Время - мой враг. Время - целитель. Время - волшебник, торговец счастьем, дервиш и мистик. Время меняет нас и меняет мир.
Тридцать пять лет назад. Как на другой планете, в другом измерении. Как не со мной. Но с кем тогда, если не со мной?
Я не знаю. Может быть, все было с кем-то другим. Это он сидел на Горушке. Под блестящим солнышком. А вокруг одна бирюза. Слева, справа, позади. Внизу, когда он приподнимался из-за каменной стенки, в пропасти, парил орел. Огромный, медленный, на распластанном крыле. По своим заботам парил. Ему казалось, наверно, что он выше всех.
Но выше всех была Горушка. На Горушке был ледник. Он таял, и бежал вниз веселыми ручейками. А на леднике, проторив тропинку, в камнях сидели мы. Кипятили воду на спиртовке. Она закипала при температуре градусов в семьдесят. Потому что чай в ней не заваривался вообще. Мы его не заваривали, а настаивали.
Говорили: чифирнем?
Но это не был чифир. Что такое чифир, я знаю хорошо. Еще с "полей" моего отца. В таких же горах, только на километров сто-двести к северу. Один и тот же Памир, один и тот же "крыша мир". У отца был рабочий-"бич", Алексей Валерьевич. Он по лагерям и высылкам провел лет двадцать. Так, наверное, ему захотелось. В Воркуте, на северном Урале, в Сибири. В общем, везде, где холодно и где трупы не гниют, потому что замерзают ледяными кульками. Они бы там лежали вечно, но падлы - песцы, лисы, волки, а иногда и люди! Иногда находят их, откапывают из-под снега и льда и рвут на части, отрывают ноги, руки, выгрызают их лица. Так он сам, прихлебывая чифирок, рассказывал.
Когда ему предложили выбрать место на свободе, он уехал, где тепло. Он взял плацкарту до Душанбе. И нашел работу у моего отца. Во все "поля" с 64-го отец ездил с ним. По Бартангу, по Мургабу, по Алайским хребтам, по малому Памиру. Он был надежный и безотказный работник.
"Бывший интеллигентный человек".
Так расшифровывается "бич".
Он глушил настоящий чифир. И нас учил его варить. В консервной банке, в алюминиевой кружке, в фольге от шоколадки.
На Горушке все было позже. И все было по-другому. Мы говорили "чифирнем", но это не было чифиром. И Алексей Валерьевич не присаживался на корточки со своим фольговым кульком. Он умер в 76-ом. Я как раз в том году стал чемпионом в весе 63,5 кг. Отец позвонил мне и сказал: "Ты помнишь того "бича", Алешу Боголюбова? Умер неделю назад..."
Память - слуга времени. Рабыня прошлого. Хозяйка настоящего. Предательница будущего.
Мы сидели на Горушке, одиннадцать бойцов, один прапорщик, один офицер. Последний - это я. У нас было два пулемета Калаша, восемь автоматов, три "Драгуна". Была рация. Было три палатки, в которых мы прятались от пронизывающего ветра. Десяток спальников, в которых мы прятали носы. Пять или шесть спиртовок. Вода закипала, а чай не настаивался.
От ледника тянуло чистотой и холодом. Внизу парил орел. Ручейки весело бренчали по острым камням. Вниз, вниз. Время от времени мы просматривали в бинокль расщелины, козьи тропы, скалы, тонкую змейку дороги.
По данным разведки, басмачи по этой дороге должны были пойти на Файзабад. Нам была поставлена задача их остановить. Наш "батя", майор Корень ругнулся: "Какого хрена? Басмачи так высоко в горы не лазят". Но приказ выполнил: "Господа ташкентцы, есть дело. Ты, Костя, возьми свою команду и поднимись на точку 4229. Если появятся, стрельните, чтоб катились назад".
За пять дней, что мы сидели на Горушке, ни одного бабая. Ни конного, не пешего, ни на осле, ни на арбе, ни на барбухайке. Но нам-то что? Сказали: залезть на Горушку - залезли. Сказали смотреть в оба - смотрим. Сказали: отсечь и дать пинка, чтоб катились... Отсекли бы и дали бы. Но некому. Пусто, как на Луне до прилета туда американцев.
И я начинаю вспоминать, как же я сюда попал.
Отец позвонил снова. Он звонил раз в два-три года. В 76-ом он сообщил, что Алексей Валерьевич умер. В 79-ом - что ездил в Германию на симпозиум геологов, работающих по драгкамням. В 80-ом позвонил и с обычной язвой в притреснутом голосе поздравил: "С продолжением рода и с увеличением проблем!" Он даже не приехал посмотреть на внука. Причем мы жили в том же самом городе, в Душанбе. Ходили по тем же самым улицам. По Ленинской, где был Институт геологии с его лабораторией. По Айни, на которой жила его бывшая вторая жена. По улице Красных партизан, где после ухода от нее он тусовался. Там же находился стадион "Спартак". А я всегда был "спартаковцем".
Наконец, в том 82-ом он опять позвонил и спросил:
- Ты вообще что делаешь?
- Вообще - ничего, - ответил я.
- На работу ходишь? - спросил он.
- На какую?
- У тебя их несколько?
- Ни одной. А что?
Он помолчал. Я думал, что он предложит денег. Хотя знал железобетонно: не предложит. Но надежда жила, трепетала, теплилась. Как жизнь в горлинке, которую ты сбиваешь из рогачка. Ж-жах! Кувырк! Перья повсюду, в разные стороны. Бьется в теплой пыли. Затихает. Кровь из клюва. Но сердчишко еще стучит. Еще гонит жизненную силку. Которой все меньше...
- Давай встретимся. Может, тебе пойдет на пользу...
Он любил это слово "польза". Он старался изо всего выловить пользу. Я не сужу. Просто говорю, какой он был на самом деле. Сейчас, когда он умер, я все равно люблю его. Просто говорю, что такой был мой отец.
- Давай.
Мы договорились, что я подойду к нему в Институт. Ящики с окаменелостями наконец-то убрали. Лет с пяти помнил эти ящики, набитые каменными трилобитами, аммонитами, спириферами, археоциатами. Они были набросаны как попало у стены. Из них вываливались "объекты", и я играл с ними. Но кажется, кто-то догадался их прибрать. А лужайка у стены оказалась залита асфальтом.
Отец сидел в своем кабинете. Стеллажи, набитые ящичками. В ящичках пакетики, пакетики. В пакетиках дробленные камушки, минералы, песочек. Отцова гордость и его хлеб - он был начальником над всем этим. Рядом с ним незнакомый дядя примерно его же возраста. Только крупнее. Только надбровные дуги у него были как у бандита. Только челюсти были мощные - чтобы хватать, сокрушать, рвать, пожирать. А глаза внимательные и осторожные.
Он представился: "Владимир Алексеевич". И фамилия Алексеев.
С этого-то все и началось.
Он улыбнулся и улыбка его была располагающая, но хищная. Он был похож на забытого звероящера. Но старался показать себя понимающим.
- Я помню твой бой с Омельченко в 75-ом. Ты выиграл печеночным нокаутом, - сказал он.
Тот печеночный нокаут я помнил, а фамилию парня - напрочь. Может, и Омельченко.
- На "республике" ты был молодцом. Нокаут первый, нокдаун - второй. В финале - два нокдауна, и парня увели.
Это он говорил о 76-ом.
- Красиво отработал ты того армянина на зональных...
Армянин был уже в 78-ом. Я смотрел в его звероящерное лицо и думал: "Дядя не из тренеров, иначе я бы знал его. Фанат бокса?"
- А в 79-ом тебя дисквалифицировали. Сделал ты его красиво. Николаев тоже ничего не видел. Он вопил про удар головой, но самого удара он не видел. Однако так сильно рассечь бровь кулаком в перчатке нельзя. Николаев - опытный тренер...
Это он говорил о глупой универсиаде. Я был уже камээс. Зачем-то полез туда. Точнее, Слива чуть не на коленях ползал, Пашу Горбунова подсылал, Витю Квинту, Саню Бойко... "Уговорите, уломайте, мне нужно закрыть категорию до 60,5 килограмм". А я после ухода Талесника больше ничего не хотел. Команда разваливалась. Разбитую фарфоровую чашку не склеить, говорила моя мать.
Начал я легко. Первый парень - нокдаун, невозможность вести бой дальше. Второй просто испугался. Выскочил на ринг, увидел меня и назад через канаты. Зал (это был университетский зал, при военной кафедре), хохотал и рассыпал "комплименты". Так я оказался в финале.
Мой противник, крепкий парнишка из Политеха, был здорово битым в первых двух боях. Но ложиться не хотел. Я его возьму в клинч, советую: ложись - жив останешься! Но он упирается, как ишак на тропинке. Потом стал огрызаться, бить открытой, идти опасно головой. Раз, два, три. На четвертый я его сам встретил лбом. Удар головой прикрыл правым крюком. Три боковых судьи ничего не видели. Но Николаев стал визжать, как резанный: был удар головой! Был! Был удар головой!
- А осенью того же года вторая... - сказал звероящер утвердительно, будто читал мой дневник. - Вторая дисквалификация! Две - за год! Это какая муха тебя укусила?
- Ну, я же намекнул тому узбеку: еще раз ударишь ниже пояса, я тебя урою...
- Да, я помню. Александр Григорьевич тебе предупреждение сделал за разговоры на ринге.
Арцегов был рефери на ринге. Лобастый, в белых туфлях, белом костюме. Этот белый костюм делал его почти небожителем. Он уже не тренировал нас в зале "Спартака" у завода Сельхозмаш. Его приглашали, - наверно, за деньги, - на соревнования. Это от него передали команду Талеснику. А Талесника после нашего неудачного выступления в Донецке - завалили. Там причина была не в Донецке. Там были какие-то свои заморочки. Донецкая неудача была подсказкой. И на смену Владимиру Ильичу вдруг, откуда ни возьмись, появился... Слива.
Обычно ребята не лезут не в свои дела. Ребята должны работать на ринге. Что за канатами - кого колышит? Но когда Арцегов выплыл через канаты, это было как будто возвращение к простому и понятному. Я был очень рад увидеть его своим рефери.
Последний осмотр. Александр Григорьевич для проформы задел меня между ног. Сразу понял: раковины у меня нет. Наклонил лысину. В карих глазах вопрос. Но какой же камээс будет вставлять себе раковину? Дело чести. Он повел плечом: как хочешь, знаю об этом вашем обряде. Сам же и поощрял. Без раковины быстрее бегаешь по рингу.
Гонг. Команда: бокс! Арцегов видел, что узбек был коряга корягой. И что снова и снова старается попасть мне по причинам. А я ему, войдя в клинч, втираю: "Еще раз ударишь ниже пояса..."
Он ударил. Я был готов. Сделал финт, которому нас учил сам Арцегов. Алексадр Григорьевич. Согнутой правой ногой защитился, тут же на нее же встал, переместив вес, и левой ногой въехал узбеку в череп.
- Стоп! Стоп! Стоп! - закричал Арцегов.
Узбек уже лежал на полу. Поздно, ей-Богу, поздно скомандовали, Александр Григорьевич! Я сбрасывал и швырял перчатки, шел в свой угол. Насрать мне на весь ваш бокс. Коряга не имеет права бить камээса ниже пояса. За такие подлянки он будет лежать.
Звероящер покачал головой. Вроде бы неодобрительно.
- Но и ногой бить - это разве по правилам?
Я пожал плечами. Короче, что мы тут? Вечер воспоминаний?
- А лично познакомиться я захотел с тобой, Константин Максимович, вот по какому поводу, - сказал тут звероящер вежливо. - Ты не хотел бы послужить родине в рядах вооруженных сил?
Что за чушь? Я уже отслужил свое. Здравствуйте - спасибо, до свидания - пожалуйста. Да еще за окном шел 82-й. Афганистан у нас под брюхом кипел. Там что-то взрывалось, кто-то стрелял, кого-то отвозили туда рядами и колоннами, а кого-то возвращали в цинковых ящиках. Называли это "груз-200". Не хотел бы я стать "грузом-200"?
- Нет, не хотел бы, - сказал я со всей искренностью, на которую был способен.
- Ты не торопись с ответом. Это не просто армия, не два сапога и яйца в мыле. И служить не в мотострелках, не в танкистах, артиллеристах... - Звероящер клацкнул челюстями. - Создается особый род войск. Будет называться "горно-егерские части". Да-да, именно для Афганистана. Но туда, может, еще и не попадешь...
Ах, конечно! Затем создают, чтобы в Афган не посылать.
- Мы с твоим отцом, - кивок в сторону начальника лаборатории Максима Сергеевича, - знакомы много лет. Сидел с ним на Памире, когда ты еще совсем маленьким был. Как и вы оба, люблю горы, знаю их. Ты же каждый год делаешь вылазки, да? По нескольку раз. Весь Гиссарский хребет, наверняка, облазил... В Гарме и Рушане бывал. А что без толку лазить по горам? Будешь офицером, четыре месяца обучения - и две звездочки на погоны...
Я смотрел в окно, где в тени чинар висели мухи в воздухе. Висят, висят, потом резко - вжик! - и слетели. И снова висят.
А звероящер Владимир Алексеевич говорил и говорил. Нет, не для Афгана, а в основном, для прикрытия южных границ. Того самого Памира-Гиндукуша, где твой отец каждый камень знает, где ты с ним работал три "поля". Набираются ребята только с ценным прошлым. Спортсмены. Горнолыжники, альпинисты, горные туристы, легкоатлеты, скалолазы, мастера пулевой стрельбы, борцы, боксеры, как ты. Потому что главная идея - прикрыть горы. Специалистов такого класса нет нигде. Вас будут обучать лучшие из лучших. И вы должны стать "элитой".
Добил он меня зарплатой.
- Сто двадцать - за звездочки. Сто тридцать - за должность. Высокогорные - восемьдесят. Триста тридцать в месяц. Если в "поле" - он довольно клацкнул челюстями, - мы тоже называем это "полем", так значит, если в "поле", то все умножаем на три. Будет девятьсот девяносто. Даешь подписку на год, десять тысяч в конце года - твои. Квартиру через Минобороны выделят. Живешь-то ты сейчас где?
- Что, не знаете?
- Знаем, Константин Максимович, мы все знаем, - со значением сказал звероящер и вздохнул. - С жильем в стране полный провал. Но нам - выделяют регулярно. Да втянешься, еще захочешь на второй-третий срок подписаться... Станешь кадровым военным, офицером, уважение, почет, жена не будет рубли считать - только сотенки... - он клацкнул челюстями и хрипло заклекотал.
Его смех был противный.
Но он был прав. Девятьсот девяносто в месяц? Где вы слышали о таких деньгах?
Память предает вас в самый горячий момент. Не тем, что вы не помните, а тем, что вдруг в ней всплывает. Например, тот прозрачный, до синевы и головокружения денек на горушке. С ледником, уползающим мимо нас в пропасть. С орлом, накручивающим свои круги под нами. С обжигающим ветром, от которого щеки - кирзой на третий день.
Никто за язык меня не тянул. Сам сказал: "да". Точнее, я сказал не "да", а совсем другое. Я сказал звероящеру: "Можно попробовать!"
Вы когда-гнибудь видели, как радуются звероящеры? Какие-нибудь стегозавры, тиранозавры или диплодоки? Можете представить: у них открываются пасти. В пастях три ряда зубов. Еще язык. Язык начинает клекать, щелкать, гулять туда-сюда. Кадык ходит вверх-вниз, глотает слюну или что там у этих тварей? Его остановившиеся глаза не упускают тебя из зоны: вот теперь-то ты мой.
Спокуха, сказал я себе. Не мельтеши, потом разберешься. Как говорил Наполеон: главное - ввязаться в драку, а там посмотрим...
Откуда я знаю, что говорил Наполеон? От Арцегова. Он же француз. Он был даже чемпионом Франции. Как раз в 1939-ом. В легком весе. А потом его забрали в армию. Во французскую, конечно. К генералу Петену. Ему да не знать великих изречений Наполеона!