Опубликовано в журнале "Полдень XXI век", N 3-2004

ФИБУЛА АРГЕНТУМ

С циферблата на Коха смотрели ангелы из "Сикстинской мадонны". А Кох давил из себя воздух с такой силой, что складки на животе заворачивались внутрь, и в глазах начинали юркать огненные сверчки.

И лица ангелов менялись вместе с его лицом. Кох знал, что этого не может быть, что они нарисованные. И всё же не верить своим глазам он тоже не мог: с последним дуновением его ноздрей головы ангелов переставали лежать на ручках свободно и мягко, а с их лиц уходила задумчивость. Со вдохом лица оживали, но с новым выдохом поникали опять. Наверное, случалось это потому, что от натуги Кох переставал слышать привычное, как сами ангелы, тиканье. А может, минутная стрелка, описавшая уже полный круг, каждое мгновенье своего неустанного хода меняла пропорции света и теней на циферблате, и подлинный, тайный замысел художника давал о себе знать? Говорят же старики, что если долго глядеть на эдельвейс, можно увидеть, как он растёт и распускается...

Вошла мать и тоже посмотрела на часы.

- Ну как?

- Ничего - прошептал Кох.

- Это плохо. Очень плохо. Я даю тебе еще одну четверть часа. Будь старателен.

Через пятнадцать минут часы зашипели, и какие-то жестяные лепестки внутри стали выщёлкивать мотив "О, танненбаум". Кох опустил голову в колени и заплакал. Вошла мать и посмотрела на Коха.

- Встать!

Кох встал, вытянув руки по швам. Мать заглянула внутрь пустого, выбеленного хлоркой горшка c надписью "KLEINE". Перевела взгляд на ягодицы Коха. Синие, очерченные багровыми дугами, они напоминали... Они были подобны концу увеличенного до чудовищных размеров орудия пытки. Пытки, которой её подвергали дважды в неделю. Либо трижды, если неделя предваряла месячные или наступала за ними.

- Нагнись!

Кох нагнулся, и ноги его задрожали. Мать схватила его за подол рубахи и четыре раза шлёпнула по каждой ягодице так, как бьют по щекам, туда-обратно.

- Исполняй свой долг! Исполняй свой долг!

Шлепки получались звонкими, но не больными, потому что задница Коха совершенно онемела. Но обидно было, и Кох всхлипнул.

- О! Ты ещё смеешь пускать слёзы? А ну-ка, встань в угол!

Кох подтянул штаны и шагнул в угол между буфетом и стеной. Но оказалось, ноги онемели тоже. Кох схватился за столешницу буфета. Звякнул хрусталь, приданое матери.

- Осторожно! - крикнула мать. - И не думай разжалобить меня! Ты будешь стоять в углу ещё один час.

Стоя на дрожащих ногах, Кох поймал носом сквозняк, струившийся между буфетом и стеной. Пахло картоном и деревом, а ещё - старыми книгами или корицей. Кох стал мечтать, как он удерёт в Вест-Индию. Вспомнились гравюры в книге Антонио Пигафетты: европейцы в касках, туземцы в перьях, пальмы, пики, кусты, кресты - и всё почему-то слегка колышется, как водоросли.

Скрипнули половицы, и стены гостиной обежал зайчик - стеклянную дверь буфета бесшумно открыли. Кох вспомнил: в буфете песочные пирожные. Он сделал шумный глоток. Пол дрогнул и хрусталь зазвенел. Из-за буфета осторожно вылезла причёсанная на прямой пробор голова сестры с глазами фарфоровой пастушки, убегающей от пастушка из фарфора.

- О! Что делаешь ты здесь?

Сестра откусила от пирожного половину и тут же пихнула в рот остаток.

Кох ещё глубже засунул нос в щель со сквозняком.

- А-а-а! Ты свой долг снова не исполнил! Что же натворил ты, дружочек? Ты сам виноват.

Сестра торопливо дожевала пирожное и отряхнула фартук.

- Впредь будешь ты знать!

Гостиную озарили кафельные блики - из кухни размашистым шагом вышла мать. Не спуская глаз с Коха, она обеими руками распахнула дверцы буфета.

- Мама, знаешь ты, что он сделал? - прищурилась сестра. - Он пирожное сожрал!

- Это ложь! - воскликнул Кох, но влажная, пропахшая луком ладонь уже шлёпнула по его губам.

- А ещё он изображал, как пьёт кюммель из твоего хрустального фужера. Посмотри, как на ножке следы от его пальцев остались.

Мать воткнула один палец в дно фужера, другим ловко поддела хрустальное основание и вынесла фужер на солнечный луч.

- Это верно... Верно! Смотреть в глаза!

Кох поднял голову и посмотрел в кипевшие белым ключом глаза матери.

- О, мерзавец! Смотри, на его краю остались следы от твоих губ! О, мерзавец! Подожди ещё один час, когда вернётся твой отец! А пока что продолжай стоять. Сейчас будешь ты без обеда оставлен.

Отец пришёл вовремя - в столовой как раз зазвенели тарелки, а в картонный сквозняк вмешался запах снятого с плиты горохового супа с беконом. В прихожей щёлкнул замок, следом зазвенела связка ключей - десятки ключей на огромном стальном кольце.

Причесываясь на ходу, отец вошёл в гостиную. Встав под люстрой, он чуть наклонился вперёд, зажмурился и, приподнявшись на цыпочках, издал звук доски, нехотя отпускающей гвоздь вслед за гвоздодёром. Снова отозвался хрусталь.

- О, ты уже здесь! - крикнула мать из столовой, и тут же часы заиграли "О, танненбаум". - Мой свои руки и садись обедать. Сегодня мы садимся обедать только втроём.

Из столовой выбежала сестра. Она с размаху бросилась на шею отца и впилась в его губы.

- Знаешь ты, что натворил он сегодня? Он не исполнил долг - раз! - выкинула сестра из кулака большой палец. - Он сожрал пирожное - два! Он делал вид, что пьёт кюммель из маминого фужера - три! Три! - глядя отцу в глаза, сестра ткнула тремя растопыренными пальцами в Коха.

Отец подошёл к Коху, расставил сапоги шире плеч и спросил:

- Это верно?

- Нет - ответил Кох.

- А! Га! - отрывисто сказал отец. Кох втянул голову в шею, но отец хлопнул ладонью по кулаку и ввинтил кулак в ладонь.

- Лжец! Но ты ведь лжец! - затряс отец кулаками над головой Коха. - Или ты уже стал глупее, чем дозволено полицией? Одно или другое. Ну, подожди.

Суп сменился сосисками с капустой. Следом из щели повеяло горячими булочками и кофе. В животе Коха, и без того нывшем после утренних потуг, перевернулась медвежья лапа.

В гостиную вошла сестра и достала из буфета вазочку с тремя пирожными. Кох шмыгнул носом.

- Так-то, осёл! - сказала сестра.

"Сука! Шлюха!" - подумал Кох. Но сестру недаром уже два месяца учили играть на арфе и слушать шелест тростника.

- О! О! - воскликнула она и бросилась в столовую.

В столовой всё замерло, и три такта часов было слышно только, как шуршали хорошо разработанные арфой пальцы. Громыхнули стулья и в гостиную выскочили сначала сестра и отец, а за ними - мать, протворно-страдальчески разминающая поясницу.

- Подождите! - крикнул отец и расставил руки перед матерью и сестрой. - Его проучу я.

Сестра и мать замерли. Отец опустил руки.

- Итак, он лжёт. Он не исполняет долг. Он ворует у семьи. Он уже попивает кюммель.

С каждым "он" отец подходил к Коху всё ближе, и с каждым шагом голос его повышался.

- Но этого мало. Оказывается, он знает слова, которых никогда не слышал в доме отца. - Волоски в отцовских ноздрях шевелились тараканьими усами. - Где же он их слышал? Где слышал ты их, бестия?!

Отцовское брюхо упёрлось Коху в лицо и ему стало трудно дышать.

- У него нет стыда. - Над отцовским плечом показалась голова матери. - Что ж, - мать покачала хвостиками завязанного надо лбом платка, - я верну тебе стыд. Подождите!

Кох слышал, как в кладовой щёлкали замки чемодана, и даже понял, какого. И он подумал, что хорошо бы спрятаться в этот чемодан из зелёной кожи, обитый жёлтыми, похожими на петли старинных ворот, кожаными полосами.

Мать вошла в гостиную, одной рукой поправляя хвостики, а в другой держа стопку одежды.

- Человек без стыда есть дохлая кошка - снова начала мать. - Но я снова рожу эту дохлую кошку. Раздевайся!

- Быстрее! - крикнул отец, оттолкнувшись от воздуха кулаками.

Кох расстегнул рубашку, стащил её и майку, вопросительно посмотрел на мать.

- А штаны? Почему не снял ты штаны? - мать переглянулась с отцом.

- Штаны - подтвердил отец.

Кох выбрался из штанов, протянул их матери.

- И трусы тоже - сказал отец. Глаза сестры вылезали из орбит.

Кох не шевельнулся.

- Ты знаешь, что такое закон? - сквозь зубы начал отец. - Закон - это значит, что все должны исполнять свой долг. Твоя сестра его исполняет. Твоя мать его исполняет. И я его исполняю. Я вас кормлю. Но если я не буду исполнять свой долг, меня отведут в тюрьму. И тебя тоже отведут в тюрьму, если ты не будешь исполнять свой долг.

- Или хочешь ты в тюрьму? - крикнула мать.

- Живо, осёл! - топнула ногой сестра.

Звякнул хрусталь. Мать схватила Коха за руку и вытащила под люстру.

- Ну!

Кох всхлипнул и, повернувшись к сестре боком, медленно снял трусы.

- А теперь... - начала мать, но отец перебил её:

- А теперь на месте - шагом... Марш!

Кох зашагал на месте. Мать посмотрела на отца, но отец не подхватил её взгляда, а вместо этого затряс перед собой кулаками, закричал:

- Шире шаг! Шире шаг, шельма!

Кох зашагал быстрее. Лицо у него горело, горело - наверное, от непривычной прохлады между ног.

- Раз, раз, раз-два-атри! Раз, раз, раз-два-атри! Выше ногу! Отмашка рук! Кулак поднимается до уровня пряжки! Нога поднимается на пятнадцать-двадцать сантиметров! Раз, раз, раз-два-атри!

Сестра захохотала голосом матери. Да и сама мать еле сдерживалась, мотая головой, от чего бисер слёз стал разбегаться по её скулам.

- Говори: "Я - свинья!" Ну!

- Я свинья - прошептал Кох. Сестра радостно захрюкала.

- Я, я, я сви-нья! Повторяй! Я, я, я сви-нья! "Я" - под левую ногу, ну!

- Я, я, я свинья! - проговорил Кох. Он уже задыхался.

- Раздельно! Громко! Внятно!

- Я! - закричал Кох - Я! Я сви! Нья!

Сестра бросилась к себе и выскочила, как факел неся над головой засаленный бумажный конус.

- На месте... Стой! Я-сви-нья!

Кох замер. Сестра прыгнула к Коху, но её остановил отец. Он расчёской разбросал волосы Коха на прямой пробор и сам надел на его голову колпак с приклеенными свиными ушами, буквами "Я свинья" и рисунками клыкастых рыл.

- На месте шагом марш!

Кох снова зашагал.

- Держать головной убор! Не молчать, ну!

- Я! - начал Кох с левой ноги - Я! Я сви! Нья! Я! Я! Я сви! Нья!

- Я! Я! Я сви! Нья! - шёпотом подпевал отец, хлопая себя по ляжке в такт левой ноге Коха.

Мать судорожно вздохнула и утерла слёзы. Сестра обняла мать за талию и склонила голову на её плечо.

- Стой! - скомандовал отец.

- Ну, теперь хорошо! - сказала мать. - Теперь ты понял, что такое стыд? Я тебя спрашиваю?

Тяжело дыша, Кох, было, кивнул, но колпак скользнул в сторону. Пытаясь его удержать, Кох снова хотел кивнуть, но голова сама собой качнулась в знаке отрицания.

- О! Я так и знала! - воскликнула мать. - Ну что ж, дружочек! Тогда нам настала пора распрощаться с тобой. - Одевайся!

И мать сунула Коху стопку одежды из чемодана. Сестра сорвала с Коха колпак, потому что сверху лежал суконный шлем, в котором Коха водили гулять в прошлом или позапрошлом году. Мать надела шлем на Коха и застегнула на подбородке железную пуговицу. Следующим было старое пальто. Как ни старался Кох, сам он в него влезть не смог - вырос. Мать снова пришла на помощь - чуть не вывихнув Коху руки, она всё же засунула их в рукава и запахнула пальто. Сестра подала матери пояс и мать завязала его узлом на животе Коха. Остались одни тапочки. Вернее, старые отцовские шлёпанцы из рыжей эрзац-кожи. Кох надел и их, и стал похож на лыжника. Штанов в стопке не оказалось, и Кох шаркнул ногами в сторону стула, на спинке которого висели его аккуратно сложенные штаны.

- Ну нет! - низким голосом сказала мать и шлёпнула Коха по руке. - Эту одежду мы отдадим послушному мальчику из бедной семьи. А тебе придётся ходить в этой одежде!

К костюму Коха добавили вязаную сумочку на длинной шерстяной верёвке - наконец-то для подарка покойной соседки нашлось дело. Отец принёс из прихожей ореховую палку, с которой он ходил в буковый лес будто бы искать трюфели, а на самом деле валяться под развесистым буком, в сени которого задумывал стихи знаменитый поэт, и пить там с дружками - каждый из своей фляжки.

- Годен! - крикнул отец, и сестра снова захохотала.

- Ну что ж, уходи! - сказал мать. - Тебе не нравится в доме твоего отца? Так иди ищи себе другой! А сумку держи пошире! Тебе будут бросать туда обглоданные кости и корки хлеба.

Отец покивал, а сестра схватила Коха за плечи, развернула к прихожей и поддала ему под зад коленом.

Часы заиграли "О, танненбаум" и в дверь позвонили.

- Доктор Рамбов! - воскликнули отец с матерью хором и переглянулись.

- Нет! - взвизгнула сестра и бросилась в свою комнату.

- Открой ему! - крикнула мать.

Кох снова забился в угол.

В прихожей раздались приветствия. Знакомо звякнул саквояж, набитый чем-то металлическим и даже на слух блестящим. Знакомо прозвучала шутка о доцентской плеши, самовольно присвоенной человеком без образования.

- О, вы большой хитрец! - закончил доктор Рамбов, вышагивая в гостиную на своих журавлиных ногах. Потирая плешь, вошёл отец.

- Что, начнем с мальчика?

- Даже и не знаю, доктор, - суетливо заговорил отец. - Недавно жене сказали, что мальчику в его возрасте ещё рано...

- Кто сказал? - воскликнул доктор Рамбов.

- Товарка, доктор. Это ей сказала товарка, а товарке - доктор Ораниенбаум.

- Так может быть, вы и обратитесь к доктору Ораниенбауму? - закричал доктор Рамбов. - Рекомендую, это замечательный малый. За свой диплом он заплатил огромную сумму. Что ж поделаешь - эта вещь стоит того. Но берёт он совсем немного. Совсем немного, милейший.

- Ну что вы, доктор... - смутился отец. - Я неверно высказался, прошу извинить меня. Я хотел только сказать, что лучше бы сегодня начать с девочки. Мы её подготовили. Мы выполнили все ваши инструкции, доктор. А мальчика можно только осмотреть.

С каждым отцовским словом доктор Рамбов нагибал склонённую набок голову всё ниже. Дослушав до конца, он подбросил её, как учитель музыки, дослушавший до конца сложный пассаж:

- Так где же мальчик?

- Вот он - робко показал отец на Коха.

- Что? - изумился доктор Рамбов. - Это ваш сын? Слушайте, в вашем доме есть чернильница? Нет? Когда появится - бросьте её в это существо. Испытанное средство.

- О, доктор, сколько у нас с ним хлопот! Сколько хлопот! Вы и представить не можете, сколько слёз провела жена, пытаясь сделать из него человека.

- Пролила - буркнул доктор Рамбов и в два рывка развязал пояс на животе Коха. - Снимите шапку сами.

Из жилетного кармана он достал миниатюрную рулетку и принялся обмерять тело Коха.

- Плохо... Плохо... Плохо... Голову... Голову! Закрыть глаза... Оскалить зубы... Плохо... Снова плохо... Опять плохо... И ещё раз плохо.

Доктор Рамбов выпрямился и нажал на кнопку. Стальная лента с визгом юркнула обратно, а рулетка вернулась в карман. Доктор Рамбов потёр переносицу.

- Послушайте, любезный... М-м-э-э. Не хотел бы вас огорчать, но дело гораздо серьёзнее, чем вам, вероятно, кажется. Перемены тем более поразительные, что произошли они в течение всего только одного месяца. Обратите внимание: удлинённые конечности - коэффициент один и пятнадцать по шкале Краузе-Дюбуа. Один и пятнадцать! А было - один и девять! У меня прекрасная память, милейший, я вам не Танненбаум. Далее: угол нижней челюсти и лобной кости превысил критический - то есть начало брахикефалии. Ан-но-мальная волнистость затылочной линии оволосения! Но самое главное - соотношение ширины плеч и таза. Налицо нездоровое сужение первых и патологическое разрастание последнего. Формирование шизоидного скелета, влекущего за собой формирование шизоидного характера. Вырождение!

Звякнул хрусталь. И на всём белом свете остались одни только часы с ангелами из "Сикстинской мадонны".

- Одним словом, если вы хотите получить здорового мужчину, способного создать здоровую семью, вы должны принять экстренные меры - закончил доктор Рамбов.

Кох задрожал.

- Какие же, доктор? - прошептал отец.

- Какие? - крикнул доктор Рамбов. - Вы зарабатываете свой хлеб у Большого Камина, а спрашиваете меня? Нет, это я должен вас спросить! Перед вами - тайное, выросшее в явное, неужели вы не видите? Заикание природы! Вы думаете, это мальчик? Нет, это - не мальчик. Это - улика! Отпечаток физиопедагогических действий лиц, ответственных за воспитание здорового допризывника. Так что это не вы меня, а я вас должен спросить: что же делать? И какие меры ещё можно принять?

Отец стоял, вытянув руки по швам, и пучил глаза.

- Так говорите, девочка готова? - спросил вдруг доктор Рамбов.

- О, да-да, готова! - всё так же пуча глаза, закивал отец головой. - О, да-да!

- Вероятно, вашему сыну также не помешает fibula argentum. Иначе дело может дойти до показания calladium seguinum. Начать можно с одной. Но раз готова девочка, начнём с девочки.

- Одну минутку, доктор! - сорвался с места отец. Танцующим шагом он бросился к комнате сестры, приоткрыл дверь и тут же обернулся с улыбкой:

- Простите, сейчас. Жена сочла нужным ещё раз пройтись по марле утюгом. Замечательная у меня жена, доктор.

Доктор Рамбов презрительно покивал головой и осмотрелся. Отец вежливо кашлянул.

- Не хотите ли взглянуть? - спросил доктор Рамбов. - Во избежание недоразумений?

- О, да-да, конечно!

Доктор Рамбов переставил с пола на буфет саквояж и раскрыл его. Зазвенел хрусталь. Доктор достал и расстелил салфетку, положил на неё блестящую металлическую коробочку, снова запустил руки внутрь саквояжа. И наконец, вытащил блестящие щипцы, похожие на крокодила, рисованного со слов первопроходца, и на доктора Рамбова сразу.

- Подчеркиваю ещё раз: fibula - argentum! - доктор Рамбов поднял указательный палец. - А не ferrum. В отличие от штучек вашего Ораниенбаума. Впрочем, его можно понять. Диплом разорил отца, и сын начинает с нуля, если не с минуса. Так вот: эта вещь...

Доктор Рамбов лязгнул щипцами над ладонью. На ладонь упала сплющенная в восьмёрку, блестящая скоба.

- Эта вещь надёжно предохраняет от нездоровых девичьих манипуляций. Три штуки - и доступ блокирован. Должен сказать, этот орган у неё увеличен чрезвыча-а-а-айно. Я бы сказал, преступно, с тенденцией к... Простите, у вашей жены...

Доктор Рамбов глянул на Коха одним глазом и наклонился к уху отца. Отец выслушал, затряс оттопыренным мизинцем, и что-то горячо зашептал. "Мой дядюшка держал кобылу... " - донеслось до Коха.

Доктор Рамбов заржал, оскалив сплошь пломбированные зубы, и хлопнул отца по плечу:

- Ну-ну! Выше нос, мой друг! Здоровая дочь принесёт вам безукоризненное потомство. В здоровой старости, поверьте, есть свои радости, надо только ударение переставить. Что? Нет, это же пробная, ferrum. За неё вам платить не придётся. Argentum вот здесь - доктор Рамбов щёлкнул пальцем по блестящей коробочке.

Отец улыбнулся и стёр испарину со лба.

- Но вы и шутник, однако! - пискнул вдруг доктор. - Ох уж, мне этот народный юмор! Воистину, самое точное время показывают стоящие часы.

Доктор Рамбов достал портсигар, закурил и выпустил дым из ухмылки.

- Да, но где же наша прелестница, наконец?

Отец бросился к комнате сестры:

- Долго вы там ещё, чёрт бы вас побрал! Простите, доктор!

За стеной раздались мягкие, но сильные толчки - будто подушками дрались, - а потом рёв. Звуки, вылетавшие, несомненно, из женской глотки, были всё же до того грубы, что Кох совсем растерялся. Так ревела только мать, да и то один раз, когда потеряла кошелёк.

Доктор бросил окурок в пепельницу как раз в тот момент, когда дверь с прорезью сердечком распахнулась, и вал звериного рёва вкатился в гостиную. Звон хрусталя подхватили и оконные стёкла.

- В угол! Живо! - крикнул отец.

Кох бросился в угол и замер.

Из комнаты сестры вышло и, смердя отцовским потом, пересекло гостиную что-то четвероногое с поклажей.

- Тогда выбирай! - натужено кричала мать. - Съесть дохлую крысу или пришить к щеке пуговицу! Одно или другое, моя милочка! Или потеряешь ты мою любовь!

Следом двинулся доктор Рамбов, и ему приходилось клацать своей коробочкой и кричать, чтобы быть услышанным:

- Довольно слёз! Это дело трёх секунд, только трёх! Ты же хочешь стать здоровой матерью! Раз, два, три!

Рёв заглушила первая дверь и намертво отсекла вторая. На кухне зашумела колонка - в ванной открыли горячую воду...

Солнце уже зашло за скотобойни, и "О, танненбаум" отыграл своё, когда в гостиную вошла аккуратно причёсанная сестра. Огромные, как у матери со сна, мешки под её глазами окрасились в цвет свекольного супа со сливками, а нос увеличился чуть ли не вдвое, потому что стал того же цвета. Переваливаясь с ноги на ногу, сестра на ходу пихала огромную монету в копилку с надписью "ABER MEINE". Но монета в копилку не лезла, и сестра начала скулить низким простуженным голосом.

Вслед за сестрой в гостиную вошёл отец, на ощупь застёгивая потайной карман. Разглядывая на свет люстры полотенце, вошла мать.

- Да, но где этот негодяй?



* * *

Кох прыгал через древки щёток, сметавших с тротуаров первый снег, а дворники радостно пользовались возможностью прекратить работу, ошеломлённо поглядеть на следы его ступней, присвистнуть, сдвинуть фуражку на затылок, зашагать к телефону.

Кох пробежал уже шесть кварталов, но совсем не устал. Бежать без штанов было легко, и Кох вспомнил известную мальчишескую мудрость: лучшее боевое искусство - это бег. И Кох решил, что отныне это и станет его волшебным мечом - умение бегать быстро и правильно. Без штанов.

Город кончался внезапно, без предупреждений, как будто стена, давно разобранная на кирпич, всё ещё отделяла город от мира, а мир - от города. Вот и последний фонарь. Дальше начиналось поле, а за полем темнел буковый лес.

Кох остановился и надел шлёпанцы. Если не отрывать ног от земли, в них можно было идти. И Кох заскользил по полю шагом лыжника, то и дело врезаясь в огромные мёрзлые комья, оставленные неразбитыми для задержки снега.

Но жар, распиравший грудь Коха под фонарями, исчез вместе с их светом. В поле сразу стало холодно - дул сильный ветер, и как Кох ни кутался в своё пальто, ветер пронизывал и пальто. Хорошо ещё, что из отцовского это пальто перешили по отцовскому же фасону, и теперь оно, до боли тесное под мышками, всё же закрывало колени.

"Сука! Шлюха!" - неожиданно для себя подумал Кох. Почему-то сразу же утих ветер. И всё же к буковому лесу Кох не пришёл, а прибежал. Ему казалось, что в лесу будет теплее. И там в самом деле показалось теплее. Кох постоял, отдышался. Самому телу, вроде, и не было холодно, особенно, если съёжиться, насколько позволяло пальто. Но стоило Коху расправить плечи, пальто тут же принималось забирать последние крохи тепла. И Кох опять съёживался, чтобы сохранить хотя бы то немногое, что не могла обнять его ледяная изнанка.

Вместе с лесом начался страх. Коху пришла в голову мысль, что его может съесть волк - от него-то не удерёшь даже без штанов. О, Кох хорошо помнил городской праздник Труда и Урожая! Полосатые фигурки стартуют под гонг со скоростью мотоцикла, но всегда вязнут в центре поля, несмотря на по-прежнему бешеное мельтешение полосатых рук - а хвостатые торпеды, летя над гладью сжатых полос, не теряют скорости, даже уменьшившись в дробинки. Кто-то в почётной ложе объясняет загадку: скорость сохраняется в "Об-б-б. Об-б-б-б-б-б-б. Обэмен на уменьшение разм-разм-разм-раза-ме-ме-меров" - а белые картонки, взлетая над шляпами и петушиными перьями, как будто подтверждают своими цифрами этот довод.

Кох поискал палку, но ни единой ветки, даже прутика не лежало под буками. А между тем становилось всё темнее. Кох снова пошёл вперёд. Здесь хотя бы земля была ровной, как в городе, и Кох без труда скользил по ней шлёпанцами. Но согреться почему-то больше не получалось. Кох подумал: а не попробовать ли снова снять шлёпанцы и пуститься бегом между силуэтами буков...

- О! - вскрикнул Кох, потому что ударился головой о бук, а в лоб его ткнулось что-то до того острое, что прокололо даже шапку.

Кох поднял голову. Это был не бук. Это был столб. Слева и справа - ещё по столбу, а следом - ещё. Столбы разбегались в обе стороны, как свеча между зеркалами, и так же, едва заметно, качалась линия, на которой они стояли. На столбах висели струны с колючими наростами, а в дюжине шагов от струн стоял длинный приземистый дом. В его единственном окошке горел красный свет. От боли глаза Коха стали слезиться, и как он ни тёр их, слёзы снова и снова катились из глаз.

Заскрипела дверь и на крыльцо в одну ступеньку вышла женская фигура. Фигура постояла лицом к Коху, а потом крикнула в дверной проём:

- Стал и стоит. Плачет, нито.

Кох стоял, силясь разглядеть лицо фигуры. Колени у Коха ходили ходуном, как у сестры, кривляющейся перед зеркалом в отсутствие матери. Кох чувствовал, что ступни его совсем онемели, что от голода он сейчас укусит себя за пальцы. Так холодно, голодно и больно сразу ему не было ещё никогда.

На крыльцо вышла вторая фигура, но в штанах.

- Ну чего стал-то? - крикнула она женским голосом. - Бежи сюда, бежи!

Фигура призывно замахала руками.

- На дурака она, колючка-то. Без вольтов пока. На сознательности. Нырьк под неё, да ползи! Нырьк! - фигура копнула воздух руками. - Нырьк!

Кох стоял и не мог пошевелиться. Голова его закружилась и стала кружиться всё быстрее, быстрее, быстрее...

- Э-э-э, разъедрит твою в кондибобер!

Фигура в штанах шагнула с крыльца и подошла к столбам. Это оказалась огромная, выше отца, женщина. Она нагнулась, сломала сухую травинку и дотронулась ею до струны. Плюнула на пальцы, провела травинку между ними, снова дотронулась ею до струны. Поводила по струне как смычком. Бросила травинку, ударила по струне пальцем. Рывком оттянула нижнюю струну и схватила Коха за руку:

- Ну, залазь, что ли!

И едва Коха схватили за руку, откуда-то снова появились в нём силы, и даже боль во лбу стала меньше. Он опустился на землю и вслед за свой рукой прополз рядом со столбом, вдыхая грибной дух земли.

Женщин на крыльце столпилось уже больше, чем оно могло вместить, но на землю ни одна не сходила, потому что все были босые. Коха протащили через их шершавые, пахнущие мокрой лошадью одежды.

- Ещё барчука заморили!

- Да уж который!

- Ироды!

- Нас им мало!

В доме Коха усадили на деревянную полку возле печки, дали неочищенную, но сладкую брюкву и очень горячей воды в жестяной банке. То и дело к Коху протискивались новые женщины. Они зачем-то трогали и нюхали его волосы, и все как одна после этого резко отворачивались, а некоторые вскрикивали, и тогда женщина в штанах кричала: "Ша! Кому сказал: "Ша!" В зубы Коха ещё осторожно тыкали краем тёплой жестянки, а голова его уже совсем упала на грудь. Коха уложили между двух женщин на пахнущий соломой и навозом тюфяк, и одна, остриженная наголо, склонилась над ним и стала петь слабым, приятным голосом:

- Выхожу один я на доро-огу, сквозь туман кремнистый путь блестит...

Коху показалось, что всё это уже с ним было, но додумать свою мысль он не успел. В руку его откуда-то вползла ещё одна брюква. Кох поднёс брюкву ко рту, но стал падать в чёрную, тёплую и мягкую яму. Напоследок в голове Коха прошелестело загадочное, неизвестно как туда попавшее, но таинственным образом связанное с этими женщинами слово. Кох успел прошептать его:

- Шволичь...

И уснул.