Жолбарс лежал на самом солнцепеке, под раскаленными лучами солнца. Сегодня оно было особенно знойным, и ему было лень переползти в прохладу забора, дающего тень. Он лишь слегка вздрагивал всем телом, вздыбливая поредевшую шерсть, чтобы выгнать из нее пропитанный зноем воздух. Отчего-то сегодня с самого утра его потянуло на воспоминания, он вспомнил день, когда был крохотным щенком и на слабых ногах приблудился в этот дом. Тогда еще не было забора, строений около домика. Это позже их строили, пристраивали, увеличивая для него, к тому времени подросшего, охраняемую площадь. И он добросовестно служил, охраняя хозяйское добро. Хозяина его звали Кумар, а хозяйку Балу.
Только их двоих он и признавал. Ему нравилось, что хозяин крепкий, независимый, с крутым нравом. Смуглолицый, с суровым лицом Кумар, был прямой противоположностью светлой, покладистой хозяйке. Ему он стал подчиняться сразу же, а ее обожал с первого знакомства, с того самого момента, когда она поставила перед ним полную миску молока с накрошенным хлебом. От Балу шел домашний запах и какая- то особенная аура доброты.
В те годы к Кумару и Балу часто приходили в дом люди. Иногда резали барана. Тогда ему доставалась еще горячая чашка крови, а позже сладкие мягкие кости, которые он разгрызал с особым удовольствием.
Он не знает, кто дал ему кличку Жолбарс, но люди говорившие меж собой, что это означает "тигр", не слишком ошибались. Он и вправду рос точно тигренок. Забавный, шаловливый, но уже тогда в горле прорезался ставший позже грозным рык, а острые клыки со временем стали пугать в оскале. Подобно своему хозяину, он вырос независимым. Любил бродить по деревне, не пугаясь больших собак, отчаянно вступая с ними в схватку. Шерсть летела клочьями, и брызгами крови были усеяны стебли трав там, где разгоралась драка. Но он никогда не отступал. Конечно, иногда ему доставалось. То с перекушенной лапой припрыгивал к дому, то с располосованным брюхом приползал. Не скулил и не жалился, молча ложился в тени, морщась от боли, и только ночью, когда хозяева уже глубоко спали, а рана ныла нестерпимо, позволял себе разочек негромко простонать.
Так формировался его характер. К двум годам он стал разделять людей на хороших и плохих, на добрых и злых, щедрых и жадных. Собачий ум позволял ему угадывать в малознакомых людях тайные пороки. И уж если он на кого-то лаял, это и было реакцией его мировоззрения. Когда в дом приходили люди хорошие, то он даже не поднимался с места, лишь внимательно всматривался, точно проверяя себя еще раз. Не ошибается ли?
На жадных смотрел с презрением, отворачивая влажный нос будто от смрада. А со злыми упорно сталкивался взглядом. Вот тогда в его обычно карих зрачках вспыхивали зеленые, изумрудные всполохи, а бельма затягивало желтой поволокой. На холке вздыбливалась и вставала колом шерсть, точно каждая волосинка была из проволоки. Упругий хвост колотился о землю, взбивая тягучую, точно сметана пыль, а задние лапы поджимались, становясь упругими, точно пружины, когда он готовился взметнуться в прыжке. И он бы прыгнул, не будь на шее крепкого из толстой кожи ошейника, с пристегнутой к нему стальной цепью.
Когда-то Кумар на конец этой цепи привязывал кусок стального рельса. А он, тогда еще легкомысленный, по ночам уходил слоняться по деревне, таща за собой, точно борону, тяжелое железо. И засыпал во дворе у очередной подруги, а утром туда приезжал по следу Кумар. Он отстегивал ошейник, сажал его в кабину трактора "Беларусь", а рельс привязывал к трактору и волок обратно до дома. Никогда Кумар не поднимал на него руку, только пристально глядел в глаза, отчего ему становилось не по себе. Так они сосуществовали, уважая силу и характер друг друга. Ему казалось, что по его реакции Кумар и Балу ориентировались и относились к приходящим в дом людям. Но иногда они вели себя совершенно странно. Вместо того, чтобы настораживаться приходу человека злого, выходили навстречу, протягивали руки, приглашали в дом, а на него, рвущегося с цепи, прикрикивали. Он смирялся, не желая выставлять хозяев в дурном свете. Чтобы не поползла по деревне черной змеей сплетня, будто не уважает Жолбарс своих хозяев. Отворачивался в обиде, свернувшись в клубок, поражаясь близорукости их, неразборчивости.
- Раз сами не разумеют, то хоть бы меня слушали. Ради них стараюсь, а иначе зачем мне врагов лишних наживать? Собачья жизнь скоротечна, -подумал он и тихонечко вздохнул.
Солнце било прямо в глаза. Жолбарс прикрыл их и отвернул морду, вновь погружаясь в воспоминания. В то время он был ненасытен в любви. Сколько их, если всех сейчас припомнить, то окажется, что немало на его веку перебывало подружек. Всякие попадались. Будучи молодым и несдержанным, ко всем подряд приставал, невзирая на возраст. И только позже, повзрослев, стал вести себя приличней, присматриваться стал, избрал свою линию поведения. Прекратил навязываться силой, а все больше проявлял знаки внимания, угощая приглянувшуюся девочку тем, что перепадало самому. Не набрасывался на сладкую кость с кусками недоеденного мяса, не разгрызал урча, а относил в укромное местечко и припрятывал. Ночью под покровом темноты украдкой покидал хозяйский двор, держа ее в зубах, бежал через всю деревню, вызывая оголтелый лай псов. Его очередная избранница встречала настороженно, поблескивая глазами, придерживая идущий из груди остерегающий рык. Но дразнящий запах вкусной кости сбивал ее с толка, а когда высокий стройный ухажер, приблизившись, клал перед ней кость, тогда она понимала, что это гостинец для нее. Она обнюхивала лакомство, хранившее запах его слюны, осторожно брала, и, отойдя в сторону, припадала на живот, принимаясь грызть. Вот тогда Жолбарс, сдерживая дыхание, крадучась, подходил к ней и принимался обнюхивать свою желанную. Он бесшумно ступал вокруг, слегка поскуливая, возвещая о том, что очень хочет ее и не в силах сдерживать себя. Он дотягивался языком до ее губ и мгновенно отскакивал, опасаясь острых зубов, вновь приближался, заглядывая в глаза, негромко взлаивая, призывая стать покорней. Бывало, что вся ночь уходила на ухаживания, а он переживал за оставленный без присмотра хозяйский двор. Испытывал угрызения совести, осознавая, что хозяева спят спокойно, рассчитывая на него. Он опять взлаивал, торопя ее, уже начиная злиться за излишнее кокетство, поглядывая тревожно на начинающий сереть горизонт. И только когда во все горло кричали первые петухи и мычали коровы, она, наконец, уступала его настойчивости. И тогда он торопливо приступал к тому, во имя чего бежал, пересекая деревню и всю ночь кружил вокруг нее. А потом со всех ног несся, не разбирая дороги, обратно, чтобы поспеть ко двору до того времени, когда Балу выйдет с подойником и обнаружит его отсутствие.
Было такое несколько раз, что он не поспевал. Стыдно становилось от того, что она с укоризной глядела на него. Не выдерживал он и отворачивал взгляд. И долго после этого не покидал свой двор, заглаживая провинность, борясь с подступающим изо дня в день, опять все возрастающим желанием.
Однажды в село пришли волки, то была суровая даже для этих мест зима. Не было дня, чтобы не буранило. От лютого мороза трещал и крякал обступивший деревню сосновый лес. Все в округе замело высокими сизыми сугробами. И у домов надуло выше дощатых заборов, так что теперь они казались меньше и ниже, лишь из труб вился, отправляясь в серое небо, голубоватый дымок. Деревенские жители ходили укутанные в овчинные шубы и тулупы, в огромных подшитых пимах и озлобленно ругали погоду. День заканчивался быстро, уступая место вначале густеющим фиолетовым сумеркам, а затем наступала ночь. Небо над деревней становилось темным и точно прижималось к черным сугробам, по которым скользили непонятные тени. А само оно светилось сплошь зияющими дырами звезд. В такие ночи собаки поджимали хвосты и заползали в будки.
Это вплотную к деревне подходили волки. Со стороны леса отчетливо и грозно раздавался протяжный вой. А за ним, откликаясь совершенно с другой стороны, взлетал к небу короткий, тонкий. А уж потом отовсюду, со всех сторон, на все лады выла стая, нагоняя жуть, заставляя цепенеть все живое. В сараях, мечась от страха, блеяли овцы и мычали коровы. Испуганно ржали лошади, а люди боялись выходить из домов. Голодная стая наглела с каждым днем. Пустые желудки подстегивали серых хищников. Жолбарс слышал, как в окраинных домах перепуганно кудахтали куры и пронзительно до неба визжала разрываемая волками собака. Он отчетливо понимал опасность и тихонько поску-ливал от страха волнами содрогающего тело, но продолжал лежать посреди двора и тянуть носом морозный воздух. На крыльцо вышел полуодетый Кумар в наброшенном на голое тело полушубке:
- Может, зайдешь в сени, Жолбарс? - пред-ложил хозяин, как бы испытывая его.
Но он лишь отвернул голову, тем самым давая понять, что не стоит произносить обидных слов. Жолбарс слышал, как, потоптавшись на месте, хозяин зашел домой, запирая дверь на щеколду.
Ночь тянулась занудно, но все же стала переваливать за вторую половину. Вдруг в воздухе совсем рядом пахнуло волчьим духом. Он приподнял осторожно голову и увидел, как по выбеленной стене дома скользнули три тени. Сомнений не было, это они. Пришли все же. Соскочив с места, он крутнулся вокруг оси, и увидел окружающие его желтые огоньки. А через секунду снег во дворе взвихрился от начавшейся страшной битвы. Он дрался одновременно со всеми троими, молнией кружась на месте, не давая им возможности дотянуться к своему горлу. Худосочная волчица впилась ему в бедро и не выпускала его, вонзая все глубже острые зубы. Но и он, извернувшись, полоснул клыками, как клинком, располосовав ей переднюю ногу. Матерый самец бросался из стороны в сторону, то припадая на передние лапы, то взлетая в воздух в надежде сверху ухватить его за загривок. Но его мощные челюсти успевали лязгнуть у самого горла лесного разбойника. Летела клочьями шерсть и кровь, морозный воздух звенел от пронзительных визгов и рыков.
Краем глаза он успел заметить, как в темноте двора стремительно возник квадрат света, и в него вбежал с огромным ножом отчаянный Кумар. Молодой крепкий волк, дважды успевший вонзить в него свои клыки и уже торжествовавший предстоящую победу, метнулся к хозяину. Матерый на доли секунд отвлекся, прослеживая краем глаза прыжок собрата, этого хватило обладавшему мгновенной реакцией Жолбарсу. Справа налево дернул он головой, разрывая гортань матерому. Прямо в лицо ударила горячая, соленая волчья кровь. И в это же мгновенье бешено завертелся на снегу молодой волк. Из его серого бока хлестала упругая струя, и он от боли крутился, грызя себе лапы от отчаяния. Это Кумар, изловчившись, ударил его ножом. Предвидя свое поражение, волчица бросилась наутек и выскочила в щель калитки. Он кинулся за ней. Ее располосованная нога не давала возможности бежать быстро, и он ее легко настиг. Когда она повернулась к нему лицом, в ее желтых зрачках мелькнуло презрение. У нее брезгливо дернулась нижняя губа, обнажая в оскале крепкие острые зубы. Это было извечным волчьим презреньем к ним - псам. Боль, злость, ненависть, переданная ему по собачьим генам, точно взорвали его изнутри, и он обрушился на худосочную хищницу огромным телом, переламывая мощными челюстями ее тонкую шею. Все было кончено, она лежала под ним, еще вздрагивая телом, и была прекрасна и после смерти. Волчица была стройной и длинноногой. Холодный свет луны скользнул по ее блестящей шерсти. На красивой длинной морде застыла гордая усмешка, и весь ее вид выражал недоумение: как могла она погибнуть от песьих клыков?
Шатаясь, отступил он от мертвой серой самочки на пару шагов, продолжая любоваться ею и вдруг, нарушая вековой генетический закон, пожалел ее, подумав о том, что если бы они встретились при других обстоятельствах, он бы мог стать ее возлюбленным. От этой шальной мысли его подбросило так, будто ударило током и, испугавшись ее, он еле-еле заковылял домой, орошая снег густой кровью. Только теперь он почувствовал, что весь изорван и искусан.
Сколько же всякого-разного было в его жизни. Довелось ему испытать радость встреч, горечь и разочарование, лютую злобу и ненависть к некоторым людям. Всю жизнь его мучает вопрос, на который он так и не нашел ответа, сколько бы не пытался перемывать его. Почему люди не могут жить в мире и согласии меж собой? Почему одни с завистью смотрят на других, затаивают ее в глубине себя, а снаружи смеются и улыбаются? Отчего одни стремятся возвыситься над другими, втоптать их в грязь, надругаться? Мы хоть псы, но честнее. Уже если не понравились с первого взгляда, то сразу кидаемся в драку. Мысли текли вялые и тягучие, словно они тоже плавились под беспощадно палящим солнцем. Воспоминания скакали точно блохи, начинаясь и тут же обрываясь, переходя в какие-то другие, разматываясь, словно ленточный клубок. В памяти неожиданно возникла юная девчонка в коричневом школьном платье с белым воротничком, задранном бессовестно до пояса, оголяя смуглые ровные ноги с острыми коленками. Она возникла вначале смутно, потому что это было давно забытое, девочка как-то забрезжила в сознании, размытый неясный образ, он хотел было отмахнуться, тряхнув головой, но от этого она лишь ясней, отчетливей проступила в сознании. И тогда мозг, смирившись, стал воспроизводить картину, складывая ее словно мозаику из отдельных кусков. Он вспомнил крупные волосатые руки, загорелые, противно пахнущие машинным маслом, бензином. Одна зажала рот девчонке, а другая расстегивала длинный ряд пуговиц, обнажив еще не сформировавшуюся грудь с крохотным коричневым соском. Волосатая ладонь накрыла ее, будто поймала птенчика, затем полезла вниз. Ноги девчонки напрасно колотились о слежалую солому, та же рука, напрягая мускулы, одним движением сорвала одежонку, одетую на бедра, и отбросила лохмотья в сторону, чуть было не попав в него, наблюдающего за происходящим, укрывшись за воняющим мышами деревянным ящиком. Теперь девчушка лежала совершенно нагая, пытаясь своей тонкой рукой прикрыть темнеющий между бедрами треугольный завивающийся пушок. Лицо мужчины с волосатыми руками было горбоносым, с плотоядными, изогнутыми точно тетива лука, толстыми губами. От него пахло сивухой, этот запах Жолбарс часто встречает в деревенских дворах. Он узнал в нем одного из тех, кто приехал на уборку кукурузы. С их приездом в селе стало шумно. Вечерами они напивались, и с ножами в руках гоняли деревенских парней, а потом танцевали с девушками и уводили их в темные, укромные места, а там лапали, лазая под юбки, и никто из сельчан не осмеливался перечить им, даже участковый на своем дряхлом чихающем мотоцикле старался объезжать клуб стороной.
Из глаз девчушки, бившейся точно рыбка, выброшенная на песок, под тяжелым крупным телом пьяного кавказца, непрерывно ручьем катились слезы, и взгляд был полон мольбы и отчаяния. Хотя кто ей мог помочь в этом давно заброшенном ветхом строении, куда он сам забрел случайно, услышав шорох и сдавленные девичьи стоны. Он долго наблюдал за ними и вдруг понял, что она нуждается в нем, что если он промедлит еще мгновенье, то свершится зло. Он оскалил клыки, ощеривая губу и рыкнул предупреждающе, но волосатый мужчина, занятый своим делом, не обратил внимания. Тогда он зарычал громко, предупреждая в последний раз. Кавказец неохотно обернулся, и на мгновение они встретились взглядами. Его веки были опухшие, а в глазах с красными прожилками мелькнули вначале удивление, а затем угроза, испуга в них не было. Мужчина скосил взгляд на лежавшие рядом старые, ржавые вилы, и Жолбарс с опозданием понял намеренье пьяного. Мгновенно схватив вилы, кавказец метнул их в него, уже прыгнувшего, и угодил в заднюю ногу. Страшная боль пронзила его, но не остановила. Он полоснул клыками прямо по волосатой руке, которой мужчина пытался закрыться, располосовывая ее. Отчаянный крик вырвался из утробы насильника, а он продолжал рвать его зубами, не обращая внимания на боль, и только столкнувшись со взглядом девчушки, лучившимся благодарностью, случайно забыл о враге. А тот, на четвереньках, визжа и лопоча на незнакомом гортанном языке, бросился к выходу, едва не сорвав дохлую, всю в щелях, дверь, висевшую на ржавых петлях. Девчушка утирала руками слезы, размазывая их по щекам, совершенно забыв о том, что сидит перед ним нагая, разбросав ноги. Жолбарс смущенно отвернул морду и принялся лизать кровоточащие раны, боковым зрением видя, как она поспешно оправляет платье, прикрывая себя. Он с трудом поднялся, опираться на раненную ногу было очень больно, еще раз посмотрев на нее, заковылял прочь.
Вот и сейчас, как только вспомнил об этой драке, у него заныла та раненная нога, и он осторожно подтянул ее, подмяв под себя.
Тогда искусанный кавказец пришел к ним во двор в сопровождении еще двоих с намерением убить его, но им навстречу вышел хозяин с ружьем в руках. У Кумара твердый характер, он взвел курки и поднял ружье на уровень груди пришедших, не вымолвив ни слова при этом. Дрогнули, не выдержали нервы у приезжих, посверкали они глазами, пятясь назад, а он стоял наготове, подрагивая весь от нетерпения и желания подраться и стоять рядом с Кумаром до конца. Да, ему повезло с хозяевами, они люди добрые, степенные. И дети у них хорошие. Вот только все выросли, поуезжали кто куда. Теперь лишь изредка показываются в родительском доме. В последний раз приезжала их дочь с маленькой девочкой. Та совсем еще плохо держалась на ногах. Она напомнила Жолбарсу его самого, приковылявшего сюда много лет назад.
Растроганный навеянными картинами, он милостиво позволял ей потрогать себя за холку и при этом ни разу не разгневался, не зарычал. Наоборот, прикрыл от удовольствия глаза. Миниатюрные руки девочки были забавные и прохладные. Вышедший на крыльцо Кумар, довольный, любовался этой идиллией. Уж он то знал его своенравный характер. Ни один человек во всей деревне не отважился бы на то, чтобы трепать его за холку, приблизиться к нему.
Сколько? Сколько лет прошло с тех пор? Сколько весен, прекрасных, звонких своими ручьями и запахами, прогромыхало первыми ливнями? А зим? По-настоящему лютых, снежных, завывающих по-звериному круговертными буранами? Но Жолбарс больше всего любил осень. Это самая прекрасная пора в природе, размышлял он. В воздухе летают в ту пору невидимые паутинки, из лесу пахнет переспелыми ягодами, а по ночам в тишине слышно, как отрываются от веток и, кружась с тихим шорохом, падают на сырую от росы землю листья.
Он очень любил, задрав голову в высокое, пугающее своей бездонностью небо, наблюдать за тем, как, перекликаясь, тянутся неведомо куда журавлиные клинья. А гусиные стаи, что по утрам оглашали своими криками округу? Глупые деревенские собаки начинали лаять, пугаясь звуков, доносившихся с неба. А он лишь усмехался им, огорченный тому, что пустобрехи нарушили предутреннюю гармонию мира.
"Собачий век короток" - снова подумал он с тоской. - "Вот и я стал совсем старым. Нет прежней ясности во взоре, все предметы вокруг стали расплывчаты, шерсть, прежде лоснившаяся, теперь вся свалялась клубками. Да и в ногах ужасная слабость. Аппетит давно пропал, ничего не лезет в глотку, в голове постоянный посторонний шум. Вот и Кумар тоже постарел за последние годы. Жизнь никого не щадит", - подумал Жолбарс огорченно.
Что происходит у людей? Уж несколько лет, как они потеряли покой и уверенность. Не отрываясь, слушают радио, а затем мрачнеют пуще прежнего. Давно уж в деревне не слышно песен. Единственный клуб закрыт, не доносится оттуда дробный стук каблучков молоденьких сельских девчат.
Жолбарс уже тогда с тревогой прислушивался к разговорам людей, приходивших в дом Кумара. Говорили о том, что старые, добрые времена ушли безвозвратно, что на смену им пришла рыночная экономика.
Кумар все мрачнел. Теперь он реже и реже заводил свой трактор. Жаловался Балу, что нет запчастей и горючего. В деревне стали отключать свет, отчего она становилась точно вымершей. Даже псы скулили и жались от страха. В доме Кумара давно перестали резать баранов и встречать гостей. Ничего не мог понять старый Жолбарс. Лишь неунывающая хозяйка дома - Балу, радовала его. Добрая улыбка никогда не сходила с ее красивого лица. Местный лесничий гусаком выхаживал вокруг нее в отсутствие Кумара. Заявлялся в своей темно-зеленой форме, в фуражке с блестящей кокардой. Люди говорили между собой, что Тасым, так звали лесничего, стал самым важным в округе. Если позволит кому-нибудь валить лес, значит, появится у той семьи работа и заработок. Но не любил Жолбарс лупоглазого Тасыма. И знал, что лупоглазый ненавидит его, Жолбарса. То была старая история, даже вспоминать ее Жолбарсу неприятно и стыдно. И хозяйка Балу стыдится его, как свидетеля. Ну да чего уж, коль вспомнил. Жолбарс опять прикрыл веки.
Несколько лет назад это было. До этого он интуитивно чувствовал дурное, исходящее от лесничего, но как-то раз он без дела слонялся по лесу и услышал знакомый до боли голос. Жолбарс остано-вился, как вкопанный. Другой голос был мужской. Но нет. Не Кумара. Жолбарс напряг свою память. Да, он явно принадлежал лесничему. Он бы наметом выскочил на опушку. Но его сбивал с толку веселый смех Балу. И тогда он осторожно, крадучись на своих мягких подушечках лап, подкрался и выглянул сквозь ветви.
Лестничий Тасым ухаживал за его хозяйкой, а она, точно потерявшая разум, принимала ухаживания лупоглазого. Тот, совсем осмелев, касался своей тонкой, с синими прожилками, рукой тела Балу. Жолбарс как сейчас помнит, что от лупоглазого разило чесноком, и он тянул свои слюнявые губы, навстречу жарким, сочным губам Балу. Вот тогда не выдержал и вышел из своего укрытия Жолбарс. Встал напротив хозяйки, так, чтобы увидала она его и глядел на нее с укоризной. Не взлаял, ни тем более не зарычал. Только глядел, дескать, "что с тобой хозяйка? Опомнись же! Как потом посмотришь в глаза моему хозяину, Кумару?" Вскрикнула от ужаса Балу, всплеснула руками, оттолкнула в грудь лесничего и понеслась в деревню, точно быстроногая лань.
А лупоглазый Тасым выругался в сердцах, обозвав его, мощного тогда, бесстрашного, шелудивым, и швырнул в него тяжелым ножом. Не шелохнулся Жолбарс, хотя страх пробежал по телу. Нож пролетел мимо и упал в кусты. Даже клыки не стал показывать ничтожеству, лишь, широко разинув пасть, зевнул с презрением и пошел прочь. Не соперник!
Долгое время потом Балу старалась не встречаться с ним взглядом. Да и сам он, завидев ее, стремился сделать вид, что дремлет. Знал, что трудно ей, переживает хозяйка.
Однако, лупоглазый, видно, не оставил своих грязных намерений. А уж теперь, когда стало от него зависеть благополучие людей! Раздобрел он за последние годы. Морда стала круглой, так, что голова не умещалась в фуражку. Лупоглазые его глаза теперь вовсе превратились в глазенки, узкие, цепкие щели. Зато брюхо стало будто у беременной суки. Так и вываливалось за ремень.
Жолбарс последние дни сильно болел. Нос был сухой и горячий. Во рту было вязко, по ночам из груди рвался старческий вой. Но не позволял он себе этого, усилием воли вгонял внутрь рвущийся наружу вопль.
Устав от мыслей, разомлев от солнца, он ненадолго задремал. И снилось ему, будто он снова моло-деньким щенком, радостно взлаивая, неугомонно носится по праздничному лесу. Сквозь раскидистые кроны сосен льются, прошивая их насквозь, на землю золотые лучи солнца. Лес полон неизведанных звуков, пения птиц, и его предстоящая жизнь также полна щемящего таинства.
Сквозь сон Жолбарс услышал голоса мужчин. Говорил его хозяин, Кумар. В голосе его звучали нотки почтения. Жолбарс прислушался.
- Жизнь стала совсем трудной. С тех пор как совхоз рассыпался, вот уже сколько времени я без работы. Дети все в городе, там, говорят, жить еще сложнее. Они только и ждут помощи отсюда, от нас с Балу. А мы чем им поможем, который год сами без зарплаты сидим. Совсем прохудилось хозяйство наше, - вздыхал Кумар. - В прошлом году Марта - хорошая корова была, сломала ногу, пришлось ее прирезать. Повез мясо в город, продал, а тут деньги обесценились.
- Да, я слышал, что кобылка твоя при жеребах сдохла.
- И жеребенка не удалось спасти! - заныл Кумар. Кумар вообще сдал за последние годы. От былого хозяина совсем ничего не осталось.
"Надломила его пришедшая новая жизнь", - подумал участливо Жолбарс, продолжая слушать.
- Ты бы помог мне, Тасым. Как-никак мы друг другу не чужие.
Хлопнула входная дверь.
Жолбарс чуть приоткрыл веки и с трудом из-за болезни глаз разглядел Балу. Вначале даже не разглядел, а почуял ее запах, хотя запахи теперь стали для него, дряхлого, труднодоступными.
- Ты уж подсоби нам, небось сочтемся, не последний день живем, - пропела Балу, и Жолбарс увидел, нет, нет он не ошибся, ясно увидел, как взлетели,расширяясь, узкие глазенки лесничего на сохранившую былую красоту Балу. Дрогнули и загнулись плотоядно вечно мокрые губы его.
- Хорошо, мы тут, мужчины, что-нибудь решим, - забормотал лупоглазый,- только надо будет помнить, что долг платежом красен, а то бывает, щас как трудно стало, все бегут к Тасыму, а Тасым все помнит, кто и как прежде к нему относился.
От старого, благодарного Жолбарса не ускользнуло, как лесничий вдруг ни с того ни с чего покосился в его сторону. Тасым взял под руку хозяина и они пошли за дом. Лупоглазый стал что-то нашептывать Кумару. Все понимал мудрый пес Жолбарс, только говорить не мог. Но вот вдруг страшная до-гадка осенила его мозг, когда стал он анализировать гнусный намек Тасыма.
- Горельник-то разрешили валить. Хе-хе-хе, об этом пока никто не знает. Тебе, так уж быть, говорю, помни, потом не забывай, что от меня зависит твой хлеб теперь на столе.
- Не забуду вовек, не забуду, - торопливо зашептал хозяин. Только я никак в толк не возьму, какой горельник ты имеешь в виду.
- Бор поджечь надо. Я дам тебе солярку, ты заправишь трактор. Когда он разгорится, ты первый бросишься тушить его. Лето нынче жаркое, то, что надо. Лес сухой, - мечтательно произнес лупоглазый, - выгорит много, на пару лет горельника хватит.
- Но как это?
- Т-с-с, слушай меня, болван, не перебивай, когда с умным человеком разговариваешь, тебе, как геройски бросившемуся тушить пожар, я и отведу потом самую большую деляну, под повал. Лесопилку поставим, у Тасыма все есть, денег тебе дам, через тебя буду у других лес скупать. Хе-хе-хе, тебя в деревне уважают, верят тебе! Уметь жить надо! - слюнявый лесничий хлопнул хозяина по загорелой, в глубоких складках морщин шее.
- Так отчего же бор загорится вдруг? Сам по себе, что ли?
- Ну и болван же ты, хоть и умным считают тебя. А пес твой на что, - расслышал Жолбарс.
"Что он имел в виду, сказав про меня", - старый Жолбарс обеспокоенно заскреб лапами землю. Ему мучительно захотелось пить. Он приподнял голову и посмотрел в сторону, туда, где стояла его чашка. Она была пуста. "Что он имел в виду? Неужели? Нет, хозяин ему этого не позволит никогда", - обманулся он, успокаивая себя. Прохлада ночи принесла ему облегчение, хотя сон никак не приходил. Болезненно ныли внутренности, боль спазмами сжимала все внутри и лишь к утру постепенно стало отпускать. Измотанный Жолбарс задремал. Проснулся он от фырканья давно не заводимого трактора хозяина. Было раннее утро, деревня спала, пропели только первые петухи. Кумар приглушил заведенный трактор и зашел в дом. Сквозь открытую дверь Жолбарс расслышал нервозный голос хозяина.
- Это же грех. Он столько лет верно служил нам.
- А то, что дети в городе разуты, раздеты, это не грех? Пришла такая жизнь, что приходится чем- то жертвовать. Его конечно жалко, но выбора нет. Тасым правильно все решил, не противься ему, сделай так, как он приказывает.
- Ах Балу, Балу, нехорошо все это.
- Знаю, что нехорошо, - взвилась хозяйка, - тебе будет работа, деньги появятся, людям будет работа. У Тасыма власть, лесопилка, лес на доски станешь распускать, торговля пойдет.
- Но ведь бор-то реликтовый, уникальный!
- Бор уникальный, пес заслуженный, а жрать что. Вот до чего дожилась я, в дырявом платье хожу, - зарыдала Балу горько, и Жолбарсу вдруг стало жаль ее. Он еще так и не понял до конца, о чем идет речь, только подсознание подсказывало ему что-то страшное.
Звякнула тихо щеколда калитки, это во двор семенящими шагами вошел лупоглазый Тасым. Он остановился посреди, высморкался, хитро глянул на Жолбарса и прошмыгнул в дом. Время тянулось мучительно, тревога все сильнее забиралась в сердце Жолбарса. Как вдруг из дома вышли хозяин с лесничим. Хозяин, непривычно горбясь и волоча ноги, подошел к нему, отстегнул цепь и продел в кольцо ошейника старую веревку.
- Пойдем, Жолбарс, пойдем, - промолвил он надтреснутым голосом.
Жолбарс тяжело выдохнул и с трудом заставил себя подняться. Увидав в руке лупоглазого ведро с бензином, пес все понял в одно мгновение. Еще хватило бы сил порвать эту дряхлую веревку. "Хозяин, наверно, специально ее продел мне в ошейник, - подумал он, - все же Кумар порядочный человек", - еще хватило бы сил в один прыжок собрать все силы и ударить сточенными, сломанными остатками клыков ненавистного толстяка. А потом перемахнуть через забор и уйти в лес. Там, там, дотащиться в глухие буреломы и залечь в ожидании смерти. Все благородные псы так поступают. "Но как же тогда дети Кумара и Балу в городе. Они ос-танутся разутые и раздетые? А Балу будет про-должать ходить в дырявом платье. Слюнявый Тасым все равно исполнит свою страшную затею, даже если он, Жолбарс, убежит. Но тогда его хозяин останется без работы. Тасым не простит ему", - Жолбарс отвернул голову, чтобы не смотреть на Балу, и двинулся вслед за хозяином.
Шли долго, Жолбарс хорошо знал лес, он понял, что они ведут его в глубь бора. Он прислушался к лесу и поразился, кругом стояла тишина, не слышно было птиц, да и сосны застыли в напряженном ожидании, свысока наблюдая за странной процессией. Впереди шел невысокий сгорбившийся мужчина, за ним плелся, еле передвигая ноги, старый пес на ветхой веревке, замыкая их двоих, бодро семенил, тряся огромным, как бурдюк, брюхом мужчина в форме лесничего с ведром бензина в руках.
- Хорош! Отсюда начнем, - снимая фуражку и вытирая пот с жирного лба, проговорил Тасым, - давай своего тигра сюда. - Он окатил Жолбарса с ног до головы бензином. От одного запаха Жолбарсу стало нечем дышать.
- Хорош лес, хорош, быстро разойдется огонь, так что первая деляна будет твоя. На спички, сам поджигай, - скомандовал Тасым, протягивая коробок хозяину. Все понимал старый пес Жолбарс, хотелось еще немного пожить, подышать этим воздухом, послушать на рассвете крики петухов, мычание коров, шум леса, до конца понять смысл этой жизни. Боковым зреньем он следил за хозяином. Коробок трясся у него в руках и одна за другой ломались спички.
- Рохля, размазня, поджигай, тебе говорят.
- Прости меня, Жолбарс! - заплакал вдруг хозяин. Спичинка наконец вспыхнула, зажглась в его огрубелых руках, Жолбарс посмотрел хозяину в глаза, прощая его, он увидел, как крохотный огонек полетел прямо на него.
Он взорвался точно порох, пламя мгновенно охватило его всего, сумасшедшая, никогда прежде не испытанная адская боль пронзила его всего. Жолбарс взвыл так, что от его воя ужаснулось все живое в том лесу. Огненный пес, он мчался по лесу с огромной скоростью, колесо пламени, поджигая за собой вековые сосны, которые теперь нужны людям как горельник. И застонал лес, изгибаясь и корежась в бессилии, отдавая себя в жертву двуногим.