Вильно встретило беглеца утренним перезвоном множества колоколов соборов и церквей, зовущих прихожан к воскресной службе, и криками людей, собиравшихся в группы на улицах города, шагающих в направлении Ратушной площади, на которой толпились горожане, студенты, рабочий люд, выражающие, в который раз, недовольство политикой, проводимой наместником князем Горчаковым, аграрными реформами императора Александра Второго, требовали создания чисто польского государства и возвращения конституции 1815г. Не помогал утихомирить спонтанные манифестации и убийства, возникающие в крупных городах западных губерний, даже, тот факт, что царь-батюшка, в целях примирительной политики, направленной на умасливание польского народа, в марте 1861 года издал указ о восстановлении Государственного совета Царства польского и учредил органы самоуправления.
Люди волновались, выкрикивали требования в сторону Ратуши, словно в ней засел в засаде сам Горчаков. На самом деле, там никого не было из представителей правления, потому что величественное здание с колоннадой в стиле классицизма, украшавшей фасад, давно перестало служить своим прямым муниципальным целям. В Ратуше размещался Виленский городской театр. Актеры и актрисы театральной труппы, по утрам собиравшиеся на ранние репетиции, спокойно относились к гулу за стенами их вотчины, давно привыкнув, что манифестанты обращаются с лозунги и требованиями, поворачиваясь лицами к символу былой независимости.
Доехав до города и сняв комнату в первом попавшемся доме с меблированными комнатами, Станислав решил не тратить драгоценное время зря на хлопоты, связанные с приобретением новой одежды, а попросил хозяйку, предоставившую ему покой, больше напоминающий карцер в крепости, чем жилое помещение, почистить и выгладить то, что на нем было.
- У пана вид, словно за ним сам черт гнался, - заметила худая, высокая пани, забирая заляпанную дорожной грязью, измятую одежду у молодого господина. Если бы она только знала, как не далека была от истины.
Весь путь от Мастовлян до Вильно он проделал за четыре дня, в то время как на обычный неспешный маршрут, людям на это потребовалось бы около недели. Едва не загнал коня, которому давал короткие передышки, чтоб перекусить в придорожных шинках, да выспаться в хлевах на соломе, потому что спать в тех коморках, которые ему предоставляли гостеприимные хозяева за плату, он не рисковал, помня о клопах и блохах, немилосердно грызущих всякого путника, сосущего его кровь без разбору, "голубая" она течет в жилах или обычного красного цвета. Нелегко, ох, как нелегко, после накрахмаленных льняных простыней в родном доме, валятся на грубой, прелой соломе. Но, засыпать с мыслью, что по тебе ползают малюсенькие кровопийцы, а после, на утро чесаться, как завшивевший пес, тоже, мало приятного. Из двух зол он выбирал меньшую, первую, в силу брезгливости, и не возможности преодолеть внутренне сопротивление, почивать в теплых "клоповниках".
Получив назад свою одежду и плащ, Станислав вышел на улицу, и, поймав за руку первого встречного мальчонку, расхаживающего с газетами по мощеному тротуару, предложил ему сбегать на левый берег Вилии, на Замковую улицу, и передать записку пану Вашковскому. Сам же отправился на Ратушную площадь посмотреть, что творится в городе и какие настроения бродят в умах его жителей.
Остановившись у витрины магазина, торгующего часами, Станислав запасся терпением и принялся ждать Вашковского, которого в записке просил приди на встречу в это место как можно быстрее. Именно ему он должен был передать письмо, которое привез из Парижа от графа Замойского. Никого иного, кроме отставного военного, связанного напрямую с Литовским провинциальным комитетом, он не знал. Заговорщики строго придерживались системы тройки, когда каждый участник кружка или самого комитета, знал в лицо только двоих человек и десятника, исключая, тем самым, возможность легкого и быстрого раскрытия заговора. Подобная секретность раннее вызывала у Станислава смех, скептическую улыбку, напоминая ему детскую забаву, сегодня же он был более чем серьезен, да и события последних дней, с головокружительной скоростью перевернувшие его жизнь, более не вызывали у него и намека на юмор. Хорошо веселится и плевать на всех высока, когда большей заботы, чем выбор между утренним кофе и чаем с французскими булочками, на свете не существует. Когда же в спину тебе дышат жандармы, готовые упечь в застенок на неопределенный срок, когда не знаешь куда идти и что делать, и в голове полный бардак, когда ты гол, как сокол, без наследства, без любимой женщины, которую вынужден был оставить, а впереди маячит неопределенность, жизнь уже не кажется бесконечным карнавалом, состоящим из праздности, дружеских пирушек, неторопливого проживания каждого дня. Ты больше не повелитель жизни. Ты песчинка, попавшая меж ее жерновами, готовая в любой миг превратиться в прах.
Крики возмущенной толпы становились громче и громче. На улицу вышел пожилой хозяин магазина, еврей, и стал закрывать ставнями большие, стеклянные витрины, пряча от глаз немногочисленных прохожих, их содержимое. Он подозрительно покосился на стоявшего вблизи магазина Яновского, и продолжил свое занятие с удвоенным рвением.
- Зачем закрываете? - поинтересовался у него Станислав, которому наскучило бесцельно стоять на тротуаре и захотелось поговорить, - Утро только началось, сегодня выходной день, должна быть отличная торговля.
Еврей, с длиной, побитой сединой бородой, в элегантном жилете поверх белоснежной рубашки, почтительно склонил голову перед незнакомым господином, от которого за версту несло аристократизмом, хотя одежа того видала и лучшие времена. На склонившейся в поклоне курчавой голове, на темени, пристроилась мягкая вязаная кипа (еврейский головной убор), на подобии кардинальской шапочки.
-- Ясновельможный пан интересуется, почему закрываю лавку? Так я могу ему сказать. Прошлый раз, когда я не прикрыл стекла, мой магазин их вовсе лишился. Панове на площади, что сейчас шумят, разойдутся нескоро. Но перед тем как уйти, господа студенты и прочая шваль городская, обязательно станут кидать камнями по окнам еврейских магазинов, как будто это евреи виноваты, что Польское королевство сегодня, всего лишь, российская провинция. У вас всегда так, милостивый пан, чуть, что не так, сразу всегда и во всем виноваты евреи. Ай-ай-ай! Дай нам, яхве, терпения...
Станислав поморщился, как от глотка уксуса. Он к жидам, которых проживало в землях бывшего княжества (имеется ввиду Великое княжество Литовское, которое после поглотила Речь Посполитая) несметное множество, относился равнодушно и без злобы, принимая их присутствие, как привычную неизбежность.
- Что крестьянин заработает, пан потратит, а еврей на этом наживется (пол. поговорка), - сказал он с беззлобной улыбкой.
Пожилой хозяин магазина посмотрел на шляхтича из подолба, натянуто улыбнувшись в ответ.
- Так и вы, ясновельможный, не сеете, не пашете и не жнете. Руки у вас, вон какие, холеные и белые. Ничего, небось, тяжелее кубка с дорогим вином ими и не держали. Кто ж вам не дает деньги зарабатывать. Привыкли только тратить... Или, ваш бог вам ума не дал?
В другое время, Станислав, за такие слова, огрел бы жида первым, что под руку подвернулось, и ему за это ничего бы не было, а сейчас, вынужден был только зубами скрипнуть, да грозно посмотреть на торгаша, чтоб не забывался, с кем разговаривает. Перед самым их носом проехал казачий разъезд. Присланные в город на подмогу жандармерии, казаки патрулировали улицы города, разъезжая верхом на сытых, красивых конях. Патруль направился в сторону толпы протестующих, чтобы приглядывать за порядком. Толпа притихла. Граждане по опыту знали, что казаки, не местные полицейские, и не солдаты, зачастую набранные в рекруты из местного населения. Они цацкаться не станут, коль увидят угрозу порядку в городе, и собственной безопасности. Зададут жару нагайкой почем попало, или шашкой рубанут плашмя по голове, чтоб оглушить и сбить с ног. Бескровно, зато действенно. Казаков недолюбливали и боялись веками со времен их набегов на пограничные земли, за их звериную жестокость, за то, что в нынешнее время служили царю батюшке верно, как цепные псы. Большинство из них было однодворцами, свободными служаками, признающими над собой только власть государя и собственных атаманов и сотников. Казаки в свою очередь тоже с неприязнью относились к полякам и литвинам, которые перед ними век нос задирали, кичась своим шляхтянством, высокомерно напоминая, что те, почти все, без исключения, потомки беглых хамов. И те, и другие, ненавидя друг друга, еще пуще того не любили жидов, считая их корнем всех бед на земле со времен праматери Евы. Не любили за хитрость, ум, ловкость в ведении дел, за то, что там, где русский или поляк в простаках окажутся, еврей всегда вывернуться сможет. По причине затаённой ненависти часто вспыхивали еврейские погромы и избиения, когда сыпалось на тротуары битое стекло, ломалась и выкидывалась из окон и дверей мебель, горели дома, иногда с жильцами, разграблялось имущество магазинов и квартир.
Вот и закипала на медленном огне каша межнациональной неприязни в огромном котле западных земель российской империи, остановить которую от кровопролитного выкипания могла только сильная самодержавная рука императора. Но императору в то время было не досуг заниматься скучным, набившим оскомину, польским вопросом. Его мыслями владело другое, более приятное обстоятельство. Государь с головой ушел в роман с юной Катенькой Долгоруковой. Недаром, на просторах его необъятного государства только немой и ленивый не повторял слова: седина в голову - бес в ребро. За любовным туманом, российский самодержец проглядел и упустил момент, когда на свет божий начали появляться те, кто готовил восстание, и те, кто после, ровно через двадцать лет, метнет бомбу в его карету, обрывая его жизнь, и сея в умах и душах людей разброд, который приведет к краху династию Романовых, сотрет с карт мира Российскую империю, и на ее обломках построит новое государство. Дети и внуки этих самых поляков, евреев, русских свершат историю, вращая колеса гигантского молоха, который перемелет в своей утробе миллионы человеческих жизней, ради идеи всеобщего равенства и братства. Только тогда Польша сможет вернуть себе свою независимость. Это случится, когда наступит новый век, но до того момента прольется немало людской крови.
Закрыв последний замок на ставне, хозяин магазина, выжидательное уставился на Яновского, надеясь, что тот уйдет. Но Станислав и не думал двигаться с места.
- Пану что-то нужно?
- От тебя, старик, мне не нужно ничего. Иди себе, не доводи до греха.
Уразумев с полслова, что пан сердится, и не желая искушать судьбу, еврей повесил связку ключей на пояс, и вежливо поклонившись, едва ли не бегом кинулся к дверям магазина, на втором этаже которого он жил с большой семьей.
Станислав остался стоять в одиночестве. Терпение никогда не было его сильной стороной, и больше всего на свете он не любил ждать, не зная определенно, явится ли, вообще, Вашковский, а если все же явится, то когда... Большие мальчики заигрались в заговорщиков. Не будь у него острой нужды просить их о помощи, имея при том обязательство вручить проклятое письмо, он бы с ними больше не связывался никогда. В Вильно только Вашковский мог ему по настоящему помочь, у него были большие связи и полномочия, с помощью которых Станислав рассчитывал облегчить собственную участь, или просто переждать в укромном месте, на которое тот укажет, разрешения вопроса о дуэли с участием отца. Рекомендательные письма, которые дала пани Гелена вместе с увесистой пачкой царских ассигнаций, он сжег на первом же постоялом дворе. Глупо было идти к знакомым семьи, потому что там его будут искать в первую очередь. В Бельцы он тоже не мог ехать, потому что и там жандармы найдут, то и дурню ясно. Зная не первый год толстяка Бурмина, его ум и бульдожью хватку в служебных делах, Станислав прекрасно сознавал, что тот землю перевернет, чтоб найти беглеца, пустившегося наутек, чтоб избежать ареста, потому что была задета его профессиональная честь. Если только любовь к деньгам не перевесит силу долга. Жадность или долг? Оставалось только надеяться на первое. Матиевский, проводивший его до границы уезда, скорее всего сидит под арестом, как и пан Заглоба, и Олек Бельский. Секундантам полагалось наказание, но не столь суровое, как дуэлянтам. Скорее всего, откупятся, или отсидят в кутузке у пана пристава пару недель, а после станут вспоминать все произошедшее с ними как приключение. Зачем только он сел в седло и поехал за Кшисеком? Нужно было остаться, как подсказывала гордость, честь дворянина, а не бежать сломя голову, поддавшись на уговоры брата и шляхтичей...
К нему подошли двое мужчин. Александр Вошковский и другой, молодой, на первый взгляд Станислава, его ровесник. Вошковского он знал прекрасно, а этого, что стоял с ним рядом и с любопытством разглядывал его сверху донизу, видел впервые. Хотя, лицо показалось знакомым. Откуда, Станислав не мог понять. Невысокого роста, худощавый, одетый, как купец или зажиточный мужик, в рубаху-косоворотку из полосатой алескандрийки (бумажная ткань красного цвета в белую, желтую, синюю полоску); каштановые волосы зачесаны назад, открывая широкий, некрасивый лоб; на ухо лихо сдвинут картуз, за околышем которого красовался цветок. Еще бы девку под руку, и можно было бы подумать, что этот хлопец собрался женится. Яновского в последние дни неотступно преследовало чувство нереальности происходящих с ним вещей, что он все еще продолжает находится на маскараде. Вид, стоявшего напротив него, яркого "рататуя" (то же, что и Петрушка в балаганном театре на ярмарках) или "коробейника", еще больше усугубил это ощущение.
- День добрый. Долго же вы, пан Станислав, до нас добирались, - сухо кивнул ему Вашковский. Мужчины обменялись рукопожатиями. - Вижу, дорога была не из легких. Вид у вас самый, что ни наесть, разбойничий.
Он оценивающе осматривал Яновского: его плащ, который так и не удалось хозяйке меблированных комнат отчистить полностью от слоя грязи; небрежно повязанный шейный платок, густую темную щетину, которой заросло лицо, создавая резкий контраст со светлой растрепанной шевелюрой, потому что меньше всего он думал о том, где достать бритву. А если бы увидел торчащий за поясом дуэльный "ульрих", тот самый, из которого стрелял в Рокотова, и захватил с собой в последний момент, то Вашковский и вовсе бы уверился, что перед ним стоит грабитель с большой дороги, а не хорошо знакомый расфуфыренный франт, которым Яновский всегда являлся на предыдущие встречи.
- Да уж, - только и ответил, кисло ухмыльнувшись, Станислав. И что им всем за дело до его внешнего вида: и хозяйке комнаты, и Вашковскому, и даже, тому старому еврею, что сделал замечание по поводу его рук. Одел бы перчатки, так они черней земли от промокших под дождями, лишивших последние дни, дождей.
- Извольте передать то, что вам велено было нам доставить еще месяца три назад.
Станислав вытащил из нагрудного кармана дорожного плаща засаленный, посеревший конверт, и подал его в руки Вашковского. Тот быстро спрятал его у себя на груди.
- Позвольте узнать, вы граф Яновский?- задал вопрос, стоявший до этого молча, молодой человек в косоворотке.
- Мой отец - граф Яновский, я же - его младший сын, - надменно пояснил Станислав.
- Я узнал вас, пан Станислав. Мы с вами земляки. Не помните меня? - видя, что его слова ни о чем не говорят молодому Яновскому, "рататуй", как мысленно окрестил про себя этого, ярко разодетого под простолюдина, человека Станислав, улыбнулся и первым подал для рукопожатия руку, - Моя фамилия Калиновский. Я родом из Мостовлян. Теперь вспомнили?
Однако, "коробейник" считает себя равным с ним по положению, недовольно отметил про себя Станислав, протягивая навстречу руку. Он мог бы и не делать этого, потому что был сыном графа, а этот, в картузе с цветочком, простым шляхтичем, но не хотел показаться чванливым в глазах дуэта панов-"рэволюцыонэров".
Он припомнил, что в Мостовлянах жили Калиновские. Сымон Калиновский, безземельный шляхтич владел маленькой ткацкой мануфактурой в местечке. Не богатый, угрюмый вдовец, держался особняком от остальных уездных дворян. Он мало его видел и плохо знал, потому что этот господин не был вхож в дом графа Яновского. Знал, что у того было двое сыновей, которые учились где-то...
- Возможно,- дал неопределенный ответ Станислав.
Вашковский, в намерения которого не входило желание знакомить меж собой этих двоих, блюдя секретность, остался недоволен открытостью и доверчивостью Калиновского.
- Пан Костусь прибыл недавно из Петербурга, где получал диплом инженера , и еще не знает всех тонкостей работы Комитета движения, - пояснил Вошковский,- Было бы очень хорошо, ежели бы вы, граф Яновский, не распространялись о вашем знакомстве и землячестве.
- Еще раз повторяю, я не граф, - холодно заявил Станислав, - И мне нет нужды повторять в который раз то, что я и так знаю.
- А почему бы вам не стать графом? - весело воскликнул Калиновский, лукаво посмотрев на молодого человека, который возвышался над ним едва ли не на полголовы. Станислав только сейчас обратил внимание, что у "рататуя" слегка косят глаза.
- Простите, не понял?
- Имена в нашем деле только лишняя помеха и неудобство. А вот прозвища, очень даже хорошо. Яновского знают многие, а "графа" - никто. Так поступали итальянские борцы за свободу - карбонарии и гарибальдисты. Имя говорит о многом, а прозвище, если его знают не многие - ни о чем.
О, панове, куда вас понесло, едва не воскликнул изумленный Яновский. Уже и прозвища придумываете. Значит дела совсем плохи. В слух же насмешливо заметил:
- Если память мне не изменяет, многие, из перечисленных вами господ, закончили свои дни с пеньковым галстуком на шее. От участи висельников их даже прозвища не спасли.
Мужчины переглянулись.
- Случается, - заметил Вашковский, - Мы понимаем, что без жертв не обойтись, и все же, постараемся избежать подобной участи. Ох, уж этот ваш неприятный юмор, пан Станислав. Всегда умеете испортить настроение.
- Уважаемые, мне сейчас не до смеха, коль вы заметили по моему виду. Всего лишь здравый смысл. Если вам будет угодно, могу быть и "графом", и "маркизом", и даже, "чёртом лысым", если это согреет ваши души. Могу узнать ваши прозвища, как взаимный обмен любезностями? - он иронично приподнял бровь.
- У меня нет прозвища,- недовольно проворчал Вашковский. Яновский имел свойство всегда и над всем потешатся, даже над самыми серьезными вещами, не вызывавшими у иных и тени улыбки, тем самым, сильно раздражая его своей вечной иронией и чувством собственного превосходства.
- У нас к вам будет еще одно поручение, Граф, - обратился к Станиславу Вашковский, нарочно делая ударение на последнем слове, чтоб того задеть. Но Яновский и бровью не повел, казалось, наоборот, весь обратился в само внимание и услужливость. Пусть выкладывает, что там у него есть, а после он свои карты выложит. И если, он будет им все еще нужен, то Вашковский на изнанку вывернется, чтоб ему помочь.
Так и получилось, как думал Станислав. Изложив вкратце суть дела, Вашковский и Калиновский выслушали рассказ Станислава, хмурясь все больше и больше. После, ни слова не говоря, отошли в сторону, чтобы посовещаться. Ранее, они пользовались той легкостью, с которой он пересекал границы империи, использовали имя его семьи и связи с Паскевичами, чтобы возить корреспонденцию, сейчас, потеряв такую возможность по причине бегства, он стал в их глазах менее ценен, но и отпустить его они, тоже, не могли. Знал достаточно, чтобы стать опасным на вольных хлебах.
Переговорив, они вернулись, и пан Вашковский сказал:
- Я окажу вам помощь, пан Станислав, но не бесплатно. Как говорится, услуга за услугу... Что от вас потребуется, вы узнаете позже. Пока же, я достану для вас новые документы. Есть человек, который может сделать паспорт, который от настоящего не сможет отличить ни один чиновник. Могу вас успокоить, он мастак высшей пробы. Даже царские ассигнации малюет, как Рафаэль. Главное, чтоб вы не попались на глаза знающих вас в лицо людей с новыми бумагами и новым именем. То будет зависеть только от вас. Потому, будьте осторожны. Поживете в номерах неделю-другую, пока документы будут готовиться, а позже, отправитесь в дорогу. В Париж...
Париж... Опять Париж... Долгая дорога во французскую столицу. Как связаться с родными, узнать вести из дома, как ей, которая снится ночами, сказать, что думает о ней каждый день, что помнит каждое слово, что говорил, обещая вернуться. И откуда тревожное чувство, что если сейчас он ответит Вашковскому согласием, обратного пути не будет. Сделка с дьяволом, вот что это такое....
Ночью, перед дорогой, Станислав стоял у распахнутого окна в маленькой меблированной комнатке, с тусклыми бумажными обоями, железной узкой кроватью, и грубо сколоченным, облезлым, столом. Червень опять вступил в свои права, прогнав с горизонта серые дождевые тучи, развеяв туманы, вернув их в болотные топи. Снова, на смену холоду пришла летняя жара. Все в этом мире возвращалось на круги своя, и только он не мог вернуться. Жизнь сузилась, казалось, до размеров душной, тесной комнатенки, в которой он провел последние полторы недели, изредка выбираясь в сумерках на прогулку по улицам города, да еще, чтобы проведать своего верного друга-коня, оставленного в конюшне на заднем дворе доходного дома. Он десятки раз уезжал за пределы родного края, жил по долгу в чужих землях, наслаждаясь их красотами, и никогда прежде не испытывал такой удушающей тоски при мысли, что утром ему предстоит новое путешествие. Раньше он знал, что, куда бы его не занесло, в Рим, Париж, в германские земли, он всегда, по первому зову души, мог бросить все и вернуться в отчий дом. В эту поездку он ехал под чужой фамилией и по поручению, в благополучном исходе которого сильно сомневался, понимая, что в Мостовлянах появится не скоро (если вообще появится), тайком, как вор. Понимал, что семьи там уже не будет. Они переедут в Бельцы, на Гомельщину, и никто его, кроме девушки и друга, ждать не будет.
Ночь над Вильно раскинула свой темно-синий шатер. В недосягаемой для человека выси горела белая звезда, холодно мигая случайным путникам, устремившим на нее свой взгляд. Не та, что дарит надежду и вселяет в сердца любовный трепет, а та, что лишает человека возможности распоряжаться собственной судьбой, и имя ей, Зло....