Зябликянц выглядел жалко. Морщины покрывали всё его усталое лицо, да и не только лицо. В тускло-серых, похожих на плавающий в писсуаре пепел, глазах почти всегда уныло полыхала застарелая помесь мольбы с остервенелым отчаянием. Волосьев на шишковатой голове осталось чуть, и, ежедневно прикрахмаливая эту поросль, Зябликянц аккуратно зачёсывал и прилаживал всю эту пружинистую конструкцию, чтобы скрыть позорную лысину. Впрочем, это лишь добавляло нелепости в его жалкий облик. Сослуживцы мерзко похихикивали за спинами, тыча пальцами в направлении сизовато-бурой плеши, тщетно прикрываемой сгустком жёстких от крахмала и лака волос. Его туалет не располагал к разнообразию и ярким тонам: всё от потёртых штиблет до мешковатого пиджака, фалды которого вечно топорщились на увесистых ляжках Зябликянца, сквозило таким невообразимым унынием, что хотелось тут же, громко плача и сморкаясь, начать гладить Зябликянца по сизой лысине ну или, на худой конец, дать ему взаймы.
А всё дело было в том, что Зябликянц был неприлично странным замесом из разнообразных национальностей, и жестокая природа непостижимым образом наградила его лишь недостатками всех этих национальностей, не позаботившись о достоинствах.
Крючковатый нос обширных габаритов и обильная серебристая щетина на дряблых щеках выдавали в нём армянскую сущность, но армянином его отец был лишь на четверть. Звали его Плутарх Соломонович, и был он как бы одновременно из греко-евреев и коми-пермяцких армян. Мать же Зябликянца, звавшаяся Фатимой Вацлавной Лурье-Томпсон, происходила из знатного франко-польского рода, смешавшего свои корни с туркменскими эмигрантами в Южном Уэльсе. Самого Зябликянца звали Лаврентий Плутархович, и на этом имени когда-то ещё до его рождения настояла прабабка Зябликянца, якобы лично знававшая Берию.
Так что наряду с выдающимся носом были здесь и раскосые глаза, и греческий лоб, и по-английски тонкие бескровные губы, и еврейская мудрость во взгляде.
Иными словами, буквально всё в этом человеке было неприглядно и как-то по-особенному нелепо.
Зябликянца жалели, его нельзя было не жалеть. Когда он шаркающей походкой, скукожившись подобно дохлому ершу, двигался по коридору и раздавал по сторонам свои шепелявые "Добрый день", то всем казалось, что день добрым уже никак не будет. Зябликянц, сам того не ведая, напрочь портил всем настроение одним только своим видом. За это его недолюбливали и эпизодически побаивались.
Как-то раз Зябликянц брёл по коридору, устремив взгляд своих раскосых серых глаз к носкам собственных штиблет.
И вдруг увидел лежащую в кучке оплёванных окурков монетку. Согнувшись в три погибели, Зябликянц осторожно сгрёб жёлтый кругляш в сморщенную ладонь, выпрямился и стал пристально рассматривать монетку, словно та была из золота. Это казалось непостижимым. Первый раз в жизни ему повезло, и он нашёл что-то ценнее пустой пивной бутылки.
Не веря своим глазам, Зябликянц сжал монетку в кулаке и спешно направился к себе в кабинет. Сослуживцы с недоумением провожали почти несущуюся галопом фигуру. Кто-то даже приплёл какую-то пошлость, но об ней все быстро забыли.
Зябликянц, вернувшись в свою уединённую обитель, заполненную разнообразной ветошью, пыльными книгами и никому не нужными формулярами ВЦСПС, пропахшую застарелыми миазмами беспрестанно гулящих ветров самого Зябликянца и ускользающе тонким ароматом изопропилгексана, сел подле засаленной лампы и принялся алчно разглядывать найденную монетку, время от времени прибегая к разнообразным устройствам навроде лупы и пинцета.
Часа через три, когда ставшая горячей от беспристанных трений меж костлявыми пальцами монетка была тщательнейшим образом изучена внешне, Зябликянц решил проверить её на прочность старым проверенным способом и решительно кусанул монетку изъеденными кариесом и скверной пастой зубами.
И тотчас поперхнулся ею с непривычки.
Закашлявшись, Зябликянц стал бить себя кулаком по вогнутой груди. Один раз даже попал во вздыбленный кадык, отчего сделалось нестерпимо больно. Но монетка прочно застряла где-то в недрах горла Лаврентия Плутарховича. Впрочем, минутой позже, когда Зябликянц уже начал, задыхаясь от невозможности глубоко продохнуть, покрываться красными пятнами и сипеть, монетка проскользнула вовнутрь и скрылась где-то в недрах желудка. Зябликянц сделал большой вдох и расслабился.
И вот тут началось необычное.
Сначала у Зябликянца проснулась какая-то молодецкая удаль. Потом расправились плечи и надулись крепостью бицепсы. Встав на непривычно твёрдые ноги, Зябликянц ощутил, что и промеж них всё как-то больше не морщится, а даже наоборот - топорщится. Дальнейшие метаморфозы, происходившие с ним в течении получаса, какой-нибудь пресвитерианский клерик окрестил бы чудом, а каракумский дервиш посчитал проделками Шайтана и пустился бы в неистовый пляс духовного очищения. Так или иначе, но вскоре в затхлой комнатёнке стоял статный красавец, каковых свет не видывал. Старая одежда оказалась непригодной, так что перерождённый Зябликянц скинул её на пол. Так и вышел нагим, сияя от гордости, подобный прекрасному Аполлону.
Что тут началось!
Сослуживцы все кинулись врассыпную, визжа и бормоча несвязные причитания. Лишь одна из библиотекарш невольно загляделась на причинное место Зябликянца, но была увлечена метавшейся толпой, и вскорости затерялась где-то между буфетом и прачечной.
А он шёл по коридорам, гордый и нагой, и юное тело идеального самца бугрилось мышцами.
Что в итоге с ним потом сталось - история знает плохо. Выйдя из здания, Зябликянц отобрал у одного нувориша машину и деньги, доехал до вокзала, где, изрядно повздорив с проводниками, сел на поезд и умчал куда-то не то в Бодайбо, не то в Нарьян-Мар.
Где он теперь, и что с ним - никто не знает.
Ходили слухи, будто бы он открыл фабрику по переработке кукурузных кочерыжек, женился на миллионерше из Кокчетава и растит семерых детей и одну приёмную девочку-негритёнка. Но разве можно верить всем этим сплетням?
Вот какая была сказочная монетка, а вы говорите, будто бы чуда нет.
Был октябрь, и где-то на развалинах планетария страстно целовалась парочка монгольских шовинистов.