1.

Затёкшие ноги не держали, запястья саднили и каждое движение отдавалось волной тяжёлой и жаркой дурноты. А настойчивые тычки в спину заставляли шагать. Джавид чуял, что у него начинается лихорадка, но голова была ясная и мысли не путались, как бывало. На этот проклятый корабль его затащили ночью, и спешно отволокли связанного куда-то вниз. Сколько он пролежал недвижным кулём в этом тёмном и душном подполе, Джавид толком сказать не мог. Пряный дух имбиря и перца удесятерял запахи: едкий - лошадиного пота, кисловатый - дублёной кожи, и затхлый - несвежей воды. Где-то совсем рядом шумно всхрапывал, фыркал и беспокойно переступал ногами конь, доносились сверху приглушённые голоса. И бесконечная, непрестанная, убаюкивающая и не дающая уснуть качка - она была то совсем незаметной, то вдруг начиналась с новой силой, и тогда корабельные доски скрипели и стонали. Порой брошенному в темноте Джавиду казалось, что это чудища, ловкие чудища из старых сказок, с длинными зубами-иглами и одним глазом на всех, раскачивали судёнышко и плаксиво выли, и Джавид то улыбался их нелепости, то чуть не плакал от ужаса.

Появившейся с зажжённой лампой северянин казался в пляшущем свете и метущихся тенях сбывшимся кошмаром. Рослый, светловолосый, с рассечённой шрамом губой - Джавид узнал своего мучителя, и мысли его от вымышленных страхов вернулись к настоящим.

Ноги ступали неверно и неловко, но голова уже почти не кружилась. Джавид спросил, не ожидая ответа, а только чтобы услышать свой голос:

- Кто вы? Зачем я вам нужен? - голос оказался осипшим и слабым, а северянин только мягко подтолкнул его в спину.

Джавид покорно начал взбираться по лестнице. Первые несколько ступеней дались особенно тяжело, но когда он почуял доносящийся сверху свежий воздух, ноги будто окрепли, и наградой послужило слепящее, жаркое и родное солнце.

Не успели заслезившиеся глаза привыкнуть к свету, как постылый северянин ужё вёл его к корме судна. Джавид украдкой поглядывал по сторонам и даже задрал вверх голову, чтобы получше рассмотреть хлопающие на ветру белые паруса. Не обращая внимания на пленника по просмоленным доскам корабля сновали люди, натягивали толстые верёвки и что-то кричали друг другу, а кругом, бесконечное как пески, волнами и барханами пенилось море.

Джавид с удивлением и даже с некоторой гордостью понял вдруг, что не боится: ему было любопытно и только. Его взгляд, так долго лишённый зрелища, выхватывал то мелькнувшее лицо с непривычными, водянистыми и блёклыми серыми глазами и вздёрнутым носом, то сработанную из дерева женщину, что, стоя на самой корме, высматривала что-то в морской дали, то странный, но богатый, белый с золотом узор, где переплетались листья, ветви и цветы. Узор тот был на двери, которая закрывала вход в приземистую каморку, туда-то и вёл его северянин. Едва подошли, как он толкнул дверь, пригнулся и нырнул внутрь. После короткого разговора он вновь показался в проёме и поманил Джавида за собой.

- Мир тебе, Джавид!

- Мир тебе, - привычно ответил на короданское приветствие Джавид.

В каморке было душно и темно после залитой солнцем палубы. Джавид с неожиданной радостью почуял тяжёлый, горьковатый и тёплый запах кофе, густо смешанный с солёным морским воздухом. И только потом увидел приветствовавшего его мужчину: высокий, выше него самого, с не покрытыми платком коротко остриженными белёсыми волосами, такими же усами и курчавой бородой. Кожа его была того нездорового красного цвета, который обретает кожа северян под лучами солнца. Он был одет слишком жарко - в расшитый синий кафтан и светлые шальвары, заправленные в тяжёлые кожаные сапоги, которые доходили ему почти до колена. Словом, это был точно такой же северянин, как и его мучитель с рассечённой губой, только этот был моложе и богаче одет. Да ещё глаза. Не серые или голубые, какие ожидал было увидеть Джавид, а благородного цвета корицы. Северянин держался удивительно прямо, руки его были заведены назад и опирались на заваленный свитками стол, занимавший, казалось, половину комнатушки.

- Почтенный Джавид, я рад видеть тебя на моём корабле! - северянин говорил странно: мягко и отрывисто, но понятно. - Прошу тебя, садись и будь моим гостем, нам нужно поговорить.

Он почтительным взмахом руки указал на придвинутое к столу кресло, Джавид принял приглашение и, сделав несколько шагов, почти рухнул в него. На миг взор помутился, мир кругом исчез, оставляя только внезапный озноб и дурманящий кофейный запах. Лишь только голова перестала кружиться, Джавид выжидающе посмотрел на северянина. Тот улыбнулся, резко и зло гаркнул что-то на своём языке, обращаясь к стражнику, и только когда тот вышел, прикрыв дверь, молодой северянин вздохнул, на миг прикрыв глаза, и выпалил:

- Почтенный Джавид, я Милорад, сын Богдана, купца из Зимовья и Белых земель, и я должен просить твоего прощения, почтенный Джавид, - тут он склонил голову и прикрыл ладонью глаза - ни дать ни взять, провинившийся ребёнок перед строгим родителем. Это было так странно, неожиданно и чудно, что Джавид рассмеялся, едва не зайдясь кашлем.

2.

Пить кофе Джавид пристрастился в Кородане. Густой и чёрный, чуть кисловатый напиток любил шах, и жаловал им лишь своих приближённых. Ни на пристанях шумного и праздного города, где стояли, качая мачтами, корабли из тысячи городов, ни на базарах, где можно было услышать тысячу наречий и купить всё, что было достойного в далёких и ближних землях, не найти было этих зёрен с изысканным и ярким духом. Так сказали Джавиду.

Когда Джавид только ехал в гостеприимный Кородан, ко двору шаха, он гневил Бога, сетуя на судьбу - знал бы, старый дурак, что его ждёт! Но тогда он считал себя вправе роптать на Господа: видано ли дело? Всю жизнь, с малолетства прожил в Айзен-Вейле, и вот без малого неделя на спине едва переставляющей ноги от жары старой кобылы! Он так пропитался запахом своего и лошадиного пота, что и не думал уже от него избавиться. Спать приходилось на старом одеяле, брошенном прямо на песок, отчего постоянно болели спина и шея. Хорошо было, однако, что караванщики не донимали его разговорами. Но, лишённый книг, он скучал и к концу пути так истосковался по разумному спору, что рад был бы и обществу этих неучей, но тогда уже впереди показались тонкие и сияющие на солнце башни Кородана, и он с облегчением вознёс молитву Господу.

Воспетый в "Святынях" Абу-Саида город сперва навалился на него гомоном улиц и шумом базара, который перекрывал даже шум моря - куда там Айзен-Вейлю! А после воспетый город заслужил прощение радушным приёмом у шаха - да продлятся дни его - и прохладой садов. И морем. Джавид никогда не видел столько воды, не представлял себе ни её грозного ропота, ни ласкового шелеста. Когда он, в часы утренней прохлады подолгу глядел вдаль, где небо и море уже непросто было отличить, то чувствовал, что почти счастлив, и благодарил Бога за то, как обернулись дела.

Но Господу не было угодно давать покоя старому Джавиду. Едва только успел насладиться он негой садов и радостью доброй беседы, едва успел привыкнуть к горько-кислому напитку шаха, как новая блажь наместника Асада погнала его обратной дорогой, в родной Айзен-Вейль. Асад - пусть клюют орлы его лысину - писал шаху - да продлятся дни его - что жена его, Раиса, носит дитя, и что просил своего доброго наставника и верного помощника, прославленного мудреца Джавида, вернуться в Айзен-Вейль, и помочь ей разрешиться от бремени, ибо страшиться она предстоящих родов и все надежды возлагает только на мудрейшего Джавида. Мог ли отказать милостивый шах - да продлятся дни его - в столь смиренной просьбе?

И вот за спиной семидневный путь, долгий и изнуряющий, мерный, как шаги уставшей кобылы, неизменный, как барханы, один за другим всплывающие впереди. Бывали часы, когда Джавид страстно рвался к Айзен-Вейлю, к Раисе, к садам, и тогда душа его вновь переживала сладостные воспоминания о пережитых там удачах. Он помнил несказанную радость и восторг, когда вдруг, после стольких месяцев работы, после того как истаяли и надежда и золото, появилась на дне колодца вода, он помнил как бежала она, много месяцев спустя по любовно проложенным желобкам, как орошала пески, помнил как радуется Раиса, совсем ещё дитя, первой тонкой и несмелой зелени молодых листьев, пробившейся на ветках саженца. Но часы эти проходили, и тогда тёплая вода из бурдюка казалась нестерпимо тухлой, скрипящий на зубах песок приводил в бессильную ярость, и Джавид проклинал и Асада с его письмом, и Раису с её нежданной прихотью, и мечтал только о том, чтобы вернуться скорей в Кородан, и там, устроившись под сенью груши закончить начатое письмо к Косыму, в котором учтиво и тонко спорил с ним о многом, как и подобает благородным мужам.

Джавид едва ли заметил сады, не помнил он и городских улиц, он очнулся, когда смыл с лица песок и пыль сладкой водой родника, наполнявшей мраморную купель в одном из уголков дворцового сада. Её капли ещё блестели на ресницах, когда он стремительным шагом шёл к покоям своей госпожи. Стражник поклонился, узнавая, он отбросил тонкую занавесь, и Раиса поднялась ему навстречу со своего широкого и низкого, укрытого шелками ложа. Она сделала несколько спешных шагов к нему, забывшись, подняла руки, но вдруг застыла, и только усталая улыбка осталась от её внезапного порыва. А он чувствовал, как подобно песчаной буре, закрывающей небо и сам воздух красноватой мглой, поднимается и застит разум горечь старых обид. Раиса обманула его, она не была на сносях.

- Привет тебе, милостивая госпожа, и здравствуй, - холодно сказал Джавид, и так же холодно поклонился. Зачем же тогда нужно то письмо? Зачем обманом звать его сюда? Зачем, как не за тем, чтобы надменная и тщеславная хозяйка Айзен-Вейля потешила свою гордость?

- Я спешил к тебе, милостивая госпожа, - Джавид говорил отстранённо и высокомерно, - ибо муж твой писал шаху, да продлятся дни его, и просил того пустить меня на родину, дабы помог я тебе разрешиться от бремени. Но я вижу, что он посмеялся над стариком.

- Привет и тебе, почтенный Джавид, - голос Раисы звучал тускло и чуть хрипло, она казалась усталой, и лицо её было бледно до серости, а радость, появившаяся в глазах, быстро гасла. Но как она была красива! - Не ради шутки было писано то письмо, добрый мой Джавид, и верно там было сказано, что я боялась и надеялась лишь на Господа да на тебя, но третьего дня я подарила сына мужу своему, наместнику Асаду, и страхи мои оказались бесплотны, словно песня его лютни. Мне жаль, что ты проделал этот долгий путь впустую.

Она стояла посреди просторных покоев, невысокая, маленькая, опустив глаза, и ни силы, ни злости, ни ума не хватило Джавиду, чтобы противиться застарелой любви, он обнял её и прижал к худой груди. Он слышал её сердце, чувствовал жар дыханья - никакая не гордость, а страх правил ею, она искала в нём защиты, маленькая хозяйка Айзен-Вейля.

- Ты слишком горяча, милостивая госпожа, тебе нужно выпить отвара зной-гони-травы, - сказал он тихо, не отнимая рук.

- Я пила её, разве ты не чувствуешь запах? Но она не лечит жар, твоя трава, - тут она отстранилась, и ожившими, озорными глазами посмотрела не него. - Но я тебя звала не за тем, добрый мой Джавид, здесь есть кому сварить мне целебный настой, а роды - хороший повод увести тебя из-под самого носа нашего глупого шаха, да продлятся дни его. Один северный купец приехал сюда месяц назад, он рассказывал...

- Ты так хотела видеть меня при себе, о ревнивая госпожа! - мягко прервал её Джавид, не дослушав.

- Себялюбец! Можешь ли ты представить, что не одна ревность к тебе движет мной! - воскликнула она, и неясно было, чего больше в её голосе - укора или игры. - Или твой светлый ум опять поглотили тщеславие и гнев?

- Это ты, которая отняла у меня и сады и источник, ты, которая выставила меня удачливым обманщиком, ты говоришь мне о тщеславии? - мгновенная нежность пропала как наваждение, и не усталая хрупкая женщина стояла перед ним, а хитрый враг, на чью уловку он едва не попался. Она смеялась ему в лицо:

- Кем бы ты был, пустой мечтатель, если бы я не поверила тебе, если бы не заставила моего бедного Асада пойти против всех советов и угроз и дать тебе вырыть эту бездонную яму, в которую ушло три меры золота!

- Я был бы тем же мудрецом, которого зовёт ко двору сам шах, да продлятся дни его, а ты оставалась бы здесь, в безвестном Азейн-Вейле, забытым Богом и людьми, и кругом была бы одна пустыня, и не слава ослепила бы твои глаза, а песок! - кричал он, а она смеялась.

- Шах как глупая птица тащит в своё гнездо всё, что радует глаз и тешет самолюбие! Беги назад, в продажный Кородан, как послушный пёс! Беги, добрый мой Джавид, я ошиблась в тебе.

И это было уже больше, чем мог вынести Джавид, он отбросил занавесь и вышел вон, спеша через переходы дворца и узкие городские улицы назад, к гостиному двору.

Быть может, ярость Джавида утихла бы там, и солнце бы разморило его, и не стало бы для него желанней места, чем прохладные покои дворца, где всё знакомо и дорого, где среди старых книг можно найти разобранные игрушки и беглые записки, но в гостином дворе он узнал, что ещё не осела пыль, поднявшаяся от ног верблюдов из каравана, который держит путь в прибрежный Кородан, и тогда ярость Джавида обрушилась на старую лошадь, и он стегал её хворостиной и гнал по испещрённым следами копыт пескам, пока не догнал последнего лениво вышагивающего верблюда, не нашёл караванщика, и не отдал ему сребреник за воду и защиту на семь дней.

Красное закатное солнце, тонущее в зыби песков, шелест множества копыт, отрешённый взгляд и блуждающие мысли - Джавид понял вдруг, что привык к пути, что дорога стала его настоящей жизнью, Кородан же казался полузабытым сном, а Айзен-Вейль мелькнул и исчез, как мелькнула и исчезла та Раиса, которую он любил. Джавид устал, но не замечал этого, он словно отупел, мысли его иссякли, и он не думал ни о чём, кроме пройденного и предстоящего пути. На привале караванщик смотрел на него подозрительно и недобро, но, как и прочим, велел дать ему пять глотков воды, немного кураги и сушёного мяса, да и бедную кобылу, без лишних споров, велел напоить из общих бурдюков.

Но стоило Джавиду улечься на быстро отдающий жар песок и сомкнуть глаза, как растревоженная возвращением в Айзен-Вейль память разбудила его душу, и Джавиду до боли в груди жалко стало бросать родной город. Набухшая от слюны курага отдавала струйки сладкого и душистого сока, а он уже видел, как когда-то, в ленивом, благодушном и глупом наместнике Асаде мальчика с цепкими карими глазами, которых тот не сводил с него, и ловил каждое джавидово слово. Что такое море, да отчего светят звёзды, почтенный дядя Джавид? Вспомнил, как вёз из Мирит-Вейля испуганную, притихшую Раису, обещанную Асаду. Девочка двенадцати лет, она и тогда была надменна и резка, но он ещё мог развлечь её рассказом, где причудливо мешал были с небылицами, и наградой ему служил заливистый детский смех, который редчайшей из птиц проносился над каменистой равниной. Он помнил как встречал их, запылённых с дороги, грозный старик, наместник Вали, как стоял рядом с отцом, прятал глаза и не находил себе места высокий и тонкий Асад по-детски ещё розовощёкий, но с первым пушком на губах. И Джавид тихо плакал, глядя на крупные и яркие звёзды, и не заметил, как уснул.

И часа не прошло, как его растолкали, и караван продолжил свой путь под звёздным небом. Но мысли Джавида уже оставили Айзен-Вейль, и он, вычёсывая гребешком песок из бороды, мечтал вновь увидеть море. Старый дурак! Не много ли моря стало в твоей жизни?

Судьбы смертных в руках Творца, и до города сотни башен, пёстрого Кородана, Джавиду не суждено было добраться. Всё случилось предрассветной ранью, на шестой день пути. Дремавшего в седле Джавида разбудили свист, улюлюканье и громкая брань. Он завертел головой, пытаясь спросонья понять, что к чему, но всё равно проглядел спешащего к нему всадника. Джавид заметил его только, когда тот оказался совсем близко.

- Разбойники! - воскликнул он. - За мной, я защищать!

Он говорил так непривычно и чудно, что Джавид едва понял смысл его слов, но тот уже схватил поводья перепуганной кобылы и накинул их на луку своего седла. Так они, решительный чужак и растерянный Джавид на испуганной кобыле, ринулись прочь от каравана, криков и лязга стали.

Светало. Караван давно скрылся из глаз за очередным барханом, а Джавид всё ещё не мог уразуметь толком, что произошло. На все вопросы его нежданный защитник лишь качал головой, и тянул за собой поводья измученной кобылы, которая жалобно и почти по-человечески всхлипывала от каждого рывка. Сперва Джавиду казалось, что он вспомнил этого северянина, невесть каким ветром занесённого в Вейль-Хиб - он, кажется, был стражником при караване. Но Джавид вспоминал лица, что скрашивали унылую пустоту песков последние пять дней, и не находил среди них запоминающегося, с длинным носом и рассечённой губой, лица северянина. Оттого ему становилось совсем уж не по себе. Что нужно было ему? Кто он, защитник, похититель? Зачем было уходить с хоженого пути? Но северянин, заслышав что-то остановил лошадей, и вскоре, когда на гребне бархане показались разбойники с награбленным, Джавид понял - он предан и схвачен.

Бежать? Сердце всколыхнулось, но Джавид не верил ни на миг, что старая кляча вынет их обоих назад, к каравану. Северянин спокойно ждал, пока разбойники подъедут ближе. Потом кинул что-то одному из них, видно золото или серебро, если судить по тому, как звякнул приземлившийся кошель и с какой жадностью разбойник принялся развязывать тесьму. "Эй, Сулейман! Кинь кошель мне, не то, пока ты будешь считать, пара монет закатится в твою мошну!" - раздался дружный гогот, а Сулейман зарычал на обидчика и потянул саблю из ножен.

Чем кончилась ссора, Джавид не узнал, потому как северянин нещадно погнал лошадей дальше. Они плелись и плелись сквозь пески весь день.

- Добрый человек, сжалься над конями и над собою, если нет у тебя жалости ко мне! - увещевал Джавид, - В такую жару солнце убьёт нас быстрее погони!

Но северянин упорно молчал, пока наконец Джавид не оставил все попытки заговорить, решив, что иноземец не знает языка. Вскоре вдалеке засверкали на солнце башни Кородана, но северянин вёл лошадей в сторону от города. Джавид в последний раз посмотрел на башни и отвернулся. Прав был Абу-Саид, говоря: "О Кородан! Как горько ты шутишь с теми, кто прельстился твоей красотой!"

Очнулся Джавид поутру, в какой-то хибаре. Ровный и несмолкающий ропот, влажный и густой воздух, море было совсем рядом. Джавид поднялся и побрёл к его волнам. Берег был пуст, идти было некуда, потому Джавид уселся на нагретый солнцем камень, подпёр голову руками, и не сводил глаз с моря. Он не помнил, ни как попал сюда, ни куда исчез северянин, ни сколько он тут просидел. Время шло, волны бились о камни и шелестели, просачиваясь в песок. Редко пролетали большие и крикливые чайки. И когда вдруг перед ним вырос северянин с кувшином воды на плече и едой, загораживая собою привычный вид, он показался гостем из другого мира.

Джавид жадно схватил кувшин обеими руками, сжав так, будто хотел удушить его. Северянин усмехнулся и что-то сказал, видно предложил еду, но Джавид только рассеянно кивнул, есть не хотелось. Он стал медленно, с наслаждением пить прохладную свежую воду и не заметил. Куда ушёл северянин. Перед Джавидом снова распростёрлось горящее в закатном солнце море. Всю ночь он сидел так и весь следующий день, то теряя сознания и проваливаясь в сон, то просыпаясь, и всегда неизменно перед ним было одно лишь море. Следующей ночью северянин что-то говорил Джавиду, но он не понимал слов, наконец северянин поднял его и взвалил на плечо, покрякивая от натуги, он понёс его куда-то, Джавид лишь смутно понимал происходящее и не сопротивлялся вовсе.... Дальше лодка, крики, шумный разговор, его напоили водой и вином, это хорошо запомнилось, предлагали еду, после пытались кормить, но есть Джавид не хотел, зачем-то связали и оставили в темноте, где он слышал только фырчание лошади над самым ухом и приглушённые голоса сверху.

3.

Каркающий и сухой смех Джавида всё же сорвался на кашель, горло драло и ныло за грудиной, на глазах выступили слёзы. Молодой северянин растерянно смотрел на него, потом, наконец, налил в чашку воды из высокого кувшина и подал. Джавид осторожно выпил, и кашель, кажется, унялся. Совершенно измотанный внезапным приступом, Джавид откинулся на жёсткую спинку кресла и, стряхивая капли воды с бороды и усов, внимательно и не без любопытства смотрел на северянина. Тот выглядел совершенно несчастным:

- Я плохой хозяин, милостивый Джавид, - бормотал он, едва различимо и сбивчиво, - эти яства, что только смог я добыть, которые лучшие среди всех земель... яства приготовлены для тебя, почтенный Джавид.

Он, пряча глаза, показал на стол, где среди множества свитков и книг выставлены были два серебряных подноса. Курага и лепёшки, густой, масляно блестящий мёд, разломленный гранат с гранёными самоцветами зёрен, холодное мясо с пряностями, кувшин с водой, и горячий кофе, чей запах перебивал прочие и наполнял комнату. Джавид, скорее из вежливости, отломил немного от лепёшки, окунул её в мёд, и только когда начал жевать душистую сладость, он понял, до чего же голоден. Он съел едва ли не половину рассыпчатой лепёшки, прежде чем позволил себе отхлебнуть чёрного взвара кофе. Уже остывающий, но ещё тёплый, он напомнил Джавиду о Кородане, о дороге, о плене.

- Так отчего же я здесь, почтенный хозяин? - спросил он северянина, снова откинувшись в кресле, но не отнимая чашки от самого носа.

- По нелепой случайности, по ошибке, твой путь сюда оказался столь многотруден, почтенный Джавид! - воскликнул тот, всплеснув руками, и тут же вновь прикрывая ладонью глаза, и склонив голову так, что Джавиду стала видна макушка. - Я прибыл из дальней страны, из Белой Земли, милостивый Джавид, и я увидел славные плоды твоего труда в красивейшем Айзен-Вейле, и захотел я привезти тебя в мою землю, чтобы не знал ты ни нужды, ни забот более...

- Разве я похож на бродячего пса, который рад будет и обглоданной кости, и случайной ласке? Разве не жаловал меня шах - да продлятся дни его - и не превозносил ли он меня, недостойного? - хриплой скороговоркой прервал Джавид нескладную речь северянина. - О чём ты говоришь, чужак? Тот ли Вейль-Хиб ты видел, в котором жил я?

- Я видел тот Вейль-Хиб, - отвечал он, и в голосе слышалась улыбка, - в котором почтенный Джавид создал сады, прославившие Азей-Вейль, и в котором ни милостивый шах, ни почтенный наместник Асад не отказывают ему ни в уюте, ни в яствах, но не жалуют ни золота, ни серебра, ни помощников, чтобы мог он и другие свои грёзы увидеть наяву. По одному ли Вейль-Хибу пролегали наши пути, почтенный Джавид?

- Ты похитил меня, северянин! Ты держал меня связанным как раба! Ты даже не...

- Это худшая из моих ошибок, почтенный Джавид! - воскликнул северянин. - Я просил милостивую госпожу Раису, что была ко мне так добра, о помощи, она обещала вызвать тебя в Айзен-Вейль, ибо слышал я от людей, что шах ревнив, и не даст мне ни говорить с тобой, ни увезти тебя!

- Раиса... - пробормотал Джавид, внезапно почувствовав себя стариком.

- Милостивая госпожа обещала мне, что ты приедешь в Айзен-Вейль, и я покорно ждал. Я верил, что поговорю с тобой, и что ты согласишься ехать со мною. Но я не хотел навлечь на добрую госпожу гнева шаха, потому я сумел найти людей, которые за невеликую плату обещали напасть на караван, в котором мы с тобою ехали бы в Кородан, пошуметь и покричать, помахать саблями, как делают то разбойники, и, не чиня большого вреда, уйти. Мой человек, верный стражник, был среди них, чтобы забрать тебя, и привести к берегу, откуда я вскоре забрал бы вас обоих на корабль. Так всё и случилось, почтенный Джавид! Но недобрый ветер погнал тебя прочь из Айзен-Вейля прежде, чем узнал я от людей, что ты был в городе. Я едва простился с почтенным наместником Асадом и с госпожою Раисой, хоть и было мне тяжело оставлять её раздосадованной и несчастной, и ринулся за тобой вдогонку.

- Но я давно отдал приказ Борису, и он знал тебя в лицо, ибо проделал часть пути из Кородана с тобою. Среди идущих из Айзен-Вейля караванов, он искал тебя, и, наконец, нашёл. И верный мой Борис выполнил всё, что я велел ему, но у него недостало слов, чтоб растолковать тебе, почтенный Джавид, что к чему. Он не увидел с тобой меня, и не знал, что делать, он похитил тебя, почтенный Джавид, и ждал корабля на берегу, куда дольше, чем было говорено. Он добывал еду и воду, и, прошу тебя, Джавид, не вини в своих злоключениях его, только злой случай и мою глупость. А после, на корабле, я боялся погони и гнева шаха, я прятал тебя даже от своих людей, но теперь попутный ветер надувает наши паруса, и мы довольно отошли от берега, чтоб не бояться шаховых плоскодонок.

- Всевышний да судит тебя праведно, - буркнул Джавид. - Так что ты хотел сказать мне тогда, в Айзен-Вейле?

Северянин распрямился и убрал руку от лица, его губы сами собой расплывались в радостной улыбке, обнажая крепкие крупные зубы.

- Милостивый Джавид, да будет тебе известно, что в Белой земле чтут Создателей мира сего, и служат им, умножая и сохраняя знания! В моей стране учёные мужи в великой чести, и все книги и все свитки, все знания, что только есть у нас, будут перед тобой открыты, и будут у тебя помощники, и золото и серебро, и ты сможешь служить, как подобает учёному мужу!

Последние слова северянин произносил пылко, его щёки раскраснелись, дыхание перехватило. Джавид задумчиво рассматривал игру солнечного луча в гранатовом зёрнышке, наконец, раскусил его, и кисло-сладкий, терпкий сок брызнул по рту.

4.

Вёсла медленно поднимались, делали плавный оборот и шлёпались в воду, сияющую в вечерних косых лучах солнца: лодка рывком приблизилась к кораблю. Джавид щурил глаза на сверкающие отблесками волны, но не сводил взгляда с сидящего на корме Милорад, который радостно улыбался кораблю и размахивал двумя венками из жёлтых и красных листьев. Глаза резало нестерпимо, и Джавид, чтоб дать им отдых, стал смотреть вдаль, где над узкой песчаной полоской нависал разноцветными клубами деревьев лес. Лодка глухо ударила носом в бок корабля, и вскоре Возгарька с Деянкой, лихо перегнувшись, вытащили Милорада на палубу. Венками он победно размахивал над головой.

- Почтенный Джавид, а?! - он залихватски притопнул сапожком по палубе. - Добрый Джавид, иди сюда!

- Иду, Милорад Богданович, иду, - отвечал Джавид, старательно выговаривая слова по северному обычаю. Под одобрительные возгласы он взял один венок желтых и красных резных листьев из рук Милорада и торжественно пошёл к самому носу корабля.

Всякий раз, когда купеческий корабль возвращался домой, купцы Белых земель славили святую Чету - они венчали Отца и Мать взятыми с родного берега венками. По могучим деревянным плечам Отца бежала старательно затёртая трещина, тонкая резьба позволяла разглядеть каждый волосок на непокрытой косматой, обращённой к родному берегу голове. Отец всегда смотрит вперёд.

Джавид с осторожной медлительностью опустил венок на деревянную гриву. Перед его глазами, на берегу, за пристанью, начинался город. Он раскинулся широко; кольцо белокаменных стен окружали грязные, землистые до черноты, избы, несколько широких островерхих куполов выглядывали из-за белёной стены и отвечали яркому солнцу тускловатым отблеском червонной меди. В небе крикливой стаей кружило вороньё.

Таким впервые увидел Джавид Зимовье, и радость смешалась в его душе со страхом разочарованья, он отнял руки от листьев венка, и понял, что по его щекам бегут слёзы, запутываясь и теряясь в бороде. Джавид обернулся к людям, которые за минувший месяц из чужаков превратились в товарищей: он увидел как несмело улыбается самый молодой, Тишка запустив пятерню в густые русые кудри, и сам не сдержал широкой улыбки общей радости, и дружный одобрительный рёв был ему ответом.

Джавид отошёл на пару шагов, вновь обернулся и произнёс раздельно и внятно, чувствуя, как подхватывают его слова: "Славься, Отец! Защитник живому! Ты привёл нас домой!".

- Славься, Мать! - звонко славил Милорад, опуская венок на точёную женскую головку. - Ты стоишь на корме и глядишь назад, чтобы в пути нам помнить о доме, а у родного берега не забывать о дальних землях! Начальница живому! Ты привела нас домой! - и вместе со всеми Джавид кричал слова благодарности.

На лодку скинули тяжёлые мотки канатов, и гребцы начали свою размеренную и неспешную работу. После недолгой суеты на причале, закрутились лебёдки, натягивая канаты, и корабль медленно, едва заметно стал прижиматься к пристани.

Первым по сходням пошёл Милорад: он пятился и бережно тянул за поводья испуганного и взволнованного, шаткой походкой идущего Хорька - остроумный в мелочах Асад назвал так нескладного жеребёнка за светлые подпалины по бокам - конь упрямился, фыркал и прял ушами. Следом, такой же шаткой походкой, сошёл на пристань Джавид. Мысли навалились на него тяжёлым запутанным клубком. Он покидал корабль, на котором пробыл без малого месяц, и пересёк открытое море, на который был приведён силой и который клял за непрестанную, сводящую с ума качку. Никогда в жизни он не промокал под столькими дождями, сколько обрушилось на него на палубе этого судна, и никогда не думал он, что будет отказываться от свежей рыбы, недоступной для Айзен-Вейля роскоши, ради сушёного мяса и сухарей. Как он мечтал о куске свежего, горячего, только что зажаренного мяса!

Счастливое возвращение праздновали до ночи в бревенчатой и переполненной людьми харчевне за длинным, уставленным разносолами столом. Джавид то и дело ловил на себе любопытствующие взгляды, но вскоре сытная еда, тепло и хмель разморили его, и он помнил только, как всю ночь качалась под ним кровать, будто люлька, в каких укачивают матери малышей. Милорад разбудил его с самого утра: "Милостивый Джавид! Вставай же!" - его глаза горели, он был уже одет и готов хоть сейчас ринуться в Озёрную. "Давай же, скорее, - тормошил он Джавида, - мы успеем ещё до заката".

Холодный, резкий ветер развеял ночное тепло и сонный уют харчевни, и Джавид плотнее кутался в меховой плащ и с тоской поглядывал на затянутое серой, беспросветной пеленой небо. Наезженная дорога скатертью стелилась под копытами коней, по обе руки, теряя на ветру последние листья, стояли липы и клёны. Дважды Джавид съезжал с дороги, чтобы ближе рассмотреть незнакомые деревья. В первый раз, когда вместо тёмных стволов запестрели чёрно-белым берёзки, во второй, когда увидел вместо чёрных ветвей с редкими пожелтевшими листьями, густую тёмную зелень елей. Он потрогал смолистый ствол, уколол палец зелёной иголочкой, размял её, чтоб сильней ощутить запах, и долго возился с застревающим в вязкой древесине ножом, чтобы срезать себе ветку.

- Милостивый Джавид! - увещевал Милорад. - Сотни елей и сосен, осин, лип, чего только пожелаешь, растут вкруг Озёрной, ты увидишь их ещё не раз, поехали скорей!

И они продолжали путь.

- Борис отведёт отцу Хорька! Что за конь! Отец оценит его, - вслух мечтал Милорад, - Только вот продать ли его гонцам, или выгадаем больше, если пустим его в завод? Что скажешь, почтенный Джавид? Он хороший рысак...

Джавид не отвечал. Зачем он оставил Кородан, зачем согласился ехать в эту промозглую и далёкую землю? С запоздалой горечью он понял, что Раиса была права. Кородан оказался обманом, золотой пустышкой, и Джавид променял её на неизвестность и надежду. В памяти всплыло высокомерное и молодое лицо шаха Назыма. Красивое лицо, шах любил любоваться своим отражением. "А ну-ка, мудрый Халим, - подзывал Назым старика, - сосчитай-ка, сколько будет сто девятнадцать на шестьсот восемьдесят пять?" - и заливался смехом, глядя, как почтенный старик закатывает глаза, шевелит губами и загибает пальцы. Два месяца Джавид слушал, как толковали придворные мудрецы один запутанный сон молодого шаха, и с таким жаром доказывал каждый свою правоту, что Джавид и сам едва не вступил в спор. Он горько разочаровался в Кородане, но боялся признаться в этом даже себе. Раиса была права.

Становилось всё холоднее, ветер всё настойчивее пробирался под плащ и кафтан, стараясь пронизать до костей. Вдали, в просветах между деревьями замелькала синева воды, и вскоре дорога вывела на самый берег озера. Дальний берег был едва виден, сине-серая вода отражала в своей ряби белёсое небо и цветные пятна деревьев.

- Уже недалеко, - пробормотал Милорад, указывая на синеватый, скрытый поднимающимся от воды паром призрак приземистой крепости.

Они спешили и гнали лошадей, и согрелись от скачки. Разгорячённые щёки Джавида кольнули капли дождя.

- Ранёхонько в этом году снег, - прокричал Милорад.

- Снег? - удивлённый Джавид даже натянул поводья.

Вместо ответа Милорад поймал что-то на рукав и показал Джавиду искрящуюся, маленькую, разлапистую снежинку. И Джавид счёл это добрым знаком.