В составе Петербургского оркестра государственной филармонии, в числе прочих (основных) участников, числились, также, занятые не во всех исполняемых композициях музыканты. Например, тарелки используются намного реже, нежели виолончель или флейта, но играть на них в составе любого мало-мальски серьезного музыкального коллектива возможно только проучившись в специализированном училище то же самое количество лет, что необходимо затратить и скрипачам, и пианистам. Крайне несправедливо считать некоторые инструменты менее важными, но, оценивая вещи честно и с незатуманенной трезвостью ума, можно согласиться, что кое-что в ансамбле призвано создавать мелодию и вести ее сквозь пространство и время до ушей слушателей, а кое-что создано лишь для того, чтобы добавлять специфическое звучание, придавать музыкальному блюду некую пикантность. Участие таких второстепенных инструментов не жизненно необходимо, без них будет все еще виден силуэт картины, но незаметны будут оттенки. Так вот, в составе петербургского оркестра государственной филармонии числились такие уникальные инструменты, как клавесин и музыкальный треугольник. Числились, нужно заметить, не только сами инструменты, но и музыканты, владеющие ими. Столь узкая специализация и редкость использования инструментов ничуть не смущали их. Они, как и все остальные, покорно топтались в метро во время поездок на репетиции и учили свои партии, монотонно перечитывая ноты до ночи. Подходили к своей работе они крайне серьезно, а также всерьез задумывались о том, каким образом "наполнить" звучание привычных им инструментов и действительно гордились собой, когда им казалось, что выступление в один из дней было ярче и лучше других, да и сами они играли с необыкновенным вдохновением. Простому обывателю не заметны были подобные музыкальные изыски, и общее мнение сформировалось таким образом, что отмечалась игра первоочередных исполнителей, а экспрессия и азарт игры треугольщика оставались в тени высоких и раскидистых талантов его коллег.
Для того, чтобы все нюансы истории были понятны, первым делом скажу, что исполнители на треугольнике и на клавесине недолюбливали друг друга. Да что там, люто ненавидели и старались либо не упоминать друг о друге в отвлеченных беседах и рассказах, либо очернять по полной программе, выливая ушат помоев на столь нелюбимого коллегу. "В целом, отыграли хорошо, маэстро дал не лучший в истории, но довольно таки сильный концерт. Порадовала первая скрипка, особенно во втором отделении, правда этот ужасный клавесин опять чуть не опозорил нас, вступив не в той четверти. Слава Богу, тарелки заглушили его и практически никто из зрителей не посчитал нужным покинуть зал после такого хамства." - одна из обычных историй, которые с придыханием рассказывал на кухне треугольщик жене, намывающей посуду в застиранном переднике и думающей о новой сумке или сломанной молнии на сапоге. Вражда была неимоверно сильна и полностью взаимна, правда не замечалась никем больше, потому что всем участникам оркестра было попросту наплевать. Невиданное хамство, но герои старались не обращать на него внимание. Одной из особенностей звучания оркестра были нарастающие по громкости, от раза к разу, удары треугольника и клавесина, переходящие иногда в такое невозможное дребезжание, что дирижеру приходилось делать остановку и просить их использовать инструменты чуть аккуратнее и нежнее. Но те двое только с большим остервенением и налитыми кровью глазами принимались стучать и барабанить друг за другом, а иногда и вместе, естественно там, где у них были партии.
Этот вечер был провозглашен вечером двух веков русского вальса. Слушателям напоминались работы Чайковского, Шостаковича, Хачатуряна и других русских композиторов. Нельзя сказать, что этот концерт отличается заметным участием хотя бы одного из двух вышеуказанных инструментов, а именно треугольника и клавесина. В среднем, они звучали раз в два произведения, и то на пару ударов. Лишь в одном из них клавесин выдавал заметную линию из нот, а треугольник вступал со средним по продолжительности тремоло. На очередном вальсе, кажется, Шостаковича, вражда снова достигла своего апогея и перешла в соревнование. Клавесин четко простучал по металлическим плиточкам, и треугольщик, нахмурившись, вдарил палочкой по грани инструмента. Клавесин вступил в следующий раз чуть громче и треугольщик сузил глаза, наморщил лоб, метнул огненный взгляд на оппонента и раздраженно вдарил по треугольнику, что есть мочи. И так несколько раз. Даже дирижер, между делом, сверкнул глазами в их сторону. Это не остановило ни одну из враждующих сторон. Накал страстей дошел до предела, им предстояло вступать синхронно три раза подряд, они ждали этих моментов, как стритрейсеры зеленого света, и каждый надеялись на ошибку другого, в душе молился о ней. Все резче и более звонко в музыкальном потоке были слышны и различимы металлические удары. Один раз прогремели звуки металла, которые заставили вздрогнуть соседних к ним музыкантов. Второй раз, нарушив гладь музыкальной воды, инструменты были на грани выхода из строя, но выдержали необыкновенные нагрузки. Время третьего раза было все ближе, и капли пота катились по сморщенному лбу треугольщика. Он замахнулся своей металлической палочкой, как секирой на поле боя и...в один момент, когда требовалось выдать несколько ударов подряд, потерял счет от напряжения, а может быть от схлестнувшегося взгляда со взглядом клавесиниста и выдал четыре удара вместо трех. Секунда, и ужас вырвался из его мозга в глаза, рот приоткрылся, брови поднялись, и одно веко задрожало. Последнее, что он видел перед тем, как белая пелена кошмара перекрыла ему обзор, был клавесинист, опустивший глаза и медленно покачивающий головой из стороны в сторону. К счастью, партии треугольника в этом отделении были закончены, и было время прийти в себя. Но музыкант так и не смог это сделать. На перерыв он встал и вышел последним. В дверях он встретил все того же, покачивающего головой клавесиниста, что невозможно раздосадовало его. Он бросился в туалет, хлопнул дверью кабинки, и его вырвало. Он вытер рот туалетной бумагой, промакнул пот со лба, умыл лицо и посмотрел на себя в зеркало: оно передавало передачу о мгновенно постаревшем мужчине, глаза которого были красны и наполнены слезами от того, что целый мир минуту назад перестал существовать. Он вышел, добрел до худ.рука, сказался больным и бросился прочь, едва успев накинуть пальто. Около часа он сидел на скамейке в соседнем сквере, перематывая пленку сознания снова и снова, проигрывая раз за разом тот злополучный момент. Даже снег, казалось, отошел от него подальше, наблюдал со стороны, из-за деревьев, и молча качал головой, как клавесинист. Вскоре, он увидел поток зрителей, выходивших из центральных дверей и понял, что и второе отделение уже подошло к концу, а значит его коллеги тоже скоро начнут разбредаться, увидят его и начнут приставать, расспрашивать, как такое произошло, что случилось?! Внезапное ли сокращение мышцы или же некачественное крепление держателя треугольника?! Он быстро встал и убежал от этих возможных вопросов. Бежал не глядя, но толпа своим потоком привела его в метро. В толкотне меж узких проходов ему показалось, что он услышал слова "один лишний был", и голова его моментально закружилась, да так, что ему пришлось присесть на гранитный выступ в стене. "Они обсуждали мой лишний удар...ничто иное...только его" - пронеслось у него в голове, и последняя надежда на то, что удар был заглушен очередным металлическим всплеском тарелок, разбилась вдребезги.
Он открыл входную дверь в квартиру своим ключом. Разделся, посидел на кресле в коридоре и зашел в комнату. Он пытался сделать вид, что ничего не произошло, ему стыдно было признаваться в случившемся, но на нем не было лица. Жена, однако, ничего не заметила, она была увлечена телевизионной передачей, где гости сидят на диванах, зрители на местах в зале, и все кричат друг на друга. Тема передачи была не ясна, а может попросту ускользнула от музыанта, поскольку он был полностью погружен в свои мысли. Ни он, ни жена толком и не поздоровались, и ему показалось, что это из-за того, что обычно первым здоровается он. "А что если ей наплевать на этот удар? А что если ей наплевать на меня?" - вдруг пронеслось у него в голове. Он прошел на кухню и поставил чайник. Весь оставшийся вечер он пил чай и смотрел в стену, думая о безрассудности случившегося. Странно, но этот случай заставил его поднять многие вопросы, в том числе и о правильности отношений с женой, о так и не появившихся на свет детях, о давно ушедших родителях. Он вспомнил собаку, о которой мечтал в восьмом классе и о первой любви. Светка нагло заигрывала с ним, принимала цветы и подарки, но каждый вечер ходила куда-то с разными членами футбольной команды. Все это казалось таким неправильным теперь. И только из-за одного лишнего удара. Он прошел в комнату. Свет был погашен, жена уже лежала в расстеленной кровати на боку. Он прилег рядом, но не смог сомкнуть глаз. "Кто эта женщина?" - крутилось у него в голове - "что я о ней знаю?". Так он пролежал пол ночи, без малейшей возможности заснуть, потом резко встал, прошел в ванную комнату, запер дверь. Посмотрел все на того же постаревшего человека в зеркале и подумал - "кто этот мужчина?". Включил воду, вставил затычку в отверстие ванной, разделся и поместил себя в этот чугунный саркофаг. Вода обжигала, но он не чувствовал. Он тупо смотрел на пенящуюся струю, и его веко дрожало. На голове вскочил отлежанный подушкой вихор. Он на секунду отвлекся, опомнился, посмотрел на дверь, затем повернул голову обратно, взял в руку бритву, по очереди, на каждой руке, вскрыл себе вены и лег на спину. В голове у него звучал треугольник. Удар за ударом.