Аннотация: республика тува еще не присоединена к союзу. черношапочные ламы и черный барон, советский цирк и золотая девочка, парояки и дирижабли
Человек под гримом
Человек под гримом - вовсе не клоун
Человек под гримом - злой чародей
Человек под гримом всегда очарован
Бесполезной улыбкой безрадостных дней
Человек под гримом улыбается редко
Нарисован неверно веселый оскал
Человеку под гримом праздник кажется клеткой
И неясно за что он в эту клетку попал
Невеселой работой стал ему карнавал
Человеку под гримом в чарах помощи мало
Но однажды откроется клетки забрало
И с арены уйдет он через зрительный зал
А без грима лицо его станет белым овалом
Нет улыбки, нет слез - просто белый овал.
Белый овал лица со стертым гримом - лица абсолютно гладкого, плоского, мертворожденно-белесого, с темными шахтами глаз слепился из густого тумана и бросился на лобовое стекло. Вацлав вздрогнул и резко крутнул руль вправо. На сиденье рядом беспокойно заворочалась во сне Пася. Вацлав накинул на нее сползшее пальто и погладил по золотым волосам:
- Спи, спи, дочка! Далеко еще ехать.
Зевнув, он передернул плечами и звонко похлопал себя по щекам: ехать было действительно еще далеко, а тяжелая сонная одурь со стихами и обычными видениями-привидениями уже утягивала в привычную фантасмагорическую глубину.
- Держаться! - приказал он себе и до боли в костяшках стиснул баранку. Темные силуэты передних машин колонны исчезли, утонули, растворились в бело-серой туманной хмари - даже огромная слоновья платформа, последний маяк и ориентир. Ехать приходилось наобум Лазаря, стараясь не выпускать из виду хотя бы те полтора-два метра колеи, что выхватывал свет помирающих фар.
Казалось, это не просто туман - казалось, грузовик едет в густой сметане, которую, если открыть окно, можно доставать горстями и запросто намазывать на хлеб. За стеклом как раз проплывала раскидистая сосна, бесстыдно раскорячившая ветви в придорожную мокреть - и в ее ветвях Вацлаву привиделся толстый ломоть домашнего хлеба со сметаной. Бутерброд хищно оскалился и клацнул непонятно откуда взявшимися челюстями.
- Держаться! Не спать! - но спать хотелось. Сон наползал волнами стихов и приливами созвучий, ветром незнакомых картин и ураганом тысячекратно виденных призраков.
Парояки в кузове за спиной завозились, запыхтели, остро пахнуло навозом и углем. Но как ни странно, дышать при этом стало легче и сон на некоторое время отступил.
- Что там говорил Руперт? Два часа до Хакасска ехать? - начал подсчитывать Вацлав. - Так, выехали в семь, сейчас, - он покосился на часы со слабо фосфоресцирующим циферблатом, - сейчас почти восемь. Ну, нормально. С такой скоростью не за час, ну за два управимся. А что они от нас оторвались, ну тоже неплохо. В кои-то веки не я буду с выпученными глазами бегать и утрясать все. Приедем на готовенькое, шатер уже стоит, жилье готово, обед готовится...
Из застекольного тумана вынырнула темная спящая громада циркового шатра и через мгновение снова нырнула в молочное небытие.
- Что ж так спать-то хочется, а? - бормотал циркач, отгоняя от себя навязчивые рифмы и созвучия, которые так и норовили увести его все дальше и дальше в пучины здорового крепкого сна.
Он понимал, что учитывая специфику дороги, сон этот скорее всего будет недолгим и закончится достаточно трагично - но поделать ничего не мог. Стихи его пражского друга Райнера пробирались в отяжелевшее неповоротливое сознание так же неотвратимо, как белесая туманная хмарь пробивалась через дребезжащие стекла кабины разбитого циркового "форда".
Роза чистейшая двойственность алчность
Сном быть ничейным под столькими веками сразу
(Р.М. Рильке, "Эпитафия", перевод автора).
Вацлав много раз уже порывался выбросить эту тетрадь в темно-синей клеенчатой обложке, ее содержимое как-то мистически влияло на его собственную судьбу - казалось, автор передал эти стихи ему не для сохранения, а для того чтобы самому избавиться от навязчивых призраков, обитающих в этих строках.
Тетрадь не открывалась уже много лет, в последний раз он перечитывал эти стихи еще на фронте, задолго до плена, но исписанные светлыми чернилами листы прочно отпечатались в сознании, как и тот вечер - последний спокойный вечер в Триесте.
Тогда, в предгрозовом июне четырнадцатого года, двое приятелей сидели в кабачке на холме Сан-Джусто, между собором и древним замком - читали друг другу стихи, делились планами, которым не суждено было сбыться и удивлялись плотной пелене вязкого безыдейного сумрака, охватившей половину Европы. У них в распоряжении была всего пара часов: Райнер должен был ехать в Эфиопию, продолжать свои таинственные изыскания, и его пароход отчаливал ровно в десять - а Вацлаву предстояла деловая поездка в Лондон, чтобы заставить несговорчивых посредников из Сити умерить свои аппетиты.
Прощаясь, Рильке передал другу эту тетрадь. По каким-то своим причинам он не хотел брать ее в Африку и настаивал, чтобы как только Вацлав будет дома - тут же отправил ее на пражскую квартиру.
Оставшись один, он долго сидел, потягивая кьянти, и перелистывал, впитывал, вбирал в себя эти странные строки. А когда вышел на улицу - впервые увидел мираж, который с тех пор не переставал преследовать его.
С холма за городскими крышами и маяком Триестской гавани виднелась вместо обычной панорамы зеленеющих гор и лазурного ласкового моря ледяная скала, растущая прямо из морской пучины и уходящая в поднебесье. Несмотря на поздний вечер, она была ярко освещена и ослепляюще-яркие блики плясали на снежных отрогах и заиндевелых шпилях величественного собора, выстроенного в честь неведомого бога.
Видение соткалось из морского тумана и дымного кабацкого сумрака, вышло из глубин сознания и накрепко сплелось со строками райнеровских стихов - хотя в них и не было сказано ни слова ни про туман, ни про скалы, ни про позабытые храмы.
Впрочем, тогда Вацлав не придал никакого значения этому чуду. Вдоволь полюбовавшись на него, он счел растаявший в воздухе пейзаж просто любопытной игрой света, фата-морганой и набросал в блокноте парочку строф про недостижимый идеал и долгую дорогу домой.
Он еще не знал, насколько долгим окажется его собственный путь.
Не знал он даже того, насколько долгой окажется эта дурацкая горная дорога, по которой цирк под его руководством должен был за каких-нибудь два-три часа спокойно добраться от Шушенского до Хакасска. Но вот уже стрелки на его часах показывали полдень, а туман все клубился, и колея все вела и вела в это жутковатое месиво.
Вацлав уже перестал бороться с одолевающими его миражами. Вместе со стихами из синей тетради, которые он мысленно проговаривал на ставшем почти родным русском языке, он впускал в себя дикие образы далеких чудных стран - и среди них конечно же навязчиво повторяющийся силуэт белой скалы и белого храма.
Было уже понятно, что на уют циркового шатра и теплый обед можно в ближайшее время не рассчитывать, что он сбился с дороги и где-то свернул не туда - либо прозевал нужный поворот. Когда труппа ехала в Шушенское, он спокойно отсыпался в кабине, набирался сил перед вечерней нервотрепкой с выступлением. Кто ж знал, что неутомимого дрессировщика Елисанта, исколесившего эти края еще до революции и знающего здесь каждую тропку, так некстати подкосит лютая простуда?!
Впрочем, это цирк - и его администратору нужно именно заранее все знать и все предусматривать. А если чего-то не узнал и не предусмотрел: пожалуйста, родной, полезай сам за руль. Хорошо еще, что за руль, а не в клетку к тиграм. Они хоть и карликовые, но руку или ногу оттяпать могут вполне как большие.
Конечно, за годы управления таким странным организмом, как это шапито, интуиция у Вацлава выработалась просто блестящая, и промахов он почти не допускал. Но уж если в чем-то промахивался, то неприятности начинались очень и очень крупные.
Впрочем, это происходило и в прежней его жизни. Даже, скорее, жизнях - потому что первую его жизнь: блестящую карьеру коммерсанта и поэта, прервала война. Вторая жизнь - жизнь солдата, опостылела ему настолько, что он предпочел бросить своих товарищей из чешского легиона и уйти пешком в бескрайние сибирские степи. Там началась его третья жизнь - жизнь красного партизана.
Война, от которой он бежал, настигла Вацлава Орлика под Омском и сделала ему предложение, от которого он не смог отказаться. Тогда он брел в таком же густом тумане, и высокая фигура в кожанке преградила ему путь.
Увлекшись воспоминаниями, он не сразу сообразил, что человек, размахивающий руками на обочине - не плод его воображения или очередной мираж, а совершенно реальная часть окружающей действительности.
Затормозив, он открыл дверь и с напускной грубостью спросил:
- Чего под колеса-то бросаешься? Жизнь не мила?
Человек тумана, оказавшийся крепким парнем с деревенским лицом, радостно заорал куда-то в сторону:
- Петр Петрович! Попутка! Идите сюда скорей!
- Ты не сильно ори-то, - одернул его Вацлав. - У меня тут девчонка спит. Чего надо-то? Подвезти, чтоль?
- Ну да! До Шагонара нам бы, а?
Услышав это название, администратор опешил:
- Куда?
- Да хоть куда, молодой человек, - поправил своего спутника надтреснутым голосом человек в пенсне и с бородкой клинышком. - Машины в этих краях исчезающее редки, так что мы, можно сказать, наткнулись на чудо. Ведь вы спасете нас от холода и голода?
- Я, конечно, попробую, - неуверенно протянул Вацлав. - Но скажите мне, я не ослышался? Вам надо в Шагонар? Но это же в Туве, да?
- Ну да, - пожал плечами Петр Петрович. - Мы в Туве.
- А что ты так удивляешься, будто в Тверскую губернию планировал заехать? Сам-то: откуда, куда, зачем? - встрял в беседу молодой.
- Погоди, погоди, Коля, - остановил своего спутника старший товарищ. - Может быть, мы продолжим разговор в кабине? А то холодно здесь, мы с вечера плутаем. Геологи, отстали от экспедиции.
- В кабину, уж извините, дорогие, не получится. Не влезем все, говорю, в кабину. А вот в кузов - можете залезать. Там тепло, там у нас животинки цирковые. С ними и согреетесь. А как до людей доберемся, так и разговор продолжим. Лады?
Старший пожал плечами:
- "Из всех искусств..." Хорошо. Куда ехать - знаете? А то мы, как я уже сказал, заплутали...
- Нет, не знаю, - жизнерадостно хлопнул дверью Вацлав. И через стекло добавил: - Если прямо по колее ехать, куда-то приедем. Я так вижу, - а про себя пробурчал: - Все равно обратно ехать смысла нет. Горючки не хватит.
"Отставшие от экспедиции" согласно кивнули и полезли в кузов.
- Дядь Вась, а где мы? - захлопала огромными золотыми глазищами проснувшаяся Пася. - Холодно как! И туман все еще. Мы приехали?
- Угу, приехали, - мрачно крутя баранку процедил Вацлав. - Не то слово. В Туву приехали, представляешь?
- Нет, не представляю! - оживилась девушка. - Как интересно! Я никогда еще не была здесь, а тут же горы кругом должны быть, и так красиво, наверное, когда тумана нет!
- Мне больше интересно другое. Мне вот интересно, как мы через границу проехали, а еще интереснее - как мы возвращаться будем, - потер подбородок администратор потерявшегося цирка.
- Ну ты же придумаешь что-нибудь, дядь Вась! Ну ты же всегда что-нибудь придумываешь, а? - и девушка доверчиво прильнула к тому, кого в разговоре называла "дядей", а за глаза - "папой". Она десять лет - больше половины своей жизни - провела в цирке под его руководством и верила в администратора наивной детской верой в доброго и сильного богатыря, который все умеет, все может и справится с любыми трудностями.
Сам же Вацлав вовсе не был так уверен в себе.
Ему не нравилась эта дорога, ему не нравилась эта ситуация, ему не нравилось, что из-за какой-то нелепой случайности он оказался за границей, во второй раз лишившись родины да еще и с совершенно туманными перспективами возвращения, не нравились эти геологи с цепкими колючими взглядами. Ему вообще ничего не нравилось.
К трем часам дня грузовик сдох. Это было неудивительно. Удивительно было - как он вообще продержался столько времени на тех жалких остатках топлива, что плескались в баке перед отъездом из Шуши. Но была все-таки надежда добраться до Шагонара, или какого-нибудь другого населенного пункта. Или встретить все-таки экспедицию, от которой так неудачно оторвались эти мутные геологи.
Пароячная упряжь поразила их воображение. Петр Петрович долго расспрашивал о том, кто же так поработал над этими животными, что они вдвоем практически без усилий тащили в гору грузовик весом полторы тонны. Поршни, усиливающие природные мышцы, и паровой котел, вмонтированный в живую ткань, произвели на него необычайное впечатление: он все выспрашивал про того безвестного, но гениального механика-биолога, что произвел такую операцию.
Коля же высказался более прямо и определенно:
- Да что там, как в Союз вернемся - надо будет сразу на имя наркома бумагу писать. Вячеслав Ру... - он осекся и виновато покосился на старшего товарища, - я то есть говорю, Анатоль Василич разберется там, что к чему, и как нам поставить это изобретение на службу трудовому народу. Правильно, Петр Петрович?
- Правильно, Коля. В общих чертах правильно. Но в Союз еще вернуться надо, а с этим у товарищей артистов могут возникнуть серьезные проблемы. Вот например я не представляю себе, как они будут объяснять нашим пограничникам - с какой целью они покинули страну и как им удалось незаметно пересечь государственную границу.
Эта реплика, брошенная как бы невзначай, была явно адресована не столько Коле, скольк правившему яками Вацлаву. А он все больше укреплялся в мысли, что его попутчики если и занимаются здесь изысканиями, то вряд ли глубоко научного характера. И что вовсе не наркома Луначарского имел в виду так странно оговорившийся Коля.
Поэтому, взвесив все, администратор решил развеять недоверие к себе и своей спутнице:
- Ну потерялись мы! Должны же они понять: отстали от колонны и потерялись. Видите же, туманище какой. Наощупь брести приходится практически.
Но аккурат после этих слов резко налетевший порыв ветра сорвал туманную занавесь, и клубы густого белого пара унесло прочь, за спину путешественников. Там, сзади, теперь мутная темно-серая стена скрывала от них остальной мир, а спереди - спереди дорога резко шла под уклон и вела в зеленую горную долину, огражденную практически со всех сторон отвесными скалами.
А по левую руку вверх стремилась белая ледяная гора. Та самая гора, которую столько раз уже в своих грезах наяву и во сне видел Вацлав. Та самая гора, которая являлась ему на несколько мгновений и спешила растаять в воздухе.
Пася выскочила из кабины грузовичка и, захлопав в ладоши, закружилась в полудетском радостном танце:
- Как здорово, как необыкновенно здорово здесь! Какая красота, - звенел ее золотой голосок и тысячи колокольчиков эха подпевали:
- Красота, красота, красота...
Яки радостно тащили свою ношу вниз по склону. Дымки, поднимавшиеся над долиной, явно указывали на то, что тут живут люди - но вот о том, что за люди нашли себе приют здесь, путникам приходилось только догадываться.
Впрочем, догадываться им пришлось недолго. На низкорослых горных лошадках снизу к ним приближались два всадника с длинными пиками в меховых бурках и желтых папахах. Когда они подъехали достаточно близко, стало видно, что папахи украшены кокардами.
- Белые недобитки! - тихо, но с ненавистью проговорил Коля. Петр Петрович дернул его за рукав и поправил пенсне.
Приблизившись, всадники осадили лошадей и пиками перегородили дорогу якам. Вацлав остановил упряжь.
- По приказу господина атамана, - громко и нараспев начал один из всадников, - все, кто появляется в долине, должны представляться часовым (то есть нам), а затем, в случае, ежели часовые (то есть мы) будут удовлетворены объяснениями, должны быть препровождены для допроса лично к господину атаману!
- В случае, если лицо, появившееся в долине, откажется дать объяснения, - продолжил второй,- либо эти объяснения часовых не устроят, то означенное лицо подлежит немедленной ликвидации. Мы вас слушаем, - он покосился на ярко размалеванный кузов фургона, - господа артисты?
- Мы из бродячего цирка шапито, - начал объяснять Вацлав. - Я администратор, а вот эта девочка - эквилибристка Пассиона Аурелия. Мы отстали от труппы и заблудились в горах, - он развел руками и кивнул назад, где колыхалась темно-серая стена, - такой туман кругом.
- Допустим, - буркнул первый. - А эти двое? Тоже из цирка? Что-то непохоже.
Петр Петрович поправил пенсне и объяснил:
- Мы из геологической экспедиции. Находимся на территории Тувинского государства по просьбе Курултая, с целью помощи...
- Знаем мы вашу помощь! - прервал его второй. - Коммунисты, социалисты есть?
Все промолчали. Первый казак повернулся к своему напарнику:
- Ну что, Сенька, удовлетворяют нас их объяснения?
- А то, - хмуро пробасил тот. - В прошлый раз вот ликвидировали одного, а он связным оказался. Пришлось неделю на губе мантры читать. Пусть атаман сам с ними разбирается.
- Оружие сдать, - коротко бросил первый. - Не дай бог не сдадите!
Петр Петрович пожал плечами и достал из кармана старый смит-и-вессон:
- Возьмите, сделайте милость.
- Зачем вам оружие, если вы геологи? - напрягся казак.
- Хищников отпугивать, - спокойно пояснил Коля.
- Ну допустим. Пошевеливайтесь давайте. Некогда нам тут с вами. Марш, марш.
В юрте, куда их привели, было натоплено и накурено. На мягком ковре раскинулся невысокий толстяк с трубкой. Он был во френче с генеральскими погонами и в сильно потрепанных галифе. Сдвинутая на затылок папаха едва прикрывала лысину.
- Господин атаман! - вскинул руку к папахе первый казак, оказавшийся, судя по погонам, урядником. - Вот, проникли.
- Вижу, что проникли, - важно кивнул толстяк.
- Вот эти двое, - урядник показал на Петра Петровича и Колю, - говорят, геологи. А эти - они циркачи вроде. При геологах было из оружия вот это: заряжен холостыми. Циркачи вроде чистые.
- А то! - важно протянул урядник. - Чистые. Зато при них грузовик марки "Форд" почти новый и пара яков. Странные какие-то животины, эти их яки, господин атаман...
- Но-но, Угрюмов, не забывайся! - одернул казака атаман. - С животными пусть коновалы разбираются. А вот грузовик нам пригодится, очень даже. Можешь идти. Геологов - отведешь к полковнику Краснову, пускай он с ними парой слов перемолвится. А с циркачами мы тут сами поговорим. Итак...
Но продолжить ему не дали. Полог юрты откинулся и с клубами морозного пара появился лихо козырнувший подхорунжий:
- Господин атаман! Присутствующего здесь Вацлава Орлика срочно к господину барону!
- Вечно все господину барону, господину барону... - проворчал толстяк. - Ну что ж, идите, если вы такой Орлик. А я пока перемолвлюсь парой слов с этой милой барышней!
Услышав эти слова, Вацлав вздрогнул и его рука дернулась к карману, где обычно лежал револьвер. Но револьвера сейчас у него не было, да это бы и не спасло ситуацию. Оставалось надеяться на то, что Пася умеет постоять за себя и до этого ей удавалось с блеском выкручиваться из не менее щекотливых ситуаций.
Повернувшись и поймав Пасин взгляд, он подмигнул девушке и вышел вслед за своим провожатым.
Лагерь казаков, разбитый в долине, выглядел странно и нелепо: юрты вместо военных палаток, странные идолы на тропинках, раздающееся с разных сторон причитание "о мани падме хум", перемежающееся ударами плетей и стонами. Все это вместе выглядело бы смешно, как декорации к некоему фантасмагорическому фильму - если бы не было предельно серьезно и опасно. Пока Вацлав карабкался вверх по неприметной тропинке вслед за подхорунжим, он заметил на небольших горных уступах фигурки людей в красно-желтых одеяниях в позе лотоса.
Ламы сидели неподвижно и только легкий ветерок колыхал широкие поля черных шапок.
В пещере, куда провел его вестовой, было холодно и полутемно. Огромный свод слабо освещался двумя десятками свечей, воткнутыми в песок. Но если огня было немного, то дыма здесь явно не жалели. От запаха курящихся благовоний начинала слегка гудеть голова.
Подхорунжий исчез в глубине, и Вацлав долго вглядывался в пещерный мрак, пытаясь понять, кто и зачем его сюда пригласил. В глубине души его шевелилось подозрение, что вызов его в пещеру - всего лишь повод для атамана, чтобы остаться вдвоем с приглянувшейся ему Пасей, но два соображения мешали этому подозрению перерасти в уверенность.
Первое - это то, что скорее всего этому атаману не понадобились бы никакие поводы для того, чтобы, при желании, просто застрелить его на месте. А второе - и главное - то, что он не успел назвать никому в долине даже своего русского имени, а уж настоящее его имя даже в цирке знали не все.
Прямо из каменной стены напротив него - из единственной ярко освещенной свечами стены - вынырнула фигура человека в длинном шелковом халате, но с погонами генерал-лейтенанта и георгиевским крестом на груди.
- Я барон Унгерн фон Штернберг, - представился вошедший. - Вы пока можете называть меня господин барон, пан Вацлав. Но я надеюсь, что в дальнейшем наши отношения примут более тесный и дружеский характер.
- Очень приятно, господин барон, - вежливо ответил Вацлав. - Мое имя и как меня называть вы и так знаете, хотя откуда - я, честно говоря, не приложу ума.
- Что ж, пан Вацлав. Я понимаю ваше недоумение, и мне придется многое рассказать вам. Присаживайтесь, будьте добры - и чувствуйте себя наконец как дома. Ведь вы редко где чувствовали себя как дома, правда?
Бывший коммерсант и поэт был готов ко многому, но не к такому. Он тихо плюхнулся на появившийся из ниоткуда стул и нашел в себе силы только кивнуть. Впрочем, пока что, судя по всему, от него больше и не требовалось. Барон продолжал:
- Хотя мне в моем теперешнем состоянии и этого и не требуется, я присяду, чтобы не вызывать у вас неудобства. Ведь вы наверняка знаете, что большевики расстреляли меня восемь лет назад?
Вацлав снова благоразумно кивнул. За годы, проведенные в скитаниях с безумным цирком, он насмотрелся на многое, но вот так запросто разговаривать с покойниками ему пока еще не приходилось. Он не боялся - это было бы слишком глупо в его ситуации, но пока не выбрал какой-то определенной линии поведения, предпочитал молчать. Его собеседника, впрочем, это устраивало.
- Я немного расскажу вам о том, почему я привел вас сюда. Ведь вы, я надеюсь, понимаете, что весь этот туман и эти путеводные образы-подсказки в дороге, они не были случайностью или игрой вашего воображения?
Вацлав в третий раз молча кивнул и, закинув ногу за ногу, приготовился слушать. Фон Штернберг с силой провел ладонью по высокому лбу, сморщился и начал:
- Если говорить с главного и напрямую (а я не признаю никаких других способов вести беседу) то должен сразу сообщить вам следующее. Первое. Мы с вами являемся с одной стороны отдаленными, а с другой - достаточно близкими родственниками по мужской линии. Род Унгернов фон Штернберг происходит из Венгрии, в наших жилах течет, - он посмотрел на свои руки и снова сморщился, - текла кровь гуннов. Далеким предком нашим был Аттила, а его предком был сам великий Эрлик-хан. Ведь вы знаете, кто такой Эрлик-хан?
- Еще бы! - не удержался от восклицания Вацлав. - Наслушался, было дело.
- Хорошо, это сокращает время на наше объяснения: время дорого. В ваших жилах, если отбросить частности, течет та же кровь. Род Орликов происходит от некоего младенца, которого орел унес на вершину скалы - и который позже построил там фамильный замок. Замок, правда, был вами потом потерян, и вашим предкам, как и моим, пришлось скитаться из страны в страну в поисках лучшей доли. Впрочем, неважно. Важно то, что я, потомок Эрлик-хана по мужской линии, пытался возродить своего предка! - голос барона загремел под сводами пещеры и пламя свечей на мгновение вспыхнуло так ярко, что стал виден рисунок на ее потолке: грозное черное божество с серебряным мечом.
- Я пытался возродить его к жизни, призвав из подземного царства, куда он был отправлен хитростью и обманом - призвать, чтобы пройти огнем и мечом с востока на запад, чтобы... - Унгерн резко прервался и опять с силой потер лоб. - Впрочем, это тоже неважно. Семенов, этот толстый боров, которого вы видели в атаманской палатке, все испортил. Вместо того, чтобы поддержать меня, он увлекся какими-то мелкими политическими дрязгами и добился того, что красные сбросили его в Японское море.
- Простите, что перебиваю, господин барон, - Вацлав решил, что ему ничего не остается, кроме как вежливо поддерживать эту беседу, более напоминающую театр абсурда, - но он что, тоже покойник?
- Все мы в каком-то смысле покойники на этой земле, - грустно улыбнулся барон. - В большей или в меньшей степени. Он в меньшей. С вашей точки зрения он жив и здоров. Хотя не будь он из Чингизидов, хоть и по женской линии, я бы давно уже приказал пустить ему кровь.
Вацлав понимающе развел руками, как бы намекая: "Ну уж этот вариант всегда остается на ваше усмотрение". Барон довольно хмыкнул и продолжил:
- А вот мне приходится теперь присутствовать в вашем плане бытия только в виде призрака, или бесплотного духа. Это, конечно, дает определенные преимущества - но и не лишено некоторых неудобств. В связи с чем я и вызвал вас сюда. Вы меня понимаете?
- Честно говоря, господин барон, пока не совсем...
- Да что тут непонять! - выкрикнул потомок гуннов и вскочил с места. Но потом снова сел и снова потер лоб: - Я предлагаю вам союз в деле освобождения нашего предка из его вековечного плена. Мы с вами объединим закат и восход, на огненных колесницах войско Азии вторгнется в Европу и сметет с лица Земли не только ненавистных большевиков, которых я буду собственноручно (нет, собственноручно не получится, но все равно) буду вешать, вешать, вешать - их самих, их жен, их детей - и мы сметем только их, но и все эти глупые монархии, эти марионеточные республики, этих мелких вождей! Мы установим новую империю, объединенную империю Запада и Востока! - барон резко закашлялся и остановился почти на полуслове, глядя прямо в глаза собеседнику.
И по этому взгляду Вацлав понял, что барон не только мертв, а что он полностью, абсолютно безумен. Но понял он так же, что в этом его дальний родственник извращенно логичен и готов пойти до конца. И, самое страшное, понял, что все - правда.
Не зря черношапочные ламы усеяли склоны этой долины. Не зря этот мистический туман отделяет ее от всего мира. И, наконец, не зря именно здесь - впервые, может быть за всю жизнь, он чувствует себя дома.
- Ну что, пан Вацлав, - усталым ровным голосом спросил Унгерн. - Вы согласны?
- А что, собственно, от меня требуется?
- От вас требуется сделать то, что не успел сделать я: открыть двери в подземное царство и проводить Эрлик-хана, - барон поднял руки кверху, где угадывались очертания грозного божества, - сюда, на поверхность. Открыть двери своим ключом - который есть у каждого из его потомков.
- Но у меня нет никакого ключа!
- Есть. Моим ключом например была кровь, но я не успел до конца провернуть его. Вашим ключом может быть то, к чему лежит ваша душа. Что это? Ну я не знаю - это же ваша душа в конце концов, а чужая душа - потемки. Золото? Стихи? Если стихи, то можете воспользоваться своей синей тетрадью, которую мы так заботливо для вас подготовили.
Вот теперь настала очередь Вацлава вскочить и даже забегать по пещере:
- Вы? То есть - вы и Райнер? То есть Райнер и вы...
- Не надо так нервничать, - насмешливо бросил Унгерн. - Райнер не из наших, и уж тем более не мое воплощение! Просто отсюда, из этих пещер, идут туннели которые могут вывести в очень много мест. В очень много. В том числе, кстати, в замок Штернберг, и в замок Орлик, и даже в пресловутый Монсегюр, который несколько веков пытался нести бестолковой Европе свет манихейства. О Мани падме хум, знаете ли.
Обессиленный, Вацлав упал на стул. Барон же тем временем продолжал:
- Если же вы все-таки решитесь использовать золото, то вам здорово поможет ваша спутница.
- Пася?
- Пассионата Аурелия! - со значением произнес фон Штернберг, - вы что же, хотите сказать, что до сих пор не знаете, кто она такая?
- Ну как кто? Просто девочка Пася, которая прибилась к цирку лет десять назад, когда ей было семь. Кем она может быть? Она выросла на моих глазах!
- Ну что ж, пан Вацлав. Может быть, вам лучше этого и не знать! Во многия знания многия печали, знаете ли. Вы можете идти, я вас больше не задерживаю.
- А... - опешил Вацлав, - вы не будете требовать от меня немедленного решения, или как там...
- Но зачем? Куда ж вы денетесь? - грустно спросил барон и растаял.
Спускаясь по скользкой каменистой тропинке, Вацлав заметил странное оживление в лагере. На ровной расчищенной круглой площадке ставили высокий шатер из шкур, к нему со всех сторон собирались казаки. Подойдя к этому шатру, Вацлав с удивлением обнаружил там Пасю, которая разминалась, как перед выступлением.
- Дядь Вась! Меня вот атаман выступить попросил перед казаками - я сначала засомневалась, - она покосилась по сторонам и зашептала ну ухо: - беляки все-таки, но атаман обещал заплатить золотом и отпустить нас завтра. Так и сказал - чобы духу нашего тут не было к утру, а ведь нам только того и надо, правда?
- Он тебя не обидел? - спросил Вацлав.
Девушка засмеялась золотым смехом:
- Ну что ты! Во-первых, я и сама кого хочешь обижу. А во-вторых, у него пост, ему нельзя ничего. Рядом с ним две, ой! То есть двое лам постоянно ходят и следят. Ясно?
И Пася мазнула его пальцем по носу, а потом повернулась и начала разминаться как ни в чем не бывало.
Вацлав сначала удивился такому странному поведению Семенова, который прогремел по всей Сибири как жестокий тиран и самодур - но потом вспомнил слова барона, что атаман из Чингизидов, хоть и по женской линии, а потому тоже является потомком Эрлика. А значит, он хочет сам подобрать ключ к двери в подземное царство и лишние конкуренты ему не нужны.
Что ж, такой расклад Вацлава вполне устраивал, а от баронских откровений и раскрывающихся - вполне, надо сказать, реальных - перспектив становилось жутко.
Краешком сознания он еще подумал про своих давешних спутников-геологов, которых увели, видимо, в контрразведку - но сильно поволноваться за них не успел: увидел, как Коля выходит из-за одной из юрт. "Значит, проверили и признали безопасными, - решил он. - Ну и слава богу."
Вечером в большой юрте собралось сотни три казаков. Горели, немилосердно чадя, свечи и дымились благовония. Как всегда в своем эстрадном наряде в полумраке, Пася казалась сделанной из чистого золота, а ее пластика завораживала.
Аккомпанимента не было - только несколько тувинцев издавали горлом какие-то странные звуки, чарующие, завораживающие, вовлекающие в странный ритм чередования сна и яви, яви и нави, нави и прави.
Все следили за движениями этой хрупкой девочки, как зачарованные. Казалось бы, простые казаки, проведшие всю жизнь в деревнях и походах - могли опошлить и превратить в балаган подобное зрелище, но три сотни человек, затаив дыхание, смотрели, как золотая девочка на золотом шаре показывает чудеса ловкости.
Невольно вспомнилось Вацлаву видение во время недавнего выступления в Шушенском, когда вот так же зал, замерев, следил на подвижной золото-ртутной капелькой. В проходе между сиденьями показались два человека: один невысокий, с бородкой клинышком, в модном пальто и в кепке, а другой - повыше, с шикарными усами, во френче и кирзовых сапогах. Небрежно опираясь на тросточку и отчаянно картавя, невысокий обратился к своему спутнику, обводя рукой притихший зал:
- Вот видите, батенька, я всегда говоил, что пока наод безгамотен, важнейшими из искусств для нас являются кино и ЦИК, - он смутился и постарался поправиться: - Циьк. Впочем, в ЦИКе у нас тоже тот еще циьк. Но венемся к нашим баанам. К делу, батенька, к делу, к делу.
И взяв человека во френче под руку, он увлек его куда-то в сторону закулисья.
Это по вполне понятной логике воспоминание разбудило в Вацлаве другое - о том, как он выбрал для себя сторону в этой, тогда чужой для него войне. В этой, тогда чужой для него стране. Как дрался, партизанил, был ранен. Как искренне ждал, когда же наконец разобьют Колчака, и можно наконец будет ехать домой. Как понял, что за пять лет, после плена и войны - эта страна стала для него домом, а родная Чехия домом, в принципе, никогда не была.
Как попался ему по дороге как-то этот прекрасный, безумный, дикий, кошмарный и ослепительный цирк - и вовлек его в себя. Он не мог противостоять этому влечению, а если не можешь противостоять - значит надо возглавить!
Как он из полунищего сборища сделал преуспевающий коллектив, с которым сам молодой завод Уралмаш подписал контракт на агитацию за внедрение тракторов в сельском хозяйстве.
Много чего бы еще вспомнил пан Вацлав, который сам уже начал привыкать к своему русскому имени Вася, если бы не услышал два приглушенных выстрела.
Кроме него, вроде бы, на звук не обратил внимания никто - все были заняты представлением и доверяли часовым. Да и расслабились казаки, видимо, за время спокойной жизни в этой долине. А вот Василию было не до расслабления. Он постарался незаметно выйти из палатки и пройдя буквально совсем немного, наткнулся на тело Петра Петровича. В его спине торчал нож. Пройдя дальше, он прислушался и в зарослях высокой травы услышал какую-то возню.
Пройдя на этот шум, Вацлав увидел Колю, раненного в грудь навылет, который из последних сил пытался ползти. Склонившись, он зашептал:
- Товарищ! Товарищ Николай, вы меня слышите?
- А, это вы, - с трудом выговорил Коля. - Я умираю, и у меня нет выбора. Я должен довериться вам.
- Я слушаю.
- Я сотрудник ОГПУ лейтенант государственной безопасности Лепешев. Мой напарник - майор Петров. Запомните. Вы должны во что бы то ни стало связаться с нашими и передать, что японцы готовят... Готовятся напасть у границы с Манчжурией. Запомните, шифр 188. Запомните, шифр 188.
Больше он не смог сказать ничего. Вацлав задумчиво пожал плечами: "Передать, связаться. Живым бы уйти отсюда, вот что".
А живым уйти становилось все сложнее и сложнее.
Суматоха в лагере возрастала, из большой юрты начали понемногу выбегать казаки.
Администратор зашел внутрь и, поймав взгляд Паси, сделал условный знак. Она тут же, извернувшись, ловко прыгнула на ноги и звонко прокричала:
- Антракт!
Выбраться из палатки - дело нескольких минут. Потом в темноте лихорадочный бег по склону. Куда? К грузовику - бесполезно: нет топлива. К пароякам: тоже бесполезно - слишком медленные. Куда?
И тут у Вацлавав голове сомкнулись его вечные видения и реальная действительность: Луна осветила ближайшую гору с заброшенным храмом - ту самую гору, которую он столько раз видел в своих грезах наяву. Туда. Только туда. В этот храм - и будь что будет.
Безумная гонка по вертикали. Острые камни режут руки, разбивают ноги. Пася срывается, он поддерживает ее. Она выталкивает Вацлава из пропасти, сама чудом выскальзывая оттуда. В лицо им бросаются какие-то тени. Он распугивает их, выплевывая как ядовитую слюну строки из синей тетради. Кто-то заносит над ним шашку - подсечка, и незадачливый фехтовальщик летит с обрыва. Все ближе и ближе заветный храм. Видны шпили, освещенные луной. В серебряном лунном блеске странно реальным кажется Пасин золотой грим.
Бегом, наверх, вниз кубарем оба, снова наверх, ползком: добрались!
- Добро пожаловать домой, родственничек!
У наглухо закрытых ворот храма стоит сам атаман Семенов с парой черношапочных лам и револьвером.
- Ну что, я смотрю ты уже подобрал ключик к этой двери? - атаман кивает на Пасю и в его глазах начинает разгораться жадный огонь. Но это не похоть, это жажда большего: Открывай, раз такой умный. Ну! - и щелчок взводимого курка, - не дали мне по Сибири-матушке разгуляться, так я теперь всю Россию кровью залью!
Нет сил. Эта гонка выпила все силы, все способности, все возможности. Вацлав обессилено прижимается к наглухо запертым воротам. Что там говорил этот сумасшедший барон? (Ха, они тут все сумасшедшие. Неправильно, мы тут все сумасшедшие. Три ха.) Стихи? Какие уж тут стихи? Давай-наливай? Не время о поэзии думать. Золото? Золото. Его всегда привлекала прибыль, нажива, навар. Деньги. Да, и золото. Пася? При чем здесь Пася? В лунном свете она, конечно, выглядит как истинная золотая статуя - но это лишь иллюзия. А даже если нет.
Отдать ее? Таранить ей ворота, чтобы кровь и мозги из разбитого черепа умаслили его дикого предка? Исключено. Пусть лучше этот упырь Семенов стреляет сразу, и будь что будет. Но должен быть выход, должен.
Не мог он идти сюда через пол-мира, чтобы умереть на пороге собственного дома. Что же за ключ, что?
И в полузабытьи, в полутрансе он шепчет знакомые с детства строки:
- Сим-Сим, откройся!
И падает в пустоту и забвение.
Пустота.
Забвение.
Очнулся от того, что Пася лупит его по щекам и орет - кажется, даже матом. Призывает не уходить и очнуться. Хорошо.
Очнулся.
Вацлав очнулся в полной темноте. Откуда-то издалека доносились глухие удары и ругательства.
- Что произошло-то все-таки? - пробормотал он.
- Васенька, милый! Очнулся, - радостно крикнула девушка и поцеловала его в губы. - Я сама не знаю что произошло, милый. Ты что-то пробормотал, и мы с тобой провалились сквозь ворота, как сквозь воду. А они остались там. Представляешь, они все остались там!
- Не хотел бы вас разочаровывать, госпожа - но не все! - тусклый огонек осветил бородатое лицо с высоким лбом и огромными грустными глазами. - Я бы и рад, может быть, остаться только там, но увы. Мне суждено быть здесь.
- А, господин барон пожаловал! - едко пробормотал Вацлав. - А говорили, чт о не можете сами дверь открыть. Недокрутили, мол.
- Совершенно не вижу повода для издевок, - обиженно пробормотал барон. - Я открыл внешние двери - из нашего мира в подземное царство. А нужно открыть еще двери оттуда сюда, к нам. Понимаете?
- Кажется, начинаю понимать. И где они?
- Не имею ни малейшего понятия. Более того, сам Эрлик-хан не знает, а иначе бы зачем потребовалось его сопровождать, как вы думаете? Или вы считаете, что у него не хватило бы сил взломать какие-то ворота?
- Ну шут вас, мистиков, разберет - хватит у него сил или нет. То есть, где двери вы не знате. Где здесь включается свет, я полагаю, тоже.
- Если бы у меня в моем теперешнем состоянии были руки, пан Вацлав, я бы непременно ими развел. Но поскольку вы пока еще не призрак, выхода отсюда у вас все равно другого нет. Ну то есть если вы не хотите снова встретиться с симпатягой Семеновым.
Вацлав пробормотал ругательство, потом покосился на Пасю и от души выругался по-чешски. Пася залилась легким румянцем.
- Стоп! Ты светишься?! Ты светишься изнутри? Как?
- Очень просто, милый. Подумай немного - и сам все поймешь. Тебе уже много раз намекали, кто я такая. Но я сама узнала об этом только сейчас, и не хочу тебе говорить.
Вацлав махнул рукой:
- Ладно, шарады на потом. Сейчас дверь. Эта проклятущая дверь! Сюда я попал потому что моим ключом была простоя наивная детская вера в сказку со счастливым концом. Хорошо. А ключ отсюда, что? Что? Черт возьми, что?!?! - он топнул ногой и заорал: - Черрррр побери! Первый раз в жизни я так близок к дому и не могу войти? Не может такого быть. А ну, немедленно подать мне сюда эту проклятущую дверь, или я за себя не отвечаю!
И, как ни странно, подействовало. Дверь - резная дверь из ослепительно белой слоновой кости появилась перед ним. Но было не до красот. Вацлав со всей силы пнул тяжелым кованым сапогом эту красоту, и она разлетелась на миллион зеркальных осколков. От них потянулись лучики света, все ярче и ярче - пока не слились в единую гармонию радуги. А радуга превратилась в дорогу и манила вдаль.
За левым плечом раздался голос барона:
- Молодец, молодец, брат мой! Иди, разбуди отца, выведи его на свет и ты встанешь по правую руку от него!
А справа Пася - преображенная, сияющая золотом волос и золотом кожи Пася, нет - уже не просто Пася а Пассиона Аурелия - шептала: