Знойный оранжевый свет торшера изменил комнату до неузнаваемости. Рядом с Фёдором лежала самая красивая девушка с режиссёрского, а он не мог оторвать взгляд от репродукции:
- Ей Богу, что-то с ней не так. С картиной.
Людмила шумно сглотнула, но промолчала.
- Что-то мешает, хрень какая-то. То ли самолёт лубочный, то ли деваха слишком статична. У нас в Валуйске старый Изя таких на афишах рисовал. У него все бабы получались железобетонные. Даже балерины.
Фёдор вынырнул из-под леопардового пододеяльника и, не пытаясь прикрыться, направился к репродукции.
- Прикинь, Изя как-то Гурченко в "Карнавальной ночи" запечатлел, - заржал точёный красавец, запустив пятерню в вихры. - Так и она как свая из земли торчала.
- А эту не Изя рисовал! - заключил Фёдор, клюнув в картину носом. - Другой мазила.
Парень повернулся к подружке и по-детски спросил:
- Людка, а ты веришь, что мы прославимся?
Девушка поджала губы и не ответила.
- Вот! А Изя верил. Всю жизнь думал, что гений и каждую каракулю подписывал. Каждую! Всё ждал - приедут "знающие люди", восхитятся и скажут: "Собирайтесь, уважаемый! Наконец-то вы нашлись!"
Феллини грустно улыбнулся.
- А что, может, и правильно, что верил?
Вопрос повис в оранжевом мареве - там, где уже раскачивалась Людкина обида.
- Пацаны рассказывали: Изя, когда старые афиши грунтовкой замалёвывал - плакал. Правда, к тому времени совсем из ума выжил.
Известный на весь курс ловелас Феллини хотел ещё рассказать про седого еврея из "Ударника", но, напоровшись на ледяной взгляд Людмилы, стушевался и замолчал.
Всякий раз, когда сквозь столичные лоск и пафос пробивалась провинциальная сентиментальность, Фёдор густо смущался и спешно прятался в скорлупу непробиваемого цинизма.
- Слушай! - встрепенулся он, едва глянув на картину. - А ты заметила, какие у этой чувихи икры?!
Парень отошёл и замер.
- Определённо классные! Я бы даже сказал - секси.
Словно дорогой натурщик, позирующий в образе Аполлона, Феллини стоял перед картиной и не замечал готовую сорваться в истерику подружку.
- Людка, только посмотри: титек не видно, жопа никакая, а икры... Аж встаёт!
Парень сложил пальцы в рамку-прямоугольник и стал, точно камерой, медленно наезжать на репродукцию.
- А если ещё и стерео?! Сначала общий план сверху: самолёт, авто. Всё в густой охре. Теперь девушку... крупнее. Отличный шот для конвертации! И медленно вниз. Икры крупнее, ещё крупнее...
И когда Фёдор почти упёрса носом в икры путешественницы, Людка не выдержала и рванула с себя пододеяльник так, что тот затрещал.
- Алё?! Гараж?! - обернулся удивлённый Фёдор. - Ты чего?
Но вместо ответа девушка схватила подушку и яростно запустила её в несостоявшегося любовника.
- Придурок! - взвизгнула она. - Достал уже! Вали в свою общагу!
И Людка выскочила из комнаты.
***
Феллини потом часто вспоминал день, когда на стене Людкиной однушки разглядел "Путешественницу" Перегрина Хиткота.
И дело было не в том, что с хозяйкой "не заладилось" - жить в общаге Феллини нравилось, хоть появлялся он там и нечасто. К слову, уходил Феллини от "вчера любимых" всегда сам. Скучал недолго: обустраивался на новой кухне у окна - это было его любимое место, привыкал к новой кровати с "дежурной женой" и через неделю о переменах уже не помнил.
Фёдор вообще надолго ни к кому не привязывался: за три года учёбы оставленных квартир накопилось с два десятка - покинутых подружек столько же. "Баловень судьбы", - шептались сначала в школе, потом в институте. Фёдор верил и играл по предложенным правилам.
Так - полушутя полусерьёзно - четыре года назад он женился. Несуразные, но восторженные - Фёдор с Амалией самозабвенно лицедействовали в Валуйском театре, руководила которым мать невесты.
Сколько он потом не пытался объяснить, зачем женился - так и не смог.
А год спустя, опять же, толком не разобрав, что к чему, стал папашей.
Вовёнка полюбить не успел - уехал учиться в Москву. "Режиссура - моя мечта", - объяснил Фёдор предводителю семейства - тёще. Не мог же он сказать, что заскучал среди развешенных под потолком пелёнок?! И Анна Пална, разбиравшаяся в литературе, но не в жизни, подготовила юное дарование к поступлению в ГИТИС. А молоденькая жена-театралка на тот момент и вовсе была очарована новой ролью и, заигравшись в беззаветное материнство, мужа, по-неопытности, просто проморгала.
Так точка невозврата была пройдена. Как выразились родители Фёдора: "Жизнь "участников семьи" хлынула в новые русла, и векторы бытия понесли их в разных направлениях".
***
Феллини в очередной раз листал альбом с тиснением Peregrine Heathcote на пурпурном картоне.
Сумерки сползли с оконного стекла библиотеки и, несмотря на многочисленные люминесцентные лампы, приглушили краски, звуки и ощущение времени.
"Что с этим Перегрином не так? - не мог взять в толк измученный Феллини. - Все его женщины точно списаны с одного образа - сколь обожаемого, столь идеализированного. И потом, эта статика... Как на иконах, только здесь она всё живое убивает: мёртвые поезда, мёртвые Юнкерсы и Дюзенберги, мёртвые женщины с мёртвым ветром в складках юбок. Словно время для них остановилось. Или для автора?"
- Точно! - вскрикнул Феллини.
Парень поднял воспалённые глаза на библиотекаршу - единственную, кто составлял ему компанию в читальном зале - и, схватив альбом, побежал к столу.
- Это рисунки ребёнка! Техничные, точные, но... Перегрин - большой ребёнок! Это не арт-деко! Это детские мечты! Он всю жизнь рисует мечты: машины, поезда, красивых женщин.
- Молодой человек, прошу вас - аккуратнее!
Напуганная библиотекарша вынула из рук Феллини альбом и придирчиво оглядела корешок.
- Простите.
Парень чуть успокоился, но на место не пошёл.
- Вот ответьте мне! Вы же библиотекарь - всё знаете!
Он склонился и принялся яростно перелистывать страницы альбома, который библиотекарша предусмотрительно положила на стол.
- Разве похожи женщины Перегрина на путешественниц? В этих шёлковых платьях, на каблуках... Похожи? Да ничуть! - ответил Феллини за женщину. - А знаете, на кого они похожи? На мать Перегрина! На балерину! Она в начале карьеры гастролировала по всей Европе. Отсюда и образ: утончённая дама с неизменным чемоданом. Вот разгадка!
Библиотекарша встала и хотела забрать альбом, но Феллини не дал:
- Нет, вы посмотрите! А я никак не мог понять - почему у них такие икры?!
И парень опять зашуршал страницами.
- Да аккуратнее же! - взмолилась библиотекарь.
- Он рисует мать! Большой ребёнок, заблудившийся в мечтах о любви! Критики пишут "ретро", "аутентичность"... Да в его работах нет ни капли реальности!
- Молодой человек, ваши суждения... Сапсан Хиткот признанный мастер! Его картины выставляются на аукционе Кристи в Лондоне и стоят...
- Всё из детства... - не обращая внимания на женщину, произнёс сникший Феллини. - Все наши беды оттуда, - повторил он, опускаясь на стул библиотекарши. - Его тоже недолюбили.
***
Феденька рос в семье уважаемых и творческих родителей.
- Интеллигенция в Дом культуры на службу пошла, - шептались бабульки, провожая взглядом высокого бородатого мужчину с шёлковым платком на шее и миловидную изящную женщину, на руке которой висел Федя. - А наряжены-то! Феденька опять в белых гольфиках. Как не надоест Катерине стирать?! Чего в белое рядить? Пацан ведь, хоть и похож на ангелочка.
Из раннего детства Фёдор ярче всего помнил танцующих детей в Доме культуры и щербатый подоконник в больничной палате: гардеробщицы недоглядели, и трёхлетний Федя ошпарил руку кипятком из чайника. А танцующие дети запомнились, потому что мать с отцом были хореографами, и всё детство Фёдор провёл в ДК - в танцзале. Точнее, в гардеробе и на вахте, где персонал баловал "наше солнышко" чаем с сушками.
То, что в жизни родителей он не главная любовь - Фёдор догадывался всегда. Чувствовал. И даже когда повзрослел и перебрался в Москву, всё равно помнил, что главное их детище - хореографическая школа. Помнил и мучился.
- Люська, знаешь, что я недавно понял?! - играя роль безалаберного повесы, шутливо спросил как-то Фёдор. - Все люди делятся на существительные и прилагательные. Вот ты, Люська - существительное, а я - прилагательное.
- Ясно.
- Что тебе ясно? - неожиданно огрызнулся он.
- Феллини, - пропела хозяйка квартиры, не отрывая взгляд от монитора. - Ты не прилагательное, ты глагол!
- Почему глагол?
- Потому что глаголешь без умолку. Причём чушь.
И она опять с головой ушла в кровавое сражение орков.
- Нет, Люська. Не права, - сказал Фёдор. - Я ведь не сегодня это понял. Просто вслух не говорил. Я - прилагательное. Вечное и безоговорочное. Сначала прилагался к родительской танцшколе, потом к театру Анны Палны, потом... Опустим промежуточные варианты. Теперь вот к тебе.
- Кто такая Анна Пална?
- Анна Пална? Не важно. Когда ты не существительное - всё неважно.
Люська оторвалась от экрана и нахмурила брови:
- Феллини, ты уже задрал со своими философскими вывертами! Чего тебе не хватает?! Ну? На факультете ходишь в любимчиках, живёшь в Москве, хата бесплатная, варить я умею. Любить, кстати, тоже, - неожиданно хихикнула Людмила и с вызовом глянула на притихшего в кресле Фёдора. - Или не умею? Чего насупился?! Ну-ка, отвечай!
И Людка, игриво ухватив друга за ухо, повернула его лицо.
- Да при чём тут "слинять"?! - неожиданно взбеленился Фёдор. - Ты вообще слышишь, о чём я?!
Он вскочил и, сметая всё на пути, рванул из комнаты.
- Я тебе про жизнь! - услышала Людмила с кухни его срывающийся голос. - Про настоящую жизнь, дура! Хата, борщ, умею-не умею! Я, может, впервые решился про родителей рассказать: как я им мешал всю жизнь! Путался под ногами, когда они талантливых детишек к чемпионатам готовили! А когда журналисты про успехи сына спрашивали - глаза опускали! Стыдились. Нет успехов. Не танцор! Неудачненький!
... тишина выдавила из хрущёвки звуки, время, воздух...
И тогда Фёдор завыл.
Он сидел на табурете, обхватив голову, как при нестерпимой зубной боли, и раскачивался взад вперёд.
- Перестанешь скулить - помой посуду, - услышал он из комнаты. - Я не нанималась у раковины стоять.
Больше разговоров "за жизнь" Фёдор не заводил.
За исключением того случая с "Путешественницей" Перегрина, после которого и съехал в общагу.
***
Если бы Феллини ещё пару месяцев назад сказали, что самым близким человеком в Москве для него станет библиотекарша - он бы посмеялся. Но не сейчас.
- Фёдор, - Ольга Викторовна смотрела на парня с удивлением. - С чего вы решили, что Перегрин несчастлив?
Последнее время посиделки в читальном зале стали для Феллини единственным спасением от терзавших мыслей. Невзрачная, с куцей школьной косичкой - Ольга Викторовна оказалась удивительно проницательной женщиной и чутким собеседником.
- Феденька, чтобы вы себе ни придумали, но по моим, почерпнутым исключительно из периодики, сведениям, Перегрин рос вполне обожаемым и даже избалованным ребёнком. Кстати, вы в курсе, что в десять лет он стал обладателем раритетного Роллс-Ройса? Да-да! И это не единственная вещь, унаследованная им от деда-антикварщика. Феденька, да этот ребёнок - баловень судьбы!
- Баловень судьбы... Простите, не соглашусь.
Фёдор отхлебнул из казённой чашки остывший кофе.
- Посудите сами, Ольга Викторовна: гастроли матери, фанатичное увлечение отца коллекционированием... Я с некоторых пор стал понимать: любое проявление фанатизма родителей обделяет детей. Разве вы не видите, что Перегрин всю жизнь рисует одно и то же - мечты о любви! Несчастный человек.
- Феденька, Бог с вами! Он признанный художник: выставляется в Королевском обществе портретистов. В конце концов, он более чем состоятельный человек!
Ольга Викторовна принялась убирать со стола чашки, но разговор - а точнее, состояние Фёдора - не отпускали её:
- Феденька, простите, но мне непонятен ваш пристальный интерес именно к детской поре Перегрина. Это как-то связанное с семьёй? С вашим детством?
- Не только с моим. Понимаете, таким как я, всю жизнь приходится любовь завоёвывать. Добывать! Вымаливать по крупицам. Мы не верим, что нас могут любить просто так -без заслуг и достижений. Бесталанные, мы пыжимся, карабкаемся, рвём жилы. Перегрин - не гений: он рвёт жилы. И я пытаюсь понять - это из детства?
- Мальчик мой, как мне вас жаль.
Женщина посмотрела на Фёдора с таким сочувствием, что он, было, дёрнулся вперёд, словно хотел прижаться после долгой разлуки.
Ольга Викторовна пригладила его непослушные мальчишеские вихры.
- Феденька, умоляю, оставьте ваши копания. Ни к чему хорошему они не приведут. Просто живите и постарайтесь быть счастливым. У вас всё ещё будет хорошо!
Фёдор не ответил.
- Батенька, да мы засиделись! - сглаживая неловкость, воскликнула Ольга Викторовна. - Пора по домам.
Она привычно закрыла окно и сняла с вешалки старенький плащ.
- А что касается недолюбленного Перегрина... Феденька, он вырос в такой роскоши, о которой нам только мечтать. А география?! Лондон, Дубай, Челси, наконец, Флоренция, с первой Академией живописи в Европе.
- И всё же он несчастный человек, - сказал Фёдор. - Его картины - грёзы о несбывшемся. И несбыточном...
***
Маленького молчаливого Вовёнка в Валуйском ДК обожали все. Черноглазый, с девичьими крупными локонами, внук Анна Палны и четы хореографов был всеобщим любимчиком. Гардеробщицы и билетёрши - те, что из старой гвардии - путались и по-привычке называли мальчика Феденькой. Но чаще - наше солнышко.
Каждое утро похорошевшая от признания публики Амалия приводила Вовёнка в Дом Культуры и сдавала "бабушкам", но не кровным, а вахтенным. Вовёнок таращил глаза-сливы, послушно снимал ботинки и надевал тапочки. Под разговоры про "нехорошую молодёжь" и сериальные коллизии пил бесконечные чаи с сушками и... молчал. Целыми днями.
Все так привыкли к безмолвной улыбке "солнышка", что уже и не замечали странности ангелоподобного мальчика. И лишь подслеповатая уборщица баба Маня, на коленях которой вырос Феденька, а теперь частенько засиживался и его сын, забила тревогу:
- Вовёнок-то молчит!
Но дед и обе бабки по-прежнему беззаветно служили искусству, Амалия была одержима ролью Офелии, и старая баба Маня вспомнила про Фёдора.
***
Когда в один из дней в фойе ДК вошёл высокий статный мужчина с баулом на плече, бабушки-билетёрши преградили ему путь.
- Молодой человек, куда? А пропуск? И с такой сумкой нельзя - у нас режимное помещение.
Мужчина запустил пятерню в чёрные вихры и уставился на Вовёнка, который точно на троне восседал у обшарпанного вахтенного стола.
- Молодой человек, вы можете позвонить по служебному и заказать пропуск. Так вы к бальникам или в театр?
Фёдор по-прежнему смотрел на Вовёнка, который, как ни в чём не бывало, жевал сушку, прихлёбывал чай и умудрялся при этом улыбаться.