Кондратюк Георгий Константинович : другие произведения.

В глубоком тылу

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Д О Б Р О Л Ь Ц Е М
  
   Н А Ф Р О Н Т
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Ч А С Т Ь П Е Р В А Я
  
  
  
  
   В Е Р О Ч К А
  
   Должно быть Вера - не самое красивое женское имя. Таким оно вписано будет в ее паспорт.
  Но Алеше не хотелось бы ее называть никак по-другому: все другие имена конечно же не для нее - кроме Верочка. Она догадалась: по-дружески - ни с кем из девченок Алеша дружить никогда не будет). Ни поэтому ли ни сколько девушку не обижают - его, при случае, "Верка" даже и укороченное до "Вер".
   Паспорт она конечно в ближайшие месяцы получит. Может и на какие-то недели раньше, чем документ о настоящей взрослости получит и Алеша. Они почти, ровесники, но до чего же не на равных в профессиональной-то подготовке!
   Они были учениками в отделении точильщиков инструментального цеха завода Љ 357. Оборонного предприятия из Ленинграда с началом войны эвакуированного в Омск.
   Какое, казалось бы, дело Алеше - кто и что она такое (Вера). Просто: само по себе накапливалось - узнавал он о ней то одно, то другое. Сказывалось то, что их стройные одноногие станки в одном помещении выселенного на время войны куда-то Ветеринарного института.
   Они работают в одну смену и приходится работат ночью. После того, как мастер прибегает с распоряжением отключить станки учеников - какое-то время он и она бездельничают. (В городе на пределе электроснабжение, строгие лимиты распределения электроэнергии по предприятиям, а в них - по цехам и участкам.)
   Сказалось наверно и то, что Алеша до этого не встречал ровесниц, как она, - чтобы во всем интересных. И вдруг столько одинакового у них остается в памяти после прочтения того же "Хаджи- Мурата", о кинофильме "Маскарад" - у него и у Верочки.
   "Само собой" узнал он, что она живет с братом за городом в поселке Захламино. Брат в декабре первого года войны вернулся без правой руки: почти по плечо осколки изуродовали даже и кости -- хирург полевого госпиталя вынужден был руку ампутировать.
   Ее брат продолжает в школе преподавать математику. С какого-то времени у них даже и свое жилье: на дальней окраине поселка среди "новостроек" военного времени. Землянка у них, с плоской крышей без чердака, больше, чем на полметра в землю углубление и вокруг него стены, высотой примерно в метр над землей. В одной стене (у нее их самодельный стол) -- продолговатое оконце.
   Важны для сестры инвалида не только продовольственные карточки высшего разряда (рабочему по норме полагалось даже хлеба в день восемьсот граммов). Далеко не лишнее, что Вера может еще и сколько-то заработать в инструментальном цеху оптико- механического завода.
   Общим у Алеши и Веры было то, что им "крепко повезло" с инструкторами-наставниками при, так называемом, бригадно-индивидуальной подготовке кадров. Не окажись в одной комнате с ними Сергей Николаевич, он и она так и не умели бы заточить обыкновенное даже сверло.
   Их инструктора-наставники регулярно получали к зарплате надбавку "за ученичество". Но Мария Никоноровна едва справлялась с элементарной работу по третьему разряду. Ей не до Веры: от станка всю смену почти и на шаг не отходит - суетится, старается, но все равно у нее то и дело брак. Нередко такой, что и Сергей Николаевич не мог исправить.
   Вениамин Михалыч Ермилов ежедневно здоровался за руку с Алешей - с его (Ермилова) учеником. Случалось мимоходом и по плечу похлопает ученика - на большее у Вени времени все как-то нет и нет.
   Он большой общественник. У него поручения от профсоюзной организации одно за другим. В каких-то он комиссиях. И - едва ли ни главное - он прописной оратор.
   Не было ни одного собрания, митинга-летучки без его выступлений. Без одинакового при этом начала в его речи.
  - Разрешите мне от нашего трудового коллектива заявить, - сразу же и уточнение: - от всех рабочих (что звучало как - "от всего мирового пролетариата") заверить присутствующих...
   После чего он и дальше говорил только такое, что всегда нравилось организаторам собрания ли митинга.
   Наверно своеобразная жажда Вени поговорить и поговорить с кем-либо о чем угодно была одной из причин редкого пребывания его на рабочем месте. В комнате, где предпочитали слушать не его бурное многословие, а все, осторожно и всегда не навязчиво, тихо, вполголоса сказанное Сергеем Николаевичем.
   Алеша даже охотно предполагал, что и точильные камни всех станков, и что их крутит с сумасшедшей скоростью, не хуже Алеши, знали о неприязни Сергея Николаевича к пустословию, к непроизводственным шумам. Что сказывалось и на его педагогических приемах при обучении Алеши и Веры (можно сказать, ему пришлось их учить на общественных началах - бесплатно).
   Редко он из-за них прерывал свою работу. Когда казалось ни на миг не отрывает глаз от режущего камня, вдруг оказывалось -- у него под контролем находятся и оба ученика.
   Вот Сергей Николаевич делает очередной "перекур". Некурящий он оставляет свою высокую табуретку и ходит по комнате, потирая ладони и подыгрывая ими, то мнет воздух, перебирая всеми пальцами обеих рук.
   На секунды подходит к Верочке и осторожно приподнимает локоток ее правой руки: не надо, мол, очень уж напрягаться и - сама видишь - как дело у тебя сразу пошло лучше. У Алеши перекладывает пальцы с режущей половины фрезы на ее гладкий хвост и они делают вместе "затылкование" хотя бы и одного зуба на всю его длину.
   При этом ни одного слова не скажет ни Алеше, ни Верочке. Только одобрительное движение головой да немного больше доброты его всегда веселых глаз. Но всегда смотри на самое главное - на жесты его рук и пальцев.
   Алеша придумал этому оправдание - не для того ли, чтобы Алеши избавиться от ему непонятного - что всем-всем в Сергее Николаевиче заправляют пальцы его рук. Даже и одно слово - не только им сказанное, а услышанное от кого-то под руку - может навредить. Пальцы на сколько-то могут утратить их чувствительности, необходимого внимания к тому, что делают. Сразу же сами себе и не простят - из-за какой-то ерунды, мол, на пару секунд или больше утратили внимание и работоспособность.
   Когда наконец-то Алешу переводили (по его давней просьбе) на токарный участок, он услышал на прощание от Сергея Николаевича:
  - Зря уходишь - у тебя хорошо, очень хорошо получается!
   В подтверждение сказанному, о большой палец правой руки потер кончики других пальцев.
   Сергей Николаевич был бы первым, о ком Алеша жалел, расставаясь с точильным отделением (перевели его наконец - с первого дня просил - на токарный участок). Но первенство - из-за чего Алеше неловко и во всем "не по себе" - из-за Верочки.
   Из-за нее он готов был, как есть, сразу, идти к начальнику цеха и просить. Передумал я, мол, оставьте меня в точильном отделении; мог, при этом бы как-то сослаться и на сказанное Сергеем Николаевичем. О Верочке бы, конечно, и полслова бы не промолвил.
   Да и что бы он мог сказать кому-то, если слов не находил подходящих для себя и при этом был уверен, что из вычитанных в книгах и услышанных о любви - сплошь не то, совсем- совсем не то! Девушка (по сути еще такая же, как он, подросток с ее привлекательностью и премногим в ней милым (по другому не скажешь) - было одно. (Может Бог или кто-то создал и его таким, чтобы красивой, как Верочка, не мог он встретить ни в школе и нигде? И не из-за этого им бы надо быть всегда вместе: не она ему нужна с ее красотой и чем-то соблазнительным для других (в цеху, на заводе или кто увидит ее просто на улице - сразу же имеет на нее "виды": как там в признании пьяного поэта в ресторане: "Мне бы такую!": или в песне с более решительным - "надо что-то предпринять".
   У Алеши в его "вместе" не было никаких "мне" или "моя". Все к тому и другому, как бы ни вверх ногами.
   Ни малейшего сомнения - он ей нужен. Жалеет он ее. Сколько будет если с ним - ей на много легче, радостнее.
   Только и всего.
   Не знает об этом Верочка. Да и никогда не узнает: у Алеши окончательно и бесповоротно решено: его место на фронте. Откуда он, если вернется, -- может не только без руки, а на много хуже ему достанется, чем ее брату.
   Алеша, правда, никому не говорил, все время удивлялся. Неужели никто из тех, кто "имеет виды" на Верочку, не видят, не понимают: никого у нее в сердце, душе и в голове (тем более) нет и не может быть никого, кроме ее пострадавшего на войне брата?
   Из-за него, для него она так старается, что в отделении у нее (всего-то ученицы) месячный заработок всегда самый высокий. Сергей Николаевич - не в счет. Он только на плоских фрезах "звездочках" (точность на такие микроны, что никто другой к ним и не притрагивался - только с завистью посматривали) -- зарабатывал не меньше, чем все в отделении вместе взятые.
  
   ЛЮБИМОЕ ТОКАРНОЕ ДЕЛО
  
   Когда Алеша первый раз вошел к точильщикам и знакомился со своим станком, его удивили и радовали чистота и не меньше -- непривычно много света из окон. Чего не было и не могло быть в гараже, откуда Алеша переводился в инструментальный цех. Бесперспективной оказалось его ученичество в гараже: овладеет шоферским делом, но прав ему не выдадут - пока не исполнится восемнадцать лет.
   Как неприятное, Алеша в первый день пребывания в инструментальном цеху воспринял то, что в "трудовом коллективе" точильщиков только половина мужчины и что с его приходом стало всего-то на одного больше. Обескураживало и то, что и всего-то девчонка (даже и учебу в школе - как, увы, и он - закончить не успела) почти овладела профессией, о которой у него пока что нет, можно сказать, никакого представления.
   Не мог не заметить Алеша почти сразу, что Вера не разговорчивая. Случается и пяти слов от нее не услышишь за два- три часа. Потом у него созрело мнение: Верочка убеждена, как и Сергей Николаевич -- даже не по делу, ненужные полслова мешает работать с увлечением, с должной "производительностью труда" -- по сути творчески.
   Положительное безусловно и важное для работы Веры- чего Алеша, так и не понял - неразговорчивость и позволила ему с девушкой сблизиться. По примеру того, как было много раз и в школе, когда Алеше даже и когда не весь учебный год приходилось по выбору учительницы сидеть с какой-нибудь девочкой за одной партой.
   Но кое-какое сближение у него с Верочкой было-таки налицо. Они то и дело помогали друг другу "в связи с производственной необходимостью". Например, когда приходилось "алмазить" абразивные круги.
   После установки нового камня - часто его толщина вровень с бумажным листом - необходимо выравнивать его кромку "алмазом". Ни малейшего чтобы не осталось искривления, неровности, ни крупицы случайной - "филигранная работа".
   В самом ее начале искры летят с готовностью что попало зажечь. Нередко летят и песчинки самого камня - того и гляди прожгут одежду или от них микоожеги на руке. Вера не выдерживает огненных этих атак: сначала голову и грудь отгибает подальше от искр, а потом, глядишь, и выключила станок. Оглядывается - ждет. Уверена (такое не раз повторялось) -- что ее кто-нибудь выручит.
   Охотно принимала девушка и помощь менее опытного, чем она, ученика. И Алеша тогда чувствовал себя ковбоем на не объезженном мустанге. Его рука - никакого сравнения с тем, что у боязливых взрослеющих девочек - гасит и потоки искр и дребезжание камня.
   Ни разу ни одного слова благодарности ему за такой подвиг. Но из глаз-то Веры -- было ему предостаточное и без слов торопливое "Спасибо!". Только вот в ее глаза в такую минуту заглянуть никогда не удавалась. Может не потому, что у Алеши не хватало смелости -- просто не успевал этого сделать.
   Не реже и случалось наоборот. Корунд сделал свое дело на девять десятых и даже больше - Алеша убрал почти все, что отбрасывлось прожигающими песчинками. Но искорки-то появляются и отлетают от кромки круга - нередко все в одних и тех же местах. Терпенье на пределе.
   Ни разу не видел он, чтобы Верочка в такую минуту не то, чтобы посмотрела на него - единственный раз хотя бы метнула взглядом в его сторону. У нее своих дел "вагон и маленькая тележка". И вдруг (ни разу на него не взглянувшая) -- она оказывается рядом.
   Неслышно и невидимая подходит и стоит слева от Алеши. Руки не протягивает - всего лишь опрокинутая вверх ладошка с немного согнутыми пальцами. (Еще бы ему не запомнить ее руку - такой красивой, умнее той руки в жизни своей Алеша не встречал и даже знал, что никогда не встретит.)
   Он перекладывает в ее пальцы то, чем алмазил (стальной не длинный, чаще всего, держак с впаянным в него зубчиком неподатливого "победита"). Вера пристраивается на край Алешиной длинноногой табуретки.
   Такое впечатление каждый раз. Она только прицелилась "победитом", а камень уже и запел спокойнее -- как бы вполовину и сбавил обороты. Сам сразу же камень- диск и подставил девочке-подростку то лишнее - что и всего-то в одном ли в двух местах зацепилось и держалось у камня за невидимое что-то у него на самой- самой кромке.
   Соученица в непростом деле конечно слышит от Алеши спасибо. Почему у ее подбородка легкое движение сверху вниз. Во всех случаях только это и видел (ни разу не получалась у него перехватить взгляд ее глаз). Они и у нее всегда успевает сделать такое, что и в школе у девочек он пытался неуловимое для него поймаь.
   Если кто-то смотрит ей в лицо и она при это не попыталась отвернуться - ей не может быть не стыдно (не первый ли это, мол, шаг к позору какому-нибудь!). Такое, правда, он замечал далеко не у всех -- не часто, но и в школе случалось такое. Но обязательно: если девочка самая красивая и все может себе позволить (по мнению Алеши), она помнит - прежде всего она девочка и должна оставаться красивой во всем!
   Одно дело - в школе. Другое дело - когда Алеша рабочий в цеху оборонного предприятия.
   Теперь вровень со взрослыми сиди в курилке и кури сколько влезет. Почему бы ни то же самое теперь ему и с любовью?
   Выбирай сам себе какой по душе вариант из прочитанного в рекомендованного по школьной программе. Или - из высмотренного в каких-то киношедеврах "про любовь".
   Выбрал?
   И вперед! "Люби - покуда любится".
   Вдруг да и у тебя не хуже получится, чем в прочитанном или в навязанном тебе киноэкраном.
   В день, когда новый ученик знакомился и смотрел на точильщиков, он решил, что Вера долговязая на столько, что наверное даже выше него. Таким его мнение незыблемым сохранялось до одного случая.
   Точильщикам досталось во временное пользование от Ветеринарного института светлая комната с высоким встроенным шкафом. Все полки в нем были заложены и самыми нужными и случайными устройствами и приспособлениями к станкам.
  - Мне центра поострее, -- девушка увидела, что Алеша на нее смотрит и конечно знает, что у нее не получилось руками дотянуться до полки с нужными ей "железяками". -- Не достать!
  "И всего-то бы тебе на нижнюю полку ногой опереться, -- Алеша видит что и как надо бы сделать. - "Девченки потому и девченки - всего на свете боятся! Вдруг, мол, нога соскользнет или под ней невесомой пушинкой полка проломится!"
   Немного сложнее, чем он предполагал, пришлось добывать, но обе ей нужные "железяки" нашел и с полок достал. Одну сверху передал в протянутые к нему девченичьи руки, а вместе с другой железякой спрыгнул на пол (до того неудачно спрыгну, что головой ткнул ей в живот).
   После чего она, обхватив обеими руками торопливо понесла один "трофей" к своему станку. Алеша следом за ней шел не спеша и нес в одной руке второй для нее "трофей".
   "До чего же слабые у девочек руки! - нисколько Алеша не осуждал никого из них за это. - Потому что они все равно девочки -- если и когда подростки!"
   За помощь она поблагодарила не словами - кивнула ему дважды подбородком. А у нее подбородок строгий, выразительный и замечательный тем, что не позволял сделаться лицу таким, чтобы кто-то (не обязательно поэт) мог бы подумать "кругла, как эта глупая луна, на этом глупом небосклоне".
   Подбородок и что выше - у Веры тоже такое все замечательное: сколько ни смотри -- не насмотришься. На те же каштановые волосы (на самом деле может и другого цвета, но для них необыкновенно красивых у Алеши более подходящего по красоте слова, чем "кашновые", так и не нашлось).
   Когда Алеша доставал из шкафа "железяки", впервые он увидел ее макушку и что вблизи от макушки: вдруг и у нее оказалось и кое что непослушным. Вообще-то всегда причесанные аккуратно -- совсем недалеко от затылка ее волосы оказывается были способны выделывать что им вздумается. Худо-бедно, а таким образом волосы взъерошенные -- пару сантиметров они и добавляли к росту Верочки. Факт неопровержимый. Ни это ли подобие хохолка на голове -- осталось у Верочки единственным от Веры школьницы?
   Не мене неопровержимым оказалось и другое. Когда Алеша пристраивал ногу на нижней полке шкафа, их головы сблизились настолько, что едва лбами не стукнулись. И оказалось?
   Вера никакая не долговязая. Обыкновенная стройная и ростом немного выше среднего. Почему и приподнимала все время лицо, даже и пока Алеша обеими ногами стоял на полу с ней радом.
   Не на полголовы, а на сколько-то "с гаком" Вера еще и не дотягивает до роста Алеши - а тогда его рост был и всего-то сто шестьдесят семь сантиметров.
   Расставшись нехотя с отделением точильщиков, Алеша убедился. Вот, мол, уж действительно: поспешишь - людей насмешишь. Иной раз, прямо-таки, он готов был, наверное, с досады и "слезу пустить". Ни одного дня потом ни разу этим "подвигом" (своим расставанием с точильщиками) не гордился. Ничего похожего не было с предшествовавшим этому его "прости-прощай" гаражу.
   Оттуда он уходил с обидой. Не по его вине рушились его планы и мечты. Ни каким ни шофером не предстояло ему работать. А еще целых два года лишь числиться бы учеником шофера. Фактически же - "принеси-подай" (день за днем на подхвате у кого-нибудь из автослесарей). Ни "стажерку" ему не выпишут и никто из шоферов не возьмет его к себе в кабину - не даст ни к чему в ней и притронуться.
   В отделе кадров "пошли навстречу" обиженному эксученику шофера. Предложили не увольняться (что равносильно, мол, дезертирству с трудового фронта), а перевод в инструментальный цех. Там он быстро освоит какой-нибудь из металлорежущих станков, ему в тот цех и дорого от места его очередного временного квартирования вдвое ближе, чем до заводского гаража.
   В инструментальном цеху, пока шел от проходной, "глаза разбегались". В коридорах почти три четверти по возрасту ему равные бывшие старшеклассники мальчишки и девочки увлечены работой так, что на Алешу никто и не обращал внимания.
   Не с избытком внимания к нему отнеслись и когда мастер ввел его в комнату, где все взрослые точильщики. И где была на своем рабочем месте Вера, занятая делом с не меньшей серьезностью, чем взрослые.
   Внимание ли невнимание - дело десятое. После того, что он видел в коридора только что, -- не поворачивался язык называть станками то, что в точильном отделении.
   В тот же самый первый день в инструментальном цеху Алеша и попросил мастера:
  - Мне бы работу на токарном или каком другом настоящем станке - не точильщиком!
  - Не торопись... По мне так - более настоящей и по-зарез необходимой работы, что у Сергея Николаевича, в цеху разве что еще у кого-то одного или двоих.
   В этом Алеша убедился - и недели не прошло. Но с другой стороны: было бы не по-мужски - просился в токаря и вдруг передумал.
   Не менее Сергея Николаевича выполнял "настоящую по-зарез необходимую" работу и один из токарей. Прямо-таки легендарно знаменитый наверно и в масштабах всего завода. Алеша видел этого "золотые руки" только что не ежедневно. Издали наблюдал за его работай и не раз подходил к его станку поближе - убедиться, что руки у токаря достойны высшей похвалы и всяческих восторгов.
   Но вдруг самое важное у него не так получилось, на что Алеша надеялся, - ругал все время потом себя. Оказалось-то фактически: даже не получается у него теперь видеть Верочку не то, что ежедневно -- хотя бы и мельком на нее взглянуть раз в два-три дня.
   Более опытные (увы не только в токарном деле) ребята могли видеть ее когда угодно. По причине их неумения, мол, заточить, например, обыкновенное сверло. На пару минут заглянет "неумеха" к точильщикам и возвращается оттуда, в сотый раз вслух удивляясь: "Ну Верка-Верочка! Оглянуться не успел - возвращает сверло с кинжальной заточкой! Чудо - не девчонка!"
   Но Алеша-то к ней ни со сверлом, ни с резцом каким-нибудь самым фигурным -- не пойдет. Он сам умеет сделать все, что надо, не хуже Веры. Вот уж действительно: добра нет без худа!
   Когда мы думаем и вспоминаем о ком-то. Всегда его представляем - он перед нашим "внутренним взором" каким был кто-то в действительности всего в какое-то мгновенья. И чаще всего в каком-то конкретном месте и чем-то конкретным занятым. Запомнившимся не то из-за красоты именно этого неповторимого мгновенья или - потому, что в таком положении нам он более понятен, еще ли почему-то - по причине тебе непонятной.
   Ближе к нему Вера ни разу потом не стояла после того, как Алеша доставал из шкафа увесистую оснастку для станка. На сколько-то больше бы окажись тогда его внимательности -- он мог бы наверное даже и услышать как у девушки бьется сердца или торопится пульс под какой-нибудь из ключиц. Но запомнились навсегда лишь то, что она ростом никакая не дылда и что на самом верху головы у нее волосы -- откровенное из прелестных русых волос хулиганье.
   Вся Вера - другой видеть ни внутренним взором, ни в мечтах-фантазиях Алеше никогда не хотелось - была она только той, когда стояла и в очередной раз смотрела на "работу" умных пальцев Сергея Николаевича. Было в ту ночь очередное выборочное отключение станков и сначала девушка сидела на единственной нормальной по высоте табуретке и читала книгу "Пятнадцатилетний капитан" ("там столько интересного для мальчишек - а ей-то зачем знать о морях и капитанах?")
   Верочка прервала чтение на каком-то ей неинтересном, должно быть, месте. Почему и стоит вблизи от станка Сергея Николаевича. К Алеше спиной и в правой руке держит книгу. Страницы, чтобы нужных потом не искать, разделены большим пальцем.
   На ней под халатиком свитер. То и другое так много раз стиранные, что ее казенный черный, как у всех не только точильщиков, халатик стал серым, а должно быть синий когда-то свитер - акварельно голубум. Над их воротниками не прикрыто локонами сколько-то ее шеи.
   Такой она и вспоминается Алеше. Стоит стройненькая, к нему спиной, внимательно следит за чужой работой. От себя он к этому каждый раз добавляет: "Наверно давно у Верочки нет никаких обнов - почему и всегда одета в чистенькое, но стиранное и перестиранное сто раз!"
   Почему же не только запомнилась, но и никакой Верочку другой потом не хотел он видеть?
   Много лет прошло перед тем, как нашел он ответ - может и правильный.
   "Более, чем дружбы у нас тогда не могло получиться, - в этом Алеша не сомневался. - Но это не гарантия - что и потом ей с кем-то было бы, мол, интереснее, лучше, чем со мной.
   В те минуты Верочку он видел ни в фас и ни в профиль. В таких случаях, как говорится, не могли быть поставлены последние точки над всеми "и". Но если так, случись тогда, стояла бы она по-другому, то..."
   Оно и в самом деле. На какие-то минуты ей было интереснее всего - даже и написанного о пя тнадцатилетнем капитане отложила на потом - смотреть на "работу" пальцев Сергея Николаевича. При этом естественно, что не придавала она значения взгляду ей в спину - скорее всего, этого взгляда и не почувствовала. Что ни сразу для нее в ту ночную смену в цеху, никогда и потом не имело значения.
   Ни оказалось ли, что взгляд на Верочку со спины долго потом и рождал в Алеше надежду? Такую, что сохранилась на всю жизнь: "Что не было и нет... но могло быть, Алеша! Вполне могло быть. Всего лишь юный возраст ее и твой, когда времени, казалось, -- не будет конца да и случай не сумел такой подвернуться -- опрокинулись чтобы в любые тар-тарары все его сомнения. А так-то - вроде бы ничто и не мешало -- чтобы для него самое желанное из фантазий переселилось в реальность.
   Эта надежда не на пустом месте. И ни умрет ли эта надежда самой последней? Вместе с Алешей - в его последние день, час и минуту?
   Явно затянувшееся "лирическое отступление". Когда надо бы с нужными подробностями рассказывать о токарных подвигах Алеши.
   Ему досталось быть при токарном станке знаменитой серии "ДИП" ("Догнать и перегнать!")
   Станок меньше всего был приспособлен к бегу на спринтерские ли марафонские дистанции. Вес его был тонны три если ни все пять тонн (у американских те же револьверных - могло быть всего полторы если ни одна тонна).
   Первым был у Алеши впечатление (конечно же ошибочное - взгляд нисколько не профессионала): его ДИП с торопливостью (надо скорее на старт и потом бежать, всех обгоняя) собрали из первого, что попадало под руку. Одно - может предназначались для паровоза, другое -- для танка, третьи -из чего-то забытого инопланетянами, торопились те когда улетать.
   Громоздким и тяжелым получился токарный станок. Но зато прочным и безотказно надежным. Работай себе токарь и радуйся.
   Радоваться кое-что мешало: станку досталось место в не очень-то просторной классной комнате Ветеринарного института и в таком углу, что и средь бела дня без электрического освещения рук своих не видишь. Неудобством кто-то мог бы считать - от этого ДИПа до стола и стула мастера менее десяти шагов. Но Алеши это было очень кстати: бригадир был и официально и фактически его учителем- инструктором.
   На изложение теории токарного дела и об устройстве станка (сразу же ученик включал своими руками что надо и переключал в ворчаливом ДИПа рычагами и рычажками) -- потратили полчаса и может еще сколько-то минут. После чего до конца смены и все подряд после этого дня - сплошь практика.
   Не Алеша обнаружил. Инструктор ему сказал и показал на досадные упущении проектировщиков ли станкостроителей. Причиной мог быть и низкого качества материал, из чего прокладки. Они пропускали так много не только масла: обтирочного материала не напасешься. Случалось, что при запуске, при первых во всю скорость оборотах шпинделя в лицо и на руки токаря летели капли чего-то жидкого, липкого и обязательно грязного.
   Но в общем и целом Алеша был доволен. Одно слово "токарь", а не какой-то несравненно менее уважаемый публикой "точильщик" - далеко не пустяк.
  
  
   В О Б Е Д П О С Л Е П О Л У Н О Ч И
  
   Обеденный перерыв и днем и в ночную смену в инструментальном цеху -- по "скользящему графику". Столовая в просторной комнате полуподвального этажа с единственным высоким щелеобразным в кухню окном -- для раздачи одинакового для всех блюда в толстых оловянных мисках.
   На раздаче одна повар и у нее подручная (иногда они меняются ролями). На них и ориентирован график: сколько они успевают обслужить за тридцать пять минут, столько и приходит одновременно токарей, револьверщиц, точильщиков, слесарей-лекальщиков и пр.
   Каждый приходит обедать со своей ложкой и становится в очередь перед кухонным окном. Никого не возмущает, если кто-то занял очередь на кого-нибудь одного (если на двух - "номер не пройдет") из своих друзей.
   Чем и воспользовался Веня, когда вбежал в более чем прохладную столовую. Из раздаточного окна протягивает кухонным теплом и запахами вареной муки и картошки - Веня сразу туда, где потеплее и дразнящие аппетит запахи.
   К этому время Алеша стоял шестым от окна. Для Вени место приготовил кто-то - стоявшим в очереди пришлось попятиться, на немного сдвинуться назад.
   Не только тот, кому готовят порцию супа, видит весь "процесс" приготовления блюда. Гласность и прозрачность (значит -- и равенство, и братство) полнейшие.
   Еще трое впереди Алеши, но уже в поле его зрения и обе поварихи, и серая большая кастрюля с черпаком. Другая кастрюля - снаружи зеленая - (вчетверо меньше серой, в ней не черпак, а столовая ложка). Перед обеими кастрюлями оловянная миска с замасленными краями. Работа поварихам привычная и все, как надо ладится - в движении рук поварих ничего ненужного.
   Подручная из чьей-то продовольственной карточки на жиры ножницами выстригает квадратненький талончик с циферкой "5". В это время та, что на приготовлении очередного блюда, -- черпаком в миску наливает не очень остывшей мутно серую воду. Черпак в сторону: ложка дважды ныряет в зеленую кастрюлю - в то жиденькое, что в миске -- сбрасывается из ложки четыре кусочка картошки. Величина каждого - соответственно и вес - в крайнюю фалангу указательного пальца какой-нибудь револьверщицы- подростка.
   И двух секунд пожалуй не проходит, в мутное серое в миске выплескиваются пять граммов "жиров". Для чего и миниатюрненькая ложечка: в нее больше пяти граммов жиденьких жиров не зачерпнешь. Но меньше пяти случается то и дело - сказываются несовершенство глазомера, явная усталость и торопливости опытной поварихи (нет, мол, времени ждать пока выльется все до последней-то капельки).
   Но опытность и глазастость поварихи могут проявляться не только не в ползу ожидающего порцию супа. Алеша этому свидетель - как и еще двое или трое.
   Перед раздаточным окном Веня. Минуты он две перед этим молчал - безмолвным оставаться и еще сколько-то. Но вот и самый подходящий момент напомнить поварам, что перед ними член какой-то контрольной, ревизионной ли комиссии.
   Для чего и всего-то: Веня подал продовольственну карточку не как все - ни безмолвно и торопливо.
   - Наше вам, красавицы! -- спешить ему некуда, а подходящих слов на все случаи жизни у него навалом.- Ну-ка посмотрим- посмотрим - что вы приготовили трудящимся на обед?
  - Повариха как бы ни каких его слов не слышит: ей, мол, все равно кто перед раздаточным окном. Это всего лишь руки самовольно воспользовались ее усталостью и по ошибке сделали трижды немного не то, что надо было (что делали перед этим для всех).
   Сначала рукам взбрело, что будто большим черпаком из серой кастрюли зачерпнулось меньше нормы. Почему и пришлось добавлять. После чего получилась и вторая "ошибка": в миску так много налито, что налитое вот-вот выплеснется через загнутые кромки оловянной посудины, а туда надо обязательно...
   Только из-за нечаянной ошибки поварихи (кто все это видит предлагается воспринимать как внезапное проявление усталости, мешающей сосредоточиться, собраться с силами и восстановить внимание), ее непослушная от усталости рука ложкой выхватила из кастрюльки такое, что вдвое больше других картофельных кусочков. Но по норме - в каждой миске должно-то быть по четыре дольки. И здесь, (не иначе как на зло поварихе), еще трижды в ложку попадаются не стандартные - а только такие, что вдвое больше любого из тех, что потом Алеши выискивал и вылавливал в своей порции супа.
   Сбилась рука уставшей раздатчицы еще и с ритма -- когда в миску Вени выплескивались жиры маленькой ложечкой. Если ни вдвое, то в полтора-то раза ему досталось жиров больше, чем кому-либо еще - Алеше, в частности.
   Заслуга Вени перед самим собой, по крайней мере, в том, что свою миску супа донес он таки до ближайшего стола, не очень много пролив- выплеснув себе под ноги. Лучше бы и ни у кого не получилось - когда в миску-то налито "с верхом" (да еще и нестандартно большие дольки картошки торчат над поверхностью жидкой составляющей супа).
   Столы вблизи от кухни и в холодной части столовой - везде каждый стол на четверых. У каждого табуретки, стулья не из новых и даже кое- где скамеечки-самоделки на двоих. Все столы застланы квадратами чистой клеенки и все равно бессовестно голые. Ни солонок, там перечниц, горчичниц, ни каких-нибудь бумажных салфеток - никаких "украшений, излишеств" на столах.
   Если у завода появлялись дополнительные (всегда случайные) фонды, их тратили до предела рационально. Ту же муку не первосортную для супа да и картошку покупали - за то и другое не вырезать чтобы никаких талонов из продовольственных карточек рабочих и служащих.
   На стол каждый обедавший выкладывал, кроме своей ложки, ломоть или пару ломтиков хлеба. У кого-нибудь хлеб с домашней солью, случалось и прослойка между ломтиками из долек лука, листа капусты, а летом -- и с кружочками редиски, брюквы или редьки.
   У выхода из столовой стоял ящик "для объедков". Бросали в него обрывки случайной бумаги или газеты - в них разве что немного запаха от того, что был завернуто в бумагу (просто хлеб или "бутерброд"). Съестного ни крошки никто в этот ящик не бросал - никаких объедков никогда ни у кого не было и не могло быть.
   Вот уж действительно на всю его жизнь запомнились Алеше эти обеды военного времени в заводской столовой. Воспоминания о них может как-то повлияли на формирование его характер и стали какой-нибудь частью его натуры.
   Случается мы задаем себе вопрос. Хорошо ли я пообедал, так себе или совсем уж плохо? При этом к голосу желудка иной раз и забываем или некогда прислушиваться. Нам достаточно воспринимаемого глазами: сравнивая свое с чужим, чаще всего, и оцениваем наши обеды, ужины, завтраки. Благо для таких сравнений почти всегда есть и возможность.
   Наверно и мне такая, что у соседа за ближнем столом, котлета "по-киевски" не была бы лишней. Или такой же бифштекс с кровью, что несет официант кому-то - мне-то почему бы ни заказать? После сравниваний с одним, другим, пятым, восьмым с только что съеденным тобой может быть иной твоя окончательная оценка "хорошо ли поужинал, пообедал".
   Нередко судьбу оценки определяет не визуальное даже, а всего лишь самое примитивное арифметическое действие. Плюсуем одну к другой оплату за съеденное: чем значительнее получается сумма, тем выше и оценка - "вот уж действительно мой обед был почти на все сто!".
   То же самое и с продуктами. Не зря, мол, эти вот колбаса и сыр на сколько-то или на порядок дороже вон тех плавленых сырков и подозрительно бледных сосисек. Значит именно первые, а ни что-то из сырков и прочее - могло быть нам нужнее и полезнее.
   Жизнь в военные годы научила Алешу не только о подобной арифметике иметь свое мнение. Чванство ресторанных завсегдатаев, хвастовство чревоугодников своим утонченно изысканными вкусами, ценители "букетов" вин и наливок - для него убожество, смешны. Часто -- неприятна до отвращения. Ведь из их ресторанной вкусовщины - как острие шила из мешка -- торчат примитивность, убожество их жизненных ценностей, шкалы радостей. До брезгливости, до тошноты и рвоты всяческих гурманов Алеша не преемлит.
   Никакого у Алеши аскетизма ни чрезмерных самоограничений.
   Но тогда кем (или чем) являются те "многие, думающие нажраться получше как" и суетящиеся, кормящиеся возле них холуи? Не напоминают ли они столпотворение членистоногих и ползучих-вонючих, что капошаться в навозных кучах - "живут, чтобы есть", плодить себе подобных, пребывая в животном бессмысленном "счастьи"?
  
   М А Т Ь
   Отец Алеши окончил (учился около года) "Сельскохозяйственную академию", когда развернулась коллективизация и, как служащий, потом он так все время и работал в сельской местности. В Великую Отечественную войну его 45-летннего призвали в Красную Армию и переодели в солдатскую шинель. За месяц перед его призывом мобилизовали велосипед, на покупку которого в семье копили деньги многие годы, а поездить на двухколесной движимой собственности отцу досталось не полных три месяца.
   По нынешним понятиям, семья была многодетной. У родителей росли две девочки и трое мальчишек. Самая старшая (за ней по старшинству был Алеша) Аня второй год училась в медицинском институте. Но когда формировали бригаду добровольцев-сибиряков, она с ними уехала на фронт.
   Алеша - восьмиклассник. Ближайшая от совхоза, где он жил с родителями, средняя школа - в Омске. В восемнадцати километрах от Подгородки - так называлась центральная усадьба совхоза, где так же находились и учреждения лесничества.
   С сестрой-студенткой Алеша жил на квартире в Омске -- спали на полу в большой проходной комнате. Электрическими голыми лампочками (без козырьков, абажуров и пр.) было освещение в квартире, дровами топили печь, за водой ходили с ведрами на соседнюю улицу - там случалось и полчаса стоять в очереди у водоразборной колонки. Все "удобства" для хозяев и квартирантов конечно были во дворе - рядом с дровяным сарайчиком.
   Жили не тужили. Знали, что у кое-кого из студентов и старшеклассников положение похуже.
   Каждую субботу брат и сестра приходили из Омска в Подгородку за той же картошкой. На их полпути село Пушкино. Миновав село пешеходы сбавляли скорость. Сестра доставала из карманов пальто одинаковых два пакетика - завернутые в газетную бумагу тощенькие бутерброды и спрашивала:
   - Какой тебе?
   - В левой руке, -- не в правой только потому, что бутерброд в левой был к Алеше ближе.
   Ему, как и сестре, доставались два полломтика хлеба и между ними утрамбовано сколько-то сахарного песку.
   Если прошли даже и всю длинную улицу села, значит прошли на километр больше, чем половина пути. А если еще и подкрепились хлебом с сахаром, хватит, мол, теперь-то сил дойти домой.
   С осени 1942 года Алеша правая рука матери - из ее детей он теперь старший. От отца идут красноармейские письма - обычно из тетрадного листа сделанный тугой треугольник. На нем обязательно четко оттиснуто черной краской "Проверено цензурой".
   Вот уже месяц за месяцем прошел, как эшелоны добровольцев-сибиряков укатили на фронт, прогромыхав по железнодорожному мосту через Иртыш.
   Октябрь месяц не кончился, как посыпал снежок. Но его перебороли -- втоптали в грязь холодные струи дождей. К непогоде и, как всегда, не кстати у Алеши откуда ни возьмись простуда. Колючие хрипы из горла и настолько сам не свой, что марш-бросок из Подгородки в Омск пришлось отложить на завтра.
   - К утру все уладим, - успокаивала его мать. - С кашлем твоим справимся...Договорилась утром тебя возьмут на полуторку. На чурочках она теперь у нас вместо бензина и как-то же довозит молоко раннего удоя в детские садики эвакуированных и в "подшефный" госпиталь.
   Алеша знал о ранних рейсах полуторки "на дровах". Случалось, что шофер на ней соглашался довезти и до крайних Северных двадцать восьмой или даже до двадцать шестой улицы Омска.
   - Надышись горячим картофельным паром, -- торопится мать с леченьем. - Травки вот сухой кипятком залей и перед сном выпей... Молока бы тебе горячего с маслом глотка три-четыре. Да негде их теперь взять -- молоко да масло?!
   Мать в то лето и осень работала в бригаде овощеводов: на картофельных полях и где выращивали морковь, свеклу, капусту, сколько-то огурцов и помидоров. В тот день допоздна в длинной неотапливаемой землянке их бригада перебирала грязную чумазую морковь и мать вместе с другими женщинами грузила перебранную морковь в две автомашины.
   Пришла с работы, вымыла руки и прижала их к теплым кирпичам плиты.
  - Согреются ладони - тогда и пойду, - предупреждает детей. - Где-то у нас дождевик - что-то не вижу?
  - Ты куда, Мам! - испугалась дочь-первоклашка. - Дождище там льет вон какой!
  - "Злючий, колючий", - мать ей поддакнула, изображая беспечность. - Бывает и злее... Может мне повезет - дождь сейчас как раз и кончится...
  - Снова кому-то перекапывать огород? - Алеша с колючей хрипотой высказал свое беспокойство вслед за сестренкой.
  - Надо помочь бабке Насти. Она теперь без костылей - ни шагу. А морозы не сегодня завтра - землю сделают каменной.
   "Так-то оно так, - понимает Алеша и пониманием этим сметает свои же вопросы: - Почему наша Мама, а не кто-нибудь другой? Есть же кто моложе и посильней?"
  - Мужиков здоровых на всю Подгородку два-три. Да в такой дождь, ночь надвинулась - не согласится никто из них идти и помогать бабке Насте, если не им она, а нам соседка!
   Из-за боли в горле от хрипоты, Алеша не сказал последнего: "Не соседка - значит можно и не помогать?!"
   - После уроков, доченька, что на дом задали, - зря керосин не жгите, - напоминает мать. - Краюху вам хлеба вот какущую отрезала! Сами поделите - кому сколько.
   Наконец и подробный инструктаж простуженному - как лечиться.
   - Когда картошка закипит, голову пониже, Алеша, и дыши через рот паром. Голову и грудь поплотнее накрой старым стеганым одеяльцем!
   - А нам чем ужинать? - перврклашка напоминает о себе и о младшем из братьев. - Если он все время будет дышать и дышать картошкой?
   - Картошка не успеет сварится, когда Алеша выздоровеет, -- это в ответ дочурке. А заболевшему сыну строгое предупреждение. - Через четверть часа примерно, как надышишься -- травяной "чай" выпей сразу весь!
   Алеша помог сестренке сделать как надо заданное на дом. Поужинали картошкой в мундире: соли для неё -- сколько хочешь. Хлеб каждый откусывал бережно - чтобы и к чаю сколько-то осталось.
   Давно дети согласились и мать не возражала. Пить если не "голый чай", а хотя бы и с самым маленьким кусочком хлеба - чай на много вкуснее. Спорным, правда, кое что оставалось.
   Если на хлеб кристалики соли, мазнуть ли соленой пудрой. Хлебный кусочек станет немножечко соленым. Но может навстречу соленому явится из кусочка хлеба и сколько-то сладкого - или всего-то напоминающее о сладком из-за похожести белой соли на белый сахар?
   Мать, погромыхав за дверью лопатой, ушла в дождь без брезентового дождевика. Вспомнила, что его отдала на время деду Игнату - он по ночам караулит бурты не свезенной с поля капусты. У него берданка с единственным патроном - отпугивать от капусты приходится не только голодных зайцев, но и "городских дармоедов".
  - А мы вот так, - это когда мать на голову напяливала широкий капюшона -- из рогожи мешок. Он был таким большим, что накрыл матери плечи и почти всю верхнюю половину спины. - И никакой нам ни дождь не страшен теперь, ни снег-буран!..
   Когда мать вернется никто из детей не знал. Только Алеша -- кутался под двумя одеялами и бодрствовал (сестренка и младший брат заснули). За временем не следили: дешевенькие из жести настенные часы показывали одно и то же - без четверти семь утра или вечера. Бойкий маятник и стрелки вторую неделю не реагировали на любого веса добавки для гирьку "ходиков".
   Единственное было в комнате - чтобы никуда не опаздывать - карманные часы отца. Мать их сама заводили - никому не разрешала к ним притрагиваться. Если не брала с собой на работу, часы за ремешок подвешивала под порыжевшей фотографией отца в звездной буденовке. Он таким был в Гражданскую войну, когда штурмовал крымские перекопы и врангелевские блиндажи.
   Мать пришла домой часа через три. Не просто уставшая, а - "сверх немыслимого без сил". Что Алеша вскоре понял, а сначала - ее усталость все в нем почувствовало.
   Ее немыслимую усталость выдало то, как она еле-еле преодолевала одну за другой три ступеньки крыльца. Каждый шаг - со стуком лопатой о ступеньку или о стену. Потом не сразу наощупь в темноте нашла дверную скобу. Когда открыла дверь - не сумела сразу перешагнуть через порог.
   Заподозрила мать: может из детей кто не спит - с передышками вполголоса напомнила:
  - Спать! Всем спать!
  Не наклоняясь, поочередно плечами опираясь то на дверь, то на косяк, вытянула ноги из отцовских кирзовых сапог. В мокрых носках прошлепала по доскам пола к столу и там задула узенький огонек маленькой ("семилинейной") настольной лампы.
   То садясь на табуретку, то стоя в темноте избавлялась от всего что на ней было. Почти вся голая бодрым шопотом пожаловалась мужу - уверенна, что за любыми горами и морями он ее услышит:
  - Хоть и саму выкручивай-выжимай - мокрая вся! Ни одной ниточки на мне сухой нет!
   Алеша слышал - вздохи матери все реже и спокойнее по мере того. как она избавлялась от мокрого и влажного. С закрытыми глазами представлял - вот наконец надевает халат, а может отцовский пиджак. Скорее всего еще и укуталась в большой облезлый "пуховый платок". Села ужинать.
   Грела ее наверно стекло-то и настольная лампочка. Она ее сначала зажгла, увернув фитилек на самый малый свет. Когда нашла остывшую картошку, соль, сколько-то хлеба и налила из чайника в стакан "чаю" - лампочку задула. Мимо рта, мол, не пронесу.
   Утром она проснулась и оставила постель первой. Собрала, что было при непролазной скудности, домашней еды старшему сыну в дорогу. Потом и вышла из дому проводить -- вместе с уезжавшим сыном дошла до полуторки, чихавшей от древесного дыма.
   В укороченном кузове вплотную к оцинкованным бидонам нашлось местечко для Алеши. В сравнении с деревянными обледеневшими бортами кузова - опломбированные бидоны с остывавшим молоком ему казались теплыми.
   За ночь выпал снег. Вблизи его сколько-то держалось только на крыше кабины шофера и кое-где на крыльях над передними колесами. Зато вокруг вся земля и на крышах бараков поселка - сплошь чистый по-настоящему белоснежный снег.
   С первой попытки полуторка осилила метров двадцать. Но двигатель не заглох, а только попроси, как бы его не торопить - дать собраться с силами.
   Мать не спешила домой. Стояла на снегу в не глубоких резиновых галошах и в домашней вязки шерстяных носках. Черным - когда кругом белым бело --казалось ею надетое старое отцовское пальто.
   До восхода солнца была далеко. Но от звезд и от луны сквозь редкие снежинки пробивался какой-то свет. Этому конечно помогал и белый-белый снежный покров.
   Фигуру матери Алеша видел хорошо. Выражения, какое было на ее лице - конечно размывало расстояние.
   Не в ту ли минуту, когда мотор полуторки набирался сил, и пока автомашин до поворота ни проехала метров двести, у Алеши зародилось в душе и в сердце такое, без чего его жизнь была бы пустой. Сразу стала бы нисколько не его, а чьей-то. И о чем никогда никому бы ни слова не сказал: то было не для слов - обязывало без слов на поступки.
   Какой мать его провожала в то утро, о такой он ее вспоминал и думал о ней всю войну. В горе она своем, в заботах, в беде - стоит не упадет и ничто ее не уронит.
   В войну были плакаты с изображениями и призывами. На них большая "Родина-Мать" - для всех, кто на фронте и в тылу. Такая, что другой не могла она быть: нельзя, как бы и запрещалось мать видеть другой. Запрещалось и Алеше.
   Но нисколько не заслоняя плакатную для всего народа большую Родину- мать - перед Алешей всегда была и другая. Просто его родная мать - чаще всего та, какой была ранним утром наскоро одетая. Стояла и смотрела, как полуторка по белому снегу увозила ее сына в какую-то предрассветную молчаливую даль.
   Без плакатной торжественности и красоты, она всегда появлялась рядом с матерью большой плакатной - видимая только Алешой. В резиновых калошах на зябнувших нога, в длинном не по плечу ношеном-переношенном отцовском пальто.
   Как она стояла, провожая сына, и все, что на ней было - добавляли своей бедностью в ее горе и слезы такого, что и без них было через край. Чего у нее не могло быть ни на сколько меньше всю войну и у той, конечно же, что была перед художником, рисовавшим в красное одетую большую Мать-Родину.
  
   П О Ч Т И С Ч А С Т Л И В Ы Й Д Е Н Ь
   Ночные смены в цеху такие же длинные, утомительные и в июне-июле. Но сама-то ночь короткая - ни от одного ли этого и меньше устаешь?
   В первые летние дни у Алеши одно удачное за другим. Живи и радуйся!
   Первым было: часовой у калитки во двор военкомата почему-то не прогонял "без всяких разговоров" таких подростков, как Алеша. Вот и с ним он поговорил неспеша и подсказал, что ему лучше никого не беспокоить в военкомате своей просьбой. Что где-то . в школьном помещении вблизи от привокзальной площади можно записаться добровольцем в Красную Армию и даже на флот.
   - Какие документы надо им предъявить?
   - Паспорт конечно, если есть - и комсомольский билет, наверно. Медицинская комиссия у них там, слышал, своя.
   - Сразу отправляют на фронт?
   - Или ты не знаешь какое творится под Курском?.. На перекомиссию, смотрю, моих годков (а он и на сколько-то старше - сразу было видно - отца Алеши) и -- подчистую всех в маршевые батальоны - или как они теперь называются. Всех на фронт: "Все для фронта, все для победы!" Не робей: тебя запишут в добровольцы, если тебе исполнилось шестнадцать лет.
   - Исполнилось шестнадцать в середине мая. Успел и паспорт получить, - самое кстати было для Алеши тем и другим похвастаться.
   На удивление счастливым было стечение обстоятельств! Сразу столько и в один день!
   Приехал отец из госпиталя, когда у Алеши была ночная смена. Встретил отца и они вместе через весь Омск от железнодорожного вокзала сначала ехали на трамвае, а дальше -- пешком.
   Отцу шел сорок шестой год, когда его призвали, одели в солдатскую шинель и вручили ему хорошо знакомую по Гражданской войне винтовку-трехлинейку с четырехгранным штыком. Но ни в одну штыковую атаку в Великую Отечественную войну ему не досталось ходить.
   Далеко не богатырским было его здоровье: язва в желудке была давно и к ней прибавились нелады с сердцем. Не по плечу оказалось ему длительное пребывание там, где "до смерти четыре шага". Два, а может всего-то один последний шаг до нее отец не успел сделать - отправили в госпиталь.
   С должным старанием и в пределах военного времени его лечили. Научился он без костылей ходить. Но когда Алеша с ним шел, сил у отца хватала только на очередной какой-то короткий переход без остановок. Даже не получалось прошагать без остановки мимо любого из кварталов номерных двадцатых и тридцатых Северных улиц.
   Через каждые примерно двенадцать шагов отец шел дальше, опираясь на плечо сына. Шагов через тридцать они останавливались. А если пройдено было сразу шагов сорок - отцу надо было присесть. Хотя бы на пару минут и все равно на что - чаще всего он садился прямо на землю.
   Почти сразу же за городом их догнал военный "Студебекер". Узнав что сын после ночной смены поспал всего-то час и что ему снова в ночь на работу, отец уговорил сына остаться в городе. Отца довезут на "Студебекере" до поворота - что в километре от Подгородки. Откуда он а доковыляет домой как-нибудь. По- пластунски, мол, в крайнем случае допоползу.
   Утром получил "треугольничик" от сестры. Ее, как студентку мединститута определили операционной медсестрой в полевой госпиталь. Но своему начальству надоедал и надоедала - ее наконец-то перевели на передовую санинструктором в роту минометчиков. Звание у нее теперь гвардии старший сержант.
   Не знал после войны долгие тридцать шесть лет Алеша и все в семье, что в гвардейском звании с медалью "За боевые заслуги" Аня погибла в апреле 1944 года. Ее похоронили в братской могиле вместе с тысячью восемьюстами погибшим под Новоржевом (рядом с этой друга братская могила - в ней более тысячи трехсот безымянных).
   Главной радостью в тот день было то, что у него наконец-то в нагрудном кармане четвертинка тетрадного листа с машинописным текстом и вписанными от руги его фамилия, имя и отчество - со вчерашнего числа он зачислен добровольцем в Советский военно-морской флот. Конечно отцу он об этом не сказал.
   Удостоверение добровольца могло быть в тот день и ложкой дегтя в бочку меда - когда жена и дети радовались бы встрече с живым главой семьи, фронтовиком.
   "Работник он теперь никакой, - в дороге Алеша прикидывал все за и против, думая об отце. - Но сумеет может еще и до осени "по старой дружбе" у трактористов раздобыть четыре шарикоподшипника, чтобы сделать платформочку-тележку - Василек (младший брат) не только ползать, но тогда сможет и ездить на колесиках по всей комнате. Выезжать иногда и на крыльцо!"
   Когда на работу шел и с работы, у Алеши сколько-то пути вдоль забора, за которым до войны была новая школа, а теперь только немного от школьного двора - все остальное госпиталь.
   Из металлических прутьев забор. Прохожим сквозь него видно легкораненых и кто без руки, без ноги или на голове сплошь бинты с отверстиями для глаз, рта и там, где нос.
   Раненые не подходили к забору, ни с кем их прохожих не разговаривали и (так Алеша думал) им всем не хотелось и смотреть, кто бодро знай себе шел по улице куда-то и откуда-то. Нас вылечат, мол, и многих - снова на фронт. А эти - у кого ни царапины малейшей нигде от пули, осколка ли мины, снаряда - "лбы" все так же будут ходить и ходить по улицам города.
   Почему Алеша на работу и с работы ходил по стороне улицы, что подальше от решетки, за которой столько раненых, искалеченных на фронте.
   И вот у него в кармане удостоверение. Такое, что он вправе ходить, не пряча глаз от стыда, и по стороне улицы, где госпиталь.
   Из раненых любому Алеша охотно показал бы Удостоверение добровольца. Но чтобы в цеху кому-то, где он квартировал, еще ли где-то - никому ни полслова о том, что завтра к девятнадцати часам ему надо быть на железнодорожном вокзале с ложкой, кружкой, постриженным наголо и со справкой - что прошел санпрпускник ("вошебойку"). О своем прибытии на вокзале доложить сержанту имярек. Он устроит его в эшелон и до места назначения будет сопровождать их группу добровольцев.
   Нигде Алеша о предстоящем "завтра на фронт" - не проболтался. Ни потому ли, что за последние два дня вдруг да еще на сколько-то поумнел?
   Единственное: он сдуру едва ни признался начальнику цеха -- когда пришел к уважаемому им человеку и положил перед ним на стол свое заявление с просьбой оформить расчет и увольнение по уважительной причине: его, мол, принимают добровольцем (на самом-то деле - приняли) на флот.
   Когда Алеша об этом сказал, начальник цеха взял со стола его заявление, но читать не стал.
   - Потрогай стул где сидишь! - услышал Алеша.
   Немного он сдвинулся. Посмотреть чтобы: не на мокрое ли что-нибудь нечаянно сел.
   - Не тот, где сидишь, - подсказал начальник. - А что рядом.
   "Шутки шутит? - Алеша в растерянности. - У меня же серьезно и фиолетовыми чернилами четко написано в заявлении: "чтобы ехать на фронт защищать Родину".
   Видит начальник цеха: толковый вроде бы не глупый паренек перед ним, а своего начальника не понимает. Нужно пареньку- подростку помочь.
   - Видишь сколько заявлений? - начальник отложил влево подальше заявление Алеши и приподнял стопку из пяти или больше исписанных листов. Сразу же и наклонил стопку так, что по одному, по два листы из его руки соскальзывали на стол. - Во всех одна просьба - стул почему не успевает остывать. Понимаешь?
   Когда в руке начальника ни листка не осталось, он придвинул к себе Алешино заявление и каким-то чужим злым голосом признался:
   - Не как ты, а наоборот - прячутся от фронта. Просят моего ходатайства для них "брони"! Конечно знаешь что оно такое -- "броня"?
   - Слышал.
  - Не попасть чтобы где стреляют пулями и могут не только осколочком царапнуть.
  - Знаю что и такие есть. - А про себя подумал: "Не и заявление ли среди прочих, что рассыпаны по столу, и написанное рукой Вени (Вениамином Михалычем Ермиловым?) Только что он мне встретился - шагах в десяти от кабинета начальника цеха?"
  - Руки не поднимаются порвать, - начальник отдал Алеше его заявление. - Сам делай с ним что хочешь... Никакого тебе увольнения! Прошу...
   По разному понять можно был смысл последнего слова. Начальник предлагал Алеше самому тут же порвать заявление. Или, подводя черту под их разговором, рекомендовал Алеше идти на его рабочее место к токарному станку и не мешать начальнику заниматься по- настоящему важными делами. Или - всего-то просил не писать никаких заявлений об увольнении ни по каким "уважительным причинам". Не забывать -идет война и не где-то он, а "на тыловом фронте".
   Возвращаешься когда от начальника цеха, идешь по коридору где вряд револьверные станки.
   Алеша сделал еще в апреле открытие - полезное для Новенькой револьверщицы и для него.
   В какой-то день апреля (какое это было число - не запомнил) память ему очень кстати выдала. Что есть, мол, телепатия - случается что вдруг это загадочное проявляется и в смешном виде.
   Кто-то не знает что смотришь ты ему в спину, в затылок, на спрятанное в рукав плечо (не имеет значение что именно попало в твой устремленный взгляд). Но у твоей "жертвы" почт сразу же волнение, беспокойство: смотрит во все стороны, оглядывается.
   А если у новенькой в цеху девушки повышенная чувствительность, восприимчивость (вполне возможно такое: она, сразу видно, такая недотрога, маменькина дочка, бабушкина внученька)?
   В самом веселом настроении Алеша попробовал идти мимо револьверщиц, заставляя себя не видеть ни одной из них. Идти и смотреть себе под ноги.
   Эксперимент оказался удачным.
   Новенькая ни на миг не оставила без внимания шпиндель и суппорт своего станка. Однажды (его мгновенный взгляд на нее) - она сразу и переступила своими школьными туфельками по рейкам верхней решетки.
   Не доросла Новенькая до такого, чтобы смотреть на свой станок, на резцы-сверла сверху (ей пока приходится на самое куда надо -- смотреть сбоку. Подставочка у нее из двух реечных платформочек, а надо бы ей таких под ноги - хотя бы три или четыре.
   Окрыленный успехами в эксперименте Алеша ходил себе и ходил по коридору не опасаясь, что из-за него Новенькая вдруг да на сколько-то недовыполнит очередное план-задание.
   Но вдруг случилось такое, что вполне могло бы и не случиться.
   В том же апрели - может в первых числах мая - сидел себе Алеша и обедал. Соседняя у его стола табуретка только что освободилась, когда он услышал торопливое девченичьим голосом:
   - Пожалуйста, скажите что место занято!
   На табуретке сразу же -- пакетик с чьими-то конечно же ломтиками хлеба или бутербродом.
   У Алеши полон рот непрожеванного. Он кивнул: скажу, мол, не беспокойся. Еще и ладонью припечатал по табуретке, Да так близко припечатал от пакетика, что едва ни досталось от его руки тому, что от ложки выглядывало из пакетика.
   Подошел с миской супа "коллега" - хорошо знакомый токарь-сверстник.
   - Занято? - кивнул на пакетик.
   - У меня осталось на пару секунд, - Алеша ложкой постукал по своей почти пустой миске. - Сядешь на мое место.
   Не две секунды, а больше понадобилось. После чего Алеша со своими ложкой- миской освободил место за столом. Только встал и повернулся - на тебе!
   Девченичьий голосок, что он только что услышал, и пакетик с ложкой, бутербродом на соседней табуретке, оказывается, -- то и другое от Новенькой.
   Алеша язык прикусил: не выругать чтобы себя и ни "ляпнуть" что-нибудь невпопад.
  - Спасибо вам! - услышал он теперь как бы и знакомым и, безусловно, удивительно красивым голосом.
   Голос и не мог быть другим. Новенькую так совсем близко он увидел впервые: она оказалась не просто прелестной. А как раз той, что вот уж действительно - ни словом сказать, ни пером описать.
   Настолько все оказалось неожиданным и удивительным, что у Алеши в горле несозревшими застряли ни то "Пожалуйста", ни то "Не стоит вашей благодарности". Да к этому вдобавок он и зашагал сначала не к выходу из столовой, а туда, где очередь за мисками с супом и пятью граммами каких-то вроде бы жиров.
   "Ну и ну!" - Алеша со смехом негромко упрекнул себя за явную глупость и круто повернул туда, где выход.
   Но от телепатии не отказался. Просто, мол, увлекся очередной вкуснятиной, торопился до капельки все вычерпать из миски - на сигналы из ее глаз ему в затылок и не обратил внимания.
   Но может Новенькая ни разу и не смотрела ему в затылок, в спину. Видит освобождается табуретка - она и поспешила "застолбить" местечко. Но просила когда не оставить без внимания бутерброд и ее ложку, не могла не заметить Алешу и после этого -- могло быть ни раз ее глаза подавали телепатические сигналы в его "буйную головушку". Очень уж он была увлечен рассматриванием вкуснятины в своих миске и ложке - сигналы из глаз девушки остались без его внимания. Только, мол, и всего!
  
   НЕ ТЕЛЕПАТИЯ ПОДВЕЛА
  
   Когда Алеша возвращался от начальник цеха, решительности у него было столько, что его глаза в открытую смотрели на все подряд. В коридоре, где револьверщицы, больше всего должно быть смотрели в ту сторону, где станки и при них женщины и вчерашние старшеклассницы.
   В поле его зрения не могло не попасть самое интересное для его глаза. Часть, половину и, наконец, видно стало весь станок и над ним лицо Новенькой. Без суеты она отвела супорт подальше от шпинделя, сшагнула с подставленных под ноги платформочек и вышла на прохожую половину коридора.
   Ни осуждения за недисциплинированность и тому подобного дурацкого в голове у Алеши не появилось. Он подошел и остановился возле Новенькой так, что получилось глаза в глаза.
   Если остановился, то надо бы и два- три слова сказать.
   Когда смотришь в такие глаза, какие у Новенькой, нельзя говорить неправду. Да ничего обманного ни в твоей голове и ни в чьей не появится.
   - Завтра уезжаю на фронт...
   Не дослушав и половины им сказанных слов, вчерашняя восьмиклассница кивнула ему не по-привычному в этот раз -- явно не по- своему и нисколько ни по-обыкновенному. Ее подбородок и все что ниже губ дрожало. Ей скоро паспорт получать, у нее вдруг такое, что простительно разве что для первоклашки -- перед тем, как она вовсю рвзревется и неудержимые слезы у нее из глаз. И еще одно было нисколько не по-взрослому - кроме Алеши ни на что не смотрела и ничего не хотел ни видеть, никого не замечать. Ни поэтому ли ни разу не посторонилась она и на полшага: кто шел по коридору, вынуждены были приостанавливаться и потом ее огибать.
   Обогнул Новенькую и Алеша. К тому, что сразу ей сказал, не нашлось у него ни слова, чтобы к сказанному добавить.
   Не получилось ни слова сказать и у Новенькой.
   Вернулся своему задумчивому чумазому ДИПу Алеша, вставил в кулачки очередную стальную заготовку и с уверенностью продолжал работу. Войти в привычный ритм ему помогло второй раз в удивление, в утешение ли себе сказанное, когда на глаза попал наряд с чертежиком: "Расщедрился бригадир! Гора крепежных шпилек - за смену такую не одолеть!"
   Женщины ежедневно бывают в комнате, где Алеша с его ДИПом. С шваброй ли пройтись - на полу чтобы чисто было, подоконники протереть. В этой комнате и "кабинет" мастера (угол, где письменный стол и жесткий стул - всего-то): забегают женщины- станочницы спросить что-нибудь о непонятном в чертежах.
   К токарю с уникальными способностями, Генриху Яковлевичу, и к его "Шведскому станку" из посторонних никто никогда не приходит. Не только в инструментальном, да, пожалуй, во всех цехах знают, что и на минуту нельзя отвлекать его от дела.
   Вдруг в этом строго мужском царстве- государстве появилась юная девушка. Появилась впервые, но с уверенностью: знает кто ей нужен и где он должен быть в эту вот самую минуту.
   Алеша сдвинул только суппорт с резцом -- внутри станка все продолжало безостановочно бормотать (никого, мол, не догоним и не перегоним - если то и дело у нас будут остановки).
   - Вот! - Новенькая подает сложенный вчетверо листочек. Столько решительности при этом, что не взять нельзя.
   Пальцы у Алеши "замусоленные" (заготовки "не ошкуренные" - местами на них ржавчина; ветошь- обтирка насквозь промасленная). Берет бумажку - пытается чтобы даже и ни кончиками пальцев, а нокотками. Развернул: должно быть из блокнотика листочек - размером в ладошку Новенькой.
   На одной стороне цифры: столбиком и поотдельности - все дважды или трижды перечеркнуты. На другой стороне: аккуратным четким почерком адрес (улица, номера дома и квартиры); ниже - фамилия, имя и отчество.
   С беглого взгляда все запомнилось. Имя у нее - Тамара. Отчество - такое же, как у Алеши.
   Второй или третий раз перечитывал написанное рукой Тамары, когда услышал ею сказанное:
   - Пришлешь адрес - буду писать письма тебе на фронт!
   Самое дорогое для него "твой", "тебе" расшифровал и оценил потом. Сначала не то, чтобы тревога - Алеша прямо-таки испугался.
   Она говорит в полный голос - бормотание ДИПа не заглушили чтобы ее слов. Но совсем рядом на свой стул садится мастер. Приковылял (после ранения вернулся на завод в свой же цех) и неудачно сел (тросточку-костыль уронил себе под ноги) - конечно и он слышал все торопливо сказанное девушкой. Когда наклонился он, чтобы свою тросточку поднять, ему до Тамары было не дальше, чем от нее до Алеши.
   Но у мастера столько забот. Мог и не расслышать, "пропустить мимо ушей" не ему адресованные слова.
   - Извините, пожалуйста! - последнее что девушка успела сказать из дверного проема перед тем, как оставить у себя за спиной Алешу и двух мужчин.
   Генрих Яковлевич - нет сомнения - ничего не слышал. Когда работает - он "глух и нем".
   Мастера, вроде бы, нисколько не интересовало почти по-детски сказанное (похожее на пионерскую клятву "Всегда готов!"). Намерение ли обещание кому-то писать письма на фронт.
   Отодвинув что-то на столе и больше минуты потратив на обдумывание чего-то, стал мастер поудобнее устраиваться на стуле. На Алешу не взглянул и, как бы, ни на что не смотрел какое-то время. Потом наклонил голову над столом, вооружился карандашом и минут пять писал и что-то рисовал. Такое у него то и дело каждый день.
   Ни слова никому не сказал. Нашел за спиной костыль- тросточку и та ему помог подняться со стула. Ушел и четверть часа - не меньше - его не было.
   У Алеши с его "Догнать и перегнать" все налажено. Выдают одну за другой шпильки - кому-то их для чего-то надо много. Почему и целый ящик с заготовками для них справа от ног токаря и наполовину заполненная изготовленными шпильками вместительная жестяная коробка - слева.
   Настроение - всю смену "работать по- стахановски!".
   Постукивая самодельным костылем приковылял мастер. И небывалое: на сколько-то свое и токаря рабочее время занял "посторонними разговорчиками".
   Но вокруг да около, по пустякам "ни о чем" разговаривать мастер не умеет. Прямой, откровенный. Живет без хитрости, без тайн и секретов. Почему Алеша сразу и догадался, что побывавший на фронте командиром взвода и по ранению уволенный "в чистую" -- имел только что не только деловую беседу с начальником цеха.
   Вначале "постороннего разговора" упомянул мастер о том, что завод триста пятьдесят семь вернется в Ленинград обязательно. И вернется только с лучшими из лучших в инструментальном цехе. Высказав такую уверенность, он стал говорить и о таком постороннем, что дальше некуда.
  - Ты зря прервал учебу в техникуме, если в зачетке были у тебя только "отлично" и "отлично". Ну да у нас -- в Ленинграде на вечернем или заочно институт окончишь.
   "Какой институт! - юный токарь еле сдерживал горькую усмешку. - Гитлеровцы дошли до Волги, на Эльбрусе поднят их флаг... У меня и среднего образования нет. Его, правда, и у Верочки нет - но ее-то обязательно увезти надо в Ленинград..."
   - Прервись на немного, - у мастера в руке тетрадного размера лист ватмана с нарисованным карандашом эскизом. - Сделай вот это. Крепежные шпильки - потом. Их тоже - надо бы до конца смены сделать.
   В срочном порядке надо было оказывается выточить небольшую деталь. Никакого названия на эскизе. Такое то и дело - завод номерной, многое засекречено. Для кого-то понятное: у верхней кромки листа четкая по-римски цифра пять с двумя подчеркиваниями.
   "Да семечки это для нас - за какие-то минуты сделаем! - Алеша поспешил с оценкой предстоящей работы. - Небольшая цилиндрическая перемычка между тупоносым конусом, а с другой стороны перемычки - похожее на шпильку с винтовой нарезкой.
   Нашлась у мастера в его "бездонном" ящике и нужная заготовка. Она вот она уже и намертво зажата кулачками ДИПа.
   - Сколько сделать? Заготовка, смотрю, - на три хватит?
   - Нужен один упор, - название детали из четырех букв появилось на эскизе. - И - как можно скорее! - мастер посмотрел на стрелки своих карманных часов и рядом с названным "Упор" появились четко написанные цифры - часы и минуты.
   "Серьезное дело оказывается, - Алеша соответственно и перестраивает все в себе. - Если даже до минуты записано когда сдан заказ в работу".
   Не то, что было сразу, он более внимательно - без шапкозакидайства - посмотрел токарь, "прочитал" эскиз. Нет, оказалось - нисколько не семечки! Такой орешек ему достался - малейшее невнимание, просчет -- и "зубы поломаешь".
   Резьбу леркой не сделаешь - уникальная по шагу резьба - нужен резец с особой заточкой. Другой бы на его месте поспешил просить Верочку помочь. Но Алеша-то и сам сделает не хуже, чем она.
   Но допуски-то, допуски! Один другого краше - как на подбор! Сплошь "микроны" - меньше не придумаешь! Ни одного допуска нигде ну хотя бы в плюс-минус две десятых миллиметра!
   Точность - в сто лет раз кому-то едва ли такое требуется. Ошибка и в полдесятого миллиметра, похоже не простят - пойдет в брак.
   Ни малейшего у Алеши сомнения: "фигуристая деталька" нужна была, чтобы срочно поставить вместо сломанной или износившейся. Почему вон и мастер выложил на стол перед собой карманные свои ЧТЗ (сам он их называл продукцией Челябинского тракторного завода). Ни разу никуда не отлучался и чаще, чем на Алешу, никуда ни смотрел и ни оглядывался.
   - Готово, - принес Алеша таинственное изделие. Оно остывать не спешило: пока нес,
   перебрасывал стальную детальку из ладони в ладонь - не обожгла, но в каких-то местах была горячей.
   Мастер сначала посмотрел на свои часы. Его персональный штаненциркуль оказался под рукой - измерил им везде все на как бы и хорошо ему знакомом изделии из углеродистой стали. Трижды похвально кивнул для самого себя. (Чтобы он кого-то вслух похвалил - считалось чрезвычайным происшествием.) И вдруг...
   - Хорошо! - сказано было мастером для самого себя так, что не беда если его "хорошо" услышит и стоявший рядом токарь.
   После с помощью безотказного костыля встал, свой "сверхточный" измерительный штангенциркуль сунул в один карма халата, "готовую продукцию" в другой -- начал привычно чередовать шаг и полшага от своего стола к выходу из комнаты. Единственный раз оглянулся: на свой стол (может забыл, не убрал что-нибудь) и мимоходом взгляд на Алешу. Могло быт и наоборот: столу досталось "мимоходом" - когда оглядывался, на его лице была улыбка, от которой столу-то было бы "ни тепло, ни холодно".
   В эту мииуту (на правах чрезвычайного происшествия) прорезалась и разговорчивость у мастера.
   - .Я был уверен и сразу сказал, - вспоминал мастер вслух разговор с кем-то или с самим собой, - ты
   любое сделаешь по пятому разряду. Не раз поручал -- ты делал... Доложу сейчас по телефону и покажу начальнику цеха - все отлично сделано!
  И в самом деле куда-то понес "продукцию" вместе с карандашным эскизом. На котором сначала - где было внизу свободное место - появилась еще одна запись (показания часовой и минутной стрелок добросовестных "ЧТЗ").
  "Оправдываться наверно ему придется, - Алеша посочувствовал мастеру. - Вот, мол, время когда мог токарь начать срочную работу и вот - когда он ее кончил. Интервал - меньше часа. Всего-то -- вот за столько-то минут".
   Замысловатую деталь Алеша сделал - избавился от нее. После чего занялся по-настоящему серьезным делом (крепежными шпильками - они и всего-то по третьему или четвертому разряду - не выше). Но их вон сколько- "вагон и на прицепе к нему далеко ни маленькая тележка"! Но если по-стахановски работать - успеть можно сегодня же и громоздкий наряд закрыть.
   На самом-то деле им только что выточенное по эскизу для кого-то -- могло бы иметь большое значение ни для кого-то, а для Алеши. Повлиять могла - даже и в корне изменить его дальнейшую жизнь.
   Квадратик из плотной бумаги с карандашным эскизом, пометками мастера, а затем и с резолюцией начальника цеха, стал основой для присвоении юному токарю пятого разряда. О чем вскоре было сказано и в одном из пунктов очередного приказа по заводу Љ 357.
   Выписку из приказа послали в райвоенкомат вместе с напоминанием о распоряжении Совнаркома: высококвалифицированных станочников от призыва в армию воздерживаться.
   Через сколько-то дней из райвоенкомата на оборонном предприятии получили официальный ответ с напоминанием ли разъяснением. Что согласно Закона о воинской повинности, указанный в выписке из приказа по заводу может быть призван на действительную службы только во второй половине 1945 года.
   Читал официальное обращение и напоминание дирекции номерного завода конечно же честный знающий законы работник. Таким же честным был кто сочинил и приносил для подписи райвоенкому официальную бумагу- ответ (он всего лишь не знал о наборе вне военкомата в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию (РККА) на Флот добровольцев-подростков).
   Оформляли мальчишек добровольцами в школе, что была ближайшей от трамвайной остановки "Железнодорожный вокзал". Там в коридоре на втором этаже беспрерывно работали майор и три сержанта: предлагали образцы какое бы надо писать заявление, обеспечивали чистыми листками, вырванными из школьных тетрадей в клеточку и в косую линейку. Здесь же на столах были чрнильницы-нероливашки и ручками со стальными самыми обыкновенными перышками "86". Кто-то из сержантов сразу, прочитав заявление, выписывали удостоверения "Доброволец РККА (или ВМФ)" - четвертинка тетрадного листа с текстом, отпечатанным под копирку. Надо было и всего-то в такой машинописный рукотворный бланк вписать от руки фамилией, имя и отчество еще одного добровольца.
   Здесь же "в полном составе" непрерывно работала и немногочисленная медкомиссия. Всего-то -- седой подполковник медицинской службы - один единственный. Его стол в углу у окна еще и простынью отгорожен был зачем-то - когда на втором этаже школы все время нигде ни одной женщины.
   В очереди, кто на медкомиссию, все раздеты. Кроме трусов и обуви на босу ногу - ничего нет.
   Опытной парой глазом "комиссия" за пару секунд оценивала состояние здоровья будущего добровольца. На много больше времени уходит у подполковника на писанину.
   У него на подоконнике тетрадь. В нее записываются имена и фамилии только что здоровых и вполне здоровых прошедших медкомиссию.
   Сазу после записи в тетрадь громким голосом из-за простыни очередная фамилия - чтобы могли ее услышать оба сержанта. Один из них только что прошедшему медкомиссию начинает оформлять удостоверение. Он и предупреждает добровольца: на какой платформе быть с кружкой-ложкой на следующий или через день. Обязательно быть постриженным наголо и со справкой, что вместе с одеждой и обувью прошел санпропускник ("вошебойку").
   Продолжался еще обмен официальными входящими и исходящими бумагами по маршруту завод-военкомат на достаточно высоком уровне, когда Алеша под стук вагонных колес удалялся и удалялся от Омска на десятки, а потом и на многие сотни километров.
   Чтобы избавиться от не сладких последних минут разлуки, его сверсники пели (часто получалось - кто во что горланили) какие попало песни. Вместе со всеми пел и Алеша.
   Но были у него уединения даже и в переполненном вагоне, и под пение с лихими выкриками добровольцев- новобранцев. Когда ни куренье, ни чьи-то прямо у его уха с надрывом споры- разговоры -- не замечал. Ничто не мешало вспоминать и думать о том, от чего уезжал.
   На полчаса, глядишь, средь бела дня, а ночью - на целый час и больше он снова "исчезал" от всего и всех в вагоне. Уединения у него были, заполненные то похожими на обычные воспоминания, то до боли в сердце и такими угрызениями совести - каких до этого Алеша никогда не испытывал.
  "Томочка! Милая ты прелестнейшая Тамара! Вдруг да я нисколько не тот, кого тебе надо бы встретить? Ни умом, ни рылом, как говорится, и вообще я самое не тот, кто тебя достоин. Так, что... Адрес напишу, а потом сколько-нибудь писем от меня получишь и ты вынуждена будешь как-нибудь на них отвечать?
   Если бы ты знала, милая моя револьверщица: до чего же мне жалко тебя - ту, какая ты сейчас. И во сто крат больше тебя жалею во всех твоих и моих "потом". Кода вдруг да какая-то беда из тех, что вокруг всегда полно, коснется тебя! А потом - на нее похожие другая, третья!
   Вдруг да нечаянно кто обидит тебя! Мерзавец с наглыми его предложениями ладони твоих рук начнет ловить или за плечо схвати и наговорит слов- гадости, после которых стыд и горе у тебя - каких никакими горючими слезами не выплакать!
   Даже если и такое. Уставшая твоя нога соскользнет с подставки из платформочек и ты не успеешь схватиться за что-нибудь своего револьверного станка. Оступилась и весь день больно ступню - а меня поблизости нигде нет. Кто отведет боль твою - если даже и такую пустячную?
   Никогда никого так не жалел и не знал, что может быть такое. Когда из-за кого-то может быть больно так, что не только в сердце и вблизи от него - тебя всего охватывает небывалая, непонятная неутолимая боль!
   Об этом в его письмах Томочке ни слова не будет. Зачем ей, вчерашней восьмикласснице, узнавать еще и о таком?!"
   Это было первой темой в его самых первых воспоминаниях.
   А второй - о начальнике инструментального цеха. - Остались, мол у него в цеху такие, кто лучше меня подготовлены и работают проворнее, не менее моего стараются. Мне по душе токарное дело: перед глазами почти ежедневно -- у шведского станка такой, каким бы мне хотелось быть.
   Но - поймите! Когда утром на работу иду мимо школьного двора - где с начала войны госпиталь -- а там!.. Кто-то на одной ноге учится ходить и голова закутана в бинты так, что в полглаза только может смотреть на небо и себе под ноги. У другого вместо рук -- в потемневших гипсах подвешено марлевыми полосками к шее что-то непонятное и как бы давно мертвое. Тот, другой, третий смотрят на здоровых нас и в их молчании - сплошной крик "Вам не стыдно?!" да еще и с крепкими справедливыми к этим трем словам добавлениями из откровенных мужских выражений.
   - Ну? - себя спрашивал доброволец Алеша и придумывал: каким бы мог быть ему отвеет начальника цеха.
   - Да, я здоровехонький, - мог быть ответ. - Ни одна пуля не коснулась, ни одной царапины от осколков на мне?
   Конечно же это имел ввиду начальник цеха, когда говорил о снова и снова себе выпрашивавших "броню". О таких, как прилипчивый неутомимый говорун- пустобрех- общественник Вениамин Михалыч Ермилов. Сплошь - самодовольная лень и наглость!
   Но Алеше даже и про себя спорить с начальником цеха было не с руки. Получились как бы от рядового токаря -- какие-то намеки и упреки умному, справедливому, хорошему человеку. Наверно в глубоком тылу от него пользы для побед на фронте не меньше, чем от командира взвода ли роты гвардейцев на передовой.
   Ходил бы он в атаку с рукопашной вместе с его гвардейцами. А во главе инструментального цеха оказался бы кто? Вдруг да какой-нибудь выпросивший себе "броню" Веня Ермилов?!
   Шкурник, весь в заботах о личной выгоде Веня "ковал бы победу в тылу"? Да в роли руководителей предприятий, директорами заводов такие же "Вени"?
   Через месяц, даже раньше фронт перешагнул, глядишь, через Волгу"! Еще месяц - фронт (как планировал Гитлер) за Уралом!
   После воспоминаний о восьмикласснице- револьвещице, о начальнике цеха у Алеши в какие-то дни и очи были "думы" о самом разном. О родителях, братьях- сестрах. От кого и от чего он уезжал, мимо чего мчал их эшелон и много других таких же, как он.
  
   Е Г О Р О Д Н Ы Е М Л А Д Ш И Е Б Р А Т Ь Я
  
   У Алеши две родных сестры и два младших брата. Самый младший брат родился в февральский морозный день второго года войны. Его сначала принимал (вместо умелых рук акушера) придорожный сугроб из лежалого снега.
  Имя у него - как и у отца - Константин, Костя. По-сибирски - пока малыш, так даже и очень кстати - Костик.
   Мать в тот день где попутным транспортом везла, а где и на горбу несла (в ее-то "положении") -- примерно полпуда картошки. Быстренько принесенное в Омске продала на базаре. Там же ей повезло: купила хороших две иголки и моток ниток, вполне подходящих для штопки детских чулок, носок и бельишка. Почти не задержалась в аптеке (было для нее главным в ту поездку в город): купила мази, лекарств по рецепту, ваты и марли хотя бы и немного для сына Василька.
   Полагала что до "ожидаемого дня" у нее недели полторы. Но после базара почувствовала себя совсем не такой, как надо, не той, что было с утра - почему и зашла показаться в Женскую консультацию. Где ей настойчиво предлагали сразу же и место в родильном отделении.
   Но как согласишься- если нет с собой ни белья и другого ничего самого необходимого, и одета в такое штопаное- перештопанное, что будет стыдно показаться в больничной палате. Главное же - дома Василек без лекарств. Дети весь день ждут, а она и ночью дома не появится.
   Попутного из города всю дорогу никого и ничего не попалось (а она - если что - и заплатить сколько-то могла бы за проезд). Еще в тот ненастный день ледяной ветер дул в левый бок и поземка с этим ветром путались под ногами - когда и без них было трудно шаг шагнуть.
   Доковыляла она таки до первых домов села Пушкино. Там-то ее и свалило из наезженной санями колеи на сугроб. Не поскользнулась - просто ни шагу шагнуть не могла, ни стоять на ногах. Надеялась что получится сидеть, но ее почти сразу опрокинуло животом вверх.
   В морозные сумерки на сельской улице было пустынно. Ее не сразу, но все-таки заметил кто-то. Втащили роженицу в ближайшее укрытие от ветра и снега. В избушку, где было - того и гляди - головой зацепишься не только за матицу потолка. Но зато и теплее, и земляной пол местами застлан рогожами и каким попало тряпьем.
   Мир, словом, и в войну оставался не без добрых людей. Костик родился живым и здоровым.
   Брат Вася (Василий, Вась, Василек) -- на полтора года моложе Алеши. Рос и он веселым неугомонным говоруном и готов был весь день песни петь. Всегда в беготне - и минуты не посидит на месте ни дома и - уж тем более - когда на улице, где простор, много интересного и непонятного.
   Неугомонному неутомимому исполнилось четыре года, когда он опрокинулся в заброшенный старый колодец. Кричал непрерывно и так громко, что быстро нашли где он. Почти сразу же и вытащили из колодца - зареваным, с головы до ног в липкой грязи. Воды в колодце было бы ему по колена, зато грязи и в ней разного хлама -- гнилых досок, палок - малышу оказалось едва ни по горло.
   Когда раздели и стала мать в большом тазу его обмывать - увидела гвоздик в его спине там, откуда как бы и начинается шея.
   Гвоздик и грязный, и ржавый. Но влез не очень глубоко -- его без труда выдернули. Острием - как потом врачи определили - гвоздик повредил всего-то один позвонок в его соприкосновениии с соседним. Должно быть и еще почему-то, но ранка оказалась не заживающей - из нее постоянно сочилось что-нибудь подкрашенное кровью.
   Чтобы и сочувствие выразить, отвлечь на сколько удастся от боли и переживаний, что он такой больной и уродливый - в семье его звали Василек ( до этого он был веселым- превеселым).
   Видел он все и слышал -- нормально.
   Когда в затяжных вечерах "экономили керосин" - пели песни (и чалдонские про Байкавл, Ермака и бродягу, бежавшего с каторги звериной узкою тропой, и все подряд украинские) Василек изо всех сил старался подпевать. Но говорить стал так, что им сказанное все понимала только мать.
   Рост у Василька вскоре прекратился - едва дотянул до метра. Во всю спину горб. Шеи - как бы и не было у него никакой: голова кое-как пристроилась к нему, провалившись между плеч.
   Лечили его в разных больницах, возили к знаменитым врачам и всяким "народным целителям" - ни малейшего улучшения. А на сколько ему с каждым годом все хуже и хуже- знали по-насоящему только сам Василек и мать.
   Ноги у него взрослевшего остались, как у пяти- шестилетнего. Годными только, чтобы надевать на них чулки и носки детских размеров. Ни живые и ни мертвые -- они все больше мешали Васильку ползать.
   Удивительным и радостным было то, что Василек и подраставший Костя с какого-то времени почти во всем были на равных. С одинаковым интересом рассматривают каой-нибудь пустяк и он для них оказывался очередным великим открытием. Чему рад Костик - столько же радости и от того же самого у Василька.
  
   К У Р И Н О Е Я Й Ц О
  
   Казалось бы нового о курином обыкновенном яйце ничего не скажешь. Настолько всем о нем все давным-давно известно.
   Известно все, кроме, пока что, единственного. Что появилось прежде, первым: яйцо или курица? Если это одноминутное их творение Создателя - с какой целью так, а не по-другому он сделал? Конечно - с пользой сделано, а не всего лишь для того, из-за чего был бы повод ломать копья у спорщиков-философов. Скорее всего, мне так думается, даже и это сделано с какой-то пользой для всех людей.
   Общеизвестно до дальше некуда - как правильно варить куриные яйца. Если кому-то надо чтобы они получились в крутую, а кому-то -- в "мешочек" ли всмятку. Публикуются новые огромными тиражами едва ли не ежемесячно труды с красочными иллюстрациями - о том, как самое правильно готовить яичнрицу, амлет, соблюдая древнейшие традиции, поварские правила самые новейшие или обнаруженные на новейшее похожее -- при изучении еще одного наскального текста из клиноподобных знаков.
   В семье, где рос и воспитывался Алеша в чем-то как бы и свои были правила и традиции - с учетом реальных материальных возможностей семьи. Всегда жили в сельской местности: дети имели кое-какие представления о конфетах и мороженом. А торты и пирожные Алеша, например, увидел впервые "живьем" и тогда же досталось на один зубок попробовать -- когда ему было за четырнадцать.
   Фруктовые сады в Сибири тогда были большая редкость. Но зато клубники на лесных полянах и под кустарниками алой костяники с завораживающе кисленькой - ешь не хочу!
   У семьи всегда был какой-нибудь огород. Картошки хватало на всю зиму и почти всегда сколько-то и на продажу. Сколько надо семье мать выращивала свеклы, моркови, огурцов, помидор. Огород всегда был главным кормильцем семьи.
   Корову свою, случалось, держали чаще, чем кур. Почему Алеша и ходил с отцом заготавливать сено корове на зиму - научился косить, лезвие литовки отбивать и во время косьбы лезвие "править" точилкой с деревянной длинной ручкой.
   Кур из-за корма могли держать -- с полдюжины и редко около десяти. Яиц набиралось -- так, чтобы по вареному яйцу доставалось каждому за столом - на "яичное пиршество" одно или два раза почти в каждый летний месяц.
   Не помнит Алеша: кто его научил, сам ли научился на кого-то глядя, съедать в яйце все- превсе съедобное. Не только белок и желток, сваренные обычно в крутую.
   Кроме всем известного в вареном яйце таилось и еще кое- что: не очень вкусное (скорее - безвкусное) - вполне съедобное. Его выискиваешь и за его добывание принимаешься после того, как ни желтого, ни белого нигде на скорлупе нет ни крошечки.
   В отличие от наружной поверхности когда внутренняя поверхность скорлупы кажется более чистой - даже и матовый блеск. Тогда и добывай.
   Когда знаешь, что не скоро - обычно через месяц - повторится "яичное пиршество", блестящее изнутри скорлупы особо привлекает. Его к тому же его легко раздобыть -- потом чтобы сразу и съесть.
   Осторожно разламываешь скорлупу на дольки все равно какой формы. Потом берешь дольку и переламываешь так, чтобы не порвать, не нарушить к ней прилепившуюся прозрачную пленочку. После чего ногтями и, не дыша, осторожно сдергиваешь или соскабливаешь пленочку сначала с одной половинки от перелома, а потом и с другой.
   Сдернутого или что соскоблил -- так мало и настолько невесомо, что глазами и наощупь с трудом находишь - чаще только на ощупь еле и угадываешь где оно. Долго ищешь, если оно где-то прилепилось к твоим губам или зубам (язык молодец - не дает на себе прятаться и вкусненькому и невкусному).
   Ну на сколько ты кусочками этой пленочки насытишься? Да ни на сколько!
   Много раз в этом убеждались Алеша, его братья и сестры. Но никогда из них никто не торопился расставаться ни с каким из кусочков яичной скорлупы, если на нем и всего-то пленочки в четверть его нокотка.
   Не отягощенная излишествами жизнь заставила их узнать об этом яйце такое, что не знали до войны и в войну может и многие. Даже и кто жил тогда в колхозно- совхозной сельской местности.
   Казалось бы ничем выеденное яйцо не способно продлить радость, что светилась редкими минутами из детских глаз только что (когда откусывали маленькими кусочками и съедали
   вкусные-превкусные белок и желток). Но всего лишь напоминающее о вкусном так, что и менее полграмма весом -- оно было способно для полуголодных детей сделать кое-что немаловажное. Вооружало их терпением: они готовы были ждать снова две- три недели дня, полного несказанной радости: когда не только с затаившей пленочкой, а сначала снова у тебя целое куриное яйцо с толстенным белком и с оранжевым желтком!
   А о том и другом, только что съеденных, -- чтобы дольше помнить, при внимании, осторожном старании - глядишь на три- пять минут дольше помнить о белке и желтке.
   Жили, словом, Алеша с отцом и матерью, с братьями и сестрами не лучше, но и не хуже других. В сравнении с тем, как им жилось до войны, во всем куда хуже стала их жизнь в суровые военные годы.
   Когда не на словах, а на деле у сибиряков действительно все-все было для фронта, для победы. А себе и даже своим детям - лишь самое немногое из такого, что как бы и съедобное (жмыхи те же - колючие, крепче камня, хранят лишь запахи масла конопляного, подсолнечного ли).
  
   Т А Л А Н Т Ы
  
   Талант - полагал так должно быть не только Алеша - когда в ком-то лучшего чего-то больше, чем у других. Если даже и не за особые заслуги -- дан талант, надо полагать, нисколько не по ошибке. Творец всего в нашем мире - вряд ли способен ошибаться.
   Мы с каких-то пор признаем, что собственность священна и непикосновенна. Не значит ли тогда, что и талант принадлежит Петрову, Иванову, Дыркину-Забайкальскому еще ли кому-то -- лично ему принадлежащее? Но кто-либо сумеет ли нам ответить: тогда зачем творец сделал так, а
   не по иному?
   В ответ, скорее всего, услышим: ежу, мол, понятно. Перво-наперво, обладатель таланта чтобы не просто жил, а и благоденствовал. Когда в его распоряжении всяческих материальных благ с избытком чтобы и у него чтобы всегда возможность иметь и другого всякого разного дважды по столько, полстолько и т. д.
   Но не допускаются ли исключения из этих правил - напоминающих колею, вдоль и поперек изученную, изъезженную, в тысячелетих проверенную?
   Вряд ли один только Алеша и над этим задумывался. В самое, казалось бы, неподходящее-то время: когда после битв под Москвой и Сталинградом, предстояли еще сражения на Курской дуге, форсирование Днепра и Одера, штурмы Кенигсберга и самого Берлина. Не до рассуждений о таланте и бездарности было вроде бы то время.
   Нет, не случайно здесь "вроде бы". Без таких иногда философствований о постороннем, не только ему, скорее всего и никому ненужном -- Алеша был бы кем-то на себя нисколько не похожим. Скорее всего - даже совсем и не Алешей.
   Из Сталинграда эвакуировали в Омск театр музыкальной комедии, а из Москвы - труппу театра имени Вахтангова со знаменитым Абрикосовым. Когда были и талантливые артисты в своем драмтеатре - город стал втрое театролизованным.
   Сталинградцы может сначала где-то квартировали в другом месте. Но когда Алешу перевели из гаража в инструментальный цех завода, "Сталинградская оперетка" была полновластным хозяином новенького Дворца культуры строителей.
   Алеша узнал о месте нахожденияые этого Дворца в первый год войны. В стройном белом здании формировался батальон, куда зачислили отца. Алеша приходил туда с гостинцами от матери.
   Отца выпустили на ступеньки перед парадным входом. Сыну разрешили подняться по ступенькам и сколько-то поговорить с отцом-красноармейцем.
   С последней ступеньки шагнуть оставалось Алеши, когда он уходил, -- отец его окликнул (для чего и сам остановился на пороге перед открытой для него двери). За гостинцы - с этого отец и начал разговор - он дважды поблагодарил жену. Оказывается посчитал, что этого от него для нее вдруг да мало.
   - Особое мое спасибо передай за носовой платок! - должно быть проблема у него была из-за такого пустяка.
   Чтобы Алеша понял о чем речь и не забыл, отец приподнял узелок с гостинцами на уровень груди. Всех гостинцев-то было: два пирожка с капустой, не на масле жареных три маленьких картофельно- мучных блина и вареное яйцо. Нового носового платка с избытком хватило, чтобы все это в нем и уместилось.
   Узелок с гостинцами Алеша мог бы засунуть в карман пиджачка. Но всю дорогу на это не решился: мог бы нечаянно раздавить - если даже и совсем немного - скорлупку яйца.
   Отец был рад - у него теперь еще один носовой платок. Сын в ту же минуту радовался, что гостинцы от матери отцу привез и принес целыми и не помятыми.
   То и дело потом Алеша об этой встрече с отцом вспоминал, когда шел смотреть и слушать новую для него оперету или в третий раз "Свадьбу в Малиновкке", в пятый ли раз "Сильву". Отца, когда ему отдавал от матери гостинцы, он тогда впервые увидел в умело надетой солдатской шинели, в начищенных до блеска сапогах и от одного этого, как бы, вспоминавшего свою молодость в Гражданскую войну, сразу лет на десять и помолодевшего.
   Инструментальный цех завода Љ 357 был вблизи от трамвайной остановки, где и артисты музкомедии и многие зрители выходили-входили в трамвайные вагоны. На той же остановке выходил-входил в трамвай и Алеша, когда приезжал на работу утром или поздно вечером (если ночная смена). Почему так часто ему и встречались не только в театре -- таланты и их поклонники.
   Сразу и многим сибирякам-чалдонам понравились приезжие акртисы-красавицы и щеголи актеры. В восторге были они и от их проделки со звонкими искрометными голосами при самозабвенном пребывании на сцене. В этот более чем час артисты и зрители заряжались готовностью не признавать угроз сорокоградусных морозов, ни оскорбительного дискомфорта бытовых условий, где все у них было устроен кое-как и на птичьих правах, ни длинных очередей при отаваривании продовольственных карточек. Артистов как бы и ни касалась - их жизнь впроголодь.
   Не чаще других молодых станочников цеха Алеша посещал зрительный зал бывшего Дворца культуры строителей. И каждый раз не мог не замечать одно и то же - зал не в состоянии был вместить всех зрителей. О креслах с подлокотниками и спинками - и не говори. Столько же (если ни больше, было таких, кто "по входным билетам" с трудом находили полоску шириной в ладонь в каком-нибудь простенке (чтобы стоять, лишь о что-нибудь слегка опираясь плечом), держаться ли за подлокотник, за спинку ли крайнего от прохода кресла (достаточно было многим и одной рукой было хотя бы за что-то держаться).
   При всех этих неудобствах Алеша забывал то и дело, что он всего-то зритель. Тому если в подтверждение даже и самое официальное -- с обозначением его места в зрительном зале билет, надорванный контроллером, и теперь ни навсегда ли забытый где-то у него в каком-нибудь кармане.
   Но вдруг ему оказывалось мало - иметь право и всего-то занимать такое-то кресло в каком-то пятнадцатом ряду в зрительном зале. Он вдруг снова оказывался на сцене: если не весь, то - самое главное что-то из него (нисколько, при этом его "телесного"). Снова он рядом с Сильвой переживает ее горе, ищет и вот-вот найдет, сумеет ей помочь.
   Или, возвратившись со сцены в кресло зрительного зала, поздравляет с очередным успехом артистов. До боли избивает свои ладоши и только что не свистит вместе с кем-нибудь из зрителей, когда все наконец-то кувырком на свадьбе в Малиновке.
   По окончании спектакля когда шел домой, Алеша смеялся над собой. Ведь он снова только считанные минуты был просто нормальным зрителем. А в основном - как и большинство, наверное, в то же самое время - уже там или готов был немедленно быть там, где пребывает в беспомощности Бони, его ли безнадежно влюбленный друг. Все чаще недоумевая -- почему и такое может у зрителей происходить?
   Однажды в такого рода Алешины догадки без разгадок вклинился из-за его спины веселый мужской голос (случилось это где-нибудь на полпути до трамвайной остановки):
   - До чего же талантливые, какую ни возьми! И все красивенькие - на какую ни посмотришь!
   Потом был тот же голос, но в нем ничего веселого:
   - Ты просто не расслышала. Я сказал "красивенькие" - потому что по-настоящему красивая только ты.
   Сначала был смех женским голосом и полуслова. Все в таком тоне, что Алеша заподозрил: ни продолжается ли оперетта "Марица" и он снова среди актрис и актеров на сцене?
   - Я с тобой серьезно говорю, - откровенное честное признание мужчины. - А ты - хуже Отело!
   - Думаешь выкрутился? - в словах одно, а на самом деле женщина готова уступить, простить.
   - Уверен.
   - Придем домой - ну достанется тебе от меня! Ну достанется!
   - Жду и с нетерпением, если бы ты знала, моя самая красивая в Омске и во всей Сибири! - явно ждет чего-то более важного, чем предмет их разговора, и несравнимого ни с чем. Из того что осталось позади и что вокруг от разговаривавшей семейной пары.
   - Наш трамвай! - действительно из-за поворота показался первый вагон трамвая.
   - Бегом! - почти командирская команда мужским голосом.
   - На перегонки?
   - Давай, - ответ на вопрос женским голосом ни на сколько не задержал мужчину и женщину.
   Не подросток легкомысленный, не девушка - взрослая женщина обогнала Алешу.
   "На что угодно готов спорить, - успел подумать Алеша. - Мужику такую не догнать!"
   И мнения своего не изменил, когда оказалось, что догоняет резвую женщину, -- лучшего для комедии не придумаешь - Сергей Николаевич. Подстать супруге - и он бегун способный, умеющий, натренированный.
   "Как это я не узнал его по голосу?! - сразу же у Алеши и два себе оправдания. - "От Сергея Николаевича за весь рабочий день и вполголоса дюжины слов не услышишь. И вдруг сразу вон сколько во весь голос, переполненных весельем и радостью. К тому же они шли сзади в шумной гурьбе только что расставшихся с искрометными голосам артистов".
   Недосуг было и еще в чем-то себя упрекать. Обнаружилось, что не единственное ли самое подходящее слово "талантливые" (только что сказанное Сергем Николаевичем), - а не полупустое "искрометные" (то и дело приходило на ум, когда Алеша вспоминал об артистах).
   "Но на самом-то деле, - пока ждал трамвая, было время и о чем-нибудь подумать, - никаким
   не искрами, а чем-то же со сцены те же актрисы всегда заполняют не только внимание, но и души тех, кто в зрительном зале.
   Конечно же тем, чему название талант. И не волны его, а невидимое, не воспринимаемое никакими чувствами, а напрямую и всем сразу - от сердца в сердце, из души в душу. Так что же оно - это, непонятным в меня проникающее?"
   Пытается Алеша мобилизовать свой внутренний взор. Тот предлагал в разных формах, ему понятных, представлять называемое талантом. Получилось - наиболее приемлемым - подобие огромного шарообразного нечто сплошь из доброго, веселого, по-настоящему красивого по своей сути. А центр - откуда оно исходит, развивается и многое может охватить- конкретный человек (актриса, например).
   Но вдруг оказалось, что что может быть центром не только лицедей с его громким звонким душевным голосом.
   Ни малейшего сомнения у Алеши: кем он если не может не любоваться из тех, кто не на сцене, - конечно же талантливая или талантлив. Какого таланта и сколько у них - ни режиссер и ни театральный критик Алеша, чтобы оценивать. То же и в отношении щедрости артистов: почему с такой готовностью и щедростью они со зрителями делятся своим талантом?
   Ради новых материальных благ, служебных и иного плана выгод?
   Исключено. Если чем-то из ему дарованного Творцом ухитряются кто-то приторговывать - у такого нет и не может быть никакого таланта.
   Талант - скорее всего - самозабвение. Когда щедрость, одна щедрость -- без оглядки. Бог - не скряга-торгаш - не для чьей-то наживы наделяет талантами.
   Идет жестокая война. В далеком тылу едва знакомый сибирский город. У сталинградских артистов зарплаты со всеми премиями и доплатами - вполне хватает на проезд трамваем, сходить в парикмахерскую, новый кинофильм посмотреть и на подобное этому "карманные расходы". Фактически у всех в тогдашней "оперетке" жизнь была безденежной, без перспектив на особо выдающиеся блага материального характера.
   Жизнь тогда почти у всех была во многим непохожа на их прежнюю, привычную. Да еще и с такими-то и такими недоразумениями. Когда месячная продовольственная карточка была дороже всех рублей, полученных за ударный самоотверженный труд на оборонном предприятии в течение месяца.
   Может отчасти и поэтому выдвигалось на первый план -- желание как раз и проявить себя во всю ширь души, на всю глубину сердца. Показать самое лучшее в себе - и талант, если его сколько-то есть, - сознавая, что сам ты во всем для себя самый справедливый, самый строгий судья. Что единственный ты, кто имеет право и возможность награждать тебя за "подвиг благородный".
   По несколько раз - случалось что подряд или с двух- трехдневными перерывами - смотреть-слушать "Боядерку" или другое что Алеша не считал ненормальным. Билет в оперетку не на много дороже был, чем сходить в кино. При этом едва ли не конкурс был в цеху среди молодежи: кто больше запомнил и лучше сумеет исполнить что-нибудь из мужской или женской роли. При случае - очередное станки обесточили - и Алеша в таких конкурсах участвовал. Пел скороговоркой и декламировал, не очень-то и представляя смысла куплета, рассчитанного на взрослых, не вникая в подтекст веселого каламбура.
   До начала каждого спектакля часа за полтора начинали собираться у в хода во Дворец строителей неугомонные ценители талантов. Не меньше двадцати их сидят на ступеньках и обычно вдвое больше, кто в это время стоят поблизости.
   У всех лица - в сторону, где трамвайная остановка. При этом подобие ревности или соревнования: кто первый увидит приехавшую актрису и назовет ее имя - издали безошибочно узнает приехала именно она.
   Паспортных данных никто не знал, программки с ролями и исполнителями тогда были "не в моде". Но не было у "ценителей талантов" ни одной безымянной актрисы. Имя у каждой было индивидуальным: Сильва, Морица и т. д. - по роли, где она была в оперетте самой- самой "что надо" и даже сверх того.
   Самые нетерпеливые - с полдюжины, как минимум - спешат навстречу долгожданной. У каждого в карманах или в газетном кулечке-самоделке жаренные семечки. Нет, не базарные или купленные на улице - обязательно домашнего приготовления. Всегда крупные, духовитые, нередко не успевшие остыть и с золотистыми (вместо обычных белых) обводами от острия семечки до ее тупого донышка.
   Были попытки обрадовать кумир- актрису прозрачными леденцовыми петушками на выструганных палочках. Красные, желтые иных ли цветов петушки отвергались при вежливом извинении.
   Смотришь потом и не насмотришься - как живая настоящая-то, как есть, Сильва -- на сцене играет придуманную Сильву. Не насмотришься и на то, как она перед сценой щелкает семечки вместе с подростками - не угнаться за ней сказочной белке (что и проказница и грызет орешки только с золотыми скорлупками).
   Сильва старше любого из ее поклонников едва ли ни вдвое. Мудрости у нее соответственно больше. Но когда она смотрит - чаще всего со смехом и, как минимум, с улыбкой - на любого, то конечно происходит что-то обоюдное. Много позже Алеша придумал этому обоюдному название - взаимное обогащение. мол, двух душ.
  После такого подросток придет когда домой - там обязательно заметят, что он стал добрее, на сколько-то умнее и даже красивее. Актриса же с ее обогащенной душой в тот вечер на сцене все время будет играть с таким внеочередным "вторым дыханием" - от которого восторг у ее партнеров, а у нее самой такое удивление, что ей не в силах сдержать за кулисами радостного смеха после каждого выхода на сцену.
   Что это - если не талант? В форме невидимого бумеранга - от нее в сердце юноши и оттуда обновленный "бумиранг", более радостным, веселым, озорным возвращается к актрисе?
   Наверно то же самое могло быть и при встречах актеров с их поклонницами. Но девушки приходили за четверть часа, кто-то и за пять минут пред тем, как раздвинутся шторы и перед зрителями -- во всем ее волшебстве явится ярко освещенная сцена.
  
   Ш В Е Д С К И Й С Т А Н О К
  
  С первого взгляда кто знаком с холодной обработкой металла, назвал бы этот станок токарным. И - ничуть бы не ошибся.
   У него, как и положено, станина с передней и задней бабками. В передней - так называемый шпиндель с патроном. У патрона кулачки - надежно держат заготовку при ее вращении и обработке резцами, сверлом, напильником и пр.
   К перечисленному следовало бы добавить, как минимум, дюжину устройств таких, что не обязательны, к примеру, на фрезерном или шлифовальном станке. Но и без перечислений, без разглядывания дополнительных элементов на этом станке - Алеше, с каким ни на есть у него опытом токаря, в основном-то все понятно.
   Да, это был в инструментальном цеху завода Љ 357 один из металлорежущих станков для обработки точением такого, что имело преимущественно круглое поперечное сечение. Шведским его называли потому, что станок был куплен в Швеции (уплатили за него, якобы, золотыми червонцами дореволюционной царской чеканки и добавили к ним сколько-то золотых слитков). По-умному сконструированный и руками отличных мастеров изготовленный - за такой не жалко было бы платить и бриллиантами.
   Такое впечатление: будто и станку это известно - знает себе цену. Воспринимает, как должное, внимание к нему и особую заботу. И само собой то, что его включает и вместе с ним работает не кто попало, а лучший в цеху токарь. Стараниями и культурой того, само ли дорогостоящее это изделие о себе заботится -- "швед" всегда безукоризненно чист, ни стальных завитков - стружки не увидишь на нем ни на полу возле него. Будто они сразу же испаряются или мгновенно себе находят место - где стружке и положено быть.
   У Алеши многострадальный безотказный мощный "ДИП - 200" (может и действительно можно с ним кого-то "догнать и перегнать" -- но только не стартуй вместе со "шведом"). Серьезная претензия к безотказному ДИПу: всегда чумазый - прокладки из низкокачественного чего-то сделаны или проложил их как-то небрежно. Ветоши и другого чего из обтирочных материалов не напасешься, и какую "культуру" ни соблюдай - пальцы рук снов и снова масляные.
   С каких-то пор Алеша стал употреблять слова "талант" и "талантливый", когда смотрел туда, где шведский станок. Слова относились - прямо скажем - не столько к станку, сколько к токарю у этого станка - Генриху Яковлевичу.
   Не похож он был ни на кого в цеху. Скорее всего не похож ни на кого даже больше, чем его уникальный станок, имевший общее с оборудованием участка то (хотя он и единственный из Швеции) - числился токарным и его шпиндель вместе с патроном вращаться мог с заданной скоростью.
   Главное в непохожести Генриха Яковлевича было - из наблюдений Алеши - то, что какие бы ответственнийшие работы ему ни доверяли, с уверенностью он сразу же и начинал работать, выполнять ему порученное. Остальное можно было считать второстепенным, неизбежным, если хотите, но лишь дополнением чему-то в этот час в нем главному.
   У этого токаря был ненормированный рабочий день. Увидеть его у шведского станка можно было то всю дневную смену со сверхурочными двумя-тремя часами, то ночью вдруг появлялся. Не по желанию, прихоти ради своей вдруг появляется он и только что не бегом спешил к своему станку.
   Кто-то знали где его найти. И всегда находили, когда появлялось необходимость выточить срочно сложную, сверхразрядную ответственную деталь.
   Дважды видел Алеша Генриха Яковлевича у станка в нарядной тройке при галстуке и в белоснежной рубашке с блестящими запонками. Это, скорее всего, не дали ему чего-то досмотреть в театре (токарь "с золотыми руками" был театрал - в чем наверное не было ему равных не только в инструментальном цехе).
   Не мог, не имел права Алеша такого не называть талантливым. Если его талант по-своему воспринимал тот же станок-иностранец. Да и сам юный токарь - когда смотрел на работу неугомонного театрала - каждый раз как бы становился не собой (с изменениями явно в лучшую сторону).
   Самым подходящим было талан в таких случаях представлять в виде невидимой ауры. Может быть и сразу двух аур: одна распространяется и "берет в плен" Алешу - она от Генриха Яковлевича; в другая - от шведского станка (само собой так случилось, что мог Алеша признавать и станок - сделан-то он талантливыми людьми и много хорошего могло в станке храниться от каждого, чьи руки из металла мастерили станок).
   Так же само собой появилось желание взять (умозрительно конечно) и поставить рядом Генриха Яковлевича и Сергея Николаевича. Ростом одинаковые и в меру, можно сказать, худощавы и с натренированной мускулатурой. Один с ухоженной до единого волоска шевелюрой, а у другого без внимания пролысины над бровями - это не существенно. Упускаем. Но руки-то у них до чего же одинаковые! И - отношение, прямо-таки дружеское внимание их рук во время работы к чему они бы ни прикоснулись!
   Можно и по-другому сказать. Когда, мол, в каждом пальце - Алеша даже и в своих такое обнаруживал - своя не простая жизнь. Значит -- и свои ум-разум, сердце и душа?
   Не отсюда ли немногословие у талантливых токаря и точильщика? Если же произносят слова, то вполголоса и только самые- самые нужные. Иначе, мол, расстроим на самое лучшее настроенное в указательном пальце, даже если и в мизинце. Изуродуем - если даже в самом малом - его ауру (у Сергея Николаевича и Генриха Яковлевича каждый из пальцев не может не быт не талантливым).
   Как после этого Алеше было не мечтать сделаться похожим на "молчуна" точильщика или на токаря- театрала? И не ждать конечно, сложа руки, - мечта сама по себе, мол, без его "вмешательства" станет реальностью? Надо учиться, стараться делать все, как можно лучше - на пределе его сегодняшних возможностей.
   Но идет война. Приходилось об этом думать почти постоянно. А когда Алеша работал в цеху последний день (фактически - всю ночь) - думал о войне едва ли ни каждую минуту.
   Потом удивлялся: как это - когда в голове-то было столько постороннего - ничто не помешало таки ему сходу сделать лучше некуда все по двум нарядам (бригадир полагал, что у Алеши останется немного и на завтра). Даже больше чем четверть часа оказалось в его распоряжении - успел он пройтись из конца в конец едва ни по всему цеху. Попрощался хотя бы и умозрительно, как принято говорить, со всем и с кое-кем.
   Причем этого молчаливого расставания никто не заметил, кроме новенькой револьверщицы Тамары. Звонкоголосой хохотушкой с неотразимо очаровательными всевидящими карими глазами. Не только если по внешности судить, но и по уму, ее житейской неопытности - куда больше, чем на целый год она конечно же моложе Алеши.
   Заметно их и сблизило - даже в накуренном вагоне, в толкотне добровольцев и шуме нельзя было не вспомнить один вечер. Когда они были в "оперетке" и девушке досталось кресло впереди через ряд от Алешиного. В самое смешное для него: как это безошибочно угадывала она все и для Алеши смешное? Она отворачивалась от сцены и артистов - чтобы сколько-то посмеяться вместе с ним над самым смешным и для нее.
   Не может быть - просто, мол, ей не повезло с соседями. Попались - не способные понимать и ценить смешное то и дело в проделках бесхитростного Бони (третий или в четвертый раз тогда Алеша смотрел и слушал "Сильву").
   В прощальное утро юная револьверщица Тамара была единственной, кто знала, что завтра (может и никогда - если уезжает на фронт) Алеша не появится в инструментальном цеху.
   - Что-то случилось? - она даже и станок остановила, а глаза такие - будто никогда не позволят ей ни смеяться, ни улыбаться в присутствии Алеши.
   - Нет, ничего, - ответил он тогда, отвернувшись от девушки. Сразу было и ускорил шаг (не услышать чтобы еще какой-нибудь вопрос и чтобы ни пришлось бы ему, отвечая на него, врать.
   Но молча уйти не получилось и врать ему не пришлось.
   В комнату, где точильщики, он шел попрощаться конечно же с Верой. Но ее не застал. Ей присвоили третий разряд и перевели в другую смену - теперь она работает самостоятельно.
   Этому в первый миг он вроде бы как и обрадовался. Потому что не успел придумать ни первых, ни самых последних слов, какие пришлось бы ему ей сказать (какая она и что он о ней думает, что никогда не сможет ее забыть - вдруг да и хватило бы у него смелости ей сказать все эти "глупости"; но Бог помог - ушел он из цеха, Верочке ни сказав ни слова)...
   На Алешино "До свиданье!" Мария Никоноровна даже не оглянулась - у нее и в тот раз что-то не ладилось. Как и следовало ожидать, Сергей Николаевич ответил мягким кивком - не потревожить чтобы ни один из пальцев правой руки, занятых очередной "фидигранной" работой (эта работа и не позволила ему догадаться, что Алеша может исчезает и навсегда).
   Мастера не оказалось ни за его рабочим столом и нигде поблизости, когда впору было на прощанье погладить безотказного трудягу "ДИП-200". После всего этого и наконец туда, где подобие короткой очереди при выходе из цеха.
   Впервые оказался Алеша в проходной до того, как охранник, распахнул дверь теми, кто спешил из цех на улицу. Появилась неловкость и сразу же удивление: почему подобного не чувствуют ни Венечка, ни весело болтающие с ним? До чего же им должно быть привычным стало уходить как можно быстрее, первыми из цеха - если даже и на пару минут, но чтобы раньше других. Первыми ("передовиками"!)
   Когда вышел на улицу, кого-то - заодно и Алешу - трамвай поприветствовал сухим звоном. Или звонким смехом "обрадовал" - опоздали, мол, в мои вагоны и теперь вам предстоит постоять, ожидая следующих.
   Алеша повернул налево - туда, где улочкой под горку он выйдет к мостику. А от него - рукой подать и до пляжа. В распорядок последнего дня для Омска -- у него включено было на прощанье искупаться в Иртыше.
   Ни плавок никаких, ни полотенца у него нет с собой. Их и до этого ни разу не было у Алеши - при всех посещениях пляжа. Приспособился обходиться без них.
   Заплывать ему и в этот раз далеко ни к чему. Течением снесет откуда потом топай и топай к месту старта -- где оставил одежду, обувь.
   Короткий заплыв. На обратном пути понырял, а у самого берега и покувыркался в воде.
   После купанья первым делом, где мог, струйки воды ладонями стряхнул с груди, с боков, с ног. Сколько получилось, прижиманиями к ногам "высушил" трусы. После всего этого, оставалось и всего-то постоять на солнышке и на ветру -- чтобы пообсохнуть.
   В это время, когда перед тобой река, только о ней думаешь. Ни о чем другом Алеша думать себя не мог бы заставить. Не обязательно река: то же самое, если перед ним широкий залив или бескрайняя даль моря.
   Нет, не бескрайние просторы и водная гладь привлекают каждого - то же самое и Алешу.
   Часами художник - ему и дней сколько-то, и недель не жаль потратить - высматривает в море ли реке нужное ему. Самое нужное: без чего ни целой картины у него не получится, ни всего-то чего-нибудь "чуть- чуть" на гребне одной из волн. Игра красок, блеск и тени, их взаимное обогащение, движение останутся далеко не такими, какими были (должны быть) на самом деле - и нарисованное -- снова (самого художника оценка) далеко не шедевр.
   Всего лишь потому, что художник забыл некстати общеизвестное. Что он частица того самого, чего много в реке и в море. Тому подтверждение: преобладающая в составляющем организм человека - вода. В ней и размещено и всего-то четверть или одна пятая от общего объема организма всякое там разное (не вода).
   Заселение человеческого организма всяким разным конечно более плотное, чем в "реке, ручейке, океане" рыбами, кораллами, осминогами и разного там калибра медузами. Что по сути второстепенным окажется, если вникаешь поглубже: не делится ли тот же Иртыш для него-то совсем немногим - чтобы в нем и вблизи от него что-то (себе и ему на радость) могло жить-поживать?
   Но перед тем, как вновь окунуться в эти предположения и догадки -- пока он шел по улице, где трамвайные рельсы, потом по улочке спускался к мостику, по нему шагал и еще сколько по острову к песчаной полосе у воды - в голове у Алеши было полным полно воспоминаний о цехе.
   Доволен был тем - и это прежде всего, - что недобрым словом его никто не помянет. Мастер снова, доволен: Алеши свое рабочее место оставил, как всегда, в образцовом порядке, да еще и успел сделать все, как надо, по двум нарядам.
   Ни гроша юный токарь за эту ударную работу не получит - уходит из цеха, оставляя неоплаченным и все, что успел сделать в июле. Но с какой бы совестью он появился на фронте и даже в эшелоне с добровольцами, если осталась бы после него в цеху кое-как сделанная работа, недоделанное что-нибудь или брак?
   При этом, снова рассуждения о Сергее Николаевиче и о немце -- токаре "золотые руки". На обоих Алеше хотелось быть похожим - лучше, если на токаря ( конечно когда станет он совсем, по-настоящему взрослым).
   "Так они оба сплошь талантливые? - своевременное самому себе веселое напоминание. - А ты пока что -- кто?.. Не забывай?"
   Развеселый вместо ответа самому себе вопрос: "Может и во мне сколько-нибудь есть такого же, что вон сколько досталось им?"
   Дальше в голове было не смешное. Примерно такое предположение - не только о себе, но и о всех.
   Что, мол, в каждом есть талант - ему досталось крупицей. Зернышком дано -- с надеждой, что он обязательно этим зернышком воспользуется.
   От каждого, мол, от самого себя, в конце-то концов, зависит быть или нет с каждым днем лучше и добрее. Разрослось чтобы то и другое до ауры, способной увеличиваться до таких размеров - где было чтобы место не только и для самых ему ближних.
   "Тогда что получается? Талант - всего лишь самое доброе и самое хорошее в человеке? И от меня зависит, чтобы его было так много -- чтобы щедро им делится с другими, не замечая своей щедрости? Делиться с уверенностью, что, после дарения от всего сердца, в меня хорошего и доброго добавится вдвое, втрое больше, чем раздарил".
   У Алеши нет намерения да и времени далеко ходить за примерами - когда сразу убедительнейших два перед ним. Вера - ни малейшего сомнения - талантливая на столько, что ее обязательно увезут в Ленинград.
   Другой пример - новенькая револьверщица Тамара. Наверно и со станком револьверным у нее пока что не все ладится - не один месяц будут они привыкать друг к другу и с каким достался револьверным ей придется шагать от разряда к разряду. У нее когда-нибудь получиться может и не хуже, чем у Верочки.
   Если непонятного для Алеши, но одинакового в их красоте (они почти похожее) поровну прелестного и самого лучшего, что может быть у девушек. Тогда -- и другого...
   Увидела Тамара в оперетке на сцене радостное, веселое - на месте не может сидеть. Оглядывается - ищет с кем бы весельем и радостью поделиться. Поблизости оказался Алеша - поделилась с ним.
   Теперь знает Алеша ее имя и даже адрес. Но кроме этого -- о ней что ему известно?. Раза два-три при случайных встречах здоровались. Правда, было вдруг и не "просто такое" при их последней встрече...
   Но факт. Перед этим в столовой Алеша сам-то не заметил, что и новенькая револьверщица стояла в той же очереди, что и он, -- перед раздаточным окном. Он успел пообедать: ему оставалось всего-то с табуретки подняться, понадежнее облизать ложку и сунуть ее в карман. После этого, само собой отнести на "грязный стол" отработавшую свое оловянную посудину.
   И вдруг перед ним - с неба опустилась, не иначе, -- полузнакомой даже не назовешь прелестная девушка с миской картофельного супа в обеих руках. Нет, не на Алешу смотрела - взгляд (может всего лишь в эту минуту) был только туда, где пакетик с ее "бутербродом" и ложкой!
   - Здравствуйте! - Алеша услышал от нее, перед тем как ее миска супа мягко стукнула по голой клеенке на столе. После чего от "даже и не полузнакомой" совсем никчемное (он уже пообедал): -- Приятного аппетита!
   Он теми же словами ей ответил. Задвинул табуретку (забыл о стоявшем у него за спиной) и поспешил с пустой миской ни куда надо было -- не к "грязному" столу. После этого недоразумения он таки дорогу нашел к своему "ДИП-200".
   Почему, зачем даже и такое Алеше запомнилось!..
   Но Алеша решил, что больше всего талант (самое лучшее в ней и доброе) проявился этим утром, только что. Когда он прощальным кругом шел по цеху, девушка была единственной из всех, кто сразу - как это в грустной песне - "угадала его печаль". Наверно хотела угадать и причину его "печали": выключила станок - чтобы им не мешал?
   Прежде всего должно быть, ничто не мешало бы ей смотреть на Алешу. Глаза, при этом, такие, что от них ну просто нельзя было оторваться. И в каждом нельзя было не видеть глупой девченичьей тревоги из-за чего-то. Из-за чего - сама не знает и, тем более, совсем непонятное для Алеши.
   Ну вроде бы похоже, например, на такое. Он как бы вот-вот потеряет ему нужное, дорогое. Такое, о чем она слов не находит чтобы предупредить: готова была поймать его за руку, остановить и какими попало словами спросить о чем-то или его о чем-то предупредить.
   Почему Алеша и сделал - другого-то, вроде, не оставалось - от ее станка "шире шаг". Не будет же она, мол, на весь цех кричать слова вопроса, на которые бы ему пришлось отвечать не своим голосом - ведь у него и без того уже было "в горле горе комом".
   Такой вот не простой оказалась для юного токаря хорошо ему знакомая путь-дорожка от цеха до пляжа. В ту же минуту - по-другому бы у Алеши и не получилось - он сказал последние прости-прощай всему, что оставил в цеху, и чему предстоит отныне жить без него. А ему - без тех, с кем вместе работал в инструментальном цехе завода Љ 357.
   Боль в его сердце возникла и разрасталась до невозможного, когда он вспоминал Верочку - ее жалел, как никогда никого: " Без меня ты, Вер,- без никого, считай осталась!"
   В ту же минуту подобно ледяной струи на него с головы до ног в знойный июльский день (как бы отрезвляющая): "Собственно, кто ты такой - для Верочки? Для нее -- на тебе "сошелся клином белый свет?"
   Тогда же, если и потом когда-нибудь, приходило в голов Алеши задать себе эти вопросы. Это же насколько могло бы (себя он успокаивал, убеждал) что-либо изменить в его жизни и жизнь Веры!
   После чего, ни на что другое - такое каждый раз - ему смотреть не хотелось, а только на Иртыш. С постоянным желанием: не на его поверхность и не где он у берега с почти прозрачной водой. А туда, где сам стрежень - где настоящее вовсю течение и под ним на всю глубина -- до дна как раз и скрыто самое непонятное для Алеши, таинственное?
  
   И Р Т Ы Ш
  
   Пока что разгаданным для себя Алеша считает: Иртыш река - никакой не всего-то левый, мол, приток Оби. Нечаянная допущена грубая ошибка одним из землепроходцев. Или проявилась как раз еще и в этом очередная прихоть кого-то с малым умом во время его пребывании при большой власти.
   Никому Алеша того своего мнения не навязывал. Не помнил он, чтобы и просто вслух это мнение при ком-то высказывал. Как и еще одно - для него несомненно самое правильное представление о подвиге покорителя Сибири.
   Не окажись донской казак Ермак Тимофеевич "на диком бреге Иртыша" - а на берегу той же Оби - вряд ли бы он стал покорителем бескрайнего Сибиркого края. У наших землепроходцев, не встретившихся с Иртышоа, не появилось бы желания исследовать таинственные просторы от Урала до Тихого океана.
   Да что там? После встречи с Иртышом изменились конечно даже и походка, все в лице, голос, мощь каждой руки - весь изменился бывший обыкновенным казаком знали Тимофеевича Дону и на Урале. В нем появились и на деле проявились ум, храбрость, благородство - без каких немыслимо было бы ни покорение, ни возрождение -- по сути возникновение настоящей Сибири.
   Подобное в душах и сердцах не могло не произойти и у его "друзей, под бурею ревущей". Но нет, не только по наследству от них пошло то, что и у нынешних сибиряков в характере, в их дружбе и верности, в готовность преодолевать любые трудностей, в отваге - если им доставалось ратное дело. Таких масштабах, например, как защита российской столицы и разгром в ее окрестностях озверелых полчищ, покоривших без малого всю Европу.
   Боеспособность, несокрушимая мощь войска не столько в том, какое наисовременнейшее у него оружие и достаточно ли его много; не только в численности и организованности армии. Дух армии - а в нем любовь к Родине и ненависть к врагам, понятия о чести и доблести, дружбе и готовность "не щадить живота своего", защищая ближнего и самого дальнего.
   Именно этого навсегда и лишились враги под Москвой при встрече с полками, бригадами и дивизиями из Сибири.
   Да, были потом Сталинградское и на Курской дуге сражения. Но это ни всего лишь страшная агония смертельно раненного зверя, испустившего дух - лишенного веры в возможность победить, ни хотя бы выжить?
   По наследству, чаще всего, лучшее передается от предков потомкам - Алеша этого не отриц ает. Но в его представлении - для кого-то наверно до смешного его наивные представления - наиглавнейшее-то, мол, в другом.
   Кто, не имея возможности жить вблизи Иртыша, ни разу не видел этой реки живьем - далеко еще не сибиряк. Никакой не чалдон!
   Без последствий не сможет остаться даже и умозрительное общение с Иртышом невозможно. А когда он рядом и "живьем" - с первого взгляда могучий этот поток с первых же мгновений человека покоряет своей исполинской силой -- неодолимой и непоказной.
   Когда стоишь на полоске прибрежного песка и даже если смотришь с середины моста над рекой, имеешь, вроде бы, право думать что видишь между берегами широченный поток воды с плоской (иной не может быть, не положено для жидкостей) поверхностью. Даже и успокаиваешь себя грустной песенкой: "Вода, вода - кругом вода! И провожают пароходы совсем не так, как поезда..."
   Действительно - воды не сколько-то, а много в Иртыше. Но "вода- вода" она преимущественно там, где из воды рукой подать до сухого - до берега. Но сам-то Иртыш никакая ни вода и не из-за воды он такой - лишь и всего-то внешняя у него похожесть на текучую жидкость. Его и видимое с берега, с небольшой высоты -- как бы и обыкновенная плоская поверхность.
   На самом-то деле - поверхность у Иртыша с достаточно крутой выпуклостью. И, несомненно, выпуклость эта по всей длине Иртыша. И наиболее высокая там, где середина - так называемый стрежень. Где от выпуклой поверхности до дна и не каждый решается донырнуть.
   Впервые Алеша это увидел, когда стоял на высоком берегу и смотрел на пароход "Храбрый" (сразу же ему запомнилось и красивое название у парохода). Над его головой о чем-то шептали сами себе (о непонятном не только шест- ли семилетнему мальчику) - разлапистые сосны. Там же невидимое за сосновым бором было где-то село Чернолучье.
   Все это можно - как говорится - и документально подтвердить. Одно только остается трудно доказуемым - Алеша с полной уверенностью не утверждает. Потому что не все ему хорошо запомнилось.
   Сначала ему приснился пароход на выпуклой поверхности Иртыша или - наоборот. Увидел он "Храброго" в торопливом беге по течению вниз, а в следующую ночь или в другую какую-то после первой ночи увидел то, что потом наяву (вдруг, увы, только для него одного?) много раз подтверждалось.
   Являясь для него более убедительным, чем иная явь.
   Ведь "Храброму"-то не удавалось и не удавалось держаться на стрежне -- почему? Может скажут многие почему-то еще? Не из-за кривизны, мол, поверхности пароход соскальзывал от середины Иртыша то к левому берегу, то к правому? Малоопытный оказался, мол, судоводитель на вахте, слегка подвыпивший рулевой - иное, мол, что-то нормальным людям нормальным языком и по-другому объясняемое.
   Много воды разной - где ее много или не очень - повидал Алеша в дошкольном возрасте. Когда все вокруг воспринимал, имея о многом иные представления - нередко и совсем не похожие на те, что у взрослых (по мнению взрослых - самые детские были они у него, пока что, мол, и неправильные о многом представления).
   Главными преимуществами его представлений было: они всегда у него под рукой и ему-то самому во всем понятные.
   Сказывался должно быть не только возраст (мальчик- дошкольник) но может и другое.
   В те годы он жил в сельской местности, где бескрайние степные просторы и где изредка небольшими группами (пересчитать легко) березы и осины -- "колки".
   Его отцу была выделена лошадка с легкой телегой: почти ежедневно он ездил по колхозам и совхозам сельского района. Однажды он взял с собой сына - поехали в большое село что на берегу Иртыша. После того, как все необходимое было сделано, с полчаса у них состоялось купание в реке.
   Сын даже и не раздевался. Ему досталось только смотреть, как отец сделал два коротких заплыва и потом в свое, как бы, оправдание, сказал: вода, мол, холодная- холодная даже и для взрослых.
   У Алеши было свое мнение (оно осталось не высказанным).
   Вода не теплая, конечно. Всего лишь прохладная (он в этом убедился, попробовав погладить воду и левой и правой рукой). При этом обнаружил, что вода все пыталась ему что-то сказать (она живая; тому подтверждение -- вода и непрерывно в движении).
   Подобное случается, когда кошку гладишь. Она заодно с твоей ладонь, но чувствуешь что такое не на долго. Ей надо куда-то убежать и (не обижайся) - выпрыгнет (или без царапок осторожно выберется) и - бегом- бегом туда, где у нее самое неотложное.
   Не получилось недостаточно сообразительному мальчику понять ему водою сказанное. При этом, из-за быстрого течения не получалось у вода более понятно о ней говорить. Да и мальчик отвлекался (был невнимательным): то вдоль реки смотрел, то на другой берег, то как отец уплывет от берега и потом возвращается.
   Отцу не хватило дня и вечера (такое часто случалось) на очередную неотложную поездку. Вернулись домой в тихую безлунную ночь. Алешу будили и помогали ему выбираться из тележки. Не все, но самое главное, что ему приснилось (заснул он в светлые сумерки) после первой встречи с Иртышом - ему запомнилось навсегда. Потому что в том каким он и река были во сне, правды было больше, чем в том, что увидел, когда проснулся и что потом ни раз ему кто-нибудь говорил о Иртыше (даже и когда ходил в школу и на его вопросы о Иртыше отвечала все знающая учительница Варвара Никоноровна).
   Более трех лет прошло после того, как Алеша своим глазами рассматривал второй раз то же самое, что увидел с правого крутого чернолучьинского берега (перед вещим сном или после него - неважно) - увидел явную поперек выпуклость у Иртыша. Оно, как нельзя более, убедительным для Алеши оказалось -- когда он стоял на высоченной круче правого берега напротив районного центра Большеречье.
   В тот раз чисто было - ничто не мешало смотреть, никто его не отвлекал. На поверхности ни парохода никакого не было, ни лодки там или чего-то еще. Это и привлекло Алешу: он мог смотреть и смотреть с уверенностью, что видит самое настоящее, а не придуманное взрослыми (а для них - придуманное кем- то).
   Вниз по теченью смотрел, а потом - вверх и снова вниз. Одно и то же. Огромное светло серое перемещается вдоль берегов. Лишь безусловно плоской поверхность воды Алеша видел (если и в угоду им выдуманного) лишь вблизи от берегов, обмываемых исполинским чудовищем.
   Явно живое оно - с чувствами своими какими-то и сознанием. Такими, что за пределами , увы, представлений и пониманий (в часы иных дней - непонятным оставалось и для Алеши!).
   Если предположить, что нет у чудища никакого сознания. Почему у него такая уверенность в перемещении в пределах необходимого? И только из-за осторожности своей ничем и нигде к берегам ни прикасается?
   В представлении Алеши оно скорее всего канатоподобное, меняющееся в его поперечном сечении -где оно все равно остается примерно в полкилометра. Нет, ни в коем случае не змееобразное - потому что ни в какой пище не нуждается. Алеша не представляет ни зримо, ни у рожденного его фантазией Иртыша ни зубастой пасти, ни глазастой головы, способной приподниматься - периодически выныривать и оглядываться.
   Несомненно Иртыш живой - поэтому и непрерывно в движении. Причем не в абы каком, а в движении целенаправленном - всегда перемещается только туда, где льды Арктики.
   После встречи с Обью он конечно же не растворяется в ней. Не исчезает. Иртыш самостоятельно продолжает свой целеустремленный "вояж".
   В Иртыше рыбы и много для рыб необходимого. У каждого этого "многого" своя жизнь: биологического, так сказать, характера и содержания. Почему человеку (он сам и всего-то биологическая особь с черепной коробкой, возможности содержимого в которой далеко не безграничны) - кое-что в жизни Иртыша понятно. В той же мере, как понятно человеку и он признает живыми букашек, бактерии, едва различимых под мощным микроскопом, и иное (если и оно из такой же, как он, из матери, одушевленной не одушевленной -- в пределах, установленных Богом - чего вполне достаточно для пребывания человека на Земле. Для его благополучной земной жизни.)
   Пожалуй кое-кто не более, как в порядке метафоры готов назвать Иртыш живым. В нем живая рыба, мол, и полно разгаданных человеком иных водоплавающих.
   Но живым такое, что в сотни и сотни километров длиной?.. Извините! Для нормальных людей такое за пределами их здравого смысла (за пределам наших представлениий о возможном - такое, что без элементарных признаков, мол, жизни).
   И без того нам хватает, мол, непонятного в окружающем нас и пока что спорного. Даже, например, такое: почему берега справа от Иртыша круче и выше тех, что слева?
   Окажись толковый собеседник, Алеша за пару минут ему бы объяснил - ничего, мол, в этом нет загадочного и непонятного.
   Иртышу приходится обеспечивать равномерное вращение Земли. Что ему поручено, он делает старательно и добросовестно. Когда надо прибавить скорость вращения - прибавляет на какие-то доли, микродоли. Потребовалось убавить - он и такое сделает.
   По-другому у Иртыша пока не получается. Почему он то и дело сколько-то забирать от берега, что справа. Кто умнее этого чуда-чудища что-то придумал - попробуйте воспользоваться своим (если оно способно более бережно относиться к правому берегу). Заодно вдруг да сразу и докажете, что Иртыш вдрызг безмозглый. Что живущие вблизи от Иртыша не такие, как хохлы и им подобные - явление, мол, случайное. Очередное, всего-то, недоразумение на уровне хромосомов.
   Или более модное и легкое для восприятия и достаточно "убедительное". Инопланетяне мимохдом сыпанули на Сибирь горсточку не похожих на папуасов и бравых парижских мушкетеров. Эта горсточка и размножилась, случайно попав на благодатные берега Иртыша.
   Кто знает, кто знает? Возможно чья-то мозговая атака победоносно завершится более полезным для Алеши. Вдруг на досуге и познакомится он с еще одной из новейших незыблемых истин (очередной незыблемой - над которой наши потомкам во многих поколеньях до упаду придется хохотать).
   Великий неугомонный насмешник Вольтер утверждал, что планета Земля - комок грязи и на нем микроскопических размеров пылинками люди. У Алеши иное мнение - во многом и противоположное как бы вольтеровскому.
   Не по его воли "дожил он до такого". В его пользу (а может - во вред?) случилось такое что Алеша обязан был считать планету Земля не сплошь из грязи.
   Размеры Земли гигантские, на ней повсюду необходимого для жизни столько, что могут жить не только люди и соразмерные с ними другие, во многом (или в самом малом) им понятные существа.
   И оказалось -- живут не без пользы для планеты, для людей и всего вместе с ними обитающего - те же исполины, соразмерные Иртышу. При этом не нужна этим чудовищам ни мясная, рыбная ли вегетарианская пища.
   Запасы жизненной энергии иные пополняют напрямую от Солнца. При этом, солнечные лучи не нуждаются в промежуточных инстанциях, посредниках-паразитах. В результате: никаких потерь - стопроцентный коэффициент полезного действия!
   Если и всего-то в детстве у Алеши увиденного случайно -- сформировалось ему дорогое фантастическое, он с им придуманным не намерен расставаться. В школе учился, взрослел (ума набирался). Уже и преклонный у него, как говорится, возраст.
   Дорожит им придуманным: воспоминания о ушедшем в прошлое. Дорого ему, как еще одно из его детства и после него -- называемом "тех лет душевной полноты"?
   Если бы только это!
   К придуманному у него придмывается то одно, то другое. Без чего для него Иртыш совсем не тем был бы, что он есть на самом деле. И всего-то - обозначениым темносиним на "карте генеральной" левым притоком полноводной реки Оби.
  
  
   Ч А С Т Ь В Т О Р А Я
  
  
  
   НЕНУЖНАЯ ВСТРЕЧА
  
   Случилось (конечно, случается и не такое) - после Великой Отечественной войны у Алексея Константиновича (до войны и в войну - Алеша) вдруг да ему нисколько ненужная встреча с человеком, о котором он знал далеко не все. И знал, к сожалению, - не самое лучшее.
   Встретил ни друга, ни приятеля. Всего лишь с кем вместе работал в отделении точильщиков инструментального цеха завода Љ 357. С Веней (записиым оратором) - Вениамином Михалычем Ермиловым.
   Вдовствует Алексей Константинович, живет в Москве у дочери в двухкомнатной квартире. Такой случай, когда самое подходящее сказать: живут они и в тесноте и в обиде.
   Если ему разместиться на двадцати двух квадратных метрах (норма жилья для ветерана участника боевых действий в Великой Отечественной войне), то остальным всем пришлось бы ютиться в той комнате, где вместе с балконом (балкон считается жилплощадью) около пятнадцати квадратных метров. Это что же была бы тогда у них за жизнь: у его дочери с мужем, внучке с ее мужем и с двумя девочками (правнучки Алексея Константиновича)?.
   Жена умерла и по ее просьбе (считай - завещанию) похоронена в Ленинграде на Новоохтенском кладбище (где когда-то похоронили мать Тамары Константиновны). В годовщину рождения умершей жены (всего на один день не совпадает с днем регистрации их брака) Алексей Константинович регулярно приезжает в Ленинград.
   Утренним поездом приезжает на Московский вокзал. Оттуда автобусом на Охту. Выходит на Конторской (где красивое архитектурно строение -- пожарная каланча). От этой автобусной остановки недалеко до кладбищенских ворот.
   Какое-то время он как бы и снова ближе некуда от его милой, дорогой. Так, что появляется уверенность - она в дни его приезда слышит все, им сказанное вслух и про себя. Когда говорит "Здравствуй!" и затем - другие слова. Под их разговор делается все, без чего на кладбище как бы и не обойтись. С пониманием его слов относятся большое старое дерево и кем-то посаженная пяти- шестилетняя рябина. Ветвистая, посажена так, что от нее тени хватает не только тому, что под ней, но и на соседний -- на родной приехавшему продолговатый могильный холмик.
   Сколько-то беззвучных слов ее одобрением Алексею Константиновичу всегда под руку - пока он собирает в пакет с земли листву и что у него от прополки вручную. Советуются по-семейному - куда ему в этот раз пристроить горсточку цветов.
   Перед тем, как ему уходить, прощальный разговор о его житье-бытье: она под землей - никаких нет изменений. Для их разговвора он и в этот раз воспользовался без разрешения чьей-то скамеечкой (она в тени в основном от молоденькой рябины и - сколько-тот от старого большого дерева).
   Если бы. как всегда, он воспользовался бы рейсовым такси от кладбищенских ворот и до метро "Площадь восстания". Успел бы на "дешевый пассажирский поезд", и в полночь - здравствуй Ккомсомольская площадь в Москве.
   Все намеревался Алексей Константинович и, наконец, в этот раз решился-таки задержаться в Ленинграде, вооружившись предположением "А вдруг да не зря задержусь еще на час, полтора или сколько-то?"
   Другое название у предприятия, что в войну числилось оборонным заводом Љ 357. Но строгость во всем и порядок сохранились прежние.
   Нет, не затерялись подростком Алешой заполненная анкета, им написанное заявление, ни выписки из приказов о его переводе в инструментальный цех, присвоении ему пятого разряда и что высококвалифицированным токарем был уволен в июле 1943 года как "дезертир с трудового фронта". У "дезертира" при себе (предвидел, что и об этом может быть разговор) документ со всеми подписями и печатями - в том же июле 1943 он зачислен в Советские Вооруженные Силы.
   - Что же это? - удивилась женщина кадровик. - В мае вам исполнилось шестнадцать, а в июле вы - на фронте ходили в атаку и вас могли убить?
   - С винтовкой- "верной подругой" сколько-то не разлучался, но с ней в атаку не ходил. Стрелять -- в основном приходилось отстреливаться, защищаться - у меня был пулемет.
   И до чего же бываю переменчивы женщины - и до неузнаваемости и почти мгновенно.
  - Надо же! - в недоумении смотрит на Алексея Константиновича и не знает как быть с приготовленной для него справкой.
   - Давайте мне что выписали - где и подпись и печать!
   - Но здесь написано "дезертир"?!
  - Мне справка - чтобы трудовой стаж числили не с зачисления в Вооруженные Силы. Прибавили чтобы и мою работу на заводе Љ 357. А "дезертировал" нет ли -- в Пенсионном фонде разберутся.
  - Минутку! - предупредила кадровик, исчезла и вскоре вернулась. - В вашем личном деле фотография теперь ни к чему... Посмотрите - какой красивый!
   Алексей Константинович с удивлением рассматривал фотографию подростка (нисколько в тот давний год еще и не юношу). Не узнавал себя - только догадывался что он мог быть когда-то не другим каким-нибудь - именно таким.
   Мудрая кадровик упустила слово "был", когда отдавала фотокарточку. Сказался опыт ее работы с "кадрами"?
   Нет. Скорее - природная женская человечность. (Почти и ничего общего нет у старика, что за барьерчиком перед ней, -- с тем бравым подростком что на фотографии давних военных лет.
   По оценке Алексея Константиновича (не беспристрастной): у подростка был откровенный умный (для четырнадцатилетнего) взгляд. И во все лицо такая несокрушимая готовность на любые подвиги - перед ними не устояла бы и дюжина таких армий, что были тогда под рукой у Гитлера.
   Оставались последние сколько-то шагов, и бывший когда-то на заводе Љ 357 точильщиком и токарем -- оказался бы на ему незнакомой Ленинградской улице. Но не тут-то было.
   Его заставила остановиться чья-то рука, уверенно вцепившаяся ему в левое плечо. Незнакомый, как бы, и в чем-то очень даже знакомый мужчина, очень по-современному одет, средней упитанности, не только "во всем следит за собой" (за своей внешностью, прежде всего), но и влюблен в себя (удивляясь - почему таких же чувств к нему не испытывают все, с кем он встречается: даже или нисколько ему не знакомые - случайно встретившиеся прохожие на улице или где-нибудь).
   Первым знакомым для Алексея Константиновича было у вальяжного-то мужчины оказался голос, а потом и замусоленные до не возможности слова и неизменная их последовательность. Прежние (военного времени) - митингово- площадные, безупречно правильные. Только вот напористости, самоуверенности (скорее - наглости) даже в голосе -- явно прибавилось.
   После первого знакомого, нельзя было не отметить и приобретенное новое, прописным оратором Веней (Вениамином Ермиловым). Умеет запрокидывать голову назад (он как бы не может по-другому смотреть на собеседника и всех, кто его слушает - смотрит обязательно сверху вниз). Стало не показным при случае, а постоянная (как плакат, приклеенный к тумбе для объявлений) - его демонстрация "умения жить" и с трудом сдерживаемая насмешка над всеми, кто "жить не умеет".
   - Я созвонился: меня сразу примет самое большое начальство, - во всеуслышанье похвастался Веня. - Мы с женой присмотрели более просторное для нас жилье - расстанемся с нынешним из двух комнат. Другое дело теперь: из дореволюционного фонда получаю квартиру, только что капитально отремонтированную - все- все в ней по-современному. Лифт сделали. У нас третий этаж, все комнаты и просторная кухня- столовая светлые. До метро - рукой подать. Прогулки ежедневно по Невскому - проспект в шаговой доступности!
   По инерции потекла- потекла его мутная речь с ораторскими невпопад акцентами.
   Сначала о новом для него и жены жилье.
   Как бы нечаянно упустив возможность поздравить Вениамина Ермилова с очередной победой в непрерывных сражениях за модные и всяческие материальные блага, Алексей Константинович сделал шаг в сторону турникета, за которой дверь-вертушка и - он свободен. Маневр не удался: Вени меньше всего бы хотелось так быстро остаться без собеседника.
   Ладонь "умеющего жить" двукратным прикосновением к плечу "неумеющего": другого, мол, не имею ввиду, кроме как выразить радость при дружеской-то нашей встрече. Вижу, мол, что спешишь, но так сразу и расставаться, не поговорив!..
   Метнулся Веня к автомату и принес два стаканчика с кофе - не очень горячего, вкусного. Но его собеседник сделал первый глоток и после этого только губы мочил и их облизывал: нравится, мол, угощение, но оно мешает отвечать на твои вопросы и высказывать что-либо свое.
   Шагов десять или двенадцать им бы отойти от турникета - вдоль стены удобные мягкие кресла. На любые два садитесь и беседуйте час, два и больше.
   Но одно дело разговаривать с кем-то. И Другое - -когда собеседником Веня.
   - Смотрю, у тебя красная тесемочка - было значит ранение, Но ни одной орденской колодки! Взбрело кому-то в голову - о присутствующих не говорим - не носить медалей, орденов, ни даже орденских колодок. Колодки, мол, прикрепляют к мундиру, когда его шьют: какая должность -столько и колодок!.. Это же надо - до чего мы дожили!
   - Мы обращались во все инстанции города- героя: изымать надо удостоверения "Ветеран войны" и лишать всех льгот кто брезгует орденами- медалями, - не из тех Вениамин Ермилов, кто жалуется или останавливается на полпути. - Нас не поняли. Мы собираем подписи - пошлем коллективное заявление правительству.
   Невольно промелькнувшее слово "коллективное" подсказало Ермилову очередную тему для разговора.
   - У тебя, надо полагать, удостоверение ветерана Велико Отечественной, какое у меня, -- тоже есть и во всем остальном порядок? - Веня допил свое кофе, пустым стаканчиком попытался попасть в корзину для мусора. Не попал. Сплюнул в ту сторону, и продолжал: - Представляешь, когда узнали, что ты сбежал с трудового фронта, каким было позорное пятно сразу на весь трудовой коллектив? На наше отделение точильщиков, на весь инструментальный цех?
   После чего была подробная информация о том, как удалось от этого позора избавиться
   - Может помнишь - у нас в точильном отделении работал девушка Вера, - Вениамин Ермилов не сомневается - его собеседник не помнит. Почему и добавляет: - Добросовестный была работник. Замечательно проявила себя и в другом - когда надо было... Ты переписывался с дружками-приятелями. Вера от них узнала, а от нее узнали все мы: дезертировал-то -- оказывается самовольно сбежал на фронт, на гидросамолете летаешь там пулеметчиком...
   Если бы разговаривал не с Вениамином, то могло быть и уточнение. Летал никаким не пулеметчиком, а воздушным стрелком-радистом на самолетах- разведчиках (в последний год войны летал на "флагманском" самолете -- с командиром эскадрильи).
   У шестнадцатилетнего и семнадцатилетнего Алеши была турельная (для кругового обстрела) установка со скорострельным пулеметом и двумя тысячами патронов. Освоил меткую стрельбу короткими очередями: почему и на весь полет хватало чем отстреливаться (патроны были с бронебойными пулями - таких половина, а остальное - с пристрелочными, трассирующими, пристрелочно- зажигательными пулями.
   Предметом особых забот - была коротковолновая радиостанция с дополнительным средневолновым поддиапозоном (для радиосвязи с надводными кораблями и подводными лодками). Работал почти все время в телеграфном режиме: передавал и принимал только шифрованные тексты - группы из трех и пяти цифр.
   Когда передавал, в тысячный раз читал на никелированной пластинке (она всегда оказывалась перед глазами): "Внимание! Противник подслушивает!"
   Из двух фотоаппаратов на самолете- разведчике, один был "в заведывании" стрелка радиста. Для "планового фотографирования днем ли ночью на позитивную пленку (кадры - девятнадцать на девятнадцать сантиметров). Из-за касет с этими пленками (вторая - от фотоаппарата у штурмана) и первым кто встречал разведчиков (нередко еще и на посадочной полосе) - всегда был представитель разведуправления.
   В "хозяйстве" у Алеши, естественно, парашют, пистолет, спасательный жилет (САЖ) и кое-что более существенное (необходимое при выполнении каждого боевого задания экипажем самолета- разведчика).
   Вряд ли даже и кому из самых близких друзей когда-то стал бы Алексей Константинович рассказывать о своих фронтовых "не по себе". Когда (в первых полетах с разведзаданием - было каждый раз) сердце искало в пятках куда бы ему спрятаться.
   Когда все-таки попадали под прицельный огонь зениток. Видишь как пять с огненными хвостами снарядов, оторвавшись от черной земли, уверенно летят по затемненному небу с уверенностью - все они попадут в самолет-разведчик. А за ними - еще такие же пять, за которыми еще и еще такие же! Скорость у них с каждой секундой увеличивается. Огненный свой хвост каждый снаряд. Как бы с досадой, злобой отбрасывет не раньше, чем пролетит над самолетом, впереди него или сзади.
   Не меньше "радости" и при встречах (будь они прокляты!) с прожекторами. Когда у них получается поймать самолет в перекрестие хотя бы и двух ослепительно ярких прожекторных лучей. Почти всегда "свидания" эти над объектом фотографирования.
   Не будь разиней: видишь - зенитчики дружно прекратили обстрел. Жди: сейчас из пулемета в тебя пристрелочная трассу и к ней впритык одна или две очереди снарядами!
   Гаденыш истребитель прячется в ночной темноте. Торопливо занимает наиболее выгодное место для внезапной атаки на ослепленный прожекторами самолет-разведчик.
   Никаким "друзьям- приятелям": Алеша письма с фронта писал одной- единственной девушке. Чего-то через чур или нисколько не оказалось в его письмах (или под влиянием бабушки, мамы, еще кого-то) - дружбы с этой девушкой была прервана почти сразу после войны. Потом (он офицер корабельной службы, на золотых погонах уже и по три звездочки) все устроилось: она согласилась выйти замуж за Алексея Константиновича.
   Ее теперь нет!
   Это же сколько интересного Алексей Константинович мог бы узнать, если бы Ермилов сразу начал рассказывать - что и почему было так, а не по-другому в жизни Веры. Если не тратил бы Веня врем на свои "лирические излияня" (о своем "умении жить" и с какой жестокостью должна быть расправа с ветеранами-фронтовиками - кто перестал уважать им врученные ордена и медали).
   Заранее было решено: завод Љ 357 возвращается из эвакуации и Веру увезут в Ленинград. Но она отказывалась: у нее брат инвалид и своя землянка на окраине в поселке Захламино - какое ни на есть, но жилье. В Ленинграде если для нее гарантировано койко-место в заводском общежитии. А где жить ее брату?!
   Сергей Николаевич и начальник инструментального цех дважды ходили к парторгу, принял и разговаривал с ними директор завода. Им обещали: при первой возможности обеспечат Веру вместе с ее братом -- в первую очередь они получат жиль.
   И действительно. Когда администрация завода приняла в эксплуатацию дом "для малосемейных", в скромную квартиру из двух небольших комнат вселилась Вера с ее братом. Брат и в Ленинграда работал преподавателем в школе, какое-то время и "завучем". Ему сделали хитроумные умельцы протез по индивидуальному заказу. Примерно за полтора года перед тем, как Вера стала орденоносец, ее брату присвоили звание почетный (или заслуженный - не помнит Вениамин) учитель (работник ли народного образования).
   Если пару минут еще бы разговор продлился, Алексей Константинович узнал бы и еще что-нибудь. Хотя бы адрес жилого дома для малосемейных или - вдруг бы даже и телефон Веры.
   Но какие там две минуты, если у Алексей Константинович не мог бы вытерпеть и одной: на пределе его брезгливости и отвращения воспринимал он слова и звуки, рождаемые не иначе, как в глубинах сытого чрева самодовольного Ермилова Вени.
   Ну а Вера? Верочка? Извини, милая- дорогая, но обязательно к тебе явится нежданным, кого ты не узнаешь (возьму, смеха ради, фото - то, что вручили (отдали как им ненужное) в отделе кадров завода). Смеху-то у нас, хохоту будет!
   А потом, наверное, чай с каким-нибудь вареньем или печеньем. С нами за столом, конечно же и третий не лишний - твоя, Верочка, племянница.
   Мимоходом Вениамин Ермилов проинформировал, что замуж "отличный работник" точильного отделения не выходила. Сколько-то, мол, из-за брата, но ни сказывалось ли на много больше другое: "чрезмерно была разборчивой; при ее-то привлекательных внешних данных легче легкого было найти мужа из наших заводских или кто по общественной работе: если даже и кого-то со стороны - в многомиллионном Ленинграде могла бы найти себе самого достойного".
   Алексей Константинович вспоминал, что их (его и Веры) взаимоотношения были конечно дружеские. С одной особенностью - он и она вдруг оказались как бы совсем "бесполые". Вся и разница, мол, только: на ней платье, а на нем рубашка и брюки. А зимой - на ней свитер и у него почти такой же (несравнимый конечно по чистоте и ухоженности).
   Дружеское равноправие проявлялось почти во всем. Почему и понимали они друг друга почти без слов и жестов. То и дело ей необходима была его помощь - "грубая мужска сила". Так и у него нередко не ладилось то одно, то другое - нужна была ее помощь и Верочка помогала.
   Не получалось у других сблизиться с Верочкой просто потому, что они ее мало знали. Главного не знали: тогда было у нее "выше крыши" волнений и забот - брат инвалид на ее совести. Но нельзя отрицать: могла быть у нее в то давнее "тогда" и какая-то не разгаданная, увы, ни Алешей и никем другими более важная причина.
   В "многомиллионном Ленинграде" брат успел найти свою ненаглядную- единственную. Женился, она ему дочку родила. Но семейное счастье оказалось ,непродолжительным. Умер.
   Племянница у тети Веры нередко больше гостит, чем живет вместе с Мамой.
   Вдохновлял себя Алексей Константинович на непременную встречу с Верочкой, Верой (надо же - и фамилии он ее не знал и не знает!) - с уверенностью, что это незнание при их встрече значения не будет иметь ни для нее ни для него.
   "Великое счастье (или как там в песне?) - услышать друг друга!" Ему -- хотя бы услышать голос Верочки.
   Он обязательно и увидит и услышит Верочку. А она увидит - был ей Алешей верным другом и таким остался.
   Ему-то, мол, если бы ты Верочка знала, -- который год, по сути, не с кем поговорить о главном, интересном теперь для него: об увлечениях изобретательством и ощутимых, можно сказать. "творческих успехах".
   В нынешней перенаселенной квартире "творчеством" он вынужден заниматься (и продолжает заниматься) по ночам. Кухонный стол да и вся кухня, считай, в полном его распоряжении. Ни взрослым, ни детям не мешает он, а они ему никто всю ночь не мешают.
   Другим не понять - у них свои заботы, увлечения, суета сует. Но Вера обязательно его поздравит, узнав, например, что он идет "ноздря в ноздрю" (как говорят спортсмены) даже с академиком Капицей (младшим).
   У академика на "боевом счету" было двенадцать изобретений и у друга Верочки двенадцать. Но вот уже у них - и по четырнадцать.
   Проблема проблем -внедрение изобретений (на Родине Веры и ее друга осваивается нередко лишь одно из пятидесяти изобретений ( в ряде европейских странах - одно из шестнадцати). Но и здесь не скажешь, что другу Веры не везет.
   Пока что на одном и всего-то предприятии в далекой Сибири запустили в производство (лишь экпериментальной партией) "супинаров" (отбрасывателей, опрокидывателей грунта). Но вот в Германии-то заинтересовались так, что дважды присылали свои предложения "сотрудничать" с изобретателем. Заинтересовались -- устройством цилиндрового клапана в двигателях внутреннего сгорания ( конструкция позволяет на ходу менять пропускную способность клапана).
   Не успел получить положительную оценку его "Накопитель энергии" -- из Германии просьба. Нам пришлите, пожалуйста, более подробные чертежи и описание "Накопителя".
   В Финляндии знаменитую фирму заинтересовало изобретение, в основе которого надежно забытые исследования академиков Горячкина и Желиговского.
   Не пухнет от безделья твой друг, прелестнейшая Верочка- Вера. Тебя найти в Ленинграде - никакая для него не проблема. Так что встреча с ним как бы и неизбежна. Скорее всего в какой-то жаркий летний день: встреча тогда больше будет соответствовать -- "Как снег на голову!".
  
  
   Д О Л Г О Ж Д А Н А Я В С Т Р Е Ч А
   Встретиись Алексей Константинович и Вера не летом, а зимой. Считай, на полгода раньше, чем это могло быть по его планам- предположениям.
   Волны своеобразного вдохновения вдруг подхватили увлекавшегося изобретательством. Что не ладилось, иной раз даже казалось непреодолимым - сдавалось ему, можно сказать, почти без боя.
   В канун нового года образовалось у него "окно". Образовалось не по своей прихоти, а при активном конечно же участии Алексея Константиновича.
   Себе в поощрение за ударный труд (как бы заодно -- и проветриться), "Красной стрелой" он приехал в Ленинград. Его приезду предшествовала (сказался опыт разведчика- фронтовика) достаточно серьезная подготовка.
   С ленингадцем офицером в отставке Алексей Константинович лет пять служил на одном из крейсеров Черноморского флота. Судьба их потом свела, когда после гибели линкора "Новороссийск" заново и более тщательно тралить пришлось форватеры на подходах ко всем черноморским военно-морским базам и портам.
   Однополчане созвонились и - "процесс пошел". Достаточно оказалось того, что доморощенным розыскным "сыщикам" было известно: ищут они женщину, имя у нее Вера, много лет работала на таком-то оптико-механическом предприятии.
  Через отдел кадров предприятия, а затем и благодаря строгому порядку в адресной службе города, кто Верочку искал -- узнали и паспортные данные, и место ее проживания.
   Во всеоружии Алексей Константинович появился возле дома для малосемейных и минут через пять - он вошел даже и в одну из квартир этого дома. Волновался перед этим, даже была и тревога у него: Вера могла уйти на прогулку с племянницей или за деликатесами для праздничного стала (он приехал 31 декабря).
   Дважды звонить не пришлось. Дверь сначала приоткрыта была на сколько позволяла контрольная дверная цепочка.
   - Доброе утро! Вам кого? - голос изменился, но до чего же много в нем знакомого, неизменяемого!
   - Здравствуйте! Пожалуйста, извините за беспокойство! Вам к новому году подарки, - показал букет из алых роз и коробку (где, конечно же, какой- нибудь круглый торт). - И лично от меня примите поздравление с наступающим новым годом!.. Быть ему, если не возражаете, более счастливым для вас, чем год уходящий!
   Без ошибки, не пропустив ни слова Алесей Константинович сказал заранее отрепетированный текст. И только после этого обнаружил серьезнейшее упущение: сказал своим голосом - ни каким-нибудь придуманным. Но ему повезло: этакий "ляп" оказался вроде бы и не замеченным.
   - От кого это? - букет и торт переданы из рук в руки. Хозяйка тому и другому быстро нашла место на столе и, не отрывая глаз от говорившего, продолжает спрашивать. - Профсоюз? Женсове? Или от администрации завода? - спрашивает о ей ненужным, не отрывая глаз от вошедшего (для нее в эту минуту самым нужным в эти минуты было: кто этот мужчина - почему в нем все больше и больше для нее как бы и знакомого).
   - Не угадали, - гость прервал ее перечисление. - Сейчас узнаете от кого - покажу вам, так сказать, официальный документ.
   Коробка с тортом на краю стола где стул, на спинку которого опирается рука Веры. На коробке перед ней появляется фотография (немного увеличенная копия той, что вручили Алексею Константиновичу в отделе кадров завода).
   - Алеша! - шопотом выкрик, но такой, что Вера от него зашаталась.
   Нет, не села на стул, когда качнулась назад. Она оттолкнула от себя спинку стула и опрокинулась вперед. Свои ладони просовывала гостю подмышки (он ей помог), а лицом уткнулась ему в плечо. Не из-за этого вдруг вернулось милого столько и как бы ни самого ли родного из того, что ему казалось как бы и навсегда забытым.
   При этом вернулось из его памяти едва ли ни самым первым: волосы Веры или от ее мокрой щеки - запах живого, только что его как бы рукой сорванного яблока. Ни антоновки, ни из других каких-то ему знакомых сортов - душистое яблоко. Может оно из пока что и несуществующего сорта - пока что от нисколько ни греховного плода один лишь запах и тот назначался всего только для той девушки, что давным-давно читала про пятнадцатилетнего капитана (тогда ее ровесника).
   Без изменения и только согретое осторожным женским теплом - этот чудо-запах все тот же. Только слабее - сказалось что вон сколько вместе со всем другим у Веры и "яблочному запаху" пришлось преодолевать. (И преодолевать не только - лишь "годы, расстояния")!
   Ночью перед тем, как заснуть, на другой день утром - как только проснулся (когда более трезвой, умной, "просветленной" голова не бывает) Алексей Константинович пытался понять: ни фантазия ли, может фантастическим запах придумал заодно к неотъемлемому от вполне реальной Верочки в далекие годы когда-то в далеком Омске и вдруг снова придумалось то же самое при ней (еще более реальной теперь) - когда они снова вместе?
   Как это так?
   Зачем ему такое придумывание?
   Вдруг, в одно мгновение если вспомнилось - почему обязательно с такими подробностями? Ему в угоду желанная информация от невидимого, не осязаемого?
   Зачем?
   Нет, никакое это не придумывание. Мгновенно вспомнилось, что его память хранила десятилетиями, - вспомнилось не случайно! И не случайно именно это память хранила там -- где самое дорогое для него! Самое -- во век незабываемое!
   Слез радости вчера из ее глаз не ручьи -- сплошной поток. Пытается одной рукой (другую не в состоянии была оторвать -- она Веру не слушается -- от спина основательно состарившегося мужчины) -- пытается найти в каком-нибудь из карманов халата дамский что ли платочек.
   Он предложил ей свой - мужской, большой. Она взяла торопливо чужой платок и спрятала в него мокрое в слезах лицо.
   На нем была утепленная мехом куртка с кожаным верхом - ни она ли спасла? Без кожаного верха вдруг да и промокли бы его пиджак, рубашка и все, что было под рубашкой.
   - Милая моя Верочка, ты что? (Не ожидал что она-то и на такое способна.) Боюсь - на весь день, если плакать и плакать, никаких платков не хватит у меня - горькие твои слезинки вытирать!
   Ее подбородок вздрагивает: не понимает она или ей все равно - соглашается со всем, что он говорит и скажет. Что он делает и собирается делать.
   - И не надейся: твоего платка не хватит, - наконец-то навстречу слезам радости стала пробивается ее улыбка.
  - У меня другой где-то есть... Не собираешься же ты плакать весь день? Слез не хватит... Может мне сесть на что-то рядом -такой мы тогда в два голоса рев устроим со слезами в три ручья?
  - Не знаю: весь день или целые сутки слезы не дадут покоя, - вон уже и улыбка у нее по всему лицу. - Наконец ты здесь! И сразу тебя вон сколько много!
  - Тогда никакого для тебя чаевничанья с тортом: меньше чтобы в тебе сырости -- из чего твои слезы. Чай и весь торт нам достанется - мне и твоей племяннице... Не вижу - куда ты ее спрятала?
  - Ее нет - она у бабушки и дедушки в деревне. Мама у нее учительница - на все каникулы они уехали. Две пары лыж с собой увезли: девочка начнет учится ходить на лыжах. Там ей знакомые пока по фотография коза и козочка, петух и куры. Наверно - еще что-нибудь.
   - Кошка и собака?
   - Не знаю... Алеша, хватит разговоры разговаривать... Раздевайся - "будь как дома"! У меня в холодильнике и морозильнике битком всего всякого. Так что сначала у нас чай, потом обед и ужин по всем правилам самый новогодний... Все надо успеть приготовить!
  - Верочку узнаю: милая, хозяйственная да еще и вон какая гостеприимная!
  - Получай какая есть, - она смеется так, что и гость был вынужден ее поддержать своим смехом.
  - И какой для меня была такой всегда - страшно подумать! - жила без меня десятки и десятки лет!
   - Я их не считала. Было- не было у нас что-то в Омске да вот сколько-то сейчас - это и вся моя жизнь. А что между Омском и сегодня - пустота! Я не жила -меня, считать надо, никакой не было!
   - Говорят: гость, как рыба, - хорош, пока свеж. Так что - после нашего обеда или ужина каким-то поездом уеду. - В тот же миг у нее глаза такие, что он вносит поправку: - Может какой-то в ночь "Красной Стрелой".
   - Алеша, ты никакой "Красной Стрелой" никуда не едешь!
   Минуту или больше для него и для Веры невыносимо напряженное безмолвие.
   - Вера, металла в твоих словах не меньше... Такое было в голосе у старший помощник командира нашего крейсера, когда приказывал, командовал.
   - Не пущу!.. Никогда никуда не уедешь!
   Категорические возражения тут неуместны. Тем более неуместно - попытаться если это принять, как бы, похожим на шутку. Почему, как говорится, Алексею Константиновичу и пришлось "вопрос оставить открытым" -- до поры, до времени.
   Верочка передумает, иное ли примет решение? Чужая душа (а женская, тем более) - потемки.
   Обходя Верочкой сказанное (сгоряча, мол, это у нее -- не подумав) как пресловутый "острый угол" они о многом говорили, когда чаевничали, обедали и в поздний ужин за новогодним столом. Но вобщем-то все разговоры для долгожданного гостя проходили в стороне от главного - что его вот уж действительно "резануло по сердцу".
   У Верочки-то, она уверена и к этому привыкла -- не было никакой жизни. Десятки лет Верочки не было для нее самой (всю войну и после войны). Потому что все это время они оставались не вместе. Более того: даже и случайно, изредка не могли увидеть она его, а он ее (Верочка все время жила в Ленинграде, а он - в своих морях- океанах или еще где-то).
  
   ЧТО БЫЛО - БЫЛЬЁМ НЕ ПРОРОСЛО
  
   При таком-то "разладе" в их судьбе до чего же "ни к селу, ни к городу" когда гостю пришло в голову посмеяться над таким, о чем он (Господь спас) не успел всего рассказать хозяйке квартиры. Спасло-то - потому что не было у него и возможности нормально говорить.
   Сначала Верочку назад качнуло. Она воспротивилась, но с большим, должно быть, чем надо усилием, - вот и опрокинулась на грудь мужчины. Надежды у нее почти никакой не было на ноги - почему ее руки и начали пробиваться под его плечами. Мужчина догадался: ее рукам не мешал - даже в чем-то и помог. А когда женские руки сомкнулись у него за спиной, обнял бессовестно и прижал к себе женщину (можно было "списать": все делалось, мол, для подстраховки - на всякий, как бы, случай).
   Сколько-то прошло, когда Верочка почувствовала неловкость своего положения. Появилась и способность произносить слова:
  - Отпусти - я сяду!
   Было похожее на три неполных шага в ритме танго и - они у стула. Наклоняясь все ниже и ниже, он помог Верочке сесть, и нисколько за нее не держался, когда снова услышал "Отпусти!"
   Ей надо было просить свои непослушные руки (одна из них все еще была в обхват за спиной гостя) - делать им другого не хотелось. Или просто забыла Вера на мгновенья, что ее никто не ограничивает в движении (сама она должна кого-то отпустить).
   "Если кто смотрел бы на нас (кавалер из прерванного "танго" представил себя смотрящим со стороны) в эти минуты хохотало бы в нем все - до мизинчиков не ногах. Старушку (правда, привлекательную, все еще и наредкость красивую) седовласый старик в ритме танго осторожно вел, а потом с еще большей осторожностью помогал ей устроиться на стуле. Будто они семнадцатилетними, ни дать, ни взять, попали на многолюдный бал и первый раз вместе танцевали!"
   Намеревался Алексей Константинович сразу и рассказать об этих "семнадцатилетних" Верочке. Но не решился - отложил их дружеский смех над седовласой парой до какого- нибудь завтра- послезавтра.
   - Верочка умница во всем такая осторожная, - гость оказывается помнит и не собирается забывать ее оплошность, -- и вдруг такое? Цветы увидела, торт - и открывает дверь! А если бы за дверью бандит- грабитель с ножом- кинжалом?
   Короткая пауза с двумя "сердечными вздохами" и - получай гость объяснение- оправдание:
   - Не послушались бы меня руки - ни моего запрещения не убирать цепочку, ни не открывать дверь перед тобой!
   - Но мог быть не я?
   - Ждала тебя всегда. В последние дни: вот, мол, в этот час или в следующий ты обязательно придешь!
   Верочка рассказала о том, что в прошлый четверг или в пятницу у нее был разговор по телефону. Звонил неизвестный мужчина - вежливый, порядочный, мол, несомненно. Первый раз, когда на его звонок она подняла телефонную трубку, услышала обычные "Извините, пожалуйста! Здравствуйте!" После чего неизвестный голос ее спросил "Я разговариваю с Верой (добавил сразу отчество и фамилию). Отчество назвал ей чужое.
   Другого не оставалось: она сказала, что Вера с таким-то отчеством живет наверное где-то в другом месте.
   Рассталась с телефонной трубкой. Но и двух минут не прошло, должно быть, -снова пришлось подойти к телефону. Абонент узнал ее по голосу и сразу начал - без вступительных "Здравствуйте!"
   Как по писаному прочитал - без единой ошибки ее Ленинградский адрес. После чего сбился (запутался) в ее "паспортных данных":
   - Верочка вы? - и сразу исправил "Верочку" на "Веру".
   - Да - это мое имя?
   Но после "Вера" -- снова было чужое отчество.
   После неуместной по телефону оговорки "Верочка" - все дни и часы для Веры стали непрерывным ожиданием того, кто был для нее когда-то просто Алешей (а она для него - Верочкой). О том, что она его ждет с нетерпением, в ней знало вс. Руки тоже не могли не знать.
   В отличие от разного в ней другого, они хорошо помнили и совсем недавнее. Когда Вера второй раз расставшись с телефонной трубкой, вдруг изо всей силы кулаком ударила по столу (досталось кулаку - "без вины виноватому").
   Кулаку и столу наказание. Вера второй раз разговаривала по телефону с порядочным мужчиной (ни малейшего у нее сомнения). Он дважды правильно произнес ее фамилию, трижды назвал ее по имени!
   Почему бы ей ни спросить порядочного человека (заранее извинившись) - кто он? Или о другом: что за Верочку он ищет? Могла бы предложить мужчине, кроме сочувствия, свою какую ни на есть помощь.
   "Ну - а если это Алеша ее ищет? Они по голосу просто не узнали (столько лет прошло) друг друга?.. Отчество не мое: он ошибся. Да и вряд ли его знал - если и Вера не знала кто он "по батюшке" (его отчества). Он для нее был просто Алеша и нередко всего лишь сокращенное до Алеш".
   Окажись необходимость, Вера могла бы узнать через ту же Тамару револьверщицу все паспортные данные Алеши и его полевую почту на фронте. Но совесть и сердце не позволили ей на такое пойти: попытаться сделать и самое малое, от чего Алеше могло быть больно - когда он и Тамара, в чем Верочка не сомневалась, были самые счастливые.
   Да, "перешла ей дорогу" Тамара свое "любовью скороспелой". Перешла-то нечаянно и не понимая что на самом деле наделала: она жила в радости и не меньше радости (была уверена) от нее и у друга, а потом и у ее мужа.
   Ни дня и ни часа отношения двух девушек в инструментальном цехе завода Љ 357 ни в чем не напоминали ни приятельское, ни (тем более) дружеское. В этом "помогало" им сколько-то, что работали какое-то время не в одну смену, а потом - Верочка уехала в Ленинград, а Тамара еще долго жила в Омске.
  
   ДОЛГОЖДАННОЕ МОЖЕТ БЫТЬ БЕЗДОННЫМ
  
   "До чего же доверчивы женщины: легче легкого досталось моему однополчанину даже и умную Верочку обмануть!" - про себя усмехнулся Алексей Константинович. Настолько "про себя", что Вера его усмешки не заметила.
   На правах наиважнейшего оказалось, что гость считал смешным и над чем потом с грустью успел посмеяться. Поскольку признаться- рассказать оказалось некому - смеялся один. Смеялся сам над собой.
   Они с Верой обедали. Он ее знакомил о своем увлечении изобретательством. Она его понимала и радовалась его успехам.
   Но его "занесло" в такое (с опозданием , увы, об этом догадался)! От чего у Верочки, мягко выражаясь, вдруг боль и только боль во всю душу.
   Какой-то день перед этим был как бы и привычно суетным - к вечеру устал. Почему, собственно, увлеченный изобретательством физически и морально был не готов к предстоящей в ночь плодотворной работе. О чем напоминали ему и напоминали сбои, путаница в элементарном перед тем, как он приступил к главному в ту ночь - к очередному исследованию формулы. То и дело стало получаться у него вот уж действительно "шаг вперед и два шага назад".
   Решил прибегнуть к не раз его выручавшему. Сделаю, мол, небольшой "перерыв с дремотой".
   На исписанные, изрисованные листы, что на краю кухонного стола, пристроил обе ладони и на них - голову лицом вниз.
   Или глубокой оказалось дремота, или сразу его провалило в сон. Но не это было самым смешным для Алексея Константиновича, а то, что во сне он продолжал себя уговаривал отрешиться от всего и таки сосредоточиться на формуле.
  Но так, чтобы сразу прервать писанину (похоже что-то для реферата) - не может. У него не получается и не получается.
   - Уговариваю себя, Вера, разрешить себе не спеша закончить писать в реферат или там что-то другое. Сразу, мол, после чего - снова за формулу. И представляешь, Вер, какой при этом высказываю "убедительнейший аргумент"?
   Верочка внимательно слушает и в не нарастает едва ли ни ужас (беспокойство - был пройденный этап).
  - Сплю - в чем ни на минуту не сомневаюсь, и во сне сам себе говорю: "Так это же во сне (всего лишь сон - и "второстепенная" писанина и желание после нее заняться наконец-то формулой). Не расстраивайся, мол, себя уговариваю во всем похожим на "побереги нервы", мол...
   Досмотреть ему тот сон помешала дочь - разбудила. Пришла готовить завтрак мужу - он всегда уходит на работу в без двадцати или в без четверти семь.
  - Алешка, ты с ума сошел! Или - обязательно сойдешь!.. Переезжай ко мне: любая из комнат - в твое распоряжение. Не мучил чтобы себя, черт знает чем по ночам! Своими - как ты их там называешь "мозговыми атаками"!
  - Тогда Верочка может согласится и выйти за меня замуж? - не легко ему дается не продолжать смех над его смешным сном.
  - Если тебе надо...
  Она и он какое-то время в растерянности: серьезный у них разговор или какое-то разговор ради разговора. Когда Верочка, считай, выкрикнула "Не пущу!", "Никуда и никогда!" - по-другому и нельзя было понимать, как нисколько, мол, ни обдуманное. Какие-то случайные слова не спросясь вырвалось из ее сердца (измученного ожиданием с редкими проблесками для себя придуманной надеждой - когда реального ничего нет). Такое могло быть вроде бы и справедливо, Верочку понять можно было и простить выкрик ее души со случайными словами.
   Но теперь-то совсем другое. Что-то совсем другое: в ее ответе ему - "Если тебе надо"?
   Затянувшееся молчание, тягостное для них, прервала Верочка:
  - Ну нашел мой друг Алешенька себе невесту- раскрасавицу! - улыбка у нее в полной готовности переродиться в смех. - Такую, что на голове только что ни сплошь серебро да платина! Поздравляю тебя, мой милый- ненаглядный!
   - Может заодно со мной Верочка поздравит и себя? - он погладил на голове то, что у него между залысинами. - Нисколько нет наверное платины, Вер, зато серебра предостаточно?
   "Вопрос ребром" - такое не оставишь без ответа.
   Сон у него был крепким - ночью ни разу не просыпался. При утренней свежести от приоткрытого окна - голова в таком просветлении, о каком Алексей Константинович не перестает мечтать. Самое подходящее - попытаться понять: был ему от Верочки ответ или не было?
   Словами - ни одного слова от Верочки не услышал. Ответила жестом: дважды с верху вниз ладонью, где все пальцы врозь. Что же этим, Верочка, ты милая моя, мне этим сказала?
   Это, мол, не тема для разговора в новогоднее застолье? И без этого сегодня много для меня - или не чувствуешь? Вспомни: были у нас ли когда-нибудь мнения чтобы разными?.. Давай, Алеш, поговорим о другом.
   Ее другое: с каких-то пор ей нравится варить варенье. И все больше уверенности что это у нее не плохо получается. Племянница, того и гляди, ни чайной ложечкой, а снова большой столовой ложкой залезет в баночку с вареньем.
   А просветленная-то его память выдала Алексею Константиновичу: в торжественный новогодний ужин было и "на блюдечках варенье" - вкусное. Но клюквенное, земляничное, с "брусничною водой" или без всякой воды - ему не запомнилось почему-то.
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"