К. Дж. Черри. Крепость в глазе времени
Перевод с англ. - А. Сумин, О. Колесников

Когда-то на этом месте стоял город Галазьен. Здесь проходили широкие улицы, здесь кипели ярмарочные страсти, в здешних доках теснились речные корабли под ярко раскрашенными парусами. Здесь располагались святыни в честь богов и героев, где на алтарях курились благовонные приношения. Под покровительством святынь процветали торговля и политика, процветали знатные люди, мастеровые и крестьяне. То был долгий период процветания...

При властителях династии Сиххё город был известен под именем Инефель. Целых девять веков название "Инефель" символизировали четыре сторожевые башни. Башня галазьенская цитадель уже не олицетворяла сердце города, но представляла собою окруженную руинами твердыню, оплот чужеземных королей династии Сиххё; берега протекавшей под цитаделью реки Ленуалим помнили расцвет невиданной и абсолютной власти, что изначально таила в себе угрозу, но оказалась куда более грозной впоследствии.

Теперь между камнями древних улиц проросли деревья. Плющ и ежевика плотным слоем покрывали устоявшие галазьенские стены. Ежевичные же ягоды служили пищей птицам, обосновавшимся в высоких башнях. Старые темные дубравы, где деревья густо оплетали вьющиеся плети растений, окружали уцелевшие башни Инефеля со всех сторон, и только со стороны реки можно было еще подобраться к руинам.

В чаще еще угадывались остатки дороги, что пересекала ветхий мост. Мутные воды Ленуалима размывали обомшелые каменные причалы, но периодические паводки уносили с собою один лишь мусор. Королевства в третьем и четвертом поколении процветали к северу и к югу отсюда - в начале и в конце Ленуалима, но жители тех недавно обжитых земель редко находили причину наведаться в заброшенное место. К югу отсюда лежало море, а на севере, у истоков Ленуалима, находились старейшие области, откуда по легенде произошли исчезнувшие галазьенцы и те же Сиххё, высились Хавсандыр - мрачные горы, чье название дословно переводилось как "Холмы Тени"; за ними были земли легендарных арачимцев, где огромные пространства покрывали вечные льды.

Возможно, такие места можно было еще отыскать где-нибудь. Но в это столетье - третье по счету - уже не приходили с севера корабли под черными парусами, и каменные причалы Инефеля осыпались, обомшели, погрузились в землю, проросли деревьями и оказались почти неразличимы в лесной чащобе.

Галазьен ли, Инефель ли - какая разница! Все равно это - город-призрак из призрачного же времени; и осыпающиеся, изъеденные непогодой башни его стоят из последних сил на скале, что выдерживала когда-то целую цитадель. Место, где в течение двух веков чародейства сосредоточивалась власть, превратилось теперь, при нынешнем правлении стало последним (а может, и первым) оплотом Старых Земель... Первым, если обратиться лицом к западу, где рухнуло владычество древних морских властителей, и на смену им явились новые короли. Но и короли оказались забывчивы, и потому очень скоро подпали под власть династии Сиххё. Последним же оплотом старины развалины можно считать, если смотреть на север и восток, в сторону Элвинора и Амефеля, что лежали за извилистым Ленуалимом и Марнским лесом.

В этих двух областях - единственных на востоке - осыпавшиеся холмы сохранили еще свои галазьенские названия. В тех краях, известных своими уроженцами-выскочками, сохранились еще в горах немногочисленные святыни в честь почитавшихся галазьенцами Девятнадцати богов; элинорские же властители продолжали именовать себя регентами, помня о королях династии Сиххё.

Теперь жизнь в Инефель прекратилась - только птицы клевали ежевику, вили гнезда на крышах и карнизах. Колония стрижей обосновалась в исполинском дымоходе, вторая облюбовала сводчатый зал королей Сиххё. Дожди и годы размыли очертания странных лиц, смотревших с уцелевших стен. Причудливые водосточные трубы, увенчанные тесанными бюстами - лицами героев, простолюдинов и владык ушедшего в небытие Галазьена - еще украшали опасно покосившиеся башни, обветшалые ворота. Точно разбросанные по чьему-то капризу, из стен выглядывали осколки статуй - укрепленные на каменной тверди, одни улыбались, другие вроде бы зловеще кривились, третьи - то были лица исчезнувших галазьенских королей - казались безмятежными и равнодушными.

Именно такой вид открывался со стен Инефеля.

Именно такой вид открывался старику: здесь протекала жизнь бородатого согбенного отшельника.

И, сопоставив время года и свинцово-серые тучи в сумерках, старик нахмурился и заторопился вниз по расшатанным ступеням, памятуя об опасности, подстерегавшей неосторожного в надвигавшейся тьме, что разливалась между фронтонами и крышами. Отшельник уже не бросал вызов сумеркам, ибо возраст давал знать о себе. Сила, помогавшая этому человеку сдерживать напор лет и Теней, убывала, и грозила начать убывать быстрее по окончании ночной работы: за оставшуюся силу старик держался крепко, оберегая с неистовостью, присущей разве что закоренелому скряге.

До сих пор.

Потянувшись, отшельник захлопнул дверь одним прикосновением мозолистой руки, постукиванием посоха, одним Словом. Ощутив себя в большей безопасности, пожилой человек позволил себе отдышаться, после чего, хромая и постукивая посохом, направился вниз по крутой винтовой лестнице - эхо шагов и постукивания разносилось по ветхому лабиринту лестниц и балконов, все ниже и ниже в деревянную пустоту Инефеля.

Там он и жил - в полном одиночестве. Жил уже - старик давно перестал вести счет годам, и только сегодня, когда смерть показалась такой безликой, такой... завораживавшей перед лицом начатых приготовлений.

Лучше, думалось когда-то ему, угаснуть тихо.

Лучше, дал он себе зарок, перестать общаться с Тенями и оставаться на солнце. И более не вслушиваться, как время сеется сквозь дерево и камень развалин. Старик полагал, будто с будущим его ничто не связывало. И уж тем более - с прошлым.

"Мы сами заслуживаем свою участь, - горько думал отшельник. - Слишком самоуверенны мы были. Ни в ком ни капли добродетели - ни капли, да... Так чему же удивляться, что напоследок мы поубивали друг друга..."

Дивиться нечему - нам не хватило ни основательности, ни решительности, даже в самый ответственный момент. На каждое правило мы находили исключение; за любым ответом следовал новый вопрос. Мы сомневались во всем. Питали отвращение к засевшему в нас демону, но сомневались в собственном отвращении.

И вот, что совсем уже не пристало напоследок, мы мешкаем. Даже не в состоянии поверить в плачевность нашего положения".

Постукивания шишковатого кривого посоха, скрип выщербленных временем ступеней сливались в эхо, катившееся все дальше вниз, к подножиям лестниц, к захламленному кабинету в самом сердце крепости. Оживший ненадолго Инефель вновь умолк - на сей раз среди приготовлений затворника.

Стены комнаты ощущали живое дыхание - покуда старик не задержал его.

Постоянно червь сомнения. Ни минуты умиротворения. Ни капли определенности.

У него оставалась еще возможность отправиться по Дороге на север, обогнуть Элвинор и поискать Старые Королевства, которые могли - хотя надежда и была слабой - могли еще существовать в Хафсандыре. На столь долгий путь в его старом теле еще могло бы хватить сил; а если бы сил не хватило, то старому волшебнику ничто не мешало лечь прямо на дороге уснуть в ожидании, когда дожди ветры погасят последнюю искру жизни в его душе. Возможно, таким образом старик обрел бы путь в свой мир, поставил бы точку способом, на какой никогда не решались люди его склада.

Но он был галазьенцем. Кудеснику не хватало решимости уверовать в реальность даже собственной смерти, и в этом врылся источник его силы, но одновременно - и проклятия. Галазьенец являлся частичкой Старого Волшебства, и не нуждался в теперешних врачевателях, знахарках и ограниченных ворожеях с их мелочным, иллюзорным волшебством. И уж тем более не надобны ему были прорицатели и исследователи стародавних знаний, жаждавшие постичь таинства магии, о которой они имели слабое представление. Что до иллюзий, то творить их отшельник мог и сам. Старик умел навевать иллюзии и чары. Но сейчас, опустившись на корточки у огня, он не стал бы творить иллюзии. Затворник не нуждался в книгах, в руководствах и вообще ни в чем - кроме сущности своей силы.

В огне старик не нуждался. Ему вполне достаточно было воздуха.

Но руки затворника доставали до самого сердца пламени, тянули его плоть и вытягивали отдельные прядки, что вились и взметались в оставшемся свете. Прядки тянулись в воздух, в каменную толщу стен и в вековую древесину, из которой вытесаны были запыленные балки Инефеля: огненные пряди выстраивались, сплетались и становились... возможностью.

Умение это оказалось подвластно лишь одному человеку - одному из живших в Старых Королевствах.

В начале владычества династии Сиххё знанием попытался завладеть кое-кто еще.

Третий попытался уже сегодня. Звали его Маурил Гесторьен. А творимое им волшебство вовсе нельзя было назвать способом достижения мира.

И это тоже являлось его характерной особенностью.

Он произнес Слово. И уставился в одну точку в заряженной воздушной невещественности - более крохотной, чем мельчайшая пылинка. В данный момент старик вспомнил вдруг о нагромождениях камня, в центре которых оказался; вспомнил о погруженных во тьму фронтонах крыш, о Тенях, нитями тянувшихся в трещины и щели в ставнях, кравшихся по стропилам к его кабинету. Отшельник втянул свет Инефеля вовнутрь, так что в конце концов свет остался только в комнате.

В этот момент Тени как раз просочились под двери и побежали по швам каменной кладки стен. Тени нашли свою дорогу в дымоходе, отчего уменьшилось пламя в очаге.

Вдруг подул ветер, и Тени заметались на стропилах под потолком кабинета, посыпались в дымоход, точно сажа.

Откуда-то прилетела пылинка и, загоревшись, взлетела и погасла - такая крохотная, такая невесомая. И все.

Свет вспыхнувшей пылинки на мгновение полоснул во мраке, точно сияние бледной луны, точно отражение звезды.

Разом скрипнули ненадежно укрепленные балки и бревна и метнулись тени - да так, что украшавшие стены лица будто поменяли выражения и в ужасе разинули рты.

Со стен, каменных сводов и деревянных потолков посыпалась пыль; пыль, попадая на точку пламени, тотчас принималась искриться.

В разверстый зев дымохода дунул ветер - так что из очага в комнату посыпались уголья и языки пламени. Тени впились в камень и потянулись к искре, что кружилась уже в пыльном вихре.

Внезапно искра сухо треснула, превратившись в молнию, что разом выбелила серый камень стен, вытянула слабое сияние из пламени, встряхнула развевавшиеся язычки огня, перевернулась, связалась в своеобразный узелок, который тотчас распустился снова.

Маурил застонал, ощутив сопротивления рассеянных частичек. И усомнился. Буквально в последний момент - он попытался воспользоваться исключением, отклонением, пересмотром задуманного.

И, оказавшись на грани неудачи, - рванулся в отчаянии уже просто за пламенем.

В гуще извивавшихся прядей образовалась тень, которая приняла затем человеческий контур, а яркость пламени тала пропадать. Тень становилась все плотнее, превратилась в живую плоть, в кости. И вот уже перед взором Маурила появился молодой парень - совершенно обнаженный. Красота его выглядела особенно резкой на фоне заурядной серости неприбранной комнаты.

Ноздри у молодого человека затрепетали - он сделал вдох. И открыл глаза. Глаза у него оказались серые, точно камень, и безмятежные, как сама тишина.

Сделанное усилие заставило кудесника содрогнуться - волшебство восторжествовало в нем...

Гесторьен дрожал, точно осиновый лист, все еще сомневаясь в результатах трудов, в своем умении, в своей мудрости... То результат был поистине налицо - ибо стоял прямо перед очами волшебника.

Сияние исчезло - только в очаге обречено горел огонь, да рдели выброшенные на пол ветром уголья. Маурил вытянул руку, оперся о посох второй, и стены комнаты будто сомкнулись ближе, а все звуки точно стихли. Отсвет огня из очага неряшливо запрыгал по наваленным в груды пергаментным свиткам, птичьим крыльям, расставленным здесь и там перегонным кубам и развешанным пучкам трав.

Маурил поманил парня к себе, скрючив палец - при этом рука его немилосердно тряслась, в то время как вторая намертво вцепилась в посох. Не дождавшись, старик снова поманил молодого человека - на сей раз нетерпеливо, сердито, как будто опасаясь надвигавшейся катастрофы, призывая к послушанию.

Молодой человек медленно шевельнулся, сделал шаг, другой, третий...

Встревоженный чародей поднял шишковатый посох наподобие барьера, и парень остановился. Маурил всмотрелся в серые спокойные глаза и сделал осторожный вывод, после чего опустил посох, на который оперся обеими измученными артритом руками - сил у него уже не осталось.

Тени все еще маячили в углах кабинета, тихо шевелились под напором ветра в дымоходе. Гром грохотал в разъяренном и зловещем небе.

Парень стоял недвижимо и, уже не имея возможности сосредоточить взгляд на поднятом посохе волшебника, глазел по сторонам. А посмотреть было на что: помещение представляло собой просторный зал, напоминавшее паутину сплетение балок и деревянных лестниц, где балкон лепился над балконом, под которым висел еще балкон... Куда ни кинь взгляд, всюду - шкафчики и столы, груды пергаментных свитков, сухие листья и части тел животных. Казалось, ничто не привлекало внимание парня надолго: возможно, виденное просто ни о чем ему не говорило, и все казалось ему одинаково важным и удивительным; только вот по выражению лица парня непонятно было, что конкретно он думал о кабинете кудесника. Приложив ладонь к груди в области сердца, юноша оглядел свое обнаженное тело, которое продолжало посвечивать, точно пламя свечи - сквозь растопленный воск. Молодой человек напряг пальцы рук и явно завороженно наблюдал, как напряглись под кожей сухожилия, точно в дело вступило величайшее на свете волшебство.

Ошарашен, решил Маурил, и тотчас набрался смелости - хотя пока не особенно уверенно - продолжить задуманное. Старик сделал еще несколько шагов, дабы перехватить удивленный взгляд серых глаз, в которых угадывалась нарочито устрашающая невинность.

- Идем, - сказал он Творению, протягивая руку. - Подойди, - распорядился он снова, но на всякий случай опять раскрыл было рот, будто трехкратный призыв мог достичь желаемого действия, случись что непоправимое.

Но отрок сделал еще шаг; Маурил же, чувствуя возрастающую слабость в коленях, подвел Творение к скамье у огня, проворно смахнув посохом стопку запыленных пергаментных свитков, некоторые из которых попали прямо в пламя.

Творение втянул было руку, дабы выхватить из пламени уже начавшие коробиться пергаменты, но Маурил дернул паренька за руку, без слов распорядившись не делать глупостей. Пергамент тотчас вспыхнул, задымился, и комната наполнилась вонью горелого, истлевшие в огне куски устремились с жаром кверху, а Творение равнодушно и явно бессмысленно наблюдал, как в дымоход взлетали все новые снопы искр.

Опустив посох между собою и каменным очагом, Маурил сбросил накидку, в которую затем закутал юношу. А молодой человек как раз подался вперед, вытянул руку, и отсвет пламени заплясал у него в глазах...

- Нет! - завопил чародей, ударяя по вытянутым пальцам юноши. Творение обиженно и удивленно глянул на старика, и накидка, как бы незамеченная, соскользнула на пол.

Маурила охватил ужас, а затем... Затем затворник ожесточенно укутал паренька в накидку, втиснув ее складки в безвольные, послушные пальцы. К своему раздражению кудесник обнаружил, что ему пришлось еще сжимать пальцы паренька, дабы накидка не упала на пол снова.

- Мальчик, - бросил кудесник, и отодвинулся от Творения на расстояние вытянутой руки, после чего, с силой схватившись за края накидки, повернул паренька к себе, заставив того заглянуть себе в глаза. - Мальчик, понимаешь меня? Понимаешь?

Паренек захлопал глазами. Последовавший легкий наклон головы вполне мог означать утвердительный ответ.

Впрочем, с таким же успехом взгляд можно было истолковать как нежелание говорить, ибо паренек опять уставился в огонь.

Маурил вытянул руку и опять развернул лицо юноши к себе.

- Мальчик, неужели ты забыл, неужели не помнишь... ничего?

И снова попытка сосредоточиться, взмахами ресниц, посерьезневшие серые глаза - равнодушные и неясные, точно туманное утро. Вполне возможно, юноша соглашался. Впрочем, с таким же успехом взгляд можно было истолковать как беспомощное удивление.

- Место? - вопрошал Маурил. - Имя?

- Свет, - беззвучно выдохнул Творение, но голос его тотчас чуточку окреп. - Голос.

- И все?

Молодой человек покачал головой, на мгновение глянув старику в глаза. Плечи у кудесника поникли. А душу точила боль утраты.

Глаза Творения все еще были полны ожиданием, и по-прежнему были лишены даже намека на понимание; Маурил сделал глубокий вдох, порываясь сказать нечто печальное, но затем передумал, решив начать беседу с более безопасной реплики.

- Тристен. Мальчик, твое имя - Тристен. Я даю тебе это имя. Называю им тебя. Ты должен отзываться на него. В любое время, когда я ни позвал бы тебя. Меня зовут Маурил. Станешь величать меня Маурилом. А ты мне очень нужен, я просто не могу без тебя, Тристен...

В серых глазах появилась... Возможно, появилась искорка жизни, после которой начал назревать вопрос. Маурил отпустил накидку и уставился на паренька, а тот во все глаза смотрел на него - полностью обнаженный, открытый до глубины души. Накидка будто исчезла вовсе...

- Разве, - поинтересовался старик, - у тебя нет своих мыслей? Нет вопросов? Тристен, ты хоть что-нибудь ощущаешь? Чувствуешь хоть что-то? Желаешь чего-нибудь? Жаждешь чего-то? Думаешь о чем-нибудь?

На мгновение губы Творения шевельнулись, будто вот-вот готовые обронить озвученную мысль. Лицо чуточку нахмурилось, но увы... Ничего не последовало.

Испытав крушение надежды, Маурил отдернул руку, отодвинулся от молодого человека и нагнулся за посохом, который успел выскользнуть из его пальцев и упасть к стене.

Простерлась длань. Молодой кулак обрушился на кусок старой древесины - молодые плоть и кровь, быстрые, точно мысль. Маурил затаил дыхание, требовательно и настойчиво вытянул руку и вцепился в посох, испугавшись зловещего предзнаменования.

Тем не менее кудесник потянул посох на себя, хотя молодой человек - как и прежде, смущенный - не собирался выпускать посох из пальцев.

- Ты отражаешь, - обронил отшельник, все еще держа посох и в отчаянии разглядывая Творение, - ты отражаешь, подобно водной глади. Я слишком осторожничал. Я ограничил вызванное, и тем самым уязвил тебя, бедный мальчик. В тебе нет ничего, ничего, в чем нуждаюсь я.

Тристен не ответил - весь его вил выражал лишь острую обиду. Не выдержав, волшебник отвел глаза, и в комнате на мгновение воцарилось молчание.

Из задумчивости старика вывел легкий шорох накидки; повернувшись, Маурил уловил молниеносный бросок голой руки к огню... Тристен в очередной раз потянулся к пламени, но не успел: старый отшельник крепко перехватил его руку на полпути.

- Нет уж, шутник, довольно! Ты хотя бы понимаешь, что такое боль? Пламя обжигает. Вода топит. Ветер студит. - Чародей с силой толкнул молодого человека, и тот, не удержавшись, слетел со скамьи, задев рукой выложенную подле очага кирпичную площадку, где гасли выпадавшие из пламени угли. Ладонь паренька чиркнула по нескольким рдевшим на площадке угольям.

Парнишка закричал и изогнулся, после чего забился в истерике, точно ребенок; дым повалил с полы накидки, попавшей в пламя.

- Дурак! - в бешенстве гаркнул Маурил, рывком отодвигая Творение от пламени. Здесь старику не повезло: впопыхах он наступил на полу собственного кафтана и, не удержавшись, рухнул на колени, успев инстинктивно вцепиться в парнишку.

Молодые руки вцепились в ветхие кости, молодая сила держала крепко, молодое тело вздрагивало в такт дрожи старика, а комнату заволокло едкой вонью задымившейся материи, запахло паленым - то раскаленный уголь обжег ему кожу. Руки Маурила точно свела судорога - у него не осталось сил даже просто разжать пальцы. А Творение не обладал силой воли, дабы поступить так. Так они - творец и творение - застыли, отчаянно разевая рты, дабы набрать в легкие побольше воздуха.

Возможно, ощущение боли и заставило просочиться из-под плотно опущенных век предательскую влагу. Впрочем, не исключено, что слезы вызвало затрепыхавшееся сердце, ибо старик давно уже забыл о нем, давно не видел рядом никого, свыкся с одиночеством.

Возможно, его мучили угрызения совести. Хотя о существовании угрызений совести Маурил не помнил еще дольше.

"Может, не стоило ничего делать? - размышлял кудесник. - Может, уничтожить Творение? Можно было бы все-таки собраться с духом. Но тогда мне пришел бы конец".

Мальчик затих в объятиях волшебника. Выпавший из очага уголек опалил ему голень и впился в прожженную ткань. Боль от ожога и боль от ощущения утраты всего сразу слились воедино, и казалось, будто боль разрывала душу всю жизнь, и будто, несмотря на предварительные расчеты и приготовления, выбор напрочь отсутствовал. Глупо, что старик уселся на полу среди угольев и пепла, глупо, что цеплялся за надежду - и самое безумное, скорее всего то, что, несмотря на столь явную неудачу, он еще что-то планировал.

Скрюченными пальцами чародей приподнял пареньку голову. Слезы перестали течь - о плаче напоминали только покрасневшие глаза и нос. С лица исчезла наивность - на нем застыло необычное выражение. И взгляд не казался отсутствующим. Несмотря на боль, отчетливо угадывалось адекватное восприятие обстановки; понимание, осознание происходящего безошибочно можно было прочесть в широко распахнутых серых глазах.

Молодой человек уже знал, что существовали такие понятия, как "до" и "после", "сейчас". Наконец, существовали еще "тогда" и "теперь".

И что должна была наступить эпоха. И что был вопрос, что была потребность, сильная потребность хоть в каком-нибудь упорядочении памяти.

- Знаю, - обронил Маурил, - что прием вышел жестокий. А тебе еще предстоит все узнать, все постичь. - Старик взял паренька за руку, повел большим пальцем по покрасневшей ладони, пытаясь создать хотя бы иллюзию успокоения. - Боль прошла, правда?

Тристен захлопал глазами. Слезы еще сочились из глаз, напоминая о пережитом. Тристен опустил голову, потирая кончики бледных, гладких пальцев друг о друга.

- Ничего, заживет, - заверил кудесник, ощущая всего-навсего слабое предчувствие - возможно, злые чары еще не угасли - будто над самим ловцом нависла брошенная кем-то сеть. Гнев на юношу казался уже беспричинным, как и длительное одиночество чудилось беспомощным против заклятья теплых рук, ускорения... Не столько понимания, сколько продиктованных молодостью ожиданий; их естество - обрушившееся на старика, который давно уже забыл собственные. Но он солгал. Неестественным, хриплым голосом старик повторил, ибо собственный голос показался ему чужим. - Ничего, мальчик, все заживет. - И потянулся за упавшим посохом, на который оперся, дабы подняться, заставить заработать больные колени.

Поднялся и молодой человек - не удержавшись на его плечах, накидка соскользнула. Творение вел себя естественно - будто одежда ничто не значила для него.

Пригасив гнев, Маурил подцепил посохом накидку, которую терпеливо водрузил на голые плечи паренька. Поддерживая накидку, юноша сделал шаг в сторону, явно чем-то привлеченный - возможно, его заинтересовали сваленные в соседней комнате сосуды и развешанные пучки трав.

- Стой! - выдохнул кудесник, и юноша, остановившись, устремил на него бесхитростный взгляд.

Волшебник подошел к молодому человеку и посохом постучал по порогу, отделявшему эту комнату от соседней - то была настоящая опасность, на которую Творение просто не обратил внимания.

- Тристен, - заговорил чародей, - запомни навсегда: ты столь же осязаем, как желания, столь же телесен, как душа, и если позволишь одному отделиться от другого, жди расплаты. Тристен, понимаешь, о чем я?

- Да, - слабо отозвался паренек. Из его глаз снова хлынули слезы, точно упрек оказался столь же болезненный, как и ожог.

- Тристен, хотя...

Отшельник не договорил: в сердце у него шевельнулось нечто давно утраченное, давно позабытое - шевельнулось и стало разрастаться, пока не наполнило все сердце, и то будто готово оказалось разорваться от боли. Тогда старик попытался рассмеяться - а ведь он не плакал и не смеялся уже с тех пор, как... Со времени забытой теперь перемены, какой-то склонности, что ускользала дальше и дальше. Из груди старика вырвался звук - Маурил и сам не понял, что за звук, не знал, что делать дальше, и тогда просто откашлялся, после чего наступила тишина, и молодой человек продолжал пожирать старика взглядом. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Маурил поднял руку и вытер покорное лицо.

- Неисписанная дощечка, вот ты кто - так ведь? Но выводить на тебе слова опасно, очень опасно. Но я все равно напишу. И ты научишься. Тристен, согласен?

- Да, - сказал паренек, перестав плакать, а может, и вовсе забыв. Так что гроза миновала. Возникло робкое ожидание, точно постижению суждено было свершиться немедленно, здесь же, на одном дыхании.

Возможно, так и было. Возможно, он не посмел бы ждать целую ночь.

- Идем, присядем за стол, - позвал Маурил. - Нет, нет, о, боги, не глупи - придерживай накидку и смотри под ноги.

Опасения кудесника оказались не напрасны: опасность грозила Творению на каждом шагу: неуверенность была чревата падением на отполированные временем камни, а потому обстановка просто велела возрасту взять молодость под опеку, и телесная слабость обязана была направлять силу, что пустилась на поиски упавшей накидки - накидка не удержалась на плечах молодого человека, когда тот испуганно напрягся, услышав скрип ножки стула о каменный пол.

Старость ощутила голод - и руки дошли до вчерашнего ужина в котелке - пищу оставалось лишь разогреть. В углах и по стенам комнаты заметались Тени. По крыше барабанил дождь. Но все это уже не тревожило Тристена - судя по всему, Творение воспринимало подобные звуки как часть мира.

То и дело помешивая пищу в котелке, Маурил подходил к столу, где расположился Творение; молодой человек жадно внимал каждому слову, пожирал старика глазами, стоило ему только раскрыть рот - хотя оставалось только гадать, как много из бессвязных слов и фраз взбалмошный юнец мог запомнить, да и как вообще он истолковывал смысл услышанного.

Кудесник разливал эль - лучшее, что у него было. Молодой человек пригубил жидкость - поначалу с удивлением, отразившимся у него на лице в виде гримасы. А Маурил уже подал вчерашнюю фасоль - и паренек, совсем по-детски сжимая ложку, принялся поглощать кушанье. Не доев, он выпил эля и уснул, подложил под голову руку.

Маурил убрал ложку, убрал чашку, и отодвинулся, после чего заботливо подоткнул края накидки вокруг паренька - тот спал прямо за столом.

То была заглавная буква, начало волшебства. Маурил стоял, опершись на посох, в отчаянии спрашивая себя, что же он все-таки наделал и как исправить ошибку.

Скорее всего, рассудил старик, теперь ежедневно придется заворачивать парня в одеяло. Но эль сделал свое дело. Волшебство тоже сделало, что могло, а плоть и кровь мирно погрузились в дрему, пробудив забытое чувство в душе у кудесника, которому все равно нечего было приобретать... Приобрести ему оказалось нечего, зато потерять - сколько угодно.

Дождинки в пыли.

Шепчущие, гнущиеся деревья, теряющие листву и веточки, что летят по ветру. Запах камней, истертых листьев, запах молний и посвежевшего после дождя воздуха.

Вкус воды. Холод ветра. Режущий глаза свет молнии. Достающий до самого сердца грохот грома.

Ощущение, будто после доброй порции выпитого эля. Будто после сытой трапезы. Будто излишний жар и излишний холод. Всюду - какие-то силуэты, контуры, звуки, свет, тьма, мягкость, резкость, гладь, каменный холод, тепло жизни, - будто слишком многое, недоступное для владения, для одновременного удержания. Иногда ему трудно было даже шевелиться, ибо поток яркого мира оказывался слишком напорист и скор.

Встав на каменный парапет, Тристен наблюдал, как вспышки молний затеняли лес и небо, как росшие под стеной деревья покорно нагибали головы, будучи не в силах пробить каменную твердь. А гром все громыхал. Серая пелена дождя полоскалась о башню, вспарывала поверхности луж и стекала струями по откосам крыш. Тристен смеялся и полной грудью вдыхал свежий от дождя ветер, подставлял руки и лицо низвергавшимся с неба каплям. Капли барабанили по ладоням и векам глаз, так что юноша остерегался раскрывать глаза слишком широко. Прикосновение холодных струй к обнаженному телу вызывало странные ощущения; ручейки, стремившиеся по телу Творения, то и дело текли в разные стороны, но ливень исправно полоскал все тело.

Молодой человек стоял, охваченный самозабвением. Он смотрел на свои босые ступени, барабанил пальцами ног по лужицам, образовавшимся на каменных щербинах, соединявшимся прерываемыми выпуклостями каналами. Вода как бы заново отполировала запыленный прежде камень. Пелена дождя вуалью закрывала карнизы, мелодией звенела в перерывах между раскатами грома. Неловко подвернувшись на скользком камне, Тристен поскользнулся, но в последний момент сумел сохранить равновесие, схватившись за низкую стенку парапета. Глянув вниз, юноша удивленно рассмеялся, увидев, как клокотала в сточном желобе бурая вода, да и дождь казался тем серым. К серому же камню прилип сорванный с дерева зеленый листок. Паренька удивила сила листика - как он вообще мог пристать к камню?

- Тристен!

Заслышав сердитый оклик опекуна, паренек на мгновение прекратил опрометчивое упоение и, опершись о край парапета для пущей уверенности, оглянулся. Смахнув дождевые капли с ресниц, Творение разглядел облаченную в коричневатый кафтан фигуру Маурила. Одежда Гесторьена промокла насквозь, с волос и бороды его ручьями стекала вода, из-под мокрых бровей смотрели выцветшие синие глаза, полные ярости - старик подошел и схватил воспитанника за руку.

Он явно сделал что-то не так. Тристен попытался угадать, в чем причина гнева волшебника, пока тот уводил его от стены. Маурил сильно стиснул воспитаннику руку, и тот упирался - но ровно настолько, чтобы не позволить старику сдавить себе руку до синяков.

- Идем же. - Бросил кудесник и потянул энергичнее, так что юноша решил: упираться - себе дороже. И потому юноша позволил тащить себя дальше вдоль парапета; черные башмаки чародея и босые ступни юноши звонко шлепали по лужам. Вода капала с одежды Маурила. От влаги волосы отшельника спутались и свились, точно локоны, и с них тоже падали капли. Влажная ткань одежды облепила иссохшие плечи волшебника, звучно шлепала по ногам и кожаным башмакам. "Стук, стук, стук!" - ударял посох по каменным плитам пола, но Маурил почти забыл о хромоте - настолько старик разозлился.

Маурил отвел подопечного к омытой дождем двери, отодвинул набалдашником посоха наружный засов и бесцеремонно затащил юношу в тесную комнатку с мощеным камнем полом. Свет проникал в каморку сквозь забранное пожелтевшими роговыми пластинами оконце, также покрытое дождевыми капельками. Шум ливня был здесь гораздо тише.

Все еще пылая гневом, волшебник наконец отпустил руку молодого человека. И бросил:

- Где твоя одежда?

"Выходит, вот в чем оплошность!" - догадался юноша. И пояснил:

- Внизу. У меня в комнате.

- Внизу-внизу! - передразнил старик. - И почему она очутилась внизу?

Тристен был окончательно сбит с толку. Ведь юноша отчетливо помнил, как старик велел относиться к одежде бережно. Вот и у самого Маурила одежда промокла насквозь. И обувь тоже - а его, Тристена, башмаки лежали внизу, причем сухие. Скидывая одежду, юноша считал, что поступил рачительно - да и теперь не изменил своего мнения. Но когда старик грозно поднял руку, Творение шарахнулся в сторону.

Но Маурил, вытянув руку, схватил паренька за плечо и встряхнул, решив, как надеялся провинившийся, обойтись без битья. Маурилу действительно ничего не стоило стукнуть подопечного, как бывало время от времени в минуты гнева, а иногда просто велел запомнить что-нибудь. Трудно было определить, как именно поведет себя старик в тот или иной момент - разве что по степени раздраженности после удара или словесного внушения. А потому юноша по привычке пожелал, чтобы его просто стукнули и велели запомнить урок.

Однако обошлось без привычных воспитательных мер - вместо этого Маурил поманил юношу к деревянной лестнице, по которой повел все дальше и дальше вниз. На сухом дереве остался мокрый след, ибо влажная и длинная до пят одежда старика волочилась по ступеням. Сквозь забранные роговыми пластинами оконца, что встречались через равные промежутки, лился безжизненный, унылый свет.

"Тук-тук, стук-стук, тук-тук". Все дальше и дальше вниз. Босые ступни Тристена, касаясь гладких, пыльных ступеней, производили куда меньше шума. В конце концов юноша решил, что дождь все-таки не особенно портит одежду. Выходит, он изначально ошибался. Наступая на оставшуюся на ступенях воду, юноша испытывал странные ощущения. Тристен не желал, что наступал на воду. Но считал, что заблуждался на сей счет. И, подтверждая догадку, Маурил, оказавшись у прохода к его комнате, сердито ударил посохом в пол. Кафтан старика тотчас тряхнуло, и на полу образовалась целая лужа воды.

- Ступай, оденься. А потом приходи в зал. Хочу побеседовать с собой.

Нагнув голову, Тристен отправился к себе, где на кровати была сложена его одежда. Оставленные им на половицах лужицы слабо поблескивали в свете, что проникал в незакрытые ставнями окна. Капавшая с волос вода текла по спине и плечам, попадала в глаза. Юноша смахивал воду и даже попытался отжать волосы. Темные космы прилипли к плечам, а одежда так и норовила прилипнуть к мокрому телу, отчего одевание оказалось невероятно трудным. Обуться стоило похожих усилий. Вода с волос намочила плечи рубахи; дабы выглядеть по возможности солидно, Тристен даже расчесал свои лохмы.

Возможно, Маурил все забудет. Возможно, Маурил забудет, что сам попросил его спуститься в зал и велел уйти. Иногда такое со стариком случалось - когда он углублялся в свои книги.

А гром продолжал грохотать, и дождевые струи еще струились по забранным роговыми пластинками окон - пластинки пожелтели, а кое-где и вовсе приняли коричневый оттенок, на них угадывались замысловатые кружки и разводы, причем скреплялись пластинки металлическими скобками. Пропуская через себя свет, рог придавал ему характерный оттенок; а тени дождевых капелек крались по лицу юноши, что доставляло ему большое наслаждение. На подоконнике образовалась лужица - в одном месте соединение роговых пластин оказалось неплотным, и вездесущая вода проникла в комнату. Иногда, окунув палец в такую лужицу, Тристен принимался выводить на подоконнике разные узоры, иногда же позволял воде скопиться и терпеливо ждал, когда крошечный водоем, не выдержав, прольется на пол.

Но сейчас парнишка озяб, а прикосновение влажных волос к плечам только усиливало озноб. Сорвав с гвоздя накидку, Тристен закутался, после чего направился в отделанный деревом зал, оттуда - в кабинет. Впереди неслось эхо его шагов, так что Маурил при всем желании должен был догадаться о его приближении. Тристен шел. Ибо не мог ослушаться приказа.

А Маурил стоял у огня. Оказалось, старик тоже переоделся и тоже завернулся в плащ. Волосы у старика только начали обсыхать, топорщась над ушами серебристой щеточкой, нечесаные - волшебник сложил руки и смахивал на распустившуюся птицу, неприступную и сердитую.

- Сударь, - окликнул наставника Творение. Но старик точно не слышал. Пареньку показалось, будто он едва ли не целую вечность ждал, пока на него обратят внимание. Тристен мысленно задался вопросом: не забудет ли старик в конце концов свой гнев? а может, хотя бы передумает?

И вдруг чародей решительно встал боком к огню и оглядел паренька с ног до головы - возможно, снова ища к чему придраться: дурное расположение духа отчетливо прослеживалось по поникшим плечам старика. Но во взгляде его читалась беспомощность. Сцепив пальцы рук, Тристен стоял - тоже подавленный - зная, что не оправдал ожиданий опекуна.

В очередной раз.

Ступни его онемели от холода. Он дергал пальцы в ботинках, полагая, что заслужил холодную дрожь; ведь он мог запросто сорваться с парапета, с другой стороны молодой человек искренне полагал, что вел себя осторожно и всегда внимательно озирал место, на которое собирался поставить ногу. Или оказался достаточно быстр, чтобы остановиться. Тотчас Тристен вспомнил, как поскользнулся. И почтительно застыл в дверях, ожидая приглашения подойти к огню, гадая, стоит ли рассказывать Маурилу о собственном счастливом спасении.

И решил этого не делать - приняв во внимание откровенное недовольство старика.

- Мне уже просто не хватает воображения, - медленно промолвил чародей, - именно: не хватает воображения, дабы предугадать твою очередную проделку. От зари и до заката, каждую минуту за тобою нужен глаз да глаз. Мальчик, чего ожидать от тебя сейчас?

- Не ведаю, Маурил. Я просто как-то не подумал...

- Тристен, неужели нельзя думать о последствиях?

- Я стараюсь, - выдавил юноша. - Отче Маурил, я старался, я действительно пытался думать.

- Ты просто великий... - "Дурак", - именно таким эпитетом, решил Тристен, чуть было не наградил его опекун. Но волшебник просто встряхнул головой и зябко, как показалось юноше, прижал руки к груди. Выходит, Маурил, даже не подумав о необходимости пригласить Тристена к огню, просто не хотел продрогнуть и промокнуть, снова подумал юнец. Следовательно, старик не видел чудес, которые вытворял дождь, не узрел гонимую вдоль стен пелену. Вот если бы он объяснил...

- Дождь был похож на полог, - обронил отрок. - И в воздухе стоял такой странный запах. Я просто вышел посмотреть.

- А ведь тебя могло убить наповал грозой. Наповал, слышишь?

- Наповал, - повторил молодой человек. Иногда с уст Маурила слетали слова, которые можно было различить довольно отчетливо, да вдобавок понять их значение. В частности, юноша сразу понял, что имел в виду Маурил, употребив выражение "убить наповал"; состояние это отождествлялось у Тристена с темной комнатой, где нет не только зажженной свечи, но даже пола, стен, потолка. Ужасная мысль повергала в озноб, окутывала сознание и перехватывала дыхание. Как назло, ничего иного на ум просто не приходило. Опомнился молодой человек уже на полу, в комнате, и треск огня в очаге казался сильнее обычного. В глаза Тристену бросился игравший на полу отсвет пламени, и паренек с облегчением убедился, что не утратил способности видеть, и что тепло не покинуло его навсегда.

Зажмурясь, юноша открыл глаза, и увидел, что по-прежнему сидит у очага, а рядом устроился на корточках Маурил. Лица Тристена коснулась видавшая виды, но гладкая - совсем как камни и запыленные половицы в палатах - рука старика, причем коснулась нежно, как вообще такое удавалось Маурилу. Приливы нежности, как и приливы гнева, находили на кудесника неожиданно.

- Мальчик, - пробормотал старик, будто хотел пробудить спавшего Тристена от сна. - Мальчик!

Рука Маурила прошлась по щеке паренька, откинула назад влажную еще прядь волос. Молодой человек отчего-то подметил, что камень под ним оказался теплым - от близости к очагу. Как ни странно, юноша не знал, для чего сел у пламени - судя по всему, Маурил снова сказал Слово - одно из беззвучных Слов.

Вспомнилось, как он стоял под дождем, наблюдая за вспышками молний. Маурил сказал, что его могло убить грозой, но потом вымолвил еще Слово и отослал его, Тристена, в темноту. А другое слово вернуло его сюда, к пламени. Но как же молния могла повредить ему? Ведь молнии вспыхивали так далеко! Нет, бояться стоит не молний, а Маурила.

И повиноваться ему, не в коем случае не сердить!

Снаружи вдруг опять ударил гром, и юноша вздрогнул от неожиданности и съежился, подтянув колени к груди. Маурил вытянул руку и схватил паренька за запястье, понуждая подняться; однако охватившая отрока дрожь оказалась слишком сильной, и потому подняться тот не сумел. Гром ударил еще раз, и у юноши перехватило дыхание, однако Маурил продолжал сжимать ему руку, так что в конце концов Тристен немного приободрился.

А потом - и вовсе Тристен сумел не только подняться, развернув сбившуюся накидку, но и помог подняться опекуну. Однако рассудок у парня точно помутился, и именно старик помог ему добраться до скамьи у очага и чуть не насильно заставил сесть. Затем Маурил опустился рядом и сильно стиснул пареньку руку. В это время высоко в небе что-то грохнуло снова.

Чувствуя, как застучало в груди сердце, Тристен поднял голову.

- То ставня болтается, - успокоил Маурил, по-прежнему сжимая юноше руку. - Ветер раскачивает ее туда-сюда. Глупыш, посмотри на меня! - Маурил взял воспитанника за плечи и, когда того отвлек очередной удар, и вовсе схватил того за голову, в конце концов вынудив перенести внимание на себя.

Паренек содрогнулся, стиснув зубы, в то время как ветер бился о башни. Но взгляд Маурила упорно требовал внимания, и шепот старика оказался сильнее раскатов грома.

- Мальчик, послушай. Послушай меня. То просто ветер. И обычный дождь. Верно, грозы стоит опасаться, а ты бездумно выходишь под ливень в грозу. Но остерегайся не только непогоды. Бойся темноты. Когда тьма окутывает небеса, ищи защиту в камне, запирай двери, закрывай ставни. Разве я уже не предупреждал тебя?

У Тристена застучали зубы.

- Я скинул одежду, - сообщил он, решив, что хоть в этом поступил правильно. - Прости, что заставил тебя промокнуть. Прости, что вынудил тебя выйти под дождь.

Увы, юноша сразу понял, что опять ошибся. И что ничего не понял. На сей счет весьма красноречиво свидетельствовал взгляд старика.

- Ты был Обнажен, - обронил чародей, и смысл Слова достиг-таки сознания юноши. - Тристен уловил, чем именно недоволен воспитатель.

Ветер продолжал выть и реветь, ударяясь в башню. Весь мир озлился и погрузился во мрак, сбитый с толку Тристеном, что метался от ошибки к глупости и обратно, заставляя тем самым Маурила гневаться. Молодой человек снова возжелал, чтобы его ударили, и этим все кончилось. С него довольно было Слов - хватило и энергичного до боли пожатия руки старика, после которого, как уже знал юноша, покровитель готов был сменить гнев на милость, извиниться и заговорить ласковее. Приступы гнева старика отдавались по всему телу Тристена - такие минуты ассоциировались у паренька с ощущением, возникавшим, когда ему доводилось держать чашку, а опекун, позвякивая ложечкой, подслащивал чай. Маурил бушевал, но в конце концов гроза проходила, и тогда юноша получал возможность погрузиться в тишину, и казалось уже, что все в мире делается правильно.

Но сейчас старик явно не собирался позволять Тристену отводить глаза. Маурил запугал паренька и заставил смотреть себе в глаза долгим взглядом.

- Тебе ведомы Слова, - обронил затем кудесник. А Тристену не хотелось, чтобы старик знал об этом. Тристен боялся Слов. Слова возникали ниоткуда и поражали в самое сердце, отчего перехватывало дыхание. Юноша не знал Слов, известных опекуну. Маурил просто извлекал откуда-то Слова и произносил их. И Слова были осязаемы, причем иные доставляли удовольствие, а другие причиняли боль.

Прочие уязвляли пониманием, страхом или стыдом.

- Тристен, ты прекрасно знаешь, что разгуливал обнаженным.

- Да, отче Маурил, - юноша действительно знал, что не следовало выходить из дому неодетым. Хотя и не понимал, почему. Ведь портить одежду казалось совсем непозволительно. И все же выходить из дому без одежды не следовало. Ведь Маурил не стал снимать свой кафтан! Юноша решил, что отчасти осознал причину ярости старика. Поначалу казалось, будто отче сердился по поводу промокшей одежды. Но оказалось, что гнев объяснялся другой причиной.

- Ты знал, что там опасно.

- Да, отче.

- А ты знал, что подвергался опасности?

- Нет, отче Маурил. Мне очень жаль, что вы промокли.

Старик недовольно вскинул голову. Наученный горьким опытом Тристен смекнул, что снова не угадал.

- Мальчик, да забудь ты треклятую одежду! Речь не о ней. Речь о неосмотрительности. О твоей неосторожности - нечего было лезть под дождь. Здесь тебе ничто не грозит. А вот когда выходишь из дому, смотри в оба! Будь осторожен. Осмотрителен. Не забывай, о чем я всегда предупреждаю, не забывай шевелить мозгами. О, боги, каждое движение, каждый вздох, каждая глупая бабочка на ветру не заслуживают твоего слишком отвлеченного внимания!

Тотчас вспомнилась бабочка. Тогда Тристен, оказавшись на лестнице снаружи, засмотрелся и здорово содрал кожу на локте. Вспомнилось все, даже боль, даже сила, с какой ему на кожу легли пальцы Маурила, и как в сухую погоду лежали на камнях солнечные зайчики.

- Мальчик. - Пальцы старика легонько ткнулись ему в щеку, и юноше вновь пришлось глянуть собеседнику в глаза, в глубине которых виднелись черные точки. А вот лицо у Маурила выглядело хмурым и глубоко несчастным. - Мальчик, я не смогу быть рядом всю оставшуюся жизнь. Не стоит надеяться, будто я стану давать тебе ответ на каждый вопрос или советовать, как и что делать.

- Почему? - упавшим голосом спросил Тристен. Вот теперь юноша действительно здорово испугался. - А куда ты денешься?

- Меня просто не будет рядом, мальчик. И тебе придется самому решать, что к чему.

- Но я не знаю, что к чему! - воскликнул молодой человек, решив быть со стариком откровенным, как тот и требовал. Но страх заявлял о себе все увереннее. - Отче, и долго вас не будет? Куда вы собрались? - Паренек просто не представлял, что кроме дома может быть и другой мир. Тристен и помыслить не мог ни о чем подобном.

- Все кончается рано или поздно, мальчик. Уходят и люди.

- Нет. - Молодой человек схватил старика за руки. - Маурил, не уходи. - Прежде Творение и помыслить не мог, что вообще можно куда-то уйти, или хотя бы устремить куда-либо взгляд: вверх, вниз ли, на солнце или на облака. Выходит, все-таки есть и другие места, смекнул паренек. - Тогда и я пойду.

- Уже без меня, - отрезал волшебник. - И не сейчас. Но если сгодишься, если станешь рассуждать здраво, если станешь учиться - может, мне и вовсе не придется уходить. Не исключено, что я ошибаюсь. В конце концов, я, может, и останусь. Но только если станешь очень достойно вести себя. Если начнешь учиться.

- Я буду учиться. - Тристен снова порывисто стиснул руки наставника. - Вот увидишь. Постараюсь не совершать ошибок.

- Мальчик, а ведомо ли тебе, что твои ошибки способны расчистить Теням вход в твердыню, что ты мог просто оставить дверь незапертой, что ты мог выйти из дому, дабы насладиться свежим ветром и дождем, и мог своим невниманием к позднему часу совершить такую глупость, что Тени просто поглотили бы тебя снаружи? И что я должен был бы тогда делать, скажи на милость? Мне пришлось бы просто выйти под дождь, дабы забрать тебя. А если бы, глупец, случилось что-нибудь пострашнее дождя? Что, если бы с виду и на ощупь случилось бы нечто приятное, и ощущения оказались бы сладостными всего-навсего на мгновение? Если бы неведомая сила распахнула двери и окна, и ты лишился возможности спастись, что стал бы ты делать? Ты можешь ответить?

- Маурил, не знаю!

Кудесник отдернул руки и сам схватил подопечного за запястья.

- Стало быть, нужно для начала все как следует обдумать, и только потом действовать. Не так ли, мальчик?

- Хотелось бы! Хотелось бы, Маурил!

- Одного желания недостаточно. Недостаточно и просто попытки. Когда беда случилась, действовать уже поздно. Запомни: Твое время - только "до", а не "после", и верить следует лишь в то, что сейчас. А ты не можешь знать, как долго продлится "сейчас" - верно, глупыш?

- Нет. - Творение уже решил, что ему выдали желаемый ответ, а возможно - и заверение, что никто никуда не уйдет. Однако смысл слов Маурила по-прежнему оставался для юноши как бы в тумане - сколько он ни напрягал рассудок. - Не знаю, Маурил. Мне хочется познать, но я глуп. Я ничего не понимаю!

Маурил ударил паренька пальцем по подбородку, заставив вскинуть голову.

- В таком случае, пока не поймешь, просто следи за дверьми и окнами. И нечего скакать по парапетам. Не стоит рисковать. И не выходи из дому в грозу, не позволяй солнцу прокрадываться за стены, пока твое внимание отвлечено.

- Обязательно, Маурил!

- Ступай, поупражняйся в письме, пока гроза не прошла. Учись читать и писать. Это все полезно. - Поднявшись, Маурил принялся копаться в груде пергаментных свитков, уронив на пол несколько штук, заодно с оловянной тарелкой и немытой ложкой. Тристен, кошкой метнувшись на пол, поднял оброненное и препроводил обратно на стол, но почти тотчас на пол свесились еще три-четыре свитка. Тем не менее кудесник схватил подопечного за рукав, привлекая внимание к миниатюрной рукописи, извлеченной из-под свитков. Сунув рукопись юноше в пальцы, Маурил едва не насильно заставил того стиснуть потрескавшийся от времени пергамент.

- Мальчик, вот тебе и ответ. Ответ на все вопросы. Вот тебе путь. Познай его. Изучи его. Стань мудрым.

Тристен раскрыл книгу прямо посредине. Страницы манускрипта оказались густо покрыты жирными массивными буквами, так непохожими на письмена на пергаментах и на изящные буквицы, которые умел так быстро и мастерски выводить Маурил.

Книгу переписывал кто-то другой, смекнул юноша. И хотя догадка о "ком-то другом" не оказалась сродни громовому раскату Слова, тем не менее подобная мысль доселе не возникала у паренька в мозгу - раньше он и помыслить не мог, что на свете существовал или хотя бы мог существовать "кто-то другой".

И тем не менее все оказалось именно так. И существовали другие местности - как, между прочим, намекал сам Маурил. Следовательно, там должны быть жили другие люди.

Там, в других местностях, должны быть такие, как Маурил и как сам он, люди - и солнце, размышлял Творение, сияло над ними точно так же, и ставни хлопали с неменьшим шумом. Ведь и на чердаке, кажется, живет не один-единственный голубь?

Опять же внизу, в нижнем зале, живет не одна мышь. Их там обитало не меньше шести штук - Маурил еще называл зверьков "маленькими воришками". Ворчал, но при этом оставлял для мышей кусочки хлеба, повторяя, что мыши тоже состарились и потому двигались уже не так быстро, как прежде.

Стало быть, все существовало не в единственном числе, и мыши становились старыми, и голуби перелетали лес, опасаться которого так настоятельно советовал Маурил. Улетая, голуби все равно возвращались на чердаки, не закрытые ставнями. Голубей было много, очень много.

И кто-то постарше Маурила написал книгу, выведя непривычно прямые, темные буквы, пересекавшие страницу ровными черными рядами. Выходившие из-под пера старика буквы выглядели иначе и напоминали мышиные следы на пыльном полу.

- Мальчик!

Юноша спохватился и увидел, что задумался настолько, сжав в пальцах драгоценную книгу, что не заметил лестницы впереди. Забыв первый урок, единственную ступень вниз! Заслышав голос наставника, молодой человек мгновенно взял себя в руки и благополучно сделал первый шажок. Оглядевшись, Творение ощутил, как краса стыда жжет ему лицо.

Явно потеряв терпение от общения с глупцом, Маурил покачал головой.

Так, продолжая стыдиться своего легкомыслия, Тристен подошел с книжкой к столу, над которым на стене были укреплены канделябры. Паренек извлек из держака навощенную соломинку и поднес к "дежурной" свече, возжигать которую ему вменялось в обязанность по утрам и вечерам. Подпалив соломинку, молодой человек зажег три свечи.

Свечи на дороге не валяются, постоянно твердил Маурил с момента, когда Тристен забыл прикрыть кухонную дверь, из которой всегда скользило. Забывчивость паренька обернулась преждевременным выгоранием свечи. Маурил тогда рассердился и за неимением дежурной свечи велел подпалить соломинку от углей в очаге, отчего соломинка сразу сгорела наполовину. Маурил потом долго клял "дураков, которые не запирают дверей", сетовал на недостаток свечей и пророчил, будто если воспитанник и далее станет высказывать подобную бесхозяйственность, то уже к зиме им пришлось бы якобы пользоваться вместо свечей соломенными жгутами.

От Слова "зима" так и веяло снегом и лютой стужей. А вот Слово "соломинка" ассоциировалось с чем-то крохотным, желтым, пыльным и горячим. Росинки, знал юноша, повисали на опутывавшей ставни паутине. Чего-чего, а пауков в палатах хватало.

Но откуда появились свечи, и почему вдруг резко возросли в цене, но в то же время почему в течение нескольких дней на смену одной сгоревшей свече неизменно являлась другая?

У свечей было нечто общее с маленькой книгой, написанной другой рукой - свидетельством чего-то чужого, большего, чем одно привычное. Мысль не давала юноше покоя, и в конце концов он все увереннее склонялся к мысли, что свечи появлялись откуда-то.

Стало быть, оттуда же прибывала и одежда. Вспомнились вдруг слова Маурила, сказанные не далее, как сегодня утром, будто одно дело - представить то, что произойдет в любом случае, и совсем другое - заставить вещи выглядеть лучше, чем на самом деле. И уж совсем по-другому, с отвращением процедил старик, приходится действовать, дабы из множества травяных пучков получить обычную рубашку - ту самую, которую Творение порвал, зацепившись за щепку на чердаке.

Маурил научил, как починить одежку и заставил многократно упражняться, пока паренек не научился штопать как заправская швея.

Маурил вручил ему ни много ни мало - целую книжку, которая, по словам старика, служила основой всему, а в голову Тристену лезли только рубашки да свечи, а мысли, как всегда, ползли вразброд, будто носясь взад-вперед по воображаемым лестницам, будто врываясь в какие-то двери, за которыми оказывались другие двери. Творение отчаянно пытался сосредоточиться. И попытался не пускать к себе в разум вопросы.

Юноша уселся за кабинетный стол - на старый стул, самый удобный, если не считать стул Маурила. Раскрыв книгу, молодой человек разгладил жесткие страницы. По всему столу валялись куски пергамента, на которых Тристен выводил свои каракули, учась письму. На выделанную кожу ложилась строка за строкой: паренек старательно копировал почерк наставника, напоминавший мышиные следы, но пальцы его пачкали чернилами не только пергамент, но и хозяина, и перья, и лежавшие по соседству манускрипты. Перья разбрызгивали крохотные точки, которые обнаруживались лишь в моменты, когда рука школяра невзначай ложилась на них. Творение мог еще ровно вывести имя "Тристен". Однако мастерски выведенные строки в книге, солидные и массивные, сами собой притягивали взор и даже не желали его отпускать.

Это было само по себе замечательно. Чистописание удерживало Слова, и оставалось лишь гадать, где еще можно было столкнуться с подобной силой: следовало опасаться подобного письма, но держаться настороженно, и размышлять, ибо иные силуэты смахивали на выводимые Маурилом буквы, другие выходили либо с завитушками, либо неестественно прямые, хотя Маурил делал их витиеватыми; иной раз буквы получались настолько замысловатые, что и сам школяр затруднялся отличить их друг от друга или хотя бы понять, где кончалась одна буква и начиналась другая.

То был явно не почерк Маурила.

Книгу написал кто-то другой. Кто-то, писавший энергичными и ровными росчерками, где не находилось место крючочкам и завитушкам, которые доселе юноша считал непременным атрибутом письма, которые копировал нетвердой рукой, отчего перо неизменно скользило в неверном направлении и разбрызгивало чернила, либо делало букву настолько жирной, что она сохла потом целый день.

"Может, другой волшебник?" - спросил юноша у себя. Сказал же Маурил, что он чародей. И что он, Тристен - мальчик. И, будучи волшебником, старик понимал, что именно надлежало знать мальчику.

Слышал ли он хоть раз, что сказал Маурил? Не как конкретный чародей, а как чародей вообще. Ибо все в мире существовало не в единственном числе. Маурил всегда намекал на это. Маурил никогда не говорил, будто что-то в мире одно.

Старик подстерегал, что мир полон опасностей, ждать которые надлежит отовсюду. Как и тени. И все опять же не в единственном числе. Всего в мире гораздо больше чем по одному.

Маурил говорил о книге, будто она являла собою Слово, и будто была исполнена куда большим, чем другие книги, смыслом. Книга, по словам наставника, являлась источником того, что ему, Тристену, необходимо. Книга могла взяться откуда угодно и поведать, что представляло собою остальное. А еще Маурил пообещал, что у него не появится необходимости уходить, если Тристен сумеет отыскать в Книге ответы.

Но как юноша ни старался соединить буквицы в слова, как ни ломал голову над странными комбинациями, пытаясь читать и так, и сяк - попытки так и не принесли желанных плодов.

Голуби гнездились на полу чердака, а горлицы - на самых высоких стропилах под крышей, куда не было ходу голубям. Птицы поделили чердак на этажи - здесь постоянно стоял гомон пернатых. Чердак представлял собою укромное, но запыленное место. Крышу частично покрывала дранка. Одно крыло было целиком крыто черепицей. Прорехи были заткнуты соломой, но птицы, клевавшие ежевику, растаскивали солому на гнезда, которые вили в стропилах в недоступных местах. Иногда, желая заполучить какое-нибудь особенно привлекательное местечко, пернатые шумно ссорились и хлопали крыльями.

Но все птицы, обитавшие на чердаке, твердо уяснили, что им носили крошки. На милость человека могли рассчитывать и юркие немногочисленные мыши, больше всего на свете боявшиеся совы - ох уж эта сова! - что облюбовала местечко на западной оконечности чердака. Но внутри чердак был поделен прочной стеной, а сова, обитавшая на обращенной к восходу половине крыши, явно не охотилась на живших по соседству голубей и мышей, хотя, по словам Маурила, совы питались мышами.

Подобное утверждение казалось жестоким.

Однако сова отказывалась от приношений и явно не высказывала желания общаться, предпочитая наслаждаться одиночеством. Возможно, птица избегала беспокойства и взирала сердитыми желтыми глазами на приносимые юношей гостинцы, которые так и оставались лежать. Старик поведал, будто днем сова спала, а ночью охотилась. В конце концов Тристен решил, будто птице просто не понравилась, что ее разбудили.

Сова покидала убежище с наступлением сумерек и спокойно возвращалась на чердак спать. Но обстоятельство, что ни одна птица, ни одна мышь не желала попадаться Сове на глаза, и что в занимаемой Совой половине чердака напрочь отсутствовали гнезда других пернатых, могло подсказать мальчику, что Сова предпочитала одиночество.

Молодой человек вполне мог догадаться, что Сова если и не предпочитала подобный образ жизни, то уж точно отличалась от других птиц, двигалась в Тенях, и, возможно, ее опасались остальные пернатые. Вероятно, размышлял далее Тристен, Сова была для птиц своей Тенью - и потому, возможно, пернатые спешили попасть в свои убежища еще до наступления сумерек. Не исключалось, что какая-нибудь Тень охотилась на волшебников, другая - на мальчиков, третья предпочитала мышей и птиц. На этом цепочка размышлений паренька неизменно оканчивалась на предположении, будто, как и в случае с Совой, Теням просто невозможно было обойтись без укрытия от дневного света. Но если Сова относилась к числу ужасных существ, то тогда размышлял Творение, ему оставалось лишь радоваться, что Сова всего-навсего размахивала крыльями и недобро смотрела в его сторону.

Возможно, выше под стропилами прятались и другие Тени - разбуди их, и они нападут. Но юноша полагал, будто Тени также повиновались своим правилам, и что днем они обязательно спали, и потому если их не тревожить, то они не проснутся.

Потому молодой человек больше не ходил во владения Совы. И обмолвился опекуну, что думал, будто на чердаке спали Тени: на что старик сказал, что Тени спали повсюду, и что пареньку обязательно надлежало уходить с чердака до наступления сумерек, да и вообще быть там поосторожнее, ибо половицы на чердаке прогнили от времени, и ничего не стоило провалиться и сломать шею.

Маурил всегда думал о несчастьях. Тристен подозревал, что несчастья всегда были на уме у чародеев. А поскольку от мальчишек требовалось учиться грамоте, то паренек брал свою Книгу и устраивался где-нибудь на солнышке.

Вскоре он приручил мышей, а птицы (кроме разве что Совы) полюбили приносимый им хлеб, налетали и бились за крошки (во всяком случае, воробьи), пока голуби (более воспитанные, как выражался Маурил) выпячивали грудки, прыгали и ходили бочком. Но зато воробьи просто источали энергию. А вот грудки у голубей, серые обычно, в солнечном свете отливали радужной зеленью. К тому же голуби оказались очень умными: птицы скоро выучились подходить почти вплотную, садиться пареньку на ноги, греясь на солнышке, брать кусочки хлеба прямо из рук. Примеру голубей пытались следовать горлицы, но робость не позволила им стать настоящими друзьями Тристена. А уж о воробьях и вовсе не стоило говорить: те предпочитали держаться на расстоянии и постоянно ссорились. Одним словом, жулье, как говаривал Маурил. Глупые птицы.

Через несколько дней голуби осмелели настолько, что стали садиться Творению прямо на голову, драться за право опуститься ему на плечи. Юноша понял вдруг, что от птиц следовало ждать не только хорошее. На что Маурил сказал, что птицы просто злоупотребляли доверием воспитанника - именно так поступали все живые существа, если им только давали, ничего не прося взамен. "Точно иные мальчишки", - многозначительно добавил кудесник. А потому, вероятно, Тристен все же научится мыслить и думать наперед, что бесполезно ожидать от птиц, ибо у них в головах - птичьи мозги. Да и мудростью коварной Совы те похвастать не в состоянии...

С птицами следует быть построже, советовал старик. Побудить их вести себя как подобает.

И потому Тристен стал подражать наставнику в общении с пернатыми. Юноша сгонял птиц с плеч, смахивал с колен. Но не трогал одну-две наиболее осторожных. К тому же обнаружилось, что после поедания приносимого хлеба большинство пернатых просто теряло интерес к нему. Так общение с птицами добавило молодому человеку мудрости.

Паренек обмолвился опекуну, что мыши вели себя вежливее. На что тот отпарировал, будто мыши просто мельче птиц, да вдобавок опасались, что их невзначай могли раздавить. Маурил сказал, что подвернись мышам возможность, они запросто могли стать не столь воспитанными - в чем и крылась разница между мышами и мальчиками; мальчикам ничего не стоило обучиться правилам хорошего тона, а деликатность мышей диктовалась страхом, и будь они размером с мальчика, все обернулось бы по-другому, ибо в душе каждая мышь - прирожденный вор.

Слова чародея расстроили воспитанника. Растянувшись на животе прямо на полу, Тристен попытался подманить мышей, но те оказались чрезмерно робкими и слишком близко так и не подошли. А потому юноша убедился в правоте Маурила: мыши действительно ждали от него беды, хотя на деле опасаться им было нечего. Творение задумался над причиной подобной осторожности и вскоре понял, что Маурил, говоря о склонности каждой мыши к воровству, наверняка оказался прав и в этом.

Размышления Тристен перемежал чтением Книги - по крайней мере он определенно разглядывал манускрипт. Иногда собственная неспособность разобрать написанное даже злила паренька. Иногда Творению удавалось отыскать короткие знакомые слова - так ему, во всяком случае, казалось. Время от времени школяр чертил на пыльном полу пальцами разные отметки для памяти.

Увы, жизнь значкам была отмеряна недолгая: рано или поздно налетали глупые голуби и принимались топтаться, стирая написанное.

Голуби не питали уважения ни к письменам, ни к мальчикам. И не пугались даже тогда, когда паренек взмахом руки отгонял назойливых пернатых. Тристен уже начал склоняться к мысли, будто птицы считали его не маленьким человеком, а своего рода соплеменником, тоже размахивавшим крыльями, дабы отстоять занятое место. И его "размахивание крыльями", как и голубиное, способно было разве что опрокинуть очередную слишком расхрабрившуюся птицу. Размахивать руками было просто бесполезно - но во всяком случае, если птицы надеялись получить еще хлебных крошек.

"Маурил", - прошелестел Ветер.

Старик замер, подхватил посох и порывисто вскочил, роняя во все стороны пергаменты и рукописные книги. Дело происходило в башне, в комнате волшебника.

Пустота огласилась смехом - более различимым, чем обычно.

"Сегодня ты что-то слабее, - заметил Ветер. - Маурил, впусти меня".

Кудесник ударил посохом по деревянному полу, после чего обрушил окованное золотом подножие посоха на запор на ставнях. Запор выдержал.

"Маурил, - забормотал Ветер, - Маурил Гесторьен. Сегодня я видел его. Видел".

Маурил не удостоил наглеца ответом. Ответить значило обрушить все барьеры. Чародей оперся о посох, зажмурил глаза и усилил внутреннюю защиту - да так, что на лбу у него выступили бисеринки холодного пота.

"Когда-то тебе вовсе не составляло труда не подпускать меня. Скорее всего, Гесторьен, Творение ослабило тебя. Как ты считаешь? А стоило ли вообще стараться?"

"Ты не в состоянии понять его", - подумал Маурил, не предназначая мысль как ответ - но Ветер все равно услышал. Следующую мысль старик стиснул меж внутренних преград, загнал вглубь души, загородил панцирем, точно собственную память. Ощущение реальности на мгновение померкло.

"Ну же - впусти меня! - послышалось уже с другой стороны, причем голос зазвучал густо, мягко и вместе с тем холодно. - Гесторьен, ты же держишься из последних сил. Тебе все труднее сдерживать мой напор. И на что тебе он - облегченное плотью твое Творение?"

Отвечать - опасно. Лучше ни о чем не думать, ничего не делать.

"Ах, Гесторьен - Погибель Королей. Так как ты его величаешь?"

Тристен, подумал старик, тотчас тщетно жалея, что вообще произнес имя воспитанника.

Каморка в башне задрожала от хохота, да так, что закрытые плотно ставни заскрипели. "Тристен, Тристен. Гесторьен, мне стоит бояться его? Это скулящее невинное создание? Думаю, навряд ли".

- Изыди, тварь!

Снова грохнули ставни. Ветер хохотнул, завыл, зарычал, и тени в углу заколыхались.

"Ах, тайны, - захихикал Ветер, тоненько позвякивая оконной задвижкой. - Возможно, сокровенный, тщательно оберегаемый секрет в том и заключается, что твои усилия пошли прахом. Такое великое волшебство. Столько амбиций, и все без пользы".

- Изыди, говорят тебе!

Тени отпрянули назад. Ветер внезапно стих. Ставни перестали скрипеть. Судя по всему, недруг кудесника пытался действовать наудачу, самоуверенно.

Маурил упал на стул и уронил голову в трясущиеся руки.

Вдруг его осенила страшная догадка...

Волшебник вскочил, схватил посох, второй рукой - подсвечник, на ходу кляня слабость в коленях. Постукивая посохом, чародей выскочил на скрипучую деревянную террасу, сразу за которой начиналась непроглядная тьма, так что слабое, неровное пламя свечей помогало мало.

Для пожилого, да еще хромого человека Маурил преодолел лестницу слишком быстро. Оказавшись внизу, задыхаясь - в том числе от прилива волшебства - старик ринулся на следующую галерею, а оттуда - уже к закрытой двери в комнату Тристена. Распахнув дверь, Маурил прислонился к косяку, безуспешно стараясь отдышаться.

Парнишка спал, дыша тихо и ровно. Возможно, он даже ничего не слышал. Закрывавшие его окно ставни не бряцали, не привлекали внимание ветра.

Трясущейся рукой чародей поставил подсвечник на столик. Здесь же потрескивала "дежурная" свеча - тоже, как и принесенная сверху, ароматическая: в воздухе носилась смесь ароматов рябины, руты душистой, розмарина и чего-то еще очень тонкого и благородного.

Заглянув в стоявшую у изголовья кровати юноши кружку, Маурил нашел ее пустой. И задержался, дабы натянуть одеяло на голую руку воспитанника.

Тристен пошевелился во сне, замедляя дыхание. Когда паренек спал, то его детское лицо хранило холодное и суровое выражение - даже слишком строгое для своего возраста. Но...

Старик углядел на гладком подбородке Тристена робкую щетину - то обозначилась первая борода. И когда только, подумал кудесник, успела вылезти щетина? Ведь времени было мало... Может, сегодня?

Волшебство пока еще Взывало, еще клокотало в душе у пожилого человека. Еще - Взывало, что казалось весьма неожиданным.

Маурил погрузился в сны подопечного, памятуя о полной странных вторжений ночи. Однако нашел их всего лишь в виде воспоминаний о дожде, кругах в лужах, клубившихся над деревьями облаках.

Подхватив свой подсвечник, волшебник осторожно прикрыл за собою дверь, которую и запечатал опять Словом.

Ветер посвистывал между башнями, но, судя по всему, то был самый обычный ветер; Маурил взобрался по скрипучей лестнице обратно в кабинет, а свет и копоть свечи на мгновение впивались во мрак над деревянной лестницей, под нею и вокруг галереи, опоясавшей забытую всему твердыню изнутри.

Стоило мысли возникнуть, как она преодолевала все преграды. Тристен просто отчаялся добиться лучших результатов. Его мысли отличались от мыслей опекуна - упорядоченных, нацеленных на достижение чего-нибудь конкретно задуманного. Мысли юноши скакали, прыгали, метались, бродили вокруг самых несущественных дел, напоминая охотящихся на падающие крошки голубей, клюющих то здесь, то там. Определить, куда направится птица в следующий момент, никак невозможно. Юноше ничего не стоило сосредоточить все внимание на огоньке свечи или бабочке, или, к примеру, если случалось содрать кожу на локте, Тристен начинал рассуждать, насколько неудобно смотреть на локти, и что некоторые части тела просто невозможно разглядеть, что само по себе странно.

Все произошло из-за пресловутой ступени, с которой Тристен свалился на мощеный камнем пол - к счастью, не повредив руки. Сидя на каменном полу, паренек пытался разглядеть локоть и вдруг увидел на пальцах странную красноту. А затем почувствовал и сильную боль. Поднявшись, молодой человек поплелся к наставнику, опасаясь чего-нибудь посерьезнее. Впрочем, старик успокоил, сообщив, что Рана была пустяковая, и посоветовал всегда смотреть под ноги, после чего намазал рану целебной мазью. Так Тристен узнал новое Слово - "рана" - пугающее, которое с того момента стало ассоциироваться у паренька с краснотой и разрушением. Уже при одной мысли о "ране" Тристену становилось дурно. И немудрено - достаточно было вспомнить, как саднило после падения в локте.

Но - также понял Творение - разброд в мыслях мог оказаться и полезным, ибо давал возможность отвлечься от беды. И опять же свой локоть паренек не мог рассмотреть...

А потому молодой человек снова отправился к наставнику - тот как раз заготавливал лекарственные травы во дворе - и полюбопытствовал, можно ли вообще увидеть свой локоть.

- Навряд ли, - отрезал старик. - И к тому же нежелательно.

Юноша побрел было обратно, потирая подбородок. И вдруг вспомнил, что недавно почувствовал странный зуд в подбородке, странную шершавость. И, между прочим, взглянуть на подбородок тоже не было возможности.

- Маурил, а ты можешь видеть свое лицо?

- Не более, чем свой локоть, - коротко ответил кудесник. В воздухе стоял терпкий аромат обрезанных травяных стеблей. - Что за дурацкий вопрос! Конечно же, нет.

Творение поплелся восвояси, замечая - не впервые - но впервые обращая внимание на каменные маски, укрепленные на стенах: большие и малые, гримасничавшие - этих Тристен особенно боялся страшными ночами, когда Маурил сердился на него за что-нибудь, и когда приходилось убегать к себе в комнату; или когда поднимался сильный ветер, начиная свистеть на чердаке; или когда пареньку приходилось в одиночку возжигать канделябры на лестницах. При свете свечей лица будто меняли выражения - Творение всякий раз подмечал это, проходя мимо. Однако Маурил неизменно твердил, будто лица были вырезаны из камня, и потому опасаться нечего.

Некоторые маски скалили клыки и имели заостренные уши. Тристен проводил по своим зубам языком, и по ушам - пальцами, и потому обрел уверенность, что внешне мальчики не имели ничего общего с подобными масками. Некоторые каменные лица щеголяли бородами, чем смахивали на Маурила. На других бороды отсутствовали. Иные будто выражали страх и ярость. Все эти эмоции также были свойственны Маурилу, и каждая гримаса на лице старика означала для Тристена нечто важное. Впрочем, как заверил чародей, нечего было и ждать изменений в выражениях каменных лиц.

Парнишка осознал также, проявляя все больший интерес к лицам, что у него были темные волосы, а у Маурила - седые, что у Маурила отросла длинная борода, и что лицо у него до недавнего времени было более гладким, чем у статуи; что руки у Маурила были покрыты морщинами, а у него, у Тристена, морщин не было - его руки напоминали скорее каменные руки, тянувшиеся от стен. Причем то были именно руки, гладкие и с прямыми пальцами, а не с крючковатыми. Теперь, размышляя над увиденным, юноша пришел к выводу, что лицо у него стало изменяться каким-то образом, причем отличалось от лица Маурила не только отсутствием бороды.

Такие думы вновь пришли юноше на ум, когда на следующий день он, выйдя на улицу, остановился подле дождевой бочки у сарая и, нагнувшись, увидел силуэт мальчика - почти тень. Хотя силуэт явно отличался от коварной и опасной Тени, как птицы отличались от Совы.

Тень принадлежала ему, верно, но Тристен не видел причины толковать выражение собственного лица как суровое, доброе или испуганное. Подумалось, будто солнце светило как-то "не так", и будто волосы затеняли воду, и потому Творение откинул волосы назад - впрочем, все равно не добившись желаемого эффекта. Ибо бабочка была темная, и солнце все равно не смогло осветить воду в достаточной мере.

Но все же, даже если смотреть беспрестанно, решил юноша, нос его был прямее, кожа - шелковистее, брови - не такие кустистые, как у Маурила. Оно напоминало и в то же время не напоминало каменные маски. Творение, нагнув голову, принялся корчить над водою гримасы. Тень чуточку изменилась - там, где мимо плеча в бочку падал свет.

Скрипнула кухонная дверь. На пороге показался Маурил. Юноша вскинул голову.

- Чем занимаешься? - осведомился старик.

- Смотрю на свое лицо, - отозвался молодой человек, и собственные слова показались ему странными. И потому Творение счел необходимым добавить: - Смотрю на тень от моего лица".

- Умный паренек, - отметил Маурил, хотя в голосе его не было ни единой радостной нотки. - Может, ты видишь всю эту древесину?

Юноша глянул в указанном направлении, и взгляд его уперся в беспорядочно сваленную кучу дерева, что всегда, сколько он себя помнил, находилась у двери.

- Раз уж ты такой смышленый, - продолжал старик, - то, может быть, заметил и топор?

Топор стоял у двери внутри. Маурил подобрал топор и вышел на порог. Молодой человек предположил, что наставник начнет рубить дрова, как делал иногда: Маурил постоянно твердил, что с топором необходимо обращаться осторожно. Старику трудно было работать без опоры на посох, но, облокотившись на клюку, кудесник обычно выбирал из кучи дров обрубки поменьше и раскалывал их потом в щепу для растопки.

Вот и теперь юноша молча наблюдал, как Маурил положил древесный чурбан на другой, покрупнее, который всегда использовал как опору и принялся за работу. По обыкновению престарелый волшебник опирался одной рукой о посох, а второй рубил дрова.

- Смотри, - бросил старик, - сначала бьешь с этой стороны, а затем с другой. - Тотчас брызнула мелкая щепа. Творение любил наблюдать за работой. Посеревшая от непогоды древесина оказывалась внутри светлой, и новые щепки разительно отличались от тех, что лежали под ногами с прошлых рубок. Во время работы старик то и дело строил гримасы. Взмах топора - и кусок дерева раскололся надвое.

- Видал?

- Да, отче Маурил.

- А ну - попробуй сам, раз уж ты такой молодой здоровяк, да и времени у тебя хоть отбавляй!

Творение выбрал чурбак поувесистее. И поставил на указанное Маурилом место; взял топор. Волшебник показал, как правильно держать топор обеими руками, как расставлять ноги, особо упирая при этом на осторожность при взмахе топором. Сердце у паренька учащенно забилось при одной лишь мысли, что Маурил доверил ему свою работу. Топорище оказалось гладким и еще хранило тепло стариковских рук. Взмахнув топором, юноша по сигналу наставника начал опускать орудие, чувствуя, будто то пыталось перевесить его.

- Очень хорошо, - одобрил чародей. - И запомни: всегда следует правильно расставлять ноги и прикидывать направление движения лезвия. Теперь можешь размахнуться посильнее и метить уже наверняка. Замахнувшись, позицию менять не следует: если чурбак отскочил в сторону, лучше опустить топор и поставить кусок дерева на место. В противном случае можно запросто полоснуть себе по ноге. Слышишь, Тристен?

- Да, отче, - искренне заверил юноша, чувствуя, что получил добрый совет. Отойдя назад, Маурил позволил подопечному попробовать самому.

Оказалось, что если размахнуться посильнее и не удерживать топор в полете, то работа шла намного легче. Творение рубанул дважды - с двух сторон, как и учили, и волшебник одобрительно кивнул, так что юноша махал топором, раскалывая чурбак двумя ударами. Результат оказался налицо: очень скоро топор в руках у Тристена летал, словно птица, и с каждым взмахом работа спорилась все сильнее, удары были все точнее и точнее.

Маурил оценил восприимчивость паренька. И, одобрительно кивнув, молвил:

- Складывай поленья к стене. А когда пойдешь в кухню, налей воды в кастрюлю. Но сначала ополосни ее.

Маурил ушел в дом, а юноша снова принялся за работу; двор наполнился звоном топора, который приятно услаждал Тристену слух. Ощущение свистевшего в руках топора было подобно Слову; с каждым вздохом и ударом по телу юноши точно проносилась кипящая сила. Щепа летела во все стороны, застревала в одежде. Тристен выбирал обрубки покрупнее, ибо не испытывал трудностей в поднятии тяжестей, да и рад был помахать топором еще несколько раз - с его-то здоровыми ногами и руками, да еще с интуитивным осознанием того, что обязательно угодить Маурилу, сделав куда больше и за меньшее время, чем ожидал наставник.

Вскоре Творение рубил только толстые чурбаки. И в конце концов запыхался. По его лицу и телу катился пот. Однако юноша присел отдохнуть ненадолго, подставляя разгоряченное тело прохладному ветерку, после чего снова принялся за работу. Результат был налицо: у стены выросла солидная поленница - Тристен и сам не рассчитывал, что нарубит столько дров.

Но и времени парнишка потратил немало - спохватившись, он понял, что пора готовить ужин. Смыв с лица и тела пыль и пот, Тристен выстирал рубашку, повесил ее для просушки и выплеснул воду за дверь кухни, как и наказал старик.

Наконец пришел черед и кастрюли - паренек наполнил ее водой, а затем помчался наверх надеть другую рубашку и помогать Маурилу готовить ужин.

Никогда прежде юноше не доводилось делать столько нужных дел одновременно. Поставив в плиту пироги, Маурил позволил себе выйти ненадолго во двор. Внушительная поленница солидных поленьев явно приятно удивила кудесника. Вскоре Маурил велел воспитаннику принести в кухню охапку поленьев потолще и потоньше. После ужина юноша занялся мытьем посуды, и, покончив с мытьем, сел у огня и углубился в чтение до тех пор, пока наставник не отправил его спать.

Когда юноша шел спать, на душе у него все пело, ибо Тристен не мог не заметить, как им довольны - особенно очевидно это стало в момент, когда в спальню вошел Маурил и по обычаю подал ему кружку чаю, после чего опустился на край кровати и заговорил - к тому времени сон уже наполовину сморил паренька - заговорил, что он, Тристен, начал становиться сильным, умным, но для того, чтобы стать не просто умным, а мудрым, следовало еще многому учиться.

- Да, отче, - пообещал Творение.

- Ты каждый день занимаешься с Книгой?

- Да, отче, - пробормотал паренек, чувствуя, будто голову его обволакивало нечто мягкое. - Разбираю каждое слово.

Маурил пригладил ему волосы. Рука у старика оказалась гладкая и боле холодная, чем лоб воспитанника.

- Хороший мальчик, - обронил кудесник.

То был самый "правильный" день, оставшийся в памяти у Тристена - несмотря на разразившуюся ночью грозу с громом и молниями.

Однако Маурил уходить не спешил - вид у старика почему-то был печальный. Уныние чародея казалось Тристену единственной тревогой на свете.

А затем Маурил молвил:

- Ах, паренек, если бы ты мог читать лучше - если бы ты мог читать не только обычные слова...

Творение не знал, что еще мог сделать. Неожиданно на душе у него стало тяжело. Но сон все увереннее подчинял юношу своей власти, а Маурил поднялся и вышел, тихонько прикрыв за собою дверь.

Тристен слышал, как дрожали под напором ветра ставни. А затем послышался скрип и постукивания - то по лестнице шагал Маурил.

Просто пытаться - еще не делать, решил юноша, засыпая. Доставить настоящее удовольствие старику значило делать больше, чем он просил.

Ночью бушевала сильная гроза, определил юноша, только взглянув на образовавшуюся под кухонной дверью лужу.

А когда после завтрака и непременной мойки посуды Тристен поднялся на чердак с Книгой и кульком хлебных крошек, то увидел, едва открыв дверь, столбы солнечного света. Что характерно, лучи проникали на чердак в местах, где их отродясь не было. На чердаке стало светло и уютно. Голуби, горлицы и воробьи вылетали наружу и впархивали обратно через оконца и прорехи в крыше.

Но вид мокрой насквозь соломы красноречиво подсказывал, что буря загоняла на чердак дождевые струи. Конечно, птенцы уже успели опериться и научиться летать, но гнездам пришлось несладко.

Особенно опечалило Тристена новое изменение на чердаке: в перегородке, разделявшей владения Совы и голубей, зиял внушительный пролом.

"Непорядок", - сказал бы Маурил. И действительно: просто непорядок. Тристену стало страшно при одной только мысли, что могло случиться теперь. А если и не случилось, то исключительно благодаря разыгравшейся непогоде. И сегодня ночью, понял юноша, бедным голубям придется туго.

Можно было наведаться в гости к Сове и призвать ее к порядку. Кусок стены обрушился в другую сторону - во владения Совы. И потому юноша, засунув Книгу на всякий случай за пазуху, отворил дверь и вошел на вторую половину обширного чердака, где в глаза сразу бросалась непривычная пустота.

В крыше появилась прореха - стропило обрушилось, и расколотая черепица лежала на полу. Логово Совы стали продувать сквозняки, здесь стало светлее - Тристен решил, что изменения наверняка не пришлись птице по нраву.

Сова, нахохлившись, сидела на своем шесте.

Творение поднял обвалившийся щит. В нем по-прежнему торчали гвозди, и потому юноше не составило труда водрузить щит на место, загнать гвозди в дырки - хоть и не столь основательно, как хотелось бы. Подняв обломок черепицы, молодой человек принялся колотить им по шляпкам гвоздей, а когда черепица, не выдержав, раскололась, паренек приложил кусок покрупнее к следующему гвоздю и принялся бить по нему уже кулаком. В конце концов Тристен добился желаемого - щит закрыл образовавшуюся после грозы прореху в перегородке.

Звуки ударов встревожили Сову. Птица упорно не желала смотреть на незваного гостя - возможно, оттого, что тот забил проход на голубиную половину, лишив хищника тем самым возможности легкой поживы.

Но прореха в крыше - дело недоброе, однако залатать ее Тристен оказался не в состоянии. Приблизясь к прорехе, юноша выглянул, точно в окно. И обнаружил, что в эту сторону ни разу еще не смотрел: вдаль, насколько хватало взгляда, уходил лес. Нагнув голову, парнишка заметил продолжение парапета, о существовании которого даже не подозревал.

Оставалось только гадать, как к парапету вообще добрались.

Встав на рухнувшее стропило, молодой человек поднялся повыше и, положив руку на черепицу снаружи, высунулся до плеч из прорехи. Отсюда хорошо были заметны ворота в окаймлявшей цитадель стене. При взгляде с чердака казалось, будто ворота лежали на ладони. Углядел Творение и темную полоску воды, что плескалась у самых стен крепости. Над водой возвышалась вереница каких-то арок. От арок вглубь леса, подступавшего к противоположному берегу, уходили видавшие виды каменные сооружения.

Тристен был ошарашен и встревожен. После этого не составляло труда угадать направление, в котором уходили загадочные сооружения. Линия их нет-нет, да угадывалась среди верхушек деревьев - там, где чащоба была не столь густа.

Мост и Дорога, на одном дыхании пронеслось в голове у паренька, причем Слова возникли ниоткуда. Если Дорога, то она обязательно куда-то ведет. Но тогда...

Тогда Творение осенило, что раз дорога уходит куда-то, и что если Маурил обмолвился о своем возможном уходе, что уйти он мог только по Дороге - в ворота, над темной водой и через лес.

Спускаясь, Тристен внезапно ощутил тяжесть Книги за пазухой. И сразу вспомнил о задании, которое ему с завидной постоянностью поручил наставник и в выполнении которого он до сих пор не сумел преуспеть. Но Дорога по-прежнему уходила вдаль и ждала, когда уходящий Маурил ступит на нее. Юноша решил, будто Книга сумеет помешать старику уйти, и потому ни словом не обмолвился, что видел Дорогу, ибо втайне опасался, что увидел нечто лишнее, о чем Маурил никогда не упоминал и что, возможно, сказал бы лишь в случае его неудачи справиться с порученным делом.

Заделать пробитую ветром в крыше прореху было не во власти Тристена. Юноша закрыл дыру несколькими досками, но щели все равно остались, и дотянуться до них возможности не было. Но ради голубей Творение все же залатал самую обширную, через которую непременно проникали бы ночью пугавшие птиц Тени. Что до дождей, то голубям и Сове оставалось только мириться с сыростью.

Спустившись с чердака, юноша не упомянул о прорехе в крыше. Ибо испугался, что Маурил, чего доброго, рассердится, узнав, что он увидел Дорогу, и тогда наверняка снова заговорит о возможном уходе - что больше всего страшило паренька. С великим усердием он засел за учебу. В какой-то момент Тристену показалось, будто в Книге он вычитал имя Маурила. Не утерпев, паренек отправился к воспитателю и попросил рассеять свои сомнения.

Старик сказал, что нисколько не удивлен. И все. И, начитавшись до рези в глазах, юноша отыскал написанное легким почерком Маурила, не упустив возможности поупражняться в копировании этих строк.

Впрочем, кое-что удавалось намного лучше остального.

- Иногда, - уронил Тристен, водя по губам пером и опустив локти на расправленный на столе многократно выскобленный пергамент для упражнений по чистописанию, - иногда я обнаруживаю, что знаю, как делать вещи, которым ты меня никогда не обучал. Маурил, как такое может быть?

Маурил, занятый своим делом, вскинул голову - по крайней мере если не голову, то мохнатые брови - наверняка, и рука его, державшая гусиное перо, замерла над чернильницей. Затем кончик пера все-таки погрузился в чернильницу, вывел на пергаменте пару слов.

- О каких вещах ты говоришь? - осведомился чародей.

- Как писать письма. Как читать.

- Полагаю, что-то получается, что-то не получается.

- Но откуда все берется, Маурил? И куда уходит?

- Тебе в голову, куда же еще? Не на луну же? И не в заднюю башню?

- Маурил, но есть кое-что еще. Я не знаю, что ведаю Слова. Стоит глянуть на что-то или коснуться чего-нибудь, как уже знаю, что передо мной и как с ним обращаться. Иногда такое происходит даже с вещами, которые я вижу каждый день, снова и снова, а потом Слово вдруг возникает у меня в голове. Или узнаю, как согласуются слова - ничего подобного я раньше не ведал. Или мне становится вдруг ясно, что некая вещь - не просто вещь. Некоторые из них просто пугают меня.

- Что тебя пугает?

- Не знаю. Я не уверен, что собрал все воедино. Маурил, я пытаюсь читать Книгу, буквы, которые вижу в ней, но не слова... Тех слов я не знаю.

- Все волшебство таково. Возможно, на Книгу наложены чары. А может, они лежат у тебя на глазах. Такое случается.

- Что за волшебство?

- То, что творят волшебники.

- А ты когда-нибудь узнаешь Слова таким образом - прикосновение к ним?

- Я очень стар. Сейчас я знаю почти все.

- Я тоже буду старым?

- Возможно. - Кудесник опять обмакнул перо в чернила. - Если станешь достойно вести себя. Если станешь учиться.

- Я буду таким же старым, как ты?

- Типун тебе на язык!

- Маурил, так я буду старым?

- Я - волшебник, - отрезал старик. - А не предсказатель судьбы.

- А кто такой...

- Типун, сказал же я! - Маурил нахмурился и резким движением накрыл пергаментный свиток другим, отбросил его и поднял за уголок первый, дабы осмотреть результаты своих действий. После чего из груды таких же свитков извлек еще один.

- Маурил, я не хочу, чтобы ты вообще уходил.

- Я же снабдил тебя Книгой. Что в ней сказано?

Юноша сразу устыдился - сказать стало сразу нечего.

- Мальчик, ответ в Книге.

- Но я не умею читать слова!

- Выходит, тебе предстоит еще много работы, верно? Я тоже буду занят.

Тристен положил подбородок на руку, потер, ибо подбородок зудел. Пальцы внезапно ощутили нечто странное.

- Маурил, а ты умеешь читать?

- У тебя сегодня нет терпения на учебу, не так ли? Ты беспрестанно отвлекаешься - как я могу закончить свою работу?

- Переписываешь что-нибудь?

- Занимаюсь вычислениями. Господи, да ступай ты погуляй! Вот, посадил из-за тебя на ответ кляксу! Подыши свежим воздухом. Оставь меня в покое. Но не забывай... - добавил резко старик, когда Творение, скрипнув стулом по каменному полу, вскочил. Тристен тотчас замер. - Обрати внимание на северную тропинку. А когда во двор нагрянут тени...

- Я уйду в дом. Я всегда так делаю. Маурил, но почему опять северная тропинка? Почему мне нельзя гулять по южной?

- Потому что так сказал я. - Маурил помахал на прощание рукой. - Ступай, ступай, и позволь старику вернуться к цифрам.

- К каким цифрам? Что ты делаешь?

- Ступай же! О, боги, простите меня, смилуйтесь! Ступай и задавай вопросы голубям. Они сумеют дать более точные ответы.

- Голуби?

- Спроси их, говорят тебе! Они терпеливые. Я нет. Вот что, юный овод - слетай куда-нибудь!

И снова взмах руки. Поняв, что больше ничего не добиться, Тристен направился было во двор.

Но, вспомнив о прописи, бережно убрал ее на полку, подальше от прорвы пергаментов наставника, где центральная кипа была придавлена тяжелым астрономическим прибором.

Юноша кинулся вверх по лестнице, на ходу пытаясь стереть с рук пятна чернил и одновременно пытаясь отыскать свежие пятна, которые потом могли испачкать ему одежду и подбородок, - тот по-прежнему зудел. Паренек решил, что мог попросить Маурила помочь избавиться от зуда, но старик был занят. К тому же работа Маурила не была обычной, как зуд, а зуд проходил сам собой, стоило только заняться делом.

"Маурил, - прошелестел Ветер, гремя ставнями на окне в башне. - Маурил!" "Стук-стук, бух-бух!" - разнеслось по округе.

На сей раз старик удостоил запор на ставнях только мимолетным взглядом. Передышка вышла короче ожидаемой, а ветер оказался куда сердитей. Смеха не было и в помине.

"Гесторьен, впусти меня. Впусти немедленно. Твоя глупость тебе зачтется".

Беспокоится, определил старик. Прогнав догадку, все еще сидя, Маурил потянулся к стоявшему у стены посоху.

"Сам ведь знаешь, что можешь погубить себя. Разве такое нужно, разве оправдано?"

Пытается проникнуть через другое окно, отметил чародей. Но скорее по привычке. И снова прогнал мысль из головы, стараясь не думать ни о чем. И не сопротивляться - уподобиться гнущейся под напором ветра траве.

"Он уснул, - просочился через трещину в ставне шепот Ветра. - Я пролетел мимо его окна. Неужели ты серьезно полагаешь, будто найдешь прок в этом молодом дураке? Он же ничего не знает. Маурил, я же вытянул все из его снов. И ты пытаешься внушить мне, будто он опасен? Я так не считаю. В самом деле не считаю. Ничего потаенного в этом мальчугане нет. Он - сама невинность".

- Милая невинность, - подтвердил Маурил. - Но тебе все равно до него не добраться. Давно уже не добраться, бедная мертвая тень. Бедная расколотая душа.

"Сам знаешь, что снабдил меня оружием. Вот он кто. - Ставня дважды стукнула, и старик резко вскинул голову: звякнула задвижка, и кудесник испугался, что недруг все-таки проникнет сквозь преграды. - Будь у тебя мужество присоединиться ко мне, Гесторьен, мы могли бы вернуть династию Сиххё к власти, причем дать им столько власти, сколько им и не снилось в былые времена. Новые властители все равно не восстали бы, а нам с тобой не пришлось бы торговаться из-за прогнившей насквозь крепости".

Старик прикинул: на сей раз враг говорил самоувереннее и логичнее. Что само по себе служило недобрым знаком.

"Маурил Гесторьен, ты забеспокоился?"

- Нет. Просто не тороплюсь. Терпения у меня в избытке. Я не намерен перечислять твои неудачи или рассказывать, в чем они заключаются. Пусть они останутся для тебя тайной - как и мой совет.

"Твоя тайна разгуливала по стене. Я видел его там. Стоило мне захотеть, достаточно было легкого толчка - и поминай, как звали!"

- Сделал бы, будь у тебя свое тело. Жаль, Хасуфин, что тела у тебя нет, да? Можно было бы сделать столько всего. На самом деле ты - дуновение воздуха, жалкая простуда, претенциозность. Лучше отправляйся и попугай какого-нибудь священника.

"Гесторьен, как его звали?"

Метание заклятий удивило и встревожило кудесника. Однако ударом посоха Маурил отбросил заклятья и, поднявшись, стукнул посохом уже по ставням.

- Ступай, убирайся, дуновение ветра! - бросил кудесник. - Убирайся вон: даже голуби, и те боятся тебя!

Ветер мягко зашелестел снаружи, пытаясь проникнуть хоть в какую-нибудь щелку. Долго-долго не оставлял своих попыток Хасуфин...

Намного дольше, чем в любую из белых ночей.

А звезды... Звезды собирались в зловещее предзнаменование.

После произнесения заклятья на изгнание засухи небо на севере потемнело; тучи сливались в грозный мрачный вал, внутри которого то и дело вспыхивали молнии. Тристен разглядел надвигавшуюся грозу со стены и сразу смекнул, что скоро должно было разразиться сильное и опасное ненастье. Здесь уже не обойдешься одними поблескивающими после короткого ливня лужицами, подумал юноша.

Своими опасениями Творение поделился с опекуном, и тот буркнул в ответ: "Так сиди дома!" И снова засел за письмо и вычисления. Все утро Маурил скоблил пергаменты, готовясь к чему-то срочному, и второпях вычистил какой-то нужный текст. А потому старик пребывал не в лучшем настроении, и Тристен тихонько занялся домашними хлопотами в зале.

Под вечер по лесу пронесся гул и треск - гроза началась. Тристен приготовил ужин - как учил его наставник - умудрился вовремя снять с плиты противень с ячменными пирогами. Дабы угодить старику, Творение наложил свежих пирогов в большую деревянную тарелку и подставил Маурилу под локоть, присовокупив еще кружку эля. Однако кудесник только пробормотал нечто неразборчивое и махнул рукой, что означало: "Уходи, я занят".

А потому Тристен поужинал ячменными пирогами и медом в одиночку у очага, а поскольку Маурил явно не собирался удостаивать его внимания, то юноша отложил мытье посуды до утра - по его расчетам, утром бочка должна была быть полна дождевой воды.

Творение решил, что вечером не следовало уже ждать никаких событий. А поскольку Маурил продолжал работать и приниматься за ужин не желал, паренек подхватил свечу и направился к лестнице, где на каждом пролете зажег "ночные" свечи - так что Маурил, завершив работу, мог подняться в свою комнату без опаски наскочить на что-нибудь впотьмах: Тристен сам додумался до подобной предусмотрительности, хотя и существовал риск, что Маурил посетует на расточительность в отношении свечей. Однако паренек, прикинув, решил все-таки зажечь свечи, ибо наставник рассердился бы больше, если бы лестница утопала во тьме.

В силу необходимости рано ложиться спать Тристен не опасался подвернуться старику под руку и разгневать его чем-нибудь, даже если тот пребывал в скверном настроении.

Отворив дверь в свою комнату, молодой человек зажег свечу-ночник у изголовья кровати, сел на постель, скинул башмаки и стянул рубашку, которую повесил на гвоздик за дверью, а принесенную книгу положил на прикроватный столик.

Свет обеих свечей дрожал и метался под напором проникавшего под дверью сквозняка; Маурил сказал как-то, будто пламя двигалось именно по этой причине. В отсвете пламени Тристен отбрасывал сразу две тени - удлиненные, они плясали на каменных стенах. Пол поскрипывал - как всегда, когда дул устойчивый северный ветер. Юноша успел как-то подметить и такую особенность - за что Маурил снова назвал его "башковитым".

Раздеваясь, Творение услышал характерный стук дождевых капель в забранное роговыми пластинами оконце. А затем загрохотал и гром.

Спустив штаны, юноша опустил их на пол и переступил на полу. Отогнув одеяло, Тристен уже собирался лечь, как раздался чудовищный раскат грома. Паренек мгновенно юркнул в безопасную, как казалось ему, кровать и натянул одеяло до ушей, ощущая холодную защиту ненагретой пока постели. Снова гром ударил будто прямо над комнатой, и молодой человек задрожал, пытаясь как можно скорее нагреть хотя бы место, на котором лежал.

Обе свечи - ночник и та, что всегда стояла у изголовья кровати - все еще горели. Тут же стояла кружка с ночным питьем - Маурил приносил напиток каждый вечер. Но, задув принесенную свечу и протянув при свете толстой, тусклой свечки-ночника руку к кружке, Творение обнаружил, что кружка пуста.

Но не удивился, памятуя о занятости наставника. Маурил всегда погружался в себя, когда садился за вычисления - в такие минуты старик выводил какие-то линии, чертил круги и размещал рядом столбики цифр. Смысл такого рода письма оставался для юноши загадкой. Тристен задумался: не спуститься ли вниз, не узнать ли у Маурила, как приготовить напиток самому? В конце концов, Творение выпивал на ночь кружку приготовленного опекуном снадобья столько, сколько помнил себя. Но в конце концов решил, что одна-единственная ночь без напитка ничего в его жизни не изменит. Конечно, утолить жажду на ночь глядя было приятно, и Маурил твердил, будто пить снадобье требовалось каждый вечер. С другой стороны, каждое утро нельзя было обойтись без завтрака, и иной раз случались дни, когда Маурил напрочь забывал приготовить завтрак, так что в конце концов воспитаннику пришлось освоить и азы поварского дела.

Вздохнув, Тристен решил, что ситуация сложилась в точности как если бы речь шла о неприготовленном завтраке. И что если выпить настой действительно необходимо, то Маурил непременно разбудит его позже и заставит выпить кружку. Ощущая себя покинутым и позабытым, паренек лежал, вслушиваясь в стук дождя в забранное роговыми пластинами окно.

Почти тотчас Творение разглядел сквозь окно то и дело вспыхивавшие в небе зигзаги молний; разглядел капли, сползавшие по неровной желтоватой поверхности. Сознание озарила догадка: ставни, ежевечерне исправно запиравшиеся на ночь - в точности, как ежевечерне подавалась к постели кружка настоя - сегодня оказались не заперты. Немудрено, понял паренек, что поначалу он ничего не разглядел: свет свечей ослепил настолько, что видеть можно было не далее края кровати. В отсвете то и дело вспыхивавших молний Тристен четко разглядел, что из привычных атрибутов отхода ко сну в его распоряжении осталась только свеча-ночник.

А еще юноша знал, что надлежало подняться из теплой постели, закрыть окно ставнями, задвинуть засов. Но громовые раскаты не на шутку перепугали молодого человека. Страшен был и чудовищный ливень, и незакрытое окно. Зато Тристен чувствовал себя безопасно в кровати. Юноше почему-то всегда казалось, будто если остаться в постели, то ни страшен никакой гром, и Теням придется держаться на расстоянии... Но теперь-то Тристен знал наверняка: молодой человек был уже уверен, что надлежало подняться и закрыть ставни, да немедленно...

Не отяжелей веки мгновенно, не стань дыхание реже и глубже, не покажись тюфяк мягче обычного, подобным стекавшей с окна воде - да и на окно было одно удовольствие посмотреть - Тристен обязательно поднялся бы. Но вовремя вспомнил, что окно закрыто на задвижку. И немудрено: он никогда не отодвигал задвижку. А дождевая вода ревела в желобах и бежала все дальше, все дальше...

В резервуар, подумалось вдруг - вода стекала в резервуар. Невзначай вспомнились ведра, которыми приходилось черпать воду, вспомнились холод и влага, которыми тянуло из цистерны, стоило лишь снять деревянную крышку... Вспомнилось, каким таинственным казалось темное чрево цистерны. Тристен любил просто бросать ведро вниз, не зная, какая там на самом деле глубина, ибо веревка, при помощи которой черпали ведром воду, не позволяла достать до дна. Творение снова и снова кидал вниз ведро, вслушиваясь в доносившийся снизу всплеск.

Дождевая вода собиралась в бочку для кухонных нужд. Для мытья и стирки. А потонувшая во мраке цистерна казалась прибежищем теней...

...Теней, которые двигались и поднимались, точно переполнявшая края вода. Тени перетекали каменный порог в точности как вода, поднимались по ступени и просачивались вместе с лужей под кухонную дверь.

Тристен внезапно проснулся - в кромешной тьме - чувствуя, как бешено колотится в груди сердце.

Вторая свеча успела потухнуть.

Возможно, проснулся он именно из-за неожиданного погружения во мрак. Именно так подумалось юноше. Шелест дождя остался прежним. Ветер метался у внушавшего страх окна; просачивавшееся сквозь роговые пластины сияние молний то и дело отбрасывало странные силуэты, вслед за чем обязательно разносился удар грома.

И вдруг раздался странный звук, напоминавший протяжный стон - точно содрогнулись балки, связывавшие цитадель воедино.

Звуки ветра. Звуки ночи. Казалось, будто вся крепость стонала, скрипела и ходила ходуном в ту ночь. То были самые громкие звуки за всю ночь.

А все из-за почтенного возраста крепости; Маурил так и сказал, когда Тристен однажды поделился с ним своими страхами. Старые, добросовестно положенные на свои места балки растрескались от непогоды, да и обосновавшиеся в толще стен мыши делали свое дело. Сова же предпочитала покидать свое убежище в более погожие ночи.

Но юноша всеми силами старался не думать о Сове, о пристальном взгляде ее горящих глаз.

И снова раздался глубокий, точно одеревеневший стон. Тристену показалось даже, будто ветер начал дуть со стороны, откуда прежде никогда не дул. Паренек дрожал под одеялом, хотя и не от холода, гадая, что могло так напугать его. Хотелось выскочить стремглав из постели, захлопнуть окно. Но в тот момент юноша угадал у окна некий силуэт, и увидел себя самого - почти вплотную...

Молодой человек мог бы выскочить за дверь, на галерею и пуститься на поиски Маурила, но не увидел света, который всегда пробивался под дверью - если горел канделябр на стене у галереи. Но за пределами комнаты явно царил мрак, и оставалось только гадать, поднялся ли Маурил к себе в спальню, или по-прежнему работал за столом внизу.

Стон точно доносился из толщи стен, и в какой-то момент перешел в настоящий рев, от которого задрожал воздух.

- Маурил! - завопил юноша, откидывая одеяло и бросаясь к двери неодетым. А вопль продолжал потрясать цитадель сверху донизу. Тристен распахнул дверь - за порогом было темно, хоть глаз выколи.

Громадный зал внизу тоже оказался погружен во тьму. Свет не пробивался даже из закутка Маурила, где свечи пылали обычно допоздна. Теперь свечи дружно погасли - даже "дежурные" свечи на лестничных площадках. А вопль продолжал грохотать, вырываясь из глубины зала к стропилам и устремляясь обратно. Стоявшему на деревянной галерее юноше стало не по себе; руки вмиг ощутили мертвенный холод камня. Тристен добрался до поворота, где из стены выпирали три вытесанных из камня лица. Паренек не столько увидел, сколько ощутил их разинутые рты и острые зубы. На душе у Творения стало совсем жутко, и он попятился к перилам, сразу за которыми начинались ступени.

Но вместо перил Тристен оказался на краю ступени - правда, в последний момент успев схватиться за поручень. Ступени уходили оттуда вниз и вверх; юноша не доверял ничему, что таилось внизу. Спасение следовало искать разве что в комнате Маурила. Но раз внизу было темно, то Маурил там отсутствовал. Маурил поднялся к себе в спальню. Маурил обязательно успокоит, надеялся паренек, скажет, что это всего-навсего какой-то звук. Ну, может, назовет еще глупым мальчишкой, а потом все равно успокоит и заверит, что никакая сила не способна проникнуть в дом.

То и дело спотыкаясь, молодой человек бегом бросился вверх по лестнице, хватаясь за перила, дабы не свалиться окончательно. А вой по-прежнему потрясал цитадель; юноше казалось, будто во рту у каждого каменного лица, что украшали стены, выросло вдруг по языку...

Подняв голову над очередным лестничным пролетом, Творение сумел разглядеть в пробивавшемся из-под двери Маурила свете пол галереи. Одолев последние ступени, Тристен рванулся к заветной двери, схватился за ручку и рванул ее на себя - но дверь оказалась заперта изнутри на засов, а вой с силой бил в уши, обволакивал сердце, затруднял дыхание.

- Маурил! - завопил молодой человек, колотя кулаком в дверь.

Вокруг была сплошная тьма. А галерея поскрипывала и дрожала, будто по ней двигался кто-то еще - нечто оказавшееся тоже во мраке вне комнаты старика. Это нечто явно направлялось в сторону Тристена.

- Маурил!

За дверью раздался удар, звон, потом по полу зашелестели шаги, и засов со скрежетом отодвинулся. Дверь распахнулась вовнутрь, и на пороге, на фоне яркого золотистого сияния, окутывавшего его седовласую голову и кафтан, возник кудесник.

Комната старика была просто забита пергаментными свитками, сосудами, и бутылками, лежавшими и на разобранной постели; в воздухе стоял столь тяжелый запах эля, старого белья и серы, что перехватывало дыхание. Стон волной окатил обоих - глубокий и леденящий кровь. Пришедший в ярость Маурил махнул рукой и выкрикнул Слово...

Наступившая внезапно тишина казалась оглушительной - в голове у Тристена точно застучали молоточки, да и сердце опять забухало.

- Дурак! - крикнул воспитаннику чародей, и тот, вконец испугавшись, попытался было убежать, но Маурил схватил его за руку и втащил внутрь, куда Тристену очень не хотелось заходить.

В образовавшейся сутолоке кто-то ухитрился опрокинуть ночной столик; раздался треск разбитой керамической посуды, а пергаменты с шелестом покатились по полу.

- Немедленно вернись! - завопил старик вслед воспитаннику.

Юноша в ужасе бросился к лестнице, запнулся о порог и полетел вниз, приземлившись на четвереньки. Сзади уже слышалось характерное постукивание: энергично перебирая посохом, Маурил мчался по галерее следом.

- Идиот! - кричал Маурил, а юноша едва ли не на четвереньках кинулся вверх по какой-то лестнице. И даже не сразу понял, что лестница вела на чердак.

- Тристен! - донесся сзади вопль старика. Поднявшись, Творение сломя голову бросился дальше, одним махом перепрыгивая через несколько скрипучих ступеней. Путь лежал на самую верхнюю галерею, в одно из самых потаенных местечек в крепости, где лестницы постоянно были окутаны мраком - если не считать пробивавшегося из-под двери света.

Теперь света здесь было больше - благодаря беспрестанным вспышкам молний. Но чердак казался напуганному до полусмерти юноше настоящим спасением. К тому же здесь было привычно, здесь обитали знакомые твари. Влетев через дверь, Тристен очутился на открытом пространстве. Вспышки молний освещали ему путь: свет проникал через многочисленные прорехи в крыше. В прорехи же врывался и завывал ветер, хлестал (иной раз прямо юноше в лицо) дождь. Пробираясь по стропилам, Тристен чувствовал, как по шее стекает вниз дождевая влага. Вокруг порхали потревоженные горлицы и голуби.

Оставленная открытой дверь с треском захлопнулась, заставив беглеца подпрыгнуть от неожиданности. Но, промокший насквозь и усталый, Творение добрался до заветного закоулка, которым пользовался нередко. Лишь ощутив себя в безопасности, Тристен позволил себе перевести дух, одновременно радуясь, что уж здесь Маурил ни за что его не настигнет. Но и бегство его придется старику не по нраву. С другой стороны, тот посердится-посердится, да и остынет.

Некоторое время Тристен так и сидел - забившись в уголок, ощущая быстрое сердцебиение и колотье в боку. И размышляя, что птицам ничего не стоило улететь при первых же признаках опасности. А раз птицы не торопились улетать, то и беспокоиться нечего... И потом, птицы снова начинали засыпать. В свете молний молодой человек мог разглядеть стропила и нахохлившиеся комочки. То здесь, то там моргал удивленный голубиный глаз, серой сталью отливало оперение.

Снова ударил гром - уже дальше, чем еще пару секунд назад. Оглушающее чувство, точно звук, уже прошло. Сердце стало успокаиваться. Учащенное дыхание, из-за которого юноша поначалу не слышал даже шума дождя, стало пореже, так что Тристен уже без труда улавливал барабанную дробь дождевых капель о черепицу над головой. Мало-помалу заявляли о себе и другие звуки: капель из течи в крыше - в солому, негромкий шелест листвы, возня голубей - птицы ссорились из-за местечка поудобнее.

Снизу донеслось эхо захлопнутой двери.

А затем заскрипели ступени. И хотя стоны и вой прекратились, скрип показался Тристену не менее ужасным: то был звук шагов Маурила. Равномерное постукивание жезла старика все приближалось. "Тук-тук, тук-тук, тук-тук", - отдавалось у паренька в ушах.

В щели над дверью показалась узкая полоска света. "Маурил прихватил свечу", - пронеслось в голове у беглеца, который по-прежнему не мог отдышаться окончательно, вслушиваясь в характерные скрип и постукивание. Дверь отворилась, и на пол легло пятно света; пламя свечи, которую держал кудесник, тотчас заметалось от сквозняка, отчего над головою у вошедшего заметались неправдоподобно уродливые тени.

Сжавшись в комочек, Тристен втиснулся вглубь укрытия, не сводя глаз со свету, с тени. Итак, Маурил добрался до чердака. Тень волшебника поглотила стропила, а уснувшие было голуби опять взволнованно захлопали крыльями. Явно не в одну птичью голову закрался соблазн вылететь прочь - от греха подальше...

Увы, у беглеца такой возможности не было.

- Тристен!

Голос старика по-прежнему звучал раздраженно, и юноша затаил дыхание. Гром гремел уже вдалеке. Маурил медленно плыл по чердаку, все больше отдаляясь от скопища теней между стропил. При свете свечи лицо его выглядело непривычно и враждебно. Тень чародея нависла над балками, отчего потревоженные голуби суетливо заметались под кровлей. Тени и вовсе затеяли сумасшедшую пляску, которая казалась просто невыносимой.

- Тристен, выходи. Я знаю, что ты там. Я вижу тебя.

Беглецу захотелось подать голос. Хотелось расхрабриться и объяснить, что он вовсе не планировал делать глупости, но давящая близость, как на грех, вернулась; к тому же теперь у Тристена будто не было ни рук, ни ног - юноша чувствовал себя чем-то компактным. Творение был просто охвачен страхом.

- Тристен?

- Я... - жалобно просипел паренек. - Я - слышал...

- Никогда, никогда не убегай от меня. Никогда, понятно? Что ты ни услыхал бы. И что ни пугало бы тебя. Никогда, никогда не убегай во тьму. - Маурил подошел ближе, нависнув над съежившимся подопечным в сиянии свечи. Но гнев точно обезоружил старика. - Выходи, подымайся. Ну же! Отправляйся в кровать.

Тристен прикинул: постель казалась по меньшей мере более теплой и безопасной, чем тесный закоулок-тайник, явно обнаруженный премудрым стариком. И если Маурил собирался всего-навсего отослать его спать, то в кровать стоило отправиться без промедления. Тристен сделал первое пробное движение, давая понять, что поднимается.

Маурил поставил посох совсем рядом, дабы облокотиться. Паренек схватился было за посох, но оказался слишком тяжел, так что подниматься ему пришлось без помощи опекуна. Юноша поднялся, глядя, как ухмылялся кудесник. Лицо волшебника было полускрыто тревожными тенями и нервным отсветом пламени свечи. Маурил толкнул воспитанника к лестнице, и направился следом. У юноши подгибались колени, так что для сохранения равновесия он на всякий случай оперся о стену, а уже на лестнице - на поручень.

Всю дорогу вниз, по скрипучим ступеням, сзади настойчиво лезли в уши мерное постукивание посоха и шарканье башмаков старика. Когда волшебник все-таки нагнал молодого человека, то падавшие на каменные стены и деревянный пол тени их слились воедино, заплясали на стропилах внутреннего зала, по встроенным в стены балкам. На сотнях глядевших из стен каменных лиц будто застыл ужас, в особенности если свет падал на их разинутые рты и выпученные глаза. А когда отсвет пламени смещался в сторону, маски будто закрывали в гневе глаза.

- Иди дальше, - угрюмо бросил кудесник, когда они дошли до галереи у его комнаты. Тристен послушно ступил на следующий пролет. За перилами свет от свечи Маурила растворялся во тьме, а Тристен шагал и шагал вниз, к своей галерее, по-прежнему слыша размеренное постукивание вездесущего посоха.

Постукивание преследовало молодого человека вплоть до двери его комнаты - дверь оказалась распахнута. Свет свечи в руках у Маурила разгонял темноту впереди. Творение, внезапно испугавшись непроглядного мрака у себя в комнате, отступил в сторону, давая чародею возможность поравняться с собою.

- Свеча погасла, - промямлил юноша.

- Марш в постель, - бросил Маурил с прежней угрюмостью, и Тристен покорно нырнул в холодную кровать, дрожа и радуясь предусмотрительности наставника: опираясь на посох, приставленный к двери, тот поднес свечу к другой, погасшей - у изголовья кровати паренька, ибо свеча-ночник успела выгореть.

- Я вовсе не собирался сердить тебя, - пробормотал Тристен. - Услышал шум, вот и все. Прости.

Подобрав со столика чашку, Маурил провел пальцем по донцу. И нахмурился, хотя и выглядел уже не столь сурово, как совсем недавно. Тристен напрягся в ожидании, гадая, уйдет ли старик, либо начнет браниться. В постели по-прежнему было холодно. Юноша надеялся на снисходительность наставника - выражение лица Маурила все же давало такую надежду.

- Я сам во всем виноват, - наконец бросил чародей. - Тебя винить не в чем.

Старик заботливо укутал выступавшее из-под одеяла плечо воспитанника. И Тристен решил, что ему простили уход из спальни в столь поздний час и последующее безрассудство. Юноше хотелось надеяться, что его страхи все же оказались поняты. В голову сами собой лезли Слова, еще недавно казавшиеся удивительно четкими - да и сегодняшняя опасность, сердитость Маурила - казалось, будто до всего важного и додуматься всегда непросто, зато до разных мелочей - с легкостью.

Старик присел на край кровати, опустил ладонь на стеганое одеяло у колена воспитанника - в свое время Маурил часто беседовал с Тристеном перед сном. Разумеется, молодой человек сразу вспомнил былые годы - первые дни пребывания в доме у Маурила.

- Ты подверг опасности нас обоих, - пробормотал старик, но тотчас ласково похлопал Творение по колену, дабы сгладить обвинительную остроту слов. - Глупо было бежать. Ты меня просто ошеломил. В следующий раз... В следующий раз оставайся на месте. Опасности мне ведомы. Я обустроил нам защиту. Ты же привлек внимание - определенно опасное внимание. Не стоило оставлять дверь нараспашку.

- А оно может проникнуть в щели? - полюбопытствовал молодой человек. - Например, как голуби?

- Голуби здесь ни при чем. Нет, не может. Ему нужны обязательно дверь или окно.

- Почему?

Маурил пожал плечами. Пламя свечи уже не казалось враждебным. Отсвет окутывал седые волосы наставника и придавал теплый оттенок его коже.

- Потому что иного просто не дано, - сказал чародей. - У окон и дверей - своя магия. Когда закладывают фундамент нового здания, он образует в земле Линию. К тому же двери и окна предназначены для входа и выхода - они и только они. Каменщики разбираются в таких делах. Духи тоже.

То были снова Слова: одно как бы отдавало камнем и тайнами, второе же...

Юноша содрогнулся, осознав, что пугаться стоило привидения. Тотчас из глубин памяти всплыли похожие слова - Мертвец, Призрак, Видение.

И еще Тристен подумал, что Маурил боялся духа. Потому-то каждый вечер двери и окна исправно запирались. Призрак очень желал проникнуть в дом.

- А почему, - не удержался паренек, - почему он хочет проникнуть сюда?

- Дабы причинить нам вред.

- С какой стати?

- Это злое существо. Жестокое. Когда-нибудь, мальчик, и тебе доведется опасаться его. Пока что бояться приходится мне. Попробуй уснуть. Немедленно. Шума больше не будет.

- Что это было? Тени?

- Не о чем беспокоиться. Тебе не обязательно знать все это. Я же сказал: попробуй уснуть. А свеча пусть горит. - Маурил нагнулся и провел пальцами пареньку по лицу, заставив зажмуриться. - Все, спи!

Тристен не смог открыть глаза. Веки словно набрякли, отяжелели. Паренек еще слышал, как старик выходил из комнаты, слышал стук прикрытой двери. Напоследок Маурил стукнул по двери посохом.

Затем юноша слышал только звон стекавших с листвы капель, мягкое постанывание деревянных балок, когда Маурил поднимался по лестнице и расхаживал по верхнему этажу.

Оно вернулось. И действительно куда энергичнее.

И намного сильнее, подумал Маурил, улавливая холодок во влажном ночном воздухе.

Однако моментального соприкосновения не получилось. Он выжидал, все еще ослабленный после прошлой встречи. Гнев продолжал накипать у него на душе. Однако он выдюжил и сумел не подать виду. Ибо и гнев превратился в слабость.

"Твое Творение беспомощно", - прошелестел Ветер, легонько толкая ставень.

- Конечно, так и есть, - отозвался волшебник. - Ты хоть раз ошибался?

"Прах, Маурил - все твои года прошли прахом. Одного Творения недостаточно. Ты работаешь, не покладая рук; беспрестанно чинишь неудавшийся манекен, но чего ради? Куда же подевалось твое хваленое волшебство? Все растрачено. Рассеялось. Чем же ты собираешься побороть меня?"

- Ну так подходи. Твои пальцы не утратили способность поражать цель без промаха? Ах да - какие уж там пальцы! Ни пальцев, ни сердца... Ни капли мужества. Плоть превратилась в пищу для могильных червей - теперь ее пожирают опарыши. И в черепе твоем поселился жук. И глазницы стали ему окнами. Ты только представь себе этого жука: толстый, упитанный. Словом, красавчик - глаз не оторвать. Он нравится мне куда больше.

"Гесторьен, твоя сила подошла к концу. Слова, слова, слова - пустое сотрясение воздуха. Так стоит ли мне бояться? Бежать в ужасе прочь? Сомневаюсь. Кстати, вижу откинутую задвижку. Так и есть - незаперто..."

"Бах!" - хлопнул и задрожал ставень.

"Тристен, так ведь? Тристен. Мальчик. И беззаботный, как все в его возрасте. Возможно, он забыл о задвижке - как и ты позабыл подать ему снадобье. Забыл о ставне - и именно сегодня. Случайно ли? Как по-твоему - все это случайно?"

Воздух точно уплотнился, и в нем, точно гроза, копилась опасность. Ставень тревожно погромыхивал. Поднявшись, Маурил схватил посох - грохот прекратился.

"Бух!" - ударил ставень по соседству, отчего сердце у кудесника захолонуло.

"Забеспокоился?" - осведомился Ветер.

- Я же просил - подходи! Что же ты все держишься на отшибе? Сколько времени тебе потребовалось, дабы отойти после момента, когда недооценил меня? Годков двадцать, а то и больше. Ну же, попытайся проникнуть в мой дом еще раз. Давай же, червивая падаль! Возможно, тебе повезет. Но не исключено, что удача тебе не улыбнется.

Ответа не последовало. Враг затих, умерив привычную насмешливость. Старик отметил, что сегодня вечером Хасуфин секретничал пуще обычного. Судя по всему, Ветер скрывал нечто, пытавшееся постоянно вырваться наружу.

Опустив голову на посох, Маурил напрягся, мобилизуя всю свою защиту из опасения потерять бдительность. Но все осталось по-прежнему. Ветер куда-то подевался, и кудесник не смог уловить ни следа его присутствия.

Он позволил мыслям пройти дальше, вокруг каменной громады крепости, через ее трещины и щели.

Но не далее. Неожиданно отыскались неведомые доселе границы воли. Возможно, то были границы его собственной защиты. Не исключалось также, что пределы возникли вовсе не по его воле, а являлись заградительной линией, о существовании которой он даже не подозревал доселе.

Старик напрягся, пытаясь поймать ветер в его собственные сети - от натуги на лбу у волшебника даже выступил пот. Но, несмотря на искусность, с которой были расставлены сети, чародей не ощутил ни малейшего дуновения.

В тот момент Гесторьен мог даже поверить в иллюзорность темницы, в то, что, как и много-много лет назад, он не знал никаких ограничений. Но опасения оказались слишком настойчивы. Страх упорно не желал проходить, и это было чрезвычайно плохо. Страх обладал способностью с легкостью перетекать в сомнение. В свою очередь, сомнение сменялось подозрением в нежелании врага сойтись в схватке - во всяком случае, на его условиях.

На сей раз удача в выборе подходящего момента может и не улыбнуться.

Все эти мысли промелькнули в глубине души Маурила. Догадывался на сей счет и его старый ученик. А потому по-прежнему старательно избегал прямого поединка.

В серебристом отражении хорошо был виден стоявший у него за спиною Маурил. Тристен полагал, будто старик ждал, когда он поранится - будучи даже уверенным, что он обязательно поранится. Маурил загодя предупредил, что лезвие острое, и показал, как с ним обращаться.

А еще Маурил добавил, что можно отрастить бороду. Правда, бородатыми обычно бывают священники и волшебники, а Тристен не входил в число ни тех, ни других. К тому же борода могла просто не подойти ему. Потому-то Маурил снабдил подопечного острым лезвием, точильным камнем и - настоящим чудом - полированным серебряным Зеркалом.

Ну конечно, подумалось тогда. Конечно, понял паренек, что люди все-таки в состоянии видеть собственные лица. Маурил пояснил, что волшебники занимались магией, и что зеркало определенно относилось к числу магических предметов. Глядя в зеркало, Тристен скорчил несколько гримас, нагнал на лицо разные выражения, проверяя, действительно ли те выглядели так, как он представлял их себе. В основном юноша замечал свои недостатки: нахмурясь, он выделял чрезмерно пухлые губы, в другом случае глаза казались ему бесцветными - не мутно-голубыми, как у Маурила.

Но борода, сбрить которую распорядился старик, представляла собою скромное скопление редких щетинок, а усики на губе только-только пробивались - они-то и служили причиною зуда. Потому Творение согласился с предложением сбрить щетину, да еще и убедившись, что она не напоминала растительность на лице опекуна. Как и необузданная шевелюра его темных волос не напоминала благородную серебристую гриву старика.

Но в лице у него угадывались и благородные черты, решил юноша, всматриваясь в отполированную до блеска серебристую поверхность. Паренек нашел, что лицо его отличалось правильными чертами, и что ему можно было даже придать приятное выражение. И кожа была гладкая - в отличие от кожи Маурила. А губы - уста Маурила почти скрывали усы - казались полнее. И нос был прямой, а у старика - крючковатый. А брови - темные, как и волосы, к чему молодой человек уже привык: вихры постоянно падали при чтении на глаза и мотались в стороны в такт подергиваниям шеей.

Среди каменных масок на стене имелись определенно более неприглядные физиономии. Куда более неприглядные. Наверное, рассудил юноша, следует этому радоваться. Ибо свое лицо он в конце концов нашел приятным.

Примерясь, Тристен в последний раз взмахнул бронзовым ножом.

- Маурил, щиплет, - пожаловался паренек, завидев темную капельку. И тотчас смахнул ее пальцами. По пальцам размазалась кровь.

- А теперь?

Творение снова потер подбородок, ощущая уже не жжение от лезвия ножа, а пощипывание снадобий старика.

- Нет, - признался паренек, споласкивая нож и пальцы в лохани. И опять поднял голову. Теперь Тристен нашел свое лицо невыразительным. Волосы у Творения никогда не желали причесываться - в отличие от волос Маурила. Прикинув, Тристен решил, что, отрасти он бороду в подражание опекуну, то с такими темными волосами превратился бы в тень.

А Маурил снял благородной серебристой сединой.

Паренька стало одолевать слабое разочарование, причем причина уныния осталась для него загадкой. Вспомнив, как разглядывал свое отражение в бочке с водой, юноша решил, что лицо его выглядело и куда более живо, и не таким, как лицо Маурила.

Возможно, следовало подстричь и волосы - хотя бы постоянно падавшую на глаза челку. Правда, Творение так и не решил, как именно стричься и насколько изменился бы при этом его внешний вид.

- Чистое лицо, - одобрил старик. И далее, когда молодой человек протянул ему нож и точильный камень: - Так и надо. Нет, оставь их себе. Мне они не нужны. А вот тебе без бритвы не обойтись уже.

В последнее время Маурил перестал говорить о своем уходе. Но со дня, когда старик впервые пригрозил уйти и вручил Тристену Книгу, всякий раз, стоило кудеснику хотя бы намекнуть о возможном изменении, всякий раз, когда Гесторьен толковал об отсутствии интереса к тому или этому, независимо от значимости предмета сетования, юноша чувствовал, как страх холодной хваткой сжимал сердце.

Паренек старался. Он действительно старался читать писание, где, по словам Маурила, скрывался ответ на его вопросы, а заодно - и обоюдное их спасение от беды. Однако упорство не приносило желанных результатов. Быстрые ответы не находились - как не желало поддаваться прочтению и написанное. Непонимание длилось день за днем. Правда, время от времени Тристен разбирал какое-нибудь слово, но жалкое везение растворялось в море неведения, так что в конце концов Творение сомневался даже в том, чего все-таки достиг.

К тому же Маурил стал сдавать - день ото дня он выглядел все более усталым. Усталость светилась во взгляде старца. Часто кудесник просто отворачивался, избегая встреч со взглядом подопечного, точно не желая раскрывать какую-то навязчивую мысль. Погас былой "огонек", исчезла жизнерадостность. Время от времени на Маурила нападала рассеянность, отвлеченность.

- Мне нет нужды, - как-то бросил старик, точно забыв, к чему вообще относилось сказанное.

- Послушай, Маурил, - перехватил наставника Тристен на полпути к рабочему столу, - Маурил, что же я сделал не так? Что натворил?

Некоторое время волшебник молча разглядывал юношу - мысли его точно витали где-то вдалеке. Судя по всему, в конце концов тот сделал какой-то вывод. И, насупясь, бросил:

- Нет, парень. Ты ни в чем не виноват.

- Но кто тогда виноват, отче Маурил?

- Это уже вопрос, - признался старик. - Причем вопрос непростой. Наступит день - возможно, даже раньше, чем мне хотелось бы, милый Тристен, когда тебе придется сделать свой выбор. Придется уйти, куда глядят глаза. Слышишь? Следует идти, куда глядят глаза.

Такой ответ явился для молодого человека полной неожиданностью. Паренек и понятия не имел, что ему станут втолковывать нечто наподобие "раньше, чем хотелось бы" и "куда глядят глаза". Ничего подобного Маурил прежде и не обещал.

- Отче Маурил, ты ведь сказал, что если я стану читать Книгу, ты никуда не уйдешь?

- А ты прочел ее? - Пронзительный, обжигающий взгляд стариковских глаз точно приковал паренька к месту. - Прочел?

- Нет, - выдавил юноша. - Я знаю буквы. Различаю формы. Они не сходятся, отче Маурил.

- В таком случае возникает сильное сомнение, что тебе удастся предотвратить мой уход, не так ли?

- Но что же мне тогда делать, отче Маурил? Скажи, что я должен узнать. Что мне надлежит выучить.

- Ты сам обо всем догадаешься. Сам узнаешь.

- Маурил, пожалуйста!

- Тристен, милый, в жизни есть вещи, над которыми мы не властны. Магия срабатывает по воле случая, но иногда в случае не оказывается удачи. В этом случае магия не срабатывает. То, что заслуживает каждый из нас, не составляет и толики заслуженного нами сообща. Это - великая тайна, ведомая очень немногим. Большинство людей полагают, будто каждый живет сам по себе. Но это - заблуждение.

- Не понимаю. Не понимаю, Маурил. Что за люди? Где их найти?

- Они существуют. Тристен, вокруг нас - огромный мир. Существуют такие понятия, как "прежде", "сейчас" и "впоследствии". И все имеет значение. Но дабы познать, в чем суть такой важности, надлежит познать и другое - большее, чем я способен научить тебя. Вот, это, мальчик, тебе предстоит познать самостоятельно.

- Откуда? Куда мне заглянуть? И если я отыщу знания, ты не уйдешь?

- Ах, мальчик, я очень сомневаюсь на сей счет. - Маурил явно пал духом, и поведение старика казалось Творению все менее логичным. - Мне никогда не следовало пугаться твоего Вызова. Я сам сплоховал, когда Сотворил тебя. Клянусь, что сомнение - лучший союзник дурака, и худший - для человека умного. Подумать только: десятилетия напряженного труда, а потом - промашка! Но я постарался исправить упущенное, и полагал, что это мне удалось. А если уйду я, сомнение все равно останется: ступай на Дорогу, что сама открывается твоему взору.

- Но ведь дорога уходит на юг, - вырвалось у Творения. - А ты сам велел никогда не выходить на южную сторону.

- Разве я не прав? - То была единственная известная юноше Дорога. - Слово и стыдливый секрет, лежавший камнем на душе у Тристена со дня, когда он осмелился нарушить строжайший запрет и решиться на рискованную вылазку. С того самого момента Слово ассоциировалось у Тристена с пылью, опасностью и унынием. Творение полагал, что именно в ту сторону и уйдет наставник - при условии, если пожелает воплотить в жизнь свою угрозу.

Юноша осекся и понял, что выдал себя с головой. Он полагал, ибо Маурил обмолвился о том, что и сказал, что Маурил, в конце концов, мог иметь в виду желание побудить его раскрыть секрет - но явно не таким образом, судя по стремительной и зловещей ухмылке старика.

- Так откуда, юный господин, вы узнали о существовании этой Дороги?

- С чердака, - выдавил паренек, понурив голову. - Но я не вставал на парапет. Я только высунулся в прореху, которую пробил в крыше ветер.

- И ничего мне не сказал?

- Я... Я видел ее всего один раз. И больше не выглядывал.

Маурил все еще хмурился, но уже не столь сердито.

- Что еще ты углядел оттуда? - бросил старик.

- Воду. Лес. Камни.

- Руины. Память о былом. Что еще?

- Горы. - Слово всплыло из глубины памяти, Едва молодой человек вспомнил о горизонте над лесом.

- Стало быть, холмы. Предгорья Иленелуина, что тянутся к северу до самых Холмов Тени. В мире существуют и куда более высокие горы. Что еще у тебя удалось увидеть, решившись на столь отчаянный шаг?

- Небо. Облака. И все.

С минуту старик, сложив руки на груди и продолжая хмуриться, хранил молчание. И затем бросил:

- Имена дают власть над вещью - волшебнику ли, простолюдину ли. У этой крепости есть свое название - Инефель. Лес называется Марна. Стены Инефеля отделяет от Марнского леса река - она уходит дальше в лес и именуется Ленуалим. Вот тебе и имена. Запомнил. Тристен?

То были не имена. То были Слова - Слова, от которых в душу юности точно веяло тьмой, холодом и ужасом. Чудились деревья, ветви, глубина и холод. То были Слова, раздвигавшие границы мира куда шире, чем могли видеть глаза Тристена, полного бед, о которых он даже не подозревал, полного зверей, рыб и прочих тварей, куда более опасных Совы.

Иленелуин: камень, буря и лед.

Ленуалим: тайны и деление, жуткая тьма.

Инефель...

Тристену не хотелось ничего более знать. Вокруг он видел только камни, и все. Дом ассоциировался у него со скрипучими лестницами, тянущимися вдоль стен на разной высоте галереями, выпиравшими из стен каменными лестницами, каменными же руками, что тянулись, но не могли отделиться от стен.

- Многое случается помимо нашего желания, - пробормотал Маурил. - А иное желание происходит таким образом, от которого хочется с радостью отказаться. - Маурил положил руку на плечо воспитаннику.

Старик явно желал всецело завладеть вниманием Творения, и осознание этого встревожило Тристена сильнее прочего.

- Тристен, рано или поздно наступит день. Даже скоро наступит. Ты получил все, что я мог дать тебе, и все, что я мог исправить впоследствии. Мальчик, бойся доверчивости, но более всего берегись сомнения. И то, и другое для нас равносильно смерти.

Слова старика повергли паренька в панический страх: Тристену казалось даже, будто не хватало воздуха.

- Я пытаюсь понять, что ты втолковываешь, - признался паренек. - Я действительно очень стараюсь.

- Садись за учебу. Ступай, отыщи свою Книгу. Кажется, она наверху?

- Да. Но... - Тристен понял вдруг, что от него что-то скрывали, что Маурил пытался ввести его в заблуждение. Юноша знал, что его вопросы утомляли Маурила, а ошибки - раздражали, и что его медлительность приводила наставника в отчаяние. - Маурил, неужели ты не поможешь мне хоть чуточку? Покажи мне только одно-два слова. Остальное придет уже само собой. А что - мне действительно хочется познать - никак не удается. У меня ничего не выходит.

- Ничего, все получится. Дай только срок. Магия такова. - Пальцы старика стиснули Тристену руку. - Будь умницей. Не валяй дурака. Ступай.

Распоряжение повергло юношу в панику. Приняв из рук Маурила подарки - маленькое зеркало, бритву и точило - паренек учтиво поклонился и направился к лестнице.

Стены издавали странное дребезжание, напоминавшее сильно приглушенный грохот, заставлявший молодого человека то и дело смотреть на стены кабинета. "Гром", - пронеслось у него в голове. Дождь выгонит с чердака всех тамошних жильцов. И подумалось еще: чего доброго, учиться придется внизу, и тогда, возможно, Маурил все-таки сжалится и даст хотя бы намек.

Юноша опустил ладонь на поручень. Но перила дрожали не от громовых раскатов. Когда грохот раздался снова. Тристен испуганно глянул вверх.

- Ступай. Бросил Маурил.

Маурил, здесь какой-то странный звук... Что это?

- Ступай наверх.

- Но... - У Творения едва не вырвалось, что грохот как раз доносился сверху. Но на самом деле грохот доносился отовсюду одновременно. Дребезжание и грохот сливались воедино - ничего подобного слышать Тристену еще не доводилось. Маурил отвернулся и смотрел в сторону дальнего зала - грохот будто бы доносился как раз оттуда. Двери, никогда не отпираемые, закрытые на засов, ходили ходуном. Что-то будто ломилось в них. Гул разносился по каменным стенам.

- Маурил!

- Наверх! - Маурил с треском захлопнул толстенный фолиант, подняв целое облако пыли. - Мне ничего не угрожает. Так, мелочь. Не стоит придавать ей значение. Я же сказал. Ступай наверх!

Грохот уже перерос в беспрерывный тяжелый гром. Захлопнутая Маурилом книга опрокинула чернильницу, и по столу пополз чернильный ручеек. Ручеек змейкой огибал груды пергаментных свитков и закапал на пол. Тристен разрывался между желанием спасти пергаменты и необходимостью выполнять наказ наставника - но старик вдруг выкрикнул какое-то Слово, звук которого так и не достиг ушей паренька. Давящий страх окутал Тристена. Страх вытеснил все мысли, кроме одной: необходимости выполнить наказ Маурила. А грохот продолжал сотрясать нижний зал, раскачивать стены и деревянные лестницы.

Никогда в жизни Тристен не бегал по лестнице с такой скоростью. Добравшись до нужной галереи, юноша сломя голову кинулся к себе в комнату - распахнул дверь, которую тотчас захлопнул снова. И, дрожа всем телом, налег на дверь, памятуя, как и наказывал Маурил, о безопасности. Но от грохота внизу ходил ходуном даже пол под ногами. В комнате повеяло сыростью - она удушала, она пыталась пленить Тристена.

"Не спасешься, не спрячешься", - промелькнуло у Тристена в голове. Опасность показалась настолько близкой, что юноша почувствовал необходимость распахнуть дверь, дабы не задохнуться в душной комнате. И тотчас вспомнил наказ Маурила: Дверь ни под каким видом не открывать. Маурил велел сидеть в комнате. Молодому человеку показалось, будто сотрясавший стены грохот исходил из одного места - как раз из-под его окна. Вдруг Творение заметил, как по стене начала расползаться трещина. К своему ужасу юноша вскоре убедился, что трещина упорно расширялась, причем в направлении деревянной оконной рамы, забранной роговыми пластинами. Достигнув окна, трещина побежала уже вокруг прикрытой ставни. Засов не выдержал, ставни разъехались в стороны, и в комнату хлынул дневной свет.

Юноша не ведал, что за мысли проносились у него в мозгу в те исполненные ужаса минуты. Помнил он только о Книге, о книге Маурила, которую, по словам старика, надлежало изучать, и потому Тристен не мог позволить себе потерять книгу. Не помня себя, Творение рывком схватил Книгу со стола, бросил за пазуху и вцепился в дверной засов.

Но паника стала непреодолима. Тристен рванулся из комнаты прочь, стрелой пролетел по ходившей ходуном галерее, помня наказ опекуна - бежать только вверх. И, окончательно решив, что у себя в комнате оставаться небезопасно, бросился вверх по лестнице. Лестница вела все выше и выше, вела мимо галереи у комнаты старика; галереи дрожали, скрипели и стонали. А Тристен, не останавливаясь, все мчался и мчался вперед, пока не добрался до узкой лесенки, что вела во мрак чердака.

Юноша вконец запыхался. Очнувшись на чердаке, он первым делом кинулся искать укромное местечко, защищенное от прорех и пробоин, пригибая голову, дабы не задеть стропило, ощупывая одной рукой покрытое толстым слоем пыли дерево.

Лицо и волосы паренька густо покрывала паутина - работа трудолюбивых пауков; Тристен снова и снова смахивал паутину, в то время как вся крепость дрожала от ударов, а в воздухе стоял сплошной грохот и треск.

Раздался стон, точно крепость мучилась от боли, - и журчание, напоминавшее молодому человеку плеск струившейся в резервуар дождевой воды. Но юноша ни разу не остановился и продолжал упорно пробираться в свое убежище, прижав руки к бокам. Тристена била дрожь, а вокруг метались потревоженные голуби. Все больше птиц в панике устремлялось прочь с чердака - через пробоины в крыше.

Журчание усилилось и теперь напоминало гул голосов, подобно, подумал Творение, тщетно пытаясь подыскать подходящее сравнение - подобно тому, как если бы крепость наполнилась людьми, каждый из которых хотел бы быть услышан. Прекратившийся было грохот начался снова, причем на сей раз звучал куда резче, напоминая отражавшийся от стен звон - точно звон топора, поначалу подумал вконец озадаченный паренек, но сразу понял, как новое Слово, что на сей раз опасность грозила дверям.

Не давая Тристену опомниться, послышался вой - тот самый леденящий душу вой, что выгнал паренька из постели - и если он доносился изнутри, то его накликал Маурил, решил Тристен. Творение почувствовал, будто вой стремился к нему. Присутствие Маурила ощущалось в самом воздухе. В прорехи врывался ветер, ероша лежавшую на полу солому. Ветер отчаянно завывал, срывая черепицу, выхватывая из птичьих гнезд под кровлей пучки соломы. Тристен нагнулся и прикрыл ладонями глаза, и в конце концов в отчаянии обхватил руками голову и крепко зажмурил веки, дабы защитить глаза от вихря.

Вой хлестал по ушам, пыль лезла в ноздри - чудились какие-то голоса, которые, в свою очередь, пытались перекричать другие голоса; то и дело раздавался грохот, скрежет и скрип: возможно, каменные лица, которыми изобиловала цитадель, успели ожить - ибо камни вполне могли издавать весь этот крик. Впрочем, Тристен не помнил, кричал ли сам. Юноша дрожал. Сжавшись в комок, Творение вслушивался в вой, треск и грохот, от которого дрожал пол.

Судя по всему, птицы улетели прочь - у них же крылья, чем не мог похвастать Тристен. Ему оставалось разве что зажать уши и отрешиться от действительности.

Затем видимый свет начал тускнеть. Несмотря на ветер, паренек таращил глаза в страхе, что солнце исчезнет навечно. В тот момент ударил резкий порыв ветра, вырвав из торца чердака несколько дощечек. Разумеется, Вой многократно усилился.

Отпрянув, Тристен в последний момент успел схватиться за стропило, ослепленный летевшими в лицо соломой, пылью и песком. Почувствовав, как из-за пазухи выскакивает Книга, Тристен потянул руку; слезившиеся глаза юноши увидели, как шквал неистово принялся листать книжные страницы. В полу разверзлась трещина, когда пыльные половицы разъехались в стороны - подобно каменной кладке в его комнате. Трещина пролегла недалеко от Книги, и страницы дико перелистывались в сторону трещины. Книга начала переворачиваться...

Тристен отпустил балку, дабы подхватить Книгу, и пальцы его судорожно вцепились в страницы. Юноше все же удалось схватить подарок Маурила - а над головой у него уже трещали опорные балки, настолько сильная разыгралась буря.

- Маурил! - закричал юноша, сообразив, что его покинули остатки мужества. - Маурил, помоги!

Но призыв остался без ответа.

Силы иссякли. Околели мыши - ни в чем не повинные жертвы, скорбная месть за Галазьен. Птицы в панике взвивались к вершине башни и расшибались о камень, после чего без чувств падали вниз, где и умирали...

Ветер ревел, а Маурил беспрестанно дрожал, в то время как в образовавшиеся в стене щели затекал хаос.

- Боги, - бормотал старик, - о, боги - ну и глуп же Хасуфин! "Богов больше нет, - прошелестел Ветер. - Гесторьен, ты заметил, что первыми бежали наиболее благоволившие к нам боги? Но я могу призвать тебя к себе на службу. Что скажешь?"

- Смешно, вот что, - отрезал кудесник, тревожно поддаваясь ужасу, всегда клубившемуся вокруг крепости. Заточенные в темницу призраки стенали, обезумев от отчаяния. Стенали и путались на ветру, растеряв всю силу.

"А куда же подевалось твое Творение, старый Мастер? - осведомился Ветер. - Где твой защитник, страж твоего разрушающегося зала? Испугался, прячется меж голубей? Прячется от меня?"

- Я думал, будто ты знаешь. Задавай вопросы поумнее. Я все жду, когда ты удивишь меня.

"Веселись сколько душе угодно. Попробуй изгнать меня теперь, старый дурак. Скажи-ка еще раз, кто могущественнее!"

- Время, - обронил Маурил, вздыхая вместе с воздухом изрядную порцию пыли. Старик трижды ударил посохом о каменную кладку, и башни осели, роняя пыль. - Идиот, время вырвалось на свободу: Мы с тобой существуем только ради того, что случится в будущем; мы с тобой мечтаем, но происходящее в мире неподвластно нам. Все кончено, Хасуфин, для нас все в прошлом, все рухнуло, и свеча наша угасла, и долгий наш спор стал пищею для могильных червей. Все кончено, неугомонный, болтливый ты дурак. И не стоит ворошить прошлое.

Ветер задышал - между сильными порывами воцарялась тишина; ветер гулял по двору, ворошил сухие листья, которые... На мгновение... На мгновение листья образовали контуры накидки с капюшоном.

"Разрушать Творение, - велел человек из пыли. - Сделай это, мой старый наставник, и тогда мы оба уснем спокойным сном. Не возражаешь? Подойди же, возьми меня за руку, давай поцелуемся, как братья. Уничтожь его. И тогда над нами воцарится мир, и мы уснем".

- Ничтожный лжец. Я же сказал: да будет тебе ложем могильные черви! Хасуфин, ты по-прежнему все тот же бахвал, неудачник и безнадежный лжец. Война утомила меня.

"Я только плачу ложью за ложь. Ты - повелитель обмана", - не сдавался Ветер.

Пыль отхлынула, обжегши лицо и ослепив глаза. Маурил отогнал волну пыли, но Хасуфин не желал отступать.

Камни, прежние обитатели Галазьена, кричали во все голоса.

И воцарился хаос. Грохот посоха уже не утихал, и это его дробило камень.

И потом наступила тишина. Долгая тишина.

В ушах у Тристена по-прежнему гудело. Холодный ветер все еще обжигал ему тело. Но Тень пропала; обломанные соломинки, коловшие ему лицо и тело через рубашку и штаны - кололи до тех пор, пока юноша не очнулся и не сообразил, что, во-первых, лежит на запыленном полу, и, во-вторых, что одним коленом он успел провалиться в трещину в полу, и, в-третьих, что ему удалось сберечь Книгу - та оказалась прижата к его телу.

Повсюду в крыше зияли дыры, через которые лились щедрые лучи солнечного света. В лучах плавало множество пылинок. Ворковали голуби - некоторые осмелившиеся вернуться птицы хлопотали по своим делам под стропилами и под центральной балкой, на которой держалась вся крыша. По чердаку гулял легкий ветерок.

Опасность миновала, подумал Тристен, вставая из рискованного положения - подогнув колени, паренек присел, по-прежнему не выпуская Книгу из рук. Тристена озарило: Маурил наверняка похвалит за спасение Книги. Старик прогнал бы ветер прочь... Маурил мог бы обеспечить порядок внизу.

Просто Маурил был не в настроении.

Юноша решил спуститься с чердака как можно тише, разложить по столу пергаментные свитки и поставить на место чернильницу, дабы Маурил не начал браниться, обнаружив беспорядок. Творение сполна настрадался от грома, воплей и буйства стихии, теперь ему захотелось угодить наставнику, и более всего юноше желалось погрузиться в спокойствие, умиротворение и слышать добродушные шутки старика.

Поднявшись, паренек прошелся по скрипучим половицам, чуточку потревожив голубей. На ходу Тристен стряхивал с себя пыль, извлекал из шевелюры застрявшие соломинки, дабы предстать перед очами Маурила в лучшем виде. Но, добравшись до выхода и спустившись по узкой лестнице, сойдя по галерее, молодой человек обнаружил в зале перемены: столбы солнечного света проникали через пробоины в крыше и здесь, а галерея, по которой он шагал, угрожающе накренилась.

- Маурил! - окликнул молодой человек, желая поскорее обрести спасение.

В ответ - ни звука.

- Маурил! Я наверху. Ты слышишь меня?

Тотчас подумалось: стоит разразиться грозе, как дождевая вода просочится туда, куда еще ни разу не попадала - через прорехи в крыше прямо на пергаменты и книги на рабочем столе наставника. Конечно, промелькнуло в голове у юноши, оставлять так все нельзя: кому-то придется лезть на крышу.

Тристен сделал еще несколько шагов, и галерея под ним тревожно затрещала. У паренька аж перехватило дыхание. Творение стрелой бросился к лестнице, каждую секунду слыша тревожный хруст и стон дерева. Треск в лестнице породил все вокруг.

Не теряя времени, Тристен спускался по лестнице. Перила тряслись у него под рукой, и трескучие половицы на галерее Маурила недвусмысленно напоминали юноше о расшатанных балках; ему показалось, будто выражения лиц укрепленной на повороте лестницы маски изменились, застыв в неведомом прежде ужасе - а может, то был эффект, производимый бесчисленными столбами солнечного света, теперь просачивавшегося через пробоины в кровле.

Сверху донесся устрашающий удар и стон. Рядом с Тристеном пролетела плитка черепицы и со звоном разбилась о камни внизу.

Затаив дыхание, Тристен припустил вниз по лестнице, не забывая держаться свободною рукой за перила, а второй - сжимать Книгу. Очень скоро юноша добрался до кабинета, где царил полный разгром: под ногами, придавленные осколками расколотой черепицы, лежали многочисленные пергаментные свитки.

Черепица падала и на стол, разбив опрокинутую чернильницу. Нагнувшись, молодой человек поднял с пола сразу охапку пергаментов, которую положил на стол, после чего принялся собирать другие свитки, которые раскладывал аккуратными стопками. Юноша старался делать работу аккуратно: разные по размерам пергаменты складывались в разные же кучки.

И вдруг зал содрогнулся. Задрожала заброшенная галерея - одна из шатких, на дальней стене, где обитатели никогда не ходили. Крепления застонали, заскрипели; содрогнулась вся конструкция, и, не выдержав, обрушилась, увлекая за собою другие балки. Каменные стены заходили ходуном, в воздухе взвилось облако пыли.

- Маурил! - позвал молодой человек, едва затих грохот. - Маурил!

Настойчивость паренька объяснялась просто: юноша был уверен, что старика необходимо известить, что тот не потерпит подобного безобразия, что Маурил просто не может не помешать балкам обрушиваться.

Только теперь Тристен обратил внимание на падавший справа луч света, увидев поблизости полуоткрытые двери - в конце неглубокой ниши, почти заполненной пергаментами Маурила.

Никогда прежде Творению не доводилось видеть эти двери нараспашку. Только однажды он полюбопытствовал, куда вели двери, на что получил такой ответ: "Двери на то и двери, дабы куда-нибудь вести".

На мощенный каменными плитами пол упала еще одна плитка черепицы, за нею - другая. Не дожидаясь, когда ему на голову обрушатся и прочие плитки, Тристен юркнул под арку галереи в кухню. И вовремя - на пол упали еще две плитки.

Маурил никогда не отпирал выходившую на юг дверь, и не позволял подопечному двигать ее засов. Тристену и в голову не приходило, что за дверью вовсю сияло солнце.

Но теперь дверь сорвало с металлических петель, и засов валялся на полу, а между створками неудержимо лился солнечный свет - свет Солнца, заклятого врага Теней.

Тристену показалось, будто на свету безопаснее, чем под аркой. Кошкой метнувшись через усыпанный осколками черепицы участок пола, юноша в одно мгновение оказался у ниши - достаточно широкой, дабы протиснуться через нее. Что Тристен и сделал, настойчиво пробираясь к дверям.

Творение очутился на невысокой лесенке. В этой части крепости паренек еще никогда не бывал: крошечный каменный дворик был зажат высоченными стенами, и прямо от порога уходила через заросли и далее через пустырь мощенная белым камнем дорожка. Дорожка отчетливо просматривалась до ворот, за которыми, как уже ведал Тристен, начиналась Дорога, пересекавшая лес. Тотчас вспомнился наказ Маурила: отыскать дорогу и пойти по ней.

Раньше юноша был уверен, будто Маурил уйдет первым. Надеялся, будто старик наказывал уходить уже после него.

С другой стороны, не исключалось, что Маурил все-таки ушел первым. И, отойдя подальше, надеялся, что у Тристена хватит прозорливости догадаться об остальном.

- Маурил! - крикнул юноша в окружившую его пустоту. Иногда старик совершал диковинные поступки - поступки, которых Тристен не ожидал от наставника. А потому юноша не исключал, что кудесник поговорит с ним откуда-нибудь - из солнца, из камней, или хотя бы четко намекнет, как действовать дальше.

"Маурил! Маурил! Маурил!" - разнеслось оглушительное эхо. И оклик, точно брошенный особым образом топор, вернулся обратно к Тристену.

Кричать и далее показалось молодому человеку невыносимым. И дворик показался теперь тревожно пустым.

Но Дорога внушала еще больший страх, как и все неизвестное. Тристену не хотелось уходить, дабы затем обнаружить свою ошибку - уже в скорости: он знал свою склонность совершать ошибки, а сейчас как раз наступил момент, когда ни в коем случае нельзя было позволить себе пойти у заблуждения на поводу.

Юноша опустился прямо на порог перед дверью; крепко прижав к себе Книгу, он сказал себе, что Маурил наверняка где-нибудь поблизости, и что время уходить пока не пришло. И потому следует ждать и не терять уверенности.

По крайней мере ясно было, что искать Маурила в доме нечего и думать; солнце поднялось уже высоко, и Тристен решил, что во дворике куда безопаснее, чем в зале - там ведь падала с крыши черепица. И куда страшнее черепицы обрушивались вниз целые галереи.

Не будь Маурил занят делом, он обязательно заставил бы галереи не шататься. Старик говаривал, будто легче легкого заставить вещи служить своему естественному предназначению, и уж само собою разумевшимся казалось Тристену обстоятельство, будто все вернется в прежнее русло.

Откуда-то налетели голуби и теперь расхаживали по двору - возможно, в ожидании зерен. Но Тристен не осмелился возвращаться обратно, дабы не угодить под дождь падающей черепицы. И потому поход за зерном был отложен до лучших времен - пока не прекратится падение черепицы или пока не объявится Маурил и не исправит все, решил Творение. Причем более всего юноше хотелось, чтобы жизнь стала тихой, как прежде.

- Пожалуйста, - еле слышно пробормотал Творение. - Маурил! Маурил, слышишь меня?

Обстановка поразительно напоминала ту, когда Тристен, сидя у себя в комнате, ощутил страх. К сожалению, Маурил далеко не всегда появлялся в нужный момент. Маурил не внимал любой обращенной к нему просьбе; у Маурила имелись непонятные мальчику заботы, и молчание старика вполне могло означать, что у того нашлось много дел. Возникла опасность, но Маурил преодолел ее, и, как надеялся паренек, старик, покончив с делами, тотчас обратит на него внимание. А потому следовало терпеливо ждать и не предпринимать поспешных действий - именно так вести себя посоветовал бы и сам старик.

И потому Творение коротал время, сидя на пороге - коротал до тех пор, пока солнце не скрылось за дальнюю башню и пока тень башни не начала падать во дворик.

Сидя, юноша истово пытался читать Книгу, внушая себе, что, возможно, едва настанет подходящий момент, Слова сами собою дойдут до его рассудка, и станет понятно все, что хотел передать ему наставник. И тогда, рассуждал юноша, можно будет постичь содержимое Книги, и не дать Маурилу уйти по Дороге, да и не уходить самому.

Но время летело, отмечаемое великими усилиями и страхом. Тень от стен соприкоснулась с тенью от башни и удлинилась, покрыв почти весь дворик.

В конце концов тень добралась и до стен, поглотив весь дворик. Юноша вспомнил, что в обычный день ему полагалось в это время уходить домой, не разгуливать по парапетам и уж тем более - не торчать во дворике. Такие невеселые мысли посетили Тристена в момент, когда неожиданно поднялся ветер, выгнал из уголка сухие листья и потащил все выше и выше, пританцовывая на каменных плитах настила, что уходил в сторону башни.

В ту же секунду ветер устремился назад. Поведение ветра показалось Творению необычным. Когда ветер коснулся Тристена, тот ощутил ледяной холод. Углубясь в Книгу, он не заметил, как голуби разлетелись на ночлег по башням. Также незаметно в освещенных днем уголках обосновались тени. Каменные лица на стенах выглядели более расплывчато, призрачно и неясно, чем днем.

Снова вспомнился наказ Маурила: запирать на ночь двери и окна.

Опасаться тьмы. Когда небо тонет в сумерках, прятаться под защиту камня, закрывать двери и запирать окна. "Разве я не говорил тебе?" - стоял у паренька в ушах строгий голос наставника.

Юноша содрогнулся, зажав Книгу в руках, а руки - между коленями, тогда как ветер заплясал в противоположную сторону. Подняв голову, Тристен принялся разглядывать необычный оттенок, в который начало окрашиваться небо. Промелькнула тень, и выражения каменных лиц на стенах опять изменились. Теперь на каждой тесанной физиономии угадывался откровенный ужас.

Тристен поднял голову, рассматривая стены у себя над головой. И увидел сверху лицо Маурила - каменное, как и остальные, сердитое и с разинутым ртом.

От неожиданности молодой человек соскочил со средней ступени порога на нижнюю, после чего вскочил, в ужасе разглядывая каменное лицо - а сам пятился и пятился назад. Но ни на секунду не отвел глаз от каменной маски, затерявшееся среди других, выпиравших из стен сколько он себя помнил. Поражали выпученные глаза и разинутый рот маски, точно Маурил в любой момент готов был закричать в гневе или страхе, а то и в силу обеих причин сразу.

- Маурил? - еле слышно окликнул юноша, и где-то в зале слева с жутким грохотом обвалились балки. Еще одна галерея, промелькнуло в голове у Тристена.

- Маурил! - снова закричал он, боясь признаться даже себе, что по-прежнему был не в состоянии читать Книгу. И тотчас упрямо подумал, что такое просто не может быть - должны же отыскаться исключения! Должен быть какой-то выход. - Маурил, что мне делать? Скажи, что мне делать?

В ответ опять раздался звон разбившейся о каменный пол черепицы - на сей раз более тонкий, отличный от грубого хруста деревянных стропил.

Пронесся порыв холодного ветра.

И вдруг изнутри донесся неслыханный прежде, чудовищный треск - обрушилось нечто массивное, отчего захлопнулась даже дверь. Ошарашенный Тристен застыл на месте.

Позднее юноша уже не помнил, как отвернулся - опомнился он лишь на ходу, когда направлялся к воротам. Добравшись до ворот, первым делом потянулся почему-то не к большому засову, а к другому, поменьше, который запирал встроенную в ворота калитку, через которую мог свободно пройти. Выйдя за ворота, паренек вдруг задался глупым вопросом: как закрыть калитку обратно на засов? Но странная мысль вдруг сменилась резонной: чего ради закрывать дверь, кого оберегать теперь? Верно, Маурил постоянно следил, чтобы двери исправно запирались, но сейчас Тристен просто физически не мог запереть калитку на засов. Повернувшись, Творение оглядел мост и реку; теперь оставалось только идти по Дороге. "Идти, куда глядят глаза", - наказал Маурил. Дорога недвусмысленно указывала направление. Тристен недолго терялся в сомнениях и ступил на прогнивший настил моста, переброшенного в незапамятные времена через Ленуалим.

Внизу темнела вода, и Тристен опасливо пробирался вперед по высоченному арочному мосту. В тени моста глубина казалась зеленоватой; на поверхности воды то и дело возникали водовороты - в другой день Тристен не удержался бы от соблазна и остановился полюбоваться пучиной; но поспешность и страх подавили любопытство. Стараясь держаться ближе к древнему, осыпавшемуся каменному поручню, паренек упорно продвигался вперед, вслушиваясь в хруст разложившегося известкового раствора под ногами. В случае падения, прикинул молодой человек, он непременно уйдет под водную гладь, где наверняка ничуть не теплее, чем в дождевой бочке или резервуаре, и где, как уверял Маурил, нет ничего страшного. Юноша тотчас обрывал размышления, приказывая себе не глупить.

Сзади раздался протяжный скрип, словно распахнулись ворота. Оглянувшись, Тристен обнаружил, что ворота по-прежнему заперты. Возможно, решил паренек, то был просто вой ветра где-нибудь на верхнем ярусе башни. С другой стороны, ветра не было, ибо ветер стих. Паренек снова огляделся - как раз в момент, когда от перил по непонятной причине отвалился камень. Камень обрушился в реку, подняв столб воды, после чего пропал. Тристену невольно подумалось, что он вполне мог повторить судьбу камня, обвались невзначай мост под тяжестью его тела.

Творение поспешно кинулся дальше, не забывая держаться поближе к перилам; камни вываливались из кладки уже позади его: один за другим раздались три всплеска. Но Тристен не посмел даже оглянуться на плеск, дабы не терять ни секунды. Вниманием паренька всецело завладел твердый берег, что маячил впереди - утонувшая в сумерках земля, по которой пролегла Дорога. Дорога уходила под впившиеся корнями в землю деревья. Тристен вздохнул с облегчением, вступив на землю с надежного моста.

Но теперь застонали деревья; качая макушками и шелестя листвой, они издавали странный шум, такого Тристен не слышал даже в сильную грозу. Ветер принес холод, в глаза настойчиво лезли поднятые ветром сухие листья и мелкий песок. Ветер завывал и завывал, так что в воздухе мелькали не только листья, но даже тонкие веточки. Казалось, содрогался весь лес, и затем...

Затем шум разом стих, воцарилась тревожная тишина, столь же ужасная, как и неистовство бури минуту назад. Но Тристен колебался, и стоило остановиться, как двигаться опять казалось неимоверно труднее. Дышать и то было не просто, точно в воздухе повисло в ожидании некое Слово. Но юноша скрепя сердце повиновался наказу наставника. Тристен полагал, будто выполнять наказ старика теперь - куда более почетнее, чем когда-либо ранее; теперь, когда рухнули все мыслимые и немыслимые убежища. Во влажном воздухе стремительно сгущались сумерки, собирались Тени, пока что не причинившие ему вреда. Но теперь паренек оказался совершенно беззащитен: нельзя было надеяться ни на каменное укрытие, ни на прозорливость Маурила, ни даже на свет - ничто не мешало тьме сгущаться и далее.

"Тристен", - поддразнивали Тени, нарочно выговаривая его имя тоном, каким бы говорил Маурил. Но, памятуя о недоверии наставника к Теням, паренек продолжал хранить молчание. Да и шел юноша вовсе не потому, что знал, куда идти, а потому, что идти велел старик. К тому же творение знал, что наказы старика ни разу не навлекали на него беды.

Темная и безмолвная, скользила за Тристеном некая тень, силуэт. Почти физически паренек ощутил, как силуэт промчался мимо. Но стоило Тристену попытаться рассмотреть силуэт получше, как тот мгновенно исчез.

Удивляться не стоило: все тени отличались пугливостью и коварством. И снова вспомнилось: сегодня Маурил не сможет охранять его сон; не будет ни двери, ни кровати, ни ужина, ни кружки с настоем, не будет ничего - и уже никогда, твердо знал молодой человек.

Дорога виляла по сторонам, время от времени появлялась и терялась во мраке. Петляние Дороги выглядело бессмысленным, но, подумал Тристен, идти все равно некуда, кроме как по Дороге; Поскольку дорога виляла без причины, И Тристен не знал, куда точно шел, то излишние рассуждения переставали казаться необходимостью. Что до Тристена, то, представься ему возможность действовать по велению сердца, он предпочел бы вернуться к Маурилу, вновь обрести свою комнату, ежевечерние трапезы и с радостью выполнять все указания старика. Увы, обстановка развивалась отнюдь не по желаниям паренька, но по плану Маурила и без него, так что творению оставалось лишь покориться обстоятельствам и вести себя возможно более осмотрительно.

Если бы он мог прочесть подаренную Маурилом Книгу, размышлял Тристен, то наверняка мог бы предотвратить катастрофу, что унесла прочь наставника. Увы, такое оказалось ему не по силам. И его неспособность оказалась ведома Маурилу. Теперь паренек был даже уверен, что кудесник всегда знал о его неспособности справиться с самым ответственным заданием, и что Маурил всегда считал его, Тристена, своим несчастьем - ибо сам Маурил оказался несчастен. До катастрофы Тристен время от времени ощущал, как расстраивали старика его ошибки, а позднее кудесник пришел в отчаяние и даже смирился с невеселым положением. Ему, решил Тристен, следовало проявить больше усердия, выказывать больше способностей, больше смекалки, следовало лучше усваивать уроки Маурила и вообще быть лучше во всем. Увы, он действовал иначе.

Маурил велел следовать по Дороге.

Однако юноша свято помнил и другие наказы наставника: например, после захода солнца немедленно удаляться под защиту камня. А солнце как раз село, и мир окутала серая мгла. Как на грех, поблизости не оказалось ни одного камня, под которым можно было обрести защиту. Маурил наказывал избегать Теней, но теперь молодой человек вынужден был шагать через сплошные Тени, причем через такие, каких он отродясь не видел в крепости, разве что где-нибудь в подземельях.

Неприспособленные для долгих пеших путешествий башмаки натерли пареньку ступни. Правая лодыжка саднила, и Тристен уже не помнил, как давно появилась боль. Совершенно случайно в памяти возникло падение с лестницы и удар несчастной лодыжкой об острый край ступени. Состояние тела влияет на состояние духа, предупреждал Маурил, а Тристен, впервые оказавшись предоставлен самому себе, тотчас забыл первый из усвоенных уроков, упал и причинил себе увечье - в отношении чего старик как раз призывал быть осторожным.

Творение шагал дальше и дальше, недовольный собою, ступая по построенной в незапамятные времена дороге. В конце концов деревья сомкнулись вокруг настолько густо, что юноша с трудом различал следующий белый камень настила, по которому и следовало продвигаться дальше.

Так Тристен допустил другую ошибку - сбился с Дороги. Теперь, остановившись и ощущая противный страх, Творение гадал, что делать, когда тропа затерялась во мраке. Несмотря на отсутствие белых каменных плит, юноше показалось, будто вдаль все равно уходил довольно различимый тракт. В конце концов Тристен решил, что это, бесспорно, и есть нужное направление.

И действительно: пройдя довольно значительное расстояние по тракту, паренек при свете звезд увидел, что поступил правильно: темнота было сбила его с толку, скрыв белизну камня. Оттого-то у него и сложилось впечатление, будто дорога закончилась и началась тропинка.

Молодого человека охватило воодушевление. Решив, что проблема решена, Тристен прибавил шагу.

Увы, его поджидало разочарование: впереди оказался никакой не белый камень, а расколотое дерево, ствол которого был белый внутри - иззубренная древесина казалась белой при тусклом свете звезд.

Вот теперь парнишка по-настоящему испугался. Более того - оглядевшись по сторонам, Тристен понял, что даже не запомнил, с какой стороны пришел. И подумалось: он, возможно, совершил самую ужасную из всех ошибок в своей жизни. Мало того, что потерял Дорогу, так пренебрег самым последним наставлением Маурила. И теперь Творение просто понятия не имел, какие шаги предпринять дальше.

В этот момент по щеке паренька скользнула тень - достаточно ощутимая, чтобы напугать несчастного. Тень застыла на ветке злополучного сухого дерева, нахохлилась и выжидательно замерла.

- Сова? - недоверчиво бросил заблудившийся. - Ты ли это?

Сова - вечно насупленная птица - в ответ расправила крылья и принялась чистить перышки. То был едва уловимый шелест, но в ночной тиши даже такой звук был различим весьма отчетливо.

- Ты не знаешь куда идти? - осведомился Тристен. Увы, Сова продолжала хранить молчание.

- Ты прибыла по той же самой Дороге? - продолжал расспрашивать юноша, ибо оба они явились из одного и того же места и, вероятно, одновременно, а Маурил предавал его пребыванию здесь большое значение. - Уж не Маурил прислал тебя сюда?

Однако Сова не подавала виду, будто что-то поняла.

Тристен вспомнил, что никогда не доверял Сове. Прежде у паренька не было уверенности, будто маленькие пташки исчезали именно благодаря Сове, еще меньше уверенности было в пользу исчезновения таким же образом мышей, но все же...

Впрочем, появление Совы все же обрадовало паренька - он даже сам удивился. А все от того, что Сова, несмотря ни на что, была живым существом (но и тенью одновременно), да и к тому же являлась силой, поведение которой было хорошо ведомо Тристену - и потому что он потерялся и пребывал в подавленном настроении.

- Ты знаешь, где находится Дорога? - обратился юноша к птице.

В ответ Сова расправила тупые крылья и, сорвавшись во мрак, перелетела на соседнее дерево. "Ждет", - подумал Тристен. И направился за пернатым в отчаянной надежде, будто то знало, в какую сторону идти. Сова снова сорвалась с ветки. Тристен, не задумываясь, направился за нею. Когда птица устремилась ввысь в третий раз, молодой человек уже доверился ей всецело, ибо теперь при всем желании не угадал бы, откуда пришел и в какой стороне следовало искать Дорогу.

Сова продолжала перелетать с дерева на дерево, держась в поле видимости у юноши - а тот теперь опасался, будто совершил нечто такое, что не одобрил бы Маурил. Опасения Творения зиждились не на пустом месте: в конце концов, старик предупреждал, что верить Сове безоглядно не следовало. Другое дело голубь - тому можно было спокойно довериться, не гадая о его намерениях. Сова же являлась для Тристена самым загадочным созданием, к тому же Тристен не знал, с какой стати Сове проявлять подобную предусмотрительность, направляя его к Дороге. Конечно, он обязательно помог бы Сове. Возможно, в этом и заключался смысл происходившего: живые существа обязаны помогать друг другу. И потому не исключалось, что Сова просто оказалась вынуждена обратиться к нему за помощью. Возможно, где-то произошла трагедия...

Прежде Тристен и подумать не мог, что Сова окажется столь внимательной к нему. И не мог найти причины, по которой Сова теперь могла бы намеренно увести его в глушь и бросить там. Однако снова и снова вспоминался Маурил: несмотря на брюзгливый характер, старик ни разу не подвел его, ни разу не причинил вреда.

Тристен шел и шел по лесу, не спуская глаз с Совы, отодвигая в стороны ветви, ощущая все новые царапины, то и дело цепляясь за колючки. Лодыжка продолжала болеть. Болели и руки. Сова по-прежнему без устали перепархивала с дерева на дерево, изредка скрывалась из поля зрения паренька. Творение отчаянно старался не отстать и кричал "Сова, подожди, я же не могу лететь, как ты!" Но птица воспринимала окрики как сигналы к дальнейшему продвижению. Очень скоро птица вылетела к болотистой низине, и Тристен ступил на сырой берег.

Молодой путешественник тяжело дышал. "Сова, ну подожди! - взмолился он. - Пожалуйста, подожди!"

Сова снова вспорхнула.

Паренек сорвался в бег, но, запнувшись о спрятанный в зарослях камень, рухнул на колени. Упал Тристен сильно - в коленях и в руках тотчас возникла сильная боль. В добавление всего в левую ладонь впились острые шипы какой-то колючки.

Однако падение оказалось не напрасным: камень, о который запнулся измученный страдалец, при ближайшем рассмотрении поразил своим светлым оттенком. Камень наполовину утонул в земле, но Тристен все равно определил, что перед ним - кусок настила утерянной Дороги. Опустившись перевести дух, молодой человек увидел и другие такие же камни, уходившие вдаль.

- Кто? - раздался вдруг сверху странный оклик. - К кому?

Никогда прежде Тристен не слышал голоса Совы, но тем не менее паренек был уверен, что своеобразные вопросы были заданы все-таки Совой.

Тристена неожиданно осенило: подобного рода вопросы частенько задавал и Маурил. Отсутствие ответа могло объясняться довольно просто: мир оказался куда обширнее, а Дорога - куда длиннее, чем Тристен до сих пор полагал.

- Возвращайся обратно, - бросил Тристен Сове, поднимаясь. И тотчас попытался следовать за птицей и далее, но попытки оказались бесплодны: Сова стремительно покинула наполовину утонувшую в грунте Дорогу, и юноша прекратил погоню, ибо в боку закололо, а по телу градом катился пот. Ночь же выдалась прохладная, хотя воздух был насыщен влагой.

Но жаловаться на Сову Тристен не мог. Паренек направился дальше, утешая себя мыслью, что оказался в лесу не один, и слыша время от времени один-единственный вопрос Совы.

В темном, переплетенном ветвями однообразии лесной чащи Дорогу все-таки можно стало различить - светлый настил виднелся во мраке, и на фоне белого камня Тристен видел даже отдельные ветви. Вскоре юноше уже казалось, будто вокруг него сомкнулся мир, состоявший только из темной чащи и белесого покрытия Дороги, так что, подняв голову, он научился различать черные ветви на фоне черного неба. Надвигался рассвет, которому на борьбу с ночной тьмой нужно было очень много времени. По-прежнему над землей властвовала мгла, так что Тристен даже начал сомневаться, проделал он хоть какой-то путь. С момента, когда мрак поборол свет, ничего не менялось.

Юноша прошагал всю ночь без передышки, и теперь полагал, что раз уж сумел продержаться до рассвета и не пострадать, то проделал тем самым серьезное, достойное одобрения Маурила. Впрочем, утешения в этом было мало. Творение уже давно терзался жаждой, о завтраке нечего было и думать, тело ныло от многочисленных синяков. Посоветоваться было не с кем. Юноша то и дело задавался вопросом, намекал ли хоть когда-нибудь Маурил (ну хотя бы отдельно!), можно ли найти старика после ухода - ибо Тристен просто не знал, что делать без наставника, не знал даже, что ожидало его в будущем.

"Шевели мозгами", - обычно говаривал в подобных ситуациях Маурил. Но следовало хотя бы знать, вокруг чего "шевелить мозгами". К примеру, можно было сколько угодно гадать, как долго продлится боль в лодыжке и коленях, но способного унять боль Маурила под рукою все равно не было; можно было строить догадки, насколько далеко уходила Дорога и сколько еще продлится путешествие; можно было размышлять, куда скрылась Сова и чего ради она вообще прилетела в чащу, хотя Сова не входила в число любимых Тристеном птиц.

Размышления Творения превратились в сплошную череду вопросов без ответов. Юноша шел и шел, но видел вокруг то же самое - Тристену казалось, будто одно дерево в точности напоминало другое.

Когда идти становилось совсем уже невмоготу, паренек присаживался отдохнуть. Но думы становились еще навязчивее, и потому Тристен старался продвигаться неспешно и равномерно, так что боль казалась уже не острой, а только ноющей. Время от времени юношу тревожило кошмарное подозрение: а ну, если Дорога никогда не кончится?

Паренек уже не помнил, сколько прошел. Совершенно неожиданно у самой дороги, среди корней деревьев обнаружился вытекавший из-под камней ручеек. Ручеек, петляя, уходил в сторону и терялся в листве, но там, где родник пробивался из-под земли, вода была прозрачна, точно слеза.

Уже наличие родника давало этот отрезок пути настоящим Местом, а не просто частью бесконечной Дороги. Все заключалось не столько в деревьях или Дороге - Место отождествлялось у Тристена с изменением условий, с избавлением от жажды, и юноша, наклонясь, припал к воде. Напившись всласть, Тристен умылся и ополоснул руки до локтей, основательно помыл волосы, невзирая на ледяной холод родника. Тристен с ожесточением оттирал с кожи грязь, несмотря на налетевший ветерок. Но юноша с наслаждением поплескался в студеной воде, ибо свято помнил из наказов Маурила: всегда содержать себя в чистоте.

Место у Дороги понравилось юноше; паренек крепко-накрепко врезал в память новое знание: здесь всегда можно набрать воды, случись что. Причем здешняя вода ничуть не уступала по чистоте воде из инефельской цистерны. Затем подумалось: если расположиться у родничка, то мучиться от жажды сегодня более не придется. К тому же самое время было просто посидеть и набраться сил. Ничто не мешало ему преклонить голову на поросшие мхом камни. И закрыть глаза при свете солнца, будучи уверенным, что в любой момент можно утолить жажду.

Зажмурив глаза, Тристен увидел только сплошную серую пелену. Мгла затуманила все, напоминая серые птичьи крылья, что машут тихо-тихо в небе. Тристен позволил себе предаться безмятежной тишине, позволил себе погрузиться в блаженное забвение.

- Сова? - вырвалось у погруженного в отдых паренька, едва тот вспомнил, как птица преследовала его; Перед взором Тристена опять появился чердак. Но там порхали только бестолковые голуби, чье воркование только сильнее нагоняло дрему.

Как странно, подумалось, видеть во сне собственное засыпание. То бишь заснуть дважды. Сон во сне - как бы двойной сон - казался вероятно глубоким. Паренек все глубже погружался в этот сон, как погружаются в холодную ночь в мягкую теплую постель.

Во мраке чердака юноша пустился на поиски Маурила. Искал наставника повсюду, но видел только суетившихся туда-сюда птиц. На полу лежал толстый слой пыли, а в перегородке зияла пробоина, оставшаяся после бури. Тристен не знал, отчего не следовало приближаться к проему только теперь, ибо еще в Инефеле он обследовал вторую половину чердака. Но теперь казалось, будто пролом в перегородке являлся источником чего-то недоброго.

Вместо этого Тристен спрятался на чердаке, и нечто пустилось на поиски его - нечто бесформенное, ибо юноше так и не удалось понять, что за существо проявило к нему интерес. И тогда решил, будто по чердаку скользнула Тень. Спрятавшись, Тристен еще сильнее сжался, пытаясь забраться в самую глубь тайника между стропилами, отчаянно надеясь, будто нечто пройдет стороной.

Нечто промелькнуло совсем рядом. И вернулось. Тристену показалось, будто он был не на чердаке, а лежал на обомшелом камне среди листвы, и по какой-то причине на него упала тень древесного листика, защитив тем самым от некоего присутствия, что расхаживало по дороге. И подумалось: возможно, нечто разыскивает его. Ибо Тристен не знал, что еще могло понадобиться здесь неведомой силе.

Засунутая за пояс Книга жгла кожу, в особенности когда нечто остановилось у его дневного убежища. Прятал Тристена теперь совсем не чердак, и не птицы, сновавшие туда-сюда, издавали странный звук, а барабанная дробь дождевых капель по опавшей листве.

Стоило пареньку уловить стук капель, как нечто, заявившее о себе с такой настойчивостью, куда-то подевалось.

Но зато над Тристеном появилось что-то другое - появилось и простерло крылья между ним и небом. Не сразу юноша понял, что явилась Сова - как ни странно, при свете дня - взгромоздившись на голую, без листвы ветку, птица пронзительным взором стала обшаривать уходившую вдаль Дорогу, как и положено Совам. Мудрые Совы всегда что-то подозревают, и Тристен тоже заподозрил неладное.

- Сова, что видишь? - проснувшись, бросил молодой человек. Сердце его стучало сильнее, чем было продиктовано сновидением. - Что это было?

Но Сова, внезапно вспорхнула и полетела вдоль Дороги, даже не удостоив паренька взглядом.

Паренька по-прежнему терзал страх; Тристен понятия не имел, что именно тревожило его, но интуитивно понимал, что Место уже не казалось, как прежде, безопасным. Как и оставшийся позади, пройденный путь, откуда с такой поспешностью улетела Сова. Тем не менее Тристен не позволил себе всецело поддаться панике и тотчас отправился дальше в Дорогу, не упуская Сову из поля зрения.

Ощущение таившейся за спиною, в чащобе опасности - и воспоминания об оставшемся также позади Инефеле, что лежал где-то в сердце лесов - возникло совсем недавно: было хотя бы ясно, что у дороги имелось начало, откуда он, Тристен, и пришел. Вода была Местом. И потому в голове у юноши начало формироваться умозаключение, будто Дорога, подобно дверям, обязательно вела куда-то, и что наверняка заканчивалась в таком же важном Месте, в каком и начиналась.

Затем подумалось, что завтрашний день либо сегодняшний вечер должны были по крайней мере быть столь же реальны, как и сегодняшний день - и что завтрашний день вкупе с движением к Месту, которое еще предстояло отыскать, как раз и было той целью, к какой Маурил его и направил. В великой спешке направив его по истинному пути, Сова куда-то запропастилась.

Стало быть, предстояли поиски - что-то будет, что-то было; и куда-то необходимо было отправиться, что и хотел от него Маурил. Медлительность, смекнул паренек, едва не сделала его добычей Тени. Другой ошибкой оказалась остановка на отдых, ошибка передвижения с такой скоростью, незнание о существовании цели путешествия, нежелание (в чем уже признался себе Тристен) в точности выполнять наказы наставника, нежелание находиться где-либо кроме Инефеля, ибо он не подозревал о существовании других мест, а на перечислявшиеся Маурилом названия просто не обращал внимания. Конечно, существовали и другие Места, втолковывал Маурил, но слова воспитателя отскакивали от рассудка Творения, точно дождевые капли - от крыши - так и вышло на сей раз - назначение сказанного Слова доходило до него лишь отчасти, и лишь много дней спустя, после собирания остальных "частичек", его озаряла новая, поразительная идея и все связанные с нею моменты.

Теперь Тристена одолевало опасение иного рода - юноша боялся, будто, добравшись до искомого Места, он рисковал сделаться тамошним пленником навечно; боялся, будто Место сомкнется вокруг, как едва не произошло недавно. Тристен отказывался верить в существование мира, в котором не было места Маурилу. Юноше становилось страшно от одной мысли, что подобное место все-таки могло существовать, ибо теперь он уже начал размышлять о таких понятиях, как "завтра" и "то, что будет после завтрашнего дня".

Внезапный полет Совы нагнал на путешественника страху. И ввергло в отчаянную спешку - намного более суматошную, чем могли позволить его силы.

Юноша шел дальше. Когда на Дорогу снова опустились сумерки, он побоялся даже присесть и поспать - мучимый жаждой и голодом, выбившийся из сил - ибо тени вовсю властвовали над землею. Тристен шагал, пока не начал валиться с ног от усталости и пока от голода перед глазами не начали плыть разноцветные разводы.

- Сова! - взмолился юноша в бескрайнюю тьму. - Сова, ты меня слышишь?

Было самое время Сове летать. Но, возможно, Сова занималась своими делами. Либо просто не обращала на него внимания - и с тем же упрямством, с каким игнорировал его Маурил, занятый вычислениями. Если же Тристену случалось проявить настойчивость, то старик реагировал так, как - чего опасался юноша - отреагировала бы теперь и Сова: ответ вполне мог оказаться лишенным всякой вежливости.

Но как же ему хотелось, чтобы Сова вернулась! Ему оставалось только гадать, насколько далеко расходился по обе стороны от Дороги лес, где вполне могла укрываться Сова, но исследовать чащобу Творение не Решился. Шагая все дальше, Тристен почувствовал вдруг, будто в воздухе повеяло холодом, а деревья точно задышали незнакомой ранее жутью. В сплетениях ветвей, казавшихся просто безобидными, теперь беспрестанно раздавались шорохи и потрескивания. Воздух, казалось, наполнен ощущением тревоги - совсем как на лестницах и галереях в цитадели, подумал вдруг юноша. В самом деле: при свете дня в крепости тоже все казалось мирным и домашним, но ночью, когда всюду беспрепятственно скользили Тени, на галереи и на лестницы лучше было и носу не показывать.

А теперь... Ни Совы, ни Маурила, ни укрытия, ни двери, которую можно запереть. Негде остановиться, негде обрести безопасность. Творение позволил себе присесть лишь когда на горизонте прорезалась тонкая полоска зари. Сев, Тристен подтянул колени к груди для тепла. Голова раскалывалась и ощущала удивительную ясность одновременно. Юный путешественник и понятия не имел, куда забрел - знал только, что шел по Дороге. И пока Тристен еще не ведал, куда все-таки держал путь, и какое расстояние успел преодолеть. Мир по-прежнему казался скитальцу безразмерным.

Проснувшись, Тристен почувствовал легкость в голове и вместе с тем - сильное отчаяние. Вконец измученный голодом, юноша сорвал с приютившего его куста листок, который попытался съесть. Но листок оказался горьким и вонючим на вкус, да вдобавок после такой пищи во рту еще долго стояло резкое жжение. Тристен пожалел, что под рукой не оказалось, как сутки назад, родничка. Теперь паренек твердо знал, что еды поблизости нет. Тем не менее он не осмелился продолжить есть листья и пошел дальше. В конце концов жжение во рту прекратилось.

Потом и желудок, так и не дождавшись пищи, явно сам отказался от мысли получить ее. Голод уже не чувствовался, Тристен внушил себе, что в состоянии идти и далее - и что уже зашел куда дальше, чем предполагал себя способным дойти. И что сил у него оказалось намного больше ожидавшегося, и будто по дороге ничто не покушалось на него, ничто не мешало, и ничто не отпугнуло от исполнения наказов Маурила.

- Кто? - донеслось сверху. Сова вернулась. Но птица тотчас улетела в сторону, не оставив пареньку возможности задавать вопросы.

Возможно, Сову требовалось подбодрить, ибо ее никак нельзя было называть щедрой на Слова, да и сама птица задала вопрос, не получив ответа.

И в самом деле - кто? "Тристен, меня зовут Тристен, Сова, - бросил паренек. - Слышишь меня?"

- Кто? - послышался знакомый вопрос, как бы подзывая его поближе. Тристену почудилось, будто голос был знакомый, если и вовсе - не дружеский.

- Сова, ты ела мышей?

- Кто? - ухнуло снова.

Сова все напрочь отрицала и улетела дальше - слишком далеко, чтобы можно было спорить с нею. Но теперь юноша не сводил с птицы глаз и увидел Сову далеко-далеко, за сплетение ветвей.

Но Сова явно вела его куда-то. Птица вообще держалась так, будто хранила какую-то тайну, при этом ловко упархивая прямо из-под носа у паренька. Впрочем, то были знакомые уловки: В свое время точно так же вел себя и Маурил, дабы заставить подопечного познать все самому. Приемы старика крепко врезались в память Творению.

- Сова, ты не Маурил? - крикнул путешественник. - Не он ли прислал тебя?

- К кому? - ухнула птица, снова скрываясь из виду.

Но одни только звуки голосов - птицы и юноши - вдохнули жизни в тяжелый воздух, дотоле пораженный мертвой тишиной. Теперь, когда тишина оказалась нарушена, то Тристен, на протяжении дней видевший только мрак и мертвые ветви, начал различать и лучи солнечного света, и пучившийся из земли зеленый мох, и позолоченную солнцем зеленую листву.

Возможно, преломлявшиеся без конца лучи света всегда были на месте, но Марна - с того самого момента, когда Слово стало ведомо Тристену - олицетворяла тьму и неизвестность; не исключалось, что вплоть до последнего момента глаза юноши не видели бы ничего, кроме мрака. Но теперь, когда он озирался по сторонам, надеясь видеть не только тьму, и Марна предстала в новом, более жизнерадостном обличье - и только подтвердила представление о себе как о загадочном и изменчивом месте.

Но в свое время и Инефель изобиловал страхами и мраком, когда в нем воцарялись Тени; но стоило разогреться пламени, как Инефель принимался дышать теплом, издавать аромат доброго дерева. И рядом у огня восседал Маурил, занятый чтением. Уж не... казались ли оба - в том числе и Инефель - равнозначными? И не были ли при этом оба... одинаково и отдельно друг от друга... наяву?

А потому, вероятно, Марнский лес вполне мог оказаться безопасным и пригодным для пребывания в одно время суток, но изменять эти качества на прямо противоположные, когда над землею простирались Тени.

И если возможно было думать - как Тристен уже пытался - о Марне так, а не иначе, и если лес был в состоянии подстраиваться под ожидания, то в этом случае у Тристена были все основания нарочно строить цепочку рассуждений в нужном направлении и думать о лесе исключительно хорошо, не пускать рассудок ни единой недоброй мысли, желать видеть исключительно солнечный свет - совсем как тот свет, что проникал на чердак дома. И видеть здешний свет не менее ярким, чем тот, что скользил по страницам Книги, когда чтение перемежалось с наблюдение за голубями.

Кроме того, надеялся Тристен, от ожидания только хорошего, наверняка возможно получить что-то неприятное...

Недолго думая, юноша извлек из-под рубашки Книгу, выбрал залитое солнцем местечко, раскрыл Книгу и углубился в чтение, надеясь, будто хоть что-то изменилось, и что если на сей раз его желание разобраться в написанном оказалось действительно искренним, то значения Слов все-таки дойдут до него - возможно, пока это будет всего несколько Слов. И потому паренек неспешно разглядывал страницу за страницей.

Но буквы, несмотря на старания чтеца, по-прежнему казались не более чем силуэтами, и даже те, что ранее будто выглядели понятными, теперь виделись иначе - совершенно неразборчивыми. Дабы не пасть духом окончательно, Творение начал утешать себя, решив, что не стоило возлагать слишком большие ожидания на перемену обстановки с первой же попытки. Ориентироваться следовало, рассудил Тристен, на мудрость Маурила - старик ведь по-своему знал, в какой мере не станут болеть ссадины и синяки, чего следовало ожидать от Теней. Но он располагал возможностями Маурила, а потому...

В этом случае, пришел Тристен к неутешительному выводу, Маурил просто знал, что ему, Тристену, никогда не доведется прочесть Книгу - во всяком случае, должной уверенности наставник точно не питал. Вывод оказался весьма тревожный. Маурилу ничего не стоило пожелать, чтобы душа его перестала болеть - и боль в душе действительно утихла. Когда волшебник предсказывал дождь, тот неизменно шел. Маурил мог пожелать, дабы Тени убрались из комнаты Тристена, мог закрыть перед Тенями дверь, ударить посохом по камню и заставить Тени держаться на расстоянии; Тени подчинялись если не Тристену, то уж наверняка - Маурилу.

И тем не менее, задавался вопросом молодой человек, наставник все же сомневался в его способности. Но в отношении остального, включая совсем уж трудновыполнимые вещи, старик был определенно уверен. Теперь юноша уже не знал, что именно думал о нем кудесник, чего ожидал от него.

Побившись над Книгой, Творение убрал ее за пазуху и снова тронуть в путь; когда солнце достигло наивысшей точки над горизонтом, паренек выбрал место на поваленном дереве, щедро залитом солнечным светом, снова извлек Книгу и предпринял очередную попытку читать, в то же время памятуя о сомнениях наставника. Чтение не ладилось, но Тристен читал до тех пор, пока в глазах не возникла резь и пока мгла сомнений и отчаяния не начала застилать все вокруг.

Но померкнувшее было солнце засветило с новой силой, и юноша вспомнил, что сидел у Дороги, что проделал длинный путь, и что далее лежали новые места, освещенные солнцем, которые предстояло открыть.

И тотчас подумалось, будто солнце, подобно Сове, также призывало продолжать путь. Паренек решил не мучиться более сомнениями и, поднявшись, сунул Книгу за пазуху и зашагал по Дороге, полагаясь на Солнце и на Сову, а заодно надеясь, что все это когда-нибудь закончится.

Снова близилась ночь, и небо померкло, деревья опять погрузились во мрак. Тристен уже не просто устал - он безмерно ослаб и едва волочил ноги.

Тем не менее Тристен, хоть и не особенно уверенно, начал внушать себе, будто в конце дороги его поджидало место наподобие Инефеля - с мощными каменными стенами, с камином (чего хотелось в особенности), с маленькой теплой комнаткой, где можно спокойно переночевать. Именно к этому сводились все чаяния юного путешественника - возможно потому, что здесь, в лесу, фантазия его не заходила дальше, и более всего пареньку хотелось, дабы лес поскорее закончился.

Не исключалось, мечтал юноша, что в таком месте отыщется свой Маурил - ведь должен же кто-то поддерживать там порядок! Вдруг, да отыщется кто-нибудь вроде Маурила, мечтал Тристен, кто станет к нему хорошо относиться, обучать разным полезным вещам?

- Что мне делать, Маурил? Куда ты направил меня?

Но вокруг царила тишина - даже ветер, и тот стих.

- Сова? - наконец вырвалось у молодого человека, ибо Сова хотя бы показалась в поле зрения. Лишь теперь Творение вспомнило, что давно не видел Сову. Несмотря на явную необщительность птицы, Тристен был бы рад ее появлению.

Но Сова явно спала, хотя вечер давно наступил. Так или иначе, птица что-то запропастилась.

И потому Тристену не оставалось ничего, кроме как шагать дальше по выложенному светлым камнем тракту, наполовину ушедшему в лесную почву, заваленному темным ковром опавшей листвы, петлявшему среди холмов и беспрестанно грозившему потеряться совсем. Тристена донимал страх. Снова и снова молодой скиталец фантазировал, будто в конце концов доберется до места наподобие Инефеля. Юноша размышлял и размышлял... Перед его мысленным взором беспрестанно стоял отсвет пламени в очаге, уютная комната, где никогда не гасли свечи...

Наконец идти стало совсем невозможно - Дорога окончательно потерялась во тьме, окутавшей заросли и камни.

- К кому? - знакомо раздалось вдруг сверху.

- Наконец-то! - не осталась в долгу Сова, вспархивая над холмом.

Тристен бросился следом, перешел на бег, стараясь не отстать, но сил уже не осталось. Творение запинался о каждый бугорок, и в конце концов рухнул у самой вершины, тотчас покатившись обратно на Дорогу - как раз к засыпанным листвою камням.

- К кому? - вопрошала Сова.

Паренек смахнул истлевшие листья с рук и коленей - после падения тело ломило еще сильнее. Тристен продрог до костей, и от слабости трясся крупной дрожью.

- Ты отличаешься от остальных Теней? - не выдержал паренек. - Ты от Маурила? Или нечто иное?

- К кому? - не сдавалась птица. И бросилась во мрак.

- Подожди! - В душе у Творения теперь боролись ярость и страх. Кое-как он поднялся сначала на колени, а потом - и на ноги, и, насколько позволяли силы, поплелся следом.

Но Сова и не думал ждать. В боку у юноши закололо, но он упрямо двигался дальше, иногда теряя Сову из виду, иногда слыша издали ее насмешливый вопрос.

Было темно, и паренек уже не мог смотреть, куда ставить ноги, так что вскоре, попав в выбоину между камнями, он снова упал. Падение оказалось болезненным, ибо удар пришелся на согнутую в локте руку. Задыхаясь, Тристен сделал две-три попытки подняться, отозвавшиеся болью во всем теле. В конце концов ему удалось подогнуть колени и подняться. Но теперь юноша вынужден был идти совсем медленно.

- Кто? - взывала Сова. Падение заставило молодого человека забыть гнев и сосредоточиться исключительно на ходьбе. Оставалось только ковылять, не более. Никогда при жизни в Инефеле Тристена не мучила такая боль, но, судя по всему, здесь, в лесу, боль и усталость являлись неразлучными спутниками любого путника. Творение шагал до тех пор, пока у него не стало темнеть в глазах при каждом шаге.

Но, когда усталость достигла предела, а соблазн присесть и подождать рассвета стал невыносим, и предостережения Маурила уже не казались столь грозными, как прежде, Тристен, обойдя подножие холма, услышал призывный крик Совы. Обшаривая взором темноту в поисках птицы, юноша увидел трехпролетное каменное строение, оба конца которого украшало по арке.

Строение сильно смахивало на Мост в Инефеле. К тому моменту Творение настолько пал духом, что уже не осмеливался питать грандиозных надежд. И потому в голове у юноши забрезжила слабая надежда - что он, наконец, добрался до какого-то окутанного тьмой Места. И пусть Место выглядело безрадостным, пусть глаз не мог выхватить ни лучика света, но все же это было Место, выстроенное из камня, а каменные же своды в точности соответствовали представлению паренька об убежище, которое, как говаривал Маурил, всегда следовало искать при наступлении сумерек.

Тристен заковылял вперед - его шатало от усталости и истощения - до тех пор, пока глаза не подсказали, что каменная арка вела вовсе не в здание, а в еще более глубокую тьму. Добравшись до второго свода, юный путешественник заметил, остановясь перед легким барьером, что царившая впереди тьма была не тьмой леса, а чуть поблескивавшей, характерной тьмой воды.

Так и есть - Мост, подумал Тристен. Путешествие началось с арки и Моста, и теперь, размышлял паренек, ощущая нараставшее воодушевление, начало сбываться предсказание Маурила: старик обещал, будто Ленуалим ознаменует начало похода, и Ленуалим же встретит его по другую сторону Марнского леса. Дальше располагался Амефель, но слово "Амефель" отождествлялось в мозгу у юноши с зеленью и безопасностью.

Молодой человек зашагал, дабы поскорее добраться до первого пролета. И когда ступил на пролет, оказавшись прямо перед аркой, то увидел распластавшееся на воде за каменными перилами сияние звезд. Присмотревшись, Тристен углядел, к своему удивлению, и необычное существо, прыгнувшее с плеском в воду.

- Кто? - раздался сверху оклик Совы.

Мост оказался не столь ветхий, как в Инефеле. Вторая арка выглядела прочнее первой и высилась прямо над кромкой берега, где поблескивавшая водная гладь уступало место тьме леса, что начинался на другом берегу. Тристен стоял под первой аркой, ощущая дрожь в коленях и мучимый страшной жаждой - хотя воды вокруг было сколько угодно. Хорошо видны были звезды - впервые в жизни - впервые в жизни паренек по-настоящему видел звезды, ибо теперь ясное небо не заслоняли тучи, ни макушки деревьев. Среди звезд плыла во мраке Луна, напоминавшая острый, точно нож, осколок. До сих пор Тристену доводилось видеть Луну только днем, когда та менялась. Ночное сияние светила оказалось для юноши полной неожиданностью и вместе с тем незабываемым зрелищем. Лунный свет, казалось, пронизывал воздух невидимой сеткой.

Но Тристен не сошел с Дороги и не стал спускаться к реке. Но сел прямо на Мосту, подогнув ноги. И облокотился о камень. Ибо знал, что ни в коем случае нельзя сходить с Дороги, даже любопытства ради - тем более что река была и так хорошо видна. Лунный свет освещал руку лишь отчасти, но Тристен отчетливо разглядел, что река широкая, а линии берегов - нечеткие. Маурил обязательно обозвал бы его дураком, рассудил Творение, упади он с Дороги и найди затем сил вернуться.

На каменный парапет опустилась Сова. Глянув на птицу, юноша почувствовал, будто та принесла ему нечто необычное, тотчас вошедшее в его разум с легким усилием. Правда, Тристену оставалось лишь гадать, что это было - но юноша не собирался изводить себя догадками. Сова отличалась крутым нравом, но, кроме Совы, рассчитывать было не на что, и потому Творение всеми силами старался не думать о птице дурно.

Вода оказалась коричневато-зеленой, а течение в реке - быстрым. Едва забрезжил рассвет, молодой человек перешел по Мосту, проявляя особую осторожность в середине - гнилые половицы на чердаке придали ему мудрости. Камню парнишка доверял куда больше, и потому старался держаться поближе к парапету, где поручни держались на каменных опорах.

Сова улетела еще ночью, так что пересекать Мост Тристену пришлось наудачу и в одиночку. Но все обошлось - Мост оказался крепкий. Благополучная переправа окрылила Тристена. К тому же другой берег притягивал, точно магнит, ибо казался зеленее Марны, и к тому же был щедро залит солнцем. Юношу шатало от голода, но вместе с тем ему хотелось удариться в бег, кинуться очертя голову к яркому. Зеленому месту. Но Тристен не пошел на поводу у сиюминутного соблазна, а продвигался осторожно, как и посоветовал бы Маурил. Юноша пробирался неспешно вплоть до самого последнего пролета.

Но, оказавшись у широкой арки, за которой начинался молодой, купавшийся в лунном свете лес, Тристен огляделся и подумал: а что, если дороги назад уже нет? И что. Если, сойдя с места, окажется, что наказам Маурила наступил конец?

И направился дальше, ибо понял, что выбора все равно не было. Дорога вывела на твердую землю и далее в лес, наполненный запахом жизни. Прорывавшийся сквозь полог листвы бледный свет окрашивался в зеленые тона. Дорога моментально скрылась под толстым слоем опавших золотистых листьев, но направление пути Тристен угадывал отчетливо.

Марнский лес действительно закончился у моста, подсказывала пареньку интуиция. Молодой человек шел и шел, ощущая под ногами твердую почву, вдыхая более свежий, более теплый, нежели прежде, ветер. Слышалось пение радовавшейся восходу птицы, и в памяти шевельнулось еще одно Слово - "трясогузка" - хотя птичка пролетела настолько стремительно, что юный путешественник не успел даже рассмотреть ее.

С ночи юношу терзала жажда. И вот - первое приключение при едва знакомом ощущении безопасности - Тристен подошел к воде. Остановившись у кромки берега, где росли зеленые камыши, паренек оглянулся еще раз - позади остался дальний берег.

Как ни странно, но Марнский лес по-прежнему выглядел серо-черным, как ночью.

Случайно бросив взгляд в сторону, Тристен обратил внимание на странный комок, примостившийся на ветке одного из подступавший прямо к воде деревьев.

- Сова! - громко позвал путешественник, дабы зов оказался слышен и по ту сторону реки. И для пущей убедительности помахал рукой. - Сова, слышишь меня? Я здесь.

Ответа не последовало, и Тристену стало вдруг не по себе от мысли о расставании с Совой. Оставалось надеяться, что Сова знала о его переходе через мост. Творение надеялся также, что птица отыщет его ночью, куда бы не увела его Дорога.

Паренек опустился у кромки воды - попить, ибо чувствовал, будто ссохся от долгой жажды. Припав к воде между двумя кучками какого-то водного растения, паренек без труда рассмотрел на дне коричневые и желтые камушки. Не успел Тристен сделать и первый глоток, как из глубины вынырнуло какое-то существо и с любопытством уставилось на него.

Слово "рыба" шевельнулось в памяти само. Рыба и сигала в реку ночью. При более внимательном рассмотрении Тристен обратил внимание на бурый оттенок и странные крапинки на теле рыбки. Юноша сидел, боясь перевести дух, будто разглядывал мышь. Но взаимному созерцанию не суждено было продлиться слишком долго: махнув хвостом, рыба юркнула между камнями, свободная и явно довольная жизнью в родной стихии.

Вспомнилось: рыба пригодна в пищу. Мысль привела юношу в ужас. Он не желал уподобляться Сове, которая запросто глотала всех, кто имел несчастье существовать бок о бок с нею.

Тристен пил и пил, утоляя жажду, а река издала вдруг странный, хрипловатый звук. Деревья вздохнули, породив новый звук. Но то были не просто звуки. В воздухе стоял гул пчел, перемежаемый счастливым шелестом зарослей. Сполоснув голову и руки, молодой человек принялся озираться по сторонам в поисках удобного для отдыха места.

На куст поблизости опустилась птичья стайка. Здесь, у воды, пернатые резвились как могли: громко чирикали, гонялись друг за другом - как показалось пареньку поначалу. Но, заинтересовавшись и подойдя к кусту поближе, юноша увидел, что ветви куста густо покрывали какие-то ягоды, и земля внизу была усеяна опавшими зрелыми ягодами. Птицы сидели и на земле - веселые и довольные. Некоторые пернатые прыгали с глупым видом, другие - чистили перышки, точно голуби в студеное утро. Несмотря на появление незнакомца, птицы не торопились удирать, ибо продолжали лакомиться ягодами. Птицы, лежавшие и сидевшие на земле, почти не уворачивались от ног незваного гостя, так что юноша, прежде чем сделать очередной шаг, тщательно примеривался. И набрал пригоршню ягод для себя. Перезревшие ягоды оказались сладкими на вкус и оставляли на руках трудностираемые следы, и Тристен с аппетитом съел две пригоршни ягод. При еде некоторые ягоды падали на землю, но их тотчас подбирали птички, которые улетели при его появлении, но, осмелев, вернулись.

Юноше стало жаль лишать пернатых пищи. Усевшись здесь же, на берегу, он принялся делиться ягодами с пичужками, время от времени бросая им по одной, по две. Разумеется, ягоды тотчас склевывались. Ягод не хватало на всех желающих, и птицы ссорились, выхватывали угощение друг у друга, в то время как другие, наевшись, почти не обращали внимания на падавшие прямо перед ними ягоды. Одна птичка осмелела настолько, что позволила подхватить себя; пригладив пичужке оперение, Тристен осторожно усадил ее на ветку, но птица неожиданно перевернулась головою вниз и, повисев некоторое время на одной лапке, снова прыгнула ему в ладонь. Тогда творение опустил пташку на землю. У взъерошившейся сразу птички был довольно бестолковый вид; бросались в глаза ее полнота и явное здоровье. Не вязалась с образом птицы разве что некоторая сонливость. Впрочем, Тристен возился с пернатыми недолго. Наевшись и оставив на ветках немного ягод - для птиц - юноша зашагал дальше, впервые за несколько дней хоть немного утолив голод. Голова кружилась, но чувствовал себя паренек все равно лучше благодаря выпитой воде и съеденным ягодам.

Подумалось невзначай: будь под рукою мука, масло и огонь, можно было напечь пирогов. Пирогов с начинкой из ягод. Такие пироги он частенько выпекал для Маурила.

Стоило подумать о муке, масле и огне, как тотчас в помыслах возникли Мельница и Поля, а при мысли о полях вспомнились и Люди и Лошади, Волы и Ограды. Ассоциации обрушивались на паренька, точно озорная пичужка, опускалась на насест, удирала и падала. Мысли в голове у молодого человека пришли в такой хаос, что он начал заставлять себя не гадать ни о чем, не думать - ну, разве что по необходимости - а только смотреть, куда ступать при ходьбе и идти вперед, сохраняя ясность в голове.

Но в то утро, да еще на той Дороге, мысли упорно лезли в голову. Весь лес звенел от птичьего гомона и трелей. Лес оказался для Тристена полон Слов, а Слова сплетались в мысли, отчего возникали другие Слова. В голове у молодого человека творился сущий разброд, ноги заплетались. Зазевавшись, Творение попал ногой в выбоину между плитами и больно ударился лодыжкой. Но боль нисколько не остановила ошеломляющую череду Слов - деревьев, камней, мха, листьев, неба, направлений, названий птиц и барсучьего следа - все это набивалось юноше в голову, так что голова в конце концов неимоверно разболелась, и Тристен с легкостью заблудился бы, не веди его в нужном направлении Дорога, выныривавшая из-под листьев и тотчас снова прятавшаяся под них.

Поток Слов прекратился очень нескоро - Слова торопили друг друга - и Тристен отличал Дуб от Ясеня, узнавал Листву и Желудь, и каждый звук, достигавший его слуха. Интуитивное знание казалось обильнее распознания - но, судя по всему, юноше было просто не под силу истощить запас Слов, каким располагал лес.

Утомившись от познания нового, пресытившись видениями и звуками. Творение присел отдохнуть и неожиданно для себя уснул. А когда проснулся, то недоуменно захлопал глазами: небо начинало темнеть - надвигались сумерки.

В пути Тристен пережил столько невзгод, что, едва путь стал безопаснее, позволил себе закрыть глаза. Теперь опять предстояло идти всю ночь - с приходом Теней нельзя было позволять себе спать, и юноша, как и прежде, зашагал по Дороге дальше.

Между тем путаница из Слов, хоть и не столь, как днем, бурная, вновь норовила наполнить его разум. И вот уже в неведении, напоминавшем серую мглу, копошились догадки: куда подевался Маурил? Где мог находиться наставник? Тристен уже знал, что такое Луна и Звезды. Теперь пришла пора узнать, кто такие Куница и Лиса.

Однако юный путешественник старался приглушить словесный звон, дабы получить возможность слушать только Маурила, реши старик вдруг направить ему из этой серой мглы хоть Слово.

А еще Тристен старательно вслушивался, желая уловить призыв Совы, которая пропадала где-то весь день. Увы, Сова так и не появилась, зато вместо Совы усиленно голосило другое создание. Тристен вспомнил, что существо именовалось Лягушкой и теперь предвещало дождь.

Вот о чем размышлял паренек, когда ветер донес до него запах дыма. Дым несся откуда-то спереди и, судя по запаху, исходил из огня, на котором готовился ужин: Творение не мог с полной уверенностью утверждать это, но в запахе дыма отчетливо улавливался и аромат приготовляемой еды, так что пробудившийся после ягодной трапезы голод казался теперь все более острым.

Огонь означал тепло и свет, а также Людей, услужливо доложил разум.

Но что там ни говорили бы, время от времени рассуждал паренек - еда все равно окажется приятна на вкус. Уж слишком соблазнительным казался запах, хотя Тристен, как опытный повар, определил, что кушанье немного подгорело.

Но юношу по-прежнему терзали опасения; он не знал, как позвать людей, которые, возможно, сами до смерти боялись Теней в этом лесу. И потому Творение принял решение продвигаться как можно более осторожно, как учил Маурил, и сперва самому посмотреть на незнакомцев, проверить, каковы они в добром настроении и наоборот, и действительно ли они собирались ужинать, а не просто жгли дерево и мусор.

Сойдя с Дороги, молодой путешественник начал красться, ориентируясь по запаху дыма и стараясь не шуметь, насколько позволяли устилавшие землю сухие листья. Вскоре меж ветвей и листвы маячило пламя костра. Ступая с превеликой осторожностью, Тристен выбрал наблюдательную позицию и принялся озирать местность.

И в самом деле - у костра действительно сидели люди. На большом пятачке, предварительно очищенном от палой листвы, они и развели свой костерок. Тристен обратил внимание, что незнакомцы были не так стары, как Маурил. Но и не молоды, подобно ему. Одеты они были в бурое рядно и кожу - в более грубые одеяния, нежели его белая рубашка и мягкие штаны. Подбородок каждого из незнакомцев украшала окладистая темная борода; над огнем жарилось нечто, нанизанное на палочку - Тристен не разобрал, что именно, но на памяти опять вертелось Слово, поначалу сбившее Тристена с толку, но затем не двусмысленно подсказавшее: употреблять в пищу живые существа... позволительно. Именно этим и занимались люди в силу своей природы - возможно, смекнул юноша, подобное надлежало делать и ему. При условии, конечно, что его угостят ужином.

- Господа, - начал он, выходя из укрытия к костру. Все четверо незнакомцев, точно по команде, вскочили. Сверкнул металл - при себе у них оказались ножи - люди выхватили ножи и пригрозили ему. На их лицах отчетливо читались ярость и страх.

- Господа, - тихо молвил паренек, - господа, пожалуйста, помогите - я очень голоден. Позвольте поужинать с вами?

- Он точно не лесник, - бросил один, смерив Тристена оценивающим взглядом. - Ты кто?

- Тристен, сударь.

- Сударь, - повторил второй, толкая первого локтем в бок. - Слыхал, тебя сударем величают!

- Откуда пожаловал? - продолжал любопытствовать первый. - Из Ланфарнеса?

И махнул в направлении, откуда шла Дорога.

- Из цитадели, сударь, - пробормотал молодой человек. - Из крепости Маурила. Из Инефеля.

Незнакомец провел по груди против сердца, описав в воздухе какой-то знак - слишком поспешно и испуганно. Остальные тоже явно забеспокоились и даже отпрянули назад: все в одну сторону, прочь от огня.

- Пожалуйста, - снова взмолился юноша, истолковывая поведение незнакомцев как отказ вправе разделить трапезу. - Дайте хоть что-нибудь поесть!

- Вы только вслушайтесь в его выговор, - посоветовал товарищам один из незнакомцев. - Ни в Элвиниме, ни в Ланфарнесе, да и нигде в деревнях не говорят так. О, господи - а мне поначалу понравилось здесь! По ланфарнесским бродягам давно петля плачет. Говори же я: нечего и носу сюда совать - в здешних лесах таятся только одни беды. Я же предупреждал, что в Марнском лесу опасно!

Названия сплошным потоком проносились в сознании юноши; Слова сбили его с толку, вместе с тем явив мысленному взору земли, поля, холмы и прочие Слова, сказанные где-то Маурилом.

- Вот что, - решил первый чужак, - кем бы ты ни был, но лучше убирайся подобру-поздорову. Мы не хотим знаться ни с тобой, ни с твоим проклятым хозяином. Убирайся прочь, чертова нечисть, пока цел!

- Милостивые государи, прошу - хоть малюсенький кусочек... - запричитал Тристен.

Второй, молчавший дотоле незнакомец размахнулся и что-то бросил в незваного гостя. Непонятный предмет, ударясь о Творение и упав к его ногам, при ближайшем рассмотрении оказался краюхой хлеба, округлой и легкой на вес.

- Все, прочь! - крикнул незнакомец. - Получил, что хотел, теперь убирайся. Оставь нас в покое, иди к себе!

Тристен поднял хлеб, с опаской ожидая нового броска.

- Спасибо, - едва слышно поблагодарил он, отвешивая поклон. Ибо Маурил всегда говорил, что не поблагодарить за выполнение просьбы - невоспитанность.

- Не нужны нам твои паршивые "спасибо", - тотчас загалдели сотрапезники. - Ты просил, мы тебе дали еду. А теперь изыди! Оставь нас в покое: заклинаю именем добрых богов и праведников!

- Но я не собираюсь причинять вам зло, - попытался объяснить гость. Но объяснениям не суждено было стать пространными, не давая юноше договорить, один из незнакомцев нагнулся и подобрал с земли палку, явно намереваясь запустить ею в Тристена. Палка взвилась в воздух. Тристен поспешно бросился от костра прочь. Когда он уже вломился в стену кустарника, что-то с треском пролетело сквозь ветви и больно ударило в спину.

Тристен тотчас ударился в бег, опасаясь, что за ним могли организовать погоню. На бегу паренек выставил вперед локоть, дабы отстранять перед собою ветви. Вторая рука мертвой хваткой сжимала хлеб. Ветви цеплялись за волосы, царапали лицо, хватались за одежду. А Творение неудержимо мчался все дальше и дальше - сначала в гору, потом - под уклон, повторяя пройденный маршрут в попытке отыскать Дорогу. Вскоре Дорога нашлась, и Тристен припустил по неровным камням еще сильнее. Молодой человек позволил себе остановиться лишь когда бежать стало совсем невмоготу: в боку закололо, а колени предательски задрожали.

Хорошо еще, подумал Тристен, оглядываясь, что незнакомцы не пустились следом. Паренек позволил себе пройтись немного шагом - колени по-прежнему подгибались от слабости. В тот месте, куда пришелся удар (палки, предположил паренек), спина болела. Впрочем, даже здесь Тристен нашел основания для оптимизма, ибо порадовался, что в него запустили палкой, а не ножом. Во рту у него пересохло. Теперь у юноши было что поесть, но глотать удавалось с трудом: в горле встал ком, а пересохшие уста еле справлялись с пищей. Но голод все равно взял свое: юноша отламывал от краюхи маленькие кусочки и глотал их прямо на ходу. В тот момент им двигало лишь одно желание: как можно дальше уйти от разгневанных незнакомцев.

Тристен пребывал в полном недоумении, ибо не понял, с чего вдруг люди у костра начали швырять в него всякой всячиной.

И пугаться его незнакомцам не было причины, рассуждал юноша. Ну, разве только если его приняли за Тень. Однако Тристен здраво рассудил, что при желании могли бы убедиться, что он - никакая не Тень.

И еще его называли разными Именами - Проклятым, Нечистью, твердили о повешении - все это вызывало в уме Тристена малоприятные ассоциации. Незнакомцы рассердились на него без всякой причины, но паренек полагал, что те просто перепугались и, не имея опыта общения с тенями, приняли его за нечто ужасное и смертоносное. Причем приняли за шумное, издающее удары создание.

Не исключено, размышлял паренек, что в него могли бросить и ножи. Спина, куда ударила брошенная палка, все еще болела. Но если бы вслед ему запустили нож...

... То наверняка убили бы, подумал Тристен, пережевывая очередной кусочек хлеба. Он умер бы. Наступила бы Смерть.

Убили бы, как то черное существо, чья изрезанная тушка теперь жарилась над костром. Его убили бы.

И то, и другое ассоциировалось у Тристена с Мясом. И с Мертвым.

Глотать стало совсем невмоготу. Заставив себя съесть еще несколько кусочков, молодой путешественник убрал краюху за пазуху, к Книге. И направился дальше. Шел Тристен до тех пор, пока не заболел живот. Дабы пригасить боль, юноша снова принялся отщипывать кусочки от краюхи, которые на ходу и жевал.

В конце концов, проделав значительный путь, Творение решил, что опасаться погони больше нечего. Но шел все дальше и дальше, поскольку полагал, что незнакомцы - вовсе не то, на поиски чего отрядил его Маурил, и потому, что в любом случае негостеприимные чужаки разбудили в подсознании у паренька другие важные Слова - Ланфарнес, Бродяги, элвинимцы. Слова эти звенели у Тристена в голове, не позволяя не то что присесть, но и остановиться. Незнакомцы боялись Теней, что наводило на логичный вывод: Тени наведывались в здешние края. И потому Тристену самому нужно было смотреть в оба.

По-прежнему громко квакали лягушки, предвещая дождь. Творение с надеждой прислушался, ожидая услышать крик Совы; ему было что поведать Сове, которая, несмотря на общительность, проявила по отношению к нему куда больше дружелюбия, нежели люди у костра. К тому же Тристен считал Сову звеном, связывавшим его с Инефелем.

Если незнакомцы не являлись воспитанными или хорошими людьми, то наверняка должны были существовать и хорошие люди. Слова указывали на Дома, и пока что Тристену не довелось познакомиться с людьми, что жили в Домах. Пока не довелось, что называется, увидеть людей "с другой стороны костра". Слова указывали на Поля. А чащу никак нельзя назвать было Полем...

Более того - мысль о Полях наводила на размышления о крепостных Стенах, о похожей на Инефель цитадели.

Вот это и следовало отыскать. Именно это, неожиданно понял молодой человек, он и искал с самого начала.

Тристен шел, пока у него не начали подгибаться колени. Отдохнув немного, он сразу двинулся дальше. О людях не было уже ни слуху, ни духу - как и о Сове. Но Творению хотелось отыскать людей подобрее, а более всего юноша желал найти Место и Башню наподобие Инефеля.

С комнатой и мягкой чистой пастелью, с ужином и, главное, с волшебником, который растолковал бы, как жить дальше.

Наступило утро; как и пророчили лягушки, сквозь полог закапал дождь. Сначала, едва занялся серый скупой рассвет, негромко загрохотал гром. Тристен съел почти весь хлеб, боясь, что он пропадет, если небеса разверзнутся и обрушат на землю потоки воды - как обычно случалось в Инефеле.

Но не успел Творение как следует промокнуть, как сквозь тучи засветило солнце; сияние просочилось через листву, кое-где облив светом серый камень Дороги. Стоило ветру подуть, как с деревьев срывались целые водопады брызг.

Дружно запели птицы; одежда высохла прямо на теле паренька, а волосы начали развеваться на ветру - стоило только вынуть из них листья и мелкие веточки.

Творение даже не успел понять, что за картина открылась его взору, когда он взошел на очередную возвышенность - деревья поредели, уступая место кустарнику, а затем - перед мысленным взором Тристена бешено мелькали Слова - пошли широкие Луга, заросшие густой травой. Так что теперь Дорога бежала по траве. Небо усеивали Серобрюхие тучки, время от времени заслонявшие солнце. И тогда на склоны холмов падали причудливые тени.

Тристену еще не доводилось видеть луг. Юноша знал только само Слово. Все виденное казалось сказочным и новым. Молодой путешественник шагал все дальше по Дороге, сквозь настил которой пробивалась травка. На ходу он наслаждался пением новых птиц - Жаворонка и Коноплянки. Точно желая поразить паренька, птицы вовсю носились в небе - благо, что здесь был настоящий простор.

Дорога нырнула меж двух холмов, и Тристен обратил внимание на новое зрелище: перед ним раскинулась новая местность, смахивавшая на лоскутное одеяло: бурые и зеленые прямоугольники чередовались почти в шахматном порядке. "Поля", - промелькнуло в голове, и с этой минуты Творение окончательно утвердился во мнении, что действительно пожаловал в Местность, где обитали Люди.

Тристен прибавил шагу, так что вскоре зеленые и коричневые прямоугольники окружили его со всех сторон. Еще недавно гладкая Дорога покрылась выбоинами и грязью, по обе стороны от Дороги высились Ограды, в кладке которых кое-где виднелись и белые камни - точь-в-точь такие, какими выложена была Дорога. Творение тотчас сделал соответствующий вывод: здешние жители выворачивали брусчатку из дорожного настила, и укладывали ворованный камень в свои Ограды. Оставалось лишь надеяться, что Дорогу впереди не разобрали полностью.

На полях работали Люди. Завидев паренька, незнакомцы выпрямлялись, устало вытирали лбы и издали посматривали на него. Но никто не подошел ближе.

В конце концов Тристен добрался до Деревни, что лежала в стороне от Дороги. Но, поскольку Дорога к Деревне не вела, юноша решил, что его путь лежал дальше. Все дома в Деревне выглядели одинаково - приземистые, сложенные из грязного камня, цвет которого удивительно совпадал с цветом побуревшей соломы, которой были крыты крыши. Вдали виднелись люди, и в сторону деревни вела отдельная колея, но Творение все равно не сошел с Дороги, не поддался ни любопытству, ни голоду, ибо помнил, чем обернулась недавно для него подобная попытка.

Юноша прошагал до самых сумерек, и случайно заприметил на яблоне зеленые Яблоки, сорвал себе парочку, сойдя с Дороги, дабы только перелезть через забор. При этом Тристен был уверен, будто хозяева сада вряд ли возражали бы и позволили бы ему взять два Яблока. Заночевал паренек здесь же, на обочине у сложенной из грубо отесанных камней стены (хотя считать стену защитой можно было с большой натяжкой), а наутро съел еще одно яблоко, а другое прихватил в Дорогу. От съеденных яблок заболел живот, но боль все-таки отличалась от мук голода. К тому же сочные яблоки помогли Тристену утолить жажду.

Вскоре юному путешественнику опять повезло - он добрался до ягодных кустов, и набрал ягод. Неподалеку протекал ручеек, и Тристен с удовольствием напился.

Он проходил мимо других Деревень - все селения лежали в стороне от Дороги, так что заборы не подступали вплотную к тракту. Однажды юноше даже встретился на Дороге человек - единственный за все время путешествия. "Добрый день", - учтиво поздоровался Тристен. Но незнакомец не только не ответил на вежливость, но и повел себя вовсе странно: уронив вязанку хвороста, он в мгновение ока перемахнул через обветшавшую каменную стену и был таков. Потому-то Творение решил, что все-таки оказался там, где ему и полагалось быть, а вот чужак забрел не туда, и бежал, опасаясь последствий. Однако пареньку было жаль: он предпочел бы расспросить незнакомца. С другой стороны, можно было радоваться, что в него ничего не швырнули, не потрясали ножом. Тем не менее научившийся осторожности Творение как можно скорее пошел прочь, дабы удалиться от деревни, в сторону которой скрылся незнакомец.

Впрочем, никто за ним так и не погнался. И вообще, на Дороге не было ни души.

Переночевал Тристен у живой изгороди из ягодных кустов. Ветер доносил до паренька запах дыма. А потом в небе высыпали звезды. Воспоминание о бежавшем незнакомце и теперешний аромат выпекавшегося поблизости хлеба заставил Тристена с новой силой испытать ощущение одиночества и голода. Снова и снова молодой человек размышлял, что несколько яблок и пара пригоршней ягод - не самый плотный ужин. Полученный от незнакомцев у костра хлеб казался теперь изысканной пищей - несмотря на попадавшиеся в мякише песчинки - но хлеб давно был съеден, и рассчитывать теперь оставалось опять же на яблоки и ягоды.

Проснувшись по утру, Тристен сразу же ощутил голод. Как назло, поесть было ровным счетом нечего. Юноша уже заметил, насколько исхудал - одежда мешковато висела на нем и, несмотря на усердные стирки, покрывалось все большим количеством пятен въедавшейся в ткань грязи. Но брился паренек исправно - каждый день. При себе у Тристена были подаренные наставником зеркальце и бритва. Найдя воду, - а разного рода источники попадались теперь часто, - молодой человек не только утолял жажду, но и брился, стирая одежду, и приводил себя в порядок, - как и учил Маурил. Однако щеки вваливались еще сильнее, вокруг глаз образовывались все более темные тени. Тристен понимал, что с каждым днем все разительнее отличался от того, как выглядел в первый день пути.

На третий день после перехода через Мост паренек добрался до возвышенности, с которой увидел любопытную картину: лежавшие вокруг поля образовывали на сектора круг; здесь же возвышались стены - высокие и не очень.

Крепость, догадался Тристен. И, памятуя о встрече с агрессивными незнакомцами, остановился, теряясь в ужасе и сомнениях. Ибо мог только гадать, какие шаги предпринять дальше.

Тем не менее Дорога, теперь превратившаяся в невзрачную цепочку белого камня, вела как раз в сторону Крепости. А поскольку Маурил наказал идти строго по Дороге, Творение собрал в кулак нервы и зашагал дальше.

К полудню узкая цепочка белого булыжника, полускрытого травой, уступило место широкому тракту. Тристен спустился в долину: Дорога уже была не одна, а сплеталась с другими и петляла меж каменных оград. По обе стороны Дороги раскинулись поля, в которых колосились уже знакомые злаки: Ячмень и Овес, которые можно было есть сырыми, хотя то и не была самая приятная пища. Встречались и опять же виденные раньше Огороды и Яблони. На склонах холмов бродили отары белых Овец. Вдали виднелись другие стены - более массивные, чем поначалу предполагал Тристен, Стены то и дело скрывались за холмами, но затем появлялись снова.

В полях работали какие-то люди, и Тристен старался поскорее пройти мимо них. Но люди, встречавшиеся все чаще, уже не обращали внимания на путника, точно перестали чураться Дороги. А может, они просто не боялись чужаков.

На Дороге Творению встретился незнакомец, переносивший нелегальную ношу: на переброшенной по плечам палке тот нес целую гроздь корзин. Незнакомец двигался навстречу, так что в какой-то момент Тристену захотелось самому дать деру, перескочив через ближайшую ограду и кинувшись через поля; но, пока носильщик все приближался, юноша решительнее и решительнее отказывался от идеи бегства: в конце концов, Дорога была его Местом, Маурил велел никуда не сворачивать с Дороги. "Будь, что будет!" - решил молодой человек, шагая навстречу незнакомцу и с тревогой ожидая его реакции.

Старик - седобородый, как Маурил - просто прошествовал мимо, на ходу одарив Творение выразительным взглядом; судя по взгляду, старик по меньшей мере полюбопытствовал, кто перед ним, либо даже заподозрил Тристена в чем-то дурном. Впрочем, главное как раз в том и заключалось, что старик с корзинами не выказывал агрессивности и внешне остался равнодушен к Тристену.

Пройдя еще немного, юный путешественник заметил другого незнакомца - тот орудовал лопатой у обочины Дороги. Завидев Тристена, работающий замер и с удивлением уставился на него, точно ожидая стать свидетелем какого-нибудь обычного проступка.

Паренек отвесил легкий полупоклон, дабы создать о себе представление как о человеке учтивом - как проявилось в очередной раз воспитание Маурила - а незнакомец в ответ снял Шляпу и проводил путника любопытным взглядом.

Подойдя поближе к стенам, юноша разглядел двустворчатые ворота; в мозгу медленно высветилось самое странное из всех Слов - подумалось о Городе, а затем и о Жителях, об Улицах, об Оборонительных Сооружениях, о воротах и решетках, какие были когда-то в Инефеле. Из ворот выехала подвода, запряженная Волом. Подвода была завалена соломой, поверх которой возвышались объемистые глиняные сосуды. Сопровождали подводу два незнакомца. Когда подвода медленно проехала мимо, Тристен услышал характерный скрип дерева о дерево - то терлись друг о друга деревянные детали повозки. Тристен проворно отошел на обочину, уступая место подводе, ибо завидел в руках у одного из возниц палку, которую тот явно не собирался использовать против вола. Незнакомец с палкой сразу не понравился юноше. Тристен одарил чужака пристальным и настороженным взглядом, готовый шарахнуться в сторону в любую минуту, задумай тот огреть палкой его.

Но страшное не случилось: незнакомец сам отвернулся от Творения, и возницы удалились от города. Тристен же пошел своей Дорогой, что вела к воротам - к воротам, что по-прежнему были распахнуты навстречу любому желавшему пройти в город или выйти из него, хотя ворота, двери и окна Инефеля запирались, дабы не впустить Тени.

Здесь, судя по всему, такой опасности нет, сказал себе мысленно Творение; и хотя отовсюду на него смотрели искоса, никто не выказывал намерения причинить ему зло, никто не угрожал. Возможно, что все это были более воспитанные люди, чье поведение обязательно одобрил бы Маурил. Но страх так и не пропал, и Тристен шагал все дальше и дальше. Юноша подошел к самым воротам, но никто до сих пор не угрожал ему...

У ворот сидели люди с Копьями - что за ужасное Слово! - сидели и лениво о чем-то беседовали. Стража, подумал юноша. Солдаты. Оружие и Броня, охрана, защита и безопасность. Стража внушала страх, хотя воины не обратили на юного путешественника ни малейшего внимания, ибо слишком увлеклись разговором.

А Тристен, собственно, даже не обманывал воинов, ибо не видел причины отвлекать людей от их дел, в особенности когда выполнял наставления Маурила. У ворот стояла до верху нагруженная штабелями корзин повозка; Тристен не считал бесчестным поступком прием, каким он проник в город: зайдя за подводу, он бочком прокрался мимо стражи и был таков.

Творение оказался перед началом расходившихся во все стороны Улиц. Именно такими представлял он себе Улицы - впрочем, одновременно и не такими. На мгновение паренек растерялся, ибо не знал, в какую сторону пройти: выбор оказался слишком велик. В конце концов Тристен зашагал прямо, поскольку все время шел только вперед. Отовсюду на него смотрели незнакомцы - но большинство людей даже не обращало внимания на паренька; люди толкались, торопясь по своим делам. Тристен то и дело смотрел вслед прохожим, гадая, не пойти ли за кем-нибудь. Впрочем, соблазн тотчас пропадал, ибо никто из горожан не сумел заинтересовать юношу по-настоящему. Дорога пошла в гору, и вскоре юный путешественник очутился в каком-то узком месте - света было мало, дома обступали улочку со всех сторон. По обе стороны от дороги стояли кормушки для скота и глиняные корчаги, так что Тристен вынужден был снизить скорость и пробираться осторожно, дабы не налететь на очередное препятствие.

Улица влилась в небольшой ровный дворик, в котором паренек узрел Колодец, и людей - нет, Женщин - собравшихся у Колодца с ведрами и кувшинами.

Разумеется, Женщины и Дети - Дети... Малыши носились друг за другом по всему двору.

На душе у Творения стало тяжело; юноша ощущал себя здесь чужим, все казалось нереальным, но Тристену стало настолько не по себе, что он не осмелился задавать вопросы даже самому себе. Но закрыть на происходившее глаза он тоже не мог - дети то и дело мчались наперерез, мешая двигаться с прежней скоростью. Два малыша запрыгали сбоку, напевая какую-то песню, Слова которой Тристен так и не разобрал - понял лишь, что дети углядели в нем некую странность, которую старшие то ли проглядели, то ли просто не удостоили вниманием. Собственно, пела детвора как раз об этой странности.

Заговорить с проказниками Тристен не осмелился. Ибо счел их настоящей опасностью для себя. Это было так же ясно, как и другие истины: например, что в воде можно утонуть, а упав с высоты - разбиться насмерть. Тристен несказанно обрадовался, когда дети оставили его в покое и скрылись из виду позади. И уж совсем паренек возликовал, когда убедился окончательно, что погоня прекратилась. Творение ускорил шаг, чувствуя, как голова гудела от множества новых Слов: Фура, Рынок, Возница, Кузнец, Кузница, Пирожник, Свинина и Торговец, Жестянщик, Пивовар, Ткач и Полотно - Молодость и Скорость, Слепота, Бродяга и Оборванец. Вокруг неистовствовало безумство, смешение сценок и ожиданий. Раньше, находясь вдали от Города, Тристен не подозревал, насколько сложным Местом был Город, какое громадное количество домов здесь располагалось, и что их разделяли бесчисленные Улицы и Переулки, причем ни один из них ни разу не бывал полностью освещен солнцем - настолько узкими они были. А день как раз клонился к вечеру, и сумерки начали сгущаться на улицах, красться по выходившим на восток стенам, напоминая юноше о близком завершении дня. Пора было побеспокоиться о ночлеге, но город упорно не желал открываться навстречу Тристену, чем напоминал разворачиваемую узорную ткань, где мелькали разные картинки в сопровождении Слов; звучали такие Слова, как Столяр и Каменщик, Сапожник и Портной, Зеленщик и Чиновник и...

- Вор! - завопил кто-то, и Тристен подпрыгнул от неожиданности, когда толкнувший его мальчишка метнулся в сторону, и следом кинулся какой-то незнакомец.

- Вор! - подхватила толпа, устремляясь в погоню по кривому переулку.

Разинув рот, паренек остановился. Так и есть: не обошлось без Вора. Вор и Кража. Воровство. Жульничество. Так вели себя мыши. Как инефельские птицы, воровавшие ежевику. Нагнувшись, Тристен поднял оброненную Вором вереницу сосисок, но разгневанная хозяйка тотчас вырвала съестное.

Но здесь все было куда серьезнее: воров здесь Вешали...

Даже если воровал Мальчик, Ребенок... Такой маленький и такой загадочный...

Забравшая сосиски женщина направилась к прилавку Мясника, на котором - о, ужас! - была разложена мертвечина. Тристен смотрел и смотрел на куски мертвых тел, а люди сновали вокруг. Какой-то человек развернул повозку, дабы разминуться с Тристеном, причем не сказав ни слова. Смекнув, что превратился в препятствие для горожан, Творение зашагал, потирая друг о друга перепачканные жиром ладони, поскольку вытирать руки оказалось не о что: ведь Маурил всегда настойчиво повторял, что руки никогда не вытирают о рубашку.

Прошагав изрядно в гору, юный путешественник ощутил дрожь в коленях. К тому же сегодня ему не удалось раздобыть пропитание. Впрочем, Тристен настолько привык подолгу голодать, что голод стал для него не столько страданием, сколько привычным условием. Но голод стал куда острее, едва Тристен уловил запах выпекавшегося хлеба. А потом юноша заприметил и женщину, что несла корзину свежей выпечки. Проследив за женщиной, молодой человек понял, где получали хлеб другие. Поначалу Тристен возликовал и решил, что поужинать - не проблема; но, приблизясь, он увидел, как хлеб обменивался на Монеты. А Монет у паренька, как на грех, не оказалось. Более того - Монеты и не предвиделись. Чуть дальше по улице добывал Монеты Бродяга; подражая нищету, паренек вытянул руку, но прохожие, точно сговорившись, на призыв не откликались и Монет не давали. Горожане шарахались в стороны с испуганным видом, и Тристен заподозрил недоброе. А потому поспешил уйти прочь, затерявшись в узких переулках.

Между тем время было уже позднее - обычно в такой час на землю спускались Тени. Вконец измученный голодом и отчаявшийся Тристен видел кругом камень: На улицах в воротах; вся Местность состояла из стен. Над городом возвышалась сложенная из светлого камня цитадель. Виденное однозначно указывало Творению на справедливость предупреждений наставника, когда тот настоятельно советовал не выходить с темнотой на улицу. Но спрятаться оказалось негде. И уж тем более Тристен не нашел никого, способного накормить его ужином.

Паренек взбирался все выше и выше на холм; улочки становились все уже и уже: вторые этажи зданий смыкались все плотнее и плотнее, так что в конце концов образовали над головой почти сплошную крышу. В этот час здесь было самое раздолье Теням. Еще темнее было в разбегавшихся по обе стороны переулках. Некоторые переулки просто утонули во мраке - к ужасу юного путешественника. Брусчатка под ногами сделалась грязной и осклизлой - Маурил ни за что не допустил бы подобной грязи. Из многих домов по обмазанных раствором желобкам вытекала вода. Прямо на глазах у Тристена какой-то незнакомец, распахнув дверь, выплеснул ведро помоев прямо за порог - не моргнув при этом и глазом: проходившие мимо дети проворно отпрыгнули в сторону и принялись грозить неряхе кулачками, выкрикивая в его адрес злые Слова своими тонкими высокими голосками.

Незнакомец захлопнул дверь прямо перед носом у Тристена. В ответ дети принялись швырять в дверь камни. Зрелище получилось не самое приятное.

Творение порадовался, что никому пока не пришло в голову плескать помоями или швырять камни в него. Несколько стоявших в дверях женщин недоверчиво взирало на паренька, причем одна или две предпочли быстро захлопнуть двери - но стало уже опасно темно, и женщины наверняка предпочитали удалиться под защиту своих домов, дабы не стать жертвами Теней.

Город разительно отличался от Инефеля. Здесь было слишком много народу, но и грязи тоже достаточно - ничего подобного юноша просто не ожидал увидеть. Надежды, что в Городе можно обрести помощь, не оправдались. От голода желудок жгло точно огнем, и надвигавшаяся тьма приводила юношу в сущий ужас. Тристен подумывал уже о том, чтобы напроситься к кому-нибудь в гости: к мужчине, к женщине или даже к ребенку - кто окажется добрее. Обрести кров на ночь и поужинать. Впрочем, юноша опасался навлечь на себя гнев.

Солнечный свет пропал даже с самых высоких стен; давно уже прошло время, в которое по наказам Маурила следовало уйти в дом и запереть двери. Мудрые люди как раз и поступали теперь. Действия горожан вкупе с полученными от наставника уроками недвусмысленно подсказывали Творению мысль о необходимости последовать примеру жителей, найти место для ночлега, да поскорее. То, чего боялся Маурил, не коснулось Тристена в лесу; вывод напрашивался сам собой: либо Тристену повезло, либо Маурил продолжал приглядывать за ним, поскольку имел власть над Тенями.

Не стоило исключать также, что Тени предпочитали обитать только в цитаделях и в городах. В узких улочках и редких промежутках между домами метались подозрительные силуэты. Тристен пришел в ужас - ничего подобного в лесу он не видел.

Юноша шел и шел, ибо не знал, что делать. К тому же строить планы на ночь на ходу было легче. В какой-то момент показалось, будто кто-то шел за ним по пятам.

Паренек тревожно оглянулся - и взгляд его уперся в грязное, крохотное личико ребенка. Присмотревшись, Творение обратил внимание на рваную одежду незнакомого мальчика. В особенности бросались в глаза прорехи на рукавах и коленях. Судя по всему, ребенок отчаянно копировал походку Тристена. Заметив, что на него обратили внимание, маленький оборванец спрятал руки за спину и ухмыльнулся.

В душе у Творения забрезжила надежда - не слишком сильная - и Тристен тоже улыбнулся. Мальчик принялся слегка раскачиваться...

- Откуда пожаловал? - обратился он к Тристену.

- С Дороги, - последовал ответ. Творение научился осторожничать с Именами, в особенности после встречи с незнакомцами у костра и с первым увиденным на Дороге человеком.

Так и есть, подметил Творение - глаза у оборванца широко распахнулись.

- Всемилостивейшие боги, ваша милость - вы благородный человек, верно? - залепетал малыш.

- Я - Тристен, - скромно отозвался пришелец из Инефеля, опасаясь, что маленький собеседник убежит, и истолковывая обращенные к себе слова как выражение почтения и страха одновременно. Творение вытянул руку, но не осмелился коснуться мальчика. - Меня зовут Тристен. Здесь есть где спокойно переночевать? Мальчик, можно заночевать у тебя в комнате?

Вид у ребенка стал удивленный, и тот снова, заложив руки за спину, принялся раскачиваться, а затем издал невеселый смешок:

- У меня в комнате, ваша милость? Комнаты у меня нет, но я знаю, где есть комнаты.

- Ночлег и что-нибудь поесть, пожалуйста! Я просто выбился из сил и умираю с голоду.

- Вот как? Но почему тогда вы не подымаетесь выше? Для таких, как вы, господ там есть места. Разве вы еще не беседовали с ними в Зиде?

Итак, речь зашла о "Зиде". Тристен поднял взгляд и осмотрел высившиеся над головою стены. Слово "Зид" было неверным - то была лишь часть Слова. Слово звучало как "Кафсид". Кафсидом называлась крепость Амефина - и название перекликалось с другими Словами: Эсвиллан и Садюрнан... Хенас'амрит...

- Могу отвести вас туда, ваша милость, - предложил юный оборванец.

- Спасибо, - искренне поблагодарил пришелец из Инефеля. - Спасибо, мальчик.

На душе у Тристена здорово полегчало. Да и как было не радоваться столь практичному спасителю, объявившемуся перед самым наступлением темноты? Что касается мальчика, то тот не стал тратить понапрасну время, но, отвесив картинный полупоклон, столь же картинно повернулся и махнул рукою вперед. Тристена повели в какой-то переулок, где было еще темнее, а вонь - нестерпимее, чем на улице, по которой Творение до сих пор шел. Здесь были закрыты все ставни и почти все двери. Но маленький оборванец уверенно шагал дальше. Вдруг раздался громкий удар - протяжный, печальный и берущий за душу.

- В чем дело? - забеспокоился Тристен, вспоминая грохот и плачь Теней в цитадели. И, подняв голову, всмотрелся в едва заметную полоску дневного света, что пробивался пока что в переулок. Казалось, будто звук доносился - как и стон цитадели - прямо из толщи стен.

- Ничего особенного, ваша милость - то всего-навсего зидский колокол, - заверил мальчик тоном, что как бы укорял Тристена за глупую тревогу. - Зидский колокол предупреждает народ, что нижние ворота заперты.

- Но зидские ворота - нет? - осведомился обеспокоенный их безопасностью Тристен. На мгновение паренек отвлекся, задумываясь над знанием Слова "Колокол". В мозгу цепочкой потянулись и иные Слова того же значения: Тревога, Предупреждение. - Или они тоже заперты? Мы опоздали?

- Нет, нет, ваша милость - ворота редко запирают. Вы только идите, идите за мной, и все.

Мальчик бормотал скороговоркой, так что Тристен понял из сказанного половину. Уразумел лишь, что его проводят к нужному месту и что опасаться было нечего. Творение покорно направился дальше, чуточку приободрившись. Настроение резко улучшилось, когда маленький оборванец вывел его на улицу пошире и почище, что шла вверх. Не останавливаясь, оборвыш направился дальше, Тристен - следом, надеясь, что теперь-то все будет в точности так, как желал Маурил. Тристен мечтал, что его встретит какой-нибудь мудрый человек, и что обязательно попадется кто-нибудь из знакомых самого Маурила. И обязательно будут крепкие двери, чистая постель, ужин и баня.

В особенности было приятно думать о бане. Ибо Тристен ни за что не позволил бы себе ложиться спать, да еще на чистую постель, грязным. В мечтах Творение прошел еще дальше: ему грезились горячий хлеб и масло, эль и репа; впрочем, юноша готов был удовольствоваться ломтем хлеба и куском сыра. И, конечно, он обязательно пригласил бы разделить с ним кров провожатого - тому тоже давно пора было искупаться в бане и переодеться в чистое. Тристен почти не сомневался, что добрый наставник, к которому они держали путь, обеспечит плотный ужин, а также ночлег и мальчику. Творение не хотел расставаться с бойким провожатым и рассчитывал, что тот станет беседовать с ним и показывать разные городские диковины в часы, когда наставник, как и все кудесники, будет заниматься своими делами.

Тристен задумался настолько глубоко, что не заметил, как уперся в стену; улица вела прямо к воротам. Это и было - Тристен содрогнулся при мысли - место под названием Кафсид. Юноша подошел к решетчатым воротам и всмотрелся внутрь. И окончательно убедился, что оказался у стоявшей на холме крепости. Совсем как в Инефеле.

Правда, крепость нельзя было назвать ветхой. Пусть в городе было полно грязи - но грязь копилась за пределами крепостных стен. Пусть горожане безумно выливали помои прямо за дверь - но подобные безобразия творились опять же вне цитадели. Окна лепившихся внизу домишек были закрыты ставнями на ночь, но кафсидские окна излучали яркий свет, и это было приятное зрелище. Тристен попытался представить, как преобразились бы старые фронтоны и закрытые ставнями окна Инефеля, доведись ему хоть раз не закрыть на ночь забранное роговыми пластинами окно.

Тристен увидел, каким мог бы быть Инефель.

Только вот людей в Инефеле не было. Ни женщин, ни детей.

И стены были гладкими - инефельских каменных масок здесь не знали. Кафсид блистал первозданной красотой.

Колени подгибались, пока Тристен преодолевал последний отрезок булыжной дороги - более крутой, чем в Инефеле. И здешние стены также были выше инефельских. Под аркой ворот виднелись чистые камни тепло-золотистого оттенка, нетронутые непогодой, и мощеный брусчаткой дворик. Дворик обступали дома, сложенные из светлого камня, посвечивавшие в сумерках.

Тристен так засмотрелся за защищенное воротами великолепие, что напрочь позабыл об осторожности. И потому пропустил момент, когда сбоку к нему метнулась черная тень, и появившиеся как бы ниоткуда люди внезапно окружили его со всех сторон.

- Я его привел, - бросил мальчик. - Я его привел, наставник Аман.

Тристена сковал страх. Еще бы: на лицах у незнакомцев застыло одинаково мрачное выражение - такое выражение принимало лицо Маурила, когда ему случалось сделать что-нибудь не так. Зато малолетний предатель выглядел довольным собою и явно чего-то ожидал от незнакомцев. Сопротивляться было бесполезно: люди были вооружены. Тристен заметил, будто от него ждали объяснений.

- Сударь, меня зовут Тристен. Вы здесь старший?

Один из незнакомцев ухмыльнулся - совсем не дружелюбно. А второй...

- Старший, выходит, ему понадобился? - бросил второй, опираясь о предмет, живо пробудивший в мозгу инефельского пришельца такие ассоциации, как Пика, Война и Убийство. - Какой именно старший вам понадобился, господин Странник?

- Полагаю... Старший всей этой Местности.

Чужаки расхохотались. Но Тристен заметил, что его ответ поверг всех в недоумение. Опиравшийся о пику воин выпрямился, и закрывавшая его нос металлическая пластинка блеснула; глаз стражника невозможно было разглядеть из-за сгустившихся сумерек, да и Шлем, сделанный из кожи и Металла, не позволял разглядеть лицо воина как следует. Третий незнакомец был без шлема, но зато ни разу не улыбнулся.

- Проходите, - скомандовал неулыбчивый страж, указывая пикой в ворота.

- А мальчика, - спохватился Тристен, - следовало бы покормить ужином. И, если не возражаете, предоставить место для ночлега.

- Неужели?

- Но ведь, - запротестовал Творение, смекнув, что допустил какую-то промашку, и вспоминая давние споры с Маурилом, - ему негде спать. И потом, сударь, я уверен, что он проголодался.

- Так-так: проголодался, - задумчиво протянул стражник. И, порывшись в кошельке, швырнул мальчику монету. А незнакомец распорядился:

- Все, вон отсюда. И чтобы не болтал языком - иначе отрежу твои крысиные уши!

Тристен вспомнил: крыса - четвероногое бурое существо.

Творение подметил еще одну особенность: узнал, как еще можно добывать деньги. И теперь знал, что стражники раздавали монеты. Конечно, у паренька не было возможности заработать таким образом, но Тристен готов был идти, куда укажут и ждать, когда стража решит, что делать с ним дальше.

- Идите, - распорядился воин, которого оборванец называл наставником. А второй толкнул Тристена, причем толкнул не дружески и даже без необходимости. Ощутив толчок в плечо, Творение тотчас вспомнил голубей, порхавших и толкавших друг друга. Если этот человек, решил юноша, действительно был здесь за старшего, то его стоило причислить к разряду суровых и даже грубых старших. Но Творение вспомнил людей у костра, вспомнил, как те переполошились, испугавшись его. По сравнению с ними стражники казались еще опаснее, ибо обладали не просто ножами, а настоящим оружием.

И потому, решил Тристен, следует повиноваться распоряжениям и не давать стражникам повода для беспокойства; а уж затем, рассчитывал пленник, можно попытаться выяснить, действительно ли тот человек являлся в Кафсиде старшим, либо он верховодил только стражей. Не исключено также, что вполне мог отыскаться кто-то еще, способный беседовать более обстоятельно, готовый пригласить его в дом и даже ожидавший его появления.

Юноша прошел в ворота, надеясь, что его проведут через двор прямо во внутренние покои цитадели. Но сбыться ожиданиям оказалось не суждено: один из воинов опустил перед пареньком пику, заставив остановиться. Подобной грубости Тристен не ожидал и истолковал ее как нахальство со стороны спутников.

Впрочем, в голове у Творения роились самые противоречивые мысли. Тристен не исключал, что мог заблуждаться. И потому не решился упрямиться, когда один из стражников схватил его за руку и потащил к дверце, расположенной сбоку внутри арки. Второй воин отворил дверцу, за которой оказалась хорошо освещенная пламенем свечей комната. Обстановка здесь была неброская - столы да стулья - причем на одном сидел, забросив ноги на стол (что сильно поразило пленника) новый стражник. Тристен не верил своим глазам. И в самом деле: разве можно так?!

Творение был уверен, что подобное обращение со столом Маурила было бы невозможно.

- Вот, сцапали чудака, - с порога бросил стражник без шлема. - Говорит, будто хочет видеть старшего в Зиде.

- Неужели? - сморщился сидевший. - И по какому делу, хотел бы я знать? Уж не наш ли он соглядатай из города?

- Похож на странника.

- Кто-нибудь видел его раньше?

- Никогда не видел, - сообщил один из стражников, а второй кивнул, соглашаясь. - Вообще-то задержал его Пайси. И привел к нам. Но все прошло гладко.

- Так-так... Значит, Пайси привел сюда, говорите?

- Я и сам удивился. Просто я знаю, что маленький крысенок способен учуять неладное издали, вот и пришлось послать его. Но я и подумать не мог, что Пайси приведет его прямо сюда. В самом деле - хитрый крысенок. - Стражник уселся за стол и доложил: - Говорит, точно знатный человек. Сами посмотрите - и вид, и манеры... Но ни с кем из известных горожан он не встречался. А если и говорил с кем на улицах, то с простолюдинами. Слонялся по улицам - явно бесцельно. Именно бесцельно, готов поспорить, он бродил и задавал вопросы.

- Выходит, он - знатная особа? - Незнакомец медленно убрал ноги со стола; Тристен решил, что Маурил был бы определенно шокирован. Так или иначе, юноша принужден был претерпевать отношения и манеры, которые ни за что не одобрил бы Гесторьен. Поведение стражи напоминало поведение людей у костра в лесу. К тому же Творение не мог определить, кто из двоих явно обладавших авторитетом стражников являлся старшим. А теперь пытались причислить его к знати, чем также удивили.

С другой стороны, стражники привели его в дом, под защиту камня, где было безопаснее, чем на улице. И даже если они толкались бесцеремонно, то все равно не причиняли настоящего вреда.

- А как, - осведомился воин на стуле, - тебя звать-величать?

- Спасибо, господин. Мое имя Тристен. Я пришел к хозяину Кафсида.

Страж нахмурился - ухмылка его явно несла печать озадаченности. Второй воин прыснул: то ли со смеху, то ли чихнув - Тристен не знал, чем был вызван странный звук.

- Он что: всю дорогу вел так себя по-идиотски? Или только сейчас начал?

- Нам он показался идиотом, его в господской одежде. Весь день слонялся по городу. Ничего не украл, и вообще не был замечен ни в чем предосудительном, насколько нам доложили. А мальчишка без труда получил свой грош. Явился он из нижнего города - сиявший, точно начищенная латунь - и ему нужно было пройти через ворота именно сегодня, хотя Несс и Селмви не сообщили, что видели его.

- Ну, мошенник, отвечай: сколько времени ты слонялся по улицам?

- Я не слонялся, - возразил Тристен учтиво (как полагал сам), но стоявший сзади стражник молча ударил его в спину. - Я ходил.

- И сколько времени ты пробыл в городе? - допытывался стражник. Тристен порадовался, что ему задавали четкие вопросы. Конечно, паренек не собирался ничего утаивать.

- Сударь, я пришел по Дороге. Прошел через нижние ворота, и мальчик привел меня к здешним воротам. Я хотел увидеть старшего Местности до наступления темноты.

- И как - успешно? - уточнил воин, снова откидываясь назад. Второй захлопнул дверь - то был зловещий стук. А затем до слуха Тристена донесся грохот засова.

- Пайси поработал куда лучше, чем Несс и его бестолковый двоюродный братец, - вставил угрюмый стражник.

- А теперь поведайте, умоляю, - спросил главный воин, - как вам, господин идиот, удалось проскользнуть в город незамеченным?

- Сударь, я просто прошел в ворота, - отозвался юноша, вспоминая, как ловко проскользнул за повозкой. И понял, что попался.

- Все действительно так и было? - осведомился главный стражник, с грохотом поставив свой стула все четыре ножки. После чего махнул двум подчиненным, которые привели Тристена. - Он вооружен? Вы поверили?

Один из воинов тотчас схватил Творение за руку и не отпускал до тех пор, пока его напарник не прошелся руками по телу задержанного, уделив особенно пристальное внимание поясу и голенищам башмаков, Страх начал охватывать Тристена - в особенности, когда обыскивавший сунул руку ему за пазуху и извлек Книгу, зеркальце и бритву.

- А что это такое?

- Все мое, господин. - Тристен с тревогой наблюдал, как стражник схватил Книгу и начал перелистывать страницы, после чего перевернул Книгу и хорошенько встряхнул. - Прошу, поосторожнее!

- Поосторожнее, говоришь? - Воин выложил Книгу на стол и раскрыл, показывая сидевшему. - Мне кажется, здесь что-то не так.

- Написано не по-нашенски.

- Господин, это мое. Пожалуйста! - Юноша потянулся было за Книгой, но стоявший сзади стражник схватил Тристена за руку и резко вывернул ее.

Руку пронзила резкая боль, и пареньку стало страшно. Творение повернулся, дабы поскорее подавить боль. В ответ воин толкнул его к стене, больно ударив другое плечо. Тогда Тристен попытался помешать обидчикам вести себя столь грубо и забрать свою Книгу.

Увы, маневр не удался: стражники дружно принялись осыпать пленника ударами и пиками, одновременно не давая возможности защищаться. Никогда еще Тристену не доводилось встречаться с подобными людьми, и потому единственным разумным выходом из положения счел бегство: улучив момент, когда перед ним открылось спасительное свободное пространство, молодой человек схватил со стола Книгу и метнулся к двери, пытаясь на ходу отодвинуть засов.

Тяжелый удар пришелся пареньку по шее и плечам, так что Тристен с разбегу ударился о дверь лбом. Творение размахнулся было, дабы как следует ответить наглецу, но чьи-то руки обхватили ему колени, вцепившись в пояс. А когда навалились сразу двое стражников, Тристен мешком осел на пол. Третий нападавший взгромоздился Тристену на бок и схватил за горло, точно пытаясь удушить. Кто-то с размаху ударил пленника по голове...

Свет померк у него перед глазами. Тристен жадно глотал воздух, пытаясь спастись, хотя не знал, куда бежать - да и каким образом. Но удары продолжали сыпаться ему на голову и плечи, отчего в глазах плыли красные круги.

Один из врагов рванул из рук у Тристена Книгу. Второй уселся ему на ноги и уже не бил. Прекратил избиение и третий - тот теперь возобновил обыск. Тристен задыхался и был настолько ошеломлен, что даже не смог более противиться. Хотелось лежать недвижимо во тьме и затаить дыхание - если подобная тактика помогла бы прекратить избиение.

Между тем мрак превратился в тусклый свет - а голова просто раскалывалась. Боль в голове усилилась, когда один из воинов схватил Тристена за волосы и приподнял, заставив встать на колени.

- Ну, как, по-твоему, что он за птица? Что там такое? - вопрошал державший Тристена у старшего, который как раз вертел Книгу и так и сяк.

- Я не писарь. И он тоже, судя по его виду. Скорее всего, он - вор.

Вор. Кража. Воровство. Преступление. Виселица. Повешение.

Страшные образы. Ужасные образы. Тем более - в положении Тристена, охарактеризовать которые можно было двумя словами: боль и отсутствие опоры - ему придавили коленом спину и тянули за волосы с такой силой, что из глаз струились слезы.

- Ну? - бросил стражник, встряхивая пленника. - Говори, ворюга, откуда у тебя эта штуковина?

- Книга моя, - простонал молодой человек. - Господи, я и вправду не вор.

- Подозрительные какие-то каракули. Нечисто здесь дело, - проворчал угрюмый стражник.

Второй, поднося Книгу к глазам, пробурчал:

- Что здесь написано? А?

- Я не могу прочесть ее.

- Выходит, не можешь прочесть? Ну так ты и есть ворюга. Разбойник. Жулик. Может, и одежду снял с человека, которого сам убил?

Вот так: от Воровства - до Убийства. Юноша энергично покачал головой:

- Нет, господин, никого я не убивал.

- Еще один охотится за Марханеном, - сказал один из стражников своим.

- Не исключено, - согласился третий воин. - Такое вполне может быть. Но разве стали бы они посылать дурака?

- Я не вор, - повторил Тристен. Уже само слово "вор" звучало в его устах странно. Пареньку удалось привстать на одну ногу, но более державший его стражник не позволил. - Сударь, это моя Книга. Пожалуйста, отпустите меня!

- Слушай, для чего тебе нужна книга, раз ты грамоту не разумеешь?

- Судя по разговору, какой-нибудь молодой священник, - предположил стражник, державший Тристена за голову. - Сдается мне, что он просто стащил книгу и дал деру. А потом прикончил кого-нибудь и снял с жертвы одежду.

- Да нет же, господа! - в отчаянии взмолился Творение. - Все это на самом деле принадлежит мне. Я не могу позволить потерять свое добро.

- Не можешь позволить себе потерять свое добро, - повторил командир стражи. - И кто такое сказал?

- Мой наставник, сударь.

- Так-так. В конце концов у его светлости появился-таки наставник. Кто же он будет?

- Мой наставник сказал... - Теперь Тристен знал, что ему могли задать и другие опасные вопросы. И уже усвоил новое правило: не бросаться безрассудно Именами. - Мой наставник сказал, будто надлежит идти строго по Дороге.

- Так кто же сказал?

- Мой наставник, господин. - Тристену очень не хотелось отвечать на вопрос. Юноша боялся, что тюремщики решат, будто за ним действительно имелись какие-нибудь грешки. К тому же не забылось, как люди в лесу отреагировали на упоминание места, из которого он пришел. В голове было удивительно легко - от голода и усталости. А еще Творение боялся, что его могут ударить снова. - Пожалуйста, господин, верните мне Книгу!

- Он просто спятил, - предположил стражник, державший паренька за ноги.

- И упорно не желает отвечать на вопрос... Эй, кто же твой наставник? Отвечай, иначе я рассержусь!

Но Тристен боялся отвечать. И одновременно страшился не отвечать. А как солгать - не знал.

- Маурил, - выпалил он Имя и глянул стражнику в лицо, в последний момент решив, что все-таки лучше было промолчать. И пусть бы мучители бушевали сколько угодно...

Завершились диспуты, ежевечерняя головная боль, усилившаяся благодаря пограничному спору и гаму многих голосов. По телу разлилось блаженное тепло от выпитого вина. Налетевший с запада ветер ворвался в распахнутое окно и всколыхнул застоявшийся было воздух над освещенным заревом свечей месивом шелковых простыней. На постели возлежали рыжеволосые Ориен и Тариен - этой ночью Цефуин ощутил острую необходимость внести разнообразие в свой досуг, дабы забыть дневные хлопоты. Башковитые сестры-близнецы способны были дать фору целой половине совета, умели дать более проницательную оценку, выказывать более тонкий юмор; аромат их благовоний, руки Ориен и губы Тариен оказались сильнейшими, сумасшедшим средством забыться, не думать более ни о чем и держать себя под контролем, насколько такое вообще возможно...

А Цефуин обладал силою воли. Но даже теперь в голову лезли повседневные заботы: например, необходимость разграничить права на воды ручья Ассурн, разрешить спор между двумя лордами, чьи владения соседствовали и которые готовы были едва ли не задушить друг друга. Так что по настоящему отвлечься удалось лишь на минуту-две, гадая, что именно - подкуп, носильное разведение или грубая сила - способна заставить дураков прекратить междоусобицу. Не исключался династический брак: у Эсрида имелся легкомысленный сын, тан Ассурн-Хавасирский. У Дурелла же выросла дочь - пухлая, своенравная девчонка. Оба дитяти отличались амбициозностью и пристрастием к чувственным наслаждения, оба...

Но как бы земли Пейни не отошли по женской линии... Дочь герцога от второго брака... Как бы не возникла проблема...

Хитросплетения родственных отношений амефинских аристократов являлись другим источником головной боли; тан такой-то и герцог такой-то должны были приниматься во внимание, если, к примеру, речь заходила о том, что вся провинция Амефель управлялась Гуэлессарском, но набивавшими себе цену - хоть и осмотрительно - при своем хоть и провинциальном, но пышном дворе...

- Боги! - простонал Цефуин, скаля зубы, точно лисица. Ориен погрозила сестре подушкой, и Цефуин тотчас включился в шутливую игру - подмял Тариен под себя, но тотчас ощутил упругую массу перьев и "падение с фланга". Ориен не преминула пожаловаться на пренебрежение к себе. А может, жаловалась все-таки Тариен?

Цефуин позволил себе откинуться на спину, и тотчас яростная битва закипела между близняшками. Яблоком раздора стал сам аристократ. Ему представилась завидная возможность обозреть обеих утонченных дам во всей красе. Но удовольствие длилось не долго: сестры накрыли Цефуина, причем отнюдь не подушками.

Зажмурясь от удовольствия, властитель бросился наугад на одну из "обидчиц". Однако наслаждение прервалось тотчас же - в дверь постучали. Потом стук повторился.

И еще раз. Цефуин вскипел, но разом забыл обо всех делах, присмирев между сестрами, которые ждали продолжения игры. А между тем какой-то идиот с тупым рвением продолжал колотить в дверь.

- Будь ты проклят! - прорычал Цефуин, чувствуя себя ошеломленным и лишенным коня воином на поле брани. - Какого черта барабанишь в дверь? Что-то важное, или тебе недорога собственная шкура?

- Милорд, - послышалось из-за двери, - простите меня...

- Не дождешься!

- ...Но в зале стоит чужестранец. Старшина Эмуин считает, что вам нужно выслушать его.

- Будто старшине Эмуину не присущи естественные страсти, - проворчал аристократ, на мгновение находя спасение в надвинутой на лицо подушке. - Старшина Эмуин просто не...

И снова стук.

- Милорд?

Цефуин застонал и отшвырнул подушку. Ориен - или Тариен? - поцеловала его в губы и вцепилась в руку. Вторая сестра перебросила пышную шевелюру рыжевато-золотистых волос через пухлое плечико и, поднявшись, закрылась испещренной винными пятнами простыней.

Мужчина перекатился в дальний угол кровати, со вздохом встал на ворсистый ковер и, точно слепой, принялся шарить по полу в поисках чего-нибудь из одежды.

- Милорд?

- Идрис, - обратился Цефуин к ретивому служаке, что продолжал барабанить в дверь, - Идрис, будь ты проклят, ступай обратно, передай им, что я все понял, что уже поднялся, забеспокоился и со всех ног мчусь выяснить, в чем дело. Потерпите мгновение - я спущусь. Дайте только одеться. Я с детства приучен первым делом приводить себя в порядок, будьте вы прокляты...

Ориен вскрикнула, когда ее схватили за запястье, испустила вопль, когда мужчина, опрокинув ее на кровать, навалился всей массой, Момент оказался как нельзя кстати...

А затем... Затем Цефуин бросил:

- Увы, дела. Лучше завтра ночью.

- Возможно, - согласилась Ориен, и Цефуин окончательно понял, что перед ним - именно Ориен. Сестры лорда Герина творили что им заблагорассудится; Ориен ни в чем не ограничивала себя, как и Тариен - оба могли придумать что угодно. Сестры вытворяли разные шутки с любовниками, которых у них оказалось больше, чем докладывал Герин Эсвидд. Но не так много, как предполагал кто-то. Их сиятельный брат, Его милость герцог Амефельский, властитель Амефинский, и сам отличался похождениями при дворе, путешествовал по чужим спальням, заодно излучая слухи по всем направлениям.

Не принято было говорить о государственных делах с близнецами, никогда не клянчившими подарки - уж тем более у него, чьей восприимчивостью они дорожили, ах, так благоговейно, с момента внезапного отдаления Луриэла от двора... Цефуин готов был поспорить, что нежданный стук в дверь спальни обязательно дошел до слуха Герина - в чем бы не заключалась его причина.

Эмуин - да еще в такой час! Чужестранец, да еще пришедший по какому-то делу - вполне достаточная причина, дабы поднять старика с постели.

Идрик ломился в дверь с таким усердием, точно желал пригласить на какое-то собрание.

При слове "чужестранец" сразу вспоминались наемные убийцы, подосланные расправиться с ним или с кем-то еще, желавшими поднять указующий перст. В этом проклятом богами и кишевшем бунтовщиками районе постоянно плелись заговоры, и дело вполне могло подождать до утра. Причем приняться за дело можно было даже позже. И даже через три - в конце концов, такая ночь, как сегодня, выпадает нечасто, рассудил Цефуин. А голова опять начала раскалываться от боли.

Властитель натянул штаны и, чертыхаясь (ибо слуги давно удалились, и помочь было некому), в конце концов просунул ступни в башмаки, отыскал рубашку - хорошо еще, не совсем безнадежно измятую. Без камзола можно обойтись... Цефуин ненавидел подобные фамильярности. Рубашку он оставил на выпуск, сполоснул лицо холодной водой, приправленной розовым маслом, не глядя, схватил полотенце, которым промокнул бороду и брови. Теперь оставалось быстро причесаться, но заплетать волосы аристократ не решился и, на ходу посылая проклятия мелочному этикету, выскочил из спальни и направился к дверям в вестибюль.

Когда Цефуин проходил вестибюль, в такт его шагам звякнуло оружие - получившие возможность отрешиться от ночной скуки стражники напустили на себя бдительный вид. Даже не спрашивая разрешения, два старших воина направились следом за господином. Младшие же - и потому не столь привилегированные - отсалютовав еще раз, остались на страже господских покоев. А Цефуин вовсю спешил к лестницам в восточное крыло.

Аристократ знал: близнецы оденутся и выскользнут из спальни. А стража не обратит внимания на их уход, как не обращала внимания на их присутствие.

Что поделаешь: подобные утомительные игры разыгрывались всякий раз, едва речь заходила об интересах династии и рождении наследника. В дело вступали амефинские дамы и спальня принца Марханена.

Дабы предупредить сплетни. Предупредить... публичное признание ситуации, о которой все и так знали.

Цефуин шел по залу в сопровождении стражи, и подметки его башмаков гулко стучали по мраморному полу. Дальше путь лежал по широким белым лестницам, где горело множество свечей - по указанию мажордома слуги не скупились на свечи. А когда Цефуин недовольно указывал на необходимость бережливости, слуги оправдывались, укоризненно повторяя: "Но ваш отец - сам король!"

Ишь, подумал Цефуин, нашли, когда вспомнить короля-отца, жившего на целую провинцию вдали, в столице Гуэлемара, в самом сердце королевства Илесуин! Отец панически боялся темноты. И наемных убийц.

И, оказалось, страхи отца были оправданы - хотя бы дедушкиной участь. Отсюда и стража. Впрочем, дедушка умер отнюдь не из-за недостатка свечей.

На ходу властитель вслушивался в грохот позади: по пятам за ним телохранитель, готовый в любой момент защитить принца Илесуинского от коварных священников, прятавших за пазухой ножи, и от ревнивых любовниц.

Что до Цефуина, то боялся он только влажного полуночного холода отделанных мрамором залов, справиться с которым не могли даже свечи. Аристократ шагал, сопровождаемый грохотом и позвякиванием, к распахнутым дверям, за которыми толпилась стража, и где в нижних помещениях суетились разбуженные слуги. Цефуина догнал явно потревоженный паж - паренек принес накидку, без которой аристократ летом, да и после горячки упражнений вполне мог обойтись. Но накидку уже принесли, да и в приемном зале было всего холоднее, чем в остальных помещениях, и потому Цефуин накинул плащ, пригладил растрепавшуюся было шевелюру. И уже в дверях столкнулся с Эмуином, что шел в сопровождении целой ватаги ночных слуг и стражников.

- Надеюсь, что меня потревожили не напрасно, - бросил Цефуин Эмуину, который в былые годы носил облачение обычного священнослужителя, неизменно заляпанное чернилами, а теперь щеголял в безупречной серой сутане ордена Теранфинов - хотя при дворе имел вполне мирской авторитет, противный его монашеской и мечтательной природе.

- Заверяю ваше высочество... - начал Эмуин, но принц, все еще сонный и не склонный к шуткам, прошел мимо.

- Мой повелитель принц...

К нему скользнул начальник стражи Идрис - скользнул, точно щука к беззащитной рыбешке, точно черная, коварная щука, способная не попасться на крючок. Цефуин махнул рукою - вялое круговое движение означало тоже, что уже было сказано Эмуину, но только не в столь вежливой форме. Не снижая скорости, аристократ поднялся на позолоченный старинный помост, на котором стоял удивительно неудобный трон. Не размениваясь на величественные жесты, Цефуин плюхнулся на трон. Спрятав ладонь под колено, аристократ подавил вздох и захлопал светлыми глазами, соображая, что могло послужить причиной полуночной аудиенции. Не составляло труда перечислить в уме группы, могущие стоять за этим, несомненно, трюком, целью которого, не исключалось, и являлась неординарная ситуация, в которой теперь оказался Цефуин. Кое у кого из придворных вполне хватало смелости играть в подобные игры; такие люди нацеливались на внимание повелителя, на его стол, его постель; некоторые благородные семейства из Гуэлена, проживавшие в столице, постоянно проводили свою политику прямо в зале для аудиенций; кое-кто из амефинцев маячил на пирах, пытаясь привлечь внимание Цефуина, а при удаче - и подсунуть ему прошение, свести со своей сестрицей.

Цефуин давно научился постигать смысл подобного ради хитростей и воспринимал их как должное. Но до смерти ненавидел, когда его беспокоили после полуночи. Аристократ не сомневался, будто очередной проситель перешел невидимый предел и возжелал его полного внимания, да еще вкупе с продолжительным приемом. Причиной всему, подозревал искушенный в придворной жизни властитель, явилось какое-нибудь неудавшееся надувательство, и теперь некто всеми силами желал произвести на него нужное впечатление, дабы заручиться поддержкой.

Эмуин с Идрисом. Оставалось надеяться на понимание со стороны приближенных - по крайней мере. Правда, в конце неизменно наступало разочарование.

Будучи потревоженным в столь неурочный час, осталось надеяться на достойное зрелище - на подосланного из Элвинима тайного убийцу, на заговор высокородных лордов... На поруганную и потому негодующую даму из высшего света.

А чем обернулись ожидания? Всего-навсего темноволосым и грязным субъектом, облаченным в оставшиеся от богатой когда-то одежды отрепья. Незнакомца ввели два гуэленских стражника. Конечно, вид у парня был отчаянный, но вряд ли целым двум воинам стоило сопровождать его...

Для элвинимца незнакомец был слишком высок ростом. Возможно, предположил Цефуин, к нему пожаловал ланфарнесец - в тамошних краях жило много высоких стройных людей, хотя большинство было, как и гуэленцы, белокурыми. И уж совсем мало кто из ланфарнесцев носил бороды. Пленник упрямо не поднимал головы, и потому оставалось только гадать о чертах его лица. На голове мускулистые предплечья и правильной формы руки безошибочно свидетельствовали о молодости полуночного гостя, так что необходимость заглядывать тому в лицо просто не возникла; молодость, возможно, свидетельствовала о глупости юнца - Цефуин сразу вспомнил выставленных на южных воротах цитадели девять выбеленных солнцем и усердно очищенных вороньем черепов несостоявшихся убийц (их это всего за год правления!). А раз таинственный посетитель молод, продолжал рассуждать Цефуин, то у того вполне хватило бы наглости попытаться расквитаться с ним за какую-нибудь обиду - чужую ли (хорошо оплаченную), либо свою, проистекавшую из амефинских наследственных хитросплетений.

Властитель очень надеялся, что старая песня все-таки не начнется сначала.

- Ну, что там у нас? - осведомился Цефуин, покачивая ногой и тем самым демонстрируя пренебрежение к доморощенным интригам. - Наверное, украл мула? Свел со двора свинью? И чтобы обуздать его, потребовалось сразу два стражника? О, боги!

- Ваше высочество, - бросил Идрис, - вам бы лучше выслушать наедине.

- Вообще-то наедине я был у себя в спальне - по крайней мере хоть какое-то время. Неужто нельзя было потерпеть до утра? Что за нетерпение - вот, заставили меня идти по холодному полу, через холод...

- Ваше высочество, - напирал Эмуин, и в голосе его зазвенели наставнические нотки.

Цефуин махнул рукой:

- Хорошо, так и быть. Начинайте представление. - Слуги и любопытствующие тотчас покинули зал - кое-кто из особенно любознательных замешкался у дверей; но писцы - непременный элемент придворной жизни и обычно люди осмотрительные - остались. - Прочь, - обратился аристократ к замешкавшимся. И заметил специально для писцов: - На сей раз обойдемся без хроники. Отправляйтесь спать. И закройте двери.

Хлопнули двери. Не переставая покачивать ногой, Цефуин хмуро глянул на полуночного визитера, который по-прежнему внимательно изучал мраморные ступени к трону.

- Так что там у нас? - обратился принц к пленнику. Ответа не последовало.

Подошедший Идрис подал суверену небольшую книжечку - рукописную, переплетенную в кожу и донельзя истрепанную. Цефуин рассеянно полистал Книгу, обратив внимание, что написана та была на необычном языке: угловатые буквы теперь не использовались. То был либо давно забытый, либо магический язык.

У Цефуина перехватило дыхание - но только на мгновение, и аристократ не собирался выдавать мимолетное волнение, не собирался менять величественный вид, хотя уже начал подозревать, будто игру против него затеял уже кто-то из духовных лиц. Разумеется, Эмуин остался вне подозрений. От случившегося несло душком незаконности и ереси. А раз так, то вывод напрашивался сам собою: бриалтская вера, исповедовавшаяся большинством жителей провинции, снова погрузилась в квиналтинскую ортодоксальность; возможно, ересь проделала длинный пыльный путь из столицы, дабы специально уцепиться за какое-нибудь неясное положение в теологии и, оказавшись перед самим принцем, ее носитель собрался произнести напыщенную речь о культах и заговорах у границ.

Однако Эмуин развеял предположения принца - происшествие сразу оказалось выведено за рамки нелогичности и чистого богословия.

Цефуин захлопнул книгу и, положив ее на колено, пристально глянул на старого наставника:

- Ну, отче, что там? Насколько я понял, этот похититель свиней явился к нам с книгой. Событие настолько важное, что разобраться в нем следовало именно с моим участием. Вот меня и разбудили, верно?

- Ваше высочество, он утверждает, будто книга принадлежит ему.

А вот это уже вряд ли, подумал аристократ. Ибо юнец молод, и ему не хватало умения внушать доверие, с каким досужие старцы тревожили селян и будили - хорошо, если на время, ожидания и разочарования в Короне. Да, амефинцы обычно внимали седобородым старикам...

Цефуин вспомнил Амана и Недраса - стражей-привратников, разительно отличавшихся от придворных и других стражников - не обременявших себя задержанием преступников; теперь предстояло узнать, какую роль те сыграли в этом деле, подоплекой которому, вне всякого сомнения, служила хитро закрученная интрига. Именно из-за них, решил аристократ, в город проник сей понуривший голову, осыпанный соломинками юнец, ставший против своего желания причиной теперешнего переполоха. Если не принять во внимание рассеянных часовых у ворот, размышлял Цефуин, то вполне логично предположить, будто квиналтинцы и теранфинцы снова поскандалили на почве абстрактного мышления. Впрочем, принц давно знал Эмуина и потому понимал, что тот ни за что не разбудил бы его ради расследования свары между священниками; и, судя по виду неразговорчивого гостя, тот действительно пробрался в ворота цитадели.

- Эй, человек, - негромко позвал Цефуин, ощущая нараставшее любопытство, - похититель свиней! Подыми голову. Посмотри на меня. Так кому принадлежит книга?

Пленник выглядел основательно обессиленным. Даже на ногах он держался, и то при помощи стражи. Дабы заставить юнца сосредоточиться Аману пришлось энергично встряхнуть его.

Встряска заставила юношу поднять голову и насторожиться... На мгновение Цефуину показалось, будто взгляд светлых глаз незнакомца был абсолютно пуст.

Страх, подумал принц, и сердце застучало у него в груди, ибо тот не мог похвастаться опытом отправления правосудия, который послужил бы причиной беспокойства. Просто подобный страх аристократу доводилось наблюдать на многих лицах - оказавшись в его власти, люди выказывали страх; мало кто осмеливался спокойно смотреть ему в глаза; и, готов был поклясться Цефуин, хотя ничего подобного не случалось при его дворе...

Он узрел невинность. Полную, ошеломляющую, устрашавшую невинность.

Действия аристократа пошли отдельно от мышления: сам того не замечая, он убрал ладонь из-под колена и задержал дыхание, в последний уже момент испугавшись, что присутствовавшие могли отследить его реакцию. Принц не привык реагировать подобным образом на чужое поведение, да к тому же внезапно озлился на себя. Во взгляде юнца он так и не сумел разглядеть угрозу, но почувствовал бесхитростное, беспомощное расположение - настолько острое, что аристократ поначалу даже растерялся. Никогда еще он не чувствовал себя настолько уязвимым; Цефуину стало страшно - как и юному незнакомцу... Этот... юноша... Этот... Человек, этот...

Принцу не хватило слов, дабы выразить то, что он видел и чувствовал; он даже не мог определить, как долго юноша смотрел на него, не помнил, сколько времени минуло с того момента, когда паренек, встряхнув спутанной шевелюрой, ответил взглядом на его взгляд.

Однако принц понял, что воины все равно не смогли бы удержать гостя; задумай отощавшее и оборванное создание схватиться со стражей, и та оказалась бы беспомощна.

Неужели, удивился Цефуин, никто, кроме него, не сумел разглядеть в глазах молодого человека нечто необычное? Неужели оплошал даже опытный в подобных делах Эмуин, неужели не понял, что на самом деле стражники даже не держали юнца? Верно, того поколотили. В темных волосах паренька застряли соломинки, одежда была перепачкана. НО если стража не почувствовала угрозы со стороны незнакомца, рассудил Цефуин, то все они - круглые дураки.

А может, в конце концов те все же перепугались - ведь, кажется, они уже не могли держать ситуацию под контролем?

А затем, вероятно, те позвали на подмогу старших, те, в свою очередь, обратились к начальству, так что в конце концов пленника препоручили заботам Эмуина...

И разве Эмуин через Идриса не настоял на необходимости вытащить его высочество из постели дабы только допросить незнакомца? Нет, снова и снова мысленно повторял аристократ, дело необычное. Во всех смыслах.

- Подойди. Подойди сюда. - Цефуин поманил юношу, и два стражника подтолкнули пленника к нижней ступени. Паренек снова посмотрел на принца прежним таинственным и ужасающим взглядом. Точно (хотя навряд ли) ему были ведомы какие-то тайны, способные проклясть его душу. Впечатление оказалось настолько сильным, что принц едва не поддался соблазну выставить стражу из зала, дабы воины не услышали из уст юнца слишком много, либо не узнали какой-нибудь заветный секрет ценою в многие жизни - причем могло оказаться, будто паренек даже сам не подозревал, насколько страшными тайнами владел. Оснований для страха как будто не было; кроме того, молодой человек едва держался на ногах, и не поддерживай его стража, мог в любой момент свалиться на мраморный пол.

В момент, пока все эти мысли проносились в сознании аристократа, в зале воцарилась тишина - так что даже стало слышно потрескивание пламени свечи, пока плавившийся воск - слияние капель которого напоминало слияние тел в покоях наверху - не напоил воздух сладким ароматом. То был запах благовония Ориен, приставший к Цефуину. Мысли принца метались, точно перепуганные мыши, туда и сюда, в отчаянии выискивая подход к разрешению проблемы. Ответ, что называется, оказался под рукой.

- Твоя книга? - осведомился аристократ, поднимая книжку с колена.

- Да, господин.

- Так ты и впрямь вор?

- Нет, господин. Не вор.

- Где ты находился и что делал, когда тебя арестовала моя стража?

- У ворот. Я попросил отвести меня к старшему.

Слова молодого человека явно расстроили воинов-гуэленцев. Те мигом схватили непрошеного гостя за руки и отчаянно затрясли, приговаривая: "Эй, поосторожнее! Следует говорить "да, ваше высочество", "нет, ваше высочество" и "соизвольте, ваше высочество"!

Цефуин замешкался и едва не возразил, но Аман - один из стражников - добавил:

- Сами посмотрите, ваше высочество. Мы решили, что он - один из элвинимских книжников. Ваше высочество, ведь сам он, его одежда и речь и все остальное выдают чужестранца.

- Кто привел его? - уточнил Цефуин, и в ответ грянуло не стройное бормотание явно чувствовавшим себя виноватым офицером стражи у ворот, за которым следовало признание и самого Идриса, в сторону которого аристократ сделал пренебрежительный жест: он разбирался в субординации, и, кажется, теперь ее изучил и сам молодой человек - даже, решил принц, слишком хорошо.

- Почему вы приняли его за элвинимца? Он что - явился в этой одежде среди бела дня?

- Ваше высочество, он проскочил мимо городской стражи, точно та ослепла, ваше высочество, а ведь они - ребята отличные! А еще он утверждает, будто учился у старого Маурила. Уверяет, будто явился по дороге из Марны, прямо из проклятой башни.

У Цефуина снова трепыхнулось сердце, но то было лишь подтверждение. Теперь аристократ был уверен, что молодой человек явился как ходячее недоброе предзнаменование и даже нечто более плохое. Ибо предзнаменование принц углядел еще в книге. Даже до того, как прозвучало роковое имя. К тому же не следовало забывать и настойчивость, с какой его по воле Эмуина вытащили из постели - а ведь Эмуин всегда взвешивал все "за" и "против", и потому навряд ли решился потревожить его сон...

- Из старой цитадели, - дополнил Цефуин, чувствуя, как по рукам побежали мурашки; теперь опасность таилась в каждом движении - не явная, но неизбежная, и уже близкая. Молодой человек смотрел в упор, и аристократ отвел взгляд, сделав вид, будто решил обратиться к командиру стражников: - И на него налетели. Такое отношение мудрым не назовешь. Человек может рассердиться.

- Мой принц, дело не в обхождении.

- Милорд, - вырвалось у Эмуина, - узнайте, по какому делу он явился. Ведь он интересовался вами.

Это были те самые слова, услышать которые Цефуин ни за что не пожелал бы. Подперев кулаком подбородок, аристократ напустил на себя нарочито безразличный вид и искоса глянул на непрошеного гостя - пытаясь отыскать изъяны в его манере держаться, в огромной силе, на которой основывались ожидания юнца.

Именно ожидания бросались в глаза. Неукротимые. Не подлежащие сомнению.

Вера. Устрашающая, глубинная вера, направленная на него по милости богов, - на него, незнакомого с таким диктатом.

- Так-так. И как тебя звать-величать, о чужестранец, забредший в мои владения? Чего ради меня подняли в столь ранний час, лишив честного заслуженного отдыха?

- Мое имя Тристен, господин.

- И все? Какое-нибудь еще имя у тебя есть?

- Другое мне неведомо, господин.

- И почти все время ты проводишь в Инефеле, или же путешествуешь по стране, стуча в ворота и беседуя с добросовестной стражей?

Непонимание росло, так что во взгляде молодого человека все отчетливее угадывался страх.

- И в самом деле, сударь, я действительно жил там, - выдавил юный путешественник. - Но налетел ветер, и с крыши посыпалась черепица, а Маурил... - Не договорив, Тристен умолк, но не оттого, будто душили слезы: паренек хоть и был подавлен, но молчание его следовало отнести на счет крайнего удивления.

- И как поживает Маурил? - допытывался Цефуин.

- Боюсь... Не слишком хорошо.

- И с крыш падает черепица, - добавил Цефуин.

- Да, господин. В самом деле - падает. Хоть и не вся. Тем не менее...

- Сыплется черепица от ветра.

- Воистину так, господин.

- Что же тогда привело тебя в мои покои?

- Хотелось бы найти ночлег, господин. И поужинать.

Стража сочувственно захохотала. Но вид у пленника был действительно жалкий. Детский и одновременно ошеломленный.

А вот Цефуин смеяться не стал.

- Ужин, - задумчиво обронил он. - Так ты что - проделал такой путь ради ужина?

- И ради крова, сударь.

- И еще притащил одну из книжек Маурила.

- Я ее не крал. Маурил сам дал ее мне. И наказал прочесть.

- В самом деле? - Аристократ обратил внимание, что с лица паренька исчезла прежняя невинность. Возможно, решил принц, он заблуждался. Не исключено, что все подстроили амефинцы, решив бросить вызов его достоинству и авторитету. И потому в долгу не остался: - Сколько дней ты шел сюда от башни Маурила?

- Дня четыре... Или пять... Скорее всего - пять.

- Пешком? Вообще-то на такой путь потребно вдвое больше времени. По меньшей мере.

- Дней и ночей, господин.

- Дней и ночей?..

- Я боялся ложиться спать, господин.

- На сей счет имеются сильные сомнения, - холодно уронил Идрис, и заклятье точно нарушилось - или начало действие. Услышанное повергло Цефуина в неловкость. И хотя аристократу казалось (при условии, что карты не врали), будто рассказ пленника был далек от истины - и все же рассказ гостя издалека нельзя было истолковывать однозначно. Еще большую неловкость принц испытал при словах Идриса, ибо смекнул, что тот нарочито накалял ситуацию. Не составляло труда предугадать, каким мог быть и тот разговора.

- Ваше высочество, уж больно все неправдоподобно. Слишком все просто, - заметил командир охранявшей ворота стражи. - В особенности в отдельные моменты. Просто не верится, будто все так и случилось.

- Хорошо разыгранный спектакль, - вторил Идрис. - Парень, из тебя выйдет умелый актер.

- А книга-то, - напомнил Эмуин, - книга!

- Ах да, книга. - Идрис махнул рукой. - Если хотите, наутро приволоку вам еще парочку подобных. Амефинская тарабарщина. Лирдская поэзия. Ведомая только богами. Книжку можно отправить в библиотеку. Какой-нибудь замшелый священник разберется в ней.

- Сомневаюсь.

- Какие-нибудь списки монашеских припасов, - скороговоркой выпалил Идрис. - Перечень доходов и расходов домашнего хозяйства.

- Черт бы тебя побрал.

- Довольно, - оборвал Цефуин, не сводя глаз с пленника, который в это время переводил взгляд с одного из пререкавшихся на другого.

В самом деле, в Марнском лесе имелась Дорога; легенда утверждала, будто бы на Дорогу не ступали, она все равно должна была привести к Инефелю. Причем уйти обратно оказывалось совсем нелегко.

Если же сложить, рассуждал принц, странную речь пришельца, его необычное поведение, написанную на непонятном наречии книжку, то...

Имелся ли у Маурила слуга? Этот вопрос Цефуин мысленно задавал себе снова и снова?

Или, не дай бог ученик?

Или, что еще хуже, наследник?

Даже амефинцы, в чьих жилах еще текла старинная кровь Сиххё, хоть и изрядно разжиженная, - не были готовы бездумно вступить на Дорогу, уйти по ней в Марнский лес. И уже тем более у них не хватило духу стучаться в ворота древнего Инефеля. Если у Маурила все же был ученик, то, выходит, рассуждал принц, в город пожаловал не обычный простолюдин. Впрочем, поговаривали, будто старый кудесник еще заявлял о себе время от времени - хотя и не появлялся при дворе; молва утверждала также, будто старый волшебник по-прежнему не упускал никого из пытавшихся бросить вызов реке - и если такое действительно имело место, как уверяли некоторые авторитетные люди - то все тот же Маурил, общавшийся еще с дедом Цефуина, по-прежнему заправлял золотом Сиххё и выделывал разные магические таинства. И именно ему ольмернские юноши таскали корзины муки и корчаги масла и прочие припасы к реке - заходить дальше люди страшились.

Ольмернцам и в голову не приходило попытаться обмануть старика, либо недодать припасов. Наоборот - как доносили соглядатаи принца - люди исправно посылали кудеснику все необходимое, да еще присовокупляя всевозможные дары.

Так что ольмернцы - а в особенности жители деревни Капайнеф - продолжали почитать Девятнадцать магических божеств. От старой веры не отказались и амефельские селяне, в то время как местные священники-квилантинцы, соблазненные золотом, придерживались иного мнения. Маурил-божество давал о себе знать на протяжении столетий - либо, как утверждали скептики, это делали люди, носившие имя Маурил и населявшие зловещую башню еще со времен легендарного возвышения династии Сиххё. Более того, благодаря продававшимся стариком снадобьям и заговорам капайнефские овцы приносили по два ягненка, роды у женщин проходили неизменно успешно, поля всегда давали отменные урожаи, оставаясь при этом неуязвимым для града и засухи, я сами капайнефцы отличались отменным здоровьем и долголетием. Так, во всяком случае, утверждали они сами.

А еще поговаривали - в унисон с квилантинцами - будто все это только укрепляло давнее благоговение, пережившее самих королей из династии Сиххё.

Маурил пал? Но тогда все могло резко измениться: солнце могло восходить на западе, а небо - наполниться кометами...

Напряженное внимание паренька успело ослабнуть. Чувствуя на себе испытывающий взгляд аристократа, Тристен опустил голову, точно направляя все силы лишь на то, дабы не упасть. Если, рассуждал Цефуин, парень - и в самом деле местное божество, наследник бессмертного Маурила, то тот носил совсем не "полагавшееся" имя и выглядел усталым и измученным божком, перепачканным грязью и засохшей кровью, чахнувшим буквально на глазах. Искорка, выскочившая было из юнца в какой-то момент, казалась теперь безнадежно погасшей, и силы напрочь покинули его - по поводу чего принцу Илесуинскому следовало радоваться. Перед Цефуином стоял всего-навсего выбившийся из сил юноша - неухоженный и явно непричастный по меньшей мере к краже свиней, избиению женщин и мелкому хулиганству.

- Тристен.

- Да, господин? - Голова взметнулась, и взгляд паренька скрестился со взглядом принца; в этот момент напряженная, почти невыносимая невинность почти вернулась - устрашавшая и неведомая доселе, так что приходилось смотреть, не отрывая глаз, дабы убедиться окончательно, вслушиваясь в гулкое биение сердца, что подобное случилось наяву.

Однако на сей раз Цефуин, несмотря на отчаянное усилие, не сумел разглядеть прежнюю невинность. И потому, решил он, юнцу все-таки было что скрывать. Возможно, юный гость открыл в себе некие тайны, и потому уже не мог претендовать на прежнюю невинность.

А может, паренек просто решил, будто здешние люди не оправдывали его надежд.

- Аман!

- Слушаю, ваше высочество.

- Распорядись никоим образом не причинять вреда этому молодому человеку. Понятно?

- Так точно, ваше высочество, - отозвался главный стражник, и в голосе его зазвучали искренние интонации усердия. Аман умел угадать моменты, когда принцу Илесуинскому случалось быть серьезным и когда оплошность могла повлечь нежелательные последствия.

- Идрис. Западное крыло, синяя комната.

- Но, досточтимый лорд...

- Идрис, я же сказал: западное крыло, синяя комната.

- Мне все ясно, милорд.

- Тристен!

- Милорд?

Цефуин мгновенно отметил происшедшую с гостем перемену. Одно из двух, решил аристократ: юнец либо вспомнил о правилах приличия, либо перестал притворяться. Следовательно, он вполне мог лгать. Впрочем, не исключалась и святая простота. Но Цефуин только подмигнул:

- Тристен, вот эти добропорядочные люди покажут тебе твою комнату, а слуги обеспечат всем необходимым. Надеюсь, твои запросы не окажутся чрезмерными...

- Как насчет ужина?

- Разумеется, - недовольно заверил аристократ.

Недовольство было вполне обоснованным: никто не осмеливался прерывать принца Илесуинского. Свидетели юношеской дерзости даже затаили дыхание, но Цефуин и виду не подал. И потому продолжал прежним спокойным тоном:

- В дополнение к ужину предлагаю вам искупаться - горячая вода будет.

Хитрый принц высказал последнее предложение не случайно: он решил, что юный гость привык к чистоте, да и если сам прошагал бы целых пять дней и пять ночей по лесу - как, по утверждениям паренька, выпало пройти ему - то по прибытии на место в числе прочих необходимых вещей потребовал бы горячую ванну.

- Я был бы благодарен вам, милорд.

Так-так - вежливость. Утонченная учтивость. Наступил самый момент спрятать в наживке крючок.

- Ты получишь все это, - вкрадчиво обронил Цефуин, - если ответишь на один вопрос.

- Господин? - вопрошал паренек, вновь нарушая мыслимые и немыслимые правила этикета, да еще при таком количестве свидетелей. В мгновение ока уверенность молодого человека в своих силах поколебалась. Цефуин подумал: возможно, напрасно усердствовала стража, ибо так и не сумела поколебать внутреннего спокойствия непрошеного гостя, как не смогла и приблизиться к истине. Но теперь удар пришелся точно в цель - при исчезновении угрозы непрошеному визитеру предложили - и тотчас отозвали предложение - кров и ночлег. Немудрено, что голос у юноши задрожали.

Подобная тактика - не случайна. Недобрая тактика. Во всяком случае, так подумалось принцу после обобщения всех ставших известными фактов.

- Тристен, вопрос очень простой. Очень легкий.

- Да, господин?

- Кто прислал тебя?

- Маурил, господин.

- Как по-твоему: я должен поверить?

Минутная заминка. Осторожное, явно серьезное, обдумывание. И ответ:

- Нет, господин.

- В чем же тогда истина?

- Маурил велел просто идти по Дороге.

- И?

- Ничего более, господин. Просто идти по Дороге. Я было подумал...

- Продолжай, Тристен-бесфамильный. Итак, ты подумал...

- Подумал, будто раз Дорога привела сюда, через ворота, то сюда и направил меня Маурил.

Возможно, предположил принц, парень действительно ученик Маурила. Аристократ окончательно убедился в способности юноши предельно ясно излагать движущие стимулы своего поведения, при этом тщательно подбирая слова. Подобное не в обычае простого деревенщины. Такое воспитание получают либо при дворе, либо у священников.

Принцу же не составляло труда распределить причины по порядку: "я", "ты", "он", "когда", "отчего" - и так до конца, не упустив ничего.

- И чего ради, Тристен-бесфамильный, прислал тебя Маурил Гесторьен? Точнее, зачем ему понадобилось наказывать тебе идти по Дороге?

- Об этом он ничего не сказал.

- А он, не велел повернуть направо, или, скажем, налево? - допытывался аристократ.

- Нет, господин. Мне только показалось, будто ворота служили ориентиром.

- Насколько я понял, в данный момент у Маурила не все в порядке.

- Нет, господин.

- В каком смысле у Маурила не все хорошо?

- Он... - Казалось, собеседники вдруг достигли места, где здравый смысл заканчивался. А может, то была жестокая стена осознания. - Я... Его лицо привиделось мне над дверью. В стене, милорд. Оно стало похожим на другие лица.

И снова, отметил Цефуин, мальчишка незаметно перескочил от непозволительного "господин" к излишне самонадеянному "милорд". Но при этом сделав ошеломляющее признание. Присутствующие испуганно притихли. Аристократу оставалось лишь надеяться, что причиной всеобщего оцепенения являлись не его слова. Ибо старался сохранить хотя бы внешнее спокойствие. Как-никак, по стране давно ходили слухи об окаменевших лицах, сработанных исчезнувшими с лица земли галазьенцами, либо пришедшими им на смену Маурилом Гесторьеном: такие слухи доходили до Цефуина во множестве, но он всякий раз отмахивался и чувствовал решимость не позволить запугать себя - как и сейчас не мог позволить себе испугаться всего, что излагал нарочито невинный голос гостя.

- Как и остальные лица. Замечательно. Впрочем, не особенно замечательно. Разве в стенах есть место случайным чужакам? Или почетное право упокоиться в стенах принадлежит только растерявшим силы кудесникам?

- Я... Понятия не имею, господин.

- А сам ты не кудесник?

- Нет, господин.

- Кто же ты тогда? Бродяга, слуга, либо служитель злобных божеств?

- Нет, господин. - Во взгляде серых глаз обозначился испуг, точно Тристен явственно уловил насмешку, но при этом не мог понять, над чем именно смеялся гостеприимный хозяин.

- Ну же, - подначивал Цефуин, - сравняйте же счет, господин странник! Задайте вопрос мне.

- Вы хозяин всего этого?

- Да. - Кратко, как и вопрос, прозвучал ответ. Аристократ не обратил внимание на поникшие головы придворных, которые старательно пытались скрыть выражения вытянутых лиц. Цефуин позволил себе принять вызов чего-то магического и невероятного. - Да, я - Цефуин. Принц Илесуинский, если уж об этом зашла речь. Да, мне принадлежат этот зал, этот город, эта провинция. И раз я оказываю тебе прием, то прием мой действительно радушный. Знай это, Тристен Инефельский. Стало быть, Маурила больше нет? Маурил замурован в стену. Поистине ошеломляющая новость, хотя и говорить о ней станут недолго. Может, у тебя есть еще что сообщить?

- Боюсь, - нерешительно пробормотал паренек, - что Маурил действительно больше нет. Думаю, он давно вернулся бы, если мог. Но он в стене...

- А куда девались остальные книги Маурила? - спросил Эмуин. Вопрос, продиктованный профессиональной завистью, оказался подобен брошенному в спокойные воды пруда камушку. Эмуин, как и принц, также не желал дать запугать себя. Но в глазах молодого человека сразу засветилась осторожность и тревога.

- Полагаю, они остались в доме, господин. Все обрушилось. Я сидел на пороге снаружи. Ибо страшился войти в дом. А когда стемнело, я направился по Дороге.

- Считаю, что ты поступил разумно, - одобрил Цефуин, стараясь произвести впечатление искреннего собеседника. - Маурил много лет жил по соседству с нами, и жил в здешних краях задолго до моего восшествия на престол. И даже задолго до того, как появились на свет мои отец и дед, если уж на то пошло. Маурил свято охранял нерушимость границ своих владений и не совался в мои. Можно ли желать лучшего соседа? Тем более, когда жить бок о бок приходится длительное время. Идрис, вот что... Синяя комната наверняка пропахла плесенью, и потому не подойдет дорогому гостю. Как по-твоему, можно отвести ему серый зал?

Сам того не желая, принц дал Идрису понять, гостеприимство какого рода вознамерился оказать пришельцу. Идрис тотчас предложил:

- Ваше высочество, а в палате Седрига воздух куда свежее.

Что в устах Идриса означало: помещение убрано и незанято. К тому же только что предложенная палата обладала еще одним неоспоримым преимуществом, ибо располагалась наверху, да еще и в конце тупикового коридора, так что охрана при случае могла еще присмотреть за дорогим гостем. Подобное решение проблемы развеяло бы беспокойства Идриса, которые также не стоило игнорировать.

- Вот и позаботься на сей счет, - весело распорядился Цефуин, отчетливо понимая желание Эмуина распорядиться судьбой молодого человека иначе. К тому же Эмуину страсть как хотелось заполучить таинственную книжку. Точно в насмешку над Эмуином принц протянул книгу Тристену. Стражники - хоть и простые, но не глупые ребята - мгновенно выпустили пленника, позволив даже подняться сначала на одну, а затем (ужас!) и на другую ступень, что вели к трону. Цефуин продолжал держать книгу в протянутой руке, так что пареньку нужно было подняться выше, дабы получить назад подарок Маурила, не подавшись в то же время вперед корпусом тела. Здесь-то и крылась ловушка; и даже когда паренек коснулся книги, Цефуин не отпустил ее, желая глянуть гостю прямо в глаза, обменяться многозначительным взглядом.

- Гесторьен обучал тебя своему искусству? - тихо, дабы не услышали остальные, осведомился аристократ. И глянул на юношу в упор, обратив внимание на замызганное тело, спутанные волосы и доверчивый взгляд. - Тристен из Инефеля, раз уж ты желаешь моего гостеприимства, ответь: ты кудесник?

- Нет, господин.

- А о чем говорится в книге?

- Он наказывал прочесть ее. Мне удалось разобрать отдельные буквы, но слов я так и не уразумел. Сударь, а вы не сможете прочесть книгу?

Так человек, копавший другому яму, попал в нее сам - подобной серьезности и доверчивости Цефуин еще не знал.

- Ну, разве что несколько слов, - уклончиво бросил аристократ, хотя не был способен даже на такое. - Зато Эмуин определенно знает куда больше. Возможно, он даже научит тебя - если попросишь.

- Хотелось бы, господин.

- Что сказал тебе о книге Эмуин?

- Сказал, будто мне более не следует отвечать на расспросы стражников. И что я должен пойти с ним, дабы вы позаботились обо мне как полагается.

- Так и сказал? - Цефуин устремил взгляд на Эмуина, что стоял поодаль, спрятав кисти рук в рукава с видом застуканного в маслобойне кота. - А с какой стати мне заботиться о тебе?

- Наверное, потому, что вы здесь главный, господин.

- Раз он сказал так, то, конечно, мне действительно не остается ничего другого - не так ли, отче Эмуин? Верьте ему, юный путешественник. И Идрису - вон тому человеку, видите его? Идрис - парень беспощадный и потому опасный. Но если ты понравишься ему и если я отдам соответствующее распоряжение, бояться тебе станет нечего. Понимаешь, к чему я?

Тристен искоса глянул на Идриса, причем вид у паренька был такой, словно Цефуин не сумел убедить его в правоте своих слов. Но осторожно отозвался:

- Да, господин.

- Тогда я даю тебе обещание. - Принц наконец отдал юноше книгу и сложил кисти рук на колене. - Идрис, отведи гостя наверх. Аман, спасибо за все и в особенности - за догадливость позвать Эмуина. Спокойной ночи, храни вас боги, расходитесь по своим постам. А ты, Эмуин...

Эмуин, точно приведение, застыл в двери, открыть которую не приказывал. Постояв пару секунд, духовник неслышно вернулся в приемный зал, в то время как Идрис выводил гостя и стражу через ту же самую дверь - на некоторое время избавив Эмуина от беспокойства за ход событий.

- Насколько я понял, - начал Цефуин, едва за ушедшими закрылась дверь и он остался с Цефуином наедине, - ты в состоянии разобрать кое-что в проклятой книге.

- Я бы предложил совершить завтра верховую прогулку.

Уклончивый ответ означал желание не обсуждать животрепещущую тему в стенах, которые, как известно, всегда имеют уши.

- А сегодня - ни словечка, мой старый наставник?

- По крайней мере на эту тему.

- Мера предосторожности?

Эмуин отошел от двери и остановился у подножия трона, сложив руки на груди.

- Не терпится узнать что-то конкретное? Хорошо, слушай. Тебе грозит опасность.

- От него? - Аристократ откинулся назад и разбросал ноги в стороны, точно обиженный ученик. - Отче Эмуин, бросьте шутить!

- Я клянусь - школьные шутки здесь не при чем. И не позволю тебе участвовать в спектакле. О, боги, да ты оскорбляешь меня!

- Выходит, милостивый государь, я вас оскорбляю? Вызвали меня среди ночи, совет не собрали, а теперь обижаетесь на мои решения? У нас появились страшные тайны? Терпеть не могу, когда мною пытаются помыкать. - Принц ударил ногой о ногу. - И не люблю, когда меня спешно понуждают к принятию решений, не люблю, когда мне навязывают советы, не люблю быть инструментом чужих амбиций, которые... - Цефуин поднял указательный палец, отметая неизбежное возражение. - Конечно, Терафинское братство, возможно, не имеет - ни вас в братстве - ни своего Идриса, ни капитана ночной стражи. Своих людей у них просто нет. И потому, наставник Эмуин, я должен признаться, что пребываю в полном замешательстве. При чем здесь книга, при чем секретность, при чем здесь полуночная суматоха и болтовня вконец обленившихся придворных?

- Ага, так вот почему ты просто излучаешь гостеприимство! Дабы сбить меня с толку? А я-то было решил, будто ты задался целью очаровать молодого человека.

Цефуина невероятно поразила догадливость наставника. Аристократ тотчас обеспокоился, что остальные могли догадаться о его растерянности.

А еще Цефуин задался вопросом: что же чувствовал он тогда и сейчас, когда подумал о родстве душ, которым молодой пришелец оказался накрепко связан с волшебником, с незапамятных времен обладавшим неоднозначной репутацией? Оставшись на мгновение наедине со своими мыслями, принц подумал было, будто любой неверный шаг мог отдалить от него гостя; почувствовал, словно, упусти он паренька, мог навсегда потерять человека, которого судьба послала, дабы тот стал ему единственным другом.

Конечно, то была глупость. Среди собственности, которой обладал принц Илесуинский, люди являлись самым бесполезным и легкозаменяемым ее видом. Если лишь Эмуина милости, знал принц (что иногда случалось на пару часов), как из толпы желавших тотчас выделялись кандидаты на место наставника, готовые воспринимать взгляды господина более покладисто.

Соблазн отказаться от общества Эмуина время от времени одолевал правителя. С другой стороны, Эмуин знал его, Эмуин не трепетал перед ним и, несмотря на былые грешки (в свое время Эмуин служил советником при дворе в Гуэлемере), был просто незаменим для ученика как личный советник, а при необходимости - и как наставник. Причем Эмуин до сих пор продолжал играть роль наставника, в особенности когда требовалось преподать принцу суровый урок.

Так неужели удача связана с непонятно откуда явившимся учеником колдуна, весь вид которого выражал безоглядное доверие?

- Мне он не нужен, - возразил принц Эмуину.

- А разве я сказал, будто тебе без него не обойтись?

- Мой дорогой любитель серых сутан, мне нужен совет из ваших аскетичных уст, нужно знать мнение вашего величия, несомненно, превосходящего всех грешных смертных вместе взятых. Просветите меня: кто это существо, почему оно явилось на мой порог, почему среди ночи, почему притащило с собою образчик неразборчивого письма, и почему - спасите меня боги - ему потребовалось объявиться при моем правлении в Амефеле? Он мог бы отправиться и в Элвиним. Именно: с таким же успехом парень мог нагрянуть в Элвиним. С другой стороны, не исключено, что он явился из Элвинима - кто знает?

"Неспроста, - пронеслось в голове у аристократа, - он явился к моим воротам и клянчит ужин. Черт побрал бы удачу, господин наставник, если речь вообще может идти теперь об удаче!"

- В нем самом зла нет, - заверил Эмуин, - только миролюбие. Пока что я не раскусил, что он за птица, но обращаться с ним осторожно нам ничего не мешает. И все-таки я сильно сомневаюсь, что он действительно безмозглое создание, как полагают твои люди. Выкрикивал же мальчишка слова "Инефель" и "Маурил". А стражник в приступе догадливости позвал начальника. Тот, в свою очередь, продержав пленника в вонючей темнице, все-таки почувствовал неладное и тоже обратился к старшему смены. Так что вскоре новость передали по команде, и в конце концов она добралась до Идриса, который разбудил уже меня. Я же, вкратце опросив парня, осмелился нарушить твой сон. И в течение всего пребывания у нас - не считая перепалки со стражей у ворот - парень не отбивался, не защищал себя ни рукой, ни словом.

- Кто же он?

- Хочешь узнать, какие подозрения питаю я?

- Предпочел бы выслушать твои самые случайные и несуразные догадки на сей счет.

- Тогда слушай. Он - Творение Маурила.

- Слово "Творение" ассоциировалось с мрачными руинами и лесами. Цефуину трудно было поверить, будто "Творение" могло позволить себе явиться в его дворец, остановиться поодаль и заглянуть ему в глаза.

С другой стороны, с дрожью подумал аристократ, догадка наставника как будто оправдывала себя: у парня оказалось слишком чистое лицо; в двадцать лет на лице у человека уже начинают появляться намеки на морщины, в особенности у мышц губ. Выражение лица могло оказаться каким угодно - как быстро менялось от понимания к изумлению - но одна гримаса задерживалась на лице юноши ненадолго. Подобная невинность и привлекала внимание. И теперь заставляла кровь стынуть в жилах.

- Он вернулся в этот мир.

- Значит, верно говорят: души покидают мертвых.

Цефуин подпер кулаком подбородок, чувствуя, как по коже побежал холодок - такой холодок испытывает человек, только поднявшийся из теплой постели. Противный озноб послужил причиной странного ощущения - ощущение будто подсказывало нечто иное, отличное от того, что знал аристократ. И снова вспомнилось лицо незваного гостя. Лицо нельзя было назвать ужасным. Да и жестоким тоже. Цефуина не покидало ощущение, будто лицо все же было детским, и детскость подавляла прочие впечатления.

- Скажите, наставник серая сутана: от подобных воплощений нужно ждать зла?

- Сами по себе они опасности не представляют.

- Почему? - Пальцы правителя истово вцепились в подлокотник трона. Цефуин встревожился, и не только за свой удел, и не только за обретшего в его доме кров гостя; более всего другого аристократа обеспокоили перемены, происшедшие в его сознании по причине появления Тристена.

То были не просто перемены. Цефуин уже знал, что не сможет уснуть этой ночью. И не сможет спать еще несколько ночей, единожды испытав на себе пристальный взгляд Творения. Да еще услышав предположения Эмуина.

- Ну почему? - эхом прозвучал вопрос Эмуина. - Зачем понадобилось Маурилу вызывать к жизни подобное существо? И для чего тому приходить сюда?

- Почему случилось и то, и другое? Почему произошло сначала одно, а затем и второе? Почему судьбе угодно было вовлечь во все Маурила Гесторьена и его траченный мышами зал? Почему старик, живший на отшибе, захотел проделать все так, как проделал, хотя его с радостью приняли бы в Элвиниме? Что нужно здесь этой твари? Почему ты позволил мне оказать ему радушный прием?

- Милорд, я всего лишь поделился с вами догадками, а не уверенностью.

- К черту догадки, Эмуин! Я даже не знаю, человек он или не человек. В самом деле - он человек или не человек?

- А я говорю, что если бы знал все, что могло быть ведомо Маурилу, то тогда и сам стал бы опасным человеком. Я всего-навсего предостерегаю, а не заявляю о своих знаниях.

- И насоветовали приютить его, отдать ему чертову книгу, да еще поселить в моих же покоях!

- Но зато, - парировал духовник, - если парень вздумает рыскать по дворцу, вы сразу узнаете об этом.

Но Цефуин не успокоился. Ибо понял, что и сам Эмуин не был уверен ни в чем - по меньшей мере, не желал ни о чем говорить. Наступил момент для откровенных, прямых вопросов.

- Что посоветуете? - обратился правитель к наставнику. - Пока что отбросим все обвинения. Итак, что посоветуете делать? В конце концов, он попал ко мне по вашей инициативе.

- Его лучше держать под боком; обращаться как с родовитым аристократом, но сохранять его пребывание во дворце в тайне. Есть вещи, о которых ему лучше не знать. И есть люди, которые не должны знать о его существовании. Если нужно, проинформируй о случившемся его величество, но остальным - ни слова. Остальные не должны ничего знать. И не спускай глаз с Идриса, дабы он не наломал дров: Идрис держит на гостя зуб.

- Но что же делать, если гость начнет проявлять излишнюю активность?

Из-под седых бровей блеснул лукавый взгляд искоса, напомнивший Цефуину, что его старый учитель - вовсе не дурак.

- Маурил служил Илесуину по своим соображениям, - бросил старик. - Но можно ли утверждать, будто он служил Илесуину как подобало? И почему он ополчился вдруг на Сиххё? Вот именно - ключом к разгадке по-прежнему является Маурил.

Маурил-отшельник, Маурил-неподкупный, Маурил-убийца собственного рода, Маурил-миротворец на границах Запада. Шпионы доносили разное. Маурил неизменно отличался непредсказуемостью. Непредсказуемой оказалась и смерть Маурила. Никто также и предположить не мог, какой "подарок" сделает кудесник правителю Илесуина - если то действительно был его последний подарок, а не начало череды даров весьма сомнительного свойства.

Цефуин легонько присвистнул.

- Позволю себе повторить вопрос: если он окажется непоседой, начнет расхаживать по покоям, что делать к ним?

Эмуин нагнул голову, пародируя верноподданничество.

- Молодой Цефуин, теперь вы правите провинцией. Ваше слово - решающее. Мне остается только помогать.

- Клянусь, Эмуин, что в этом вопросе я готов положиться на тебя всецело. Что понадобилось здесь Творению?

- Откровенно говоря, понятия не имею. - Эмуин смахнул с сутаны невидимую пыль. Простите, милорд, но мне пора заняться своими делами. Я стал слишком стар, дабы развлекаться полуночными волнениями.

- Эмуин!

Остановясь у нижней ступени, духовник обернулся с видом отца, опечаленного поведением любимого сына.

- Слушаю, милорд? - спокойно осведомился он.

- Ты привел его сюда. Мне нужен простой ответ. Что представляет собою это Творение, чего от него ждать, что прикажешь делать с ним?

- Нет, нет и еще раз нет, - мягко отозвался духовник. - Привел его сюда вовсе не я. Так что прошу отбросить подобное убеждение. Правильнее сказать - он сам явился. Он и сам не знает, кем является - как не знаю и я. Мы в безопасности до тех пор, пока обращаемся с ним обходительно.

- Сам по себе он опасен?

- Мой молодой лорд, мне ведомо не более вашего. Старик снова повернулся к принцу спиной - на что не осмелился бы ни один здравомыслящий житель города Хенас'амеф - и заковылял прочь, давая понять, как Цефуину-ученику в свое время, что беседа окончена. - Мне пора помолиться и ложиться спать. Терпение все прояснит, сила уже сделала свое. Ах да: возможно, он действительно очень опасен, как опасен был и Маурил. Цефуин, попытайся добиться его привязанности. Подобный подход всегда оправдывает себя, если двигается опасность.

- Эмуин.

Но дверь уже закрылась за стариком. Выругавшись, Цефуин сбежал по ступеням и метнулся за дверь, где озадаченные стражники кинулись в разные стороны, дабы не попасть под горячую руку.

Правитель успел преодолеть уже добрую половину лестницы, что вела к западному крылу дворца, где располагались его покои. И неожиданно остановился, вспомнив, что в суматохе рухнул издавна заведенный порядок: стража осталась внизу, Идрис удалился вслед за незваным гостем на верхний этаж, а сам Цефуин остался без охраны. Ни один из Илесуинских принцев не ходил без охраны и не ложился спать, если на пороге спальни не стояла вооруженная до зубов стража.

- Кердин, - окликнул аристократ стоявшего внизу командира группы стражников, - проводи меня. Сейчас же.

Пока воин заторопился вверх по лестнице, Цефуин повернулся и направился дальше - на свой этаж, через свой зал, к себе в покои, где в вестибюле круглосуточно дежурила стража. Принц вихрем промчался через две двери вестибюля и кинулся в спальню, где смятая постель и аромат мускуса напоминали о недавнем пребывании близнецов.

Цефуин с треском захлопнул за собою двери, стремясь поскорее обрести недоступное уединение. Тонкое благоухание мускуса напоминало теперь тюремное зловоние. Скинув плащ и обувь, Цефуин порывисто отбросил покрывало - в душе у него все бушевало. Опомнился аристократ лишь когда сбросил все одеяла и простыни - и лег на спину на голый матрац, да еще прямо в одежде.

Свеча почти догорела. Поначалу пламя еще исправно освещало спальню, но затем учащенно замигало. Цефуин лежал, заложив руки за голову, и смотрел в расписной потолок. Сердце учащенно колотилось, ища не сон, а сражение.

Принц уже понял, что не сможет полноценно отдыхать, пока в комнате над ним будет жить опасное создание.

Колдовство. Чародейство. Сотворение. Недоступная прочтению книга. В каждой амефинской деревне имелся свой шарлатан, притворством и ловкостью рук, и - время от времени - даже при помощи правдоподобных заклятий и врачеваний поддерживавший давнюю местную традицию непременной ворожбы; в основном безобидные торговцы лекарственными травами, на которых служители официальной бриалтской веры просто закрывали глаза. Подобного рода знахари иногда все же травили какого-нибудь доверчивого клиента; наложенное проклятье или врачевание неизменно нигде не регистрировалось; оловянные и серебряные амулеты висели едва ли не над каждым окном; магические символы выцарапывались на всех колокольчиках, что болтались на шеях у овец - а потому все это не стоило истолковывать как большую угрозу общественной нравственности или общему благу.

Но что касается настоящего волшебства, магии Старого Королевства - Марханен избавил страну от всего этого, захлопнул крышку сундука ужасов раз и навсегда при падении Сиххё, при падении Алталена.

Обстоятельство, что и его собственный род, то бишь Марханены, рассуждал Цефуин, однажды прибегли к помощи Маурила, дабы получить королевский трон - да, имело место, но долг его семейства остался в далеком прошлом. С тех пор минули уже два поколения, не считая Цефуина. Из ныне живущих об этом помнили разве что сам Маурил Гесторьен, Эмуин да герцог Ланфарнесский - не считая горстки стариков в деревнях. Но стариков становилось год от года все меньше, да и желавших верить их рассказам поубавилось. Кудесник... Впрочем, и самого Эмуина можно было причислить к таковым, выдать за носителя Старого Волшебства; но Эмуин отрекся от колдовства и начал носить серую сутану святого ордена.

Что до Маурила Гесторьена, коего с определенной долей условности считали величайшим из живших волшебников, то он предпочел отгородиться от мира и заняться выращиванием капусты или - не допустите боги! - своенравных призраков, как только старая крепость Сиххё в Алталене превратилась в руины. Уже на протяжении столетий Инефель служил прибежищем совам и мышам, а его ужасные стены стали источником слухов и легенд далеко окрест. Маурил ни разу не появился при амефельском дворе, не почтил вниманием королевский двор в Гуэлемаре, и даже заново не принес присягу на верность королям из династии Марханен, что мало кто - за исключением ольмернских речников - вспоминал о деяниях старика.

Правда, отмечалось и кое-что посерьезнее. К примеру, во время сбора урожая амефельские селяне сжигали соломенные чучела в воспоминание о более кровожадных стародавних обычаях; несмотря на запрещение чародейства во владениях Марханенов кто-то по-прежнему продолжал малевать звезды Сиххё на скалах в амефинской глуши.

А еще на шеях амефинцев по-прежнему болтались своеобразные амулеты - истертые медные и серебряные монеты с тем же знаком, и опять же несмотря на запрет со стороны законов королей династии Марханен и священнослужителей-квиналтинцев. Простолюдины осмеливались торговать подобными нечестивыми символами даже на базаре в Хенас'амеф и в других городах. Появлялись на рынках и вещицы посерьезнее - например, якобы изготовленные из костей принесенных в жертву.

Возможно, в медвежьих уголках и в невысоких амефельских горах оставались еще места, где в открытую исповедовали культ Девятнадцати богов: патруль из воинов-гуэленцев менее чем лунный год назад при обследовании древнего святилища в Анс-Форде обнаружил блюдце, наполненное чем-то зловонным, красным и лишь чуточку подсохшим. При помощи лошадей и прочных канатов старое святилище растащили по камням, дабы - на что очень надеялись власть предержащие - прекратить продолжавшееся идолопоклонство на том месте. Тем не менее пример оказался поучителен и олицетворял ситуацию повсюду в Амефеле, где действовать приходилось только при помощи воинов-гуэленцев. Сами же амефинцы - даже те, кто охранял ворота в Хенас'амефе - отказывались участвовать в подобного рода мероприятиях.

Потянувшись, Цефуин проклял свои пронизанные невежеством владения и пожалел, что Творение пожаловал к нему, а не к брату Эфанору, что уютно устроился при куда более веселом дворе в Лимарине (папенькин любимчик, с горечью подумал Цефуин). Уж Эфанору не было необходимости прозябать в ссылке в провинции у самой границы королевства, где по улицам шныряли наемные убийцы и где в каждом бокале вина мог оказаться яд.

В этом самом вине, которым угощали улыбавшиеся лорды и придворные дамы-амефинки, жительницы Хенас'амефа - словом, все те люди, кому доводилось сиживать за столом напротив Цефуина во время официальных церемоний. Предлагая с улыбкой вино, сотрапезники в душе желали, чтобы на месте Цефуина оказался более обходительный Эфанор, который пока пребывал далеко, но должен был унаследовать трон Марханенов.

Возможно, что сотрапезники мечтали найти общий язык с правителем соседней, враждебной страны Элвинор, что лежала за рекою и когда-то вместе с Амефелем и почти всеми землями остальной части Илесуина находилась под владычеством династии Сиххё. Время от времени давали знать о себе и элвинимцы: южные ворота Кафсида украшали девять выбеленных солнцем черепов (благодаря черепам ворота получили новое, мрачное название). Дабы не подпустить к господину девятерых неудавшихся наемных убийц, погибли двенадцать стражников-гуэленцев.

Маурил Гесторьен обосновался как бы между старым и новым; лояльность кудесника распространялась на старую и на новую власть одновременно - кое-кто поговаривал, будто Маурил служил еще первому лорду из рода Сиххё, который побудил Галазьен; Маурил же считался неудобным и вечно отсутствовавшим слугою династии Марханен, которая побудила последнего короля из рода Сиххё.

Теперь Маурила больше не было - если полагаться на слова юного путешественника, уверявшего, будто Гесторьен умер. По крайней мере старик оказался замурован в стену.

Но какая сила могла прикончить такого человека, да еще столь ужасным и неестественным способом?

Если верить рассказу юнца, рассуждал принц, причем рассказ был похож на правду, ибо в противном случае мальчишка должен был оказаться неимоверно изворотливой бестией, то вывод, что некая волшебная сила оказалась способна перебороть самого Маурила Гесторьена, был более чем зловещим предзнаменованием, а заодно наводил на мысль о неувядаемости старых алталенских традиций, о том, что волшебство, свидетелями которому было всего лишь несколько еще живших людей, продолжало существовать, причем то было действительно волшебство, а не байки крестьян и непонятные проповеди некоторых проповедников. Сам Эмуин, кажется, в возрасте, сопоставимом с нынешним возрастом ученика Маурила, видел падение Алталены. Маурил уже тогда был немолод - если являлся последним представителем своего рода, но не старше, как уверяли крестьяне - как иногда намекал и Эмуин. Сам Маурил не принадлежал к династии Сиххё, а являлся осколком сгинувшего народа - галазьенцев, потомков легендарных строителей цитадели, о которых теперь ходили многочисленные предания.

По слухам, Маурил служил Сиххё со времен лорда-колдуна Барраккеса вплоть до падения династии, которое знаменовала смерть Элфуина - Гесторьен будто бы покинул Сиххё в отместку за преступления, суть которых понимали только волшебники.

Волшебники, подобные Эмуину, который предпочитал держать язык за зубами и который, как гласила теперь легенда, вступил в святой орден вскоре после той ужасной ночи.

На самом деле все было иначе. Даже Цефуин знал, насколько ошибалась молва: Эмуин провел целых десять лет своей молодости при дворе в Гуэлессаре, и лишь потом сменил многоцветье жизни на серое уныние, посвятив себя религии... Но амефинцы принимали легенды и досужие домыслы настолько близко к сердцу - в особенности если речь шла о периодах между известными событиями, большая часть которых так или иначе случилась на территории Амефеля - что бардам не было необходимости придерживаться хронологической точности: главное, что легенды отвечали настроениям слушателей. Если же правда оказывалась неудобна, ее просто отбрасывали за ненадобностью.

Как ведали боги, правду надлежало воспринимать без лишних колебаний...

Итак, Маурил умер. Вместо него объявился мальчишка с пустыми глазами... Цефуину казалось, будто соответствующие слухи уже начали расползаться в народе. Принц будто слышал, как стражники у ворот шепотом пересказывали узнанное товарищам-амефинцам, а дежурившие внизу, в городе воины передавали новость дальше - пекарням и мясникам, а те - мельникам и свинопасам. А уж оттуда, не составляло труда догадаться, слухи ползли через поля к деревням, на холмы, в Элвиним через реку и к ольмернцам, которые поставляли в старую башню муку, после чего возвращались обратно. Ко времени, когда слух трижды прошелся бы в народе, Маурил сгинул бы в пламени и заклятьях. Растворился бы в камне. Маурил наложил бы проклятье на окрестности башни, которое поразило бы любого глупца, осмелившегося появиться на запретной территории. Досужие сплетники наверняка утверждали бы также, будто Маурил готовился воскресить орды мертвецов...

А там родилась бы и следующая посылка: Маурил будто бы направил одного молодого человека...

С какой целью? С какой целью, именем доброго божества, послал Маурил невинное на вид создание, да еще к нему, мысленно спрашивал себя Цефуин. Именно к нему, хотя все легендарные действия Гесторьена направлялись на руины, оставшиеся от королей, которым служил Маурил.

Фитиль свечи начал погружаться в расплавленный воск и шипеть так, что углы потолка утонули во мраке. Перекатившись на бок, Цефуин не дал пламени угаснуть - слил растопленный воск прямо на мраморную столешницу. Пламя возгорелось с новой силой. Размышлять во тьме не хотелось, а сон, как и предполагал принц, никак не желал посетить его.

В тесном потайном святилище, устроенном в бриалтинском храме, на низенькой скамеечке устроился Эмуин. Старик сидел недвижимо, сцепив пальцы рук. Лицо его блестело от пота.

Мысли духовника метались с удивительным упорством от размышления к размышлению, причем ни одно не доводилось до конца - подобно голодным волкам, подкрадывались другие мысли. В святилище горели свечи, но свет пламени не мог рассеять плотной тьмы. Эмуин устроился в крошечной келье; в огромном каменном массиве имелось еще множество подобных келий, каждая из которых была посвящена отдельному божеству, так что весь храмовый комплекс был буквально пропитан набожностью. Стиснув пальцы в кулаки, старик вслух прочел древнее заклинание в попытке не допустить разброда в мыслях, ставшее внезапно чрезвычайно опасным и чреватым роковой неосторожностью.

"Маурил, Маурил, Маурил", - мысленно взывал Эмуин, удивляясь охватившему его горю - духовник раньше и подумать не мог, что станет так убиваться по старому нечестивцу; несмотря на то, что свечи пылали вовсю, да еще на расстоянии вытянутой руки на алтаре, на мгновение наставник принца ощутил себя замурованным во мраке. Настолько сильно оказалась потрясена его душа.

"Я последний из нас", - думал Эмуин в попытке постичь личностную, моральную сущность смерти Маурила; вскоре размышления навели старика на другое имя - столь же неизбежное, как и первое - Хасуфин.

Эмуина прошиб пот; пот заструился по вискам. Рука сама собою вцепилась в теранфинскую печать на груди. Серебряная печать казалась то холодной, то горячей - и все время обжигала пальцы. Эмуин озирал свечи, которые сам зажег и расставил в определенном порядке в уединенной молельне - порядок, в котором расставлены были свечи, обладал неясным значением даже в Амефеле, чьи корни уходили глубоко в историю. На алтаре жарко пылали тридцать восемь свечей; пылали и топили в отсвете пламени саму память об убийстве, так что памятная вонь крови растворялась в приправленном благовониями воске свечей.

Но годы текли, точно вода. Текли сквозь пальцы, когда молодой человек сжимал пальцы в кулак, текли, когда он становился старше, и когда люди барабанили в его дверь, дабы показать паренька, само существование которого подсказало Эмуину самое невероятное: Маурил сумел достичь совершенного мастерства. Ничего подобного не удавалось прежним чародеям - если не считать мерзости, учиненной Хасуфином в Алталене. Выходит, рассуждал Эмуин, Маурил все-таки сделал это - создал - Сотворил...

И ничего не сказал о своих планах. Не попросил о помощи.

Но разве Маурил Гесторьен когда-либо обращался к нему за помощью?

Будь он проклят! Исторгнув мысленно проклятье, Эмуин тотчас затаил дыхание и пригасил гнев трезвым, липкоруким ужасом. Даже теперь священник побаивался вспышек безумного гнева Гесторьена. Боялся способностей старика. Боялся тайн, окутывавших его прошлое, его настоящее и его амбиции.

Страх... Если считать состояние ума молодого Тристена - либо отсутствие ума в голове у паренька. Страх перед его невинностью, перед его неразумной доверчивостью. Опасение того, будто Маурил мог пасть жертвой нечеловеческих усилий по созданию Творения - что само по себе стало бы жестоким и циничным последним актом - напитало душу Эмуина ущербным ядом.

Будь он дважды проклят.

Маурил сгинул из этого мира. Одна мысль об этом казалась Эмуину просто невероятной.

"Это нужно сделать", - прошептал Маурил той ночью три поколения назад, которые люди измеряли годами. Уничтожить его тело. Расставить ловушки у него на пути. Оставить его навечно прикованным к одному месту. "Это наш единственный шанс в борьбе с ним", - сказал тогда Гесторьен.

О, боги, как же он слушал Маурила? Как прорвался сквозь заклятья, охватившие кольцом палату и спавшего ребенка, да еще с посеребренным клинком, которым нужно было отсечь выковавшую его руку?

"Я стану задерживать его всюду, - обещал Маурил. - Только действуй быстро и не бойся. Он вовсе не ребенок, каким кажется. Поверь - он не ребенок. Прожив девятьсот лет, человек не может быть ребенком. Хасуфин - так зовут призрака. Ребенок умер - четырнадцать лет назад. При родах".

В теле оказалось так много крови, так много крови. Кто бы мог подумать, что кровь фонтаном ударит в стены, обрушится на его сутану, ему на лицо - он и помыслить не мог, что когда-нибудь придется испытать ощущение, когда кровь высыхает у тебя на коже, когда он вынужден оказался пережить наполненную пожарами и убийствами ночь в ожидании Маурила. Гесторьен должен был спасти его из рушившихся стен палаты. При этом целую ночь он не ведал, действительно ли жуткая душа была изгнана, либо только свободна в пределах палаты, в которой пришлось пребывать ему.

"Ступай, уйди! - позднее говорил Маурил. - Раз тебя снедают сомнения, брось это дело. Сомневайся где-нибудь в другом месте. Высказывай сомнение тем, кто просто пышет уверенностью. Ты никогда не захочешь стать полезным".

Маурил клялся, будто тот призрак вернулся к старинной могиле ослабленным, истерзанным - потерпевшим поражение, но, как стало окончательно понятно, не уничтоженным до конца. Маурил занял башню потерянных душ и волшебства Сиххё и десятилетиями выдерживал напор той злобной, разъяренной души.

Казалось, будто противостояние станет длиться вечно. И будто ничего более не потребуется - во всяком случае, от него. Маурил не доверил Эмуину ужасную башню - даже не предложил обосноваться в ней. Маурил не призывал его учиться далее. После его послушания, после того, как он выжил там, где погибали другие, Маурил бесцеремонно изгнал его, аккуратно заставил жить своей жизнью и отгородился от его души, как только мог.

"Я не стану призывать тебя, - пообещал Маурил. - Довольно. Более не стану набирать учеников. Конец безумству в этом поколении".

При этом поколении... При этом поколении и при жизни двух последующих. Эмуин утаил от двух королей династии Марханен, но поведал ее третьему, их наследнику. Причем высказанная правда казалась одновременно меньшей и большей той, которую духовнику хотелось бы высказать.

Эмуин вскочил и тотчас захромал - старческие боли и немощь ненадолго забылись под влиянием всесильной памяти. Скрюченной рукою старик провел по губам и попытался направить ход мыслей в ином направлении - отличном от того, в каком, подсказывала совесть, лежало его личное спасение.

"Не под силу мне такое", - уныло подумал наставник принца, отгоняя новую мысль, как отгонял новые мысли еще в ночь падения Алталены. Маурил упрекал его за малодушие. Называл трусом. Но полагался на него, ибо рядом не было никого столь же глупого - достаточно разбиравшегося в магии - дабы попытаться проникнуть в охранявшуюся палату, пока сам Гесторьен сражался при помощи менее осязаемых приемов.

А теперь вдруг выяснилось, что Маурил пытался создать Творение, не посоветовавшись с Эмуином, не попытавшись даже прибегнуть к его помощи - выяснилось, что Маурил умер, и что все труды его перешли к наивному, безрассудному юнцу и потому оказались под угрозой и незащищенными. Следовало подумать: уж не набрался ли Маурил смелости направить незаконченный и уязвимый плод своей глупости к нему, Эмуину, под опеку?

Но как же тогда быть с уверенностью, с какой Гесторьен называл Эмуина трусом? С советом защищать собственную душу и отречься от магии в пользу набожной самозащиты?

Уж не для того ли, дабы сберечь себя для наступившего момента? Уж не было ли это изначально задумано Маурилом? Удалившись в тень, в стороне от склок, утрачивая юность и время в самоограничивавших размышлениях, не позволяя себе то, что, теряя годы, он невольно мог добавлять к своей жизни - постоянно ожидая часа решения Маурила?

И не зная, что Маурил так ничего и не скажет?

Вытянув руку, духовник нащупал ручку и отворил дверь, медленно вдыхая свежий воздух. В груди образовалась боль - как всегда, едва стоило начать сучить себя переживаниями и усилиями. Причем за последний год боль заявляла о себе куда чаще, чем в предыдущие.

Бренность тела, подумал старик. А ведь он мог бы пожить еще лет сто, мог бы даже дотянуть до более чем преклонного возраста Маурила, если бы не отказался от своего искусства ради... ради чего? Легендарное, но неосязаемое бессмертие - бессмертие священника - которую сами священники не в состоянии описать на словах, не в состоянии доказать, хотя бы даже отдаленно? Эмуин испугался собственной ярости по поводу истраченной понапрасну жизни. Сомнение как бы насмехалось над многими годами учебы и самоограничений. Сомнение разожгло гнев и желание действовать, заодно от сделанного когда-то выбора.

"По-прежнему отворачиваешься? - будто прозвучал вопрос Маурила. - Что, все еще удираешь?"

"Что, паренек, ты еще держишь руку на засове, не желая отпирать дверь?"

Однако с этой памятной ночи все волшебство казалось Эмуину сопряженным с невыносимой опасностью. Не хотелось даже думать об этом, ибо духовник знал, что искупался в крови, не оправдал доверия, переступал пределы, каждый из которых мог завести его в еще более мрачное и злое колдовство, чем он готов был примерить к себе - в настоящие прорицательства и проклятье.

Слабость Эмуина крылась в его же силе. Слабостью были его собственные знания. Страх перед тем и другим привел его к теранфинцам - в святом ордене Эмуин жаждал отыскать более спокойные определенности.

Здесь же он обнаружил верующих, связывавших свои надежды с явлениями поумереннее. Именно верующих, истово веровавших, которые полагали, будто подвергали сомнению все; нарочито глухих верующих, не желавших слушать ничего, способного хотя бы в малейшей степени поставить под вопрос догматы их святого стремления к спасению, которое будто бы обязательно ждало по окончании жизненного пути. И если сомнение вдруг высказывалось - недовольному затыкали рот. Что угрожало спасению, для них никогда не существовало; что грозило ему, никому не было ведомо. То, что угрожало их уверенности, просто ни в грош не ставилось истовыми и убежденными верующими.

И вот свершилось - Маурил доказал способность добираться до душ покинувших этот мир, доказал наличие силы, которую отрицали теранфинцы.

Свершилось - к жизни был вызван кошмар под названием Алталена, остатки последнего из Старых, что виднелись на этом берегу Ленуалима, и смерть одного из юных чародеев, который мог быть талантливейшим учеником Маурила... Который мог бы, останься он жить, если можно было верить обещаниям, еще звучавшим во сне, восстановить сгинувших Галазьен и вызвать к жизни заклятья Сиххё?

Хасуфин обязательно стал бы, насколько отдаленно представляли подобную силу теранфинцы, настоящим божеством.

И все же вкрадывалось сомнение: они - те, кто через Хасуфина унаследовали бы Старое Волшебство - уничтожили старого ученика Маурила и совсем связали тому руки второй смертью: по крайней мере к такому выводу подталкивал их Маурил. Вторая смерть - поскольку Хасуфин оказался вовсе наивным мягкоречивым чадом, каким выглядел поначалу; он прожил всего-навсего четырнадцать лет и не приходился королю из династии Сиххё младшим братом. Они умерли, все кудесники в Алталене, все - кроме него и Маурила, в отчаянной попытке совладать с волшебством Хасуфина, когда Марханены прошлись по тамошним залам огнем и мечом. Погибли все кудесники, за исключением его, за исключением Маурила, который позднее расстался с ним и обозвал трусом.

Его назвали трусом. Эмуин до сих пор негодовал от понесенного унижения.

Спросить, что представляет собой сие "Творение". Спросить о его невинности, справиться, что за путник, отмеченный печатью Маурила, пожаловал во дворец, справиться в книге, в которой отчетливо угадывался дух Маурила.

Несмотря на жар свечей, духовник ощутил противный озноб. Отвернувшись от двери, наставник Цефуина сумел-таки побороть сильнейшую панику, подстрекавшую отстраниться от любого участия, укрыться в анвифарском святилище среди набожных, умеренных во всем теранфинцев, обрести убежище по меньшей мере в видимости возвышенных молитв.

"Но для чего? - мучил духовника один и тот же важный вопрос. - Уж не потому ли, будто Маурил знал, что умирает?"

Поскольку таким образом непонятно, как пойманное и изгнанное ими сумело найти Вместилище и на сей раз, о котором они просто не подумали?

Искушение говорило само за себя: можно было отыскать ответы на все вопросы. Невозможно было даже заставить рассудок мыслить; подобное искусство никогда не покидало кудесника - стоило только постичь его. Казалось вполне резонным, даже разумно необходимым взглянуть хоть краем глаза на Инефель, куда не осмеливались соваться патрули Цефуина, дабы подтвердить либо опровергнуть человечью причастность ко всему случившемуся... К видимому пробуждению старой престарой угрозы.

Было потрясающе легко отправиться туда, покинуть здешние места... Они зашли далеко за пределы простого воображения - братья старой Алталене. Он не был худшим из студентов Маурила, только на время, лишь на время, очевидно, после той ужасной и кровавой ночи последним.

Он продвигался все дальше и дальше, минуя серо-белое пространство.

И повернул назад, дрожа, ибо в мозгу воцарилось ощущение слепящего света, отблеск чего-то крепко запомненного - слишком подкупающего - тот последний бросок к власти, во-первых, править теми, кто не обладал властью, а затем спорить с соперниками, дабы получить больше власти, где сильнейший побеждает слабого, где есть место только амбициям богов...

Эмуин поднес теранфинский кружок к губам, стиснув в пальцах обеих рук, обогрел дыханием, пытаясь снова настроиться на размышления. Однако разум оказался слишком силен, дабы быстро погрузиться в ритуальное ничто, в бесконечное повторение молитв. Именно по этой причине Эмуин вступил в таинственный для него когда-то орден теранфинцев - в пантеоне их святынь отсутствовала уверенность, хотя в основном постулаты теранфинства совпадали с устоями квиналтинства - но Эмуина прежде всего интересовали замысловатые, взаимно переплетавшиеся и требовательные приемы, с какими духовники погружались в размышления, в которых находилось место - в самых замысловатых просьбах - всем божествам. Здесь ухитрялись не обделять вниманием никого.

Подобные воззрения привлекали прежде всего людей, по разным причинам не верившим в богов, которых принесли в страну гуэленцы. Для людей, полностью не отрекшихся от богов своей юности, от своих умений; такая вера давала ощущение утешения и стабильности, да еще в мире, в котором, по мысли Эмуина, все строилось на условностях.

Теперь же, сопоставляя свои знания и опасения по поводу некоторых деяний Маурила, наставник принца Илесуинского нашел свои размышления чудовищными - и предоставлявшими возможность обрести волшебство такой силы, о котором братья теранфинцы не догадывались даже отдаленно.

Лелея преданность, Эмуин неизменно подбирался к Старому - к Девятнадцати богам - дабы отыскать ответы на вопросы, которых устрашились бы даже всепрощавшие теранфинцы: именно приняв во внимание чувствительность собратьев, Эмуин воздержался от объяснения, что просимая им икона Сиххё и купленная, их тайное пристрастие, ибо ее присутствие в бриалтинском святилище являлось не просто воздаянием почета идеалу. И что характерный контур звезды Сиххё был древнее самих Сиххё, коим не надобны были боги - об этом Эмуин умолчал. Бормоча посвящения, он ни разу не упомянул Старое имя. Он отдавался замысловатым ритуалам, о происхождении которых пришельцы с востока - теранфинцы, выбиравшие из религиозных доктрин только удобные им, узнали от воспитанных по-западному амефинцев. Иногда Эмуин снабжал собратьев новыми идеями относительно созерцательности, которые на деле были вовсе не новы, с методологией и упражнениями по сосредоточению, которые из трактатов Эмуина распространялись с ортодоксальными теранфинскими теориями по всему Илесуину. Бриалтинскую веру исповедовали исключительно амефинцы, причем бриалтинство приверженцы Квиналта считали ересью, где практиковались опасные размышления и статуэтки божеств собирались, точно талисманы - из страха просто потерять что-нибудь. Теранфинцы же, склонные к созерцательному мышлению и действительно менее заинтересованные в общении в свою веру приверженцев прочих конфессий, уважительно относились к Эмуину при королевском дворце и старались не досаждать: им покровительствовали Марханены, и они позволяли умному человеку думать самому. В среде Братства Эмуин снискал уважение: теранфинский ритуал постоянно развивался и усложнялся, теперь вобрав в себя и отдельные части галазьенской веры.

Ему следовало, рассуждал Эмуин, искренне стыдиться себя за включение в теранфинскую теорию представлений древних галазьенцев, ибо теранфинцы были невинными детьми своего времени, в отличие от него; но до сих пор наставник Цефуина не придавал значения отдельным заимствованиям из галазьенской практики, находил их ностальгическими, неспособными причинить вред Ордену либо столкнуть Орден с Квиналтом - Эмуин действовал очень осмотрительно и спорил со знатоками квиналтинской веры. И действительно, свои небольшие отклонения от догмы Эмуин считал последней связью с миром Старины, что можно было затем передать по наследству, дабы подкрепить все новое; рассматривал как неброский и осторожный дар - подобно этому святилищу - которое в качестве дара устроил перед лицом перемен и преследований. Здесь постоянно горели свечи - на протяжении многих лет - днем и ночью, и в его отсутствие. Здесь поддерживался свет магического всесожжения - в буквальном смысле слова - на этой древней земле; тем самым Эмуин делал свой незначительный, но вклад в поддержание рубежей и барьеров, от которых никогда не отступалось чародейство, даже на всем протяжении правления династии Сиххё, даже при их преемниках-Марханенах: вкупе правление обеих династий составляло - что было почти доподлинно высчитано - тысячу лет.

Эмуин сцепил морщинистые пальцы. Оставалось лишь дивиться, с какой легкостью рассудок отдавался при желании старым рассуждениям, с какой легкостью человек мог творить волшебство, попробовав хотя бы единожды. Хасуфин был очень стар, очень зол - он учился у Маурила еще при галазьенцах; он примеривался к власти еще девятьсот лет назад и вернулся за нею из могилы: по-прежнему нужно было верить в то, что сказал им Маурил, и что не они, в кругу последователей Гесторьена, могли, предположительно, уничтожить кудесника, способного вернуть умению прежнюю величественную славу - и предоставить в их расположение весь мир.

Воздержание от власти есть, размышлял Эмуин, разглядывая восьмиконечную звезду, сиявшую на алтарной полке. То была, по мнению наставника принца, единственная добродетель, которой он сумел достичь за все эти годы. "Маурил не солгал бы нам, - думалось старику. - Я верю, что не солгал бы. Но...

Сомнение - моя единственная защита, единственный прочный барьер против явной тьмы. Меня накрыли сумерки.

Самое безопасное, самое мудрое, что можно сделать сейчас - отступить в Анвифар и ничем не занимать себя, не трогать Творение Маурила - будь, что будет.

Скоро я умру, скоро, если руководствоваться временем, которое люди измеряют годами. О своей душе я позаботился. И нечего рисковать ею, нанявшись на службу к Маурилу. Не стоит поддаваться замыслам Маурила, нечего бороться с его врагом, с таким древним - неведомым моему веку.

Как он вообще смеет? Как он смеет обращаться так со мною?"

Потом вдруг Эмуин вспомнил о своих учениках: о Цефуине и прочих молодых, не понимавших сути его деяний, не обладавших защитой от врага, которого вскормил сам Маурил, не обладавший защитой от того, кому в свое время Маурил предложил помощь, причем помощь его так и осталась без благодарности; при этой мысли Эмуин стиснул пальцы и заплакал от бессильной ярости.

Слуга переходил от подсвечника к подсвечнику, возжигая при помощи навощенной соломинки все новые свечи только принесенные и наполовину сгоревшие, давно не использовавшиеся, и когда все вошли в комнату, старые свечи слуга заменял на новые.

Обратив внимание на манипуляции лакея, Тристен счел их расточительством, полностью лишенным необходимости.

Сбоку стоял большой стол у огня и паренек решил, что стол предназначен для еды и учебы. За неким подобием арки виднелась кровать; Будь Тристен дома, он не задумываясь бросился бы с разбегу в кровать, даже если бы на ней не было постели и даже невзирая на неудовольствие Маурила.

Но сейчас Творение боялся даже шевельнуться, ибо рядом находился Идрис. Усевшись на стул у двери, тот, вооруженный и уныло-терпеливый, чего-то ждал.

Пареньку казалось, будто слуги не уйдут уже никогда, он согласился бы занять комнату и так, без уборки. Тем более что беспорядка в Инефеле было куда больше. Тристен не стал бы возражать против пыли на столах и даже на постели, как не стал бы противиться старым и наполовину сгоревшим свечам в подсвечниках. За неприкрытыми ставнями на окнах сгустилась тьма, причем уже давно, как напоминание, что пора было отходить ко сну на постланной слугами чистой постели. Уже предвкушение приятных ощущений заставляло глаза слипаться даже при сидении, хотя Тристен отчаянно старался вести себя как подобало.

В очаге теплился небольшой огонек для того, заверили слуги, дабы освежить воздух запахом сжигаемого ароматного растения, изгнав вонь плесени. Впрочем, если в комнате и воняло плесенью, то вонь давно исчезла. Слуги суетились вокруг подсвечников, хотя свечи вполне устраивали новоиспеченного постояльца. Перед этим Тристену пришлось проторчать в коридоре удивительно долгое время, ибо лакеи приводили комнату в порядок, без конца внося охапки белья. Теперь же, устроясь у огня, паренек отчаянно боролся с ознобом и усталостью, охватившей все тело после длительного путешествия; спать хотелось все нестерпимее, а слуги, как назло, никак не желали уходить, вытирая пыль здесь и там, начищая бесчисленные блестящие безделушки.

Наконец наступил момент, когда слуги будто бы завершили работу и засобирались восвояси. Желание сомкнуть глаза терзало Тристена настолько, что, казалось, веки налились свинцом; осоловелым взглядом юноша наблюдал, как слуги собрались у двери, будто желая уйти.

Паренек желал также, чтобы заодно удалился и Идрис, но тот как раз не выказывал намерения покинуть спальню.

В конце концов слуги ушли, но радость оказалась преждевременна: вошла новая команда лакеев. Слуги принесли огромную медную лохань, которую после короткой заминки поставили за ширму и начали наполнять водой из ведер. Горячая вода испускала клубы пара. Покончив с наполнением лохани, слуги огорошили Тристена, что собираются помогать ему мыться.

- Я могу искупаться сам, господа, - заверил назойливых лакеев паренек. Вообще-то Тристен готов был снести что угодно, дабы только поскорее добраться до кровати, но чужие прикосновения пуще всего надоели ему, да и усталое тело было покрыто синяками и ссадинами.

- Делай, как говорят, - мрачно бросил Идрис, сам явно усталый и потерявший терпение.

Потому Творению пришлось покориться. Скинув грязную одежду, юноша погрузился в лохань, закрыв от удовольствия глаза. Блаженное тепло растекалось по телу; вода издавала сильный запах ароматических трав. Дабы вдыхать побольше благоухания, Творение нагнулся и даже наклонил голову. Ему сунули ароматное мыло. Тристен вымыл волосы, после чего принялся старательно отскребать разводы грязи с рук, мыть тело, скрытое водой и выступавшее из воды.

Подошел Идрис и, остановившись у лохани, упер руки в бока:

- Мойся как следует. Вне всякого сомнения, ты завшивел.

- Да, господин, - кротко согласился Тристен, воспринимая реплику как намек на налаживание отношений, и вдобавок, как действительно резонное распоряжение. И растирал тело до тех пор, пока оно не покраснело, а клубившаяся паром вода - не побурела. В конце концов Творение и сам ощутил, что стал чистым. В таком виде уже не стыдно было общаться с людьми.

Идрис отошел, явно довольный, а Тристену едва достало сил самому подняться из лохани. Но неожиданно вновь подоспели два лакея, и с их помощью паренек вышел из воды, с радостью завернувшись в поданную простыню. После купания воздух в комнате показался необычайно холодным, так что юноша задрожал. Тем не менее облегчение было налицо.

Тристен покорно сел в указанное место. Пока ему вытирали волосы, юноша опять начал клевать носом и едва не сполз со скамьи.

- Ну вот, - гаркнул Идрис, хлопая паренька, дабы тот поднял голову.

Отворилась дверь, и вошли слуги, причем один направился прямиком к Тристену. Лишь теперь гость сообразил, что ему принесли поесть; вытянув руку, паренек взял ломоть сыра. В этот момент с другой стороны ему подали чего-то одновременно пахучего и сладкого. На вкус напиток оказался куда приятнее эля, которым время от времени потчевал его Маурил. Торопливо жуя сыр, Тристен поглощал напиток, и по лицу его катились слезы, причем абсолютно без повода. Уминая провизию, паренек утирал слезы тыльной стороной ладони, в которой держал сыр и жадными глотками пил вино, дабы поскорее утолить жажду.

А потом пальцы онемели настолько, что едва держали кружку.

Кружка все-таки выскользнула из пальцев, но ее подхватил подоспевший Идрис; упасть самому Тристену не дали слуги. Паренек почти не помнил, как его отнесли на мягкую, шелковистую и очень холодную постель.

А затем он уснул, действительно уснул, впервые после памятной ночи в Инефеле, когда он спал в своей постели.

Проснувшись, Творение первым делом увидел Идриса, тот сидел в кресле напротив, нагнув голову и сложив руки на груди. Но Идрис не спал. Поймав на себе пронизывающий взгляд, стражник казался темной тенью на фоне удивительно прозрачного окна, и с неудовольствием вспомнил, как очутился в кровати и почему этот человек наблюдал за ним.

Идрис не шевелился. Даже пробуждение подопечного не заставило стражника шелохнуться; худощавое лицо с темными усами смотрело на Тристена с явным неодобрением и холодностью. Выражение лица Идриса устрашало Тристена куда сильнее, чем тоже не слишком дружелюбные физиономии стражников-гуэленцев у ворот, хотя под конец те уже смеялись, дружелюбно хлопали его по плечу и предлагали кружку воды. В какой-то момент Творению почудилось, будто откуда-то доносился дразнящий аромат съестного. Но, сколько юноша ни принюхивался, он не улавливал ничего кроме благоухания сожженной смолистой древесины. Тристен в конце концов решил, что комната выглядела куда богаче сторожки у ворот, и что в распоряжении Идриса находились куда более солидные богатства, чем у стражников. Впрочем, Тристен все же предпочел бы пребывать в обществе солдат-гуэленцев, да еще если бы у них имелись ванна и постель...

Некоторое время Творение еще притворялся спящим, тщетно питая надежду, будто Идрис потеряет терпение и уйдет, либо оставит вместо себя кого-нибудь еще. Идрис просто не мог сидеть на стуле все время. Тристен надеялся, что его терпение окажется крепче.

- Вон там еда и одежда, - в конце концов бросил Идрис, которого, оказалось, ввести в заблуждение не удалось. - Сам все возьмешь, когда захочешь.

- Да, господин. - Поняв, что его уловку раскрыли, Тристен сел на постели, чувствуя ломоту во всем теле, и внимательным взглядом проследил за направлением кивка Идриса. Стражник указал на стол в соседней комнате - уже накрытый. Даже издалека Творение разглядел, что съестное было разложено на объемистых серебряных блюдах.

На мгновение пареньку стало жаль, что он проспал так много времени, в то время как рядом сновали люди.

Если ему приготовили завтрак, размышлял гость, то наверняка о нем должны были заботиться и дальше. А заботы окружающих подразумевали и определенности, от которых, решил Тристен, он невольно отлынивал, валяясь в постели.

Соскочив с койки, паренек живо поднялся и завернулся в простыню, вертя головою в разные стороны в поисках одежды.

- Сначала позавтракай, - велел Идрис. Тристен не заставил себя уговаривать и, подойдя, растерянно остановился у чрезмерно обильного стола, разглядывая великолепие сыров, фруктов и холодного хлеба. А Идрис, так и не удосужился подняться, по-прежнему смотрел на него мрачным взглядом из-под полуопущенных век.

Юноша нерешительно указал на стол:

- Господин, а вы не желаете чего-нибудь?

- Я не ем с гостями его высочества.

Тристену показалось, будто одна-единственная фраза и была разговором, до которого мог снизойти Идрис, даже на вопрос стражник ответил с плохо скрытым раздражением. Смущенный и растерянный, юноша сел, выбрал ломоть хлеба, намазал его маслом и съел без особого аппетита, ибо путешествие приучило его обходиться в еде самым малым, а во время еды паренек неизменно чувствовал, что Идрис не спускал с него глаз. Выпив кружку какого-то напитка, Тристен съел взятый из вазочки плод и решил, что этого достаточно.

- Я закончил, господин, - смиренно молвил Творение, приходя в ужас от мысли, что почти вся стоявшая на столе снедь осталась нетронутой. - Я просто не смог съесть больше. Может, сами поедите?

- Одевайся, - процедил Идрис и указал в угол, где на столике покоилась, как показалось поначалу юноше, стопка полотенец.

В стопке оказалось чистое белье и одежда, причем не прежняя грязная и рваная одежонка, а красивая, мягкая новая одежда белоснежного и нежно-коричневого оттенков. Здесь же стояли тазик для умывания и кувшин, лежало великолепное зеркало, поверхность которого отражала точно наяву, ибо была изготовлена из настоящего стекла, и прочие безделушки, о назначении которых оставалось только гадать. Но самым радостным сюрпризом оказалась для Тристена находка здесь же его собственных серебряного зеркальца, бритвы и точильного камня. Юноша решил было, будто подарки Маурила прикарманила стража; молодой человек страшно обрадовался своим вещам, ибо, как-никак, они были получены из рук наставника.

Пока Тристен разглядывал дары, за спиной у него постоянно торчал Идрис: сложив на груди руки, стражник не спускал с него глаз. Творение попыталось не обращать внимания на Идриса, который беззастенчиво сверлил взглядом его спину. Поставив перед собой зеркальце, юноша принялся, хоть и не слишком умело, соскабливать бритвой выступившую за ночь на лице щетину. Идрис даже не шелохнулся, сколько Тристен не смотрел на того украдкой в серебряное зеркало, которое выбрал из двух имевшихся в его распоряжении.

Паренек расчесал волосы и облачился в приготовленную одежду, которая оказалась ему впору, но была чрезмерно замысловата, так что пришлось прибегнуть к помощи слуг, дабы натянуть одежду. Тристен нашел новую одежду менее удобной, чем привычная старая.

Тристена снабдили одежной на манер той, которую носили Идрис и Цефуин: серые брюки, белая рубашка, башмаки мягкой бурой кожи, камзол коричневого бархата - словом, куда более роскошное облачение, чем то, которым снабжал Тристена Маурил. Паренек млел от блаженства, поглаживал нежную ткань одежды. Впрочем, он все равно предпочел бы привычную одежду от Маурила, и общество самого Маурила, который непременно наставлял бы не пачкать рубашку. При воспоминании о Гесторьене к горлу юноши подступил горький ком.

- Все пришлось сжечь, - сообщил Идрис, когда Творение как бы между делом полюбопытствовал, куда подевалась его одежда. Новость повергла паренька в уныние: негоже, рассудил он, разбрасываться пригодной еще для носки одеждой. Тотчас вспомнилось, как расточительно обращались здесь с едой и свечами, которые, по словам Маурила, доставать было нелегко. Но паренек не осмелился спорить с людьми, накормившими и приютившими его. В конце концов гость просто решил, будто в этом месте действовали свои правила, где разным вещам придавали меньше значения.

Идрис смотрел на Тристена с прежней холодностью, даже когда тот покончил с туалетом и встал перед ним выбритый, причесанный и разряженный в пух и прах. Тристен так и не понял, диктовалась ли полускрытая враждебность стражника каким-то упущением с его стороны, либо тот был раздражен его мешковатостью. Впрочем, не исключалось также, что Идриса одолела скука.

- Что делать мне теперь, господин? - осведомился юноша. Пареньку очень хотелось получить исчерпывающие ответы, хотелось найти свое место здесь, обрести конкретные обязанности, возможно, вести пространные беседы с мастером Эмуином, который сильно смахивал на Маурила.

- Отдыхай, - отмахнулся Идрис. - Делай, что хочешь. И не обращай на меня внимания. Я останусь рядом по меньшей мере пока меня не вызовет его высочество. Он, скорее всего, проснется позже.

- Мастер Идрис, а вы-то сами спали?

- Мне спать на службе не положено, - коротко отозвался стражник, складывая руки на груди.

Тристен вернулся к столу и вдруг обнаружил, что небольшое количество съеденной пищи, а может, и довольно сдержанный и разумный ответ Идриса, только разжег в нем аппетит. Сев за стол, паренек намазал маслом еще один кусок хлеба и отрезал тонкий ломтик сыра. Идрис устроился на стуле неподалеку, по-прежнему наблюдая за ним взглядом, каким сова могла смотреть на мышь.

- Мастер Идрис, - расхрабрился Творение, - простите за беспокойство... Как зовется это место?

- Город? Хенас'амеф. В замок - Зид.

- Вообще-то я слышал, будто он называется Кафсид...

- Народ привык называть замок Зид. Это тебе Маурил рассказал?

- Нет, господин. Мастер Идрис. - Тристен проглотил показавшийся вдруг чрезмерно сухим кусочек хлеба, все еще пугаясь хмурого стражника. Тем не менее юноша обрадовался, что настроение Идриса сменилось с раздражения на снисходительное, ленивое дружелюбие.

- Что привело тебя сюда? - спросил вдруг Идрис, и вопрос показался гостю подобным стремительному броску совы.

- Желание обрести помощь, мастер Идрис.

Идрис без слов вытаращил глаза. Впрочем, юноше оставалось давать Идрису, как и во всем, чей сон он потревожил, лишь одно разумное объяснение.

- Если только позволите, - учтиво молвил Тристен, - я уйду. Если бы знать, куда идти. Неужели я попал не туда? Мастер Идрис, вы не знаете?

В лице Идриса не дрогнул ни один мускул, и в наступившей тишине сердце Тристена учащенно забилось. В конце концов стражник процедил:

- Слово "если" еще ничего не значит.

Но такой ответ не удовлетворил Тристена; для паренька то был лишь знак, что его предположение услышали, но наверняка намеренно проигнорировали, приняв во внимание нынешнее состояние его духа.

Вдруг в дверь постучали, и Идрис, поднявшись, направился посмотреть, кто пришел. Тотчас у двери возникла какая-то заминка; Творение решил, будто пришли слуги либо стражники. Но суматоха переместилась в комнату - отворились внутренние двери, и пред очами Тристена предстал сам Эмуин.

Творение поднялся из-за стола, будучи рад видеть старика, который вчера вечером внимательно слушал его, был добр и вел себя достойно, да еще сдержал обещание отвести его к хозяину крепости. Теперь Эмуин добродушно улыбался и жестом руки велел Идрису отойти в сторону. За Эмуином пожаловал и Цефуин, видеть которого Тристен был уже не так рад. Уже при входе вид у Цефуина стал недовольный. Задержавшись возле Идриса, принц бросил ему несколько негромких слов, после чего Идрис кивнул и вышел.

Дверь закрылась. Тристен настороженно застыл, не зная, как вести себя, что говорить, и чего ждать от вошедших, и не зная, чего ждали от него.

- Вот теперь намного лучше, - пробормотал Цефуин, оценивающе оглядев гостя с головы до ног. - Хорошо отдохнул?

- Да, мастер Цефуин.

Услышав необычное приветствие, принц скосил взгляд; Тристен мгновенно понял, что дал маху и поправился:

- Милорд Цефуин.

Принц Илесуинский опустился на стул, на котором еще совсем недавно восседал Идрис. Эмуин устроился на стуле у стола. Тристен же, развернув свой стул, тоже сел и почтительно замер.

- Можешь сидеть, - сухо бросил Цефуин тоном, каким обычно говорил Маурил, когда Тристену случалось совершить что-нибудь преждевременное и глупое.

- Да, господин. - Творение понял, что сел, не спросив дозволения. Впрочем, Цефуин сам помог сгладить неловкость. Тристен вдруг решил, будто руки некуда было спрятать. И, дабы они не болтались без дела, сложил на груди. И снова замер, ожидая, когда кто-нибудь расскажет, как должна была сложиться его дальнейшая судьба.

- Наконец дело дошло и до неприятных вопросов, - вежливо молвил Эмуин. - Но что поделаешь: без них не обойтись. Паренек, скажи-ка, ты действительно не забыл поведать мне ничего из того, что наказал тебе Маурил?

- Нет, господин, действительно ничего более. Знаю только, что должен прочесть Книгу и идти по Дороге, которая и привела меня к цели.

- Но ты не в состоянии прочесть Книгу.

- Верно, господин. Не могу.

- А чем занимался Маурил? В чем крылась суть его работы? Он что-нибудь рассказывал?

- Он никогда не рассказывал об этом, господин.

- Не может быть, чтобы он ничего не знал! - вырвалось у Цефуина, но Эмуин предостерегающе покачал головой.

- Он очень молод. Намного моложе, чем вам кажется. Не все очевидное истинно. Прислушайтесь к его словам. Скажи, Тристен, ты помнишь Снег?

Слово "Снег" ассоциировалось с чем-то белым, холодным и влажным, лежавшим на земле, облеплявшим деревья и низвергавшимся, подобно дождю с небес.

- Это мне ведомо, господин. Я вспомнил.

- Но ты никогда его не видел.

- Верно, господин.

- Никогда?

- Что-то не припомню. Наверное, окна были закрыты ставнями.

- Ерунда какая-то, - бросил Цефуин, складывая руки на груди. - Я же сказал, что все это мне не по душе. Эмуин, что он, по-твоему, говорит?

Цефуин внушал пареньку страх. Глаза принца смотрели так же холодно, как и глаза Идриса, и в голосе его частенько звенел металл и чья речь изобиловала множеством выражений, смысл которых оставался Тристену неясен.

Зато голос у Эмуина звучал учтиво и сочувственно:

- Милорд, он жил у Маурила, а Маурил, несмотря на все свои недостатки, не был склонен ко лжи.

- Откуда мне знать, чего ожидать от него?

- Хватит, - резко бросил Эмуин и, повернувшись к Тристену, одарил его дружелюбным взглядом. - Паренек, я уже говорил, что знавал твоего наставника. Он был и моим учителем тоже. Он просто не позволил бы тебе говорить мне неправду.

- Верно, господин, - согласился гость. - Я тоже так думаю.

- И тебе неведомо, отчего он умер.

- Я и не знаю, умер ли он вообще, господин.

- Тогда что за напасть, по-твоему, обрушилась на него? Почему, как тебе кажется, он может быть еще жив?

- Не знаю, господин. Знаю только... - Юноша запнулся, ибо не мог с легкостью высказывать свои догадки и предположения. И никогда не высказывал их вслух. Поскольку сумел убедить себя в необходимости держать все мысли при себе - во всяком случае, пока его допрашивали стражники. Но Эмуин обмолвился, будто когда-то тоже учился у Маурила. И потому, скорее всего, с ним следовало поделиться правдой.

- Мне ведомо только, что Маурил знал: когда-нибудь он уйдет куда-то. Я думал, будто он имел в виду Дорогу. Маурил дал мне Книгу и сказал, что он, может и останется, если я смогу прочесть ее. Но прочесть Книгу мне не удалось. - Юноша на мгновение умолк, ибо признаваться в подобной неудаче оказалось очень непросто. Ему было очень стыдно и тревожно при мысли, которая не давала ему покоя еще с тех пор, как он угодил в руки стражников. - Возможно, ошибка моя заключалась в том, что я вышел за ворота. А может, не угадал время, в которое должен был выйти. Будь Маурил рядом, я обязательно спросил бы у него, господин. Как хотелось бы задать Маурилу этот вопрос!

- А по-моему, ты сделал все правильно, - возразил Эмуин, страшно обрадовав паренька - Ты поступил в точности так, как хотел Маурил, да вдобавок очень мудро.

- Хотелось бы думать, господин.

- Так и есть, я уверен.

Глаза у паренька защипало от слез, а к горлу подступил тяжелый ком. Тристен опустил голову, вспомнив наставление Маурила, что мужчине не подобает показывать окружающим слезы, ибо Маурил еще сказал, что то, Тристен, взрослел. Но слезы все-таки начали сочиться из глаз и покатились по щекам, так что юноше пришлось украдкой вытирать их и делать вид, будто он вовсе не плакал.

- Вот видишь, - обратился Эмуин к Цефуину, - во многом он еще ребенок. Маурилу не удалось достичь в нем многого из задуманного.

Тристену оставалось только гадать над смыслом слов Эмуина. Юноша поднял голову, дабы посмотреть, нахмурился Эмуин или нет, и в этот момент Цефуин откинулся назад, сложил на груди руки и холодно глянул на него.

- Останешься здесь, - не допускающим возражений тоном распорядился принц, а затем глянул на наставника. - Насколько же тогда он воспринимает происходящее?

Кровь бросилась Тристен в лицо.

- Господин, я вполне понимаю, что вы говорите.

- В самом деле? - Цефуин, казалось, всякий раз был начеку, как и Идрис. Возможно, решил Творение, Цефуин гневался на него за незнание правил поведения. Юноша отлично понимал, что наделал множество ошибок, вплоть до последнего момента.

- Скажи, паренек, - подал голос Эмуин, - что именно ты понимаешь?

- Я понимаю почти все, господин, но все же есть некоторые слова, значения которых я улавливаю не сразу, и потому не понимаю. Но, - поспешно добавил Творение, дабы Эмуин не счел, будто он представлял большую угрозу, чем на самом деле, даже в соответствии с желаниями Маурила, - господин, я схватываю все на лету. Хотя Маурил утверждал обратное.

- Ну, тогда держись, - выдохнул Цефуин. - Стало быть, господин, вы в состоянии отвечать за себя.

- Да, господин. Да, милорд.

- Ты подмастерье Маурила?

Подмастерье. Значение слова всплыло откуда-то из глубины подсознания.

- Верно, но только отчасти, милорд. Поскольку Маурил называл меня учеником, - осторожно молвил юноша.

- В самом деле?

- Да, господин.

- Если я позволю тебе передвигаться по цитадели свободно, а здание, доложу тебе, просто необъятных размеров, ты согласишься остаться в этих стенах?

Тристен вдруг понял, что Цефуин просил его остаться. А Эмуин только заверил, будто он сделал все так, как желал Маурил. Юноша уже начал надеяться на изменения к лучшему, что в конце концов все же не подвел наставника.

- Да, господин, - пылко сказал Творение, демонстрируя готовность повиноваться.

- В таком случае ты должен обещать ни при каких условиях не разговаривать ни с кем, кроме меня и Эмуина.

- Я не стану разговаривать ни с кем другим, господин.

- Послушай, парень, - вмешался Эмуин, - принц Цефуин налагает на тебя такое ограничение ради твоей же безопасности. Просто здесь есть и такие люди - правда, их немного - кому доверяться нельзя, которые попытаются обмануть твое доверие в своих целях, а кое-кто и вовсе пожелает причинить тебе вред. Ты должен доверять лишь нам двоим, только нам двоим.

- А Идрису, господин?

- Идрис служит принцу Цефуину. С Идрисом можешь беседовать. Он командует гвардейцами принца. Ты волен говорить слугам, чего хочешь и чего не хочешь. Просто его высочество имеет в виду, что ты не должен общаться со случайными незнакомцами, которых станешь встречать в коридорах.

- Да, господин. Я понял, - заверил юноша.

В Инефеле - то бишь в прежнем мире - был только Маурил. Тристену не было необходимости знать, что существуют добрые и опасные люди. Впрочем, в пути пареньку представилась масса возможностей постичь сей урок, и Тристен несказанно обрадовался, что ему растолковали необходимое для соблюдения правило. Ибо, зная правило, было куда легче угодить этим людям и избежать проблем.

- Вот и договорились. - Эмуин поднялся и, как делал прежде, похлопал Тристена по плечу перед уходом. Засобирался и Цефуин; Тристен поднялся, и принц на мгновение остановился, дабы оглянуться. Осмотрев паренька с головы до ног, аристократ нахмурился.

Но в следующее мгновение Цефуин покачал головой и вышел. Тристен решил, будто по-прежнему не оправдал ожиданий принца.

Юноша стоял и смотрел на закрывшуюся за гостями дверь, вцепившись в спинку стула. Творение твердо сказал себе, что не должен был сердиться или обижаться на Цефуина, благодаря которому обрел кров и стол; более того, молодой человек знал, ему дали все самое отменное и потому приятное.

Все самое-самое... Кроме радушия.

После ухода принца и его наставника Тристен впервые остался действительно один с тех пор, как сутки назад переступил порог комнаты. И впервые стоял посреди комнаты, которая, как думалось, принадлежала теперь ему. Комната разительно (причем в лучшую сторону) отличалась от любой из инефельских комнат, и размером она была не меньше нижнего зала в Инефеле. Нигде не было видно деревянных галерей, но зато многочисленные этажи громоздились друг на друга. Тристен решил, что этажи не падали под собственным весом лишь оттого, что держались благодаря какому-нибудь заклятью. Но стоило задуматься над премудростями здешней цитадели, как вспомнились арки, винные погреба, углы и прочие слова наподобие каменной кладки и строительных лесов, виденных внизу, в городе. Слова вперемешку с воспоминаниями о городе и Инефеле мощным потоком нахлынули на Тристена. Юноша сравнил мысли с налетевшими на брошенный хлеб голубям, когда вспомнил о пространстве вне стен; обхватив руками голову, он завертелся в разные стороны не находя более слов, по меньшей мере, ибо все выглядело знакомо и безопасно: кровать и стол, стул и гардина - да-да, здесь действительно имелась гардина. Подобного рода роскошью Инефель похвастаться не мог.

Здесь были перила и позолота; когда, едва отдышавшись, паренек осмелился выглянуть из окна, упершись коленом в скамеечку, то через волнистое стекло увидел черепичные скаты крыш, дымоходы, по которым тоже расхаживали голуби.

Развернувшись, Творение тотчас вернулся к столу, где лежали остатки обильного завтрака и, запасшись хлебом, подошел к окну. Окно было заделано удивительно прозрачным стеклом и разделено на секции, причем на некоторых имелись свои задвижки. Едва юноша отворил окно, как перепуганные голуби кинулись в разные стороны. Тристен осторожно положил хлеб на уступ за стеклом в надежде, что голуби скоро оценят приношение.

Тристен был рад голубям. В какой-то момент паренек даже подумал, не было ли среди голубей знакомых, тех, кто также бежал из Инефеля.

Мысли сами собой пошли дальше. Творение гадал, почтит ли его визитом сова, и если да, то сумеет ли подыскать себе подходящее для дневного сна местечко. Возможно, решил паренек, где-нибудь обязательно отыщет подходящий чердак. Может, даже в Кафсиде. Тристен стоял у окна и наблюдал. В конце концов терпение его было вознаграждено: голуби действительно осмелели и начали приближаться. Некоторые уже расхаживали по откосу крыши под окном, затем переместились на уступ за стеклом. Тристен стоял, боясь шевельнуться - этой осторожности он выучился дома на чердаке. Наконец голуби принялись отщипывать от хлеба маленькие кусочки.

Тристен принес еще хлеба, снова перепугав пернатых. Но теперь юноша был уверен, что птицы вернутся, ибо знал, что в ожидании хлеба голуби умели быть храбрыми.

Затем Творение внимательно обследовал комнату, не упуская из внимания ни малейшей детали, дабы приметить возможные потайные места и жизненные удобства (и то, и другое было как нельзя актуально). Особенно понравился Тристену шкафчик с удивительно хитроумно изготовленной вращавшейся полкой. Изюминка заключалась в том, что до полки, как установил вставший на четвереньки Творение, можно было добраться и из коридора снаружи. Правда, потайная дверца запиралась изнутри на очень мощный засов.

Подергав потайную дверцу, Тристен мгновенно встревожил охранявших его воинов, что стояли в коридоре. Облаченные в бурую кожу и алые плащи воины тотчас нагрянули в комнату и осведомились, не нужно ли чего.

- Нет, господина, - смущенно залепетал паренек. И тотчас осведомился, можно ли ненадолго выйти.

Милорд, его высочество дали разрешение, воспретив лишь разговаривать. Прошу прощения, милорд, но даже нам не дозволено говорить с вами. И мы должны ходить с вами всюду - защищать от неприятностей.

Тристен мгновенно отметил обращение "милорд" и сделал вывод, что его здесь уважали. Догадка немного ободрила юношу.

В конце концов гость решил воспринимать подобное отношение как должное. Вспомнив, что Цефуин дозволил гулять по цитадели, Тристен решил выйти в коридор. К своему облегчению Творение не обнаружил за порогом Идриса. Постояв, он направился ко коридору, причем два стражника остались у двери, а два других пошли следом за ним - те самые, что сообщили, будто им запрещено говорить с ним. Судя по поведению стражников, им запретили и шагать рядом с ним. Тристен пожалел, что воинам не разрешалось ни первое, ни второе. Утешением было лишь предвкушение длительной прогулки, ибо посмотреть в громадной цитадели было на что.

Сначала Творение обследовал начищенный до блеска зал наверху, где при каждом шаге прокатывалось под сводами глухое эхо. Никто из слуг не попытался ответить улыбкой на его улыбку, но зато те шарахались от Тристена, как шарахались и простолюдины. В конце концов молодой человек решил, что всем им, подобно как и стражникам, велели не общаться с ним.

Юноша осторожно спустился по лестнице и тотчас со всех сторон на него устремились взгляды разодетых мужчин и женщин, что стояли группами здесь и там. Все незнакомцы отличались холодными взглядами и сдержанными словами, которыми обменивались, повернувшись к нему спиной и прикрыв губы руками. Не составляло труда догадаться, что незнакомцы пытались сообразить, что он за птица, но при этом не желали видеть его в своей среде. Одежда Тристена не уступала нарядам собравшихся, хотя лишена была золота и многоцветной вышивки - паренек решил, будто незнакомцы обратили внимание на скромность выданных ему Цефуином нарядов. Возможно, они знали также, что он прибыл из Инефеля - чему не верил никто, кроме Эмуина. Когда Тристен проходил мимо мужчин, те одарили его откровенными ледяными взглядами. Зато женщины, по крайней мере некоторые, оглядывались через плечо вслед ему, а одна, с броской рыжей шевелюрой, даже улыбнулась.

Тристен смотрел на женщину, возможно дольше, чем должен был, тронутый приветливостью и желая завязать беседу. Но тотчас вспомнились наставления Цефуина, да и женщина сама отошла, размахивая пышными яркими юбками. Мужчины, заметившие, как Тристен обменялся взглядами с рыжеволосой дамой, смотрели на него теперь не просто холодно, но и сердито, давая понять, что улыбаться вслед женщине не следовало. Возможно, предположил паренек, одно из здешних правил запрещало даже смотреть на него. Возможно, установил его сам Цефуин.

- Господа, я сделал что-то не так? - обратился юноша к стражникам.

Те тотчас смутились, а один сказал:

- Мы здесь точно ни при чем, сударь.

Остальные расхохотались, но смех нельзя было назвать недружелюбным. И потому Творение решил, что поступит все же как полагалось, по крайней мере стража не могла сказать, в чем именно он допустил промашку. Более того: в глазах у воинов светилось явное одобрение.

И тотчас подумалось, что, заговорив с охраной, он нарушил распоряжение Цефуина. В голове точно зазвенел голос Маурила: "Что, мальчик, забылся?"

Тристен решил, будто за время пребывания в Кафсиде мог бы узнать много больше того, что узнал. Маурил наверняка отчаялся бы, узнав о его успехах. Тряс бы головою и называл его дураком, гонявшимся за бабочками и забывшим многое из того, что должен был всегда помнить.

Но Тристен все равно не ушел к себе в комнату. Ибо предстояло еще многое увидеть и познать. А какое может быть учение, размышлял юноша, если не пытаться увидеть новое. К тому же если Цефуин не желал ему добра, спасаться все равно было бесполезно: Цефуин явно приходился всем этим людям господином, как и Эмуин был здешним "мастером". И коли оба сказали, что ему можно гулять где заблагорассудиться, то он и пошел, куда хотел, не обращая внимания на гневные взгляды в свою сторону.

Тристен шагал и шагал по залу внизу. Остановился лишь там, где кончались мраморные плиты и начинались плиты из обычного камня. Разделительная линия - более четкая - обожгла Тристену разум, точно какое-нибудь слово: в ней было нечто необычное, нечто важное. Паренек стоял, боясь шелохнуться, во все глаза глядя за разделительную линию, стены за которой не были уже столь изукрашены, как в уже знакомых помещениях. Там, где Творение ожидал увидеть двери, дверей не оказывалось. И где он ожидал найти зал - зал все же оказался, хотя совсем не роскошный: здесь были развешаны знамена, а камни отштукатурены и разрисованы. Тристен решил, что это непорядок. Сам дверной проем был не в порядке.

Вспомнились слова Маурила: двери и окна обладают своим волшебством. Это ведомо каменщикам. Но и духам тоже.

- Милорд? - послышался голос одного из стражников, едва различимый и далекий. Затем до слуха паренька донеслось позвякивание железных доспехов воинов. Углядев Тени, Тристен испуганно повернулся к провожатым.

Зал преобразился во мгновение ока - теперь то был просто зал.

- Милорд, все в порядке? Может, пойдем назад? Все равно впереди тупик.

Но Творение позволил себе не согласиться. Во всяком случае, в тот момент. Ибо знал, что дальше дверь все-таки имелась. Но вскоре юноша убедился, что упорствовал напрасно: дверь впереди действительно была, да только открывалась в уже упомянутый тупик, густо увешанный знаменами и оружием. Тристену было ведомо иное имя, хотя и оно явно было не тем, ибо звучало иначе, а спутники понимали, что он имел в виду, и потому наверняка считали его дураком или простаком. Таким именем величали здесь человека, заблудившегося в коридорах и спотыкавшегося о преграды, которые, как ему казалось, не должны были там находиться.

Вымощенный каменными плитами пол внушал пареньку страх. И потому Тристен был рад поскорее уйти оттуда. Даже в дверном проеме, и то было не по себе. Казалось, будто в воздухе повисла игра Слов, но за несколько последних дней Тристен вдосталь насытился Словами: юноша искренне надеялся, что разберется с уже известными, и желал, чтобы его нашла сова - если только сова могла отыскать его окно.

Юноше оставалось только гадать, отчего помещение внизу внушало ему мысли о сове. А потом вдруг понял: помещение поразительно напоминало чердак. Зал заканчивался высоким, сводчатым тупиком, а под потолком виднелись стропила. Солнечный свет лился туда, где теперь был сплошной камень. Птицы вспархивали и вылетали в не существовавшее на самом деле отверстие; там якобы обитали ястребы, питавшиеся голубями и мышами - и в суровости нрава ястребы ничем не уступали сове.

Все это угадывалось в виденных тенях; в безжизненно повисших полотнищах пропыленных знамен Тристену чудилось хлопанье птичьих крыльев. Возможно, решил Тристен, туда и пожалует сова. Но с другой стороны, сова могла и не найти входа в зал - как и Тристен до сих пор не сумел отыскать возможность позвать сову.

Чем больше пройдет времени, подозревал Творение, тем отчужденнее и агрессивнее могла стать сова - и в конце концов забыть о его существовании вовсе.

Паренька одолевал соблазн обратиться к стражникам с вопросом: дескать, не видал ли кто на фронтоне крыш странный ком - очень печальный ком - то бишь сову.

И тотчас вспомнился запрет Цефуина: со стражей не разговаривать! Как-никак, Тристен сумел кое-что уяснить. Место, где вполне могла бы обосноваться сова в Кафсиде, было закрыто для него - с той же холодностью люди отворачивались от хозяина совы.

И снова... Никакого радушия. Ни намека на радушие - ни для Тристена, ни для совы. Вполне возможно, опасался юноша, что им суждено потерять друг друга. Окна оказались сработаны на совесть, и лишь здесь можно было на что-то надеяться, ибо рамы были выточены из дерева, а камня в окнах было очень мало. Где-то рядом, предполагал молодой человек, должна быть отдушина. Откуда непременно тянуло бы запахом соломы. Одна такая мысль наводила страх. До сих пор Слова и Имена его не подводили. И потому невольно подкрадывались сомнения во всем остальном, что прежде казалось незыблемым.

В Кафсиде не было никого, не считая Эмуина, способного растолковать суть увиденного.

Как назло, Эмуин не появлялся ни в тот день, ни на следующий. И даже не на следующий за следующим.

Размеры здания были обманчивы. Крылья и коридоры дворца расползались в самых неожиданных направлениях, образовывали дворики, галереи и целые лабиринты, в которых Тристен давно заблудился бы, не окажись рядом провожатых.

Но шести дней оказалось достаточно, дабы обойти все уголки здания, где ему дозволили передвигаться. В Кафсиде имелась небольшая библиотека, набитая, что называется, под завязку пергаментными свитками и инкунабулами, где хозяйничали два старика, которые, между прочим, терпеть не могли друг друга. На седьмой день, когда провожатые увлекались игрою в кости в нижнем зале, Тристен набрел на необъятных размеров комнату с просторными окнами, через которые щедро лился солнечный свет. В зале играли маленькие ребятишки и сидели, занятые вышивкой, нарядные женщины. Правда, Тристену там оказались не рады, к тому же он сильно расстроил спутников - двух из которых не видели весь следующий день; юноша счел себя виноватым во всем и направил Цефуину письменное извинение. Цефуин не также прислал письменный ответ, в котором кратко объяснил, что стражники, как взрослые мужчины и воины, должны были четко знать свои обязанности.

Ответ принца паренек воспринял как самый суровый упрек, в который Цефуин вдобавок облек намек, что Тристен для него не взрослый мужчина.

Творение отыскал и кухню, где в любой час имелась уже приготовленная пища; достаточно было попросить Цефуина, и тот ни в чем не отказывал.

А еще в Кафсиде имелись казармы - туда Тристен старался не заглядывать - где воины вели друг с другом длинные и непринужденные разговоры. Но сам Тристен не мог участвовать в беседах, изобиловавших резкими и тревожными словами, которые находил скучными и постыдными.

А еще имелся Арсенал, где стояли запах и звон оружия - стражники также сказали, будто Тристену там не место. Зато неподалеку располагалась кузница, где мастер кузнец и его подмастерья без устали возились с раскаленными докрасна кусками металла, придавая нужную форму и размер, где искры летали, точно звезды.

Побывал Творение и в конюшнях - паренек воспылал к ним интересом, едва увидел, но тамошняя охрана не пустила ни его, ни провожатых во двор конюшни, сославшись на какой-то приказ. Потому-то Тристен решил, что дарованная Цефуином свобода передвижения по Кафсиду все же не была полной, да еще подразумевала применение оружия, что совсем не радовало. Здесь же вспомнились и лошади - слово, которое само по себе означало свободу, одновременно подразумевая и сено, и выделанную кожу, и мягкие морды. Лошадь подразумевала настоящий каскад слов - тяжеловоз и верховая, кобыла и жеребенок, копыто и коленные поджилки - Тристен готов был часами купаться в этих словах. Правда, у часовых имелись свои приказы, и потому Творению удавалось лишь на мгновение посмотреть на лошадей, от одного вида которых сердце у юноши начинало взволнованно трепыхаться, а руки просто зудели от желания прикоснуться к грациозным животным.

Одно крыло цитадели было отдано исключительно под склады; здесь пахло пылью и зерном, витали другие приятные запахи; нет-нет, да пробегала украдкой крыса. Тристену нравилось заглядывать на склады, на которые набрел на третий день пребывания в гостях у Цефуина. Правда, здешние ключники тоже старались отделаться от него поскорее, да и стража нервничала, а потому на пятый день Творение перестал ходить в зернохранилище.

Но сколько юноша не бродил по цитадели, он так и не сумел обнаружить чердак или просто самый верхний этаж. А когда обращался к кому-нибудь с соответствующим вопросом, его неизменно уверяли, будто его комната располагалась под самой крышей. В самом деле, из своих окон Творение видел другие крыши и узкую полоску двора. Как назло, окна не открывались - за исключением крохотного прямоугольничка, через который комнату проветривали. В конце концов Творение решил, будто окна сделали такими крепкими безопасности ради.

А еще Тристену не нравилось, что в комнате не было внутренних ставен, которые можно было бы запирать на задвижку. Читая при свечах или просто лежа на кровати после наступления темноты, юноша нет-нет да посматривал на поблескивавшие стекла, за которыми чернела ночная мгла и завывал у фронтонов ветер. Но, судя по всему, в Кафсиде не слишком боялись Теней, и потому подобные страхи беспокоили только его. Как-то ночью паренек осмелел настолько, что позволил себе приоткрыть окно и положить на уступ кусочек колбасы. Впрочем, он мгновенно захлопнул окно. Паренек надеялся, что сова теперь отыщет его окно, а поутру он определит, была ли сова у окна или нет по тому, исчезла колбаса или осталась на месте. Но с восходом солнца молодой человек обнаружил, что кусочек колбасы по-прежнему лежал на уступе по ту сторону окна. А когда слуги явились убирать комнату, то унесли и колбасу - так, во всяком случае, решил Тристен, надеясь, что его даром не воспользовалось нечто более зловещее.

Во время блужданий по Кафсиду Тристен открыл для себя настоящее убежище, где можно было сколько угодно сидеть и размышлять - западный сад. Сад Тристен обнаружил случайно, но полюбил бывать здесь более, чем где-либо еще. Сад, где каждое деревце было подстрижено, где даже берега небольшого пруда поражали выдумкой садовников, напоминал Тристену маленький, но способный дать надежное убежище лес, окруженный со всех сторон высокими стенами. Со всех сторон в сад слетались птицы, находившие убежище на ветвях деревьев и в гуще кустарников и немудрено, думал Тристен: где еще в городе могут спокойно отдохнуть пернатые, как не в саду? К Тристену стали наведываться и голуби - по меньшей мере пятеро из знакомых, прилетавших на оконный уступ по другую сторону здания. В саду птицам было привольно, и никакие рамы не ограничивали их движений, так что голуби сразу бесстрашно принялись брать хлеб прямо из рук юноши.

Но окружающие не одобряли кормежку голубей - взгляды людей говорили об этом более чем красноречиво. Ближе к вечеру сад наполнялся придворными - разодетыми в великолепные одежды и осыпанными драгоценностями; издали их обильно расшитые золотом наряды блистали в пучках приникавшего под полог листвы солнечного света. Но когда Творение усаживался на землю и принимался кормить пернатых, придворные одаряли его презрительными взглядами - а все оттого, полагал юноша, что сами дамы и господа не могли позволить себе сесть на землю из боязни запачкать драгоценные наряды.

Голуби подходили теперь к Тристену и тогда, когда он просто присаживался на скамью у пруда - здесь юноша подкармливал пару синичек, что умнели от кормежки к кормежке. А еще он кормил рыбок в пруде, покуда лорды и их дамы (всех их, как уже знал Тристен, требовалось величать не иначе, как по титулу) вкупе с герцогами и герцогинями и им подобными просто не обращали на него внимания, но Тристен отвечал надменным придворным взаимностью. Устроившись где-нибудь на солнышке, он погружался в чтение книги, точнее, добросовестно пытался постичь ее смысл - а в другие дни подманивал птиц зерном, приносимым по его просьбе слугами.

В основном, решил Творение, то были городские птицы, не столь доверчивые, как их сородичи из Инефеля, с опаской относившиеся к любому резкому движению (кроме разве что синичек и голубей). Последние приучились доверять Тристену всецело.

Все это время никто не нарушил запрета Цефуина и ни разу не заговорил с гостем. Зная, что находится в полной безопасности, Творение посвящал много времени наблюдению за придворными, пытаясь перенять их манеры и правила поведения в надежде, будто, став подобным им, можно было в конце концов растопить лед их отчужденности. Прошло уже много дней, но ни Цефуин, но Эмуин не побеспокоили паренька вызовом, а слуги, повара, архивариусы и ключники все больше молчали и старались отделаться от него как можно скорее; Творению казалось, будто Цефуину можно угодить, выработав в себе более утонченные манеры, уподобившись людям, которые населяли Кафсид.

Правда, пришелец из Инефеля знал, что ни под каким видом не расстанется с птицами, что чирикали, беседуя с ним, и хлопали крыльями у него над ухом.

Творение частенько сиживали у пруда, даже накормив досыта пернатых друзей; теперь у него были целых две книги - одна, конечно, досталась еще от Маурила, и Тристен бился над нею ежедневно до рези в глазах. Пытался юноша разобраться и во второй книге, где рассказывалось об Истине и Счастье. Бывало, молодой человек на весь день углублялся в чтение, накормив птиц и рыб в пруду. Каждый день Творение бился над словами, затрагивавшими поведение людей и философию праведного и неправедного, где сплетались самые разные выводы, причем юный чтец не понимал ничего. В это время стражники, не отходившие от паренька ни на шаг, устраивались под старой каменной аркой и развлекались, метая ножи в землю и начиная беседы на разные темы. А Творение прилежно изучал лабиринт слов, откуда отдельное слово удавалось вычленить с большим трудом. Однако то были очень важные слова, и потому Тристен не отступал от своего, продолжал сей неблагодарный труд.

Юноша как раз думал о справедливости, когда упавшая на страницу тень заставила его насторожиться и резко вскинуть голову.

Оказалось, он так увлекся чтением, что растерял всякую осторожность. И теперь непонимающе смотрел на парчовые юбки и изящные туфельки подобравшейся неслышно дамы; вскинув голову, Тристен первым делом увидел алые губы и темные глаза, увидел шапку каштановых волос. Перед пареньком стояла та самая дама, что улыбалась ему в первый день пребывания в Кафсиде.

- Добрый день, - поздоровалась женщина.

Молодой человек отложил книгу и поспешно поднялся, теперь ему пришлось смотреть не снизу вверх, а сверху вниз, ибо собеседница оказалась ниже ростом. Тристен отметил яркую красоту и безупречную внешность дамы. В глазах красотки метались шаловливые огоньки, будто вот-вот готовые вырваться наружу. Тристена охватило восхищение, восторг и смущение, ибо тотчас вспомнилась настоящая цена предоставленной ему свободы.

- Я не могу, - промямлил он.

- Что не можете, господин?

- Говорить с вами. Цефуин запретил мне.

- Неужели?

- Простите меня. Пожалуйста, отойдите. А то моим стражникам попадет.

Каштановые ресницы сомкнулись на темных глазах и разлетелись в разные стороны, воссоздав утраченную было мимолетную доверительность. Женщина одарила Тристена примечательной улыбкой, которую можно было истолковать одновременно как дружескую и как насмешливую. И проворковала:

- Меня зовут Ориен Эсвидд. Позвольте узнать, господин, что вы за птица, раз принц Цефуин держит вас отдельно от всех в моем доме?

- В вашем доме? - в смятении спросил юноша, ибо оброненная как бы ненароком фраза расстроила сложившееся было у него в уме представление о здешних порядках. Услышав вопрос, собеседница сразу нахмурилась.

- Сударь, дом действительно принадлежит мне. А как ваше имя?

- Тристен, - выдавил паренек, вспоминая, что в подобных случаях полагалось говорить "моя госпожа". Однако Творение затем решил, что поступил правильно, обойдясь без придворной учтивости, ибо оставалось только гадать, чьей дамой являлась собеседница на самом деле - может, дамой тана? Или возлюбленной какого-нибудь местного герцога? Было страшно оскорбить женщину, тем более что одну ошибку он все-таки уже допустил.

- Тристен из Инефеля? Правильно ли я расслышала? Кем ты приходишься Маурилу? Подмастерьем?

- Учеником, моя госпожа. Я был его учеником.

- А принц Цефуин держит тебя взаперти, точно пленника. С чего бы?

- Не ведаю.

- Как, действительно не ведаешь? - рассмеялась Ориен, но задорный смех тотчас прекратился, едва женщина глянула Тристену через плечо. Пока они беседовали, кто-то успел подобраться к нему сзади.

Подскочили и стражники; один даже простер руку между Тристеном и женщиной, явно побуждая его развернуться. Теперь тем, как подчиниться, молодой человек отвесил легкий поклон, ибо знал, что задержался в саду дольше, чем следовало.

- Госпожа Ориен!

Эмуин. Растерявшийся вмиг Тристен вытаращил глаза, наблюдая, как старик спешно шел по тропинке.

- Ваша милость, - выпалил Эмуин, тоже слегка кивнув, - добрый день. - И, не дождавшись ответа, бросил еще раз, теперь уже с нажимом: - Добрый день, госпожа Ориен.

Ориен одарила Эмуина откровенно недружелюбным взглядом и, подхватив подол богатого платья, засеменила по усыпанной гравием дорожке мелкими размеренными шажками. В солнечном свете каштановая шевелюра придворной дамы казалась огненным шаром.

Тристен уставился вслед мимолетной собеседнице, но Эмуин тотчас опустил ему на плечо тяжелую руку, явно требуя полного внимания.

- О чем говорили? - осведомился старик.

- Я назвал ей свое имя, господин. Она спросила, почему меня держат здесь пленником. Сказала, будто это ее дом. А я-то думал, что оно принадлежит принцу Цефуину.

Эмуин тяжело дышал, будто запыхавшись. Подведя юношу к скамье, духовник сел и жестом велел пареньку сесть рядом.

- Ты ощущаешь себя пленником? - спросил Эмуин.

- Я пообещал принцу Цефуину, что не уйду, и еще я...

- Ты желаешь уйти?

- Я просто не знаю, куда идти, господин. Но если здесь мне не рады, то я готов уйти назад по дороге - я знаю путь. Если только мне дозволят уйти...

Эмуин уставился на гравий под ногами.

- Не стоит, - наконец пробормотал он, - доверять этой госпоже. Она одна из тех людей, кого имел в виду принц Цефуин, когда просил тебя не вести бесед с посторонними.

- Да, господин, - согласился Творение. Ибо знал: не согласиться нельзя. Эмуин командовал Ориен, а Цефуин, возможно, командовал Эмуином; в данный момент паренек пытался обобщить услышанное. Эмуин по-прежнему тяжело дышал, и Тристен вдруг заподозрил, что стражники оказались на самом деле не столь невнимательны, как казалось ему, и что они могли позвать Эмуина. Либо Эмуин увидал происходящее откуда-нибудь из окна. Ибо Тристен до сих пор ни разу не встречал духовника в саду.

- Что касается обратного пути по дороге, - молвил старик, - то поверьте мне на слово, молодой господин, вы плохо подготовлены к таким переходам. Уж больно много появилось лихих людей.

- Таких как госпожа Ориен? - осведомился Тристен, истово желая получить ответ. Но Эмуин хоть и услышал вопрос, предпочел не отвечать.

- Госпожа Ориен, - изрек старик после некоторого молчания, - и ее сестра - амефинки. И здесь, действительно, дом их брата. Герин Эсвидд является герцогом Амефельским, и амефельские властители когда-то изображали из себя королей - жалких, но все же королей. Они не успокоились и до сих пор, хотя стали вести себя осмотрительно. Принц Цефуин считается гостем лорда Герина по воле короля Гуэлемары, которого жалким никак не назовешь: Инареддрин - король Илесуинский, а Илесуин состоит из восемнадцати провинций, и большинство из них куда обширнее неотесанного Амефеля - которым, кстати, он тоже правит, хотя и через моего герцога. Принц Цефуин является наследником короля Инареддрина, и здесь он исполняет волю короля в качестве вице-короля. А это означает, что герцог Амефельский обязан, как и всякий верноподданный, содержать за свой счет принца и его двор, и его двор, и его гуэленскую стражу, и прочих слуг. И еще это означает, что западное крыло Зида находится в распоряжении принца Цефуина столько времени, сколько принц Цефуин пожелает провести в Амефеле. А принц Цефуин намерен пребывать в Амефеле столько времени, сколько будет угодно королю. А потому вы являетесь гостем принца и находитесь под его покровительством в силу положения Маурила в Инефеле - так решил его высочество хотя бы по соображениям вежливости. Из всего сказанного можно сделать вывод: вам не стоит давать отчеты госпоже Ориен - разве что через принца Цефуина.

Длинная тирада Эмуина изобиловала словами, способными привести в смятение. Одновременно стало ясно, что принц Цефуин проявлял о нем, Тристене, заботу, и осознавать это казалось приятно. А еще Творение решил, что если и слушать правду из чьих-либо уст, то обращаться прежде всего стоило к Эмуину.

- Спасибо, что растолковали, господин. Я очень рад узнать все это, - заверил юноша.

- Что читаешь? Не книжку ли Маурила?

- Верно, господин. Правда, я по-прежнему не могу разобраться в ней. А вторую я одолжил у архивариуса.

Эмуин взял лежавшую рядом книгу и мельком глянул на название.

- Философия, - прокомментировал он. - Вряд ли такое можно читать без подготовки. Скажи, ты читаешь ее и разбираешься в смысле слов?

- Кажется, здесь постоянно о чем-то спорят.

- Спорят, верно. - Эмуин показался Тристену задумчивым и развеселившемся одновременно. - Тебя привлекают дискуссии ученых мужей?

- Просто мне кажется, господин, что в книге говорится о словах, и я постигаю их.

- Чем еще ты разнообразишь досуг?

- Подкармливаю птиц. Гуляю.

- Наверное, тебе бывает скучно.

- Хорошо бы рядом был Маурил. Или я оказался рядом с Маурилом.

- Скучаешь по нему?

К горлу Тристена подкатился ком.

- Да, вы правильно подобрали слово, мастер Эмуин, - признался юноша. И отвернулся, желая говорить дальше, ибо хоть теперь рядом находился кто-то, готовый выслушать его. Но, как нарочно, слова будто застряли в горле. Тристен подумал даже, что теперь Эмуин точно потеряет интерес к нему и уйдет.

- Сегодня утром, - начал Творение, стараясь говорить как можно спокойнее, - сегодня утром я подумал, что в Инефеле знал очень мало. Я подумал, будто все сильно изменилось. Но теперь, побыв Вне, я понял, что на самом деле в Зиде все изменилось очень мало.

- Очень наблюдательно. - Эмуин поднял руку. - И все же в жизни нет ничего постоянного. Хотя в основном и простолюдины, и знатные люди одинаково предпочитают жить за надежными стенами, где безопасно, и особенно не соваться наружу или путешествовать подобно вам.

- Скажите, господин, большинство людей счастливы? Я видел, как они смеются. Но сам понять не могу.

- И я тоже, - уныло признался духовник. - И я тоже не могу понять их, Тристен.

- Эмуин, я видел детей.

- Да?

- Всякий человек сначала должен побыть ребенком. Разве нет? А я ребенком не был.

Эмуин сидел не шевелясь, но смотрел на паренька взглядом, какого тот более всего страшился в людях: взгляд предвещал страх. Но, будто желая опровергнуть убеждение собеседника, Эмуин лучезарно улыбнулся и похлопал его по колену.

- Если такая оплошность действительно имела место, то ставь ее в вину старому Маурилу, а не себе. Твоего согласия как-то не спросили. Ты существуешь. Все, что ты теперь делаешь, зависит от твоей воли. То, что делал в отношении тебя Маурил, не зависело от твоей воли.

- Эмуин, а я был ребенком? Что-то не припомню. Маурил называл меня мальчиком. Но все-таки кажется, что я никогда не был ребенком, - упорствовал молодой человек.

- Юный господин, думайте о настоящем. Настоящее принадлежит вам. И будущее тоже.

- Но, мастер Эмуин, я ведь не был ребенком. Кто же я тогда? - Паренек настолько разволновался, что начал дрожать; Эмуин тотчас схватил его ладони в свои. Тристену вдруг захотелось, чтобы старик заключил его в объятия, как когда-то делал Маурил, защитил его, подобно Маурилу. Но теперь, как подозревал Творение, такое убежище нельзя было найти нигде в мире. Всего на расстоянии вытянутой руки - в глазах у Эмуина - отражался его собственный страх; Творение чувствовал силу стиснувших его пальцы рук, так что невозможно оказалось ни отпрянуть, ни, наоборот, придвинуться к духовнику. И вдруг подумалось: Цефуин, а не Эмуин предъявил свои права на него.

- Пока не задавай вопросов, - предупредил Эмуин.

- А ведь вы знаете, мастер Эмуин, вы в состоянии ответить на мой вопрос. Разве нет? Все эти люди знают. Они просто боятся меня, в отчаянии бормотал Тристен.

- А потому... - Эмуин отпустил ладони паренька и покровительственно похлопал по груди. - Ну вот. Там заложена твоя сущность, Тристен. Там лежит подноготная их страха по отношению к тебе, подноготная их преклонения перед тобою, их веры в тебя как в истину, а это совсем не то, Тристен. И, поверь мне, в таких делах твой выбор куда шире, чем тебе сейчас думается.

Тристен захлопал глазами; грубое прикосновение старика заставило накопившуюся в груди боль рассосаться, и паренек задышал ровнее. Ибо знал: то же самое сказал бы и Маурил. И даже если теперь не хватало острых снадобий Маурила, слова Эмуина все равно оказали заметный лечебный эффект.

- Важно, чтобы ты остался здесь, - обронил старик. Прислушивайся к тому, что слышишь, и держись на отшибе, постигай жизнь.

- Ты знавал Маурила. Он, часом, не говорил с тобою обо мне? Не предупредил о моем появлении?

- В последний раз я встречал его много лет назад.

- Но ведь ты сказал, будто учился у него.

- Когда я был так же молод, каким ты выглядишь сейчас, он действительно был моим учителем. Но это было очень давно.

- А потом - нет?

- Я не мог оставаться с ним, - духовник покачал головою и стиснул в пальцах серебряный кружок, что носил на шнурке через шею. - Мы оказались непохожи. Я прошел по такой же дороге, что и ты, мой мальчик, по дороге обратно в мир. Не стоит пугаться здесь; здесь куда безопаснее, чем в Инефеле.

- Там мне никогда ничего не грозило.

- Парень, на самом деле ты постоянно подвергался смертельной опасности. Как и Маурил. Как и показали последующие события, боюсь... Маурил защищал тебя. Обеспечил твой побег. Но сделать для тебя нечто большее оказался неспособен, а для себя - и того меньше.

Воспоминания об Инефеле - вот все, что осталось у Тристена, а слова Эмуина грозили разрушить и воспоминания.

- Я был там счастлив, - возразил молодой человек. - Мастер Эмуин, я хочу вернуться туда.

- Он был требовательным наставником, и мог быть ужасным человеком. А ты все равно должен любить его при условии, что не узнаешь о другой стороне его характера. Чего Маурилу не хватало, так это терпения.

- Он был добр ко мне.

- Тристен, тебе придется выслушать неприятные слова в его адрес и многие из них чистая правда. Его боялись, его ненавидели, почти все, что говорят неприятного люди, правда. И все равно я верю, что и тебе есть что вспомнить. Все это я говорю тебе потому, что ты наверняка услышишь от других людей худые слова в адрес Маурила, и я не стал бы приводить тебя в смущение ими. Держись правды, которая ведома тебе, правда о Мауриле истинна, как и другие правды, как и вся известная людям правда; мне же очень радостно наблюдать, что в тебе отразился куда более кроткий человек, чем наставник, которого я когда-то знавал.

Ощущение было точь-в-точь таким, как в момент, когда Тристен коснулся камней очага. Встретившаяся с пламенем рука уже не была той, что тянулась к огню - теперь ей ведомо было знание, но наслаждение светом куда-то пропало. Руку обожгло. Разум наполнила боль. Несмотря на все усилия Маурила, воспоминание о неудачном общении с огнем не изгладилось и всплывало в памяти всякий раз, когда Тристену доводилось посмотреть на оставшийся на руке гладкий шрам. Точно таким же образом Тристен узнал правду о Мауриле - о Мауриле, который жил до его появления на свет и как бы вне его, и наставлял других учеников, которые, оказалось, испытывали к старику менее теплые чувства. Не было никаких оснований обвинять Эмуина во лжи, в желании оклеветать Гесторьена - ибо Эмуин имел право разделять прошлое на хорошее и плохое - и вдобавок стал его новым наставником.

- Тристен, - заговорил духовник, - кажется, ты сказал, будто сидел снаружи на пороге в день, когда Маурил покинул тебя.

- Да, господин. - Солнечное тепло стало будто менее теплым. - Так и было.

- Что ты там видел? Что слышал? Что чувствовал?

- Пыль. Ветер. Ветер принял какую-то форму. Потом она рассеялась и превратилась в опавшую листву. Ветер начал продувать цитадель насквозь, и посыпались камни.

- Говоришь, ветер принял форму? Какую именно форму?

- То был человек.

Эмуин промолчал. Покрывавшие лицо старика морщины будто стали резче и глубже, а само лицо - бледнее. Тристен знал, что Эмуин предпочел бы услышать другое. Но, разумеется, юноша не мог позволить себе лгать.

- Было бы нелогично спрашивать, - наконец изрек старик, - победил ли Маурил хоть в каком-то смысле. Но он защитил тебя и, хотелось бы верить, направил тебя сюда, в новое убежище. И не думай уходить отсюда. Что бы не случилось, оставайся здесь. Я верю всему, что ты говоришь. В тебе нет ни капли фальши. Ты обещаешь поступать так, как советую я? Станешь слушаться моих наставлений, как когда-то прислушивался к советам Маурила?

- Да, господин. - Тристен уставился на собеседника в ожидании разъяснений или советов, так что даже почти не почувствовал, как тот стиснул ему руку. Бородатое лицо, поразительно напоминавшее лицо Маурила, будто плавало у него перед глазами, перемешивая все воспоминания воедино. - А вы станете учить меня, как учил Маурил?

Схватив паренька за руки, Эмуин заставил его подняться.

- Нам с тобою не стоит находиться рядом. Пока что, - пробормотал старик, с видимой неохотой заключив Тристена в объятия. Творение отметил крепкую хватку нового наставника, хотя тот был уже далеко не молод. Юноше оставалось только гадать, отчего Эмуин сказал то, что сказал, но знал, что обняли его не слишком охотно, и понял также, что расставание было неминуемо.

Эмуин отстранился; на мгновение Тристену почудилось, будто в глазах у старика мелькнули суровость и гнев.

- Цефуин позаботится о тебе, - пообещал духовник.

- Да, господин, - покорно согласился молодой человек. Трудно оказалось представить нечто худшее, чем участь остаться в распоряжении Цефуина. По сравнению с нею меркли даже ужасы блуждания по лесу. Юноша посмотрел сверху вниз на Эмуина, и тот осторожно встряхнул его точь-в-точь как когда-то Маурил.

- Тристен, знай, что у Цефуина доброе сердце. Он ведь мой ученик, и я отлично его знаю. Он справедлив и осторожен. Многие люди добиваются его расположения, и не всегда из добрых и мудрых намерений, и потому Цефуин делает путь к своему расположению долгим и извилистым. Но стоит преодолеть все преграды, и ты увидишь: у принца действительно доброе сердце. Он ведь еще и принц Илесуинский - то есть правая рука отца в этих краях, и потому ты должен чтить его как лорда и принца. И еще запомни: никогда не стоит воспринимать каждое сказанное Цефуином слово за божественное откровение. Иной раз покажется, будто он честен, но, невзирая на благие помыслы, разум его в состоянии двинуться в любом направлении. Он молод, как и ты. Как и ты, он может ошибаться. И, подобно тебе, он подвергается опасности. Учись у него осторожности. И не перенимай его дурных наклонностей, но всякий раз жди от него справедливости. И даже щедрости. Такой щедрости, какую не могу проявить по отношению к тебе я. Ибо не могу позволить себе.

- Да, господин.

Тристену чудилось, будто место, на котором они стояли, становилось все светлее и светлее, так что в конце концов стало бело-серым, точно жемчужина; свет будто пронизывал Эмуина и изливался из него во всех направлениях.

- И в самом деле, - будто издалека послышался голос Эмуина, который теперь явно был доволен им, - юный Тристен, ты и взаправду его творение. Держи мою руку. Не отпускай. Держи.

Паренек тяжело задышал, стоя у скамьи у самой кромки пруда. Но Эмуин оказался неожиданно далеко, ибо успел отойти к двери. Повернувшись к юноше спиною, духовник уходил прочь по выложенной каменными плитами тропинке.

- Уйти невозможно, модой господин. Ты больше не найдешь Маурила. Но сможешь найти меня, если пожелаешь. Не приходи сюда чаще, чем нужно. Я строго-настрого запрещаю. Ибо здесь может быть и твой враг. Не приводи сюда его. И не стоит подолгу торчать на свету. Только в случае крайней необходимости, Тристен. Если станешь вести себя иначе, подвергнешь нас обоих смертельной опасности.

Тристену показалось, будто по лицу у него скользнула рука Эмуина. Касание было добрым - совсем как касание Маурила. А предостережение о враге напугало его чуточку сильнее, чем само тревожное слово. Творение знал, что Эмуин уходит, но уходит не так, как ушел Маурил - ибо Эмуин должен был уйти куда-то, в место, которое было отыскать на дороге, и то была вовсе не смерть.

Юноша знал, что с Маурилом стряслась несчастье, и что где-то витала опасность, скрывавшаяся даже на свету, подобно как в Инефеле, делая серое пространство опасным для долгого пребывания.

Эмуин скрылся за далекой дверью, спрятанной среди виноградных лоз.

Порыв ветра лизнул тропинку, усыпанную гравием, подняв легкое облако пыли. Послышался легкий шорох, когда ветер равнодушно зашелестел страничками забытых на время книг.

---

Оставить комментарий © Copyright О.К. (magister.msk@gmail.com) Размещен: 19/10/2009, изменен: 19/10/2009. 435k. Статистика. Роман: Фэнтези, Переводы

Ваша оценка: не читать очень плохо плохо посредственно терпимо не читал нормально хорошая книга отличная книга великолепно шедевр

---

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"