И кто только придумал эти пятницы?!

  Ленка стремительно шагала по переходу с "Октябрьской"-радиальной на "Октябрьскую"-кольцевую. Попутно зондировала окружающее пространство всем телом, в том числе, позвоночником. По пятницам одиноким студенткам вечерних отделений надо быть настороже: большинство мужчин вокруг в изрядном подпитии и ищут... Черт их знает, чего они ищут? Спасения? Общения? Развлечения? А самое главное, что все это - за счет тех самых студенток, которые дожили до двадцати с половиной лет, так и не умудрившись обзавестись кавалером, рядом с которым чувствуешь себя защищенной от позднего вечера, злого ветра, ошалевшего города да от клейкого взгляда хмельных глаз.

  А что, собственно, хотеть? На дворе поздняя осень одна тысяча девятьсот девяносто второго года, вокруг еще дымятся обломки прежней державы, но на них, удобренная пеплом, уже прорастает другая страна. Любое рождение - это боль, вот и заглушает ее народ, заглушает, чем может. Ищет в забытье спасения от накатывающих волнами судорог, но не находит: боль все равно сильнее. Тогда хоть опору, что ли, какую дайте - чтоб в приступе отбирающих остатки воли схваток не лишиться самого дорогого, не потерять душу свою.

  Шла Ленка - даром, что мелкая да тощая - шла широко, размеренно, почти по-солдатски: долгие пешие прогулки с отцом по выходным сделали свое дело. А мама еще ругалась: "Что ты девочку к строевому шагу приучил?" А он лишь смеялся, говорил: "Умный человек мою дочку не за шаг ценить будет!" Мама, отец... Как непреодолимо далеко вы теперь, как страшно мне без вас, как неожиданно кончилось все, а главное - уверенность в том, что завтра непременно наступит.

  Отец умер год назад, в ноябрьские праздники. Ленка с мамой уехали к родительским друзьям на День милиции, а он дома остался - ему нездоровилось. Знать бы, насколько - никогда б не пошли в эти гости! Только отец сам настаивал - идите, мол, что со мной сидеть, идите, ребята же стол собирали, старались... Уговорил. Потом даже ещё и позвонили ему, выезжая, он ответил... Сказал, что ждет. Возвращались долго: вечером же. Сначала автобуса ждали, потом на метро с двумя пересадками, электричкой еще десять минут - так около двух часов и набежало. Вернулись, дверь открыли - а он лежит ничком поперек коридора, руки ко входу вытянув. Пока еще "Скорая" приехала... Врач - помятый дядька с глазами, как у сенбернара, - сказал, что это инсульт, кома, от силы еще сутки сердце выдержит, и конец, спасти уже невозможно, не казните себя.

  А мама ушла ровно на сороковой день после. Накануне они с Ленкой много возились, стол готовили - родня должна была подъехать. Умаялись. Мама перед сном Ленке и сказала: "Ты меня не буди с утра, ладно?" Ленка-то, как обычно, вскочила рано. Была пятница, но с работы она отпросилась, а в институт ей надо было только к вечеру, после сороковин... На кухню пробралась на цыпочках, да и там старалась шуровать как можно тише, не зная ещё, что маму больше ничто не разбудит...

  Погрузившись в свои печали, Ленка не заметила, как два шедших впереди подростка почему-то бегом рванули к лестнице. И вошла в облако газа, выпущенного теми из баллончика. Дыхание перехватило, глаза защипало, и тут же навернулись слезы. Ослепленная, она резко притормозила, закашлялась, и услышала, как кто-то рядом истошно крикнул:

   - Газы!

  Уткнув лицо в согнутый локоть, она плотно прижала сумку к груди - на работе зарплату сегодня давали - и, не дожидаясь, пока пройдет дурнота, ринулась к арке, чтобы поскорее попасть в поток чистого воздуха над перроном. Проморгалась, просморкалась и обнаружила, что её примеру последовали и другие, пострадавшие от подростковой дури.

  - Ну, девчонка, ну, ма-лад-ца, быстро сообразила, что тикать надо оттуда, - нараспев произнес жидкий тенорок чуть не над ухом. Ленка подняла еще слезившиеся глаза и увидела говорившего. Чуть выше ее, с приклеившимися к узкому черепу серо-желтыми волосами, с серо-желтым же лицом, на котором выделяются чуть скособоченный влево нос и покрасневшие глаза. Впрочем, судя по запаху изо рта, глаза покраснели не только от схваченной дозы перечного газа.

  "Лучший способ отделаться от приставаний - сделать вид, что не замечаешь их", - давно, в прошлой, еще устойчивой жизни, внушала маленькой Ленке мама. Ах, мама, мама, не учла ты, наставляя, что с пьяными этот номер не проходит. Им же неважно, замечаешь ты их или нет. Им главное - думать, что рядом хоть кто-то живой. И это так нетрудно понять, мама...

  За последние два семестра у Ленки еще не было вечера пятницы без исповедального бормотания хмельного попутчика, а то и попыток закадриться. Почему во всем вагоне из всех имевшихся вокруг девушек и теток выбирали они именно ее, Ленку? Почему - как бы ни бежала по переходам, как бы ни была настороже? Если не в метро подсаживались душу раскрыть, то уж точно - в электричке.

  "Ах ты, боже мой, электричка!" - Ленка прищурилась, чтобы рассмотреть электронные часы над черным полукругом тоннеля. Оранжевые цифры, наконец, сфокусировались, и Ленка, издав как-то неподобающее барышне ее комплекции рычание, помчалась по ступенькам на станцию - как раз подъезжал поезд. Может, еще получится нагнать потерянные минуты и успеть на электричку 21.57?!

  Через силу поднимая ноги, она топала по второму, самому длинному эскалатору с "Киевской", но вера в удачу слабела с каждой ступенькой: на последнем перегоне поезд что-то задержало, минуты три - не меньше, стояли, ждали сигнала к отправлению. В вечернем метро такое не редкость...

  И точно: вылетев к пригородным поездам, она увидела красные огоньки удаляющегося состава. Ч-ч-чёрт! Следующий поезд только через двадцать минут! И тащиться до него через подземный переход! А холодно-то как! Так, ну-ка, не распускай нюни, а лучше давай, ноги в руки и бегом - ма-а-арш!

  Двадцать ступенек вниз, поворот, серо-коричневый тоннель из кошмарного сна клаустрофоба, поворот, двадцать ступенек вверх. Темный и безлюдный перрон под огромным стеклянным сводом. Как в храме. В Храме всех дорог. Черными сторожевыми драконами перед алтарем вытянулись поезда. Свечами застыли фонари. Так забери меня, дракон, унеси отсюда, покажи богов своих... Торопливо впрыгнув в освещенный единственной лампочкой тамбур, Ленка привычным жестом одну за другой вытянула из пазов двери вагона, схлопнула их и довольная, ловко скинула сумку с плеча точно на вершину поручня. Вот теперь покурить можно спокойно, потому что не дует - противоположный выход закрыт: с той стороны нет перрона. А кому надо - пройдет в следующие двери. Да и пассажиров-то сейчас уже немного, почти весь народ на предыдущей электричке уехал...

  Она вжикнула "молнией" куртки вниз, распахнулась и принялась шарить по туловищу в поисках сигарет. Обнаружились в заднем кармане джинсов. Вытащила помятую пачку "Магны", выудила из аккуратно надорванного уголка зажигалку - славную такую, из прозрачной зеленой пластмассы, видно, как внутри сжиженный газ переливается, и губами вытянула за фильтр сигарету, выскочившую вместе с зажигалкой. В предвкушении первого за вечер перекура потянула носом, чтобы ощутить запах еще незажженного табака и поморщилась: вместе со слабым ароматом растения в ноздри шибанула вонь застарелой рвоты, ржавого металла и креозота. Прикурить, да поскорее!

  Три затяжки прошли в полной тишине и покое. На четвертой дверь между вагонами с лязгом отворилась, в тамбур ввалился давешний мужичок и припечатался спиной к стене напротив Ленки. Она сделала вид, что ничего не случилось, и старательно принялась кутаться в полы куртки. Вошедший шумно дышал, наполняя тамбур перегаром, но Ленка проигнорировала и это, заглядевшись сквозь мутное стекло дверцы на готовившийся к отправке поезд дальнего следования. "Украина" - было написано на синем борту ближайшего к Ленке вагона. Из окон его купе лился по-домашнему теплый свет, и ей захотелось сидеть в уюте этого вагона, ожидая начала далекого и долгого пути. И неважно куда, лишь бы это был другой путь...

  - Дай огоньку, сестренка, - оборвал эти мечты хрипловатый тенорок мужичка. Она молча протянула ему дымящуюся сигарету, потому что снова вытаскивать пачку с зажигалкой было лень. Мужичок ловко прикурил свою "Приму", затянулся, кашлянул и произнес в пространство:

  - З-злая ж-ж, с-с-стерва...

  Ленка, чего только уже не наслушавшаяся за последнее время, поняла, что этот, слава богу, не будет кадриться, потому что пребывает в той стадии, когда просто нужна живая душа рядом. Поэтому она миролюбиво откликнулась:

  - Да-а, без фильтра - они все такие...

  - А то и правильно, - тут же, словно только и ждал Ленкиной реплики, отозвался пьяный и энергично кивнул. От этого движения сальные пряди сдвинулись у него с темени и редкими сосульками повисли надо лбом. А мужичок продолжал, прерывая свою речь затяжками и шумно выпуская дым:

  - От них быстро хорошеет, надо только... затянуться. Так расслабляешься. И похмела наутро нет... Для водилы - самое то... Я ж... эта-а-а... в дальних рейсах... ага...

  Он снова кивнул, а у Ленки вдруг мелькнула мысль, что не настолько тот пьян, как ей показалось сначала. Но тут он выудил из внутреннего кармана своей сизой курточки почти пустую поллитровку, прокуренными резцами обхватил пластмассовую пробку, потянул... Смачно чпокнув, горлышко освободилось, мужик сплюнул затычку в кулак и опрокинул бутылку над раскрытым ртом.

  Ленка воспользовалась тем, что пьяница целиком сосредоточился на своем занятии, и бочком прошмыгнула в вагон, в котором уже сидели две смурного вида женщины. Ленка прошла по проходу, выглядывая, где почище - чтоб без лузги, без валяющихся пивных бутылок с клейкими лужицами на полу и прочих признаков того, что здесь были люди. Поезд довольно резко тронулся, отчего она вцепилась в спинку скамейки и плюхнулась на край сиденья. Затем скользнула к окошку, прислонилась виском к деревянной раме и уставилась в стекло. На двигавшиеся за окном здания наплывали отражения вокзальных огней, рождая архитектурные небылицы. Несмотря на усталость, спать не хотелось совершенно. Зато жутко хотелось есть. Да не макарон с майонезом, которые еще сварить надо по приходе, а маминой жареной картошки, с луком золотистым. Она почти ощутила аромат, который встречал ее когда-то на пороге дома, как по проходу тяжело и неровно протопали, и недавний собеседник с исключительной аккуратностью очень пьяного человека присел напротив:

  - Т-т-тож-же любишь у... у окошка, сестренка?

  Ленка нехотя перевела взгляд на него: он сидел, сосредоточенно глядя ей в переносицу, и явно желал поделиться с нею чем-то жизненно важным.

  - С-с-сестренка, слышь... Только не обижайся, а? Ты н-не уходи, а? Т-ты такая, сестренка... Х-хорошая... Ты п-п-послушаешь... Я н-н-не крал эт-тот гр-р-руз, н-не крал, понимашь? Да в ж-жизни кус... куска чужого не в-в-возьму! Н-на х-хрен мне чуж-жое! С-серега З-зинин - честный человек! М-меня П-петька попросил его под... подменить... Подогнать м-машину - делов-то?! А оно вон как в-вышло... Наехали - типа, воров-в-ваное в-везешь... Веришь - не виноват я! Веришь? Я тебе щ-щ-щас пасп... пкжу...

  Хотя речь его и стала невнятной, но движения еще были довольно точны. Поэтому он со второго раза нащупал в нагрудном кармане своей хилой, явно не по погоде, курточки и вытащил книжечку паспорта в обтрепанной на уголках прозрачной пленке.

  - Н-на, сестренка, см-мотри.

  Ленка обреченно вздохнула, и опустила глаза на раскрывшийся паспорт. Со странички, на которую вклеивали самую первую фотографию, на нее смотрело ясное и очень серьезное лицо; шапочка кудрявых волос делала юношу похожим на Андрея Макаревича. Вагон в этот момент качнуло, дрогнула рука, державшая паспорт, страницы колыхнулись, отчего из-под юношеского лица выступило другое, взрослое, но все такое же чистое и строгое.

  - Какой милый, - от души произнесла Ленка, касаясь пальцем лица юноши. - А тут уже вон - большой дядя, - с улыбкой приподняла она страничку. - Хорошее лицо какое. И правда, с таким лицом не воруют.

  И взглянула на сидевшего напротив человека. Тот, покачивая головой в такт движениям поезда, смотрел в окно с нелепой, но совершенно счастливой улыбкой.

  А на экран окна уже вплывали знакомые очертания домов - электричка подходила к ленкиной станции.

  - Ну вот я и приехала, - поднимаясь, сообщила Ленка пьяному. - Вы паспорт-то уберите, а?

  Не встретив отклика - мерный перестук колес и сошедший на душу покой убаюкали Серегу - она вздохнула и осторожно засунула документ в раззявленный карман его курточки. Соединила разошедшийся ворот, поддернула засаленную "молнию" к самой горловине и вдруг удивилась той нежности, с которой всё это проделала. Ленка распрямилась, постояла немного, вглядываясь в умиротворенное лицо спящего. И лишь когда биение колес под ногами почти совсем замедлилось, поспешила к выходу.

  Платформу едва освещали четыре тусклые лампы, слегка покачивавшиеся на черных столбах. Ленка по привычке внимательно огляделась - кроме нее, из других вагонов вышли еще несколько человек. Пронзительный ноябрьский ветер заставил людей сгорбиться, пригнуть головы, и в слабом свете фонарей они показались ей немощными стариками, у которых уже не достает сил противиться подступающей смерти. Сердце сжалось в кулачок и заболело, заболело тягучей, сгибающей болью. Хоть на время укрыть бы их от темноты и холода, пригреть... "Но я ничего не могу им дать, у меня ничего нет, кроме меня самой. Я только могу просто жить, всегда жить здесь, рядом, встречать их каждый день и улыбаться им так, словно они мне давно и хорошо знакомы, просто любить их всех. Просто - любить. Просто".

  Боль как-то вдруг отпустила, а в груди восторженным аккордом взмыло ликование. Оно не смогло поместиться в худышке Ленке и слезами выступило на глазах. Ленке вдруг стало жарко от этой позабытой было радости. Глубоко, длинно вздохнув, она подняла лицо к небу, поискала взглядом восходящий Сириус. Вспомнила, как любил отец рассказывать про созвездия и про то, как на первом свидании повел маму в планетарий. Сириус сверкнул из-под тонкого края спешившего на юго-восток облака, и Ленка поняла, что ей больше не будет одиноко.

  Девушка встрепенулась и быстро двинулась с опустевшего перрона в сторону дома. Она шла, подставив лицо встречному, уже совсем зимнему ветру, и под ритм шагов мысли её обращались в слова. Слова сразу укладывались в строчки, и Ленка шептала их коловшим губы снежинкам:

  - Расцарапать лицо в морщины, нараспашку под звезды взвиться, воем небу отдать кручину, на пожухшие рухнуть листья, и вжимаясь слезами в землю, своё сердце в неё посеять, чтобы ввысь потянулись стебли о любви песни людям веять.