Кошелева Инна Яковлевна : другие произведения.

Наш Витя — фрайер

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


  
   НАШ ВИТЯ -- ФРАЙЕР
  
   --------------------------------------------
   Copyright 2005 Инна Кошелева,
   "Наш Витя-фрайер", Израиль, 2005.
   <inna_kosha@yahoo.com>
   Џ Все права сохранены и принадлежат автору
   --------------------------------------------
  
  
   "Фрайер - одно из ключевых понятий в израильской культуре" (Доктор Линда Блох) На языке идиш "фрайер" - человек крайне неравнодушный к женскому полу. "Я не фрайер - сэкономил 1250 шекелей" (реклама страховой компании). В переводе с немецкого "фрайер" - просто свободный.
   "Нынче в Израиле "фрайер" - это тот, кто предпочитает подчиняться определённым правилам, писаным и неписаным, даже если это требует от него значительных усилий" (Доктор Линда Блох).
  
   Предрассветный февральский дождь, а под ним - Витенька. Стоит в аэропорту имени Бен-Гуриона. Позади Москва. Впереди не пойми что.
   Неуютно, конечно, Витеньке. Одно хорошо, думает, - конец заморочкам. Это он к таланту своему относит. На фиг талант, если за спиной дышат Манька, Мишка, Сашка, а он, Витенька, не знает, где они будут спать сегодня и что будут есть.
   Жалкий очажок, но свой -- это по минимуму. По норме -- хорошая квартира в Израиле. Не хуже, чем была в Москве. И еще много чего. Много чего они с Манькой задумывали, рожая сначала сына, после дочь. Выучить их в консерваториях и университетах. И если он, Витенька, числит себя мужчиной (а он числит), то и Манечке по судьбе положены королевские женские радости: книги, диски, косметика, шмотки. И жизнь без лишнего трудового напряжения. В свернутом виде мысль Витеньки была не ветвиста.
   --Отцепись ты, талант дурацкий!--просил Витенька изо всех сил.--Дай хоть здесь, на новом месте спокойно жить. Не мешай зарабатывать. Мне же всё с нуля начинать...Не для себя прошу, -- жена, дети ...
  
   Что за непонятная проблема у Витеньки?
  
   На доисторической родине Витенька с Маней въехали в дом на Таганке жить долго, счастливо и умереть в один день. Непременно в этой "сталинской" четырехкомнатной квартире, доставшейся после перехода нескольких родственников в мир иной, съездов и переездов, обменов, доплат и обманов (не с их стороны, не с их). И потому дорогой бесконечно.
   Выбор друзей -- привилегия молодости.
   Перехватив на лестнице, у почтового ящика, одинокого, но веселого адвоката Самуила Абрамовича голубоглазая Маня пригласила соседа в гости. "На винегрет, всё-таки новоселье".
   --Когда?
   Маня, как чистой водой, окатила взглядом:
   --Сейчас, конечно.
   Адвокат, оказалось, всегда держался этого правила "здесь и теперь" и потому вместо своей двери попал в ту, что рядом.
   Винегрет оказался и вправду всего-навсего винегретом, чему адвокат, привыкший к гурманским изыскам "Праги" и "Славянского базара", очень удивился. Удивило его и то, что в отличие от винегрета ресторанного этот был наструган наскоро большими кусками в большое блюдо, очень напоминавшее таз. И совсем удивительно вели себя подоспевшие дети в прожорливом возрасте, которые разнесли закусь на глазах, тут же.
   Но...Был еще хлеб. Была водка. И было весело. Позже Витенька смотался в ближайший магазин. Удача! Именно в этот миг были выброшены импортные гамбургеры на пустые прилавки с тараканами. Стало и сытно.
   Пошлые эти котлеты, истекающие жиром, продавались в упаковках по сорок штук. Штука на хлеб и лист салата -- порция для Европы. Но, что немцу смерть, то русскому еврею -- здорово.
   Основная нагрузка пришлась на Витеньку. В минуту острой соседской за него тревоги, (на двадцатом примерно гамбургере), Витенька объяснил Самуилу Абрамовичу, что он музыкант-духовик и потому должен есть много. То есть очень много. Рассказал о гипервентиляции в легких и повышенном обмене веществ в организме. И Маня грустно добавила, что давно отказалась от женской забавы готовить вкусно, разнообразно или изыскано. Задача у неё простая: накормить.
   А был Витенька отнюдь не великаном. Не толстяком. Не Гаргантюа.
  
   И не раблезианскими замашками был Витя похож на неунывающих людей Возрождения -- универсальностью возможностей и интересов.
   По бедности Витя умел все. Чинить часы и переплетать книги. Класть плитку в туалете. Белить. Циклевать паркет. Заваривать потекшие батареи. Гнать ювелирку на крохотном станочке, купленном на птичьем рынке. Изготавливать на нем же зубные коронки по заказу друга -- стоматолога. Врезать замки. Вставлять оконные стекла. Делать мебель. Реставрировать антиквариат. Шить детям пижамы из Маниных ночных рубах.
   Шил он, кстати, просто замечательно. Артистично. Сварганить из старой простыни новую наволочку за пять минут ему ничего не стоило. Двумя движениями он складывал "исходный материал", не отрываясь, строчил, еще одним размашистым жестом отрывал от машинки "готовое изделие"... Всё! "Зеу!"-- как сказал бы он нынче на иврите.
   То было время азартных доставаний и распределений -- начало 90-х на Руси. Околотеатральные истерички "сырихи", поклонницы голубого героя-любовника, регулярно продавали по спекулятивным ценам "варёнку" -- джинсовую прибалтийскую ткань. Из неё Витя сделал классные джинсы себе, Мане, деткам и даже Самуилу Абрамовичу, отстрочив их оранжевой ниткой и налепив фирменные "лейблы". "Брюки-песня" -- так числились штаны по адвокатской номенклатуре, а к нему в гардероб случайные вещи не попадали (Самуил Абрамович был щеголем и чистюлей).Кроилась та "песня" быстро, на глаз, без лекал. Штаны были удобными. И -- смотрелись.
   --Витенька, -- сказал ему сосед, -- вы талант. У вас редкое пространственное воображение.
   Витя ответил не впопад:
   --Музыка не только протяженна. И не только многоцветна. Она имеет форму. "Аве Мария" Шуберта -- лестница в небо, узкая, прямая -- не винтовая, конечно, лестница. Оратории Генделя -- это храмы, гулкие и вместительные. Моцарт -- космические миры. И Малер иногда -- тоже.
   Они хорошо сидели за бутылочкой. Алкоголю и приписал Самуил Абрамович странность этого торжественного Витенькиного монолога. К чему кларнетист о музыке и сложно, если юрист -- простенько о штанах? Не понятно. А с Витиной точки зрения речь о таланте, всегда -- о музыке и ни о чем другом. Свои "возрожденческие" -- самые разные -- умения Витенька с даром ничуть не соотносил. Это вынужденное. Это оттого, что талантом не заработаешь. Другим посчастливилось добывать деньги именно талантом (и это правильно!), а Витеньке не дано. В том и проблема. Ибо возникает вопрос: почему тогда дар?
   Профессиональный музыкант, Витя знал и масштаб, и силу своего дара. Знал, что дар и пластичен, и редок, и радостно послушен хозяину. Знал, когда еще не читал нот, не играл в оркестре, а только ловил случайно эфирные волны. Ритм телепесенки из чужого окошка проходил сквозь него, вызывая непрошеный резонанс. Часто протест: не так, да не так же! Здесь выше. А здесь должна быть подсечка, маленький сбой, и тогда песенка зацепит, потянет за собой дальше.
   Однажды, еще в ранней юности, дар поразил его самого -- своей хищной и цепкой точностью.
   ...Отец -- капитан сухопутных войск в отставке, с трудом согласился с Витиным выбором. Родители видели Витеньку зубным врачом. Стоматолог -- специальность еврейская, и, что того важнее, всюду и всегда нужная. А музыкант...Какие радости и, главное, какие заработки сулит тяжелая в учении и не самая необходимая в жизни профессия?
   Но под Витенькиным напором отец сломался. Даже принес домой аккордеон, немецкую "половинку", продавал по случаю сосед -- бывший фронтовик. Несмотря на перламутровые красоты, Витенька к "половинке" не подошел. Почему -- объяснить не умел. Ну, как расскажешь, что все эти вдохи и выдохи могут дать только узор на плоскости? Конечно, движение есть. Можно чертить и чертить невидимый орнамент, вплетая в него мазки резвых красок. Скрипка тоже не подходила: и в тонкости звуков и в самих очертаниях инструмента было нечто девчоночье. Мужающая Витенькина душа в ту пору жаждала в музыке нацеленной силы, резкого металлического сверкания. Витенька помнил знакомство с горном. Там, в пионерском лагере, был миг...Только миг, потому что примитивная трубка тут же начинала захлебываться и хрипеть Но первый звук был тот самый: озноб по хребту.
   --Хочу на саксе.
   В комиссионке продавался кларнет. Витенька с удивлением наблюдал сам за собой. Как ловко его рука вытащила содержимое маленького чемоданчика. Будто много лет каждый день вынимала для дела все пять частей, лежащих в бархатных лунках. Как быстро и точно собрал он кларнет, который видел вблизи впервые! Как приладилась рука к незнакомому инструменту, слилась с ним в одно целое. Как было удобно ею, не очень длинной и вовсе не длиннопалой его рукой, перебирать клапаны-"подушечки" и одновременно обнимать мундштук губами.
   Но...Витя был обескуражен: он дул, а звука не было. Продавец протянул ему "трость", почти прозрачный кусочек, выточенный из стенки сухого полого камыша. И по наитию Витя догадался, что его надо зажать "лишним", оставшимся в футляре кольцом. Принцип свистульки из акациева стручка: створка к створке с просветом для воздуха. Прошли годы, но каждый раз, ставя на мундштук "трость", Витенька удивлялся самодельной неповторимости инструмента. В училище Витя научится делать "трость" из полых трубочек, которые попадали в Москву из Кировабада или Алжира. Научится с первого взгляда распознавать, какая "трость" делает звук легче и крылатее, а какая нагружает его вязким смыслом и выразительностью.
   ...А тогда звук получился. Родился от трепета губ и трепета полупрозрачного стебля тростника. Того самого тростника, который древние мудрецы сравнивали с человеком. Живой тот тростник колышется на ветру, и гнется, но не ломается, и звучит, когда полнится дыханием Творца. Но все это пришло позже, из прочитанных книг. А тогда, в магазине, Витенька впервые ощутил кларнет так, как ощущал его все годы позднее --частью себя.
   Голос инструмента вовсе не походил на тот, сверкающий металлом, из мечты. Чёрное деревянное тело кларнета, оглаженное руками французского мастера, взлелеяло, взрастило совсем иной звук -- округлый, мягкий. Но именно этот-- прерывный, жалующийся и грустный -- оказался истинным голосом Витенькиной души, только рождающейся, только заявляющей о себе в глубинах его существа.
   Кларнет был им самим. Даже не продолжением, а им. Как руки, ноги.
   Лет через двадцать, уже в Израиле, убегая от собственного дара и собственной судьбы (об этом, собственно все повествование) Витенька заведет саксофон. Легко извлеченный из металла звук, похожий на женский голос, сверкнет тысячью солнечных лучей, унесшихся в пространство. И Витенька убедится, что владеет инструментом классно, блестящий саксофон покорился ему беспрекословно. Но остался сам по себе. Кларнет же с первой секунды владел им, а Витенька -- кларнетом. По праву взаимной незаменимости. На равных.
   Но вернемся в то время, в Москву, на Таганку.
   К сыну Витеньки (и к Витеньке, значит), подступал тогда выбор: вуз или армия. Выбор был еще хуже (уже). Потому что из вузов годился один -- консерватория. Армия же совсем не годилась. Миша унаследовал от папы и мамы музыкальные гены, но генов житейских от них не получил.
   Увидеть Мишу можно было в одном из двух положений. Либо в углу дивана с наушниками. И в отключке. Либо в дальней комнате в обнимку с виолончелью. И тоже в отключке. Не юноша, а доремифасоль. От него и "здравствуйте!" не получишь. Музыкант и ничего больше! Ничего! Зато какой музыкант!
   Это только тупой военком мог увидеть в нем солдата. Впрочем, Маня не без оснований считала, что военком не столько тупой, сколько злой. Угадал в неловком очкарике, еврейском изнеженном сыночке, подарок солдатской роте. То-то забава, то-то мишень для битья и насмешек! Ни нагнуться, ни подтянуться, ни упасть, ни отжаться. Афганистан был уже позади, Чечня еще впереди, но и без войны отдать Мишу в армию--равнялось потерять. А попасть в консерваторию оказалось очень непросто.
   Конечно, имел Миша на нее все права. В свои восемнадцать он ориентировался в музыке лучше, чем в собственном кейсе. Маня учила его с трех лет. И брала широко: в шесть разговаривала с ним, как с Витей, на профессиональном языке, не делая скидок на возраст. Миша был не просто подготовлен, он был готов. Готовый музыкант, пришедший за дипломом.
   Но... Страна вошла в то время, когда таланты и умы как-то вдруг стали никому не нужны. Зато всем стали дозарезу нужны деньги. Взятка и взяткой-то быть перестала,-- норма, вступительный взнос. В модной и элитной консерватории и брали элитно. Витенька, никогда не мечтавший о социальной справедливости, на перестройку не роптал. Меньше лжи, что поделаешь,-- меньше денег. Но надо, надо для деток...
   Он заспешил, заметался по столице в поисках заработка. Напал на кафе с польско-еврейской кухней, которое было названо изыскано: "У Юрека". До спектакля Витенька мчался в кафе через всю Москву на троллейбусе, маршрутке и трамвае. Он, пианист и певичка Сима "разогревали" первых посетителей и заманивали проходившую публику до боли знакомыми мелодиями из репертуара Лещенко (не Льва, --другого, тогда еще запрещенного) и Козина. Позже вступала скрипка, размягчая задубевшие еврейские души. Пока скрипка пела и рвала струны, Витенька на такси гнал в свой драматический театр, чтобы на службе быстро выдуть кларнетную партию. И на такси же -- снова к "Юреку" собирать к полуночи пьяные чаевые.
   Но однажды Витя отменил второе пришествие к "Юреку". Из театра -- домой. Из-за отсутствия Мани -- к Самуилу Абрамовичу.
   Суетливость, отсутствие аппетита, полный неинтерес к рислингу -- всё выдавало волнение. Да Витенька его и не скрывал.
   --Что, Витенька, что случилось? -- конечно же, сочувственно спросил адвокат.
   --Старик (дальше следовала известнейшая фамилия) нас заметил и в свой оркестр пригласил.
   --Поздравляю!
   --Рано. Как всегда, возникнут обстоятельства...
   --Какие? -- продолжал интересоваться сосед.
   --Неблагоприятные...
   Самуил Абрамович подумал: суеверная боязнь спугнуть удачу. Витя угрюмо настаивал, что всё сорвётся.
   Но ведь всё складывалось прекрасно.
   Мэтр, мировая знаменитость (не Кароян, по Витенькиной оценке, но всё же) почтил чеховскую премьеру в театре, где служил Витя. В оркестровой яме об этом даже не знали -- кто помнит в драмтеатре о музыкальной "подсобке"? Между тяжелыми женскими вдохами и выдохами на сцене и грустным свистком паровоза за сценой должен был Витенька влепить в звуковое пространство несколько фраз из "Мелодии" Глюка. Влепил. Может, из-за вечной своей спешки к "зелёным", созревающим в алкогольных парах, что-то сместил в ритме. Может, напротив, выдал "на автомате" немыслимую чистоту. Чем мог задеть он хозяина самого большого, самого академического, самого орденоносного оркестрища? А только -- задел.
   Витенька еще рвался к такси, всё в нем еще отсчитывало привычные интервалы: театр -- такси -- кафе -- доллары -- слава Господу, дом. Поэтому разговор с мэтром в директорском кабинете звучал более чем на равных. Ну, сделал Витенька мэтру одолжение, ну, согласился прийти утром на собеседование...
   И только выйдя на улицу, Витенька понял, что так вот и выглядят повороты судьбы.
   --Витенька, поздравляю! Витенька, желаю - пытался растормошить партнёра по выпивке Самуил Абрамович. Витя посмотрел на соседа как-то странно. И пить рислинг не стал. И в следующие дни Витя ходил смурной. Не грустный и не весёлый. Растерянный? С чего бы?
   Витеньку брали вторым кларнетистом. Но зарплата, как у первого. Персональный оклад -- так почетно это звалось. Конечно, по всем советско-капиталистическим представлениям грянувшей перестройки повышенный этот оклад и рядом не лежал с черным налом, ждавшим артиста вечерами на ресторанных столиках. Меньше половины? меньше трети? меньше четверти?, гадал поднаторевший в ставках теневой экономики сосед-адвокат. Витенька грустно полагал, что это "меньше" на деле, за вычетом налогов, окажется куда больше.
   Но часть потерь покрывали неписаные обещания мэтра.
   Нескончаемые зарубежные поездки, раз. Для второго кларнета нагрузки при этом минимальные, а удовольствия -- как для всех. Высшее из этих удовольствий -- гарантированная валюта. Та, что отпущена на завтраки, обеды и ужины. Себе в гостинице -- чай с кипятильником. Валюта -- Мане и деткам. Будут и другие блага. Мише и Саше, скажем, разные мелочи. Именно мелочи несут в себе самые истинные, самые долгие радости. Какой - то брелок, бронзовый "мальчик пис", случайно подаренный Вите на улице иностранцем, занимал Мишу полгода: он, сидя в наушниках, смотрел на мелкую деталь мелкой платики и улыбался. А шляпка, привезенная из Польши, делала Сашу такой милягой.
   И это не всё.
   Консерватория для Миши тоже была обещана в том разговоре. Да, да, мэтр вошел в положение и думал ходатайствовать. Тем более, что о талантливом мальчике краем уха где-то слышал. Взятка надежнее, полагал Витя, близко знавший столичные музыкальные нравы, но и слово мэтра, почетного профессора всех элитных учебных заведений и всякого там деятеля искусств, должно было сработать.
   Витенька то и дело обрывал себя:
   --Подождем.
   --Чего ждать, Витенька? Играть в таком оркестре! Слава! Честь!
   И тут адвокат увидел, как Витенькино розовое, щекастое лицо покрылось нездешней бледностью.
   --Ну, теперь всё, -- сказал Витенька. -- Всему этому конец (кажется, Витенька употребил слово посильнее с тем же окончанием).-- О подвигах, о доблести, о славе... Разве мы не договорились не думать о славе и о ней не вспоминать?..
   Он назвал адвоката по имени-отчеству с той отчетливостью, которая говорит о желании отдалиться.
   Они не договаривались не думать и не вспоминать о славе. Самуил Абрамович решил, что Витя на ссору нарывается и обиделся на Витеньку. И отошел от обиды лишь после того, как худшие Витенькины ожидания оправдались. Самуил Абрамович был добрым человеком и пожалел своего молодого и не очень удачливого соседа.Тогда они и вернулись к запретной проблеме "артист-успех", "артист-известность". Терять Витеньке было уже нечего. А, значит, и приметы были -- не в счёт. Говорил, не оглядываясь. Оказалось, о славе он думал с отвращением. Вернее, хотел думать с отвращением. Но почему-то думал без него и больше, чем хотел думать вообще. И часто про себя вспоминал случай, когда после концерта в Саратове его узнал на улице чистенький еврейский мальчик. Мальчик тормошил миловидную маму и показывал на Витю пальцем--"вот этот вчера играл". Свое несколько болезненное отношение к славе Витя объяснял просто. Мол, вместе с даром дается и честолюбие. Чем больше дар, тем больше жажда успеха. Оно и понятно. Без честолюбия дар не реализуется, погибнет в дебрях житейских мелочей и борьбе с конкурентами. А дар ему дан, Витя не скромничал. Следовательно...Но Витенька старался держать себя "прилично" во всех честолюбивых "улетах". А "улеты" случались не раз. И с детства.
   --Лежу в траве у барака на пять семей, одна из них -- наша. А прямо надо мной близко какие-то травки, овсюг и кашка, жизнь шевелится, муравьи и "солдатики" ползают. Летнее небо. Плывут облака. И мысли плывут. О чём вы думали? Неясные, невызревшие. Ну...о славе, правильно догадались, Самуил Абрамович. О том, как облагодетельствую человечество. То ли спою, то ли сыграю, то ли сочиню мелодию и заставлю людей замереть от удивления, открыть варежки, полюбить меня на веки вечные.
   --Прошло? -- адвоката подобные мысли, если и посещали, то он их забыл. -- Почти. И не скоро. В училище. Музыка как профессия -- дело точное. Вкалывал, как папа Карло. И начал ценить больше всего работу. Умение. Точность -- плод усилий. И понял: всё самое серьезное возникает в тишине. Трактовка, подход, чувство, мысль... Живёшь дальше и видишь при этом, что все вокруг вкалывают куда меньше, потому что помешались на успехе как таковом. Успех отвлекает, и степень точности не важна, лишь бы выскочить.
   Мы, студенты, в поисках приработка обслуживали тусовки, где в гении производилась бездарность. Стихотворец, чье время прошло, издаёт свои вирши как гадательную книгу. Напоминает, как бы, что поэт -- пророк, и он связан с Богом прямой линией...А рожа сытая, толстая. Артист, на каждом шагу кричит о своем новом браке с четырехкратной разницей в возрасте...Лишь бы заставить говорить о себе. Музыкант эксплуатирует свой демонический облик. Глаза пустые, играет всё хуже, седые волосы красит под вороново крыло, создаёт образ Паганини.
   И важные все, серьёзные, как индюки.
   "Быть знаменитым некрасиво"! А уж предпринимать что-либо... Раскручиваться...И того стыднее.
   --Нет славы, нет проблем, -- пошутил Витин сосед Самуил Абрамович, поднимая очередную рюмку.
   --Есть проблема, -- грустно возразил Витя. -- Одно дело играть в нашем театральном оркестрике и жить на боковые приработки, не видя света белого, другое -- быть мэтром, которому деньги сыплются с неба. Совершенствуйся.
   И еще. Хочется отклика. Чтобы кто-нибудь понял. И...Похвалил. Просто. Спасибо сказал. Гордыня? "Желание славы"?
   --Но разве, став кларнетистом, ты не поставил на этом точку? Кларнет -- инструмент не сольный.
   --Ну, это как сказать! -- неожиданно пылко возразил Витенька.-- Многие композиторы писали именно для кларнета. Вебер, к примеру, да и мой любимый Брамс отдали кларнету дань увлечения.
   По-настоящему солировать может, конечно, только фортепьяно, инструмент -- оркестр. У скрипки возможностей уже куда меньше. Паганини использовал все! И вывел скрипку в солистки.
   Виолончель когда-то лишь помогала клавесину, несколько столетий виолончелисты только ритм отбивали смычком, --пух, пух... Появились Даниил Шафран, позже Растропович. Результат: современные композиторы загружают виолончель по полной программе. Как она звучит у Шостаковича! Каким глубоким оказался её голос. Помните второй концерт для виолончели с оркестром?
   Альт...Кто знал его до Шнитке? Теперь альт в моде, писатели пишут романы об альтистах.
   Так что время кларнета еще впереди.
   --Что может сказать миру кларнет, Витенька?
   --Да то же, что могу сказать ему я.
   Конечно, кларнет ограничен, но как любой человек, не более того.
   У него близок предел силы. Так ведь не все обладают масштабом и мощью решений. Большинство из нас не вожди, не диктаторы, да?
   Зато у кларнета практически нет предела слабости. Звук уже не явлен, его не слышно в привычном смысле, но вибрации еще долго доходят до слушателя. Послевкусие, последействие...Кто знает, что это такое, тот поймет. Кларнету недоступен аккорд, двойные ноты. Он не громок, он не помпезен. Одинокий голос под небесами. Искренность...Без претензий, без обобщений. Всегда -- как бы для себя. О себе только...Молитва? Исповедь?
   ...Зря, зря поздравлял адвокат Витеньку. Всё сорвалось. Появились те самые неблагоприятные обстоятельства, которых Витенька ждал и боялся.
   Ну кто мог предвидеть, что мэтр-дирижер станет невозвращенцем? Останется после трехдневных гастролей в европейской стране, предпочтя великой державе мелкое княжество? Сразу, без оглядки на прошлое и без гарантий на будущее?
   Забыв о собственной семье, мэтр, естественно, не вспомнит о Витиной. Чтобы держал в памяти великий дирижер ничтожный персональный оклад второго кларнетиста? Или думал о Мише, над которым нависла армия? Нет! Нет! И нет!
   Кружила дирижерскую породистую голову не вторая -- десятая молодость. И цветущая азалия вместо перестроечных лозунгов на столбах, и сияющие очи колдуньи-алжирки, и забубенность сиюминутных решений вместо жестких обязанностей. Званию Гордости страны и должности Хозяина лучшего оркестра предпочел дирижер бессловесную девку...Редко. Совсем, совсем редко, но случается такое с мировыми знаменитостями. Перед смертью обычно. И мэтр скоро умрет, глотнув напоследок свободы, единственной настоящей свободы -- личной.
   А до этого...О "выходке" мэтра станет известно во второй половине того самого дня, в первой половине которого, подписав обходной листок в библиотеке, костюмерной и реквизиторской своего театра, Витя получил начальственную подпись на заявлении: "Уволить по собственному желанию"...
   В знаменитый оркестр, его, "ставленника предателя", разумеется, не взяли. Назад в театр тоже не позвали. Ушел "на повышение", выделился, -- получай.
   Не на улицу выбросили. Не катастрофа. Не голод. И "зеленые" созревали "У Юрека". Но всё зашаталось, всё в ту перестроечную пору стало срастаться со словом "пока". И Витенька запаниковал.
   --Пока "Юрек" не разорился от накатов бандитов и милиции, надо искать еще одну работу...На всякий случай...Вчера приходили люберецкие, позавчера ореховские "авторитеты". Денежки заломили у хозяина за крышу, нам чаевых не останется. Я с утра завтра в клуб транспортников наведаюсь...
   --Всё! -- сказала вдруг Манька. И синие русские глаза её стали непривычно сухими. Чистая влага волнения не омывала их, вся она, Маня была-- решительность. -- Едем в Израиль!
   Тогда Маня сразу похудела. Другой стала походка --озабоченной и быстрой. И глаз Маня не поднимала. Так, с опущенными, входила в разные ЖЭКи и военкоматы. В военкомате протянула недоброму военкому толстую пачку накопленных на консерваторию "зеленых". Тот взял доллары, тоже не поднимая глаз.
   --Чтобы доктор освободил моего Мишу от службы, -- жестко, приказывая, а не прося, сказала Маня.
   --Не надо...К доктору...-- шепотом выдохнул военком. И выписал справку с десятью печатями. Освободительную.
  
   Собственно, Витенька, возможно, покинул бы державу исхода и раньше. Но...
   Не смотря на идейную образцовость родителей, убеждавших его, еще спеленутого и с пустышкой, что другой такой страны не знают, где так вольно дышит еврей, Витенька еще младенцем подозревал другое. А став октябренком-жиденком, пионером-жидом, в комсомол вступать не стал. И в училище пришел через трудовой стаж, отработав после восьмого класса год в котельной своего музыкального училища... Напарник по смене Изя был отказником. Бывший скрипач, а вовсе не главный инженер секретного оборонного проекта, он сидел в подвале уже седьмой год. Изя стал поставщиком самиздата и какой-то странной, полубредовой информации об "отъезжантах". Без всякой надобности он сообщал, что "там" есть спрос на солдатские шинели, а у талантливого кинорежиссера Калика, выпущенного с первой волной, "там" нет темы, потому в простое.
   Изенька... Друг, неудачливый друг на долгие годы. А еще -- пример "как не надо" и смутил Витю.
   Витенька не принадлежал к людям идеи. И знать "одной лишь думы власть" ему дано не было. Да, он восторгался Солженицыным. И Горбаневской он восхищался. Даже Изей -- тоже. И вообще понимал, что человек начинается там, где готов жертвовать собой ради ближнего, который -- дальний. Собой...
   Но понимание вдруг кончалось и начиналось непонимание. А сыновья и жена, оставшиеся у "Исаича" в аэропорту Шереметьево? А малютка Горбаневской в коляске на Красной площади среди озверевших кагебешников? А сопливые, чернявые, не отмытые Изины двойняшки, которые рады случайным леденцам так, как Витины дети не радуются и шоколаду?
   Нет, он был не властен над собой там, где начиналась теплая территория сыпучих дочкиных волос и острых локтей и коленок сына. Манькины большие и слабые плечи...Еврейские гены вопили в нем, что нет ничего важнее в мире, чем мишпаха, семья, ближний круг.
   Подать документы на выезд? Чтобы как Изя, неслышно, невидно проводить жизнь в грязи и нищете, добывая кусок хлеба без масла для своих потомков? А потомков этих, ни в каких мечтах и замыслах не виновных, будут тоже гноить в подвалах - кочегарках?
   Изя как-то жил без скрипки. А Витеньке в ту пору представить день без кларнета -- значило причинить себе тупую сердечную боль. Нет, жить в отказе -- не для него это было.
  
   Уезжая в Израиль, Витя свой кларнет не продал. И не подарил. Просто отдал симпатичному знакомому преподавателю. Небрежно так:
   --Ваш сын, кажется, по кларнету в консерве учится? Берите, всё равно через таможню не пропустят.
   Кларнет был замечательный. Настоящий французский, хорошей фирмы. По инструкции в порядке исключения на таможне выпускали лишь сделанные в Союзе. Преподаватель, получивший ни с того, ни сего царский подарок, притащил в обмен что-то советское. Но зачем Витеньке в Израиле кусок асфальта? Зачем ему эбонит, пластмасса, не рождающая настоящего звука?
   Маня вывезла свой классный виолончельный смычок, упрятав его в специально высверленную ножку стола. Витя мог бы рискнуть и придумать нечто подобное. Через голландское посольство обещали и предлагали передать инструмент со временем. Но не стал суетиться. Потому что принял решение: всей этой истории с кларнетом и талантом -- конец.
  
   Не просто оказалось зарыть свой талант. Витенька мучался: вспоминал, соотносил, надеялся, терял надежду, пытался выплеснуть из души былые мечты...
   Было это между Витенькиным увольнением из театра и его отъездом в Израиль. Той осенью в доме на Таганке часто гас свет. Ужин при свечах. Свечи шли к тому разговору, как и вишневый ликер, который Витя употреблял, как сухое вино, стаканами, а сосед почти не пил, добавлял в чай.
   Самуил Абрамович пытался давать советы. Мол, не стоит так резко рвать с профессией заранее, не попытав счастья на новом месте. Конечно, там, в Израиле, музыкантов, как собак в Москве, каждый второй сходящий с трапа самолета, говорят, либо скрипач, либо пианист. Но не кларнетист же.
   Витенька вглядывался в светящуюся рубиновую глубину бутылки и молчал. Он-то знал -- дело не в переезде. Останься он здесь, всё равно менял бы жизнь резко.
   Или кларнет или деньги, на которые семья должна жить. Другие , конечно, и так зарабатывают...А ему не дано. Разве что если кларнет потреблять, как девку. Без души. Но так плохо и Витеньке, и кларнету.
   --Извини, мистика какая-то, -- вклинился в раздумья Вити адвокат.
   --Мистика,-- согласно кивнул тот.
  
   Витя тоже понял намеки судьбы не сразу. Но если долбить одно и то же снова и снова, то и ежу станет ясно.
   Только факты. Хотя и не факты это были вовсе, а полновесные, своей мерцающей загадкой волнующие воспоминания.
  
   Факт первый или история любви.
   Позади училище. Витя попал в пять процентов отличников, значит, -- в институт. Для еврея обстоятельство немаловажное.
   Ему скоро восемнадцать.
   Они встретились с Манечкой на танцах в училищном общежитии. Обычно ни он, ни она (оба москвичи) на танцы не ходили. А тут праздничек. Витя опрокинул стопочку у приятелей в комнате, и потянуло его на женщину, на тепло. Приглядывался не бескорыстно, стоя у стеночки. Не к своим девушкам, не к подругам по группе, а к таинственным незнакомкам. Чтобы прижать в танце, а то и вообще пуститься в дальние путешествия. Сладкое это дело -- предвкушать. Одну покрутил в вихре вальса, с другой рок изобразил. Музыкантки -- девки ритмичные, всё путём.
   А того самого рая не возникло.
   Видит: Манечка сидит рядом у стеночки. Платьице в горошек, скромный воротничок. Под школьницу косит. Пригласил так, на лучшее не надеясь. А положил руку меж лопаток -- женщина. И какая! Всё понимает, всё чувствует. И...откликается. Спокойно ему с ней, удобно, задумчиво даже. Как на гусиной травке под солнцем .
   Кое-что у Вити к тому времени бывало с девушками. Но нервное всё, дёрганное, проблемное. И вдруг,-- будто у Бога за пазухой.
   Оказалась она при ближайшем рассмотрении прехорошенькой. Но даже не в этом дело. Несла ту тишину, которая лучше всего на свете говорит: подходит тебе женщина...
   Жить они стали при первой физической возможности. Вошли в близость плавно, как входят при луне в теплую реку, держась за руки.
   Двоюродный брат дал ключи от дачи. "Дача" -- так называлась сторожка или собачья будка по Казанской дороге. Полтора на полтора. Более тесное помещение, в котором мужчина брал женщину, Витя видел лишь однажды. В армии, на сборах. Там, в казарме, рядом с красным уголком была кладовочка. Гладильная доска, два волейбольных мяча войдут... Ну, просто большой шкаф, сесть одному человеку еще можно, а лечь -- не получится...И в этот-то шкаф к ефрейтору через два дня на третий являлась с воли дама. Он её проводил через постовых, и солдаты, сидя у телевизора спинами видели, как они пробираются в боевое укрытие. Минут через сорок (здесь уж никто не отказывал себе в удовольствии глазеть на них в упор) женщина и мужчина шли назад из кладовки к двери, распаренные и невозможно счастливые. И... совсем не смущенные. А у телека по сотому разу обсуждали, как ежи сношаются и как они, эти двое, умудряются получать удовольствие ...
   Витя с Манькой были богачами. У них была в будке полуторная кровать. На эту кровать, правда, трудно было попасть: стояла она к стенкам вплотную. Вместо тумбочки -- подоконник. Зато, перекинувшись через него, Витя сразу оказывался на Манькиной территории. У её тела, в её тепле. Блаженство! Весь матрац, все одеяло, и они сами были засыпаны иголками сосны, тянувшей в окно свои лапы. Иголки кололись, застревали в волосах...
   Была видна луна. А после всходило солнце...
   В то лето Витя спал совсем мало. Манька, напротив, спала целыми днями, "иначе бы спятила с голоду", -- говорила она, жадно поедая то, что привозил дружок. Засохшие пирожки, пончики, купленные у лотошника в электричке, были для неё лакомством. Обедать и Витенька не успевал. Короткие передышки ночью, и еще около часу в утренней электричке -- вот и весь отдых. Ему нужно было каждый день ездить на репетиции.
   Сейчас он просто не может войти в то состояние мобилизованной ясности, умственной и физической. Играл тогда классно. Не просто хорошо, а как-то необъяснимо легко. Хвалили педагоги и дирижер институтского оркестра. Похвалы -- мимо. Быстрее бы к вечеру: снова идти по сосновой просеке дачного поселка в будку. Прохлада и глубокое дыхание, и снова полуторная кровать, и снова кларнет...И всё это было одним потоком: дневные радостные напряжения и ночная свобода.
   Вот тогда-то он впервые резко пошел на повышение. Он, еще только что поступивший в институт еврейский юноша, с подачи педагога прошел сложнейший конкурс, 23 человека на место. Тут же Витеньку пригласили в самый настоящий, филармонический, оркестр. В тот самый, в который сейчас не попал из-за Хозяйской амурной истории. Тогда там был другой Хозяин, и ему тоже нравилось, как Витя играет. Совсем без опыта, совсем зеленый, без связей -- в такой "коллектив"! Случай из ряда вон. Честь ему оказали, как говорит Самуил Абрамович.
   Внимание! Это, чтобы вы поняли, дорогой адвокат, -- честь была, а денег не было.
   Он работал в оркестре, но ему не платили...Решали за его счет какие-то бухгалтерские проблемы. Вот-вот должен уволиться предшественник, так говорили. Тот был сынком -- кого-то из ЦК, с кем дирижер и директор не хотели ссориться. Без скандала, по-доброму хотели избавиться от лодыря, который то пил, то попадал в больницу, то и вовсе исчезал из города.
   Впрочем, Витю не поджимало. Студент и студент. Не до заботы ему, не до зарплаты, как бы и не до жизни вообще. Манька и кларнет. Много ли человеку надо?
   К осени они вернулись в город, и здесь пошли трудности. Медовый месяц кончился тем, чем кончаются медовые месяца. Маня подзалетела.
   Позже Витя понял, что вовсе не надо было круто менять жизнь. Маня могла месяца три прожить у матери, а он за это время "прописаться" в желанном оркестре. Но тогда! Одна мысль о том, что Манечке, его Манечке, будет неудобно, страшно или, не дай Бог унизительно на этом свете хоть пять минут...Каким-то образом он умудрился за Маню пережить все чувства обиженной женщины, хотя обижать Маньку не собирался.
   --Снимаем квартиру!--то был широкий жест.
   --На какие шиши? -- тихо и печально спросила Манька.
   --Это уж моё дело. -- Так отвечают настоящие мужчины?
   Нужны деньги, прощайся с кларнетом, впервые намекнула судьба. Из оркестра он ушёл.
  
   Факт второй. Звёздный час.
   И в тот же день нанялся на работу в клуб военной части, расквартированной на окраине Москвы.
   Начальник клуба был старший лейтенант Козлов со средним музыкальным образованием и мечтой идиота -- донести до командирского состава красоту "Романса" Шостаковича из кинофильма "Овод".
   --Не все знают. Это...-- он вытягивал губы трубочкой и, плавно водя по воздуху руками, начинал гудеть.-- Соберем оркестр, и...Никакой же культуры, ебс! Мы всем покажем, что могут военные музыканты! -- руки взметывались. Он улетел бы в небо, толстый воздушный шар, если бы Витя не заземлил:
   --Сколько, однако? -- и, преодолевая смущение: -- Сколько платить будете? Человеку семейному?
   Той зарплатки должно было хватить, чтобы снять комнату в коммуналке и на щи с мясом. Внимание, Самуил Абрамович! Всё на тему: пошли деньги, но с музыкой было кончено.
  
   Старлей-начальник был неплохим маршевым дирижером. Но полным идиотом. Пьющим. И с фантазиями. Но, к счастью, он разрешал оркестру нелегально играть на танцах. С танцплощадки неплохо кормились расплодившиеся в клубе музыканты. Витя с Маней снимали отдельную-однокомнатную с балконом. И даже купили по случаю отличную виолончель и первую картинку на стену. Хорошего неизвестного художника. Ню, разумеется: голая розовая женщина излучала флюиды эротики и постельной нежности над обеденным столом и детской кроваткой.
   Идея донести "Романс" до комсостава, между тем, становилась материальной силой. Репетировали денно и нощно. Сначала дирижировал старлей. С помощью глотки, он упрямо пытался навязать свои странные пьяные фантазмы музыкантам.
   --Гобой, не властуй! Благородней, ебс! Да элегантней ты, ебс! Как балерина. Она толстожопая, но прыгучая. Понял?
   Голос его постепенно превращался в львиный рык, и Витя видел, что талантливый студент-отличник с тонкой нервной организацией Алик Шлицер уже не попадает мундштуком в рот.
   --Флейта!-- именно в этот миг грозно окликал Алика старлей.-- Ты что дуешь своей свистулькой прямо на меня? А ну, как воробушек в веточках: туда-сюда, туда-сюда, ебс...Запутался, падла, -- удивленно всматривался во что-то несуществующее старлей, -- лоб разбил. Куда задевалась птичка? А, Виктор?
   Устав от бесплодных усилий, дирижер передал руководство оркестром Вите. Музыкантов подбирал тоже Витя, в основном из студентов, жаждавших приработка. Ансамбль сложился.
   Настолько, что в одну из репетиций, дирижируя, Витя вдруг почувствовал...Кайф, удовольствие, вдохновение? Ну, ту самую избыточную энергию, которая что-то смещает в реальности. Внимание! По всем Витиным нынешним подсчетам, где удовольствие от музыки, там и поворот к безденежью.
   Но пока...Был еще тот звездный концерт. Звездный, потому что, обернувшись для поклона, Витя увидел бесчисленное число звезд. Металлических, на погонах. Офицеры сидели рядами, и погоны выстроились в звездные реки. И все это не двигалось, все эти млечные пути и галактики остановились и застыли. Были те редкие минуты ошеломления, когда зал держит паузу. И...
   Взрывается! Они играли на бис пять раз!
   До комсостава -- "Романс" Шостаковича дошел.
   А старлей ошалел.
   Он гонял их на все конкурсы военных и не военных коллективов, и они завоевывали призы и места. Он пробил Театр советской армии, Колонный зал и, наконец, Большой театр. Большой! И в Большом они играли! Всё шло замечательно. Но...
   Денег они получали все меньше и меньше.
   Старлей дурел по модели Ивана из анекдота. " Иван, конюх колхоза "Дружба" Ленинского района просит исполнить в концерте по заявкам трудящихся свою любимую "Ванька-Манька, хули тобе". Через год:
   " Иван Иванович, председатель колхоза "Дружба" Ленинского района просит исполнить русскую народную песню "Дубинушка". Еще через год: "Иван Иванович Иванов, заведующий сельхозотделом Ленинского райисполкома, просит включить в программу концерта произведение Баха "Токката и фуга до мажор".
   Старлей даже перестал пить портвейн "Три семёрки", старлей пёр вверх, старлей усложнял репертуар. Витя бы и не против. Но танцульки теперь стали не по чину, тайные приработки кончились. Коллектив рос, его одевали, возили, кормили. А клубный бюджет трещал по швам, зарплата таяла.
   Маня продала виолончель и стала принимать сумки с продуктами от родителей, с двух сторон. Какие из родителей жили беднее, Витины или Манины? Те и другие. Мишке было пять, Маня была беременна Сашкой. Своего жилья как не было, так и нет...
   --Так дело не пойдет, -- решил Витя. -- Уходим на заработки, Манечка, да?
   Манька не ответила, её тошнило. Токсикоз.
  
  
  
   Факт третий. Лёгкий шелест успеха.
   К тому времени он закончил институт. Не без блеска. Потому что красных дипломов было несколько, но педагог своей заменой выбрал именно Витю. И в какую-то важную, долгую гастроль за рубеж он отправился, передав Вите двух своих учеников.
   Ученики оказались мальчиками одаренными, но обученными наспех (знаменитый педагог разрывался между многими почетнейшими делами). Как Витя понял, дела эти были одновременно и очень денежными, потому как малая часть их приносила вполне достойный доход. Именно в ту пору они с Маней вступили в кооператив и въехали в двухкомнатную, которую после. соединив с отцовской, обменяли на таганскую.
   Все бы шло так и дальше. Но вот на межвузовском конкурсе кларнетистов Витины (не Витины) мальчики разделили первое место.
   Нет, слава еще не повернулась к Вите своим ликом. Легкий шелест успеха... Мальчики шли как ученики другого педагога, но в институте знали: готовил-то их Витя. Один из великих музыкантов мира сего попросил позаниматься с внучкой, другой рекомендовал знакомым именно Витю, третий захотел познакомиться с его методикой...Словом, педагог, уехавший было на гастроли, испугался конкурента. Тут же вернулся всей своей плотью на основное место работы, отказавшись от сиюминутной выгоды и загрансоблазнов. А Витя снова сел на мель.
  
   Было еще несколько поворотов судьбы. При взгляде в прошлое, все походило на повторяющийся узор с одним и тем же алгоритмом. Как только Витя превышал средний уровень профессиональных возможностей,-- падал на "зеро", "ноль", "пожар" в той невидимой игре "монопольке", какую играл неведомо с кем.
   Это нервировало...
   Он читал книги о том, как стать удачливым, разбогатеть, сделать карьеру. В чем дело? Как выбираются из этой трясины? Почему другие, ничуть не более одаренные, чем он, зарабатывали на хлеб легко именно музыкальным своим ремеслом? И что хочет сказать Господь этой постоянно повторяющейся альтернативой -- удовольствие от работы или деньги? Почему, зачем ему дан дар, который нельзя использовать и на одну тысячную?
  
   Он пытался плюнуть на свой дар еще в стране исхода. Не тут-то было! Сам не гам и другим не дам. Талант ли, способности ли -- не перчатка, не выбросишь в ближайшую урну. Самому легче выброситься в окошко.
  
   Был у Вити знакомый подпольный миллионер. Крестный отец местного разлива, с фиксой и золотой печаткой. Пенсионер. Фотограф. Витя чинил ему скромную, грязноватую мебелишку. Даром, разумеется.
   Когда попросился к старичку в напарники, тот сразу не поверил:
   --Такой, простите, музыкант...Такой знатный, такой молодой ...С такой женой и детками...Зачем вам тесная лаборатория, где я похоронил себя?
   Но, узнав, сколько Вите платят в театре, столичном и академическом, Лазарь всё понял.
   --Да...-- И послал Витю тут же в командировку. В дальнее Подмосковье и близлежащие сельские районы Ивановской, Ярославской, Владимирской областей. К той поре в фотобизнесе было уже тесновато и на столичном асфальте рубли не росли.
   --Фотограф приехал! -- кричали оборванные и косноязычные деревенские дети. Это значило, что и глубинка осваивалась интенсивно.
   Лазарь платил щедро. Никогда они с Манькой не жили так вольно. Не считали дни до зарплаты, не выбирали на рынке, что выгоднее и дешевле. За такие-то деньги можно закрыть глаза и не видеть кривые заборы и кишащие белым червем деревенские туалеты. И уши другой бы заткнул, чтобы не слышать скрипящий голос одинокой, всеми брошенной бабки, сующей слюнявые, считанные-пересчитанные трояки и пятерки:
   --Сыночка моего увеличь городского, на визитке не видно, какой красавец.
   --Я его лучше заново щелкну. Когда приедет.
   --Так не приезжает. И адреса свово не шлёт.
   Или того хуже:
   --Убит в Афгане. -- И как присловье: -- Дров нет, поросенок пал...
   Стали ему сниться все эти лица, как иному снятся ягоды или грибы после долгой лесной охоты. Рябью в мозгу: детские, не освещенные ни радостью, ни мыслью; родительские, молодые, но уже смятые пьянством; и старческие, смиренные или злые, не знал он, какие лучше.
   Просыпался Витя, а лица, каких боялся, все стояли и стояли перед ним. И надо было снова ехать, надо Манечка, твердо сказавшая "Хватит фотографий. Будем жить на зарплату"!
   Она сама всё уладила в театре. Витю взяли на прежнее место за небольшой сувенир кадровичке: флакон французских духов арабского происхождения. Не оформили даже временное отсутствие как прогул. И стаж не прервали, что было важно для Маниных родителей в то, еще советское, время. Они переживали его метания и не могли понять, серьезный или не очень серьезный человек их зять.
  
   Если б ты знала, если бы ты знала,
   Как тоскуют руки по штурвалу...
   В Израиле Витенька ни разу не вспомнит ни о березках, ни о рябинках. И скажет, что ностальгия -- выдумка коммунистов. Но правая рука его каждую секунду помнила легкую ношу, которой не было.
   Стоя под дождем в аэропорту имени Бен-Гуриона без привычного чемоданчика, Витя каждый миг ощущал отсутствие кларнета. Фантомная инвалидная навязчивость почему-то проявлялась в образе разверзнутой грудной клетки нараспашку с пустотой внутри, и это было противно.
   Грустно оказаться в аэропорту в пору самого крепкого теплого сна -- на рассвете. Тоскливо даже. А если за стеклянными стенами идет февральский дождь и всё тебе там, под дождем, чужое, то и вовсе тошно. Рядом возятся плохо одетые дети олимов с Урала; вздыхают и тяжко дышат нервные, снятые с насиженного места старики; недоспавшие чиновницы лениво стараются превратить случайно оказавшихся в одном боинге людей в организованную и послушную команду.
   "Государство Израиль приветствует вас...Вы не эмигранты...Вы вернулись к себе домой...Получите документы и чеки..."
   Витенька этого не любит. То есть чеки, которых еще никогда не видел, он заранее любит. Не любит выстраиваний в очередь. Надо переждать у буфета с бесплатным холодным соком.
   Отошел, оглянулся на зал. Обычный зал ожидания с более плотным и более тревожным бытом. И зацепился взглядом за что-то знакомое. Извивистое.
   Не бедра покачивались. Туда-сюда бросало всю женщину. Походка. Будто она обходит сама себя то справа, то слева. И черная шляпа покачивает обвисшими огромными полями по счету "раз-два", влево-вправо. И очки, закрывшие невнятное лицо, посверкивают отраженными лампочками в такт.
   --Соня! Соня Эйнштейн! -- крикнул через весь зал Витечка. И про себя привычно добавил: --Прости, великий Альберт!
  
   Соня, впрочем, никогда не считала, что порочит великую фамилию. И говорила, что подстать возможному своему предку в творческом поиске. Поиск этот не давал покоя не только Соне.
   В квартире на Таганке она появилась на заре эры гербалайфа.
   Собрав всех соседей по этажу, она стала вынимать из заляпанного грязью полиэтиленового пакета банки и баночки, как дед Мороз вынимает свои подарки.
   --Гуарана! Термоджестик! Целюлоз!-- всё, что появлялось на столе, было чудом. Иначе, почему Соня смотрела на это удивленно, восторженно, почти с испугом? -- Коктейль!!!
   Коктейль был чудом из чудес. Ванильный, шоколадный или клубничный ( по вкусу ) он выручал всех, всегда, в любых случаях жизни.
   --Вам надо похудеть...
   --Но я вешу меньше положенного, -- возмущалась жена нового русского с первого этажа, ходившая в бассейн и на шейпинг.
   --Значит, поправиться! Коктейль сам знает, кому что.
   Время было Гайдаровское, когда все вклады в банках лопнули, зарплаты уменьшились, цены взлетели. Даже жена нового русского открутилась от термоджестика, высвобождающего энергию жировых накоплений и бросающего освободившуюся энергию в секс. Косметику по космическим ценам все мягко обошли: "Знаете, тип кожи..." Но от коктейля отвертеться не смогли.
   Потому что Соня Эйнштейн...плакала. Из невыразительных серых глазок текли огромные слезы, сверкающие под кухонной лампой накаливания чистыми бриллиантовыми бликами.
   --Он так любил свою маму. Мама его умирала. Мама была актрисой и хотела фигуру. Она не кушала. И тогда сын изобрел коктейль.
   Соня протянула женщинам портрет президента компании "Гербалайф" Тот был похож на Рудольфо Валентино, Марчелло Мастроянни и на всех ухоженных мужчин сразу.
   --Мама умерла. А он -- смотрите на него, смотрите! -- поклялся спасти всех оставшихся женщин.
   Соня не знала, конечно, что и "мистер Гербалайф" через несколько лет умрет от передозировки "снотворного", она оплакивала пока одну маму. Соня рыдала, и Маня торопливо согласилась на две коробки коктейля. Маня выбрала шоколадный и ванильный. Расплатилась.
   Соня зажала Манины кровные в маленьком кулачке и отошла в уголок ими полюбоваться. Была она похожа на лису Алису, выманившую денежку у бедного Буратино. Эта её привычка сразу считать или прикидывать на глаз сумму не придавала ей убедительности. И чтобы скрасить впечатление у соседей по этажу, Манечка предложила коктейль попробовать.
   Соню отвлекли от денежки. Она вскрыла коробку неумело, варварски. Острые клочья толстой фольги ранили руки, а порошок так и не превращался в аппетитный напиток. Взвесь-суспензия с комьями неприличного цвета...
   --Нужен блендер, -- объяснила Соня.
   В России уже были миксеры, но блендеров еще не было. Блендеры были в Израиле, гражданкой которого Соня уже была, а Витя в сторону Израиля еще только посматривал.
   ...В Россию Соня наезжала время от времени делать бизнес.
   Где жила эта птичка Божья? В углу у какой- то бедной старушки снимала койку. Потому что выпускать деньги из рук она не умела, а столичных родственников у неё не водилось. От житейского неуюта приходила на Таганку и тогда, когда не было повода обращать Маню и Витю в клиентов. "Просто так", то есть расслабиться у телевизора, съесть что-либо домашнее, вымыться под душем.
   Соня-гостья уже не рыдала по маме гербалайфного короля и не доказывала чудодейственность коктейлей. Больше того, когда Саша и Миша по недосмотру слопали весь шоколадный зараз, и Манечка подняла панику ("Аллергия!" "Перевитаминизация"!), именно Соня предотвратила все попытки бежать в больницу.
   --А, ни фига в этом коктейле нет. Я сама ем по банке, когда больше нечего.
   Она считала себя среди них лицом неофициальным. Ну, если не другом дома, то уж его приятелем -- точно.
   Впрочем, на короткое время деловые отношения возникли снова.
   Как только Соня узнала, что Витя всё-таки "глядит в Израиль", её озарило. Плодом этого мгновенного озарения был иврит на дому. Педагог -- Соня, дом -- Витин, в классе -- Манечка, дети, Самуил Абрамович (из чистой тяги к познанию) и еще несколько приятелей, возникших на почве предстоящего отъезда. Цену Эйнштейн объявила немалую. Авансом с каждого собрала деньги, поколдовала над ними в углу, не разжимая кулачка. И...пошло!
   Разумеется, учебного материала у Сони не было. Не лететь же в Израиль за учебниками!
   Оббежав пол-Москвы, Соня принесла толстый русско-ивритский словарь Шапиро. Благоговейно подняв старую книгу над головой, произнесла:
   --Не одно поколение отказников и сионистов выросло на этом!
   Но что делать с "этим", догадался в тот день лишь Витя.
   Подвигом было издать "это" в доперестроечной России, но и пользоваться -- тоже подвигом. Напечатанное справа налево полагалось читать сначала слева-направо, после справа-налево, после, кажется, чуть ли не в зеркальном отражении, -- русские типографии к ивриту не приспособлены.
   Адвокат, быстро и резко отказавшись от Сониных услуг, потерял деньги, но избежал мысленных кульбитов. Хуже всего пришлось Вите, хватающему всё на лету и навеки. "Рехов" вместо "рехов", "харбе" вместо "харбе" да еще с украинским "х", "слиха" вместо "слиха" запали музыкальному Вите в память надолго. В Израиле Саша тоже года два путала "бабочку" с "птицей". Не по звучанию, конечно. Просто, изображая "парпар" (бабочку), Соня так носилась по комнате, так взметывала свои руки, что вспоминалась Плисецкая, её лебедь или какая-нибудь иная "ципора" (птица).
   Еще удача, что курсы быстро распались. Увы, Соне не пришлось дважды держать в кулачке курсантских денег. Балаган в словаре, балаган в голове, балаган в тетради...Кто же всё это выдержит больше месяца? Курсанты разбежались. Но именно тогда Соня окончательно прибилась к таганской компании.
   Она почему-то думала, что должна платить за гостеприимство особой доверительностью, "откровенностью".
   Открывая дверь собственной квартиры, Витя слышал:
   --После того, как мы с ним побыли...
   --Как в прошлый раз? -- не очень желая входить в детали, поторапливала кухонный разговор Маня.
   --Да нет же. В прошлый раз мы просто побыли, пришла его сестра... А сейчас побыли...
   Всё дело было в ударениях и, поняв это, Маня обрадовалась своей догадливости:
   --Трахнулись, значит?
   --Ну... В общем...
   В этом месте Соня краснела. К столичной манере выражаться она не привыкла. У неё была своя, неповторимая. В еще более доверительных разговорах в ту пору она трогательно, "интеллигентно" детородный член величала "половым пэнисом" и всё, к нему приложенное природой, -- кокушками, а любовное свидание "сексуальным часом".
   Скажем прямо. И Мане, и Витеньке Эйнштейн в Москве поднадоела.
   Но в незнакомом аэропорту, на грани между двумя жизнями, Витя ей еще как обрадовался!
   Вот идет Соня странной, нестойкой своей походкой.
   --Соня!
   Она не раскрыла объятий. Сдержанно по-деловому приложилась щекой к щеке. Мол, я при исполнении.
   --Чем займёмся на святой земле?
   --Работать буду.
   --Про музыку забудь.
   --Забыл.
   -- Правильно. Нужно смотреть жизни в глаза, а не зарывать голову в песок, как верблюд. На стройку пойдешь?
   --Хоть ассенизатором, лишь бы платили. Не верблюд, Соня, страус.
   --Какой страус? Заплатят...-- Соня извлекла из сумочки пачку визитных карточек.
   Просмотрела. Выбрала.
   -- Вот, в центре Иерусалима. Двадцать долларов за адрес.
   --Пятнадцать,-- неожиданно для себя возразил Витя, чутко восприняв ауру нового места.
   --Двадцать. Хозяин -- то, что надо. Ладно, давай, -- вздохнула Соня. -- Все думают, что посредничество -- это так, не работа.
   Она шла, любуясь пятнадцатью долларами так, словно это были все двадцать. То разжимая, то еще крепче сжимая маленький кулачок.
  
   ...Как увиделась Вите его историческая родина? О чем он вспоминает по прошествии дней, как о первых и ярких открытиях?
   О внезапности пламени мака в обычной зелени?
   О страхе перед гортанной речью в телефонной трубке --о чем это он, говорящий на чужом языке?
   Об отсутствии страха перед войной, почти совпавшей с приездом? Перед войной, которая доставала ракетами до Тель-Авива, но никого не убивала, слава Господу (одно из многочисленных Израильских чудес).
   О женщинах с проволочными, медного отлива, жесткими волосами, высоких, тонких и полногрудых?
   О еврейском характере? О крикливости, страсти к "охелю"-еде, навязчивой иудейской доброте? О банковской чиновнице, лениво пьющей кофе на виду у длиннющей очереди и долго облизывающей лаково розовые губы от удовольствия?
   О пейсах? Талесах? Цицитах? Обо всех этих причиндалах еврейской одежды? По муравьиному шустрых черночулочных ногах в мужском хороводе у синагоги? О кострах, шалашах в городских кварталах по праздникам? О праздниках, набегающих один на другой? О недвижном мареве зноя, проникающем в дом? О тумане, осевшем однажды песком на губах?
   Обо всем этом нежданно-восточном базаре, караван-сарае, балагане? С вкраплениями европейских удобств, услуг и мыслей и всё-таки раскаленно-восточном?
   Какой-то умник-нудник из еврейского агенства "Сохнут" в Москве предсказывал ему, что на святой земле всё бездуховное будет видно, как пятна на белой одежде.
   Если бы он что-либо тогда видел! Если бы хоть что-то воспринимал! Он столько готовился! И он совсем не был готов к такому Израилю.
   Шок. Чернота, тьма. Во тьме молния: на тебе семья!
   И всё по новой.
   Дни как сон. И сны, как реальные дни.
   Какие здесь снились сны!
   Манечке по приезде приснилось, что стоит на льдине, которая движется без определенного направления и дает трещины, крошится по краям. Вода, вода! Кругом вода! А льдина сходит на нет. Полный облом!
   Витеньке во сне как бы радость -- в огромной толпе кто-то жмёт ему отведенную за спину руку. По-доброму так, мол, не дрейфь, поддержу. Оглянулся и понял: обе руки его, и та, что жмет и та, что чувствует рукопожатие. Не на кого, мол, надеяться, кроме себя.
   А музыка, музыка не снилась. Музыка ему вообще не снится. Когда-то -- в юности -- снились цветовые вихри. Нечто Скрябинское. Если звук -- волна, цвет -- волна, тогда и весь мир -- музыка.
  
   Абсорбция --это абсорбция. Как у всех. Нет, всё же были свои особенности. Например, в плохой гостинице Витина семья-мишпаха жить отказалась. Даже за счет Сохнута.
   --Видали мы эти коммуналки,-- брезгливо поморщилась Манечка.
   Караван забраковал Витенька.
   Мише и Саше отдельный домик-вагончик на склоне горы с видом на замок жестокого царя Ирода понравился. Маня уже делала вид, что почти восхитилась безлюдьем: ах, ах, Херодион (так это здесь называлось на всех географических картах), Иудейская пустыня, древняя земля, века и звезды. Жалела мужа Манечка, не хотела больше его напрягать.
   Временное жилье. Экзотика. Даром. -- Продолжал уговаривать себя Витенька.-- Отсюда быстрее переселят в социальное.
   Но всем эти доводы отменял звук: капля бьет по железу ...Капля точит и точит...
   Не беда, что на территориях ("контролируемых", "оккупированных", простреливаемых палестинцами, другие живут, и они смогут). Не беда даже, что зимой придется коченеть в металлической скорлупке, а летом поджариваться в ней, как на сковородке. Но эти ржавые подтеки на стенах, вместо таганской розовой ню...Первое, что увидит, проснувшись, Манечка -- эти разводы цвета говна и мочи?! Пусть их живут на халяву, кто хочет!
   Что поделаешь! Не будучи аристократом по рождению, Витенька все же наверное был фрайером: важные решения в своей жизни он принимал иногда, исходя из посылов эстетических.
   Ночевала Витина мишпаха в иерусалимской "схардире". Съемная эта квартира была из трех комнат: по спальне для деток, а Мане и Вите салон. Дом нависал над городом, похожим на сон. Иерусалим не напоминал ни о чем, виденном Витенькой в яви. Ночью огни вились вокруг гор, как небесные ожерелья на шеях могучих и невидимых духов. "Где я?"-- спрашивала вслух Манечка, завороженная электрическим сиянием. Впрочем, Манечка тут же свалилась в тяжелый сон после всего пережитого за день. И дети спали. Только Витя, переутомившись, заснуть не мог. Он склонился над Сашей, чтобы осторожно убрать с лица легкие, сыпучие её волосы. У постели Миши сердце сжалось: восемнадцатилетний здоровый лоб лежал в позе малыша, на спине, закинув руки на подушку. Такой беззащитный перед грядущими невзгодами. Когда он был крохой, почему-то не вызывал такой острой тревоги. И те грязные расплывшиеся в тумане огни на Таганке не будили страха. А эти, ярко-голубые и оранжевые были опасно-красивыми.
   ...Всё было путём, и одно неудобство: пустые карманы... Несколько агорот после расчетов с хозяином и визитная карточка с телефонным номером. От Сони Эйнштейн. Всё!
  
   И потому в течение первого года можно было увидеть Витеньку на самых черных работах. Некое возникает мелькание, много этих работ. И все очень черные.
   Одна работа образовалась рядом, в соседнем доме. Если Витенькин дом взметнулся над городом вверх, то этот сполз по горе вниз. Верхний этаж выпускал жителей на то шоссе, на которое выходил Витя из лифта на своем нижнем.
   Здесь Витенька возил по асфальту молодое перекрученное полиомиелитом тело в инвалидной коляске.
   Дом инвалидов. Обслуге положено радостно улыбаться, и Витенька улыбался своему Давиду. Поэтому, наверное, Давид к Витеньке привязался и просил приходить не только вечером, но и с утра. Витенька бы рад, будь Давид сыном богатых родителей. Но Давидовы родители могли оплатить лишь час перед ужином, а для Вити теперь время -- деньги. Давид спрашивал Витю на школьном, английском, как сказать медсестре по-русски, что та ему нравится. И под Витиным руководством заучивал: "У тебя грудь что надо. И попка -- тоже".
   --Длинно, -- удивлялся Давид. -- На иврите короче: -- Ани охев отах.
   --Скажи на иврите.
   Но на иврите сказать такое быстроногой хохлушке Давид стеснялся. И он скажет по-русски, сестричка все поймет и бросит Витеньке несколько смешливо-грозных взоров. Будь время, Витя и сам бы охотно поболтал с девушкой, приударил бы так, слегка.
   Но времени нет.
   Узкая белая полоска сна.
   ...Ночью Витя сидит в будке, наскоро поставленной бетонной норе среди пустыни. Витя с автоматом и его напарник с автоматом, оба они сторожат стройматериалы для туннеля. Шоссе пойдет на поселенческие территории напрямик сквозь гору. Шоссе нет, тоннеля нет, стройматериалов пока тоже нет. Даже арабов поблизости нет. Есть только лисы, старчески лающие по ночам, да Петко, румынский еврей, приехавший в Палестину полвека назад. Петко сионист, сын сионистов. Петко рассказывает ему день за днем, как с отцом добирался почти десять лет из Европы до Израиля. Мама, папа, война, гетто, расстреливаемые пароходы, кибуц, пустыня, первое поселение в Иудее. Петко считал эти годы вычеркнутыми из жизни, а теперь они подошли к нему и потребовали -- вспомни самое лучшее время. В юности не бывает потерянных лет.
   Тысяча и одна сторожевая ночь! Витя и не заметит, как перейдет на иврит с плохонького английского, языка жестов, эсперанто, сложившегося из обломков немецкого, польского, всплывшего вдруг из глубин памяти обрывков идиш бабушки-дедушки. Петко -- его морэ (учитель), его ульпан. Петко -- проводник по новой жизни. Именно он через полгода подберет Вите с Маней дешевую незаконченную постройку, которая станет их настоящим домом на этой земле. И поручится за них в совете ишува, израильского поселения на контролируемой территории, что эти руситы не будут мешать соблюдению субботы.
   Ночью они спали часа по три в очередь.
   Узкая белая полоска сна.
   ... Ранним утром, почти ночью, Витя мчит на грузовике по Иерусалимскому серпантину. Район Гило? Улица Мориа? Сады Сахаров? Можно. Это вчера было страшно приблизиться к большегрузу -- как развернуть чудище у склада школьных пособий на узком перекрестке? А сегодня, пожалуйста. Каждый класс в городе получит заказанный учебный материал. А Витя через месяц будет знать Иерусалим, как свои пять пальцев.
   Дома после завтрака он падает минут на пятнадцать в кресло.
   Узкая белая полоска дремоты.
   Хорошо, что хозяин, строящий себе пятиэтажный дом в центре Иерусалима, -- сова, не жаворонок. И прораб, по-здешнему каблан, тоже любит поспать по утрам. Витя должен явиться на стройку не рано, в полдевятого. Это и есть та работа, что куплена у Сони за пятнадцать долларов. Основная. И самая черная. Если вправду ушел из искусства, чтоб не вернуться, работа -- та самая. Два ведра с песком зараз. Крупным мышцам на пользу (какие стали плечищи!), а все мелкие, те, что делают пальцы быстрыми, растягиваются и портятся. Ну, а разные связки и связочки, столь важные для музыкальной техники, провисают и вовсе выходят из строя.
   Или кларнет или два синих ведра...Или-или. Если по правде решил убить дар, ищи такую работу. Она -- всё. В уши -- беруши, на глаза --шоры, на мысль -- кепарь. Думать теперь лишь о том, сколько ведер в той куче, что нужно поднять по лесам, о том, сколько денег к вечеру в своем блокноте тебе обозначит каблан. И ждать одного: когда, наконец, отпустит жара -- белая, слепящая, прижимающая к земле, удваивающая и без того непосильную тяжесть двух синих ведер.
   Вверх-вниз, вниз-вверх...
   Однажды сказал каблану Юсупу, что в России есть тачки в одно колесо.
   --Такая пройдет по лесам. И легче, и быстрее.
   --Кто из нас здесь главный, ты или я?
   --Ты, конечно.
   В другой раз потребовал Витя включить лебедку.
   --Что без дела стоит?
   Каблан и головы не повернул в его сторону.
   --Таскать на спине мешки цемента по узким настилам опасно. Занесет, и... Если кто загремит вниз, обойдется дороже.
  
   --Ну ... Что мешаешь работать? Хозяин нанял меня, чтобы я строил ему, как строил до этого его соседу. Почему мешаешь?
   Какие у каблана были соображения против технического прогресса? Скорее всего, Юсуп и сам не знал. Зато знал, как сделать, чтобы ни одна посторонняя мысль на работе Витеньке в голову не приходила. Гневные обсидиановые глаза Юсупа отныне постоянно следили за Витенькой. И когда другие работяги таскали ведра еще только на третий этаж, Витенька -- на четвертый. И -- чтобы "поровну" независимо от высоты, в час -- по двенадцать. И за равную плату, естественно.
   Выдержать. Всё выдержать. Семья должна жить нормально.
   И об одном забыл Витя: дар хлеба не даёт, но от себя не отпускает. Фотограф-миллионер, стройка ли...Отовсюду вернет к себе дар. Нет над ним на земле господ. Свободен. Но...Неужто и впрямь за пределами музыки Вите места нет?
  
   ...Был, наверное, май. Потому что каменная ограда против стройки стала малиновой. И рожковое дерево набрало щедрый цвет -- алое облако. И еще какой-то кустарник пошёл лиловыми разливами внизу у недостроенного дома, на лесах которого стоял Витенька.
   Он остановился передохнуть наверху, между четвертым и пятым, последним, этажом. Привалился к стене на те три минуты, что выкроил из часа, подняв положенную дюжину ведер досрочно. Если бы Витенька курил, он бы затянулся. Есть не хотелось -- жарко. Глотать воду он привык на ходу.
   Почти машинально Витя включил крохотный приемник, выданный ему в банке "Леуми" вместе с первыми шекелями (шла война с Ираком, и гражданам полагалось узнавать о воздушных тревогах по радио). Иврит Витенька знал еще плохо и все равно бы не понял. Но приемничек всюду таскал на поясе в молодежной сумочке-"педерастке".
   "Кол хамузика" передавала второй концерт Рахманинова. Слышанный-переслышанный... Лавина звуков, лавина мелодий, лавина чувств...
   Мир заново захлестывали цунами и штормы невидимых волн!
   Витя смотрел сверху на Иерусалим, вечный город.
   Белые группы домов не мешали вычерчиваться плавным линиям гор и холмов и не отменяли узора естественных выступов. В их женственный ритм включался и небесный купол, так близко явленный здесь, в царском городе. И солнце. И всё это связывалось воедино золотым сиянием, пульсирующим в рахманиновском концерте.
   Время от времени подъем, ликование звуков усиливалось взрывами ярких пятен и тут же растворялось в расплавленном золоте света.
   --Хей! Почему бездельничаешь?
   Витенька не ответил на окрик Юсупа. И, оставив на этаже пустые ведра, пошел вниз по доскам, не оборачиваясь.
   Каблан кричал ему что-то сверху, гортанный голос требовал вернуться. Юсуп догнал его на углу.
   --Асур! Нельзя! -- и дальше о том, что прежде надо поговорить с хозяином. И что есть у Вити заработок, который он не получит, если вот так уйдет. И что стройка подходит к концу, и что от хозяина будет награда всем, кто дошел до финиша...
   Витя отстранил Юсупа с дороги. А Манечке дома сказал:
   --Всё! С этим кончено.Так можно испортить руки.
   --Что я тебе говорила? -- радостно откликнулась Манечка.
  
   Вообще-то Юсуп бежал вслед Витеньке целый квартал не без причины. За другим не подумал бы бегать. Знал: для хозяина Витя -- не просто рабсила.
   Отношения с хозяином Зеевом-Бен-Иегудой вились веревочкой с первого знакомства. С того утра, когда Витя с Маней пришли в коттедж по адресу, проданному Соней.
   --Жену почему привел? -- спросил Зеев о Манечке.-- Тоже ищет работу?
   --Да. Ищет. Но не на стройке.
   --Ну, кто же предложит стройку такой женщине? Батья! Батья!
   "Мароккана", красавица Батья была такой же рослой, как муж, с такой же гладкой и смуглой кожей, какая бывает у людей от хорошей еды. Она так же хорошо говорила по-английски, потому что, как и муж, "взяла" курс права в Принстонском университете. После оба оставили вполне удачную адвокатскую практику ради погружения в иудаизм и в бизнес. Как выяснил Витя, религия и деньги в Израиле не только друг другу не противопоказаны, но, как бы не могут существовать друг без друга. И вопрос: если ты мудрый, то почему бедный? -- здесь звучит без всяких юморных оттеночков. Любимый еврейский мудрец царь Соломон был богат несметно. Зеев и Батья были просто богаты.
   Батья улыбнулась Манечке своими огромными карими глазами, Манечка ответила ей голубоглазой прохладной улыбкой.
   --Хочешь помогать мне по дому? За...Ну, в день шекелей за...-- и Батья назвала цифру, от которой у Манечки закружилась голова.-- Еладим, еладим, боу! ( Дети, идите сюда!)
   Из анфилады комнат высыпали раз, два, три...Маня сбилась со счету. Сколько-то мальчиков от двух примерно до десяти лет.
   --Има, има, -- пищали они, пробиваясь к матери, как пробиваются к наседке цыплята. И от мелькания и писка у Манечки снова голова пошла кругом.
   --Нет,-- вырвалось у Мани.-- Я не справлюсь.
   Батья, хоть по-русски не знала, поняла.
   --Поделим. Вот эти, постарше, будут твои. Четверо. А пятеро меньших мне.
   На том же женском бессловесном языке Маня ответила, что согласна. Но берет на себя пятерых. Потому что младший, Алан, не бился около матери, а сразу подбежал к ней и вжался головой в Манечкины колени. На том и порешили.
   ...Встречая или провожая Манечку (не часто, совсем не часто), Витя всегда получал приглашение Зеева "поболтать о том, о сем".
   Батья с восточной кротостью, не вмешиваясь в мужской разговор, приносила в кабинет кофе. А, может, она просто была задумчива, потому что уже в воскресение начинала готовиться к субботе: что поставить семье на шабатний стол?
   Тяжелый серебряный подсвечник-менора, большие мягкие кресла, шкафы, полные книг с золотым тиснением...Неоправданная торжественность обстановки уравновешивалась тем, что беседовали на "ты", в иврите нет вежливой формы.
   --Скучаешь по профессии? -- спросил Витя, увидев на столике антикварный том Гражданского кодекса Наполеона на французском.
   --Скучаю? -- удивился хозяин.-- Некогда скучать. Работаю. На стройке у меня всё в порядке. Дострою дом, заселятся миллионеры - американцы, деньги пойдут.
   --Я не о том. Тебе нравилось быть адвокатом?
   --Да. Тоже хороший заработок. Но не такой верный.
   --Я вот о чем...Что -- для души?
   --Кроме денег? Кроме удачи? -- Зеев провёл рукой по полке с Танахом, Мидрашами и прочими священными книгами иудеев.-- Это. Меня часто принимает рав из Бней-Брака, мудрейший Блой.
   --Что говорит рав, где у человека душа?
   --Нефеш, как у всего живого, в крови. Поэтому резник сливает кровь курицы и кровь барана...Нельзя быть душеедами. Поэтому еврей всегда -- от еврейки, кровь у плода ведь материнская.
   "Да, да, кровь...Потому душа всюду, в каждой частице моего тела, пока я жив. И потому рука хочет кларнета и не хочет дужки тяжелого ведра... Эти счастливцы не делят: одно для души, другое для жизни".
   Когда Витя после очередной беседы выходил из коттеджа, в холле он видел обычно Батью, стоящую перед двумя открытыми холодильниками.
   --Чего я хочу? -- мечтательно вопрошала она, осматривая содержимое.-- Ну, чего я хочу? -- И с печалью: --Я ничего не хочу. И что нынче варить на обед? А? И в шабат -- что?
  
   В друзья Зееву Витя не набивался. Ну, беседовали изредка "о том, о сем". Ну, помогал дважды хозяину на выставке-продаже выбирать картины для будущей квартиры (в строящемся доходном доме хозяин отводил своей семье весь третий этаж). Ну, кроил и шил маркизы для полукруглого эркера к новоселью (бесплатно, за пять минут, на глазах изумленной Батьи, такого она не видела ни до, ни после).
   Конечно, уйдя со стройки, Витя собирался к Зееву зайти, проститься. Но опережающего визита не ждал.
   ...Он провалился в какую-то тьму после очередной трудовой ночи, впервые разрешив себе спать до вечера. С ведрами кончено! Но белая полоска сна и в тот раз была неширокой. Уже в полдень его разбудила Саша:
   --Зеев требует.
   --Не поеду.
   --Да он сам прибыл...Ждет.
   Зеев сидел в их маленьком салоне, огромный, на узком потертом диванчике...
   Но явные странности пошли позже. В кабинете с тяжелыми креслами, куда Зеев привез его, вынув из кровати, и где Батья поила их, как обычно, кофе "афух", кофе "наоборот", где в чашке горячее молоко наливалось не сверху, а на дно.
   --Я давно хотел сказать тебе: лопата -- не твое дело. Ты и Юсуп --у Него (палец указывал на небо) для разного, -- Зеев сразу приступил к главному.-- Тебе не надо работать на стройке.
   --Что должен делать я, чтобы кормиться?
   --Тебе лучше знать. А я знаю о себе: есть у меня от Того, чьего имени не называют, знак -- помочь тебе.
   --Как?
   --Как умею -- деньгами. Сколько тебе нужно, чтобы не спешить, не мучить себя, выбрать дело по душе на новом месте?
   Витенька хохотал. Он смеялся вголос.
   --Миллион шкалим! Два! Три!
   Лицо Зеева приняло детское обиженное выражение.
   --Я дам тебе, чтобы купил квартиру.
   --Зачем тебе это нужно?
   --Я же сказал -- благодеяние от Него. За то, что я дам тебе взаймы, мне простятся многие грехи. И расписки с тебя не возьму. Я знаю, вернешь. Если не сам -- дети твои вернут моим детям. Видишь, как Он устроил: для тебя добро, а для меня ни одной потерянной агоры...
   --И что будет?
   --Объяснить человеку, не читавшему Торы, не просто. Господь, переполненный благодатью, создал души чтобы в них излиться. Когда душа наполняется духовным светом дополна, возникает ощущение: нельзя только брать и брать всю жизнь. Стыдно. Есть "хлеб стыда" тяжело, понимаешь --надо отдавать избыток кому-то. Бог дает и дальше, и если отринуть, впадешь во тьму. Чтобы остаться с Ним и не нарушить Его замысла, мне надо создать сосуд, который я должен наполнить. Передать, чтобы не разомкнуть цепь, по которой идет Божественная энергия.
   --Энергия -- это деньги?
   --Бывает по-разному В моем случае, пожалуй, --да. Деньги дали покой и счастье моей семье. Дети...Ты видел, какие прекрасные у меня сыновья? Посетив меня в Пурим, мой рав намекнул, что неплохо бы с кем-то поделиться...Пора. И я решил -- передам тебе деньги...На время. Тогда мои деньги будут живыми, и жизнь в моем доме благостна. Понял?
   "Кто их поймет, этих евреев, -- подумал Витя так, будто не принадлежал к этому богоизбранному племени. Мне казалось, -- кует мужик деньги и всё тебе. А у него вокруг шекеля целая философия. Кстати, почему Господь, щедрый к Зееву, не пошлет прямо мне? Лично? А ведь посылает...Через этого иудея. Кажется, Зеев серьезно...".
   ...Так...Сорок три тысячи у них с Манечкой на счету. Пятьдесят -- положенная машканта, он уже примеривался. Значит...Нет! Это -- не с ходу. Надо сесть с Манечкой, посчитать, прикинуть пристойный -- не унизительный--завтрашний уровень жизни, на который они могут рассчитывать. Так он Зееву и сказал. И добавил с вызовом:
   --Как только в кармане у меня блоха заведется, Манечка перестанет нянчить твоих детей.
   --Знаю. А давать уроки музыки двум старшим будет? Дети к ней привязались. И Батья... Только приучила Маню соблюдать кашрут, святость пищи, не путать мясную посуду с молочной, мясной холодильник с молочным..., -- вздохнул Зеев.
  
   Сказка продолжалась.
   Петко ничуть не удивился рассказу Вити.
   --Земля здесь такая. Здесь каждым небо занимается в отдельности. Значит, тебе пришла пора сбавить обороты. Так ведь и надорваться можно.
   Витя с Маней и Петко просидели всю ночь над расчетами. Получалось, если купить в ишуве недостроенный домик, который присмотрел Петко, надо занять (это кроме ссуды) 27 тысяч шекелей. По минимуму. Если прибавить на переезд и на плохонькую машину, чтобы не болтаться часами на тремпиаде, то надо сорок. Так и сказал Зееву.
   Зеев положил на стол сто тысяч.
   --Ты осмотрись. Чтобы найти денежное дело по душе, нужны деньги,-- и кивнул на пачку банкнотов.
   -- Я отдам. Как можно быстрее. Ты не беспокойся.
   --Если бы беспокоился, не дал. Такое благодеяние мне Господь посылает! Такую возможность выполнить заповедь благотворения ближнему -- это ведь выше высокого ценится и равом и там, на небесах. И ничего не потерять, а?!
   "Кого он обхитрил? -- подумал Витя.-- Себя? Господа, не дай, не дай Бог? Но от этой его религии мне не хуже, точно".
  
   Какой кайф не спешить по утрам на работу! Утренние часы даны человечеству для наслаждения.
   Первый взгляд на мир. В Израиле -- это почти всегда -- на солнце. Роскошный алый шар выпрыгивает в Иерусалиме из-за горы внезапно, чтобы стремительно оповестить: радуйтесь, вы живете!
   Со вторым взглядом -- прикосновение к Мане, влажноватой и разогретой снами. В Москве они тоже любили друг друга утрами. Стук двери -- дети ушли в школу, и тут же давал о себе знать излишек молодых радостных сил. Здесь он отвык от семейного ритуала. Вспомнилось. Хорошо!
   Утро -- это кофе с его запахом милой, привычной жизни.
   Только вернув всё это, Витя осознал, что жил столько времени как робот. Что сделала из него работа на стройке? Кто он был всё это время? Внешний человек, функция, винтик в машине технического прогресса. Великий пролетарский писатель Максим Горький описал такое в школьной повести "Мать". Витя думал -- преувеличение, литература. Ан нет. Он ужаснулся, представив, что именно так добывают свой хлеб на земле почти все люди. В поте лица...Жизнь-- каторга? Жизнь -- тюрьма? Без игры красок и звуков, без прикосновений? Без волн, рвущихся из глубины твоего существования к другому человеку?
  
   ...На оформление дома и кой-какое благоустройство ушел месяц. Но уже в это время Витенька почувствовал беспокойство: он тратил деньги, не восполняя свой "капитал". Не зарабатывая. Так уж устроен Витя, -- долг перед Манечкой, детьми, а теперь и перед Зеевом не отпускал его даже во сне. Не дав себе толком отдохнуть, он вновь искал работу. Полегче, чем стройка, конечно.
  
   Витя не мог вспомнить, как попало к нему объявление, автоматом сорвал с фонарного столба? Зато прекрасно помнил предысторию предыдущего экстрасенсорного захода. Еще в Москве кто-то позвал его "на Джуну". Зал автодорожного института был набит до отказа: студенты, профессора, министерские работники. Но современная колдунья сразу выделила Витеньку. На нем остановились глаза, не излучающие света, глаза без глубины, похожие на черные камни:
   --Какая аура! И сильная, и развитая! Вы можете лечить других, не опасаясь за свое здоровье.
   Еще и лечить! Самуил Абрамович посмеялся тогда над этим открытием, и уникальным Витиным способностям предпочел обычные: попросил сменить прокладку кухонного крана. Эпизод забылся. Но объявление напомнило: оно обещало активизацию мистического дара, а также практическое, и что очень важно, выгодное его использование. Учреждение "нетрадиционной медицины" -- это тебе не стройка, не подъем тяжестей под палящим солнцем. Стоит попробовать, решил Витя. Набрал номер указанного телефона и записался на курсы.
  
   Около автобуса в броуновском движении пребывали люди странного вида. Разного. Но странного. У всех почти были "выжженные" угольные глаза и встрепанные волосы (лысоватым был только наш Витенька, по- чиновничьи, старательно причесанных не было). Все женщины подходили под ту невротическую категорию, у которой основные признаки -- космы, лезущие в глаза,
   Иудее, близ Мертвого моря. Около часа езды, но "совершенно особая энергетика". Там, где-то рядом, неизвестно где, правда, могила Моисея,-- полушепотом сообщил главный.
   Вот тогда-то и пристал к Вите какой-то лохматый тип:
   --Вам лучше сесть вон там, на мое место в последнем ряду.
   --Почему бы это?--поинтересовался Витя.-- Больше трясет?
   -- Разве вы, -- тип смотрел на него с ужасом, -- вы не чувствуете, что здесь вам сидеть противопоказано?
   Витя не шелохнулся.
   --Вы рискуете.
   --Это мое дело.
   --Но вы рискуете не только собой, всеми нами.
   Витя не сказал, но подумал: "Не на фрайера напал".
   --Авария, столкновение, или, о нет, не дай, не дай Господь, падение в пропасть, -- кликушествовал тип. -- Я понял, что место в последнем ряду-- ваше. Я вас спасаю.
   --Не надо.
   --Я вижу страшное...
   --Пошел вон!-- гаркнул Витя на весь автобус.-- И место это моё!
   Тип отлетел.
   Зато тут же пристал один из организаторов курсов. Прямо в поездке, не боясь грядущих автокатастроф, начал собирать деньги.
   Организатор начал с Вити, чтобы не отвязался (почувствовал в нем отсутствия благоговения перед волшебным ремеслом). На весу, на крутых виражах рука мытаря делала пируэты в тетрадке со списком.
   --Марголин? Да, конечно, вы похожи на Марголина...
   "Что он несет? Я похож на себя?"
  
  
   --Удивительно, но я и есть Марголин,-- сказал Витенька и взял квитанцию.
   На бумажке, изготовленной простейшим компьютерным способом, значилось 1200 шекелей. "Боже, -- в несвойственном ему возвышенном регистре подумал Витенька,-- как легко отдаются деньги на этой земле! Но попробуй их заработать!".
   На занятиях в плохоньком окраинном клубе-"матнасе", Витенька сидел отдельно от всех, на балконе. После ночного дежурства с Петко он то и дело впадал в дрему.
   Очнулся. Неужто сон продолжается? Страшилка времен пионерского детства. Черная-черная сцена...Черный-черный стол... Черный-черный труп, а над ним шесть человек делают круговые пассы. Лежащий, конечно же, сел и "честно признался", что после этого, "именно этого экстрасенсорного воздействия" прошла его "многолетняя боль справа"...
   Второй отрезок бодрствования пришелся на процедуру, очень напоминающую спектакль о голом короле. Приставучий автобусный тип оказался специалистом по "ауре". Он оглаживал (правда, на расстоянии) самую уксусную даму. То поднимался на цыпочки и воздевал руки над её головой, то отходил и разводил руки, будто охватывая невидимую бочку, осью которой и была худющая невротичка.
   В третий раз Витю разбудило чтение чужих мыслей вслух, переросшее в ссору: " Вы думали об этом, я знаю, вы думали!", "Кто лучше знает, думал я или нет?", " Вам не нравятся ваши мысли, поэтому вы отказываетесь...", " Вы хотите сказать, что я мыслю по-черному?"...Лохматые экстрасенсы чуть не дрались.
   Во всем-то ты видишь то обман, то подвох.
   --Если бы ты посмотрела, и ты бы увидела.
   --Тогда зачем отдавал деньги, на какие семья может жить целый месяц?
   --Не знаю. Как-то помимо воли...
   --Вот видишь, значит, они -- экстрасенсы.
   --Здесь все экстрасенсы...Жизнь заставит, и ты станешь женой Фараона, есть у нас одна такая, помнящая свое прежнее воплощение.
   Но в матнас Витя по-прежнему ходил. Начались занятия по акупунктуре. В активные точки своего земного тела он верил. Освоил лучше всех массаж, иглотерапию и вполне успешно применял для оздоровления собственной жены Манечки серебряные иголочки, втыкая их Маньке то в мочки уха, то в переносицу. Манечку они очень украшали.
   Между тем, курсы с каждым днем хирели. Из матнаса они переместились в грязноватую квартиру в далеком самарийском городке. Автобус фирмы "Мерседес" сменился разбитым джипом, который перевозил курсантов из центра к месту занятий порциями. И пока одни тряслись по горным дорогам мимо стоянок бедуинов и опасных арабских селений, другие жарились на солнце. Но окончательно "уникальность получаемых знаний" стала ясна, когда Витя увидел в комиссии, выдающей ришайоны, Соню Эйнштейн. За каждое свидетельство Соня получала от выпускников по двадцать шекелей.
   Компьютерный текст был плохо пропечатан, с грамматическими ошибками, ивритскими и русскими. Но как же без ришайона, если триста долларов ухлопаны и не вернутся?
   Небольшая денежка зажималась в знакомом кулачке.
  
   Соня Эйнштейн задержала Витю на выходе.
   --Есть дело.
   --?
   --Фантастический проект! Стриптиз на корабле!
  
   Эйнштейн была в нём заинтересована. Она даже не выставила цену за визитную карточку с телефоном. Было ясно, на сей раз Соня блюдет свою выгоду.
   "Проект" и впрямь выглядел убедительно.
   Тонкокостный, комсомольского вида "новый русский еврей" (чистенький белорубашечный апаш на вытянутой шее, лицо без особых примет, без национальных -- тоже) вложил свои капиталы в пассажирское судно.
   --Старое, латаное, но респектабельное,-- заманивал он Витю.
   Николай Иванович, как азартный экскурсовод, показывал Витеньке надраенные медные бортики с растительным рисунком, бассейн причудливой формы--тоже в виде изогнутого на ветру ландышевого листа, люстры--ирисы.
   --Смотрите. Модерн начала века. Уже прошлого века...Раритет...
   Николай Иванович был явно непохож на капиталиста из анекдота. В душе он был художник.
   --Смотрите. Все это рождает у вас порочные ассоциации? Дамы с кровавыми губами, пахитоски, шляпы...
   --М-м-м...
   --Рождает! И это правильно! Все будет. Шляп, впрочем, не надо. Вообще, одежды как можно меньше. До Кипра посудина не дойдет, но от берега оттолкнется. И здесь-то "святые" нас не достанут.
   Намечалось и казино, запрещенное на земле Израиля верующими, и ресторан с возбуждающей греческой кухней, и -- стриптиз под музыкальное сопровождение. Витя был нужен в двух ипостасях. Музыкант и "свой человек", который не побежит в полицию и налоговую инспекцию.
   --Нет, нет, вам ничего не грозит,-- развеял возникшие сомнения хозяин.-- Смотрите. Вы оформляетесь ...Кларнетистом? Лучше на саксе... Да, оформляетесь в обычном турбюро, официально получаете зарплату. Смотрите. Чаевые -- ваши.
  
   Тогда-то Витя и купил саксофон. Он выбрал сакс-сопрано с женским голосом лёгкого серебристого тембра. Чтобы не отождествляться с ним и не впасть в грех вдохновенного музицирования... И был рад, когда не почувствовал никакой слиянности с послушным, но чужим инструментом. Какая это музыка? Вот если бы кларнет...
   Получалось, что заповедь не служить своему дару он не нарушает. Слово, данное себе, держит. Ожидаемый результат: пойдут деньги.
   О, это таинственное умение всё делать "как бы"! В стране исхода оно и не считалось умением -- нормальный способ жить. Родители Вити жили как бы в благополучном мире. Сначала как бы замечали и как бы не замечали, как исчезают соседи по двору, увезенные ночью воронком. Позже как бы знали и как бы не знали, что сына преследует кличка "жиденок". Как бы боялись, а как бы и не боялись за его будущее.
   Но, если порыться глубже, то это умение обходить собственную судьбу отложилось в еврейских генах куда раньше. Видеть место обитания Бога -- Шехину и не вглядываться в Божественное присутствие Того, Кто выведет из Египта и спасет от рабства (высокое знание, как и низкое, убивает).
   Во времена вавилонского пленения быть на пиру у грозного правителя Ахашвероша и как бы не быть -- есть, пить, но не получать при этом наслаждения от невиданно вкусных блюд, чтобы не изменить Ему, а, значит, себе. Разве не тем же занимался наш Витенька, стараясь не вкладывать в игру ни толики души? Голая техника!Нет, нет, не играет он вовсе, а выдувает ноты. Благо, и саксофон, и пижонский фрак и кружевную, чистого батиста сорочку оплатила Соня. Она собственноручно оформляла его в турбюро, которое, как оказалось, Эйнштейн возглавляет второй год. У бюро, кстати, была, по её словам, "безупречная репутация".
   Соня поделилась с ним своей новой теорией существования в Эрец Исраэль, находящейся в полном противоречии с ее прошлыми установками, высказанными когда-то Вите в аэропорту. По её убеждению, здесь не надо суетиться в поисках заработка. "Не надо бегать, сломя шею". Если деньги тебе нужны, они сами придут.
   К Соне, судя по всему, пришли. И к Вите пришли. Витя даже поверил, что здесь, на вершине мира, люди и впрямь ближе здесь к Господу. Значит, легче Ему разглядеть лица выстроившихся в очередь за дензнаками, труднее отказать в искренней просьбе. Сразу, как он начал работать на корабле, пошли суммы на банковские счета. В те дни они с Манечкой вили свое гнездо. Дом на земле -- не квартира в многоэтажном доме. Квартиры взаимозаменяемы. Здесь же всё -- по законам гармонии, которая свойственна только им, Вите и Мане. Никто, кроме них, может, и не увидит, что любимая розовая "ню" на стене и голубые колючки в керамической вазе ведут неслышный разговор, а книги в самодельных шкафах перекликаются с виолончельным футляром из дерматина. Но Вите -- радость при каждом случайном взгляде. Он посадил небольшой сад. Кусочек каменной горы накрыл слоем земли и сделал лужайку (адский труд, в пустыне все растет только на людском поту). Вечерами сидели на пороге своего дома. Странные приходили мысли: когда-нибудь здесь будут цвести деревья и звучать голоса внуков, еще не узнанных, но уже реально вошедших в заботы. Витю, Маню, Мишу, Сашу и тех мальчиков и девочек из будущего, накрывал воздух, настоянный на запахах горных трав. Вспоминались рассказы бабушки об огромном стеганом одеяле, одном на всю мишпаху -- от грудничков до стариков, под которым спасалось зимой все семейство в Москве, замороженной большевиками в Гратеплого гнездышка был невесом, пропитан солнцем, ветрами, ночными запахами. Жили и устраивались на Манины заработки. Вслед за старшими мальчиками Зеева пошли у неё и другие ученики: две девицы, архитектор почтенных лет, пятеро ребят из ишува. Саша и Миша сами подрабатывали на свои развлечения как умели, а "пароходные" звались "долг Зееву", лежали не в "Идуде", а в банке "Дисконт" и были неприкосновенными.Каждый четверг Витя уезжал в Хайфу. В порту на латаном красавце ждали его Николай Иванович и К: обслуга бильярдной, обслуга казино, обслуга кают--номеров, повара, официанты и две девочки-стриптизерки. К этим двум и был приставлен Витенька.
   Одна Лена -- красивая русская тёлка. Белолицая, белотелая блондинка -- мечта перезрелого марокканца. Подкожный жирок так соблазнительно округлил плечи, руки, бедра и все прочее, что мужики, поросшие черным волосом до самой шеи, не выдерживали. Еще до начала танца они совали ей доллары в трусики, в лифчик между двумя белокожими холмами, едва прикрытыми прозрачной туникой, а самые бескорыстные просто бросали деньги на подиум к ногам.
   Вторая -- Дора, брюнетка, -- работала. И работала, на взгляд Вити интересно. Она откликалась на ритм, какой задавал саксофон, но обычно двигалась не в каждый такт. И в этих пропусках, в этой затянутости движений было что-то гипнотическое. Заманивала, обещала, а после вдруг резко вскидывала маленькую головку, и вызов читался в презрительных ярких губах и полуприкрытых ресницах. "Испаночка", "змейка", "Кармен" -- так звал её Витенька. У Доры был свой круг поклонников, они появлялись на корабле с улавливаемой регулярностью.
   Так бы всё и шло дальше, если бы...
   Если бы что? Тот дикий октябрьский шторм, раздавивший старую посудину, как орех? Или всё-таки те мгновения, в которые Витя вдруг стал против воли получать кайф от музыки, ритма, собственной игры?
   Он долго противился. Он долго придерживался той тактики в отношениях с собственным роком, которая оказалась и вечной, и еврейской, заложенной в его генах. Тактики -- "как бы".
   Как бы играл Витенька стриптизеркам и гостям, а как бы и не играл. Просто перебирал руками металлические клапаны.
   Когда, каким вдохом-выдохом открыл он дверь собственному присутствию в каждой ноте? Сначала тут же захлопнул.
   Ну почему ему вдруг вспомнились крымские горы-медведи, вытянувшие морды к воде? И то состояние глупой молодости, когда ни забот у тебя, ни хлопот? Судак и Хайфа ничем не похожи. И словно предупреждая: не надо сантиментов, -- израильская красавица Хайфа именно в этот миг как-то странно качнулась, сверкнув медным куполом Бахайского храма, а по лицу нового русского еврея, сидевшего за столиком близко к подиуму прошла широким мазком бледность. Тогда-то и начались штормы, качки и большой блёв.
   То была первая качка.
   Блевали все, кроме Вити. Какой стриптиз? Сам хозяин весёлого заведения Николай Иванович признавался, что на девочек у него выработался стойкий условный рефлекс:
   --Смотрите. Даже на берегу...Когда вижу их в неофициальной обстановке...Даже в полной одежде...Кидаюсь к унитазу...Особенно от белорыбицы.
   Доре тоже бывало плохо, но Лена-"белорыбица" от качки просто умирала: её рвало жестоко, до желчи, тело её синело, голубые ноги покрывались пупырышками, как у цыпленка. Какая там сексапильность!
   Ах, знал Витенька, каким ему надо быть осторожным. Знал, что посудина на грани банкротства. И ресторан пуст, и номера пусты. И вообще, если не прекратится эта, самая отвратительная, "поперечная" волна, то не миновать разорения. Порок пасует перед природой. Но Витя с ужасом осознал, что ничего не может поделать со своей собственной натурой, и поперек его личного благополучия валились с неба эти странные припадки счастья, которые начались от одной музыкальной фразы Моцарта из сорок первой симфонии.
   А вот Моцарта трогать не надо было! Подумаешь, не может он без импровизации! Да вжарил бы что-нибудь сильно попроще...Аркадия Островского, например. "А у нас во дворе"...
   Совсем неплохо... Так ведь нет! Хотелось подыграть Доре, увидеть, как хорошо она глянет сквозь полу прикрытые ресницы в том резком повороте, когда из-под падающей ткани обнажатся ноги, льющаяся линия бедра, колена, стопы...
   Увидел...
   И еще -- борьбу туч в небе, всполохи медного сияния там, у бахаев, где стягивались все Хайфские тропы и улицы. И даже линия спины лежащего зверя Кармеля вдруг напряглась. А на губах Витя вдруг ощутил карамельный вкус поцелуя. Дора, вошедшая в экстаз, тронула его щеку длинными своими ресницами:
   --Так, Виктор, так. Такая музыка! И гроза! Гроза!
   Ресницы Доры...Близко к его собственным, мокрым от хлынувшего дождя.
   Весь мир вдруг вспыхнул эпилептическим припадком красоты. В этот миг посудина крякнула, надломилась по средней линии.
   ...Капитан еле подогнал судно к причалу, дважды ударив его о пирс. Испуганных новых русских евреев будто смыло разгулявшееся море. Они не были мятежными и никогда не жаждали бури. По прейскуранту её не заказывали.
  
   Витя был снова свободен от работы.
   От денег -- тоже
   Жизнь соскользнула по спирали на полвитка, Витя снова на прежнем месте: подальше от музыки, сторожит в пустыне не пойми что за копейки.
   Ночь, всё еще не строящийся тоннель, смешное перханье шакалов и лис в темноте. Правда, завезли, наконец, стройматериалы. Кладки железобетонных плит образуют каре. Внутри этого каре Витя и Петко жгут маленький костёр, защищаясь от Иудейских ветров. Дует ветер с Юга на Север, и с Запада на Восток...Один ветер кружит, или несколько сталкиваются ночами здесь, в темных горах?
   --Почему нет звезд? -- спрашивает Витя друга. Он лежит на спине, и земля, впитавшая много дневного солнца, будто печь, греет и отдает тепло. А воздух, овевающий лицо, прохладен. Резкий этот холодок только что примчался откуда-то издалека.
   --Есть звезды, если присмотреться,-- не сразу отвечает Петко,-- только ближе к полюсу, в России и даже в Румынии они должны быть ярче.
   --Как-то всё непонятно устроено, -- это и о звездах и о ветре говорит Витя. И еще о том, о чем думает. Он поднимается, протягивает руку к саксофону. Днем играл на нем бойкенькие мелодии для гостей на бар-мицве, потому и прихватил сюда. Не играл, а мучился, отрабатывая двести шекелей. А теперь захотелось вот для себя. И для Петко. Что-то несложное, что-то неточное, что придет само собой.
   Переплетались, переходили друг в друга еврейские, русские и цыганские напевы, весело повествующие о бесконечной тоске несбывшегося.
   --Ты хорошо играешь,-- похвалил Петко.
   --Хорошо.-- Согласился Витя.
   --Очень хорошо.
   --Очень.
   --Только...Откуда тоска? Будто в жизни твоей ничего у тебя не сбывается?
   --Вроде бы всё путем...Но ощущение будто по чужому чертежу. Кто-то его начертил, а меня передвигает туда-сюда. А то и вовсе поставит на одну точку. И... ни с места.
   --Разве у всех не так?--задумчиво спросил Петко.-- Почему я здесь? Почему из Румынии мальчишкой бежал и спасся, когда другие на войне сгорали, как щепки? И на корабль последний попал, и на Кипре не умер? И десять молодых лет носило меня по свету, словно высохшую траву...Их я вычитал из остальных. Долго вычитал. Потому что из-за них не всё сложилось, как я хотел, потому что остался без образования. Был молодым, после сразу стал старым. Можно ругать Бога, можно благодарить. Теперь я благодарю.
   --Я тоже. Есть дети, есть Израиль и есть Манечка. Но что делать с музыкой?--Витя пробежал пальцами по клапанам саксофона. -- Мне хочется зарабатывать музыкой. Не на свадьбах и бар-мицвах, а в концертах, чтобы всё было серьезно...И музыка была настоящая.
   ...Петко курил. И огонек его папиросы, вспыхивал и гас в ритме угольков костра, потому что один и тот же ветер прикасался порывами ко всему, что было здесь в этот миг. И к Витиному лицу, остужая горящие щеки.
   --Имеешь полное право играть во всех филармониях и консерваториях,-- подвел Петко итог разговору.
  
   --Или музыка или деньги? -- Зеев смотрел на Витеньку в упор. -- Я правильно понял?
   Витя кивнул,-- да.
   --Но ведь не ты первый. Сколько музыкантов умерли в нищете. Возможно там, -- показал Зеев пальцем на потолок и выше, -- сам талант считается наградой и богатством. Получил -- и достаточно, а? Не слишком ли много хочешь от неба?
   --Возможно, так. Но я хотел бы знать точно. Если мне за мою игру ничего не положено, я брошу трубу и выберу деньги. Потому что семья, дети. Я слышал, Зеев, в Израиле есть люди, видящие судьбу и знающие предназначение каждого из нас...Они могут мне сказать, нужно ли пытаться совместить приятное с полезным или забыть о профессии?
   --Каббалисты? Ты ходишь без кипы и хочешь использовать каббалу? -- Зеев покачал головой, осуждая бедного Витеньку. -- Ну, ладно. Посоветуйся о своих проблемах с моим равом. Он человек добрый и мудрый, десять лет учит Тору. Поговори.--Зеев считал деньги, принесенные Витей для погашения долга.-- Десять тысяч, еще девяносто за тобой. Но ты с ними не спеши. Для того и дал тебе в долг, чтобы ты со своей жизнью спокойно разобрался.
  
   Ишув был надет на гору, словно шляпа на голову еврея. "Тулья" -- сгрудившиеся домики и дома за стенами из валунов,-- маленькая, но стойкая крепость на случай защиты от братьев-арабов, рассыпавшихся мелкими кучками по склонам и долинам.
   "Поля шляпы" -- дорога, кольцом нависшая над обрывами. А на срезанной макушке "донышке" -- спортплощадка, бассейн, магазинчик, почта, три синагоги и остановка автобуса.
   Рава Нафтали в ишуве знали все. Дом его был виден сразу. Черепичная крыша, волны сиреневых и малиновых цветов, алое кипение рожковых деревьев у ровного кустарникового забора.
   Рав ждал Витю на "балконе" (мозаичный мраморный пол, деревянный навес). Угловые столбы густо обвивал виноград. Сюда не проникало слепящее солнце, здесь хозяйничали ветерки.
   Прохлада. И звуки "Баркаролы" Чайковского из окон дома напоминали о воде, речной или озерной, струящейся между пальцев и вспыхивающей на солнце. Кто- то играл вполне прилично.
   --Старшая дочь, -- объяснил Нафтали. -- В доме раввина светская музыка тебя удивляет, да?
   --Должно удивлять? -- ответил вопросом на вопрос Витя.
   --Ах да! Забыл, ты не молишься и даже часа не отводишь для чтения Торы. Надеюсь, ты просто атеист, а не воинственный безбожник? Есть ведь и такие, не дай-не дай Бог.
   --Я просто не думал в эту сторону.
   --Как странно, -- "не думал". Музыка и религия, по-моему, схожи. Музыка продолжает нас в мире нематериальном, как молитва.
   --Музыку чаще сводят к математике.
   --Не сводится, ибо волнует в тот самый момент, как рождается. Молитва, если искренняя, тоже захватывает сердце. Молитва верней. Иногда искусство, прельщая красотой, уводит от главного, от Него. И...от Его творений...
   Проследив за взглядом Нафтали, Витя увидел в проеме, обрамленном виноградными лозами, молодое деревце. Не высокое и не прямое,-- ветры заставили его гнуться в одну сторону и не дали вольно раскинуться ветвям. Витя видел его против солнца, без подробностей и цвета. Как схему. Он даже не мог точно сказать, яблоня это, слива или персик. Но многоточие плодов в небрежно порушенной симметрии не просто радовало глаз, а говорило о бесконечно важном. О Присутствии.
   "Этой красоте и впрямь нет равной среди творений человеческих",-- Витя знал, что и ему, и раву пришла одна и та же мысль.
   --Музыка, -- сказал после паузы Нафтали, -- возникла первой среди искусств.-- Она лучше помнит Его. Знаешь, как это было?
   --Откуда мне?
   --Когда Каин убил Авеля, рухнул космический замысел. Все сдвинулось, и земля отказалась кормить убийцу. Человек, чтобы прокормиться, вынужден был создать город, ремесло, оружие, рынок, деньги. Но, тоскуя по прежнему единству с Господом и природой, в утешение себе он создал и гармонию. Искусственную... Искусство. Один из близких потомков Каина был музыкантом. Но он был только человеком, и ему было далеко до Того...Человек не может...
   --Может! Бах воссоздал гармонию мироздания! --горячо возразил Витя. Я не могу наполнить его формы земным содержанием, они чисты. Но как...Я не знаю иных слов и говорю по вашему -- они божественны. Нафтали печально покачал головой.
   --Это малая часть земной музыки. И от Баха в каиновой цивилизации мы пришли к "Ногу свело" или вот... "Крематорий"-- есть такие ансамбли, да? А в промежутке Шопен, Чайковский, Бетховен, сама чувственность...Толстой про это рассказал в "Крейцеровой сонате"...
  
   ...Витенька боялся этого визита. Рав представлялся ему суровым старцем-морализатором с мудреными религиозными прибамбахами. А перед ним был почти ровесник (он мог быть Вите старшим братом), простой и милый собеседник. Редкий случай, когда беседа возникла сама собой, в разговоре их вел интерес друг к другу.
   У рава был хороший русский, хотя он родился в Израиле. Рыжая борода, в которой путались солнечные лучи, рыжие брови. Белозубая улыбка перекликалась со сверканием белков больших и веселых карих глаз. Чистота, здоровье и доверчивое простодушие... И Витенька неожиданно для себя раскрылся. Он жаловался раву, как ребенок жалуется матери на свои неудачи.
   Рав избавил его от стыдной необходимости убеждать собеседника в профессиональной состоятельности. Не хотелось говорить о победах в конкурсах, похвалах коллег и прочей чепухе. Нафтали опередил:
   -- Кое-что мне дано видеть, я вижу уровень твоей одаренности...Ты из тех, кто точно оценивает себя и должен делать свое дело отлично.-- Слово "свое" он как бы подчеркнул. И заодно рассказал: всюду, где собираются не меньше 600 евреев, создается самодостаточное общество, способное обслуживать себя именно потому, что каждый знает, к чему призван Господом.
   --А между тем я вынужден отказаться от игры на кларнете...
   --Ты играешь на кларнете?
   --На саксофоне. Сейчас на саксофоне. Саксофон-сопрано. Впрочем, "играю", здесь мало подходит. Лабаю, насилую инструмент, как последнюю девку. И себя -- насилую. Деньги...
   --Саксофон, значит? Труба.
   --Между собой мы, музыканты, кларнет называем "сучком", а сакс -- "самоваром". Но строго говоря, в основе своей и тот и другой труба, ты прав...
   --Кстати, вовсе не скрипочка -- настоящий еврейский инструмент, как это принято думать, -- перебил его рав. У Моисея было две серебряные трубы. В пустыне, выводя народ из египетского рабства, он использовал их для дела. Два непродолжительных звука -- собирайся народ! Весь! Один продолжительный звал старейших всех еврейских колен. Прерывистый -- в поход.
   --Как в пионерском лагере. Или на военных сборах.
   --Да, так до сих пор ведется не только у евреев...-- Рав помолчал. -- А отказываться от Его дара нельзя! Ты нарушаешь порядок, важный не только для тебя. Да ты и не сможешь отринуть этот дар, если даже захочешь.
   И Витя подумал: пока не смог.
   А рав продолжал:
   --Работает это так: у человека есть гуф-тело, есть нефеш- душа в нашем житейском понимании, сехель-разум и нешама--тоже душа, но не животная -- высшая. Нешама принадлежит и тебе, и верхнему миру одновременно. Дар изливается от Него через нешаму. Господь использует человека как проводник. Долг человека -- отдать полученное людям.
   Независимо от обладателя, нешама наполняется и наполняется. Или дар может вдруг иссохнуть, когда его обладатель вовсе не хочет этого. Помнишь, Блоку шли стихи, он их просто записывал, а после -- не шли? Один талант может быть заменен другим, тогда художник становится литератором или наоборот. Но если нешама наполняется, это великое благо для человека. Его жизнь имеет смысл. Надо благодарить Господа и суеверно бояться творческой пустоты...Кстати, как правило, вместе с даром даются силы для осуществления, и создаются условия...
   --Вот, мы подошли к моей проблеме! Как правило...У меня все не так. А я ведь веду речь не о славе, не о признании и богатстве, не о тех цацках, за какие продают душу Сатане. Мне всего-навсего хочется кормить своих детей делом, какое люблю и знаю. Как это делают тысячи людей...Может, в вашей небесной механике произошел сбой?
   Рав молчал. Замолчал и Виктор.
   Тот миг замер и остался в нем навсегда. Как пчела в тягучем янтаре: влажные ноты вновь и вновь повторяемой "Баркаролы", перекличка арабов, выбеленные солнцем горы, кривое деревце божественной красоты.
   --Ты родился в одном из этих месяцев: адар, нисан, тамуз, ав? -- вдруг спросил Нафтали.
   --12 апреля.
   --Так и есть, нисан по еврейскому календарю! Так я и думал! Только явившиеся на Землю в эти месяцы зависят от созвездий, остальных евреев Господин наш освободил от влияния звезд. Ты знаешь, что значит на иврите "мазаль тов"?
   --Естественно.
   --Переведи.
   --Желаю удачи. Счастья тебе.
   --А дословно?
   --Не знаю. Как-то не задумывался.
   --Дословно: хорошего созвездия! "Мазаль" -- созвездие. Если есть хорошее созвездие, значит, есть и плохое, так?
   --Тогда?..
   Рав печально улыбнулся:--Космос нам не подвластен.-- Снова задумался:--Впрочем, есть способы как бы скрыться от влияния планет...Имя менять нельзя. По имени ты записан в Тору. Но сменить фамилию...
   --Я и там, в России, ничего не менял, ни отчества, ни пятого пункта. Я люблю отца...
   --Да и не всегда перемена фамилии избавляет. -- Рав думал тяжело, и Витя почти видел, как он перебирает в своей солнечной, рыжей голове варианты. -- Если сцепились в твоей судьбе музыка и безденежье случайно... -- продолжил он.--...Ты знаешь, бывают удивительно стойкие случайные совпадения. Есть люди, с которыми происходит повторение одного и того же. Я знал одного: стоило ему войти в дом, как звонил телефон. Есть игроки, которые всегда выигрывают...Есть, что не знают удачи, никогда... Так вот, если у тебя не по Замыслу, а так...Тогда еще можно выскочить. Ну, а если это Гиль-Гуль?
   --?!
   И этого ты не знаешь? Ты не слышал о вкраплениях прошлого в настоящем? Ты живешь не впервые, и где-то, когда-то, в одной из прошлых твоих жизней завязался узелок. Ты чей-то должник. В индийской традиции зовется кармой.
   Витя кивнул: слышал.
   -- От кармы не убежишь. Будешь возвращаться на Землю снова и снова. Это только изживается.
   --Мне бы знать...
   --Моих знаний не хватает, чтобы найти твое имя, закодированное в Торе. Код открывает судьбу, но читать её могут лишь мудрецы, хахамы.
   Неожиданно рав быстро, спортивно поднялся и принес из дома на веранду лист бумаги и авторучку.
   --Пиши о себе всё, как в анкете: имя, фамилия, когда родился. У моего учителя, есть учитель, а у того учитель в Бней-Браке. Так вот, в Бней-Браке видит многое...Я попробую...
   --Когда я узнаю?..
   --У моей дочери, этой,-- кивнул рав в сторону льющихся звуков,--свадьба через две недели. Ищу хорошего музыканта, она разбирается в этом. Сможешь играть?
   --Да,-- сказал Витенька и подумал было, что рав такой же халявщик, как Соня Эйнштейн и многие-многие другие на святой земле. Но, глянув в глаза Нафтали, искрящиеся весельем, отогнал от себя эту не лучшую из мыслей. И правильно сделал. Потому что рав спросил:
   --Сколько будут стоить два часа?
   --400 шекелей.
  
   Как начиналась та свадьба, Витенька не видел. Стояла ли красавица Эвлин со своим избранником под хупой? Может быть. А дальше всё продолжалось примерно, как в Москве. Только вдоль длинного стола передавали из рук в руки не водку, а двухлитровые бутылки кока-колы.
   Но веселились не меньше. Веселье было легким, как шипучие пузырьки в бокалах. И занималось веселье от невесты, невесомой, как перышко, как пух. Вот танцует она, закинув за рыжую голову длинные руки, вот летает по кругу в свадебном платье -- сколько можно? Чтобы дать ей передохнуть, Витя заиграл Глена Миллера, что-то спокойное из "Серенады лунного света". Красивая музыка, не простая, можно бы и послушать, но Эвлин не остановилась. Она двигалась в такт, идеально отвечая изгибам мелодии движениями мальчишеских бедер и плоского живота.
   Свадьба кончалась, а Нафтали не вспомнил об их уговоре. До чужих ли судеб отцу, когда такая дочь покидает дом? Впрочем, и Витя обо всем забыл. Потому что играл он в тот вечер не "как бы", а с полной отдачей. Он отбросил все суеверные ограничения (всё равно надо что-то решать в принципе), музыка, так музыка! И вспыхивал, зажигаясь от Эвлин, гасил себя добрым внимательным взглядом рава Нафтали, снова полыхал сильнее и сильнее.
   Эвлин была музыкальна и загоралась от ритма мгновенно. В её послушании саксофону -- поверх обстоятельств -- было что-то пугающее. Не нужно слов, чтобы сказать самое непроизносимое, для того музыка и существует в этом мире. Мелодия и движение могут выразить все, что бывает между женщиной и мужчиной...И, как недавно стрельчатые ресницы Доры, контраст белоснежного нейлона и смуглой детской кожи на плече Эвлин уязвил Витеньку и дал ему понять, что он взял от женщины не все, что ему положено в этом мире, и что мука желания неизбывна и грозна.
   И он поведал об этом Эвлин и остальным. Закрыв глаза, сыграл свой любимый блюз, где каждая нота взрывалась страстью и всё покрывала печаль, Боже, как глубока бывает печаль несбывшегося!
   Когда Витенька открыл глаза, он (в который раз!) встретил изучающий взгляд рава Нафтали.
  
   Нафтали дал ему четыре сотенных.
   --Ты играл ... потрясающе. В следующий раз проси тысячу. Впрочем, ты стоишь большего. Не пойму всё-таки, почему ты не можешь зарабатывать этой... Трубой?
   --И я не пойму...И хочу знать почему... На днях играл в религиозном квартале три часа для ортодоксов. Духота. Мужской круг. Кто-то выпал в обморок, его тихо вынесли и -- дальше. Одна каденция, несколько повторяющихся нот до бесконечности. И барабан, отбивающий ритм. Барабанщик сжалился надо мной и дал вату заткнуть уши. Домой я вернулся глухой, с тремястами шекелями и распухшими губами. Я заработал на хлеб. На неделю...Музыкой?
   --Ты знаешь, --сказал Нафтали, -- в иврите два слова для двух разных профессий: "клейзмер" и "мусикай". Здесь ты работал как музыкант, но разве это обычно нужно танцующим? Им что попроще.
   --А что клейзмером, что строителем-грузчиком -- разница небольшая. И то, и то -- не моё.
   Рав, прикоснувшись к его плечу рукой, дал понять: присядем.
   --Я разговаривал о тебе. Всё зависит не от созвездия --от тебя.
   --Что я должен сделать?
   --Никто не даст прямого ответа. Думай сам....Над каждым из нас в небе --цепь наших корней. Один выше другого. Тебе для обретения гармонии надо начинать сверху, таков твой путь освобождения от этой сцепки безденежья и таланта. Размыкание может произойти лишь по законам духовности, ты должен сверху увидеть корни и ветви.
   --Для этого надо прожить жизнь?
   --Не всегда. Экстремальный опыт дает потрясающий выигрыш во времени. Встряска...
   -- Я встряхивал себя. Переехал из одной страны в другую.
   -- Мало. Ты ехал в том же вагоне: те же люди рядом, те же вкусы, те же привычки. Перевел стрелку на рельсах и всё. Но живешь почти так же, как жил.
   --Что я должен делать?
   --Переменить себя.
   --Как?
   --Знать дано лишь тебе самому.
   --Я не знаю.
   --Если нет внутри тебя точного импульса к действию, используй одно из правил Торы. Пусти свой хлеб по водам, и по прошествии многих дней найдешь его, где пристанет. Дай Господу вести тебя.
  
   Бессонница. Манечка уютно посапывает под боком, а Витя -- глаза в потолок. Что есть "хлеб", который он может "пустить по водам"? Когда говорят "меняйся" и не дают направления, остается одно: прислушаться к себе. Желания -- вот чему он должен дать волю? Их отпустить?
   Но, как ни странно, с желаниями в этот миг было плохо. Он даже играть не рвался. Выпотрошенный сначала придурком-старлеем и Юреком в стране исхода, после неудалым предпринимателем Николаем Ивановичем в стране прибытия, не имея в руках своего кларнета, он мог лишь вспыхивать коротко, как спичка, загораясь от чужого огня. Нечего ему сказать. И нет сил говорить. "Устал, я очень устал",-- вдруг осознал он.
   Ни славы, ни женщины, ничего, что требовало бы напряжения, ему не хотелось. Побродить, полежать на травке, не быть ни в чем и никому обязанным...И вдруг дошло: это ведь тоже желания, пусть вялые и выросшие из отрицания. С частицей "не"...
   А что если... Сбросить все обязательства? Не насовсем. На время. Но как бы насовсем. Почувствовать себя свободным и легким. Если это возможно, то сейчас.
   Вот уж месяц они с Маней вдвоем. Миша ушел в армию. Эта, израильская, ему не противопоказана -- шпилит Мишка в главном военном оркестре на своей виолончели по славным поводам и по печальным, обрастает друзьями, влюбляется в крепкогрудых девчонок с автоматами. Саша прошла экзамен в музакадемию. И как прошла! Так, что именно ей досталась единственная стипендия заокеанского богача-меломана.
   И у Манечки есть работа и крыша над головой. Есть деньги на счету, ведь именно на этот случай и дал ему в долг Зеев.
   Сейчас или -- никогда!
  
   ...Витя смотрел, как Манечка зубрит иврит. Вечная школьница! Сам он хватал на лету, а она снова и снова повторяла: "рац" -- бежит, "цар" -- узкий, "роце" -- хочу. Рокочут, меняясь местами, одни и те же буквы, связываясь в осмысленное: желание -- бег от тесноты. Вот она, подсказка.
   --Знаешь эти слова? -- Манечка держит карандаш зубами.
   --Всегда знал. Мне надо поговорить с тобой...
   --Ну?..
   --Я ухожу.
   --К другой?-- прикусила карандаш до скрипа. Светлые глаза увеличились. Словно приблизилось к нему побледневшее Манечкино лицо. Знает (откуда знает, почему знает?), что не глупая шутка.
   --Ни к кому. Если останусь, все мои проблемы будут возникать снова и снова, до бесконечности.-- Витя взял её тетрадку.-- Вот график моей судьбы. Вверх-вниз, вниз-вверх. И все, не очень выходя за среднюю. Это -- лучший в стране оркестр (денег нет, но есть душа), а это клуб (деньги есть, нет души)...Это победа учеников на конкурсе (есть душа)...Это кафе "У Юрека" (души нет, но зато деньги) ...
   --Очень похоже на кардиограмму,-- сказала Маня.-- Так бьется сердце скучного человека с чистой совестью.
   Витя ждал, что Маня взорвется. Упрекнет в предательстве. Даст по роже, первый раз в жизни он чувствовал, что стоит этого.
   Но Манечка говорила совсем неожиданное.
   --Наконец-то! Берешься за искусство, дело кровавое, а хочешь спать с чистой совестью. Возьмем первый зубчик.-- И написала над графиком: "Оркестр филармонии", и сделала острую стрелу вверх.-- Вот когда надо было прорваться. Плевать на всех и вся. И плевать на деньги. Позже пришли бы.
   --Ты была беременна Мишкой.
   --Ну и что? Не умерли бы. Пастернак проехал мимо старых и больных родителей. А они его ждали в Германии! Был в любвях, в стихах. Родители умерли, стихи остались.
   --Ты еще скажи, что надо было убить...Я имею в виду аборт! Обидеть тебя, ту девочку? Это и есть -- продать душу дьяволу.
   --На фиг ему твоя душа? Бес давно перестал заниматься этой скупкой, скучно. Неазартно. Души мелкие. К нему все в очередь, не пробиться.
   --Манечка! Что говоришь?!
   --Что думаю. Я не получила от тебя того, что ждала, -- смысла существования. Моего. Пеленок мне мало. Дети выросли, и мне...пусто. Я музыкант лишь настолько, чтобы оценить твой дар. Я мечтала служить музыке через тебя. А получается...Оба работаем на прокорм и служим быту. Иди! Топай!
   --Манечка!
   --Да, да, знаю: расставаться с мужиком надолго опасно. Ну, если встретится тебе другая женщина, то...значит, так суждено. Тебе и нужно потрясение, трансмутация. Толчок. Переход в другую октаву. Страсть, то бишь...
   Витенька смотрел на Манечку с восхищением. Гневная, пылающая и ... все понимающая. Жена, с большой буквы. Жена.
   --Мы слишком давно вместе, энергетически исчерпаны друг другом... Все равно пойдут мелкие измены... Пошлость. Мы ведь не Гоголевские старосветские помещики. Лучше Одиссей в мужьях, чем Афанасий Иванович.
   --А ты?-- не сдержался Витенька.
   Обида, ревность, чувство собственности возникли как раз для того, чтобы подчеркнуть в этот миг немыслимую высоту Манечки.
   --Я тоже получаю право на свободу. Разумеется. Но почему-то мне кажется, что этим правом не воспользуюсь.
  
   ...Витенька хотел уйти из дома не сразу (починить кран, провести техремонт старушки-машины, подрезать деревья у дома, скосить траву), но Маня отрезала:
   --Нет уж!
   --До шабата, до ближайшей субботы,--взмолился Витя. -- Увидеть Мишу. Давай позвоню, чтобы отпустили на выходной. И Сашу возьму из кампуса.
   --Нет уж! Детей увидишь, и весь твой запал куда денется...
   В чемодан небольшой положила ему саксофон, белье и все деньги, что были в наличности вместе с кредитной карточкой "Виза".
   --Мы дома. Мы на себя заработаем.-- Толкнула с порога в спину.-- Ну же!
  
   Витя так и не знает, что делала Манечка после его ухода. Он не оглядывался.
   Может, бросилась в капитальную уборку, предположил он. Всегда, когда не может справиться с печалью, Манечка наводит в доме немыслимую чистоту. Может, стала готовить еду себе, подсаливая суп слезами. Не думал Витенька, что скользнула жена по косяку на холодный каменный пол, как писали в старинных книгах -- без чувств. Иначе эта мысль зубной болью мучила бы его, и не отошла бы даже под напором пульсирующей жизни.
  
   А жизнь пульсировала. Сменами дня и ночи, солнцем и дождями, смертями и рождениями, сближениями и разлуками. И мир, распахнутый навстречу не суженому корыстью взгляду, был не похож на тот, что виделся Виктору из путаницы забот и обязанностей, мелких радостей и бытовой суеты.
   Этот -- бесконечный на все четыре стороны -- был незнаком и в чем-то опасен.
   Витя будто проснулся после долгого и тяжелого сна.
   Неуютно, однако. Как в невесомости. И чтобы не улететь в пугающую пустоту, надо ухватиться за что-нибудь, быстрее, тотчас же.
   На столбе Витя увидел объявление, повторенное трижды -- на английском, иврите и русском: " Яхта "Кэролл" набирает в команду людей, обладающих разнообразными практическими умениями и желающими совершить трансатлантический переход Израиль-Америка". Сообщалось, что яхта пришвартована в Ашкелонской стоянке "Марина" и обращаться можно круглосуточно к боцману.
   Хлеб поплыл по водам...
  
   В Ашкелоне Витя однажды бывал. Мишка и Саша тогда скучали, слушая экскурсовода; легенду о могучем Самсоне, которого коварная Далила лишила волос, а с ними силы, они знали из оперного либретто. Манечка читала таблички, рассказывающие о нашествии римлян и крестоносцев на эти края. Древний парк был загажен толпами жующих современников. На поваленных мраморных колоннах, как на лавочках, сидели укутанные в черное арабки, а в греческий амфитеатр с прелестными скульптурами времен господства Эллады, еврейские мамы посылали детей писать. Сладкий запах инжира смешивался с запахом мочи, пива и шашлыка. И только море, стоявшее на горизонте, манило слезной чистотой.
   Теперь Витя шел к морю, оставив парк слева, мимо театрона (так торжественно зовется здесь обычный театр), стараясь попасть в полуденную тень многоэтажных домов. Ориентир -- здание новой гостиницы. Изыск архитектуры лез в глаза -- гостиница была точь-в-точь огромное яйцо, зарытое в песок до середины.
   "Марина" открылась вдруг, так всегда открывается море. От пляжа стоянку отделяли надолбы. И яхты, сгрудившись тесно, синхронно покачивали своими боками и своими мачтами. Только одно судно было само по себе. Большое, в десятки раз больше любого здесь, оно стояло на якоре у выхода из бухты.
  
   --"Кэролл"? -- спросил Витя охранников стоянки и тут же увидел на белоснежном боку английские буквы, а над яхтой американский флаг. Охранники сказали, что боцман набирает команду на пляже. Вон домик на сваях, там.
  
   Нет, Витя, конечно, не думал увидеть усача с пузом и зычным голосом. Это из романов Стивенсона. Но всё же...
   ...За столиком сидели двое, один хлипче другого. Вертлявые подростки явно израильского изготовления. Чернявые, прокаленные солнцем, тонкорукие, тонконогие, они, наверное, чувствовали себя в воде, как рыбы, но боцманской убедительностью явно не обладали. Спасатели, кричащие в рупор глупости, не более того.
   --Где боцман с яхты "Кэролл"? -- спросил Витя. И тут же услышал в ответ из глубины домика " здесь".
   Голос был низкий, с хрипотцой. Голос высокой женщины.
   Она и была высокой. Он со света не сразу увидел её в глубине комнатки, она доставала из холодильника пакеты фруктового сока. Закрыла дверцу и открыла себя. Всю, как есть, потому что современный купальник -- поперечная полосочка вверху, на груди, и продольная снизу -- скрывал совсем малую часть тела.
   Какого тела!
   Она была красоткой.
   Из породы тех, кого Витя по жизни всегда обходил. О таких -- прекрасного роста метр семьдесят пять и выше -- он говорил снисходительно "эталонная женщина". О лице -- если было такой строгой и точной лепки -- "невыразительное". Но всегда знал: такие вот брови вразлет, прямой нос, резные губы и твердый подбородок выразительны бесконечно. И вместе с глазами-омутами они и есть тайна особого женского аристократизма, вне времени и вне профессии.
   Актриса? Топ-модель? Леди? Путана? Ах, зелен виноград, возникла в душе щемящая нота. Не для таких, как он, -- для избранных эта женщина. И потому лучше не замечать маленького отступления от эталонности, особо милого его душе: фигура женщины была не просто бескостна и мягка но и, как у многих спортсменок, несколько утловата, с плечами развитыми, но до конца не развернутыми до прямой. Велосипед? Весла? Каким спортом она занималась? Утлая, уютная, готовая принять в себя, как лодка, как люлька ... Легче всего заглушить робость дерзостью. И он дерзил. Нет, он не скрипел зубами, он вспоминал английский, благо хватал его в школе на лету, как всё остальное.
   --Ты за боцмана? -- Его устраивало, что в английском нет подобострастного "вы" и жлобского "ты". Нечто не самое вежливое, и главное интонация...
   --Я боцман.
   --Если такие красавицы в начальстве, риск плавания повышается.
   --Не рискуй.
   Отступил, бросил: "Шутка", -- и протянул руку:
   --Виктор.
   Пожала крепко:
   --Кэролл.
   --Имя яхты и твое...
   --Да, так назвал отец и меня и яхту...Это всё, что у него когда-нибудь было стоящего, у бедняка и бродяги. Я только родилась, он подарил меня миру, а мне -- это средство передвижения.
   --Но это совсем не мало. Отличная посудина. Значит, ты владелица?
   Молча кивнула.
  
   Она устроила ему смешной экзамен. Пол в домике он вымыл за шесть минут: разом выплеснул ведро мыльной воды, а потом согнал большим куском резины за порог. Мыл тем же способом, каким моет каменный пол любая израильтянка. На бумаге показал, как складываются два куска ткани для бельевого шва (сколько таких швов сделал он в стране исхода, соображая новую простыню из двух старых!) Подобрал по каталогу марку клея для заплаты на парусе.
   --Беру, -- сказала хозяйка.
   ...Она вписывала его в какой-то реестр, а он смотрел на её ухо, просвечивающее даже в полутьме безоконного домика. Раковина, розовая, нежной округлой резьбы. На затылке плотный ежик коротких волос.
   --Мне нравится эта линия, -- сказал Витя, и, слегка дотрагиваясь, провел рукой от затылка до шеи.
   --А мне -- эта. Кэроллл прошлась авторучкой по ширинке Витиных джинсов, преувеличив имеющийся изгиб.
   Ого! Сказано было без вызова и без смущения. И уж без всякой игривости точно. Отстань, мол, отцепись, не удивишь ты меня своими штучками.
   --Ты феминистка?
   --Я -- это я. Мать, кажется, была одно время феминисткой. Сначала они с отчимом хипповали, а когда тот смылся, она стала мужененавистницей. Кем еще можно быть среди вас, козлов и сексистов?
   --Ну, так-то за что?
   --Ты даже не скрыл удивления, что я боцман. Не капитан, заметь. Яхта моя, капитана я наняла, как тебя, по контракту. Могла бы и сама, я взяла полный курс вождения. Но не люблю ответственности за жизнь других и потому выполняю обычную женскую работу на корабле, веду домашнее хозяйство. Порядок, чистота, пища...Но даже это тебя поражает.
   --Извини. Но...Каково тебе...такой...Он так и не подобрал слова. Красивой? Соблазнительной? Не то, не здесь. -- Такой, -- повторил, -- среди мужиков? Одной женщине? Долгое время?
   --Увидишь каково. Приставать бесполезно. Партнеров выбираю я. --Вчера капитана, сегодня шкипера.
   --Да... -- только и сказал Виктор. -- Ну, времена, ну, нравы! Сказал по-русски, так что Кэролл на эту реплику не отреагировала.
  
   На яхту их доставили спасатели.
   Рыбачий катер то и дело вскидывался, будто решал -- улечу , и тут же бухался на металлизированную гладь моря -- мол, передумал. И вверх-вниз взлетало перед глазами огромное алое солнце, уже севшее на воду.
   Пареньки укладывали сеть, а Витя с американкой сидели на скамеечке у кормы. Сидели тесно: её плечо касалось его плеча, он чувствовал её бедро, колено, верх икры -- через два слоя джинсовой ткани текло в него дивное живое тепло. А боковым зрением видел точно выверенный гармонией профиль с коротким носом и круглым затылком. И тонкую шею, подчеркнутую в сумерках воротником светлой блузы.
   И жизнь, недавно лениво откликавшаяся на скучные и однообразные события, вдруг преобразилась. Она шла на него извне, проникая, в каждую клеточку тела и возвращаясь от сердца волнами благодарности, что есть мир, есть он, море и эта женщина. Так хорошо, так просто и бессловесно, так тревожно!
   Семь футов под килем!
  
   ...Первой стоянки он не заметил. Пока загружались на Кипре водой, увидел несколько пляжных див без верхней части купальника. Для его хайфских стриптизерок обнажить грудь -- означало последний, самый нелегкий этап работы. Здесь это делалось без акцентов, само собой. Отбрасывались в сторону косыночки и лифчики и дерзкому солнцу подставлялись созревшие плоды. Грудки были прелестны, но не будили желания и воспринимались вполне отвлеченно. Скульптурно. Или вообще не замечались в рабочей суете.
   Витя до блеска отмыл кубрик. Даже при его умении делать все быстро и расчетливо, приготовить обед на восемнадцать человек было не просто. В первый день он замотался. Впрочем, все же заметил, как славно справляется со своими обязанностями боцман-красотка. Не командуя и не контролируя, она плавно направляла весь палубный быт к очередной цели, появляясь вовремя там, где нужно.
   --Через десять минут обед, верно? -- улыбнулась Вите именно тогда, когда борщ в котле уже закипел. Было ясно: всё держит в своей стриженной гордой головке, возвышающейся над грубым матросским воротником.
  
   Слово "синий" ничего не говорит о пропитанном белым лунным светом кобальтовом следе от судна. И легкий, и глубокий, и темный, и мерцающий... Яхта шла на парусе, вспарывая острым носом черную толщу и раскладывая её надвое, как гигантский плуг. Витя знал, что за бортом даже не океан -- всего лишь море среди земель. Средиземное. Но, как в дни Творения -- во всем мире были только воды и небеса. С молчанием и мощью, впервые увиденные им-- воды и небеса.
   Затерянный, жалкий, подчиненный всему, что вокруг, почему он возомнил, что может изменить что-либо на своем пути? Песчинка, волей случая одаренная сознанием...Зачем он ушел из стен, что скрывали обступающий его страшный космос? Почему вышел из своей крепости, удалился от Манечки, от Мишки и Сашки, от успокаивающих запахов родных волос и ладошек?
   Витя быстро спустился в каюту, которую делил с матросом из Турции. Но здесь было душно от запаха табака и тесно от мелких вещей, разбросанных всюду в том беспорядке, который выдает мужское жилище: вперемешку пепельницы, трубки, белье, расчески, бритвы, книги, авторучки...Схватив саксофон, он снова вышел на палубу.
   Пристроившись на корме, сначала наигрывал тихо. Для себя. Это был блюз, рассказывающий о повседневном бытии. О милых касаниях рук над кухонным огнем, о мимолетном, ничего не значащем обмене словами за общим столом, о буднях, которые заставляют забывать об одиночестве и смерти, забывать о громадах гор, о ночном океане, над которым носится вечный дух, творя время.
   Стараясь уйти от мысли о затерянности в пространстве, Витенька раскачивался в такт движению яхты. Дыхание становилось все свободнее, ритм вписывал его в мир, которому только что он противостоял. Страх уступил место упоению одиночеством, неприкаянностью, душа рванулась вверх, к центру вселенной. И снова влево, вправо, к земле, к яхте...
   Тот, кто видел его со стороны (а его видели), подумал бы о тоске. Это была поза невыразимой тоски...Не хватало только обхватить голову... Но звук набирал дерзкую силу. И Витя вступил в диалог на равных с мирозданием, и это было возможно и позволительно.
   Позволительно? А не мешает ли он команде?
   Витя резко остановился: ночь. Да и вообще, можно ли здесь громко?
   --Играй! Играй! -- услышал он голос Кэролл. -- Играй!
   Как он увидел её в темноте так отчетливо? Она сидела на корточках, прижавшись спиной к борту. Увидел её руки, подпирающие лицо. И даже глаза увидел. Расширенные, неподвижные.
  
   В Салониках она попросила Витю сойти с ней на берег. Капитан --американец-верзила ирландской породы (с голливудскими героями и президентом Клинтоном его роднил так называемый волевой подбородок) заворчал. Где место матроса? Кто сделает срочную работу?
   --Найми, если надо. Я оплачу,-- бросила Кэролл через плечо, сходя по шаткому трапу на берег. Она шла, как балерина, на носочках, едва касаясь ногами доски и балансируя руками. Держаться за веревочные перила можно в матроской робе. А на ней было маленькое черное платьице без бретелек. Начинаясь ровной линией чуть выше груди, оно даже и не стремилось к коленям, короткое -- это мягко сказано. Зато на шее был белый кружевной воротничок. Вместо колье, вместо цепочки -- полоска ручной вязки на голом теле. И бантик из белой ленты, где ярёмная ямочка. Бантик возвращал к девичеству, к детству даже. А тело -- зрелые плечи, ложбинка, на которую указывали кончики ленты, говорили о хорошей женской поре, Кэролл было двадцать шесть, как Витя узнает позже. Белые туфли на низких каблуках, какие обычно носят отроковицы, тоже работали на путаницу времен и ролей.
   Зрачки её темнели от волнения и переходили в ресницы и в тени около глаз. Было что-то наглое и сладкое в её лице с накрашенными губами и темными веками. Витя подумал, что она много знает о любви.
  
   Короткая улица близ порта была заставлена столиками кафе, зонтиками, ларьками, пальмами. На Кэролл глазели все, и женщины, и мужчины.
   --Ты-- живая Барби только что придуманной новой серии "Барби-соблазнительница". Все тобой восхищаются, все тебя хотят.
   --И никто не имеет.
   --А капитан? Он тоже не имеет прав на тебя?
   --С какой стати?
   --Ах, да. Я забыл. Выбираешь ты. Надо спрашивать так: вы с ним партнеры?
   Она улыбнулась:
   --Не надо спрашивать. Здесь мы вдвоем, я и ты.
  
   Все улицы от набережной вели вверх. Они пошли по одной и внезапно услышали хоровое пение. У самого подножья горы, чуть правее на небольшой площади открылся храм. Толпа у входа раздвинулась, освобождая проход жениху и невесте.
   Невеста, похожая на Жаклин Кеннеди-Онасис, за тридцать, но в полном порядке; жениху было все сорок и тоже аристократ -- волосок к волоску, стать, походка уверенного в себе мужчины.
   --Кто они? -- спросила кого-то Кэролл.
   --Известные адвокаты, -- ответила ей женщина тоже по-английски.
   Вот как выглядит богатая свадьба по-гречески. Фата в десятки метров и дети-херувимы в кружевах, поддерживающие её за края. Лепестки роз, сыплющиеся со всех сторон. Кулечки-сердечки для прохожих -- миндаль в сахаре, напоминающий не только о сладости, но и о горечи брака.
   Буржуа, элита...И жених, и невеста давно сняли снеток с юных страстей и точно знали, что могут взять от совместной жизни. Витя подумал, что есть у них и брачный контракт, и договор, когда заводить детей и сколько. И даже, как относиться к прежним подружкам и любовникам, они спокойно обсудили.
   Священник что-то говорил. О чем-то спрашивал, надевал на головы стоящих пред аналоем два венца, соединенных лентой. После менял венцы, будто путая и сближая мысли этих двоих, из двух аур творя единственную --общую. И причащались жених и невеста вином из одной чаши. И обменивались кольцами, символически отдавая себя другому. И это как-то странно трогало Витю.
   Но главное -- музыка. Двуединая мольба о счастье...Мужские и женские голоса в каком-то древнем церковном песнопении расходились на миг, чтобы тут же сойтись и слиться. И этот порыв к единству и был глубинным смыслом ритуала.
   Впервые за последние двадцать лет Витя отделил себя от Манечки в пространстве. И вдруг осознал в этот случайный -- не из его обычной жизни -- миг, что бытовая, физическая нераздельность поглотила дистанцию, при которой только и возможен диалог двух душ. Сиамским близнецам не о чем говорить друг с другом, они и так живут каждый за себя и за того, кто рядом.
   И словно для того, чтобы подтвердить: именно в сближении и противостоянии, а не в полной близости мужчины и женщины скрыта и музыка, и игра, и всё напряжение жизни, пальцы Кэролл коснулись его руки. Отдернулись. И вплелись в его пальцы.
   Держать её руку в своей было мучительно и приятно. Сухая, крупная, по-мужски сильная рука не лукавила. Какие там намеки? Всё можно, всё...Но в противовес желанию сорвать с Кэролл кукольный воротничок и губами ощутить холодок высокой и гладкой шеи возникало другое: смотреть. Жажда видеть круглый затылок, лоб, нос, впитывать всю эту гармонию была сильнее жажды полного обладания.
   Он приблизил к лицу её руку и поразился открывшейся красоте длинных и нежных пальцев, розовому перламутру ногтей и округлости лунок.
  
   ...Они взошли на гору очень быстро, но не устали. Самая верхняя улица была совсем короткой, в несколько домиков. Вырубленная в горной породе, она дарила путникам камни-перила для отдыха. Рядом играли дети, женщина отмывала розовый известняк тротуара мыльной водой, на горизонте блистало море. Они посмотрели друг на друга.
   --Ты, кажется, растрогался. Зря. Первая моя свадьба была такой же, как та, что мы видели,-- сказала Кэролл. -- Много лишнего. В наше время самые наивные девушки знают, что такое брак. Я и Ричи жили, как супруги, больше года до венца. Мой бойфренд был очень мил. Маменькин сынок...Нет, нежнее -- бабушкин внучек. Такой воспитанный.
   --Почему ты ушла? (Виктор не сомневался, что всё распалось из-за неё).
   --Я была не готова отдать этому нежному, слабому мальчику свой мир. Мои утренние пробежки по парку...Мои мысли...Стихи...Мое право быть с другими мужчинами и впадать в депрессию...Он же хотел заботы каждый день, каждый миг.
   --А второй брак?
   --О, это зверь. Одинокий волк. Питу никто не был нужен. Компьютер, спорт и работа до упора...Он делал карьеру.
   --Это плохо?
   --Это глупо. Отдать юность за банковскую выгородку? Мы с ним познакомились в финансовом колледже, куда моя мамаша, поумнев на старости лет, сунула меня.
   --И...?
   --Я быстро всё бросила, кроме Пита. Его позже -- тоже. Не могла смотреть без смеха, как он рвет пуп, чтобы получать деньги, которые можно легко заработать на ближайшей автостоянке, не загружая своей головы. Ему было некогда даже ночью... Мне казалось, что и во время... он думает он о другом -- накопительных программах, интригах.
   Они посмотрели друг на друга и рассмеялись.
   --Ты ищешь золотую середину?-- спросил Витя.
   --Я ищу ответа: чего мне искать? Отсюда и яхта.
   --Для меня яхта -- тоже поиск ... выхода. Хотя, если что-то в этом мире меня устраивает, то это -- жена.
   Кэролл погрустнела.
   --Если я вижу кого-то в счастливом браке, мне делается одиноко, я пытаюсь понять: как эти двое сумели отказаться от выбора в дальнейшем? Каждый из моих прежних мужей мне нравился за что-то одно, и что-то одно мне сильно не нравилось.
   Кэролл говорила, теребя нитяной бантик у шеи, и это мешало Вите слушать её.
   --Я встаю утром и делаю зарядку, ем свой сэндвич и яичницу, пью кофе и крашу губы, чтобы улыбаться миру. И хочу чуть-чуть романтики и любого дела, полезного для окружающих и приятного мне сегодня. И это слишком много? Это невозможно?
   Витя поразился простоте её формулировок. Если бы он так же выделил главное желание из нервной, болезненной путаницы связей, событий и отношений, у него получилось бы еще проще: я хочу играть на кларнете. Играй, кто тебе запрещает? Наверное, так ответила бы ему Кэролл. При чем тут деньги? При чем дети? Правильно поставленный вопрос точно выделяет главную цель из всего второстепенного. И указывает кратчайшую дорогу к ответу.
   Двух своих мужей Кэролл (узнал из дальнейшего разговора Витя) не жалела и не вспоминала. Потому что, по её словам, вспоминать вообще не любила.
  
   ...Саксофон собирал к ночи на палубе всех, кроме дежурных. Но играл Витя только для Кэролл. Она садилась на корточки чуть поодаль, опираясь спиной на борт яхты.
   Как ему не хватало своего кларнета! Саксофон, даже высоким, женским своим голосом неплохо выражал силу мужского желания, его животную составляющую -- агрессивную волю. Сорвать вязанную полосочку с высокой шеи ...Это прекрасно! Но мало...
   Как ему нужен кларнет!
   Витя помнил наизусть все поздние вещи Брамса, написанные для этого инструмента. Брамс был в тяжелейшем кризисе, чувствовал, что иссяк, исписался. Он даже составил завещание. И вдруг...кларнет. Кларнетист Мюльфельд...В его исполнении "примитивный" кларнет звучал совсем не резко. И пошло: две сонаты для кларнета с фортепьяно, трио для кларнета, виолончели и фортепьяно, квинтет для кларнета со струнным квартетом... Гениальная музыка...
   Кэролл...
   Эротическое напряжение передавалось в тех палубных концертах, это было доступно импровизирующему саксофону даже лучше, чем кларнету. Но сколько еще оставалось там, в нотах, стоящих перед Витиным внутренним взором! Каждый знак -- сфера, взрывающаяся под напором не только желания, но и мысли, и нежности, и жажды видеть Её, слышать Её, любоваться Ей, говорить с Ней.
   "Пойдем!"-- звали глаза Кэролл, он почему-то видел их даже в безлунные ночи. Впрочем, на воде не случалось полной тьмы, вода бликовала, фосфоресцировала.
   Всё труднее было Вите уходить с палубы в каюту, к своему турку.
  
   О, Мальта, о, Валетта! О, простор окоема! Куда бы они ни шли, улица распахивалась или в небо или на море, или в небо и на море сразу.
   В тот раз (Витя всё помнил до мелочей, такое случается перед грозой и перед любовью) Кэролл не надела наряд с чопорными деталями, бантиками, воротничками. Майка, шорты, кроссовки.
   Но все головы встречных всё равно поворачивались ей вслед, все взгляды притягивались этой идеально скроенной молодой женщиной.
   Зачем они полезли на древнюю стену Форта Сент-Элмо? Скорее всего, для Вити то был повод крепче сжать сухую крепкую руку спутницы.
   Но что-то случилось с ними, когда вдруг линия горизонта ушла, открыв простор вокруг острова. Город шумел внизу. Сновали старенькие желто-серебряные автобусы и толпы туристов, а море предстало в странном покое -- даже белая кромка пены у берега казалась сверху неподвижной.
   Он впервые увидел её лицо так близко при дневном свете. Гладкая кожа, смуглая и светящаяся... Без трещинки и щербинки...Ничто не мешало наслаждению видеть её.
   --Ты знаешь, что там, на севере остров Гоцо? -- спросила Кэролл
   --Почему я должен знать этот остров?
   --Потому что это тот самый, на котором нимфа Калипсо удерживала Одиссея своей любовью.
  
   Разве он говорил ей о словах Манечки при расставании? О том, что та сравнивала его с Одиссеем? Не говорил, конечно. Но маленький привкус предательства с его стороны, и бесцеремонности -- с её, Кэролл, возник...
   --Это другой сюжет.
   --Я не нимфа? -- что это, горечь в её реплике? Пожалел:
   --Нет, это я не Одиссей.
   Спускались со стены форта каждый сам по себе. Но вскоре их руки снова нашли друг друга. Так и ходили по улицам, которые начинались у моря и у моря кончались.
  
   Капитан озверел. Очутившись в поле взаимного притяжения Кэролл и Вити, он разводил их, как мог. В Неаполе капитан под каким-то предлогом оставил на яхте Кэролл, так что Витя сошел на берег один.
   Веселый чужой праздник задел его краем. Без языка Витя не мог выяснить, чему радовались толпы на узких улочках и куда люди спешно несли гроздья цветных надувных шаров.
   Мысли шли горькие. Он никогда не будет своим ни на одном празднике жизни. Потому что и сюда приволок он всю угрюмую Россию с бедностью, убогостью, рабской зависимостью от обстоятельств.
   И весь Израиль с войнами, безработицей, интифадами приволок, со страхом за семью и за будущее. Как два верблюжьих горба: всё моё ношу с собой. Так и не смог приобрести размашистую походку свободного и ленивого человека с лицом расслабленным от удовольствия жить.
   И даже женщина, самая прекрасная из всех возможных, не заставила забыться...
  
   Он скрылся от толпы в дивной базилике пятнадцатого века, где свет лился через цветные витражи и кроме него не было ни одного человека. Сел на скамью, облокотился на перила, отполированные руками верующих.
   Мелькнуло: может, позвонить Манечке? Там, на горе за Иерусалимом, где вечерние ветры настояны на подсохшей лаванде и кипарисовых лапах, задребезжит телефон, стоящий на стуле у двери. И Манечка поспешит из кухни, вытирая руки бумажным полотенцем...Но дальше что-то мешало ему удерживать видение. Нет, она не велела звонить в первый месяц, они вместе решили...Не надо нарушать чистоту странного эксперимента, в котором он задал небу вопрос и пока не получил ответа.
   И тут же нахлынули мысли о Кэролл. Горячие, душные мысли-чувства. Он прокручивал недавние детали, видел её ногти с идеальными лунками, её кожу, идеально ровную, идеальные пропорции подбородка, носа и затылка. Возникла странная жалость. За победной красотой виделась ему потерянность в сложном и чужом мире. Вот так же боялся он за дочь, Сашку, когда она была без него: как справляется с жизнью при своей рассеянности и медлительности? Кэролл ни рассеянной, ни медлительной не была. Но Витя застал себя в том же, вполне бытовом огляде: надо бы пораньше вернуться на яхту, надо помочь ей отдраить палубу и убрать кубрик. Устанет Кэролл. И со смехом подумал: человек -- что магнит. Разломай надвое, будет все те же два полюса. От чего уехал, к тому и едет. Заботиться о ком-то и здесь? Нужно быть фрайером, чтобы искать такие приключения...
  
   В Чевитавеккии капитан Витю на берег не выпустил. Это значило: Рим проплыл мимо. Все восемь часов Виктор нёс вахту: принимал на борт закупленные продукты, пересчитывал булки, перевешивал ящики с овощами.
   Кэролл вернулась на яхту первой, до срока. Сообщила, что Колизей и Ватикан впечатляют. Надо было вытрясти всё золото мира, сказала она, пустить всему человечеству кровь, чтобы соорудить такое громадьё. Империя -- это империя. И глядя, как крутится Витя, раскладывая тяжелые ящики по местам, добавила:
   -- Не жалей, что не увидел. Слишком много культуры на каждый квадратный сантиметр. Давит.
   -- Когда-нибудь увижу.
   И оба подумали о невосполнимом. Никакие посещения древнего города в будущем не восполнят этих часов, проведенных не вместе.
  
   Марсель принял их так глубоко в себя, как не принимал до этого ни один город Средиземноморья: яхта вошла в большую лагуну меж городских домов, старинных замков и соборов.
   Когда они сошли на берег, Кэролл казалась притихшей и слегка поблекшей. В сандалиях на босу ногу, в клетчатых шортах и кепке она была похожа на очень юного и очень хорошенького мальчика.
   Витю повлекли было к себе ритмы балконных решеток, фонтаны, алжирские лавочки. Но Кэролл предложила направление от центра. Туда, где над городом, на самой вершине горы высилась золоченая скульптура Спасителя. Раскинув руки, он благословлял, звал к себе. И они пошли.
   В монастыре только что скосили траву. Кэролл остановилась и вдохнула травные запахи полной грудью:
   --Ах...Ты помнишь, как отвратительно пахнет бумага? Много бумаги? -- неожиданно спросила она Виктора. -- Пылью и загубленной жизнью. Там, в огромной и скучной конторе, где я стажировалась, всё было -- отвращение! До рвоты. Скрепки, счета и "занятые" банковские клерки с важными лицами... Все эти игры...
   --Да, не больно любила ты эту работу.
   --Я и другие -- не больно...Но в "Макдональдсе" или рок-притоне, где я подавала ребятам пиво, не насиловали мои мозги. И оставляли в покое душу. Впрочем, душа не противилась, когда я стала сторрителлершей. Так у нас в Америке называют людей, тех, кто со сцены рассказывает всякие истории. На любую тему, лишь бы держать зал. Представляешь, как это азартно?
   --Не представляю.
   --Ну, нужно точно чувствовать тему, оставить место для импровизации. Словом, требуется голова и что-то ...от клоуна? от артиста?
   --Кураж.
   --Да, мгновенные озарения. У меня получается. Такие шоу популярны. Теперь время от времени я пробиваю собственные проекты. Если удается, денег хватает на годы.
   --Мне постоянно приходится делать то, что не хочется.
   --Почему?
   Витя пожал плечами:
   --Так устроена жизнь.
   --Кем устроена?
   --Не мной.
   --Правильно. Не нами. Нас нагрузили чужой памятью, дурацкими принципами и привычками, не оставив места для жизни. Для меня слишком много всех этих "надо-не надо, можно-нельзя". Автоматом принять не хочется. Если разбираться в наследстве предков, некогда будет понять себя. И потому ну их всех, а?
   Она заглянула ему в глаза и потянула за руку вниз:
   --Посидим.
   Сели на чистую и теплую землю. Не дошли до монастырских ворот.
   ...И снова Витя поразился её манере спрямлять слова и мысли.
   --Ты меня хочешь?
   --Ещё бы! -- засмеялся он. -- Если бы ты спросила "Ты меня любишь?", я бы не ответил так ...сразу...
   --Я спросила то, что спросила. Так понятнее. И... Никого ни к чему не обязывает. Почему ты не приходишь ко мне в каюту ночью?
   И впрямь, почему? Надо быть фрайером, чтобы не насладиться такой женщиной. Идиот! Кретин! Как школьник, застигнутый врасплох, он подбирал вариант ответа, и молчал:
   --Тебе неудобно перед командой? -- спросила Кэролл.
   --И это тоже.
   --А еще почему? Жена?
   --Да.
   --Еще?
   --Не привык, чтобы меня выбирали, как вещь.
   --Почему, как вещь? Я тебя выбрала как человека. Выбор -- это наше по правде, от натуры, это -- свобода. Завтра придешь?
   Витя не ответил.
   Она его уговаривала! Предложила:
   --Хочешь, сойдем и останемся здесь?
   --У меня нет денег.
   --Это неважно. Я умею заработать, когда надо. Ты даже не представляешь, как варит эта башка, -- Кэролл сняла клетчатую кепку и засмеялась.
   --Дело не в деньгах.
   Кэролл прикусила сухую травинку. На нижней губе выступила капелька крови.
   Он и сам не мог объяснить себе, почему возвращался ночами в мужскую конуру, когда тянуло мучительно -- мимо, к ней. Не ставил себе запрета, просто верил живым отношениям. С первого взгляда, еще там, в избушке спасателей на Ашкелонском пляже, Витя знал: что-то должно было случиться, чтобы... И это случилось, конечно....
   В Испании они загружали яхту все вместе. Было не до прогулок -- впереди Атлантический океан. Минули "Скалу", Гибралтар и вышли на водное пространство, о размерах которого лишний раз лучше не думать. Океан!
   Витя знал, что их ведут, передавая друг другу по графику шесть радиолюбителей. На разных материках в яхтклубах отмечают их путь на карте, предупреждая местные морские службы: все проходящие в этом районе суда и подлодки должны знать о яхте "Кэролл". Не одни они в этом мире. Но стоило Вите взглянуть на мощные массы воды за бортом их парусника, идущего на автопилоте, и сердце сжималось: одни!
   Как сказал турок, ходивший в Атлантике не первый рейс, всё будет о, кей. Лишь бы не попасть в шторм "больше десятки".
  
   "Десяти нет. Но верных восемь баллов!" -- услышал он, еще не проснувшись. И понял, что вовсе не во сне и вовсе не детские качели подбрасывают его вверх-вниз. Он и не знал, что бывает такое.
  
   Шторм. Это о нем говорили в каюте. Капитан, заглянувший до рассвета, попросил Витю и турка не выходить на палубу без дела, напомнил о надувных плотах и проверил, где и как хранятся спасательные жилеты.
   --Всё так серьезно? -- соскочил с полки Витя.
   --Как сказать, Виктор, -- впервые капитан назвал его по имени.-- В океане все серьезно. Слишком поздно пришло штормовое предупреждение. Ураган из Флориды неожиданно сменил направление. Мы, к счастью, задеты краем. Но ты застрахован, как положено, все документы оформлены...
   --Я не собираюсь отдавать концы.
   --Я тоже. Это чтобы ты был спокоен за семью.
   --Я не волнуюсь.
   --Вы, русские, не думаете о деньгах.
   --Я еврей, только о деньгах и думаю. Но... не сейчас...
   ...Как только капитан вышел. Витя понял, что ему страшно.
   Время остановилось. По часам уже полагался рассвет, но всё небо заслонила темная водная масса, рвущаяся внутрь яхты, в кабину, прямо к нему. И этот скрип...Будто их длинную лодку какой-то гигант сгибал поперек, испытывая на прочность.
   --Волна может разломить яхту? -- спросил Витя турка.
   --Вряд ли. Она легкая, не слишком остойчивая, но прыгучая. Может перевернуться, конечно. Но капитан хорошо держит нос на волну. Он опытный парень.
   Лучше бы Витя не выглядывал наружу. Вокруг были горы из воды, высотой с огромные дома. Он понял, что если всего одна такая обрушится на яхту, им всем конец. Но суденышко пока ловко взлетало на очередную вершину и ловко скользило вверх, словно серфинговая доска. Однако силища! Даже "брызги" могли сбить человека с ног, смыть с палубы. Капитан строго приказал ему вернуться в каюту. Завтрак и обед готовить не надо. Выдадим сухим пайком, объяснил он.
   Витя лег в гамак, с полки просто скидывало, не удержаться. Но лежать и бездействовать было и вовсе невыносимо.
   И тогда он подумал о Кэролл. И проникся её страхом, ибо привык думать, что женщина должна бояться еще больше, чем он, а он боялся сильно.
  
   Встал и пошел к её каюте. Хотел постучать, дверь оказалась незапертой и подалась внутрь при слабом прикосновении. В движущейся, смещающейся полутьме увидел он глаза Кэролл совсем близко. Она обняла его и одновременно закрыла на ключ дверь за его спиной.
  
   Что это было? Короткая смерть, потому что он вышел из этого измерения в другое.
   В тот миг он узнал о себе все. Увидел весь путь, каким пришел к этой женщине, и весь путь Кэролл к нему. Они всегда искали друг друга. Увидел, как настоящее здесь и сейчас обращается в прошлое, и это принесло боль. И будущее он увидел -- в нем не было Кэролл и не было боли, всё заполняла собой печаль.
   Мир предстал безбрежным океаном людских чувств, мыслей, намерений, страстей. Его переживания что-то значили, но ничего не меняли и не могли изменить. Так движения пловца спасают его или губят, но не влияют на приливы или отливы. Он был здесь и только здесь, и мир был только таким, каким он был в этот миг.
   Кэролл так чутко откликалась на все его -- не желания даже, а на дыхание и мысли, что стала его частью. И это увеличило его возможности настолько, что он увидел, как рождается музыка.
  
   Душа его, став волной, прошла сквозь все свои оболочки. Через колыбель-тело, колыбель-Кэролл, через колыбель -- яхту, через колыбель -- океан и дальше, не вниз и не вверх, а именно дальше в светящуюся тьму, в которой вспыхивали звуки. Они начинались с полной космической тишины и возникали из неё, набухали, набирали силу, начинали звучать, пока не взрывались, выстраиваясь в странную, замедленную музыкальную фразу.
   ...Когда он вернулся к себе (или в себя?), шторма не было, и яхта не скрипела своими осями, она прошла опасную зону. Через иллюминатор в каюту снопом шли солнечные лучи, зажигая рыжевато-розовый пушок на щеке Кэролл.
   ...Вечером, бреясь в своей каюте и глядя в круглое зеркало турка-соседа, Витя увидел, что на не слишком темных его висках, в не слишком густых его волосах появилась первая седина. И еще он вспомнил, что сегодня ему стукнуло сорок.
   Виктор больше не играл ночами на палубе.
   Что это было? Словно был он в колыбели. Словно носило его над центром необозримого пространства, над его поверхностью, неустанно раскачивая и занося из стороны в сторону от одного края к другому. И сколько не жаждал он достигнуть края наполнения, сытости, определенности, граница ускользала, отодвигалась.
   Всё можно насытить. Секс, голод затихают, если дать много пищи. Но душа человека -- вечная странница в поисках большего. Почему именно эта женщина, и робкая, и самоуверенная одновременно, пробудила в нем жажду души? Почему она раскачала гигантские космические качели -- смерть-жизнь, счастье-печаль, единство-одиночество?
   Может, просто пришло ему время познавать другие горизонты?
  
   После свиданий Кэролл всегда провожала его. Когда выходили на палубу, лунная дорожка еще светилась на чуть дышащей воде. Яхта неслышно, при выключенном моторе неслась вперед, шурша парусами. Каждый миг обретал глубину последнего: и он, и она знали -- близко разлука. И почему-то оба были уверены, что страшная Атлантика пропустит их яхту без препятствий до самого Гудзонова залива.
   Так и случилось. На 58 день плавания они увидели легкие, размашистые мосты Нью-Йорка и тяжелую статую Свободы.
  
   Еще на подходе к Нью-Йорку возник между ними разговор, который не мог не возникнуть -- что дальше?
   Ночь без неё? Ночь без него? Наслаждение теперь часто было меньше воображаемого, наркотизация близостью уступала место близости настоящей, радостной и земной.
   --Мне будет плохо без тебя,-- сказал ей Витя.
   --И потому мы продолжим совместное плавание по жизни?-- Вите показалось, что в этот миг она смотрит на него с легкой насмешкой. -- Я не только боцман яхты средней величины, но и автор большого проекта для научного центра социальной психологии. Зарплаты раба в "Макдональдсе" не хватило бы на поход туда-сюда через Атлантику, я напряглась. И... Год-два могу стричь купоны. Я приглашаю тебя на работу. На деньги, которые буду платить, ты сможешь содержать жену и детей в Калифорнии или в Огайо.
   --Что я должен буду делать?
   --Играть. На твоем любимом кларнете. Прекрасную музыку, в прекрасных залах, прекрасной публике.
   Он просил у Неба именно этого?
  
   Сколько народу встречало Кэролл! Какие-то пожилые мужчины профессорского вида, строго одетые женщины и с ними стайки джинсовых распатланных студентов и студенток. Некоторые из встречавших тут же, на причале совали бумаги ей на просмотр и на подпись. И Виктор вдруг не узнал в деловой женщине с четкими жестами свою Кэролл. В какой-то миг ему показалось, что она забыла обо всем. Что, в сущности, ничего и не было, приснилось. Может, все события, случившиеся в зыбкой неверной стихии и все слова, сказанные на море, отменила твердая земля под ногами? Но именно в этот миг он увидел, что Кэролл ищет его взглядом. Нашла -- улыбнулась: ты здесь?
  
   И всё же на земле всё виделось по-другому.
   Кэролл щедро расплатилась с командой. С Витей тоже. Вскрыв конверт, увидел увесистую пачку зеленых. И вдруг в мыслях очутился в одном из Тель-Авивских магазинов, где Манечка обычно выбирала себе фирмовые модные шмотки на шальные деньги (редко, но случались такие).
   Жена становилась совсем глухой, недоступной для оклика "снаружи", уходя в мир вещей, ему не знакомый и не доступный. Манечка здесь была хваткой и зоркой, ибо всегда вытаскивала из туго навешанных брюк или блузок то, что и оказывалось самым важным, самым нужным для неё в этот миг. Получая от продавца упакованный "товар", она оборачивалась и смотрела на Витю сияющим и благодарным взглядом. Эта была его доля радости. Саше, когда она была меньше, они обычно тоже покупали обновки, и девочка забывала сказать "спасибо", страстно осваивая платьице или куклу. А Мишка не благодарил, ему было все равно, и свою прибыль он замечал лишь в том случае, если это был музыкальный диск или кассета.
  
   Кэролл прощалась с командой без спешки. Последний обед, который приготовил Витя, она украсила своими тостами, трогательными словами и поцелуями, от которых расцветал каждый.
   А после посадила Виктора в свою машину:
   --Мы едем в Кливленд. Там филиал нашей организации. И первые выступления сделаем там.
  
   Машину она вела по-женски, подавшись вперед и не отрывая глаз от
   шоссе. Он мог сколько угодно рассматривать её идеальный профиль.
   --Лучше спрашивай о чем-нибудь. За рулем надо говорить, чтобы сбрасывать напряжение, -- его взгляд явно мешал Кэролл.
   --Ты уверена, что я хочу в Кливленд?
   --Я обещала тебе показать свою страну.
   --Что входит в мою деловую программу?
   --Начну издалека. По моему проекту в нескольких штатах создано движение "Живое слово". Понимаешь, вместо сидения у телевизора или за компьютером -- диалог. Люди собираются вместе, чтобы высказаться и послушать лектора. У меня есть интересная тема для обсуждения. Тебе надо ответить на мое выступление музыкальной импровизацией.
   И только-то? Конечно, ящик -- это плохо. Но он не представлял в России или в Израиле людей, которых можно собрать по столь необязательному поводу. Впрочем, кто поймет этих сытых американцев, бросающих деньги и время на ветер? И разве переход Атлантики на яхте не был занятием столь же необъяснимым и, в общем-то, лишенным практической цели?
  
   Прекрасные американские дороги бросались под колеса красной вытянутой "Тойоты". И ровная чистая зелень ждала их и провожала, ждала и провожала, на огромной скорости становясь в боковом зрении плоскостью желтоватого цвета.
   Через каждые два-три часа они останавливались на очередной автозаправке. В закусочной, переполненной проезжающими, Витя то и дело вздрагивал, "увидев" в толпе еще одну девочку со светлыми сыпучими волосами. Сашка! И Манечка чудилась ему среди прочих. Вон та невысокая женщина в голубом костюме...Только с Мишкой никого не спутаешь, таких -- некоординированных, похоже, здесь нет.
   В Питсбурге он купил пластиковую карточку и набрал домашний номер. Первым делом сказал, что звонит из многолюдья, как бы объяснив этим отсутствие нежных слов.
   --Как ты? Как дети? -- спросил Манечку.
   --Дети в полном порядке и любят тебя.-- И потому, что она не сказала ни полслова о себе, ясно: всё поняла.
   --Рядом с тобой женщина?
   --В данный момент?
   Она не спрашивала, где он и когда вернется, здоров ли, чем занят. Он и сам в этот миг не знал, что будет делать завтра. Она только сказала:
   --До встречи, милый.
   Представить себя с Манечкой рядом, тело к телу, он не мог, но рванулся к чему-то нераздельному, что было его миром: и Манечка, и дети, и деревья в его саду, и ветры в предвечерний час.
  
   Чужая женщина в чужом доме на чужом языке разговаривала по телефону... О, господи! Витя настроил взгляд, чтобы в этой чужой узнать свою Кэролл.
   Кэролл! Ни с кем ему не суждено пережить то, что было там, на яхте, посреди взбесившегося океана...Вгляделся. Линия шеи...Прошлое и настоящее совместились. Он снова внутренне соединился с ней, женщиной, создавшей его заново.
   Боль затопила его. Разлука! Весь мир без неё, как пустыня. Страх потери терзал чуть ли ни с первого взгляда на неё. Но при этом он обнаружил в себе еще что-то, большее любой земной привязанности. Ни Кэролл, ни Манечка, никто иной отныне не мог свернуть его с пути, в самом начале которого убийцей маячила разлука.
  
   В Кливленде у Кэролл была своя вилла, большая и удобная, с пятью спальнями и студией-мастерской, нависшей антресолью над большим салоном.
   --Этот дом мне подарил дед в день свадьбы. Первой свадьбы. Здесь я жила с маменькиным сыночком, нежным мальчиком, помнишь, я говорила? -- Кэролл показывала свои владения.-- Дедушка был похож на тебя. Он хотел устроить жизнь потомкам и строил дома, в которых мы не задерживаемся. Я редко бываю здесь.
   Обходя комнаты, Витя почему-то подумал, что это жилище не для любви. Поглощенность друг другом предполагает некоторый беспорядок вокруг, некоторую забывчивость...Дом был слишком удобен и санитарно-гигиеничен. Куда ни повернешься, ванные, души, туалеты. Куда ни глянешь, кремы, притирки, полоскания для полости рта, дезодоранты. И в спальне, на супружеской кровати обосновываться Витя не стал. Поселившись на антресоли, весь день слышал, как Кэролл кому-то звонила. К ней приезжали на дорогих машинах мужчины и женщины среднего возраста. Они обсуждали детали цветочной аранжировки, освещения, стоимости зала, продолжительности мероприятия. Выбрав момент, Витя спросил Кэролл:
   --Что мне готовить? Составить программу?
   --Ни в коем случае. Нужен непосредственный отклик, импровизация.
   И сколько Витя не убеждал её, что хорошая музыкальная импровизация должна быть заранее готова (в целом, конечно, никак не в деталях), она не соглашалась.
   --Это в прогнившей и лживой Европе. В нашей молодой стране все должно строиться на искренности. Я буду говорить со сцены для тебя. Ты просто ответишь мне. С помощью музыки. Ты сыграешь на саксе свое отношение к тому, что я предложу тебе.
   Витя разыгрывался. Сидя за фортепьяно, перебирал репертуар самых разных периодов. Сначала зыбкого, но требующего особой точности Дебюсси. Каждый звук возникал музыкально и уходил, набрав полновесность, уступая место следующему. Он ничего не растерял за время своих странствий. Вместе с музыкой к нему возвращалось прошлое. Отыграв после Дебюсси Чайковского и Шопена, поднялся на антресоль, кинулся на свою тахту и тут же вскочил. Колко! Его постель была усыпана иглами ливанского кедра, заглядывающего в окно. Те, дачные сосны его и Манечкиной молодости роняли иглы от сухости, этот могучий кедр -- от ветра...И прямо в его раскачавшуюся память.
   Только этого не хватало!
  
   ...Она стояла на сцене, храбрая, в свете прожекторов, в блеске собственной красоты, подчеркнутой непраздничностью одежды. Джинсы, длинные стройные ноги, тонкая талия, черный свитер, высокая грудь и длинная шея, линия которой продолжается выше -- скула, лоб, ежик волос невысоким ореолом...
   Зал был большой, мощные люстры хорошо освещали лица. Её слов ждали. Но Кэролл смотрела прямо на Витю, выделяя из всех сидящих в первом ряду.
   --Я обращаюсь к тебе. Все остальные (да не обидятся они!) станут свидетелями и судьями нашего диалога.
   Витя не ожидал, что обещание Кэролл "буду говорить для тебя" столь буквально. Кто поймет этих американцев? Вспомнил телевизионные ток-шоу, вовсе испугался прилюдного раздевания.
   Витя пожал плечами.
   Кэролл продолжала:
   --Представь девочку... Девушку... Молодую, обеспеченную и неплохо образованную леди, бьющуюся в тисках неудач. Это я. Делать карьеру нет ни сил, ни желания -- не моё. Я тебе говорила. Почувствовать вкус жизни в одиночку мне тоже не дано. А все попытки создать союз с мужчиной кончались ничем. Мои партнеры не предлагали мне ничего, кроме постели и вяло текущей жизни. И я не знала, чем скреплять повседневное единство мужчины и женщины.
   Сегодня я знаю: единства просто не было, самое трудное и самое главное напасть на него. Оно изначально. Либо есть, либо его нет. Когда оно приходит, всё занимает свои места. Но тут же возникают проблемы, о которых я буду говорить. Их надо решать.
   Главный в жизни поступок сначала предвосхищается банальным фактом, потом намеком, и только потом осознанным решением, и то не до конца. То есть тайной, открытой в будущее.
   Банальный факт. Вспомнилось: мы с мамой заходим в какой-то зал. Я мала, мне меньше четырех, потому что в четыре рядом со мной уже не было мамы. В мои четыре она уже болталась по стране с хиппи, жила в коммуне. В мои четыре она уже ушла из дому с бритым и крашеным парнем, бросив меня деду. Но тогда мама рядом, значит, мне меньше четырех... Но все, что касалось смерти и секса, я запоминала навсегда.
   Здесь была смерть.
  
   Посреди зала, на постаменте, в гробу лежала женщина, чье лицо не было смазано последней разлукой, оно было значительным и резким. И сильным. Лицо человека всегда знавшего, почему он совершал тот или иной поступок и зачем.
   --Кто это?--дергаю я маму за руку, когда мы, пройдя с улицы в медленной многолюдной процессии, подошли к покойной.
   --Одна из нас. Такая же, как я, но только сумевшая восстать против несчастности женской жизни.
   Вряд ли я передаю мамины слова точно. Просто я позже поняла, что могла сказать мать, если приехала в другой город проститься с незнакомой женщиной. Мать, которая уже презирала буржуазный брак и не находила в отце того, что искала в мужчине. С нами тогда шли десятки, если не сотни людей. Мама просила меня запомнить имя кумира.
   И я вспомнила это имя недавно, в трудный для себя час. Айн Рэнд... Как и ты, (Кэролл обращалась к Вите, одному во всем зале), она родилась в России. Принадлежит к твоему народу --еврейка, её настоящее имя Алиса Розенбаум. В 1924 году окончила Петроградский университет по специальности "социальная педагогика". Водила экскурсии по Петропавловской крепости.
   В 26-м, спасаясь от большевиков, через Ригу добралась до Нью-Йорка.
   ...И только здесь Витя успокоился, поняв, что разговор в зале пойдет все же на "чужом" материале.
   --В Америке она написала четыре громких романа и десяток философских книг. В Калифорнии есть институт имени Айн Рэнд. На неё ссылается как на образец для подражания Хиллари Клинтон, своим кумиром её называют реформаторы из окружения русского президента. Но меня она интересует в другом качестве. Мне лично чужда её "философия дела", ты знаешь, я не жажду стать той частью машины, которая зовется "обществом".
   --Тебе интересна личность этой женщины?
   --Угадал.
   Витя оглянулся и увидел, с каким интересом внимал их разговору зал. " Как по нотам. Поиск смысла на глазах у всех, это захватывает?"
   --Почему Айн Рэнд вошла в жизнь моей матери? У меня есть основания предполагать: мать любила тогда уже не отца -- другого. Того, с кем позже ушла в хиппи. Но еще терпела. Ради меня. Ради своих родителей. Ради приличия. Из страха всё порушить, переменить. Она, вышедшая из Ирландии, несла в себе весь её пламень в крови и... до поры до времени все предрассудки чопорной Англии.
   Рэнд на её месте поступила совсем по-другому, сразу рванувшись к счастью на глазах у всех. Она сумела свой личный поступок сделать центром духовной жизни для многих и многих убедила в необходимости такого рывка к свободе.
   Я читала её роман "Источник". Источником энергии, залогом человеческой реализации Айн называла полную и страстную любовь, вдохновенный секс. И доказывала: общество, заинтересованное в счастливом и деятельном человеке, должно признавать право каждого на любовный союз, любовное чувство. Всегда! -- пылко провозгласила Кэролл, понимая, что вызывает на себя шквал вопросов.
   И вопросы посыпались. Нет, не Витя, кто-то другой спрашивал Кэролл, как быть с "обстоятельствами". Любовь возникает вовсе не по заказу, а очень даже часто, когда один или оба связаны семейными узами. И как быть с ложью во спасение? Жить во лжи тяжко, не радостно.
   --Ложь исключается. Ложь делает человека слабым и не дает человеку быть раскованным. В жизни Айн страстное чувство "на стороне" возникло в пору счастливого супружества. Она не лгала мужу. Но и от любви не отказалась.
   "Боже мой, думал Виктор. Эта девочка убеждает меня в том, в чем убедить меня нельзя. Ищет слова для того, чего нельзя высказать в словах. Сейчас она приведет пример как надо...".
   И она привела.
   --...Их представили друг другу в Нью-Йорке. Ему за двадцать, ей около пятидесяти. Он мог быть ей сыном. Она прожила десятки лет с прекрасным мужем, который и любовник, и друг, и помощник; супруг любит её, они единомышленники, и друг без друга не мыслят своей жизни. Её молодой партнер только что женился, перед своей женой он благоговеет, но её девственная чистота порождает психологические и сексуальные проблемы.
   "Вот так, бывают обстоятельства куда более крутые, чем наши", но скептическую улыбку с лица Виктор стёр, чтобы не сбить Кэролл на сцене. Все вокруг внимали, какая-то отмытая до голубизны старушка с буклями даже приоткрыла рот.
   --Но между этими двумя, -- продолжала в затихшем зале Кэролл, -- возникла тяга, как у двух полюсов магнита...Их единство было предельно полным. Физическая близость заряжала их.
   Самых близких своих людей Рэнд и её возлюбленный убедили подойти к ситуации объективно, без примеси собственнических, всё искажающих чувств. Они попросили год, в который Айн и её молодой друг могли бы встречаться наедине два раза в неделю.
   "В этой Алисе-Айн не было дурацкой приговоренности видеть вещи в двух измерениях: за себя и за "того парня". Я бы мучался, я бы не посмел уговаривать Манечку ждать, пока...Нагрешить и покаяться, оступиться, это понятно. Всё порушить и то легче..."--комментировал внутренне Витя.
   --Роман продолжался пятнадцать лет...
   "Она приучает меня к мысли, что все мои проблемы и не проблемы вовсе. И предлагает модель ситуации...".
   Кто-то в зале выразил его сомнения.
   --Смогла ли Рэнд сама преодолеть суетное женское начало в себе? По отношению к жене своего партнера, она, кажется, была жестокосердной...Судя по фильму о Рэнд, который я видела, она постоянно указывала своему партнеру на неумение его молодой жены подняться до "объективного" понимания происходящего, на её "бабью неразвитость"...
   "Дать кому-то на растерзание Манечку?"
   И Витя вдруг вспомнил свою зеленую, детскую совсем любовь, которая не знала океанского экстаза, но разбудила в нем нежность, потребность думать, заботится о другом человеке. Вспомнил, как не спал ночами и замечательно играл в оркестре. Вспомнил Манины теплые плечи и девичьи, слишком мягкие, расплывчатые черты лица, светлые миловидные брови, припухшие веки, нос, не очерченный точной линией, лунные волосы.
   Женщина на сцене вновь стала вдруг недостижимой чужой красавицей. Стряхнул наваждение: Кэролл...Его Кэролл.
   --Я читал, что партнер Айн изменил ей со студенткой и они расстались скандально. Это выдумки беллетриста? -- Задал вопрос молодой человек в бейсбольной шапочке.
   --К сожалению, ни одна модель не работает идеально. Но пятнадцать лет длилась эта любовь. И каких лет!
   "Нет неразрешимых ситуаций, этот свой принцип доказывает мне сейчас Кэролл",-- подумал в этот миг Витя.
   И женщина со сцены повторила:
   --Нет неразрешимых ситуаций. Людям для того и дан разум, чтобы они могли договориться. Я права? -- обратилась Кэролл к Вите.
   И тогда Витя одним махом, спортивным, ловким движением, какого он за собой не знал, вскочил на сцену. Он взял свой саксофон, заранее положенный на стул рядом с роялем, и вежливо усадив Кэролл на другой стул, вышел к рампе.
   Он импровизировал на темы Шнитке. Использовал несколько тем, взятых из разных работ композитора, но сходных в развитии.
   ...Утро дня или утро жизни. Человек удивленно радуется миру, ощущает его гармонию и воспринимает её как должное. Капель за окном и голоса птиц, скажем, звучат в унисон. Но вот сначала один царапающий душу и непонятный звук, другой...И радость разбивается на сотни скрипучих несовпадений. Сквозь них очень трудно и очень не сразу пробивается в них же рожденное светлое слабое созвучие, стягивая к себе самые разные потоки впечатлений. Ценой напряжения и внутренних усилий человек сам выстраивает гармонический ряд, находит равновесие желаемого и возможного. Удача! Счастье захлестывает его, сбивает с ног, и снова обретенный мир подтачивается волнами печали. Резкий прощальный звук. Всё рухнуло. Робкая надежда на гармонию. Всё сначала...
   Трагический тупик!
   Он обращался к ней. Импровизируя и погружаясь в работу, Витя всё время видел точеное лицо Кэролл. Оно бледнело и меркло. Он мельком схватывал отдельные лица в зале. На них тоже ложился отсвет безнадёжной музыкальной исповеди. Его поняли. С ним согласились.
   Наверное, он играл хорошо. Потому что расходились из зала молча. И коробка, поставленная у выхода, до верху наполнилась долларами. Их долго считали три члена фонда "Живое слово". Они что-то обсуждали, прежде чем вручить Кэролл и Виктору конверты. Такой толстой пачки купюр и чеков Витя в руках еще не держал. "Долг Зееву стал намного легче",-- подумал он.
  
   А ночью Кэролл плакала у него на груди, как ребенок. И он плакал тоже, впервые в жизни не скрывая слез и не пытаясь отвлечь от них Кэролл иронией или так называемым оптимизмом. Он был беззащитен, слаб перед близкой разлукой. Мысль об увядающей, засыхающей в нем возможности любить в полную силу, до прорывов в иные миры, была нестерпима. Он боялся смерти воображения, когда закат -- просто закат, дороги -- просто дороги, а ноты -- всего лишь ноты, которые надо знать. Эта женщина, открывшая ему в нем самом так много, навсегда уйдет из его жизни?!
   Виктор гладил ежик волос, и безупречная красавица говорила ему смешные, ненужные слова:
   --Я хочу для тебя готовить и держать в порядке этот свой дом. Но если такое невозможно...Ты привози в Америку домашних, жену. Здесь ты сможешь содержать семью своим саксофоном.
   --Кларнетом, -- поправил Витя.
   --Мы бы только иногда...Совсем редко встречались...Я задохнусь без тебя, -- продолжала Кэролл.-- Как я буду?
   --Это пройдет, Кэролл. В вашей молодой стране все успевают перебеситься, долго искать себя, а после...Ты станешь финансистом, как твоя мама или философом, как Рэнд. Твоя голова выдаст много полезных и выгодных проектов...
   "Нет, нет"... Соленые слезы Кэролл он ощущал на своих губах, её ресницы бились у его щеки, как бабочка.
   --Я чувствую, что нужна тебе. Чего ты боишься? Меня? Себя? Я ведь ничего не требую. Никто не заменит меня.
   --Да, ты моя женщина, Кэролл, -- отвечал Витя. Единственная. Это по сути. Но поверх сути столько нажитых оболочек, что нам не пробиться друг к другу. Ты не жила в России, в стране, которая заблудилась, потеряла память. Человек, живший в ней, несет страх этого беспамятства. Израиль, напротив, по-моему, помнит слишком много. И каждый день всё вспоминает сначала. Так старик, перебирая семейный альбом, указывает домашним: это то, а это было тогда-то...И не уйти еврею от памяти этой нигде... Мой отец, офицер, атеист и прочее, строил мне в московском дворике шалаш на праздник Суккот. В память Облаков Славы, ведущих евреев на пути из Египта. А еще с младенчества я знал: евреи не бросают жен и детей...
   --Разве я?...
   --Мы только чувствуем одинаково, а думаем уже по-разному. Твоего предложения принять не могу. Давай встретимся в другой жизни. Иудаизм признает переселение душ.
   --Протестант все обретает и теряет в этой. Я лютеранка. Ты вернешься в Израиль?
   --Да.
  
   ...Они сидели на веранде, на верхней ступеньке лесенки, обнявшись так крепко, как обнимаются парень с девушкой в русской деревне на крыльце крайней хаты, когда никто не видит. Падали с очень высоких деревьев яблоки в августовском саду, ходили по участку тени крадущихся зверей, косуль и енотов, звезды прочерчивали свой путь на темном небе, и ветер пробегал верхами. И вдруг все замирало. И недвижным становилось сознание. В небытии мыслей и чувств Виктор видел с космической высоты двух любящих, прижавшихся друг к другу, слившихся в живую скульптуру -- себя и Кэролл. Это снова был миг самой полной и всеобъемлющей жизни. Как там, на корабле.
  
   И миг тишины. Прикосновения к запредельному. Когда совершается самое главное. Не то, чтобы решения принимаются, а просто происходит сдвиг в судьбе.
  
   Кэролл высвободилась из его объятий резко, сразу.
   --Надо поспать,-- сказала деловито.-- Завтра я тебя отвезу в Нью-Йорк, в аэропорт Кеннеди. Из Чикаго в Израиль, самолеты кажется, не летают.
  
   На сей раз всю дорогу говорила она. Не останавливаясь. Что и впрямь ей пора браться за дела всерьез. Если ты ничего не делаешь, разве ты не похож на гитару с плохо натянутыми струнами? Что обычная буржуазная жизнь предлагает массу удовольствий. Можно отдохнуть в Майями или на Канарах, можно слетать в Париж. Или пересмотреть на Бродвее все спектакли, все мюзиклы. После хорошего трудового приступа с проектом "Живое слово" надо хорошо расслабиться в небольшой компашке.
  
   ...В Нью-Джерси они купили Вите билет на ночной рейс. Здесь же, в отделении банка Витя отправил деньги в Израиль, часть Мане, часть Зееву, оставив себе какие-то крохи.
  
   И вот перед ними опять мосты через Гудзон. Встроившись в ряды жаждущих въехать в Нью-Йорк, они застряли в пробке.
   --Почему сегодня так быстро летит время? -- вдруг капризно, ни к месту спросила Кэролл.-- Я собиралась показать тебе Центральный парк, но мы не успеем. Что за метаморфозы со временем? Иногда стоит, иногда несется, и тогда часы равны секундам.
   Она снова была в маске идеальной красавицы, как воин в латах. Вите хотелось еще раз увидеть её такой, какая она есть на самом деле, но если ей так легче, пусть...
  
   Они приехали в аэропорт за четыре часа до отлета. В только что открытый ближневосточный терминал Кэролл не пустили, боясь, что среди провожающих просочится террорист. Витю с его билетом буквально втянули внутрь, не дав опомниться. И в короткий миг, перед тем, как автоматическая дверь разъединила их, Витя увидел её растерянной, беззащитной, одинокой. Он рванулся было к ней сквозь строй охраны, но осадил себя сам: зачем продлевать?
   Таможенники потрошили его багаж в поисках бомбы (террористы!). И волевая девушка в форме, прицелившись взглядом точно в его зрачки, расспрашивала о контактах за пределами терминала. "Кто ваша знакомая?" "Бомбистка". Девушка не захотела понять шутки и переспросила, уточнив вопрос: не передавала ли провожавшая вещей и писем, не собирала ли его чемодан, не была ли с чемоданом наедине. "С чемоданом не была, только со мной".
   Точное время и место выхода на посадку были законспирированы (террористы!), и Витя, вместе с толпами чернополых евреев метался по терминалу почти до последней минуты. Но как-то все образовалось, и все мужчины в кипах, шляпах и с детьми подмышками, все женщины в старомодных длинных платьях с детскими колясками утряслись в чреве огромного лайнера Израильской компании "Эль- Аль". Последнее запрещение -- не открывать иллюминаторы (террористы!). И -- прощай Америка, страна Кэролл!
  
   В самолете он никогда не мог спать. Сейчас тем более. А что он мог? Не мог думать о Кэролл и гнал от себя её лицо, смятое растерянностью, каким увидел в миг прощания. Больнее всего жалеть. Не мог думать о доме. Сплошной туман. Как он явится? Что скажет Мане? Детям? Чем займется?
   Все вокруг пили и ели, заказывали кошерное и не кошерное, пиво и водку, воду и вино. Он один не откликался на предложения стюардессы. Откинул кресло, закрыл глаза, поморщился от боли в левом плече. И вдруг почувствовал слабое прикосновение к своему локтю.
   Удивительным было лицо соседки, тронувшей его. Молодое, прекрасное, но из всех примет женственности взявшее лишь одну -- материнскую нежность. Обобщенность портрета. Средневековье: ни одна прядь не выбивалась на чистый лоб из-под восточного головного покрытия -- шелк, сетка из бархата, удивительно льнущего к матовой коже. Верующая израильтянка.
   --Тебе (на иврите это звучало вежливым "вам") плохо? -- спросила женщина Виктора.
   Её муж, сидящий с ребенком на коленях у прохода на миг подключился к их разговору, а после снова занялся малышом.
   --Нет, -- ответил Витя. И неожиданно для себя сказал: -- Немного нехорошо на сердце.
   Женщина порылась в сумке и протянула Вите книгу:
   --Подарок от нас. Поможет.
   Это был карманный томик "Рут": извлечение из Танаха и популярное изложение письменных и устных сказаний. Для дорожного чтения. Что еще могла предложить ему религиозная сердобольная еврейка в той ситуации? Что подарить?
  
   Витя открыл наугад...
  
   Почему он забыл о своем деде? Почему не вспомнил о нем в Израиле ни разу? Он забыл о нем много раньше, еще в детстве. Незаметной тенью существовал Борис Яковлевич (Борух бен Яков) в их семье. Молчаливый, он никогда не вмешивался ни в какие разборки между соседями, между Витиными отцом и матерью, между родителями и Витей. Уже после смерти деда отец рассказал, что Борух был раввином в белорусском местечке.
   После революции, заставшей его в пору зрелой молодости с женой и сыном на руках, ушел в глубокое домашнее подполье. Не стал лезть ни в профессора, хотя выделялся своей ученостью, ни в политику (в неё кинулись все его друзья), ни даже в сферу обслуживания (а мог бы -- обувь и одежду домашним шил сам не без блеска). Он устроился незаметным бухгалтером в какую-то заготконотору, там и перезимовал все двадцать девятые, тридцать седьмые, сорок восьмые, пятьдесят вторые, до смерти Сталина.
   Что о нем помнить? Сломанный событиями, согнутый над книгой, он выполнял немалые домашние дела, не внося в них и капли своего отношения. И только однажды...
   Вот об этом "однажды" Витя и вспомнил, открыв в самолете книжечку о Рут.
  
   ...Хотя родители отрицали существование антисемитизма в прекрасной свободной стране, выбор сына заставил их вздрогнуть. Русская девочка? Дочь партийного работника? Нет, нет, они, конечно, не против. Но ...Не напомнит ли Вите русская семья при случае, что он еврей, не сорвется ли с Маниных губ в ссоре, их всегда много, то самое слово, после которого нельзя жить под одной крышей?
   Витя выступал отчаянным идеалистом:
   --Да она и не знает все эти "пархатый", "жид" и прочие гадости!
   Знала, конечно, Манечка, не раз слышала в школе и во дворе. Но Витя с полным правом защищал её человеческую чистоту, открыв её через чистоту женскую. И поддержал его тогда ...дед. Дед вынес ему старую, пожелтевшую от старости "Библию".
   --Вот -- Книга Руфь, -- открыл он. По-нашему, по-еврейски, её зовут Рут. И еще -- Рут-моавитянкой, голубкой кроткой. Прочти. Если твоя гойка похожа на эту иноземку, не слушай никого, женись.
   Он тогда ночью прочел короткую главку, три с небольшим страницы, без особого внимания. Вынес из разговора с дедом лишь те слова, которые так сладко было шептать Манечке в минуты нежности: "кроткая голубка". Слова были как бы не из жизни, склонявшей к простым клише из простых кинофильмов. Своей непривычностью они нравились Манечке. ( "Так мне никто не говорил и не скажет"). Эпоха дивных слов прошла, перешла в семейную жизнь. "Голубку кроткую" они с Манечкой напрочь забыли, как забыли деда. Вспомнили, правда, в Иерусалиме, в ульпане, когда учительница-израильтянка рассказывала о празднике даровании Торы и предназначенности всей еврейской истории. И связывала большую Историю с маленькой человеческой историей моавитянки Рут. Но вспомнилось всё это Вите как-то поверхностно. На деда и вообще не обернулись.
  
   Сейчас, зная примерное содержание, он легко читал Книгу Рут на иврите. Вот, то ли прочлось, то ли вспомнилось: не было тогда царей у племен, были выбранные судьи, умные люди, герои, но не властители, править страной не умели. Смутное время, слабое поколение евреев...
   Богач Элимелех из Бейт-Лехема был не худшим в том поколении, умел хозяйствовать, знал Тору. Но сгубила его жадность: когда начался в Иудее голод, он, чтобы не открывать амбаров озверевшему люду, ушел с женой Наоми и двумя сыновьями в царство Моава. Колбасная эмиграция.
   --Где жили моавитяне? -- спросил Витя у милой своей соседки. Та, учившая и знавшая Танах, ответила мгновенно: где нынче Иордания, на востоке от реки Иордан. Откуда Билам сказал вместо ожидаемых слов проклятия земле евреев: "Как прекрасны холмы твои, Израиль..."
   Про Билама Витя знал, что тот был колдуном и мог летать по воздуху, подобно Пушкинскому Черномору. Это -- отрывочное, случайное, -- вдруг тоже всплыло из детства, вернув к редким разговорам с дедом.
   А соседка поспешила и дальше просвещать Витю:
   --Моав -- потомок Лота и его старшей дочери.
   Содом...Гомора...Кровосмешение...Евреи не приукрашивают своей истории и не щадят героев. Родословная Рут была порочна и темна, как ночь.
   Казалось, в разреженном пространстве самолетного наднебесья мысли передаются лучше слов, потому что соседка ответила на невысказанное:
   --Рут -- словно искра в ночи. Во тьме искры ярче... Мидраши, устные комментарии Торы говорят, что была она солнечной...
   --?
   --Ну, цвет волос...
   "Рыжая? От неё пошли те евреи, чьи волосы вспыхивают от луча света? Царь Давид был рыжим. И еще где-то читал ( у Куприна в "Суламифи"?), что самыми красивыми женщинами в гареме царя Соломона были моавитянки. Огненные гривы их были жаркими, а груди прохладными в самые знойные ночи...
   Кэролл! Как мальчишку его окатил вал желания. Видеть её, уткнуться головой в зрелую грудь. И чтобы не дать желанию достигнуть непереносимой остроты, не захлестнуться тоской от всех этих "нет" и "никогда", он схватился за текст, как за соломинку.
   ...Элимелех умер в чужом краю. Умерли его сыновья, успевшие жениться на моавитянках, но не имевшие потомства. Наоми решила вернуться домой, а с ней и молодые вдовы. Одну Наоми отговорила, а вторую -- Рут, не сумела.
   "Куда ты пойдешь-- пойду и я, и где ты заночуешь -- там заночую и я. Где ты умрешь --там и я умру, и там похоронена буду. Твой народ -- мой народ, и твой Бог -- мой Бог". Как не поверить таким словам?
   Шли долго, добирались на ослах, пока не показались стены Бейт-Лехема.
   Вернулись во время жатвы ячменя. Голодная Рут отправилась собирать колоски для себя и свекрови по краю поля Боаза, из колена Иуды, колена царей. Не очень счастливым был Боаз. В тот день, когда вошла в Бейт-Лехем Рут, умерла жена Боаза, а все его дети умерли еще раньше...
   Видит Витя, как собирает колоски Рут. Другие наклоняются к земле, чтобы сорвать растение, а Рут приседает на корточки, как деревенская русская девчонка, которая нашла гриб. Как это делала там, в России, Манечка. По этому ритмичному, музыкально-весёлому, танцевальному почти движению Боаз и отметил её боковым зрением. А после внимательно рассмотрел скромницу с высокими скулами и нежной розовой кожей, на которой так хорошо смотрятся солнечные отметины -- веснушки.
   Как ни странно, Витя и сам всегда пленялся женской скромностью (качество не просто не современное, а совсем забытое). Манечкино полудетское платьице в горошек, неуверенность Кэролл, просвечивающая через панцирь победительности...
   Почему-то он всегда знал, что кокетки пусты в любви, а "тихие" проявляются в близости сильно и неожиданно. Дачная сторожка Манечки, усыпанная сосновыми иглами...А было-то ей всего ничего, двадцати не было.
   ...Застенчивая Рут пришла ночью на гумно Боаза, сраженному усталостью, и легла своему господину в ноги...
   В полночь Боаза будто что-то толкнуло. Как смотрели они друг на друга при луне? О чем говорили?
   Дед рассказывал Вите, что первая брачная ночь очень старого Боаза (кажется, ему было 80)стала его последней ночью (тогда они с Манечкой смеялись над этим и старались каждую ночь в сторожке использовать как последнюю,-- это удавалось, сосна посыпала их иглами щедрее и щедрее). Боаз умер, а Рут зачала сына...
   Сын...Вот чего он никогда не мог бы объяснить Кэролл. И потому не пытался. Этот первый взгляд Мишки, младенца, явившегося оттуда, где распределяются все смыслы жизни. Сын -- награда, сын -- вексель, сын -- оценка: всё у тебя, как надо, Витенька.
   Ребенок для него, как и для Рут, -- мистическое звено в цепи поколений.
   Конечно, тепло от парного затылка рождало в нем животную умиленную радость. Но не менее важно и рассудочное знание: на его участке в Иудее, в глубокой тени персиковых деревьев, которые он сам сажал, будут играть Мишины дети, после дети его детей. И так -- в бесконечность времени и вселенной.
   Еврейское чадолюбие не сводится к простому отцовству. Живем! Выживаем! И выше к небу подбрасывает младенца пляшущий от радости отец: смотрите, смотрите все! Это мой сын!
   Еврей. По генам еврей. И он никогда не сможет совсем отвязать от себя выросшее дитя, как это делают американцы. И планировать семью не сможет. И конструировать будущее, не чувствуя, как сложно в этом мире соединяются мужчина и женщина, и как много в этом от будущего, не сможет. Пути Рут и Боаза, язычницы и иудея, не должны были сойтись, но сошлись. "Боаз родил Оведа. Овед родил Иессея. Иессей родил Давида"...
   Вплетается еще одна и еще одна ниточка в ковер человечества.
  
   Он, Витя, родил Мишку.
  
   Кончилась Книга Рут.
   И было еще время полета, чтобы соседка могла рассказать Вите, что Рут жила долго. И видела она славу своего великого правнука и великого государства, им созданного, сидела на великолепном золотом троне Давида и была любимой его прабабкой. И даже Соломона она провожала по жизни немало лет. Присутствовала при знаменитых его судах и радовалась мудрости своего потомка. Поняла Рут, зачем была послана в этот мир.
   --Так говорят еврейские предания, -- закончила женщина, похожая на мадонну Рафаэля.
  
   ...Земной шар поворачивал свой бок к восходящему солнцу, в ауре планеты черные и синие полукружья размывались розовым.
   --Через час наш самолет совершит посадку в Тель-Авивском аэропорту Бен-Гурион, -- объявили динамики. Быстрее зажевали все вокруг кошерную и некошерную пищу, забегали к туалетам дети, заходили по проходу стюардессы с пластиковыми пакетами для мусора.
  
   И вот снова стоит Витя в огромном аквариуме аэропорта. Только за бесконечными стеклами не ночь и не мглистая морось, а утренний блеск средиземноморского города. Но Вите неуютно, как тогда, по приезде в Израиль, и даже больше. Куда направиться, если не знаешь, куда хочешь? Точнее, никуда не хочешь?
   И вновь то движение, та походка -- нелепой раскачкой -- Соня Эйнштейн! Вместо шляпы панама с полями, вместо черного плащика -- белое платьице, сарафан, все бретельки наружу. Кинулась, словно к родному. Приложилась к щеке. Не при исполнении? Нет, всё же в делах, потому что разговор пошёл об очередном Сонином проекте.
   --Ты-то мне и нужен...Понимаешь, есть два вьетнамца, охранника. Все хорошо, но они жрут моих ящериц, а гадюка на десерт стоит куда больше их месячной зарплаты...
   --Соня! О чем ты? Какие ящерицы?
   --Разве я тебе не говорила? Я открыла питомник. Для животных на время отпуска.
   --Твоего отпуска?
   --Ты совсем?-- Соня покрутила у виска. Какой у меня отпуск? Богачи не знают, куда девать кошку. Свободная ниша в бизнесе, очень выгодно, если бы...Эти вьетнамцы не могут усвоить расписание дежурств. То приходят оба сразу, то не являются вовсе...
   --Меня не было в Израиле больше трех месяцев. Подожди, расскажи толком. Не о вьетнамцах. О себе...
   Лицо её стало несчастным, поля панамы обвисли еще больше.
   Они присели на скамью.
   --Значит, ты не знаешь, что я вышла замуж...
   --Поздравляю.
   --Разве можно поздравлять с этим? Мы разошлись...
   --Сочувствую...
   --А вот с этим надо поздравить. Мы не сошлись характерами. Я люблю овощи, а он жрал рыбу и мясо.
   --Мужчину надо кормить белками.
   --Я бы кормила, но он еще пил. Представляешь, пьющий еврей?!
   --Откуда он?
   --Из Томска. Представляешь, еврей из Томска?!
   Б-р-р...Оказывается, кроме морозов там есть университет, культура всякая, и он такой культурный...
   Волосы шапкой,-- Соня покрутила своей маленькой хваткой ручкой над своей панамой. -- И глаза голубые.
   --Соня, может, надо было бороться?
   --Боролась. Он закодировался.
   --Ну?...
   --Снова пил. "Она код знает",-- говорил он про водку и пил. И еще ходил по бабам. Тратил на них мои деньги. "Послушай, Толя, где твоя голова, а где та манюрка, из-за которой мы разоряемся?--спрашивала я его. Сиди дома, и экономь".
   --Соня, что такое "манюрка"?
   --Второе женское сердце...Это если -- обо мне. Если об этих б..., о его падших женщинах...-- Вымолвить бранное слов было выше Сониных сил. Соня посмотрела на Витю обиженно, а он впервые посочувствовал ей всей душой. Что-то варилось в этом существе, и все, что сверху выглядело и глупо и пошло, могло быть иным. Что-то во взгляде... Витя подумал, что и его приключения в непреображенном виде ужасны. Это про них спето в глупой песенке: "Ты куда, Одиссей, от жены, от детей?". Ощутив пропасть между поисками и результатом-выходом, он увидел Соню не так, как прежде. Не важен уровень, важна сила пережитого. Уровень сказывается лишь в степени умения выразить и осмыслить. По чувствам они были равны. И были на одном пути. Речь не шла о страсти, оба уже выскочили из морока, как яхта из центра шторма. Но оба потеряли себя, порядок и смысл существования. Жизнь для них была разрезана на прошлое и будущее пустотой.
   Им предстояло зашить, зализать, заживить место разреза. Они были близки, как никогда.
   И Соня уже откровенно плакала в бумажную салфетку и остановить её можно было лишь заговорив о деле и о деньгах.
   Итак, Соня искала одного охранника вместо двух голодных вороватых вьетнамцев. И Витя вдруг решил, что поживет в маленькой комнатке при Сонином зоопарке. Он еще не понял, что высеклось в нем от встречи с Кэролл, знал только: с этим он не мог сейчас вернуться домой, увидеть Манечку.
   Это было совсем не похоже на чувство вины. Скорее наоборот, с какого-то мгновения он не мог (и не хотел) что-либо делать "как надо", не ощутив внутреннего импульса к поступку. Это можно было назвать свободой. Можно ответственностью, но только перед собой.
   --Сколько ты платишь? -- Витя хотел было запросить двойную плату, потому как заменял двоих, но почему-то не стал. А Соня сама сказала:
   --Я дам тебе полторы вьетнамской ставки.-- Кивнула на саксофон: -- Ты можешь играть у зверей.
  
   И он играл. Почистив вольеры и раздав ужин двум квелым терьерам, потертому коту с тяжелым взглядом наркомана, небольшому крокодильчику, двум белым цаплям, шести гадюкам и трем черепахам, Витя выходил из вонючего, сколько ни мой, питомника. В свою келью ему не хотелось, там поджидали его воспоминания о Кэролл и суровый вопрос: что дальше? Он выносил в тень (предвечернюю душную сентябрьскую тень) стул и вынимал из футляра свой сакс.
   Он играл для себя. Играл что попало, получая удовольствие от самого звукоизвлечения и еще большее от непредвиденного развития темы. Ай-да, Виктор! Ай-да молодец! Будто кто-то вел его руку. Отсутствие упражнений не уменьшило его мастерства. Когда-то, там, в России, ежедневные репетиции фиксировали его внимание на технике, сейчас он о ней забыл. И в какоё-то миг осознал, что она безупречна и что инструмент не просто исполняет, но и опережает его желания.
   У него появлялись все новые слушатели. Первыми были два пса из питомника. Терьеры вдруг начинали подвывать в унисон. После он обнаружил трех мальчишек, которые сидели неподалеку прямо на земле. Однажды, закончив играть, он увидел десятка два взрослых, стоявших совсем неподвижно и совсем тихо. Он не заметил, когда они подошли.
   Теперь вечерами, когда Витя выходил из питомника, его уже ждали. После каждого номера аплодировали. Кто-то ставил коробку, в которой уже лежало несколько шекелей. После концерта денег становилось больше. "Вовсе немало", -- подсчитывал Витя позже, в своей комнатушке. Он бы играл и без них и без аплодисментов. Но ни то, ни другое ему не мешало.
   Однажды он нашел в своей тени "зрительный зал" в несколько рядов. Отныне уборщик мусора к сроку выносил стулья из своего подвала. Он же брал за сидячие места небольшую плату. Витина коробка -- отдельно, сама собой. Витя удивлялся щедрости израильтян, не больно веря, что его музыка им необходима.
  
   Сонино зверское предприятие возникло недалеко от сафари. Это было удобно: бесплатные консультации у ветеринаров-соседей, дешевые или дармовые корма (почему бы льву не поделиться со старым котиком, кстати, на редкость прожорливым?) и перспектива войти на равных в сложившийся коллектив популярнейшего в стране и за пределами природного заповедника. Всё учла Соня в своем "проекте".
   У Вити здесь тоже обнаружилась своя выгода. К питомнику стали всё чаще подруливать экскурсионные автобусы. Слухи о концертах разнеслись далеко, и самые разворотливые турагенты предлагали путешественникам после воя гиен послушать музыку. Живую. Местная знаменитость, экзотика, святая земля, дающая вдохновение простому еврею...И прочее...
   Иногда среди экскурсантов попадались люди в музыке весьма сведущие.
  
   Это было такое удовольствие -- не подстраиваться под чьи-либо вкусы! Он будет играть один день как клейзмер, другой -- как мусикай. Как ему вздумается. Но и простяги- "хаванагильщики" и каббалисты, слышащие и записывающие музыку небесных сфер, будут на время концерта в его власти.
   Он будет играть для себя. И потому -- для каждого. В самой сути, самой глуби, теперь он знал это: один человек равен другому. Разнятся обстоятельства, рождающие одни и те же вопросы. Но вопросы одни и те же: зачем я? почему я? какой я?
  
   Он возвращался в прошлое? Прошлое возвращалось к нему? Пошли странные встречи.
  
   ...Человек, выпавший из микроавтобуса кулем, был ...старлей.
   --Виктор! -- то были пьяные объятия.
   --Товарищ старший лейтенант, -- Витя стал по стойке "смирно", сработал автоматизм.
   --Бери выше! Полковник! --"Старлей" на глазах тоже обретал военную выправку.-- Ты думаешь, я так и сидел в том задрипанном клубе? Полковой оркестр, ебс, оркестр дивизии, ебс, и в округе, ебс... Потом, правда, произошёл сбой, но об этом поговорим.--Поезжай,-- гость властно кивнул шоферу- экскурсоводу, будто это был его личный водитель. Меня доставят.
   Витя понял, что доставлять придется ему.
   Как только они остались вдвоем, полковник попросил водки или спирту. Со спиртом проблем не было, им Витя обрабатывал звериные раны.
   И за первой же рюмкой "старлей" снова обмяк, потому что сам из себя извлек две несущие жесткие конструкции: "военный" и "дирижер". Одно дело быть дважды начальником, другое -- просто гражданином России Козловым.
   --Отставка! -- пьяно рычал пришелец из прошлого.-- Меня выгнали!
   Из-за какого-то ханурика, рядового, который строчил жалобы в штаб округа. Из-за дуры-дамы в комиссии, которая и не дама вовсе, а метла. Из-за проклятой перестройки, которая порушила всю координацию. И вот теперь, чтобы утешиться, он путешествует по какому-то там Израилю по льготной путёвке Минообороны...
   Что не нравилось тому трубачу, который объявил войну дирижеру? Он, видите ли, был против малограмотных трактовок и мата. Хлюпик, интеллепуп, жид (последнее слово четко не прозвучало, повиснув в воздухе водочной отрыжкой --ж-ж-ж).
   Как Витя понял из пьяного бреда, "старлей" закончил факультет военных дирижеров при консерватории, но просвещеннее не стал. Перед комиссией он опозорился, приказав играть оркестру "Смерть Ози". Что поделаешь, в его фантазиях, не скованных знанием, умирал, наверное, еврейский мальчик Озя (Изя), и он очень удивился, узнав, что Озе в сюите Грига, как, впрочем, и в драме Ибсена "Пер Гюнт" -- старая женщина, которой и положено по возрасту было перейти в мир иной. Он обещал не оговариваться впредь, предлагал объявлять просто "Смерть" (все поймут), но "шибко грамотная" комиссия настояла...Гость рыдал, и звери за стеной волновались, терьеры выли, и Витя не знал, куда уложить огромного Козлова. Он так и заснул за столом, не требуя удобств.
   Утром, отправляя гостя на такси в Тель-Авив ("до гостиницы, пожалуйста") и расплачиваясь за него по тройной таксе (запах, что поделаешь, такой гнусный сивушный запах), Витя выслушивал его прощальные речи:
   --А, может, ты...того? На родину? Мы бы с тобой закрутили.-- И снова поник Козлов, вспомнив, что опоры выбиты.-- Хотя...Ничегошеньки там теперь нет. -- И вдруг бывший военный дирижер добавил нечто трогательное: -- Много мне от тебя хорошего пришло Лучшее время, помнишь?-- "Романс" Шостаковича. Цены тебе нет,-- кричал он из тронувшейся машины, махая разбухшей от пьянки, неловкой, совсем не дирижерской рукой.
  
   После этого Витя ничуть не удивился, увидев во время очередного вечернего концерта коллегу из России, преподавателя, которому он когда-то оставил кларнет. То есть сначала он его как раз не увидел, не выделил из сидящих в "зале". Мелькнула что-то знакомое, да мало лиц "повторяются", если ты играешь изо дня в день? Понял, кто есть кто, когда тот подошел и протянул чемоданчик.
   --Ваш кларнет. Сейчас таможенники выпускают такие из России, и я счел долгом вернуть. Тем более, что сын, подававший надежды, пошел в бизнес.
   Витя не стал спрашивать, как турист-музыкант узнал его "адрес".
   --Мир тесен, -- объяснил тот сам. -- Дошло, что вы ...Так вот...-- Сочувственно кивнул на ящик с деньгами. -- Впрочем, наши музыканты в Москве тоже бедствуют... Играют в метро и переходах...С консерваторским образованием...
   Еще недавно чужая жалость больно бы уколола, но сейчас самолюбие молчало. Зато всё Витино существо рванулось навстречу любимому инструменту:
   --Спасибо, спасибо, спасибо.
  
   И кларнет уже собран, и "трость" -- плохая, неважно, и так всё пойдет, -- уже прилажена. И он играет тему из самого прекрасного квинтета Брамса.
   Всё сексуальное до предела. Набухшие ноты. Рвущиеся, взрывающиеся, как сферы, переполненные и достигшие своего совершенства.
   Брамс -- романтик. Но не "душевность", не "чувствительность", не избыток эмоций были важны теперь для Вити. Стройность и сила, как в классицизме. Никакой сентиментальности. Всё уходит в трезвую мысль о трагичности человеческой жизни, оттого, что никакой чужой опыт не учит, а свой всегда приходит слишком поздно. Не во время и не к месту.
   Коллега- преподаватель знал цену настоящей работе.
   --Вы без подготовки... Мне говорили, что вы человек способный, но ...это -- более чем...Таких музыкантов наша страна не должна была отпускать от себя.
   --Я не играл так в "нашей стране". Я еще полгода назад и здесь не играл так, -- сказал Витя.
  
   Адвокат Самуил Абрамович, увидев Витю, онемел.
   --В первый же день, в первой экскурсии...Я собирался позвонить вечером из гостиницы.
   --Не звоните Манечке, -- попросил Витя.
   --Понимаю, сложности. Семейные. Те гамбургеры, тот винегрет...Ты конечно, романтик Виктор, но...
   --Не в том проблема.
   --Я и сам понимаю, что не быт. Неудобно спросить прямо. Другая юбка?
   И тут же на ходу стал рассказывать, как изменилась к худшему жизнь на Таганке. О том, что железные двери в подъезде ежедневно ломают какие-то люди-гориллы. Что на балконах все хранят канистры с дорожающим бензином, и курят, и по пьяной лавочке бросают непогашенные спички рядом. "У них нет даже инстинкта самосохранения". Что в подвале был обнаружен не то сахар, не то гексоген. "Страшно, страшно жить",-- звучало рефреном в устах юриста.
   --Переезжайте на историческую...
   --Деньги идут там,-- вздохнул адвокат.-- И женщины не оставляют, -- он по-свойски подмигнул Вите, считая: теперь они оба на равных грешники и Дон-Жуаны. -- Я, конечно, похож на ту обезьяну, которая не хочет разжать руку с бананом и попадет в руки охотника. Но что делать? А, может, ты вернешься, Виктор? Мы бы славно зажили вдвоем, не меняя ориентации.
   Адвокат в музыке был "не больно". И слушал концерт, удобно утонув в автобусном кресле. То есть не слушал.
  
   Однажды во время очередного концерта возле питомника из автобуса высыпалось чернявое школьное воинство во главе с веселым рыжим равом. Баркарола Чайковского, водопады цветов, прохладные ветерки, божественное кривое деревце, свадьба Эвлин...Всё это вписалось в Витину память чистыми красками. Он улыбнулся раву, рав Нафтали улыбнулся ему белозубой улыбкой...
   Дети тотчас попались в заколдованный круг Витиной музыки. В отличие от взрослых они не могли стоять неподвижно и откровенно топтались и дергались под песенку "Аллилуйя". Но и движения не вывели их из некоторого оцепенения, которое подтверждало: они в потоке звуков, звуки не отпускают их. Витя давно понял: слушают, пока тема идет вперед, движется и меняется. Самое трудное развить тему. Чайковский заявлял прекрасные мелодии, но развивал их не шустро. Зато Моцарт увлекал за собой с первых тактов, дразня пустячком, и не отпуская, и приводя к неожиданным поворотам, открытиям.
   Песенкой легко внушить веселье, но что за весельем? Сначала Витя заставил детей дышать в своем ритме. Ритм -- это здесь первое, и только после сладкие опевания вокруг той или иной ноты. Без этого тоже нельзя, хотелось, чтобы мальчишки и девчонки почувствовали: музыка -- гармония, музыка - красота. Потому что Витя пытался передать не веселье, а радость. Радости приятия жизни нет конца. Аллилуйя! И если радость постепенно переходит в светлую печаль, это тоже понятно всем. Даже детям.
  
   Когда школьники уселись в автобус доедать свои бутерброды, рав подошел к Вите.
   --Это было, -- сказал он, -- как надо. Это была высокая музыка.
   Витя возразил:
   --Пустячок.
   -- Нет. Музыка - как бы особая речь, рассказывающая о реальности более высокого порядка. Оттуда,-- Нафтали показал на небо.-- Вот здесь, --он напел простенький мотивчик,-- где контур мелодии смещается и делается чуть истеричным... Мне было больно. Надо много пережить, чтобы заезженной песенкой так рассказать о потерях...
  
   Рав позвал Витю к себе домой.
   -- Хочется поговорить...
   --Когда?
   --Сейчас. Часов через пять я верну вас вашим зверям. Отсюда до моего ишува на автобусе час, а на "хонде" минут сорок пять.
   Проходя мимо ящика, полного денег, раб заметил:
   --О, да вы зарабатываете вовсе неплохо. -- И подождал, пока Витя рассовал по карманам все бумажки и все монеты.
  
   Их хорошо покормила жена рава: "Сначала еда, потом Тора".
   Они сидели не на веранде -- на ступеньках дома. Ничто не мешало взгляду упереться в темный небосвод с едва угадываемыми контурами иудейских гор. Из-за них всходила луна. Совсем слабая, тонкий серпик, рожками вверх. Такую не благословишь в ближайший шабат, объяснил рав, наберет силу лишь к следующему.
   --Я вижу, мазаль твой по-прежнему ло тов. Или ты доволен, как всё идет? Твой дар все-таки требует другой огранки.
   --Возможно, -- ответил Витя. -- Но...Теперь я не могу скручивать себя веревками: живи так и никак иначе. Мне хочется играть, я играю. Мне трудно вернуться домой, я не возвращаюсь.
   -- Мир таков, каков он есть, и будет таким, каким будет. Изменился ты. Ты был отличным музыкантом, и считал стыдным играть на свадьбах и бар-мицвах. Ты стал музыкантом воистину большим и не стесняешься наигрывать за копейки...Возле питомника...
   --И впрямь, -- удивился Витя. -- Я и забыл, что с этого всё начиналось. Теперь мне не важно, где играть. И даже за сколько -- неважно. Вдруг дошло: дети выросли, они на ногах...Почти на ногах...
   --Важно -- что?
   --Важнее всего -- как. Может, оттого, что я мог бы играть в больших залах, за большие деньги? Было совершенно реальное предложение. Не будь я фрайером... Другой бы не отказался.
   ...Рассказывая раву о своих приключениях, Витя вспоминал план еще одной --возможной -- своей жизни, жизни удачливого, престижного музыканта. Тот план составила Кэролл. Но в нем самом тоже был план, созданный кем-то, от воли Витеньки не зависящий и заявивший о себе при первом поступке и первых потерях.
   --Я слабый...
   --Или сильный, -- сказал рав.
  
   Они уже собирались в обратный путь и посматривали на часы, когда рав неожиданно попросил у Вити прощения.
   --Поговорим о женщине...Кэролл, да? Ты так её назвал? Мудрецы-каббалисты из Бней-Брака знали о ней. Потому что это твоя женщина. Вторая половинка сущности. С ней ты мог бы достигнуть такой полноты бытия...
   --Да! -- невольная боль прорвалась в этом возгласе.
   --Мы долго думали тогда, не остановить ли тебя. Но отдали все на твой выбор.
  
   Рав долго молчал, после продолжил:
   --Нет ничего труднее, чем отказаться от своей женщины. Все равно, что убить себя. Но ты сам решил: свобода и жизнь больше успеха, жизнь и ответственность больше любви. Прости...
   Рав помолчал и добавил:
   --Да, та сцепка...Между музыкой и безденежьем...Её больше нет.
   --О чем ты?
   --О том, над чем бились тогда каббалисты. С чего начиналось твое путешествие. Безденежье перестало держать наручниками твое ремесло, ты заметил? По тому, как наполняется шекелями твоя шапка?
   --А...-- безразлично потянул Витя. -- Об этом...Я же сказал, что забыл.
  
   Манечкино присутствие Витя ощутил во время игры как неудобство: что-то мешало. Она стояла почти за спиной, невидимая. Подошла к нему, когда все разошлись:
   --Собирайся. Дети ждут. Сашка пирог испекла.
   Будто они расстались всего часа два назад, и он не прожил в прошедшие месяцы какую-то иную, неведомую ей жизнь. Он попытался возразить:
   --Соня Эйнштейн... Звери...
   --Сонька сама мне позвонила. После того, как её кинул этот придурок, в ней прорезалось нечто человеческое.
   И Витя понял, что вернуться можно сейчас или никогда. Только так и никак по-другому.
   Пенелопа забирала своего Одиссея.
   В машине Маня говорила, не переставая. Что за манера у этих женщин "заговаривать" самые тяжкие проблемы? Вот так же другая по дороге из Кливленда в Нью-Йорк не могла, не хотела остановиться. Сейчас замолчит Манечка и...Нет, еще про свою новую пианистку, которую он никогда не видел:
   --Представляешь, на отчетном концерте я ей киваю, мол, начинай аккомпанемент, а она хоть бы хны. Ученик на нерве. Фальстарт...Второй раз -- срыв. Ни гу-гу. Я подошла, а она...спит. Да ещё похрапывает! Я ей:
   --Как можно, Фаина Самойловна? Над клавиатурой? Ведь это Шопен! А Фаина: "Когда я не ем, то сплю". Задница со стула свисает, в дверь не проходит.
   --Нет у неё других радостей, может ей скучно жить,-- откликнулся Витя.
   И Манечка, наконец, замолкла. Значит, перейдет к главному. Так и есть, спросила:
   --Что это было с тобой?
   Теперь молчал Витя.
   --Очень сильно?
   --Да.
   Помолчала Манечка, вздохнула всей грудью:
   --Ничего, переживем-перезимуем...
  
   Дома был полный порядок. Дети учились и подрабатывали. Долги пали почти до нуля. Вите было готово место в музшколе, и добрых три десятка учеников приходили на частные уроки к нему и к Манечке по будням. Однажды Манечка, проводившая детей на занятия и зубрившая с утра пораньше иврит, оторвалась от чашки кофе, подняла на него свои голубые влажные глаза:
   --Я не нужна тебе? Не нужна совсем?
   --Нужна, очень нужна, -- положил он руку на мягкое родное плечо. И Манечка, повернув голову, эту руку поцеловала...
   --Знаешь, сегодня я сон видел, -- сказал Витя. Будто живу в другом браке.
   --С ней?
   --Нет. Не эротический сон, не про это. Течет себе семейная жизнь, понимаешь? И в доме чужая женщина. И все как положено, но в какой-то миг вдруг навалилась на меня тоска тоскливая. Хочу, чтобы здесь была ты. Я ищу тебя и знаю, что тебя нет, а есть кто-то...
   --А дети были наши, или чужие? -- спросила Манька.
   --Да, наши, наши, конечно. Какие еще могут быть дети? Но это ничего не меняло...
  
   И всё вернулось на свои места...
  
   И только иногда...Во время школьных каникул, или на исходе субботы, или в особенно грустный и неудачный день Витя звонит Соне Эйнштейн и приезжает к питомнику. Стулья рядами, ящик для шекелей, экскурсионные автобусы...
   Он бросает в толпу все новые и новые пригоршни нот. Полнозвучные, они рвутся вверх, как воздушные шары. Свобода касается музыканта своим легким крылом, несет за океан и дальше -- от земли, туда, где нет ни низа, ни верха, ни прошлого, ни будущего.
   Говорят, на концерте один раз поздней весной видели высокую американку с внешностью топ-модели. Она постояла в отдалении и села за руль красной спортивной машины "Феррари", не дождавшись конца программы. Говорят, сам Зубин Мета на днях долго слушал Витю и дал ему свою визитку. Говорят, это равно приглашению на работу в Израильский филармонический. Говорят, иногда музыканта после концерта забирает рыжебородый рав с белозубой улыбкой и солнечными искрами в карих глазах. Но чаще всего, говорят, если концерты продолжаются больше недели, появляется еще одна женщина (по описанию очень похожая на Манечку). Она увозит кларнетиста на своей "Субаре".
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"