Неттообразные и брутоголовые ехали во франко-вагоне...
Сопровождавшие документы вели неспешную беседу на безотрадном английском языке. Каждый говорил о своём: кто - о романтике странствий, кто - о дорожных невзгодах, и все, без исключения, - об издержках профессии, которую выбрали не по собственной воле.
А участвовали в беседе Инвойс, проще говоря, счёт-фактура, упаковочный Лист, экспортная Декларация, отгрузочная Спецификация, Сертификаты качества и говорливый набор разноцветных отрывных Листиков.
Обособленно от сопроводительных документов пребывал грузовой Манифест.
- Я - документ строгой отчетности, - кичился он своим положением, и вся бумажная братия смотрела на него с некоторым пренебрежением: нашёл, чем хвастать, дуралей! Ответственность - хуже неволи!
...Две бумаги присутствовали здесь же.
Она - девственно белая, незапятнанная (ни чёрный картридж бесчувственных принтеров, ни синяя паста шариковых потаскушек ещё не касались её ланит), он - импозантный, худощаво-слащавый мужчина преклонного возраста. Она - итальянка, он - француз. Инородец Бланк долго и красиво ухаживал за нею (красиво - это когда мужчина демонстрирует серьёзность намерений, в противном случае всё происходит быстрей и банальней). Одного Бланка иногда достаточно, чтобы обездолить огромное государство, равного которому не было и не будет на белом свете. К счастью, это был другой Бланк, с прононсом и сединой, очень красивой, кстати, - оно и правильно, ибо "бланк", в переводе с французского, означает "белый".
Это было их свадебное путешествие. Ну не совсем свадебное, но нечто очень похожее. Или не очень похожее. Честно признаться, они и сами не знали для каких целей их подбросили в этот вагон, небрежно швырнув на запечатанный груз...
Напротив, на другом ящике, упакованном в бело-голубой, похожий на тельняшку картон, располагался ещё один француз - месье Коносамент, принадлежность которого к морскому ведомству не вызывала сомнений. Расцвеченный водяными знаками в виде готических якорей, он был увенчан многочисленными печатями и парочкой блестящих голограмм, и эти голограммы переливались, как синяки, полученные в драке.
Красивый французик, нечего сказать.
- Оригинал, - сквозь зубы сказал Бланк, наклонившись к сухощавому Инвойсу.
- Да какой там оригинал? - не согласился с ним англичанин. - Копия!
- Думаете?
- Уверен. Ни один здравомыслящий железнодорожник не сунет оригинал в грузовой вагон? Чай не пульман. А форсу-то, форсу! Невооружённым глазом видно - тот ещё кобель - кабельтовый и каботажный! Мой вам совет: будьте осторожней с ним. Девочка, у вас, как я погляжу, ещё нетронутая...
- Так что будьте предельно внимательны: его пиратская рожа не внушает мне никакого почтения...
Коносамент, между тем, давно уже положил глаз на инфантильную француженку, да и она поглядывала на него, словно негодуя (негодующие женщины, как известно, именуются негодницами), и красная краска возмущения разливалась по её лицу.
Вагон тем временем, раскачиваясь, укачивал, а, укачивая, раскачивал, и Бланк задремал, положив голову на девственные колени невесты, и, когда он уснул, Коносамент решился её окликнуть:
А потом она подумала - пристойно ли? - и добавила:
- А друзья зовут меня Таша или Квиташа - кому как нравится.
- Таша-Квиташа ... - повторил за ней Коносамент, и ещё раз - задумчиво и протяжно: - Таша...
Целый день, незаметно для окружающих, они пересматривались, не допуская, впрочем, откровенных взглядов. Коносамент вздыхал и с каждым разом всё глубже. Ей тоже нравилась этот неординарный мужчина - от него почему-то пахло селёдкой. Зазывно и пряно. "Северо-Атлантическая. Как альянс", - подумала Таша и ещё раз потянула носом воздух. Вкусно!
День пролетел незаметно...
А поздней ночью вагон посетили тёмные личности. Ярким фонариком обшмонав душную утробу вагона, они внесли два оцинкованных ящика, задвинули в дальний угол и забросали ветошью. Ещё раз ослепили братию рыскающим столбиком света и, наконец, ретировались столь же стремительно, как и ввалились.
- Эй, есть кто живой? - крикнул Бланк, имея ввиду документальное сопровождение новоявленного груза.
- Неужели вы не понимаете, что это контрабанда? - удивился Инвойс.
- Думаете? - усомнился Бланк.
- Не думаю, а вижу - невооружённым глазом, - сказал Инвойс. После этого он недовольно хмыкнул - и тут же уснул окончательно и бесповоротно. Вскоре его примеру последовала вся бумажная братия за исключением, конечно же, Квиташи и Коносамента. Им было не до сна, ибо сон и любовь несовместимы даже тогда, когда очень хочется спать.
Шёпотом они торопливо делились мыслями, пряная сочность которых кружила головы.
И, наконец, на одном из маленьких полустанков, во время стоянки состава, он признался ей в любви, и даже произнёс клятву верности.
- Клянусь контрактом, его составными частями, реквизитами и форс-мажором! - воскликнул Коносамент.
Бланк в это время крепко спал, и ветхие кончики его листочка трепетали на сквозняке.
- Тётушка рассказывала мне о своей любви, - делилась воспоминаниями Квиташа. - Такая любовь бывает только в сказках. Пять лет за ней ухаживал дядюшка...
Дядюшка её был безотзывным аккредитивом, а тётушка - чековой книжкой.
- Пять лет, - продолжила девушка, - они ездили в одном и том же направлении: она - до станции Вальпургиева-Пассажирская, он - до Варфоломеевой-Товарной, пока, наконец, дядюшка не сделал ей предложение.
- Пять лет это слишком много! - усомнился в правдивости рассказанного Коносамент.
- Для настоящей любви? - удивилась Таша.
- Так ведь лучшие годы! - вскричал Коносамент. - Извините, конечно, но я не смог бы так долго ухлёстывать за вашей тётушкой!
- Вот видите, - с упрёком в голосе сказала Таша. - Вот видите...А дядюшка - смог.
И обиженно замолчала. А, замолчав, уснула - и любовь была уж ей не в радость, а в какое-то невнятное недоразумение.
- И что в ней особенного? - думал Коносамент, разглядывая спящую Ташу. - Обыкновенная расписка, расписочка, расписулька, свидетельство о денежном сговоре...
Следующий день они друг с другом не разговаривали, обиженно хмурились и неизменно отворачивались, если, вдруг, случайно, ненароком пересекались взглядами.
Ужасный был день, дождливый и пасмурный.
А ночью опять пришли тёмные люди. Выгрузили из вагона оцинкованные ящики. Потом один из них в чёрном, почти что эсэсовском мундире, долго рыскал фонариком по вагону, пока не нашёл то, что искал.
- Вот они, - сказал он, повертев в руках две бумажки, которыми оказались бланк и квитанция, и унёс с собой шаркая ногами. Бумажное сообщество крепко спало, и только Инвойс вполглаза наблюдал за происходящим.
Утро выдалось солнечным. Яркий луч пронзил одну из щелей грузового вагона.
Коносамент протёр глаза - и страшно удивился, обнаружив отсутствие Бланка и Квиташи.
- А где же новобрачные? - спросил он у Инвойса.
- Отнесли на оформление, - ответил тот.
- А вернут?
- Ага, - ответил англичанин, - ждите.
И Коносамент ждал, плача и негодуя.
Летело время, и он снова любил её - отчаянно, как в первый день.
А в промежутках писал стихи.
"Я жду тебя, рассеянное чудо, от ожидания кружится голова, я, как сокровище, коплю под спудом тепло ладоней, нежные слова. Урочный час, как светопреставленье, библейский миф - пустая болтовня. Я жду тебя, и каждое мгновенье последнее, возможно, для меня"...
- Давно уже, знаете ли, хочется на заслуженный отдых, - говорил, между тем, Инвойс Сертификату страны происхождения, - на пенсию тянет, в папочку или скоросшиватель, чтобы затаится где-нибудь на полочке в бухгалтерии...
- Или архиве, - сказал Сертификат.
- Или архиве, - согласился Инвойс. - В архиве даже лучше - меньше беспокойства. А то, знаете, как бывает: схватят - и в следственные органы поволокут, и по отделам затаскают...
- Как пить дать - затаскают!
- Заляпают грязными пальцами, значками всякими испохабят или того хуже - порвут...
- А больше всего я боюсь пожара! - воскликнул Сертификат. - Нет худшей беды, чем пожар! Я тут же вспыхну - поднеси ко мне спичку!
- Да кто ж его не боится, пожара-то этого? - удивился Инвойс. - Все мы бумажные, все горим на ветру. На роду у нас написано - гореть синим пламенем...
Коносамент слушал словесный брех, печально клонил голову и тяжко вздыхал - Таша занимала его воображение...
А я сидел в виртуальном углу, который обычно именуют пятым, и тоже слушал этот трёп, кивая в унисон вагонному перестуку.
Железнодорожная чечётка способствует размышлениям, и я решил, что напишу роман о любви этого бумажного сообщества и назову его так: "Из жизни железнодорожных накладных".