Станислав Яновский удобно развалился на большой кушетке, приставленной вплотную к деревянной балюстраде веранды, закинув вверх, на перемычку, скрещенные в коленях ноги, обутые в сапоги для верховой езды. К груди, видневшейся через распахнутые полы тонкой белой рубашки, обнаженной, едва ли не до пояса, он прижимал корпус гитары, лениво трогая пальцами струны на грифе, в попытке извлечь из инструмента веселы звуки народной песенки. Но получалось у него, как-то, не очень хорошо. "Hej, tam gdzieś znad czarnej wody, wsiada na koń kozak młody... (Эй, там где-то над черными водами, сядет на коня казак молодой... - пол.) Мг-м -м..."
-- Замолкни. От твоего, друже, воя, жить не хочется.
В сторону Яновского полетел хромовый сапог. Посвистев возле уха, он грохнулся возле кушетки, на которой тот лежал, сбивая порожние бутылки из-под вина. Раздался звон бьющегося стекла, и Яновский, пьяно хохотнув, заорал, во всю глотку, осипшим голосом, резко ударив пальцами по струнам:
В дверях, служивших выходом из дома на веранду, появилась голова пожилого слуги. Он посмотрел на беспорядок, царивший вокруг, тяжко вздохнул, догодавшись, что паны опять что-то разбили, и бесшумно прикрыл за собой обе створки, исчезая в глубине дома. Изменить, он, все одно, ничего не мог, потому ушел подальше с глаз хозяина, крестясь и прося Езуса, чтобы его панич поскорее протрезвел, а другой - поскорее убрался вон.
Они бражничали ночь, и большую часть утра, с тех самых пор, когда Станислав Яновский приехал верхом проведать друга в его фольварке Трилесье. Пан Кшиштофф, третьи сутки отлеживался у себя "берлоге". Так он любил, шутя, называть отчий дом, не принимая и не пуская никого на порог. Желающих проведать, и посочувствовать, и, что естественно, после, позлословить, на этом самом пороге, появлялось не мало. Соседи-шляхтичи, их жены, кузены, дальняя родня по материи и отцу, и родня родни. Всех этих доброжелателей гложило любопытство, желание узнать из первых рук о стычке жандармов и беглых мужиков в лесу, принадлежавшем пану Вериге. Во входные двери стучали и стучали, и вскоре у дворецкого Рысека, мозоль сел на языке от того, что он бесконечно повторял одну и ту же фразу: "Милостиво просим нас простить, но пан никого не принимает".
Глянув на себя в зеркало, после того, как уездный доктор "заштопал" рану на щеке, пан Матиевский понял, что в ближайшие недели никого видеть не желает.
-- Вы помолитесь, возблагодарив бога, пан Кшиштофф, что сие художество не оказалось ниже пояса, - сказал ему серьезно доктор, человек с неиссякаемым чувством юмора, от которого Матиевского пробрал озноб. - Красавцем вам не быть, как прежде. Зато потомства не лишились. И, на том, скажите, спасибо.
Наложив повязку на рану, он оставил порошки и баночки с притираниями против нагноения, несколько раз пояснив экономке Матиевского, как их использовать, чтобы повреждение пана, как можно скорее, зажило. После уехал, пообещав, в ближайшее время, наведаться, чтоб проверить, как у пациента идут дела. Работы у него прибавилось, помимо Матиевского. Дома у себя, в Соколах, лежал становой пристав Бурмин, которому переломали ногу мужики, да и побили изрядно. А в маленькой уездной лечебнице на койках стонали раненые жандармы, за которыми нужно было ухаживать. Раны были, по большей части, колотые да резаные. Справно хамы косами и вилами поорудовали, секли и кололи, словно фарш домашний на колбасы свиные заготавливали.
Кшиштофф, сидевший в плетеном кресле напротив Яновского, допивая последний стеклянный келих (кубок, бокал на тонкой ножке - бел. и укр.) домашнего вина, которое отлично умела ставить из смородины и паречки (красная смородина- бел. ) его экономка пани Фелиция, или попросту, Фэля. Он, чувствовал, что пора пришла остановиться, пока они со Сташеком не разнесли весь дом. Прошлогодние запасы экономки подверглись серьезному разграблению со стороны двух нетрезвых панов, которым вздумалось самим спуститься в погреб в поисках "средства от меланхолии", которое она разливала в пустые бутылки от дорогих вин, которыми только изредка увлекался пан Кшиштофф, как и любой другой провинциальный шляхтич.
-- Когда едешь? - поинтересовался Кшиштофф у Яновского.
Тот, продолжая наигрывать на гитаре, неопределенно пожал плечами.
--Может завтра. Нет, послезавтра. О, дьявол! После Троицы. Да, точно, после Троицы.
Меж ними никогда не существовало секретов. Так повелось в малолетства, когда вместе шалили, делали пакости, после дрались, как петухи, и опять мирились. Кшисек для молодого Яновского был намного ближе и роднее, чем его собственный брат Михал, с которым у него, хоть и была небольшая разница в два года, но общего языка они меж собой так и не сумели найти за всю свою жизнь. Получалось так, что Яновский и его товарищ детства, шли всегда об руку: оба учились в старейшем на территории Западно-славянских земель университете в Кракове (правда, пану Кшисеку, так и не довелось получить диплом бакалавра философии по причине смерти отца). На пару, со студентами-однокурсниками, пили и дебоширили в городских шинках (питейное заведение, кабак - пол., бел., укр.), по причине острой нехватки грошей на дорогие ресторации; тискали пышных паненок, прислуживающих за столом; после, посещали кварталы Кракова, где находились, опять же, недорогие, бордели, в которых, за целковый, можно было дать волю пьяной юношеской фантазии. Что говорить, учились мало, только чтоб не вылететь с треском за двери университета, зато гуляли много. А после, по возвращению Станислава из Европы, куда его отправил, подражая англицкой манере завершать образование, пан Богуслав, в его, пусть не частые, но очень запоминающиеся соседям, наезды в Мостовляны, друзья опять сошлись, куролеся по местачковым корчмам, ухаживая за благородными паненками, но, не обделяя, и простых селянок своим вниманием.
Они всегда и всем делились: не только добром, но и мыслями. Оттого Матиевский был в курсе событий, происходивших вдалеке от их сонного уезда, знал о существовании заговора, так тщательно разрабатываемого в Варшавском центральном комитете, хотя и не пытался углубляться в подробности, которые случайно всплывали при их, со Станиславом, разговорах, особенно, на пьяную голову. Он хранил спокойный нейтралитет, больше думая о своей мануфактуре и хозяйстве, которое подымал почти с нуля, чем о мифических возможностях отделения Польши от Российской империи, и восстановлении ее границ в рамках 1772 года с помощь вооруженного восстания. Случись, не дай бог, такое в будущем, и он мог обернуться банкротом. Любая война, или бунт, несли с собой разрушения и смерти, подрывали экономику, одним махом руша то, что человек годами возводил. Себе он не желал подобной участи, как не желал ее и Яновский по собственным причинам. Их край уже сотрясало не первое восстание, но и к Костюшко, и к главарям Ноябрьского восстания в тридцатых годах, власти отнеслись терпимо, даже чересчур мягко, желая проявить свою лояльность по отношению к полякам. Кое -кого сослали, лишили земель и дворянства, упразднили сейм и польское войско, ввели единую денежную систему , действовавшую на территории всей Империи, а также единую систему мер и весов, превратив Польшу и ее воеводства, в большую российскую губернию. Да, русский сапог здорово дал под дых шляхтянскому гонору и национальному сознанию, но крови пролилось не много. Ныне же, вряд ли, самодержавие еще раз подставит лицо для очередной пощечины, по которому и так били с завидным постоянством.
Глядя на небрежно развалившегося товарища, Кшиштофф подумал, что, отчасти, всегда завидовал Станиславу Яновскому, легкости и непринужденности его бытия. Хорошо, все таки, быть младшим в семье, не раз думал он о друге, видя, какой неограниченной свободой пользуется тот. Это Михалу всегда указывали, куда стать, как сесть, что говорить, с ранних пор настраивая на нужный лад, готовя в преемники огромного майората, а Сташек, которому такая доля не грозила, по большей части времени, был предоставлен сам себе. "Никто мне не указ", - любил повторять его друг. И так было до недавнего момента.
-- По какой причине после свята? Не сейчас? - поинтересовался Кшиштофф, заранее зная ответы Сташека на свои вопросы.
-- Соболевские еще не уехали. Я слышал, будто, собираются после Троицы в Варшаву отбыть. Скорее бы, а то мне эта панна Янина, как, заноза в заднице.
Кшиштофф опустил голову на грудь, делая вид, будто разглядывает свои ногти на руках. Голова нестерпимо болела от выпитого, и от раны, дергающей его левую щеку пульсирующей болью. Он даже рот отрыть нормально не мог, чтобы его не перекосило от ощущения, точно, внутри, под кожей, опять что-то рвется и тянет.
-- Когда предложение делать собираешься, ежели они после праздников уедут?
-- На святые нигдэ,- воскликнул от досады Станислав, нервничая, что ему без конца напоминают о его обязанности сделать панне Соболевской предложение. Он хлебнул из горлышка, почти, пустой бутылки, остатки вина, и уставился затуманенным глазами в потолок веранды.
Вот же человек, подумал о нем Кшиштофф, поражаясь упорству и чистому, ничем не омраченному, эгоизму того. Семья на краю пропасти, а Сташеку хоть бы что.
-- Пан Богуслав сам во всем виноват, - продолжил Яновский. - Сам пусть и решает этот вопрос. Кшисек, ты мне скажи, почему я? Почему я обязан платить за то, чего не делал?
-- Как не банально это прозвучит, но это твой долг. Перед семьей, перед родом, перед обществом, наконец.
Долг! Слово то какое! Станислав едва сдержался, чтоб не запустить гитарой в голову Матиевского за тот сапог, что пролетел недавно мимо, но вовремя вспомнил, что у Кшисека и без этого адски болит голова. Он злился, оттого и пил эти дни в компании Матиевского, глуша отчаянье alcool (алкоголь - фр.). Впервые в жизни, слово "надо", довлело над ним, как дамоклов меч, принуждая задуматься над дальнейшим развитием его будущности, вытесняя на задний план такие слова, как "хочу" и "могу", определявшие его существование целых двадцать шесть лет.
-- Они, когда-нибудь, спрашивали, чего хочу я? Никогда. Их мало заботила моя скромная персона, зато теперь, вспомнили, что я им нечто должен.
-- У тебя было слишком много свободы, друже, оттого и ерепенишься сейчас, - сказал Матиевский. - За все надо платить. Ты и сам это знаешь.
Нет, он ничего не хотел знать и понимать. В нем кипела яростная потребность противится всему, что навязывали силой, вопреки его собственным устремлениям и желаниям. Так было, когда отец послал учится в университет, вместо того, чтобы подержать его мечту стать военным. "Кому служить собираешься, сыне? Царю-батюшке? Или Отечеству? Какому, только? Российской империи? Или, может, Королевству Польскому? Так его более нет ни на одной карте света, более девяноста лет уж, как нет, после раздела. Только в умах, да в сердце поляков оно еще и существует. Армии боле у нас нема, хоругви запрещено собирать. А позора, чтоб мой сын московитский мундир носил, не допущу. Только через мой труп".
И Станислав уступил тогда отцу, пошел у него на поводу, скрепя сердце. Но не сейчас. Больше он не допустит того, чтоб кто-то делал за него выбор в жизни. Вспомнились светло -голубые глазки панны Янины, вспыхивающие всякий раз, когда она смотрела ими на него, ее розовые щеки и курносый, простоватый нос, глупые кудряшки на волосах. Сколько он видел таких?! И ни одна не зацепила сердце, не вызвала интереса надолго. Банты, рюши, томный взгляд из-под полуопущенных ресниц, раздражающее чириканье, нагоняющее сон. Ни ума, ни воображения, ни, тем более, страсти в тех паненках не было, и в помине. Мелькали лица, точно, в кружащейся балаганной карусели, сливаясь в одно, не оставляя о себе ни памяти, ни переживаний в душе. И лицо Янины тоже вольется в этот хоровод масок, едва она выйдет за порог их "палаццо", сядет с отцом в роскошное ландо, и уедет в свою Варшаву. Не такую жену он для себя хотел, совсем не такую. Жаждал, чтоб при виде ее, душа горела каждый день, чтоб сон не шел по ночам, и чтобы слушать было приятно ее голос, а от объятий бы искры разлетались в разные стороны. Живую желал найти, настоящую, с душой и сердцем горячим, а не ляльку (кукла - пол., бел), одетую в муслин и бархат. Чтоб умная была, (он женского ума не боялся, в отличие от большинства его знакомых, предпочитавших рядом с собой красивых, утонченных пани, но, не умевших высказать ни одной разумной мысли), и не боялась того показать, когда нужда возникнет. Женский ум, он иного рода, нежели мужской, более хитрый, изворотливый, тонкий, и особый его признак и достоинство -- умение женщиной скрыть его наличие от тех, кому о нем знать не обязательно. Станислав искал себе ровню, не по деньгам и знатности, а по уму и душе. И, до недавнего времени, он был убежден, что когда-нибудь сыщется она, та, что не оставит безразличным и пустым, его сердце. Но требования отца, матери и остальных родственников, с каждой минутой все больше и больше давили на разум, сжимая его душу железными тисками, сужая до размеров горошины его, ранее, такой необъятный, свободный мир.
--- Wina, wina, wina dajcie, a jak umrę pochowajcie..., (Вина, вина, вина дайте, а как умрет, похороните - пол.) --- запел он уже немного тише, прислушавшись к просьбе Матиевского.
Перед глазами возникло другое лицо, другие глаза, не панны Янины, и не тех, многих женщин, промелькнувших на его пути, словно тени. И опять застучала в висках горячая кровь, будоража сердце, защипало в глазах от горькой влаги, из-за несправедливости судьбы, которая ныне гнула его голову в поклоне перед собой. Станислав подхватился с кушетки и, замахнувшись гитарой, с гневом обрушил ее корпус на перемычку балюстрады. Только щепки разлетелись в стороны, да жалобно зазвенели оборванные струны разбитого инструмента.
-- Дошч, - закричал на него Кшиштофф, вскочив на ноги с кресла, - Хватит уже. Круша все вокруг, ты ничего не изменишь. Все одно, что головой о стенку биться. И пить, тоже хватит.
Он коснулся плеча Станислава, который рухнул воле него на колени, не имея сил стоять на ногах не то от вина, не то от раздиравших его изнутри противоречий, и медленно раскачивался, закрыв лицо ладонями. Светлые, обычно, аккуратно причёсанные волосы, торчали в разные стороны, щеки посерели от отросшей щетины, которую он не брил уж дня два, да и цвет лица, свежий, с легким румянцем, свойственный блондинам, превратился, за время возлияний, в землистый.
-- Знаю, от чего тебя так крутит, - сказал Кшиштофф, сжимая плечо друга в знак сочувствия, - Не ты один попал под ее чары.
Станислав медленно отнял руки от лица, проведя пальцами по волосам, приглаживая непокорные вихры, и поднял на Матиевского, утомленные, налитые кровью глаза, вглядываясь в серьезное, спокойное лицо друга, из которого, кажется, и хмель, в раз, весь выветрился, до того твердо он стоял на ногах. "Ах, вот оно что, Кшисек! -- осенила его мысль. - Вижу, теперь, ясно, что панна Беланович и тебе дурману в голову подпустила. Значит, не просто так, не из рыцарского благородства к слабому полу, все эти дни стоял ты на ее защите, отражая нападки злопыхателей!"
-- Как панну делить будем, друже мой? - сорвалось у него с языка.
Матиевский неловко скривил губы, очевидно, в попытке улыбнуться, но вышла лишь жалкая гримаса. Он схватился ладонью за белую повязку на щеке, стараясь сдержать рвущееся рычание из горла. До того стало больно. Немного переждав, он опять сел в кресло, и в изнеможении откинулся на его спинку.
-- Кого тут делить и с кем, - сказал он, совсем уж трезвым и ровным голосом, едва шевеля губами. - Если память мне не изменяет, мы, помнится, договаривались, к кому панна первая подойдет, кого выберет, тому и карты в руки. Я, Сташек, так понимаю: ее выбор пал на тебя, если судить по картине, которую нечаянно застал в библиотеке? Мне неприятно об этом говорить, признаю, но, что далее? Ответь мне.
-- Что ты хочешь от меня услышать? - воскликнул Станислав, вскочив на ноги с пола с поразительной, для его состояния, быстротой. Он ухватился руками за лацканы пиджака Матиевского, резко притянув того к себе. Мужчины уставились друг на друга со свирепым видом, точно бойцовые петухи.
-- Я хочу услышать от тебя, пан Станислав, что твои намерения чисты, - с холодом в голосе произнес Матиевский, открыто глядя в лицо Яновского, чтоб у того не возникло и тени сомнения, что эти слова он говорит очень серьезно. - Что ты не поступишь с ней, как с безродной, не вскружишь ей голову пустыми, сладкими обещаниями, на которые ты большой мастер, и которые ты не в силах выполнить. Что она не станет твоей, слышишь, не станет твоей maîtresse (любовница). Можешь ли ты мне это, обещать?
-- Обещаю, - яростно выкрикнул ему в лицо Станислав.
-- Не так. Дай слово чести, слово дворянина.
Яновский на миг задумался. Клятвами не бросаются на хмельную голову. Стоит ли рисковать честью и достоинством ради увлечения, пусть, и немного более волнующего, чем все предыдущие? Клятва связывает руки. Что, если нарушит слово, которое даст, поддавшись на требования Кшисека? Искушение так велико, девушка так пленительна и красива. И хоть он мало знает о ней, его тянет к ней, словно на аркане.
Станислав опустил глаза, чтобы Матиевский не мог определить те чувства, с которыми он сейчас боролся в душе. Смешно даже, как этот шельма, ловко расставил ему ловушку на хмельную голову. Дай клятву, что ухаживания не выйдут за рамки приличий, и, в скорости, останешься не удел, но предоставишь возможность Кшисеку попытать счастья. Ловко, друже! Еще есть один выход. Пообещать, а после уступить своим желанием. Но, при мысли, что случится, когда вскроются последствия его решения, Яновского передернуло. И будто в ответ на его колебания, прорываясь сквозь глухой дурман опьянения, прозвучал в его голове знакомый чистый голосок: "Разве ж настоящей, сильной любви нету?" А после, громкий смех в ночи, и снова голос, говорящий с тихим укором: " А я и не верю вам... Моя мать любила моего отца до последнего вздоха. Разве может человек добровольно отречься от родного края, от веры, в которой росла, от семьи, и без любви пойти за мужчиной на чужбину? "
Станислав разжал руки, которыми все еще удерживал Кшиштоффа за лацканы пиджака, и встряхнул головой, прогоняя хмель. Он уже знал ответ на вопрос, который, в первую очередь, задавал сам себе. Он хотел ее. Она была нужна ему. Нужны были ее темные глаза. Ее, то улыбающиеся, то мило надутые губки, мягкий глянец черных волос, вспышки гнева и легкая дрожь во всем теле, когда он касался ее руками. Нужна была ее душа, ее ум, ее любовь. Ибо он знал, что тот, кого она полюбит, познает в жизни настоящее человеческое счастье. Он слышал, как женщины о ней говорили, мол, какова мать, такова и дочь. Так вот, он хотел, что бы она была такой, как ее мать. Ранее, он мог только мечтать найти подобную женщину для себя. Ныне она была здесь, рядом, на хуторе, в его мыслях, в его снах, в его сердце, в его душе, в дуновении ветра и пении соловья, на пыльной дороге, одетая, как крестьянка, и, в пышных покоях "палаццо", в волшебном розовом платье, с маргаритками в волосах. Она то насмехалась над ним, то шутила, то грозно выговаривала, но ему и этого было довольно, чтобы почувствовать себя счастливым. Она нужна была ему разной, переменчивой, как вода Быстрицы, и холодной, как лед. И она будет его. Чего бы ему это не стоило...
--- Слово чести, что панна Беланович станет моей женой.
Веки карих глаз Матиевского дрогнули. Теперь отпали сомнения, не дававшие ему покоя, как и крошечная надежда на то, что Станислав поддастся голосу разума, и не произнесет слов, после которых обратного пути не будет. Тот, кто произносит клятву вслух, в первую, очередь дает ее самому себе.
Он склонил голову в знак уважения принятого другом решения, а после сказал:
-- То, что ты обещал, должен будешь выполнить. Не знаю, да и не хочу знать, что ты для этого предпримешь в сложившихся обстоятельствах, но помни: если нарушишь слово - вечный тебе позор и мое презрение. Ты не только лишишься друга, но и врага себе наживешь.
На том и порешили...
Бася даже вообразить себе не могла, что судьба ее вершится в эти мгновения с легкой руки двух подвыпивших шляхтичей, не только, без ее ведома и согласия, но и без одобрения ее родни. Она спокойно сидела, в уже знакомой, парадной гостиной, в особняке Яновских, чинно сложив руки на коленях, слушая, что говорит ей графиня Гелена. Рядом, на диване, выпрямив спину и, глядя вниз, на собственные руки, пристроилась Янечка Соболевская. Она не участвовала в споре меж подругой и хозяйкой дома, не успевая за ходом их мыслей. Янина была тугодумкой. Беседы, где необходимо отстаивать свое мнение, не являлись ее стихией. Пока ее кудрявая головка переваривала услышанное, взвешивала и готовила ответ, собеседник, зачастую, переводил беседу в совершенно иное русло. Потому, чтобы не попасть впросак, и не сказать что-либо невпопад, она предпочитала слушать и отмалчиваться.
В особняке опять были гости. Наведалась с визитом вдова Бельская с сыном Александром. Женщину, ни мало не смущал тот факт, что в последнее ее появление в этом доме, пани Гелена разозлилась на нее. Вдова мечтала просватать дочь Яновских, Юлию, за своего сына Олека. А уж если что втемяшила себе в голову эта пани, то, обычно, задуманное доводила до конца. К ее великой досаде, панны Юлии нигде не было видно, а когда ж она вежливо поинтересовалась, куда та могла пропасть, графиня лишь коротко пояснила, что дочь не здорова, по тому, к гостям не выйдет. Ах, какое невезение! Она то рассчитывала познакомить молодую панну с сыном, надеясь, что они приглянуться друг другу. Вопреки мечтам матери, ее сын Олек, высоченный, тонкий и длинноногий, как аист, детюк, уже во всю улыбался "безродной" племяннице пана Бжезинского и другой, беленькой, панне, которую прочили в невесты Станиславу Яновскому. Она выслала его в парк, от беды подальше, увидев через окно, что там прогуливается пан Михал с женой, и теперь сидела в гостиной за чашкой чаю, что принес женщинам лакей, недоумевая, почему пани графиня, до сих пор, держит при себе молодых девиц, которым не место в обществе взрослых дам.
Спор, что завела Бася с пани Геленой, затрагивал абсолютно не женские дела. Все началось с того, что пани Гелена вежливо поинтересовалась, что любит панна читать. В разговоре об этом ее интересе, однажды вскользь упомянул пан Матиевский, и она вспомнила такую подробность просто, чтоб поддержать беседу, которая стала затухать, а девочки уже переглядывались меж собой, в надежде ускользнуть, чтобы остаться наедине и посекретничать. Но пани Гелена не торопилась их выпустить из своих худых, но очень цепких рук, не испытывая радости остаться наедине в неприятной ей Бельской.
-- Ваше сиятельство интересуют мои скромные увлечения? - вопросом на вопрос ответила Бася, зная, что нарушает правила беседы меж взрослой, пожилой дамой и юной девицей. По негласным законом, в знак уважения перед возрастом и опытом старших, юные особы должны либо поддакивать, прислушиваясь к мнению собеседницы, либо скромно и кратко отвечать по существу на вопросы и, ни в коем случае, не выражать собственное мнение, тем более, давая понять, что они на равных.
Графиня тепло улыбнулась. Она специально вынуждала маленькую Беланович на диалог, испытывая охоту раскусить этот новый и, пока еще, интересный для нее экземпляр современных девиц. От улыбки ее худое, морщинистое лицо, сжалось, превратившись в мордочку мопсика, от чего Басе пришлось покрепче стиснуть губы, чтоб, не дай бог, не рассмеяться.
-- Почему бы и нет, панна Барбара. Моя дочь Юлия увлекается французскими романами. А вы, читаете их?
- Нет, ваше сиятельство. Не имею такой возможности. У пана Матэуша скромные запасы книг, а то, что я привезла с собой из Вильно, уже зачитано до дыр, - пояснила Бася, умолчав о том, что у дядьки в доме совсем нет библиотеки, только гроссбухи с колонками цифр, в которых он вел дела Яновских, да древний справочник по охоте. Ну и, конечно, Библия. Пани Эльжбета, та и подавно, книг в доме не держала, считая, что они только лишнюю пыль разводят.
-- И что же вас так заинтересовало в них, раз вы возвращаетесь к прочитанному?
-- Слог и смысл. Это стихи, пани графиня.
-- О! Кто же автор!?
Бася замялась, не зная, стоит ли говорить о том, но все же решилась сказать.
Что пани Яновская, что, притихшая Янечка, что пани Беланович, до этого сидевшая со скучающим видом, тихо охнули, и все трое переглянулись. Две от удивления, а одна от досады, что однажды подарила подруге одну из упомянутых книг.
-- Вы считаете разумным, панна Барбара, читать юной, наивной девушке поэзию русского стихоплета? Странно, что вкус у вас настолько controversée (противоречив - фр.).
-- Не понимаю, что в нем противоречивого?
-- То, что один, хоть, и писал недурно, но русский, а другой - патриот нашего отечества. Вы же должны понимать, как это глупо и непатриотично увлекаться стихами тех, кто разорвал нашу бедную страну на части. Они ведь захватчики, милочка, а вы их стихи читаете.
-- Так ведь и мы, в начале века семнадцатого, на Москву не за блинами ходили, - вырвалось вдруг у Баси.
Вдова Бельская выпучила глаза от удивления, а Янечка, до которой лишь начало доходить, к чему может привести пикировка между пани Геленой и Басей, незаметно протянула руку и сильно ущипнула ту за плечо, призывая к молчанию.
-- Туше, моя милая, - воскликнула графиня, отставляя свою пустую чашку на низенький кривоногий столик, лакированная крышка которого была инкрустирована цветами. Ей все больше и больше нравился ход беседы. Давно она не встречала равных себе по смелости женщин, способных, не мигнув и глазом, высказать то, о чем думают. Ха! Кто бы мог подумать, что в этой милой головке, напомнившей ей своим внешним обликом итальянских мадонн: чернооких, с теплым золотистым отливом кожи, нежной складкой пухлых губ, роятся такие крамольные мысли.
-- Вы, панна, так добже для девицы в истории разбираетесь, - едко подметила, встряв в разговор вдова, устремив на Басю холодные, не мигающие, блеклые от старости, глаза, - С чего заступничеством занимаетесь? Или кровь отеческая заговорила. Вы, простите за интерес, по документам, как записаны? Не русская ли?
Бася молчала. Как признаться в том, что старуха права?! Словно, наяву слышала, как дядька давно, когда только приехали с Брянской губернии, объяснял ей, тогда еще дитяти, чтоб рот держала на замке, и ни одной душе не вздумала говорить, или бумаги метрические показывать, в которых каллиграфическим почерком было выведены четыре важных слова: национальность - русская, сословная принадлежность - мещанка. "Молчи, дитя, и все добре буде. Ни дай бог, кто узнает про твои документы, ты для них век чужой останешься".
-- Тако ж и люди, и где зродилися и ускормлены суть по бозе, к тому месту великую ласку имають, -- процитировала она вслух слова Скорины, прочитанные недавно в старинной Библии, и глубоко запавшие в душу.
-- Что сие означает? - не совсем поняв смысл, переспросила пани Бельская, так как сказала Бася цитату на старобелорусском, который шляхта предпочитала и за язык то не считать.
-- Это означает, милостивая пани, что я не могу питать неприязнь к месту, где я появилась на свет, и к людям, одним из которых, был покойный mon père (мой отец - фр.).
Вдова поняла, что маленькая выскочка обвела ее вокруг пальца, ускользнув от прямого ответа на ее провокационный вопрос. И это только усилило ее подозрения в том, что дочь русского эскулапа не может быть полькой, как и нетерпимость по отношению к ней самой, и всему русскому, в агульном смысле.
--Так и кем же вы, панна Барбара, себя считаете? - лукаво улыбнувшись, спросила пани Гелена. - Полькой или русской?
--- Ну, не знаю, - растерянно произнесла Бася. - Кем-то на половину.
--Что, что?, -- тут уж графиня громко засмеялась, замахала раскрытым веером, чтоб остудить внезапно приливший к щекам жар от возбуждения, -- Кем-то на половину быть не возможно, как и сидеть сразу на двух стульях, дитя мое. Вы это поймете, когда подрастете, и поумнеете. Человек рано или поздно, должен для себя выбрать одну из сторон, чтобы понять, кто он есть, чтобы определится с местом в жизни. Ну, надо же, наполовину! Такого я еще не слышала от девушек вашего возраста.
Но, Бася не солгала, признавшись, что не понимает, кто она на самом деле. Не особо ранее раздумывала над этим вопросом. Когда-то, считала, что русская, когда жила с отцом и матерью на Брянщине, ходила в православную церковь и праздновала вместе с ними православные праздники. А после, стала забывать, отдаляться от прошлого, оставив его далеко в детстве. Ныне, у нее на груди висел католический крестик, говорила она на польской мове, перемешивая слова с речью крестьян, общавшихся меж собой на диалекте, который принято было считать искаженной формой русского языка, и который холопы меж собой называли белорусским. Ее учили в монастыре, что все русское - зло, прививали ненависть и презрение к тем, кто подчинил поляков своей воле, лишив их собственной державы, насаждал свой язык и веру, ущемлял в правах, отменив указы и статуты о шляхтянской вольности. Если Российская империя -- монстр, думала Бася, отчего ж у нее тогда сердце замирало всякий раз, когда слышала красивую, певучую речь на улочках Вильно, почему слезы наворачивались на глаза, при виде православных икон, глядящих на нее темными, растрескавшимся ликами Богородицы и Спасителя с бесконечной добротой. Почему люди, которых она встречала в детстве, относились к ней лучше, терпимее, чем здешние?
В гостиной повисло тягостное молчание. Нервно теребила кружевной платочек Янина, сидела, опустив глаза Бася, даже умолкла пани Яновская, задумчиво закрывая и раскрывая веер, и только вдова Бельская терпеливо ждала, затаив дыхание, что еще скажет панна Беланович такого возмутительного, о чем можно было бы после раззвонить на все Соколы.
-- Ну-с, паненки, думаю, вам стоит сходить в оранжерею, - прервала, наконец, затянувшуюся паузу, пани Гелена. - В это время года распускаются мои любимые розы. Панна Янина, не могли бы вы показать гостье те дивные кусты, что в прошлом году я привезла из германских земель? Помните, я вам их демонстрировала?
Янина поняла намек и встала с дивана, поднимая за собой за руку Басю. Графиня тоже поднялась вслед за ними, и сказала, обратившись к вдове:
-- Простите мою неучтивость, пани Бельская, но я только проведу девочек до дверей, и сразу же вернусь к вам.
Вдова кивнула головой, в душе только радуясь, что Яновская оставит ее одну на какое-то время, дав возможность вдоволь наесться пирожными, которые, аппетитной горкой, лежали перед ней на серебряном блюде.
Уже стоя в дверях, графиня сделала выразительный взгляд, давая понять панне Соболевской, чтоб та шла вперед, а Басю на минуту задержала возле себя.
-- Панна Беланович, -- строго сказала она. - Вы смелая, и я это уважаю в людях. Но порой смелость граничит с безрассудством, принося больше неприятностей, чем похвал. Позволю себе дать вам один совет. Никому больше и никогда не высказывайте мысли вслух. Здешние люди, впрочем, как и везде, на наших землях, неправильно могут их истолковать. Не все, далеко не все, столь терпимы и понятливы, как я. Вас могут принять за ренегатку или, за одну из тех особ, которые ныне посещают разные политические кружки, вслух высказывая идею об уравнивании женщин в правах с мужчинами. Учитесь вовремя молчать, дитя. И помните, что в первую очередь, вы девушка, женщина, первостепенное и главное призвание которой, стать хорошей супругой и матерью. Кажется, этому учат в католических пансионах? Меньше думайте о вещах, затрагивающих политику. Оставьте сие неблагодарное занятие мужчинам.
Бася стала пунцовой от тяжелого, неподвижного взгляда, пани Гелены.
-- Я поняла вас, ваше сиятельство.
-- Хотелось бы верить. Вы, и так уж много сказали сегодня того, чего не следовало. Впредь будьте аккуратны со словами. Порой, одно нечаянно оброненной слово или фраза могут оставить клеймо на всей жизни. А теперь ступайте. Идите же, вас подруга ждет.
Девушки торопливо скрылись с глаз стоящей в дверях гостиной графини. Бася, едва ли не бегом, устремилась к выходу из особняка, оставив немного позади не поспевавшую Янечку.
-- Мы разве не пойдем в оранжерею? - окликнула ее панна Соболевская, но та лишь отмахнулась от нее.
-- Не хочу на розы смотреть. Тоже мне диво. Кого тут можно кликнуть, чтоб дядечке передали, что я на хутор хочу вернуться?
Они шли через анфиладу покоев первого этажа тем же путем, кудой ранее Бася, с замершим сердцем, от предвкушения чего-то значимого, спешила предстать перед графским семейством, следуя за Бжезинскими. Вокруг нее оставалась неизменной вся та же красота: сияние, натертого до блеска паркета, дорогая мебель минувших эпох, звон многочисленных часов, камины, с редкостным по красоте, кафелем, и даже белоснежный ковер, так понравившийся Басе тогда, в первый свой визит в поместье. Но ничего из этого более не радовало глаз, не могло заставить ее вращать головой по сторонам, вызывая улыбку восторга. Дом замер, казалось, в холодном ожидании чего-то недоброго. Частый стук женских каблуков по паркету, громом небесным разносился в застывшей тиши его огромных комнат.
Янина окончательно отстала, перехватив, вынырнувшего откуда-то, лакея, давая ему поручение сыскать пана Матэуша, и Бася в одиночестве вылетела через, вежливо распахнутые перед ней швейцаром, входные двери на просторное крыльцо с колонами. Слуга вынес тот час к ней кружевной зонтик от солнца и низко поклонился.
-- Прикажете заложить коляску, панна? - поинтересовался он, в душе злорадствуя, ибо знал, что своего экипажа у девушки не было.
Бася смерила его высокомерным взглядом.
-- Дурень, дядьку моего позови. Скажи, что ехать домой желаю.
Слуга, отбив поклон, отправился выполнять поручение.
На крыльцо вышла, запыхавшаяся от быстрого шага, Янечка.
-- Куда так рано собралась, мы же и поговорить даже не успели, - упрекнула она Басю. - Останься.
-- В другой раз. Или, ты ко мне приезжай. Здесь рядом, - сказала Бася, распахнув зонтик. - Пойдем что ли, прогуляемся перед домом, пока дядьку жду.
Они сошли со ступеней вниз, на каменный брук плаца. Бася окинула подругу внимательным взглядом. Та выскочила вслед за ней без капора и зонтика, даже не накинув эшарп на оголенные плечи. "Как пить дать, покроется конопушками, как перепелиное яйцо, и безобразно покраснеет на солнце",- подвела итог своего осмотра она. Потому протянула подруге свой зонт и сняла с плеч легкую газовую шаль, оставшись в платье короткими рукавами и скромным вырезом.
-- Mon dieu, что ты делаешь?- запротестовала Янина. - Станешь, как мавр, черная.
-- Мне все равно, - заявила Бася, рассматривая изящные руки, успевшие уже давно покрыться золотистым солнечным загаром. - В провинции не то, что в городе. Тут не уследишь, при моей жизни, за соблюдением благородной бледности.
После возвращения из пансиона, Бася не заметила за собой, что строгие правила поведения, которые вдалбливали годами воспитанницам бернардинки, день за днем, час за часом, теряют власть над ней, отлетая как ненужная шелуха. То человеку в глаза открыто посмотрит, то начнет спорить и пререкаться со старшими, то помолиться перед распятием на ночь забудет. Вот и сейчас отмахнулась от строгого правила, утверждавшего, что кожа женщины благородного происхождения должна быть светлой, без крестьянского загара. Идя на маленькие уступки в том или ином правиле, она и не понимала, что возвращается в свой первозданный, естественный вид. Она бы ходила дома без корсета, который ненавидела всей душой, но платья из гардероба, что, наконец-то, пошил для нее Борух, рассчитаны были на тонкую талию, затянутую меж пластинами из китового уса, и не сходились в поясе, как она того и ждала. Портить же красивые наряды, расставляя их, не хотелось, да и пани Эльжбета по рукам бы надавала.
-- Я скоро уеду, - сказала Янина, присаживаясь на край каменного фонтана, расположенного посреди плаца.
У Баси внутри все всколыхнулось от такой неожиданной новости.
-- Почему? Как же заречины? Ты говорила...
-- Мало ли что я говорила, - хмуро насупив светлые брови, ответила Янечка, разглядывая голубей, спокойно бродивших по каменной кладке двора, - Предложения руки, а тем паче, сердца, мне никто так и не сделал. Басенька, милая, он даже в упор меня не замечает, словно я прозрачная, как воздух. Смотрит своими синими глазами сквозь меня вдаль. Если бы мы не встречалась за столом, да случайно в покоях сталкивались, то я бы его вовсе не видела. И сейчас его в фольварке нету, вчера к вечеру как уехал, так и сгинул с концами, ничего никому не объясняя. Пани Гелена говорит, что его у пана Матиевского искать надобно. А по мне, так все равно, где он, и что с ним. Я не потерплю к себе столь равнодушного и холодного отношения. Это унизительно. К чему было ехать сюда, зачем надежды, которые пан Богуслав мне подавал, обещая, что скоро будет помолвка? Обман, и только. Отец сказал, что на Троицу мы возвращаемся в Варшаву. Слишком долго мы ждали, роняя гордость перед теми, кто этого не заслуживает, -- Янечка резким жестом руки отмахнулась от нахальных птиц, подобравшихся слишком близко к ее платью, и зло всхлипнув, добавила. - На свете много других молодых и красивых мужчин, которым я придусь по сердцу. А эти!? Отец поставит их на место очень скоро.
Она говорила сердитым голосом, но Бася видела, что слезы, замершие на глазах девушки, готовы сорваться и побежать по ее щекам. Подругу снедала обида на человека, который ее нравился, к которому она испытывала душевную тягу, восхищалась его внешней привлекательностью и обаянием, и которому, как оказалось, не была нужна. "Мне жаль тебя, Grillon, -- хотелось закричать Басе. -- Жаль потому, что я понимаю твои чувства, ведь мы столько лет были вместе, потому, что я тебя люблю, мой единственный дружок. Сложись все иначе, и я бы сейчас тебя обняла, и мы вместе поплакали, как в детстве, утирая друг дружке слезы. А после, я бы тебя рассмешила, защекотала до хохота, чтобы снова вернуть на твое милое розовое личико улыбку. Но я не могу. Это было бы слишком подло по отношению к тебе. И потому мне сейчас горько и стыдно от сознания собственной радости, при мысли о твоем поражении".
Бася сидела рядом с панной Соболевской спокойно, напустив на лицо маску понимания и участия, а внутри сражаясь с угрызениями совести. Ей страшно стало от того, что подруга могла увидеть в ее глазах счастливый блеск, поэтому она их опустила, прикрыв густыми черными ресницами, пряча подальше это предательское зеркало души от постороннего взора. Тяжко, ох, как тяжко было, и одновременно радостно. Солнце, для нее в тот миг, то гасло, подернутое мраком, царившим в душе, то опять сияло, сильнее прежнего, переливалось цветами радуги на оконных стеклах особняка, разбегалось брызгами света по журчащей в фонтане воде. Даже серые голуби, топтавшиеся у ее ног, как ей чудилось, закурлыкали, громче и веселее прежнего.
Желая переменить тему разговора, Бася поинтересовалась у Янечки:
-- Не скажешь, почему графской дочки не видно? Я уже два раза была в поместье, но так ни разу ее и не видела. Только на Страстную субботу, когда вы стояли вместе под деревьями.
-- В доме Яновских говорят, что она болеет часто, - ответила Янина. - А по мне, так она просто притворяется. Все время спит и спит, а если по дому ходит, или в парк на прогулку, так ненадолго. "Ой, я так устала, голова кружится. Вернусь к себе и прилягу на минутку", - тонким голоском, подражая панне Юлии, проговорила Янечка, приложив руку тыльной стороной ко лбу. --- Я еще в жизни не встречала человека, который бы столько спал. Сутками. Это все от лени и распусты, скажу я тебе.
-- Может она действительно больна?
-- Мне все равно, - заявила сердито Янина, пустившись во все тяжкие, выдавая секреты графского семейства - Пусть хоть все тут заснут вечным сном. Мне все едино. Надоели они мне. Старый граф жену пилил и пилит по всяким пустякам. Сынок их старший, Михал, слоняется по дому целыми днями без дела, подслушивает и подглядывает за горничными, строя им глазки. А жена его, дура набитая, считает, что он в нее влюблен без памяти, и трещит об этом каждый раз, стоит только с ней заговорить. Уши уж болят от ее откровений. Один пан Станислав нормальный...
Она замолчала, переводя дыхание, и нервно покачивая ногой под платьем.
-- Может и хорошо, что не сладилось с помолвкой. А то я бы с ума сошла, живя с ними в одном доме.
К крыльцу подъехала старая дядькина коляска с, запряженными в нее, парой лошадок. Правил, сидя на козлах, сам пан Матэуш Бжезинский.
-- Гой! - крикнул он, махнув рукой Басе. --- Едьмо да дому!
Бася поднялась с края фонтана, испытывая облегчение от того, что сядет сейчас в коляску, избавившись, наконец, от злостных признаний Янечки. Но за спиной раздался хруст гравия и лошадиное ржание, и девушки обе, как по команде, обернулись, посмотреть, кто пожаловал в фольварок.
Черный конь прошел, гарцуя через плац, и стал у фонтана. Станислав Яновский спустился с седла, бросив поводья, спешно выбежавшему из дома, слуге, и замедлил шаг возле паненок, разглядывающих его с нескрываемым любопытством. "Вот так номер, -- усмехнулся про себя он, -- Застать у себя дома сразу обеих. Парки (богини судьбы в греческой мифологии), с хорошенькими личиками". На него глядели две пары оторопевших глаз, рты были одинаково приоткрыты от изумления и шока. И все же, какие они разные, подумалось ему. Как день и ночь. Одна светлая, кудрявая, типичная славянка, с курносым носиком и широкими скулами под раскосым прищуром глаз. Другая - темноволосая, смуглолицая, с большими глазами, сочными, вишневыми губами и правильным овалом лица, схожая с итальянскими девушками. Две панны, две судьбы. Одна, которую ему навязывали, а другая, которую выбрал сам по зову сердца. Они переглянулись меж собой, и разом покраснели. Вид у молодого панича был, мягко говоря, небрежный и немного помятый. Рубашка, не первой свежести, распахнута, открывая невинному взору недавних воспитанниц монастыря, сильные, красивые мышцы груди и плоский, подтянутый живот, пепельно-русые волосы на голове торчали во все стороны крупными волнами, в них запутались сухие веточки. Под глазами, что пристально рассматривали то одну девушку, то другую, лежали глубокие тени, а щеки и подбородок заросли густой порослью, придавая молодому мужчине разбойничий облик. Он надменно стоял, пощелкивая кнутовищем по голенищу сапога, словно, намеренно, желая еще больше вогнать девиц в краску.
-- Да он же в дым пьяный, -- трагическим шепотом произнесла Янина, и, тот час, получила от Баси толчок под ребра локтем.
-- Паненки, - склонился в изящном поклоне Станислав, поднеся руку к голове, очевидно, собираясь снять шляпу, но потом, наверно, вспомнил, что ее там нет, поэтому просто проделал перед ними руками витиеватое па, на манер королевских придворных. Бася захихикала.
К ней первой он сделал шаг, склонился над рукой для поцелуя, и лишь потом, проделал то же самое с Янечкой Соболевской, не обращая внимания на ее обиженно поджатые губы.
-- Едзмо, Бася, едзьмо, -- опять закричал пан Матэуш, которому не понравился ни сам вид панича, в котором он, абсолютно бесстыдно, предстал перед невинными барышнями, ни его явное пренебрежение панной Яниной, которая в конец сникла, видя, что Станислав целует Басе руку.
Бася оглянулась на дядьку, и забрала от Янечки свой зонтик. Неведомо откуда налетевший порыв ветерка, подхватил белое кружево и вырвал его из Басиных рук. Зонтик покатился по каменной брусчатке двора, забавно подскакивая на ходу, все дальше и дальше.
-- Вот, беда, -- воскликнула раздосадованная Бася, и придерживая рукой юбки, бросилась его догонять. Следом за ней кинулся Станислав. Он почти настиг "беглеца", но ветер, желая подурачится вместе с молодыми людьми, опять подхватил зонтик, и понес, кружа по камням, кидая его то в одну сторону, то в другую, под их дружный смех. Так они и бегали под окнами особняка, весело смеясь и дурачась, как дети, забыв о времени, о людях, что смотрели на них. Селяне, косившие в парке траву, застыли, гладя, как молодой пан догонят что-то белое, летающее по плацу, заулыбались понимающе и радостно, потому что давно его таким не видели. Мелькало белое платье Баси, стучали звонко каблучки на туфлях, и лился звонкий, задорный девчачий смех.
Зонт загнало на ветку, крайней от двора, липы, и она стали прыгать, чтобы сбить его руками. Станиславу, со второго раза, удалось таки, дотянуться в прыжке до непослушной вещицы и, ухватившись за кончик костяной ручки, он снял его с дерева.
--- Merci, --- сказала Бася, отнимая его у Станислава, чтобы сложить. На миг их пальцы соприкоснулись, взгляды встретились, сияя весельем и радостью от неожиданной близости, и Бася улыбнулась ему теплой, открытой улыбкой. "Не смейся надо мной", - умоляли его глаза. "Мне не смешно. Мне радостно, потому что мне кажется, что я тебя люблю", -- безмолвно, одними очами, шептала она. Позже, Станислав часто будет вспоминать этот момент, раз за разом, прокручивая в памяти каждую черту, каждую деталь ее облика, прочно осевшего у него в душе. И ту улыбку, что озарила ее лицо под сенью липы, ибо это была ее первая искренняя улыбка, которую она подарила ему, как робкое признание в любви. Будет вспоминать, как играли на ее волосах солнечные зайчики, как скользили по щекам, груди и рукам, и белому платью, пятнышки золотистого света и серой тени, отбрасываемой листвой дерева. Запомнит, даже, кружевной зонтик в деталях, виновника их сближения: как бегали за ним, стараясь поймать. Запомнит ее звонкий смех, звучавший музыкой для его сердца. Порой улыбка женщины, дарованная от души, способна внести свет во мрак самых печальных и скорбных мужских сердец. И, именно она дает осознание, что перед тобой та, единственная и неповторимая, связанная с тобой навек незримой нитью судьбы.
Бася оглянулась, и Станислав произнес едва слышно, одними губами, понимая абсурдность своей просьбы:
--- Не уходи.
Она покачала грустно головой, и побежала от него назад, на залитый весенним солнцем двор, к ожидавшей ее коляске, к подруге, в душе которой уже проросли первые ростки подозрений, к пану Матэушу, хмуро сидевшему на козлах.
В окне второго этажа стояли два человека, наблюдая за сценой во дворе.
-- Я попросил бы вас остаться еще на какое-то время, пан Соболевский.
-- И что это даст?
-- Они поженятся, я даю вам слово, даже если для этого мне придется вести его к алтарю под дулом пистолета.
Кривая улыбка прорезала суровое лицо Соболевского. Он знал, что так и будет, как обещал ему старый граф. Иначе и быть не могло. Но если, все же, дела пойдут не так, как он того желал, в накладе они с дочерью не останутся все равно.
-- Тогда потрудитесь, ваше сиятельство, обуздать резвость вашего сына. Я не хочу, чтобы моя дочь впредь становилась свидетельницей его амурных предпочтений. И эта панна, - он пренебрежительным жестом указал на место во дворе, где стояла Бася. - Найдите способ избавится от нее. Она не тот друг, которого я бы хотел видеть рядом с дочерью.