Мать смотрела на плачущего сына. Малышом он любил поплакать, ей даже иногда казалось, что он специально доводил себя до слез, чтобы найти утешение в рыданиях.
Он стоял перед ней в своей солдатской форме, высокий, худощавый - одни тяжелые, толстые кости и сухожилия - ее красавец, умница, тот, которым она гордилась и возлагала надежды, невозможно близкий, понимающий с полуслова, и она не знала, чем его утешить, как поддержать.
В последний раз она видела его таким в день, когда во взорванном арабским террористом автобусе погиб его одноклассник вместе с матерью, оставив после себя только отца и школьных друзей. В тот день она сама дала ему денег на водку и была рада, что они выпили, запершись в комнате сына - как только уместились? Кроме водки и нехитрой закуски миру взрослых нечего было предложить этим старшеклассникам, рядом с которыми впервые навсегда исчез один из них, может быть не самый любимый, может быть они не обращали на него достаточного внимания, а теперь вместо него пустота, и не перед кем просить прощенья, и они будут приходить в класс вместо него и за него, скрывая от себя чувство вины за облегчение и стыд от мысли - на этот раз мимо, не в них и не в их маму, и страх, и сознание, что автобусы взрываются чуть ли не каждый день, и не только автобусы, но и кафе, и дискотеки - это еще было впереди - и желание отомстить за все - за свои детские страхи перед поездкой в школу, и за отца этого парня, оставшегося один-одинешенек в чужой ему стране, в которую он приехал - какая горькая ирония, какая мука на всю оставшуюся жизнь! - ради сына; за своих младших братьев и сестер и будущих невест, за всю историю своего народа, тяжелым грузом ложащуюся на плечи и мучающую ночными кошмарами даже самых маленьких детей. За Освенцим, за Треблинку, за Анну Франк, за слово "жид!", летящее всегда в спину, за взгляд родителей, провожающих своего ребенка в кино со словами "будь осторожен!".
Она знала, что именно в эти дни созрели решения, которые он будет осуществлять еще долгие годы, на которые уйдет его юность - общество гражданской обороны, тир, добровольное и совсем небезопасное стояние на заставах, когда известно только, что очередной террорист с бомбой направляется к очередному скоплению детей, подростков или стариков, а в общем-то все равно кого, лишь бы побольше народу погибло.
Потом добровольно призваться в армию, отказавшись от положенной ему отсрочки на учебу, (он спросил у нее, конечно: "Ты не против?, - и она твердо сказала - нет, не против") - в самый трудный и опасный род войск, хождение в одной солдатской рубашке зимой, которая в первый, самый тяжелый год его службы выдалась на редкость суровой, снежной; мертвый сон в холодной луже, в протекающей на голову палатке, "мама, пока, я пошел!" в воскресенье утром, напряженный курс санитаров, показавшийся райской передышкой в середине курса молодого бойца, и последний марафон, на который задолго до того он предвкушал, как приедут родители - торжественное окончание курса молодого бойца, второй после присяги традиционно праздничный момент службы, третий будет демобилизация.
Но он не пригласил их на свой "поход пилотки", потому что они в тот момент были на демонстрации. А может быть потому, что девушки стали спрашивать солдат, примут ли они участие в программе размежевания? Может быть потому, что когда он спросил у нее - все-таки спросил! - что она посоветует делать, она однозначно ответила ему - не выполнять приказ? "А что ты будешь делать, если меня посадят за это в тюрьму?" "Буду носить тебе передачи и очень тобой гордиться!".
Он в свои восемнадцать должен был выбрать между семьей, пропадающей на демонстрациях и маршах протеста, и командиром, укрепляющим чуть не каждые пятнадцать минут их боевой дух хорошо рассчитанными и выверенными армейскими психологами словами.
Она знала, на что упирают командиры в своих речах - если все будут отказываться выполнять приказ, не будет армии, не будет и государства. И она знала, да и он наверное понимал, что никогда не даст обнять себя руками, вытаскивавшими евреев из их домов.
Она хотела, чтобы он отказался, чтобы все солдаты отказались выполнять этот приказ, и поэтому ездила на все эти безумные демонстрации, таскалась по сорокаградусной жаре, ходила по десять километров с тяжелой сумкой, наплевав на свою больную печень и на сердце, уже один раз остановившееся и постоянно побаливавшее, рисковала быть избитой солдатами или полицией и посаженной в тюрьму.
Его отец брал дни в счет отпуска на работе и тянул мать за собой, хотя у нее совершенно не было сил, ей бы надо было полежать, попить соки, а вместо этого они ехали раз за разом, и кричали на демонстрациях, и делали все, что только в их силах, чтобы хотя бы своим телом остановить эту непобедимую израильскую армию и жесткую, несентиментальную и хорошо тренированную полицию.
И вот наступила последняя неделя, чудо не произошло, и он только что крикнул все еще срывающимся голосом отцу, с недоумением спросившему: "Ну ты же можешь отказаться!? - да, он крикнул ему не свои слова, - а если не платить налоги, то тоже не будет размежевания, уж точно!"
И все-таки он не выдержал, когда мама пришла сказать ему: "Ну пока, мы пошли на демонстрацию!"
Он не удержал непрошеную слезу, обняв ее, и у него вырвалось: "Да я уже по телевизору вижу, что мне нечего туда ехать!", и она сказала, похлопав его по плечу: "Привыкай, сынуля, такова взрослая жизнь. Поезжай, а мы пойдем, посмотрим, что можно сделать"
И уже возвращаясь с самой последней демонстрации домой и заслышав в небе вертолет, она сказала мужу: "Интересно, раньше, когда я слышала звуки нашего вертолета, видела полицейского или солдата, я радовалась, и мне было чуть-чуть неудобно перед ними, охраняющими нашу беспечную жизнь. Теперь благодаря Шарону у многих из нас выработалась совсем другая реакция - прячься. Надеюсь, ему придется за это заплатить". И оба промолчали, потому что мысли у них были очень похожие с еще сотнями тысяч жителей этой маленькой страны.