А стоит ли вообще писать рассказ ни о чем? С чистого листа, с первой буквы... Или знака, вопросительного или восклицательного - похожего на колченого тролля. Савинов ненавидел первые строки, которые доставались обычно так дорого. Ведь прежде чем войти в дом приходится отворить дверь, слушать, как скрипят ржавые петли, а ветер, рванувший из глубины темного , прогорклого пространства, норовит швырнуть в лицо горсть пряной пыли. Вместе с неприятным ароматом заброшенности и пустоты бил в сознание возглас из прошлого, вспышка чего-то ослепительно яркого, настоящего, что ускользнуло из ладоней в один момент.
На мосту, брошенном через горную расщелину, было зябко, сыро. Что-то жесткое сверлило в груди. Савинов видел в двух шагах от себя корявое тело старой сосны, измордованной ветрами. Сколько лет ей было? Сто? Двести? Какая разница? Нет, но все же... Сколько...
-- Ты никогда не узнаешь об этом, -- сказал себе Савинов, поднимая воротник джинсовки. Недавно он приобрел эту привычку - говорить с самим собой. Все равно о чем. Очень удобная привычка. Можно было не повторять вопросов, когда тебя не слышали. Просто ты знал, что даже немой вопрос докатится до адресата -- хотя, не гарантированно, но получится ответ.
Ответов на эти немые, нутряные вопросы Савинов боялся. Он не понимал многое из того, о чем спрашивал его тот, кто жил где-то рядом с ним. Этот тип, темный и серый, лица которого он никогда не разглядывал, пришел через три дня, когда скрипач Потапов вышел из подъезда, оставив у мусорки во дворе объемистый пакет с приклеенным скотчем листком. Рваным, скачущим почерком там было выведено "Уплочено!". Красное на желтом, как иногда пишут на дверях сельмагов и заштатных пивнух, до которых был так охоч Потапов, халтуривший раз в две недели на похоронах.
Из любопытства Савинов развернул пакет - в нем были лучшие вещи Потапова. Черный смокинг, рубашка от Армани, сшитая в лучшую пору на заказ, пачка нот и пыжиковая шапка, напомнившая о былинной эпохе пердунов и маразматиков. Короче, там оказалось все самое ценное, чем когда-то владел и чем гордился скрипач Потапов.
Дорога на вокзал оказалась очень долгой. Савинов все шагал и шагал, сбившись с маршрута, по мокрой листве, выстилавшей переулки. Он думал об этом странном пакете. Он видел перед собой, воочию, будто на голограмме, как слюнявил изгрызенный фломастер Потапов. Как морщил курносый нос и сопел, выводя гибкие, тростниковые буквы. Синяя жилка билась на его виске, но синева не сливалась с прозрачной лазурью бездонного неба.
На подходе к вокзалу, часу в восьмом, Савинов понял, что Потапов не просто избавился от ненужных вещей. Он вынес на помойку прошлое, однажды отворив скрипучую дверь в непрошибаемое завтра.
"Дурак! Что ты знаешь об этом? О неизвестности, что ждет тебя за порогом...."
Голос, чужой и хрипастый, мерцал где-то рядом, сочился из мутного проблеска мозглявых осенних сумерек. Так пришел к нему тот, чьего лица Савинов никогда не видел.
... В тот вечер он никуда не уехал. А на следующий день уволился из конторки, где приходилось сочинять рекламные слоганы и пить много, очень много кофе. А больше всего могучего спирта "Ройяль".
-- Значит, Потапов ПРОСТО ушел... -- сказал себе вслух Савинов. Он быстро оглянулся, вздрогнув от звука собственного голоса. Рядом никого не было. Потрясенный догадкой, Савинов покидал "горные теснины, спящие во тьме ночной". Потапов криво усмехался в тощую бороду, скалил прокуренные зубы. " Да, ушел, ушел, ушел..." - монотонной дробью отдавался потаповский баритон в скалах. Об этом шелестела галька, пел ветер в кроне измордованной сосны. Думалось о Толстом, о его неприютности... Виделась на облаке Софья Андреевна, прильнувшая к окошку станционного сарая, высматривающая своего великого мужа.
Через три километра Савинов благоговел перед Потаповым. Упивался его мужеством, тем вызовом, который он вот так, с размаху, швырнул у дворовой помойки обществу, времени, тысячелетию. Фигура Потапова росла, поднималась выше черных, подкрашенных луной, облаков, гремела перуновым смерчем. И в грозовом грохоте слышалось всесилие разума, победившего рутину, проклявшего кандалы бытия.
На перроне полустанка Савинов остановился. Электрички давно ушли. Тускло серебрились лунные блики на рельсах. Вереница шпал звала в далекий путь. Савинова осенило:
--Уйти, вот так, ПРОСТО уйти вперед, и черт с ним, что сзади проревет тепловоз... Пусть ревет, с него станется... Главное, уйти, пока еще лежат впереди шпалы, блестят зовущие лунные блики...
На щеках защипало. Савинов глотал ветер, перемешанный с колючей изморозью. Плакал. Сделав два шага по шпалам, он понял, что надо повернуть на шоссе. Там мигали веселые фары попуток, ревели моторы - автострада возвращала в привычное, любимое и ненавидимое бытие. Горячая зависть захлестнула Савинова. Он отчаянно, до цепкой боли в груди завидовал трижды проклятому Потапову, машинистам и обходчикам, тепловозам, Российским железнодорожным сетям в полном составе. Он завидовал оттого, что все они могли не сворачивать на веселое шоссе, с вечным, неискоренимым автомотодрайвом.
Было одиноко и тревожно. А тот, с мутным пятном вместо головы, гость с трескучим голосом, как под землю провалился. Впервые Савинову не хотелось делиться с ним хоть малым, хотелось набить подлецу-хрипуну морду. От души, как на дискотеке в десятом классе.
...В конце недели Савинов вновь испытал странное чувство одиночества, обиды и бессилия. Юлия, дива в белой наколке из гастронома, сказала, что скрипач Потапов благополучно живет у нее. Пьет, страдая от скуки, свою дешевую паленую водку, мечтает о мировом турне и дружбе с Брюсом Уиллисом, а диву из магазина нежно и непонятно продолжает называть "Май бигматтэуот".
Савинов пришел на кухню, пил, много курил, а "под занавес" третьего пакета фальшивого испанского вина стал гоняться за невесть откуда явившимся говоруном с темным пятном вместо головы. Говорун прыгал по стенам стандартной кухни солнечным зайчиком, корчился и прикрывал хлипкими ручонками туманное темя. Савинов с наслаждением метал в него стакан, чашку или баночку из-под детского пюре, заботливо, на всякий случай, приготовленную для завтрашних анализов в поликлинике.
Переколотив посуду, Савинов заметил, что у его печального собеседника появились крылья.
... в этот момент писатель-минималист Савинов оказался связанным на манер мумии. Над ним нависали жестокие лица ацтекских жрецов, одним из которых и был облитый белой шерстью ламы говорун.
Время стремилось ввысь...
...Белая горячка, белая горячка, белая горячка - нес свою песнь песней над лунными рельсами промозглый сочный ветер, рассыпаясь сиреневыми блестками...