Кошелева Инна Яковлевна : другие произведения.

Группа

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


  
  
  
   ГРУППА
  
   --------------------------------------------
   Copyright 2005 Инна Кошелева,
   "Наш Витя-фрайер", Израиль, 2005.
   <inna_kosha@yahoo.com>
   Џ Все права сохранены и принадлежат автору
   --------------------------------------------
  
   Всевидящее Око не сравнивает, не прикидывает, не считает. От века знает -- что было, что будет, что есть.
   Земля в беде. Черные выбросы злобы -- армия на армию, толпа на толпу. Багровые гнойники атомных взрывов. Сернистые хвосты.
   На бурой мантии планеты возникают искры. Краток пробег, как на экране осциллографа, но так же ярок. Молятся. Белые, чёрные, жёлтые, иудеи, христиане, мусульмане, буддисты: мы с Тобой. Молят о мелком, своем. Молят о самом важном -- о возвращении к Началу. В законах, которые созданы для дольнего мира прямого ответа на просьбы не предусмотрены. Но возле каждой искры темная земная сфера чуть светлеет, эфир становится легче, пространство чуть бережнее к живому.
   Перламутрово переливаются в светоносных вкраплениях земной сферы церкви, мечети, синагоги, пагоды. Черная сфера близ них обтаивает, давая дорогу свету, и возникшие туннели пропускают к Земле животворящую энергию.
   Всевидящее Око не вглядываясь знает: возникла еще одна группа. В Ашкелоне. В Израиле. На Мигдале. Там, где качается в темных вихрях, рожденных политическими страстями, робкое облачко бескорыстного интереса к истине.. Станет облачко перламутровой линзой, фокусирующей свет и посылающей его на Землю?
   А пока по асимметричной земной карте Ашкелона тянутся со всех сторон люди к ливанскому кедру, нависшему над подслеповатым строением. Суббота. Люди заметны на пустых улицах. В смолистой подвижной тени собирается иногда 25, иногда 20, но чаше 18 человек. 18-- костяк. Все прочие дни недели они заняты тем, чем заняты. Работой, учёбой, ссорами с детьми и супругами, своими болезнями, едой, покупками. Но еще тем, что можно назвать скромненько работой над ошибками и ростом над собой, а можно и очень торжественно -- духовными усилиями.
   Суббота!
   Радость приходит ещё дома от одной мысли: настал миг скинуть однообразные повседневные заботы. Вильнуть хвостом и уйти туда, где всё по-другому. Ни котлет, ни школьных тетрадей, а странный (отсюда, из кухни и от плиты) разговор...Ну, скажем, о том, как жить, ни к чему и ни к кому не привязываясь тревожной эгоистичной любовью. И как любить дальних не меньше, чем близких.
   Радость прибывает под шатром ливанского кедра. Тень и смолистый запах. Ни сплетен, ни укоротов, на доброжелательность всё это тянет.
   В групповой радости есть детский оттенок. Всё начинается, как в детском саду, с зарядки. Проводит её настоящий профессор. Аристократ. Красавец, с бровями-полукружьями, сросшимися, как у индийской дивы. После растяжки позвоночника любимое "Взбодримся!". Расслабленными кистями по головам, звук робкий, царапающий, кто же будет себя лупить по башке со всей силы? По щекам -- уверенней, но тоже...Ухают грудные клетки. Животы словно барабаны. Но звонче всего и радостней почему-то звучат колени. Мы вместе, мы бодры, бодры, бодры! Спасибо, доктор!
   И дальше катится "сектантская" обработка. Медитация. "Вдох через пальцы рук, выдох через пальцы ног", "Улыбнитесь диафрагмой", "Сожгите все свои проблемы в белом пламени". Странно как-то. Но стоит только войти в систему странных понятий, и они обжиты. Словом, к приезду Шломо все расслаблены и открыты.
   А уж когда появляется Шломо...Когда появляется Шломо...Глаза у него спокойные и светлые. Он говорит, и еще больше захлёстывает радость. Чопра, Ошо, Барт, Пушкин и Блок, Тора и Евангелия, Ван-Гог, Пруст, Мамардашвили -- Шломо не ограничивает себя, выбирая материал для обсуждения. Радость движения к смыслам существования...Его не может заменить ни одна книга. Радость -- ты на пути к истине. Пусть ты плетешься, но Шломо-то хорошо идёт вперёд, и это так...безусловно. Ни разу никто из группы не споткнулся о ложь-игру, о попытку управлять чувствами-мыслями. Шломо со всеми, он тоже в поиске, просто он первый. И потому все, кроме того, что обращены друг к другу, еще притянуты центростремительной силой к мужчине за столиком. Шломо можно было бы звать Учителем, и даже Пастырем, если бы сам он не просил считать его просто проводником чьих-то слов, чьих-то мыслей и чьих-то идей. Чьих?
  
   РЕГИНА
  
   На голову каску, на лицо маску, на грудь бронежилет. "Жизнь есть способ существования"...Нет, другое, тоже марксистское: жизнь -- борьба. " Лищь тот достоин свободы и жизни, кто каждый день идет за них на бой"...Это Гётё. Он-то знал...
   Боец невидимого спецназа Регина давно создала состояние, которое по утрам натягивала как невидимый камуфляж. Прорваться. На всех направлениях дойти до упора. Только так можно ощутить упругую радость существования.
   В Москве она разминалась на стоянке такси у Савеловского вокзала. Выхватывала тачку, не глядя на вялую очередь. Вот так подбежать, выскочить откуда-то сбоку, чтобы яркий расписной шарф отстал от движения, рвануть дверцу и услышать вслед возмущенное "почему-у-у?"
   В Израиле лучший полигон -- российское консульство. Ни разу она не стояла за визой с ночи, как все. В свободный от дел день приезжала утром (не ранним). Мимо, мимо томящихся и безропотных. Охраннику у входа: "В туалет", и сим-сим открывался, и она уже внутри, и быстро находила уборщицу, которая за малую мзду давала ей номерок. Однажды тетку не обнаружила и новую не уговорила. Долго стояла на узком балконе кафетерия, пытаясь понять в отражениях стеклянных витрин систему работы чиновников. А когда поняла, врезалась. Получила визу.
   Она шла назад к автобусу мимо льготников-неудачников, мимо мамаш с младенцами, инвалидов-колясочников, пергаментных старцев на складных стульчиках. Все прочие из очереди давно разошлись -- безнадёга.
   Нет, она не ставила перед собой масштабных задач. Но разве легкими были те, что решала? Совершив алию, не стала убирать виллы. И ухаживать за старухами не пошла. Агент по продаже бытовой техники. Психолог. Купит эта интеллигентка соковыжималку на последние? Пусть только задумается. И тогда -- напор. Напор. Еще напор. Ей удавалось то, о чём другие не мечтали.
   Главное не результат даже, а направление действия. К жизни. От мира идей в мир фактов. От "расслабленной" -- так она звала мать, к женщине деловой и удачливой.
   --Адью, -- кричала она, уходя из дому. Смахивала с лица взгляд прекрасных, внимательных и жалких материнских глаз. Белая склера и черный зрачок во всю роговицу. Черная обводка ресниц. В детстве Регина любила накрывать эти глаза ладонью -- два махаона. А после целовать тонкие синеватые веки.
   Неладное она почувствовала лет в двенадцать. У сверстников мамы варят суп, мамы покупают пальто, шапки и учебники. Им в дом что-то приносил отец, живущий в Сокольниках с чужой тётей и чужим мальчиком. Хозяйство вела низкорослая деревенская женщина Зина, знавшая всего несколько слов, но умевшая считать деньги. Деньги ей давал тоже отец-профессор.
   Однажды, провожая его до метро, Регина спросила:
   -- Папа...а мама...Что с ней?
   -- Не знаю, не знаю. Может, я виноват, но жить с ней невозможно.
   --Я живу.
   --Бедная...
   --Она всегда так ...? На диване?
   --Не совсем. Она была очень способным критиком, но...Что-то с волей.-- Они шли молча, а после отец продолжил: -- Тут еще... Коллега, друг даже, намекнул, что из-за пятого пункта ей не следует заниматься русской литературой "с черного хода". Мол, Достоевский, это наши, русские изломы.
   --А ты защитил её? Ты, русский...
   --И так всем было ясно, что она "высвечивает темные стороны Фёдора Михайловича", не злорадствуя. Но тут у неё появились странности. Кто знает, где болезнь, где норма. Я не могу отправить её в дурдом.
   И Регина не могла. В какой-то момент стареющую женщину она просто записала в младенцы. Сын и эта расслабленная на равных. Только сын рос и менялся, а мать многие годы повторяла одно и тоже: её право заниматься тем, чем хочется. То есть великой русской литературой. Лежа. Не выходя из дома.
   Как ни странно, специальность Регине выбрала мать. Еще в отрочестве читала ей Розанова, Леонтьева, Бердяева, Шестова, Айхенвальда, Комаровича. Нет, не идеи впитала девочка, идеями жила мать, загоравшаяся от всякого удачного их сопоставления в статьях. У Рены же в невидимой шкатулке копились остовы мыслей, философских систем и социальных позиций классиков золотого века Толстого и Достоевского. В школе эта неестественная четкость подходов была объявлена талантом. Медали, олимпиады, отец -- директор исторического НИИ и член-корр. Всё вынесло её сначала на филфак МГУ, а после в институт мировой литературы. Защита диссертации (что-то о Ницше и Достоевском, наговоренное матерью), удачное замужество (деловой, умный, скучный до бесконечности Олег). И слово, данное себе: никогда не оживлять скелетики в той шкатулке.
   ...Что позвало её из прохладной квартиры под злое солнце июльского Ашкелонского ? На улицу, исполосованную тенями по выбеленному асфальту? Прогуливаться среди субботнего дня ей никогда раньше в голову не приходило. Но странное беспокойство возникло вдруг на фоне дремотного гнезда...Олег спал после тяжелой недели, сдав только вчера дорожную развязку и получив деньги, которые в Союзе назвали бы премиальными. Сын ушел к другу с томиком психотестов. Мать, как всегда, лежала на диване в ночной рубашке и на сей раз пыталась втолкнуть в Регину не совсем уж банальную мысль, что литераторы серебряного века заменили мировоззрение мирочувствованием. Она страницами цитировала Цветаеву. Можно бы и послушать. Но что-то требовало от Регины -- иди!
   -- Адью!
   Регина шагала в сторону Мигдаля. Там на пешеходной улице есть каменные скамьи вокруг деревьев. Присела в тени. Отсюда и высмотрела группу. Ливанский кедр, темная дверка, манящая прохладой... Кондишен. Она зайдёт и охладится.
   -- Вы от кого? -- спросил её мужчина, расставляющий пластмассовые стулья.
   -- От себя...
   -- Макс, что за вопрос? Всякий может...-- Женщина в синей шелковой тунике явно пользовалась авторитетом.
   -- Да, мы вам рады. Вам объяснили, что мы не придерживаемся какой-либо одной религии? Философия существования...
   "Привет от расслабленной. Мимо жизни"...
   -- Я к этому готова.
   -- Принцип общения -- терпимость.
   -- Разумеется.
   Первый взгляд на группу, мгновенное сканирование. На предмет клиентуры. Нет клиентов, все не целеустремленные и навсегда равнодушные, что, где, когда можно что-либо хватануть по дешевке. Теперь на предмет романов. Регина время от времени заводила сердечных друзей. Мужикашки не плохие, спортивные, но не хозяева жиэни. Энергия есть, но не та...Как ни странно, только болезненный, искривленный туберкулезом, с чахоточными розами на впалых щеках Учитель (так она про себя назвала Шломо, сидевшего за столиком против группы, как за кафедрой) вызвал у неё всплеск интимных ощущений. С таким хорошо поболтать при свечах, за кофе или распить бутылочку. Дальше воображение споткнулось. Поцелуй?
   Ну, а женщины явно вырвались из одиночества. Вон та, в клеточку-полосочку расстаралась. Считает дурында, что ухоженность что-то значит в этих делах. А та, что рядом навеки затуманилась -- берегись , мужик, занудства и скуки.
   Между тем, занятия началось с небольшой зарядки. Не без приятности Регина размяла все мелкие косточки на руках, проверила на эластичность мышцы икр и предплечий. Дальше шла медитация. Насторожилась. Все эти выходы из тела невзлюбила еще в Москве. Но здесь особой фанаберии не наблюдалось. Просто с помощью воображения гоняли энергетические потоки вдоль позвоночника и по рукам-ногам. Ладони и ступни горели, и вся она стала непривычно пластичной, гумми. "Как в секте,-- подумалось ей, -- на такой физике легко внедрить любую мысль". Ну, её-то не запрограммируют! И вообще ей всё это до лампочки.
   Но когда Шломо объявил тему обсуждения, Регина мгновенно напряглась. Она даже подпрыгнула на стуле: её дела! В десятку! Они будут говорить о...желаниях. Разве не выбрала она именно желания мотором движения вперед и прямо? Вечный двигатель -- превращение капризного "хочу" в цель. Есть люди афёры, которые ощущают остроту жизни в минуты опасности. Есть экстремалы, которые придумывают перелеты на парашюте через Ламанш и смертельные трюки перед камерой. Она приучила себя желать в пределах обычного разумения. Но желания для неё -- горючее.
   Но то, что она услышала, было совсем не об этом.
   -- Любое ваше желание может и должно сбыться, -- вещал Шломо. (О! О! Так и есть, она знала -- должно). Нужно только очень осторожно вступать в отношения с пространством. Вы замечали? То, чего вы хотите больше всего на свете, редко приходит.
   -- У кого как, -- громко прокомментировала Регина.
   Никакой реакции.
   -- Мы знаем, что мысль воздействует на мир, да? Сильная, подкрепленная
   чувствами, просто вдвигается в реальные сферы, грубо искажает пространство. Ваше страстное "хочу" создает матрицу и живёт своей жизнью. Новый приступ желания... Но "хочу" уже есть. Оно становится помехой, пространство не повторяет само себя. Помните картинку в детской книжке? Медведь стремится достать подвешенную на веревке бочку с медом. Желанная бочка раскачивается и бьёт по нему. Желание, осуществившись в себе, работает против вас, перекрыв доступ к миру причин.
   -- Что прикажете делать? -- нет, Регина не собиралась молчать, ей было что сказать этим притырошным.
   -- Современные мыслители -- Чопра, Чришенмой, вслед за мыслителями прошлого, учат желать... не желая. Осознали желание и...отпустили. Все вы знаете ту особую внутреннюю тишину, в которую человек может выйти, отрешившись от мелочей повседневности. Состояние высшей сосредоточенности и полного отсутствия пустых иллюзорных мыслей. Если вы достигли его, значит, вы вышли в поле чистой потенциальности, туда, где возникают причины того, что вскоре случится в нашем мире. Здесь вы можете посеять мысль о желаемом. И она будет расти и работать всё то время, когда вы будете в повседневной и бытовой жизни стремиться к успеху. Это, кстати, непременно -- ваша работа совместно с пространством. Смешно жэдвть у моря погоды. Хотя иногда помогает и просьба. Молитва.
   Регина улыбалась. Улыбалась насмешливо и снисходительно. Презрительно. И Шломо спросил её:
   -- Вы не согласны?
   -- Все свои желания я осуществляю немедленно. Не мысль, а воля решает. И сила. То, что хочу, имею.
   -- Я думаю, дело в том, что мы ведем речь о разных желаниях. Я говорю о человеческих. Есть ведь простые, как инстинкт.
   -- Почему же? Работа, замужество, любовь.
   -- Любовь? Вы уверены, что любите и вас любят?
   Что-то в ней споткнулось (Олег -- любит? Она любит мужа?). Но она давно ответила самой себе: те романтические бредни, которые прививала ей мать с помощью великой русской литературы, не сбылись. Как не сбылись детские мечты о славе, накрывавшие её при виде бегущих по небу облаков. Но это ведь так, тьфу...
   Однако Шломо, судя по всему, вёл речь именно о таком, неопределимом в обычных понятиях.
   А лицо его было прекрасно. Глаза светлые-светлые, ласка и покой. Ей никогда не нравились брутальные мужчины, такие как Олег. Этим лицом хотелось любоваться.
   ...Она возвращалась одна. Все быстро разошлись небольшими стайками, не проявив к ней интереса. Это задело. "Желать, не желая"...Чушь...Выйти сознанием туда, где мысль оставляет отпечаток...Вдруг вспомнилось. Один МНС из гениев в институте мировой литературы однажды сказал ей: "Видел вас во сне". Она чуть не спросила: "В какой позе?", но решила не смущать мальчика не от мира сего и просто глянула вопросительно. "Вы идете, и каждое ваше движение оставляет оттиск на восковой ленте". Боже, ну почему к ней липнут все эти нравственные императивы и мыслеформы? Жить, просто жить, получая удовольствие от самого существования! Жить -- значит, желать. Она покажет (кому? им? себе?), что значит желать и добиваться. Прислушалась: чего ей хочется? За хвост удалось схватить лишь вялое хотение водной прохлады, мокрой зелени и одиночества. Пусть будет так!
   Интернет предлагал и Лондон и Париж, и Рим. Но она выбрала Балатон. Венгрия, провинциальная, но всё же Европа, а, значит плюсом к озёрной воде будет комфорт. Авиабилетов в интернете не было, Рена помчалась в Бен-Гурион, и , конечно же схватила на завтра горящий.
   Прощайте, голуби, на две недели, сказала домашним.
   -- Мама, я тебя не прошу варить суп. Бесполезно. Но хоть ешь тот, что сварит Олег. Нет, книг привозить не буду. Здесь всё есть. Дорого? Купишь меньше.
   ...-- Кто в Шиофок? Кто в Шиофок? --по-русски зазывал шофёр небольшого автобуса. Он же за чаевые взял на себя обязанности гида и трепался всю дорогу. Что по седьмому шоссе до южного берега Балатона от Будапешта всего час (такие теперь дороги!), что Балатон -- это 600 квадратных километров водной глади (море, просто море), что в Шиофоке жил Кальман и сегодня много харчевен, где поют и танцуют цыгане, зовутся трактиры чардами. И что-то про подъём экономики бубнил водитель. По обе стороны шоссе тянулись желтые поля, обработанные, в порядке, но по каким-то неуловимым признакам было ясно: не Франция, и не Германия. Разве она желала попасть в безупречную цивилизацию? Из окошка видела жаворонка, купается в бездонном небе. Всё верно!
   Но запах в автобусе... Обернулась. Прямо за ней нацмен. Не Кавказ и не Средняя Азия. Скулы и блестящие черные глазки под нависшими глазками. Из малых северных народов.
   Шофер не зря говорил о капризном нраве озера. Две ракеты, красная и желтая, прочертили синюю плоскость неба.
   -- Это предупреждение. Буря.
   -- Откуда? -- не поверили отдыхающие. Солнце светило вовсю.
   Но уже через минуту громыхнул гром, и к отелю бежали под ливнем. Регина сняла босоножки и ступила в бурный поток. До холла добралась первой. А вот нацмену не повезло. Наверное, он не очень часто ездил в автобусах, потому что сначала смешно завис на подножке, а потом скользнул в лужу лодочкой, пройдясь по дну и пятками, и спиной, и головой. Все охнули, но пострадавший не смутился. Отряхиваясь от воды, приговаривал:
   --Эх, Вася, слаб стал, стар стал. В конторе спортился. Говно стал. -- Подумал, что-то вспоминая: -- Да и был говно.
   Рена увидела его лицо близко...Совсем еще молодое. Детское даже, беспечальное. Он походил на какого-то симпатичного зверька. На енота, что ли?
   Пока оформляли заезд, все ржали, расспрашивая Васю, кто он, что он. Переодевшись в туалете в спортивный костюм, тот отдал свою мокрую пару горничной, убедительно приказав почистить.
   -- Вася -- начальник, -- объяснил любопытствующим. -- В поселке самый главный, и жестами показал, что за него голосовали, опуская бюллетени в урну. -- Звоню в аэропортку, спрашиваю: самолеты готовы? Готовы, куда вам, Василий Семенович? А, никуда. Проверяю. Звоню в гараж... Нет, никуда не еду, чай пью Проверяю. И еще Вася жалел, что не дали ему билет до Будапешта бесплатно, как дали бы до перестройки.
   ...Рена спала. Сон валил её. Какой-то морок, он не давал ни свежести, ни мыслей, ни сил. Где она могла так устать? Вроде не тратила себя ни на что, неужто так дорого стоит победная походка? И...никаких желаний. Она знала, что можно утолить голод, похоть, но что можно прекратить движение, потеряв близкие бытовые цели...Её способ жить казался таким надежным.
   Вечерами в салоне метались и голосили общипанные цыгане из России. Совсем неплохо заводил публику довольно известный народный ансамбль, но она не досиживала в зале до конца. На пятые сутки ужаснулась. Что происходит? Девять часов, а она, как старуха-пенсионерка, дремлет в одинокой коечке. Приказала себе встать, хватанула за буфетной стойкой бокал коньяка и тотчас же выделила среди артистов ансамбля красивого парня. Певец и танцор. Сладкий. Её тип, женственный и порочный. Глянула на него откровенно. Увидела в близком зеркале, что может позволить себе это --красива яркой, бросающейся в глаза красотой. Зелёные глаза, пухлые алые губы, для чистого лба обрамление из черных волос. Парень откликнулся. И было, в общем-то неплохо, если бы не дурацкие голубиные стоны и охи. Слов он, слава Богу, не произносил.
   Вечерами шли в буфет. Пили коньяк, каждый платил за себя. После пару часов проводили в её номере, почему всегда в её? А после...после она спала
   Первое "хочу" заявило о себе, когда она вышла прогуляться по Шиофоку. Магазины жались друг к другу, иногда позволяя втиснуться меж собой чарде. Всё было завалено барахлом, поддельными джинсами, дешевыми сумками, ремнями, шляпками. И надо же ей было напасть на антикварную лавку. Всё пыльное, ненужное, но один "экспонат" гипнотизировал: ожерелье из речного жемчуга. Тут же рядом лежал жемчуг японский, вполне современный, выращенный в морских раковинах природным способом. Натуральный, можно сказать, а как штампованный -- гладкий, ровный, блестящий открытым блеском. Его покупали. Рена и сама, напрягшись, могла бы себе позволить (хотя цены были рассчитаны на иностранцев-толстосумов), но ей он был не нужен и даром. А вот речной... Он светился таинственно, матово отливая розовым и зеленым, усиливая свежую розоватость кожи и прозрачную зелень её глаз.. Подобранные одна к другой по размеру, жемчужины все были разными. Секрет классической красоты -- разнообразие в единообразии. Но цена!
   На что она надеялась, прося взаймы у попутчика-любовника 200 долларов? Десятая часть нужной суммы...Просто по привычке сделала первый решительный шаг цели. А там видно будет, сложится, приложится, и разве она не стоит такой малости?
   Какими жесткими, старческими, стали черты красна молодца.
   --- Облезешь!
   -- Что это значит, Лёша?
   -- А то, что дама в твои сто лет не должна косить под путану. Мне любая девка даст даром, еще приплатит.
   Это было что-то новое. Она подставилась, просчиталась. Нужно было усилие, чтобы вернуться в своих ощущениях к исходному: она красавица, умница, ей 38, и она всегда добивается чего хочет. Жлоб-танцор, ничтожество, жеребец, неуч, исчезнув из номера, оставил в её уютном временном жилище нечто. Словно липкая паутина на лице. И эта первая мысль поутру: случилось что-то противное. И всё это смыть может только победа, осуществленное желание. То самое жемчужное ожерелье на её шее.
   Она собиралась к завтраку. Никакой фиксации на унижении-- пустяк. С приверженцем безопасного секса, конечно, покончено. Но почему не улыбнуться ему улыбкой женщины, знающей себе цену? Улыбнулась. Образ все тот же: одета небрежно интеллигентно, нечаянно сексуально. В сереньком, но юбка так и льнет к чему надо. Она -- в единственном числе среди всех этих грудастых, с кровавыми губами, в диких шалях. Ломкая, хрупкая, нежная и ...многознающая.
   Но главное, она вышла из спячки. Смыть обиду! И жемчуг ей кто-нибудь купит. Она даже знала, кто.
   Робкий "чукча", сорокалетний старец-ребенок. Был он и робкий, какой-то смущенный и одновременно очень разговорчивый. Его пришептывающий говорок она слышала то здесь, то там. Оказалось, он вовсе не "чукча", а вогул из Ханты-Мансийска. Был вызван в северную столицу на форум малых народов, и заодно решил проехаться в Европу, когда еще вырвется издалека?
   Как-то перед концертом ""чукча"" показал отдыхающим игрушку-сувенир.
   -- Моя жена любит смеяться. И я любит смеяться.
   Смеялся он до слёз над пластмассовым бурым осликом с приштампованной корзиной на спине. В корзину "чукча" высыпал пачку болгарских сигарет.
   -- Хочешь курнуть? -- захлёбываясь от смеха спрашивал ""чукча"" то одного, то другого. И, получив согласие, дергал ослика за уши. Ослик поднимал хвост. Из-под хвоста плавно выходила сигарета.
   -- Где купил?
   -- Здесь, в Шиофоке.
   -- Дорого? -- расспрашивали его.
   -- Двадцать долларов.
   -- Ты дурак?
   -- Зачем дурак? Я любит смеяться, жена любит, дочки любят.
   -- А деньги твоя не любит? Вот так, на ветер бросать...
   -- У нас этого много. Вот...зеленые. -- Вася вынул из внутреннего кармана мятого пиджака, так и не отглаженного толком после купания в луже, толстую пачку долларов.-- У нас нефть. У нас олигарх. Я -- начальник, он мне платит ,--"чукча" был хорошо пьян. Он рассказывал о каких-то дворцах культуры, о трассе для биатлона в далёкой тайге, а сам смотрел на неё, Рену. Его маленькие глазки вспыхивали тонкими лучиками.
   Пока Рена ходила в буфет с молодым красавцем, "чукча" вращался на расстоянии. Но как только она присела у стойки одна, на соседнем вертящемся стуле объявился он, Вася.
   Представитель малого народа выглядел безобразно. Мятый костюм, галстук двадцатилетней давности с пальмой, и тупоносые зимние ботинки, которые он поджимал под круглое дно стула, будто сидел в своем чуме у костерка. Но платить он Регине не дал. И купил большую коробку шоколадных конфет. А еще в тот же вечер повел её в ближайшую чарду, где кормил острой, безумно дорогой венгерской ухой и слоёным пирогом. Тянул танцевать что-то огненное и так рьяно бросал цыганам доллары, что Регина поспешила увести его "домой".
   На другой день будто бы для того, чтобы отдариться, она повела его по торговой улице. На её презент -- дешевый брелочек, он ответил по-мужски.
   -- Выбирай. Что твоя видит?
   Она внимательно рассматривала витрины, восклицая то и дело:
   -- Какая красота!
   Вася храбро кидался платить, но она твёрдо отказывалась. Еще не время, Васе надо созреть.
   Теперь они часто гуляли по Шиофоку вдвоем. Странная пара: изысканная, усталая интеллектуалка и мужик из недоцивилизации. В гостинице она ловила на себе злые взгляды. Бабы громко шипели вслед: "стерва". Рена отметила, что со времен её отъезда в Израиль нравы в России стали суровей.
   Иногда Регина журила Васю, так, мол, можно и протратиться. Кстати, какие наказы дали ему его женщины? Кримплен с люрексом? Кримплена уже давно нет, есть полистер и район. В Ашкелоне она бы ему накупила их тонны за копейки, но и здесь это добро не дорого. И он, конечно, переплатил за два сине-звездных отреза.
   Она говорила, а он смотрел на неё и смотрел.
   -- Какие у тебя ручки... Ма-аленькие...
   -- А у твоей жены?
   -- Как у медведицы. Во лапа! Ей сила была нужна. Поднять рыбину или оленью тушу ...
   И снова дергал ослика за уши, и снова тот ронял из-под хвоста сигареты.
   -- Твои женщины курят?
   -- И ночь, и день.
   -- Тогда хороший подарок. А я не люблю, когда курят.
   -- Моя больше не будет, -- самоотверженно обещал Вася. Да уж, да уж. Кроме сигаретного, ещё столько запахов в поселилось в его комнате.
   -- Ты жил в чуме?
   -- Жил. Теперь бетон, тут, тут, тут,-- показал на все четыре стороны. -- Зимой холод, а костер разводить нельзя. Дочь ходит в дом культуры в танцевальный кружок, там тепло. Я в конторе.
   Рена смеялась. Он был даже мил, этот дикий мужик. Что-то детское...После наглого красавца... Если бы не вонь. Запах мужского немытого тела мешался с запахом табака и чеснока.
   Он не лез к ней, но на какой-то, еще неясный случай она попросила его принимать душ. Вася был в шоке. Он мылся. Всего три дня назад. И в озере плавал. Как снова? А это? Он провёл ладонью по щеке, и Регина поняла, что вогул дорожит своей кожей, боится её смыть. Но на следующий вечер в её каюту он пришел с влажными волосами, промытыми и спрыснутыми хорошим одеколоном.
   С чесноком всё было сложнее, потому что его Вася не ел, а ел с детских лет черемшу. Пропитался ли черемшой костюм или вошла она в кровь и плоть, трудно сказать. Но когда Рена высказала неудовольствие, Вася показал свои ровные белые зубы и откровенно не одобрил её, слабые и серые. Да-м...Придется потерпеть. И Регина осознала, что план готов, и что она уже идёт по пунктам.
   Он смотрел на неё, как пёс. И как пёс, обожающий хозяйку, готов был на всё. Была она для него богиней с небес. Вот он рассматривает её часики и кольца. Тепло, тепло, горячо даже --завести разговор о жемчуге? Нет, еще рано.
   Только когда он принес ей ослика, поняла -- время.
   --Тебе. Твоя, твоя, -- весь светясь, совал он ей сувенир в руки. -- Сделай пук.
   Регина дёрнула за уши, ослик выдал очередную сигарету Смяла, бросила в корзину.
   -- А как же твои? Жена?
   --- Вчера не было осла, завтра не было. Скажу, потерял.
   И деньги пусть потеряет. Прямо сказала:
   -- Игрушку не надо. Хочу бусы. Из магазина.
   ... Вася сразу вынул толстую пачку зеленых, от которой осталось всего две бумажки. Можно и не застёгивать внутренний карман на большую английскую булавку. Но Регина застегнула сама, под презрительными взглядами продавщицы сильно и нежно коснувшись ладонью клетчатой рубашки. Заслужил. И тут же отшатнулась. Ну и дух!
   Ожерелье было прекрасным. В бархатном, чуть потёртом футляре, для него изготовленном (1903 год, нашла она дату на крышке внутри), оно смотрелось потрясающе, бликовало дорогими матово-розовым и матово-зелёным оттенками. Русский речной жемчуг. Кто-то завёз его в Венгрию из России. Кто? Когда? А, не всё ли равно? Надо носить, иначе жемчуг умрёт, вспомнила Рена. Бусины так и льнули к здоровой смуглой коже, выхоленной дорогими кремами Мёртвого моря. Регина увидела, как сглотнул волнение её милый "чукча". Не сейчас. Он не наглел. После, после.
   В ту ночь Регина заснула, как человек, довольный собой. Но в предрассветной полутьме проснулась с мыслью: надо расплатиться. Обмануть "чукчу" всё равно, что обмануть малого ребёнка. Вася ушел вечером как всегда, не посмев приставать, но детские глазки ели ее, и смуглые щеки горели, хоть зажигай спички.
   Чем быстрее, тем лучше! Неопределённых ситуаций она не терпела.
   Встала, накинула голубой халатик, Поскреблась в комнату 25. Вася открыл так быстро, будто стоял за дверью. Трусы на нем были семейные, из линялого синего сатина, но тело оказалось плотным и в плечах красивым, не хуже, чем у танцора. На ноги она не смотрела.
   То, что она обычно получала с трудом, со стараниями, случилось неожиданно быстро и легко. Если бы Вася не ошалел, если бы он не искал её губ, глаз, шеи снова и снова, она бы повторила. Но ей пришлось-таки сталкивать его с себя, бултыхаясь в чесночных волнах. Хорошо, что она пришла в его номер. Этот запах не вытравишь, думала она, смывая под душем прикосновения и сперму.
   ...А Вася не просто влюбился. Он обалдел. Он полюбил ее униженной любовью. Вечерами она не пускала его к себе, а утром обнаруживала дремлющим под дверью на кресле или на ковровой дорожке.
   -- Это зачем? -- спрашивала раздраженно.
   Вася бормотал, пришептывая, то, что говорили ей когда-то другие мужчины. Такого у него не было. Он не может без неё. Вася даже нашел поэтическую метафору: та ночь -- как на ягеле, самом мягком в мире. И вообще он готов на всё.
   -- Нет.
   Как-то он, совсем как средневековый рыцарь, бухнулся на пол в коридоре и стал обнимать её колени.
   -- Нет! -- рявкнула она со злобой. Ей и так надоело ловить на себе насмешливые взгляды русских баб а , не дай Бог, увидят такие страсти...-- Никогда. Пошёл прочь, дурак!
   Вася ушёл и снова вернулся , притащив ей синий отрез.
   -- Дурак! Не надо мне от тебя ничего!
   И Рена вынесла из комнаты бархатный футляр.
   -- Отдай своей медведице.-- И тут она увидала, как серо бледнеет смуглое Васино лицо. Жемчуг был той ниткой, который всё-таки связывал их.
   -- Нет. Это твоя. Это там не нужно. Дай я...-- И Вася быстро, как оленя петлей, обвил её шею ожерельем. -- Я не буду. Я уеду.
   ...Из отеля они вышли вместе. Регина свернула к пристани, чтобы на пароходике добраться до Тихани. Аббатство, костел святого Балоша, прекрасные вина., словом обычная экскурсия. Не то, чтобы очень хочется, но почему бы и нет? Васина цель -- автобусная станция, дальше Будапешт, аэропорт. Но он поплёлся за ней.
   -- Провожу.
   С палубы Вася выглядел затерявшимся в мире ребенком. Зимние ботинки и брюки, заправленные в них, открыли рахитичную кривоногость. Кепарик, в руке старый рюкзачок, провисший почти до земли... "Да, герой-любовник". Впрочем, почему она его жалеет? Разве было у него что-нибудь в жизни лучше, чем эти дни на пароходе? Приедет в свой блочный холодный чум и будет вспоминать до последнего вздоха тонкорукую усталую принцессу. Нормальное приключение Парню повезло, повезло. Прощай, чудило!
   Трап убрали, пароходик закачался, Рена помахала Васе рукой. Не отвечает, застыл как соляной столб. Рука коснулась шеи. Рванула ожерелье. Бусины брызнули в разные стороны. Несколько жемчужин зажала в кулаке. Разжала за бортом. Со старой вощеной нитки жемчужины скатывались за борт. Кап-кап. Впрочем, как они достигали воды, она, конечно, не слышала.
  
   ШЛОМО
  
   Босыми ногами он стал на стол, покрытый клеенкой, поднялся на цыпочки и открыл форточку. Холодный воздух ударил в лицо, а после он услышал какое-то шевеление, кто-то невидимый и огромный ворочался под горой, на которой стоял дом....
   Вернувшиеся из кино родители не заметили, что Солик не спит. Они говорили об актрисе Раневской и о том, что вот-вот на Иртыше начнётся ледоход. А утром соседи на кухне и в подъезде сообщали друг другу: река пошла.
   ...Солька свернул с привычного пути -- школа подождет, а треск и грохот в низине звали: иди и смотри. Взбесившаяся река залила улицы, перекрутила и сорвала мост в устье Омки. Будто страшный зверь, лёжащий на спине, поднял он к небу бетонную лапу-опору. Льдины сталкивались, догоняли друг друга, наползали одна на другую, образуя заторы. Вода билась о них, выплескивалась на берег, и мальчик бегал за волнами, как бегают за морским прибоем. Ноги он, конечно же, промочил тут же, но домой не пошел. И даже шапку снял, а ворот расстегнул, когда солнышко поднялось повыше. Оно разом преобразило всё, заставив сверкать слежавшийся снег и очертив синим медведистые торосы.
   Солик сел на мокрое, вынесенное рекой бревно и стал смотреть на могучее движение. И тут случилось что-то непонятное. Мир вдруг оглох, может быть, он даже замер. И в странной этой неподвижности мальчик растворился. И всё есть, и ничего нет отдельного, и всё перешло в поток, и только потом он вернулся к себе, будто вынырнув из глухой глуби.
   Дома он положил на горячую батарею заледеневшие носки, варежки, чтобы высушить до матери. А к вечеру у него поднялась температура и он ухнул в небытие.
   Там он был долго, потому что пришел в себя, когда за окном уже во всю праздновала свой срок весна, и форточка была открыта, и муха жужжала у лица.
   На неверных ногах пошел на кухню и прислонившись в притолоке, спросил:
   -- Мама, что это было?
   -- Ты болел...Воспаление лёгких. Крупозное. Двустороннее.
   -- Я не об этом.
   -- О чём?
   И Солик понял, что нет у него слов, чтобы рассказать о беззвучном пространстве, втянувшем его, о голосе, который он слышал в жару -- он вздымался ввысь ступенчато и ритмично.
   Отныне у него есть мир, в который другим вход закрыт.
   Внешне он жил так же, как все. Разве что труднее многих. Из-за болезни. Мать считала, что туберкулёз у него начался после ледохода. С чего бы ухоженному, заласканному еврейскому мальчику цеплять проклятую бациллу? Не ослабей он от страшной простуды всё бы шло, как шло. Если бы не ТБЦ...
   Если бы не ТБЦ... Из-за ТБЦ мать ушла с хлебной бухгалтерской должности в тресте столовых. Отец, напротив, взял в школе кроме математики труд и физкультуру, работал в две смены и дома появлялся лишь к ночи. Семейный быт развалился, Солька часто уезжал из уютного гнезда Вместе с матерью они маялись в казенных домах -- то лесная школа в Чернолучье, то санаторий в Евпатории, тогда врачи еще надеялись на целебный воздух.
   Время от времени с ним случалось то самое, блаженное. В лесной школе оно посетило его поздней осенью, когда небо набрало пустой сини, а ветер -- родниковой прохлады. Солька лежал на веранде в спальном мешке. Ничто не теснило грудь и у правого плеча не болело; он, не отрываясь, смотрел, как движутся над ним золотые березовые листы. И когда все мысли ушли, болтовня ума стихла, внутри образовалось бесконечное пространство, ставшее одновременно и внешним.
   В Евпатории с пляжа к высокому окоёму его увело бликующее море.
   Однажды Солик догадался, что может и по своей воле уходить в загадочный мир. Вневременное состояние можно вызвать. Засыпаешь и слушаешь музыку. Надо остановить в себе мельтешение никчемных суждений, прервать в уме мелкие диалоги-споры кого-то с кем-то о чем-то или о ком-то, и тогда в гулкой тишине можно подойти к сути самого важного, познать то, что не схватывает разум. Останавливая натужную мозговую работу, он несколько раз приближался к грани, за которую можно выпасть в ничто, в смерть. Пугался, судорожно возвращался к себе, к жалкой, бессмысленной жизни, не очистившись и не коснувшись Абсолюта...
   Через много лет Шломо овладеет искусством медитации. И поймёт, как были опасны мгновения, когда душа готовилась покинуть юное тело и, неподготовленная, пуститься в бескрайние путешествия. И во сне, и во время медитации случается: сущность и оболочка разъединяются навсегда. Умирать он не хотел. И потому в зрелые свои годы, прежде, чем погрузиться в тишину Космоса, научился привязывать душу тонкой серебряной нитью к телу, как до него это делали все мудрецы.
   Но до этого еще далеко. Получив инструментарий развития, он не имел того, что должно развиваться. Вместо личности -- полость. Ему предстояло жить-наживать себя. Просто расти, в конце концов.
   Просто расти, в конце концов. Он рос, превратясь в пятнадцать лет в "длинного", "долговязого", "вешалку". Болезнь не дала развернуться плечам, придала линиям фигуры и жестам странные изломы. Весь удлиненный, мальчик выглядел нездешне-изысканным. Впалые щеки, запаленные жаром, синие в дымке глаза, волна темных волос. На него засматривались молодые женщины. Их оценивающие взгляды волновали его, выбивали из равновесия. Волнение питало болезнь, болезнь разжигала желания. Перевозбужденным, не имеющим опоры ни в себе, ни во вне, не нарастив духовной силы, входил он в своё шестнадцатилетие. Мог ли он победить ТБЦ?
   Мог ли он победить ТБЦ? Конечно, нет. Туберкулёз дожирал верхнюю долю правого лёгкого. Поддувание не помогло. Итак, -- операция.
   Почему они с матерью остановились в доме лучшего рижского пульмонолога? По праву давнего знакомства или даже дальнего родства? Или всё решили деньги? Родители не жалели на Солькино лечение, зарабатывали, продавали семейное барахлишко. Шломо смутно помнит, что в Латвию они везли старинную шабатнюю посуду из серебра. Укутывали тяжелую супницу в простыни, блюда в наволочки, чемоданы получились неприподъёмными. А назад ехали налегке.
   Но как бы ни было, из пяти комнат в красивом особняке (советская армия не уплотнила профессора по причине его незаменимости) одна временно принадлежала Сольке и его маме. Кроме Лазаря Исаковича и его жены в доме жила Юля. Кем она приходилась хозяевам, Соля так и не понял. Утром она выпивала в кухне чашку какао с бутербродом и уходила на целый день.
   -- Да, учусь. В школе. В десятом классе, -- услышал Солик, как она отвечала на вопросы его мамы. Удивился, что Юля старше его. В ней не было примет девичества. Всё стекало с худенького тела, и платье, и школьный фартук, и вязанная из толстой шерсти пелерина. Противились стремлению вниз только "зализы" на лбу: светлые волосы, прежде, чем упасть челкой, упрямо приподнимались над висками.
   -- Корова лизнула, -- посмеивался профессор, гладя Юлю по легким волосам. Ему явно нравилось это делать, а в Сольке что-то противилось профессорской вольности. Он не знал, что -- ревнует.
   До поры он как бы вообще не видел девочку. Как не видел ничего, кроме книг. Блаватская. Елена Рерих. Безант. Настрадамус. Гурджиев. Он сразу напал на "мистическую" полку в домашней библиотеке доктора, и ошалел. Не один! Не один! Были и есть на земле люди, которые тоже знали о других мирах. Больше того, они умели рассказывать о них, искали иные -- не материальные -- законы и находили их. Ночами мать со скандалом гасила свет над его кроватью, требуя высыпаться, беречь силы перед операцией. Он почти забыл, зачем ехал несколько дней их далекого сибирского города. Книги!
   Книги! О них он и заговорил с Юлей, загрипповавшей и вышедшей днем на кухню, чтобы выпить горячего молока.
   --Вы читали? -- спросил, показав девочке томик Блаватской.
   Кивнула: да.
   -- Ну, и...
   -- Я всё это знала. Всегда знала.
   Как точно она выразила то, что чувствовал и он! Всегда! Всегда это было в нём, а книги только подтвердили то, что не ловится обычной логикой.
   -- И вам не хочется кричать об этом на каждом перекрестке? Говорить людям, что эти авторы правы?
   -- Люди разные. И те, что хотят отстаивать одномерность...-- Ого, отметил
   Солик, да она обо всем думала, и термины у неё есть. И тут он увидел, как мило она засмеялась, коснувшись щекой плеча, прикрытого чем-то мягким и тёплым. -- Объявят сумасшедшей.
   А ему захотелось коснуться языком её выпуклого и светлого лба. Не поцеловать, а по примеру мифической, не существовавшей буренки лизнуть смешные и нежные виски и ощутить солоноватость кожи. И, чего он никогда не ждал от себя, он это сделал.
   В пубертатных мечтах являлись ему женские губы, груди, бедра и прочее и прочее, что он в своём воображении терзал, мял до боли. А тут... Зализы...Он увидел смеющиеся серые глаза и услышал тихое "му!". Она не оттолкнула его, а придвинулась совсем вплотную. Но близко было не тело -- тепло.
   -- Давай полежим, -- прошептал мальчик.
   -- Давай.
   Они легли на её узкую и короткую кроватку, не раздеваясь. И не было ни в нем, ни в ней жадности. Никто ничего не брал, не добивался и никто ничего не давал. Они просто сливались, вжимаясь друг в друга. Сколько прошло времени? Где они были? Что с ними произошло? То самое, что после искали всю жизнь и, не найдя, заменяли обычным: вкусами, запахами, остротой, болью. А, чем угодно! Наслаждение случалось, блаженство -- больше никогда.
   А ведь ничего не произошло, никакая физиология не вмешалась в ту нежность. Нельзя даже было сказать, что она у него первая или что он первый у неё. Но на всю оставшуюся жизнь -- единственные.
   Но с того дня он стал видеть Юлю совсем по-другому. Через прежние линии проступило главное: она каждую секунду была в одном ритме со всем, что её окружало. И что было еще удивительнее, всё стягивалось к легкой фигурке, и она становилась центром любого движения. Однажды из окна он видел, как она, читая на ходу, переходила улицу. Ни единого взгляда на дорогу, всё внимание странице, пальтишко за плечом, прихваченноетонким пальчиком за петлю, и свободный шаг, не спотыкающийся перед снуюшими автомобилями. Машины подстраивались под неё!
   Операция отключила Сольку от Юли. Боль. После страх боли. Тревога -- что будут с ним делать дальше? В нём еще не образовался стержень, который мог бы собрать волю и то, что зовётся духом. Распростертый, беспомощный он был отдан врачам, и сам не участвовал в том, что те делали с его бедным и слабым телом. Он только всё больше сжимался при виде блестящих инструментов и белых халатов.
   Он даже забыл о девочке и удивился, увидев её в палате.
   -- Иди, -- воспалённые губы даже это короткое слово выговорили с трудом. -- Не надо сюда.
   Ему было плохо под любым взглядом. Она пришла еще дней через пять, когда он в теплом махровом халате гулял в больничном садике. Он тогда так и не привстал со скамьи. Накануне на стене корпуса он увидел свою тень."Как Иван Грозный в фильме, где Черкасов"...Весь покореженный, поломанный...Перед небольшим зеркалом в фойе Соля увидел, что правое плечо ушло вниз, перекосив всю верхнюю половину тела. И даже с ногами...одну он теперь слегка волочил. Все эти штучки с поддуваниями, подпиливаниями ребер сделали из него Квазимодо, только высокого и худющего.
   -- Наверное, противно, когда человек...не как все? Ну, нет руки или ноги.
   -- Да, у нас в классе у Раймонда нет вот этого, -- Юля прогнула дугой свой тонкий безымянный палец.-- Не всего даже, одной фаланги, и я ...боюсь, а, может, брезгую.
   И всё. Он больше не выйдет к ней их своей палаты, после не выйдет из комнаты, когда девочка будет пить какао. И станет торопить отъезд. И не простится.
   Его увезут. Как увозят пятнадцатилетних мальчиков. Навсегда. Кто берет в расчет мальчишеские чувства, желания, нежелания? Какие там сложности?
   Какие там сложности? Но через двадцать лет, вскоре после смерти матери он приедет в Ригу. И найдет Юлю. К той поре он научится быть сильным и не считать, что низко опущенное плечо -- самая страшная в мире проблема. Другие дефекты подправит йога. Он не был хорош, но и не был плох. Высокий, спокойный, а, главное, излучающий ровный нездешний свет.
   -- Женат? -- спросила Юля.
   -- И не был. Всё не как у людей, -- говорила мама. -- Хорошие женщины были, жены --нет.
   -- У меня всё, как у людей. Муж, два сына, салфеточки и вот... бока.
   Разве он ждал другого? Отчего же всё так...не так? Он не был готов к тому, что любовь проявится в нём такой болью. Уже в Израиле, увидев ивритскими буквами "Юля" -- аэрозольными яркими красками на серой бетонной стене -- он даже схватился за сердце. Нестерпимо. Хоть бери ацетон и стирай. А тогда, в Риге, разговор тек по стандартному руслу.
   -- Ты помнишь? -- ну, это уже лишнее подумал Соломон. Из плохой мыльной оперы.
   -- Нет, нет, я забыла, -- перебила она.
   Что заставляло его быть банальным?
   -- А зализы?
   -- Их нет.
   -- Совсем? Или причёска скрывает?
   -- Каждый раз прошу своего парикмахера распрямлять специальным составом...Ну, а как со всем прочим, Соломон? Профессия, дом?
   -- Нормально. Но все это не дело жизни. Дело -- то, о чём ты забыла.
   -- А, значит, тебе идёт оттуда. -- Юля неопределенно повела рукой вокруг головы и вверх. -- Это видно. Глаза у тебя стали светлее, в них хочется смотреть и смотреть.
   -- Я только проводник. Впрочем, что тебе говорить? Ты сама знаешь.
   -- И всегда знала.
   И всегда знала. А он всегда знал, что его призвание -- рассказать другим о невидимом и неземном мире, где зачинается и вызревает всё земное. Но как?
   Подступало сорокалетие, а он еще не знал -- как.
   Если бы ему тогда сказали, что он будет вести группу, Шломо не поверил бы. Проводить занятия в определенном ритме и по определенной системе?! Только не это! К этой поре он обрел, наконец, ту степень свободы, которая позволила ему вписаться в прекрасный и пульсирующий мир. Подобно пламени он вспыхивал и гас, прислушиваясь только к себе. То яростный уход в поэзию, в живопись, то фотография, то созерцание. Он выделил часть времени для заработка: еда, квартира, машина, книги, краски. Все прочие часы на выращивание из себя новой особи новой сущности, на расширение познавательных и творческих возможностей. Нелегко ему было на том пути. Даже стандартную ситуацию с Юлей -- "обычное дело, девушка ушла к другому",--приходилось преодолевать вновь и вновь, каждый день.
   И чтобы еще группу? Да зачем она ему? Разве он не уверился к этому времени, что человек может менять только себя? Влиять на кого-то? Врезаться в сплетения людских страстей и амбиций? Смешные политики...Они думают, будто знают, как сделать мир лучше, но каждый мгновенно оказывается заложником собственных ошибок, вынужден гнуться и лгать. Зачем Шломо это даже в микромасштабе? Он вообще не верил в обучение. Учить можно лишь подготовленных, кормить только тех птенцов что открывают клюв. Где он встретит тех, у кого есть свой, пусть пока не осмысленный, неосознанный опыт жизни в зазеркалье? Но он ждал. И всегда знал: группа будет.
   А начиналось с группой всё так.
   У него никогда не было галлюцинаций. И этот голос он не счёл галлюцинацией. Контакт, решил он. Он и проснулся, как ему показалось, оттого, что было внятно сказано "Возьми круг". Не приказано, просто сказано, без особых интонаций. Он бы не смог даже определить, мужским был голос или женским, проник ли он в него извне или зародился в голове, подобно мысли. На той грани яви и сна всё было зыбким. Он долго пытался расшифровать странную информацию, но не смог, пока не встретил Софью.
   ...Они познакомились на автостанции, оба около часа ждали автобуса на Ашкелон, а после еще полтора часа говорили в дороге. Она была старше Шломо. Но выглядела моложе -- худышка, чуть повзрослевшая девушка. Годы проглядывали только в невольной скованности движений, во всём остальном это была женщина в силе, знавшая, что хороша собой. Летящая блуза-туника, смелая, но точная косметика, духи -- ничто не нарушало вкуса. "Какая...безукоризненная", -- подумал Шломо. Он с интересом выслушал её рассказ -- Софья ездила к экстрасенсу, но его советы ей мало что дали. Собирается еще к одному -- в Беершеву.Противно быть каргой, старухой, скрипеть суставами и еле ползать по свету, объяснила она.
   -- Рематизм мышц. Полимиалгия ревматика,-- только диагноз она определила в медицинских терминах. Во всём остальном болезнь свою рядила в мистические одежды.
   К своему ТБЦ Шломо относился всегда вполне материалистически. Когда туберкулез притих, а в Израиле и вовсе сошел на нет, он просто забыл о нем. А до этого...До этого тот был как бы его частью, одним из несовершенств. Софья говорила о ревматизме как о другой сущности, враждебной, решившей сломать её. Начала с того, что болезнь хитро выбрала момент.
   -- После гриппа. Я ослабела...
   Она проснулась среди ночи и не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой.
   -- Представляете? Пока я оттеснила боль на периферию, в пальцы, в ступни, в ладони... И, пардон, доползла до туалета, прошла вечность. Страшная ночь. После больница, обследование. Мне поставили диагноз, дали преднизон. Я двигаюсь, значит, существую. Но эта тварь живёт во мне. Выгонишь её из бедра, поселится в плече. Из плеча переползает сюда, -- Софья плавным жестом холёной руки провела по красивой линии шеи. -- Травишь лекарством, затеет воспаление сустава. Постоянно требуются силы для преодоления. Устаёшь. Должен, должен быть путь избавиться, верно?
   -- Он есть.
   -- Вы знаете?
   -- Я не умею лечить... Но исходя из общих представлений...
   Шломо предлагал считать аксиомой, что всё материальное -- лишь сгустившаяся энергия идеи. Абсолют, Пространство, Космос (дело не в терминах), словно мыслящий океан фантаста Лема откликается на каждое наше внутреннее движение и создаёт матрицы.
   -- Матрицы начинают работать и выдают нам результаты наших мыслей и чувств. Болезнь свою вы сами создали. Вы -- автор. Не сразу, нет, не сразу она прошла через ваше ментальное, ваше астральное тело и достигла физического.
   Из всего этого следовало, что Софья должна найти причину в своих прежних переживаниях.
   -- Сможете? Когда вы заболели? Три года назад? Лучше начать с начала, с детства. С первых душевных травм. Но если не под силу, возьмите хотя бы последние пять лет. Поработайте на себя. Ручка, тетрадка, и все важные события, все кризисы, противоречия...Опишите, посмотрите на всё со стороны, может, что-то поймёте. И тогда...Создадим мыслеоформы, которые разрушат тварь, проникшую в вас.
   -- Вы меня перепрограммируете?
   -- Вы сама будете работать с Пространством. Вы сама дадите ему желаемую программу ( важно сделать это точно). Кстати, вы знакомы с компьютером?
   -- Совсем чуть-чуть. Там, на доисторической, я была одной из армии МНС, томящихся от безделья в бесчисленных НИИ. Я вязала кофточки.
   -- Я объяснил все понятно? В таких терминах? Я ведь компьютерщик.
   " Я ведь компьютерщик, -- писал Шломо Юле. -- Я программист. И, наверное, не самый плохой, потому что востребован в Израиле. Мне хорошо платят.
   После твоего ночного звонка я хотел было сразу вылететь в Ригу. Но что-то остановило. Смерть супруга -- дело очень личное, интимное, как и жизнь с ним. Я решил оставить тебя наедине с твоим горем. Но сам сразу был готов к тому, чтобы предложить тебе всё, что имею. Я могу легко содержать вас всех троих, тебя и твоих мальчиков. Я не знал твоего мужа, но после смерти Андриса вам, скорее всего, трудно с деньгами, он ведь материальную часть брал на себя, и ты никогда раньше не работала "на стороне". Здесь тебе не надо будет вести дом так идеально, я старый холостяк, равнодушный к удобствам, еде, разве что чистота мне нужна, но я могу уборкой заняться и сам.
   Ты поняла, Юля, это предложение руки и сердца со всеми вытекающими последствиями. Я люблю тебя, я могу любить только тебя. Впрочем, ты это знаешь. И всегда знала".
   Юля в Израиль не поехала. И деньги, которые он высылал ей в Ригу, возвращала. Когда он приезжал в гости, принимала подарки лишь недорогие и непрактичные. Цветы. Жила она более чем скромно, подрабатывала экономкой у какой-то родственницы профессора, поселившейся в том самом доме, где когда-то они впервые встретились. От всех попыток возродить былое, открещивалась:
   -- Нет-нет, Соломон.
   Он, признающий право любого на тайну, не стремился узнать и понять почему. Девочка-тайна, будь благословенна, какая есть...Боль жила в нём по -прежнему, но стала привычной, а, значит, терпимой.
   Семьей Шломо стала группа.
   Потребность читать лекции возникла, как ком в горле, только не от горя, а от необходимости высказать нечто. Это не было самоотверженное желание поделиться (хотя и оно тоже) своими познаниями. Это не было чисто эгоистическим стремлением возвыситься, покрасоваться ( такие вещи он уже преодолел). Это была просто необходимость и всё. Как молния возникает, когда в атмосфере пробит ей путь, так и возникла эта необходимость -- говорить. Он уже знал: есть канал, и ему, Шломо, нужно только открыться. По горизонтали -- Ему. По вертикали всем, кто близок. Имеется в виду не бытовая -- иная близость, а в бытовой он и не нуждался. Всё, что отвлекало от книг, мыслей, молитвы, медитации он сокращал, урезал, сводил на нет. Зато приходя по субботам в домик на Мигдале, он был счастлив. Лицо его всё светлело, а слова шли сами, подбирались так, что лучше всего выражали мысль, отношение, состояние. "Да это не я говорю, это -- через меня". И еще вспомнилось "Возьми круг"-- кто сказал ему эти слова на грани сна и бодрствования?
   Он взял.
   Сначала этот круг состоял из четырех человек. Софья привела к нему трех своих приятельниц.
   -- Я принесла тетрадку. Год 95. Посмотрите? И ...расскажите всем нам, что рассказали мне?
   Так состоялось первое занятие. Шломо не был уверен, что сообщает слушателям нечто интересное, но те просили о встрече еще и ещё. Нашли помещение для занятий -- домик под ливанской сосной, какой-то общественный центр для новых репатриантов. Решили не определять цель сборищ и даже темы жестко не определять. Вместе читали Чопру, Оши, Чришенмоя, Псалмы Давида, Евангелия. Делились возникающими мыслями, воспоминаниями, ассоциациями. Направлял ход беседы Шломо.
   После пришли еще две женщины. После еще, еще... Однажды зашла в открытую дверь Регина. Случайно, она считала. Бунтарка, так и не принявшая многое из их совместного бытия, она до сих пор грозится группу покинуть, всех критикует, часто говорит всем, и Шломо тоже, малоприятные вещи. У неё крепкая "убойная" логика, которой трудно противостоять в системе понятий Шломо. Иногда это раздражает. Но группа без неё была бы...пресной, что ли. Иногда надо почувствовать агрессивный напор, чтобы не забыть, как много его в обычной жизни, за стенами маленького домика под большим деревом.
   Шломо радостно встретил Владимира, его привела красавица, умница Лана . Художник строил себя, как ребенок строит машинку из конструктора. Острые железки, каждая нужна, но меж ними пустота и примитивные скрепы. Кажется теперь он идет к себе.
   Искра пришла с рукописью книги, эта-то знает, чего хочет от жизни, чего ищет. Единомышленница, какая удача!
   На последнее занятие пришел мальчик. Школьник. Они теперь ранние. И если не оглушены наркотиком или компьютером, с ними всё хорошо. Дети нового века. Или новой эры?
   . Все новенькие спрашивают Шломо:
   -- Можно к вам в группу?
   -- Почему ко мне?
   Но вообще-то он знает почему. Группа -- его. Он имеет в этом мире немало
  
  
   Я
    
  
   Нас  было трое в предоперационной палате.
   На койке у двери я.
   У дальней стены огромная старая марокканка. Вся оплывшая, большое белое лицо, прямые чёрные брови. С трудом поднималась, с трудом ходила, ложась грудью на металлический ходунок. Но своих хворей не замечала, много и спокойно ела, много говорила по телефону. Вечером её плотным кольцом окружали  крикливые дети и внуки.        
   Третья -- посредине -- та самая...Та самая, которую я не пожелаю в соседки и врагу. Бесноватая. Кожа у неё была цвета пустыни. Не песчаной и мягкой, а спекшейся, глинистой, с вкраплениями железа и марганца. Всё лицо, как оврагами, вспорото глубокими морщинами, а руки и ноги -- одни кости. Сколько ей лет? Сто? Восемьдес т? Шестьдесят? Седые лохмы, вырвавшись из-под платка, метались по матрацу (потому что подушку и простыню она бросила на  пол). Да, была у неё  еще некрепкая сивая косица с ярко-рыжим концом. Она  ещё красилась хной, эта ведьма!           
   Быть безобразной никто не запретит, её дело. Если бы она не была буйной! Сидела бы на своей территории, так нет! Она  то сбрасывала, то натягивала на себя одежонку, перекладывала нектарины из мешка в мешок, и при этом пыталась устроить склад  у меня (!) в изголовье. И, что не лезло уже  ни в какие ворота, снова и снова ставила на мою чистую, только что застеленную сестричкой кровать, башмаки. Два по-мужски огромных ботинка, запудренных пылью. Я  снимала и ставила их на пол, вызывая гневный вопль соседки. Не иврит. Не идиш. И уж, конечно, не русский. Арабка, я догадалась, -- арабка. Она снова и снова нащупывала на полу свои шузы и снова водружала их около меня. Простуженная навсегда, она еще откашливалась направо и налево, и мне в лицо летели её  полноценные плевки. В лицо марокканки тоже, но та задумчиво жевала очередной пончик и  не реагировала.            
   Я пошла на пост: это же невозможно. А мне сказали: очень даже возможно. Потому что иных мест в отделении нет, а соседка моя -- слепая бедуинка, впервые попавшая в цивилизованное помещение.  "Представляете, как ей страшно?"            И я представила бедуинский поселок, который видела сосем близко, мы много раз проезжали мимо с друзьями, живущими на территории. Правда, было это не под Арадом, откуда прибыла в Барзилай  моя красотка, а в Иудее, но разница, небось, небольшая. Скалы, какие-то упаковочные  ящики, груды тряпья и навес: четыре столба с голубой пленкой поверху, от дождя, от редкого снега. Всё! Как же они здесь живут? Живут. И  любят, и рожают детей и болеют, и умирают. Как готовят пищу? Как моются? И прочее? Друзья на мои вопросы ответить не могли. Голубая плёнка натягивалась от ветра, и рвалась вверх, образуя не то арку, не то купол.             
   Я представила, каково моей соседке, прожившей всю жизнь  на голом куске земли, очутиться среди незнакомых слов, запахов, звуков. Слепая, она слегка различала яркий электрический свет. И шла на него, чтобы присесть посреди холла и пустить на пол струйку. И кал санитарочки убирали за ней в самых неподходящих местах (подгузники, простите за подробности, она тут же срывала с тощих бедер). Её кровать  пытались закрыть с боков решетками, но она переносилась через них с легкостью серны. Установку для внутривенного вливания повалила на пол, вырвав шунт и залив палату кровью. С ней пытались наладить контакт  через сына, тихого араба в мятом пыльном костюме и клетчатой арафатке. Он пытался ей что-то объяснить. В ответ она  грозно визжала ему в лицо и норовила ткнуть растопыренными пальцами. Из другого отделения привели  сестру, знающую арабский язык. Во время назидательной беседы с бедуинкой она только разводила руками:         
   -- Это даже не ребёнок. Это какое-то...Маугли.
   Но  я  что-то уже представила. Поэтому, вовсе не будучи матерью  Терезой,  брезгливая и озлобленная, я  время от времени поднимала с пола  одеяло и прикрывала  мосластое существо. А то и подушку подкладывала под безумную голову.           
   Кстати, мне просто не дали уйти в неприязнь. Боже мой, какой замечательный образ врага можно было создать: дикарка, грязнуля,  арабка, наконец (шла, между прочим, интифада).  Сестрички подавали мне пример терпения и уважения к человеку как таковому. Моя соседка получала те же процедуры, что и мы с марокканкой. Больше того, из отделения не изгнали бестолкового и бесполезного сына. И ночью он спал на раскладушке в коридоре, храпя под арафаткой и разбросав свои пыльные, крепко пахнущие ботинки на пути  к титану с кипяченой водой. И никто не делал ему замечаний!           
   Первой выписалась марокканка, её забрали из палаты дети ранним утром. У неё всё было о, кей, дай Бог ей и дальше иметь такие хорошие нервы...
   Бедуинку тоже прооперировали -- под общим наркозом. На утро она снова бушевала, её рвало, у неё было неправдоподобно высокое давление, она хотела сорвать повязку. А потом, когда повязку  сняли, вдруг притихла: она видела. Проходя мимо, она нашла мою руку и вполне осознанно пожала её  наверное в знак благодарности за мелкие услуги.           
   Уходили из отделения мы вместе. Бедуинка была одета празднично, -- в черном сатиновом платье, расшитом цветными лентами. У входа в больницу её сын сел за руль какой-то иномарки, приложив к уху телефон. Ну, просто американский фильм. А моя буйная соседка возвышалась на заднем сидении, выпрямив спину, как английская королева. Кто здесь что поймет? Знающие люди позже объяснили, что молодые бедуины нынче зарабатывают большие деньги на стройках и в ЦАГАЛе, помогая военным выслеживать террористов в пустыне по приметам, известным только им.  И еще: бедуинские поселки бывают более-менее цивилизованными (где, где моя "подруга" красила волосы хной?). Нo уйти памятью от рвущегося в небо голубого парашютного купола я не могла.
   А разнузданное воображение несло выше.
   Туда, откуда Господь послал в мир три сущности, три монады, три женщины, живущие в одно время  в одном измерении. Три мира, три  маленьких космоса. Совсем рядом, близко-близко. До Арада от Ашкелона...ну, час, наверное, ну, полтора. От бедуинки до меня и от меня до бедуинки -- бесконечность, я просто не могу ничего знать  о ней.
   Но если не проникнуть сбоку, сверху, снизу, не попробовать ли изнутри?
    Ну, хотя бы  в самом начале пути были мы равными и похожими? Первый луч света, первое материнское прикосновение, первый мужчина...
   Но чем ближе к последней оболочке, отъединяющей личность от мира и соединяющей каждую из нас с Господом, тем всё непроницаемей.Ну, в чём, к примеру, моя вершина? Пусть это будет тишь библиотек. Пусть это будет Ленинка с люстрами- Божьими якорями, углублёнными в людские мысли и чувства, источаемые книгами. Марокканка...Молитва и движение воздуха от пламени свечи, в  колеблющемся сиянии прекрасны глаза  детей. И вкусна еда...А вот с бедуинкой -- глухо. Бьется на ветру синяя плёнка, и пуст тот напористый воздух.Ничего не знаю...Бьётся на ветру синяя плёнка, и пуст тот напористый воздух...
   Пуст или всё же и там присутствует Он?Восходы м заходы солнцы, диск луны,запахи, шорохи...Страхи, надежды, мечты? О чём она мечтала в юности? Мысль буксует- не знаю. Ну почему? Почему рядом и мимо? Ведь не случайно и не просто мы посланы в мир в одеом месте и в одно время? Наверное, не случайно. И не совсем мимо. Соприкоснулись. Едва.Как деревья-тонкими веточками, а стволы порознь. И кроны, и корни врозь.
  
   Шломо,- говорю я,- ну почему? Ведь не случайно?...
   Шломо: Наверное, не случайно и не совсем мимо, вы соприкоснулись тонкими мирами, и каждая взяла от другой что-то. Что смогла.
   Я: Но такие разные миры.
   Шломо: Очень разные. Потому что не здесь и не на этом отрезке пути возникли. Там, в бесконечности все три монады сольются, как сходятся параллельные прямые в неэвклидовой шеометрии.Соединившись в едином, вы поймёте, что, гле, когда и зачем нужна была эта встреча. Но что-то стоит понять и сейчас. Личность и личность...Только личный контакт чего-то стоит в мире войн и вражды. Без простого- такого естественного- шага навстречу друг другу-хаос и распад. Вы этот шаг сделали.
   Я:Но мы такие разные, Шломо.
   Шломо: Тем важнее.
  
   СОФЬЯ
  
   Из тетради, в которой описывались события, предшествующие болезни.
  
   Уважаемый Шломо!
   Я постараюсь быть предельно искренней, так "раздеваются" перед врачом, таковым Вас и считаю в духовном смысле. Оставляю большие поля, на котором надеюсь увидеть ваш комментарий.
   Вы помните, как мы впервые встретились? Тель-Авив, центральная автобусная станция, нам по пути, мы едем в Ашкелон. Я сразу выделила в толпе вас. Лицо... Живое и одновременно спокойное до неподвижности. Взор -- в себя, так бывает? Сегодня я бы назвала ваш лик просветленным.
   Комментарий на полях:
   О просветлённости не будем, какой из меня просветлённый? Будем о деле, то есть о вашей болезни.
   Милая Софа!
   Я рад, что Вы решили поработать со своим прошлым и вспомнить его. Мыслеформы (сложившиеся, устойчивые сочетания суждений), которые мешают жить, надо прежде всего обнаружить, высветить. А после изжить. Для этого придётся порыться в прошедших событиях, войти в них снова изнутри, вызвав в себе былые состояния. А после увидеть как бы со стороны: что я должна сегодня понять в той давней ситуации, что надо делать с этим сейчас? Собственно, на такой работе построен психоанализ. Я не претендую на звание психоаналитика, я просто делюсь с Вами тем, до чего дошел своим умом и показываю путь каким бы шёл я, очутившись на Вашем месте.
   Шломо милый!
   Вас уже не было в России когда началась перестройка. Сначала эйфория: у нас теперь есть Родина, за какую не стыдно, есть народ, есть президент. Не было ничего. И вскоре тонкая пленка морали и простой цивилизованности лопнула под напором вседозволенности и попёрло такое...Сверху, снизу, с боков...
   Обломы, обвалы начались на третьем перестроечном году зимой. До того в мире и вокруг что-то происходило, но это не касалось меня так грубо. Закроешь дверь квартиры, и ты -- у себя.
   Мы жили с Володей тихо, спокойно, ото дня ко дню без перемен и даже без нарушения ритма, как обычно живут пары, не имеющие детей и нашедшие во взаимной замкнутости друг на друге особую прелесть. Наши интересы совпадали. Читали всю модную литературу, Булгакова и Владимира Орлова, Айтматова и Можаева. Ходили в консерваторию. Ловили в зале Чайковского контр-тенора Эрика Курмангалиева и Образцову. Летом плавали на байдарках по русскому северу. Золотое кольцо с экскурсиями, Вологда, Ленинград. Словом, мы находились в стройных рядах технической интеллигенции, хватающей, конечно, лишь вершки культуры, но культуры настоящей. Да, самое главное. Любили мы нашего фокса Чапи, вокруг этой смешной собаки крутились и заботы и чувства. Чапи была натурой страстной, горячей, справиться с ней в какие-то минуты было невозможно. Какие команды, какая выучка (хотя школу мы посещали)?! Однажды, сорвавшись с поводка, она кинулась в реку Москву с довольно высокого берега. Инстинкт, -- людские головы она приняла за уток. Охотница! Она чуть не утопила огромного мужика, и мы откупились от него моей месячной зарплатой.
   Признаюсь, "зряплата" была невелика. С деньгами у нас всегда было...не очень. А последнее время просто плохо. Так ведь и запросы мизерные. Я умела сделать фик-бок из старых тряпок. Что-нибудь этакое...По ощущению -- королева. Господь послал мне не самую отвратительную внешность, меня часто сравнивали с американской "кошечкой" прошлых лет Диной Дурбин, иногда с Людмилой Гурченко времен "Карнавальной ночи". Кстати, я заметила, что мужчины очень консервативны в понимании женской привлекательности и никакие резкие новации им не нравятся. Я и придерживалась во всём традиционной, мягкой проверенной "женственности".
   Что интересно, катастрофа имела замедленный, плавный даже, ход. В январе или в феврале нам впервые выплатили нашу стыдную зарплату не полностью. "В кассе нет денег", -- что это значило, я не стремилась понять, кругом все рушилось, исчезало. Потерпим. Так был устроен наш совковый ум, он ждал, что всё устроит кто-то сверху или со стороны. Тревоги я не почувствовала. Пришла весна. К 8 марта я сшила из старого мужнего костюма очаровательную двойку для себя -- такая узкая юбка по бёдрам и жилеточка в обтяг. На меня оглядывались в наших бесконечных коридорах все мужчины.
   Но... В следующий месяц мне зарплаты вообще не выдали, и мы стали жить на одну Володину. Муж работал в министерстве сельского хозяйства чиновником средней руки. Когда и его зарплаты тоже не стало, он, вместе с коллегами поехал куда-то за сахаром, который осенью в Москве все запасали: консервы, варенье и прочее. В тот год сахар вдруг исчез из магазинов, его везли из Черноземья и с Украины хитрым левым способом. Не знаю, законно или нет. Володин сахар был за один вечер реализован, и некоторое время нам было на что жить.
   Первый раз страх перед завтрашним днем я почувствовала, когда в нашем закрытом НИИ ликвиднулась проходная.
   О, это сладкое слово "свобода"!
   Тебя, именно тебя, начальство попросило доставить письмо в комитет, управление, не всё ли равно куда?! Ты идешь по дневным солнечным, буднично- деловым улицам Москвы, ты вскакиваешь на подножку трамвая или троллейбуса, ты, как все, ты -- человек! Обычно ты раб. Тебя не выпускают на волю. Есть работа, нет работы, за ворота НИИ не имеешь права выйти до шести пятнадцати. Мы вязали шапочки, травили анекдоты, обсуждали, кто, с кем, где, когда, сколько. И так годы. Десятилетия!
   Но и к рабству привыкаешь. Из него хорошо вырываться. Когда же вдруг распахнулись ворота тюрьмы, всем стало не по себе. И все мы, старые куры, остались на своих рабочих-не рабочих местах.
   А после в "храм" пришли торгаши. Не храм это был, конечно. Довольно пошлое совучреждение, но всё же учреждение научное. Лабораторное оборудование мигом исчезло. Куда его дели? На что приспособили? Кому продали? А комнаты превратились в складские помещения, откуда утрами выгружали вина и духи, трусики и прокладки. В широких коридорах к стене лепились лотки с поддельными "фирменными" сапогами и "финской" колбасой. И стоял густой мат, и процветало жлобство. Когда мы спрашивали, где же теперь наши рабочие места, толстоватенькие мужики-червяки -- "новые русские" -- ржали и пускали нам в лицо дым от дорогих сигарет.
   Однажды утром я не встала во время, в свои шесть, а провалялась полдня в кровати. Со службой было покончено. Кормильцем стал Володя.
   А вскоре состоялся разговор с мужем. Стоя ко мне боком и вперившись в телевизор, Володя сказал, что "подал в США". В Сиетле у него жила родная сестра, и она выяснила: он "может пройти по воссоединению семей". Надо только восстановить кой-какие еврейские корни и он восстановил.
   -- А я?
   -- Я никогда не слышал, что ты готова расстаться с березками и всей этой русской культурой.
   -- И ты не говорил.
   -- Но, впрочем, если хочешь, поедем вместе...
   "Впрочем" я не хотела и сказала, что, конечно же, дам ему развод. Нет детей -- нет проблем. Он уехал с другой женщиной, оставив мне немного долларов и весь наш скарб. Его многолетний роман на стороне произвел на меня некоторое впечатление, о существовании этой связи я, дура, и не подозревала. Но травма не была смертельной.
   Самый большой ужас ждал меня после его отъезда.
   Я вынашивала какие-то фантастические планы жизнеустройства. Мужними долларами платила за курсы гувернанток для детей новых русских. А что? Дети -- всегда дети. Хотя первое примерочное знакомство с этими эмбрионами новой породы меня поразило. Десятилетняя девочка ангельского вида низким голосом спела мне песенку про ночной сад, гномов и прочих чудесах. Песню для неё лично сочинила известная композиторша. "Тысяча двести долларов за мелодию и еще восемьсот за подготовку к конкурсу "Утренняя звезда", пояснила Анжелика и сказала, что, возможно, придется еще раскошелиться на жюри.
   -- Ты хочешь стать певицей?
   Ну, зачем ей эта собачья жизнь? Это так, для красоты событий. Она будет бизнесвумен. И потому мне вовсе не надо обучать её литературе, читать книги она не собирается. А вот считать деньги придется, на математике и сделаем акцент.
   Вот к этому миловидному чудовищу я и должна была прийти через пять дней. И пришла бы. Если бы...
   Чапи! Моя глупая, страстная Чапи! Сорвавшись с поводка, она мчалась за чужой семеркой по какой-то, ей одной известной причине. По шоссе. По самой его стремнине. Дурочка, она не видела, как сбоку на полной скорости выехал высокий КАМАЗ... В последний миг собака как-то странно подпрыгнула, её ударило бампером, и Чапи взлетела совсем высоко, как птица. Чтобы через секунду упасть на асфальт у бровки.
   Этого я пережить уже не смогла.
   В ОВИР, в ОВИР! С тем я и уехала. Краснорожий лоточник возле двери, за которой я просидела лучшие свои годы... Муж, который сует мне доллары, не глядя в лицо... И Чапи, летящая в воздухе... Упав, она еще долго перебирала лапами, лежа на боку. Она бежала куда-то, как всегда забыв обо мне и обо всем на свете. Серый асфальт и красная струйка крови из горячей пасти...
   Стоп, милая Софья!
   Вот оно, начало болезни. Вы не уверены в себе, вы чувствуете себя незащищенной, вы сбиты с ног. Вам хочется лечь и умереть. Ноги ваши отказываются идти вперед. Пока на тонких планах. Но этот сигнал пробьёт все тонкие оболочки вашего тела и через какое-то время очутится в нашем физическом мире. Проснувшись ночью, вы не сможете встать с кровати -- полимиалгия ревматика, так вы, вслед за врачами, назвали свою болезнь.
   Надо отдать вам должное, у вас есть интуиция. Инстинкт самосохранения сработал верно. Я думаю, всегда, когда жизнь вдруг начинает сыпаться, ломаться, надо совершать "крутые" действия. Ваш отъезд в Израиль из этого ряда. Все ваши нежданные перемены до него -- явный знак: вам надо было меняться. Пространство выбивало вас из ниши, помогая обрести новый путь для развития. Израиль -- это очень неплохо, если бы вы к нему подготовились. Но...
   Деньги к деньгам, успех к успеху...Знаете эту примету? Закон Пространства: подобное притягивается к подобному. И, не заглянув в ваши дальнейшие записи, я знаю: новая страна вас встретила плохо.
   Между строчками Шломо рукой Софьи:
   Не просто плохо -- ужасно!
   А всё дело в том, что вы не вступили в диалог с Пространством, не отработали полученную информацию, не поняли, что стоит за каждым знаком. Всё ушло в подсознание грязной тряпкой. И вокруг этого, неприятного, неустранимого продолжала накручиваться отрицательная энергия.
   Что я имею в виду?
   История с потерей работы. Как я её трактую?
   Я думаю, сейчас вы понимаете, что это было благом для вас. Много лет вы тратили свою жизнь попусту. И если бы события не выбили вас из колеи, вы остановились бы в развитии, не только профессиональном (это, наверное, случилось раньше), но и духовном. Если бы вы тогда сумели взглянуть на всё со стороны! Если бы не восприняли это как катастрофу, а как радость и толчок к обновлению, жизнь пошла бы по другому руслу.
   Не берусь "раскручивать" ваши отношения с мужем. Возможно, вы сами найдете в разлуке какой-то плюс. Пробовали вы стать на точку зрения вашего мужа, ощутить мотивы его действий? Так ли уж был привлекателен для него однообразный ритм семейного существования? Получал он от вас импульс жизнелюбия? Одна ответственность за женщину -- дело скучное. Есть в поступках Володи правота не самого низкого свойства. Но даже если это не так, стоит просто пережить обиду, простить Владимира, "отпустить" ситуацию. Ну, так вышло. Мне больно. Но я не живу в этой боли. Приходят новые дни, приходят новые люди, приходят новые отношения. Моё прошлое -- это уже только прошлое.
   С Чапи, по-моему, всё ясно. Она не только страстная зверюга, но и самоотверженная. Погибла, чтобы вы уехали, чтобы ничто не держало вас и не усложняло вам жизнь. Благодарите судьбу, подарившую вам такого друга, каждый день благодарите.
   Пространство работало с вами весь этот отрезок времени очень целенаправленно и очень энергично. Ошибки совершали вы, но кто их не делает, милая Софья.
   Первые два месяца я жила в одном из центров абсорбции Иерусалима. Ударенная жизнью, я плохо воспринимала окружающее. Хотя вечный город трогал меня до слез, до комка в горле своей необычной красотой, я решила из него уехать. Как поняла из разговоров, для людей моего возраста и положения столица не по зубам. Нас возили по стране, для знакомства, вот тогда я и выбрала Ашкелон. Весь распахнутый солнцу и морю, с парком, похожим на сон...Эти, именно эти обнявшие друг друга оливы я видела на гравюрах Доре к Дантовскому "Раю".
   Маклерскую контору я нашла в каньоне. За стеклянными стенами милая молодая женщина пила кофе, и за тем же столиком другая особа аппетитно ела пирожное. Особа была моего возраста, но хотела казаться моложе. Стандартная перезрелая красотка -- ухоженная, наманикюренная, выкрашенная в тот небывалый цвет, от которого волосы кажутся ватными. Марокканским старичкам такие блондинки нравятся. Была, была она и вульгарной и наглой! Что ослепило меня? Желание найти свой приют в этом мире поскорее? "Присутственность" места? -- всё же сидели мы в конторе, имеющей место и адрес, указанный в газете.
   -- Вас мы и ждали. Одинокой женщине снять хорошую квартиру не под силу, а вот на пару... Четырехкомнатная, тихая, с двумя туалетами...
   --За мной два неудобства, -- с подкупающей искренностью сказала моя будущая напарница. -- У меня котик (но при современных наполнителях никаких запахов) и ...цветы. Обещаю все горшочки и вазы перетащить на свою территорию.
   О, опыт моих детских коммуналок и тесных семейных клеток! Четыре комнаты, цветочки на её территории... Идея автономии вошла в сознание. Никто не заставляет меня дружить с этой ягодой не моего поля. И поля у нас будут разные. Два холодильника, два туалета, по две комнаты для каждой из нас... Что мне она? И что я ей?
   Я тут же подписала бумагу на чужом языке, даже не попросив перевести текст. Сейчас я вижу ловушки и там, где их нет и быть не может. А тогда вернулась в Иерусалим усталая и довольная. Очень довольная собой.
   Многое стало ясным в первый же день совместной жизни. В дверь звонил гладкий молодой человек. Без "здравствуйте":
   -- Майю.
   -- Вы ошиблись, такой нет.
   -- Проходи, Игаль, не слушай идиотку.
   Я и впрямь была идиоткой, потому что пыталась выяснить:
   -- Вы же представились мне Симой. И в договоре...
   -- Молчи, убогая, умнее будешь выглядеть.
   Дальше непечатное Меня никто до этого так не хлестал словами. Нагло. Больно, как плёткой.
   Следующий мужик спросил Карину, еще один Катю. Я впускала клиентов молча, поняв, что профессия моей соседки -- первая древнейшая. И то бы ничего, какое мне дело? Но она явно выживала меня из квартиры. Я не могла понять почему. Стоило мне выйти из дому, я возвращалась к двери, закрытой изнутри на защелку. Сначала я стеснялась долго, настойчиво звонить, но посидев на бетонной лестнице час-другой, начинала и кричать и бить по двери ногой. Пойти в полицию я не могла (без языка!), соседи по площадке были израильтянами и почему-то на все мои проблемы не обращали никакого внимания. Словом, я-таки съехала. Перед тем хотела пожаловаться миловидной маклерше. Каково было моё удивление, когда за стеклянной дверью в каньоне я увидела знакомую картину: хозяйка конторы пила кофе с молоком, а Сима- Майя- Карина- Катя сидела напротив. Только на сей раз она держала на руках своего гигантского курносого кота с голубым бантом на шее. Третьей была не я -- другая такая же доверчивая дура. Они подписывали новое соглашение. В чём был смысл происходящего, я поняла позже, когда меня вызвали на какой-то суд, а после стали снимать со счета деньги. Они не были лишними, я зарабатывала их тяжелым противным трудом, ухаживая за капризной, недоброй бабкой. В решении суда было сказано, что по договору я должна была возмещать Серафиме материальные потери в случае, если досрочно съеду. Я возмещала. И, думаю, не я одна.
   Утром я просыпалась от противного чувства: мир не справедлив, я беззащитна перед хамством и насилием. Вставать не хотелось. А после я заболела.
   Вот идите, милая Софья! Убедились?-- ваша болезнь зеркальна вашему душевно-духовному состоянию. В своем нежелании идти в мир, жить, действовать, вы были так сильны, так убедительны, что "продавили" пространство. Вам отказало материальное тело, вас поняли буквально, вы лишилось движения, ног.
   Я знаю, почему в иудейской и христианской традиции уныние -- большой грех. Религия предупреждает вас: пустив душу мрак, вы можете вообще покалечить себя. Пространство действует по определенным, объективным законам и их надо знать. Так в вашем возрасте уже нужно было бы иметь механизм предотвращения катастроф. Иногда это резкое, неожиданное действие, иногда работа все 24 часа в сутки. Пусть даже загул, даже разврат, только не тупое отчаяние.
   Что касается лечения, им надо заниматься долго и упорно. Вы догадались как, верно? Нужно найти мысль, противоположную той, которая вызвала болезнь. Подходит вам такая формулировка? " Я шагаю уверенно, радостно отталкиваясь подошвами от земного шара и ощущая каждый свой шаг как счастье. Я иду вперед, не останавливаясь". Вы можете представить себя стремительно движущейся навстречу Времени? В космическом пейзаже вы такая красивая, такая легкая. Вы всегда дивно одеты, и ваши летящие одежды отстают от вашего, такого широкого, такого свободного шага.
   Тогда, на автостанции Тель-Авива я, выделив вас из толпы, ждал от вас именно этой размашистости, и вдруг это напряжение в спине, в жестах... Возвращайтесь к себе. Выздоравливайте.
  
   Из второй тетради Софьи.
  
   Милый, милый Шломо!
   Вы даже не представляете, как благодарна вам. Я хожу. Я посещаю наши субботние занятия. Если честно, в последний раз я хотела договориться о встрече, вы ведь часто беседуете с кем-то из группы наедине. Но не нашла верного тона. Может, просто привыкла к переписке. Поэтому завела вторую тетрадку, если вы согласитесь, мы будем передавать её друг другу. Я пишу, вы комментируете, и снова...
   Еще раз спасибо за минуты, проведенные на моей волне. Люди так редко всматриваются друг в друга. Я снова затрудняю вас своими проблемами. Уверена, что болезнь покинет меня окончательно, мы ведь размотали всю цепь причин, дошли до корня. Я его вырву.
   Этот разговор о здоровом -- очень интимном и важном для меня.
   Как вы, наверное, догадываетесь, кроме событий, о которых я рассказала вам (работа, предательство, квартира, обман), в моем внутреннем мире, были другие. Психическая или духовная жизнь протекала и в женском русле, здесь не всё было убито окончательно. Стремление найти партнёра, попутчика толкало к знакомствам, знакомства вели к разочарованиям. Любовный опыт, небольшой, но всё же опыт, давно привёл меня к выводу: только тепло, чувство прибавляют сил, секс без них опустошает. Но ждать чудес на пятом десятке не приходится. Я искала.
   Моя последняя попытка близости дала отвратительный результат. Сладострастие плюс своекорыстие, плюс глупость, отсутствие стиля. Пошлость, пошлость, пошлость...Я сказала напыщенному павлину, что перехожу в лагерь мужененавистниц. Последовало ожидаемое: как же быть с продолжением рода? Как в любой селекции, грубо ответила я. Мужчин-производителей пощадить, остальных на барже -- и в открытое море.
   -- Ну, коли вам нужно от мужчины только это,-- "сражался" со мной отвергнутый пошляк.
   -- В том-то и дело, что не только это. Точнее даже -- совсем не это. Но где тот мужчина, который имеет еще что-то?
   Но я знала, что такой на белом свете есть. Это вы.
   Я признаюсь вам в любви, в обожании, Шломо!
   Понимаю, вам трудно решиться на сближение с женщиной. "Ухаживание" вам не пристало, такая стандартная, такая тупая процедура. Надеюсь, у вас нет комплекса неполноценности, все телесные искажения вас только красят, вы это знаете? Я предлагаю вам женско-мужскую нежную дружбу, которая сильнее страсти, больше, чем любовь. Поддержим друг друга по-деловому, мой родной человек!
   В Израиле есть прекрасная форма сближения -- съём общей квартиры. Хотите, я буду служить вам, ничего не прося взамен? Готовить, убирать, стирать? Только котлеты, только интернет и обработка ваших архивов. Как удобно, сколько времени освободится у вас для чтения, раздумий и подготовки ваших субботних проповедей. Мне часто хочется сохранить тот или иной поворот темы, необычные мысли. Всё надо записывать на кассеты Я бы редактировала текст и собирала в книги. Вы знаете, что великий современный философ Мераб Мамардашвили сам никогда не издавал ничего, за него это делал его слуга, поклонник, друг Юра Сенокосов?
   Поверьте, став слугой, я никогда не перейду границ вашей самоуглубленности. Но, признаюсь, буду счастлива, если вам когда-нибудь захочется проверить на мне свои идеи.
   Ответьте на мое предложение свободно, я не обижусь в любом случае. Я знаю вашу душу.
  
   Милая Софья!
   Увы, примите мой отказ. Он никак не связан с традиционными представлениями о "чести и достоинстве". Я никогда не любил женщин, похожих на крепость, и все эти "Ах, ах, я не такая, я жду трамвая". Вы прелесть, и ваши предложения принял бы без условий и не раздумывая. Вы знаете, что нравитесь мне, вы не из тех, кто "подставляется". Умница и красавица. Отреагировал на вас я вполне по мужски -- ваш интеллект, вкус, ваше изящество, ваша утонченность... В вас ворожит мерцание прозрачного камня, зелёно-голубого, таинственного. Лунного. Словом, я бы приударил за вами без всякого разрешения и самым традиционным образом. Мы обошлись бы без квартирно-котлетных ухищрений. Но...При других обстоятельствах...
   Вы открыты, я открыт, что еще нужно для разговора на чистоту? Кстати, о комплексах. Были они у меня и мучили. Я их преодолевал годами, с огромными усилиями и преодолел настолько, что теперь у меня... две женщины.
   Довольно обычная история: раздвоение души и тела. Так было у Блока, у Ницше, у многих путанников-идеалистов. Так, увы, у меня. Одна подруга для жизни, с ней делю быт, дела и постель. Другая недостижима. Возможно (не уверен) она могла стать для меня всем, но это не входит в её планы. Не могу сказать что несчастен, но столько несбывшегося, Софья, столько несбывшегося! Самые прекрасные дни моей жизни те, когда я вижу Юлю . Раз в год я еду за тридевять земель к чужой женщине.
   Вы разочаровались во мне? Вы осуждаете меня за обычную мужскую слабость -- непоследовательность и полигамию? И правильно!
   Это еще один урок вам. А то "просветленный", "учитель", чуть ли не господин, и это всё обо мне, грешном! Не сотвори себе кумира. Я обычный, слабый человек, хотя стараюсь быть лучше себя самого. Обычное заблуждение: кто знает, как жить, мол, и живет правильно. Недавно у меня попросила рандеву Регина, знаете эту красивую, уверенную в себе женщину? Помните, на одном из занятий она всех в группе обличала? Делаете из себя святых, а сами обманщики...Ева живет с Алексом при живой жене. Фрида ругается с матерью на весь квартал. Ося весь в долгах, лодырь, почти жулик, бегает от хозяйки магазинчика, у которой набрал в долг. В нашем маленьком городе про всех всё известно, и она постаралась на всех собрать досье. На её вызов в группе никто не отреагировал, ругани не получилось. И тогда она задумалась о сути таких вот несовпадений того, к чему человек призывает и что он делает. Почему? -- это уже ко мне.
   А я и сам давно бился над этим вопросом. В одном из аэропортов Америки я увидел картины Чришенмоя, выставленные на продажу. Наверное, они энергетичны, возможно, им нет земной цены. Но те цифры, которые стояли под каждой, ошеломили меня, они были рассчитаны на миллионеров. Как было с теми нравственными законами добра, милосердия, милости к слабым, которые, если не провозглашаются, то вытекают точно из всех работ замечательного Учителя? Ричард Барт, автор "Чайки по имени Лигвистон", на которой мы все познавали высоты духа, громко и грязно разводился со своей супругой, дрался за каждую копейку. Ошо, говорят свидетели, имел гарем. Лев Толстой, звавший к аскезе, жил за счет труда сотен людей.
   К чему я пришел? К тому, что многие события происходят за пределами пространственного кристалла, в который помещены мы. Но через нас -- обычных, жалких, противоречивых, имеющих не только белую, но и черную свою программу, иногда проходит, как луч, канал дивной информации. Я это знаю, этот канал открывается иногда и мне, мне даются мысли, слова, которые я несу группе. Божественная информация просветляет носителя, то есть меня, очищает пространство рядом. Не настолько, чтобы я стал идеальным человеком, и всё же... Уничижение паче гордости. Ведь эта самая Регина, которая "не уважает" нас, обличает наше "ханжество", исправно посещает наши сборища.
   Я спросил Регину, почему она пришла в группу. От скуки. Куда ни придёшь, объяснила она, всё о щах да борщах, о тряпках-шмотках, и в самых редких случаях -- о политике, это уже вершина.
   Группа дает вертикаль. И если мы сумели сделать духовное привлекательным, честь нам и хвала. Разве, милая Софья, вы не чувствуете, что мы лепим что-то общее, как ласточки лепят гнёзда? Ласточки (или стрижи?) несут под навес кусочки земли, смоченные слюной. Земля -- то, что открывается нам ежедневно, часто злое, противное, мелкое. Чтобы строить, нам нужно этот опыт сдобрить любовью, уважением друг к другу.
   Мы просто люди. Группа -- не секта, никаких общих принципов, тем более -- правил и запретов, каждый живёт, как может. Мы пытаемся расширить сознание, и всё.
   И напоследок, милая, храбрая Софья!
   Думаю, ваш порыв мне навстречу вызван подсознательным желанием опереться на чье-то плечо. Подозреваю, что вам придётся справляться со всеми трудностями в одиночку. Пространство всё время намекает вам -- сама, сама, все опоры рушатся. Не лучше ли стать твердо на обе ноги, пусть другие прислоняются к вам. И тогда придет помощь. Пространство любит сильных.
   О, Шломо!
   Как всегда, вы во всем правы. Но от этого мне не легче.
  
   ВОЛОДЯ
  
   Ракурс! Картины прадеда фотографичны. Каждая -- снимок сверху прямой наводкой. А было то время дагерротипов: громоздкий ящик на штативе, смотри прямо в глазок, не шевелись. И кинокамеру над головой еще никто не поднимал. Как предок догадался, что возможен такой взгляд? И всё же это -- картины. Ни перспективы, ни игры объёмов, но ни одно фото и сегодня не донесет до зрителя эту живую энергию и космические связи простых вещей. Темный шелк переспевшей вишни, орнамент цветочного лотка... Декоративно и современно. А когда лучи света вступают в реакцию с красками, цветы еще проявляют влажную свою примятость, они...пахнут, эти белые, алые, багровые цикламены.
   Раньше Владимир просто радовался чуду. Теперь оценивал профессионально: здорово. Прадед принадлежал ко второму ряду художников "Бубнового валета". Почему ко второму? Почему Кончаловского знают все, а прадед везде бесфамильный в коротеньком "и др."? Чего не хватило ему, чтобы войти в энциклопедии и легенды? Ну уж, не таланта, дар безусловен. Просто когда другие тусовались, заводили нужные знакомства, провоцировали, кто скандалы, кто юбилеи, Владимир Михайлович в своей мастерской смешивал краски в поисках небывалого цвета. Для чего? Чтобы через сотню лет они вспыхивали по утрам для правнука? И это всё? Его сыну, тоже художнику, уж точно не удалось определиться в целях, от него осталось несколько прелестных карандашных лагерных рисунков. Мать Владимира Галина Михайловна следовала примеру основателя художественной династии. Ни подруг, ни любовников (как она родила Володю?) -- работа, работа и работа. По утрам она выгуливает собаку. Колли -- горизонталь, худая высокая женщина -- вертикаль, они образуют угол и они похожи. Запах кофе, шаги на втором этаже. Села. Теперь до обеда. Её картины хороши, но она ничего не делает, чтобы продвинуть их. В салоне их покупают по средней цене довольно быстро. Но ни одной рецензии...
   Владимиру суждено быть художником -- как рассчитать свою жизнь, исходя из опыта предков? Время не гарантирует признания, здесь все зыбко. Да он просто не готов к долготерпению. Молодость требовала не размеренности а перемен, движения, суеты даже, захлеба, страстей, ему шёл всего девятнадцатый год. Пить кофе и смешивать краски?
   Он легко поступил на артфакультет довольно престижного Кливлендского вуза. Его порт фолио заметили, педагогам особенно понравились рисунки тушью. Плата за обучение была снижена, толстовский фонд в память о прадеде дал стипендию, покрывающую расходы за первый год.
   Вскоре он выскочил из общего ряда. Луч признания, первый успех... На независимой студенческой выставке его работа получила поощрительную премию. 300 долларов -- это неплохо, но главное -- произнесенная вслух его фамилия и аплодисменты студенческой толпы.
   Владимир потянул на выставку мать, хотелось показать свою инсталляцию. На деревянных, устойчиво-плавных плечиках восемь белоснежных -- до голубизны -- свадебных платьев. Этакое облако счастья и мечты с оборками. В мастерской по его заказу вышили лейблы "Чистота и невинность". А сам он аккуратно вырезал на каждом изделии всю переднюю половину, оставив несколько тонких перемычек.
   --Что это значит?
   -- Представь, как выглядит невеста в таком платье.
   Дома мать на вопрос "Ну как?" не ответила, лишь пожала плечами. А через пару дней за обедом вдруг сказала:
   -- Каждый проект на выставке равен одной небольшой мысли. Художники всегда воевали против литературы в изобразительном искусстве именно поэтому. И вдруг...По одному суждению с носа. Так однозначна твоя инсталляция: чистота вблизи -- бесстыдство.
   -- Не так просто, мама. Я воплотил в этих платьицах свой мужской опыт. Разочарование. Отношение к традиционной оценке по внешним признакам. А что если невинность есть только там, где пройдено всё? Я могу назвать тебе еще добрый десяток смыслов.
   -- Возможно. Но их всё равно можно сосчитать. И они житейского происхождения. Нашего, людского. Где та Божественная бесконечность, которая кроется в каждом по-настоящему художественном полотне?
   Твоя инсталляция красива. Её можно написать в алом вечернем освещении. И тогда...Иллюзии. Ожидание...Быстротечность жизни... Ты чувствуешь? Пошли совсем другие понятия? Кстати, как у тебя с учебными предметами? С обычным рисунком?
   С обычным рисунком было плохо, он сдал всего одну работу из шести. Попечители отказали ему в деньгах на второй год. Ну и к лучшему, доказывал он матери. Тратить два-три года на линии, которые воспроизводились ремесленниками из века в век, на растушевку, на изучение свойств мелков и угля?
   -- Я не хочу терять время. Сначала деньги успех и свобода, после техника, если понадобится.
   Мать никогда не противилась его решениям В пять лет он ходил по снегу в домашних тапочках, пока сам не понял: в ботинках лучше. Чего больше было в таком отношении -- принципов, невнимания? Но это его устраивало.
   ...Он уезжал к школьному другу в Канаду. Часа четыре автобусом. Взял кинокамеру. Классную. Цифровую. Размером с кредитную карточку.Дорогую-предорогую. Её подарила на девятнадцатилетие мать, удачно продав в салоне одну из своих картин. В кармане было 300 долларов, премия пригодилась.
   -- Ты проявляйся, -- ненастойчиво попросила мать. -- Кто он, твой Кевин?
   -- Работает в кафе. -- Он не стал уточнять, что Кевин -- стриптизёр. Лишняя подробность.
   Кевина он застал перед зеркалом. Парень выщипывал брови, натирал кремом бицепсы, бедра между ног, ягодицы и что-то делал с подмышками, доводя их почти до зеркальной гладкости. Слушал он Владимира плохо, потому что отчаянно вглядывался в свои зубы, чистил их снова и снова, продевая между основаниями серебряную ниточку.
   --Ты что, совсем ..? -- разозлился Владимир.
   -- Это профессиональное. Мне сегодня на девичник. Работать буду не в баре, а дома. Солнце, бассейн, всё вблизи. В полутьме можно и с прыщиком на носу, а здесь.
   -- Можно с тобой? -- спросил Владимир.
   -- Не боишься?
   -- Чего?
   -- Разгоряченных телок.
   -- Могут употребить?
   -- Бывает.--Кевин улыбнулся и оглядел Володю явно критическим взглядом. -- Нет, ты не в опасности. Не сексапилен, уж прости. Что за куртяшка? И шея цыплячья...Прости.
   -- Наплевать. А фото делать можно?
   ... В этот, именно в этот миг Владимир и вышел на свой проект. Вспышкой сверкнуло: такое обычно не снимают. Не удаётся. Только, если быть близким, только изнутри. По дружбе.
   По дружбе Кевин против съёмок не возражал.
   -- Посмотришь по ситуации. Когда девки от меня забалдевают, они ничего вокруг не видят.
   Такого Владимир представить не мог, хотя не был пай-мальчиком и в артшколе нравы были далеко не примерными: ходили наркотики, случались групповухи и процветала голубая мужская дружба. Кому и что доказывали пять девиц, провожавшие свою подругу замуж? Кстати, Кевин был весьма недешевым свадебным подарком невесте. Невеста, отвечающая всем мировым стандартам (грудь, талия, ноги -- всё, как надо) была в фате, на которой вместо фленд-оранжа болталась гирлянда презервативов. В вазе конфеты в форме фаллоса, их с особым искусством вылизывала худая, как жердь, брюнетка. Воздушные шарики-фаллосы, рюмки-фаллосы... Дороти, миллионерша, подарившая Кевина, явилась в бикини из шоколада. Показала Кевину на "лифчик":
   -- Это тебе.
   -- Не было в условиях.
   Щелкнула замочком сумочки:
   -- Добавляю.
   Кевин передал Володе несколько сотенных долларовых банкнот и стал облизывать пухлую девицу. Он шел языком вкруговую вокруг холма. Дороти застонала, и соски напряглись так, что шоколадный панцирь лопнул. Кевин сделал свой первый снимок. Дороти пыталась пригнуть голову Кевина к животу, но тот снова повторил:
   -- Не договаривались.
   Значит, Кевин не впал в экстаз, не возбудился. Владимир с удивлением отметил, что и сам он на все смотрит со стороны и...спокойно. Не возникает какой-то мысли, фантазии, того, что рождалось при близости даже с чужой и случайной партнершей. Сверхрезкость. Как фотоаппарат он фиксировал у Дороти неровности кожи, размытость краски, заеды в уголках губ.
   Какую цену готова была назначить Дороти за ласки? Этого они не узнали, потому что другие девицы начали вдруг верещать и рваться к телу Кевина. Дороти уступила "мальчика", но не всем, а только невесте. Владимир снова испытал шок. Невеста подошла к стриптизеру и, встав на колени, приложилась к бедру мужчины губами, как верующие прикладываются к иконе. Прикрыла холёную кожу тазобедренного выступа ладонями. И вот тут у Владимира закружилась голова. То самое. Секс, страсть, желание, нежная страстность. Он сделал снимок.
   В углу он видел девушку, насмешливо взирающую на всех и всё.
   -- Вам -- как? -- спросил он.
   -- Никак.
   -- Пройденный этап?
   -- Не нужный.
   -- А как же с эротикой?
   --На меня такое не действует. Танцы, музыка, свет...Театр. Нет непредсказуемости личного опыта.
   -- Вот-вот, и у меня так же.
   Володя снял Бетти. Он назовёт снимок "А ей скучно". И уже знал, что сам должен стать действующим лицом особой, стриптизерской жизни. Только тогда все детали (и такие как Бетти), заиграют. Всё увидено изнутри, сработано без подделок. И хотя он всё снимет своей прекрасной камерой, и снимки получатся художественными, в уголке каждого будет стоять дата, как на кадре из простой "мыльницы". Ситуация, мол, спонтанна как сама жизнь. Случайность правит нами.
   ...Хозяйка стриптиз-кафе брать его на работу не хотела. Снимать -- пожалуйста, реклама не повредит. Но эти фантазии о Володиных стриптиз-сеансах.... Пусть подойдет к зеркалу, пусть сравнит себя с Джефом и Кевином. Джеф -- викинг, Джеф создан для нежных блондинок. Кевин -- нарцисс, приманка для женщин активных и страстных.
   -- А ты? Что можешь предложить ты, кроме цыплячьей шеи?
   -- Интеллектуал? Плавки и очки...
   -- Девочки устали от интеллектуалов. Мужики, кстати, по интеллекту им в подмётки не годятся. Женщины сами зарабатывают такие деньги, что мозги не простаивают. Имеют полное право оттянуться грубо.
   Владимир показал хозяйке снимок скучающей девицы.
   -- Не все входят в раж. А тем, кто входит, тоже иногда надо передохнуть. Ну, а если пародия? Клоунада?
   В этом что-то есть, признала хозяйка. Попробуем.
   Ему даже не пришлось сильно паясничать. Он подошел к шесту, и уже это было смешно, такие тощие стриптизёрами не работают. Заскользил, не удержался, распластался по полу и его занесло. Удачная находка: бабочка на резинке, и он всё путал, что оттягивать -- то ли бабочку на цыплячьей шее, то ли плавки на впалом животе. И ноги у него были смешные кривоватые, худые, жалкие ноги юноши, еще не вошедшего в хороший мужской возраст. Красавец Джеф работал у конструкции из блестящих трубок, а Володя просто честно пытался повторить все его закрутки, скольжения, срывался, крутил тощим задом, оттягивал бабочку и отпускал ее так, что она больно била по носу, оттягивал плавки и хватался за причинное место, по которому будто бы ударяла резинка.
   Девицы в баре покатывались, чуть не падая с высоких табуретов.
   Вот что открылось -- не все приходят в бар снять сексуальные перегрузки. Большинство следовало моде. Другие просто хотели провести время на людях, не больше того. И...поговорить. В первый же вечер его позвала за столик довольно зрелая дама. 200 долларов и полчаса беседы о неудачах в любви. "Ты меня поймешь, у тебя тоже, наверное, в жизни не всё, как хочется"... И на три часа перечисление злостных изменщиков и потребителей. В другой раз его подозвала скучающая Бетти. Она не так и скучала, оказывается. Она думала. Почему ей хочется в партнерских отношениях быть целью, а не средством? Почему она сама не может использовать мужчину как средство удовлетворения биологических потребностей?
   -- Все мечтают о любви, -- подвёл итог её исповеди Владимир. Но быть мечтательной дурой Бетти не согласилась. Ах, она современна? И он современен, поэтому весь этот диалог войдет в его будущий репортаж о стриптизе. А Бетти втискивала ему в руку 50 долларов, которые он не хотел брать.
   -- Нет, уж возьми, работа -- это работа.
   Через две недели в бар многие ходили "на Владимира".
   Он мог снять отдельное жилье, но делать этого не стал, решив украсить
   свой репортаж подробностями стриптизерского быта. Вот могучий Джеф пьет молоко из пакета, как маленький ребенлк. Вот прекрасный, как заря, Кевин возится с двумя мальчишками -- детьми своей сорокалетней подружки. И сама пассия и ее сыновья в безобразных круглых очках, и все это рождает мысль, что, объевшись сладкого, нарцисс потянулся к горбушке-чернушке. Если говорить честно ( а он будет честен в своих материалах ) секс-импульс у его коллег ослаблен.
   Коснётся Владимир и рискованной гомосексуальной темы. Джеф и Кевин спали друг с другом. Владимир заснял их в утреннем сне, голова Кевина на могучей груди друга, и волосы путаются и переплетаются. Черные и белые. Красиво. Но связь была вялой. По замыслу он должен был и сам вступить в это странное братство всей плотью, но когда для съемки обнялся с Джефом, все в нем восстало против нетрадиционной ориентации. Сексуальное чувство было острым, сухим, не степленным, вместо притяжения -- отталкивание. Против природы не попрёшь, подумал он тогда, и понял, что ему вообще не хотелось показывать однополую любовь, но снимки по этой теме не вынул из прочих. Их среди прочих опубликовали в польском журнале "Фото" вместе с текстом.
   Это была победа! Радость, что добился своего, проник внутрь небольшого людского сообщества, в котором его никто не ждал и не желал, и хорошо сделал работу. Всё -- только правда, выкопанная из жизни, в которой он сам участвовал, так он объяснил в письме в редакцию свой проект. Его немного смущал недотяг в гейских приключениях, но он простил себе маленькую ложь: на снимке он-таки страстно обнимался с Джефом. В ответ ему пришло письмо из редакции, полное восторгов. В письме ему предлагали дальнейшее сотрудничество, одобряли прием глубокого внедрения в тему, называли его "Хейли от фотографии". Фоторепортаж перепечатали в известном американском журнале, он получил гонорар, на который по прежним своим понятиям мог жить добрых полгода.
   Следующий репортаж он делал на сплошном кайфе. Ловкий, вертлявый, Владимир прекрасно справлялся с лыжами и доской. А тут подвернулся бродячий коллективчик акробатов на роликовых досках. Две девочки и два паренька устраивали представления в пригородных городках Кливленда и Торонто. Дня два уходило на монтаж горок, трамплинов, дорожек, всё это возили в фургоне. А после шапку на земь, и пошло веселье. Под музыку, в хорошем ритме прыгали, крутились, зависали вниз головой.
   К нему отнеслись бережно, около месяца не подпускали ни к одному снаряду. Отрабатывали часами устойчивость, разбег, равновесие. Владимир фотографировал друзей до тех пор, пока они не смогли заснять его самого вверх роликами над "пропастью". Он снова добился цели!
   Ему было хорошо с новыми попутчиками. Тренировки, костерки по вечерам, чистая юная романтика преодоления. Он был доволен собой -- стал своим без дураков, выступал в очередь с настоящими профессионалами риска. Репортаж пошел, но письмо из редакции было спокойнее, ему советовали выбирать темы острее (читай, скандальнее).
   По настоящему известным он стал после репортажа о доме престарелых. Нет, он никого не дурил. Он не скрывал своих намерений ни от обитателей общежития, ни от администрации. Так и спросил: можно пожить несколько дней вместе со стариками? Прийти со стороны и поснимать несколько раз -- значит ничего не увидеть. Существование на самом краю жизни полно деталей и тайн, их не мешает знать молодым, чтобы понять проблемы возраста. И проникнуться сочувствием.
   Ему разрешили поселиться в одной из палат. И он сделал так, что к нему привыкли, перестали его замечать. Чтобы не шарахались соседи и обслуга, натыкаясь на молодую морду, он приклеивал себе по утрам седые усы и натягивал седой парик. На прогулку выходил в старомодном плаще и с тросточкой.
   Увы, он был патологически брезглив. Запах мочи, зубы в стаканчиках, отекшие ноги с перекрученными ногтями вызывали у него одно желание -- бежать. Но он фотографировал и челюсти, и снимал, как санитар натягивает подгузники на иссохшее старческое тело. И дневной сон старика, у которого все лицо безобразно съехало на бок, Владимир зафиксировал. Безнадежное сидение на унитазе своего соседа по комнате -- тоже.
   Гуляя с тросточкой, он обратил внимание на то, что заведение звалось "Отрадой". И еще на то, какими прекрасными кажутся вблизи покореженных инвалидов обычные цветы и трава. В его репортаже было подсмотрено много жестокого, что вытворяет с человеком старость. Но было передано и бьющее по контрасту первоначальное совершенство мира. Отец и дочь. Дед и внук. Первая зелень. Юность!
   Его фотографии были признаны лучшими работами года. Международный союз фотохудожников издал их большим, красивым альбомом. Владимира то и дело звали выступать в американских университетах и колледжах. Студенты встречали его восторженно. Их ровесник, он был уже мэтром, учителем.
   А ведь совсем немного времени прошло с того момента, когда он поставил на собственную активность, собственный проект.
   Любая мать порадовалась бы такому успеху -- дипломы, медали, отзывы. Но это любая. А его -- листала альбом не слишком внимательно и без пиетета.
   -- Сын-стриптизер, сын- акробат, сын- старикан. Где ты на самом деле?
   -- Вот я, -- ткнул себя в грудь. Я заработал деньги...
   -- Учиться будешь?
   -- Нет, есть еще проект...
   Мать смотрела на него молча и без всякого выражения. Допив свою чашку кофе, отошла к подрамнику. Картин за время его отсутствия стало еще больше. Так и стоят, повернувшись к миру спиной, никому не нужные. Будет еще одна.
   -- Я могу пожить дома? Деньги...
   -- Денег не надо. Ты не представляешь, как мне спокойно, когда ты здесь.
   ...Он думал о новом "внедрении". В религии...Он начнет с иудаизма. Ну, Танах,(он уже понял), ему не поднять. Дальше чем у Райкина: "Исаак родил Якова" дело не шло. За текстами с подробными перечислениями, что можно еврею и чего нельзя, Владимир скучал. Рыскал по интернету. Гиюр, кашрут, 613 заповедей, обрезание -- с этими понятиями нормальному человеку не справиться. Ну, до обрезания дело не дойдет. Он надеялся, что проникнет в общину, пройдёт в ней некий отрезок пути к вере,а после просто исчезнет с папкой экзотических снимков. Немного не чистоплотно, но разве журналистика делается в белых перчатках?
   Что-то смущало его. Ему смертельно не хотелось лететь в Израиль. Он не готов, он совсем не представляет, что ждет его там. Где, где хотя бы обычное любопытство? Тряхнул себя за шиворот -- лодырь, лентяй, не умеющий закрепить победу... Он просто обязан двинуться дальше на волне успеха, пока его фотографий ждут в лучших газетах мира, а тираж его альбома допечатывают снова и снова.
   ...Очутившись в Иерусалимском квартале Меашарим, Володя и вовсе потерял уверенность. Мужчины в меховых шапках, с пейсами по грудь...Женщины с прозрачными лицами, в длинных платьях и причудливых шляпках...Дети, голубые от нездоровья, цепочками в десять-двенадцать человек идущие за молодыми родителями. Всё болезненное и прекрасное...Владимир подумал, что это тоже внедрение, внедрение в другое время, в тот поток жизни, который уже унесен, и за этот перенос все живущие здесь платят очень высокую цену. Можно считать, работают, как он, но только день и ночь без отдыха и без вознаграждения. И работа их не понятная, не дающая видимого результата. В витринах жалких лавочек пылились рукодельные зонтики, бинокли прошловекового образца, пожелтевшие скатерти. Тронь -- и все обратится в прах. Он испугался -- у него не хватит храбрости пойти в синагогу и сказать: я хочу наблюдать за вами, я хочу рассказать всему миру, что вы есть. Было в этих людях что-то...Натолкнулся случайно на взгляд раввина, глаза -- угли, жгущие насквозь.
   Друг объяснил: есть и другие иудеи. Не ортодоксальные.
   -- Но сам понимаешь, этнография не та.
   Нет, ему, конечно, нужна экзотика.
   Собраться с духом, что-то придумать, подготовить себя, найти рабочее настроение. Что если полежать на песке у моря? Где лучше и дешевле? Друг назвал Ашкелон. Там Володя и очутился. На пляже в парке Леуми.
   Он пришел к морю прямо с автобуса, решив, что в гостиницу устроится позже, поближе к ночи. Никаких туристов, всё свободно, интифада разогнала всех.
   ...Он лежал на песке, а девушка сидела неподалеку, обхватив колени руками и глядя вдаль. Сначала он воровато выхватывал взглядом то профиль, то линию плеча и груди, но, поняв, что она не реагирует на него, стал рассматривать её откровенно и подробно. Хорошенькая. В меру полные ноги, круглые колени и при этом тонкие, артистичные кисти рук. У такой должна быть гибкая талия.
   Он смотрел на неё, она на море, но в этом её нежелании откликнуться на взгляд не было искусственности. Когда девушка, наконец, протянула руку к сумке, чтобы достать бутылку воды, он спросил:
   -- Я не помешал? Вы задумались...
   -- Я была как бы не здесь. Медитация.
   -- Зачем или почему? Как правильнее спросить?
   -- Мне предстоит трудная неделя, нужно собраться.
   -- Где вы работаете?
   -- В бассейне. Тренером.
   -- Ну уж и работа! Бегать по кромке, покрикивая на толстячков...Так делал мой.
   -- У вас был плохой наставник. Я пытаюсь каждому дать импульс радости. Подлечить, если надо. Вода, движение, солнце... Только если создается энергетическая цепочка, я считаю работу сделанной. Понимаете, о чем я?
   -- Не очень.
   -- А чем занимаетесь вы?
   Владимир достал из рюкзака альбом. Девушка бережно, на большом полотенце раскрыла его и долго рассматривала.
   --Это вы? И это? И это? Какой стыд, какой ужас обманывать других, притворяться.
   Володя обиделся:
   -- Я не врал, я всех предупреждал, что журналист.
   -- И всё-таки притворялись. Другом. Сочувствующим.
   Дойдя до пенсионеров, спросила:
   -- С кем из них вы переписываетесь?
   --Ни с кем. Это работа. Прием.
   -- Маска -- плохой прием. В норме человек избавляется от масок. От ролевых -- трудно. Они так и липнут. Тот начальник, тот -- папа. Та -- красавица. Но красивее всех женщина, какая не знает, что прекрасна. И лучше работает художник, который не помнит, что он художник, а просто пишет свое полотно...Пишет, потому что солнце, и свет, и сердце включилось... Вы же демонстративно работали не от своего "Я". За маской пустота, а в той пустоте кружат бесы.
   Девушка взяла раковину и острым её краем начертила на песке прямую линию.
   --Вот так вы должны были идти в своем развитии,-- она продлила прямую линию.-- Вперед. А вы ходили вот так, -- она "накинула" круг на основание прямой,-- как на привязи. Это зря о вас пишут, что вы познавали жизнь изнутри. Вообще не познавали. Вы собирали только внешние сведения. С успехом и деньгами вы остались прежним. Ничего не пустили в душу...Вы потеряли время. Напишите этому дедушке, что на унитазе. Он будет рад. Если...жив.
   Ни мать, ни эта девица не понимали, что, кроме общечеловеческих, есть еще и профессиональные нормы. Они не всегда совпадают. Кстати, о масках. В давние века лицедеев хоронили за оградой кладбища, как самоубийц. Но находились новые грешники-артисты и гибли новые души.
   ...Он попросил Лану подвезти его до гостиницы и получил неожиданное предложение:
   -- Живите у меня. Днем я на работе. А вечером...Мне неуютно. Я недавно рассталась с бой-френдом.
   -- Не боитесь меня? Ну, всяких глупостей, приставаний?
   -- Не боюсь. Поедем сейчас ко мне. Посидим, попьем кофейку.
   ...За кофейком Владимир рассказал Лане про свой новый --"религиозный" проект.
   Тут уж она разгневалась не на шутку..
   -- Ну, имитировать чью-то работу или образ жизни плохо, но куда ни шло. Но лукавить в духе! Это кощунственно. Это почти невозможно представить. Вам не хочется этого делать, Володя.
   Он согласился, не хочется. Но надо.
   -- Кто сказал, надо? Не делайте. Поживите у меня ...Я буду ухаживать, кормить.
   -- У меня есть деньги.
   -- Тем более. Мне одиночество нынче противопоказано, поможем друг другу. Поедем на Мертвое море, в Эйлат, я покажу вам свой Израиль. А, главное, нашу группу.
   Володя нашел себе подружку. Не возлюбленную, а нежного дружка. Такая удача! Она была ему как мать. Только более открытая, более понятная, человек его поколения. И так хорошо было просыпаться по утрам в своей спаленке от запаха кофе. Он выходил к завтраку, чтобы принять Ланин план жизни на сегодня, если надо -- на завтра. Планы навсегда, на всю жизнь вдруг показались неважными.
   В какой-то миг он даже поверил, что Лана лечит, так ему стало спокойно, уютно на земле.
   -- Лечу, -- подтверждала Лана.--То ли я, то ли вода. Сначала вода вылечила меня. Мой первый друг загнал меня ...в депрессию, в ужас. Он бил меня и еще хуже -- называл плохими словами. Я была молоденькая совсем и слабенькая, долго не могла избавиться от него, такая образовалась зависимость. И только когда я была на водной дорожке, возвращались нормальные мысли. Я сбежала сюда из Холона. Здесь появился новый бой-френд, и снова ...Ну почему? Мне и надо так мало, просто уважения. Но я-то стала крепче. Сейчас я одна. Не одна, -- еще группа, еще бассейн. Когда я, Володя, в спортзале вижу человека задавленного мыслями, обстоятельствами, подключаюсь. Лечу его. И себя...
   Володе надоело болтаться без дела целыми днями. Нанялся в столярную мастерскую. Он делал вешалки. Точно на таких висели платья невест в его инсталяции "Невинность". Тогда он их не разглядывал. Теперь поражался плавности и красоте обычных "плечиков", удобной теплоте дерева. Однажды поднял "изделие" на две "ноги",-- это не в шкаф, это в спальню: приготовить одежду на утро, на пару обеденных часов набросить пиджак. Вариант пользовался успехом у покупателей, хозяин был доволен. Но самое интересное -- Володя открыл и в своей поделке безусловную гармонию. Гармония! Глаз художника, живущего неспешно и ненацеленно, то и дело выделял её в окружающем мире. Перекличка неба и воды, линия берега и купы далеких деревьев, старая женщина и женщина молодая ...
   В столярке всегда валялись листы картона. Подошел, макнул кисть в желтую масляную краску. Еще, еще. Движение пятен шло не от головы, -- от живота, через руку и было таким свободным, радостным.
  
   Композицию, сделанную малярной кисточкой, повесил на стене и просыпаясь, видел, как она полыхает навстречу солнцу. Он купил краски, куски орголита, холсты.
   -- Похоже, я вправду художник, -- сказал Лане. -- Захотелось...
   -- Сомневался?
   -- Напротив. Всегда было предопределено -- у нас все художники. Но то было от головы...И только теперь почему-то пришло через физику, через тело.
   -- А у меня долго было неясно и в голове. С первых бликов сознания началась изнурительная игра: "Ищи меня". Или можно так: "Ищи себя". Кто ты? Зачем ты? Почему ты? Что-то не давало покоя, пока ...
   -- Пока ты не нашла свой бассейн? Как ты к нему притопала?
   -- По знакам. По удовольствию, прежде всего: здесь получается. Я всегда хорошо держалась на воде. Но после того, как сняла сливки от способностей, пошел дикий труд. Я умирала от усталости. И вдруг... легкость. Ты знаешь, я ведь чемпионка страны по плаванию...
   -- Можно применительно к бассейну говорить о вдохновении?
   -- Применительно ко всему, если летаешь...
   -- А мне всегда хотелось славы, успеха, денег. Сейчас желание провисло и это плохо.
   -- Нормально. Это обертка, а главный фокус в самом деле, в умении, в пути. Трудись, ищи, и тебя выведет на успех, как птицу. Невидимый компас...
   Отвыкший от труда, от ремесла, он временами чувствовал неуверенность.
   -- Лана, а, может, я бездарь? То, что вижу и то, что получается...Таккая дистанция...
   -- А ты не оценивай.
   И в какой-то миг пошло-поехало. Он делал натюрморт. Сливы, персики, груши...Его, непосвященного, посвятили: в мире вовсе нет границ между предметами. Между сизой сливой и зеленой в крапинку грушей бесчисленное количество цветовых переходов. Создатель создавал мир из единого, и его, художника, умение нужно, чтобы донести это до всех. Складки материи, игра цвета на её выступах и впадинах... Он открыл это и прикоснулся к великой тайне творения.
   -- Ну, а как с ортодоксами? -- спросила его Лана.
   -- Мне бы хотелось написать портрет одной женщины из Меашариама. Через её лицо просвечивало что-то...
   -- А внедряться?
   Владимир не ответил.
   Пора пойти в группу, решила Лана. Послезавтра, в субботу.
   ...Лекция Шломо захватила Владимира сразу. Ни одна книга не давала того, что он услышал. Дело было не в информации. На её новизне Шломо и не настаивал, он просто делился своими соображениями об энергетической природе мира. О том, что всё материальные предметы -- лишь сгустки полевых энергетических структур, человек -- тоже. О том, что между всеми "участниками" пространства нет границ, и чуть ли не первыми это поняли художники, импрессионисты, отказавшиеся от "обводки" контура и прослоившие расстояние между двумя деревьями светом и цветом. О переходе высоких энергий в низкие и о превращении грубых энергий в тонкие --так секс часто претворяется в нежность и самоотверженность, в любовь. О любви Шломо говорил много. Утверждал, что она-то и есть Божественная энергия и работает уже в атоме, ибо сущность её притяжение. Нет притяжения, и всё распалось, всё -- хаос. Но Создатель любовью "держит" вселенную, и она -- смысл человеческого существования.
   Боже мой! Владимир всё это знал, он всё это только что открыл для себя сам. Он изобрёл велосипед. И Шломо говорил о его, Владимира, озарении. Но говорил. И это было важно, это подтверждало истинность пути.
   Владимир, сам много выступавший в студенческих аудиториях, в какой-то миг попытался понять, какими средствами человек за столиком создает образ многокрасочного, светоносного, пульсирующего мира, в ритм которого хочется вписаться. Переделаться, напрячься, чтобы ухватить хотя бы краешек вечной истины...
   С чем он сам шел к ребятам, там, в Америке? Теперь его потуги чему-то научить их, казались смешными. Планы выступлений, сбитые по законам неструганной логики, надерганные из прессы факты...Пожалуй, только стенды его фотографий могли что-то раскачать внутри его юных последователей, но и они были какими-то неуклюжими, рукодельными.
   Как творится то, во что он был вовлечен в группе? Строго по правилам и спонтанно -- как в природе поток воды или вспышка огня.
   За каждую свою лекцию в колледже Владимир брал сто долларов. Интересно во сколько ценит свое выступление этот кудесник?
   -- Денег не беру, -- ответил на его вопрос Шломо.
   -- Почему?
   -- Гордыня, наверное. Да, вы правы, деньги тоже энергия, и людям положено обмениваться ею. Деньги-товар-деньги, всё верно. Но в моем случае товар особый. Я не уверен, что сам создаю его. Мне, как говорится, идет. Иногда я записываю свой пассаж на диктофон, а после не могу понять, как это возникло. Я -- проводник, канал.
   Владимир неожиданно нашел поддержку своим меркантильным исканиям в лице очень яркой и очень бойкой дамы.
   -- Духовный бизнес -- примета нового века, -- сказала. Экстрасенсы, ясновидящие, продвинутые -- все работают за шекели. И они правы: им нужно помещение, нужна компьютерная техника, бумага, литература. Кстати, духовная продукция всегда была товаром. "Не продаётся вдохновение, но можно рукопись продать", сказал поэт.
   Шломо засмеялся.
   -- Ну, я знаю не так много поэтов или художников, которые обогатились своим искусством. А религиозники вообще не могут иметь целью умножение денег. Там, где связь с ...-- Шломо поднял к потолку свои большие прозрачные глаза. -- Ну, как я могу назначить цену за Его дар? И как смогу торговать тем, что не сам создал? Как вор? Я уж лучше на хлеб заработаю компьютерными программами.
   ...Владимир любовался тонкими Ланиными руками, они касались руля легко и артистично.
  
   -- Да, другая шкала ценностей, -- рассуждала подружка в продолжение разговора со Шломо.-- Наша природа двойственна, нормальные люди живут материальными интересами...
   Владимир, не дослушав, сказал:
   -- Это ненормально, но я понял, почему мой прадед не суетился...
  
   ИСКРА
  
   Женщину зовут Искрой. Ей около пятидесяти. У неё неправильное живое лицо, оно говорит об интеллектуальном тренинге. О телесном тренинге -- фигура, подтянутая, спортивная. Она похожа на Ани Жирардо.
   Искра росла и разгоралась под гул повелений. Материнское, очень категоричное, "надо" сменилось школьным, вузовско-комсомольское -- партийным "ты должна".
   Всю свою взрослую жизнь Искра проработала в союзном журнале, куда попала, как молодая журналистка, способная и достаточно послушная всем повелениям свыше. Гул этих повелений был нудным, но не очень агрессивным. Он не мешал любить мужчин, читать книги, наслаждаться природой. Подумаешь, ну заменит главный редактор "теперь" на "сейчас" и потребует обосновать преимущества детсадовского воспитания над домашним. Подумаем и найдем эти плюсы и плюсики. Зато как удобно! Зарплата, заказы (пайки), командировки по всей стране, встречи с интересными людьми, мягкая интеллигентная среда и прочее и прочее. И вдруг...
   О, это "вдруг" социальных поворотов, когда земля неожиданно уходит из-под ног...
   ...Искра, просыпаясь, видит на стене полоску солнечного света. Проспала! Вскидывается и опускается на подушку, спешить ей некуда. Безработная, и кормит её дочь.
   Неспешно встает, неспешно убирает квартиру. Садится за компьютер, но вскоре выключает его. Пора отвыкать от вредных привычек. Её тексты не нужны никому. К тому же вдруг обнаружились у Искры... принципы. Ну, скажем, не может она печататься в брехливых газетках. Сочинять жуткенькие сюжеты из головы, как её молодые коллеги из нового поколения журналистов, тоже не хочет. А жизнь вокруг понеслась непонятная и какая-то для пера неуязвимая. Да разве только перу неподвластная? Уму -- тоже. Роль партии на работе журнале играет девка. Дешевая девка. Блядь. Пересела из молодежной газеты в женский журнал. И занялась женскими проблемами конкретно. Спала с литработниками, гоняла секретаршу в ближайший магазин за прокладками, в зарубежных командировках бесстыдно металась по блошиным рынкам и выпрашивала подарки у феминистских вождих. Оказалось, выполнять желания этого ничтожества, насвистывающего в огромном кабинете пошлый киркоровский мотивчик, куда труднее, чем следовать воле безликой силы -- КПСС. Хотя и требовалось-то всего-то сменить один вид цинизма на другой (кстати, более человечный). Но Искра до этого уже никогда не созреет. Иллюзии, как осенние листья, слетают не в раз. Подала заявление об уходе, ушла. И вот...По утрам шафрановая полоса над диваном не приказывала --встать, бежать, встраиваться! И гул журнаьных повелений отныне не для неё. Пусто.... Крошка, сметенная с государственного стола, вот кто она.
   Счастье -- случилась любовь. Не к мужчине. Гормоны в связи с перестройкой и возрастом приутихли, и стало ясно: любовь -- не только притяжение, она еще -- свет. Вошла в дом пятилетняя девочка, внучка Саша. Открыла счёт особым минутам, тем, что сразу и навеки, вместе с запахами и красками, -- в память. Ясно так стало: это и есть блаженство -- видеть Сашу, гладить тонкую спинку, умывать мордочку и прочее и прочее.
   Итак, Искра -- бабушка. И это устраивало, ибо -- любовь. На неё времени почему-то никогда не жалко. И во всём прорезывается убедительный, хотя и невыразимый смысл.
   Забирала Сашу из садика среди дня, чтобы сберечь ей нервы. Но та успевала кое-что прихватить из группы.
   -- Встали! -- командовала Саша. -- Подняли ручки! Похлопали над головой! Сели, сели!
   -- Почему ты не говоришь "встань", "подними ручки"? -- пыталась Искра перевести диалог в грамматику личных отношений.
   -- Так надо! Слушаем меня!
   Гул чьих-то смутных повелений доходил до неё через внучку. Гул, от которого вроде бы, скрылась в тишине и замкнутости квартиры.
   Она захотела избавить Сашу от подчинения и научить её свободе. Пусть ею не помыкают, как куклой. И пусть, став взрослой, не тоскует Саша по рабству, прикинувшемуся волей.
   Искра брала китайские благовонные палочки, которые не горят в полную силу, а тлеют, как раскуренные сигареты. Они шли в самый темный закуток квартиры. Это был туалет. В полной тьме взрослая женщина чертила огоньками исчезающие узоры немыслимой красоты. Они обе запомнили навсегда: это -- их.
   Но пришло еще одно "вдруг", еще одна с таким трудом обретенная Атлантида ушла из-под ног. Дочка с мужем и Сашей (Искриной Сашей!) уехала на работу в Америку.
   Искра осталась одна. Надо было жить, надо было идти к людям, надо было вписываться и ловить гул непривычным повелений, чтобы их выполнять.
   Тут и выскочил корабль.
   Не кораблик, случайное двухпалубное суденышко, почти катерок На нем они доплывут только до Одессы. А там -- корабль! Бывшее судно английского принца. С бассейном, люстрами, огромный, высотой с многоэтажный дом океанский красавец. Тот корабль, который принято считать отменной моделью общества во времени и пространстве. От "Корабля дураков" Эразма через "И плывет корабль" Феллини к "Кораблю" Кортасара... Людей на нем не много- не мало. Все рядом, каждого видно. Это будет корабль умных. Таких, как Искра. Чтобы с понятиями о чести, с беседами на кухне о правах человека. Словом, некий своеобразный передвижной дом, населенный интеллигентами.
   А начиналось всё так.
   Звонок. В трубке молчание. Но что-то не даёт Искре положить трубку. Ося. Пробился. Ему все слова даются нелегко, но особенно стопорится на первом.
   -- Т-т-ты хочешь поехать на теплоходе по Средиземному морю? Турция, Греция, Италия, Мальта, К-к-кипр...
   -- Осенька, я не миллионер.
   -- Без денег!
   -- Сегодня не первое апреля.
   -- Я буду редактором корабельной многотиражки, и беру тебя в штат.
   -- Ты не редактор, ты еврей, Ося. И, прости, заика, ты мой зайка! И я не создана для таких подарков от власти. Мои изъяны ты знаешь лучше меня.
   -- П-пперестройка нуждается в профессионалах.
   -- Я это уже поняла по своему журналу. В профессиональных проститутках. Впрочем, я говорю "да". Почему бы и нет?
   Бред, конечно. Но...
   Бред воплощался. В какую-то миссию, в какой-то фонд, в какое-то благотворительное общество. И все они жаждали послать Искру в полуденные страны. Всё это она непостижимым образом приписала маме, год назад ушедшей в мир иной. Это она там, видя, как дочь убивается, винится из-за неё и сражается с жизнью, что-то у высших сил выбила, выпросила, организовала ей в утешение.
   Все справки Искра сдала тётке в профкоме заштатного заводика. Тетка была не по сезону летней, без рукавов (плечи, грудь, всего много, от всего жарко). Такие обычно и сидели всегда в профкомах и в первых -- "секретных" (кэгэбэшных) -- отделах среди больших сейфов и пыльных картотек. Визы были готовы через пять (5!) дней. И без всяких ветеранских райкомовских комиссий, выясняющих подробно, как ей живется без мужа и кто правит в африканском государстве Бурунди.
   Ося ликовал. Захлёбываясь и заикаясь в переполненном трамвайном вагоне, он внушал Искре, что они теперь вольняшки.
   --Хотим, сидим на месте, хотим, плывем в Чивиттавекию (так называется порт близ Рима).
   --Зачем плывем? Почему плывем, Ося?
   "Миссия", "фонд", "общество"...На "обществе" Ося скис. Он всё-таки был журналистом и знал, что отвечал не по существу.
   --Вот встретимся с Петровым...--Редактор многотиражки отфутболивал Искру к высокому начальству.
   Встреча была назначена на семь утра. Не в конторе, а на квартире. Однокомнатная хрущёвка в обшарпанном доме. Комната без примет и пристрастий. Кровать, застеленная солдатским одеялом. Белоснежная подушка не примята, такие, как Петров, не спят, такие -- сама энергия. Шеф был выбрит до синевы. Шеф был в крахмальной ломкой сорочке с голубыми тенями. По-домашнему, без пиджака, ворот -- апаш. Возраст лучший мужской, когда появляются в четкой стрижке первые робкие пробела, а тело подчиняется воле, а не желаниям. Глаза синие. Похож на Алена Делона. Ален Делон не пьет одеколон. Он был хорош не по-советски, их самый главный.
   Начальник миссии говорил о корнях культуры, которые утеряны за последние семьдесят лет, о возвращении к себе через зарубежье и о связях с последними поколениями эмиграции.Для того и нужен Средиземноморский круиз. Еще для того, чтобы мы показали себя -- обновленных перестройкой, примкнувших к мировым ценностям. Искра пинала Осю под столом, и он, наконец, спросил:
   --Что будем делать мы? В чем будут заключаться наши профессиональные обязанности?
   Искре показалось, что Петров деловых вопросов не ожидал. Снова ляля-тополя, а после нашелся:
   --Это решите вы сами. Не--иерархии! Нет--подчинению! Мы -- самоорганизующаяся общность.
   Спросить, как будут оформлены наши трудовые отношения, Ося не решился. И о зарплате не заикнулся.
   Боже. Что значит этот ровный гул повелений, улавливаемый Искрой? Откуда он? Понять бы.
   Аудиенция окончена.
   -- Вы зачислены в экспедицию. Ищите, думайте, готовьтесь. -- Осе крепкое рукопожатие, Искре -- галантный поцелуй руки.
   ... Она, кажется, согласилась. Не зная на что...После первых глотков свободы готова снова в рабство. Почему? И всего-то...
   Это сладкое слово "халява". Недостижимое и манящее зарубежье. Купилась. Да что она? Продались киты! Элита. Интеллектуальная. Не официоз, а мыслители. Академики, профессора, писатели, художники, большие имена, полу признанные, полу гонимые, безумно талантливые. Все даже не спросили о цене. Они не слышат гула повелений? Он их не настораживает?
   Этот гул шел из большого серого дома .
   Кабинет... В кабинете двое. Один из тех, кого сейчас назвали бы политтехнологом, интеллектуал, живущий с Лубянки. Ба, да это же Петров, наш Ален Делон. Второй его начальник, господин. Хам. Они утверждают состав экспедиции, речь идет о редакции. Кандидатура Оси.
   Политтехнолог:
   -- Робок. Еврей. Заика. Куда хочешь, туда и повернешь.
   Хам:
   -- Не будь наивен. Эти жиды... Неспокойный народишка.С виду чаще всего раб, жопу лижет. Отвернулся, он и шлёпнул гадость в прессу ради собственного тщеславия. На миг, да герой. Не проморгай. Как у него с бабами?
   -- Женатик. Дома кошка, попугай.
   -- Ладно, пусть иностранцы балдеют. Плывёт еврей-евреич, да еще представляет русскую культуру .
   Таня, литсотрудник, и Леночка (машинка, компьютер и верстка) прошли сразу, по фото.
   -- Хорошенькие бляди. Почему раньше их не видел? Я бы их предварительно проштамповал.
   -- Чаше надо встречаться с идеологическим контингентом, хи-хи.
   И дела пошли в папку с названием "Редакция".
   Над "Делом" Искры гадали подольше.
   -- Выступала в журнале против главного, Ушла с хлебного места, -- доложил политтехнолог, по второму разу пробежав документы. -- Но по соображениям эстетическим, без политики .
   -- Само по себе неплохо, есть норов. Дистиллированную воду мы не пьем. Но не спирт, эта Искра Михайловна?
   -- Не спирт. Ося просил, для работы. Профессионалка.
   -- Ну, а как баба?
   -- Возраст к полсотне.
   -- Для иных не помеха. Крючок есть, ежели что?
   -- Был громкий роман с известным художником...
   -- Пусть её, -- и в ту же папку.
   ... Некий подземный гул повелений после встречи с Петровым Искра ощущала и день и ночь. Какая роль отведена ей в этой затее? Среди крупных имен, святых, диссидентов, борцов за права?
   ...Хам позвонил Петрову в два ночи. Так и так, мол, возникла идея -- выпускать на корабле не газету, а журнал. Глянцевый, чтобы впечатлял.
   -- Сан Саныч! О чем раньше думали? Типография, компьютеры...специалисты по технике. Кто в миг организует?
   -- Ты же не хочешь опять в трактористы, Николаша?
   --Ну, уж так и в трактористы. Я как-никак офицер, прошел Афган. И партшкола по экономике.
   -- Про партшколу забудь, пока не поздно, через полгода будет отягчающим обстоятельством. Да и прочее не в цене теперь. Знай про себя: ты только и научился за все эти годы таскать водку из буфета. Сколько для меня побегал, потому и беру тебя ...в светлое будущее. Надо напоминать? Нет ничего страшнее бессмысленного народного бунта. Что мужик делает, когда голоден, не пьян, сунул руку в карман, а там дырка?
   -- Хорошо.
   -- Ну вот, наконец, проснулся, придурок.
   ...Двухпалубный кораблик стоял на причале речного вокзала. Духовая музыка. Марш не в такт ни с высоким небом, ни с архимандритом суетливо кропящим временное их жилище. Искра как бы и не здесь, а вот на том углу огромной веранды, полыхающей красным тентом. Сколько лет прошло с того дня, когда сидели здесь в ресторане, она, мама и брат? Ехали к бабушке. Пересадка. Много часов ожидания. Набродившись по чужому и трудному городу, жевали какие-то шницеля и картошку фри. И так, оторвавшись от скучной провинции, справляли редкий семейный праздник. Мама! Мамочка! Мамуля! Мысль, абсолютно иррациональная, снова проносится в Искриной голове: эта халява -- знак любви оттуда, через пространства, из одного измерения в другое. Это не значит, что Искре нужно именно это. При жизни мать навязывала ей комсомол, партию и даже гипотетические горкомовские должности, за которые надо бороться. От этой борьбы спасла редакция. Теперь мама могла дарить. Оттуда. Она дарила по своему вкусу.
   Не сбежать ли? Но если мать так хочет, она поплывёт...
   Тоска по матери ощущалась не только в этом странном присутствии. Собираясь в долгий путь, положила на дно дорожной сумки материнский портфельчик. Документы, два письма от какого-то друга, трудовая книжка, фотографии брата, её, Искры, и Сашеньки. Оказалось что это и есть единственно дорогое, что не хочется оставлять в пустой квартире на месяцы.
   Опершись на бортик, Искра смотрела на провожающих. Какая-то девочка, похожая на внучку Сашу, истово крестилась правой рукой после каждого "аминь".
   Искру никто не провожает, зато у Оси длинный хвост, дай-то ему Господь.
   После торжественной церемонии родственникам разрешили зайти в каюты. Увидев холодильник, а нем "Боржоми", жена Оси Рахиль спросила:
   -- Осенька, ты хоть понимаешь кто здесь хозяин?
   -- ?
   -- ЦК ГБ. Не вляпаешься? Может, сойдёшь и домой, в норку?
   -- А... Такой уж я чистюля? В печати работаю, выходит, на систему. Сексотком не буду, не бойся. Но если дают Европу даром...
   -- Будь осторожен. -- Рахиль говорила это и для Искры.
   -- Здесь такие люди...-- Ося перечислил громкие фамилии борцов за всякие права и свободы.
   -- О! Люди! -- Рахиль работала на заводе химиком и знала жизнь лучше, чем журналист Ося. Она права. Не сойти ли?
   Когда отчалили, тоненькая девочка еще долго стояла на асфальтовом взгорочке, палимом июльским солнцем. Если бы это была Саша, Искра прыгнула бы с палубы. А так...Никто нигде не ждёт её, и значит, -- всё равно.
   В Одессе пересели на океанский лайнер. Целый город!
   Корабль плывет, и отмечает Искра, что не видела в своей жизни так много умных и знающих людей разом. А вот зачем плывут? Прекрасные доклады в салонах: о Евразйстве, о церковной реформации в Германии, о ненасильственных методах разрешения конфликтов, о роли России в мировой культуре, о двуязычии...А еще экстрасенсы, прорицатели, авангардные художники и музыканты.
   Корабль плывёт Не сразу и против воли замечает и другое, мелкое, но...За полмесяца ни разу не смогла она взять перед завтраком со шведского стола персик или простое яблочко, хотя старалась. Хваткими оказались умники Что не типично. И демократ самый известный, прогрессивгый писатель, трижды съездил в Рим на экскурсию, а Искра так и просидела в Чивиттавекии, о которой мечтал Ося и которая оказалась маленьким поселком на пустом и скалистом берегу. Мест в автобусах было не так много, она не успевала, нервничала, огорчалась и признавалась себе -- не боец, нет, не боец. Курица.
   Вблизи у знаменитостей было много, мягко говоря, странностей. Художники смывали друг у друга по ночам картины, а днем ругались пьяно и зло. Современные паломники из Палестинского общества, основанного еще при царях, много пили, матерились и бросали каких-то хористок в бассейн прямо в платьях. Батюшка ел мясо в пятницу и закрывался в каюте с дамой.
   Корабль плывет, и вдруг замечает Искра, что нет уже лекций в салонах, а все озабочены, где добыть доллары. В Греции шубы, в Турции золото. "Дешево, дешево, дешево", и вот откуда-то выскочили банки с икрой, командирские часы, мыло и даже карандаши на продажу. Что ни берег, то базар, что ни базар, то рядок корабельных жильцов с товаром. Не до Евразийства. Лишь известный филолог в пустом зале читает свои лекции. Один. Сам себе. И при качке. Его тоже не тревожила таможня (почему, кстати, корабль шел без досмотра?), но он не запасся. Искра не запаслась, и он. Белые вороны. Даже у Ося прихватил что-то для продажи, везет жене колечко из стамбульских золотых рядов.
   Поверх базарного шума -- гул повелений. По ночам в море, между волнами и звездами, он набирал силу. Всё масштабнее -- атомный прямо гул шёл из недр океанского красавца. И вырывался на поверхность.
   В Александрии, почти в самом конце путешествия встретились им эти двое...
   -- С корабля? -- бесцеремонно остановили их на дороге из гавани в город. Не пытались улыбкой скрасить вопрос-допрос. -- Что там в буфете? Коньяк есть? Не весь вылакали? Икра? Рыбка?
   Когда отошли, Ося спросил Искру:
   -- Узнала?
   -- ?
   -- Из ЦК. Николаев.
   -- Он же -- из КГБ. Господа. Вот тебе и общественная миссия. Осенька, почему мы плывем? Какую играем роль мы, лично? Что прикрываем? Я долго думала и вычислила: мы развозим деньги партии. На прилавках, там, в Москве, было пусто. Значит, еще раньше иссякла казна. Эти гады прячут остатки за рубежом.
   Беспокойно закрутил головой Ося, никто не слышал?
   -- Тише. За такие догадки платят жизнью...
   -- Ося, мы -- прикрытие.
   -- Искра! Увидеть мир! А почему, зачем... Оно тебе надо?
   И впрямь. Плыви, наблюдай, удовлетворяй свои литературные амбиции. Такие характеры, такой человеческий материал! Небольшая авторская огранка -- и вся работа.
   Необъяснимое путешествие могло стать мистической черной жемчужиной. Путешествие как материнский подарок -- оттуда -- знак любви и прощения. Какой роман!
   Или то же плавание как опал. В мерцающей глуби ловятся контуры берегов. На Волге наплывы тоски от беззубых заборов вдоль берега. На Средиземноморье опахала пальм. Ей бы радоваться и читать путеводители, плюс живые детали -- готовы путевые заметки. Их поместят в любом журнале даже в смутное время, интересно увиденное не в дырку железного занавеса, а при нормальном окоеме.
   Алмазное сверканье детектива: кто? почему? куда?
   Ан нет! Бывало с ней это и раньше, когда наступал кто-то на рудиментарный хвостик, зовущийся "достоинством".
   Искра завелась.
   Корабль плывет, а тайна не дает Искре покоя. Противно, что держат их всех -- ах, таких умных, таких читающих, таких рассуждающих, -- за дураков. Она намекнёт, попугает, заставит побеспокоиться.
   После Кипра, по дороге в Израиль, попросила Петрова дать интервью для корабельного журнала.
   -- Вы хотите еще выпустить номер?-- настороженно спросил тот.
   -- Два, -- невинно глядя Петрову в глаза, ответила Искра.
   ...Он нес что-то романтическое. О ранении в Афгане. О том, как очнувшись в госпитале, увидел восход солнца и решил каждый будущий день отдать человечеству. Как создал фонд. Как возникла идея благотворительной культурной миссии. И вот...Такой успех...
   -- Я глупа. До сих пор не поняла, как мы творим благо и кому. Замечательные артисты не дали ни одного концерта на берегу, ученые не прочитали ни одной лекции. Художники не подарили ни одной картины. Зачем, почему корабль носится по волнам и тычется носом то в одну, то в другую страну?
   -- На последнем семинаре философы решили считать блатворительностью саму поездку. Благом, сотворенным для научных сотрудников. Профессор или академик всю жизнь занимается Грецией, а Парфенон своими глазами не видел.
   -- Простите, но это лукавство. Благотворим сами себе. Страна голодает, мы потребляем икру культуру. Такое не под силу миллионеру...
   -- Да, мы дарим ... и вам лично, -- он улыбался, такой красавчик, такой обаяшка.
   Ей бы остановиться, ей бы сказать спасибо и замолкнуть. Но... Получай, сволочь!
   -- Чем объясняется выбор стран? Вас всюду встречают одинаковые черные машины и люди в одинаковых черных костюмах... Очень похожие на наших коммунистов.
   -- Да, здесь есть наши друзья. -- Петров -- сама невинность. И хотя я вышел из компартии...-- Не доиграл, Искра увидела, как дернулось лицо невозмутимого Делона.-- Об этом писать не надо. И вообще...На вашем месте я бы больше интересовался... Когда вам еще удастся посмотреть лоджии Рафаэля?
   -- Не удалось. Не было места в автобусе.
   --О, в следующий раз вы будете в числе первых. -- Держит за дуру? Снова покупает? Вот так небрежно, по ходу дела? Кто он такой, чтобы так грубо? Она смотрела на него, не скрывая неприязни.
   И тут Искра увидела взгляд, похожий на блеск лезвия. Убийца, аферист, подонок... (Интересно, будет угрожать?) -- Но если вас всё же будут интересовать другие вещи, поговорим особо. В Москве, да? А интервью перед публикацией вы мне покажите.
   Гул повелений вырвался наружу. Угроза.
   В каюте она испугалась. Она не просто не вписывалась в новую жизнь, она выпадала из неё опасно и явно. И все эти корабельные обитатели -- ряженые. Средь них существовать нельзя. И это лучшее, что наскреблось на сегодня в России.
   Итак, выход один-- жизнь частная. Но что есть, на какие шиши существовать? Брать у дочки, бьющейся с жизнью за океаном? И полное одиночество в четырех стенах маленькой квартирки? Стены не защитят. Этот взгляд Петрова -- снизу и мимо. И вдруг чёткое: в Москву ей нельзя. Если хочет остаться живой. А она хотела. И еще: единственное место, где она может найти приют -- приближающийся Израиль.
   Она числила себя русской.
   Бабушка по матери была еврейкой, дочерью раввина, но это обстоятельство затерялось в анкетах, потому как фамилия бабушки была без особых примет -- Мараховская, а сама она прародительница белобрысая и курносая.
   Ночью, стараясь не разбудить соседок по каюте Таню и Лену, Искра лихорадочно искала метрику матери. Мария родилась в Минске, родители --отец Михаил Степанович Булыгин, русский, мать -- Евгения Яковлевна Мараховская -- еврейка. Странное чувство -- мама бережет её в этом мире, уйдя в другой, крепло. Протянула пожелтевшую бумагу, будто дала руку помощи оттуда. Искра вложила метрику в целлофановый мешочек и приколола к лифчику. Это её шанс.
   В Израиле теплоход должен стоять четыре дня.
   Корабль плыл, и навстречу ему рванулось медное сияние. Бахайский храм, купол, плавные контуры горы Кармель, -- красавица Хайфа. Там, где слегка раздвигались черепичные крыши вилл, просматривались уровни террас.
   Искра написала две записки. "Осенька, прости. Неприятности у тебя не должны быть очень тяжелыми, не те времена, а у меня нет выхода. Я до последнего и сама о себе ничего не знала". И литсотруднице Тане что-то о романтическом приключении. Листочки положила рядом с маминой метрикой -- в лифчик.
   Вечером она не кинулась вместе с философами в ночной город. Никакой торопливости. Купалась на небольшом пляже рядом с портом. Падаюшее в море огромное алое солнце, рыбки, снующие под руками, морские ежи, раковины. Здесь море было живым. И пахло водорослями. По этому запаху она полгода назад тосковала в Гульрипши. Там на морском берегу гуляли свиньи, стояли кабинки разваленных туалетов, а вода была серой и мертвой.
   Петров сам включил её в список экскурсантов. Экскурсия обзорная Север-Юг, по приморскому шоссе от Хайфы до Арада, с заездами в города, киббуцы и национальные парки.
   Странное у Искры возникло ощущение, будто внутреннее пространство этой страны больше внешнего. Ибо на 140 километрах пути просто не может улечься такое разнообразие жизни. Разные пейзажи, разные растения, от северных до южных, разные породы людей от бело-рыжих европейцев до темных негроидов, разные способы жить. Может, земля здесь прогнута или выгнута? Она удивилась этой своей мысли, тоже мне, Эйнштейн. И ещё. Ей впервые за последние годы не мешал гул повелений. Его не могло не быть, там где живут и работают люди без него не бывает. Но здесь какая-то горячая, мощная энергия перекрывала всё. Эта энергия и будоражила, и снимала напряжение. Искра вдруг поняла, что не боится ничего на свете и хочет остаться в этой стране.
   Ей везло (мать защищала её от бед?). Потому что на экскурсию по христианским местам её не взяли. Автобус брали штурмом, а её сразу отделили от общего стада: вчера поездила, хватит, дай другим. Ей даже не пришлось изображать огорчение. Петров и хамы из ЦК были заняты поисками друзей-коммунистов, которые на причал не пришли. Как истинные непрофессионалы Петров и К прибыли не вовремя, в субботу, плавно переходящую в новый еврейский новый год. Были закрыты офисы, банки и все подставные фирмы. Благотворители нервничали, не до неё.
   Искра сошла с корабля в пряный запах жареной швармы и специй. Ласка жаркого сентябрьского солнца была тяжеловатой, но приятной. Направление на медный купол, но по дороге свернула на многолюдную улочку. Вполне цивилизованные кофейни, магазины. На одном увидела русское "Книги". Книги были те самые, что добывала интеллигенция, выстаивая очереди по ночам, сдавая макулатуру, скупая у спекулянтов, их выплеснула в этот магазинчик большая алия. Она же привела сюда хозяйку. Чуть примятое лицо типичной советской библиотекарши, у Искры она вызвала прилив родственного доверия. Посмотрев в уголке Искрины документы, женщина сказала:
   -- Имеешь все права.
   И отвела Искру в отдел министерства внутренних дел. И дождалась результата (положительного!). И не дала ей вернуться на корабль:
   -- Документы с тобой, а больше ничего не нужно. Остановишься у меня, и вещи на первый случай дам, у нам один размер. Покормить и одеть не трудно, здесь другие проблемы.
   Они шли небольшим парком, и Искре было...никак. Будто тысячу лет знала она попутчицу, так вот ловко обходила столики встречного кафе. И ничего в её собственной жизни не произошло.
   То, что с ней случилось, она осознала через день. С плато на вершине горы Кармель она смотрела вниз, на порт. Как во сне: маленький лоцманский кораблик выводил на открытую гладь моря теплоход-махину. Всё! Вместе с кораблём от неё отделялась её прошлая жизнь. Искра порвала записочки Осе и Тане. Всё! После напишет и передаст при случае в Москву, повинится. Всё! Она смотрела на точку у горизонта и вдруг отвлеклась от своих проблем, обязательств, от прошлого и будущего, увидела мир, каким он и был на самом деле. Подвижным и меняющимся, как пламя. Языки событий то вздымались, то опадали, ни минуту не оставаясь неизменными. В этом пылающем и движущемся, дышащем мире надо было или всего бояться и замереть, не живя или ничего никогда не бояться. Оказалось, она еще раньше выбрала второе.
   После у неё было всё как у всех в той большой алие. Дом хайфского богача, который она должна была вылизывать за копейки. Уход за старухой Адассой, читающей по-французски и вспоминавшей свою лихую молодость. Но гул повелений, хоть и не исчез совсем, не донимал Искру, она знала, что в любую минуту может встать и уйти в никуда, точнее куда-нибудь, где найдется ей новое место.
   Через три года она вышла замуж. Иранский еврей Дани был младше её на двенадцать лет. Но он ей нравился, а далеко она теперь не загадывала. Искра переехала к мужу в Ашкелон и поселилась на вилле у моря. Дани работал подрядчиком на стройке, она нигде не работала и содержала в порядке одиннадцать комнат. На вилле, кроме неё и мужа, жили еще дочь, три сына Дани и мать его умершей жены. Сироты в колючем подростковом возрасте мачеху к себе не подпустили, а Искра не огорчилась. Готовила, мыла, стирала. Искра с удивлением обнаружила: была своя прелесть в этой неподключенности ни к чему и ни к кому.
   Небольшое свободное время было ее временем. И она искала "своих" в небольшом городке.
   В синагоге всё незнакомое и чужое. Аскетично до примитивности. Но главное не это.Язык! Не было небесных корней, иврит она выучила, но не на столько, чтобы думать на нем о вечном. Зато здесь узнала о кружке по изучению Торы. Просторное помещение, вкусные пирожные к чаю, рав, обладающий лекторским даром, -- обо всем позаботился центр ХАБАДа. Пятикнижье, которое Искра пыталась одолеть в Москве и не сумела, оказалось увлекательным чтением, благодаря умелому толкованию и комментариям. Мидраши открыли Искре Танах в его яркой фольклорной красоте. Она любовалась Эстер, вытянувшей шею на метр, чтобы возвыситься над толпой -- увидел её и пленился ею всемогущий правитель, от которого зависела судьба евреев в галуте. Шея была обвита бусами: агаты, цитрин, бирюза, нефрит; всё, как в сказке и всё, как в жизни, -- страсть деформирует материю. Рыжеволосый царь Давид -- живой факел. Самсон, разрывающий пасть льва не только могуч, но и храбр...Но до конца "курса", до празднования дарования Торы, Искра в кружке не досидела. Помешал гул повелений. Только в иудаизме истина, талдычил милый рав, надо забыть о всяких ненужных исканиях и сомнениях. И ругал плохими словами христиан и мусульман, а также буддистов. Гул повелений...
   Искра вышла на местных христиан. Но в первый же день за сладкими песнопениями усекла могучий гул: сюда нельзя и туда не надо, мы, только мы. Все эти "брат", "сестра", "помолимся вместе за душу Искры" перестали трогать...Внешнее. Актёрство. Да, плохая она, плохая, но никак не удавалось ей "воцерковиться". И знала, и готова была признать, что ритуалы важны и работают на просветление души, но по органике своей была не ритуальна...Душа жаждала чего-то другого.
   Теперь она вечерами оставалась дома, уходила в маленькую санитарную комнату, читала. Иногда попадалось то, что тревожило, возбуждая жажду понимания -- Борхес, Фаулз, Коэльо, Барт говорили о том, чего не было в мире принудительного материализма, из которого она сбежала. О мире духа, мире идей, о возможности жить по его законам.
   В одиночестве она обнаружила, что гул повелений живет ... в ней. Взгляд в зеркало, и назидание: одеваться надо скромнее. Вот эта майка, открывшая плечи, не по возрасту. Кто это сказал? Когда? Почему? Что есть возраст? И должен ли каждый умереть? Христос, её любимый Христос, не умер.
   Она хотела поверить в чудо, чтобы стать свободной. Чудо всё -- природа, рождение ребенка, и если бы не гул повелений...
   Искра пристрастилась ночами смотреть по телевизору французский канал культуры "Меццо", и если бы ей сказали, что именно это поможет ей найти точку опоры, очень бы удивилась. А между тем, молодая женщина, певица Чечилмя Бартоли оказалась чудом въяве. В этом мире нет совершенства, назидал гул повелений, а Чечилия была совершенством. Некрасивая и прекрасная, владеющая техникой, которая позволяла ей петь арии Вивальди, в наше время не исполнявшиеся, она как бы этой техникой и не пользовалась. Безыскусная, она творила свое искусство из ничего, она просто жила в музыке и была ею. Для кого она пела, забыв про зал и повернув свой взор в себя? Чечилмя плакала.
   Благодаря певице Чечилии Искра поняла, что чудо -- это совсем не то, что валится на голову , противореча всем законам бытия, оно творится с двух сторон, одна из которых она сама, освободившаяся от гула повелений.
   Она снова искала "своих". И нашла. Сразу угадала в Шломо ту же безыскусность, что была в Чечилии. Он никуда не звал, не обещал открыть грядущие дали двадцать первого века. Скорее он предлагал каждому вглядеться в то, что есть и было. Вернуться к началу, к Слову. Вивадьди для кого-то сочинял свои арии, и вот она пришла, простая девочка, знающая о человечестве всё. Господь сотворил мир, не пряча его связей, и вот пришел Шломо, который просто открылся природе.
   --Можно к вам в группу?
   --Вы знаете, что мы ничему не учим. Потому что ничего не знаем. Пытаемся почувствовать, представить, догадаться, что происходит за пределами видимого. Но это очень трудно -- действительно быть в группе. Может, труднее, чем принять самую суровую религию. Там вам предписывают, а здесь вы просто осознаете: надо меняться. Путь-- это всегда потери. Отказ от вредных привычек -- мелочь, разум поддерживает -- так надо. Но как отказаться от того, что мило сердцу, а ведь бывает и так. Вот, скажем, есть у нас в группе женщина, крещенная, христианка. И хорошо бы не всё ли равно если вера?. Но наши занятия, расширение кругозора обесценили тот цикл обычаев, какого она придерживалась всю жизнь. И некоторые теологические основы подточены сегодняшним пониманием Пространства. Я тоже люблю Христа и Его Учение, но не могу сузиться до поста, до языческой масленицы. И она уже не может. Но продолжает жить в том мировоззрении. Это мне не мешает, это, детство, это бабушка, говорит она. Но здесь и начинается лукавство, загроможденность души. Около неё создается путанное поле . Мешает идти вперед. Вы готовы не столько приобретать, сколько терять?
   -- Готова. Это нормально для сякого развития. Так можно группу?
   --Да, тем более, что она только начинается.
   -- Я слышала, вы собираетесь много лет.
   -- Да, но приходят новые. И вообще, все можно начать с начала в любую секунду .
   И она начнет. Она сядет за книгу, за которую долго не решалась взяться .Она не нужна ни здесь и нигде.
   "Внучку я узнала, естественно позже, чем дочь. И дочь была мне знакома всегда, а эта девочка неожиданной. Этот лучезапястный сустав, эти длинные пальцы--лучики"...Перечитала, удивилась, выключила себя, чтобы слова шли вольно. Как пишется, так и пишется.
  
   Если бы Всевидящее Око могло радоваться,оно бы радовалось вместе с Искрой. Пространство рядом с этой обычной и слабой женщиной становилось всё светлее и светлее, и группе она добавила свечения.
   Всевидящее Око соглашалось с ней: группа -- то, что надо. Группа, как зерно, многие движения начинались с группы. И все религии. Но постепенно...Увы...Случалось такое: в прозрачной и светлой линзе возникали грубые тяжи соперничества и противостояния, для своего господства сильнейший в группе оформлял идею, требуя служения от всех. Как начинал вибрировать вчерашний просвет, порождая зудящий гул повеления!
   Гул становился всё громче, всё агрессивней. Одна группа шла войной на другую, ислам на иудаизм и христианство. Земля пропитывалась кровью, вспухала взрывами, болела. Именно это становилось нормой. Тупик.
   Но Всевидящее Око видело: группы, не признающие общепринятого пути, начинающиеся снова и снова рассеивали тьму вокруг себя, давая дорогу свету. Вот и еще одна из них шла и шла по бесконечному туннелю навстречу Ему.
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"