У той, американской, осени маркировка -- пришоссейные клёны. В отличие от российских, золотых в алом крапе, стройные деревца Огайо на глазах набирали чернильную густоту и лишь на ярком солнце светились сиренево-розовым. Непривычно.
Не только деревья знакомых пород были другими. Приметы жизни тоже. В школах, к примеру, шли конкурсы на лучшие сочинения по литературе, победители которых получали денежные награды. Как ни странно, эта деталь тамошнего быта и вывела меня на Айн Рэнд...
--Айн Рэнд - кто это?
--Ты серьёзно?
Я не знала, я, правда, не знала. И как бы удивленно ни смотрели на меня дочь и внучка, ничего выудить из памяти не могла. Поп-звезда? Вроде Барбары Стрейзанд? О Стрейзанд не пишут сочинения в каждой школе и каждом колледже. И по тысяче долларов за лучшие сочинения не обещают.
...С этой тысячи всё и началось. Вынув из почтового ящика, похожего на домик для уток, очередную груду печатной продукции, дочь отложила в сторону конверт: "Лос-Анджелес. Институт Айн Рэнд".
-- Саша, это тебе.
Внучка заканчивала одиннадцатый класс, и её, как невесту, сватали американские вузы (каждый студент-- деньги). Как работала эта схема, не знаю, но работала с точным прицелом. Именно Сашиным склонностям соответствовали проспекты, каталоги, условия приема. И это письмо тоже. Хотя институт, пославший его, не был учебным. Литературоведческим? Социологическим? Каким-то многопрофильным, единственным в своем роде.
--Почему бы тебе не заработать тысячу? -- спросила дочь Сашу. Саша только неделю назад получила 200, победив в местном литературном конкурсе. Ах, тратить свои доллары так приятно! -- светлое облачко воспоминания о кафе, друзьях и вкусе победы промелькнуло на милом лице. Рука, неслабая, немаленькая рука теннисистки, потянулась к письму. Но, прочитав (тема -- что-то вроде "Айн Рэнд о месте семьи в системе ценностей"), внучка сказала очень твёрдо:
--Нет, это не моё.
Раз в две недели мы посещали русскую библиотеку. Очередную поездку я использовала для самооправдания. Открывала перед дочерью словари и энциклопедии. В "Большой" статьи о Рэнд нет, в "Малой" нет, в литературной, философской, экономической нет, самой последней, уже 90-х, нет. И дочь, прожившая в Америке больше десяти лет, вдруг вспомнила термин "оттуда": "железный занавес". И сказала, что был он, видно, даже свинцовым, если Россия не знает самую знаменитую из своих женщин.
На обратном пути мы заехали в книжный магазин. Несколько полок сверху до низу были заняты изданиями книг Айн Рэнд на английском и других европейских языках. На всех, кроме русского. Монографий о ней было бесчисленное множество. Мы сели за столик в углу, выпили кофе. Набрали книг. Лучше, чем в читальном зале. Сиди, листай, читай, никто не гонит.
--Вот, смотри, по опросам библиотеки Конгресса в 1991 году её книги по числу читателей на втором месте после Библии!
Ничего себе!
--Вот, её называют душой Америки, -- с полки, отведенной трудам Айн Рэнд дочь сняла книгу на английском. Серия "Профили гениев". Автор Джин.Н.Ландром
"Тринадцать женщин, которые изменили мир". Одна из этих тринадцати Айн Рэнд. Страница 455. Вообще-то, мама, она от рождения -- Алиса Розенбаум. Я тебе говорила, что из России. Уточняю: из Петербурга.
Айн Рэнд -- какая она?
На экране компьютера тридцатилетняя женщина поколения моей матери, годы жизни 1905 - 1982. Знакомый типаж. Такие ухоженные, городские дамы в моём детстве звались брюнетками. Волосы -- цвет и блеск воронова крыла -- идут ко лбу и шее без всяких резких скосов, литая круглая шапочка. Женственно. Беззащитно и нежно. Но какая сила в ярких, кровавых губах! Помада лежит откровенно, густым толстым слоем, как на маске.
Это сейчас в моде блондинки. Русалочий беспорядок, легкий дым волос, размытость черт, как на смазанной фотографии. А в ту суровую послереволюционную пору, на какую пришлась юность Алисы, в мужском фаворе были брюнетки. Каждый любовник ощущал себя дичью в бандитском государстве, охотник -- власть. Каждый искал таких -- волосок к волоску, собранность и порядок, чтобы опереться, закрыться от мира, уйти в страсть, одновременно и деловую и остервенелую, обжигающую, как сталь на морозе, прихватывающая потусторонним холодом.
Брюнетка -- это знак действия. Невысоки, ловки и стремительно точны в движениях жгучие эти брюнетки. Алиса не исключение. Да, надо бы что-то о глазах...Не искрящиеся вам навстречу, вообще -- не к вам, они обращены внутрь, эти огромные темные глаза Алисы. Уверенность, интеллектуальная сила и обидное равнодушие к тому, кто на неё смотрит. Зрелая женственность... В том поколении она встречалась чаще, была эталонна, вспомним актрис -- Орлову, Серову, Окуневскую. Нынче красотка так долго держится за длинноногую юность, что после сразу переходит в сухо-старушечий статус. Все компьютерные портреты Айн Рэнд тяготеют к сильному женскому возрасту. Восемнадцать лет, пятьдесят ли, -- ей "около тридцати"...
У неё были, наверное, красивые ноги. Ведь не случайно она говорит о красивых ногах своей героини Киры Аргуновой. Нет, мы не отождествляем автора и её создание, но и не проводим между ними пропасти. Тот первый роман вобрал в себя впечатления её Петроградской юности, судьбы Алисы и Киры просто не могут не пересекаться. А женские ноги вовсе не входят в набор обязательных романтических примет, похоже, что эта деталь-- от жизни.
"Кира Аргунова возвращалась в Петербург на подножке товарного вагона. Её стройные ноги были загорелыми, в своём голубом выцветшем костюме она стояла прямо, неподвижно, с гордым выражением пассажира роскошного океанского лайнера. Старый кусок шотландского шёлка был замотан вокруг её шеи. Порой взъерошенные волосы выбивались из-под вязаной шапочки с ярко-желтой кисточкой. У Киры был спокойный рот и слегка расширенные глаза с вызывающим, восхищенным, торжествующим и вызывающим взглядом воина, который входит в незнакомый город и не совсем уверен, входит ли он как завоеватель или как пленник".
Кира-- это Кира, главная героиня романа "Мы-- живые", вышедшего в Америке в 1938 году. Но Кира -- это и Алиса времен гражданской войны, Алиса, еще живущая в России, Алиса совсем юная, берущая первые уроки жизни. Айн Рэнд сама говорила о романе, как об автобиографии, "хотя и в особом, интеллектуальном смысле". И мне кажется, именно так -- отстранено, надменно даже, должна была выглядеть будущая Айн Рэнд в той ситуации и на фоне революционного города. Фон этот пер в глаза, мешал дышать.
"В Петрограде воняло карболкой.
Розово-серое знамя, которое было когда-то красным, развевалось в переплёте стальных перекладин. Высоченные, они поддерживали крышу из стеклянных панелей, серых, словно сталь, от многолетней пыли и ветра. Некоторые панели были разбиты, пронзённые давно забытыми выстрелами, острые края торчали на фоне такого же серого, как и стекло, неба. Под знаменем болталась бахрома паутины, под паутиной -- огромные железнодорожные часы без стрелок с черными цифрами, на пожелтевшем циферблате. Под часами толпа бескровных лиц и засаленных тулупов ждала поезд".
Так было. И всё. И никаких чувств по этому поводу.
...На двенадцатом году, в нелегком переходном возрасте девочка Алиса пережила две революции. Сначала Февральскую, буржуазную, пробудившую в ней интерес к тому, что творится за стенами дома и гимназии. А после и "Великую Октябрьскую". У неё на глазах прекрасная европейская столица превратилась в голодный запущенный и опасный Петроград. Ещё вчера она видела витрины: ананасы и винные бутылки, светящиеся рубиновым светом. На углу Невского и Конюшенной продавались плацкарты в международные вагоны: "Вам Париж? Ниццу? Рим?". Благоухали груды свежесрезанных роз. Сегодня -- кожаны, ритм "Пупсика", разбитые фонари. Старые петербургские вывески еще встречались на своих местах, но за ними пыль, мрак, зияющая пустота. Сыпняк, голод, расстрелы, сырые дрова, опухшие люди. В Гостином можно было собрать большой букет полевых цветов, подвалы "Крафта" еще пахли шоколадом, липы тоже пахли как и раньше.
После вот такого перелома Алиса вошла в свою юность. Вошла активно, познавая белый свет таким, каким он был в России двадцатых годов. Мир жёсткий, увиденный жёстким прямым взглядом.
Героя её первого - "русского" -- романа зовут Лев. Так звали и того, в кого Алиса была влюблена в юности. И реальный Лев и литературный Лео Коваленский принадлежали к высшей Петербургской знати, преследуемой революцией. Поступками Киры вели две страсти -- любовь "к богу"-возлюбленному, и профессиональная. Кира была одержима своей профессией мостостроителя. Алиса выбрала себе иное дело -- писательство, но стремилась к нему так же, не щадя себя, напролом.
Почему не предположить, что многие ситуации сначала были прожиты Алисой, а после описаны Айн Рэнд? Она сама говорила: "...я не стремилась написать роман, в котором нужно было бы изобразить моего настоящего героя или рассказать о моей подлинной философии жизни, просто я чувствовала себя более уверенно, когда рассказывала о людях, которым едва исполнилось двадцать лет", -- о том, что сама испытала и знала.
Тем и любопытны отношения героев, атмосфера, в которой они жили. От почти детских впечатлений к зрелому мировоззрению Алисы-Айн ведёт прямая линия.
...Тонкого, интеллектуального юношу революция загнала в тупик. Лев болен туберкулезом, он убегает от беды, как зверь, отлёживаясь в одном из дорогих санаториев на юге России. Но Кира узнаёт: ГПУ вышло на его след, он обречен. Чтобы отвести от любимого смерть, Кира отдается ГПУшнику Андрею Таганцеву, человеку сильному и преданному идее переустройства мира. Строя отношения с Андреем деловито и четко, Кира вдруг осознает, что испытывает к нему непреодолимую женскую тягу. Она только начинает познавать мир страстей, и он открывается внезапно и непредвиденно.
Андрей кончает жизнь самоубийством, не сумев соотнести сложность людских связей с примитивно-ярким идеалом служения революции, который он "предал" из-за любимой женщины.
Вернувшись с похорон своего любовника Таганцева, Кира застаёт у себя в комнате Лео. Он знает об измене Киры. Он и сам не безупречен, страшная жизнь закрутила, исказила и его.
Кира не оправдывается и не лжёт. "Если бы тебя убили в застенках ГПУ"... "Когда любимый человек умирает"... Вот её аргументы: при таких обстоятельствах нормальные чувства невозможны.
Лео вскоре умрёт от туберкулёза. Кира попытается бежать из страны советов через Финляндию. И погибнет от пули пограничника.
"Посредине равнины одиноко стояло маленькое деревце. Хрупкие, редкие веточки его не удерживали снега. В напряженном ожидании будущей весны и жизни оно тянулось своими тонкими чёрными ветками к заре, занимающейся над необъятной землёй. Кира смотрела в небо".
...Алиса эмигрирует в Америку.
Алиса не просто переселилась на другой материк -- она подвела черту под своими российскими годами. В безвозвратный путь она везла замысел романа "Мы - живые", который был первым шагом к философии. Той самой, что несколько лет победно прошествует по Америке и Европе. "Так жить нельзя", -- недавний лозунг демократов Ельцинской поры не подводил итогов русской истории так решительно и обобщенно, как приговор юной Алисы -- "там жить нельзя". Нельзя дышать, нельзя любить, нельзя быть собой, своими судьбами доказывали Кира Аргунова и её возлюбленные. Свободы нет в России, её и не будет. Значит, не будет нормальных, здоровых людей.
Революцию пережили многие крупные мыслители и литераторы. Но чтобы так чётко увидеть происходящее...
.Иллюзии заставляли Блока ночами бродить у красноармейских костров в попытках найти точки соприкосновения с народной стихией. Анна Ахматова оплакивала ушедшую под воду Атлантиду своей юности, прежнюю свою страну. Набоков в странной судорожной надежде вернуть прошлое, копил и удерживал в своей памяти светящиеся краски недавнего аристократического детства: все эти заросшие черёмухой овраги родового поместья он уносил в дальние странствия в сердце, из этой солнечной кладовой десятилетиями будет черпать поэзию его дивная проза.
Живя с этими великанами духа в одно время и в том же месте, принадлежа примерно к тому же -- состоятельному -- классу, Алиса не воспринимала крушение мира, в котором прошло её первые двенадцать лет, как свою, личную, катастрофу. Ничего не хотела вернуть, ни, тем более,-- улучшить, построить заново. Алиса знала: что она -- вообще не отсюда.
Откуда она, Айн Рэнд?
Алиса родилась в семье зажиточного еврейского торговца аптекарскими товарами. Дочь... Первенец... Она была красивым и на редкость уверенным в себе ребенком. Уверенность, быть может, оттого, что именно её с особой силой омыл вал пылкого еврейского чадолюбия. Дела у Фронза шли хорошо. Он гордился собой, но еще больше гордился Алисой. Интеллектуальные достоинства (они были) демонстрировались при каждом удобном случае. Какая логика, какая память! В четыре года Алиса бегло читала, хорошо считала, знала много стихов наизусть. В девять лет она заявила, что будет писателем и даже определила свой жанр: она не станет изображать людей, как они есть, а покажет такими, какими они должны быть. Ну, разве не удивительно, что в ту пору она уже знала, чего хочет? Много позже Айн Рэнд скажет, что все замыслы приходили к ней очень рано и в совершенно законченном виде.
Фронз стремился дать дочери блестящее образование. Алиса училась в лучшей Петербургской женской гимназии Стоюниной, в той же, где сестра Владимира Набокова Ольга. Немногие еврейские дети попадали в элитные, "дворянские" учебные заведения, Фронз расстарался.
Впрочем, престижные соображения, классовые отношения, политические течения и национальные проблемы Алису мало волновали и тогда, и позже. Еврейского комплекса в отрочестве у неё не было, в зрелые годы -- тем более. Она сама давала всему оценки. В то бурное, революционное время уже делила всех людей только на две категории: творческие индивидуальности и прочие. Которых в дальнейшем окрестит второстепенными.
В шестнадцать лет она поступит на исторический факультет университета, и получит право водить экскурсии по Петропавловской крепости. Еще она "возьмет" сценарные курсы: Алиса собиралась зарабатывать литературным трудом и в разрушенном Петрограде ориентировалась... на Голливуд. И вовсе не случайно еще в России она напишет работу об американской кинозвезде Поле Негри.
Всё можно было вынести за скобки интересов в том юном возрасте, кроме любви. У неё это понятие, наверняка, включало и секс, она всегда шла за своими желаниями и делала, что хотела. В те годы ей хотелось быть вместе со Львом, сыном министра Временного правительства и, скорее всего, она с ним была во всей полноте этого понятия, день ото дня набираясь человеческой и женской зрелости.
Каким образом она добилась визы на выезд в буржуазную Латвию, чтобы оттуда уплыть в Америку? Тем самым, каким Кира добилась отмены смертного приговора для Льва? Во всяком случае, юная брюнетка Алиса об этом способе решать дела знала.
Она знала еще многое об окружающем мире, чего не знали страдающие патриоты. И не имела многого из того, что было дорого им. Среди мыслителей, подхваченных утопическими идеалами общества будущего, среди литераторов, одурманенных странной красотой умирающего прошлого, эта, совсем молодая женщина сумела увидеть всё, как есть.
Почему именно она, Айн Рэнд?
Не потому ли что духовная сфера Алисы, мягко говоря, не была переразвита, не имела особых глубин и тонкой нюансировки? Зато мощный, "компьютерный" ум не заинтересованно, не искаженно, экспертно-точно оценивал действительность.
Что вынесла она из родительского дома? Разве что любовь к Виктору Гюго, он задал масштабность её романам и героям. Что же до идей... Буржуазная еврейская семья порвала с иудаизмом ради того, чтобы лучше вписаться в общество богатых и привилегированных. Это было время, когда отказ от ветхозаветных ценностей открывал пути к власти и образованию. Религиозные традиции, пронизывающие веками еврейский быт, вероятно, могли бы ввести страстную натуру девочки в русло глубинной работы и самообуздания. Но они рухнули, и вырвавшаяся на свободу воля понесла её от одного желания к другому, от одной цели к следующей, и к той -- единственной, конечной: стать властительницей умов. Алиса, конечно же, не освоила и сути христианской мировой культуры. Общение дома шло на уровне бытовых проблем, хотя образование по еврейскому обычаю здесь ценилось.
Вылупившаяся из Алисы Айн Рэнд не любила возвращаться к жизни российской девочки. Дом, в котором она росла, был просто скучен, как, скажем, дом Мандельштамов и других буржуа-интеллигентов в первом поколении. Надоедливую, суетливую и бестолковую мать Анну Алиса просто ненавидела. В романе она выведет её в образе малосимпатичного дяди Василия. К младшим сестрам не относилась никак, им просто не было места в её делах и планах. Она никогда не тешилась воспоминаниями, не рассматривала семейные фотографии (взяла ли она их вообще в Америку в том рывке-побеге?). Ей нечего было искать в прошлом.
Под её трезвым и точным взглядом не плошал только отец Фронз, она его обожала. Он принимал любой вызов действительности как борец. И как она сама, по-деловому. Его весёлая сила, его энергия восхищали её. После захвата банка большевиками он в один миг превратился из богатейшего человека в нищего, и уже на следующее утро вышел куда-то разнорабочим. В голодном Петрограде у него в доме на столе каждый день был хлеб для детей. В самую трудную осень 1918 года он вывез семью в Крым, там даже Алиса зарабатывала, обучая красноармейцев грамоте, а уж отец...
Но и с Фронзом она простилась раз и навсегда, сразу и легко, в смысле -- решительно. У неё не было иного выбора. Алиса знала, что все близкие в России погибнут, как уже погибли многие люди их круга, что они обречены. Так и вышло: кого-то забрала Гражданская, еще при ней, последних подобрала Ленинградская блокада. В промежутке тюрьмы и лагеря, как у всех в совдепии.
Мировоззрение Алисы учитывало только реалии, она не знала, что такое влияние чьих-то принципов. Скажем, идеализм Лосского, у которого она была в университетском семинаре (после возвращения с юга Фронз продолжал учить своё любимое дитя в немыслимые, страшные годы), Алиса всерьез не приняла. Считать революционный бардак воплощением высшей идеи? Неоплатонисткой она не стала, стала атеисткой и материалисткой, рассчитывающей только на свой разум. Можно сказать, что на её пути ничто не стояло: ни мистика Торы, ни мораль Нового завета. Зато ей достались еврейские гены (чистые - еврейка, только еврейка, никаких примесей) от сотен поколений. Они восставали против любой размытости, "авось" и "кажется". На "чистой доске" её сознания факты выводились не мелом --точным резцом.
...В ту американскую осень разные потоки впечатлений шли ко мне.
Один -- от Айн Рэнд. Всё, что было связано с ней, было мне интересно: неизвестный тип женщины и человека.
Бились о мою душу и бурные волны живых событий. Саша... Я читала романы, статьи и письма Айн Рэнд, а жизнь вокруг текла своим чередом. Моя американская внучка входила в сложный возраст первой юности. Моя Сашка... Знакомая и незнакомая. Вот эту родинку на правом плече я знала еще с той поры, когда ритмично гладила узкую спинку, усыпляя её пятилетнюю. Ласкала, снимала дневные детсадовские перегрузки... Где та нежная, бескостная спинка? Сильный торс теннисистки с развернутыми плечами... Спортивна, рост много выше среднего.
Незаметно наблюдала за Сашей.
Бьется над чем-то своим и чаще всего погружена в себя.
Я в её годы много читала, всё больше о музыкантах, писателях и художниках. Но думала обо всем "жизненном" очень расплывчато и поверхностно. Всё, казалось, сложится само собой. Любовь нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждешь. Работа придет, у нас героем становится любой, я буду стараться и явится успех, а то и слава.
Саша читала маловато. Не знала Матисса, не слышала о Мусоргском. Но какие неожиданные вещи она рисует, и какие -- свои, выношенные -- суждения высказывает! Как активно врезается во взрослую жизнь, приоткрывшую перед ней двери! Нанялась уборщицей в пиццерию, чтобы убедиться: способна заработать себе на жизнь. Перешла продавщицей в магазин тканей, и новый вывод: ей по душе диалог с другим человеком. Убедить покупателя, помочь ему выбрать цвет, фактуру -- это у неё получалось лучше, чем у опытных работниц; ей даже предложили пройти курсы "промоушен" за счет хозяина. На курсы не пошла, но собой была довольна.
И к любви она искала свои подходы. Сопровождалось это кризисами, и мне было больно видеть это. Из-под двери Сашиной комнаты почти до утра пробивался свет, но заходить -- значило нарваться на грубость. Обычно ласковая и общительная, девочка неделями не хотела ни с кем говорить. Тоска, отвращение к окружающему и даже к еде (а поесть уж она всегда была не прочь!). Как я узнала после, не понимала и не принимала заведомого неуважения мужчин к себе -- к той, с кем они собирались "иметь секс". Все хотели лёгкого и скучного удовольствия, не больше того. Без нежности, заботы, без малейшей игры чувств. Быть объектом животных импульсов Саше казалось унизительным. Но и оставаться в стороне от юношеской любовной суеты было тревожно, казалось, что-то важное мчалось мимо.
Всё это я поняла, когда внучка подарила мне триптих, написанный сангиной. Довольно абстрактный, хотя присутствие особы женского рода угадывается. В работе есть концепция, поэтому попробую её "рассказать". На первой картине нечто голубое, порхающее, вздымающее стрекозиные крылья. И голубые шоры на глазах. Сашина душа времен отрочества, девичьи грезы, победы в мечтах. На второй доске -- серо-черной -- свеча в центре притягивает к себе все чувства и мысли. Безнадежно свиваясь в самих себя, они без выхода -- тоска, депрессия. А вот на третьей... Буйный малиновый цвет полыхает, выписывая торжествующе-чувственные предельные объёмы, и раскачивающиеся шары не скрывают раскинувшегося женского тела.
--Ты влюбилась?
--Да. И он тоже. Это, --жест в сторону алого пламени, -- называется "Тэд пришел".
Только картина выдавала сильные вибрации. Моя внучка и её бойфренд вели себя сдержанно, даже чересчур ровно и по-дружески. Легкая нежность, явное удовольствие быть рядом, касаться друг друга. Без того накала, который в нашей юности возникал в подобных ситуациях (скорее всего, от запретов избывать нормальные желания). Они обладали друг другом так естественно, так просто.
Года через два мы с дочерью говорили о Сашиной жадности к жизни. Внешне спокойная, она и в ту пору по-прежнему была готова врезаться в любую новизну. Живопись, поэзия, психология, педагогика... Всем занималась, искала, на чем можно себя попробовать, испытать. Откуда такая активность? Не в нас, а?
--В твою Айн Рэнд, -- засмеялась дочь.-- В американцев.
Она соглашалась: среди них много тупых и ленивых. Но это типично: прежде всего узнать о себе, чего хочешь и что можешь.
Получалось, не зря читали нашу российскую Алису американские старшеклассники. И Саша, оттолкнувшаяся от неё, -- тоже не зря. Это ведь даже не Карнеги, которого мы все чтим. Он о манерах. Айн -- об отношении к жизни.
--К себе, к своему предназначению, -- уточнила дочь.
Предназначение... Слово сказано.
... Потоки сегодняшних житейских импульсов и отзвуки Алисиных страстей сходились в непроницаемой глубине сознания. Поблескивала, чуть высвечивалась, но не хотела лечь в слова одна идея... Сформулированная, она оказалась вполне банальной. Впрочем, внешняя бедность меня не беспокоила, я давно знала: все сущностные истины просты до примитива.
Человек приходит в мир не случайно. Зачем-то. Назвать это функцией? У каждой буквы в тексте есть функция. В космической фразе событий, в Божественном тексте человек -- буква, тире, запятая.. Второй вариант: каждому из нас до рождения дано (пред-назначено) задание, за которое будем отчитываться Там -- высший суд, да?.
Почему путь к этой мысли был для меня не короток? В нашем советском обиходе тоже было слово "предназначение" и тоже значило назначение до всего, до действия, до поступка. Но с помощью этого слова нас так жестко встраивали в коллектив, в народ, в систему, что суть понятия менялась на противоположную. От ощущения причастности к Божественной мысли не оставалось ничего. "Раньше думай о Родине, а потом о себе..." "Так же, как все, как все..."
Проделав обратный ход к первоначалу, я вдруг стала рассматривать прошедшие и завершившиеся жизни (Айн Рэнд тогда, позже -- Софьи Ковалевской, Иды Рубинштейн) под этим углом. Есть Текст. Как он прочитан тем, кто является его носителем? Понят ли? Исполнен ли важнейший урок "Да будет воля Твоя..."? Не сбила в сторону с пути гордыня своеволия? Гордыня -- страшный грех среди прочих не потому ли, что уродует Замысел?
Нет, не таким и банальным было моё тогдашнее открытие, если все судьбоносные понятия -- удача, цель, счастье -- обретали объем.
Но то, что во мне долго качалось, вызревало, в Саше просто уже было. Оказалось.
--Конечно, -- согласилась со мной сразу, -- человек обязан прийти к себе. К тому, что в нем запрограммировано. Угадать, заработать право знать свой миф -- так говорит наш школьный психолог, свой "текст", как называешь ты.
Поистине, она, Сашка, не в первый раз жила на этой земле и позади у неё больше жизней, чем я у меня.
-- Как это блестяще сделал Айн Рэнд. Тень предназначенности лежит на каждом её дне. Как стрела, точный вектор...
Саша не согласилась:
--Мне не нравится этот образ -- "стрела". Прямая -- очень короткий отрывок прямой, в какой-то миг надо свернуть... Но если тетива туга, не успеешь изменить себя...Лучше -- "речка". Заводи, омуты даже. Она может зарасти ряской, упасть с порогов. Но что-то принесет в океан. Рэнд, конечно, неслась совсем не мимо цели, но...
Мы сидели на веранде, смотрели на маленькое озерцо, на кулисы деревьев и кустарников в отдалении, и на просторное предвечернее небо. Был очередной август. И был свет в августе. Фолкнеровский свет в августе, волнующий оттого, что всему давал четкость и объем. Каждая травинка, каждое яблоко, упавшее на ровную зелень, каждое облачко на небе... Всё отдельно и всё в целом.
В Ригу приехала вся семья Розенбаумов. Но продолжила путь дальше, через океан только она, Алиса. В багаже, который собрала для неё мать, кроме вещичек первой необходимости были рукописи и пишущая машинка "Ремингтон Рэнд", подсказавшая ей будущий псевдоним. В кармашке пальто пятьдесят долларов. И без языка, в гимназии Алиса учила французский. Но она уже знала, уже решила, что отныне она будет пользоваться только английским. Так и будет: даже свой первый, "русский", роман "Мы-- живые" она напишет на языке своей новой родины.
Передохнув у дальних родственников в Чикаго и убедившись, что Америка ей подходит, Алиса направляется в Голливуд. Её английский совсем плох, но её это не смущает. Она будет писательницей, сценаристкой! А пока берется за всё, работает статисткой, гардеробщицей на киностудии, официанткой в кафе, распространяет подписку на газеты. Её пьесу поставили на Бродвее, но успеха это не принесло. Ничуть не обескураженная неудачей, она завязывает связи, учится жить в среде, где каждый гонится за славой и богатством, осваивает язык.
В Голливуде Айн Рэнд (теперь она уже не Алиса -- Айн) знакомится с актером Фрэнком О,Коннором и через полгода становится его женой. Вышла замуж, "потому что он был молод и прекрасен".
Был ли это брак по любви? Алиса, наверное, без особого труда входила в страстное партнерство. Роковая брюнетка с низким голосом властно вовлекала в близость всякого, кого выбирала. На сей раз её взгляд остановился на Фрэнке. На шесть лет старше её, хорош собой, элегантен, мягок, разнообразно одарен: Фрэнк профессионально работал не только как артист, но еще и как фотограф, художник. Выбор оказался удачным, Фрэнк до конца дней станет ей верным спутником, отцом, братом, слугой, менеджером. Впрочем, Айн никогда не скрывала, что решение было вполне рациональным, открыто говорила, что брак был заключен под дулом федеральных служб: её виза кончалась, а возвращение в Россию равнялось смерти.
Вместе с замужеством она получила американское гражданство и возможность приступить к осуществлению своей цели. В 1936 году вышел роман "Мы -- живые", следом повесть "Гимн". Судьба-стрела ни на йоту не отклонялась от выбранной траектории. Айн работала истово, иногда по тридцать часов без отдыха и без еды. Она решила стать писательницей. И стала ей.
Повесть "Гимн", на мой взгляд, занимает очень важное место среди всех работ Айн Рэнд. Она определила дальнейшие принципы письма и почерк. Каждая новая вещь -- новый шаг в развитии идеи, философии писательницы. Что касается "почерка", именно в "Гимне" Рэнд расстается с привычной для русской классической литературы психологической прозой. Образы она пишет крупными мазками, плоско, не смешанными красками, без оттенков. На языке социальной утопии ей легче высказать мысль прямо и точно.
В каком-то смысле "Гимн" повторяет предыдущую работу "Мы --живые". Это все то же "там жить нельзя". Но здесь уже сказано и почему нельзя. И сказано по-другому, на ином уровне обобщения.
Не какие-то отдельные и, возможно, случайные события (не революция даже, она только следствие), а отсутствие личностного, индивидуального и творчески-индивидуалистического начала в людях в один миг превращает страну в ад.
Её герои поначалу не знают слова "Я", только -- "Мы". Прочла ли в Петербурге Алиса анти-утопию Замятина, которая уже была написана и так и называлась "Мы"? Замятин подсказал замысел? Или сама послереволюционная действительность? Реальные черты России двадцатых годов прошлого столетия просматриваются через фантастический сюжет. Разруха, технологическое вырождение, отсутствие людского материала и нагнетание идеологических усилий банды, захватившей власть.
"Писать такое -- грех,-- кается герой. -- Грех думать слова, которые не думают другие, и записывать их на бумагу, которую не должны видеть другие". Он не имеет нормального человеческого имени, на левом запястье у него железный браслет с надписью "Равенство 7-2521". "Нам 21 год, наш рост шесть фунтов". Такой рост считается плохим, начальники подозрительно относятся к нему, потому что его тело переросло тела братьев.
Еще один порок: номер 7-2521 не потерял интереса к вещам. Из чего сделана свеча, например? Этот интерес убивали в Доме Детей, где были только пустые чистые спальни и в Доме Учеников, где были точно такие спальни. "Мы хотели быть Ученым". Дерзкое, грешное желание, и, конечно же, Совет, в который входят люди с лицами будто из мрамора, определяет его в подметальщики. Подметальщики работают колонной, колонной ходят в театр, где поют два хора. Подметальщики и сами поют Гимн Братства, Гимн Равенства и самый вдохновенный Гимн -- Коллективного Духа.
И всё же, однажды, по недосмотру начальства 7-2521 остается один. Убирая мусор у Дома Ученых, он увидел яму, прикрытую решеткой. Из ямы попал в туннель с двумя железными рельсами, оставшимися с Незапамятных Времен. Об этих временах, когда вагоны ходили без лошади, герой слышал. Чей-то шепот, чьи-то намеки...
Он должен был о своем открытии рассказать Совету, но вместо этого создает тайную лабораторию, где вместе с другом проводит исследования. Сначала всё было очень страшно. " Мы одни. Одни -- какое страшное слово. В законе сказано, что никто не должен оставаться один, никогда". Закон провозглашает: "Мы во всём, и всё в нас. Нет людей, есть только великое Мы. Единственное, неизменное, вечное". "Равенству" страшно видеть только две ноги, только одну --свою -- тень. Но постепенно...
Он заново открывает электричество, творческий азарт сметает все сомнения. "Мы не чувствуем стыда, сожаления... А на сердце -- неисповедимы пути порока -- спокойно, как никогда". Любовь к женщине ведёт к полному освобождению от идеологии. В любви можно говорить лишь от собственного лица. Так неподвижное, мёртвое "мы" заменяется теплым, живым, динамичным "я".
Итак, найден язык для будущих работ, которым Рэнд сможет излагать свои, достаточно абстрактные и сухие, идеи в художественной форме. Но еще не сформулированы принципы философии, принесшей Рэнд славу.
Многие из тех, кто не считал марксизм руководством к действию и не перекладывал переустройство общества на метафизические силы, дождутся "своего" объективизма (иногда его называют позитивизмом). Что собственно провозглашала идеалом Алиса-Айн?
Мир надо видеть таким, каков он есть, и жить, исходя из реальных обстоятельств. Но при этом человек, по этой философии, -- существо героическое, он способен на невозможное при полном напряжении своих сил. Цель его усилий -- собственное счастье. Самая благородная деятельность -- творчество. Единственный абсолют -- разум, с помощью которого осваивается действительность: никакая идеология не должна приниматься на веру и определять его поступки.
--Что, собственно тебе в этом не нравится, Саша? - спросила я внучку.
--Всё нравится, -- вяло ответила девочка.-- Если не добавлять "только так". И ...не жить по этим правилам. Айн Рэнд опробовала однажды их на себе. И что получилось?
--Что получилось?
Саша не ответила, а через несколько дней принесла из прокатного пункта кассету.
-- Фильм об Айн Рэнд, -- объяснила она. -- Нам показывали когда-то в школе. Плохой. Иллюстрация к "великой" жизни. Знаешь, как миссионерские фильмы о Христе. Но информация есть. -- Кивнула на открытый том: -- Тебе встречалось имя Натаниела Брендена?
--Того, что основал институт Айн Рэнд в Калифорнии?
--Нёс в массы её идеи. И не только...
На экране послевоенный Манхэттен. У женщин короткие прямые юбки, шляпки-наколки и ватные плечи пиджаков. Ещё не лезут в глаза символы американского счастья и беды башни-близнецы Торгового центра, они вырастут здесь лет через двадцать. Но уже вовсю сияет реклама, бросая нервные блики на лицо киношной Айн Рэнд. Примерно такой я себе и представляла: пластичная брюнетка, возбудимая и возбуждающая. Личности бы побольше актрисе... Но типаж тот самый. Над Айн по-отцовски нависает элегантно сутулящийся муж. Фрэнк уже ушёл в тень, актёр он, кажется, был всё же средний, а вот Айн в полном расцвете славы. "Источник", опубликованный в сорок третьем, расходился баснословными тиражами, несколько лет возглавлял список бестселлеров. Автора узнавали в толпе.
Студенческая пара из Лос-Анджелеса с подкупающей непосредственностью выражает восторг: Рэнд - кумир, встретить её вот так, заговорить -- удача! Студенточка Барбара -- очаровательное юное существо, сама чистота и хрупкость. Впрочем, Айн интересен больше её спутник.
Натаниел -- мужчина-юноша. Явно ирландские корни (похож на Джека Лондона и на Кеннеди сразу), синие большие глаза, цветущие на лице, нежный девичий румянец. Сила и слабость. Странная притягательность неподвижности -- очень правильные черты: прямой нос, красивые, точно очерченные губы, крепкий подбородок. Широкие плечи и большие красивые руки взрослого мальчика с легким светлым пушком у запястий. Им предстояло познакомиться ближе и подружиться.
Да, поначалу это было дружбой. Чем иным могла обернуться встреча пятидесятилетней женщины и двадцатипятилетнего мужчины приехавшего в США из Канады учиться и только что вступившего в брак по великой любви?
Супружество Натаниела и Барбары обещало быть счастливым. Они боготворили друг друга. Оба готовились стать психологами. Возможно, заняться модным в Европе психоанализом. Возможно, войти в свою науку через изучение социума, и тогда это такая удача приблизиться к Айн Рэнд! Она уже перестраивала общество, бросая в самую гущу масс свои идеи, воплощенные в романах, ей были нужны энтузиасты-помощники. Осваивать новую нравственность должны многие, есть материал для движения лучших людей, интеллектуалов. Вокруг писательницы сформировался кружок, в который входили писатели, архитекторы, бизнесмены, менеджеры, социологи, экономисты. Сам президент интересовался книгами этой женщины.
Думайте, как мы, действуйте, как мы, от этого выиграют все!
Айн сумела пробудить у двух молодых людей желание учиться у неё, служить ей. Но близость переросла рамки семинаров. Вместе в ресторане, в театре, в парке... По праву дружбы можно было и просто зайти друг к другу на огонек, на чашку кофе. Как-то выходило, что Натаниел и Айн всё чаще оказывались вдвоем. И стоило со стороны однажды увидеть их, чтобы понять: уже возникло. Их защищала от прозрений и подозрений разница в положении и возрасте. Но на катке рядом с огромным Натаниелом маленькая Айн -- восторженная, смешная девочка. Несбывшееся детство Алисы Розенбаум... Ау! А вот взлетает в небо на качелях сама юность, несбывшееся девичество...
Скорее всего, именно Айн сказала, что больше не надо обманывать себя. Возможно, это случилось после исповеди Натаниела: брак с Барбарой был не таким беспроблемным, как казался со стороны. Молодоженов мучили противоречия духа и тела, их дисгармония... Юная жена слишком чиста, а он любит свою Барбару чересчур идеально, чтобы добиваться укрощения прихотливых мужских желаний. Сексуальные фантазии помимо его воли искали другой объект...
Что сделала Айн? Высмеяла все эти сентиментальные "штучки" и тонкости? Или просто поглядела на молодого ученого так, что он почти физически ощутил силу женского притяжения? Женщина-вамп, роковая брюнетка показала ему, как это бывает -- единство духа и тела.
Как должно быть...
Можно представить, как тяжело переживал свое "падение" Натаниел. Все клятвы нарушены, все надежды перечеркнуты. Зато Айн всё случившееся не смущало. Страстная логика (она же логика проснувшейся страсти) призывала на деле применить теорию нравственного эгоизма, которой любовники поклонялись на словах. Цель жизни -- собственное счастье... Правда, есть обстоятельства... Но для разума, помните? нет неразрешимых проблем.
После нескольких тайных свиданий Айн предложила встретиться всем "заинтересованным лицам", чтобы "снять эмоциональный кризис". Две супружеские пары собрались, чтобы обсудить ситуацию.
Они должны были выбрать путь наименьших потерь. То, что Айн и Натаниела кинуло друг к другу, вовсе не значило, что прежние семьи должны быть разрушены. Айн не хотела жить без Фрэнка, который ей был нужен как воздух, как первый помощник и самый родной на земле человек. Натаниел по-прежнему преклонялся перед Барбарой.
Можно оборвать начавшийся роман. Но... По мнению Айн, отказываться от возникшей любви пошло и глупо. Преодоление желаний ради людских сентиментальных предрассудков? Пытаться рождать идеи, находить для них самые точные, единственные слова, а думать о его губах, до боли в затылке -- об этом? Нет! Секс даст ей и Натаниелу энергию для творческих свершений. Секс -- прекрасное прибежище для двух родственных душ, связанных пониманием. В любовных вибрациях возникают озарения и рождаются невиданные творения. А разве они не решили, что именно творчество -- самая благородная миссия человека?
Они все четверо единомышленники. Именно поэтому любовники решили не лгать. Свести всё к примитивному адюльтеру -- значило оскорбить не только себя, но и своих идейных соратников -- Фрэнка и Барбару. Трудная правда -- дань уважения вечно и нежно любимым. Итак, договор: Айн и Натниел будут встречаться друг с другом совершенно свободно, ну, скажем, дважды в неделю. В течение года. Фрэнк согласился быстро, он привык соглашаться с Айн во всем. Перед ошеломленной Барбарой пришлось еще несколько раз "пролистать" весь набор высоких философских истин. Она не могла представить себя без милого, молодого, такого только её мужа. Ницшеанское "Человек -- это то, что следует превзойти" на практике не давалось ей.
Саша, вернувшись с занятий, выключила видик на тех кадрах, где Айн и Натаниел предавались любовным утехам. Не из чувства неловкости, американская школа уже приучила её относиться к подобным сценам без всяких зажимов. Просто предложила мне пожалеть время. Свернув с дорожки внешней иллюстративности на "психологию" фильм стал невыносимо плохим. Айн, поимев юного красавца, металась по экрану голая в поисках вдохновения и творческих решений. Сливалась в экстазе то с Бренденом, то с пишущей машинкой, и, казалось, вот-вот объединит два занятия, найдя удобную позу. Метафора расшифровывалась легко: её лучший роман "Атлант расправил плечи" требовал непрерывного допинга. И она его получала. Как я после прочла в одной из книг, Айн в ту пору вставала с рассветом, работала по 22 часа в сутки с перерывом на Брендена, не ела по три-четыре дня.
После всех этих страстей так хорошо было доесть вместе с внучкой вчерашнюю пиццу, спокойно сидя на веранде в плетеных креслах и жмурясь на августовское послеобеденное солнце. Оно заливало золотом лужайку, меняя её цвет на желтоватый, растворяло густой металл в озерце и пятнало своим светом засидевшихся кроликов на дальней опушке.
--Знаешь, почему я не стала участвовать в конкурсе сочинений? О таком браке мне писать было противно, -- сказала Саша. -- И тысячи долларов не захочешь.
--Ты исповедуешь подход романтический? Тот самый, который Айн Рэнд называет пустой тратой времени и сил?
Я не думала, что получу в ответ такое твердое "да".
--Вечная любовь и прочее?
--Мы с Тэдом будем любить друг друга всегда.
Боже! Как в ней перемешано взрослое и детское! Моя крошечка с тонкой спинкой... Моя последняя любовь, превратившая в рай грязный московский дворик с порушенными качелями. Сколько морозных часов мы провели там вместе, и теперь это -- прошедшее счастье. Если бы я могла принять на себя все непонятное, неразрешимое, что готовит ей судьба! Как всякой другой женщине.
--Саша, человечество давно бьется над этой проблемой, всё не так просто... Ты предполагаешь такую возможность: кто-то из любящих может предать, разлюбить, наконец?
Саша предполагала, но... Я пыталась предостеречь:
--Рэнд потому предостерегает молодых от слепой веры в романтические посылы, что это грозит обвалом разочарований...
--Я знаю. -- Длинными ресницами прикрыты темные Сашины глаза, и это, наверное, луч солнца заставил эти ресницы сверкать. Но, может, и слезы, они у моей крошки всегда близко, и тогда, в детстве и сейчас.
--Я знаю, что это бывает. Мама и папа разошлись...
Ого! Мы коснулись больного.
Отчим не мог дать Саше того, что дал бы родной отец, вся его любовь была отдана Сашиному единоутробному братику: ребенок от второго брака имел полный комплект нежности, а Саша... Полная близость с матерью не заполняла пустоты, девочке очень была нужна именно мужская, отцовская забота. В Москве маленькая Саша как-то особенно пылко ждала папу, за несколько дней до его обещания прийти начинала волноваться, плохо засыпала. Но там Павел о своих обещаниях часто забывал и вообще посещениями не баловал. А в Америку вдруг зачастил. То ли потому, что с годами проснулись в нем какие-то чувства, то ли оттого, что иметь взрослую красивую дочь за океаном, оказалось престижно, приятно и, в общем-то, не хлопотно. Как только фирма давала командировку, он появлялся, и Саша возила его по городу и окрестностям, пропадала в его гостиничном номере.
Я думаю, развод родителей ей обошелся дорого, возможно, породил комплексы, которые, хотя являются двигателями душевного прогресса (отсюда и раннее взросление?), но и отнимают немало радостей. Кого она во всем этом винила? Павла, не пожелавшего в свое время ни в чем отказать себе, даже ради семейного мира? Мать, которая не захотела сохранить пошатнувшиеся отношения с Павлом и предпочла остаться одна с полугодовой крохой?
Я спросила, конечно, не про мать, я спросила про Барбару.
--Ты предпочла бы на месте Барабары не знать, что всё переменилось?
--Нет, только не обман. Мы с Тэдом договорились сказать, если...
--А дальше? Разлука? Смирение?
--Не знаю.
Мы замолчали. А после Саша сказала:
--Я не хочу иметь заготовки на все случаи жизни. Что-то в мире просто принято делать... Будущего мужа положено любить. Как это говорится? В беде, болезнях, значит, всегда. Вечно. И еще... Важен путь. У меня же случалось очень тяжелое. А после... Когда я это преодолевала, оказывалось: со мной произошло не только плохое, но еще очень для меня важное. Из-за этих переговоров Алисы и Брендэна, из-за всех этих "выгодных" идей и принципов исчезло... Как это назвать? Поэзия? Прелесть? Тайна отношений? Что-то самое важное, потому что с каждым, кто любит и живет, может случиться неожиданное, непостижимое даже. В себе я ощущаю что-то, чего сама не знаю. И это раскроется, если я буду плакать, ошибаться, жалеть. Я буду жалеть Тэда...
Саша встала с кресла, подошла ко мне сзади и прижавшись к моему уху горячей щекой, закончила:
--И жертвовать собой ради Тэда я тоже хочу! Как странно: так дотошно выполняя программу, заложенную Творцом, этого Творца в себе Айн Рэнд не ощущала.
--Она была атеисткой по убеждениям.
-- Неважно, кто и как себя называет.
...Я, прожившая жизнь, чувствовала многое, как моя юная, глупая Саша. Может, соотношение романтиков и прагматиков в людском стаде определяется генами? Но и Алису я не винила так строго, как Саша. Не могла я не думать в её сторону хотя бы потому, что повстречала на своем веку слишком многих бьющихся в тенетах "семейного счастья". Слишком часто брак и тесен и трагичен. Тупик. А выход... Даже в нашей железно-отгороженной от мира стране, где "секса нет", какие причудливые велись поиски! Групповухи, открытые браки, жизнь втроем...Рэнд хотя бы была логична и строила свои отношения с Бренденом на той системе ценностей, которую выработала.
Я старательно читала великий труд великой соотечественницы "Источник". Не могу сказать, что он захватил меня. Так и не должен захватывать. Роман-идея, это не детектив и не мелодрама. Автор предлагает принять определенную систему взглядов. К философии этой я относилась спокойно, критически даже, с чем-то соглашалась, с чем-то нет. Но поймала себя на том, что мне "в романе" интереснее всего сама Айн, проявляющаяся в героях, в отношениях между ними, в ситуациях, предложенных читателям...Я пыталась понять, как она представляла реальную "работу" своей "новой нравственности?"
"Главной целью этой книги является защита эгоизма в его настоящем смысле",-- предпослано первой книге.
Я шла дальше: пользовалась ли эта женщина романными наработками в собственной жизни, такой не похожей на обычное существование?
Говарда Рорка, главного героя романа можно считать идеалом мужчины. "Мужчина воплощает жизненную силу, а женщина откликается на эту изначальную мощь". Феминизмом Айн никогда не грешила. Мужское начало, фанатичную преданность идее, целеустремленность, социальную активность -- до агрессивности -- она ценила очень высоко. Любовь по-рэндовски -- это женский взгляд снизу вверх. Это осознание особости своего избранника: нельзя любить одного человека, не презирая большинство других людей. И внешне герой Айн -- сама мощь. Вот стоит Рорк, "широко расставив ноги, руки по швам, подняв голову, -- непроизвольная поза уверенности, энергии. Архитектурное сооружение, в котором решены проблемы напряжения, равновесия и надёжного сцепления противоположных сил".
Вряд ли Натаниел, её "мальчик", её "сын" тянул на героическую роль такого размаха. Да что там! Мог ли он быть настоящим Мужчиной, Мужем в их союзе? Скорее всего, он тронул многоопытную, искушенную роковую брюнетку вовсе не героическими качествами, а простой чистотой юности. Но надо отдать Рэнд должное: она всё сделала, чтобы приблизить партнера к своему идеалу.
Она дала ему цель -- отстаивать философию, которую сама создала. Доказывала, внушала, гипнотизировала, внедряла: именно это -- смысл его жизни.
Секс, поклонение, глубокое уважение, любовь и общее дело... Так ли уж часто отношения мужчины и женщины вмещают всё это? Итак, они получились богаче, полнее, чем могла себе представить Айн до встречи с Натаниелом, когда писался "Источник". Но некоторые плоды этого труда помогли ей укрепить привязанность партнера.
Не так часто литературное произведение диктует, как себя вести, оказывает прямое влияние на жизнь. Хотя примеры были, ну, скажем, "Что делать?" Чернышевского. Роман перелопатил судьбы многих, превратив их из обычных людей в "новых".
Как и герои "Источника", Айн, а вслед за ней и Натаниел придерживались принципов "нравственного эгоизма". Они всё подчинили потребностям собственного творческого развития. Это обернулось жестокостью по отношению к близким. Страдал Фрэнк, страдала Барбара. Для Айн переступать через других не впервой, она всегда делала, что хотела, Натаниел -- обучаем. "Я пришел не ради тебя. Ради себя", -- возможно, это произносил не только герой "Источника", но и вчерашний студент, от которого требовалось вжиться в новую систему координат.
Айн уже знала, какой бывает любовь. Лев в России, в Америке -- Фрэнк, возможно, еще какие-то партнеры до Натаниела. Молчать, угадывать мысли, чувствовать полное единство с любимым, такое, что и здороваться как-то странно, будто говорить "здравствуй!" самой себе. По лицу самого дорогого человека узнавать стиль его души -- всё, всё это она познала. Но Алиса не была бы Айн Рэнд, если бы просто шла за чувством. Она взнуздывала и чувство и чувственность, превращая любовь в ненависть, верность в измену, постоянно проверяя всё "высотой позиции". Она находила мрачное удовлетворение в боли, потому что "боль исходила от него". Как Доменик и Рорк в "Источнике", Айн и Натаниел поднимались в своей любви над "средними" людьми с их бытом, ветхими привычками, слабостями. Во всяком случае, им так казалось. Этим и держался союз, это и привязывало молодого прекрасного мужчину к стареющей возлюбленной. Герои романа любили открывать гардины, когда находились в постели. "Мы совершаем соитие на виду у шести миллионов". На виду тех самых второстепенных (второсортных?) людей, которые необходимы, чтобы видеть величие избранных и сказать об этом миру. Айн и Натаниел тоже манифестировали свою страсть: Фрэнк и Барбара знали, когда и где эти двое встречаются наедине. Айн и Натаниела объединяла самопровозглашенная избранность.
Все на парадоксах, всё остро, захватывающе, непривычно. Героиня Айн, её отражение, говорит афоризмами, которые умны, капризны, странны.
"Мщу миру за то, что не за что мстить".
Она не умеет просить, предпочитает ни от чего не зависеть. И -- действовать. Как Доменик.
" --Я бы хотела, чтобы вы отдали этот заказ моему мужу. Я понимаю, конечно, что у вас нет причины это делать, если взамен я не соглашусь переспать с вами. Если это является для вас достаточной причиной, я согласна.
Он молча смотрел на неё, не позволяя себе никак проявить свою реакцию. Она смотрела слегка удивленно: что же он медлит, будто её слова не заслуживают внимания. Ему не удалось, хотя он напряженно искал, увидеть на её лице ничего, кроме неуместно невозмутимой невинности.
Он сказал:
--Именно это я и намеревался предложить. Но не так грубо и не при первой встрече.
--Я сэкономила вам время и помогла обойтись без лжи.
--Вы очень любите своего мужа?
--Я презираю его.
--У вас огромная вера в его художественный гений?
--Я полагаю, он третьеразрядный архитектор. (Речь идет не о Рорке, о другом персонаже "Источника". Авт.)
Чтобы развиваться в нужном направлении приходится отбросить общепринятые любовные схемы, все романтические бредни, снова и снова утверждала Айн. Для героев "Источника" всё искупается творчеством. Вовсе не обязательно следовать житейски понятой чести. "Никогда не старался быть порядочным. Важно, что я никогда не ощущал потребности в этом", --говорит Говард Рорк. И он же: "Я ненавижу некомпетентность. Вероятно, это единственное, что я ненавижу". На прочее просто не стоит тратить сильных чувств.
...Архитектор Говард Рорк воюет с теми, кто цинично использует его труд, выхолащивая суть, он защищает свое право свободно создавать то, что считает совершенным. Конструктивисту ненавистен архаический стиль тридцатых годов. Античные портики стоэтажных зданий Нью-Йорка -- что может быть нелепее и противнее? И Рорк взрывает "свою" башню, "свой" покалеченный небоскрёб.
На суде он произносит речь, в которой изложена теория нравственного эгоизма. Мыслящая личность и независимость -- это синонимы. Творец не может создавать свое детище по указке чиновников, по принуждению Он должен, повинуясь лишь внутреннему голосу проектировать здания из прямых линий, стекла и стали, а не гигантские, безобразные "торты".
"Не признаю права ни на минуту моего времени, ни на одну частицу моей жизни и энергии. Ни на одно из моих свершений. И не важно, кто заявит такое право, сколько их будет и как сильно они будут нуждаться во мне. Я вынужден заявить, что я человек, существующий не для других. Заявить это необходимо, ибо мир гибнет в оргии самопожертвования", -- это слова из речи на суде.
Жалость и благотворительность преступны, они плодят слабых иждивенцев и мошенников. Жизни достоин лишь тот, кто воспринимает жизнь без розовых очков. Как борьбу, жестокую, но справедливую. Разум и труд -- вот залог победы. Цель человек может обрести только в себе, не жертвуя собой и не принимая жертву.
Взрывая небоскреб, Рорк не думает о строителях, вложивших в башню свой труд. Не думает о тех, кто не поселится в доме. Он исходит лишь из самоценности его, Рорка, творчества. В своем эгоизме он отличается от героев Чернышевского: в его цели не входят интересы какого-либо коллектива или класса. Пожалуй, он ближе к сверхчеловеку Ницше, если сообщить ему не разрушительные, а созидательные импульсы: Рорк не воин, а принципиальный трудоголик.
Любовь в "Источнике" очень похожа на борьбу: каждый не боится испытать силу партнера и свою собственную, не скрывая случайных и не случайных любовных приключений. Но, обретая друг друга, архитектор Говард и журналистка Доменик находят жизненную высоту.
"Солнце превратило шпили в слепящие замки, они раскачивались, разбрасывая над городом длинные белые лучи. Сады на крышах колыхались под ней, как палатки, трепетавшие на ветру. Люлька раскачивалась над городом как маятник... Вверху не было ничего, кроме стальных конструкций и неба. Глаза ей залило солнце. Ветер бил в поднятый подбородок... Она поднялась выше церковных шпилей. Перед ней оставались лишь океан, небо и Говард Рорк".
Перед Айн был только Натаниел. Их роман, на который они и их близкие поначалу отвели год, продлился тринадцать лет.
Может быть, с годами это всё приправилось удобной привычкой единомыслия и полного понимания. Натаниел был хорошим учеником не только в любви, но и в социальной психологии. Из рук Айн он получил трон объективизма, стал соратником и наследником всех идей.
Думается, молодому и честолюбивому мужчине льстило, что он был вхож в самые высокие научные и политические круги. Именно в это время вокруг Айн Рэнд образовался кружок, влияющий на общественное мнение, формирующее его. Это тоже держало Брендена в алькове патронессы. Он был, как ватой, окутан её замыслами, был поставлен в тоннель, ведущий к её цели. Он был её, её, её...
Ей стукнуло 63 года, ему исполнилось 38, когда встречи оборвались. Случилось то, что должно было случиться: Бренден полюбил другую женщину, свою студентку.
В фильме, который я смотрела, Айн узнает об этом от посторонних. В некоторых биографических трудах дана другая версия: Натаниел много раз пытался сказать обо всем сам, но Рэнд просто не понимала, о чем идет речь. Женская уверенность с годами не падала, и она просто не могла представить, что ей предпочтут другую, обыкновенную, "второсортную" партнёршу. Еще известно: гнев её был страшен. Рэнд сделала из всего этого громкое общественное событие, прилюдно изгнав Натаниела из ближайшего окружения. Он изменил делу и принципам! Так это называлось. До самой своей смерти Алиса не перекинется ни единым словом с бывшим любовником. И это при том, что у них оставалось общее дело. Не было у Айн и впредь не будет более преданного последователя. Бренден поставит на ноги институт её имени в Лос-Анджелесе, десятилетиями будет издавать газеты, бюллетени по вопросам объективизма, находя для этого немалые деньги. Натаниел читал лекции и готовил программы для школ и колледжей. Он разработал курсы, создал систему семинаров, конкурсов, которая сетью покроет всю Америку. В эту сеть не захотела попасть моя Саша, но сколько школьников и студентов каждый год будут продумывать темы сочинений и дипломов, изучая наследие Айн Рэнд!
Скорее всего, Айн и сама понимала: он не изменил принципам, он -- разлюбил.
Может, как и для Рорка, для Айн Рэнд любовь была сама по себе, без связи с основной целью не так и важна? Прежде, чем вступить в связь с Натаниелом, она проиграла идеальные отношения женщины и мужчины в "Источнике", написанном за десять лет до встречи. Что если рационально воплощала их, проверяя на истинность? Не больше того?
Дочь и внучка мои неуверенные предположения уверенно отвергли.
--Она была влюблена в Брендена, как кошка, -- сказала Саша. -- Идеи тут ни при чём.
--Может, любовник и помог ей осилить "Атланта", -- продолжила дочь, -- но, скорее всего, Натаниел был для неё какое-то время важнее всего на свете.
--И когда роман закончился, -- подхватила Саша, -- у неё не хватило сил сделать хорошую мину при плохой игре. Ты досмотрела фильм? Твоя Алиса -- слабая женщина, не знающая себя. И...не умеющая видеть всё, как есть. Других учила, а сама...
Кассету я досматривала одна. Сочувствовала Барбаре, терявшей сознание в телефонных будках. Молодая женщина ревновала, тосковала, не выдерживала суровых условий договора и звонила мужу в неположенное время -- время "договорных" свиданий. Трубку брала Айн и отчитывала Барбару за провинциальную пошлость и слабость натуры. Да, вчерашняя девочка из хорошей семьи не тянула на все эти новации: такие банальные сантименты -- обида, унижение, ревность разрушали и психику, и хрупкое тело. Но и та, что проповедовала новую нравственность, была не на высоте. Что-то бабье, злое появлялось в ней, когда она говорила. Соперницей была для неё юная женщина, та, кому Натаниел отдал часть своей души... Не преодолела, нет, не преодолела женского только женского, человеческого, только человеческого...
Закалившись в этой странной битве с фантомами, Барбара нарастит мышцы души. Уйдет от пылко любимого Натаниела и выйдет замуж за человека, который будет заботиться о ней трогательно и традиционно. Больше того, Барбара не опустится до женской мести, как это по мелочи случалось с обезумевшей от страсти Алисой. Именно Барбара создаст лучшую биографию Айн Рэнд, признав её вклад в литературу, психологию, этику, философию, этику. И назовет свой труд "Страсти Айн Рэнд" (можно перевести по известной аналогии "Страсти по Айн Рэнд?") Но это много позже, после смерти учительницы. И, сняв снеток со своего собственного жизненного опыта, трезво оценит все давние эксперименты с любовью, сексом, попытками избежать тупиков брака. Скажет совсем неожиданное: "Айн никогда не жила и не любила в реальности. Это был театр или фантазия в её собственном вымышленном мире. Такова была и её связь с Бренденом".
Реальность ударила Алису в тот миг, когда оборвалось театральное действо. Потеря сорвала все маски. Куда деть обычную женскую страсть? Всё прочее -- аранжировка.
Итак, как у всех. Но "как у всех" ни у кого не бывает. Это всегда неповторимо, как оттиски ладоней.
Может быть, поначалу Алиса играла с Натаниелом, как кошка с мышкой, давя его логикой своих нравственных постулатов и отпуская в свободный поиск сексуальных забав. Острота борьбы и грубоватая, циничная вседозволенность -- какой контраст с прискучившей скованностью и однообразием семейной, пуританской постели!
Может быть, в какой-то миг Рэнд залюбовалась юным телом и чистым лицом, совсем еще новым в мире, где она жила. Без морщин и седин, без опыта, искажающего чувства. У неё не было сына, ей некого было обволакивать материнским теплом, кроме этого, доверчивого и восторженного юнца. Совсем её.
Может быть, однажды, преподавая своему ученику науку страсти нежной, вдруг отпустила самою себя в дальние, уже и не только плотские, путешествия. И потеряла себя, и себя не узнала. Тогда и началась та безумная наркотизация друг другом, когда об одной мысли о прикосновении, охватывала жажда. И каждый был уже для другого просто сигналом к экстазу, и дело было даже не в них, а в чем-то возникшем между ними, над ними. И только он ей, а она ему могли дать состояние, когда все вокруг становилось неважным. Только их комната, только часы их свиданий...
И вдруг... Не вдруг, конечно. Ибо не вдруг усыхала в ней женская плотская, влажная суть. Образовавшиеся пустоты она пыталась заполнить энергией, духом, движением. Природа не знает таких замен.
Это был крах! В какую серую пропасть одиночества, бесчувствия и бессмысленности существования была брошена Алиса! Из-за мальчишки! Которого она сама создала! Из ничего! Но ничем не заменишь этих привычно-праздничных встреч. Ни одна цель не стоит бесцельных игр и никакое творчество не даст счастья, какое давало творение общей ауры...
Она была не из тех, кто каменеет от беды и погружается вглубь самой себя. Она так долго прославляла силу, что слабости позволить себе просто не могла. Судя по тому, какую безумную деятельность она развила в обществе по обсуждению и осуждению Натаниела, Айн должна была изжить боль в действии. Каталась ли она по полу, оставшись одна? Выла, как деревенская баба в глухой деревне России? Била железными кулачками в грудь могучего Фрэнка, пытавшегося утешить её и усмирить истерику?
Через годы, уже похоронив мужа, в свои последние годы, она, возможно, позволяла себе прерваться в работе и памятью вернуться в комнату их с Натаниелом свиданий. Не стёрла рассудком, не могла стереть... Что это было? Сквозь старческие черты проступало тогда что-то изумленно детское, чего никогда не было в очаровательном личике Алисы из Петербурга, только вступавшей во взрослую жизнь. Огненные, так и не выгоревшие глаза расширялись. Пепел не пригасил их, и взгляд упирался во что- то...непреодолимое, неподвластное...разуму? времени?
Саша считала, что любовь к Натаниелу была послана Рэнд для усмирения гордыни: никто не может претендовать на строительство собственной судьбы по своему плану от начала и до конца. Нет истины в последней инстанции, нет мира, выстроенного только логикой... Чуть-чуть сомнений...Остановиться...Вернуться...Притормозить. И увидеть не только цель в конце пути, но и саму дорогу. А еще и цветы на обочине.