И странствовали мы с сестрой по таинственным темным углам того дома, бодро шагали вокруг домашней березки, представляя себя в лесу, шли мимо аквариума, в энигматической глубине которого плавали рыбки гуппи. Это было лесное озеро. На его берегу высилась столовая гора, а в ней чернела пещера, там мы отдыхали. Мы забирались под деревянные своды пещеры, в окружении крахмальных сталагмитов скатерти, садились на пол и разводили костерчик. К счастью, дровами служили использованные спички. Целых нам не удавалось найти. Отдохнув, путники отправлялись дальше. Шли мы гуськом - в строгом соответствии с иерархией, предложенной моей сестрой. Она хоть и была младше меня на полтора года, но, в силу твердого характера, взвалила на свои худенькие плечи роль вождя.

  

   Когда мы не играли в поход, то просто резвились. Открывали большую стеклянную дверь между комнатами и бегали вокруг громадной печки, стоящей в центре домашнего мироздания, бежали по круговой орбите через весь дом, как планеты вокруг Солнца. А потом по деревянной лестнице забирались на широкую лежанку матери-печи. Мы сидели на ее теплой и твердой спине, укрытой каким-то тряпьем, и чувствовали себя в полной безопасности. Здесь пахло пылью, нагретыми кирпичами, вениками сушеных трав и еще чем-то родным и близким, может быть, вечностью. Сюда, в эту заповедную территорию, ни что злое не могло проникнуть: ни баба-Яга, ни медведь на деревянной (липовой) ноге, ни даже злой и страшный Какатьхочешь - фольклорный персонаж, рожденный фантазией моей сестры. В трубе завывал ветер на разные голоса, рождая в наших головах сказочные ассоциации о леших, домовых и прочей нечистой силе. Они скреблись коготками во вьюшке, умоляли пустить их погреться. Но мы смеялись над их жалкими уловками.

  

   Мы листали книжки, разглядывая картинки, ибо читать еще не умели. Жалели глупого журавля и порицали хитрую кумушку-лису. Или, бросив книги, смотрели в маленькое оконце на улицу. Там расстилалось громадная снежная пустыня и лишь вдали виднелись отдельные сосны, оставшиеся от прошлой исторической эпохи, а еще дальше, в стороне, чернел арьергард леса, отступающего под натиском человека.

  

   Если это было утро выходного дня, по крахмально-искрящейся скатерти поля скользящим бегом проплывали крошечные фигурки лыжников. По радио передавалась "Угадай-ка", где вечно юные Галочка и Боря решали свои хитрые загадки.

  

   А вечером приходил патриарх семьи - дед, с блестящей ранней лысиной, с большими рыжими усами, концы которых он закручивал в струнку поперек удлиненного лица.

  

   Дед преподавал в ремесленном училище уроки труда и оттуда, из ремесленного, приносил домой на временное пользование настоящий кинопроектор. Его устанавливали в маленькой комнате и, он, громко стрекоча, через дверной проем посылал яркий сноп света на стену кухни, затянутую дырявой простыней. Калейдоскопичность кадров вполне соответствовала той эпохе: мелькали немые индустриальные пейзажи с многочисленными стволами труб и кронами кучерявого дыма, величаво проплывали пасторальные виды с тучными стадами, какие-то этнографические люди, позировали перед четырехмерной камерой, как будто она все еще была трехмерной - фотографической, не зная того, что в новой камере накручивалось на бобины уже самое время.

  

   В канун самого лучшего для детей праздника - Нового года, дед становился на самодельные лыжи и отправлялся в лес за елкой, как настоящий сказочный персонаж. Зеленую красавицу, упиравшуюся макушкой в потолок, мы всей семьей с любовью наряжали. Начинали со стеклянного шпиля, потом развешивали флажки, конфеты, игрушки, самолично выточенные дедом из дерева: грибочки-боровики, стронциановые лимоны, пестрые матрешки. Бабушка по отцовской линии пекла печенье, которое потом раскладывали в кульки. С добавлением туда конфет, дедовых игрушек - получался хороший подарок для детей.

  

   Наконец, приходили сами дети, и начинался праздник. Соседские дети прибегали сами. Далеко живущих детей приводили взрослые. По сути, таковой была одна семья, почему-то татар. Приходил огромный, под притолоку двери, Гришка-татарин, с женой-татаркой и многочисленными татарчатами разного возраста. У всех у них была какая-то особо утрированная внешность, подтверждающая дарвиновскую теорию о происхождении человека. Внешность, главной особенностью которой был огромный рот с большим количеством белых зубов, росших как Аллах на душу положит.

  

   Бабушка, бывшая учительница словесности, выходила в черном платье, с гладко зачесанными волосами и руководила хороводом. Потом были танцы под граммофон. Направляли на нас черную трубу, ставили несгибаемую, хрупкую пластинку, загнутой ручкой накручивалась пружина, опускался блестящий кругляш мембраны с длинной иглой и... Не помню ни одной мелодии. Но помню, что было весело. Потом дарили подарки. Было еще веселей...

  

   О, далекая, прекрасная страна детства! Навсегда я отплыл от твоих берегов по реке Лете, лишь иногда мысленно или во сне я ступаю на теплые ее прибрежные пески, робко смотрю в подернутую дымкой даль, где я, маленький, качу на трехколесном велосипеде по узкой тропинке переулка, среди зеленого бобрика травы.