Плот дядюшка Укконен оставил на побережье, подальше от соблазна. И вообще, пусть его кто-нибудь найдёт и владеет. Кто-нибудь, веселый и беспокойный, кто только-только понял, что пропадет, если немедленно не отправится в самое настоящее приключение.
А старому домовому лучше посиживать у камина, попивая кофеёк, да рассказывать всякие морские были и небылицы. И тайны теперь ничьи хранить не надо, ну вот разве что свою собственную. Ведь домовой - он кто? Он страхопуг! Да ещё и наследственный! Значит, видеть его никто не должен.
А может, пронестись ещё разок напоследок над холмами наперегонки с ветром или пройтись вдоль реки по светлому солнечному лесу? Ведь ещё только начало лета, только утро, утро нового доброго дня.
Добравшись до излучины реки, домовой решил двинуть напрямик через холм, и вдруг застыл у самого подножия, склонившись над берёзовым пеньком.
Там, в круглой чаше, образованной недавно пробившимися по месту сруба веточками, сладко спала маленькая берёзовая фея. Он мягко улыбнулся, прикрыв лицо бородой, и на цыпочках пошёл дальше, а потом легко запорхал по траве, напевая себе под нос что-то неразборчивое, но по-летнему весёлое и сумбурное.
И только сердце старого морехода-домового, только его неспокойное сердце упрямо смотрело назад, туда, где над бесконечным простором едва проснувшегося моря, под крики чаек и свист ветра, под мерный плеск ударяющихся в борт волн, летела к синему безоблачному небу мелодия такой любимой песни: