По лестнице - почти бегом. Часто-часто стучат каблуки, мелькает солнце в витражах, проносятся мимо выщербленные перила. Линар торопится. У них с Егором всего полчаса на то, чтобы выпить кофе. Это ритуал, понятный только им двоим, а ритуалы не терпят спешки. Для них не годятся десятиминутные передышки, те короткие глотки воздуха "на двоих", которые ежедневны и постоянны, как тиканье будильника. За десять минут Линар только и успевает, что поцеловать Егора в уголок губ да заглянуть в любимые глаза. Только заглянуть - насмотреться времени не хватает. И она терпеливо ждет четверга, когда перерыв между окончанием ее занятий и началом его растянется до неприличия, до тридцати минут, до тысячи восьмисот секунд...
Егор разговаривает с кем-то из однокурсников. Этот блондин похож на извиняющегося филина, Линар знает его только в лицо, хотя Егор и знакомил их раза три.
"Что-то не то с именем, - думает Линар. - Иначе почему оно все время ускользает, не дает себя вспомнить?"
- Идем? - спрашивает Егор, целуя Линар в ухо. Она кивает и толкает тяжелую дверь.
Апрельский город слепит яркими солнечными лучами и оглушает деловитым шумом. Линар жмурится и крепче сжимает чуть шершавые мужские пальцы. Ей кажется, что порывистый восточный ветер готов подхватить все вокруг, завертеть, перевернуть с ног на голову.
Они пересекают небольшую площадь перед университетом, распугивая стаю оголодавших за зиму голубей, и спускаются в подвальную кофейню "Старые арабские сказки". Хозяин за стойкой приветливо улыбается и отставляет в сторону большую ручную кофемолку.
Линар просит сделать мокко с корицей, а Егор выбирает горячий шоколад. Не то разбавленное какао, которое часто за него выдают, а настоящий, густой и горьковатый. Улыбка хозяина становится заговорщицкой, он кивает и начинает творить.
С того диванчика, на котором устраивается Линар, хорошо видны и площадь, и университет, из-за больших витражных окон похожий на собор.
- Хорошо, да? - между делом бросает Егор, садясь рядом.
- Замечательно, - Линар трется макушкой о его щеку и улыбается. Вот она, душа ритуала - теплое не-одиночество, когда ощущения передаются быстрее, чем ты успеваешь их описать.
- Как пары? - Егор закидывает ногу за ногу, потягивается, как ленивый кот.
- Как обычно. Чуть не уснула, - в этих самых обычных фразах они слушают не слова, а промежутки.
Голуби медленно и вальяжно прогуливаются, разглядывая спешащих людей. Но людям до птиц нет никакого дела. А ведь парящими в небе пернатыми восхищается каждый второй, если не первый. Чем хуже птицы, сидящие на земле?
Хозяин приносит заказ. Кроме кофе и шоколада на подносе стоит блюдечко с двумя имбирными пирожными.
- Сладкий подарок, - улыбается старик.
Он всегда улыбается.
Отпив маленький глоточек, Линар осторожно надкусывает пирожное, торопясь узнать, что написано на спрятанной внутри бумажке. Егор, как обычно, смеется:
- Ты такой еще ребенок.
Линар вздрагивает, записка падает на стол.
- Я не ребенок. Ребенок у Марты в животе.
Этот ребенок не дает никому покоя вот уже много месяцев. Он начал менять Марту, менять изнутри, а это еще страшнее. С каждым днем сестрам все труднее находить общий язык.
- Да, прости. Как она?
- Сегодня с утра опять ругалась, - Линар закусывает губу и хмурит лоб. - Говорила, что испанский свел с ума маму. И что в нем нет ничего хорошего. И что из-за него у меня такое дурацкое имя.
- У тебя очень красивое имя, - перебивает Егор.
- Я знаю. Я только не понимаю, почему Марта об этом забыла.
- Она вспомнит. Когда ребенок родится.
Линар только ежится и делает еще один большой глоток. Ей страшно думать о том, что будет, когда племянник окажется на свободе.
- Слушай, у меня для тебя кое-что есть.
- Да? - девушка разворачивается, утыкается носом Егору в плечо.
- Да. Смотри.
На столе появляются ключи. Три разных на большом проволочном кольце.
- Это от чего?
- От квартиры. Моей, - поясняет Егор. - Через неделю я туда переезжаю. И хочу, чтобы ты жила со мной.
Солнце вдруг вспыхивает ослепляюще-ярко. Линар кажется, что восточный ветер все-таки сумел изменить картинку мира.
- Хорошо, - шепчет она. И думает, что Мартин ребенок, кажется, победил.
А потом мысли вдруг сворачивают в другую сторону. Туда, где китайские чайные сервизы на две чашки, кухня с двумя табуретками и утренний поцелуй в щеку, без слов говорящий: "Кофе, кофе любимому мужчине!"
- Может, ты прочитаешь, что тебе выпало? - тихо спрашивает Егор, гладя Линар по голове.
Она кивает и разворачивает записочку. Всего два слова: "Ella oira1".
Линар идет домой, разглядывая то голубое небо, то серую плитку под ногами, чувствует, как непривычно новая связка ключей оттягивает карман, и слушает звуки.
У каждого города свой язык. И его просто так не выучишь.
Этот город говорит, конечно, не по-испански. Его язык - смесь русского и английского чем-то похожая на пиджин, наверное, искусственностью. Но когда приходит апрель, даже здесь появляется тихий шепот страсти.
Поворачивая в замке ключ, Линар гадает, насколько выветрился запах кофе. Окончательно он не исчезнет - это точно. Запах кофе давно уже стал частью ее жизни... но если он не очень яркий, Марта, может быть, ничего не заметит, пока будет сидеть на кухне вместе с сестрой.
Но от нее все-таки пахнет кофе.
Марта демонстративно делает глубокий вдох, недовольно хмурится и быстрым шагом скрывается на кухне. Она всегда торопится, когда раздражена или злится. С началом беременности Марта перестала выносить кофейный запах - ее тошнит от него почти так же, как от рыбы.
Линар представляет себе, как расходится надвое густая пена капучино и сквозь нее проступает коричнево-белая голова морского окуня.
Из кухни доносится звон посуды - Марта накрывает стол к обеду. Если сейчас Линар спросит, почему она так сердито гремит кастрюлями, то сестра непременно расплачется и, заламывая руки, раз десять повторит: "Неужели так сложно сделать, что я прошу? Почему ты издеваешься надо мной?!"
После того, как внутри нее появился этот ребенок, Марта перестала понимать даже самые простые вещи. Раньше с ней можно было не стесняясь поговорить по душам, а теперь сестра только и делает, что ругается и плачет. Из-за чайных разводов, оставшихся внутри кружки (она остервенело трет их содой, причитая, что та разъедает ей ладони), из-за хлебных крошек, которые Линар забыла смахнуть со стола после завтрака, из-за запаха кофе...
"Это ребенок виноват, - думает Линар, снимая высокие сапоги на шпильке и засовывая ноги в старые тапочки. - Это ребенок, а не Марта терпеть не может кофе. И он, еще не родившись, уже заставляет свою мать плакать".
Живот у Марты просто огромный, а руки сплошь покрыты рыжими пигментными пятами. Длинные пальцы, так резво играющие когда-то этюды, опухли, ногти стали желтыми. Линар молча ест недосоленную лазанью (Марта все готовит без соли, так что вкус остается странным, даже если высыпать на сырную корочку целую солонку), смотрит на сестру и пытается представить, как выглядела их мать, когда носила в себе вторую дочку. Когда-то давно, когда ребенок еще не шевелился, Марта рассказывала, что во время той беременности мама пила много кофе.
- Вот откуда у тебя этот цвет глаз, - смеялась сестра. - И эта страсть к кофе. Все дети рождаются с синими глазами, а у тебя они с самого начала были карими.
"Мама пила кофе, потому что мне этого хотелось", - думает Линар, отодвигая пустую тарелку, и еще больше убеждается в том, что это ребенок заставляет Марту плакать.
Солнце косо падает в окно, поэтому Линар приходится несколько раз повернуть старый, тяжелый ноутбук, чтобы можно было увидеть на экране хоть что-то. Вчера Кира прислала ей большое письмо, которое нужно перевести на испанский. Несмотря на все усилия, непереведенной осталась еще почти половина. Кире сорок лет и переписывается она с Гельермито, который не понимает ни слова по-русски или по-английски. Их письма друг другу наполнены такой нежностью и страстью, как будто они уже полжизни трепетно любят друг друга. Но Линар точно знает, что Кира и Гиль познакомились всего полгода назад и еще ни разу не виделись.
Кира щедро платит за каждое переведенное слово, но дело не в этом. Линар чувствует себя проводником, который связывает два одиночества. От этого ощущения нужности хочется улыбаться.
Закончив с переводом и несколько раз прочитав получившееся письмо, Линар сохраняет все файлы и достает из верхнего ящика маленький диктофон. Оттуда же появляется запечатанная аудиокассета, которую девушка вскрывает, подцепив ногтем тонкую обертку. Кира специально прислала блок чистых кассет, чтобы Линар записывала на них каждое письмо Гильермито и каждый ответ (разумеется, на испанском).
Откашливаясь, включая диктофон и проговаривая число, которым датировано письмо, Линар представляет себе, как сорокалетняя Кира откидывается на спинку мягкого кресла, закрывает глаза и вставляет в уши наушники от плеера; как позволяет словам, которые один только язык делает полными огня и страсти, заполнить голову и устремиться вниз, прямиком в душу. Наверняка Кира не слышит голоса Линар, ей кажется, что это сам Гильермито рассказывает о солнечных утрах и горящих огнем вечерах Испании. А потом Кира включает следующую кассету - и вот уже она сама отвечает своему Гилю, что солнечные утра для нее наполнены светом его существования, а закаты горят от ее к нему любви.
Линар вслух читает строчку за строчкой и внимательно прислушивается к звукам, доносящимся из-за пределов комнаты: не хотелось бы, чтобы Марта вошла и заставила прервать запись, ведь тогда придется все начинать заново.
Но Марта смотрит телевизор у себя. Последнее время она только и делает, что бродит между кухней и телевизором. Иногда она заходит к сестре и начинает кричать, что книги - зло, а раз Линар только и делает, что читает их, то и кончит она точно так же, как мать.
"Это ребенок во всем виноват, - думает тогда Линар. - Это он не любит книги, кофе и свою бабушку, которую никогда не увидит".
Девушка понимает, что у племянника нет никаких причин любить их маму, потому что нельзя любить кого-то, кто умер задолго до твоего рождения и не может посмотреть тебе в глаза. Но она понимает это головой, а сердцем принять не может.
А еще Линар надеется, что за тот месяц, что остался до появления ребенка, она научится его любить.
Когда все дела закончены, Линар снова проверяет почту. Оказывается, редактор за это время успел переслать ей книгу для перевода. Девушка сохраняет письмо в отдельной папке. Впервые ей поручили большой роман, а не сказки и стишки для детей.
Линар улыбается и начинает кружиться по комнате. Сначала в тишине, а потом включает диск с музыкой, жгучей, как красный перец. Ей хочется сделать погромче, но тогда прибежит Марта и будет ругаться. Она выглядит жалко, когда заламывает руки и пытается воззвать то ли к Богу, то ли к совести младшей сестры.
А когда-то они вместе слушали мелодии далекой Гранады, смеялись и хлопали в такт зажигательным ритмам. Испанская музыка звучала, когда Марта, улыбаясь, рассказала о том, что ждет ребенка. И когда Руслан подхватил свою невесту на руки, закружив в танце. И когда они втроем пили чай, сидя прямо на разбросанных по полу диванных подушках. Линар все время улыбалась и в конце пообещала, что научит племянника детским испанским песенкам, которые как раз переводила.
- О, тогда он будет совсем похож на своего отца! Станет таким же страстным, - Марта ловила руку жениха, сжимала его пальцы, требуя каких-нибудь слов.
- Он и так будет похож! - смеялся тот в ответ, и смех этот сливался с голосом поющей испанки.
А потом Руслан исчез. Просто не пришел однажды. Марта весь вечер слушала оглушительное молчание телефона, смотрела в барахлящий телевизор и молчала, а стрелки часов сходились и расходились, как древние материки, падали, как горные обвалы, и снова устремлялись вверх, чтобы на мгновение замереть совершенно вертикально.
Тогда Линар несколько ночей лежала без сна, думала, почему Руслан так поступил. Сейчас она точно знает, что во всем виноват ребенок. Это он прогнал собственного отца, потому что не хочет делить Марту ни с кем.
Музыка все-таки выдает Линар. Старшая сестра врывается в комнату, и дверь за ее спиной зияет, как пасть того окуня, что появился из кофейной пены.
- Выключи! - кричит Марта. - Прекрати немедленно! Я не хочу, чтобы мой ребенок слушал эту ерунду. Я просила уже тысячу раз, неужели так сложно выполнить мою просьбу?!
Линар бросается наперерез сестре, застывает между ней и магнитофоном. Когда-то этот неродившийся еще ребенок уже прогнал отсюда Егора. Выгнать музыку Линар ему не позволит.
Марта запрокидывает голову и заламывает руки. Лицо ее краснеет и морщится, как у хныкающего ребенка, а на шее начинает пульсировать тонкая венка.
Когда сестра уходит, Линар обхватывает себя за плечи и опускает голову. Слова и музыка сплетаются, как змеи, ползущие на поиски колыбели Геракла, а девушка стоит и ждет, пока они доберутся до своей жертвы.
"Ведь то, что я скоро уеду к Егору - это тоже не просто так, - думает Линар, чувствуя, что боится этих мыслей, - Ведь это ребенок прогоняет и меня тоже".
Она снимает домашнюю майку и продевает руки в любимый свитер. Черный цвет делает карие глаза еще темнее, создавая иллюзию, будто в них плещется свежий эспрессо.
Линар вспоминает, как полтора года назад по телевизору рассказывали про женщину, которая думала, что беременна, а на самом деле болела раком.
Девушка достает из шкафа старые джинсы с протертыми коленями и измочаленным низом. Строгие юбки и высокие каблуки сейчас кажутся ей совершенно неискренними, как сухой язык официальных документов.
Линар думает, что, может быть, ребенок в животе сестры - такая же опухоль, которая несет одно зло. Опухоль, имя которой - жадность. Опухоль, имя которой - одиночество.
В мартиной комнате по-прежнему работает телевизор. Уже не барахлит - его починил Егор, когда сестра была на работе. После того, как ребенок выгнал Руслана, Марта запретила приводить Егора домой, поэтому он заходит только тогда, когда ее нет. Последнее время не заходит вообще, потому что Марту уволили и уходить ей стало некуда.
Егор чинит технику, если та ломается, просверлил дырку в стене и помог повесить над столом Линар большой пейзаж Писсаро.
Линар зашнуровывает старые кеды и надевает плащ. Она смотрит на дверь, и та снова напоминает пасть большой океанской рыбы. А затылок горит огнем - это мартин ребенок смотрит сквозь стену, сквозь живот своей матери и безобразно растягивает узкие лягушачьи губы. Ребенок прекрасно понимает, что у Линар нет никаких причин любить его, потому что нельзя любить кого-то, кто еще не родился, но уже несет беду.
Спускаясь по лестнице, Линар вдыхает запах весны, который сочится в подъезд сквозь разбитое окно, и слушает звуки города, приглушенные толстыми стенами.
Мир обрушивается на нее, стоит только выйти на крыльцо. Линар кажется, что она только что родилась и свет впервые расплескался в ее зрачках. Девушка думает, что ребенку, наверное, очень страшно, и страх этот растет с каждым днем - вот почему у Марты такой огромный живот.
Страшно в первый раз открывать глаза. Девушке кажется, что она вот-вот вспомнит, каково это. И она вспоминает то, что всегда знала: когда в первый раз пробуешь на вкус воздух, чувствуешь, что умер совсем недавно.
Линар засовывает руки в карманы, снова удивляется, нащупав там новые ключи, и сворачивает на проспект.
"Ella oira..." - эти слова не идут из головы.
Светит солнце, подсыхают лужи, мигают разноцветные глаза светофоров, а у Линар на душе собираются мрачные тучи. Ей кажется, что здания нависают над улицами, грозно смотрят вниз глазами нерожденного ребенка, ищут... В городе внезапно исчезает весь воздух, нечем сделать вдох, а выдох застрял в горле. Линар сильнее сжимает в кулаке ключи, словно они могут помочь. Она цепляется за свое будущее - и это придает смелости.
"Ella oira..."
Линар запрокидывает голову вверх и закусывает нижнюю губу.
"Не бойся, - думает она, обращаясь то ли к себе, то ли к ребенку. - Ты боишься, в том-то все и дело".
Воздух возвращается, но теперь он несет в себе странное ощущение какой-то острой необходимости. Ветер с силой бросается на стоящую девушку, растрепывает волосы, дергает шарф. Линар смотрит, куда дует ветер, потом поворачивается в ту сторону и ускоряет шаг.
Через двадцать или двадцать пять минут она уже стоит у подножия каменной лестницы, ведущей на холм, где сохранилась крохотная частица старого города. Этот квартал Линар знает, как свои пять пальцев, и любит почти так же сильно, как испанский язык.
Закат пылает во все небо. Линар кажется, будто облака залиты кровью, а голубой цвет исчез навсегда уступив бледно-красному.
- Ella oira... - шепчет Линар и почти бегом поднимается по лестнице. Обогнув старое здание женского монастыря, она выходит на маленькую круглую площадь, в центре которой стоит не работающий фонтан. На противоположной стороне сохранился обломок стены из красного кирпича. Линар подтягивается на руках и удобно устраивается, усевшись по-турецки. Солнце теперь освещает кресты двух белых соборов, расположившихся друг напротив друга через дорогу.
Картина полыхающего заката так глубоко трогает сердце, что у Линар захватывает дух. Она чувствует, как красота легко и почти незаметно вытесняет из души все отрицательные чувства: страх, злость, раздражение.
Девушка закрывает глаза и терпеливо ждет.
Когда звон колоколов двух соборов сливается в одну торжественную мелодию, Линар поднимается во весь рост и раскидывает руки в стороны. Музыка наполняет ее силой и смелостью. И кажется уже, что все прошлые мысли - это и не мысли вовсе, так, ошибки, отравлявшие жизнь. Как могла она думать, что ребенок в чем-то виноват? Как могла предполагать, что он кому-то желает зла? Как могла не любить его?
Сделав глубокий вдох, Линар поднимает лицо к небу. Пока еще звучит колокольный звон. Пока еще живет вера в чудо. Пока еще в сердце есть надежда.
Ella oira.
Просит Линар не за себя. Она хочет лишь одного: чтобы ребенок сестры перестал бояться, чтобы позволил себя полюбить.
- Dios te salve Maria, llena eres de gracia...2 Не то, чтобы Дева Мария была испанкой. Просто Линар не знает другого языка, который лучше бы подходил для того, чтобы говорить о любви...
-----
1 (исп.) Она услышит.
2 Радуйся, Мария, благодати полная! (исп.) Начало молитвы "Ангельское приветствие".