Сейчас я намного старше его тогдашнего, там, на Вахане.
Почему-то в памяти всплывает какая-то глупость. Вот мы, двадцать отобранных им офицеров, бомбим горными ботинками по пыльной каменистой дороге. И мне бьет моча в голову отчебучить вместо маршевой песни:
Меня зовут Мирза,
Трудиться мне нельзя,
На это есть Иван,
Пусть выполняет план!
Он оборачивает к нам свое продубевшее лицо, цвета старой коры, изрезанное морщинами. Выгоревшие на солнце брови. Шрам вниз по краю лица.
Делает шаг в сторону, пропуская строй мимо. Между прочим, четко сходит. На раз-и-два. Профессионально. Такие даже в шагистике ловят кайф, и ты начинаешь их уважать за это.
Голос у меня не сильный, но дерзкий. Я продолжаю:
Вернулся я домой,
Чтоб побалдеть с женой,
А там лежит Иван
И выполняет план.
Равнение налево!
Теперь он наш командир, наш "батя".
Выцветший чубчик, тогда еще ржаной, но словно пеплом присыпанный. Застывший лавой шрам над правой бровью, стекающий на скулу. И посреди этих коричневых морщин и шрама над правой бровью - яркие аквамариновые, просто небесной голубизны глаза.
Она мне говорит:
Ты - доктор Айболит!
Ты денег не давал,
Кольцо не покупал...
Это в лагере под Ошем. Да, конечно, там. Где же еще? Тогда еще не говорили, как позже, "покупатели". Тогда их называли по-восточному: "караванщик". Приедет "караванщик", наберет людей и уведет с собой в горы.
Ребят из Ферганы, Ташкента и Самарканда забрал "караванщик" по имени Сухов. В звании подполковника. Мы посмеялись: будет им белое солнце пустыни! И прокопченый на кострах чайник воды. И отрезанная голова Спартака Мишулина с Абдуллой.
Потом пришел наш черед. Наверное, так. Наверное, после подполковника Сухова. Потому что иначе я бы не знал, что "узбеки" попадут к Сухову.
Мы были смешанной командой: "узбеки" из Бухары и Ферганы, "таджики" из Душанбе, Ленинабада, Курган-Тюбе, Регара, "киргизы" из Фрунзе и Оша. Два "казаха" из Алма-Аты. Все - русаки. Или украино-немцы-белорусы-татаро-армяне. И пришел майор Корень. Тогда еще майор. Помню, что поднялось во мне возмущение: чем бухарцы-ташкентцы лучше, что им дают целого подполковника, да еще с фамилией Сухов? Опять же, чем мы хуже, что нам дают майора? Да еще с такой корявой фамилией: Корень!
Выступил из группы офицеров невысокий армеец. Неброский собой, безо всяких прибамбасов. Ни тебе орденов с медалями. Ни мордоворота в полстены. Ни челюсти до пупа, чтоб все боялись. Нет, выходит перед нами неказистый такой служака, чубчик и усы подрезаны в нашей центровой брадобрейне. Полевая фуражка с овальной кокардой в защитный цвет. В яловых полусапожках. Полусапожки запомнились тем, что были даже с виду мягкие, как домашние. В таких из спальни в гостиную переходить да к цветнику с бассейном, где рыбы золотые лениво, в такт слабому ветерку, плавниками шевелят.
Ты целий ночь играл,
Мне в душу наплювал,
И я ему дала,
И ноги развела!
Сам майор - скромный с виду, даже я бы так сказал: застенчивый. Запомнился только одним - цветом кожи. У моего деда такой дубовый стол был. Коричневый, в красноватых разводах, лаком прозрачным раз двадцать покрытый.
Потом глаза: как у Есенина - синие брызги. Только Сережа это о женщине писал. А тут вышел перед нами офицер, и не молодой. Уже потом я посчитал, ему в 82-ом было сорок четыре. С 38-го года рождения. Сипло-пехотным голосом представился:
-Я командир Третьего батальона, майор Корень. Сейчас я зачитаю списком своих офицеров.
На слове "своих" он сделал ударение. И синющими глазами в каждого из нас.
Через полчаса мы, двадцать спецов, спортсменов и чемпионов, били пыльный шаг по направлению к стрельбищу.
Теперь сижу один,
Себе я господин,
С утра забью косяк,
Все у меня ништяк!..
Майор Корень поднял автомат, привычно вставил рожок и стал всаживать в мишени за 100 метров. Мишеней было восемь. Десять-пятнадцать секунд ему понадобилось. Куда два, куда один патрон. Потом сказал Саше Золотареву и Олегу Дмитруку:
-Воины, пойдите и снимите бумаги.
На мишени больше не смотрел.
Они пошли. Когда вернулись, мы рассмотрели работу Корня. Все "десятки". Только одна "девятка", но очередь короткая, из двух выстрелов. Второй - в десятке.
А он - синими брызгами из красно-дубовых морщин в меня:
-Песня уличная. Но шаг держит... Молодец, лейтенант Романов!
После стрельбища его речь. Брежнев брякнул иконостасом и пополз между тумбочек. Сталин выронил трубку и стал прилеплять отклеившийся ус. На Ленина при слове "свег-г-г"шилась!" напала икота.
-У меня в батальоне дедовщины нет, - неспешно и веско закачивал он нам. - Заметил неуставность в группе, команде или отряде - командир говно качает из батальонного сортира. Ферштеен, господа ташкентцы? Обращение - обычное, армейское. Никаких оскорблений. Никаких: "дух", "басмач", "чмо", "черпак" или "молодой". Официально: "боец" для сержантского состава, "командир" - для погон со звездочками. Для тех и других - также "воин". Ясно? Услышал вне-уставное - командир говно качает из батальонного сортира...
Ну, какая там дедовщина? Если рядовых у нас не было, а наши сержанты все разрядники или кэмээсы и мастера спорта. Если у всех за плечами срочная. А кое-кто, как Авдеев, например, уже и в ментах успел побывать.
Но что сказано, то принято. Все нормал, товарищ майор. Никаких "черпаков", "духов", или "молодых".
Скоро мы были уже на пересылке. В Хороге. Городке, который я знал почти так же, как и Душанбе. И мы, и наши сержанты уже в "полевках", только без погон и всяких значочков. По ходу погуляли, поели шашлыков, поболтали с местными девчонками под высокими тополями. Не внагляк, а по мере, по понятиям. Памирцы вообще народ верный. Не надо буром переть, и все будет чики-пуки.
Там нам дали ротных. Или, как тогда почему-то говорили: придали. Как в нагрузку. Как великий труд Леонида Ильича "Ленинским курсом" подцепляли к Александру Дюма и Морису Дрюону. Тогда еще ходило другое: не хочешь - не бери. И забирал читатель и Дюма, и Дрюона, и Бровастого в придачу.
Все четыре ротных были не из близких, не из азиатов. Наш Маркельчик окончил Рязанское десантное. Сам из Белоруссии. До Вахана побывал-послужил в Кабуле и Файзабаде. Кажется, пострелял. Когда он начинал говорить, у него раздувались ноздри. Он нервничал и хотел полного послушания и подчинения. А мы... мы, как уже было сказано, все были спортсмены и чемпионы. Ну, и что такого - десант? Ребром ладони кирпич пополам? А лбом не пробовал? Попробуй. Может, черный пояс по карате дадут.
И еще мы были местные. Мы в глаза не смотрим. Мы голоса не поднимаем. Мы киваем, и глаза в сторону. Майли, начальник. Как скажешь, начальник. Что? Ты не начальник? А кто? А-а, ты - командир роты? Пусть будет так, командир. Ты спи спокойно, ходи тихо, на солнышке надевай панаму.
Еще через три дня мы на Вахане.
Вой-бой, какой красивый жуть, однако!
Горы, укутанные белыми облаками, молчаливые скалы и камни, опять горы. Ручьи внизу, наши палатки наверху. Мы вокруг бродим, как какие-нибудь золотоискатели, что ли? Пока еще все разболтанные. Нам все интересно. Никогда не были за границей. Осматриваемся и привыкаем. В рейды ходим неспеша. Зону контролируем, как можем. Или как хочется. Да что ее контролировать? Главное, чтоб вовремя хавку согреть и чифиру наварить.
Правда, физподготовку я сразу на первое место. Утро начитается с чего? С рассвета? А не хо-хо! Утро начинается с пробежки. Три кэмэ вниз по долинке, три кэмэ вверх на "блок-заставу". Тамошние пастухи узкие глазки таращат. Появились какие-то чокнутые шурави, по утрам мимо их отар бегут, даже собак не боятся.
Собак мы не боялись, потому что уважающий себя волкодав никогда не кинется на группу парней. Это знают все. Любой уважающий себя волкодав сто раз подумает, а не отрубят ли ему потом хвост?
Кстати, бегаем мы с оружием.
Это тоже правило Бати: без оружия никуда, даже по-большому или малому. "Без оружия ты - турист, с оружием ты - егерь!"
Неделю спустя его первый визит ко мне на "бэ-зэ"! Осмотрел хозяйство. Как обустроились. Что в наличии. Оружейные ящики, цинки, запасы харчей, воды, сменного белья и шерстяна, сухого спирта для горелок и карбида для ламп. В палатках развернул пару спальников. Потянул носом.
-Скажи Анашкину, когда поедет за продуктами, чтоб у меня с "Бункера" взял чистые спальники. О выполнении доложить. И бойцам мыться хотя бы раз в три дня. Мне пахлавонски, где и как. Хоть с ледника скреби и растирайся. Вонизма не терплю!
Дотошный такой.
-Слушаюсь!
Не знаю, не помню, как у нас возникли эти словечки и ответы из старой армии. Может быть, всегда были. Да только мы не замечали.
-Мы не "полосатые" и не "пешехонцы", - втирал нам под кожу Корень. - Мы горные егеря, и это звучит оптимистично! Ферштеен-зи?
-Так точно.
"Полосатые" - это десантура. "Пешехонцы" или "пешеходы", само собой, мото-стрелки, пехота. Они там, внизу. Мы здесь, на Горушке, почти рядом с ангелами. Корень сразу поставил все на места. Мы с первого дня знали, что выше нас - только небо. Что крепче нас - только гранит и то, если нет толовой шашки под рукой. Что быстрее нас только луч солнца. И что змеи, скорпики, фаланги от одного вида горного егеря бегут, ползут, прячутся.
Блок-застава, базовый лагерь - дом родной. Горы - сардары-охранники. Не мы их сторожим - они нас охраняют. Местные ваханцы так высоко не лезут. Они боятся гор. Они гоняют своих овец и яков по долинкам. Либо сбивают их в стада и загоняют в кошары. Сами устраиваются рядом с кошарами. Если хозяин дельный, то из камня-глины лепит кибитку. Если ленивый или больной-старый, то длинные палки, на них - шкуры, брезентин и кошма. Главное, чтоб ветром костер не задуло и чайник был всегда с кипятком.
Мы за ними сверху присматриваем. Иногда общаемся по дружбе, необходимости и с пониманием. Сходим вниз, переключаемся на дикий язык, смесь фарси-дари-русского-узбекского-немецкого-английского. Кто на что горазд. Покупаем у них молоко, сыр, каймак, вяленое мясо. А еще толстые шерстяные джурабы. На джурабах чтоб были свастики. Ай зурно! - как говорили в детстве.
Свастики вывязаны коричневым или красным, или черным по белому. Почему мы любим такие джурабы? Не знаю. Дух строптивости, наверное. Ну, отметелили фашистов, и что? А мы греем ноги в их свастиках. Местным за все платим советскими рублями, чеками или, если уж ничего нет, то "афошками". Но платим всегда.
Это тоже заложено Корнем.
-Узнаю, что боец взял хоть корку хлеба, хоть тряпку, хоть ржавый чайник, хоть кусок кошмы, и не заплатил... - пауза для нагнетания интереса... - лично расстреляю как мародера. Командира - говно качать из батальонного сортира. До конца срока службы!
И все. После этого сама охотка на-шару хапнуть пропала. Потому что Корень... да, посмотрели бы вы в его синие глаза - там сталь темная, пулевая.
-Лучше сам отдай, - в другой раз сказал он мне. - Кто отдает, тому возвращается.
Как услышал я такое от него, так и пахнуло на меня чем-то родным, старым. Бабушкиными присказками, дедовым строгим обиходом. Как-то увел я велосипед у мальчишки с другого конца улицы. Просто захотел покататься. А то он, Петька Брудер, катается вперед-назад и никому не дает. Как назло, дед в тот день оказался у нас в гостях. И пришел отец Брудера, плотником на ДОКе работал. Жилистый такой, молчаливый рыжий фриц. Они были из Поволжья. Это много позже я узнал, за каким лешим они в Чуркистан поперлись. А тогда - просто отец Петьки Брудера. Фриц, как и сам рыжий Петька. Подошел к нашему дому, показал через забор пальцем на велосипед, брошенный под персиком. Кивнул на меня. Дед ему что-то ответил. Сам пошел, взял железяку, как дохлую кошку. Отдал старшему Брудеру. Тот стал что-то отвечать, не то извиняться. Но дед его не слушал. Дед уже смотрел на меня.
Мне стало страшно. Мне было лет девять или десять. А дед побывал на двух войнах. Когда он так смотрел на человека, хотелось бежать и прятаться.
-Иди сюда, щенок! - хрипло прозвучал его голос.
Я заплакал. От страха, от неминуемого наказания. От того, что я любил и боялся деда. Из дома вышла мама в открытом платье-сарафане, вышла бабушка, как всегда, в кофте. Наверное, они что-то говорили. Наверное, они разделили деда и меня. Женщины знают, как в таких случаях вернуть мир и покой. Меня трясло, я захлебывался слезами. Помню хорошо, в чем я клялся сам себе: никогда, никогда больше, никогда не возьму чужого!
И бабушкины слова легли на сердце:
-Не надо плакать, Костенька, только помни: лучше свое отдай, но никогда не кради. Кто крадет, у того Бог забирает и то, что он украл, и то, что он ране имел, вот так-то...
Да теплой рукой мне по вихрам. Ласково. Тепло. Гладила. Успокаивала. Деду отмашку давала другой рукой, я заметил. Иди, иди, чего уж тут...
И вот теперь Корень.
-Еще одна деталь, господа ташкентцы, - тщательно выговаривал он, и мы проникались его сарказмом. - Еще вот что. Вам и вашим людям дано оружие в руки. Теперь у некоторых могут возникнуть неумные мысли. Например, нагонять страх. Но страх может быстро перейти в ненависть. А мусульмане умеют ненавидеть. Там, где я и мой Батальон, нет ни страха, ни ненависти. Есть любовь, дружба и... абсолютное подчинение. Их - нам. Ферштеен-зи?
Немецкий с первого дня стал популярен среди горных егерей. По крайней мере, в нашем Третьем батальоне. Бункер, хальт, форварц, шнель, ахтунг, зольдатен унд официрен... Бравым солдатом Швейком зачитывались. В батальонной библиотечке было аж два экземпляра. Оба раздрызганные в полную рвань. У одного не было страниц с девяносто девятой по сто шестьдесят вторую, у другого - с трехсот пятнадцатой по четыреста семидесятую.
"В это время бравый солдат Швейк сидел на кухне и макал корку хлеба в сладкую солдатскую водку..."
Вскоре была проверка. Наверно, самая первая настоящая проверка. Кто ты есть такой? И что у тебя в штанах-галифе.
Мы уже две недельки, как на Горушке. Два отряда Третьего батальона. Еще один отряд лапти сушит в Союзе. Они как запасные игроки. Мы - в поле. Рассредоточились по общим директивам и конкретному распоряжению. Мой Второй отряд в окрестностях кишлака Лари-дунье. Моя Первая команда на дальнем хребте. Капитан Маркельчик сразу шляпу фельдмаршала на лоб натянул. Выдвинул нас вперед километра на четыре, хотя большой нужды в том не было. Но приказ есть приказ. Яволь, герр официир, как говорили славные солдаты Рейха.
И пошли, тем более, что чем дальше от начальства, тем жизнь проще.
Оседлали хребет. Осмотрелись, распределились кому что. Обустройство наблюдательных пунктов и точек. Разведка местности живьем и наощупь: камни, тропы, родники, кусты, саксаулы с аксакалами. Кишлак внизу по долинке, вдоль по едва видной дороге. Мы его в бинокли рассматриваем. Дорога завалена камнями, там не то что БРДМка не пройдет, там ишак копыта потеряет.
Вдруг к нам - Корень. Поднялся под вечер на своем "газике" с двумя нукерами и Мишкой Симоновым за рулем. Зашел ко мне в палаточный кильдим, осмотрелся. Я его по вековой азиатской традиции попросил присесть и подождать. Пока чай скипятим, пока дастархан накроем, пока то да се... Он слегка поклонился, - по вековой азиатской традиции, - ответил: майли, худжаин, как скажешь, дорогой.
Вот сразу понравился мне Батя, что ему ничего не надо объяснять. Сразу видно, сам - азиат.
Попили чаю с конфетами и халвой. Нукеры Корня особенно старались, лопали халву, как дети. Оба старшие сержанты, всегда при штабе Батальона. Вестовые комбата, если б как в старой армии. Потом - беседа. С моей стороны Толя Герлинг, Поволяев и Чумаков. Почти все вопросы ко мне я переводил на них. Ходили в Лари-дунье? - Нет, но ведем наблюдение. - Сколько там мужского населения? - Насчитали тридцать, может, тридцать пять бабаев и бачей. - Видели вооруженных? - Видели. Двух остановили. Утверждают, что охотники. У одного старая винтовка, английская, у другого карабин. Отпустили. - Покажите, старший сержант, на карте, где вы их остановили. - Примерно здесь, товарищ майор, в километре от дороги. - Их настрой к нам? - Немного испуганы, но в целом, положительно. Просили сигарет... - Дали? - Да, дал им две пачки, - сказал Толя. - Разумно, - ответил Корень.
И ко мне:
-Значит так, лейтенант. Завтра весь личный состав на расчистку дороги. Мой "бобик" должен свободно пройти до кишлака. Боевое охранение работ непрерывно. Записал и запомнил: не-пре-рыв-но! Выдвижные НП в радиусе полукилометра. Завалы сделаны к нашему прибытию. "Воздух" доносил, что никаких завалов не было еще две недели назад. Я видел аэро-фото-съемку. Могут быть неожиданности.
-Слушаюсь.
На следующее утро мы все, шестнадцать человек, катаем булыганы. Корень справедлив и в малом. Своих вестовых под мое начало: пили чай, ели конфеты с халвой? Рахмата, хотя бы и калона, будет мало. Отрабатывайте сладости.
Сначала, конечно, запустили минеров с щупами. Кто их, этих ваханцев, знает? Под Файзабадом что ни день - подрывают фугасы. Прямо какие-то хулиганы с Масложира. В общем, осторожность - это хлеб с маслом. Минеры-саперы, наши же двое, прошлись аккуратно. Докладывают: чисто.
А теперь брезентиновые варежки на клешни - и с песнями: мы строим магистраль! Или ГЭС. Или коровник имени очередного партсъезда.
Что мы там пели про Мирзу?
"Арбайт махт фрай!"
Камни таскаем, перекатываем и сталкиваем в речку. Точнее, в ее полупересохшее русло. Работаем без остановки часа три. Дышим по китайской системе "сцу-в-цяй". Над спинами от халабуд белый пар поднимается. "Афганки" мокрые. Ее стянешь со лба, ею утрешься, назад нахлобучишь и опять давай булыганы катать. Опять же, мускулы должны качаться. Это вам не на гражданке - шанку курить, над арыком сидеть, балаболить "за жись" до поздней ночи, потом спать до обеда. Арбайт, камраден, форварц-цюрюк, цюрюк-форварц!..
К полудню дорога от завала свободна. Она неширокая, но "козел" или "тойота" протолкнется. Ваханцы потешный народ. Или на верблюдах и яках, или на "тойотах". Коней не признают. Кони здесь не выдерживают. Слишком высоко, слишком холодно, слишком тяжело выживать. Полугрузовые "тойоты" пригоняют из Пакистана. Там этого лома с аэродрома - завались и немного больше.
Наблюдение за Лари-дунье - самым глазастым. Время от времени докладывают: в кишлаке тихо, хотя замечено - они сами за нами приглядывают. Старики сползаются к большой кибитке возле мечети. Уже человек пятнадцать зашло. Кибитка с плоской крышей, доезжаем мы, служит или чайханой или домом старейшины.
Майор Корень на блок-заставе по радио с "Бункером" переговаривается, со своим начштаба. Раздает приказания Третьему отряду. Потом выходит из палатки, пружинистым шагом приближается к нам. Симонов за ним на "козле", неспеша, впритирочку.
-Все, Константин Максимович, - объявляет Корень в спрятанном официозе-насмешке. - Ты со мной. Автомат не бери. Едем с мирными намерениями.
У меня в животе холодок. Будто бритвой харакири мне сделал. Еще не больно, но кишки уже вывалились. А он даже не смотрит. Как тогда, с мишенями.
-Симонов, ко мне!
Его водила подкатывает. Нукеры в стойку, ожидают приказа. Но Корень как будто не видит их. Я соображаю, что ситуацию просто так не обойти. Такие баклажаны. Нужны распоряжения, и они должны быть ясными, толковыми. Но пока я соображаю, майор Корень уже перехватил инициативу.
-Старший сержант Герлинг. Вы остаетесь за командора. Ваш командор - со мной. Дальше - по обстоятельствам!
Командор - это главный по команде, как нетрудно догадаться. У нас нет взводов. У нас команды. Нет отделений - есть группы. Главный по группе, - всегда старший сержант, - разумеется, группенфюрер. Маркельчик - отрядный бригадир. Или бригаден-фюрер. Потому что рота - это отряд. Или гросс-фюрер, если ему так нравится.
-Поехали, Константин Максимыч...
Вот так запросто. Как к соседу за щепоткой соли для борща. Ты, командор, со мной, а ты, группенфюрер, - за того, кто со мной. Потом - как Бог на душу положит. Но что меня добивает, это приказ автомат не брать. И гранат не брать. У нас же мирные намерения. На что надеяться? На свою пукалку ПМ? Его даже самоубийцы презирают.
Но ведь сам втирал про туристов.
Что высоко в горах басмачи их ловят и едят прямо с волосами.
-Айн минут! - сказал я, побежал, нырнул в свою "памирку", порылся в своем барахлишке. Взял что надо. Выскочил.
Забираемся на "козла". Симонов - как медный будда. Его дело рулить. Запрыгнули, покатили. Через пятнадцать минут сам кишлак. Две-три кривые улочки. Мазанки, крытые где жестью, где глиной по плетенному каркасу, а где драным шкурьем и кошмой. Там три-четыре молодых, еще не бабаи, но уже не писарчи. С жиденькой растительностью на щеках. Здесь двое бородатых, серьезных, стоят, на нас зырят. Муйсафед в чапане и ватных штанах косогребится к чайхане. Спина в пояснице поломана. Ноги в ичигах волочит. На кочежок опирается. В нашу сторону смотрит азиатским непробиваемым глазом. Еще двое бородатых и подросток в раздрызганной советской шапке-ушанке выходят из кибитки. Тоже к чайхане топают. Там сбор. Туда и мы.
Сегодня, после многих лет с того дня, я бы сказал, что это было безумием. По большому счету. Не, по честности если. Ну, куда нас понесло? Мы-то гости незваные, точнее, шурави-оккупанты. Пришли на их землю, залезли на их Горушку. Им стали вбивать в кочаны: туда не ходи, сюда ходи. Давай-давай, канай, редиска... А они всю жизнь там жили, никаких шурави в упор не видали. Если и видали, то через Речку. Тогда кричали с того берега: "Эй, урус, сигарет давай!" Этому я сам свидетелем был. Когда с отцом по Памиру шастал. Но в этот раз мы уже по-другому. Оседлали ключевые точки. Перевалы, дороги - все наше. Теперь с Горушки спустились, идем договариваться. О чем, сам Корень только и знает. Однако в том-то и дело, что уконопатить нас - как пиалу чая выпить. Конечно, у меня еще за голенищем полусапожка, по застарелой привычке, кое-что упрятано. Хорошо, еще одного-двух уложу. А дальше?
И что такое страх смерти? Это отсутствие ярости жизни.
В чайхане тепло и надымлено. Но дым не от шанки, дым кизячный, кислый. На низких тахтах, покрытых засаленными курпачами, сидят муйсафеды и аксакалы с саксаулами. В углу четверо или пятеро бросают кости. Гоняют шашки туда-сюда. В шаш-беш лупятся. Как будто нас и на свете никогда не было. Шаш-беш превыше всего. Смысл жизни и тайна судьбы. Но я-то вижу, что у крайнего - топорщится бок. Прямо под локтем. Там ствол. И другой не очень-то внимателен. Делает вид, что весь в игре. А игра-то другая.
Немолодой бабай в сивой бородке, с толстым ремнем на животе, в пакольке на кочане, выворачивает к нам.
-Ассаламу алейкум!
-Ва-алейкум ассалам! - отвечает майор Корень.
Руку сам подает и протянутую навстречу пожимает. Не суетится. Спокойно ждет, когда хозяин усечет ситуацию. Мы не гости, мы - беки, шейхи, имамы, князья мира сего. Спустились со своих заоблачных высей. Хотим посмотреть, как народ живет. Что ест, что пьет, о чем думает, как развлекается, чем занимается в свободное от работы время.
Наших горных ботинок мы не снимаем. Не в мечети. Просто садимся, сгибая ноги в коленах, но не подкладываем их под себя. Облокачиваемся на подушки-валики.
-Ташакор, раиси бузург!
То бишь "спасибо, большой начальник".
Оно, само собой видно, что хозяин чайханы не самый главный здесь. Там, у потресканной стены, на коврах, с валиками под локтями, сидят четыре старика. Живописно так расставлены. Натуральная "Турецкая кофейня" Матисса. И надымленно так же. Сидят и безлико к нам повернулись. Вы-то тут, да нас с вами нет. У вас - ваше, у нас - свое. Двое помоложе возле них. Прислуживают. Один чай наливает, другой что-то говорит, на нас кивает. Как бы указывая: тут, муйсафеды и аксакалы, привалили какие-то шурави. Зачем, пока не знаем.
Они-то, четыре старика, и есть самые главные здесь.
Шаш-бешисты прекращают бросать кости. Оставляют свои затеи. Помаленьку вся орава вокруг нас. Собираются, как по нечаянности. Человек двадцать, старых и молодых. Дети гор, пастухи народов. У двух-трех вижу рукоятки ножиков за голенищами и под чапанами. По-азиатски подло спрятаны. Если что, чик-чик, уноси готовенького.
Горячий чай в пиалах. Зеленый, крепкий. Чайханщик не пожалел заварки, молодец, да? Мы прихлебываем. Глоточки махонькие. Чай терпкий, горчит. Но обычай привыше всего. Надо чаю попить. Чай не пьешь - откуда сила будет?
Два старика отлипают от стены. Поняли, что мы к ним не ходим. Они к нам - как положено. Мы пьем чай в негромкую прихлюпочку. Муйсафеды медленно ползут. Все замерли. Тут надо держать масть. Азия-с, господа ташкентцы!
В четырех-пяти шагах от нас старики остановились. Теперь наш черед. Корень знает все эти выкрутасы. Он чуть-чуть привстает, улыбка Бельмондо на лице, рукой широкий щедрый жест к тому, что поближе:
Они могут отвернуться и уйти. Это означает, что мы не приняты. Что дипломатия закончена. И что потом? Война, братаны. Мы на вас, а вы - от нас. Завалы камней не помогут. Засады на тропах и в ущельях - вам же дороже будет. Мы все ваши засады с Горушки рассматриваем. Все ваши глупые планы заранее читаем. Есть у нас такая книжка. Называется "Устав гарнизонной службы". Так что давайте.
Но нет, присели. Чайханщик сразу же бежит с новым чайником. Раскладывает пиалы. Не две - четыре. Потому что двое оставшихся тоже приподнимают свои откляченные задницы. Эти еще древней. Они идут, шатаются от слабости, кажется, вот-вот упадут. И что тогда нам делать? Чи кор мечинем, как говорят в душанбинской бане "номер-7", когда там неожиданно кончается горячая вода.
Старики все ползут. Кто-то их поддерживает. Подводит к тахте. Молодежь негромко переговаривается. На всех произвело впечатление, что Корень на фарси-дари отвесил вежливости с пол-кулька.
-Ана ин гап дигор микунем - вот это по-другому говорим, - снова улыбнулся он.
Расслабленно, но властно. Все по законам гор.
А дальше... дальше и вообще вне моего разумения. Вдруг перешел Корень на их памирское-ваханское наречие. Запел, как Рабиндранат Тагор, объясняясь в любви к красоте мироздания. Собравшиеся так и ахнули. Заулыбались, открывая щербатые рты. Настороженность в их глазах погасла. Это я видел. Родной язык - дверца к душе любого. А учесть дубовую кожу Корня, темно-красноватый оттенок его лица, твердые губы под щеткой усов, чубчик-челку наискосок. И как он привычно подает пиалу, чтобы чайханщик горячего подлил. И как прикладывает руку к сердцу.
Купил он их, за ничто купил.
О чем он им растолковывал, мне и пяти процентов понятно не было. Памирские и ваханские языки так же похожи на фарси, как миномет на китайскую вазу. Но по той методичности и рассудительности, с которым он загибал пальцы, улыбался и приглашал к улыбке собравшихся, время от времени пропускал фразочки на фарси-дари, а старики приоткрывали свои глаза под чалмами, я понимал, что знакомство состоялось.
Под конец майор Корень снова перешел на дари. Мне кое-что прояснилось. Говорил он, что не по своей воле мы тут с ними. Не по своему желанию на Горушку забрались. У вас есть жены и дети? У нас есть жены, братья, матери, дети. Но большие начальники в Москве приказали: ахтунг, форвартс нах Ауганистон! Ком-ком! Шнеля, шурави, аллаху акбар, интернациональный долг, ха-ха...
И мы тут, потому что есть такой вещь, дисциплин-пеницилин. Эмир или бек приказывает - сарбоз выполняет. У сарбоза не спрашивают, хочет он или не хочет. Зато если он не выполняет, ему голова - йок!
Все кивают головами. Да, так и есть.
-Ваа-ле... - протяжно давит на массу мой командир, - Ваа-ле, аксакалы и муйсафеды, ивсе будит сапсем хорошо, хеле нагз будет, если вы будете сидеть тихо, жить по-прежнему, на нас лавины не пускать, снежных барсов не натравливать, скорпионов в постель-мостель не подбрасывать. Вы внизу живите спокойно, мы наверху делаем нашу службу. У вас проблем-бороблем - ко мне на чашку чая, ивсе решим, да? Скоро барф меборад, снег навалит, перевалы закроются, связь с миром остановится. Надо солярку, сахар, соль, хлеб, консервы, лекарства - приходи, хуш омадед, гостем будешь. Вы нас сейчас чаем потчуете, мы вам добром на добро ответим, что у нас есть - то у вас есть.
Улыбаются щербатые рты. Глаза совсем веселые стали. Даже старики удовлетворенно кивают. Красиво поешь, шурави.
-Один толко вещь хочу сказать, да? - все расслабленно смотрят на моего командира. - Один важный, очень важный вещь, да? Гап задам! Слушайт винимателно! Если один выстрел, - агар, говорю, якта тир! - один только выстрел в нашу сторону будет сделан - вашего кишлака нет. Кишлок тамом мебошад. Фамидед? Понятно?
И синие глаза стыло остановлены на всех и каждом.
После паузы - закивали. Хоп майли, начальник. Ты говоришь, мы слушаем. Какой выстрел? Мы архар стреляем, лиса стреляем, волк стреляем, кеклик стреляем. А людей - никогда! Мы мирные пастухи, тихо-тихо живем, барашка режем, шир-чой пьем, зачем ругаться, мирно надо жить, друг с другом дружить, короче, миру мир, и Гиндукуш и Памир.
-Агар шумо фамидед, ма шуморо бисиор хурмат мекунам, - раз понимаете, то и я вас уважаю... Очень даже уважаю...
Неделю спустя был я у него, у нашего Кореня, в гостях. На "Бункере". Ответный визит, так сказать. Попали как раз на банный офицерский день. Во все остальные дни баня - для егерей, а в субботу - для офицеров. Майор Корень, сразу после доклада, мне:
-В баньке помыться - снова родиться... Идите, вошек протравливайте! Потом я тоже к вам, пока мои штабные не перебили.
Мы с Толей в баню. Там егерек-кочегар уже нагнал жару. Мы первые, к нашему удовольствию. Разложились, как буржуйские прихвостни, можжевеловыми вениками другу другу спины давай обдирать. А вот и наш Корень.
-Можно, господа ташкентцы? Не стесню вас?
-Как хозяин может гостя потеснить? - говорю я. - Присоединяйтесь, товарищ майор. Парок первый, самый тот...
-Положим, первый уже сейчас сняли. Но и нагнали... умеете...
Он в длинной белой рубахе, почти до колен. С широко распахнутым воротом. Сам распаривает свой веник. Смотрит на наш, с колючками.
-Эки удальцы! Можжевеловым охаживаетесь?
-На Горушке кожа задубела, ее стальной теркой не проскребешь, - отвечает Хоттабыч.
Корень смотрит на мой крестик.
-Хрещеный?
-Так точно, товарищ майор.
-Ладно тебе. Когда у нас жопы голые, какие тут уставные кричалки? Называйте, ребятки, просто Петр Андреич.
-Яволь, Петр Андреич.
-А если в бригаде где-то или там в штабах, - кивает он на мой гайтан, - среди чужих, ты это... не особенно... есть долбаки, у них на кресты изжога... Донесут, переврут, потом разбирайся... Ну-ка, вдарьте березовым по старым костям, вдохните жизни...
Оказался парильщиком - я те дам. Мы с Толей по два раза выскакивали за дверь - и на снег со льдом. А то бы перегорели, как те лампочки в подъездах. Выскочим, ветром закусим полные легкие, в снегу поваляемся, пока бока не остынут, и - назад. Корень там покряхтывает, совсем как мой дед, когда дядя Коля его парил. А дядя Коля знал толк в паре от каменки.
Другое заметил я. Еще шрамы. По спине - один длинный, другой короткий. Разные и по времени, и по текстуре. Это помимо того, что на лице.
-Кто это вас, Петр Андреевич?
-Шрамы-то? Большой - это Будапешт, 56-й. Нашу курсантскую роту - на самолет и туда. Смелый венгр сзади тесаком полосанул. А этот, внизу, на пояснице - уйгуры бузить начали в 68-ом. Их китаезы науськали. Мы их отогнали, а в горячке тылы не прикрыли. Один Робин Гуд стрельнул из дробовика жаканом. Клок мяса вырвал. Ну, мне потом в алма-атинском госпитале мясо снова нарастили. А не поддать ли нам еще парку, а, господа ташкентцы?..
После баньки пригласил к себе в модуль. Хорошо так, мы во всем чистом, в теплом, в джурабах со свастиками, во фланелях нательного белья, чинно расселись. Мишка Симонов к чаю все разложил. Печенье, плюшки с абрикосовой начинкой, ту же халву, толстый авиационный шоколад, наломанный кусками, даже рахат-лукум был на фарфоровом блюде.
Прикончили вторую или третью чашку крепкого, духовитого чая, Корень вдруг будто что-то вспомнил, улыбнулся мне:
-А ты не прост, Константин Максимович. Ножичек за голенищем упрятал. Ловко! Что ж, за то, что голову высоко держал, тебе моя благодарность.
-Рад стараться.
-Какое тут старание, - возразил с усмешкой Корень. - Натуру ты свою показал. Ее скрыть трудно. Буду иметь в виду. На войне, ребятки, часто не сила все решает, а что? Кураж. По-нашему - отвага! Ну, навалитесь-ка на плюшки. Мне с Файзабада прислали. Там зампотылу мой старинный приятель. Подзаправьтесь-ка, господа ташкентцы...