У каждого еврея девять жизней, - утверждал пламенный революционер Блюмкин, - и прожить их нужно так, чтобы не было мучительно больно...
Больно, однако, было...
Всю свою бессознательную жизнь он провёл в местечковой Одессе, и так бы, наверное, почил в неизвестности, если б не революция.
Ах, революция, революция!..
Убийство графа Мирбаха сделало Блюмкина знаменитым. Имя его вошло в историю. Оговоримся, однако, что в списке Бройтмана его нет. Оно и правильно, потому как не он, а его подельник по террористическому времяпрепровождению Николай Андреев ухлопал немецкого посла. Следуя рассказу двоюродного брата Блюмкина, ненароком упавшего с Эйфелевой башни, дело было так.
Блюмкин и Андреев (всего лишь фотограф) вошли в кабинет немецкого посла...
Представились...
Предъявили документы...
Когда граф начал с любопытством изучать оные, Блюмкин нашарил в портфеле бомбы, изготовленные давнишним его приятелем Яшей Фишманым... -
выхватил из портфеля - одну, вторую... -
и бросил в немецкого посла...
Сам же с поспешностью, достойной зависти, выскочил в окно. Бомбы, однако, не принесла вреда Мирбаху, и тогда не растерявшийся напарник, не спеша, с двух рук, в упор расстрелял незадачливого посла из огнестрельного оружия, после чего последовал за Блюмкиным. За окном, зацепившись штанами, дожидался его, беспомощно трепыхаясь на железной ограде, соратник эсеровского толка. Андреев снял Якова с витиеватой решётки, кулём погрузил раненного в жопу террориста в допотопный паккард и увёз в неизвестном официальному следствию направлении. Очень скоро Андреев исчез из поля зрения историков - кто-то утверждает, что умер от сыпняка, кто-то с пеной на устах доказывает, что погиб на одном из фронтов гражданской войны. Как бы то ни было, Блюмкин, ничтоже сумняшеся, приписал себе его заслугу в громком покушении.
Оставшуюся часть лета он смиренно провёл в Петрограде, где служил в местном ЧК под вымышленной фамилией.
Дальнейшие перемещения Якова по распадающейся империи проследить трудно. Известно, что он являлся подручным Лациса в Казани, правой рукой Петерса на Украине, где на него было совершено несколько покушений за то, что Блюмкин безжалостно сдавал чекистам бывших своих эсеровских подельников. Покушения оказались неудачными, что и позволило ему сделать вывод о многочисленных - как в электронных играх - жизнях представителей его племени (см. начало).
Руководил разведкой на Южном фронте.
Возглавил государственный переворот в северных провинциях Ирана. Результатом оного явилось провозглашение Гилянской Советской Республики. Блюмкина, надо заметить, не вовремя отозвали в Москву. Если б не эта партийная глупость, вся Персия без сомнения стала бы советской, её возглавили бы еврейские большевики (а кто же ещё?), и в конце двадцатого века она благополучна была бы присоединена к Израилю. И никаких тебе центрифуг и прочих иранских ядерных поползновений и выкрутасов.
В конце 1920 года Блюмкин едет в Крым. Едет по указанию Троцкого на подмогу соплеменникам Землячке и Белу Куну, тоже не вошедшим в список Бройтмана (а уж как старались!). Без Блюмкина Кун и Землячка ни за что бы не справились. До 100 тысяч человек было казнено в Крыму. Уничтожались офицеры, поверившие легендарному Брусилову и сложившие оружие. Раненые, больные, врачи, оказавшие медицинскую помощь военнопленным, не избежали той же участи. Блюмкин лично участвовал в массовых расстрелах, о чем без ложной скромности, с нескрываемым удовольствием рассказывал многочисленным знакомым.
В 1921 году, будучи начальником штаба 79-й бригады (позже комбригом), планировал и проводил карательные акции против восставших крестьян Нижнего Поволжья и наряду с доблестным Тухачевским руководил подавлением Тамбовского восстания.
Осенью 1923 года перешёл на службу в иностранный отдел ОГПУ. В Яффе по документам, выданным на имя правоверного еврея Гурфинкеля, открыл прачечную. Что он в ней отмывал - неизвестно, но уже через полгода был отозван в СССР в связи с провалом. Тем не менее, первый опыт его нелегальной работы на Ближнем Востоке не прошёл даром.
В следующем году на посту политического представителя ОГПУ руководит подавлением очередного крестьянского восстания в Грузии. Надо сказать, что восстания, как и подавление оных, стали его хобби.
Страшный был человек. Даже чеченцы бздели Блюмкина, пишет неизвестный мне Аскар-заде Алимханов...
А ещё в послужном списке Блюмкина значатся поиски загадочной Шамбалы.
Шамбала, Шамбала, Шамбалалайка...
Таинственная страна...
Земля обетованная... Какая по счёту?..
Каббалу и оккультные науки Блюмкин знал не понаслышке. Тайна бессмертия волновала того, у кого и так было восемь жизней в запасе. Хотелось большего?
Шамбалу он не нашёл и уже в следующем, 1926 году, гадил в Монголии. И как гадил! Монголы до сих пор с содроганием вспоминают Блюмкина...
Попутно, между всеми перечисленными большевистскими подвигами, подсадной уткой выуживал тайное тайных у Сиднея Рейли, мягко выражаясь Соломона Розенблюма, такого же, как Яков, непоправимого одессита. В общем, как ни погляди, был мастером на все руки.
Кроме всего прочего Блюмкин испытывал нежные, щемящие чувства к искусству, литературе - в частности.
Опекал Николая Гумилёва...
Ревностно надзирал за Мандельштамом - не давал, как выясняется, прохода...
С Луначарским жил на одной лестничной площадке...
С Маяковским был на короткой ноге. Высокопоставленные чекисты, посещавшие салон Лили Брик, были ему, беззубому, не по зубам, и потому поэт относился к Якову снисходительно, можно сказать, запанибрата. Письменное свидетельство тому надпись на одной из подаренных книг: "Дорогому товарищу Блюмочке от Вл. Маяковского".
Надо заметить, что все посвящения Блюмкину нежны и трепетны. "Террор в искусстве и жизни - наш лозунг", пишет по-телячьи ласковый "самовлюблённый графоман" Шершеневич.
"Жирномордый" - кладёт мазок на картину (картину маслом) так называемый поэт Мариенгоф.
Мордатый, беззубый чекист, утверждают современники, имел профиль ревностного древнееврейского раввина. Зубы ему, кстати, выбили петлюровцы близ Кременчуга. Возможно даже в самом городе.
Беззаветный другом был Блюмкин Сергею Есенину.
Однажды, когда Есенин попал в милицейский участок, Блюмкин поручился за него, взяв на поруки и написав при этом, что опекаемый от него никуда не денется и по первому зову, как миленький, явится в следственные органы. И даже номер своего партбилета указал. Билет был выдан Иранской коммунистической партией.
"Чёрным человеком" называл дружбана Есенин и даже поэму написал о чёрненьком - из потустороннего мира. Есть подозрение, что именно этот чёрный человечек и организовал убийство поэта на одной из секретных квартир, после чего труп перетащили в гостиницу и инсценировали самоубийство.
Пришло время, и Блюмкин снова возвращается на Ближний Восток - сначала под фамилией Султанова, затем, видимо вспомнив ранение в задницу, под именем Султан-Заде.
Закладывая основы будущего еврейского государства, возглавляет резидентуру ОГПУ в Константинополе. Открыв антикварную лавочку, торгует хасидскими рукописями, неисчислимые запасы которых постоянно пополнялись как за счёт экспроприации раритетов в местечковых урочищах, так и в силу безбожного опустошения многочисленных фондов государственных библиотек. Часть вырученных денежных средств он утаивал, передавая - кому бы вы думали?
Правильно - Троцкому...
А знаете ли вы, чем примечательна улица И-сет-паша в Константинополе? Ни за что не догадаетесь!
А, между тем, в квартире на этой улице состоялось свидание Блюмкина со своим революционным кумиром. Блюмкин явился к Троцкому покупателем, желавшим приобрести у него права на издание автобиографии и других литературных книженций еврейского революционного толка.
Своим пребыванием в Турции Лев Давыдович тяготился - страшно хотел в Европу. ("Заграница нам поможет, - твердил он беспрестанно - Ильф и Петров за голову хватались, - без Европы нам каюк").
Впрочем, о характере взаимоотношений с Троцким Блюмкин расскажет нам позже - в присутствии высокопоставленных работников ОГПУ.
У Якова Блюмкина была любовница Лизочка Розенцвейг, уроженка Северной Буковины. Она же Дейч, она же Гутшнекер, она же Горская, кадровая сотрудница Закордонной части ОГПУ СССР. Член коммунистической партии Австрии. Двоюродная сестра Анны Паукер, брат которой Карл числился сталинским брадобреем. И не только брадобреем. Это потом Лизочка встанет на путь исправления, выйдя замуж за Василия Ивановича Зарубина.
А тогда...
Тогда она искала себя...
Искала везде...
В ЧК...
В ОГПУ...
В постели Блюмкина...
Два махровых большевика - один член иранской компартии, вторая - австрийской слились в национальном угаре - и где бы вы думали? Разумеется, в Москве!
И в течение всех этих угарных отношений Лизонька вела Блюмкина, докладывая начальству о каждом шаге любовника - по простоте ли душевной или в силу служебного рвения.
Это она, утверждают, вернула Блюмкина в Москву.
К тому времени Троцкий обитал уже в ином месте - на Принцевых островах, точнее на небольшом островке Принкипо, в деревне Бийюк Ада. Дом Троцкого, свидетельствуют современники, походил на казарму. Они, конечно же, лукавят - обитель на берегу Мраморного моря мало походит на казарму. В казарму он мечтал превратить Россию. Новоявленным Аракчеевым ощущал себя Лев Давыдович.
Провожал Блюмкина сын Троцкого Лев Седов, вручив ему опус Алданова-Ландау "Современники", на полях которого симпатическими чернилами была написана эпистола Троцкого, адресованная соратникам. Передать книги следовало жене Льва Седова Анне Самойловне, живущей в знаменитом Доме на набережной, увешанной мемориальными досками, как грудь ветерана медалями. Тогда, правда, медальный отсчёт ещё не начался.
Блюмкин вернулся в Союз после долгого отсутствия. На фоне той картины, которую он увидел в СССР, признавался Блюмкин, ему показалось смехотворным ожидание падения советского режима, которого так жаждал Лев Давыдович. Зато распад оппозиции казался полным.
Сталин расправлялся с нею медленно, словно готовил кошерное мясо: проткнул жилы в нужных местах и обильно спускал кровь.
Блюмкин выжидал время. Сделал доклад членам ЦК о положении на Ближнем Востоке. Отобедал в гостях у Менжинского. Без помех прошёл партийную чистку.
Приглядывался к происходящему вокруг.
Приглядывались к нему.
Осторожничал, боясь быть заподозренным в связях с троцкистами.
Наконец, решил действовать окольными путями.
Арон Пломпер, один из бывших руководителей Еврейского государственного театра, был отъявленным троцкистом, как, впрочем, и иные - творческие и не очень - служители этого заведения. Вот его-то и отрядил Блюмкин наведаться к Анне Самойловне, снарядив книгами Алданова-Ландау - в качестве презента. Пломпер, однако, вернул книги обратно. "Мадам Седова, - сказал ревностный служитель пучеглазой Терпсихоры, - находится в глубоком, я бы сказал глубочайшем подполье".
Созвонился с Меером Трилиссером, сыном одесского сапожника, который с начала двадцатых годов возглавлял ИНО ОГПУ. Успешная карьера Блюмкина - во многом следствие этой дружбы (а что? земляк земляка видит издалека). Меер, ничего не объясняя, настоятельно советовал ему покинуть столицу. "Пока не поздно", - напутствовал он Блюмкина. Тот, однако, ослушался своего начальника.
Забыв библейскую истину "Болтун находка для шпиона", встретился с записным юмористом Радеком-Собельсоном (как много таких юмористов в нашем битком набитом отечестве!). Радек дал слово, что беседа будет носить сугубо личный, глубоко интимный характер ("Что вы! что вы! никому ни слова, ни полслова!" - сказал он), а потом направил его к тов. Смилге, другому партийному функционеру. Блюмкин почуял, что его втягивают в какие-то непонятные подневольные игры.
Ещё один Арон, на этот раз Сольц олицетворял совесть партии. Блюмкин просил у него содействия во встрече с Орджоникидзе. Партийный интриган наотрез отказался это сделать.
Блюмкин заметил за собою слежку... -
и заметался по городу, не ведая, что предпринять...
Глубокой ночью вломился в квартиру Раисы Идельсон, которая числилась женой художника Роберта Фалька, и пока тот обитал в Париже, обживала его мастерскую в знаменитом здании ВХУТЕМАСа (Мясницкая, 21, кв. 36), где, кстати, безвылазно прожила всю оставшуюся жизнь. Вместе с сестрёнкой.
Блюмкин попросил приюта. Кошечка-Идельсон ему отказала.
- Ты с ума сошёл - посмотри что деется!
- Тогда хотя бы доллары поменяй! - взмолился Яков...
ОГПУ было засыпано многочисленными доносами на проштрафившегося сотрудника. Стучали все, кому ни лень - и сотрудник журнала "Чудак" Левин, чудом оказавшийся в квартире Идельсон, и Радек-Собельсон (такой юморной, что диву даёшься!), и жгучая, как уголья, любовница Якова Лиза Горская. Портфель у Блюмкина, сообщила она, битком набит долларами и иной неполовозрелой валютой. "Объект", сделала вывод Лизонька, собирается покинуть пределы нашего благословенного отечества.
Руководство ОГПУ решило: пора брать. Ордер на арест подписал доблестный Ягода.
Блюмкин тем временем привёл в порядок свои дела. Сел писать письмо Трилиссеру, но так и не дописал. Собрался и вместе с Горской отправился на Казанский вокзал для того, чтобы узнать расписание поездов.
Ехать - не ехать, бежать - не бежать. Извечная еврейская рулетка.
Всё это время Горская советовала ему не делать глупостей и без промедления явиться к Трилиссеру.
Уговорила - Блюмкин велел водителю гнать в ОГПУ.
Такова официальная версия, зафиксированная в письменных показаниях Якова.
На самом деле перед своим арестом Блюмкин проживал на квартире Луначарского, и там же был задержан. Когда огэпэушники усаживали его в машину, он оттолкнул водителя, сел за руль и совершил попытку бегства. В одной из узких московских улочек угнанную машину блокировали сотрудники ОГПУ.
Едва лишь Блюмкин оказался в тенетах Лубянки, в Константинополь к Троцкому ушла телеграмма, посланная не анекдотическим, но всамделишным Рабиновичем, ревностно служившим в этом на редкость дальнозорком ведомстве.
Блюмкин начал давать показания. Врал в деталях, но о главном говорил правду, ибо отпираться было невозможно.
Врал, что встретил сына Троцкого случайно. Шёл, дескать, по улице Пера... -
и, вдруг, видит - бибит твою разбибит! - Лев Седов - собственной персоной - навстречу двигается.
- Ну, надо же, какая встреча! - вскричал Блюмкин.
Через несколько дней, 16 апреля, состоялось первое и единственное (настаивает Блюмкин) свидание с Троцким. И произошло оно в упомянутой выше квартире на улице И-сет-паша.
Блюмкин был знаком с Троцким с тех незапамятных пор, когда тот на своём знаменитом поезде колесил по необъятным просторам России. Некоторое время возглавлял его личную охрану. Был адъютантом и даже секретарём. "Я - при Троцком", - говорил он знакомым евреечкам, и у тех от восхищенья кружилась голова. До конца жизни Лев Давыдович оставался его кумиром. И до самой смерти Блюмкин был предан идеям перманентной революции.
Троицкий, не к ночи надо заметить, стал Троцким в результате элементарного ритуального обрезания лингвистического свойства. Одна буковка - а вот поди ж ты!..
Высылка его произвела на Блюмкина колоссальное впечатление. Несколько дней он, по собственному признанию, был близок к психическому расстройству. Линию партии в эти дни считал "зигзагом".
Троцкий был предельно откровенен в разговорах с Блюмкиным. Говорил о скором падении советской власти. "Немножко осталось, - заявил он бывшему ординарцу, - чуть-чуть подтолкнуть - и п...ц. Они сами призовут меня прочесть доклад на исконно русскую тему "Что делать?" - в нашем, разумеется, понимании, да, видно, поздно будет..."
Свою высылку Троцкий рассматривал как вернейший признак грядущей катастрофы, ибо считал себя незаменимым для российской перспективы. "Я незаменим, как мозг человека, если, конечно, это человек разумный". И, как человек разумный, много рассуждал о ближайших задачах оппозиции...
"Теперешняя компартия, - утверждал Троцкий, - непоправимо скомпрометирована в глазах пролетариата, и потому надо строить новую нелегальную организацию не столько для сегодняшнего, сколько для завтрашнего дня".
Мне такая "революционная" задача, признался Блюмкин, показалась жутко соблазнительной. Люблю, знаете ли, революции в любом цвете, обожаю до умопомрачения - с ума схожу - буквально. Больным на голову становлюсь. Обо всё забываю...
А ещё Троцкий говорил о литературных планах, собираясь подготовить к печати большой партийный архив, который ему удалось вывести за границу. Он до сих пор не может понять, как ему позволили это сделать, сказал Блюмкин. И добавил: хотя даже дураку понятно, кто помог ему в этом свершении*.
Говорил об учёте всех (без исключения) оппозиционеров, работающих в советских учреждениях за границей, главным образом, в хозяйственных органах, ибо основной задачей считает добычу денег - в любой форме - вплоть до экспроприации. Мы ни перед чем не остановимся, сказал он. Предательство считает одним из вернейших способов получения материальной выгоды. "Зря, что ли я ставил памятники Иуде? Наш человек Иуда! Он и Христа-то предал из лучших побуждений! И вообще Иуда - единственный истинный ученик Иисуса".
Слушавшие Блюмкина высокопоставленные служители большевистского правопорядка в полной мере разделяли это утверждение Иудушки-Троцкого, но вида, разумеется, не показывали. И хотя Блюмкин обещал им начать активную борьбу против оппозиции, участь его была решена...
Командовал прощальной экзекуцией Агранов - куда без него?
Кстати, и Ягода, и Трилиссер, и Агранов отсутствуют в знаменитом списке Бройтмана. Азеф и Каплан - есть! а этих кровопийц - нету! Непорядок...
Перед расстрелом Блюмкин пропел Интернационал (это было его последнее желание), потом прокричал: "Да здравствует мировая революция!" и с чувством исполненного долга отошёл в мир иной. Пусть земля ему будет пухом и, как говорят соплеменники, что б мы так жили.
Или почти так.
*Что представляет из себя архив Троцкого? Да ничего особенного - мусор. За некоторым исключением.
Вот, например, один из примечательных документов - отрывок письма Троцкого жене от 19 июля 1937 года, в самый разгар сталинских репрессий. Хранится письмо в числе иных раритетов в Гарвардском университете. Если там все такие документы, то я снимаю перед Гарвардом шляпу.
И о чём же пишет вождь мирового пролетариата в это скорбное время? О всяких разностях, в том числе о здоровье:
"Физическое самочувствие хорошее. Моральное - вполне удовлетворительное..."
Но - вот ведь незадача:
"С тех пор, как приехал сюда, ни разу не вставал мой бедный х...й. Как будто нет его. Он тоже отдыхает от напряжения тех дней. Но сам я, весь, помимо него, - с нежностью думаю о старой, милой п...де. Хочется пососать её, всунуть язык в неё, в самую глубину. Наталочка, милая, буду ещё крепко-крепко е...ть тебя и языком, и х...м. Простите, Наталочка, эти строчки. Кажется, первый раз в жизни так пишу...
Обнимаю крепко, прижимая всё тело твоё к себе. Твой Л." (публикация Юрия Фельштинского)