ни к чему". -- Решила она и продолжила изучать стенды.
5
-- Ну что, я тебя жду. - раздался за спиной голос Елизаветы Федоровны. Как незаметно она подошла. - Идем!
Всегда сон обрывался на этом "Идем!" N просыпалась, долго лежала в темноте с открытыми глазами и думала, а что было бы если б не не пошла? Он бы уже толкался в животе. Хотелось заплакать, но всегда находились усилия, чтобы этого не сделать.
А в горы съездили... муж в первый день упал с подъемника. Непонятно как жив остался, сломал запястье. Поехали домой.
А сейчас пред N опять было лицо докторши.
-- Идем! - повторила она.
-- Вы ко мне?--Спросила она почему-то мужским голосом. Голосом молодого священника.
С N мгновенно спало оцепенение и она вдруг почувствовала что на веке у нее набухла большая, тяжелая, горячая слеза, которая никак не хотела упасть, из последних сил держась за густо накрашенные ресницы. N моргнула и слеза, наконец освободившись, быстро побежала по щеке, оставляя за собой темный хвост размазанной косметики.
N окончательно пришла в себя, и с ужасом представила, какое жалкое зрелище являет сейчас собой с красным носом, а нос у нее всегда подобной ситуации предательски краснел как светофор, и размазанной по щекам тушью.
-- Вы ко мне? - Повторил священник.
-- Что? - Не расслышала N и подошла на пару шагов.
-- Вы исповедоваться пришли? Да?
-- Не...-- замотала головой N.
--Угм... --священник сгреб в охапку свои кресты-книжечки и собрался уходить, небрежно бросив из-за плеча взгляд.
"Птицы, покайтесь... покайтесь, птицы..."
-- Я это... я не знаю... наверное, к вам. - сама не понимая почему проговорила N. Ей сейчас захотелось все рассказать этому почти мальчишке, и бежать, бежать отсюда и никогда больше возвращаться, а если Бог есть пусть простит, пусть сделает так, чтобы она не просыпалась каждую ночь от этого "Идем!"
"Птицы покайтесь..."
Батюшка между тем снова аккуратно разложил свои культовые принадлежности на столике.