Под окном надрывно выла его машина. "Вот сука... Да заткнись ты!" - надо было встать, дойти до прихожей, взять из куртки ключи, вернуться, высунуться из окна и нажать кнопку на пульте. Встать было совершенно невозможно.
Он валялся на кухонном диване в странной корявой позе, злился на машину и на то, что не приходит желанное забытье. "Хрен с ним - все равно аккумулятор менять...". Он попробовал встать - ноги были против. Пытаясь ухватиться непослушными руками хоть за что-нибудь, смел со стола пустые бутылки, опрокинул стул и тяжело рухнул на пол. Ощутив щекой холод кафеля, усмехнулся: "Н-да... Силы оставили тело...".
Первый раз в жизни он был пьян. В жажде забытья он проглотил какое-то дикое количество мерзкой жидкости, но, вопреки уверениям людей, в этом деле понимающих, все еще вполне адекватно воспринимал окружающую действительность. Странно, но его нисколько не заботило, что лежит он на полу в окружении источающих отвратительное амбре пустых бутылок. И орущая под окном машина тоже не вызывала никаких эмоций. Ему вообще было плевать на все.
Только вот это - невыносимо трезвое, пронзительно реальное - все так же пожирало его.
Взгляд, наконец, сфокусировался, и он вдруг увидел под холодильником между клубком пыли и сморщенной оливкой небольшой бумажный прямоугольник - ее визитка. Горячо полоснуло поперек груди, обожгло затылок, мучительно перехватило горло. "Что ж так-то...". И провалился в небытие...
***
Что-то в ней было не так. Что-то отличало ее от сидящих рядом женщин. Не самая красивая, но глаза то и дело возвращались к ней. Говорила не больше других, но уши настороженно ждали каждого слова. Поднялся и пересел к ней немолодой юноша с другого конца стола. Да и ближайший ее сосед, вроде бы и занятый беседой с очаровательной блондинкой, буквально ловил каждую ее реплику.
Он понял - ей все равно. Ей безразличны мужчины за этим столом. И те, что за соседними - тоже. Она видела все эти заинтересованные взгляды и принимала их, как должное. Она не кокетничала, не поправляла игриво прическу, не строила глазки - она не стремилась нравиться. Она была обворожительно хороша и знала это - ей не нужны были доказательства.
Она снисходительно улыбалась комплиментам - слышала их не впервые. А когда подвыпивший юноша, не в силах скрыть восхищения, в очередной раз начал перечислять ее многочисленные достоинства, резко оборвала этот поток: "Да я вообще практически Мэри Поппинс. Только детей не люблю...".
"Мэри Поппинс... Мисс Совершенство! От скромности она явно не умрет", - подумал он. И вдруг:
- Скромность никогда не стояла в ряду моих добродетелей, - и этот насмешливый взгляд, и эта реплика предназначались ему.
***
- Я в Измайлово. Кому по дороге - могу подвезти, - он уже клял себя за это географическое уточнение: вероятность того, что по дороге будет именно ей, была ничтожно мала. И был совершенно ошарашен, когда именно ее тонкая рука открыла дверь машины.
Самым сложным оказалось скрыть какую-то действительно щенячью радость - он даже отвернулся к окну - как бы удостовериться, что больше пассажиров не будет.
Он вел машину молча, с непроницаемым лицом и лихорадочно пытался найти предлог для продолжения знакомства. Он отчаянно силился угадать единственно возможную интонацию, слова, которые не будут встречены саркастической усмешкой. А в голову, как назло, лез стандартный набор банальностей, воспользоваться которым было решительно невозможно.
Она молча курила. Он подумал, что с таким же точно выражением лица она могла бы ехать на такси или в метро. "Бесполезно", - подумал он и решил завтра же любыми способами раздобыть ее телефон - даже если для этого придется пытать каленым железом общих знакомых.
- Прошу, - он остановился возле указанного сигаретой дома.
- И зачем ты меня сюда привез? - она все так же спокойно курила, глядя на вечер за окном. - Ты же не хочешь, чтобы я ушла.
- Не хочу, - от неожиданности горло вдруг пересохло, и слова получились какими-то неровными.
- Ну так поехали, - она улыбнулась краешком рта.
***
До нее и с ней - это были две разные жизни. Почему-то прежняя казалась теперь пресной и невкусной. Его действительность почти не отличалась от недавнего прошлого - та же работа, те же друзья, тот же преферанс по субботам - но была совершенно другой. Даже когда ее не было рядом, он явственно ощущал ее присутствие - плечом, на котором она засыпала, кончиками пальцев.
Он любил вспоминать, как она позвонила - первый раз. Накануне, уходя после той - первой - ночи, она оставила свою визитку:
- Позвони, когда соскучишься, - улыбнулась лукаво: знала, что скучать он начнет немедленно - как только она исчезнет из его поля зрения.
Он тут же решил, что позвонит не раньше, чем завтра вечером, чтобы не тревожить ее своей назойливостью. И весь день боролся с искушением набрать ее номер.
А утром она позвонила сама. Уткнувшись в подушку, которая еще чуть слышно пахла ее духами, он слушал ее голос и глупо улыбался - это не сон.
Она
За стеной стрекотала печатная машинка: тра-та-та-та-та-та-та - бум - трррак. "Ятрань". "Каменный век. Надо все же приучить ее к компьютеру".
В досаде она ломала карандаши: первый, второй, третий... Искалеченные половинки летели в корзину, неловко замирая там между скомканными листами бумаги и пустыми сигаретными пачками. Желтые карандашные обломки, синие пачки, белая бумага... "Нарядно", - подумала она и не стала ломать последний - красный: "Всю картину испортит".
Она разглядывала ровно отточенный карандаш - надо же и с ним что-то делать, а для корзины никак не подходит - когда зазвонил телефон. Звонок оказался вполне деловым: она внимательно выслушала, ответила, вежливо попрощалась. Дождавшись отбоя, швырнула трубку и безжалостно сломала последний карандаш: "Хрен с ней - с картиной!".
Вызвала секретаршу: "Леночка, меня нет". Закурила. Откинулась в кресле. "Дура!".
***
Она отметила его сразу: "Красавчик. Плейбой". Поморщилась: "Ну его! В таком увязнешь по самые уши, а он будет звонить с твоего мобильника своим финтифлюшкам".
Однако именно ему оказалось по пути. "Что ж... Ну пусть будет. Но утром - забыть!".
...И оставила, уходя, визитку.
"Какой славный..." - улыбалась она, сидя в такси. Весь день и весь вечер вспоминала нежную кожу, сильные руки, завораживающий голос. "Сладкая ягодка... Жаль - нельзя".
А утром позвонила.
***
Все было не так. Или наоборот - так. Иногда не узнавала себя - так странно действовал на нее этот мальчик. Даже не мальчик - его существование. Или даже ее ощущения от его существования.
Это не было похоже на обычный романчик - невесомый и необременительный, - к которым она привыкла. Оставляющий после себя неощутимые воспоминания и легкую досаду.
Она наслаждалась свежестью этих отношений - их нежной светлой прохладой. В них не было того, что очень скоро сводит на нет очарование новизны: обязательного кокетства, неловких жестов, узнавания до последней клеточки. Ей было легко - она не подбирала слова, не придумывала оправданий - что-то связывало их на уровне недоступном анализу и логике. Не было и темного глухого предчувствия инъекции боли: пусть и комариным укусом, но всегда приходила она в ощущении конца.
Странные эти отношения вопреки всем правилам не обрастали обязанностями и непременностями. Скорее, наоборот - освобождали ее.
***
И все же пришла как-то мутная темная мыслишка: "Дорого платить придется". Ледяной спицей вползла она куда-то под горло и застыла холодом под ложечкой. Гадко потирая скрюченные сухие ладошки, прошепелявила трухлявая тоска: "Ждем-с... Ждем-с!". Она прогнала мыслишку прочь, и та послушно уползла, хихикая все же мерзко: "Вернусь...". Она не поверила: "Глупости! Такая красивая история не может кончиться так банально".
И ошиблась.
***
Именно банально. До тошноты, до мелких деталей - все, все было как всегда: все реже звонил, все чаще оказывался занят, откровенно скучал рядом. И как всегда, она ушла, не дожидаясь последней точки.
А теперь вот ломала в бешенстве карандаши, рвала зачем-то бумагу, бесконечно закуривала и через две затяжки ввинчивала сигарету в распахнутую пасть бронзовой рыбы. Сигареты лопались от невостребованности, высыпался золотистый табак. Скрюченные изломанные сигареты в рыбьей пасти, присыпанные серебристым пеплом и табачной крошкой, являли картину ирреальную, неприятную и одновременно жалкую -Босх.
Ну как она могла так ошибиться? Зачем уступила тогда минутной слабости? Жаль было денег на такси? Нет - мальчик понравился! "Скупой платит дважды", - ухмыльнулась саркастически внезапному второму смыслу. "Дура!".
Возвращение
Он успокоился. Не было уже той дрожи в кончиках пальцев, не сбегал по спине нервный холодок - он знал: звонит она. И позвонит еще. И придет. И улыбнется лукаво: "Скучал?". Правда, все еще нападала тоска, когда она уезжала на недельку-другую по каким-то своим, ему вовсе неинтересным делам.
В один из таких скучных пустых вечеров он почему-то подумал: "А позвоню-ка я Ленке...".
Ленка - маленькое, взбалмошное существо непонятного возраста - всегда с удовольствием принимала его звонки и немедленно приезжала при условии оплаты такси в обе стороны - Ленка не переносила общественный транспорт, а денег у нее не водилось.
Она даже не стала дожидаться приглашения: "Тачка за твой счет!" - "Не вопрос". И минут через сорок Ленка уже деловито стягивала нелепый свитерок в разноцветную горошину, безумные как бы кожаные штанишки, не замолкая при этом ни на секунду, словно лет с десяток до этого прожила на необитаемом острове.
У нее обалденная начальница - абсолютно беспонтовая - даже не орет никогда и отпускает часто раньше времени - вот только с головой у нее явно не все в порядке - иначе, почему она до сих пор не замужем? - отвалила на две недели во Франкфурт - какой-то офигенный контракт - и даже любовника не взяла - такой шикарный мужик - каждую пятницу присылает цветы, а по понедельникам - коньяк ее любимый. А баба - ты бы видел! - и ничего ведь такого, а мужики - штабелями. Ну, чего стоишь-то?!
- Какой коньяк?..
- А хрен его знает - разбираюсь я, что ли, в этих коньяках?
- Ленка... Ты это... Езжай домой... Расхотелось мне что-то...
- Дело хозяйское, - так же деловито и быстро Ленка оделась, взяла обещанные деньги на такси. У двери обернулась:
- Ты пустырничка попей - помогает, говорят.
Коньяк по понедельникам... Он никогда не задумывался над этим. "Шикарный мужик...". Он отчетливо представил, как самоуверенный холеный гад ведет ее в роскошный ресторан, усаживает в ложе Большого, трогает ее тело... Мутная волна накрыла затылок. И сам удивился: "Мне-то что до этого?" Но волна проникла уже в каждую клеточку мозга, бешеным пульсом ударила в виски. "Что ж так-то...".
***
Он перестал звонить ей. А когда звонила сама, отвечал скучно, односложно - сквозь темную муть. Находил - на удивление легко - предлоги: работа, срочные (неотложные, конечно) дела, рыбалка, преферанс...
Она поймала его настроение сразу: "Что?" - "Ничего. Все по-прежнему...". Но и ее звонки делались все реже и короче. Еще пару-тройку раз она приходила - неожиданно тихая, уходящая, - и скоро исчезла совсем.
И вот теперь он валялся на холодном кухонном полу, безобразно пьян, но даже и в полном этом забытьи отчетливо не понимая, как дальше жить - без нее.
***
Как всегда - без стука - вошел Митька. "Сегодня что - понедельник или пятница?". Ответил - всегда понимал с полувзгляда:
- Вторник сегодня. Ну, мать, ты совсем нехороша...
- Не удалась жизнь, Митька... А ты чего вдруг вне расписания?
- Ленка твоя настучала: пребывает в полной уверенности, что ты рехнулась окончательно.
- Когда успела-то?
- Вчера.
Ах, да... Ее ж вчера не было, а Митька принес коньяк. Замучилась, видимо, девочка карандаши точить.
- Так позвонил бы...
- А мне и заехать не в лом, - он уже увидел живописную пепельницу, корзину с торчащими во все стороны огрызками карандашей, очередной комок бумаги на столе. - Все, собирайся - поехали.
- Куда?
- Ну, для начала в оперу. А там посмотрим.
- Какая опера, Митька?! Напиться бы...
- А тебя вообще кто-нибудь спрашивает? У тебя жизнь не удалась - вот и помалкивай. Все - поехали. Поехали! - Митька вытащил ее из кресла и поволок к двери. - Леночка! Ее сегодня не будет! И завтра, возможно, тоже...
***
Две недели он таскал ее по театрам и ресторанам. Отвозил по вечерам домой, укладывал в постель и уходил только, когда она засыпала. А утром появлялся опять, и выводил, как заботливый хозяин собачку, на прогулку.
- Митька, ну зачем тебе? Своих дел мало?
- Какие уж теперь дела... Ты ж помирать собралась! Могу я на правах лучшего друга украсить твои последние денечки?
- Можешь, конечно... Если тебе делать больше не черта...
Митька был не лучшим - Митька был единственным ее другом. Когда-то давно они пережили дивный, фантастически красивый роман, едва не закончившийся свадьбой. Однако оба вовремя опомнились и теперь стали уже как бы близкими родственниками. В память о романе Митька приносил (или присылал, когда не мог сам) ей по пятницам - день, когда они познакомились - цветы, а по понедельникам - день, когда они решили остаться друзьями - ее любимый коньяк.
***
Она вернулась к себе - той, что была до него. И закружился даже новый легкий романчик: синеглазый мальчик, немножко глупый, немножко смешной не обременял ее своим существованием - она вспоминала о нем не чаще, чем раз в неделю. В свет она выходила теперь только с Митькой, и это оказалось очень удобно - можно было исчезать раньше всех, когда делалось скучно.
Иногда только она просыпалась вдруг в ночи, отчетливо слыша его шепот - ее имя - и даже чувствуя его дыхание на шее. Тогда она судорожно набирала непослушными пальцами Митькин номер - перебить, забыть - и сдавленным голосом просила: "Расскажи мне сказку...". И пока полусонный Митька плел всякую чушь, беспомощно рыдала в подушку: "Вот и сказочке конец...".