Коробков Геннадий Яковлевич : другие произведения.

Зубастое Такси

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  ЗУБАСТОЕ ТАКСИ
  
  
  Было раннее утро. Я перематывал удочки, сидя на крыльце. Из дома с большой миской в руках вышла тетя Катя и направилась к курятнику. Остановившись перед чистой твердой площадкой, она стала разбрасывать зерно. А потом распахнула дверцу курятника: "Цып, цып, цып!". И сразу же вокруг нее словно заметалось белое пламя - куры, петухи, цыплята.
  
  Откуда-то торжественно выплыла утка с многочисленным семейством. Нахохлив шись и сердито покрякивая, она своим широким клювом разогнала с одного края площадки цыплят и кур, и утята энергично стали стучать клювами в землю. Когда наелись, утка призывно крякнула и повела свое войско через огород к речке: сама впереди, за ней длинной живой цыпочкой, попискивая, катились желтые пушистые комочки.
  
  И вдруг запоздалый писк раздался из собачьей будки: около входа в нее раскину лась туша лохматого дворняги Казбека, а через нее неуклюже перелезал еще один цыпленок. Он скатился с собачьего бока, вскочил на ножки и заторопился к столовой. Одна ножка у него оказалась короткой, повернутой как-то вбок, и он тяжело наваливался на нее. Торопливо поклевав зерна, он повернул головку в сторону будки и громко, тоскливо запищал.
  
  Казбек, услышав этот голос, зашевелился, широко и лениво зевнул (как не хотелось ему расставаться со сном!), но затем вскочил и вразвалку побежал к утенку. Вдруг он раскрыл пасть и схватил утенка.
  
  - Тетя Катя! - невольно вырвалось уменя. И тут же крикнул: - Казбек!
  
  - Да ничего, - отозвалась из хаты хозяйка, поняв мой испуг. - Это он его понесет на речку.
  
  Казбек действительно, осторожно сжимая между клыков и резцов утенка поперек, направился тропкой через огород в сторону реки.
  
  И тетя Катя рассказала мне следующее.
  
  Недели две назад телок, раздраконенный оводами, промчался через двор. И то ли не заметил пасшегося табунка еще не окрепших утят, то ли не посчитал нужным обогнуть их, но только он наступил на одного утенка и сломал ему ножку. Бедняга лежал на богу, отталкиваясь здоровой ногой, кружился на месте и громко кричал. Остальные, распуганные телком, убежали вслед за матерью на огород и спрятались там в траве. И тут к покинутому малышу подошел Казбек, стиснул его челюстями и понес к себе в конуру. Все думали, что он сожрет его. Но через три дня припадая на больную ножку (она срослась криво), из конуры выполз утенок. А когда его родное семейство направилось к речке, он запищал им вслед. Вот тогда Казбек и взял его зубами поперек тельца и побежал за скрывшимся за бугром утиным табунком. Так она каждый день стал доставлять своего воспитанника на речку. И за это тетя Катя прозвала его "зубастое такси".
  
  ...Вечером все возвращались домой: тетя Катя с фермы, ее муж с поля, а я, от души насидевшись с удочками у воды, с речки. Вслед за мной пришло утиное семейство, громким голодным писком извещая о своем возвращении. Но того утенка с ними не было. И вдруг мне послышался тоскливый, зовущий голос со стороны реки. Дремавший около конуры Казбек вскочил на ноги и помчался по тропинке через огород.
  
  Тетя Катя посмотрела ему вслед и с улыбкой сказала:
  
  - Зубастое такси отправилось по вызову.
  
  
  Г. Коробков.
  
  
  
  
  Геннадий Коробков
  
  
  НОСТАЛЬГИЯ
  
  Рассказ
  
  
  Парторг Иван Анисимович ехал на вторую ферму с хорошей вестью. И от этого, и от того, что весь август стояли погожие, сухие дни, в поле и на фермах работа кипела, - настроение у него было благодушное.
  
  Оборвалась лесополоса, машина круто свернула вправо - и глазам открылась широкая, изумрудно-зеленая лощина, а на дне ее вытянулись три новеньких каменных животновод ческих корпуса. В лучах заходящего солнца и стены, и свежие шиферные крыши были снежно-белыми, только крупные стекла чуть отливали золотом. Все время, пока приближались к ферме, парторг смотрел вперед, высунувшись из кабины. И когда остановились, не сразу вылез. Мечтательно произнес:
  
  - Какое время настало! Ты смотри - настоящие дворцы строим для скота.
  
  Перед входом в центральное здание на двух столбах стоял большой плакат: полноя розовощекая красавица-доярка (снежно-белый халат, через локоть - ведро) обнимает упитанную, улыбающуюся корову. Иван Анисимович тоже улыбнулся, спрыгнул на землю и легко понес свое большое, тучное тело к входу в центральное здание.
  
  Дойка была в разгаре. Мягко почмокивали электроагрегаты, шипели автопоилки, аппетитно похрустывали силосом коровы. Парторг любил эту горячую рабочую обстановку - с добродушным мычанием животных, с веселыми голосами доярок, с хлебным запахом сочных кормов и молока.
  
  - Здравствуйте, девчата! - пробасил он от двери. И сразу из-за спин коров стали высовываться головы доярок; заулыбались:
  
  - Здравствуйте, Анисимыч! Проходи, коли с добрым словом.
  
  Откуда-то сбоку появился бригадир, маленький, коренастенький, и косолапо, но живо засеменил навстречу.
  
  Парторг шел по длинному проходу, здоровался с каждым отдельно, шутил и с радостью ощущал, что там, где он прошел, остается непринужденное, бодрое настроение. Умел он и любил общаться с людьми.
  
  - Как молочко? - спросил он.
  
  - Та неплохо, - быстро ответил бригадир и вытащил из кармана свернутую напополам тетрадку. - Две тысячи в день сдаем.
  
  - Хорошо! А что-то коровы, вроде бы, не слишком упитанные в зиму идут?
  
  - Та не! Разве ж это худые? Ходят - ляжки трясутся. Вон в пятой бригаде, там действи тельно кожа да кости. Вы видели. Но молоко из них рекой льется. А мы - кормим, кормим, а молока нету. В чем дело, не поймем, - сокрушенно сказал бригадир.
  
  - Да как же нету? Вы сейчас больше всех в совхозе получаете продукции. Опять в газете про вас писали.
  
  - Та мало все равно.
  
  - Молодцы, молодцы! Я вот по этому поводу и приехал. Хороший для вас разговор.
  
  - Мы-то молодцы, да вот для нас не очень стараются, - послышался зычный, уверенный женский голос.
  
  - Чем ты недовольна, тетка Дарья?
  
  - Да как же будешь довольная? К нам идут такие ласковые: постарайтесь, девчата! Сделайте, девчата! А как для нас что нужно - ни к кому не достучишься.
  
  - Ну что ж, давайте соберемся, потолкуем... Как у тебя красный уголок, оформлен? - повернулся парторг к бригадиру.
  
  
  1
  
  
  
  
  - Все разукрасили, как положено! И библиотекарь приходит, и наши девчата стараются.
  
  - Ну, пойдем... - Тут он оступился на щели, повернул голову к бригадиру: - А вы когда же полами займетесь?
  
  - Та ведь очередь никак до нас не доходит.
  
  - А что сейчас делают плотники?
  
  - В телятнике все возятся. Вторую неделю клетки не могут подправить, да стекла кое-где заменить. Так медленно робят, просто глядеть тошно.
  
  - А ты слышал, как в "Заре" председатель делает? - быстро повернулся Иван Анисимо вич к бригадиру. Глаза его заискрились. - Только это не рекомендация, ты в случае чего на меня не ссылайся. Просто как анекдот рассказываю... Он покупает ящик водки, расставля ет бутылки по коровнику, через каждые пять метров, говорит: "Начинайте стелить полы. Как до бутылки доходите - ваша". В другое время полторы недели понадобилось бы, а тут за полтора дня бухнули!
  
  Бригадир, хрипло рассмеялся, заметил:
  
  - Та вот такая наша психология. Скажут: "Сделай, наряд на двадцать рублей выпишем". Мы подумаем и откажемся. А покажут проклятую бутылку - мигом сделаем.
  
  
  
  Парторг не ожидал, что разговор вдруг двинется по такому руслу. В чем дело? То ли действительно серьезные недоработки скопились на ферме, то ли близость зимы так пугает, и от этого троекратно возрастает тревога за "свое хозяйство"; то ли просто привычка: раз уж начали жаловаться начальству, давай все выкладывай до конца, даже преувеличь, прибеднись немножко?.. Одни невразумительно что-то твердили о дровах, об угле, о сене, о том, что не выпросишь у председателя транспорт... Другие, что не дают выходных, не можем съездить в район, в магазин или в больницу. Бородатый дед, никого не слушая, громко возмущался, что в прошлом году за телку-полуторагодовалку при сдаче платили девяносто копеек за килограм, а теперь семьдесят две копейки, что зоотехник что-то пообещал, да и председатель колхоза тоже не так сделал... Иван Анисимович попытался было возразить, что хозяйчственные вопросы вполне можно решить и с бригадиром, и с зоотехником, а он приехал по другому делу... но понял, что другого дела уже не получится, а этим он тоже обязан заниматься. И он, прислушиваясь к спору, возражал:
  
  - Товарищи, вам же в бригаду целый месяц возили дрова.
  
  - А! Дубовые. Их не расколешь.
  
  - А где же только березовых взять? Я себе тоже дубовых завез, пилю и колю; и многие, я знаю, дубовыми топят.
  
  Поднялась тетка Дарья, женщина крупная, волевая. Все уважительно замолчали.
  
  - Ленин что говорил? - решительно начала она. - Что надо заботиться о людях. А почему о нас не заботятся? Мы за колхоз болеем, а до нас дела нет. Чем я зимой буду свою корову кормить - подумал об этом кто?
  
  - Тебе же выделили участок под покос, Дарья Михайловна. И хороший, в пойме.
  
  - А когда б я его скосила? С зари до зари на ферме, еле успеваю дома сготовить да прибрать. Хороший председатель скосил бы да развез сено по домам.
  
  - О себе, небось, начальство уже успело позаботиться, - с ехидцей бросил все тот же бородатый дед.
  
  Иван Анисимович резко вскинул голову и нахмурился. Он не говорил больше ни слова. Полчаса еще что-то кричали, доказывали - он почти ничего не слышал. "Отчего такое мнение о "начальстве"? - думал он. Стараешься себе все в последнюю очередь, постоянно спрашиваешь у людей: что еще нужно? чем помочь? Жена просит транспорт - не для себя, для школы, - посылаю к председателю: узнай, есть ли свободная машина? Работаешь не меньше каждого из них, а зарплата далеко не больше ихней - и они отлично знают это. И все-таки почему-то считают не зазорным упрекнуть походя, лишь бы задеть: вы только о себе, все для себя..."
  
  
  2
  
  
  
  
  - Ну хорошо, товарищи, - чуть сухо сказал он. - На этом закончим. Завтра доложу председателю и все ваши заботы обсудим.
  
  Иван Анисимович решительно поднялся. И все дружно встали, довольные, что поговорили, весело перекликаясь, двигая лавками, направились к выходу. Тетка Дарья подошла к парторгу, громко спросила:
  
  - Ну, а ты о чем хотел с нами беседу вести, Иван Анисимович?
  
  - Да уже поздно, Дарья Михайловна. А точнее - рано еще.
  
  - Это как - рано? - не поняла она. - Нет, ты подожди, не игнорируй вопрос.
  
  Парторг ничего больше не сказал. Они вышли на улицу. Уже стемнело. Из хутора почти не доносилось ни звука - было время ужина, и молодежь не вышла еще на улицу. Парторг вдруг энергично повернулся к тетке Дарье:
  
  - Ну, Дарья Михайловна, пошли, покормишь меня. Весь день ездил по бригадам, еще и не обедал. Шофер тут к родственникам забежал, поужинает, а мне не к кому.
  
  - Да пошли, милости прошу. Разве ж можно голодному быть? - она быстро и твердо зашагала вперед.
  
  - Мужик твой не ушел еще на пенсию?
  
  - Да проводили его в прошлом месяце, но все равно так и пропадает в мастерской... Ты скажи, Иван Анисимович, председателю, нам нужно еще плотников добавить. Крыша-то в коровнике кой-где дырявая, ты сам видел, полы надо перебирать, кормушки подправить. Дожди пойдут, ведь ничего тогда как следует не сделают.
  
  - А ты что ж на собрании не высказала этого?!
  
  Она посмотрела на него:
  
  - Да не успела...
  
  - Вот так: все успели, а до этого ни голова ни руки не дошли!
  
  Они остановились у калитки, возле которой сидели на лавке двое здоровых, бронзоволицых парней. Они лениво смотрели на подошедших. Рядом с ними на лавке плясала "Спидола".
  
  - Ну, вы чего? - спросила Дарья.
  
  - Да в клуб сейчас пойдем.
  
  - Поужинали?
  
  - Ну.
  
  - А отец дома?
  
  - Не. Пошел к дяде Егору.
  
  Парторг поздоровался, вошел вслед за теткой Дарьей во двор, спросил:
  
  - А что это за богатыри сидят?
  
  - Да дети мои.
  
  Он обернулся, снова посмотрел, но ничего не сказал.
  
  Двор был просторный, весь обставленный постройками: справа широкоий дом, слева несколько сараев, в глубине двора чернел высокий стог сена, а за ним круто вставал темный сад. На базке перед одним из сараев стояла корова; сытно облизываясь, она смотрела на хозяйку добрыми, любящими глазами.
  
  - Телка напоили? - крикнула тетка Дарья.
  
  - Да-а, - донеслось с лавки.
  
  - Свиньям давали?
  
  - Давно.
  
  - Курятник закрыли?
  
  - Закрыли.
  
  - Ну, Иван Анисимович, вот умывальник, мой руки, если хочешь, да заходи в хату. Я сейчас быстро соберу.
  
  ...- Проходи, проходи, извини, если что не так, чем богаты, тем и рады, готовить уже не успею, что с обеда осталось.
  
  
  3
  
  
  
  
  
  Стол уже был весь заставлен: посреди возвышался большой черный чугун, около него наполненная борщом тарелка, глубокоя сковорода, из которой выглядывал румяный гусиный бок, большая алюминиевая чашка, в которой горкой лежали яркокрасные пузатые помидоры, в другой чашке - сложенные вчетверо, политые сметаной, высокой стопкой - блины, в пластмассовой вазе - яйца, круглый каравай хлеба, наполовину порезанный на куски, лежал прямо на столе, а около чугуна приютился маленькй граненый графинчик с розовой жидкостью.
  
  - Ну, ты чего встал, проходи, садись! - грубовато подтолкнула тетка Дарья.
  
  В это время с улицы донесся сигнал машины: шофер подъехал и вызывал парторга.
  
  - Дарья Михайловна, ты меня извини. Ну-ка, поедем со мной. Мы вернемся назад, быстро, через полчаса, пусть все лежит, накрой газетой. Я прошу.
  
  Она удивленно пошла за ним.
  
  ... У него тоже был большой двор, но был он почти пуст: в глубине молоденькие деревца, около дома цветник, на всем остальном дикая яркая зелень, да еще в самом дальнем углу маленькая постройка - туалет.
  
  В это время на крыльцо вышла невысокого роста стройная женщина.
  
  - Принимай гостью, Настя. Вот приехала тетка Дарья посмотреть, как мы живем. И покорми нас чем-нибудь.
  
  - Здравствуйте, Дарья Михайловна. Проходите. Только я не подготовилась к встрече такой знаменитой гостьи. Постным супом неудобно и угощать.
  
  - А почему же постным? - спросила тетка Дарья, солидно усаживаясь за стол.
  
  - Да на складе нет сейчас мяса, а просить в столовой Иван Анисимович не разрешает.
  
  - Да что ж он не разрешает? - повернулась гостья к парторгу. - В своем же хозяйстве! Каких-то килограммов пять... Завтра мы колем кабана, я уж пришлю вам ляжку.
  
  - Если можно, пожалуйста. Мы заплатим.
  
  - Какие там платы, это в подарок... Да ладно уж, суп не наливай, - сказала она, видя, как женщина расставляет на столе тарелки. - Только скатерть свежую вон забрызгала.
  
  - Но вот чай я могу с удовольствием предложить, - сказала женщина. - Очень вкусный - с лимоном и клубничным джемом. В магазин сегодня привезли и компоты, и конфитюры, и конфеты разных сортов...
  
  - Я бы вас к себе пригласила на ужин...
  
  - Да вы не беспокойтесь, Дарья Михайловна. И поздно уже.
  
  - Да у меня тоже сейчас ничего доброго нет. А вот завтра - милости прошу. Такое жаркое приготовлю! Пирогов напеку. И к закуске кое-что найдется... А ты меня наказал, Иван Анисимович, - повернулась она к парторгу. - Это за то, что наговорили мы тебе черт знает что.
  
  - Да, такого я не ожидал от вас.
  
  - Слушай, так зачем ты все-таки приезжал к нам? - спросила тетка Дарья.
  
  - Да так, - ответил он будничным тоном. - Хотел объявить вам о присвоении вашей ферме звания "Коллектива коммунистического труда".
  
  Она остолбенело раскрыла глаза:
  
  - Так что ж ты не сказал?!
  
  - А вот почему - как ты сама об этом думаешь?
  
  - Иван Анисимович, да это все по глупости, не знаю, что на нас нашло. На живого человека никогда ведь не угодишь. Чем больше нам делают, тем больше хочется. Действитель но, собственнические интересы. Но и за общественные мы, дай бог, как болеем. Председа тель уже боится к нам и показываться - такие мы ему головомойки устраиваем и за корма, и за коровники неотремонтированные.
  
  Конечно, он чувствовал, что они во многом правы. "Не рано я приехал со своим предложением, - думал он, - а наооборот, слишком поздно. Давно бы уже надо было повниматель ней взглянуть на того, кто с тобой рядом, а не так, впопыхах. Знаем только одно требование: план да план. А что в душе у человека, чем он живет - недосуг узнать. Надо работать не с ко-
  
  
  4
  
  
  
  
  
  ровами, а с людьми. Тогда они все отдатут, на что способны. Они работящие, хорошие люди, но еще не готовы жить общественно, по-коммунистически. В этом и мое упущение. Чтобы с них требовать, надо и для них все делать. чтобы на производстве они были спокойны за свой тыл, за свой дом, семью..."
  
  Но вслух он сказал:
  
  - А от тебя я такого меньше всего ожидал, тетка Дарья. У самой два таких богатыря, а просишь, как какая-нибудь одинокая старушка-пенсионерка, чтоб ей накосили и привезли домой.
  
  - Да ты уж меня больше не стыди, Иван Анисимович, я и так все поняла. Ты приезжай к нам завтра, по-другому будет разговор.
  
  - Нет, Дарья Михайловна, не созрели вы пока ("Да и мы тоже", - про себя подумал он.), подождем немного. Я ведь считал: раз здорово трудятся, значит, сознательные. А оказыва ется, воспитывать, да воспитывать вас еще нужно. ("И нас тоже!")
  
  - Вот ведь как лицом в грязь мы перед тобой пали... А все-таки не такие уж мы несозна тельные, Иван Анисимович. И сам это отлично знаешь. Просто пристыдить хорошенько хочешь. Правда ведь? Ну вот... Ну, ладно, спасибо хозяйке за чай, а хозяину за урок... домой пора. А то уехала так скоро, дети удивились, и мужик, наверно, не поймет, в чем дело. А завтра мы вас ждем к себе. Иван Анисимович, Настя - обязательно приезжайте.
  
  Вышли из дома. Попрощались.
  
  - Машина стоит. А шофер не убежал куда? - сказала тетка Дарья.
  
  Она энергично пошла по дорожке к калитке и крикнула:
  
  - Семен! Давай поехали.
  
  
  Геннадий Коробков
  
  
  
  
  Г. Коробков
  
  
  МИМОЛЕТНЫЕ ВИДЕНИЯ
  
  Тюльпаны
  
  
  Ранней весной директор совхоза вез корреспондента по полям.. Далеко справа показался "Беларусь", бешенно виляя, он мчался по коричневой, почти шоколадной зяби, курчавившейся легким, теплым дымком, на пересечение с "Волгой".
  
  - Пьяный, стервец, - буркнул директор, притормаживая.
  
  "Беларусь" под носом машины проскочил дорогу, мелькнуло в кабине молодое, курносое лицо, озорная улыбка - и трактор помчался по левой стороне пашни, все также безобразно петляя.
  
  - Узнаю у агронома фамилию этого лихача, я ему нахлобучку устрою, - в сердцах сказал директор, раздосадованный больше всего тем, что свидетелем этого конфузливого инцидента оказался корреспондент.
  
  Воспользовавшись остановкой, они вылезли из машины, подошли к краю пашни. Далеко во все концы раскинулось тяжелое, плодородное покрывало. А по коричневому фону были разбросаны маленькие красные огоньки. Они пригляделись: тюльпаны. На тоненьких стебельках покачивались, излучая волшебный свет, нежные чашечки. И, огибая их, пролегал извилистый колесный след.
  
  К ним одновременно пришла догадка: так вот почему тракторист петлял - как лыжник на слаломе, он объезжал эти живые, трепетные препятствия.
  
  Но корреспонденту не хотелось вслух высказывать свою догадку, этим как бы упрекая директора в несправедливости, невыдержанности; а директору не хотелось заострять внимания на случайном мелком инциденте, и, отвлекая мысли на другую тему, он мечтатель но проговорил:
  
  - Смотри, какая чудесная нынче весна!
  
  Солнце словно растворилось в теплом воздухе, удивительная тишина стояла на земле, только чуть позванивал ветерок, покачивая дивной формы и красоты алые изваяния; нежно распушились по голубому небу облачка, и, не сдерживая своей радости, со всех стороно, на разные голоса перекликались птицы.
  
  Хорошо было жить на свете.
  
  
  Шутка
  
  
  Поздним вечером с фермы возвращался молоковоз, на нем гроздьями висели доярки и скотники. И вдруг посреди дороги в свете фар выросла громадная фигура известного всему району своей строгостью инспектора ГАИ дяди Леши. Он стоял, словно монолит, расставив ноги, руки за спиной. Наконец поднял одну руку и властно указал пальцем перед собой: остановись.
  
  Шофер Колька осадил своего коня, высунул голову из кабины и, скаля зубы, прокричал:
  
  - Дядь Леш, да куды ж я тебя посажу?! Все места заняты.
  
  Тот только крякнул и стоял с минуту, ошеломленный. Потом медленно и угрюмо пошел вокруг машины:
  
  - Слазьте, слазьте...
  
  Пассажиры сспались, как мухи с пирога. А он вдруг рявкнул:
  
  
  1
  
  
  
  
  
  Без аппетита.
  
  
  - Да не хочу я, сват. Я обедал... Ну, выпью чайку.
  
  Через час хозяин хитро говорит:
  
  - Не хотел, сват, а восемь стаканов! А если бы хотел?
  
  
  Единогласно
  
  
  Представитель из района проводит в колхозе собрание.
  
  - Вношу предложение: у тех колхозников, которые не выработали нормы трудодней, обрезать огороды. Кто за? (Молчание) Кто против? (Опять ни одной руки) Единогласно!
  
  
  По ту сторону занавеса
  
  Мы готовим сцену к концерту, а в это время в зале, по ту сторону занавеса, идет совхозное комсомольское собрание. Присутствует инструктор райкома комсомола.
  
  Кто-то подает умные замечания. Низкий приятный голос. Потом он выступает: логично, горячо. Наверно, инструктор райкома. Приводит примеры из жизни совхоза, называет фамилии. Молодец, хорошо знает каждое хозяйство в районе, его людей.
  
  За ним выступает другой парень.
  
  - Вот здесь кричали, - начинает он неприятным тенорком. Говорит полуграмотно, грубо. В его речи мелькают слова: ваш секретарь... у нас в райкоме... Ага, оказывается, это и есть инструктор, а тот, первый - секретарь комсомольской организации совхоза.
  
  ...Все еще не по уму иногда распределены ступеньки служебной лестницы.
  
  
  
  
  
  3
  
  
  
  
  
  Фашистский самолет подстерег ее мужа, когда он выезжал на машине из леса. Он подвозил снаряды на передовую. Немец стал бомбить, снаряды в кузове взорвались... Евдокия Степановна много видела взрывов - и вблизи, и далеко. И каждую ночь ей представлялось, как летит бомба на ее Ваню, и она в ужасе просыпалась.
  
  И дочка Стеша: шла с завода, началась бомбежка. Стеша немножечко не добежала до двора...
  
  И остался один Коля. Он работал в Москве, инженером на заводе. У него была бронь. А потом Коля прислал письмо: "Мама, я ухожу на войну защишать Родину".
  
  Была большая семья, и за какой-то год остался один у матери. И поехала она в Москву, повидать своего младшенького.
  
  Сколько же было беженцев на дорогах! В пыли, под дождем, и детишки, и пожилые - господи, пол Росссии поднялось со своих мест! Шли и шли неизвестно куда. Однажды их поезд бомбили, они проскочили, а сзади слышались взрывы, и там, где были целые толпы людей, теперь до самого неба стояли дым и черная пыль.
  
  А сколько раненых - она никогда не могла представить, что может быть столько. Забиты ими все станции, и полные поезда шли навстречу. В вагонах и на открытых площадках забинтованные головы, подвязанные руки или вся грудь замотана грязными забуревшими бинтами. Сколько же покалечено людей и сколько убито... Смотрела Евдокия Семеновна на эти вагоны - а вдруг мелькнет лицо Коли?
  
  Ближе к Москве поезд несколько раз останавливался, а их обгоняли поезда с солдатами, пушками - ехали защищать Москву. А однажды далеко в степи они с радостью увидели много танков. Грозные железные машины, взрыхляя землю, шли навстречу врагу. Поднялась богатырская сила на Руси!
  
  Поезд пришел в столицу рано утром. Темно, на улицах никого , жутко. А в небе - она не могла понять, что это такое - большие черные пузыри. Это были аэростаты. Немец находился еще близко, стервятники летали почти каждый день.
  
  Она шла наугад. И спросить было не у кого. Вдруг из темноты подъезда вышли двое, в фуфайках, но с винтовками.
  
  - Пропуск!
  
  А у нее нет пропуска, только справка от НКВД, что она едет в Москву.
  
  - Я из Сталинграда, ищу сына, - робко заговорила она.
  
  Подсвечивая фонариком, они внимательно рассмотрели паспорт, потом справку.
  
  - Все в порядке, мать, - сказал один из них. И спросил озабоченно:
  
  - Как в Сталинграде? Не ушли люди из города?
  
  Она рассказала. Они объяснили, по какой дороге ей идти, и она пошла.
  
  И еще два раза ее останавливали, на этот раз милиционеры. Она им тоже все рассказала и хотела спросить то, о чем всю дорогу думала: "Скажите, вот у меня всех убило, только один сынок - могут мне его отсавить?"
  
  Но они были хмурые, очень занятые, и она так и не спросила. Пришла в общежитие. У Коли там была комната, его премировали, он ей писал об этом.
  
  - А живет здесь Мамешин Николай Иванович?
  
  Девочка, которая была за дежурную, убежала, предварительно несколько раз обернувшись на Евдокию Степановну, словно не решаясь оставить пост.
  
  Пришла пожилая женщина, одетая в темный толстый халат и вальнушки, хотя было не очень холодно.
  
  - А вы кто будете? - спросила она.
  
  - Я его мать.
  
  
  1
  
  
  
  
  - А он три дня назад уехал в воинскую часть. Ключ он мне оставил. Вам открыть его комнату?
  
  - Откройте, пожалуйста. Я хочу посмотреть.
  
  Комендант распахнула дверь и ушла. А Евдокия Степановна вдруг почувствовала, что не может ступить ни шагу, ноги сделались словно ватные, вернее, совсем не чувствовала их, как будто их не было вовсе...
  
  С трудом добрела до кровати, села. Жадно оглядела глазами стол, подоконник, кровать: она искала письмо... Почему же он не написал?
  
  В комнате было чисто, Коля всегда был аккуратный. На вешалке плащ и шляпа - в них он приезжал домой в последний раз два года назад.
  
  На кровати лежал раскрытый чемодан. В нем все было аккуратно сложено. А сверху рубашка в клетку: они с отцом подарили ее сыну на день рождения.
  
  Она тяжело вздохнула: где же ты теперь, Коленька? Увижу ли я тебя?
  
  ...Было уже утро, но народу на улицах почти никого, и трамвай совсем пустой. Многие нижние окна домов заложены мешками с песком или забиты досками, улицы в разных местах перегорожены тяжелыми железными "ежами", кое-где стояли пушки, и около них молча прохаживались солдаты. От всего этого делалось сурово, тревожно на душе.
  
  Евдокия Степановна приехала к своей родственнице, Татьяне Андреевне. Та ей сказала:
  
  - А я Колю проводила на вокзал.
  
  - А куда ты его проводила, по какой дороге он поехал? - радостно подхватила Евдокия Степановна. - И я поеду за ним.
  
  - Да как же ты поедешь, адреса ведь нет.
  
  - А где военные, там и найду.
  
  - Их посадили в поезд на Киевском вокзале. Он сказал, что в семидесяти верстах будет от Москвы.
  
  Евдокия Степановна помолчала, потом спросила затаенно:
  
  - А могут мне вернуть Колю, раз он у меня один остался?
  
  Татьяна Андреевна посоветовала:
  
  - Ты пойди к Калинину. Может, он разрешит.
  
  - Ладно, вот повидаюсь с Колей и пойду просить Калинина. Может быть, его отпустят, и мы вместе поедем домой.
  
  Пошла она на Киевский вокзал, села в поезд, да поехала.
  
  В темноте где-то остановились, сказали, что дальше поезд не пойдет. В вагоне было много людей, и все куда-то сразу разбежались. Вышла Евдокия Степановна на дорогу. Ничего не видно, идет, сама не знает куда. Наткнулась на проволоку, перелезла через нее, под ногами трещит стекло, наверно, она попала в парники. Впереди брешут собаки.
  
  Вдруг из темноты выплыла фигура в длинном плаще, а косынкой закрыто почти все лицо.
  
  - Тетенька, возьми меня с собой, - попросила Евдокия Степановна.
  
  - А вам куда? - поинтересовалась незнакомка молодым голосом.
  
  - Да где-то военные, сына ищу.
  
  - Ну, пойдемте.
  
  Прошли они километра два. Начало светать. Ветер дул холодный, Евдокия Степановна в тонком пальтишке, озябла вся. Подошли к какому-то вагончику, часовой стоит и много-много машин. Женщина показала пропуск и пошла. А Евдокия Степановна осталась, дрожит от холода.
  
  Часовой говорит:
  
  
  2
  
  
  
  
  - Зайдите за вагончик, там нет ветра.
  
  Она зашла, постояла, попрыгала, согреваясь, потом неожиданно для себя оказалась на твердой дороге посреди леса и пошла по ней. Шла, шла в полутьме, и вдруг сразу поляна.
  
  Стояли финские домики. Она вышла, на площадке солдаты делают зарядку.
  
  Один высокий, голый по пояс, с черным чубом и веселыми глазами, спрашивает:
  
  - Ты к кому, мамаша, пришла? Сюда ведь не пускают посторонних.
  
  Евдокия Степановна виновато говорит:
  
  - Я приехала из Сталинграда, ищу сына. - И заплакала.
  
  - Ну, идите в штаб, вон в том доме, там спросите.
  
  Зашла она в большую комнату, в ней полно офицеров, какие-то аппараты и телефоны. Она говорит:
  
  - Я приехала из Сталинграда, нет ли у вас моего сына, Мамешина Николая Ивановича?
  
  Они посмотрели в журнал:
  
  - Как же, есть. В шестом бараке он.
  
  Она так обрадовалась. Идет, а ребята все еще зарядку делают. Смотрят на нее и улыбаются.
  
  Шестой барак был с краю. По крыльцу гулял солдат, маленький, но такой широкий и крепкий, как дубок-богатырек. Спрашивает:
  
  - Мамаша, зачем ты сюда зашла?
  
  Она говорит:
  
  - А Николай Иванович Мамешин здесь?
  
  - Здесь.
  
  - А я его мать.
  
  В это время из дома вышел какой-то офицер, высокий, подтянутый. Евдокия Степановна ахнула:
  
  - Коленька!.. А я тебя сразу не узнала.
  
  - Мама! Как ты сюда попала? - и с удивлением, и с испугом спросил он.
  
  А солдат, дубок-богатырек, засмеялся и говорит:
  
  - Ну, ладно, приглашайте мать в хату, товарищ лейтенант, смотрите, как она замерзла.
  
  Евдокия Степановна не могла ноги сдвинуть, то ли от усталости, то ли от волнения. Сын взял ее под руку и осторожно повел.
  
  Зашли они в комнату. Много кроватей, а людей никого. Сели к столу, Евдокия Степановна смотрит на своего Коленьку и все никак не может поверить, что нашла его, и не может к нему привыкнуть, в военнойформе.
  
  Он опять спрашивает:
  
  - Мама, откуда ты взялась? Как ты меня нашла?
  
  - Да села на поезд и приехала.
  
  - А как дома? Что со Сталинградом?
  
  - Разбили все, Коля, все сгорело. Наша хатка цела, только коридор свалило. Каждый день бомбят. И чего только не кидают: и бомбы, и бочки, и передки с этих, с телег, и рельсы. Так все гремит и воет - господи! - аж волосы дыбом становятся... А отца убило на передовой. И Стешу, дочку, тоже бомбой, около дома, - почти механически повторяла она.
  
  Сцепленные их руки лежали на столе; мать и сын смотрели друг другу в глаза и говорили взглядами не меньше, чем словами. Только год прошел, а сколько изменений находили друг в друге! Мать такая статная, жизнерадостная всегда, а теперь словно и ростом ниже стала, и на лице закаменелось тревожно-озабоченное выражение, и пышные, каштаново-шоколадные волосы слежались, посерели... И Евдокия Степановна
  
  
  
  
  смотрела на сыночка и с щемящей нежностью отмечала в нем следы пережитого. Похудел и еще больше стал похож на мальчика, губы суров сжимались, и взгляд становился не по возрасту жестким, когда спрашивал о доме, говорил о немцах...
  
  - Коля, а как же Москва, не отдадите?
  
  - Нет, конечно,мама!
  
  - Да ведь в двенадцати верстах, говорят, немцы были.
  
  - Ну и что ж! Раз удержали, теперь ни шагу дальше не пустим. А скоро так по нему долбанем, что покатится назад.
  
  Он погладил ее руку, озабоченно спросил:
  
  - Мама, а ты куда же теперь?
  
  - Домой, сынок.
  
  - Оставайся в Москве, живи в моей комнате. К кому ты теперь поедешь? Может быть, уже и немцы в нашем доме.
  
  - Нет, Коля, поеду в Сталинград!
  
  Вошел тот часовой, дубок-богатырек, что дежурил на крыльце, говорит:
  
  - Мамешин, вы что же мать не покормите? Она с дороги.
  
  - Спасибо вам за вашу заботу, - поблагодарила Евдокия Степановна.
  
  Коля вскочил с кровати:
  
  - Да, мама, как же я забыл!
  
  - Я не хочу кушать, вот только бы горячего чаю.
  
  Столовая была в соседнем доме. Там обедали солдаты. Они заулыбались, обратились к Коле:
  
  - Ставь, лейтенант, на довольствие мать. Ну и мамаша! Молодец!
  
  - Оставайся, мать, с нами. Скоро попрем немца!
  
  А около печки Евдокия Степановна увидела ту женщину, которая привела ее сюда.
  
  Коля принес полную тарелку щей, две котлеты, два стакана чая. Поела она, и так потянуло ее в сон, легла бы тут же, прямо на полу, да и уснула.
  
  Она трудно поднялась, поклонилась бойцам, сказала:
  
  -Спасибо, вам, сынки. Не отдавайте нашу Москву фашистам.
  
  Коля проводил ее до того вагончика, где она встретилась с часовым.
  
  - Мама, я переживаю за тебя, как ты доберешься до Москвы и как поедешь потом домой? Останься пока в Москве.
  
  - Сынок, ты не волнуйся. Береги себя. - Она никак не могла сказать, что собиралась идти к Калинину, просить за последнего сынка.
  
  - Мама, - вдруг сказал он, - нас на днях отправляют в Сталинград. Там будут крепкие бои.
  
  - Коленька! - обрадовалась она. - А я буду тебя ждять.
  
  Поцеловала на его и пошла, пошла и пошла, не оглядываясь, по дороге к станции.
  
  Девять дней добиралась до дому. Поезд и бомбили, и стоял он по многу часов то на вокзалах, то прямо в степи. Была она в вагоне совсем одна, еще проводник.
  
  Они пили вместе чай. Он все спрашивал:
  
  - Тетя, куда вы едете? В Сталинграде, может быть, уже немцы. Да и нас могут разбомбить в любое время.
  
  Он был молоденький, лет шестнадцати, худенький и горбатенький. На нем чистая белая рубашка, жиденькие длинные влосы почти до плеч, а глаза мягкие, добрые.
  
  - Сынок, тебя же тоже могут убить, а ты еще и не пожил. Как тебя приняли на такую работу?!
  
  - А я маму заменяю. Она заболела и попросила начальство, чтобы я поработал за нее.
  
  Он помолчал, а потом вдруг сказал:
  
  
  4
  
  
  
  
  - Она умерла на прошлой неделе. А я никому не говорю, потому что меня тогда снимут с поезда.
  
  Их не довезли до города верст семь, высадили всех перед Гумраком - где-то впереди уже были немцы. Со стороны тракторного завда и "Красного Октября" доносились взрывы и стрельба, во многих местах виделись пожары. Дым клубился по земле, было трудно дышать. Глубокой ночью по глухим, безлюдным улицам добралась она до дому. Холодно, сиротливо. Не стала зажигать печку. Побросала на кровать все, какие нашлись одеяла и пальто, забралась под них и уснула.
  
  Улица, где был ее домик, оказалась в нейтральной зоне; за железнодорожным полотном - немцы, у Волги - наши. Пролетали туда-сюда над ней снаряды и пули. Иногда слышалась перестрелка и крики: то немцы пытались наступать, то наши бросались в атаку. А иногда земля по нескольку часов кряду дрожала, билась, словно в конвульси ях: немцы беспощадно бомбили.
  
  Однажды, уже под утро, она услышала, как что-то загремело во дворе, словно забор повалился. Подошла осторожно к окну и обмерла: две лошади по двору ходят, на них немцы. Они о чем-то громко говорили, посмеивались. Один подъехал к крыльцу, постучал палкой в дверь. Она отодвинулась от окна и дрожала в страхе. А когда снова выглянула, увидела: лошади уткнулись мордами в бочки и пьют воду. Евдокия Степановна три недели с таким трудом натаскивала ее про запас.
  
  Утром встала, нашла в сарае лом, поддела под одну бочку, потом под другую, еле опрокинула их.
  
  А еще через несколько дней, тоже ночью, только под утро, снова постучались в окно - негромко и осторожно. Светил месяц, и хорошо были видны двое мужчин в фуфайках и пилотках. Один высокий, с рюкзаком за спиной, небольшим, но, наверное, тяжелым, потому что мужчина придерживал его снизу и подталкивал, при этом оглядывался по сторонам. Другой низенький, коренастый, с автоматом на груди, осторожно скреб в окно.
  
  Она приоткрыла форточку:
  
  - Вам кого, ребята?
  
  - Мать, не бойся, мы свои, солдаты мы, - ответил молодым голосом маленький, с автоматом. - Нам нужно к Красным казармама пройти - как незаметно? Оврагом можно?
  
  - Да, ребята, идите оврагом, там темно и кусты, вас не заметят немцы. До железной дороги дойдете, будет насыпь. Но на дне широкая труба, через нее проберетесь...
  
  - Спасибо, мать.
  
  Второй мужчина спросил негромким хрипловатым голосом:
  
  - Мамаша, у вас водички не найдется?
  
  - Да заходите, сынки, что же я вас за окном держу!
  
  Она не стала зажигать лампу - луна немного светила сквозь стекло. Высокий осторожно снял с себя рюкзак и тяжело опустил его на пол. Мужчина был лет сорока, с худощавым, усталым лицом.
  
  - Ребята, может, вам чай скипятить? Только у меня одни сухари остались, ничего больше нет.
  
  - Мать, не беспокойся, мы сытые! - Маленький достал из кармана брюк сверточек, положил на стол: - Кусочек шоколада - чай попьете.
  
  Сташий неподвижо, устало сидел на стуле, опустив плечи. Молоденький был разговорчивый:
  
  - Ну как, мать, фриц не беспокоит? На всей улице вы одна остались.
  
  - Да на днях двое приезжали на лошадях, сломали мне забор... Из моих бочек напоили лошадей. Изгадили мне воду.
  
  
  5
  
  
  
  
  - Да надо бы отравки сыпануть!
  
  - Если бы знала, что заявятся... Ребята, а как же вы к Красным казармам? Там же немцы.
  
  - А нам немцы и нужны, - улыбнулся молоденький, при этом быстро взглянул на рюкзак и пошевелил на коленях автомат.
  
  Старший все смотрел на нее, потом простуженным голосом сказал:
  
  - Мамаша, а что же вы не эвакуировались? Все разбито кругом, бомба и в ваш дом попадет. И вдруг придут немцы...
  
  Она с испугом взглянула на него:
  
  - А вы разве отступите?
  
  Он неохотно ответил:
  
  - Да кто ее знает, мамаша? Вы бы знали, как трудно держим берег. Пока работает паром, вам бы уехать ночью...
  
  - Нет, ребятки, я жду своего сынка. Их в Москве формируют и пришлют сюда. Он тоже говорил, чтоб я в Москве осталась. Но я сказала, что буду его ждать дома.
  
  Старший удивленно:
  
  - Мамаша, да как он вас найдет? Его же могут отправить и севернее города, защищать тракторный завод, и южнее. Скоро здесь такое заварится! Разве ему до вас будет?
  
  - Нет, сынки, все равно придет. Он знает, что я жду. Придет он ко мне, мой Коля!
  
  
  
  
  СКРОМНЫЙ ПОДАРОК
  
  
  
  Из парткома Московского автозавода позвонили народному артисту СССР Сосновскому:
  
  - Иван Семенович, наши рабочие очень любят ваше пение, вы не смогли бы приехать к нам на завод?..
  
  - Подарите машину - приеду и попою, - бодро откликнулся народный артист.
  
  Парткомовец конфузливо положил трубку.
  
  На другой день он позвонил Лемешеву.
  
  - Сергей Яковлевич, добрый день. Вас беспокоят с автозавода, наш коллектив перевыполнил план, вы не смогли бы выступить перед нашими рабочими, порадовать...
  
  - Конечно! С удовольствием! Когда нужно приехать?
  
  - Ну... да хоть завтра, - обрадовался парторг.
  
  - Хорошо. Договорились.
  
  Концерт был в обеденный перерыв, в самом большом цеху, куда набились почти все рабочие завода. Лемешев пел почти час, и все разошлись по своим местам довольные и веселые, хоть не успели пообедать как следует. А певец, тоже разгорячен ный, жизнерадостный, в сопровождении начальства, выходит из цеха на территорию завода. Около ворот стоит новенький, светлый, как белоснежный лебедь, "Москвич". Директор завода распахивает дверцу:
  
  - Сергей Яковлевич, в знак нашего уважения и любви к вам, разрешите от имени рабочих вручить вам наш скромный подарок.
  
  
  
  Г. Коробков.
  
  
  
  
  Они бросали ему хлеб. Он подхватывал его с земли, высоко вскидывал голову, быстро двигал клювом и, проглотив, ждал новой порции. "Го-го", - изрекал он, а они смеялись и снова бросали ему кусок. Он привык к их распорядку дня и ровно в назначенное время вместе с трактористами появлялся у кухни. Трещали в стороне заведен ные машины, кричали внизу у пруда гуси, а он стоял около навеса и ждал своей доли. Круглая шея красиво, грациозно изгибалась, перья, плотно облегающие упитанное тело, были словно выточены тончайшим мастером из белоснежного мрамора. "Го-го", - требовательно напомнил он. Они обращали на него внимание, улыбались: "А, друг пришел", - и бросали ему хлеб.
  
  Однажды они появились необычно веселые и оживленые. Поставили на стол бутылку, долго пили и шумно разговаривали. "Го-го", - в третий раз повторил он. Они, наконец, оглянулись, один из них, с лохматым чубом, расплылся в улыбке: "А-а, гусь лапчатый", - и протянул руку. Он наклонил голову, ища на земле хлеб, но парень схватил его за шею, дернул и поставил к себе на колени. Он жестко упирался ногами и недоуменно говорил: "Го-го..."
  
  - Ну-ка, открой рот, - весело сказал лохмач и стал совать в клюв кусок хлеба. Он приоткрыл клюв, но не успел проглотить хлеб, как в рот ему вылили что-то острое и жгучее. Словно огнем обожгло гортань и полилось вовнутрь. Он дернулся, забился в судорогах. Они засмеялись и бросили его на землю. Он с трудом удержался на ногах, непонимающе посмотрел на обидчиков, чувствуя, как жар разливается по телу, как слабеют ноги, а глаза застилает упругая туманная пелена. "Го-го", - растерянно сказал он. Они еще громче засмеялись и закричали: "А, запел, киряльщик. Кышь отсюда..."
  
  Он медленно пошел прочь. Дорога колыхалась под ногами, ветер толкал его в бока, потом вдруг земля провалилась, и он покатился с обрыва, стукаясь головой о камни, и вдруг почувствовал, как острая боль резанула по колену.
  
  На обед он не пришел. Он стоял в стороне, вытянув шею, приподняв одну ногу, уставив на кухню недоуменный взгляд.
  
  К вечеру голод заставил его подойти поближе. Внизу у пруда копались гуси, но он уже потерял инстинкт родичей, привыкнув получать пищу не трудясь, и молча ждал своей порции. Трактористы говорили между собой и не обращали на него внимания. Наконец, они встали. Один из них, с лохматым чубом, шутливо протянул к его голове руку. Он испуганно отскочил в сторону. Парни загоготали, закричали. Он бросился бежать. Они затопали ногами и засвистели. Страх сдавил ему горло, он не мог вздохнуть, бежал, припадая на левую ногу, чувствуя, как от колена разливается по телу тупая ослабляющая боль, как сосет что-то в пустом желудке и кружится голова.
  
  Наконец он остановился и повернул голову. Трактористы, смеясь и не оглядываясь, шли по дороге. От пруда, вытянувшись цепочкой, хозяйской походкой возвращались домой сытые гуси.
  
  
  
  Г. Коробков
  
  
  
  
  По радио корреспондентка жизнерадостным голосом рассказывает о хорошем молодом человеке. Здорово работает, самозабвенно выполняет разные общественные поручения. То кому-то квартиру выхлопочет, то поддержит и поможет что-то там внедрить, заступится за незаслуженно обиженного. В общем, известно, что в таких случаях говорится. Давали и ему квартиру, но он отказался: Семенову - нужнее... А сам после всех этих хлопот ехал на далекую окраину города, где в маленькой комнатушке жил с женой и ребенком.
  
  - Но не подумайте, что мой герой какой-то бессеребряник, - бодро продолжала журналистка, - он очень счастлив. У него есть любимая работа, товарищи, которые его уважают... - И т.д.
  
  Вроде бы все правильно и хорошо. Но почему это ни капли не волнует? - Наоборот, вызывает неприязнь явственно уловимая в голосе неискренность, стандартность. "Занимаетесь болтовней, сами-то живете в Москве, небось - в хоромах, а здесь такое карамельное восхищение счастьем чужих трудных дорог и райских шалашей..." Самое страшное то, что неприязнь к автору, лживо сюсюкающего так сказать по долгу службы, переносится и на сам жизненный факт и ставит его под сомнение.
  
  Я выключил радио, а жена, что-то шившая за столом, сказала:
  
  - Она назвала его бессеребряником... И я вспомнила: у нас на работе старший инженер, Галка Матвеева, у нее отец во время войны был политруком. Звание какое-то немалое имел: то ли майор, то ли капитан... Несколько раз его ранило, легкие ему прострелили. Врачи хотели отправить его домой, но он настоял на своем и остался. Уже когда наши границу перешли, в Германии вели бои и раны у него совсем разболелись, тогда он только демобилизовался. Ему назначили пенсию. Но он отказался. У государства, мол, и так забот много, а я еще смогу работать. Он до войны в обкоме работал - на небольшой должности, инструктором в каком-то отделе, и опять же на эту работу пришел. Они жили - двое детей, он и жена - в старом домике, который от времени покосился, в землю осел, они без конца ремонтировали, стены подпирали бревнами. Но отец никуда не ходил, не просил. Жили они очень бедно. Галка рассказывает, как она пошла на выпускной вечер после седьмого класса: у нее были парусиновые, тряпичные туфли, и с дыркой сбоку. Она подшила латку, подбелила зубным порошком и пошла в школу. Лет десять вот так жили. Потом отец сильно заболел. И раньше побаливал, а тут совсем слег. В больницу положили. Товарищи по работе ходили к нему; потом, когда выписался, домой тоже пришли. Узнали адрес и пришли. И удивились: вы - здесь - живете?! Какая-то женщина с ними, говорит: "Я похлопочу за вас, чтобы вам дали квартиру. Разве можно в таких условиях, да еще больному?.." Мать тут стояла - и заплакала. А отец говорит: "Да вы не беспокойтесь, можно жить, у других есть хуже..." Но женщина добилась ему хорошую квартиру. Отец пожил шесть месяцев и умер.
  
  
  
  Примеры высокого трогают до слез. Но только факты самой жизни волнуют, а не комментарии к ним. Да еще, не дай Бог, комментарии коньюктурно-бездушные, деляческие.
  
  
  Г. Коробков.
  
  
  
  
  Г. Коробков
  
  
  ТАЙГА
  
  рассказ
  
  
  Сергей Владимирович Костин - мой земляк. Но встретились и познакомились мы за тысячу верст от родного города - в подмосковном доме отдыха.
  
  Вечерами мы полеживали в уютных кроватях и часами беседовали.
  
  Сергей Владимирович - невысокий, коренастый... даже не просто коренастый, а широкий, почти квадратный, чувствовалось, что и в свои семьдесят лет он сохранил немалую силу. В движениях нетороплив, медлителен, даже флегматичен. И трудно было вообразить, что он прожил бурную, интереснейшую жизнь.
  
  Однажды мы вот так лежали, я читал газету, он слушал радио.
  
  - Сергей Владимирович, Хусейн опять выпендривается! - воскликнул я.
  
  Он вскинул предупреждающе руку, даже приподнялся:
  
  - Тссс... подожди.
  
  Я продолжал просматривать газету, а краем уха слушал радио: рассказ о каком-то беспосадочном перелете... Раскова... авария... Когда диктор умолк, Сергей Владими рович живо сел на кровати, уставился на меня возбужденным, каким-то горящим взглядом.
  
  - Что? - удивленно спросил я.
  
  - А ты знаешь, что я тоже участвовал в поисках Расковой?
  
  - Да ну? Когда?
  
  - У-у-у... Давно это было. - Он прилег на кровать, задумчиво и словно мечтательно уставил взгляд в потолок. И неторопливо повел рассказ.
  
  
  * * *
  
  
  Самолет исчез на пятые сутки полета. В горотдел Комсомольска-на-Амуре позвонили из Хабаровского НКВД:
  
  - Есть сведения?.. Плохо дело. К вам сейчас подъедет человек на нартах. Пошлите с ним крепкого парня. Они доберутся до Акчинска, там дежурит летчик. Ваш товарищ передаст ему задание, и вместе пусть облетывают квадрат Д. Предупредите, смотреть самым вимательным образом! Может быть, дым костра заметят или обломки самолета. Положение очень серьезное, из Москвы требуют от нас скорейших результатов.
  
  Телефонная трубка говорила очень громко. В кабинете случайно оказался слесарь паровозного депо Сергей Костин. Он понял, что речь идет об уникальном беспосадоч ном перелете из Москвы во Владивосток Гризодубовой, Осипенко и Расковой. Полет этот неожиданно и загадочно (а может, и трагически) прервался. Поисковые группы шарили по тайге, сверху "кукурузники" осматривали каждую полянку - никаких следов ни летчиц, ни самолета.
  
  Костин встал, возбужденно заходил по комнате. Как только разговор закончился, он сказал:
  
  - Николай! Давай я поеду.
  
  Сергей уже несколько дней вычитывал каждую строчку в газетах, ища сообщения о пропавших летчицах. А тут выпадает такое счастье - найти их в тайге.
  
  Начальник горотдела милиции Николай Шапкин и Костин были земляками - из Камышина. Шапкин работал в Комсомольске со дня его основания, а Сергей только два года, как приехал сюда по комсомольской путевке, работал слесарем в депо. Парень серьезный, работящий, уже и медаль получил.
  
  
  1
  
  
  
  
  
  
  Николай взглянул на коренастую, очень крепкую фигуру друга (Костин кроме всего прочего с первого же дня был вратарем, очень азартным, надежным, местной футбольной команды), сказал с улыбкой:
  
  - Давай!
  
  Подошел к сейфу, достал оттуда револьвер, крупный, видно, выпуска чуть ли не прошлого века.
  
  - Возьми.
  
  - Зачем?
  
  - Мало ли что случится? Дорога длинная. Потом вернешь. Беги домой, собирайся - и быстренько сюда.
  
  Сборы были недолги, Сергей уже привык ездить по командировкам, хорошо знал, что надо брать. Натянул унты, полушубок, заячью ушанку - богатырь был готов к подвигу.
  
  Нарты уже стояли около горотдела. Узкие длинные сани, лохматые, добродушно помахивающие хвостами собаки. Впереди сидел нанаец, поджав под себя ноги, словно меховая гора: просторная медвежья шуба, лисий малахай на голове, только нос торчит и весело сверкают из меховой глубины глазки.
  
  - Доедем? - воскликнул Сергей.
  
  - Обязательно, начальник. Не беспокойсь. Садись смело, - отозвался хозяин нарт. Подал собакам команду: - Тах, тах, тах!..
  
  И они лихо взяли с места, промчались по заснеженным улицам Комсомольска и углубились в тайгу. Нарты с легким шорохом катились по затвердевшему снежному насту. Тридцать километров - дорога дальняя. Однообразно мелькали стволы сосен, кое-где заросшие кустарником, далеко вверху плотно сомкнулась темно-зеленая крона, монотонно напевал что-то нанаец.
  
  Интересный это народ, думал Сергей. Иногда простодушно-наивные, а то вдруг необычайная, какая-то первобытная мудрость в них. Невысокого роста, круглолицые, с раскосыми глазами; спокойные, добродушные, неунывающие.
  
  Выйдет на берег, задумчиво-солидный; мешковатые полотняные штаны, босые ступни, темные от солнца и земли, пиджак на голом теле, на голове новая фетровая шляпа. Трубка постоянно во рту торчит, кажется, и спит он с ней. Мудро-морщинистое лицо, длинные усы, жидкая длинная бородка. Серьезно-задумчиво долго смотрит на воду. На небо взглянет. Уверенно изречет:
  
  - Моя рыбалка не едет!
  
  - Почему?!
  
  - Погода плохой. Дождь будет, шторм будет.
  
  - Да где же? Небо чистое, ветра нет...
  
  Но через два часа задул ветер, небо покрылось тучами, хлынул дождь.
  
  А другой раз мельком взглянет вверх, вниз, как закричит:
  
  - Скорей, давай!
  
  Жена бежит с веслами. Она гребет, а он сидит на корме, как божок, многозначи тельно-задумчиво смотрит в пространство.
  
  Ему скажут:
  
  - Что же ты женщину заставляешь грести?
  
  - Моя думает...
  
  Пища у них в основном - рыба, медвежатина. Сергей видел, как они охотятся на медведя, и пришел в удивление и ужас. Они делают громадную легкую куклу. Заметил добычу, смело идет навстречу. Медведь в недоумении приостанавливается, встает на задние лапы. Нанаец с силой кидает куклу в морду зверя. Тот вскдывает лапы, хватает куклу. А охотник подскакивает, в руке кривой нож, и резким движением распарывает
  
  
  2
  
  
  
  
  брюхо снизу доверху.
  
  ...Сергей сначала сидел прямо, потом привалился набок. Потихоньку начала мести метель, в сон клонило. Он развернул мешок, залез в него. Невзрачное это изделие, но удивительно надежное. В два слоя медвежья шкура, сорок-пятьдесят градусов мороза, ляжешь на снег в лесу, и словно в пуховой перине дома.
  
  Он не сразу понял, что произошло... На повороте нарты резко дернулись в сторону, во что-то толкнулись, его подбросило, и он оказался в сугробе. Рюкзак, перекинутый через руку, к счастью, свалился с ним. Пока пришел в себя, пока выпутывался из мешка, бросился вперед, закричал. Никого, тишина, только тяжело гудит в кроне ветер. Он вернулся туда, где оставил рюкзак и мешок. Ощупал карман - револьвер на месте. Что же делать? С полчаса потолкался тут, попробовал идти по следу, но его уже занесло снежком. Ждать теперь бесполезно. Нанаец увлекся дорогой и очнется только на месте.
  
  Сергей внимательно осмотрелся. Акчинск от Комсомольска на северо-востоке. На стволах сосен с северной стороны всегда мох. Если брать все время чуть правее... Полпути они уже проехали. Значит, осталось километров пятнадцать. Ладно, ночку он переночует - уже приходилось, правда, не одному, а с товарищами-охотниками или строителями железной дороги... Завтра к вечеру будет на месте. А вдруг сейчас буду идти и увижу самолет и летчиц. Вот повезет!
  
  Ночь в лесу приходит рано. Он не стал разжигать костер, чтобы не привлечь зверя и прежде всего, не дай бог, волков. Нашел плотный островок кустарника, протиснулся в середину, кое-как разложил спальный мешок, влез в него, отломил большой кусок хлеба, сунул за пазуху фляжку, примостил под голову рюкзак, застегнул мешок на все пуговицы, только маленькая дырка осталась для воздуха. С аппетитом сжевал хлеб, сделал три больших глотка. Можно бы и еще, чтоб безмятежнее спалось, но надо поберечь: вдруг завтра не успеет дойти! "Ничего, - с улыбкой подумал он. - Это даже интересно. Будет что рассказать",
  
  Заснул он быстро и спал сколько-то часов - он не знал сколько - очень крепко. Но вдруг проснулся от необъяснимой тревоги. Была сплошная чернота. Гудели и потрескивали сосны. Время от времени раздавался писк - то ли птичий, то ли звериный. Близко что-то зашуршало, словно радвинулись ветки, и раздался долгий тяжкий вздох. Сергей замер, затаился. Может это ветер в дупле прогудел? Тишина, лишь монотон ное завывание и сухое поскрипывание. Он сунул руку в карман, осторожно вытащил револьвер. До самого рассвета уже не уснул, был в какой-то полудреме, а рассвет в тайге тоже приходит поздно.
  
  Наконец сквозь ветви засветилось солнце. Радостно защебетали птицы. Сергей вылез на простор, огляделся. Закинул за спину спальный мешок и рюкзачок и весело зашагал, погрызывая шоколадку. Несколько раз он наклонялся, черпал снежку почище и кидал в рот. Ничего, приду на место, там поем и горяченького, и чаю вдоволь напьюсь. Глухари спокойно ходили по снегу и сидели низко на ветках, с любопытством посматривали на человека. Впереди перебежал дорогу крупный заяц; справа метрах в тридцати сидел другой, неподвижный, словно свечка, только ушами, как локаторами, настороженно поводил из стороны в сторону.
  
  Когда солнце встало прямо над головой, он остановился отдохнуть. Хоть и крепкие молодые ноги, но уже налились тяжестью, требуют покоя. Он снова не стал разжигать костер: греть или варить нечего. Бросил под сосну спальный мешок, сел на него, привалился спиной к стволу.
  
  Над ним раскинулось бескрайнее небо - чистое, светлое, а вокруг лежала великая тайга, наполненная не очень видимой, но бурной и сложной жизнью, и он сидит посреди нее и тоже участник ее жизни.
  
  
  3
  
  
  
  
  Удивительные места! Он полюбил их. Думал, что едет в Сибирь на время, года на три, помочь наладить новые паровозы, которые сам изучил досконально, но пока и в мыслях не было возвращаться домой и даже в отпуск уезжать куда-то не хотелось.
  
  Он энергично зашагал дальше. Теперь уже можно не отдыхать, там отдохнет. Ночь пришла в свой срок, но он не стал устраиваться на ночлег, теперь уже близко, если не прямо к поселку, то к речке выйдет, а по ней вверх по течению - и будет на месте. И он упрямо брел и брел, пока не свалился в изнеможении, заполз в редкий кустарник, кое-как вскарабкался в мешок, сунул руку в карман с револьвером и тут же уснул мертвым сном.
  
  Проснулся на рассвете. Не вылезая из мешка, стал обдумывать, вспоминать, как же он шел вчера, в каком месте сбился с пути. Ведь он прошел не пятнадцать, а, наверно, больше двадцати километров. Где же поселок? А, может, он ночью не увидел? Сейчас пройдет с полкилометра - и наткнется на дома. Конечно, так и должно быть.
  
  Он не стал торопиться, спокойно доел хлеб. Развернул плитку шоколада, чтобы грызть на ходу, и быстро двинулся в путь.
  
  Он чувствовал себя полным хозяином тайги - и потерял бдительность. И вмиг весь закаменел от ужаса, так и замер с шагнувшей вперед ногой. Метрах в тридцати стоял медведь и смотрел на него. Так называемый шатун, кем-то или чем-то выгнанный преждевременно из берлоги и от этого особенно опасный. Что делать? Бежать! Не убежишь. Медведь только кажется добродушно-неуклюжим. А когда надо - пулей мчится. Выхватить пистолет? Но, увидев опасное движение врага, зверь сразу ринется в атаку. Убить его можно, только если в глаз попадешь. А раненый он страшен. Сергей никогда не стрелял из револьвера, даже прежде не держал его в руках. Не сумеет попасть. Да вдруг осечка?.. И он стоял ни жив, ни мертв, боясь даже моргнуть.
  
  Медведь прорычал недовольно, тряхнул головой и медленно закосолапил прочь.
  
  Сергей выждал с минуту, другую, тихо ступил в сторону и пошел в бок все быстрей, быстрей, время от времени оглядывась.
  
  Хлеб он доел на третьи сутки, шоколад, как ни экономил в последнее время, кончился на седьмой день. Во фляжке чуть-чуть плескалось на дне, но он решил не трогать больше, оставить на самый крайний случай.
  
  На десятый день он первый раз выстрелил. Не в зайца, хоть они частенько мелькали среди стволов, перебегали дорогу. В зайца он не смог бы попасть. Решил пока убить глухаря. Остановился под широкой густой ветвью. Старательно прицелился, раздался выстрел. Глухарь перелетел на соседнюю сосну и с недоумением уставился вниз: дескать, что случилось? Сергей быстро пошел дальше, успокоился немного. Снова встал под сосну. На этот раз целился дольше, аккуратней. Глухаря пулей подбросило верх, затем он мягко стукнулся в наст. Остальные с глупыми лицами смотрели вниз. Сергей быстро собрал в кучку хвороста, щелкнул зажигалкой. Костерик горячо заполыхал. Сергей, держа за ноги птицу, сунул ее в огонь, одним боком, другим. Перья затлели, посыпались пеплом. Дурманяще запахла горелая кожа. Спазмами скрутило желудок, задрожили руки. Он разодрал птицу, одну половину бросил в край огня, а в другую, не выдержав, впился зубами. Через полчаса пришло успокоение, вдруг ясно подумалось: как же он превратился почти в зверя? Где же сбился с пути? Может быть, взял слишком вправо?
  
  ...Он услышал гудение самолета. Вскочил на ноги. Повертел головой. Закричал с хрипом... Костер зажечь! Но нужно большой, чтобы дым подымался высоко... Гул медленно удалялся и смолк совсем.
  
  Через два дня он подстрелил еще одного глухаря. Осталось всего две пули, и он не стал больше тратить: вдруг придется отбиваться от волков? Странно, что до сих пор он их не встретил. Ведь когда он ходил с товарищами на охоту, они нередко подстрели вали матерого зверя.
  
  
  4
  
  
  
  
  Медведя пришлось еще раз увидеть. На этот раз заметил его издалека. Тот, присев на задние лапы, скреб передней по кустам и совал что-то в рот.
  
  Сергей выждал, пока тот уйдет, потом приблизился к кустам. Они были густо усеяны голубыми ягодами. Он сорвал одну: подмороженная, кислая. Несколько горстей сунул в рот, потом стал рвать в карман. Он боялся на пустой желудок есть много.
  
  Еще день, еще ночь... Где-то после двадцати суток вдруг пропал голод. Совсем не хотелось есть, только была смертельная слабость и усталость. Он брел и днем и ночью. Лишь когда почти в беспамятстве валился с ног, тревожно задремывал, пока не чувствовал, что замерзает.
  
  Вдруг просветлела тайга. Впереди заблестела речка. Брел по рыхлому песку, волоча за собой на веревке спальный мешок (рюкзак давно где-то оставил), иногда цепляясь за корень или проваливался в сырую ямку, тогда падал и долго лежал, и не в силах был встать, хотелось уснуть тут же. С последним напряжением поднимался на колени, потом отрывал руки от земли, с болью во всем теле, со скрежетом зубов вставал на одну ногу, потом на другую, некоторое время стоял, раскачиваясь, и наконец тяжело шагал.
  
  Он увидел дымок над деревьями, потом крышу. Никакой радости не испытал - все чувства затвердели. На крыльце появилась пухлая, в шубе, фигура, что-то быстро стала говорить женским голосом: ля, ля, ля, ля... Показалась другая фигура, с узкой длинной бородой, спокойно уставилась на бредущего человека. Когда Сергей подошел к крыльцу, нанаец заговорил, жестами приглашая в дом, протянул руку, помог подняться по ступенькам. В доме женщина сняла с него полушубок, мужчина рукой указал на стол:
  
  - Садись. Кушай.
  
  Стол был приготовлен к ужину: чугунок дымился чем-то, в глубокой чашке куски мяса, большой круглый хлеб... Сергей почувствовал, как острой резью стягивает все внутри. Он, наверно, смог бы съесть все, что было на столе, но он знал, что это кончится мучительной смертью. Хрипло сказал:
  
  - Чаю.
  
  Хозяйка поставила перед ним литровую глиняную кружку, из которой шел пар и аромат трав, с сочувствием смотрела на него:
  
  - Пей, пей, вкусно...
  
  Мужчина сыпнул из банки сахару и размешал ложкой. Сергей осторожными глотками долго пил кипяток, чувствуя, как отогревается, оживает тело и вместе с тем становится ватным, он впадал в забытье. Хозяева не спрашивали, что с ним. Они хорошо знали, какой суровой мачехой может быть тайга, и если выбрался из нее - молись Богу.
  
  Видя, что гость уже с трудом разлепляет глаза и валится на бок, нанаец сказал:
  
  - Отдохни. Давай спать.
  
  Он под руки мягко приподнял гостя, помог добрести до угла, где толстым слоем на полу лежали шкуры.
  
  - Я разую, - хозяин развязал и стянул с него унты, - ты спи.
  
  Он проснулся, когда за окном снова был вечер: проспал больше двадцати часов. Снова выпил кружку чая и пожевал немного хлеба и мяса. По-прежнему непосильно валило в сон.
  
  - Извините, я еще полежу, - скзал он. Только на следующее утро ясно стал сознавать, где он и что с ним, хотя тело оставалось беспомощным, словно после тяжелейшей болезни.
  
  - Какое сегодня число?
  
  - Двадцать восемь. Октябрь.
  
  
  5
  
  
  
  
  - Двадцать восьмое?!.. (А он отправился в дорогу - радостный и гордый - третьего.) Самолет не прилетал?
  
  - Было, было, самолет. На лыжах сел. Летчик спрашивал, не видел человека из тайги? И улетел.
  
  На шестой день Сергей распрощался с хозяевами. Он почувствовал, как слезы выступили на глазах, чего раньше с ним почти никогда не бывало. Нанаец отвез его на нартах в Акчинск. На прощанье, посмеиваясь, говорил:
  
  - Будешь, будешь теперь жить. Больше не заходи в тайга.
  
  Сергей чувствовал в себе почти прежние силы. Только кожа на пальцах имела какой-то синеватый оттенок. Он разыскал летчика, с которым должен был облетать квадрат Д., тот посмотрел на него, как на пришельца с того света:
  
  - Слушай! Я две недели летал, искал тебя. Сообщил в Комсомольск. Мы думали - все!..
  
  - А летчицы?
  
  - Нашли! Давно уже. У них бензин кончился, и они посадили самолет в самой глухомани, на болоте. А Раскова выбросилась с парашютом, десять дней тоже блуждала по тайге. Но мировой рекорд дальности полета они тоже установили!
  
  Летчик доставил его в Комсомольск. С аэродрома Сергей сразу же поехал в горотдел милиции. Николай рассматривал его, вытаращив глаза:
  
  - Ты, что ли?! Что с тобой?
  
  - Потом расскажу.
  
  На другой день Сергей намеревался выйти на работу. Но с утра начали болеть десна. На пути в депо он зашел в поликлинику. Там определили:
  
  - Цинга. Немедленно в госпиталь.
  
  Полгода пролежал: уколы, массаж десен, полоскание... Вроде бы дело шло на поправку. И вдруг опять заныли скулы, стали расшатываться зубы. Тронешь зуб, потянешь, а он легко вытаскивается, словно редиска из свежеполитой земли. За месяц выпали все до одного.
  
  Было в то время парню двадцать два года.
  
  
  * * *
  
  Утром, как всегда, я проснулся позже него. Он сидел на кровати, понуро опустив голову. Сказал:
  
  - Я так долго не мог уснуть.
  
  - Почему?
  
  - Да рассказал тебе вчера...
  
  После обеда мы легли подремать. Вернее, мой дед не спал днем, чтобы ночью не мучиться бессоницей. А тут сказал:
  
  - Вздремну. Я почти не спал, так расстроился...
  
  Я хотел спросить: да что ж тут расстраиваться?! Почти пятьдесят лет прошло! Но не спросил, подумав: "Ничто не забывается. Все хранится в нашей памяти". А он, словно услышав мою мысль, проговорил:
  
  - Никогда не забуду, пока жив.
  
  
  
  
  ПЛАЧ КУКУШКИ
  
  
  
  Жизнь этой загадочной птицы недостаточно изучена. Гнезда свои она не вьет, а яйца воровски кладет в чужие гнезда. И все полагают, что это - бездушное существо, не понимающее ни материнской любви, ни супружеской радости. Но однажды я подглядел удивительную сцену.
  
  Недалеко от нашего дома - небольшая пустошь, обсаженная высокими тополями. Как-то, это было в конце осени, я шел по тропинке через эту пустошь, и тут услышал, как кто-то отчетливо прокричал:
  
  - Кукушка! Кукушка!
  
  Я огляделся - никого. Но тут снова:
  
  - Кукушка! Кукушка! Кукушка!
  
  Может, какой-то мальчишка дразнится? Над моей головой вдруг раздалось шумное хлопанье крыльев. Я поднял голову и увидел лесную кукушку. Широко расправив хвостовое оперение, она облетела круг и вновь опустилась на вершину дерева. Я был уверен, что это ее голос я слышал, и только удивлялся, почему вместо "ку-ку" она выговаривает полностью свое имя?
  
  Ближе к вечеру я снова ее заметил, она сидела на телевизионной Т-образной антенне соседнего дома и сиротливо с глубокой грустью повторяла:
  
  - Кукушка, кукушка... - серенькая, невзрачная, трогательная птица.
  
  Недаром в людях есть поговорка: загоревала , как кукушка. Потом она улетела, а наутро возвратилась и снова продолжала так же жалобно звать кого-то.
  
  И тут я стал свидетелем волнующего свидания. Прилетела вторая кукушка, чуть поменьше, они начали целоваться, то есть сцеплялись клюв с клювом, прислонялись друг к другу грудью, трепеща крыльями, а потом стали садиться поочередно на спину друг друга... Через некоторое время враз сорвались с места и полетели в сторону леса.
  
  Не была ли это встреча матери с повзрослевшим кукушонком?!
  
  
  
  
  
  Г. Коробков.
  
  
  
  
  ГОЛУБЬ
  
  
  
  На перекрестке я свернул с проспекта Ленина влево и по улице 39-й Гвардейс кой поехал вверх. Впереди виднелся двухэтажный магазин справа, около него столпотворение, киоски, базарчик, много машин. Подъезжаю, вдруг из-за грузовика слева тяжело вылетает голубь, за ним устремились две вороны. У голубя правое крыло чуть провисает, у основания - кровь.
  
  Он перетел широкую дорогу и сел где-то впереди, за стоявшим "Москвичом". Я проехал "Москвич", за ним еще две машины, остановился. Вылез и пошел назад - прогнать ворон, спасти голубя. Раненый, он дастся в руки, занесу его в тамбур магазина, добрые люди не добьют, подкормят хлебом. Вороны, видимо, уже один раз напали на него, он вырвался, а они намерены добить беспомощную птицу.
  
  Около "Москвича" стоит только одна ворона, перетаптывается, зорко высматривает. А голубь далеко темной точкой - спрятался под машиной, прижался к заднему колесу... Я шел, шел, вдруг "Москвич" медленно тронулся, я не догадался махнуть рукой, крикнуть, и растеряный голубь не сообразил отступить в строну...
  
  Машина уехала, а на асфальте осталось что-то плоское, крылья раскиданы в стороны.
  
  Ворона взлетела и торжественно, по-хозяйски опустилась когтями на этот пиршественный стол.
  
  
  
  
  Г. Коробков
  
  
  
  
  ХРАБРАЯ КУРИЦА
  
  Рассказ бабушки
  
  
  Видели ли вы, как летает курица? Нет, не так, когда она с плетня спрыгивает, чуть взмахнув с крыльями, или на катух вспархивает, а поднимается с земли и летит, как настоящая птица?
  
  ...После весенних полевых работ дали нам выходной. Я решила выпустить курицу с цыплятами погулять. До этого они десять дней сидели в углу двора, в загородке. Выпускать их на прогулку и следить за ними было некогда, а не следить - или сороки растащат, или коршун налетит, унесет цыпленка.
  
  Курица была так рада свободе, тотчас принялась разгребать лапками мусор, цыплятки возле нее чулукают, ждут, когда им мать найдет червячка или букашку. А кое-кто самостоятельно раскидывает лапками мусор - и так у них забавно получается, одно загляденье.
  
  Я сидела на крылечке и любовалась работой курицы и цыплят.
  
  Неожиданно из-за угла дома вылетел коршун. Он бесшумно скользил низко над землей и на лету подцепил цыпленка. Я зашикала, курица "кррр!" закричала, но было поздно, цыпленок зацекал в когтях хищника.
  
  И тут курица вдруг взмахнула крыльями, поднялась и полетела вслед за коршуном. Метров сто, наверно, летела и почти догоняла хищника. Но в это время шла по улице женщина, закричала: "Кшу! Кшу!". Она хотела коршуна спугнуть, а напугала курицу. Та опустилась на землю. А потом с растопыренными крыльями, взъерошен ная, бросилась назад во двор, к цыплятам. Закружилась - завертелась, заквохтала, и вид у ней был такой воинственный. Тут она увидала мирно сидевшего на завалинке кота и ни с того ни с сего налетела на него, стала бить крыльями, клевать, - тот еле ноги унес. А потом, продолжая возбужденно кружиться и квохтать, увела цыплят в безопасное место, опять в загородку.
  
  Я удивилась храбрости курицы и подумала: только инстинкт матери мог поднять ее на такую высоту и пролететь за дитем такое расстояние.
  
  Подобного случая я никогда в жизни больше не видела.
  
  
  
  
  Г. Коробков.
  
  
  
  
  ГИМН ДОНСКОЙ ПЕСНЕ
  
  Из записок фольклориста.
  
  
  Известный поэт Николай Асеев как-то заметил: "Работа собирателей фольклора мне всегда представлялась сходной с профессией искателей жемчуга в морских глубинах. Чем глубже спустится искатель, тем полноценнее ему попадется жемчужина".
  
  Жемчужины - это произведения народного творчества: песни, частушки, сказки, загадки, пословицы и т.д.
  
  Встретить их нередко можно везде, как говорится, кто ищет, тот всегда найдет. Едешь в автобусе дальней дорогой, вдруг кто-то запоет старинную казачью песню, или сзади бабушка тихо напевает внуку что-то нежное, красивое.
  
  Но наиболее интересные, большие открытия нас ожидали в маленьких, глухих хуторах, где казаки крепко и верно хранят свое великое искусство.
  
  "Казаки - веселый, живой, добродушно-насмешливый народ", - отмечал Александр Серафимович. Они говорят "ярким, своеобразным, играющим всеми цветами языком: подлинным живым языком степного народа, пронизанным веселой, хитроватой ухмылкой, которой всегда искрится казачья речь".
  
  Какзак пел всюду - в походе и на привале у костра, за работой и дома - во пиру, во беседушке, в радости и горе...
  
  Поющего казака А.М. Горький сравнивал с птицей-зорянкой, которая поет до того, что часто падает замертво с ветки на землю.
  
  Помню, во время фольклорного фестиваля в Серафимовиче вышел я из гостиницы посмотреть город, узкими зелеными улочками направился на окраину, в старинные заповедные места - как говорят в народе, за околицу. Одна старушка рассказывала мне: "Раньше, девчатами, соберемся, идем за околицу. Натомишься за день, не видя милого, наскучаешься:
  
   "Над речкою, над рекою,
  
   Над быстрою, ключевою,
  
   Вились, вились два веночка,
  
   Вились да врозь полетели".
  
  
  Может и я кого встречу. Вот они. Около одного из домов на поваленном около плетня бревне, как на насесте, умостились четыре старушки, о чем-то оживленно беседуют, а чуть в стороне на старенькой лавке солидно восседают два крупных казака.
  
  Подхожу: "Здоровенько дневали." - "Слава Богу." Спрашиваю, помнят ли они старинные песни, сказки... Они некоторое время изучающе смотрят на меня: откуда я свалился и какой-то диковинный вопрос задаю. Наконец, одна из женщин живо, громко и, явно прибедняясь, отвечает:
  
  - И-и-и, до какие у нас теперь песни... Мужья у нас такие - как разгонят, не то что песни, а где дом твой забудешь.
  
  Она смотрит на меня, а в глазах ее луковые огоньки. Она, оказывается, не старушка, а средних лет женщина и не похожа на казачку: глаза и волосы, как смоль, черные, лицо по-цыгански смуглое, красивое.
  
  И все остальные, бабушки и двое тех казаков, выжидательно наблюдают за мной.
  
  Я возражаю:
  
  - Ну как же не помните. Вы же поете на праздниках, на свадьбах.
  
  Маленькая старушка с круглым личиком подхватывает:
  
  - Да когда сто грамм выпьешь - тогда все споминаешь!
  
  Они все дружно смеются. Словно забыв обо мне, начинают быстро и живо говорить между собой.
  
  1
  
  
  
  
  
  - Молодые - трындычат, да и все. Не умеют петь.
  
  - Когда дома сидишь одна, вроде что-то поешь. А там, на сцене, разве запоешь!
  
  - А щас и вовсе - уборка.
  
  - Эх, бабки Машки нет - она бы расписала!
  
  - Раньше собирались - тю-ю-ю! - проворачивали дела.
  
  - Матвеевна! - воскликнула маленькая старушка. - Ты расскажи, как надысь в автобусе концерт давали.
  
  - Да-а! - басовито протянула дородная женщина в широченном сарафане, который закрывал ее до пят. - На базар собрались, на зорьке хо-олодно. И автобуса долго нет. "Давай, бабы, споем". Запели, заплясали. И потом всю дорогу в автобусе пели. Весело было.
  
  - На базаре стоишь, стоишь с платком, надоест. "Запевай. бабоньки, что ли." Окружат нас: "Еще!.." - "А вы купите платок, чтоб я домой спокойно шла. Тогда споем."
  
  - Спойте что-нибудь, - попросил я. - А текст продиктуйте...
  
  И записываешь, и записываешь - конца края нет.
  
  Навнерно, любой казак перескажет и перепоет тебе тысячи песен - и как только все помещается в памяти.
  
  Лет пятнадцать назад ездил я с Усть-Бузулукским казачьим хором в Москву на фольклорные концерты. В номере гостиницы жил вместе с руководителем хора Иваном Степановичем Титовым. Вечера посвящали разговорам, воспоминаниям.
  
  - Помню, где-то вскоре после войны поехали мы с председателем сельсовета Ермилиным в район, - рассказывал Иван Степанович. - Лошади бегут помаленьку, мы напеваем. И вот Ермилин предлагает: "Давай заспорим: сможешь ты всю дорогу петь и не повторить ни одной песни? Если сможешь, я проиграл. Но ежели повторишься хоть раз - ты в проирыше. Согласен?" - "Согласен." - "На сколько спорим?" - "Да хоть насколько." - "На четверть водки." - "Давай."
  
  
  Вот едем. Я пою одну, другую, третью - и хоть бы что. У меня в запасе еще сотня. Он не выдержал: "Ну, ладно. Тут я проиграл. А давай вот так: на что я укажу, про то ты должен петь. Идет?" - "Идет."
  
  
  А по дороге что встречается - дерево, балка, птица сидит... Он говорит: "Вон видишь, ковыль растет. Пой." - "Пожалуйста. Эх, не ковыль-то травушка в поле колыхается, а мой ко-о-нь бежит, ох, спотыкается..."
  
  Подъезжем к речке.
  
  - Вот про речку пой.
  
  - Старинную или современную?
  
  - Старинную.
  
  - "Быстра реченька, речка скорая, с бережочка она сносит. А молодой казак, с Дону малолеточка, полковничка просит..."
  
  - Ладно! Теперь про дорогу.
  
  - Василий Никифорович, про дорогу очень много песен: "И по пыльной дорожке", "Там шли-прошли полки казачьи", "Ай, шел, шел мальчишечка дорожкой столбовой..."
  
  Едем дальше, камень возле дороги.
  
  - Да сто песен есть про него. "Ай из-под камушка-а-а да речка быстрая бежи-ит..."
  
  - А вот птица летит!
  
  - Летел ворон через сад зеленый, сел малинушка клевать...
  
  Приехали к нему домой, он кричит жене:
  
  - Настя, я проиграл. Неси, что там у нас есть!..
  
  
  2
  
  
  
  
  Что за чудо эти казачьи песни! И слова вроде непритязательные, и мелодия нехитрая, незатейливая, и исполняют ее не заслуженные артисты - но действует так, как никакая знаменитейшая, с модными звездами сцена. То ли потому, что поется это по душе, когда не может не петься? Или волнует еще и само окружение - живая декорация-природа? А вернее, все вместе. Песня сама выплескивается из переполненного сердца. Это прекраснейший образец произведения, созданного по вдохновению. Потому и проникает она в тебя так бесхитростно-свободно. И буйно наполняет чувства ми.
  
  Песня сопровождала всю жизнь, отражала все ее проявления, песня была самой жизнью. Изобразишь разве с помощью декораций и грима такую картину, когда по ровному шляху нескончаемой вереницей гарцуют на горячих конях молодцеватые "чупатые ребяты" и заливаются густыми крепкими голосами:
  
  
   Из-за леса, леса копий и мечей
  
   Едет сотня казаков-лихачей.
  
   Гей! Жги, коли, руби!
  
   Едет сотня удалых лихачей...
  
  
  Казачьи песни - своеобразное, уникальное явление, - говорил когда-то известный московский фольклорист Андрей Сергеевич Кабанов, наш давний друг. - Они совершенно не похожи на все другие народные песни - украинские или русские, цыганские или итальянские... Прежде всего, как правило, они многоголосые: будут ли петь десять или двадцать человек - прислушайтесь, каждый выводит свою мелодию, в которой и характер, и темперамент, и настроение исполнителя в данную минуту, а вся песня звучит мощно, густо сплетенная из голосовых вариаций, звуковых изгибов, выкриков, вставных слов - ой-да, стал-быть, вот бы, шельма, младец... "Ой-да, что-то скучно, а мне что-то грустно, - тихо запел он. - Ой, сам не знаю, младец, почему. Ой-да, вы пойдите, вы мне приведите, ой, которую, верно люблю."
  
  Повторение отдельных слов, строчек, а то и целых стихов создает напевность и рождает глубокое настроение. Мужчины почти в унисон тянут слова, а женщины, с замысловатыми переливами "подголашивают", а тут кто-то вдруг выкрикнет слово, будто не в силах сдержать свои чувства. Красочно все это выходит!.. Музыканты в Москве послушают магнитофонные записи и почти всегда восклицают: "Слушайте, это же настоящий Бах! Словно орган звучит."
  
  А плясовые казачьи песни - удивительное явление! Они настолько задорны и веселы, что исполнители с первого же куплета не выдерживают, начинают пританцовы вать, двигать руками и затем пускаются в пляс, а зрители дружно скандируют. Сколько раз в этот момент думалось, что вот выступает много цыганских ансамблей, в том числе и молодежных; яркие афиши по всему городу: "Идущие навстречу солнцу", "Песни ромэн"... А ведь казачий молодежный коллектив пользовался бы не меньшим, даже большим успехом, потому что в казачьих песнях значительно больше и жизни, и темперамента и экзотики, и остроумия, и изящества.
  
  Наши дорогие деды так любят свое искусство, что, кажется никогда не знают усталости, после любой работы готовы тут же и петь, и плясать. В селе Оленье мы проводили Волжский фольклорный праздник. Решили пригласить к волжанам один из казачьих коллективов. Позвонил в Михайловку Федору Матвеевичу Куликову. Приглашал неуверенно: в хоре почти все пожилые люди, по 60, 70 и даже больше лет, - захотят ли они ехать так далеко? Но Федор Матвеевич тут же воскликнул:
  
  - Обязательно приедем! Когда нужно быть?
  
  Рано утром они выехали из Михайловки, днем смотрели большой концерт и сами выступили, а вечером, возбужденные и радостные отправились домой.
  
   3
  
  
  
  
  
  
  Поют всегда стоя, даже во время репетиций, только в короткие паузы между песнями какая-нибудь бабуля присядет на минутку на стул и как бы виновато произнесет: "Отдохнуть чуток..." Стоят, комкают сзади платочки; надели самое лучшее; чистень кие умиротворенные, словно на праздник пришли, как когда то в молодости на спевку и поют: "Ко мне ноне Егорушка приходил". Что вспоминают они в эту минуту? Старики стоят крепко, опустив тяжелые головы, поют задумчиво с сильным чувством. Сколько души вкладывают они в известные с детства слова. Как волнуются они сами и как трогательно смотреть на них.
  
  Без аккомпонемента поют - без оркестра или хотя бы гармошки - а сколь мелодично разнообразное звучание, какое множество голосов и звуковых оттенков. Спокойно, торжественно заводит один, плавно подхватывают еще несколько. И вдруг мощно вступает весь хор. Басы и баритоны ведут низко, густо, женщины "подголашивают" высоко-высоко, замолкают; некоторое время гудят, переговариваются низы и вдруг взвиваются дисканты. Голоса сложно переплетаются, образуя неповторимые узоры - всеми алмазами играет этот красочный поток. Буйно, бескрайне, как сама жизнь, как воды тихого Дона, несется мощный вал голосов. Не в одиночку всегда пели, только хором, все вместе - за столом, в походе, на работе. Нет грустных песен, вернее - унылых, а если и грустные, трагические - но звучат они крепко, мужественно. С каким чувством величают они свой край, батюшку Дон, бескрайнюю мать-Россию. Все дирижируют, поглядывают друг на друга, как бы ведя общинный большой разговор. Так едино и вдохновенно, с какой-то железной мощью поют, - что слезы подступают к глазам, хочется подхватить весте с ними, и ты вдруг чувствуешь в себе необыкновенный прилив сил. Только вольный, сильный народ сообща мог родить такое искусство.
  
  
   Здравствуй, Дон, ты наш батюшка...
  
   Про тебя, наш Дон, летит славушка,
  
   Слава громкая, речь высокая!
  
  
  О какой еще реке сказано так просто и ясно, и вместе с тем так уважительно, тепло?
  
  
   Дон давал наказ сберечь славушку,
  
  Славу русскую, речь высокую!
  
  
  Каким патриотизмом наполнена песня! Дон рядом с ними во всех делах, как живое, близкое, богатырское, существо. Он - учасник всех событий. По нему скучают, к его голосу прислушиваются, о нем поют, его, как глубоко почитаемого отца, вспоминают вдали от родных мест.
  
  ...Много лет я ездил в фольклорные экспедиции по хуторам и станицам Дона - и с волгоградскими фольклористами, и с московскими. Общение с мудрым, великим народом, с величавым искусством - самое радостное, незабываемое время в моей жизни.
  
  
  
  
   Г.КОРОБКОВ,
  
   член Союза Российских писателей.
  
  
  
  4
  
  
  
  
  АВТОИНСПЕКТОР И ДОРОГА
  
  
  Дядю Лешу знают не только в том районе, где он живет и работает, но и далеко вокруг. У него и внешность приметная, необычайно крупная, внушитель ная, и характер оригинальный. А строгий - страсть. Но опять же таки - с какими-то неожиданными отклонениями. Вот две истории, так сказать, из цикла "Автоинспектор и дорога".
  
  
  Семеро в одной кабине.
  
  
  Все благополучно бы обошлось, но вот под самым хутором засек их дядя Леша. Семь человек вывалились из кабины "газона", все подвыпившие, в том числе и шофер.
  
  На другое утро весь экипаж пришел к автоинспектору домой.
  
  - Дядь Леш, прости нас. Весь день косили хлеб, устали, а шофер не виноват. Накажи нас, как хочешь, а у него не отбирай, пожалуйста, права, он же не сможет без машины.
  
  Дядя Леша слушал, слушал, потом решительно говорит:
  
  - Нате ваши права, лезайте все в кабину и уезжайте.
  
  Те радостно к машине, тырк-тырк! - но никак не могут все залезть. И на колени друг другу, и бочком - не помещаются в кабине и все.
  
  Дядя Леша смотрел, смотрел, потом:
  
  - Кхы, кхы, ну ладно, давайте-ка права назад, - и пошел в дом.
  
  
  Шутка.
  
  
  Поздно вечером с фермы возвращался молоковоз, на нем гроздьями висели доярки и скотники. И вдруг посреди дороги в свете фар выросла грозная фигура дяди Леши. Он стоял, словно монолит, расставив ноги, руки за спиной. Наконец, поднял одну руку и властно указал пальцем перед собой: остановись.
  
  Шофер Колька осадил своего коня, высунул голову из кабины и, скаля зубы, прокричал:
  
  - Дядь Леш, да куды ж я тебя посажу?! Все места заняты.
  
  Тот только крякнул и стоял с минуту, ошеломленный. Потом медленно и угрюмо пошел вокруг машины:
  
  - Слазьте, слазьте!..
  
  Пассажиры ссыпались, как мухи. А он вдруг рявкнул:
  
  - Езжай!
  
  Колька остолбенело взглянул на инспектора, а потом - скорей, скорей - наддал газу.
  
  - Дядь Лешь, как же ты отпустил его, права не отобрал? - спросили унего потом.
  
  Помолчав, насупившись, он ответил с добродушной усмешкой:
  
  - Да больно шутка его понравилась. Не растерялся, стервец!
  
  
  Г. Коробков
  
  
  
  
  Г. Коробков
  
  
  КАРАКУРТ
  
  
  Был конец августа. Заметил я у себя в саду маленькую выбенку (росток) абрикоса и решил полить. Вода была - в бочке, врытой в землю. За ведром не хотелось идти в сарай, увидел ржавую консервную банку. Зачерпнул ею воду и вылил в лунку. И вместе с водой выплеснулся на землю крупный пузатый паук с небольшой головой. Он сразу же бросился наутек. Но на пути его встала высокая трава. Слыша, что я шагнул к нему, он перевернулся на спину и, вытянув длинные и твердые, как проволока, ноги, стал водить ими, смотря на меня большими желто-огненными глазами.
  
  Он был черный, как агат, а на брюхе черные точки. Я узнал в нем каракурта. Одного из самых ядовитых пауков в мире. Укус его страшнее укуса гремучей змеи.
  
  Он принял позу защиты, как, наверно, делал при нападении какого-нибудь зверька.
  
  Я поискал глазами палку, чтобы расправиться с врагом. Но ничего не было. И я решил раздавить его ботинком. Паук смотрел на меня злобными глазами, напомина ющими горящие фары машины. Я приподнял ногу, занес ее над каракуртом. Было неприятно и жутковато. Я скосил глаза в сторону, прищурился и силой топнул ногой в землю, да еще растер это место подошвой.
  
  Каково же было мое удивление, когда, убрав ногу, я не увидел на земле ни паука, ни его останков. Я поднял щепку и стал разгребать рыхлую землю, но ничего не нашел. "Как же так? - озадаченно думал я. - Я точно по нему ударил ногой".
  
  Вышел за калитку. Напротив через дорогу сидел дед Агей, опираясь двумя руками на клюку. Я рассказал ему про свою неудачную схватку с каракуртом. Он рассмеялся:
  
  - Перехитрил тебя паук! Как только ты отвел глаза в сторону, он бросился наутек, но не от тебя, тогда бы ты его увидел, а к тебе. Умнее тебя оказался этот поганец. Ну все, нажил ты себе врага.
  
  Когда я направился к своему двору, дед Агей, сипло посмеиваясь, говорил мне вслед:
  
  - Не ходи ты домой. Не оставит он тебя в покое. Не спасешься, все равно он тебя настигнет, хе-хе...
  
  Я с опаской открыл калитку. Вот ведь ядовитый старик. Как каракурт.
  
  
  
  
  Г. Коробков
  
  
  ТАЙНА ЧЕРНОЙ КРЫСЫ
  
  Рассказ.
  
  
  Бизнесом я начал заниматься еще в благославенные времена Леонида Ильича. Бизнесом нелегким и честным.
  
  До этого я два года проработал в художественном комбинате, в основном как организатор работ для бригады художников, освоил тонкую практику поисков заказчика. И рассчитавшись с комбината, занялся этой работой самостоятельно.
  
  Художники по моему заказу делали портреты Ленина и Брежнева (попозже - Горбачева; коммунистические директора с большим воодушевлением приобретали их), копии с картин "Ленин в горках", "Ленин за "Правдой", натюрморты, пейзажи - вставлял все это в красивые багетные рамки; художники попроще делали детали для стендов: "За урожай", "Комсомольская жизнь", "Профсоюзный уголок", "Доска почета" и т.д. и в своей мастерской, в полуподвальном помещении, собирал стенды; полосочки на оргстекле - "приемная", "главный инженер", "бухгалтерия" и прочее. В один из вечеров загружал всю эту продукцию в "Запорожец", предварительно выбросив заднее сиденье, и на другой день рано утром отправлялся в дорогу, в любой район - почти наугад.
  
  Сейчас вспоминаю: летом, осенью, зимой, в грязь, в метель, в заносы, возвраща юсь ночью по степной трассе, в лобовое стекло хлещет мокрый снег, дворники не успевают скоблить, навстречу бешено летят громадные грузовики, бьют светом в глаза, жмешься к краешку - и весь в напряжении, то ли тебя сейчас подцепят и отбросят, то ли ты слетишь в кювет (сколько аварий видел!). Каждый пройденный километрик считаешь: 96, 95, 94... - ужас! А зарабатывал много. Иногда в первом же совхозе или колхозе забирали всю, мою продукцию, тут же составляли договор, расплачивались, - и я мчался домой, по пути останавливался у большого продуктового магазина, любил и люблю делать обильные покупки, понятно, с какой радостью появлялся дома.
  
  А в то время, и раньше, и позже, советская промышленность загибалась, почти ничего не умела делать, да и то мало и плохо. Паршивые конфеты и в городе были большим дефицитом, а уж в селе вообще их не видели. Я заготавливал несколько полиэтиленовых мешочков с шоколадными конфетами, возил с собой и вручал презент когда и кому следует.
  
  От усиленной эксплуатации мой "Запорожец" измотался быстро, днище от ползания, скобления по кюветам стерлось, и на пятый год под ногами у меня образовалась дыра. Так как переднее и заднее сиденья были загружены, то я бросал пакеты, свертки, книжки и прочеее на пол позади себя.
  
  И вот однажды я обнаружил в полиэтиленовых пакетах дырки, а, присмотревшись, нашел на некоторых конфетах: в обертке и на поверхности конфеты - маленькие отверстия, а в глубине круглые пустоты - норки. Что это за зверек так премудро проделал: снаружи словно иголкой проколол, в глубине - языком ли, зубками - прогрыз аккуратные, как шарики, пустоты?
  
  Оказывается, в моей машине поселилась мышка, - в селе ли, в городе она через дырявое днище проникла и много дней питалась моими запасами. Я завернул пакеты в газету и переложил в багажник.
  
  Однажды по большому блату (тогда ведь партия и правительство на все создавало нескончаемый, пошлый дефицит) мне продали две большие, красивые книги: сказки Киплинга и "Русские народные сказки". Я их сразу не отнес домой, они несколько
  
  
  
  1
  
  
  
  
  
  дней валялись сзади на полу. И вдруг я с ужасом обнаружил: корешки книг наполови ну вместе с пленкой, картоном и клеем безобразно изгрызаны. Это привело меня просто в ярость. Купил мышеловку, поставил ее на ночь на заднее сиденье, зарядил кусочком воблы, потому что ничего другого не было, а рядом положил конфетку: погрызет конфету, а потом закусит солененьким.
  
  Утром пришел: конфета чуть оттащена в сторону и действительно немного погрызана, а мышеловка как стояла, так и стоит. Значит, рыбу они не едят. Тогда я насадил на крючок кусочек колбасы, надел туго, на загибе крючка, чтобы колбасу было нелегко стянуть. Каждое утро, приходя в гараж, я с некоторым трепетом заглядывал через стекло в кабину: попалась?
  
  А тут мне понадобилось поискать что-то в багажнике, и я с удивлением обнаружил в мешочках с конфетами новые дырки. Значит, мышка свободно разгуливает по всей машине. Я сделал в багажнике ровную площадку, поставил мышеловку посредине, капот оставил открытым.
  
  Эта охота взвинтила меня до такой степени, что на следующее утро я подходил к капоту на цыпочках, с легкой дрожью и некоторым страхом.
  
  О, ужас! Защелка с громадной силой придавила ей шею, острая головка в смертельном оскале вскинута вверх, лапки с растопыренными коготками напряженно вытянуты... Тридцать лет прошло, а перед глазами эта жуткая картина.
  
  
  Ниже моей полуподвальной мастерской находился другой, глухой черный подвал. Однажды слесарь спускался туда, посвечивая перед собой фонариком, я заглянул в лаз - переплетение разных труб, толстых и тонких, вентили, перегородки, все текло, дышало паром и смрадом.
  
  Однажды вечером мы бросили около унитаза сверток с остатками пищи. Утром пришли - газета разворочена, все содержимое раскидано. Кто тут потрудился, какой зверек у нас объявился?
  
  Как-то мы работали с напарником, я грунтовал планшет на столе под окошком, а он сбивал багетную раму на верстаке. Вдруг слышу его отчаянный вскрик у меня за спиной. Оглянулся: он задом пятится ко мне, а на него наступает, буквально наступает - неторопливо уверенно шагает... крыса, задрав усатую мордочку, поводит из стороны в сторону головкой и принюхивается. Я заметался, зашуршал, загремел, ища что-нибудь тяжелое. Крыса убежала, скрылась направо в кладовке, заваленной щитами, рейками, банками, тряпками. Я попытался полазить, но в этой свалке без толку было искать. Меня еще удивило, что она была какого-то черного цвета.
  
  
  
  
  Мы стали жить в некотором дискомфорте. Как она к нам проникла? Вернее всего, через дыру за унитазом. Мусор через мусоропровод сбрасывается в черный подвал, крысы жрут обильную пищу, плодятся и разгуливают по всему подполью. Надо бы заткнуть эту дыру. Но она была сделана специально - для вентиляции что ли. Тогда я густо намазал стенки отверстия черной типографской краской, которая сохнет очень плохо. Крыса полезет снизу, соскользнет - и брякнется вниз. Теперь она нам не страшна.
  
  Как-то я сидел в кресле у окна, отдыхал, о чем-то мечтал. И вдруг вижу: справа налево, от кладовки к унитазу (а унитаз и раковина у нас были ограждены двумя щитами, так что там создавался уютный уголок), так вот, к этому уголку вдоль стены шла черная крыса. Но двигалась она как-то странно, словно пьяная. Я схватил толстую палку, заготовленную еще с первого появления крысы, бросился за ней, догнал ее около унитаза, долбанул по спине, в углу стоял толстый веник, она в панике бросилась по нему вверх, домчалась до вершины и застыла, не знает, куда дальше. Я ударил еще раз, она слетела вниз, и я долбил, долбил, долбил, - брезгливо, с ужасом, в исступлении, -
  
  
  
  
  пока она перестала шевелиться. Накрыл ее банкой из-под краски, хвост торчал, сверху положил тяжелый белый кирпич, оставшийся от строительства "китайской стены". Несколько часов был в отвратительном самочувствиии.
  
  На другой день пришел, снял кирпич. Приподнял банку: крыса была мертвая. Я палкой закатил ее на газету, завернул и пошел наверх, бросил в мусорку.
  
  Что крыса - понятно. Но почему черная? Черных крыс не бывает.
  
  Я раскрыл Большую Советскую энциклопедию. 60 видов крыс по всему земному шару... морда заостренная, уши большие, кожистые, хвост длиннее туловища... серая крыса... Черная крыса распространена в некоторых странах Южной Америки. Размножаются каждые 3-4 месяца, приносят 5-15 детенышей, всеядны...
  
  Но как ко мне в подвал могла попасть южноамериканская крыса? И потихоньку, потихоньку я стал рассуждать: она все-таки пролезла, протиснулась снизу через отверстие, вывазюкалась в краске, на теплом тельце краска растворилась и пропитала шкурку. И стала она черной. Но известно, что если артист загримирует все тело черной краской, то он умирает: тело перестает дышать. Наверно, это произошло и с крысой, она двигалась словно "чумная", больная.
  
  А может, она наелась отравы, разбросанной людьми? - думаю я сейчас.
  
  Вот так закончилась в Советской стране "война миров". А тайна осталась.
  
  
  
  
  
  
  У Б И В Е Ц
  
  
  
  
  Он приехал в наш район два года назад и работал зоотехником в одном из колхозов, в тридцати километрах от райцентра. Мы были знакомы еще по институту, вместе занимались в художественной самодеятельности. Правда, я уже заканчивал институт, а он только еще начинал на первом курсе. Я его и пригласил к нам на работу. Мы время от времени встречались, колхоз ему нравился, и в работе все было отлично.
  
  И вот ранним утром встречаю его на вокзале: я только что сошел с поезда, вернулся из области с семинара инструкторов райкома партии, а он бежал навстречу, на поезд, с большим рюкзаком и портфелем.
  
  - Ты куда?
  
  - Всё!
  
  - Что всё?
  
  - Рассчитался.
  
  Вид у него у него был расстрепанный, какой-то испуганный.
  
  - Почему? Что случилось?
  
  Его торопливый, сбивчивый рассказ ошеломил меня.
  
  - Ты, наверно, слышал... У нас за последние десять дней случилось две смерти. В них виноват я... Да-да. На Ильменской ферме начали болеть телята. В чем дело? Телятницы, молоденькие девчонки, недавние школьницы мямлют: "Не знаем. Может, кто сглазил. Или корм не такой." Я к ветврачу: "Что там происходит?" - "Они неправильно поят телят." - "А ты поезжай, объясни им." - "Я сто раз объяснял." - "Ну, проконтро лируй, покажи ошибку." - "У них там висит рацион и распорядок дня, пусть соблюдают."
  
  Все из-под палки он делал, каждый день надо было ругаться. И вот самое страшное - пал теленок. Я узнал вечером, когда вернулся из райцентра, с инкубаторной станции. На мотоцикле доскочил домой к ветеринару, говорю: "Садись, поедем на ферму". А жена его горланит: "Это куда, на ночь глядя?! Без него разберетесь". Я говорю: "Если еще что случится, я запишу весь падеж на вашего мужа". Тогда он смирился, поехал. А у меня еще была масса дел: выбить у председателя машину, чтобы завтра пораньше съездить на инкубаторную станцию за молодняком, смотаться на птичник - узнать, готовы ли к приемке цыплят... Я оставил ветеринара на ферме, а сам уехал, пообещав часа через полтора вернуться. Не проехал и полпути, как разразился страшный ливень. Под крылья мигом забилась грязь, колеса перестали крутиться. Остальные три километра я волоком тащил мотоцикл, под проливным дождем, в грохоте грома и в ослепительных вспышках молний. Домой я добрался заполночь. Хозяйка не спала и сразу встретила вопросом: "Ты слышал, ветеринара молнией убило? Стоял возле подвесной дороги - как садануло - и не крикнул, упал. Только что с фермы звонили".
  
  ...Хоронила вся деревня. Я стоял в толпе, смотрел на его жену, которая дико голосила, упав на гроб, на его детишек, вцепившихся ручонками в юбку матери. Она вдруг подняла голову, встретилась со мной взглядом и закричала: "Это он виноват! Уби
  
  
  
  
  вец!!" Представляешь, каково мне было?!
  
  А на днях поехал с главным бухгалтером в район, сдавать отчеты. Весь день протыркались в управлении, считали, пересчитывали, звонили за уточнениями в колхоз. Наконец, отправились в столовую. А потом разошлись - он в гостиницу, я - побродить по селу. Когда я вернулся в номер, он сидел за столом,навалившись всей тушей, глаза
  
  стеклянные, лицо свовсем красное и мрачное. Перед ним пустая бутылка из-под водки. Говорит: "Купи мне поллитру. Я с тобой после рассчитаюсь". Не просит, а приказывает. Я ненавижу нахальство, но чаще всего пасую перед ним, кроме когда уж очень сильно прижмут, тогда взрываюсь... Принес "московскую", он принудил меня выпить грамм сто. После этого я убежал в клуб - оставаться с ним, пока не уснет, противно. Но кино не кончилось, меня вызывают: "Иди скорей. С Иваном Ивановичем беда. Упал со стула - и пена изо рта. Уже, наверно, и не дышит".
  
  На эти похороны я не пошел. Никто ничего мне в глаза не говорил, ни в чем не укорял. Но я чувствовал, что не может все так просто закончиться. Однажды услышал разговор: "Не удержал. Да еще сам добавил, купил..." Вот так в любую минуту могут попрекнуть, а я постоянно должен думать об этом, ждать. В глаза людям боюсь смотреть. Я объяснил все председателю...
  
  - Так что ж ты бежишь?! - удивился я.
  
  - Нельзя же мне теперь здесь. Как буду работать?..
  
  - Да какая-то дикая случайность. Собери волю. Все забудется.
  
  - А вдруг еще что-нибудь? Ведь одно за одним - не случайно. Вот стоим - вдруг с тобой что?..
  
  Я быстро взглянул на него, он серьезно смотрел мне в глаза, глядел глубоко, сосредоточенно, напряженно.
  
  - Что за предрассудки, - воскликнул я. - Неведомая сила, напасть, рок, судьба, фатализм, фанатизм, вера в чох и в сон, ложный взгляд на мир. Ведь ты же взрослый человек!
  
  Раздался резкий свисток электровоза. Он встрепенулся, торопливо и неловко закинул рюкзак на спину и, опустив голову, неуклюже побежал к последнему вагону.
  
  
  
  Г. КОРОБКОВ
  
  
  
  
   Г. Коробков
  
  
  П Р О М О Т Ь К У
  
  Рассказ
  
  
  
  Памяти Е.С. Мамешиной
  
  
  - Бабушка, а про Буденного и Ворошилова помните?
  
  - Ну-у, как же... (Вдруг расцветает в улыбке.) Вон сколько лет прошло - а все дочиста помню. (Таинственным шопотом.) Они у нас всем штабом на квартире были. Вот раз дали мне курицу сварить - худю-ю-щую. Я варю, варю, а она все твердая. А они сидят вот так за столом, в зале, и кричат в телефон: "Песковатка! Как там у вас?.. Мы сидим, курицу варим, а через нас пулеметы летят". А правда, с горы пулеметы... эти, пули как посыпались. Они скорей собираться, красноармейцы, у них кони были, сели па-а-ехали! Гли-дят! Они отель стреляют, а эти па-ехали, гли-дят!
  
  - Ворошилов был веселый, смешливый?..
  
  - Ну-у! На нем шубеечка, вот тут вот разрезанная, кругом опушена беленьким. А этот был в шинели, Буденный. Они все абы кто в чем. В пиджаках своих - кто в чем. Где там шинелев на всех наберешься? (Снова улыбается.) Вот Ворошилов приходит: "Хозяйка, я нынче два дня не ел". Я говорю: "Да как же! Я вас кормлю три раза на день, а ты не ел". А он смеется. Шутил все. Подойдет к нам, мы вот так вот сидим: "Хозяйка, сколько тебе лет?" Я говорю: "Двадцать пять". - "И мне двадцать пять". Потом посидит, посидит: "Нет, мне двадцать три". И опять засмеется... Кто ж знал тогда, что они такими начальниками будут? Все ж были ровные.
  
  Ну вот. Ускакали они. Пришли белые. Опять белые, о-ох. Наши ведь ничего, только покормить их, больше ничего. А воевали! - просто с душой воевали. А эти! - всё выметут, всё до крошки. Боялись их, как огня. Ну вот. Смотрим в окошко - белый полковник подъезжает, с полковницей. А у полковника руки нету, снарядом оторвало. И с ним полковница. Думали, парень - мы ведь женщин в штанах не видели. Вот глядим: молоденький офицер, больно ловкий, белый да красивый. Ба! Да это женщина. Поселились они у нас. Теперь я пошла за водой, прихожу, а она дает мне курицу: "Хозяйка, свари". Я смотрю, курица-то знакомая. А у меня курица была, Катька. (Горестно.) "Катька! Катька!" - а Катьки нету. Я, значит, когда ходила за водой, они с денщиком поймали курицу и зарубили. Пошли на речку, в воду общипали и дают мне: свари. Я тогда побежала искать полковни ка, жалиться. Бегу, а она за мной! а люди глядят: чего за ней мужик бежит?! В штанах-то! Она мне (испуганным шопотом): "Хозяйка, не говори полковнику, а то он меня убьет", - и дает мне сорок рублей. Я вернулась домой; знамо, хожу хмурая, жалко курицу. Курица-то хорошая, ученая. Так и сидит на плече. Мне за нее не токмо сорок рублей, мне за нее не надо ничего... Вот приходит полковник. "Что это хозяйка такая сердитая?" - прищурился и смотрит. Полковник-то. Обворовали они меня, ну, что ж я буду веселая? Убили у меня Катьку. А у нас все куры были ученые.
  
  - Сколько же их?
  
  - А вот: Петька был. Костя был. Шурка была, Катька была, еще... Колька была. Шесть штук что ль? И все до одной понимали, имя свое знали, вот веришь ли, брошу им нарошно: "Катька!" - Катька бежит. "Шурка!" - Шурка бежит. А энти - клю-ют. Понимали все дочиста.
  
  - А кто ж их выучил?
  
  - Да Мотька... Вот садимся за стол, они запрыгнут на плечо и сидят, клюют изо рта. Ну, да ведь они в руках с детства, маленькие. Вот она их гладит...
  
  
  1
  
  
  
  
  - Кто - она?
  
  - Да Мотька у меня была. Сиротка. Беженка.
  
  - А сейчас она где?
  
  - В Ма-аскве!.. Какую я вырастила! А какую я из Америки письмо получила. Отец ее прислал доляр. Деньги такие. Я тебе не рассказывала?.. Ну-у, как же. Вырастила я ее с детства. Вот приехали беженцы с Украины, от немцев спасались, а с ними девочка. Отец у нее уехал в Америку работать, еще до революции, а мать погибла. Бабушка с дедом и взяли ее. Есть у них нечего, а с ними еще двое детей, да золовка с мужем... Я принесла прясть. Эта девочка сидит, ху-уденькая, Мотька-то. Я и говорю шутя: "Отдайте мне ее на воспитание". Они: "Да возьми". Я говорю: "А как ее звать?" - "Мотя." Я говорю: "Мотя, пойдешь ко мне?" Она: "Пойду", - да как заплачет. Мне ее тоже жалко стало. Прихожу домой, говорю: "Вань, я возьму девочку". А он: "Да на что, у нас своих трое". Трое ребятишков, а дочки нет. Андрюшу-то мы тоже у людей взяли. У меня такой муж был, хороший, против меня ничего не говорил. Я утром встала, убрала, приготовилась, пошла, принесла ее.
  
  Такая умная да хозяйственная была. Однажды пришла, гляжу - она полы моет. Семи-то годов! "Кто полы вымыл?" - "Я, мамань." Теперь ушла я, она говорит: "Гриша, сделай мне веретено". Он ей сделал. Шерсть привязала к стулу и прядет. Девчонка - капля. А Гриша сидит, щетины скрутил - валенки подшивает. Тоже семи годов. Сосед приходит: "Ну, у Мамешиных я видел чего! Энт сидит валенки подшивает, а эта прядет. Чудо!" (Смеется.)
  
  А у нас - был - баран. Большой, рога вот такие здоровые и такой хороший. Всё! - никто не брался пасть. Всех бил. А Мотьку не бил. "Мотька, гони. Никто не берет барана, гони пасть". (Смеется.) Они на него залезут, ребятишки-то, за рога возьмут, а он их всех и бьет. Моих ребятишков - всех бьет. А Мотька верхом на него - и плывет через речку.
  
  - Ласковая она, наверно, была. Почему он ее любил?
  
  - Кто ж его знает? Маленьким его растила, носила на руках. Как дитя. Так он все с ней да с ней. Чуть присядет, он скок к ней на коленки...
  
  Теперь кончилась война. Беженцы собираются домой - и Мотьку требуют. А я и не знаю, что сказать. "Да как же так! Не отдам." Они все пришли, кричат, и председатель Совета: "Отдай, родные ж бабка с дедом". А мне жалко, плачу и говорю: "Да куда же они поедут! Кругом всё разорено. Погибнут..." Она так меня любила, и я ее - умираю люблю, вот откуда я приду, она: "маменька, я вот чего сварила, ты кушай. Я ребятишкам по доле, а тебе две доли семечек оставила". Так она была за мной это, ласковая была.
  
  Ну что ж сделаешь. Увезли у меня ее. Теперь проходит два месяца, а мне говорят: "Видели твою Мотьку на базаре в Царицыне, она ходит, сбирает по ямам кожурочки, побирается..." Я поехала, нашла ее под лавкой на базаре, худющую, в рваном платьице. Бабка-то с дедом умерли, тогда этот, тиф ходил. Привезла я ее, сняла с нее платье, тряхнула, а вши так и посыпались. Веником вшей сметала.
  
  Поправилась у меня Мотя, живет со мной до шестнадцати годов, за ней уже ребята ухаживают. Граммофон у нас был, молодежь собиралась, слушали.
  
  Я приданое начала готовить: и перину, и одеяло... А отец у нее все в Америке. Вот приходит письмо. На райсовет. А в райсовете говорят: "Ее и в Америке-то все знают". - На меня! Думаю: ну кто ж мне из Америки? Разве что Шмыкины? Шмыкины уехали в Америку. Больше кто ж меня там знает? Раскрыли письмо. Пишет: "Дорогая моя Евдокия Степановна. Премного-много я тебе благодарен. Не побрезговала ты моим дитем, ну и я тебя отблагодарю дорогими подарками. А ты, доченька, слушайся да почитай, как родную мать".
  
  И прислал рубль денег. Доляр, нам напоказ. Теперь приходит Марфа, золовка моя, я говорю: "А Моте отец письмо прислал, из Америки". А Марфа-то (льстивым голосом): "Ну-к, дай я его почитаю, дай..." - и взяла у меня. Я думала, она поглядеть рупь, письмо
  
  
  2
  
  
  
  
  почитать, поинтересоваться. А она доляр за пять миллионов и сдала в банок-то. И давай у меня Мотьку переманывать: "Ты у меня не будешь работать, в Москву тебя свезем, в школе учиться будешь..." Вроде бы шутила сначала. А Мотька слушает. Доверчивая она была, послушная. И переманули Мотьку. Увезли ее у меня.
  
  Я три дня плакала, обидно и жалко. А потом посылаю мужа: езжай за Мотей, привези. Не могу без Мотьки. И в Саратов письмо послала, там наш, Климов Егор, учился, он за ней ухаживал и сватался. Написала я ему про все.
  
  Жду неделю, другую. Не ем, не сплю. Вот приезжают они, все трое. Егор-то, как получил письмо, сразу в Москву, ее разыскивать. Отняли Мотьку. А она уже прислугой у Марфы работала. Где там в школу, домработницей ее сделали.
  
  Сыграли мы свадьбу. Егор поехал доучиваться, через год его послали работать в Москву. И Мотя с ним. Он ее устроил на фабрику, учиться она стала. Дети у них пошли, тоже все ученые росли и разъехались все - кто в Сибирь, кто куда. Егор погиб в войну. И у меня детей всех убило - и Гришу, и Колю; и Андрюшу тоже, под Харьковым. А уже в конце войны и на Ваню получила извещение: "Дорогая Евдокия Степановна, ваш муж погиб смертью героя в боях в логове фашистского зверя под Берлином".
  
  И осталась одна Мотя. Живет сейчас со своей внучкой, Танюшей, она депутат, работает на заводе, да такая умница. Пальто на нее надевает, пальто с нее скидает, с Моти-то. Я вот весной была у них. Встретили они меня на машине. Купили мне торт большой, в шоколаде. А скоро они ко мне приедут. В гости. Моя дочка-то с внучкой. Седая уже. Старушка стала. Она Грише мову ровесница. Дети мои старые бы теперь были. Столько пережить пришлось. Такие войны да голода. Лишь бы вы хорошо жили. Все для вас есть теперь. Работайте, старайтесь. Абы войны да горя не было.
  
  
   Г. КОРОБКОВ,
  
   член Союза Российских писателей
  
  
  
  
   Г. Коробков.
  
  
  ЖИВЧИКИ ДЛЯ КОСМОСА
  
  Шутка.
  
  
  
  Со стороны села хилял длинноволосый стиляга.
  
  - Модный чувак, - сказал я. - Приехал похвалиться узкими штанами. Слышь, Петрович? И патлы отрастил. Что ума мало - не волнует. Но вот затянул резинкой косичку на загривке - и уже чувствует себя значительным человеком.
  
  Было полусонное, благодушное состояние, полчаса назад мы закончили устанавли вать декорации в клубе и решили искупаться в тихой прозрачной речушке. Приближаю щаяся к нам серенькая фигурка оживила нас, словно свежий дождик, и возбудила профессиональной охотничий азарт.
  
  Какая бы немодная одёжка была на человеке, но если он блещет умом и добросердеч ностью, я проникаюсь к нему симпатией. И наооборот.
  
  Петрович приподнял голову, взглянул, мудро заметил: "Не бери близко к сердцу", - и повернулся на другой жирный бок, подставив прежний солнышку.
  
  Он рассказывал, как стал иллюзионистом: двенадцатилетним мальчишкой сбежал из дома и приютился к известному фокуснику Шамо, когда тот выступал со своей труппой в их городке.
  
  - Через две недели отец нашел меня в Саратове. Однажды вечером я чищу клетку с попугаями, сзади кто-то подходит и тык-тык меня пальцем в спину. Оборачиваюсь - батя. От неожиданности я заплакал. Подошел Шамо. Узнав, в чем дело, он извинился, сказал, что ничего не знал о моих родителях, и попросил оставить меня у него. Отец сказал, что я кончил только пять классов, надо учиться дальше. Договорились, что я летом буду работать с Шамо, зимой учиться.
  
  Стиляга шел по тропинке через огороды. Когда высокая трава кончилась, мы увидели, что впереди него, высунув язычок, весело бежит собачка.
  
  - Слушай, да ведь это тот тип, - сказал я. Утром, когда мы вешали в клубе афишу, этот хмырь подошел кнам и с кривоватой ухмылкой уставился на нас: дескать, видали мы таких артистов, к нам в Мурманск и не такие приезжают.
  
  Подойдя к берегу, он стал артистически сбрасывать с себя одежду, демонстративно не обращая на нас внимания. Собачка, подняв морду и высунув язычок, преданно смотрела на хозяина.
  
  Самозванец вторгся в наше блаженное лежание в живительной влаге. Взяв кутька под мышку, гордо тряхнув косичкой, он шагнул в воду. Ему было года двадцать два, из-под черного загара на хилом теле выпирали косточки. Остановившись метрах в трех от нас, вверх по течению, он опустил в воду собаку и стал ее мыть. Все верзо несло течением на нас.
  
  - Чувак "лупит войлоком", - сказал Петрович, приподымаясь. - Сызнынь салык кычин, исиан мипташляр, танышлык катанышлык, - отрывисто проговорил он, подражая резкой цирковой манере разговора Шамо. Эти слегка перевранные татарские слова мы произносили, когда хотели выразить недовольство или о чем-то предупредить друг друга. В переводе они означали: за ваше здоровье, здравия желаю, мир миру. А на сцене Петрович их говорил, когда в зале сидели люди татарской нации, что вызывало восторг и одобрение.
  
  Пристальным взглядом уставившись на собаку, Петрович с восторженным придыханием зашептал:
  
  - Слушай, да ведь это фокстерьер! За сколько Сызнынов продал такую собачку? За девяносто рублей? Если бы мы уезжали сегодня домой, я бы обязательно купил ее. Руб-
  
  
  1
  
  
  
  
  лей за восемьдесят парень, я думаю, продаст. Эх, жалко, не в чем нам возить собак. Мы уже второй раз упускаем такую находку!
  
  Парень перестал мыть кутька и замер, прислушиваясь.
  
  - Ведь это как раз то, что нужно для космонавтики, - продолжал Петрович. - Смотри, у нее грудка отвечает всем параметрам экстерьера. По тарифу стоит не меньше ста рублей. А Сызынов переплачивает спекулянтам, не знает, где по дешевке можно достать товар.
  
  Стиляга отпустил кутька и выпрямился.
  
  - Извините, - сказал он, - я случайно услышал... вот вы что-то говорили про мою собаку.
  
  - Да, мы говорили про вашу собачку. Понимаете в чем дело... Я даже не знаю, сказать ли вам... мы держим это в секрете. Как вы думаете, Игорь Владимирович, - обернулся он ко мне, - можно будет ему раскрыть тайну?
  
  - Конечно, парень он хороший, нужно помочь человеку.
  
  Мы вышли на берег.
  
  - Ладно, я вам по товарищески доверюсь, - сказал Петрович. - Дело в том, что сейчас для космонавтики очень нужны собаки и кошки. Такой породы, как ваша. У нас в Мипташлярии нет этой породы, люди с ног сбились, переплачивают огромные деньги. Вы сами откуда будете?
  
  - Сейчас живу в Мурманске.
  
  - А родились здесь?
  
  - Да. Я три года назад завербовался.
  
  - Так вот, Коля... Тебя Колей зовут?
  
  - Нет, Валентином.
  
  - А меня Сергеем Петровичем. Так вот, Валя, люди у вас не знают, какое богатство бегает у них под ногами. Нам еще долго быть в командировке, а то бы мы обязательно купили у вас собачку. Я думаю, за шестьдесят рублей вы бы нам ее уступили. Конечно, вы немножко продешивили бы, но, сами понимаете, нам еще долго везти ее домой. За пятьдесят рублей мы бы ее взяли.
  
  Стиляга что-то нечленораздельно бормочет.
  
  - Петрович, время много, пора делать хил, - говорю я.
  
  - Да, да, сейчас пойдем.
  
  Парень стал торопливо одеваться.
  
  - Видите, какая у нее грудка, - снова заговорил Петрович. - На-на, Дамка. Вот смотрите. Больше ни у одной породы нет такой грудки. Только у кошки еще. У них в груди имеется живчик. Почему говорят - живучая, как кошка? Вырезают этот горошек и вместе со спутником запускают в космос. Потом, когда дадут знак, живчик отделяется и на маленьком парашютике спускается. Его исследуют, находят небесные бациллы, изучают, как они действуют на живой организм. Когда запускали серию спутников, у нас в филармонии уборщица заработала восемьсот рублей новыми деньгами. Она принесла целую кошелку кошек и котят. Многие были мокроглазенькие, с поломанными хвостиками и лапками. Но это не важно, главное, грудная клетка цела. Она их оптом продала по шестьдесят рублей за штуку. Я могу дать вам адрес одного человека в городе, он кошатник и собашник. Вы бы могли привезти ему кошек и собак. Мы никому не даем адрес, но вы нам сразу понравились. У вас такое умное, интеллигентное лицо. Нам хочется оказать вам дружескую услугу. Ну, пойдемте Игорь Владимирович.
  
  Мы двинулись по тропинке через огороды. Стиляга поспешил за нами.
  
  - Лайка, Лайка, на-на, - тихо позвал он; взял ее на руки и бережно понес.
  
  - Помнишь, космонавт нам рассказывал, как достают живчик, - сказал я. - Кажется, на живой кошке делают операцию?
  
  - Да, сдирают шкурку, чтоб живчик не погиб, и осторожно вырезают его.
  
  
  
  2
  
  
  
  
  - Сергей Петрович, - проникновенно заговорил наш новый знакомый, - я не останусь в долгу... Вы знаете, как трудно иногда приходится...
  
  - Да-да, я понимаю, - с болью в голосе откликнулся Петрович.
  
  - Я работаю на стройке, получаю сто пятьдесят рублей. Живу в общежитии. Ни поесть, ни одеться как следует. Я вас отблагодарю.
  
  - Нет, что вы. Мы должны помогать друг другу.
  
  - Сергей Петрович, я никогда не забуду...
  
  Петрович достал из кармана блокнот, написал в нем что-то, вырвал листок и протянул парню.
  
  - Значит, Валя, вот тебе адрес (он прочитал мой домашний адрес, но я промолчал). Постучишь, выйдет маленький толстый старичок с усами. Скажешь... Только смотри, чтобы никто не подслушал: "Сызнынь салык кычин, танышлык катанышлык. Вы Исиан Мипташляр?" Он ответит: "Да, я Исиан Мипташляр". Ты скажешь: "Я от Петровича. Привез вам кошек и собак". Если он будет давать по шестьдесят пять рублей за штуку, ты уж не торгуйся. Сам понимаешь, ему тоже надо заработать.
  
  - Я понимаю, само собой, - горячо согласился парень. - Сегодня, как стемнеет, я наловлю. У нас их знаете, сколько!
  
  - Для собак собьешь ящичек, а кошек можно в корзину. Только ты никому об этом не рассказывай.
  
  
  Концерт шел своим ходом.
  
  Минуты за три до антракта кто-то поскреб в окно. Оглянувшись, я увидел приплюснутое к стеклу лицо стиляги. Он что-то говорил и делал руками знаки. Я распахнул форточку.
  
  - Что тебе?
  
  - Открой окно, я влезу, - шепнул он.
  
  - Сейчас будет антракт, пройди, пожалуйста, через зал.
  
  Когда закрыли занавес, пришел заведующий клубом, девятнадцатилетний мальчик, выпускник культпросвет школы.
  
  - Иван Кузьмич, - сказал ему Петрович, - будьте любезны, попросите председателя колхоза или секретаря парторганизации, чтобы они зашли после концерта на сцену.
  
  Иван Кузьмич ушел. Влетел стиляга. Поскакав немного, он стряхнул излишнее возбуждение и зашептал:
  
  - Сергей Петрович!! Шесть кошек поймал! У нас есть большая круглая корзина. Я ее накрыл одеялом. У соседки собака ощенилась. Три кутенка. Как еще немного стемнеет, я их унесу. И кошек еще наловлю. Вы уж меня, пожалуйста, извините, я не могу быть на вашем концерте.
  
  - Ничего,ничего, Валя, мы понимаем, - тихим, сочувствующим голосом отозвался Петрович. - Ты очень занят. Молодец. А сейчас прости, нам нужно убирать сцену, погуляй где-нибудь.
  
  После концерта на сцену зашел парторг. Петрович стал договариваться с ним насчет транспорта, на котором нас завтра могли бы отвезти в следующее село.
  
  Из зала заглядывали ребятишки.
  
  - А где же у вас удав?
  
  - Ребятки, он заболел, не мог выступать. Закройте занавес.
  
  Прибежал стиляга. Взъерошенный и пыльный, он вышагивал по сцене, глаза его победно пылали. Не выдержав, он позвал:
  
  - Сергей Петрович! Сергей Петрович!
  
  Петрович обернулся. Ласково посмотрев на парня, он сказал:
  
  
  
  3
  
  
  
  
  
  - Ты извини, Валя, я пошутил... Не надо больше ловить. Иди погуляй.
  
  - Сергей Петрович! - парень окаменелым взглядом уставился на Петровича, голос его дрожал. - Вы шутите. Я даже ваш концерт пропустил.
  
  - А что в нем хорошего?
  
  Я ушел за кулисы, упал на диван и минут пять корчился в смехе.
  
  Когда все разошлись, мы заперли изнутри двери, убрали декорацию, реквизит и электрооборудование. Задвигая занавески на окне,я увидел за стеклом маячившую чью-то тень. Сняв одну половинку занавеса, свернул ее несколько раз и расстелил около стены. Петрович раскинул посреди сцены бархатную скатерку, которой мы накрывали волшебный столик, и лег, положив под голову толстую руку.
  
  Ровно в час свет, моргнув несколько раз, погас.
  
  - Спокойной ночи, - сказал Петрович. - Утром встретимся.
  
  За окном долго раздавались чьи-то нервные шаги.
  
  
  
  
  
  Г. Коробков
  
  
  СЛУЖИЛ НА ГРАНИЦЕ МИХАЙЛО ПОТАПЫЧ
  
  
  - Наря-яд! Равняйсь! Смирно! Приказываю, - торжественно объявил, подражая командиру заставы, капитан Копейко, - выступить на охрану границы Союза Советских Социалистических республик!
  
  Тут взгляд капитана остановился на необычной паре пораничников, и глаза его лукаво заулыбались. Подошел, весело проговорил:
  
  - Ну, а вам, ефрейтор Сёмин и... рядовой Михайло Потапыч... кхы-кхы... поручает ся наиважнейший пост номер один. Глядите во все очи!
  
  Сёмин лихо вскинул ладонь к виску, звонко отозвался:
  
  - Есть смотреть!
  
  И Мишка тоже неуклюже потыкал лапой себе в ухо и что-то проворчал.
  
  Сунув ботинки в лыжи, Сёмин мускулисто оттолкнулся палками и понесся с горки к светлеющему в глубине лесов озерцу. Медведь живо закосолапил вслед за ним.
  
  Солнце опускалось в тайгу, стремительно сгущалась тьма. А двое - человек и его друг, лесной зверь, уходили в ночь, навстречу подвигу, о котором они еще и не подозревали...
  
  Два года назад ефрейтор Сёмин (правда, тогда он был еще просто рядовой Сёмин, молодой пограничник, бывший ветеринар) возвращался из дозора. Дежурство его прошло спокойно, и Сёмин легко и весело ступал по мягкой лесной тропинке.
  
  Вдруг в том месте, где деревья и кустарник сплелись и плотно подступали к тропе, он услышал голос и какую-то возню. Пограничник мгновенно вскинул автомат и настороженно замер. И тут до его слуха донесся тоненький жалобный писк. Сёмин приблизился к кустам, раздвинул ветви. На снегу шевелился рыжий комочек. Медвежонок.
  
  Нужно сказать, что Сёмин страсть как любил животных. Он и профессию себе выбрал такую - ветеринар. Дикие звери и птицы словно понимали его и быстро к нему привыкали. Он еще только, как говорится, под стол пешком выучился ходить, а у него уже был ученый воробей, с которым играл; позже - ручной заяц. Потом выходил раненую косулю и подарил ее в школьный живой уголок. А будучи в девятом классе, приручил такое строптивое, злющее животное - енотовидную собаку, чем вызвал бескрай нее восхищение и удивленный возглас известного дрессировщика Зюгина: "Это чудо!"
  
  Так вот, при виде сиротливого детеныша (тогда было трудное начало весны, а зима выдалась такая суровая и голодная - ни орехов, ни ягод, что немало зверья погибло; медведи в поисках пищи захаживали в села, а один даже залез в хлев, хотел утащить свинью), при виде одиного беспомощного найденыша пограничник почувствовал острую жалость. Он взял дрожащий комочек и сунул за пазуху, под тулуп. Медвежонок забарахтался, завозился. Тогда Сёмин пожевал галету и запихал мягкую теплую массу зверенышу в рот. Тот жадно засопел и зачмокал. А через минуту успокоился, затих - задремал.
  
  Сёмину стало тепло и радостно. Хоть и интересно было на границе, у него появилось много новых друзей, можно было читать хорошие книги и журналы, смотреть телевизор, заниматься спортом, и сама романтика службы приносила удовлетворение, - но все же иногда наваливалась тоска, хотелось чего-то близкого, домашнего, родного... и вот теперь все стало на место, и так легко, окрыленно было. Напевая, он все ускорял и ускорял шаги, ощущая, как стукает у него на груди сердце маленького друга.
  
  
  
  1
  
  
  
  
  Не буду подробно останавливаться на том, какие споры шли за право медвежонка жить на заставе, сколько слов и эмоций пришлось потратить пограничникам, а сердобольному Сёмину - даже слез, чтобы убедить сурового капитана Копейко, что лесной зверь не помешает им и не повредит.
  
  Забавный медвежонок у всех вызывал радостное настроение. Проснутся утром ребята и сразу зовут:
  
  - Миша! Ты где? Доброе утро.
  
  А он сидит под кустиком около муравейника, копает ямку; сунет в нее лапу, а когда муравьи всю ее облепят, стараясь искусать нарушителя их спокойствия, он своим длинным язычком начинает старательно и со маком вылизывать лапу. Пограничники подступят вплотную, даже присядут перед ним:
  
  - Ах, как вкусно! Дай маленько, - смеются, шутят.
  
  А он, присев на задние лапы и продолжая блаженно уплетать деликатес, смотрел на ребят спокойно и несколько удивленно: дескать, чего они пристали?
  
  С дозора пограничники возвращались всегда с каким-нибудь подарком: кустиками земляники или веточками малины... Кричали издалека:
  
  - Михайло Потапыч! Встречай, гостинец тебе несем.
  
  А Потапыч в это время сидел на ветке на самом верху сосны, одной лапой придерживаясь за ствол и болтая в воздухе маленькими ножками, словно озорной мальчишка.
  
  Услышав слово гостинец, он проворно, словно обезьяна, с ветки на ветку скатывался на землю и вперевалку бежал навстречу пограничникам, протягивая вперед лапы.
  
  Так он рос и был на удивление сметливым и общительным. Пограничники звали его:
  
  - Миша, иди поборемся.
  
  Потапыч тут же вставал на задние лапы и растопыривал передние.
  
  Часто ребята пускались на хитрость: подкрадывались к нему сзади и хватали за руки, за ноги... то бишь за лапы, и пытались всеми силами повалить. Но через минуту делалась высокая куча-мала, на верху которой восседал довольный Михайло Потапыч. Медведь и сам перенял эту хитрость: мягко подбежит сзади, обнимет своими лапищами и долго, на радость товарищам, прижимает к груди и носит, как куклу визжащего и брыкающегося пограничника.
  
  Мишке полюбилось этак забавляться, и пограничники стали ходить, постоянно оглядываясь.
  
  И еще какую хитрость он освоил. Когда ему надоедало играть, а забияки со всех сторон подступали, дразнили, тогда он, лукаво скосив глаза, опускал лапы в лужицу возле колонки и старательно возюкал ими по дну, да еще на брюхо побрызгает грязицы. После этого вставал во весь рост и приглашал кого-нибудь крепко обняться. Тут уж его соперники сами со смехом разбегались в разные стороны.
  
  Дело в том, что медведь на сытых харчах набирал вес быстро и уже переваливал тот возраст, когда по уму еще глупый, игручий детеныш, но силой уже наливался матерой. Давление железных его коготков ощущали многие, и, наверно, не у одного стала мелькать мысль: не дай бог рассердится... или вдруг нечаянно махнет по лицу - мигом скальп снимет. Капитан Копейко не любил таких игр, ходил, опасливо косясь по сторонам. И хотя он не высказывал вслух своего недовольства, но Сёмин. чувствовал, терпение его вот-вот лопнет. Скоро придется прощаться со зверем. Но в лес отпускать нельзя - пропадет...
  
  Заглядывая немного вперед, скажу: закончив службу на границе, Сёмин и Михайло Потапыч ушли в цирк. И теперь мы часто видим знаменитого дрессировщика и его
  
  
  
  2
  
  
  
  
  
  друга - на арене цирка, в телевизоре и кинофильмах. Правда, теперь уже не друга, а друзей - одиннадцать сибирских и афганских медведей и медвежат у него; а Михайло Потапыч среди них как бы за вожака.
  
  Ну вот, пока мы проглядывали, так сказать предысторию к тому главному эпизоду, о котром собираемся поведать, Сёмин и Михайло Потапыч уже неслышно подошли к берегу озера и легли за широкие, густые ветви можжевельника. Было тепло под лохматым медвежачьим боком, и Сёмин испытывал сладкое желание подремать. Но спать на посту нельзя.
  
  И оба пограничника чутко всматривались и вслушивались в ночную тишину. Правда, в сумерках медведи не очень здорово видят, но зато у Потапыча был такой тонкий и острый слух, что он улавливал малейший шорох. При этом сам сохранял мертвую тишину, только по дрожанию его шкуры Сёмин догадывался: где-то вспорхнула птица, там прошел какой-то зверь, может быть, волк... В этот же раз что-то особенно беспокоило медведя, не только туша его вздрагивала постоянно и как-то по особому, но он даже пытался ворчать, как будто предупреждал о чем-то напарника. Но Семин успокаивал его, поглаживая по спине, шопотом приказывал: тссс... и до боли в глазах всматривался в черный чужой берег и, напрягаясь всеми чувствами, слушал. Но была тишина. Может быть, обманчивая тишина.
  
  Так прошло время. Розовый рассвет разлился по лесу. Пора было возвращаться на заставу. И они молча и легко пошли: пограничник скользил на лыжах впереди, медведь косолапил сзади.
  
  Никаких происшествий не случилось. Но Сёмин, да и медведь тоже, не испытыва ли покоя, наооборот - какое-то недовольство, тревогу. Потапыч понуро брел, опустив морду и что-то вынюхивая на снегу. Тропинка то скользила окрай леса, то уходила вглубь. Справа раскинулась гладкая белая степь. Большое розовое солнце стояло на кончиках сосен. Все громче разгорался хор птиц, попискивали и потрескивали ветками невидимые зверушки. Далеко впереди и чуть справа виднелся поселок, подпирав ший небо столбами дыма. Лыжник показался со стороны поселка и скользил по дороге, что тянулась метрах в пятидесяти от леса. Наверно, на станцию идет.Многие в здешних селах работают на станции. Сёмин знал их почти всех, и они знали Сёмина, а особенно медведя: нередко подкармливали его сахаром, свежей рыбой. А этого человека Сёмин как будто видел впервые.
  
  Лыжник приблизился, мельком взглянул на пограничников - только на медведе его удивленный взгляд задержался чуть дольше - и ходко продолжал путь, сильно отталкиваясь палками. Это был крупный широкоплечий мужчина в ватнике и сапогах, через плечо пузатый рюкзачок. "Может, проверить документы?" - мелькнула у Сёмина мысль.
  
  А Михайло Потапыч почему-то стал пристально смотреть на лыжника и возбужденно скрести передними ногами снег, словно он был то ли недоволен чем, то ли просто ему хотелось размяться, подвигаться.
  
  И тогда Сёмин вдруг сказал:
  
  -Ну, Миша, иди поиграй.
  
  Потапыч сразу игриво стал вскидывать головой, и какими-то несуразными, вольными прыжками понесся вслед лыжнику. Вот он нагнал его и, как шутил с погранич никами на заставе, - обхватил сзади лапами.
  
  Позже, вспоминая подробности этого эпизода, Сёмин представлял, в какой ужас должен был придти человек, когда его неожиданно взяли в железные объятия лохматые руки. И этот человек невольно завопил то слово, которое мы с детства произносим, попадая в беду: "Ма-ма!"; а дикий ужас заставил его выкрикнуть это слово... на чужом языке.
  
  
  
  3
  
  
  
  
  Словно пушечный выстрел сдернул Сёмина с места. Он пулей летел к борющимся противникам и видел, как мужчина совал руку в карман, а потом яростно пытался выдернуть ее, зажатый в медвежьи тиски. И наконец выдернул! Взметнулась вверх рука, а в ней пистолет.
  
  Сёмин всем корпусом рванулся вперед, резко выбросил лыжную палку и ударом ее выбил оружие. Но в тот же миг, столкнувшись с борющимися, почувствовал крепкий удар в подбородок, от которого вспыхнул красный свет в глазах. Он начал падать, но успел подцепить руку врага. Тяжелая туша придавила его к земле, скованные лыжами ноги больно подвернулись, а чужие пальцы скреблись у него под подбородком, впиваясь в горло. Сёмин, все еще продолжая держать руку противника, последним напряжением сил захватил ее в "замок", эффектный и очень хорошо отработанный им прием, и сделал резкий рывок. Что-то хрустнуло в руке врага, и тот, глухо вскрикнув, опрокинулся ничком в снег. Сёмин крепко стянул веревкой ему за спиной руки.
  
  Медленно поднялся, держа наизготове автомат, приказал:
  
  - Идите вперед!
  
  И тут только почувствовал огонь в коленке, который разгорался все острее и нестерпимее, пока он шагал.
  
  Он плохо помнил, как добрел до заставы, что говорили ему товарищи и капитан Копейко. Понял только, когда разрешили: "Иди отдыхай". Отыскал свою комнату, уже засыпая, стянул с себя одежду - и сонный повалился на кровать. А Мишка, посапывая, растянулся рядом на полу.
  
  Они проснулись, когда красное солнце погружалось в глубину дремучей тайги. К этому времени с задержанным побеседовали на заставе и отправили его в штаб округа. Копейко, довольный, сказал Сёмину:
  
  - Ну, молодяга, ефрейтор! Такого опасного зверюгу поймал!
  
  - Да не я, Миша его почуял, - возразил гордый Сёмин.
  
  - Да шо ты говоришь! О це умный звирь, бис ему в ребро! - Копейко захохотал и осторожно потрепал медведя по шее.
  
  А Потапыч, думая, что капитан приглашает его побороться, тут же встал на задние лапы.
  
  А еще через несколько дней солнечным утром пограничники выстроились на линейку перед домиками заставы, и начальник заставы объявил:
  
  - За находчивость при задержании матерого шпиона, бдительность и образцовую службу ефрейтор Сёмин награждается значком "Отличный пограничник"!
  
  И Сёмин лихо вскинул ладонь к виску:
  
  - Служу Советскому Союзу!
  
  А недалеко, верхом на лавке, восседал Михайло Потапыч. Перед ним стояла раскрытая полуведерная банка сгущенки. Ни на кого не обращая внимания, он окунал лапу в молоко и смачно лизал ее широким шершавым языком.
  
  
  
  
  Геннадий Коробков
  
  
  КАМНИ МОЕГО ГОРОДА
  
  Рассказ.
  
  
  
  Она еще раз взглянула на часы и, стараясь пересилить волнение, легко вспрыгнула в автобус.
  
  - Здравствуйте, товарищи!
  
  Далеко вглубь в два ряда слева и справа уходили головы туристов - мужские и женские, молодые и немолодые... множество глаз впились в нее.
  
  "Ну и что ж, почти те же школьники, которым надо объяснить новый урок", - пыталась успокоить она себя, вспоминая свою прежнюю, недавнюю профессию.
  
  - Начинаем нашу экскурсию по городу-герою Волгограду. Меня зовут Светлана Агеева... Светлана Дмитриевна.
  
  В самом конце автобуса на длинном сиденье теснились молодые ребята, они вертели головами, жестикулировали, перешептывались и стреляли в нее вызывающе веселыми взглядами.
  
  Слева по всему ряду были почему-то только мужчины. Все в штатском, но у многих на груди поблескивали ордена или рядки колодок. А в первом кресле, почти вплотную к ней, сидел мужчина, сразу тревожно приковавший, словно магнитом, ее взгляд. Всю его грудь была покрыта плотными сияющими рядами орденов и медалей. Она всего мельком взглянула на него, а потом как-то невольно задержалась - и ей вдруг стало не по себе. У него было несимпатичное, грубоватое, словно обожженое лицо и какие-то выцветшие холодные глаза. Взгляд, равнодушный и вместе с тем суровый, словно бы говорил: "Ну, что ты можешь мне сообщить интересного, пигалица, когда я сам прошел тут с огнем через каждый метр и полил эти камни своей кровью?.."
  
  Она с трудом отвела глаза от его лица. Тут же мелькнула давняя бередящая мысль: "Мне ли заниматься такой работой? Для них, прошедших страшную дорогу войны, мои слова - просто детский лепет".
  
  Перебарывая настроение, заговорила негромко, тоном чуть суховатым:
  
  - Во время экскурсии мы побываем на центральной набережной, на площади Павших борцов, посмотрим легендарный Дом Павлова, разрушенную мельницу и памятник-ансамбль на Мамаевом кургане.
  
  Мужчина обернулся назад, сказал что-то соседу. Видно, ему было трудно говорить, шея напряглась, голос у него был хрипловатый, тягучий. Казалось, он совсем не собирался слушать экскурсовода.
  
  Она посмотрела вправо: пожилые мужчина и женщина, наверно, супружеская пара, маленькие, седенькие, сидели близко друг к другу, занимая всего одно местечко, на переднем сиденье. Они подались вперед, глаза их горели нетерпеливым любопытством. Они кивали на ее слова, как бы говоря: да, да, да... Глядя на них, ей почему-то стала тепло и весело. Она продолжала громче:
  
  - Первая наша остановка будет на центральной набережной, где я расскажу об истории возникновения города - начиная с появления, по приказу Ивана Грозного, маленькой сторожевой крепости для ограждения юго-восточных границ Русского государства и охраны торговых караванов, - и до наших дней.
  
  "Да, да, да", - кивала супружеская пара. Головки у них были покрыты легким белым пушком.
  
  
  1
  
  
  
  
  
  - Здесь, на центральной набережной, в период обороны города находилась главная переправа. Через нее эвакуировали беженцев и раненых на левый берег Волги, а оттуда доставляли пополнение и боеприпасы. Фашисты беспощадно бомбили и обстрели вали этот участок. За время Сталинградской битвы моряки Волжской Военной флотилии и речного пароходства совершили тридцать пять тысяч огненных рейсов. Отдавая дань уважения их подвигу, защитники города тогда говорили: "Лучше десять раз сходить в атаку на суше, чем один раз переправиться через Волгу..."
  
  "Да! Да! Да!" - восхищенно кивали головками старушка и пожилой мужчина.
  
  Она уже успокоилась, она забыла обо всем на свете, когда говорила о неизмеримом мужестве сталинградцев. На мужчину с холодными рыбьими глазами она не смотрела и старалась просто не думать о нем. Только где-то в глубине строптиво билась мысль: "Ну что ж, не нравится - ничего не могу поделать..." Но ей снова как-то непроизволь но пришлось встретиться с его взглядом и снова испытать волнение.
  
  Автобус остановился в центре города перед плащадью Павших Борцов.
  
  - Сейчас мы познакомимся с мемориальным памятником трем героям. Это люди разных национальностей: испанский патриот, Герой Советского Союза Рубен Руис Ибаррури; наш земляк, Герой Советского Союза летчик Владимир Григорьевич Каменщиков и сын татарского народа капитан артиллерии, посмертно награжденный орденом Ленина, Хафис Фаттяхутдинов... Рубен Ибаррури, как вы знаете, - верный сын героического испанского народа. Советский Союз стал его второй Родиной. На Сталинградский фронт он прибыл, уже получив горячее боевое крещение во многих схватках с фашистами у себя на Родине. Он командует пулеметной ротой. В августе им написано последнее письмо к матери: "Можешь быть уверена, мама, что я до конца выполню свой комсомольский и воинский долг". Двадцать четвертого августа сорок второго года бойцы его роты отразили пять яростных атак противника. Фашисты зверски бомбили с самолетов, давили танками и бронемашинами. Земля дрожала от взрывов. Во время этого боя смертельно был ранен в живот храбрый командир, капитан Ибаррури. Истекая кровью, он продолжал стрелять из пистолета в ненавистных врагов. Его, уже потерявшего сознание, удалось переправить на левый берег Волги в госпиталь. Но спасти жизнь героя не смогли. Третьего сентября он умер. Было ему в то время двадцать два года...
  
  Вот тут-то она взглянула в лицо мужчины, он стоял ближе всех, прямо напротив нее, а во время рассказа невольно обращаешься к слушателям; она взглянула на него, и у нее перехватило дыхание: из левого его глаза выкатилась слезинка и попозла по темной морщинистой щеке. Но он не вытирал ее, а продолжал неподвижно стоять и смотрел на нее немигающими бесцветными глазами.
  
  В ее душе словно льдинка лопнула, и слезы подступили к глазам. Она внимательно присмотрелась к нему: серенький мешковатый костюм, невысокая корявая фигурка - ничего примечательного, стоит он неровно, чуть пригибаясь на правую ногу, а правая рука висит без движения, словно плеть. И грудь как-то невообразимо густо покрыта наградами.
  
  А потом был Мамаев курган. Она никогда не может вспомнить подробности, как она тут ходит, как рассказывает. Ее голос начинает звенеть, она говорит на крайнем подъеме волнения, отключившись от всего, словно выпевает вдохновенную песнь. Только одно место, самое эмоциональное, ей как-то помнится, где слова невольно замедляются и пауза растягивается - площадка перед мемориалом скорбящей матери. Тут всегда люди начинают плакать, особенно пожилые женщины. И она сама прежде, даже бывая уже в нескольких учебных поездках с опытными экскурсоводами, - каждый раз не могла сдержать слез. Но когда начала работать самостоятельно, глаза словно высохли, но только становилось им невыносимо горячо, и снижался голос.
  
  
  
  2
  
  
  
  
  - Эта композиция... носит название "Скорбь матери". Женщина склонилась над погибшим сыном. Лицо воина не случайно прикрыто знаменем - каждая мать может увидеть в нем своего сына, которого она не дождалась с войны...
  
  Заканчивала она так:
  
  - Мы смогли осмотреть только небольшую часть нашего города. Сейчас трудно представить, что некогда здесь лежали сплошные руины. В те годы инстранцы советовали нам оградить это место проволокой и оставить как громадный мрачный памятник войне. Это, мол, принесет большие доходы от туристов. Но сталинградцы не захотели видеть свой город разрушенным и поклялись восстановить его. Слово свое, как видите, они сдержали. Наш город - это священное место. Сюда приезжают, чтобы поклониться героям, со всех уголков нашей страны и всего мира.
  
  "Да, да, да", - кивала головками супружеская пара.
  
  А как только закончила рассказывать, они тут же приблизились к ней, старушка схватила ее за руку и поспешно, с придыханием заговорила:
  
  - Большое вам спасибо! Такая чудесная экскурсия. Вы, наверное, коренная сталинградка - так горячо говорите о своем городе.
  
  Она хотела возразить: "Да нет, я всего несколько лет здесь живу", - но почему-то смолчала.
  
  - А вы случайно не военнообязанная? - спросил старичок неожиданно густым басом.
  
  - Да!
  
  - Это сама профессия обязывает?
  
  - Нет, в институте мы проходили курсы медсестер, и потому...
  
  - Да, да, да! Как военный специалист, я скажу, что у вас все термины звучат убедительно и верно.
  
  - А вы военный? - вырвалось у нее.
  
  - Он у меня полковник в отставке, - быстрым, горделивым шопотом сообщила старушка. - Он был очень бравым командиром, а я у него медицинской сестрой. Теперь уже - правда? - трудно в это поверить?
  
  - Да, - невольно созналась она, и они рассмеялись.
  
  Рядом молча стоял мужчина с застывшими суровыми глазами. Но взгляд его теперь совсем не смущал ее, что-то грустное и доброе пробивалось в его лице.
  
  - А вы во время войны где находились? - спросила старушка. Позади нее толпились молодые ребята с заднего ряда автобуса, они рассмеялись:
  
  - Да где же же она могла быть? Она тогда еще нигде не была.
  
  - Да, да, да, я совсем забыла, вы ведь еще такая юная, - поправилась старушка. - Но вы так красочно, так эмоционально рассказываете о том времени.
  
  - Это не моя заслуга, - скромно сказала она. И тут же подумала, что действительно не ее. - Разве можно о нашем городе, об его истории говорить иначе?
  
  - Да, да, да. Сталинград, как никакой другой город в мире, заслуживает преклоне ния.
  
  В автобус первыми влетели молодые ребята. Они долго не садились в конце, что-то обсуждали. Потом двое из них решительно направились в голову автобуса. На лицах у них были чуть смущенные, торжественные улыбки, а в руках - большие букеты ярко-красных и белых цветов.
  
  - Примите, пожалуйста!
  
  - Ой да что вы, зачем вы беспкоились, - от неожиданности стала отказываться она.
  
  
  
  3
  
  
  
  
  - В-возьмите, - вдруг сказал молчаливый мужчина со странными глазами. Голос у него прозвучал мягко, волнующе. Левой рукой он достал из бокового кармана пиджака портмоне, положил его на коленки, раскрыл и вытащил небольшую, пожелтевшую - очень давнюю - фотографию и протянул ей. Она с удивлением взяла. Военного слева - нерусское, юношеское лицо с улыбающимися мечтательными глазами - она сразу узнала: Рубен Ибарруруи. Лицо юноши справа, в сержантской форме, которого обнимал Рубен за плечи, показалось ей очень знакомыим. Упрямый, немного суровый взгляд, челка на бок...
  
  - Это вы?! - неожиданно спросила она.
  
  Он кивнул: "Да".
  
  Ребята с цветами все еще стояли около нее. Пожилые мужчина и женщина, супружеская чета, умильно улыбаясь, повторяли:
  
  - Берите, берите.Вы нам доставили такое удовольствие, большое вам спасибо.
  
  Прижимая к груди одной рукой букеты, а в другой держа фотографию, она сказала, с трудом сдерживая слезы:
  
  - Это вам спасибо.
  
  
  
  
  Г. Коробков.
  
  КОТ - ОХОТНИК
  
  Рассказ.
  
  
  
  Школьники отправились в поле ловить сусликов. За ними увязался школьный кот Терентий. Как ни прогоняли его ребята, он все шел и шел. Тогда решили:
  
  - Ну, пусть с нами прогуляется.
  
  Начали расставлять около норок капканы, в другие норки лили воду и выгоняли из них сусликов. Школьный сторож Никита Иванович сажал их в громадную клетку, чтобы потом отвезти на звероферму.
  
  Тут ребята увидели, как кот Терентий несет в зубах суслика; подошел и положил возле клетки.
  
  - Вот ты смотри, какой помощник! - удивился Никита Иванович. - Ну, молодец, иди еще охоться.
  
  Кот ушел. Ребята видели, как он присел около другой норки и замер. Прошел час, другой, кот все сидел, как изваяние.
  
  - Ну и терпеливый, - восхищался Никита Иванович.
  
  Тут, видно, суслику понадобилось вылезть из своего жилища. Кот ринулся на него, завозил ся. А потом "за шиворот" важно понес свою добычу людям, суслик был такой большой, что его хвост волочился по земле.
  
  Ребята стали собираться домой.
  
  - Терентий, пойдем. Хорошо поработали.
  
  Кот сидел около норы, словно не слышал. Ребята отошли уже метров на сто.
  
  - Терентий! Тереша! Кыс-кыс-кыс...
  
  - Ну, ничего, сам прибежит, - сказал Никита Иванович.
  
  Прошло три дня. Тут ребята вспомнили, что не видно кота. Побежали в поле, где они в прошлый раз были, и увидели: целая горка сусликов, а в стороне около норы неподвижно сидит Терентий.
  
  - Ребята, смотрите, сколько Терешка зверьков наловил. Ай да охотник. Молодец, Терентий. А теперь пойдем домой.
  
  Но он не шел. Его взяли на руки, он начал дергаться, царапаться. Вырвался и снова уселся возле норы.
  
  Кто-то с тревогой сказал:
  
  - Ребята, с ним что-то случилось...
  
  И они медленно пошли домой.
  
  На другой день пришли - кота на месте не оказалось. И в школе его не было.
  
  А утром рабочий с фермы пьянчужка Махоткин рассказывал, как он вчера ехал на подводе, смотрит, возле дороги кто-то сидит, глаза горят. Он выстрелил из ружья, думал - волк или лиса. А зверь вдруг как взвоет кошачьим голосом - и в степь удирать. Махоткин еще раз выстрелил - не знает, убил или нет.
  
  Прошло несколько дней, ребята уже и не надеялись увидеть Терентия. Но вот пошли в воскресенье в поле. И еще издалека заметили, кто-то около норки сидит, притаился. Подошли ближе:
  
  - Терентий! Ура, ребята, живой!
  
  Кот повернул к ним голову, а у него один глаз закрыт, пустота, другой смотрит насторожено и зло.
  
  - Ребята, это, наверно, Махоткин из ружья выбил ему глаз.
  
  Они побоялись подойти близко к коту и молча вернулись в село.
  
  Приехал из отпуска учитель биологии Максим Сергеевич. Рассказали ему историю с котом.
  
  - Да, это интересно, - сказал Максим Сргеевич. - Но нужно нам вернуть Терентия в школу. Завтра мы отправимся в поле. Он, наверно, одичал и голодный. Надо его кусочком мяса приманить к себе, в мешке мы принесем его в школу, а через несколько дней он снова привыкнет к людям... И еще мы с вами напишем коллективное письмо участковому, чтобы пьяницу Махоткина за жестокость наказали.
  
  
  
  
  Г. Коробков.
  
  
  Ф О К У С
  
  
  Рассказ.
  
  
  
  На рассвете через линию фронта со стороны немцев припоз мальчишка лет двенадца ти. В траншее дежурил Лева Челидзе. Он было придремал, присев на корточки, когда сверху почти ему на голову свалилось что-то мягкое, копошащееся. Лева от неожиданно сти вскрикнул, вскочил на ноги и чуть было не надавил на спуск автомата.
  
  На дне траншеи темнела маленькая фигурка и светились испуганные глаза.
  
  - Ты кто? Откуда ты свалился? Ах ты дьявол! Да я мог тебя сейчас изрешетить! Чего ты молчишь?
  
  - Дяденька, я оттуда приполз, из своей деревни, - дрожащим голосом проговорил пришелец. - Там сестренка лежит больная и бабушка. Кушать нечего.
  
  - А ты не врешь? Тебя не немцы подослали к нам?
  
  - Ни, дяденька! Я бы этих фрицев зубами загрыз. Они мамку расстреляли. И сестренка умирает. Дяденька, когда вы освободите нашу деревню?
  
  Лева помолчал, раздумывая, потом сказал:
  
  - Ладно. А ну арш за мной!
  
  Он, чуть пригнувшись, не оглядываясь, быстро пошел по траншее, чувствуя сзади торопливые, легкие шаги.
  
  Лева открыл дверь землянки, тихо вошел в темноту, ведя мальчика за руку. Шепнул:
  
  - Ложись вот сюда, на мою лежанку. Чего ты дрожишь, замерз что ли? На вот хлебца, пожуй. Утром сообразим что-нибудь другое.
  
  В это время раздался совершенно бодрый голос старшины Кольцова:
  
  - Кого ты привел, Лева?
  
  - А я думал, вы спите, товарищ старшина. Да вот хлопец припоз с той стороны. Говорит, фрицы там зверствуют. Мать расстреляли.
  
  - Пусть отдыхает, - сказал Кольцов и тихо застонал: - У-у-у.
  
  Неделю назад осколком снаряда ему задело плечо. Он не пошел в санчасть, надеясь, что зарастет и так. Но всю неделю пришлось быть в беспрестанном движении - полк готовился к наступлению, и рана не только не заживала, а с каждым днем разбаливалась все больше. Тут еще какие-то глупые происшествия в последние дни. Ефрейтор Бурлин, разбивая чурку, ударил по ней ложем автомата, тот дал очередь и прошил грудь ефрейтора.
  
  А вчера... эта жуткая картина так и стоит перед глазами старшины... вчера солдат соседнего отделения, неосторожно прогуливаясь по траншее, попал на мушку фашистско го снайпера. Пуля пробила ему голову. Солдат как стоял, так и остался стоять, только чуть облокотился на бруствер; глаза у него были удивленно раскрыты и рот приоткрыт, словно он хочет что-то сказать.
  
  Эти воспоминания, и огонь в плече, и напряженное ожидание больших боев, и беспокойство за семью, которая жила в деревне за Волгой и где немцы тоже начали бомбить, - все это уже которую ночь не давало ему покоя.
  
  Снаружи послышался свист пули.. Потом другая пуля звякнула о что-то железное, и раздался веселый голос Левы Челидзе:
  
  - Давай, давай, фриц! Молодец.
  
  Старшина с трудом поднялся, одернул гимнастерку и вышел из землянки.
  
  Начинался рассвет. В траншее, привалившись спиной к стене, полусидел Челидзе. Он высовыввал лопату из-за бруствера и дразнил немцев.
  
  
  
  
  - Фриц приглашал чай пить, я говорю: я вчера к тебе приходил, а ты, гад, убежал, - сказал Лева, широко улыбаясь.
  
  Злость поднималась к горлу Кольцова. Неужели безрассудная гибель товарищей никак не отучит людей от легкомысленной игры со смертью?
  
  - Кончай свои дурацкие шутки, Лева...
  
  - Надо же попортить фрицу нервы, Сережа. Скушно сидить без дела.
  
  - Я тебе не Сережа! Извольте встать смирно, рядовой Челидзе!
  
  От резкого движения рана всколыхнулась, ужасная боль пронзила тело. Лицо старшины побелело. Стиснув зубы, прищурившись, он навалился спиной на бруствер; потом тяжело оттолкнулся и побрел в землянку.
  
  - Извини, Сережа, - донесся голос товарища. Лева вошел в землянку и остановился в дверях: - Извини.
  
  Кольцов опустился на нары, откинул голову к стене.
  
  В углу заворочался и закашлялся мальчик. Лева присел рядом с ним, обнял его за плечи.
  
  - Как дела, малышка?
  
  - Нычёго, - задумчиво ответил мальчишка на родном языке.
  
  - За что убили твою мамку?
  
  - Она нэ зказала, ще батька в партизанах ходэ.
  
  - Давно батька в партизанах ходит?
  
  - Давно. Як война началась.
  
  - Ничего, Колян, завтра мы поймаем того немца, что убил твою мамку! И освободим сестренку с бабушкой.
  
  - Завтра?! - воскликнул мальчик, догадавшись о наступлении. - А я вам покажу балку. Там камыш. Немцев там нет. А их пулеметы совсем в другой стороне. А рядом с нашим домом, в клубе, их штаб. Я покажу.
  
  - Хорошо, Коля, завтра ты покажешь нам дорогу.
  
  Кольцов чиркнул спичкой и зажег коптилку на маленьком столике. Землянка слабо осветилась. Кольцов посмотрел на мальчика. Обычный сельский паренек, с длинными, неровно подрезанными волосами, в серенькой рубашке навупуск, в коротких шатнишках, босой. И с настороженными, зоркими глазами.
  
  На второй полке, над Левой и мальчиком, лежал молоденький солдат Ваня Фролов, только четыре дня назад прибывший к ним во взвод и еще не участвовавший ни в одном бою. Он вопросительно смотрел на старшину.
  
  - Что не спишь, Ваня?
  
  - Никак не могу, товарищ старшина. Какая-то тревога...
  
  Кольцов ничего не ответил. Встал, прошелся по землянке, придерживая рукой плечо. Потом осторожно стянул с себя гимнастерку, присел и стал пришивать воротничек. Закончив работу, перекусил нитку и, подняв голову, встретился со взглядом Коли. Мальчик смотрел не по-детски серьезно и сурово. "Я в его возрасте был не таким", - подумал старшина, и острая жалость к искалеченному войной детству пронзила грудь. Он выдернул из иголки остаток нитки, с улыбкой посмотрел на мальчика; раскрыв рот, положил иголку на язык, пожевал и сделал вид, что с трудом глотает, состроив уморительную мину.
  
  - Гы-гы... - мальчик неуверенно засмеялся.
  
  - Товарищ старшина! - испуганно вскричал Фролов.
  
  - Га-га-га-га! - захохотал Лева.
  
  - Иде ж иголка? - спросил Ваня.
  
  - Ты же видел, он проглотил.
  
  - А ну покажьте.
  
  
  
  
  Не успел Кирим дойти до двери, как страшный удар потряс землю. Взрывная волна сбила Кирима с ног, комья земли градом разлетелись по землянке. Коптилка погасла.
  
  Лева захлопнул дверь, спросил в темноту:
  
  - Шо, доктор?
  
  - Все ха-арашо. Па-амоги встать.
  
  Снаряды рвались один за другим, то близко, то подальше, потолок раскачивался из стороны в сторону, скрипел и сыпал землю. Где-то наверху постанывал и скрежетал зубами Ваня Фролов.
  
  Минут через десять все смолкло. Но это была лишь пауза перед боем.
  
  - Приготовьтесь, ребята, - сурово сказал Кольцов и вышел из землянки. Кирим обогнул его и побежал по траншее.
  
  Бруствер был разворочен, пулемет сдвинут в сторону и засыпан землей.
  
  - Ваня, помоги поставить пулемет.
  
  Фролов никак не мог подавить возбуждение, руки у него дрожали.
  
  - Хорошо, теперь я сам, поднеси патроны.
  
  Ваня ушел в землянку.
  
  Слева устраивался Лева. Он разравнял землю на краю траншеи, положил автомат, ощупал в нише диски и гранаты.
  
  Из землянки тащили ящик с патронами Ваня и мальчишка.
  
  - Коля, иди в землянку! - приказал Кольцов.
  
  - Я не буду там сидеть.
  
  - Кому я сказал?! Ты видишь, что тут творится?
  
  Мальчик неохотно пошел прочь, но около входа в землянку остановился и стал смотреть, что делается в траншее. Там уже было не до него.
  
  - Проверь пулемет, Ваня, - сказал Кольцов, а сам стал раскладывать перед собой гранаты и диски; выдернул из кармана кисет, присел, привалившись спиной к стенке траншеи. Рядом опустились Ваня и Лева.
  
  Ваня двумя руками подносил папиросу к губам и жадно затягивался, опустив голову. Пальцы у него словно свело судорогой.
  
  
   - Я как коршун по свету скитался,
  
  Для себя я добычу искал, -
  
  пропел Лева.
  
  - Отставить песню, Лева.
  
  - Все, завязал, товарищ старшина.
  
  Издалека послышался гул моторов и голос взводного:
  
  - Приготовиться к отражению атаки!
  
  Кольцов выпрямился. В полукилометре от передовой из лощинки, подминая под себя кусты, поднимались танки. За ними мелькали пригнувшиеся зеленые фигурки.
  
  Полпути танки двигались медленно, словно ощупывая дорогу, а затем стремитель но стали набирать ход. За ними бежали, прыгая через кочки и рытвины, автоматчики.
  
  - Сейчас я буду угощать вас по-одесски, гады! - весело сказал Лева.
  
  - Огонь!! - донеслось сзади.
  
  За спиной ударили пушки, слева и справа забили противотанковые ружья, застрочили пулеметы и автоматы. Передний танк словно споткнулся, сбился вбок, и тут же над ним начала густеть черная шапка дыма. Остальные продолжали идти, выбрасывая огонь. Снаряды со звоном разрывались то сзади, то с боков. Пулемет почему-то молчал.
  
  - Стреляй, Ваня!
  
  Фролов лежал грудью на краю траншеи, положив голову на вытянутые вперед руки. Из-под них сочилась кровь.
  
  
  
  
  Кольцов приподнял его, опустил на дно траншеи, а сам приник к пулемету.
  
  Немцы, рассыпавшись по полю, пригнувшись, забирали влево. Кольцов оттолкнул пулемет вперед и влево и с ожесточением надавил на гашетку.
  
  - Дядя Сережа, дядя Сережа, - словно издалека донесся голос мальчика. Но он был рядом и толкался вбок.
  
  - Пригнись, Коля! Подавай мне патроны.
  
  Зеленые фигурки вдруг исчезли - то ли залегли, то ли скрылись в низине. Кольцов отпустил гашетку. Но только смолк пулемет, фашисты, словно на пружинах, вскочили. К траншее, лязгая гусеницами, быстро приближался танк, хорошо был виден черный, противный крест. Кольцов, не спуская с него глаз, нащупал рукой связку гранат. А навстречу танку полз наш солдат. Снаряды рвались вокруг танка, один ударил ему в лоб, но он продолжал нестись, как ни в чем не бывало. Тут солдат приподнялся, взмахнул рукой - взметнулся столб земли, танк закрутился, разматывая гусеницу, и сразу несколько снарядов угодили ему в борт. И вмиг он окутался в клубы смрадной копоти и огня.
  
  А остальные машины неожиданно развернулись и поползли назад. Опережая их, скакала немецкая пехота.
  
  - За мной! Вперед! - послышался громкий голос справа.
  
  - Ур-ра!
  
  Кольцов видел, как бешено помчался вперед Лева, держа в одной руке автомат, в другой гранату. Кольцов вскочил на бруствер. Но тут страшный удар в живот швырнул его в траншею. Острая боль стянула поясницу. Кольцов скорчился, сноп света вспыхнул перед глазами и продолжал гореть. Почему-то открылась взору арена цирка, Олеся, висящая на трапеции; диски прожекторов крутятся, цветные огни вспыхивают и мечутся под куполом, в рядах хлопают и кричат; Шамо держит руку кольцова и радостно зовет: "Сережа, Сережа..."
  
   - Сережа! - четко раздается голос Кирима.
  
  До слуха стали доходить выстрелы и крики: "Уррааа!", которые все удалялись и удалялись. Рядом всхлипывал Коля:
  
  - Дядя Сережа, дядя Сережа! Пришел врач, он вам поможет. А я побегу, там сестренка и бабушка. Дядя Сережа, ладно?
  
  - Да-а, мой мальчик...
  
  Кирим наконец оттянул руку Кольцова от живота:
  
  - Ай-яй, товарищ старшина, что ты наделал.
  
  Кольцов улыбнулся краешком губ, не открывая глаз, шепнул:
  
  - Это не мой фокус... Кирим.
  
  Приятная теплота разлилась по телу. Туман заволакивал мозг, снова мелькнула ярко-освещенная арена, и старшина тихо погрузился в сон.
  
  
  
  
  ЖИТЕЙСКИЕ БАЙКИ
  
  
  
  Без аппетита
  
  
  - Да не хочу я, сват. Я обедал... Ну, ладно, выпью стаканчик чая.
  
  Через час хозяин хитро говорит:
  
  - Не хотел, сват, а восемь стаканов! А если бы хотел?!
  
  
  
  Единогласно
  
  
  Представитель из района проводит в колхозе собрание:
  
  - Вношу предложение: у тех колхозников, которые не выработали норму трудодней, обрезать огороды. Кто за? (Молчание.) Кто против? (Опять ни одной руки.) Единогласно!
  
  
  
  Про каменные лбы
  
  
  В поезде Волгоград-Урюпинск мне довелось услышать старинную байку.
  
  Татары осаждали Киев... Начали разбивать ворота бревнами. Но бревна разлетались в щепки, ворота оставались целы и невредимы. Тогда Батый приказал:
  
  - Достаньте мне несколько членов Союза русского народа.
  
  С опасностью для жизни татарским удальцам удалось достать из-за стен нескольких союзников. Не прошло и часа, как союзные лбы превратили киевские ворота в решето. Батый велел выдать союзникам по рублю и по чарке водки.
  
  - Теперь можете идти, - сказал он, когда вороты были разрушены. Но союзники пожелали остаться у татар.
  
  - Вы погромщики, и мы погромщики, - сказали они татарам. - Мы отлично сойдемся.
  
  ...Все купе долго, заразительно смеялось, из коридора заглядывали к нам любопытные: что у нас так весело? Рассказчик, разбитной мужичонка лет сорока, снова и снова рассказывал, и смех грохотал до самого Урюпинска.
  
  
  
  
   Г. КОРОБКОВ.
  
  
  
  
  К 60-летию Сталинградской Победы
  
  
  ПОДВИГ ЧЕКИСТОВ
  
  
  Есть в истории Сталинградской победы эпизоды, о которых не писали, но которые, по твердому убеждению ветеранов милиции, оказали решающее влияние на ход военных действий на Волге, а, может быть, и на всю войну.
  
  Когда по всему Сталинграду шли ожесточенные бои, переходящие в рукопашные схватки, центр города, небольшой клочок земли, оставался своеобразным оазисом: здесь не было ни одного солдата - ни русского, ни немецкого, его и прилегающий важнейший объект - центральную переправу - контролировали и охраняли 80 сотрудников НКВД. Они раньше других почувствовали войну, к вокзалу один за другим стали подходить поезда с ранеными и эвакуированными. Милиционерам приходилась сопровождать их на пристань, а тяжелораненых перевозить и даже переносить на руках. Сотни тысяч беженцев прошли через Сталинград. Центральная переправа представляла собой настоящий ад. Под непрерывными бомбежками возбужденные люди рвались на паромы, милиция с трудом удерживала порядок.
  
  Для работников милиции, как и для всех сталинградцев, самым страшным днем было 23 августа. Гитлеровцы хотели в один миг потопить город в крови, вызвать панику среди мирного населения, дезорганизовать управление войсками - и затем легко овладеть городом.
  
  Было жаркое воскресенье. Работники НКВД, свободные от нарядов, собрались в своем клубе. Показывали кинохронику "Оборона Ленинграда". Часа в четыре вдруг завыли сирены, пароходные и паровозные гудки, а из репродукторов неслось: "Воздушная тревога! Внимание, воздушная тревога!"
  
  Похватав винтовки, каски и противогазы, все разбежались по своим постам.
  
  Ждали налета с запада, и все смотрели в ту сторону. Но вдруг позади раздался тяжелый чужой гуд, словно перекатывался по земле и приближался гром. Все обернулись и, как говорится, оборвались сердца и ноги отяжелели.
  
  Из-за Волги разметывалось широкое - от Царицы до тракторного завода - полотнище, сотканное из черных крестов, оно приближалось, оно вытягивалось из-за лесистого горизонта, серебрилось на солнце и, казалось, ему нет конца и края. Когда начало ленты, как голова огненного дракона, поровнял ась с серединой Волги, от самолетов стали отделяться черные капельки, они сначала медленно, потом все стремительнее, наискосок, с резким визгом понеслись на город, разрастаясь, увеличиваясь на глазах.
  
  И вдруг словно взорвалась вся земля, ухнули сотни взрывов. Они рвали землю, стены и крыши домов, - все рушилось, все горело.
  
  Громадные баки нефтехранилища, высотой с 2-3-х этажный дом были взорваны сразу - немцы знали, куда целились Бомбы согнули, разорвали, разметали железо, люди, бывшие близко к бакам, были облиты нефтью и живьем горели Яростно кипящая, огненно-черная лава хлынула с обрыва
  
  
  1
  
  
  
  
  вниз, разлилась, расползл ась по широкому водному простору и - противоестественное, жуткое зрелище - казалось, полыхает сама матушка-Волга. С треском горели и взрывались плоты, протянувшиеся по всему берегу вдоль города, горели пароходы и баржи, тлели плывущие по воде трупы.
  
  В белом пламени было видно, как какие-то чудовища выпрыгивали из глубины, скручивались в колесо, - это задыхалась, металась обезумевшая рыба.
  
  В нефтехранилище на заводе "Баррикады", цементный бассейн, в самую середину врезалась бомба, все нефтяное озеро охватило пламенем, страшный гул стал нарастать, бешенно реветь, туча огня и черного дыма подпёрла небо Море огня, море крови, сметались с поверхности дома, завалива лись подвалы и погреба, в которых прятались люди. Поднимались в воздух громадные стены, горы камней загромоздили улицы. Фугасные бомбы выдалбливали в земле такие ямы, что в каждой поместился бы 2-3-х этажный дом. Совсем недавно люди ходили по уютным зеленым улицам. Теперь никаких улиц не было, все было сметено, разворочено и вздыблено, словно гигантский плуг крест-накрест прошелся по городу.
  
  В этом аду сотрудники милиции продолжали свою работу, они останав ливали обезумевших людей, затаскивали их в укрытия, заталкивали в траншеи, перевязывали раненых.
  
  Шофер первого отделения милиции Сережа Цыганков раскопал вход в подвал, вытащил трех женщин и двоих детей, а когда снова полез, потолок с нагромождением на нем камня рухнул...
  
  Семен Исайкин 19 человек вытащил из горящих домов и подвалов, а у него самого в это время жену и дочку разорвало бомбой...
  
  Бомбили долго и беспощадно. Газеты потом писали,что в истории войн не было такого налета. В августе , сентябре и октябре от бомб и снарядов погибло более 40 тысяч человек.
  
  Поздней ночью возвращались в управление, долго взахлеб пили воду из ведра. Здание ГАИ было разбито первой же бомбой, а областное управление каким-то чудом сохранилось. Лишь черезчетыре дня оно будет разрушено до основания.
  
  В коридоре младшему лейтенанту Глебу Афанасьеву встретилась старушка... в милицейской форме. "Почему в милицейской? - подумал Афанасьев. - У нас же пожилых работниц нет". Сапоги в грязи и саже, коленки поцарапаны, юбка и гимнастерка неизвестно какого цвета, в подпалинах, местами разодраны, со следами высохшей крови; волосы растрепанные, грязные, в них блестела седина. Женщина неподвижным взглядом уставилась в глаза Афанасьева и он вдруг вздрогнул от неожиданности и страха.
  
  - Глаша?!
  
  Это была Глафира Аликова, капитан милиции, командир сандружины, всегда такая подтянутая, симпатичная, веселая.
  
  - Глеб, - тихо сказала она. - Школа, где был госпиталь сгорела. Там было двести шестьдесят тяжело раненых. Они ползли, катились по ступень кам, выбрасывались из окон со второго и третьего этажа. Даша Пронина тащила раненного на себе и вместе с горящим потолком рухнула вниз. Нас было мало. У нас не было сил нести их. Ни подводы, ни машины. Только двадцать четыре человека дотащили до переправы. Господи, как они могли так сделать.
  
  Никто не мог такого понять.
  
  2
  
  
  
  
  Город полыхал громадным костром, зарево которого, виделось за много километров вокруг. Землю покрыл толстый слой чадящего смрада и дыма, под которым задыхались люди.
  
  Немцы были уверены, что теперь уже город в их руках.
  
  "Фортуна нам улыбается, военное счастье на нашей стороне! Тень германского орла уже нависает над Волгой!.. Командующий 6-й армией быстро справится с русскими, тогда войне придет конец", - писали они домой.
  
  Адольф Гитлер: "Мы штурмуем Сталинград и возьмем его, на это вы можете положиться... Если мы что-нибудь заняли, оттуда нас уже не сдвинуть".
  
  В этих условиях важно было не отдать центральную переправу, к которой спешил со своей дивизией генерал Родимцев.
  
  К середине сентября обстановка в городе сложилась очень тяжелая. Превосходящими силами противника, в том числе танков и орудий, наши поредевшие войска были прижаты к Волге и ожесточенно защищались на узкой песчаной полосе. Немцы прорвались к Волге севернее Сталинграда и на юге в районе поселка Купоросный. Пароход "Иосиф Сталин" с эвакуированными семьями сотрудников милиции плыл вверх по Волге в сторону Саратова, фашисты снарядами и минами подожгли его и потопили.
  
  Немцы продолжали рваться по руслу Царицы - в ту сторону, где находился штаб 62-й армии; осатанелые, словно пьяные, с засученными рукавами, с дикими криками, изрыгая огонь из автоматов, откатывались, опять лезли... Шли ожесточенные бои за железнодорожный вокзал, он несколько раз в сутки переходил из рук в руки; его беспрерывно бомбили. В рукопашную дрались на Мамаевом кургане. Немцы подошли к станции Волгоград -II и элеватору. Днем и ночью шла перестрелка в цехах метизного завода. Заводы "Тракторный", "Баррикады", "Красный Октябрь" были разрушены еще 23-го августа , но немцы продолжали их бомбить и штурмовать. Бойцы народного ополчения встали на защиту своих заводов. Несмотря ни на что, тракторный завод каким-то чудом продолжал ремонтировать танки и пушки.
  
  Городской комитет обороны обратился к сталинградцам с воззванием, в котором призвал отстоять родной город.
  
  В 80-метровой стене правого берега Волги была вырыта глубокая штольня, в которой находился командный милицейский штаб во главе с начальником управления Н.В.Бирюков ым и где спали сотрудники милиции. Бирюкова очень любили подчиненные. Говорили про него: тот еще мужик, лучший начальник управления во все времена, отец родной. И требователь ный, бывает, отругает крепко, но и в обиду не даст никому: кто что сделает - сам во всем разберется, и всегда справедливо.
  
  Отсюда уходили с заданием, сюда возвращались доложить обстановку . Среди милицейских защитников была элита уголовного розыска. Глеб Афанасьев, бывший учитель, с 33-го года на оперативной работе. Лёша Воеводин, он служил на Дальнем Востоке в армии Блюхера; в 38-м году 25-летнего слесаря-наладчика тракторного завода обком комсомола направил в двух годичную милицейскую школу в Саратове. В 39-м с лыжным батальоном милиции добровольно уходит на Финскую войну, был пулеметчиком, получил медаль. Высокий, широкоплечий, с копной густых черных волос, на щеках румянец, всегда с улыбкой. Он был горячий, не мог спокойно говорить со "шпаной", начинал торопиться, чуть заикаться. Противополож
  
  3
  
  
  
  
  ность ему - начальник следственного отделения уголовного розыска Александр Маркович Степанов, учитель Афанасьева по уголовным делам, спокойный, чуть флегматичный, он завоевал уважение в преступной среде своей справедливостью, честностью, человеческим отношением, пониманием их бед. Он обладал даром умения допрашивать. Сидит, разговаривает нормально, без крика, без угроз - терпеливо, спокойно, доброжелательно - и человек размягчался, раскрывался навстречу. Не было преступника, от которого он не добивался бы чистосердечного раскаяния. На его счету было много выявленных и ликвидированных бандитских формирований.
  
  Старый солдат Алексей Гринько, еще в Первую мировую воевал, оперуполномоченный уголовного розыска. Медлительный, хладнокровный, бесстрашный. Любил юмор, как говорится, с подначкой. Не боялся встречи с преступником, даже с бандой. В Первую мировую он был ранен в легкие, и теперь ему очень трудно переносить сплошной чад и дым. Месяц назад он отправил в Саратовскую область мать и жену, а 16-ти летний сын Ваня никак не хотел покидать отца: "останусь с тобой - и все!" Достал где-то винтовку и, как хвостик, все время ходил за отцом.
  
  И вот главные страницы моего повествования. 13-го сентября рано утром Глеб Афанасьев сходил на улицу Двинскую в дом, где жила свекровь его сестры Ольги. Сестру убило во время бобежки двадцать третьего. Она только что прибежала домой с завода. Глухую деревянную стену пробил осколок - и ей под лопатку, насквозь. А дочку, два годика, покалечило - переносицу задело и руку перебило. Лицо залито кровью, плачет. Свекровь схватила ее и под бомбами - в Совбольницу. Зашили и перевязали раны.
  
  Глеб отнес им хлеб и обгорелые банки с консервами.
  
  Патрулир уя после этого улицы (ловили мародеров, диверсантов), Глеб увидел крадущегося по развалинам деда Михеича, соседа Ольгиной свекрови.
  
  - Ты куда, Михеич? - удивился Афанасьев.
  
  - Да куда ж? Пора сматываться. Фрицы пришли.
  
  - Куда пришли?
  
  - На нашу улицу. А ты не знаешь?
  
  - Так я же утром у вас был.
  
  Оказывается, только Глеб ушел, минут через пятнадцать появились немцы, они шли через огороды, человек сто, рукава засучены, на груди болтаются автоматы. И ушли в сторону центра города.
  
  Вернувшись в управление, Афанасьев доложил все Бирюкову, в том числе о рассказе деда Михеича.
  
  И вдруг снаружи раздался треск и грохот множества автоматов и пулеметов. Милиционеры выскочили из штольни, вращали ошарашенными глазами, шквал огня летел сверху на берег, метались обезумевшие люди. Берег опустел, только остались лежать на песке несколько скрюченных фигур.
  
  Наверху были развалины пивзавода и недостроенного госбанка. Немцы каким-то образом проникли туда и теперь жестоко били по переправе. Милиционеры по извозу ринулись вверх, попрыгали в заранее заготовленные траншеи, залегли за остатками стен и печек, стреляли из винтовок, бросили несколько гранат. Немцы перенесли огонь на них. Огненная крыша нависла над головами, придавила к земле.
  
  Три дня и три ночи продолжался огненный поединок. Немцы не решались
  
  4
  
  
  
  
  на штурм переправы, видимо, не зная, сколько защитников перед ними; милиционеров было слишком мало, чтобы попытаться выбить немцев из развалин. Ночью попробовали прноникнуть с обратной стороны, но их встретили огнем из автоматов.
  
  Немцы обстреливали в основном переправу, парализовав движение судов и лодок, по залегшим милиционерам бил только один пулемет, веером посылая пули слева направо, справа налево. Светящиеся струи вонзались в землю, в кирпич, разбрызгивая острые кирпичные осколки. Милиционеры целились из винтовок в огненные точки и посылали туда пулю за пулей, но пулеметы и автоматы не замолкали.
  
  Ночью над головами долго кружил самолет, немцы стреляли ракетами в сторону русских, видимо сигналя своему летчику, но тот не решился сбросить бомбу, потому что соприкосновение противником было очень близким.
  
  Днем покинуть свои позиции было невозможно, а ночью Алексей Воеводин осторожно вылез из своего укрытия и направился на командный пункт доложить Бирюкову.
  
  - Дивизия Родицева уже близко, - сказал Бирюков, - Чуйков приказал во что бы то ни стало удержать позиции. Стоять насмерть , ни шагу назад, при необходимости отбиваться штыками, гранатами. Преградить немцам дорогу, не допустить к переправе!
  
  Вернувшись к развалинам, Алексей передал приказ Бирюкова, рассказал, что два немецких танка прорвались на привокзальную площадь, обстреляли вокзал, а потом помчались вниз по улице Гоголя. Чуйков послал им навстречу свои последние два танка.
  
   Каждый со страхом подумал: что будет, если немецкие танки достигнут Волги и переправы?
  
  Немцы продолжали бомбить город. Над берегом низко проносились "мессеры", видны были чуждые лица летчиков в черном обрамлении шлемов. Ранним утром из-за Волги, со стороны солнца, чтобы слепить глаза, появлялись тяжелые "юнкерсы" и "хенкели". На них уже насмотрелись и сразу отмечали: у "хенкелей" крылья привычно закруглены, а у "юнкерсов" словно обрубленные. Они выбирали определенный объект и тщательно, хладнокровно уничтожали его.
  
  А наших самолетов не было видно.
  
  До обеда продолжали бомбить заводы, хотя непонятно было, что там бомбить . Правда, продолжала еще торчать над "Красным Октябрем" последняя из шести труб, продырвленная, с отбитой верхушкой.
  
  На вторую ночь начал накрапывать дождь. милиционеры все были в гимнастерках, как выскочили на выстрелы. Дрожь пробирала до костей, каждый выкопал себе ямку и свернулся в ней клубком. Под утро сын Гринько Ваня принес полную сумку теплых пышек.
  
  - Ты где взял?
  
  - А на мельнице дядя Холодов жарит их на железе. Он скоро еще принесет.
  
  На третью ночь огонь со стороны немцев поубавился, видимо боеприпасы заканчивались. Сон, как говорится, валил с ног, не было сил раскрыть глаза, но каждый шорох, треск заставляли вздрагивать.
  
  Но где-то на рассвете всех разбудил автоматный и пулеметный шквал. Он доносился с обратной стороны развалин.
  
  5
  
  
  
  
  - Теперь им хана, - сказал Алексей Воеводин, приподнимаясь.
  
  - Алексей, что это? - спросил очнувшийся Афанасьев.
  
  - Родимцев переправляется, штурмуют пивзавод. - И встав во весь рост крикнул: - Приготовиться к атаке! За мной!
  
  К утру немцы были уничтожены, частично пленены.
  
  Берег Волги у центральной переправы был неузнаваем. С громадной баржи по сходням сбегали солдаты, у каждого на плече или спине то ящик, то пулемет, то связки мин. Восемь солдат толкали вверх по извозу пушку. Множество лодок, набитых людьми, крутились на воде или стояли, уткнувшись в песок, прибывшие спрыгивали на берег или прямо в воду. Тут собирались группы, им давали проводников из сотрудников милиции и они спешно отправлялись - к вокзалу, метизному заводу, Мамаеву кургану.
  
  Из писем немцев:
  
  "Сейчас в Сталинграде идут бои, каких еще не было за весь поход в Россию. Страшнее всего уличные бои, борьба за каждый дом... Когда мы подошли к Сталинграду, у нас было 140 человек, а теперь осталось 16. Ни одного офицера. Из Сталинграда ежедневно вывозят тысячи раненых. Да, это противник!.. Нас всюду подстерегает смерть... У тех, кто переживет сражени е, перенапрягая все свои чувства, этот ад останется навсегда в памяти, как если бы он был выжжен каленым железом. Следы этой борьбы никогда не изгладятся..."
  
  Георгий Константинович Жуков в своей книге воспоминаний писал:
  
  "13,14,15 сентября для сталинградцев были тяжелыми, слишком тяжелыми днями. Противник , не считаясь ни с чем, шаг за шагом прорывался через развалины города, все ближе к Волге..."
  
  Василий Иванович Чуйков:
  
  "Сумеют ли бойцы и командиры выполнить свои задачи и свой долг, который выше сил человеческих? Если не выполнят, то свежая 13-я Гвардейская стрелковая дивизия может оказаться на левом берегу Волги в роли свидетеля печальной трагедии..."
  
  И вот какой вывод я могу предположить. Если бы немцы стремитель ным ударом захватили центральную переправу, дивизия Родимцева не смогла переправиться с левого берега Волги, фашисты додавили бы наши обескровленные войска и овладели городом Сталина. Это было бы серьезным ударом по моральному духу наших воинов и все советских людей.
  
  Героизм и мужество сталинградской милиции спасли положение и повернули ход войны в нужном нам, победном направлении.
  
  
   Геннадий КОРОБКОВ,
  
   писатель.
  
  
  
  
  Г. Коробков
  
  
  
  Откуда взялся хлеб
  
  Сказка
  
  
  
  Каждое лето мама отвозит Андрюшу в деревню к бабушке.
  
  Однажды вечером он вернулся вечером с прогулки и спросил:
  
  - Бабушка, а правда, хлеб - святыня?
  
  - Правда, - ответила бабушка. - А где ты это слово слышал?
  
  - Мы сидели на берегу пруда, у Леньки был хлеб, он ломал его и бросал лягушкам. А какая-то старушка проходила мимо и говорит: "Что вы делаете, огольцы? Хлеб - святыня, и разбрасывать его нельзя".
  
  - Она вам правду сказала. Хлеб действительно святыня, потому что в нем - большой труд, пот и мозоли хлебороба.
  
  - Бабушка, а откуда хлеб взялся?
  
  - Как откуда? Земля его родит.
  
  - А как она его родит?
  
  - Человек бросает в землю зернышко, зернышко растет, выбрасывает колосок, колосок созревает, его молотят, так от одного зерна получается много.
  
  - А откуда зернышко взялось?
  
  - Откуда? Ну, послушай, рассказывают про это так.
  
  
  Давным-давно жили на земле люди. Не знали они тогда про хлеб. Жили охотой, питались мясом диких животных да кореньями и листьями.
  
  Была у вождя дочка-красавица, волосы у нее золотые, щечки, что маков цвет, а глаза голубые-голубые, как василечки, и такие всегда всегда веселые, что народ прозвал ее Веселиночкой. Была Веселиночка большая мастерица шить, вышивать, да еще очень вкусный суп варить.
  
  Жили - не тужили, горя не знали, да вот появился в тех местах Обжора-великан. Поел он всех животных, выпил реки с пресной водой, и стал народ от голода и жажды помирать. Жалко стало вождя народ свой, запечалился он и заболел. Перед смертью собрал всех, попрощался со всеми и попросил беречь Веселиночку.
  
  Услышал Обжора-великан про Веселиночку, про ее красоту, про то, что она большая мастерица суп варить, и потребовал ее к себе. Пригрозил народу, что если не придет она к нему, то он всех уничтожит. Люди не хотели отпускать Веселиночку: умрем все, но не отдадим этому зверю дочку нашего вождя. Тогда Веслиночка сказала: "Лучше умру я одна, а народ останется и будет жить!". И стала собираться к Обжоре-великану. Сварила она зелье из ядовитой травы и вымыла в нем свои золотые волосы: чтобы иссушить и умертвить их. Надела свой самый лучший наряд, украшения, набрала разной травы - и душистой и ядовитой.
  
  
   1
  
  
  
  
  Г. Коробков
  
  
  П О Е Д И Н О К
  
  
  Рассказ.
  
  
  
  Начальник штаба Донской кавалерийской бригады полковник Белов сидел в мягком старинном кресле в своем кабинете и, преодолевая усталость трех бессоных ночей, просматривал принесенную адьютантом корреспонденцию.
  
  Вдруг среди вороха бумаг и пакетов он заметил уголок конверта из серой грубой бумаги, на котором наспех были расставлены кривые кресты: "Совершенно секретно!" Письмо было адресовано командиру бригады, который со вчерашнего дня находился в госпитале, и Белов сразу почувствовал недоброе.
  
  Он торопливо и грубо разорвал конверт. Небольшой белый листок был покрыт неровными машинописными строчками. Буквы плясали в разные стороны, "о" не было совсем. Глаза беспокойно пробежали по строкам секретного приказа. Белов побледнел. Сон словно смахнуло крылом. Еще раз перечитал. Это было предписание командира дивизии:
  
  "В ночь до рассвета сосредоточьте все наличие кавалерии, по возможности незамет но для врага, в районе Гумрак-Разгуляевка. Имея своей целью захват Царицына, сего 10 ноября приказываю начать общее наступление. Перед вашей бригадой ставится важная задача овладеть вокзалом и почтой и удерживать до полного взятия города.
  
  P.S. По имеющимся сведениям в вашем гарнизоне действует группа большевиков, которыми руководит офицер по кличке Бронислав. Примите срочные меры по обезвреживанию врага, ибо это может помешать поставленной задаче..."
  
  Белов вскочил и нервно заходил по кабинету. Каким образом э т и сведения дошли до штаба дивизии? Может быть, в группе есть провокатор? Или кто-то проболтался по пьянке.
  
  Усталость слетела с начальника штаба. Он снова был полон энергии. Нужны срочные контрмеры. Пока никто в бригаде не знает о приказе из дивизии. Он остался за команди ра и сейчас полный хозяин большого гарнизона. Все теперь в руках начальника штаба, все зависит от него...
  
  Полковник вытер вспотевший лоб, подошел к окну, толкнул форточку. Низко весело унылое осеннее небо. Оттуда неслись прощальные крики последнего каравана журавлей. Черные воды Дона катились на юг. Все кругом казалось промокшим от беспрерыв ных дождей. Белов захлопнул форточку и бросился к столу. Надавил на кнопку звонка. И когда в кабинет вошел молоденький адьютант, приказал:
  
  - Капитана Малинина ко мне немедленно!
  
  В это время кто-то спешился у парадного, Белов успел заметить в окно только гнедую лошадь, которая, понурив голову, судорожно поводила взмыленными боками. Тут же, громко стуча сапогами, в кабинет без доклада вошел командир второго эскадрона Берг. Лицо его было свирепо. Небрежно козырнув, оставляя на полу грязные следы, он прошел через весь кабинет и шлепнулся в кресло.
  
  - Что случилось, поручик? - сухо спросил Белов.
  
  - Что случилось? А то, чего надо было ожидать. - Голос Берга дрожал от возбуждения. Он выдернул из кармана какие-то бумаги и, разворачивая их, недобро посмотрел на начальника штаба.
  
  - Вот, полюбуйтесь, господин полковник, ваша диспозиция?
  
  На одном из листков Белов заметил свою крупную, размашистую подпись, сразу понял, что это за бумаги, и невольно сжал кулаки. Это была полная диспозиция второго полка, небольшая карта и список офицерских квартир. Документы совершенно секрет-
  
  
  1
  
  
  
  
  
  ные, которые всегда хранились в сейфе.
  
  - Откуда у вас эти копии? - жестко спросил Белов.
  
  Берг многозначительно, в упор посмотрел на начальника штаба, недобро прищурив шись.
  
  - Сейчас узнаете все, господин полковник... В гарнизоне раскрыт заговор, им охвачена половина рядового состава. Готовится вооруженное восстание, враг работает прямо под носом у штаба, у вас... Среди изменников и несколько офицеров. А во главе заговора... капитан Малинин! - Последнюю фразу Берг подчеркнул особо, намекая на дружбу Малинина с Беловым.
  
  Неверным движением начальник штаба взял бумаги и уставился в них нежвижным взглядом.
  
  - А Малинин - вовсе не Малинин! - со злорадным наслаждением проговорил Берг. - Его настоящая фамилия Санин!
  
  Теперь поручик был уверен, что сразил начальника штаба наповал. Он отыграется, отплатит за все обиды этому заносчивому, самоуверенному выскочке.
  
  - Тут же в гарнизоне, - продолжал он, - живет и работает член подпольного ревкома большевиков... - Берг сделал паузу, не спуская глаз с полковника. Но на лице Белова не дрогнул ни один мускул. - Большевик искусно маскируется под кличкой Бронислав... Я полагаю, что это кто-нибудь из солдат-добровольцев.
  
  Белов слушал, опустив глаза. Лицо его было каменным. Как смог проникнуть этот настырный поручик в тайну организации, которая состоит из самых верных, стойких людей и которая была законспирирована надежнейшим образом? Неказистый на вид, - думал полковник о Берге, - маленький, хилый, но воля железная и ум, кажется, острый, тонкий. Наконец, Белов поднял голову, привстал, упираясь кулаками в стол, подался вперед, набычившись и смотря на Берга в упор. Под испепеляющим взглядом полковника Берг невольно вскочил, выпрямился.
  
  - Садитесь, - почти шепотом произнес начальник штаба. - Расскажите, откуда у вас все эти сведения? - Сделав паузу, Белов нанес сокрушительный удар: - Кто вас завербовал?
  
  Берг опешил. "Что он, с ума спятил? Обвинить меня в таком?!"
  
  - Позвольте, господин полковник, - залепетал поручик и не узнал своего голоса. - Позвольте... как вы могли... Я кадровый офицер, сын фабриканта, так же, как и вы. Мы люди голубой крови... Как вы могли допустить такую мысль?
  
  - Ну, довольно хныкать! - грубо обрезал Белов. - Не время и не место, поручик, анализировать, у кого какая кровь бежит в венах. Пока разберемся, эту кровь выпустят. И не тычьте мне моей дружбой с Малининым. Вы с ним раньше сошлись, господин поручик, и чаще проводили время в застолье. Теперь каждого можно назвать его приятелем. Момент серьезный и к черту всякие личные обиды. - Белов сел за стол и, помолчав, спокойно сказал: - Рассказывайте, как и что вы узнали. Я должен знать все, прежде чем принять какие-то меры.
  
  Только теперь Берг понял, как глупо и неумело он поступил. Смешно было думать, что начальник штаба позволит бросить на себя какую-то тень. А еще хуже, ведь он может сказать, что документы выкрадены у него из стола, и припишет мне связь с Малининым.
  
  - Со мной вместе живет офицер связи, ротмистр Заев, - начал Берг несколько дрожащим голосом. - Все началось с пустяков. Как-то я возвращался из штаба и остановился около казармы, чтобы понаблюдать за вольтижировкой. На другом углу казармы стоял Заев. К нему подошел капитан Малинин, я узнал его по синей венгерке, они о чем-то заговорили. Я не обращал на них внимания, но вдруг краем глаза увидел что-то, насторо жившее меня. Малинин вытащил из кармана какие-то бумаги, заложил руку за спину; Заев, наблюдая за обучением лошадей, словно бы невзначай, боком приблизился к Малинину, взял у него бумаги и сунул в карман шинели.
  
  
  2
  
  
  
  
  
  Я верил и не верил своим глазам. Почему так таинственно? И что за бумаги? А вчера вечером... Заев вернулся домой очень поздно. Я лежал в постели, и он окликнул меня. Я сделал вид, что сплю, и действительно скоро задремал. Но тут же очнулся от какого-то шороха и, чуть приоткрыв глаза, увидел, как Заев прятал в чемодан какие-то бумаги. Я подобрал ключ к его чемодану, и когда его не было дома... Так я и нашел эти копии...
  
  - Итак, следя за Заевым, - продолжал Берг, - я каждый день делал все новые и новые открытия, пока следы не привели меня к дому, где была явка...
  
  Белов невольно вскинул голову и, подавляя замешательство, сурово сдвинув брови, спросил:
  
  - Даже?
  
  - Да! И не только явку, я узнал пароль: "Талисман"!
  
  Белову с трудом удалось скрыть причину своего бешенства.
  
  - И вы до сих пор молчали? Это неразумно, поручик! Вы рисковали не только собственной жизнью, но и судьбой всего гарнизона.
  
  - Знаю. Но пока время терпело. Я старался собрать побольше материала. Я подкупил одного солдата, который по моему совету познакомился с денщиком Малинина. Деньги, господин полковник, иногда делают чудеса.
  
  - Так, мне все ясно, поручик. Подробности укажете в донесении, которое вы должны составить... А вечером мы с вами выедем в город, меня срочно вызывает командир дивизии (полковник показал угол серого секретного конверта), вы поедете со мной, доложите все сами. Я буду ходатайствовать, чтобы вас представили к награде и повышению. О нашей поездке в город никто не должен знать.
  
  Берг направился было к двери, но остановился:
  
  - Я ведь завтра дежурю по гарнизону. Как же быть?
  
  - Заменим. Идите, я все сделаю. Поставим своего человека. Итак! Когда начнет смеркаться, выезжайте за село и ждите меня позади казармы.
  
  - Капитан Малинин! - доложил вошедший дежурный и посторонился.
  
  В кабинет уже входил невысокий, но необычайно толстый человек лет сорока, в зеленой офицерской форме и лихо сдвинутой на затылок серой папахе. "Дон-Жуан" Малинин!
  
  Он уверенно и бесцернемонно направился через кабинет к креслу, как и Берг полчаса назад, но только не пружинисто и нервно, как тот, а широко, неулюже, добродушно говоря на ходу мягким приятным баритоном:
  
  - Доброе утро, господа! Ну что, отправляемся в поход? На Царицын, потом на матушку Москву?
  
  - Откуда вы знаете?! - невольно вырвалось у Белова.
  
  Ведь пакет с секретным приказом он только что получил, и никто о нем не знает, не может знать.
  
  - Как, вы не читали призыв нашего атамана, генерала Петра Николаевича Краснова? - Малинин бросил на стол смятую газету "Донской вестник" и продолжал, как бы цитируя: - "Настал твой час, вставай, вольный Дон! Грозной казацкой тучей двинемся на Царицын, уничтожим проклятое гнездо коммунистов, выметем с Дона красную заразу! Не пожалейте жизней! А уж атаман Всевеликого Войска Донского отдаст вам Царицын на три дня и три ночи".
  
  - А, вы вот о чем, - облегченно проговорил Белов. - Читали.
  
  Малинин, не спрашивая, подцепил своими толстенькими пальцами папиросу из раскрытого портсигара, небрежно, по-хозяйски, как у себя дома, развалился в кресле, раскидав полы широкого плаща, расстегнув просторный офицерский френч, раздвинув толстые ноги в широких брюках с лампасами.
  
  Берг стоял около двери, и какое-то смутное чувство овладевало им. Что это? Они разговаривают - после всего, что Берг сообщил - как два закадычных друга. Что скрыва-
  
  
  3
  
  
  
  
  ется за поведением Белова? Тонкая тактика или?..
  
  Белов встал, обошел вокруг стола, остановился за спиной Малинина и многозначи тельно кивнул Бергу. Тот, козырнув, вышел.
  
  Малинин продолжал громко разглагольствовать:
  
  - Царицын - как бельмо на глазу. Пока мы не возьмем его, мы не можем двинуться на столицу. Красные тогда ударят нам в спину. Так что атаман Всевеликого Войска Донского прав. Надо захватить эту чертову крепость, соединиться с чехами и астраханскими казаками - и тогда уж победно двинемся на Москву.
  
  В этой хвастливой и легковесной, на первый взгляд, болтовне полковник уловил намек. Царицын - крепость на пути белых, надо срочно принимать меры, чтобы помешать им в их планах...
  
  Белов вернулся к столу, сел в кресло и стал что-то быстро писать.
  
  - Сегодня я еду в город по срочному вызову командира дивизии, - громко, громче обычного сказал он. Кончив писать, несколько раз свернул листок и, прикрыв ладонью, двинул к Малинину. Тот с некоторым удивлением взял листок и сунул в боковой карман. Сегодня все удивляло в начальнике штаба: и озабоченность, даже тревога в лице, плохо скрываемая под строгостью, деловитостью, и излишне громкий голос, и эта таинствен ная записка...
  
  - На время моего отсутствия, - уже спокойным голосом сказал Белов, - вы примите бригаду. Я напишу приказ.
  
  - Как?! - начал Малинин.
  
  - Все, можете идти, - повысил голос начальник штаба. - Мне нужно подготовить документы и хоть немного отдохнуть перед поездкой.
  
  Малинин молча козырнул м вышел.
  
  Дома он прошел в свою комнатку, не снимая широченного плаща, сел на кровать, достал из кармана сложенный вчетверо листок. Пальцы вдруг перестали слушаться. С трудом развернул - и с первых же строк сердце защемило.
  
  "Мы расконсперированы! Берг выследил Заева и выкрал у него документы. Кроме того, он узнал пароль и явку. Получен приказ в полночь вывести гарнизон из лагеря для наступления на Царицын. О приказе пока никто не знает. Ты сегодня хозяин гарнизона. Заблогавременно смени караулы и поставь наших людей. Действуй согласно плана. Гарнизон должен восстать сегодня ночью. Без шума разоружите пулеметный взвод и захватите пулеметы. Пробивайтесь на соединение с 10-й Красной Армией Ворошилова. Вышлите разъезд для связи. Все командование возлагаю на тебя, меня не ждите. Твой денщик - предатель, убрать. Желаю успеха, Бронислав".
  
  
  ***
  
  
  Холодный ветер дул навстречу, и Белов натянул теплый шлем по самые брови, застегнув пуговицы на подбородке. На нем был черный полушубок, опушенный серым каракулем, легкие офицерские сапоги и никаких воинских доспехов. Берг в длинной кавалерийской шинели, через плечо тяжелый маузер, сбоку полевая сумка. Дождь пополам со снегом хлестал в лицо. Белов пришпорил коня и, нагнувшись, ускакал далеко вперед. Берг отстал. Капризная лошадь долго танцевала на месте, не желая бежать навстречу ветру.
  
  - Поедем прямой дорогой, через пасеку, - прокричал Белов. - Это ближе верст на десять. В лесу тише и дорога лучше - меньше грязи.
  
  Берг промолчал. Затея начальника штаба ехать через глухой лес ночью не очень ему понравилась. Он недолюбливал этого молодого самоуверенного выскочку, нахватавшего чинов при штабе армии, которой командовал его дядя и воевавшей на польском фронте. Между тем, как он, Берг, всю войну не вылазил с переднего края, был на самых опасных,
  
  
  4
  
  
  
  
  германских позициях. Но до сих пор ходит в поручиках. Представят ли сейчас к награде? Повысят ли в чине? - Он косо посмотрел на Белова. - Еще и тут может примазаться.
  
  Узкую дорогу черной глухой стеной обступали деревья. Здесь действительно было тихо, но так темно, что Берг почти ничего не видел. Он плелся сзади и его не покидала тягучая, тяжелая тревога. Толстая ветка больно ударила по лицу. Он громко выругался, ощупывая нос. Пришпорил коня и догнал Белова.
  
  - За каким чертом мы поехали тут! - сказал он с досадой. - Собьемся с дороги, волки съедят вместе с лошадьми.
  
  Белов молчал. Ветер почти не ощущался, только в верхушках деревьев уныло гудело, да мокрые хлопья снега, тихо падая, так и льнули к одежде и, едва прикоснувшись, таяли, впитываясь в теплое сукно. У Берга полы шинели намокли, отвисли, давило плечи, ноги окоченели. Он раскурил папиросу и посмотрел на часы. Вот уже больше часа едут лесом, а пасеки все нет. "Самодур!" - зло полумал он.
  
  Перед ними открылась широкая поляна, поросшая травой и шиповником. Тут было светлее, но дорога оборвалась. Всюду торчали пни старых порубок, и ночная мгла придавала им фантастический вид. Уродливыми грудами лежали кучи полусгнившего хвороста.
  
  Теперь Бергу стало ясно, что они заблудились, и он ругался, не скрывая раздражения. Но Белов упорно молчал. Он низко склонился с седла и что-то рассматривал внизу, как будто еще надеялся увидеть дорогу. Он чувствовал, что дальше ехать не надо. Настал роковой момент.
  
  Он слез с коня, потрепал его ладонью по шее и легонько толкнул от себя. Высокий поджарый Громобой понимал каждый жест своего хозяина. Он отошел к толстой сосне, почесал о ствол стриженную под щетку гриву и загремел мундштуками.
  
  Берг стоял около своей неспокойной Луны, не выпуская повода из рук. Лошадь вертела головой, вырывала повод. Он ударил ее плетью по глазам, и она взвилась на задние ноги, чуть не опрокинув его.
  
  Белов молча наблюдал за ним. "Пора!" Рука его скользнула в карман полушубка, он выхватил браунинг.
  
  "Именем революции!.."
  
  В этот момент Берг обернулся. Раздался выстрел. Бергу обожгло ухо. Он пригнулся, выхватил маузер, еще не совсем понимая, что случилось. Полковник стоял за деревом, Берг с трудом его различал.
  
  Страшная мысль пронзила его вдруг, и сразу все утвердилось в сознании. Не целясь, он несколько раз выстрелил.
  
  Белов почувствовал, как плечо потеплело. Но время измерялось секундами, и он выпустил всю обойму. Одна пуля попала Луне в бедро. Лошадь сорвалась и галопом помчалась в лес. Раненый в грудь навылет, Берг упал. "Так вот, кто он... Бронислав... О, злой рок! Как не мог я раньше догадаться?!"
  
  Берг лежал неподвижно, истекая кровью. Он даже не стонал, сознание туманилось, но он жадно следил за полковником, как зверь за удаляющейся добычей.
  
  Белов увидел, что Громобой пошел за Луной, крикнул и бросился за ним, решив, что враг убит наповал.
  
  Заметив, как полковник уходит, Берг чуть приподнялся, но не мог уже держать тяжелый маузер на уровне плеча. Пальцы судорожно сжали курок, и эхо последнего выстрела громко разнеслось по лесу.
  
  Пуля попала Белову в сгиб ноги и разнесла коленный сустав. Сначала он не почувствовал боли, только нога как-то неловко подвернулась, и он упал. Встать на ноги он уже больше не мог и с отчаянием смотрел туда, где скрылись лошади. Сгоряча он прополз еще некоторое расстояние и вдруг почувствовал, что задыхается. Его тошнило, темнело в глазах. Нестерпимая боль в плече не давала двинуть рукой, по груди горячо разливалась
  
  
  5
  
  
  
  
  кровь. Он громко крикнул, призывая Громобоя.
  
  Услышав голос хозяина, конь вышел из кустов. Он заступил ногой в упавший повод и шагал, пригнув низко голову. Подошел к раненому и прижался теплыми губами к его щеке. Но полковник неподвижно лежал и тихо стонал. Тогда Громобой лег и прижался к нему спиной.
  
  Ветер уныло выл, качая могучие сосны. Снег густо падал на землю, прикрывая все белым пушистым саваном. Над миром поднимался серый угрюмый рассвет.
  
  
  
  Разъезд красных остановился в хуторе Вербинском, выставив часовых.
  
  Восемнадцатилетний Пронька Спирин промаялся до рассвета на окраине хутора, а потом, обессилив совсем, закутавшись головой в просторную шубу, привалился спиной к сараю и придремал. Ему почудилось - во сне или наяву медленно цокали копыта по мерзлой и звонкой, словно стекло, земле, потом что-то черное и громадное стало наваливаться на него.
  
  - Стой! Стрелять буду! - в страхе вскричал он и, еще не раскрыв глаза, нажал на спусковой крючок винтовки.
  
  Громкий в ночи выстрел окончательно сбил сон. Около него стояла лошадь и, задрав голову, сдергивала с крыши котуха солому и жевала.
  
  Пронька отскочил в сторону, с удивлением соображая: откуда она взялась? Но еще больше он удивился, разглядев то, что было перекинуто через седло лошади: человек в полушубке, но без шапки, голова и все туловище обеплены замерзшим снегом.
  
  Пронька не успел придти в себя от удивления и страха, как около него уже толпились остальные бойцы и командир разъезда, старый солдат Дронов.
  
  - В чем дело? Кто стрелял? Откуда лошадь? - быстро выкрикивал Дронов.
  
  Бойцы уже ощупали и осмотрели труп, столкнули его с седла, и он деревянно стукнулся в землю.
  
  - А, беляк! Сволочь, офицер. В яр его вон бросить. Кто-то из наших подстрелил, а конь с испугу убежал... Конь добрый!
  
  Дронов неподвижно стоял, раздумывая, затем приказал:
  
  - Доставить в полк. Спирин, лезь на коня, там все расскажешь.
  
  Пронька с трудом сунул онемевшую ногу в стремя, ему помогли взобраться в седло. А впереди уложили замерзший дугой труп.
  
  - Давай живей скачи. Да не бойсь! Он не укусит.
  
  ... Полковой врач внимательно осмотрел труп, пытаясь понять, что же произошло с белым полковником. В боковом кармане френча лежало написанное от руки донесение в контрразведку о раскрытии красного заговора в гарнизоне Донской каваллерийской бригады и подготовке вооруженного восстания. Там же находился конверт с приказом о срочном наступлении на Царицын.
  
  Командир полка вспомнил, что приказ этот не был выполнен: напротив, гарнизон восстал, вступил в бой с наступавшими красновцами.Половина бойцов, оставшихся в живых после кровопролитных боев, влилась в 10-ю Красную Армию Клима Ворошилова.
  
  Одежду продолжали тщательно обследовать. Из широкого поясного ремня было извлечено удостоверение, сильно размокшее, на котором с трудом можно было прочитать:
   "Предъявитель сего... член реввоенсовета... Южного фронта..."
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"