Актовый зал был полон. Отмечался традиционный День поэзии. В зале сидели старшеклассники. Первый ряд занимали истинные любители изящной словесности - учителя во главе с директором школы Воропаевым Константином Григорьевичем.
Нельзя сказать, что гордый дух Алигьери витал в воздухе, но его горбоносый профиль присутствовал на одном из фанерных медальонов и явственно дышал в затылок незабвенному Александру Сергеевичу - низкий поклон его светлости.
Учительница литературы Муза Михайловна священнодействовала в бархатном платье, строгая, как инструкция гороно. Командовала парадом. Как некогда Остап Бендер.
Первым на сцену вышел Женька Шапошников. Поводя головой и закидывая назад прямые волосы, он прочёл стихи о серпастом и молоткастом советском паспорте: "Я волком бы выгрыз бюрократизм". Присутствующие в зале словно эхо, с некоторой затяжкой времени, хоровым шёпотом повторяли строки известные всем старшеклассникам страны.
Потом аплодировали и громко кричали "бис".
"Бис" - слово-то какое! Почти что "бес".
- Ну что ж, - разрешила Муза Михайловна, - прочти нам что-нибудь ещё - из Маяковского.
И Женька прочёл отрывок из поэмы "Хорошо!", в конце которого ехидным мальчишеским голосом задал вопрос доблестному строителю коммунистического завтра: "Дяденька, что вы делаете тут, столько больших дядей?" - Что? - ответствовал работяга утрированным басом. - Социализм: свободный труд свободно собравшихся людей.
Затем на сцену вышла закоренелая отличница Анечка Миранчук и звонким, отрывистым голосом (каждое слово, как корпускула, вылетало из её уст) поведала присутствующим о милитаристской молодости, которая куда только нас, заблудших, не бросала - и в сабельный поход, и на кронштадтский лёд...
А потом, понизив голос, словно прикрутив соответствующую ручку радиоприёмника, сообщила: "Боевые лошади уносили нас, на широкой площади убивали нас".
- Ах, боже мой, боже мой! - прошептала атеистически выверенная Муза Михайловна и даже смахнула слезу заострённым, как скальпель, мизинцем.
Следующей на сцену выпорхнула очковая пигалица из девятого "Б" (нет - не очкастая, а именно очковая). Читала она хорошо, выверено. И тембр голоса у неё был в самый раз - бархатный, как платье Музы Михайловны.
- Стихи Александра Блока "На поле Куликовом", - объявила она.
"Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами степную даль. В степном дыму блеснёт святое знамя и ханской сабли сталь..."
За кулисами кто-то, задавая темп, постукивал барабанными палочками, как кастаньетами.
"И вечный бой! Покой нам только снится.
Сквозь кровь и пыль летит, летит степная кобылица и мнёт ковыль...
И нет конца! Мелькают вёрсты, кручи...
Останови!
Идут, идут испуганные тучи, закат в крови!"
- Очень хорошо! Прекрасно! - крикнула Муза Михайловна и первой захлопала в ладоши.
Следом за пигалицей на сцену вышла школьная красавица Виктория, русская по определению, но с еврейской фамилией Гольман. То ли девочка, то ли дама-мадама - из тех, кто играючи, одним взглядом парализует орловских рысаков и с лёгкостью раскатывает брёвна горящих изб. Стул для красавицы вынес её верный оруженосец Сидоров-Петров.
Виктория села, водрузила на колени тяжёлый перламутровый аккордеон, без всякого сомнения трофейный, то бишь немецкий, и сыграла вальс "На сопках Манчжурии".
Затем в длинном однотонном платье выступила девочка Сульгун. От неё ожидали стихов какого-нибудь старорежимного Махтум-Кули, но она прочла душераздирающие вирши Асадова - розовые слюни по меткому определению Михаила Анчарова.
Публика внимала ей равнодушно.
А потом на сцену пожаловал Женька Шапошников, неуёмное существо, и, закидывая волосы, прочёл отрывок из Лермонтовского "ВалерИка": "С людьми сближаясь осторожно, забыл я шум младых проказ, любовь, поэзию, - но вас забыть мне было невозможно".
Виктория в очередной раз разнообразила поэтическое действо.
И всякий раз, когда она выходила на сцену, её верный оруженосец Сидоров-Петров выносил стул, доставал из кармана носовой платок, смахивал с сиденья невидимую глазу пыль и трепетно ожидал, когда его пассия займёт своё место.
На этот раз она сыграла "Амурские волны" - вальсы на любой вкус значились в её репертуаре...
И вот, наконец, на сцену вышел тот, чьё выступление с трепетом ожидала школьная общественность, - местный пиит Лёнька. Читал он почему-то не свои, а чужие вирши.
- Стихи о любви, - объявил Леонид. - И начал читать: "Сыпь, гармоника! Скука... Скука... Гармонист пальцы льёт волной. Пей со мною, паршивая сука. Пей со мной".
- Что такое? - обеспокоился директор. - Что такое?
Лёня, однако, вошёл в раж и, не обращая на директора никакого внимания, продолжил декламацию: "Излюбили тебя, измызгали, не-втер-пёж! Что ж ты смотришь так синими брызгами? Или в морду хошь?"
Чтец понизил голос, исключив напрочь пафос, как ненужный балласт, скороговоркой процитировал следующую строфу: "В огород бы тебя, на чучело, пугать ворон. До печёнок меня замучила со всех сторон".
- Прекрати! Прекрати немедленно! - выпалил директор и попытался выскочить на сцену - и не выскочил только потому, что не нашёл место, где находится лесенка.
Зал настороженно примолк. Словно затаился.
- Это кто же такую дрянь сочинил? - грозно поинтересовался директор.
- Сергей Есенин, - ответил Лёня.
- Классик, - услужливо пояснил физрук.
- Если он классик, то я японский городовой, - скоропалительно заявил директор. И, обратившись к учительнице литературы (ну и русского языка, разумеется), строгим голосом вопросил:
- Это с вашей подачи он выбрал этот стих?
- Ну что вы! - сказала Муза Михайловна. - Как можно! Нет, конечно.
Директор перевёл взгляд на Леонида.
- Ты его другие стихи прочесть мог?
- Есенина?
- Есенина.
- Мог, но эти мне нравятся больше всех, - сказал Лёня.
- Теперь понятно почему его запрещали, - сказала математичка. - И я бы запретила, будучи на месте Иосифа Виссарионовича.
- Это он о Дуньке Айсидоре написал, - сказала химичка. - О ней можно - такая прости господи, что стыдно помянуть.
- А мне стихи нравятся, - заявил физрук. - И я не нахожу в них ничего крамольного.
Оглядел преподавательское сообщество и пояснил - на всякий случай:
- Если вы думаете, что я, как преподаватель физкультуры, ничего не смыслю в поэзии, то вы глубоко ошибаетесь. - В словах его звучала обида. - Конечно, в жизни случаются нестандартные ситуации и не менее пикантные инсинуации, о которых не принято говорить, но, если в рифму, то, пожалуй, можно. И отвечу я вам цитатой из "Фауста" в переводе Бориса Леонидовича...
- Какого Бориса Леонидовича? - спросила Муза Михайловна.
- Разумеется, Пастернака, - сказал физрук.
- Того самого?! - ахнула учительница.
- Того самого. - И прочёл: "Я видел любопытный сон. Ствол дерева был расщеплён. Такою складкой шла кора, что мне понравилась дыра". - Классика!
- У вас всё классика и все классики, - буркнул директор.
- О какой дыре идёт речь? - опешила учительница литературы.
- О той самой, - сказал физрук и подмигнул ей самым что ни на есть непристойным манером. Так давно уже никто никому не подмигивает. Аккурат с начала оттепели. Какое прекрасное было время! Боже, как мы подмигивали друг другу!
Леонид всё это время стоял смирно, как святой Себастьян, пронизанный многочисленными нелицеприятными уколами и терпеливо ждал решения своей участи. Хотя чего уж боле...
Наконец не выдержал и громко спросил:
- Хотите, я прочту собственные стихи?
- Ни в коем разе, - сказал директор, - а то мы скоро здесь Луку начнём читать.
- Евангелиста? - учтиво, как всегда, поинтересовался физрук.
- Если бы, - ответил директор, - если бы евангелиста, а то - Баркова. - Но уже не было ярости в его голосе - той самой, какой отличался литературный деятель, имя которого носила школа.
- Боже, куда катимся! - сказала географичка. - Ведь это же уму непостижимо, куда!
- Ага, - поддержал её физрук. - В какую точку мира - неведомо!
И тут на сцену по мановению услужливой Музы Михайловны выскочил так и не определившийся кто он - Сидоров или Петров. Вынес стул. Вышла Виктория, села и, звучно шлёпая клавишами (так порою стучат пуанты в полупустом зале, заглушая оркестр), сыграла вальс из кинофильма "Разные судьбы".
За сценой Лёню ждал его одноклассник Аркадий.
- Держи, - сказал он приятелю, - заслужил. - Протянул перочинный нож и восторженно припевая, прочёл: "Сыпь, гармоника! Сыпь, моя частая! Пей, выдра! Пей! Мне бы лучше вон ту, сисястую, она глупей".
- Не дали дочитать, гады, - сказал Лёня. - Слушай, а может махнём словно и не спорили? Перочинный нож в обмен на компас? Немца на немца?
- Ну уж нет, - сказал Аркадий. - Компас у тебя, конечно, классный, но уговор есть уговор. Мы в конце концов не пацаны какие-то.
- Как думаешь, что они мне сделают? - спросил Леонид. - Выгонят?
- Из выпускного класса не выгоняют, - со знанием дела заявил Аркадий. - Но нервы помотают - это точно. Так что готовься.
- Всегда готов. Как Гагарин и Титов, - заверил приятеля Лёнька и спрятал наконец-то трофейный нож в карман.