Кобыливкер Артур Семёнович : другие произведения.

Записки клошара

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 2.00*3  Ваша оценка:

Орлиное танго в Париже

(записки клошара)

"...Чтоб любить и гореть, и любя, умереть в той стране, как и ты, совершенной...".

Бодлер.

"...Мы уезжаем, - сказал он, - И поспешим, ибо никто нас здесь не любит...".

Гарсиа Маркес.

***

   "...Раннее утро. Не так давно взошло белое июньское солнце. Первые слабые лучи уже успели нагреть остывший за ночь мшистый булыжник набережной Сены. Несколько букинистов, несмотря на столь ранний час, уже открыли торговлю, вернее, открыли свои зелёные ларьки. Но покупатели, в массе своей - туристы, ещё только-только открывают слипшиеся спросонья глаза. Молодые уборщики, в основном индусы и китайцы, медленно, но тщательно, пядь за пядью бороздят просторы Елисейских Полей на своих пылесосах-электромобилях. Такие титаны торговли, как "Самаритен", "Ле Пронтом" и "Ля Фоет" ещё закрыты; смуглолицые же турки - мелкие лавочники - любовно поглаживая свои незатейливые товары, кто фрукты-овощи, кто миниатюрные башни Эйфеля, пластиковые Сакре Кёр и резиновые Триумфальные Арки, аккуратно расставляют их на своих лотках. Юные официанты расторопно, и всё же не торопясь, как это могут делать лишь парижские гарсоны, выносят столики и стулья на веранды уличных кафе. Седовласые булочники, окончив работу, сдувают излишки сахарной пудры со свежих круассанов и пончиков, бросают свои грязные, потные фартуки в соломенные корзины молодых прачек-вьетнамок, начинающих трудиться, как всегда, ни свет ни заря. Горячие рыжие багеты и буханки ароматного ржаного хлеба манят взгляд и пробуждают аппетит ранних прохожих, судя по одинаковой одежде - серые костюмы, голубые сорочки, полосатые галстуки и до блеска надраенные английские башмаки - начинающих банковских клерков. Такие, стараясь показать боссам свою прилежность, на службу всегда приходят первыми, и уже там, в тиши кабинетов, досматривают прерванные будильниками ночные сновидения. Усталые таксисты, заканчивая ночную смену, делают последние рейсы, развозя по домам падающих с ног куртизанок. Шофера большегрузок, со скрежетом и бранью, протискиваются сквозь узкие улочки к оптовым рынкам, дабы первыми сдать свой груз: баранина, виноград, сыры, тыквы, оплетённые соломой бутыли прованского вина. В лобби всезвёздочных отелей, сидя на маленьких велюровых диванчиках, попивают кофе из стеклянных термосов водители экскурсионных автобусов. У них есть время полистать "Пари матч" и подымить дешёвым "Жетаном", ведь фотоклацающие толпы туристов с иероглифическими лицами ещё спят. Здесь, на расслабляющем своим гнилостным ароматом западе, в отличие от самурайского востока, они могут себе позволить поваляться, понежится в пуховой постели, а не на бамбуковой циновке, лишние пять-шесть минут. Кристиан, Коко, Пьер, Нина, Ив, все они замерли в своих манерных позах за огромными пуленепробиваемыми стёклами сверкающих витрин Латинского квартала. Сегодня они не у дел.
   Ночной Париж умер! Да здравствует новый день, новый век, новый город, где воздух пропитан свободой и искусством, красотой шансонных звуков и грациозностью готических линий, ароматами винных букетов и букетов полевых цветов, голубиным воркованьем и повсеместным кошачьим мурлыканием: лямур-лямур-лямур...
  

***

   Современная Лютеция, воскресенье, двадцать второе июня, раннее утро. Отель "Лувр", трёхкомнатная "президентская" свита, с высокими окнами, выходящими на рю Револи.
   Возле раскрытого окна, в накинутом на мокрое, ладно сложенное тело банном халате, скрестив на груди руки, стоит высокий молодой человек. Он крепок, осанист, смугл. Иссиня-чёрные, длинные зачёсанные назад волосы напомажены, и переливаются под лучами утреннего солнца разными оттенками горного хрусталя. На вид ему лет тридцать, может чуть больше, но точно никто не знает, ведь он не очень склонен распространяться о своих паспортных данных. Его вряд ли можно принять за парижанина, ведь те, даже богатеи, не снимают свиты в пятизвёздочных отелях в своём же городе. Хотя нет, они могут это сделать, например, для адюльтера, но не в самом же центре города, у всех на виду, так сказать. К тому же он и на француза не похож, его грассирующая "Р" больше немецкая, чем французская, а манера держаться на людях ближе скорее русским, нежели европейским буржуа. Он "Гастролёр", как сам себя называет, хотя о Париже, как о городе, где хотел бы жить, мечтает с детства. В школе изучал французский, и это был единственный предмет, где оценка "отлично", в табельной колонке, была неизменной на протяжении многих лет. Гюго, Мопассан, Бодлер никогда не покидали его письменного стола, а географический атлас, с истёртыми почти до дыр "французскими" страницами, даже в постели находился рядом. Сомнамбулические путешествия в страну франков были не только ночными видениями, но и грёзами наяву. Старые винилы Бреля, Брассанса, Барбары и Пиаф бывали "колесованы", чуть ли не ежечасно, на старенькой отцовской радиоле, и с годами лишь истинным знатокам французского шансона удавалось распознать средь скрежета и писка знакомые "...Не ме ките па..." или "...Су ле сьель де Пари...".
  
   Внешне он мог бы походить и на венгерского цыгана, и на темпераментного латиноамериканца, и даже на кавказского горца, но что-то в нём выдавало семитские корни, быть может, яркий и отчаянный взгляд глубоких карих глаз. Если поинтересоваться у метрдотеля, скажем, за франков двадцать, кто таков, тот молодой человек, что выглядит так величественно в раме распахнутого окна на четвёртом этаже, тот, ничтоже не сумнявшись, положит хрустящую банкноту в засаленный карман серебристой ливреи и шёпотом, даже с неким пиететом произнесёт: "Этот господин с Ближнего Востока!". "С чего вы взяли, ведь у него совершенно не семитские черты лица, да и манеры - аристократические!", - так же шёпотом, возмущается подслушавшая нас горничная, на что метрдотель, недовольно и брезгливо, морщит свой "дебержераковский" нос, мол, националистов нам здесь ещё не хватало, и коротко: "Можете быть свободны!", - даёт понять горничной, что та здесь лишняя. "Пардон, месью", - заносчиво и звонко произносит задетая инженю и, фасонно развернувшись на тонких каблучках, уходит восвояси...
  
   Его зовут Тур. Он всё стоит, скрестив руки на груди, возле распахнутого окна, смотрит, не без проскальзывающего на лице удовольствия, на просыпающийся город - город мечты его детства. Глаза чуть сощурены, солнце хоть и раннее, но всё же летнее, настойчивое. Прямой высокий лоб в тонкой паутинке морщин, на ней несколько капель пота, сверкают, подобно утренней росе. Крупные губы, в едва заметной улыбке, придают некую мягкость строгому, волевому лицу. Скулы немного напряжены. Монотонная дрожь желваков говорит о раздумье, быть может, не лёгком.
   За его спиной, на по-арабски широкой и по-японски низкой кровати лежит молодая девушка. Почти до подбородка она накрыта лиловой простынёй тончайшего шёлка, которая плотно облегает её стройную и грациозную фигуру. Солнечные лучи - известные шалуны и проныры - сквозь не зашторенное окно проскользнувшие в комнату, играют в салки на её соблазнительных всхолмьях; они же, отсвечивая всеми цветами радуги, рикошетом бьют в огромное настенное зеркало в барочной раме, где классические линии молодого женского тела, постепенно, не без их, циников, помощи, приобретают геометрически правильные формы позднего Пикассо... Она спит тем самым сладким, крепким, с цветными иллюстрациями утренним сном, какой может быть лишь в эти часы, и только в этом городе, у человека влюблённого в Жизнь..., не так, можно короче - у человека Влюблённого...
   Её зовут Тория или Тор, так короче, менее официально и, по-моему, нежнее, да и благозвучней. Она любимая (не люблю слова "любовница", хотя зачастую только оно отражает всю суть взаимоотношений между мужчиной и женщиной, реже, между женщиной и женщиной) "Гастролёра" и, конечно, тоже "Гастролёрша". Несмотря на всю свою девичью юность, она красива, кротка и грациозна по-женски, характерно по-женски.
   Бесцветный, шелковистый на ощупь, еле заметный пушок покрывает каждый дюйм бронзовой, почти младенческой кожи. Длинные локоны черны как смоль, затейливыми каскадами ниспадают на круглые плечи, и оттуда, витиеватыми ручейками, стекают к забавным ямочкам на тонкой талии. Зелёно-синие, чуть раскосые глаза всегда ясны и веселы. Тонкий нос, густые брови, чувственные губы, немного выдающийся вперёд круглый и изящный подбородок. Своей необычной, магической красотой она б смогла затмить любую представительницу слабого пола, будь то на улице, сцене, подиуме, и даже в тронном зале..., во всяком случае, такой её видит он, Тур.
  
   На этот раз, экономя двадцатку, которая лишней никогда не бывает, не будем прибегать к помощи метрдотеля, в одном лице льстеца и хама, а как бы случайно, искоса заглянем в регистрационную карточку, где, что довольно предсказуемо, не найдём ничего существенного, лишь сухое канцелярское - "Госпожа с Ближнего Востока".
  
   Двадцать второе июня. Это была самая короткая ночь в году, но ни одна секунда, ни одно мгновение не были упущены ими просто так. В эту ночь с дикой, неистовой жаждой они упивались друг другом, наслаждались синевой и прохладой низкого парижского неба, предвкушая восторг и экстаз близящегося звёздного часа, их звёздного часа...
   Солнце взошло. День расцветал. День, каких больше не будет - самый длинный в году, самый сложный, быть может, переломный в их жизни, полный острых ощущений и азартных переживаний, полный авантюр, любви и восторга, граничащих с горячечным безумием и холодной рассудительностью. Ведь на то и нужны гастроли, чтоб душам, которым присущи лёгкость, игра, и дух странствий, дать возможность колесить по земным просторам, из страны в страну, из столицы в столицу, давая по воскресеньям короткие, но красочные костюмированные представления, в своё удовольствие и в угоду немногочисленной публике. Свои "маленькие комедии", как, перефразируя классика, они называли свои спектакли, они старались играть в основном на "маленьких сценах", подальше от претенциозной многочисленной столичной публики, где-нибудь на тихих улочках, отдалённых от воскресной городской суеты, в мелких отделениях частных банков, кои, в выходной-то день, открывали свои двери лишь для крупных вкладчиков наличности. Обычно, "увертюра", назовём это так, к спектаклю начиналась ещё в субботу, к концу рабочего дня, когда Тур звонил в заранее намеченный банк, прося к телефону директора, и, представляясь каким-нибудь вымышленным именем, говорил, что он бизнесмен-иностранец, и хочет сегодня же, нет, лучше завтра, с утра вложить в их отделение крупную сумму наличных, от якобы состоявшейся накануне выгодной сделки, дабы не путешествовать через границы с таким, как понятно им, профессионалам в своём деле (сладкая лесть подобна живительному бальзаму), иногда опасным грузом. Мало кто из директоров был готов пожертвовать выгодным клиентом ради своего, пусть заслуженного выходного - бизнес - есть бизнес.
   На следующее утро, нанятый Туром шикарный лимузин, с шиком подкатывал к самому входу в банк. Чернокожий, но не обязательно, может быть и китаец, и даже русский шофёр в классической униформе выходит из авто, обходит его спереди, открывает продолговатую заднюю дверь и становится по стойке "смирно". Из лимузина появляется импозантный молодой человек в строгой английской "тройке", с серебристым металлическим кейсом в руке. Возле дверей банка, почти в позе "кушать подано" стоит директор банка, в лукавом блеске его подобострастного взгляда угадывается сладостное предвкушение выгодной сделки, что может дать ему не только добавку к заработку - проценты, но и возможное продвижение по службе (ведь есть более крупные отделения их банка). Иногда, кроме директора, Тура встречает и кто-нибудь из охраны или кассир, например, но это редко, день-то выходной. Тур, уверенным шагом, с едва уловимой дружественной улыбкой на строгом лице, подходит к встречающим, охраннику, если таковой присутствует, вручает кейс, а сам обменивается лёгким, почти без усилия, рукопожатием с расплывающимся в улыбке карьеристом-директором.
   В то время, пока руки "бизнесменов" ещё потеют, слабо сжимая друг дружку, а искусно улыбчивые лица изображают полную открытость и партнёрское доверие, Тория, в чёрном эластичном комбинезоне, покрывающем её упругое тело с ног до головы, в маске, полностью скрывающей её красивое лицо, на заранее угнанном мотоцикле влетает, иначе это не назовёшь, на тротуар и, со скрежетом тормозов, замирает прямо возле открывших от изумления рты горе-бизнесменов. Ещё мгновение и она, размахивая увесистым револьвером у покрывшегося испариной носа директора, начинает "истерически" орать заранее вызубренные фразы-клеше, на языке страны, где разыгрывается этот бурлеск: "Руки за голову! Всем на колени! Вон из машины! (водителю лимузина). Оружие на пол! (если охранник вооружён)...". Героев нет, дураков тоже - все на коленях, руки на затылках, пистолет или электрошок на тротуаре. Первым "под раздачу" попадает "испуганный", до влаги в добротной английской ткани штанов, бизнесмен-иностранец. Именно к его взмокшему виску прижимается воронёное дуло, и именно он, по словам нервного, и потому, более опасного налётчика, в нашем случае налётчицы, станет первой, но не последней жертвой, если "скромные" требования последней не будут выполнены сейчас же. Далее, в той или иной интерпретации, все заложники, как были, на коленях вползают в помещение банка. Экспроприированный у "кассира - охранника" Туров кейс Тор держит в одной руке, другой же, сжимая свой "магнум", трясёт перед бледным лицом, почти расплакавшегося директора, требуя крупную, так сказать, многонулевую сумму в мелких купюрах, и на всё про всё она дает две минуты, после чего, в случае задержки, в их "живой" компании появится первый труп. Кто станет тем самым "счастливцем" она не уточняет, но намекает, что стать им может каждый из коленопреклонённых.
   Не более минуты, требуется "мокрому" директору, чтобы предоставить в распоряжение грозной Тор чемоданчик до краёв наполненный, конечно, мечеными банкнотами разного достоинства и незаметным полицейским радиомаяком. Такие "чемоданчики" предусмотрены в любом уважающем себя банке, на случай возможного ограбления, чтоб избежать жертв и, по возможности, если не морального, то хотя бы материального ущерба, например, в виде разбитых кадок с фикусами или рододендронами и простреленных дорогостоящих видеокамер. А сами суммы, конечно, застрахованы на все случаи жизни, даже на случай Третьей Мировой войны, когда, быть может, и некому будет платить по счетам. Страховые компании, в свою очередь, тоже застрахованы в национальных банках, последние же под всеохватывающей опекой государства, которое тоже... В общем, от такого ограбления толком никто не пострадает, разве что "обмочится", но сегодня и это не проблема, ведь на то существуют стиральные машины, химчистки и т.д., так что даже руки не придётся марать.
   Прихватив чудо-чемоданчик и кейс "бизнесмена", Тор велит всем лечь на пол, руки за голову, глаза закрыты, считать до тысячи, с минутными промежутками через каждую сотню, а сама, вскочив на мотоцикл, как знойный мираж, мгновенно испаряется в лабиринтах старинных узких улочек. Долго она не петляет. Укрывшись в каком-нибудь подъезде, естественно заранее присмотренном, она бросает теперь никчемный транспорт, снимает маску и комбинезон, под которым на ней надето короткое летнее платьице (если то лето, если же зима, то одежда соответствует сезону), деньги из чемоданчика перекочёвывают в металлический кейс, а тот, в свою очередь, в хипповый полотняный рюкзак. Банковский чемоданчик тоже не остаётся порожним, в нём не без комфорта умещается табельное оружие охранника и голографическая картинка парящего в небе орла - так сказать, "визитная" карточка (немного для воровского антуража, немного для того, чтоб покуражиться над глуповатыми фликами, копами и фараонами). Такая подворотня всегда не далека от станции подземки, откуда чемоданчик с оружием и радиомаяком отправляется в одном направлении, например, в северном, а великолепная Тор в противоположном, в южном, к примеру, туда, где теплее. Затем, сделав несколько пересадок, она сходит где-нибудь в многолюдном и шумном центре города, где и примыкает к какой-нибудь из многочисленных туристических групп, в ожидании условленного часа "Х".
   В выше упомянутом банке, в это время, конечно, переполох. Директор в шоке, охранник в обмороке, шофёр лимузина в клозете. От всех исходит запах пережитого испуга и вчерашнего ужина. Полиция в пути - она всегда в пути. Тур, как бы выходя из оцепенения, тяжело вздыхает, и произносит заранее заготовленную речь: мол, он и так немало пострадал, не только в смысле денег, но и сердце его чуть не остановилось, и теперь не желает ещё и разборок с всегда зловредными сыщиками - мол, кто таков, да то, да сё, откуда наличные, да сколько их было, и где налоговая декларация, и вся подобная в таких случаях мышиная возня...; и потому, протягивая ополоумевшему директору свою золочёную визитку с голограммой орла, с факсом и номером телефона своего офиса на каком-нибудь несуществующем острове - налоговом рае, в срочном порядке ретируется. Лимузин, вовсю газуя, срывается с места ещё до того, как станут слышны первые сирены полицейских. Здесь рассчитан каждый шаг, каждая секунда. Тур не дилетант, он в "бизнесе" давно и знает что почём. Щедро расплатившись с перепуганным водителем, просит его ещё об одной, совсем пустяшной услуге, которую, в свою очередь, тоже оплачивает - напрочь забыть сегодняшнее приключение! Где-нибудь на окраине города, Тур садится в арендованный скромный автомобиль, снимает тонкие усики, кустистые брови, накладные баки, смывает "островной загар", меняет английскую тройку на американские джинсы и обтягивающую футболку-сеточку, так ярко подчёркивающую его рельефную мускулатуру, и отправляется в центр, прогуляться, посмотреть достопримечательности, покормить голубей на ратушной площади или просто посидеть в тени каштанов в каком-нибудь из небольших парков-сквериков.
   В выше упомянутый час "Х", где-нибудь в центре города, в одной из старинных помпезных церквушек, мрачных синагог или просто на грязной станции метро наши "туристы" повстречаются, после чего, в ближайшем почтовом отделении они отправят экспресс-посылку "до востребования", в одну из далее ими запланированных столиц мира.
   Уже через несколько часов самолёты разных авиакомпаний доставят их в один и тот же столичный аэропорт какой-нибудь там ...ландии, ...талии или средневекового ...бурга; где их уже ждет, не дождётся "драгоценная" бандероль.
   И вновь пятизвёздочная гостиница, и снова лунная ночь, полная ласки, неги и страсти, а под любовным ложем старый полотняный рюкзак, какими в "холодные" шестидесятые кичились дети цветов, и за обладание которым, многое бы отдали некоторые агенты Интерпола...
   Вот в такие, отнюдь не детские игры, играют современные Ромео и Джульетта, вернее Бони и Клайд; играют не понарошку, а взаправду, да так, что того и гляди, пули засвистят над их головами. Правда, и у них есть свои принципы, свои, пусть кому-то покажутся странными, вычурными, правила игры; и ни один из них не готов их нарушить, разве что, во имя спасения другого - деньги можно "отмывать" не ранее, чем через месяц, после их "торжественной" экспроприации, и как можно дальше от места их бывшего хранения; десятую долю от прибыли отдавать нищим и в сиротские приюты (этакие современные последователи Робин Гуда), в город, из сейфов которого деньги были изъяты, возвращаться не ранее, чем через полгода; и ещё куча всяких, порой суеверных причуд...
   Так и путешествуют они из города в город, из страны в страну, не зная ни границ, ни преград на своём пути, ведь какие могут быть преграды на пути у любви?! Ради друг друга, во имя их любви, они готовы пожертвовать всем: временем, богатством, почкой, сердцем, жизнью..., но не самой любовью, ибо не считают это чувство своей собственностью - это дар свыше, и он, как мифическая неразменная монета - ни обменять, ни отдать её, без "Позволения" невозможно.
   Их "гастроли" - это не только заработок, но и вид развлечения, без которого, как они оба считают, их мироощущение стало бы скудным и, конечно, скучным. В игре и азарте они не менее страстны и неистовы, чем во время любовных свиданий. У них есть свои принципы, как например: никогда никого не ранить, тем более не убивать, и если в банке, во время "спектакля" ситуация усложняется и это грозит, будь-то жертвами со стороны, будь-то собственным пленением - они моментально ретируются, не смотря на возможный приличный "куш" - того требуют их принципы и их любовь. Полиция в их неспокойных игрищах играет лишь роль невидимого оппонента, голос за кадром, так сказать. Как только заслышатся сирены - наши голубки тут как тут, то есть, нет, наших орлов и след простыл, да, так правильней.
   Тур, как уже понятно, по натуре не только приземлённый прагматик и грабитель-бытовик, в одночасье он ещё и романтик-мечтатель. Он давно уже грезит о любви, то есть, любовь-то..., она уже есть, но в его грёзах она неземная - вне Земли.... Он мечтает, чтоб у них, у него и у Тор вдруг, как в сказке, выросли крылья, подобные орлиным; и тогда они воспарят к небесам, ввысь к самому-самому Солнцу, где совьют из звёздной пыли и хвостов комет своё любовное гнездо - дворец небожителей.... Конечно, иногда, всё же спускаясь с небес, он помещает своё гнездо-мечту на крышу, но обязательно черепичную, и непременно парижскую, где и поселится со своей любимой, хоть это и будет в диковинку горожанам, ведь где это видано, чтоб такие гордые и вольные птицы, как орлы, селились на крышах больших городов, во всяком случае, в Европе.
   Тория же мечтает лишь об одном - всю жизнь быть рядом с Туром, и если, когда-нибудь, что наверно неизбежно, им придётся умереть, то обязательно вместе, в один миг, в объятьях друг друга. О небе она тоже мечтает, но, являясь меньшим фантазёром, чем Тур, грёзы её не об орлиных, а о железных крыльях. Она хочет научиться управлять самолётом, и затем приобрести что-нибудь маленькое, недорогое, но крылатое и носить любимого по небесам, дабы он не чувствовал себя чем-то обделённым на тверди земной.
   Ну а пока, парят они лишь во снах, наяву же грабят банки, уходят от погонь, "отмывают" деньги, помогают нуждающимся; и везде, где бы они ни были: на суше, в море или в воздухе - не упускают ни часа, ни момента, чтобы насладиться друг другом.
  
   ...И вот, наконец-то, город их мечты - Париж. Шикарная гостиница. Президентские апартаменты. Позади звёздная ночь любви. Раннее июньское солнце осторожно озаряет просыпающийся воскресный город. Сегодняшний "спектакль" может быть не менее опасным, чем увлекательным, что ещё больше разжигает азарт в их сердцах - сердцах игроков; но всё, как всегда, продуманно и предусмотрено, да и "сборы", при хорошей "карте", могут быть поистине королевскими.
   Быть может, это представление будет последним в сезоне, а может и вообще последним, ведь полицейские ищейки многих европейских, государств, совместно с Интерполом уже давно ведут на них охоту. Идёт охота на орлов..., идёт охота! Пижонство Тура с его голографическим орлом приводит просто в бешенство, как всегда, отстающих на шаг фараонов, последние же, в свою очередь, поклялись, через прессу, что вот-вот настигнут "весёлых медвежатников", чей юмор, на их, казённый взгляд, юмор висельников за шаг до эшафота. Так что, скорее всего, после этого спектакля они уйдут на пенсию, уступая место молодой поросли, подрастающему, поколению, с которым, кстати, им уже довелось повстречаться.
  
   Пинкертоны и Холмсы это называют "двойным ограблением", - как-то, после удачного налёта, когда сорванный куш был ещё совсем "горячим", и находился при нашей влюблённой парочке (они уже были по дороге на почту), на них напала другая, довольно шустрая и до зубов вооружённая (автоматический "винчестер" и "калашников" с подствольным гранатомётом), и тоже, по всей видимости (они всё время целовались) влюблённая парочка. Интересно было бы посмотреть на лица этих двух малолетних, неправильно ориентированных пацанов, когда, быстро ретировавшись с места ограбления, в каком-нибудь своём гнёздышке, они раскрыли матерчатый рюкзак. Деградирующее поколение!
  
   Через полгода, Тур и Тория, вновь смогут вернуться в любимый город. Приземлятся где-нибудь повыше, обживутся, наплодят орлят и будут их учить быть добрыми и азартными, страстными и бесстрашными, а главное - научат их летать. Быть может, когда-нибудь они даже напишут мемуары "медведей", которые смогли взлететь. Их сбережения, которые "скромными" никак не назовешь, если ими разумно воспользоваться, вполне смогут обеспечить не только безбедное, но и эксклюзивно-сытное существование, вернее жизнь, как им самим, так и их потомкам, причём, не одному поколению. Жизнь в Париже уже сама по себе эксклюзивна, даже у клошаров...
  
   Тур, как и прежде, стоит у распахнутого окна. Со стороны, похоже, что он тщательнейшим образом, миллиметр за миллиметром, изучая, просматривает рю де Револи, однако это не так. Он не замечает, вернее, даже не видит всего того, что мог бы увидеть каждый человек, выглянув с окна этого отеля, ибо уже не первый раз за это летнее утро вновь и вновь прокручивает в уме всевозможные обстоятельства предстоящего "спектакля". Он напряжён, даже немного взволнован, однако сдержан и улыбчив, что и помогает ему спокойно отнестись к влетевшей в его спину подушке, к выходке, по его мнению, если не глупой, так точно не уместной в данный момент. Он тоже любит забавляться, пошалить, но в полной мере отдает себе отчёт всей серьёзности и рискованности задуманного ими предприятия.
   Он повернулся, конечно же, улыбаясь. Тория, ослепляя и очаровывая блеском и изяществом своей наготы, стояла на кровати, приподнимаясь на носках, старалась ухватить нитку серебристого воздушного шарика, заполненного гелием, который Тур ей подарил вчера на Монтмартре.
   - Почему ты оставил меня одну?! - нарочно делая плаксивый голос, спросила Тория, затем, действительно почти плача, - Представляешь, я спала, но во сне, почувствовав, что тебя рядом нет, я страшно испугалась. Меня обуял такой ужас, что мне срочно захотелось проснуться..., но..., но я не смогла. Это было выше моих сил, моих возможностей, желаний. Это был кошмар, и я должна была его пережить. Понимаешь?! Это было послано свыше, не смейся, это так! Представляешь, я увидела орлицу, парящую в небе над Парижем, и в этой птице я узнала себя. И как это не смешно, оказалось, что я, в смысле гордая орлица, влюблена в неуклюжего пингвина, в смысле в тебя. Хм, смешно, не правда ли?! Но дальше уже было не до смеха. Ты, то есть пингвин, похлопывая своими неразвитыми крылышками, взобрался на высокую башню, на самый её край. Я кричала тебе, кричала: стой, не надо, но ты был глух, и спрыгнул вниз. Наверное, таким образом, ты хотел полетать, ведь пингвины тоже птицы. Но не все птицы могут летать, как и не всем людям дано любить, однако к страданьям никто небезразличен. И вот я, в полном одиночестве, с криком отчаянья и со слезами на глазах кружу в безоблачной выси, а там, внизу, на мрачной булыжной мостовой лежит твоё, ну, то есть, пингвинье распластанное бездыханное тело, и алая лужица всё больше и больше растекается вокруг него. Вдруг, - и я это вижу со стороны, - орлица стремительно ринулась вниз, словно пикирующий бомбардировщик, и буквально за миг до столкновения с твоим телом я проснулась...
   Тур подошёл к ней, прижал к себе, нежно погладил по шелковистым локонам и тихо, почти шёпотом сказал:
   - Глупенькая, это же только дурной сон, ночной кошмар, не более. Пустяки, забудь! Мы ж не суеверны, не правда ли? Забудь. Успокойся. И надо собираться. Всё будет окей! Время не ждёт, и если мы будем идти с ним в ногу, то можем оказаться партнёрами, если же будем запаздывать - оно не на нашей стороне. У меня хорошее предчувствие - на мой взгляд, наш сегодняшний спектакль ожидает триумф, и лишь надо надеяться, что обойдёмся без бурных оваций. По всем расчётам и партер и ложи должны быть пусты, о галёрке ничего сказать не могу, так как эта публика всегда непредсказуема. Да, и вот что ещё, я тут подумал, и, прости, что без тебя, но принял такое решение - этот спектакль будет последним. Баста! Мы уходим на пенсию, по состоянию, так сказать, здоровья. Ведь в твоём-то "положении" нужно не на мотоциклах с кольтом в руках разъезжать, а где-нибудь в Альпах, вытянувшись на шезлонге, праной набираться, силы копить. Так что через полгода мы сможем сюда вернуться, и уже не "гастролёрами", а как чета молодожёнов..., ведь пришла пора, не так ли, оформить казённой печатью в паспорте наши неказённые отношения.
   Тор давно ожидала этого предложения, но та манера, в какой Тур это исполнил, привела её в истерику. Но то была истерика умиления, сопровождаемая слёзами радости и обмороками счастья. Подушки летали по всей комнате, их пух, словно снег в июне, метелью валил из окон, и, кружа, падал на старинную мостовую рю де Револи. Не очень смешно, конечно, если учесть, что дурачатся, как малые дети, они буквально за несколько часов до очень сложной и опасной "банковской" операции.
   - Скоро принесут завтрак. Клубника, мороженное, шампанское, кофе, круассаны. Но, чур, с шампанским поосторожней, ибо сцена уже готова, декорации на месте, за кулисами полным ходом идёт подготовительная возня, но до первого звонка ещё есть время; и пусть ангелы будут с нами, а люди подальше от нас! Аминь! - возбуждённо произнёс экзальтированный Тур, и в этот момент раздался слабый стук в дверь...".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

***

  
   22 мая, неважно какого года, тем более столетия, просто очень жарко, и всё!
   Я влюблён - в неё, в Париж и, кхе-кхе, немножечко в мороженое. Вся эта троица, на мой взгляд, явное порождение небес. Они разжигают во мне огонь, страсть, желание жить, даже будят. Это своего рода тройная одержимость, триплекс небесных страстей. Это буря, ураган, смерч, это мифическая птица Феникс, на крыльях которой я вознесусь к самому солнцу.... Да, в конце концов, я взлечу! И будет это так - я, она, крепкие объятья, палящее солнце, голубое небо, а под ногами, как старинный ковёр, распростёрт сказочный Париж.
   Летииииим..., - такая, быть может, излишне экзальтированная запись вполне могла бы появиться на страницах дневника моего героя, героя моего романа. Ведь он отважный авантюрист, реалист и фантазёр в одночасье, азартный игрок и страстный любовник, справедливый Робин Гуд и неуловимый Клайд, и, конечно, последний романтик конца нашей эпохи. Я назвал его Тур, и не в честь великодушной бабушки или героического дедушки, как это принято в некоторых семьях традиционных семитов, а просто так, забавы ради. Вот меня, например, тоже не называли в честь предков или святых праотцов, а дали имя главного героя приключенческого романа, бесстрашного карбонария, красавца и сердцееда, но, к сожалению, трагически кончившего. Мой герой влюблён, его избранницу зовут Тория, либо Тор, так короче и, по-моему, нежнее. Они влюблены в жизнь, в азартную жизнь игроков-авантюристов, любят клубнику, мороженое "Дас", шампанское от домов "Клико" и "Моет", и главное не могут жить друг без друга.
   Он мужественен, обаятелен, умён и красноречив; она обворожительна, сексапильна, очаровательна, блистательна, восхитительна, величественна..., у меня просто не хватает эпитетов для описания её неземного великолепия и божественной красоты. И не стану я писать: "жили-были старик со старухой...", ибо мои герои молоды, красивы, счастливы, богаты.... И пусть кто-то скажет, что в жизни так не бывает, и пусть это всего лишь выдумка, фантазия, сказка....
   Сегодня неважно будет ли "хэпи энд", хотя он непременно будет, ведь это сказка о счастье, о любви, о радости, а то грусти, тоски, ненависти и горя в мире и без моих россказней хватает с излишком. Сказка о добром и бесстрашном рыцаре и его красавице невесте, тоже бесстрашной, и, конечно, принцессе. Сегодня для меня просто необходимо, быть может, жизненно важно писать эту историю, придумывать всякие опасные приключения, с честью и достоинством преодолевать все преграды, совершать благородные подвиги и любить, любить, любить. Ведь придумывая своих героев я, хоть и виртуально, всё же живу их жизнью, дышу воздухом, которым дышат они, пью шампанское, которое пьют они, наслаждаюсь жизнью с ними, причём наслаждение получаю вдвойне, за обоих сразу.
   Сублимация, как способ достижения несбыточной мечты, конечно, метод иллюзорный, сегодня уже не модный, даже можно сказать - анахроничный. Я ведь знаю, что мне не светит солнце так же приветливо как им, что морские волны не так ласковы, а люди, так те вообще враждебны. Мне никогда не стать таким как они, даже не приблизиться к их светящейся орбите. Я уже немолод, некрасив, беден, и, чего греха таить, труслив и совершенно не азартен. Психиатры и психологи, в разделе типология, таких типов как я характеризуют не иначе, как "активными антипатами", кем, собственно говоря, я и являюсь, с самого детства, с тех пор как помню себя. Что-что, а в честности, особенно в отношении самого себя, мне не откажешь. Я честен и, к несчастью, достаточно умён, чтобы осознать всю сумрачность, тоскливость и бессмысленность своего существования. Никчемное прозябание ради еды, и еда ради никчемного прозябания - это всё, что можно сказать о "высшей" цели моего земного существования. Таких, как я не заносят ни в категорию "уберменшен", ни в "унтерменшен", такие вне научных категорий, ибо неинтересны для изучения. Хотя раньше, на сколько я помню, я таким не был. Я был совершенно другим, был весел, глумлив, остроумен, хотя, действительно антипатичен - вместе долго ни с кем ужиться не мог. Нет, это всё манерничанье, и вовсе я не такой уж плохой, и живу я не ради еды, я довольно аскетичен и неприхотлив, и если нужно, то и беседу светскую смогу поддержать, жаль лишь что редко выпадает такая возможность, а то, что я угрюм и немного ворчлив, так это побочный эффект любой эмиграции, так сказать, остаточные явления заболевания. А эмиграция - это всегда болезнь, часто тяжёлая, нередко с летальным исходом.
   Всё! Всё! Всё! Хватит! Вот опять, настроение хоть в петлю лезь. Нет, чем все эти семипудовые мысли, лучше уж сублимация. Сиди себе и пиши о невообразимых и забавных приключениях людей, для которых Любовь - среда обитания! Где они сейчас, мои Тур и Тория?!
  
  

***

  
   30 мая. Обычная жара. Море кипит, мороженое тает, плавятся мозги. Уже прошло больше недели, как я не брал в руки дневник. Продолжаю писать роман-сказку. Эта, на мой взгляд, забавная история увлекает меня всё больше и больше. Конечно, этой книге не увидеть свет, то есть не стать бестселлером, даже не быть изданной, но ведь это и неважно. Я пишу этот роман для себя, и не "в стол", как некоторые, с надеждой на, быть может, славу пост мортем, а именно для себя. И для Тура с Торией тоже, ведь и они живые, даже живее меня, ибо их сердца более бойкие, чем моё, а их кровь более горячая, да и время они проводят как люди, не хочу показаться расистом, но подчеркну - как белые люди. Конечно, если взять в руки пожелтевшие на солнцепёке тетрадные листки в клетку, то всё покажется мёртвым. Но это лишь кома, вернее нет, не кома, а вид забытья, некая медитация. Одного прикосновения пера или авторучки достаточно, чтоб всё начало оживать, цвести, благоухать. Пробуждаются люди, звери, автомобили, города, океаны..., оживаю и я вместе с ними. Ведь они - это и есть я, и наоборот. Нет, не подумайте, что я сравниваю себя с творцом, нет, я не творец, я - иллюзионист, человек создающий иллюзии и живущий в них. Никакой мистики, никакой магии, ни белой, ни чёрной, никаких переселений душ, никаких трансмутаций, одна сплошная вязкая, как белорусские болота иллюзия - Мая, как это называют просветлённые индусы.
   Некоторые учёные умы понапридумывали страшных слов, типа сублимация, рефлексия, эгоцентричность и тому подобное, которые теперь входят в наш обиход в не меньшей степени, чем революция, коллективизация и экспроприация, и всё же они меня пугают, эти словечки, не меньше, чем такие термины, как суицид, эвтаназия и экзекуция. И потому - рефлексирую я, рефлектирую, сублимирую или отцентровываю своё разбухшее до неприличных размеров эго - я говорю себе, что нахожусь в иллюзии, и значит я живу.
   Вот, вроде бы валяюсь сейчас здесь, в грязи, среди отбросов, на радиоактивной пыльной жаре, в потрёпанных годами и молью одеждах, однако на самом-то деле, я нежусь на пуховой перине или качаюсь на водяном матрасе в "люксовском" номере одного из тысячезвёздочных отелей одной из западноевропейских столиц. Там вам и лиловые швейцары в малиновых с золотом ливреях, и "мерси" с "ариведерчи", и "ес, сэр!" через каждые два слова, и антарктические кондиционеры, и альпийское мороженое и даже "Вдова Клико" на высоте птичьего полёта...
   А здесь жарко, мокро, твёрдо, зловонно и всё как-то по-хамски!!!
   Чёрт подери! И как же здесь не чертыхаться, коль уж занесло обратно в пустыню.
   О, нет, нет, нет.... Бегом, обратно, в Европу, к банкам, в гостиницу, к любимой, к мороженому с клубникой и к ведёрку "Вдовы" со льдом!!!
  
  

***

  
   2 июня. Песчаная буря. Здесь это зовётся "хамсином", но мне плевать, ведь сегодня я Тур, а он, волею судеб, то есть, моей волей с "хамсином" не пересекается. Причём, я ощущаю себя неуязвимым не только перед сюрпризами погоды, но и перед превратностями судьбы, пред полчищами до зубов вооружённых врагов, пред кучками завистливых недоброжелателей и даже перед начальником налогового управления, а это уже что-то. И эти силы у меня неспроста, их мне придает Тор. Ведь она не только любит меня, но и боготворит и благоговеет. Можно ли сказать, что я счастлив? Да, можно, но до тех пор, пока я не возвращаюсь в себя. А тогда в моей голове крутятся тысяча и один вопрос, и все оного типа: "Так кто же я такой?!". Я азартный игрок, не знающий проигрыша? Я неуловимый гроза европейских банков и казино? Я страстный и неутомимый любовник? Я счастливец, объятый негой и любовью самой красивой из женщин? Я? Я? Я?...
   Неужели?!?
   И кто, кроме меня самого может дать на всё ответ? - Никто, то есть я, и есть никто. Никто, в самом, что ни на есть, прямом и жалком значении этого слова. Никто. Nobody. Голый гурништ, как говорят вечные скитальцы. Я? - Не я! Я? - Не я! Но не пустое же я место, в самом-то деле? Как сказать? С какой стороны посмотреть? - Я бывший гражданин бывшей великой империи, бывший член бывшего профсоюза учителей, бывший преподаватель бывшей истории, бывший владелец бывшего однокомнатного кооператива и бывшего спортивного велосипеда, бывший..., бывший..., бывший..., бывший человек бывшей вселенной. Сегодня от того человека остался лишь номер национального страхования, а от той, некогда цветущей вселенной, лишь пучок радиоактивных излучений. И это всё?! - Нет, не всё! Сегодня я, волею судьбы, подданный одного маленького, но оч-чень шустрого местечка. Гражданин не в меру жаркого и с избытком пыльного захолустья с горсткой населения на пяди земли, где каждый друг другу брат, волк и хавер, захолустья, которое считает себя ни то, что пупом земли, а пупом пупа земли. Вот оно как, у нас-то! А ещё я профессиональный нищий, чему и соответствует моя и моего захолустья астрологическая карта. Я годами заслуженный безработный этой, опупевшей от жары и самодовольства восточной провинции, тут необходимо маленькое уточнение - ближневосточной провинции.
   Сейчас лето, жара +40с, тяжело, однако это лучше, чем зима (осени и весны здесь не бывает), ибо не льёт как из ведра на голову, и не продувает насквозь ледяными пустынными ветрами, и потому я могу жить на пляже, спать на мягком, пусть не совсем чистом песке, сколько угодно купаться в горячем море, и ни копейки не платить за истраченную мной воду, за использованное мной солнце, за вбираемый моими лёгкими солёный воздух, во всяком случае, могу пока не платить.
   С питанием тоже всё в порядке - ведь я каждый день, вернее утро подъедаюсь на местном крикливом базаре. В основном, овощи и фрукты, пусть не первой свежести, вот мой дневной рацион, зато в количествах - сколько душе угодно! Некоторым "белым людям", эти овощи и фрукты, видите ли, уже не по зубам, то есть, для них это гнильё и отбросы, а я даже люблю чуть забродившие, например, сливы или дыни. В принципе, это даже к лучшему, что всем этим лавочникам, сводникам и адвокатам, так называемым "белым людям", им, ещё совсем недавно висевшим вниз головой, цеплявшимся хвостами за экзотические пальмы или катавшимся на реликтовых лианах, так вот им, счастливым владельцам многотысячедолларовых собачьих будок не к лицу, есть бананы с ржавой рябью на жёлтой кожице и помидоры со щербатыми выбоинами на красном морщинистом темени.
   Так что задарма, и почти круглогодично я обеспечен необходимым организму количеством витаминов и аминокислот, что, впрочем, и насыщает меня до отвалу. Моего жалкого пособия с трудом хватает на книги, тетради и карандаши, которые я понемногу складирую у знакомых, на пару жестянок кока-колы и ежемесячную порцию мороженого из одной из дальних сказочных стран, где банки одни из самых посещаемых заведений, а лыжи один из любимейших видов передвижения.
   Вот так, я безработный бродяга, так называемый, отброс "опупевшего" общества, в зной живу на пляжах, а в непогоду в ночлежках для нищих, или просто на пластиковых скамейках прямо на автовокзалах. Но и у меня, у такого, казалось бы, никчемного, совершенно бесполезного члена общества, можно сказать паразита, и у меня тоже есть свои, конечно несбыточные, мечты. И я хотел бы жить не в ночлежках и не на пляжах а, например, в пятизвёздочных отелях, и не на Ближнем Востоке, а в Европе, лучше в западной, к примеру, в Париже. Причём, в Париже я даже бродягой согласен жить, ведь тогда бы я смог зваться не бомжем, а клошаром, что, по-моему, и благозвучней и не унижает человеческого достоинства. Ещё я мечтаю полюбить, Её, мою единственную и неповторимую, которой, чёрт побери, наверняка мне никогда не видать как собственных ушей, впрочем, как и Парижа. Ведь если она вообще существует, моя несравненная половинка, то небось, не ходит по тем же тропкам, что и я. Где ж нам повстречаться? Не в садах же Тюльери?, хотя, возможно именно там, сейчас, после посещения "Лувра", лёгкой и грациозной походкой она идёт по направлению к Елисейским Полям, дабы выпить чашечку ароматного кофе в одном из уличных пьяно-баров или, чтоб приобрести в "Сифоре" флакончик модных духов, или.... Мои же тропки-дорожки - сплошь пыльные и грязные улочки и переулки старой припортовой зоны, и ведут они либо к оптовым рынкам, либо к биржам труда и отделу социального обеспечения, правда, иногда, ещё и в книжные магазины, но это лишь в дни получки.
   Мне не известна, не знакома любовь, даже материнская, ведь я рано осиротел, зато очень даже знакомо, что такое астма, сломанный в детстве позвоночник, слабое зрение (дальнозоркость), студенческая язва желудка и питерская угрюмость и сумрачность, хоть я родом и не с берегов Невы. Парижа, по всей вероятности, мне тоже не увидеть, ведь огромный минус на моём банковском счету с трудом позволяет об этом мечтать, а не то, что воплотить эту мечту в жизнь. Без крыльев "родные пенаты" мне не покинуть, но крылья, у человека лишь в мифах, да легендах, и то, как только человек почувствовал себя свободным, парящим в небесах наравне с орлами, ему тут же их опалили, да так, что он до сих пор оправиться не может. Я не только Икаром не стал, я даже о лётчиках не задумывался, ведь я, честно говоря, с детства боюсь высоты, темноты, закрытых пространств, пауков, машин и, по секрету, слабого пола; то есть я не то, что бы боялся женщин, нет, я их просто избегаю, разве что с пожилыми дамами я могу найти о чём поговорить, и это чистое уважение их сединам, а не что-то там похабное и гадкое.
   И, всё же, я неисправимый мечтатель, и слава Б-гу на мечты, в этом государстве, ещё не ввели налога, хотя в некоторых неофициальных кругах уже поговаривают и об этом. И то, что я пишу роман о приключениях молодого авантюриста и его возлюбленной, даёт мне возможность воплощения некоторых из моих грёз, хотя бы на бумаге, что, по-моему, лучше, чем ничего. Да, я знаю, что это моё, с позволения сказать, "непростое" поведение и называется тем самым неприятным словом - "сублимация", да, это так, но вместе с тем, я знаю, что именно это моя единственная возможность не совершить тот страшный грех, научного названия которого, я тоже стараюсь избегать - "суицид".
   Скоро закат. А значит и я, вскоре, как солнце в море, погружусь в свои фантазии с головой. И будет там небо, и будут там звёзды, и будет там море, но не Средиземное, а Адриатическое, и будут там песни, вино и луна.
  
   О, да-да, я уже слышу, то песня весёлого гондольера. Он катает меня, то есть нас - меня, Тор и Тура по тихим водам каналов вечерней Венеции. Мы только-только отчалили от Сан Марко...
  

***

  
   3 июня. На моём пляже всё так же жарко и душно, да и грязища, как всегда. Говорят, ночью хорошо штормило, что необычно для этого времени года, но до моих картонок не достало, хе, кишка тонка, да и, собственно говоря, какая мне разница, ведь я всю ночь провёл на Адриатике, в красавице Венеции...
  
   На Сан Марко было празднично и весело, и хотя на дворе не февраль, карнавал был в самом разгаре. Просто в Авиньоне, по экономическо-природным причинам, театральный фестиваль перенесли на некоторое время, пока Мистраль не сыграет свою алхимическую свадьбу с Ализе, и не улягутся спонсорские страсти; а пока вся богемная публика подалась в венецианские края. Маска, я тебя знаю! И тебя знаю, и тебя.... Персонажи Комедии Дель-Арте - Арлекины, Коломбины и Пьеро, десятки Летучих Мышей, Мистеров "Х" и Принцесс Цирка, а так же хасиды, генералы, несколько Ясиров Арафатов и даже один Наполеон Бонапарт, а Куртизанок, Куртизанок-то сколько, ох, их было не меньше, чем Пап; в общем, настоящий бардак, чтоб не сказать бордель, ибо, казалось, что все путаны Благочестивой Италии покинули ступени Грешного Сан Петро, дабы устроить самую Великую, с дней Борджия, венецианскую оргию. То было игрищё плоти и праздник души! Морской воздух был весь пропитан грехом, лёгкий бриз приносил сладостные песни соблазнительных наяд и некий, чуть терпкий, аромат вина, по-моему, то было кьянти. Антураж повсеместной фривольности и всеобщей безнаказанности придавал силы бесноваться вместе с этой горячей толпой до самого рассвета. Вопросами типа: "А что будет потом?", либо: "Кто ж за это всё заплатит?", по всей видимости, никто не задавался. Быть может, у каждого, в каком-нибудь потаённом кармашке, хранится, на случай спроса, смятая, пожелтевшая от времени, но не вышедшая из употребления бумажка - индульгенция, от самого Карла Войтылы. Хотя, сегодня, больше в ходу индульгенции позеленей, да пожёстче, и желательно с физиями Линкольна, Вашингтона и Франклина. Ни забавные шуты, ни потешные рыцарские турниры не возвращали наши заблудшие и растленные души в кровавое мракобесье средневековья, вот пышные пиршества, по своему изобилию и помпезности, те воистину были дохристианскими.
   Мы действительно сдружились, в смысле я, Тур и Тория, то есть они, конечно, меня не замечают, и немудрено, но и не гонят прочь, что мне льстит, и вселяет некую искорку надежды, как это не покажется банальным - искорку надежды на светлое будущее, на ту же искорку, но уже в конце туннеля. Пусть у кого-то Екатерина - луч света в тёмном царстве, у меня Тур и Тор, причём, воспользовавшись самой простейшей арифметикой, заметим, что у меня-то лучей этих как минимум в два раза больше, чем у господина Островского, ныне покойного, но, как утверждают некоторый литературоведы, незабвенного.
   Ночь напролёт мы пели, пили, ели, танцевали и, конечно, целовались. Но никто и словом не обмолвился, мол, до чего дошла молодёжь, мол, коты и те постыдились бы, прямо на Сан Марко..., потому как вокруг был сплошной бедлам. Шустрый проныра-ветер, словно золотистую листву с кованых подмёток горожан, доносил с веселящейся площади до самых до окраин города многоцветный карнавальный шум и созвучный ему хмельной душок, и уже оттуда, зычные отголоски венецианского шабаша, мягкой волной, докатывались до чертогов всё ещё бранящихся Монтеков и Капулети.
   Мы так были поглощены театрализованным действом вокруг, всеобщим весельем и нашей любовью, что совсем позабыли о намечающихся на завтра "гастролях".
   Кьянти, Каза и Чинзано, драй Мартини с Пармиджано, Каннелони и Спагетти, чем не рай, скажите дети?!
   Веселились люди, радовались звёзды, царствовала луна. Мы бросали монетки в каналы и колодцы, ибо местное поверье гласит: тот, кто хоть раз почувствовал себя счастливым в Венеции, не утратит это чувство никогда, за что и надо заплатить дань Нептуну. Невелика плата за счастье, не правда ли?!
  
   В гостиницу или, как здесь говорят "альберго", мы возвратились лишь к рассвету, гондола плавно причалила к маленькому пирсу, а гондольер, распевая заунывные песни, наверное, о несчастной любви, отказался от своего гонорара, и попросил лишь фото на память. Мы сфотографировались, но затем пожалели, вернее это Тур затеял всю возню, ведь он такой подозрительный. Не прошло и часа, как он, с камерой нашего "паромщика", показался в окне второго этажа - заходить через дверь ему показалось слишком скучным, да и очередной раз тревожить похрапывающего ночного портье не хотелось. Надеюсь, гондольер не остался в обиде, ведь он и вправду не очень-то был похож на того агента Интерпола, о котором так рьяно спорил Тур, вместо того, чтобы ещё пару часов, при первых робких лучах венецианского солнца купаться в неге вместе с любимой. Для того и любимые, чтоб их любить, а жаркие споры, тем более беспредметные, можно оставить для университетских аудиторий и тюремных бараков.
   Я, как мог, пытался их примирить, утешить, бросить в объятья друг друга, но Безжалостный Тракторист на своём фыркающем дизельном монстре проехался мимо, разравнивая пляжный песок, тем самым, вырвав мою кричащую, цепляющуюся за каждый венецианский уступ, за каждую адриатическую тучку душу из самого сердца Святого Марка, водворив её на данное ей свыше место, то есть в картонный вигвам "безпятничного" Робинзона...
   Открыв глаза, я посмотрел на распластанный под гнётом ночной жары город, и сделал глубокий вздох, чуть опалив себе лёгкие. Я не вымолвил ни слова, хотя огненная лава нецензурщины так и рвалась изойти, изрыгнуться из моего, вновь проснувшегося Везувия, в сторону уже давно опостылевших мне местных Помпей.
   Я три раза глубоко вдохнул, сначала левой ноздрёй, затем правой, и вновь левой. Сказал три раза "ОМ", присел на левой ноге, сплюнул через правое плечо. Мне заметно полегчало, я успокоился, огляделся по сторонам. После ночной бури гладь морская была похожа на старинное зеркало с чуть позеленевшей амальгамой. Местные рыбаки называют это "штилем мертвецов", и действительно весь берег был просто усыпан мелкой рыбёшкой с вздувшимися брюшками, фиолетовыми медузами, порванными штормом в клочья, мелкой галькой, битой ракушкой и зловонными ядовито-зелёными водорослями. Йодистый запах смешивался с сероводородом и пляж отдавал аптекой.
   Трактор всё урчал, тракторист зевал и потягивался, с пляжа разбредались, разъезжались, расходились влюблённые парочки, присмотревшие это место для пылких и бесплатных свиданий. Некоторые из них расползались, в прямом смысле этого слова, ибо "трип-эффект" ещё давал о себе знать. Марочки им видишь ли нравятся! Филателисты чёртовы! Я-то к ним уж давно привык, да и они ко мне тоже. Друг друга с двух шагов не замечаем. Они здесь всю ночь напролёт голышом кувыркаются, хорошо хоть не у самых моих ног. Нет, я не консервативен, не о таких, как я, чопорные англичане говорят: "олд фешон мен", но я донельзя брезглив, особенно, когда речь заходит о чьей-нибудь интимной жизни. Потому и стараюсь не замечать их возню, и не слышать их хлюп-хлюп, ибо сблюю, как пить дать, сблюю...
   Так как спать уже не хотелось, а юный день только-только начал подавать первые признаки жизни, что означало, что идти куда-либо, в гости, например, было ещё рановато, я решил пройтись по берегу, подышать сероводородом, помесить сухими подошвами свежую тину. Такие утренние променады всегда тонизируют и успокаивают одновременно. Настроение и подбородок тянутся к солнцу, всё же остальное принимает свои обычные, на мой взгляд, эстетически верные места.
   Вода была тёплой и зелёной, как парное молоко чернобыльской Бурёнки. Сизая с ржавыми прожилками пена, от редких мелких волн, оставляла на рыжем песке промасленные жёлтые пятна, схожие с молочными пенками. Приблудные псы к "пенкам" не приближались, от их мазутного аромата воротили облезшие носы, те же, кому изменил нюх, корчась, перебирались в мир иной, в собачий рай, если таковой вообще существует.
   Я, медленным шагом, разминая тину и разбрасывая опухших бычков, всё дальше и дальше удалялся от своей летней резиденции. Уже где-то в полумиле от шалаша, на скалистом мелководье я приметил большую розовую раковину, какие раньше видел только в клубе кинопутешествий и в антикварных лавках Одессы. Такие, в основном, покоятся на больших глубинах, но эту, красавицу, по-видимому, пригнало к измели подводным течением, какое часто уносит несколько, а то и десяток жизней самовлюблённых пловцов за купальный сезон. Слабый прибой то и дело подталкивал её всё ближе и ближе к суше. Я зашёл в воду по колено, дважды наступив на морских ежей поранил ногу, но всё же достал раковину, застрявшую в скалистой расщелине средь десятков маленьких крабов и стаек полупрозрачных мальков. Аккуратно вытряхнув из неё море, я приложил её к уху. "Гу.у.у.у...ш.ш.ш...", - донёсся морской шелест с её чрева. Я преподнёс её ухо к своему рту и тихо спросил: "А что это значит - гу.у.у...ш.ш.ш...?", и снова приложился ухом. На что, гулким эхом, быстро пронеслось по всем её лабиринтам: "гу-гу, гу-гу, шу-шу, ху-ху, у-у-у...". Вот это да! Ведь то был ответ, настоящий ответ, голос из другого мира! Ха-ха. Вот он я, - и я больно ткнул себя пальцем в грудь, - а вот и он, мир другой, и я, как можно глубже, на сколько позволяла ширина входа, засунул свою ладонь во чрево раковины. Вот я и там, и как это просто, раз, и в ином мире, внутри раковины, подумал я, и не без гордости улыбнулся. Следующая мысль была не здоровее предыдущей: а может я и есть, тот самый "другой мир", и более того, быть может, я и есть раковина, в которой шумит этот "другой мир", которым, в свою очередь, я и являюсь! Ого! Ого-го-го! Но, нет! Ведь я есть я, то есть я тот, кто держит в своих руках эту розовую жительницу морских глубин, которой я сам и являюсь, и внутри которой так таинственно и маняще шумит мир иной, то есть я, и я же прислушиваюсь к себе, приложив своё ухо, которым тоже являюсь, к себе самому.... Я - есть всё, всё - есть я! Я и творец и творение! Во как! Ху.х.х.х... Я резко выдохнул несколько кубов углекислого газа, скопившегося в моих лёгких, за время внутреннего филосовского монолога. Да, этак недалеко от филосовского до "Склифосовского". А ведь я могу в один миг разбить эту раковину, уничтожить весь этот шумящий мир, то есть себя самого! - от одной этой мысли мне стало страшно и я, вскрикнув, выронил себя из рук. Дело в том, что внутри этой раковины, что неудивительно, оказался полуживой квартирант, небольшой моллюск, который потратил последние силы на ничтожную вендетту (всего-то, палец мне пронзил), и, между прочим, не по адресу, ибо не я его сюда с глубин приволок.
   Пока я бездельничал да забавлялся ракушкой и мыслью, звезда-трудяжка вознеслась высоко над миром, стало светло и жарко, и это означало, что пришло время завтрака, то есть пора была отправляться на рынок за трофеями, а оттуда на биржу труда, будь они оба неладны...
   На базаре я пробыл недолго. Съев пару подгнивших бананов и горстку жареных фисташек, глотнув из фонтана тёплой водицы, я почувствовал себя бодрей и свежей, и был готов к поединку, а что без дуэли или, хотя бы, небольшой потасовки на бирже труда не обойтись, я знал заранее, по опыту. Вскоре с рынка пришлось ретироваться, скорее даже уносить ноги, ибо пару яблок, что я прихватил с лавки, оказались чужими, то есть мой знакомый лавочник за ночь успел продать свою "басту" какому-то грозному скупердяю, который чуть меня не огрел огромной бейсбольной битой. Яблочки тем оказались вкусней, чем большей опасности я подвергался, их добывая. К мясу я не притрагивался уже несколько лет, ибо, по экономическо-гуманистическим причинам, считал себя принципиальным вегетарианцем, в разумных пределах, конечно.
   На бирже, можно сказать, всё обошлось без лишних эксцессов, за исключением небольшой заварушки со злобной кучкой бывших соплеменников. Короче говоря, они меня побили, не больно, но унизительно, казалось бы, за что - за то, что я, видите ли, полез без очереди! Неправда! Я всего лишь хотел спросить, до которого часа будет осуществляться приём, а они сразу по лицу, причём, они - это те, которые с одним, а то и с двумя высшими, конечно, гуманитарными образованиями. Интеллихенция, чёртова! Понаехало, понабежало, проходу от них нету. Ни житья, ни прибыли, одни растраты! Конечно, это не мои фразы, а лишь слышанные мной...
   Днём, по большей части, без дела шатался по городу, хотя и было пару деловых прогулок. Пошивочные ателье и бутики модной одежды, обязательно вечерней, были выбраны мной, на предмет ознакомления, в этот раз неслучайно. Необходим был какой-нибудь модный и оригинальный прикид, скажем, для вечернего променада по Лазурному Берегу или, например, для ограбления банка, тоже вечернего, под жалобные всхлипы Апеннинской луны и бурное рукоплесканье франкмасонских звёзд. Конечно, и сейчас на мне костюмчик что надо - он, в смысле мой наряд, может быть не очень экстравагантен, зато, наверняка, достаточно эксцентричен, в некотором смысле даже трогателен.
   Я, как любой богатей или нищий, к примеру, могу себе это позволить. Начать опись, наверное, следует с пляжных тапочек, в которые я обут. Так вот - я их нашёл. Если точнее, то найдёныш лишь один из них, тот, что синий, перевязанный магазинным шпагатом, на нём ещё есть надпись "TAITI", что на местном наречии обозначает "я ошибся". Кстати, мой "таити" сорок пятого размера. Второй..., хм, честно говоря, я его украл, так вот, ни больше, ни меньше, у одной знойной пышки на нашем пляже. Штормило, в очередной раз, высокая волна, с разбега накатившись на пляжный песок, подхватила один из пластиковых сланцев, таких, знаете, с розочкой промеж пальцев, и унесла его в бурлящее море; крупная дама, горе-хозяйка утопленника, жалобно скулила в такт свингу прибоя, затем подошла поближе, к самой кромке пенящейся воды и что есть мочи харкнула туда, то ли от злости, то ли от обиды, и предназначалось то, по-видимому, Посейдону. Тем временем, я, наблюдавший эту темпераментную вендетту, решил утилизировать брата-близнеца покойного, хозяйке-то он теперь ни к чему, разве что на память о знойном лете на средиземном море. Вот мне он в самый раз, тридцать восьмой разношенный, третья полнота. Вообще-то, у меня сорок первый с половиной, но в условиях ближнего востока и дальнего севера, и так же в моих, бомжевских условиях, все эти размеры, цвета, деления на "женское"-"мужское", "детское"-"стариковское" и т.д. теряет какое-либо значение. Если нужда заставит, я и подгузники натяну!
   А вот старые истёртые и латанные-перелатанные "ливайсы" исконно мои, русские, можно сказать. Я их родимых ещё там, в "сове" приобрёл или, как принято, было говорить, достал. Нашёл я их на барахолке, на них уже и тогда по паре заплат да по нескольку штопок было, да и чернильная клякса на самом, что ни на есть, видном месте, но, всё же, то был "шик!". Здесь же, ободрав одну штанину о зубки небольшого Буль-мастифа, я превратил их в бриджи, и затем, когда ударили хамсины - в шорты, вернее в полу-шорты, ведь левая штанина теперь как у Сабрины, а правую я оставил по колено, ибо на правом бедре у меня небольшое родимое пятно, чем-то напоминающее расколотое сердечко, и я с детства этого стесняюсь. Чёроно-жёлтая полосатая майка, что на мне, совсем новенькая. Один из фанов столичного "Бейтара" подарил, в награду за соседскую молчаливость во время матча. Хотя я не болельщик, и более того, глубоко презираю, как самих игроков, так и их фанатов, однако на стадионе бываю, и нередко, ибо после матчей всегда можно поживиться и одёжкой, и колой, и мелочью, завалившимися под трибуны, а один раз я даже часы нашёл, "сейко", японские, электронные, но у меня их отобрали на следующий же вечер, в городском парке, бывшие соотечественники; мол, убогий, к чему тебе такие "котлы", а я и не сопротивлялся, бесполезно, да и небезопасно, и в полицию жаловаться не стал, не мой стиль. Голова у меня повязана "бонданой" - платок такой, чёрно-красный в белёсую ромашку, какие носят бабы в малоросских селеньях на Ивана Купалу и на Валентинов дэй, но я повязал платок по-стивенсовски, как в моде на островах сокровищ. Рюкзак из мешковины - подарок одного питерского новорусского хиппи, говорил, что от "Армани", может оно и так, да мне всё равно.
   Полиция ко мне давно привыкла, поначалу, конечно, бывало, и в кутузку забирали, с ночёвкой и питанием за счёт государства, но потом им это поднадоело, видать бюджет урезали. Теперь меня никто не трогает, разве что туристы, бывает, попросят с ними сфотографироваться, типа "фото авек абориген, силь-ву-пле", ну а я, конечно, не против, "авек плизир", так сказать, да и, иной раз, пару копеек перепадает. А я не стесняюсь, беру, это не унизительно, даже наоборот, почётно, к тому же поддерживаю имидж благородного и нищего ближневосточного "Бродяги Дхармы" в глазах богатеньких туристов из Штатов, что в принципе, может способствовать общему развитию экономики государства, в которой в последнее время застой. Конечно, это дело наших политиков, их референтов, имиджмейкеров, криейторов, и даже телохранителей, но весь этот фантастически раздутый штат бюрократов абсолютно бездействует, в политическом смысле они полные импотенты, и мне приходится возиться с этим в одиночку, не хочется, но статус обязывает.
   Когда солнце сбавляет обороты, всё больше пробираясь на запад, и небо становится лазорево-алым, я направляю свои загорелые стопы в ресторан "А Пари", что на набережной, в самом центре мощёного променада. Это неброское и небольшое местечко мне по вкусу, да и я, по-моему, уж не знаю как именно, но смог завоевать симпатию не очень пожилых, но очень благородных и добродушных хозяев заведения. Они французы, бывшие парижане, на своём веку повидали многое, и войну, и голод, и нищету, так что, что такое "клошар" им объяснять не приходится. Они мне не только симпатизируют, но и, кажется, даже влюблены в меня, может потому, что у них никогда не было своих детей, а я, по возрасту, как раз бы мог сойти за их сына, ну, может быть, младшего. Конечно, я не надеюсь, что меня усыновят, ни вскоре, ни когда-нибудь вообще, но и того, что они великодушно, что значит бесплатно, позволяют мне ежедневно сидеть в их ресторанчике, на кухне, есть свежий круассан, пить чёрный, как шоколад тягучий кофе и слушать любимый с детства французский шансон - ни это ли знак любви, респекта, расположения.
   Мирей Метье, Брель, Брассанс, Барбара, Пиаф, Греко и Гинзбург - вот тот неполный перечень старых винилов, которые непрерывно, скрипя и шурша, крутила на своём горбу старушка "Соня", как они называли свой японский проигрыватель, в их уютном кафе.
   Так и сижу целыми вечерами, слушаю музыку, жую дармовой круассан, иногда, случается, и эклер перепадёт, с какао и лимонной долькой в меду, и тогда в голове нет места ни рынкам, ни биржам труда, ни хамсинам, ни пескам..., хотя нет, пескам есть место, но только с Лазурного Берега, а ещё бульвары, парки, соборы, музеи, театры, кабаре, куртизанки и букинисты...
  
  

***

  
   5 июня. Операцию с "Национале Банко ди Италья", что в Венеции, позади многолюдной Сан Марко, прошла просто блистательно. Сорванный куш, как и ожидалось, был солиден, и даже более того - с перепугу эти фраера отдали нам и небольшой кожаный футлярчик, который, по-видимому, они ещё не успели определить в частный сейф, и в котором находилось антикварное брильянтовое колье, стоимостью не меньшей, чем сам чемоданчик с банкнотами и радиомаячком.
   Полиции, в этот раз, мы даже не слышали, ибо они застряли где-то по дороге, заторы бывают и на венецианских каналах, особенно если несколько темпераментных южан-гондольеров, нанятых нами заранее, устроят прямо посреди канала небольшую потасовку с поножовщиной, пиротехникой и восторженным воплем праздно слоняющихся американских туристов, принявших это за съёмки какого-нибудь боевика, и тоже нанятых нами заранее. Деньги любят все, но не все их уважают, а потому не заслуживают...
   Посылку, хоть и с трудом, удалось отослать. На почте было настоящее столпотворение, и всё из-за какого-то языческого праздника, в который принято друг другу посылать открытки, письма, весточки, деньги, если есть такая возможность. У нас такая возможность была.
   Тор, ещё несколько часов назад, поездом отбыла в Монако. Я жду посадки на самолёт "Аль-Италия" в миланском международном аэропорту, лечу в Монте-Карло. Решили взять небольшой отпуск, чуть развеяться, немного отдышаться, да и казино в не меньшей степени моя страсть, чем банки, коих, в маленьком княжестве тоже пруд пруди. Тор, хотя и является ещё девчонкой, взрослеет на глазах, однако это ни в коей мере не умаляет её красоты, очарования, магнетизма...
  
   Иногда, перечитывая свои записи, мне становится странно, и даже страшно, ибо я не узнаю в этих строчках ни свой почерк, ни свой слог, ни свои мысли. Я путаюсь, вернее, я запутался, забрёл в какой-то лабиринт, забавы ради, а выйти не могу, и боюсь, что не сумею и в дальнейшем, ибо уютно там, хоть и страшно. Всё, что я написал за последнее время, как в романе, так и в дневнике, частично принадлежит мне, а частично Туру, то есть, иногда, я это заметил, я пишу, видя мир сквозь призму его легкомыслия, пропуская свои мысли через фильтры его авантюризма, и тогда мне становится не по себе, от того, что жизнь, совершенно неожиданно, начинает мне льстить, пушистым ковром стелется мне под ноги, тем самым, доставляя, пусть иллюзорные, но всё же живо ощутимые удовольствия, радости, и даже горести и огорчения, которые мне, как не странно, не в тягость, а наоборот...
   Даже в разговорах с кем-либо, в так называемых "смол-токс", я перескакиваю с темы на тему, с вопроса на вопрос, и это не всегда по своей воле. Я то говорю как бомж, нет, лучше как клошар, так благозвучней, то, как некий подпольный миллионер, а то и вовсе, как бесстрашный и бескорыстный Робин Гуд. Знакомые сначала посмеивались, думали, так, дурачусь, но со временем начали остерегаться, а некоторые даже стали избегать. И я их не виню, кого ж винить, если самому иногда сбежать хочется, но куда сбежишь от себя?! Даже чета Рожэ, хозяева "А Пари", уж, на что дружелюбные и добродушные люди, но и они, последнее время, посматривают в мою сторону с опаской, мол, парень он хороший, но как бы фортель какой не выкинул, а то ведь потом не отмоешься...
   Мадам Рожэ, она смелее своего мужа, и добрее, это видно сразу, так вот она говорит, что в последнее время со мной что-то странное творится, мол, хожу я сам не свой, всё время что-то бормочу себе под нос, и вроде бы на разных языках, а ещё постоянно стараюсь играть, как в театре, как в театре абсурда, но уж больно уродливые, как она считает, роли я себе подыскиваю, хотя, несомненно, и она это признаёт, у меня есть артистический талант, неплохие данные лицедея, и всё же стоило бы немного остепениться, призадуматься... так полагает мадам Роже, а то, бывает, не поймёшь, где я подлинный, а где играю, что, конечно, льстит моему "актёрскому" самолюбию, но беспокоит и пугает моё заблудшее "Я".
   Я и сам замечал, что иногда, просто гуляя по городу, обходя его грязные улочки, вдруг натыкаясь на стоящую в пробке в час пик инкассаторскую машину, я тут же прячусь за дерево или табачный ларёк, и жду, жду, когда она тронется, чтобы проследить её маршрут, будь-то к банкам, отделениям почты, пунктам обмена валюты и даже к автостоянкам, где тяжелеют от мелочи муниципальные таксоматы. Делая вид, что читаю газету, сидя на скамье где-нибудь в парке или скверике, или медленно попивая кофе в каком-нибудь уличном кафе, я всё же не праздно провожу время, ибо эти кафе и парки всегда по соседству с банками и обменными пунктами. Изредка я захожу внутрь "объектов". Слежу за тем, что происходит внутри, какая охрана и где камеры слежения; насколько обеспеченны клиенты, агрессивны они или вялы; покидают ли служащие здание во время обеденного перерыва, если да, то все ли, и как долго они отсутствуют...
   Осматриваю близлежащие улочки и переулки, на сколь они удобны, как пути отхода, конечно, в случае необходимости; где можно припарковать автомобиль, мотоцикл; где лучше установить пиротехнические "хлопушки", возможная площадка для посадки небольшого вертолёта, покаты ли крыши, удобны ли места для снайперов спецназа...
   А то, бывает, прилипаю носом к витринам эксклюзивных магазинов женского белья, и, не без удовольствия, выбираю трусики, бюстгальтеры, пеньюары, чулки и подвязки для моей милой Тории..., в эти-то прекрасные моменты мне и становиться страшно, страшно и уныло, и будь у меня оплачена больничная касса я обязательно обратился бы за помощью к психиатру, психологу или невропатологу, в крайнем случае, к дантисту, ведь "совковые" пломбы давно повылетали, и хотя мякоть бананов это не мясные волокна, всё же и её не так легко выколупать велосипедной спицей из глубоких пещер прогнившей мандибулы...
   Вечером, как всегда, в "А Пари", под гортанное "...Ne me quittez pas..." Бреля, я медленно потягивал чёрный кофе и заодно помогал чистить картофель, конечно на кухне.
   Снующая туда-сюда, в хозяйских заботах, мадам Рожэ неожиданно резко остановилась возле меня, я даже перепугался, подумав, что что-то стряслось, но она ничего не сказала, и лишь ласково, по-матерински погладила меня по голове, что было удивительно, ибо она всегда была очень сдержанной, воспитанной в монастырском духе женщиной, тем не менее, это было приятно. Конечно, ходит молва, что бурные парижские шестидесятые не обошли стороной и эту светскую, добропорядочную чету средних буржуа, однако, на их сегодняшнем поведении это почти не сказывается, и говорить о тех студенческих днях они не любят, даже не то, чтобы не любят, а просто такие воспоминания, прилюдно, на публике, не приняты в их кругах.
   Чуть позже, уже ближе к полуночи, присев рядом со мной на барной треноге, мадам Рожэ всё же заговорила, причём, неожиданно настойчивым тоном, мол, надо бы мне взять себя в руки, встрепенуться, так сказать, расправить крылья, и тогда, она в этом уверенна, мне не понадобятся ни психиатр, ни психолог (как-то раз, за чашечкой горячего шоколада, я взболтнул ей о своих подозрениях, касательно моей психики, и душевного состояния вообще), и более того, мне, по её словам, просто необходимо жениться, и чем раньше, тем лучше, как для меня, так и для моих близких, которых у меня, слава богу, нет..., и, может быть, никогда и не было, ведь я детдомовский...
   Нельзя же всю жизнь прожить бобылём (мне становилось всё трудней и трудней сдерживать её внезапную и интенсивную, как английские бомбардировки Берлина, эскападу сердобольной женщины), тем более мой неюный возраст и, кхе-кхе, мальчишеский характер уже начинают граничить с принципиальным холостячеством, что само по себе ужасно, ибо, как сказано в древних писаниях, такая мужская принципиальность может привести человечество к Армагеддону.... Спорить, конечно, из уважения к её сединам, я не стал, и решил отделаться от её, не по времени (за полночь), мощной настойчивости, наглым вопросом, вернее двумя, которые любой честолюбивый рефери, засчитал бы не иначе, как удар ниже пояса: "А, скажите на милость, кому я такой нужен?! И где невесту искать-то?!". Она не стушевалась, не присела от боли, ни о нокдаунах, ни о нокаутах речи не было, совсем наоборот, она атаковала, сказав, что я, в общем, очень даже ничего (гурништ, перевёл я на идиш, но мадам Рожэ идиш не знала), а невест найти - дело пустяшное, например, по брачному объявлению в газете. Ой, не смешите меня! Но она не смеялась, и наоборот, была очень серьёзной, пообещала составить нужное объявление и взять на себя все расходы на его публикацию в рекламных газетах...
   Я жених - такая сценка мне казалась диким фарсом и полным абсурдом, однако, не желая обидеть, несомненно, добрые намерения мадам Рожэ, я согласился, да и испытать неблагосклонную ко мне судьбу, забавы ради, я тоже был не проч. Мадам Рожэ так и не терпелось пустить продутый ветрами и опаленный солнцем одинокий мой поезд, вернее, "поезд зыбкого одиночества", как она метафорически выразилась, по твёрдым, и, как мне казалось, чугунным, в смысле душевной тяжести, семейным рельсам. Она, видимо, хотела меня чуть подзадорить, рассмешить, а может и осчастливить, или даже вдохновить, и, в общем, ей это удалось, ибо я больше не грустил, я улыбался, смеялся, особенно, когда пошёл посмотреться в запотевшее от влажности старое зеркало, криво висящее в местном сортире. "Ну, чем не орёл!", - гордо подметил я, стараясь протереть пятна кое-где истлевшей амальгамы. Потом, не без грусти, выступившей глубокой морщиной на высоком лбу, громко подумал: "Представляю ту орлицу, что клюнет на такую птицу, ха-ха-ха-ха...". Мадам Рожэ, услышав в моём голосе нотки иронии, по поводу моего облика, немного обиделась, выказывая это тем, что предложила всё же мне самому, коль у меня такое "высокое" самомнение, составить брачное объявление, а она позаботится об остальном.
   Посетителей в этот вечер в "А Пари" было много, и сидели они допоздна, последние расходились, когда уже светало. Такое бывает нечасто, но бизнес - есть бизнес, и чета Рожэ с этим смирилась. Я тоже не уходил до самого утра. Всю ночь, просидев на кухне, я разглядывал местные газеты, целый ворох которых, мне принесла с чердака хозяйка, чтобы я, просмотрев колонки объявлений, выбрал наиболее симпатичное и передал ей для печати. Просмотрев сотни подобных объявлений, я понял, что о своём возрасте, весе, росте, образовании, знаке зодиака и вредных привычках писать не хочу, ибо это скучно, банально и, по-моему, пошло. Я долго думал, напрягая память, вспоминал всё-всё, что я когда-либо слышал о подобных "рекламах", но, не придумав ничего стоящего, решил прибегнуть к наглому плагиату..., почти. Самое смешное, и, на мой взгляд, оригинальное, что мне пришло на ум, это было брачное объявление в трагикомическом рассказе Дюрренматта "Грек ищет Гречанку".
   Уже на следующий день (мадам Рожэ была проворна), в одной из крупных славяноязычных многотиражек (хорошо, что газета не несёт ответственности за стиль и содержание рекламы, а то б...) появилась вот такая чушь:
  

"Как грек искал гречанку, Клошар ищет Свободу.

Заинтересованных, если такие сумасшедшие найдутся,

убедительная просьба хорошо всё обдумать,

и, если, всё же решитесь, то прошу обращаться в кафе "А Пари",

что на променаде, прямо на кухню, в послеобеденное время,

включая выходные и праздники.

Уже не надеюсь, но, всё же, буду ждать!

Бомж или Клошар, на Ваше усмотрение".

   Конечно же, я не стал дословно переводить весь текст добродушной хозяйке, боясь её разозлить, и, тем самым, быть может, лишиться места на кухне в "А Пари", а с ним, естественно, и дармового кофе с эклерами...
  
  

***

  
   7 июня. Так и не выходит браться за дневник ежедневно, а хотелось бы, ведь это не только архивные данные, это ещё и оттачивание слова, слога, приобретение стиля, что немаловажно для начинающего писателя, ну, или для того, кто таковым хочет стать.
   Впрочем, не смотря на плотный график и полную загруженность, усталости, как таковой, не наблюдается, и даже наоборот, я полон энергии и энтузиазма, настроение прекрасное, к тому же, мне сегодня чертовски везёт.
   В Монте-Карло сегодня прошёл "слепой" дождик, и я это принял за хорошее предзнаменование. Кроме всего прочего, сегодня нечётное, седьмое, а это мой день, ведь родился я, хоть и не в июне, но тоже седьмого, да и Творец особо уделил внимание "Дню Седьмому", - это раз; снаружи пел "слепой" дождь, внутри Стиви Уандер, - это два; и третье - это то, что моя обворожительная Тори пришла в казино в ярко-красном, кровавом платье от Кутюр, так что весь день я ставил вслепую, на любое нечётное, но обязательно красное. Я делал ставки и выигрывал, и чем больше ставил, тем шире мне улыбалась Леди Фортуна, в лице моей неотразимой Тор. По-видимому, азарт с гурманством несовместимы, потому как целый день, простояв у стола рулетки, мы с Тор забыли не только позавтракать, но и пообедать, продержавшись весь день на тартинках и "Вдове Клико", любезно подаваемых услужливыми официантами прямо к ломберным столикам и рулетке; потому и на рынке меня сегодня не видели. На бирже труда я тоже не появился, хотя работали они сегодня полный день, но к вечеру, когда я уже было собрался туда поспешить, Тор изъявила желание покататься на яхте, и я не смог ей отказать. Тор, в сущности, ещё совсем ребёнок, она так ранима, обидчива и чувствительна, что откажи я ей в этом маленьком удовольствии, пусть даже это каприз, и не ко времени, всё же это могло б дурно на неё повлиять, а этого я допустить никак не мог, ведь она так любит меня, прямо боготворит, а я из-за какого-то вшивого пособия мог нанести ей душевную травму. А на биржу смогу сходить и в следующий раз, и мне плевать, если эти бюрократы решат лишить меня пособия вообще, потому как не хлебом единым жив человек...
   После морской прогулки мы зашли перекусить в маленький ресторанчик на набережной. Завершить такую чудесную прогулку чашечкой ароматного кофе и свежим тающим на языке эклером, само по себе, было не плохой идеей, а то, что такая идея родилась в милой головке моей любимой, говорило о том, что она действительно проголодалась, но говорить об этом открыто просто стесняется (она очень стыдлива и стеснительна во всём, что не касается работы и секса). И, правда, мы страшные сладкоежки, хотя многие исследователи утверждают, что это вредно, со временем даже летально, но..., но не в нашем же возрасте, и не с нашей всё исцеляющей любовью, которая во сто крат сильней любой безнадёжной болезни века, за исключением такого страшного, на мой взгляд, недуга, как "Ревность", и который, с божьей помощью, ни на йоту не приближается к нам.
   Мы живём настоящим, и в нём наслаждаемся жизнью, друг другом и сладостями, ведь прошлого, тем более в нашей профессии, не существует, а будущее..., так зачем с ним спешить, ведь и так хорошо, и так легко, и так уютно..., а в завтра мы заглянем завтра...
   Кофе отменный, пирожные восхитительны, а само кафе, стилизованное под "ретро", чем-то напоминало маленькую кухоньку небольшого французского бистро шестидесятых. Эдит и Джульетт мягко поскрипывали новой иглой на антикварной радиоле, а немолодая хозяйка была очень дружелюбна, улыбчива, и на редкость для пожилой француженки, аккуратна и расторопна. Разговорившись, мы узнали, что она вроде как парижанка, хотя родом из Эльзаса, что прояснило многое, ведь там, ух какого норова женщины, кротки, строги и аккуратны, пронизанные насквозь католическим пуританством, готовые распятого Иисуса одеть во что-нибудь более скромное и строгое, чем его сползающая с худых бёдер повязка. Эта степенная эльзаска до того была любезна, что, отослав молодого гарсона, весь вечер сама нам прислуживала, и всё время, даже немного навязчиво, пыталась завести со мной разговор о каком-то газетном объявлении, которое уже якобы вышло, и которое, по её мнению, должно было перевернуть всю мою жизнь вверх тормашками, вернее не так, наоборот, оно должно было поставить меня на ноги, начать новую, до селе не виданную мной веху любви и благоденствия божья. Она долго просила меня, почти умоляла, никогда не терять надежду и веру, и тогда, утверждала она, звёзды повернутся ко мне другой стороной, а судьба, предначертанная нам, грешным, всемилостивыми небесами, начнёт к нам благоволить. Тория, воспринявшая невразумительный лепет набожной хозяйки за временное умопомрачение, всеми силами пыталась её успокоить, улыбчиво соглашалась со всем этим астрологическим бредом, и старалась убедить пожилую эльзаску, что Успех и Фортуна нам родные брат и сестра...
   Уже было за полночь, когда кафе покидали последние посетители, а мы, счастливые и невесомые, держа обувь в руках, босиком по пляжным дюнам возвращались в свой маленький отель, широко раскинувший свои крылья-флигели на песке, прямо у самой воды.
   Всю ночь мы весело плескались в теплых, в лунном свете серебристых, водах Средиземного моря, выставляя свою наготу на обзор всем небесным светилам, мириады которых, покачиваясь при лёгком бризе, отражались на зябкой морской глади. Наши страстные объятья были крепки как сотни чугунных тисков, и нежны как миллионы цветков крокуса. Мы целовались и прислушивались друг к другу, желая услышать души. Мы взывали к духам моря, шепча на ухо моей раковине, и слушали шелестящий тысячью волн её благовестный ответ. И лишь к утру, лишь к самому рассвету нам пришлось разъединить свои объятья, расплести тела, развязать пальцы, отстегнуть души..., да, нам пришлось расстаться, ирония судьбы, и всё из-за молодой парочки наркоманов - он и он - пожелавших уколоться прямо на наших глазах, да ещё и в наших же апартаментах. Естественно, я им этого не позволил, ведь они правонарушители, и пусть они влюблены, это ещё не даёт им права врываться на частную территорию, и творить там беспредел, а то, что они собирались сделать, на мой взгляд, и есть беспредел...
   Лично я считаю, что наркомания, как социальное, вернее, антисоциальное явление - это бич современной молодёжи, и сопутствующие ей разгул и разврат, постепенно приобретают летальные формы в виде бандитизма и СПИДа, что ведёт человечество к своему экзистенциальному закату; так что я, хоть и являюсь сторонником ненасилия и принципиальным пацифистом, вышвырнул, без каких-либо чувств вины или угрызений совести, парочку влюбленных ублюдков вон из своего шалаша и, подложив под голову старый рюкзак, крепко заснул.
  
  

***

  
   8 июня. Сегодня опять остался без завтрака, проспал. После полудня на рынке уже делать нечего - то, что завяло уже выброшено, то, что ещё пригодно в пищу, спрятано под замок в холодильники или склады; а в Монте-Карло, видать, не принято приносить завтрак (подгнившие бананы и сморщенные яблоки) в постель, особенно в "пляжные" номера. В голове, как с похмелья, грохочет гаубичная канонада, хотя вчера я ни то, что бокала "Периньёна", я даже глотка "Сода-Клаб" не сделал. Пару напёрстков кофе, "ше мадам Рожэ", и несколько глотков минералки со льдом, в море, на яхте, вот и всё, что я себе позволил. Ни обсудить "дела", ни даже просто обмолвиться парой слов с Тори я не успел, ибо она ещё с утра намылилась по своим "женским" делам, а это косметический салон и тайский массаж, су-джок и ароматерапия, маникюр, педикюр и причёска, и всякая прочая женская дребедень. В общем, до вечера, её ждать не стоит.
   Я тоже зря времени не терял. Проснувшись, сразу побежал отмечаться, по безработице, да и пособие получить, ведь сегодня день получки, то есть, праздник, и потому я проторчал там, на бирже, почти до самых сумерек. Завтра начинают в очередной раз бастовать госслужащие, то есть завтра уже ни шиша не получишь, потому и припёрлись сегодня все эти бомжи, лентяи, тунеядцы и просто несчастные люди сюда, и выстроились в неровную очередь к вожделенному окошечку кассы гособеспечения. А нашу трудовую биржу, местные аборигены, прозвали "Увольте Стрит". Вот и вытолкнула меня эта бранящаяся на всех языках и смердящая всеми зловонными запахами толпа с праздничных берегов азартного и фривольного княжества в грязные и раскалённые пески Культурной пустыни.
   И не было утра. И не было дня. И вот он, дружище вечер, с нежной прохладцей и лёгкой дымкой над "парной" водой. Спасибо тебе зной, что ты не вечен!
   Луна вновь воцаряется на тёмном небосводе, а я занимаю своё кухонное место во всегда приветливом "А Пари". Я сижу на табуретке и..., и, по сути, вообще ничем не занимаюсь, даже не думаю, просто уставился в "пятак" стеной розетки, причём, всеми тремя глазами, и жду, авось увижу что трансцендентальное..., фантом какой или выигрышные номера лото...
   Вдруг бамбуковая занавеска, что отделяла кухню от зала, легко встрепенулась, тихо зашелестела и резко, как испуганная утка в камышовых плавнях, взметнулась ввысь. Когда занавес вместе с карнизом и крюками, на котором он держался, мягко приземлились на мокрый кухонный кафель, в скособоченном дверном проёме появилась женщина...
   Волосы ровные, чуть сюрреалистические, в смысле причёски и цвета; что те два лопуха, крупные уши с отвислыми мочками; несуразно-огромные линзы очков, ни о чём другом, кроме сильнейшей близорукости, нам не сообщают; чуть пожёванное соломенное канотье, какие носили щеголи-пижоны и клерки средней руки в период НЭПа; жёлтый в крупный оранжевый горох холстяной сарафан, истёртые годами и дорогами босоножки, типа "прощай молодость", шерстяные, грубой вязки зелёные гетры на тонких, как шведская спичка, ножках...
   Я, честно говоря, не из той породы мужчин, что хотят заглянуть под одежду каждой встречной женщины, и всё же, я не сильно был бы против, узнать, что же там таиться, под всей этой, с позволения сказать, странной одёжкой, ибо мне не верилось, что там есть что-то из крови и плоти, такое хрупкое тельце, если вообще его можно так назвать, могло держаться лишь на святом духе и на честном слове. Быть может, это и есть тот фантом, который я так тщательно высматривал в электрической розетке..., эх, всё-таки надо бы сходить к врачу...
   - Экскузима, - сказала она, неловко озираясь на покалеченный карниз.
   "Нет, это не глюк, точно не глюк", - подумал я, - "ведь она говорит...", - продолжал я свои размышления, - "...но..., хотя..., при сегодняшних технологиях это не фокус, к любому воображаемому там, абстрактному видеоряду запросто можно "зариповать" такой же воображаемый сюрсаундтрек, причём, на качестве изображения это никак не скажется...", - от высоких технологий я был далёк, но они были повсеместно, рядом, и потому сумели захлестнуть, как мелкой волной, какую-то из не особо развитых частей моего мозга.
   В её "бухенвальдских" ручонках, из которых запросто можно было верёвки вить, был крепко зажат прозрачный полиэтиленовый пакет, со школьной тетрадкой, надкушенным багетом и мятой газетой неизвестного мне издания, но, судя по пестроте и цветастости заголовков, газета была рекламной.
   Неловко переступив бамбуковую "утку", она сделала несколько бесшумных, как выстрелы из пистолета с глушителем, или как призрачная поступь, мелких шажков в моём направлении, затем громко и пискляво заявила:
   - Б..а..н..ж..у..рррр..., мусью!
   - Ну, привет, - ответил я, и постарался на пальцах объяснить, что по-французски ни фига не понимаю, после чего указал ей на треногую табуретку, что стояла в углу, где присев она бы смогла дождаться хозяйку.
   - Ведь нет правды в ногах, не так ли?! - тихо сказал я, и добавил, но уже про себя, - Как будто она в руках есть?! Правда, лишь в сердце, да и то не у всех!
   Я ведь что подумал, я ведь подумал, что она пришла устраиваться на работу, в кафе. Мадам Рожэ уж давненько подыскивает франкоязычную официантку...
   - Экскузима, мусью, - она вновь обратилась ко мне на французском, причём, как мне показалось, её малоросский прононс оставлял желать лучшего, - Я сумасшедшая!
   "Ох, этого мне ещё не хватало", - подумал я, немного опешив. Сам, будучи малость того, с задвигом, так сказать, подобных себе я всегда опасался, толку от них мало, а бед не оберешься. Кроме того, ни здесь, в этом центровселенском захолустье, ни там, в великой и могучей "сове", ни даже в лазурных предместьях аристократического Монте-Карло ни с такой отрезвляющей прямотой, ни с такой детской непосредственностью ранее я не встречался, опять же, если не учитывать двух недель, некогда проведённых в дурдоме, когда уж очень не хотел идти в армию, и где впервые осознал, что человек воистину творенье божье, ибо объяснить его, человека, нашим, человеческим языком, было абсолютно не возможно, ни рождение, ни смерть, ни саму жизнь. Дарвин сыграл с наивными и добродушными людьми недобрую шутку, и это в их, английском стиле. Где флик, где фрик, где крик, - на всё не напасёшься, вот я и пытаюсь быть от них как можно подальше, а при встрече и виду не подавать, что заметил. "Тише бредишь - старше будешь!", - наша дурдомовская поговорка.
   - Гм-гм, конечно, я и сам, так сказать, не то, что бы в полной норме..., но, всё же не рапортую об этом на каждом углу, тем более, незнакомым людям..., - начал я было совсем тихо, чтоб не вспугнуть, сидящую на высоком табурете гостью, а потом как заору:
   - Какая ещё сумасшедшая?! Не знаю я никаких сумасшедших! И вообще, к чертям собачим, я и сам псих! - кричал я громко, с жестикуляцией, гримасничая, но ни на долю секунды не выпускал из виду необычную визитёршу, ведь покажи ей слабинку, того и гляди, башку чем-нибудь проломит. Ух, мне эти бабы, с завихреньями в мозгу, во, где сидят, ещё с детдома, где все до одной ночные нянечки были шизоидные.
   - Ну, как это какая? Обыкновенная. Последняя, оставшаяся. Я нашлась! - испуганно стуча зубами, процедила она, и достала из кулька газету, - Да вот, сами посмотрите..., - развернула она газету, и начала читать вслух, - ...Как грек искал гречанку, клошар ищет свободу. Заинтересованных, если такие сумасшедшие ещё найдутся..., и так далее, - неуверенно произнесла она, и добавила, но уже чуть поспокойней, поуверенней: Ну так вот - я нашлась. Конечно, я не красавица Хлоя..., - здесь мне стало стыдно за плагиат, и я насупился, - ...Но вы ведь и не ищете Хлою, ведь вам нужна Свобода, не так ли? Мои родители были немного чудаковаты..., - да уж, этого нельзя не заметить, гены вещь суровая, как факты, подумал я, - ...вот и назвали меня Либерасьён, что и означает, в переводе с французского - Свобода. Ой, и что это я, в самом-то деле?! - вдруг спохватилась она, - ...А может, вы уже и не ищете Свободу? Может уже нашли?! Ведь Святая Земля славится своими сумасшедшими. Ой, господи, а..., не может этого быть... Вы что, не Клошар или Бомж на моё усмотрение?! Ах, как же так? Какая же я всё-таки дура! - хоть понимает, заметил я про себя, - Но..., ведь это кафе "А Пари", и кухня, тоже, и..., - ещё б чуть-чуть, и она б расплакалась.
   Я, с неподдельным отупением, смотрел в упор на это чудо в зелёных гетрах, и не мог произнести ни звука, разве что несколько внутриутробных, что-то вроде бульканья и клокотания, и то был эклер с заварным кремом, недавно поглощённый мной, и до сих пор не нашедший себе покоя.
   - Ой! Простите, бога ради! Я, видимо, ошиблась! Ох, господи! Просто я так долго готовилась, репетировала, часами простаивая перед зеркалом.... Да уж, могу себе представить, наверное, это выглядело просто гротескно, да, и ужасно глупо. Ой, как стыдно! Стыдно и обидно! А всё это проклятое объявление. Кто-то, видимо от скуки, решил пошутить, а я дура набитая возьми и поверь, решила - Судьба. Вот она-то, судьба, надо мной и подшутила, что, кстати, не впервой. Вот и вам ни за что, ни про что досталось. Видать и вас, судьба не очень-то балует. Что ж, ещё раз простите, если можете, а я пойду. Оревуар, то есть, прощайте! - она резко развернулась, и по-китайски, малыми шажками быстро засеменила в сторону бамбукового трупика.
   Не знаю что именно на меня так подействовало - жалкий её вид или плаксивый ропот, но я вдруг вышел из "штопора", встрепенулся, как пёс после сна, и что было мочи закричал:
   - Стой! Свобода! Не уходи! Либерасьён! Это не злая шутка! Это я Бомж! Это я Клошар! Я ищу сумасшедшую! Тьфу, то есть, прости, в общем, здесь нет никакой ошибки. Это я дал это идиотское объявление!
   Она встала как вкопанная. Медленно-медленно, пунктирно, как в замедленных кадрах синематографа, повернулась ко мне. Толстые линзы её несуразных очков в кухонном пару запотели, и глаз видно не было. Худое вытянутое как жёлудь лицо покрылось мутной испариной, фиолетовые, нервного происхождения пятна, тонкой паутинкой опутали лебединую шею и "ульяновский" лоб. Неумело нанесённая косметика окрасила в цвета китайского веера крупные слёзы, медленно скатывающиеся по впалым щекам, оставляя за собой тонкие бороздки на густо-нанесённых румянах морковного цвета. Трясущиеся узловатые пальцы нервно мяли рекламную газету. Шляпка сбилась на затылок, поддерживающая её резинка глубоко врезалась в острый выдвинутый вперёд подбородок.
   Пар чуть рассеялся, и я смог сквозь мутные линзы поймать её взволнованный взгляд.
  
   Вот она - та единственная и неповторимая, которую я мечтал найти, и не надеялся встретить!
   Вот она - гармония земной красоты и небесной одухотворённости!
   Вот она - чистая, непорочная душа!
   Вот оно - крылатое тело!
   Вот он - райский взор!
   Вот он - серафим в сарафане!
   Вот она - длань Божья!
   Вот он - свет Творения, снизошедший на меня, быть может, тоже ангела, только падшего, чтоб вновь озарить, огнём святости, чтоб вновь окрылить, пламенем любви, чтоб в душу, рыскающую с высунутым языком средь хаоса чувств, разбивающуюся вдребезги о краеугольные глыбы мыслей, вдохнуть жизнь, жизнь, которая всё ещё зиждется на самом краюшке мирозданья, где-нибудь на кончике веры, жизнь, которая вечно захлёбывается в волнах людского безразличья, за несколько мгновений до Армагеддона...
   Я поднялся, сделал несколько шагов вперёд, впервые в жизни вплотную приблизившись к Свободе. И так стало легко на душе, так стало невесомо, вопреки всем законам гравитации, что на несколько мгновений, как мне тогда показалось, я оторвался от склизкого кухонного кафеля, но не воспарил ввысь, нет, для этого я был ещё слишком "тяжёл", слишком закрыт, слишком вдумчив.... Я возвысился всего лишь на несколько вершков над пыльным ложем мирозданья...
  
   Вот, что значит находится между небом и землёй, между огнём и водой, между делом и мыслью.... И это совсем не то же самое, что быть между молотом и наковальней, совсем не то...
   Опустившись на грешную землю, я сделал то, что до сих пор мог позволить себе лишь во снах и фантазиях, и то нерешительно, и всегда заранее каясь и бичуя себя. Я её поцеловал!
   Я поцеловал женщину.... Я притронулся к ней губами, и остался чист, непорочен, девственен..., впрочем, как и любой небожитель, осмелившийся на такую же дерзость, сошедший с небес, но не сошедший с ума. Да, это свершилось, я её поцеловал, но вот обнять, прикоснуться к ней руками, крыльями, если хотите, мне не хватило духу, а жаль. Ведь если б я её зажал в своих, пусть неуклюжих, но по-борцовски тугих объятиях, то, быть может, она, лишившись чувств после поцелуя, повисла б у меня на руках, а не плюхнулась, как это случилось, в большой таз с мыльной водой и грязной посудой. К тому же, во время падения, она зацепила своим революционным лбом висевший над прилавком глиняный вазончик с геранью, при этом, разбив его вдребезги, а это был любимчик мадам Рожэ.
   Естественно, на звон разбившейся посуды мигом примчалась хозяйка, ведь тарелки здесь бились не впервой - я страшно неуклюж, особенно во времена меланхолически-депрессивной спячки, как некоторые мои состояния оценивал месье Рожэ, какая и сегодня имеет место. При появлении мадам я, конечно, смутился, стушевался, и, поскользнувшись, чуть было не очутился в той же лохани, где остатками с буржуйского стола захлёбывалась благочестивая Свобода. Я, хоть и никогда не считал себя социалистом, всё же, издавна полагал, что любые демократические свободы всегда захлёбываются в мутной воде частного предпринимательства, и потому французское "буржуа", у меня ассоциировалось с русским "буржуй", хотя я и признавал, что сходство между ними не сущностное, а лишь лингвистическое.
   Картина была хороша! Ой хороша! Свобода, в этом тазике с водой, чем-то напоминала Гадкого утёнка, несомненно, будущего лебедя, вернее, Царевну-Лебедь.
   В общем, я точно не знал, как объяснить остолбеневшей хозяйке создавшуюся ситуацию, и всё же решил попробовать выйти из этого дурацкого положения, по возможности, сухим. Указывая дрожащим от неожиданности пальцем на лежащую в тазу женщину странного облика, я сказал:
   - Позвольте представить - это мадмуазель Тория, моя невеста. Между прочим, с вашей лёгкой руки, мадам Рожэ, по объявлению, - добавил я, многозначительно подмигнув хозяйке.
   Мадам Рожэ удивлённо приподняла брови, затем опустила, а потом вновь подняла, и т.д. Я, было, подумал, что она мне на что-то намекает, сигналит, так сказать, но вскоре я понял, что это всего-навсего нервный тик, и приостановить его в силах лишь я один, дав хоть какие-то вразумительные объяснения случившемуся.
   - Понимаете, мадам Рожэ..., - начал я выкручиваться, - ...я, будучи истинным джентльменом и врождённым аристократом, долго тянуть не хотел, девица всё-таки видная, и скромная, мало ли..., так вот, тянуть не стал, и сделал ей предложение прямо здесь, здесь и сейчас, не отходя от кассы, так сказать. А она, вы видали такое, возьми и тотчас упади в обморок, неженка какая. Небось, тоже голубых кровей. Я хоть и подкидыш, но слухи ходили княжеских кровей, так может и с ней, чего такого приключилось. Точно я не знаю, но как очнётся, обязательно выпытаю. А пока, не стоит беспокоиться. Мы ж не первый день знакомы, госпожа хозяйка, и прекрасно знаете, что мне, кому Триумф и Удача льстят буквально на каждом шагу, ничего не стоит привести кого-либо в чувство, и тем более эту молодую леди. Для Тура невыполнимых задач не существует! Да, и вообще...
   - Ну что ты мелешь, что ты несёшь?! - резко прервала она моё неуместное бахвальство, - Какая ещё удача, кокой триумф? Немедленно вытащи несчастное дитя из воды! Слышишь, немедленно! Ведь она, того гляди, утонет в этой, между прочим, совершенно не стерильной лохани!
   Я отчаянно бросился к уже начавшей синеть Тор. Она, хоть с виду и казалась хрупкой, на самом деле оказалась довольно увесистой, и выволочь её почти бездыханное тело на берег мне помогла мадам Рожэ, иначе..., ой, даже страшно подумать, что б могло быть иначе... С горем пополам, как говориться, мы вытащили её, и уложили по среди дюн, для откачки воды, которой, к тому времени, она успела наглотаться вдоволь, как мучимый жаждой странник, дорвавшийся до вожделенного колодца. Некогда, ещё в юности, я проходил курс по спасению на водах, крохи тех, ещё удержавшихся в дырявой памяти знаний, мне и дали возможность выкачать из неё жидкость. Когда вода почти стекла, на синих рассохшихся губах появилась розовая мыльная пена, розовая потому, что была с примесью крови. Продолжая идти "степ бай степ", чуть осмелев, я принялся за искусственное дыхание, что было самым омерзительным во всей процедуре спасения, ибо мыльная пена на вкус была просто ужасной.
   Буквально не прошло и минуты, как Тор, конвульсивно содрогнувшись, робко приоткрыла отяжелевшие веки, и тут же отключилась вновь, по всей видимости, узрев мои руки на своей груди, что было неотъемлемой и не неприятной частью искусственного дыхания. Ох, и глупенькая же она, ведь это оказание первой помощи, а не то, что она себе возомнила; тоже мне, нашла время кокетничать. Времени было в обрез, с каждой секундой её пульс прослушивался всё трудней и трудней (от нервотрёпки у меня заложило уши, как при перенагрузке в самолёте), я, было, уже хотел применить электрошок, но, слава богу, та розетка, что была поблизости оказалась обесточенной, иначе б Тор трансмутировала из гадкого утёнка Андерсена в макдонольдского цыплёнка-гриль с улицы Вязов.
   И всё-таки, без шокотерапии не обошлось - несколько кубиков льда, брошенных, как семена в поле, мадам Рожэ за пазуху утопленнице, немедленно принесли свои плоды, то есть, привели её в чувства - чувства стыда и уязвимости, которые вызвали такую огненную истерику, что тушить её пришлось ещё с полчаса...
   Наконец, успокоившись, или просто обессилев от вопля и слёз, она, не без нашей помощи, вскарабкалась на высокий табурет, и там, уже совсем тихо, по-детски, сухо захныкала, от чего стало спокойней на душе, уютней в астрале и светлей в глазах...
  
   Хотите, верьте, хотите, нет, а вот таким, скажем так, неординарным способом, я нашёл свою любовь. Нашёл Любовь и в одночасье приобрёл Свободу!
  
   При лобовой атаке на герань толстые линзы её очков, не выдержав натиска врага, хрустнули и покрылись "морозной" паутинкой трещин. До конторы, где днём она убирается, а ночью, по договоренности с хозяином офиса, ночует, идти было совсем не близко, а при такой, так сказать, "нулевой" видимости, и вовсе невозможно, потому я, будучи человеком прямым и радушным, предложил ей заночевать у меня, в моей пляжной хибаре, до которой было рукой подать. Конечно, ничего непристойного я не подразумевал, ведь я человек чести, а не какой-нибудь там Дон Жуан или Казанова...
   В этот раз я был на высоте, ведь это дело личных качеств и, конечно, привычки; во мне, я думаю, всё-таки есть что-то от Тура, хоть самая малость. Лишь услышав моё, на мой взгляд, вполне безобидное предложение, она произнесла "Ах!", и для меня это послужило сигналом хватать её под мышки, а для мадам Рожэ бросать ей за шиворот целую горсть "дымящегося" льда. Ну точно Леди, причём, с большой буквы!
   В общем, после очередного визга, воплей и слёз (надо отдать должное - в это раз всё это было намного короче), рука об руку, как первоклашки, улыбаясь и не спеша, мы отправились к моим картонкам (теперь уже к нашим картонкам). Тор, ничегошеньки перед собой не видя, то и дело спотыкалась, тянула меня за собой, и мы падали, то кубарем слетая с лестниц, то увязая в горячих дюнах. Мы ушибались, царапались, но при этом лишь смеялись, ибо не было, в тот момент, места печали в наших сердцах...
  
  

***

  
   9 июня. Мы с Тор всю ночь провели на пляже. Мы вслушивались в глубокий голос нашей раковины, внемля тишине ночи, шагали в такт шелесту прибоя, старались распознать гул земли, кипение её ядра, скрежет её коры. Я сразу же рассказал Тор о своём романе, и вслух зачитывал избранные, особо получившиеся, на мой взгляд, отрывки и пассажи. Я посвящал её в задумки будущих поворотов сюжета, вводил её в курс дела, вернее дел и планов, ещё не осуществлённых, этой весёлой парочкой авантюристов, которые, кстати говоря, ей стали очень симпатичны. Никто до сих пор не знал о существовании Тура и Тории, конечно, за исключением самого автора, ну и самих героев. Раньше нас было трое, теперь у нас квартет, и я надеюсь, он будет не менее слажен, чем старое трио. Конечно, мне показалось, она больше была польщена тем, что оказалась первой и единственной поклонницей моего литераторского "дара", нежели была восхищена самой драмой, так стремительно разворачивающейся на страницах моего произведения, да и то сказать - произведения, смешно даже, ведь пишу шутки ради, и в основном от скуки, во всяком случае, это так начиналось. Что точно, так это то, что мы настолько были экзальтированны и поглощены друг другом, что за ночь не то, что ни разу не поцеловались, а даже не пожали друг другу руки, чему, собственно говоря, я чрезвычайно рад, и чем в не меньшей степени горд. Мал помалу, мы узнавали друг друга, наперебой рассказывая свои жизненные перипетии.
  
   С близи, если пристально не вглядываться, она выглядит совсем девчонкой, на самом же деле ей, по секрету, всего-то тридцать, ну, с маленьким гаком; она и старше-то меня всего на чуток. Всего год, как покинула бывшую необъятную и чужую, и поселилась здесь, на нынешней мизерной, но, как говорит, "своей" родине. Там, конечно, в своё время была членом союза молодёжи, средняя школа с медалью, художка с "красным" дипломом, университет, аспирантура, кандидатская на тему "Франция времён ренессанса". Францией "больна" с детства, и всё-всё, что касалось этой страны, будь-то искусство, музыка, война, и даже велотур "Тур де Франс" или ралли "Париж - Дакар", не обходили её внимание стороной. Французский знает совсем немного, но говорит с такой живостью, совершенно незастенчиво, перевирая чуть ли не каждое слово, что со стороны, человеку ни бельмеса не смыслящему в "парле-а-франсе", может показаться франкоязычной. Голубая мечта её детства - Париж, Маре, Пляс Этуаль, Тюльери.... Мечта, конечно, несбыточная, и, тем не менее, приятная и не столь прагматичная, как, например, у некоторых из моих знакомых, бомжей - кружок колбасы и флакон одеколона, и тоже, между прочим, французского, "аристократия". Бывает стеснительной, вплоть до умопомрачения, как это было в "А Пари". Старая дева, и, естественно, девственница; что примечательно, этим "естественно" она совершенно не кичиться, хотя и упомянула в разговоре мельком, но не без гордости...
   Образ более чем примечательный, хоть сейчас в кино снимать или экзотических героев книг с неё списывать.
   Её близорукость по-праву могла б считаться научным нонсенсом, и войти в анналы медицины, как очевидное, но невероятное. На правой лодыжке небольшая родинка, очень схожа с моей - тоже сердечко, только сдвоенное. Пока она не сняла обувь, я и не заметил, что одна нога короче другой. Босоножки у неё дорогие, ортопедические, потому и хромоты не заметно. Да и босая она не хромает, а как бы, едва-едва заметно пританцовывает. Здесь, на Ближнем Востоке, уже целый год моет кухни, туалеты и офисы тех, кто о ренессансе, может, никогда и не слышал, зато когда-то проживал в самой Франции, или в её африканских колониях.
  
   Утром, даже не позавтракав, мы пошли жениться, но у нас ничего не вышло, ибо по их, не знаю кем придуманным, законам со дня подачи заявления и до самого бракосочетания должно пройти как минимум три месяца, испытательный срок, так сказать. Конечно, бывают и исключения, такие, например, как внебрачная беременность одного из супругов (именно так было написано в матримониальной брошюрке), или возможная ближайшая кончина одного из них (болезни, казнь, самоубийство).
   Нам, видимо, придётся подождать, ведь ни умирать, ни рожать детей, во всяком случае, ближайшие три месяца мы не собираемся, а там, как бог даст. Конечно, мы немного расстроились, кто ж мог заранее знать все эти бюрократические фишки. Ведь мы, оба, в этом деле ещё дилетанты. Однако отчаиваться мы не стали, и решили связать себя узами Гименея именно сегодня, пусть неофициально, но по любви, а штемпель в паспорте всегда успеем поставить. Свадьбу отыграем сегодня же, и непременно в "А Пари".
  
   На рынке я представил мою невесту своим поставщикам фруктов и овощей, но им, по-видимому, было не до нас - они ожесточённо спорили, почти дрались, из-за разногласий в оценке тех или иных политиков и известных шоуменов, а так же из-за необычайного роста цен на нефть на нью-йоркской фондовой бирже и на шлюх в ближайшем борделе. Всё же, приблизительно через полчаса, обратив на нас внимание, они перестали ссориться и, услышав, что мы собираемся пожениться, немало посмеялись. Им было смешно и то, как я их величал "поставщиками". А когда они узнали, как звать мою невесту, в смысле Либерасьён, то разразились таким заразительным смехом, что и мы не удержались. Смеялись все, раскатисто и громко, как в цирке, после оригинальной клоунады. Тор понравились мои знакомые и в знак благодарности за их радушие она присела в коротком, чуть неуклюжем, сказывалась хромота, реверансе, за что была одарена дружеским гоготом и целым ящиком спелых бананов к свадебному столу.
   Дотащить, хоть это и не так далеко, двадцать килограмм бананов до пляжа оказалось задачей не из лёгких, во-первых, в смысле веса, во-вторых, в смысле искушения. Пару раз мы останавливались перевести дух и подкрепиться. До наших картонок донесли чуть больше половины. Конечно, за такой короткий срок нам бы не удалось съесть по пять кило "сладкой картошки", большую часть мы просто раздали - и нам легче, и людям не так голодно и завидно, а то, в основном, были бомжи, из старых знакомых...
  
   Искупавшись в на редкость прозрачном и спокойном море, мы пошли прогуляться по городу, и просто послеобеденного променада ради, и чтоб немного "пошопать", как называла покупки одна моя знакомая бездомная из Бруклина. Она так и говорила: "Пойдём немного пошопать, поинджоим и получим чуток фана...", - бывшие москвичи, услышав такое, всегда узнавали в Жанне свою "односельчанку", а именно Жанной и звали мою знакомую бруклинскую бомжиху (правда, в пору нашего знакомства, она ещё была преуспевающим адвокатом с Файненшенал Дистрикт).
   В книжной лавке мы полистали Бодлера и Рембо, просмотрели рекламный проспект "Отели Парижа", изучали справочник "Дороги Европы". В магазине игрушек около часа провозились с разными машинками, паровозиками, "Барби", просто как малые дети, но это и понятно, ведь в нашем детстве все эти "сказочные" штучки были лишь для избранных, и то по баснословным ценам. В маленькой "Patisserie" мы приобрели две полукилограммовые банки мороженого "Дас", и какое совпадение, что именно этот вид любим нами обоими.
   В винном погребке взяли бутылку дешёвой шипучки, импортной, правда, то ли турецкого, то ли венгерского разлива. У старого бакалейщика разжились бутылочкой ароматического масла "бергамот" для храмовых воскурений, двумя палочками сандала и мешочком жаренных в меду орехов пекан.
   Такое количество дензнаков на продукты, да и вообще, на что б это ни было, я ещё ни разу не тратил, за всё моё многолетнее пребывание в этих горячих песках.
   Как только на город спустились поздние летние сумерки, и с моря подул прохладный бриз мы, прихватив с собой наши кулинарные "трофеи", заявились в "А Пари", конечно, на кухню, и естественно с входа для прислуги, как и всегда. Но разложить нашу снедь на кухонном прилавке нам не позволила мадам Рожэ, ибо она, эта несравненная госпожа Рожэ, эта сердобольная женщина, эта гостеприимная хозяйка, в общем, этот прекраснейшей души человек..., устроила нам настоящий сюрприз - она накрыла нам стол прямо в зале, в одном из его уютных уголков, причём, необычный стол, а свадебный - с огромным многоэтажным тортом, бутылкой настоящего французского шампанского в серебряном ведёрке со льдом, маленькой бутоньеркой в неглубокой хрустальной вазочке, наполненной янтарного цвета водой и двумя длинными розовато-бежевыми свечами в высоких мельхиоровых подсвечниках.
   Тори расплакалась, я прослезился, мадам Рожэ пару раз влажно шмыгнула носом, месью Рожэ громко икнул.
   Это был первый раз, что я сидел за столом прямо в общем зале, а не на кухне, и не потому, что меня до сих пор кто-то сюда не пускал, нет, отнюдь, меня постоянно приглашали, но кухню всегда я выбирал сознательно и однозначно, ещё с "совы", ведь это было любимейшим местом сбора интеллигенции, к которой, без ложной скромности, и я себя причислял. Как оказалось, и во Франции "кухонные посиделки" имели схожую коннотацию, но, всё же, ближе были богеме. Наши вечера в "А Пари" всегда были франко-русскими, и, конечно, святоязычными, так как Святой Язык был единственным нам всем доступным языком общения, да и то, в очень суженных рамках...
   Мы пили шипучку, закусывая пеканом и ели торт, запивая из высоких хрустальных фужеров настоящим "Моет и Шандон". Чета Рожэ светилась от радости, мы же лучились от счастья...
   Мы ели, пили, шутили и много-много смеялись. Я думаю - это была самая весёлая свадьба в истории человечества.
   После полуночи, когда последние охмелевшие клиенты покинули ресторан, и двери за ними закрылись на большую металлическую щеколду, месье Рожэ включил старый проигрыватель, и жгучее аргентинское танго вихрем пронеслось над нашими уже тоже хмельными головами. Аргентинское танго в Париже! Оказывается, жить - это не так уж скучно, тем более, любя...
   Танцевать мы не умели, то есть, мы так считали, так как ни разу в жизни ещё не пробовали, разве что на утренниках в детских садах, какую-нибудь "польку-бабочку" или прикарпатский "гопак", однако, по мнению мадам Рожэ и её супруга, у нас неплохо получалось, и может это был не типичный взгляд на южноамериканскую культуру, но танго, всё же, даже в нашей интерпретации осталось экспрессивным, и конечно, парным темпераментным танцем.
   - С любимым и рай в шалаше, и шалаш в раю! - прошептала мне на ухо пьяная от счастья и шампанского Свобода, и я это воспринял как условный знак - знак того, что нам пора...
   На прощанье, расцеловавшись с семьёй Рожэ, гонимые любовью и подталкиваемые хмелем, мы отправились в наш картонный парадиз...
  
  

***

  
   10 июня. Что такое счастье?
   Ещё вчера мы были где-то внизу, на самом дне, совсем незаметные, как будто нас и вовсе не было. А теперь? А сейчас ... Ледиз энд Джентльменс ..., что-то совершенно другое.... В общем, теперь мы везде, куда ни кинь взгляд, потому как мы едины, едины в нашей любви, а значит, едины с Богом. Мы долгие годы..., да что годы - всю жизнь были сумрачны, печальны, девственны, и потому - меланхолия был наш удел, а, следовательно, и депрессия, причём, по большей части маниакальная. Однако, сегодня мы муж и жена, молодая семья, и это - заявляю с полной ответственностью - совершенно не так мрачно и гадко, как то любят расписывать супруги со стажем; совсем наоборот, это до сих пор неизвестное мне состояние - быть женатым, придаёт мне силы, уверенность, разум, а главное ..., главное веру в ЛЮБОВЬ!
   Я бы сейчас смог горы свернуть, океан переплыть..., я бы уничтожил всё на свете оружие и засеял бы всю Землю цветами - орхидеями, лилиями, розами...
   Да, я заявляю это вслух - я всесилен, всемогущ, неуязвим и вездесущ, и я вечен, вечен как божество..., когда я с ней. Я сделаю всё, и даже больше, чтоб она всегда была счастлива, счастлива со мной. И я знаю, сегодня уже знаю наверняка, что все-все наши мечты сбудутся, чего бы это мне ни стоило..., чего бы это нам ни стоило...
   Я смотрю в зеркало и задаю вопрос - неужели это я, тот вечный "шлимазл" и недотёпа? Неужто это я простачок и неудачник, человек без свойств, без мечты, без идеала, человек-БЕЗ?!...
   А кто же рыцарь без страха и упрёка? Кто азартный игрок и неисправимый авантюрист? Кто же баловень судьбы и ловец фортуны? Кто любит, любим, кто святил и свят, кто счастлив, весел и...
   Вопросов много! Кто даст ответы? Я дам! Это я, всё-всё я, многолик и многогранен. И пусть прошлое канет в Лету, пусть время покатится вспять.... Мы начнём всё сначала, и колесу сансары нас не догнать, не переехать! И, как говорил один кино-герой - можете положить мои слова в банк; ни один сейф не устоит перед нами, ни один легавый не наступит нам на пятки, ни один Казанова не встанет между мной и Тор. Никто и никогда не посмеет отобрать у нас то, что принадлежит лишь нам одним - нашу любовь, а жизнь..., жизнь мы отдадим хоть сейчас, лишь бы не расставаться. И пусть терновый венок, но на двоих, и пусть тяжёлый крест, но тандем, как в "тур де Франс"...
  
   Мои сны постепенно становятся всё более насыщенными, всё более красочными, и никогда кошмарными. В них то налёты на банки, то вертушки рулетки, то кейсы с банкнотами, то клубника с мороженым. Но ни в одном из них нет Тории, то есть Тор в эластичном комбинезоне с "кольтом" в руке, Тор в вечернем платье с фужером шампанского, Тор сидящая за зелёным сукном ломберного столика - да, такой её много, сколько угодно, в каждом из сновидений, но обычной Тор, нежной, ласковой, целующей меня - нет ни в одном. И нельзя точно сказать везение это или..., ведь мне всегда удаётся смыться в последний момент, перед самым появлением копов, за миг до рокового выстрела врага, за карту до полного банкротства, за сантиметр до её алых губ - я всегда просыпаюсь за миг до, или, чего хуже, миг после..., после жизни...
  
  

***

  
   11 июня. Ночь была жаркой и длинной, полной страсти, любви и хамсина, оставивших свой неизгладимый след, как на небе, так и на земле. Когда я проснулся, Тор ещё спала. Для неё, как и для меня, такие ночи, пусть счастливые, всё же утомительны, потому что не привычны. Привыкнуть к счастью тоже нелегко.
   На дворе 35 градусов в тени, жёлтая пыль, окрашивая слюну, мерзко скрипит на зубах. В моей картонной берлоге ни то, что кондиционера или вентилятора, в ней даже электричества нет. Впрочем, я не из самых нищих клошаров. У меня есть старая газовая лампа, правда, давно без газа; есть карманный фонарик, батарейки вот уже два месяца как приказали долго жить, зато лампочка продержится ещё не менее года; ещё имеются две свечи, впрочем, уже не свечи, а огарки; вот луна, полная луна - это то, что у меня есть, и то, что по понятным причинам у меня не отнять, конечно, её регулярную ущербность я тяжело переживаю, но, зная, что это лишь временно, всегда быстро успокаиваюсь.
   Читать при лунном свете нелегко, но я привык, а вот мечтать - одно удовольствие...
   В эту ночь мы мечтали вместе, в смысле втроём - я, Тор и Луна. Мы мечтали, мы любили, и моя халупа, в эту лунную ночь, была подобна огнедышащему горну алхимика, мы же в нашей страсти пылали как угольки...
   К утру мне даже захотелось написать что-нибудь, например, лирическое: поэму "Жаркая ночь" или сонеты "Любимой", но, к сожалению, я не поэт, хотя, если честно, ещё со школьной скамьи баловался рифмой. Но рифма меня никогда не баловала, что страшно огорчало и хоронило во мне всю ту поэтику страсти, которая сейчас, подобно вулканической лаве, яростно рванулась наружу...
   Тор я будить не стал, лишь прикрыл её розовую девичью грудь старым пляжным полотенцем, а сам отправился на рынок, раздобыть чего-нибудь съестного, к тому времени, что она проснётся. Я надеялся на вязку бананов или несколько авокадо, в общем, на всю ту снедь, которая может на дармовщинку перепасть богам-вегетарианцам вроде нас. И дураку понятно, что боги не работают, ни к лицу им это, да и других забот по горло, а потому и не зарабатывают ни гроша, что и вынуждает их проживать свою вечную жизнь почти впроголодь, на приношения, вернее, на подаяния тех, кто не бог, но смог устроиться, и живёт по-божески.
   Лишь придя на шумный и грязный базар, сойдя, так сказать, с олимпа на грешную землю, я увидел бесноватую толпу двуногих, но не нашёл среди них ни одного человека, человека с большой буквы. Вывод, к которому я вскоре пришёл, был, по правде говоря, довольно удручающим - все эти, с позволения сказать, люди - чернь, стадо тупых, но наглых баранов, а моя Тор, и это радовало, моя Либерасьён, оставленная в картонной опочивальне, она - воистину Богиня.
   И где ж это видано, чтоб Богиня, если она образованна, интеллигентна и культурна, прозябала, свои лучшие годы в дырявом спальном мешке на пляже и питалась гнильём?! И если, в этом захолустье, в этом центре мирозданья и одновременно периферии цивилизации все-все её, на мой взгляд, неординарные качества, все её достоинства являются недостатками, то не пора ли менять страну? Вот в чём вопрос! Но, кто есть кто, в этой Святой Земле, ху из ху, в этом холиленде?! Кто они - сильные мира сего, устанавливающие порядки и пишущие законы?! Я страстно хочу взглянуть в их сытые физиономии, чтоб запомнить, и, при случае, не подать руки, чтоб не замараться ни физически, ни духовно...
  
   Мои "рыночные" отношения стали невыносимы! Им, моим благодетелям и меценатам, видите ли, очень интересно, как мой "цыплёнок", как они между собой прозвали Свободу, ведёт себя в постели, делает ли всякие грязные штучки, которые и последние потаскухи отказались бы сделать.... В общем, до тех пор, пока я им не расскажу о нашей первой брачной ночи, они отказались дать мне вязку подгнивших бананов и десяток зачерствевших лепёшек, которые собрали специально для меня, как для молодожёна...
   Наверное, я ещё никогда в жизни не был так зол и смел, во всяком случае, я такого не припомню, ибо то, что я сегодня сделал, наяву, для меня всегда, даже в самых немыслимых моих грёзах и фантазиях, было недостижимым.
   Представим себе такую красочную картину: некий нищий, клошар, хватает на рынке урну, полную продуктовых отходов и всякого овощного гнилья, и что есть мочи швыряет её на прилавки местных торговцев гогочущих во всё горло. Мат, струящийся из его искривленных гримасой злости уст, был многоязык и многогранен, то был иврит и арабский, русский и английский, французский и..., и суть той брани заключалась в том, что они, торговцы - как он выразился - ещё примитивней приматов, и не стоят, ни то, что мизинца, а даже ногтя на мизинце его Жены.
   Конечно, я ожидал, что меня тут же изобьют до полусмерти, причём, колотить станут всем базаром, однако я ошибся, они лишь ещё громче заржали, при этом, вскользь упомянув, что даже такая уродина, как мой "цыплёнок", может возродить в таком "недоделанном", как я, некоторые мужские, на их взгляд, качества и инстинкты, например, злость, агрессивность, ненависть, мачеизм и т.д. А то "слюнопускание", которым, по их словам, я обладал ранее, предложили оставить для дам и сосунков...
   В чём-то, возможно, они и правы, но это никак не делает их лучше, добрее, человечней. Чернь - есть чернь! Ничтожества - они и в Африке ничтожества! И не смотря на то, что этнически, как говорят учёные, мы один народ, духовно же - мы по разные стороны баррикад..., и если раньше, слыша это от всяких местных расистов-ораторов, у меня возникали сомнения, и даже протест, то сегодня я в этом уверен.
   Эти твари всё продолжали смеяться и подтрунивать надо мной, я же ушёл, то есть, ушёл совсем, с базара, навсегда! И зарёкся более не ступать туда ногой. Я ушёл, но ушёл не в никуда. Ведь я самец-добытчик, и на базар пришёл за съестным, а теперь, после всей этой заварухи, остался не солоно хлебавши, а это значит, что голодной останется и Тор, и вот этого я допустить никак не мог, потому присвистывая и приплясывая, чтоб всем было видно, что я не отчаялся, я отправился в супермаркет.
   Считаю нужным отметить - когда раньше я произносил слово "супермаркет", я выказывал при этом некий пиетет, и имел в виду "супермаркет", как некое чисто теоретическое явление в природе торговли, сегодня же я шёл туда просто за покупками, утратив благоговение, заменив его голодом и злостью. И это был мой первый в жизни раз, что я шёл в супермаркет не на экскурсию в мир эксплуататорской роскоши и капиталистического изобилия, как это неоднократно проделывал раньше, чтоб не потерять свой дух социалиста-пролетария, а за продуктами, чтобы купить их, и, как это ни банально, съесть, вместе с Торией. По жизни так уж сложилось, что продукты из супермаркетов были для меня недосягаемы, и не потому, что цены там были астрономическими, а потому, что я книги предпочитаю еде. Гурманом я никогда не был, книголюбом же был с детства, быть может потому у меня целый букет колитов, гастритов и язв желудка, да и глаза не ястреба.
   Но теперь всё по-другому, ведь сегодня я женат и не могу морить голодом или потчевать всякой дрянью эту, и невооружённым взглядом видно, женщину тонкой конституции, как душевной, так и телесной. Ведь полно примеров в литературе. Вспомним хотя бы Лауру, Елену, Маргариту или Хлою, ведь ни Петрарка, ни Фауст, ни Мастер, ни даже нищий Архилохус не кормили своих возлюбленных всякой непотребной гадостью, и я не стану! Моя Свобода - Тор - Либерасьён будет питаться как королева, нет, как Богиня, и никто не сможет мне помешать быть её подданным, и её королём, другом её, и мужем, её ангелом, её богом...
   В супере я купил два лучших авокадо (долго выбирал), килограмм спелых бананов (без единой тёмной точечки на их золотистых мантиях), коробочку клубники (красной как кровь и крупной как сердце), и два сладких йогурта, что было самым трудным, ибо выбрать из сотни видов два (больше не съесть), дело довольно сложное, требующее немалых физических и душевных затрат.
   Я потратил в супере кучу денег, чему был искренне рад, но на этом не остановился. По дороге домой, в смысле на пляж, я остановился возле цветочного ларька, но не просто так, как всегда, поговорить с хозяином, который был не без интересным типом, а на предмет покупки букета чайных роз, аромат которых я обожал с детства, подворовывая каждый день, по одной, в городском саду. Можно сказать, что это был мой первый букет, в смысле купленный, для женщины, хотя нет, в первом классе я купил букет цветов учительнице, но не специально, хотел стащить несколько ромашек, но был пойман, обруган, даже немножко побит, затем заплатил за цветы и отказался от сдачи, ведь деньги были не мои, собирали всем классом...
   Тор же я всегда дарил розы, и в Зальцбурге, прямо на лыжной трассе, и в Мюнхене, сразу же после спектакля с "Дойче приват банком", и в Милане, в "Ла Скала", в антракте, на "Женитьбе Фигаро". Но тогда это были просто цветы, растения, шик, не больше, а теперь - это чувства, благоухающие, но колючие...
   Придя на пляж, я застал Тор, но не в шалаше, а рядом, сидящую на старом ящике из-под пива. Она сидела, уперев локти в колени, уронив голову на ладони, и громко плакала, нет-нет, не так, она просто истерически ревела!
   - Тор, милая, что случилось? Я слишком задержался? Прости! Я сейчас объясню! Не плачь, не надо, - по-бабьи запричитал я, когда подошёл к Тор.
   - Понимаешь, я спала, крепко-крепко, и мне приснился сон. Там мы были вдвоём, ты и я, и больше ни души, ни людей, ни зверей, ни луны, ни солнца. Я и ты. Ты и я, - её голос дрожал, то и дело сходил на всхлипывание.
   - Чего ж здесь плакать?! Прекрасный сон! В нём отображается сила нашей любви! Для нас нет ничего более ценного, более сущностного, чем это прекрасное, охватившее нас с ног до головы чувство..., - я пытался её успокоить, придумывая всё новые и новые эпитеты, как мне казалось, уместные в этот момент.
   Тор чуть успокоилась, но плакать продолжала, а так же продолжала рассказывать:
   - Вот так, я спала, видела этот замечательный сон, и вдруг мне в лицо попал песок, не во сне, наяву, понимаешь. Конечно, я проснулась. Когда я открыла сонные глаза, передо мной стоял полицейский. Огромный, лысый, с усами как у Тараса Бульбы. И он сказал, причём, сразу грубым тоном, чтоб я немедленно отсюда убиралась вон, так как я заняла ночлежку его хорошего знакомого, а затем добавил - лучшего друга, можно сказать.
   - Ну да, конечно я его знаю. Это классный, симпатичный малый, рубаха-парень, и хороший, честный полицейский. Он добросердечный, прямой, и никогда не кичится ни своими погонами, ни властью ими данной, - понимая, что это просто недоразумение, я перебил Тор, решив ей всё объяснить, но, выслушав меня, она ещё больше расплакалась.
   - Я..., я сразу поняла, что он говорит о тебе, сразу, и сказала ему, что мы поженились и теперь живём здесь вдвоём, на что он ещё больше рассерчал, при этом, говоря, что вся пляжная зона в его ведомстве, и никто не будет решать за него, что здесь и как. Затем, чуть поостыв, без криков и брани, он сказал, что коль ты, наконец-то, начал приводить к себе баб, к тому же, каждую потаскуху называешь женой, то видно твои дела пошли в гору, и ты не такой уж несчастный и безгрешный, каким казался раньше, или, каким хочешь казаться, ни без тайного умысла. А коль так, он приказывает, слышишь, приказывает, чтоб ты убирался с пляжа ко всем чертям, и захватил с собой всё своё барахло, а так же любую пляжную приживалку, это он имел в виду меня, которая тебе даёт задарма! Очистить территорию нужно ещё до заката, иначе, как он обещал, он нас вместе с картонками снесёт экскаватором, - Тор замолчала, и плакала теперь совсем тихо, почти беззвучно, упёршись своим мокрым лицом в мою клокочущую от злости и обиды грудь.
   - Прости, прости! Ведь это всё из-за меня! Я всегда и всем приносила лишь несчастья! Вот и в твою жизнь впилась, как тупой скальпель в здоровое тело без наркоза. Почему ты должен расплачиваться за мой..., за мою..., за..., - она шептала сквозь слёзы, всё сильней и сильней вжимаясь в мою грудь.
   - Ну вот - ты настоящая "фам фаталь", - пошутил я, но её это не рассмешило, - Зачем ты мне всё это говоришь? Не надо! Он настоящая сволочь! Сволочь, ублюдок и мент! - как из рога изобилия, с меня повалили злость и негодование, - Сукин сын! Мерзавец! Я вызову его на поединок и убью! Нет, не так, дуэли он недостоин. Я просто пристрелю его, как дикого пса, раздавлю ногтём, как блоху, как клопа, как..., - я не смог договорить, так как её губы плотно прижались к моим...
   Мы заползли в пока ещё наш шалаш, вход занавесили тряпкой, втиснулись вместе в один спальный мешок...
  
   Спустя некоторое время, когда мы уже молча лежали, стараясь услышать бой наших сердец, я чуть не вскрикнул от обиды, вспомнив, что я оставил на улице продукты и цветы, а ведь мороженое, наверное, совсем уже растаяло. Я осторожно выбрался из спальника, при этом, попросил Тор закрыть глаза, пообещав вернуться с небольшим сюрпризом. Я резко отдёрнул занавес, иногда, в шутку, я так называю грязное полотнище, прикрывающее вход в шалаш, но ни бурных оваций, ни приветственных До-Рэ-Ми, не последовало, а были лишь проклятья и ещё раз проклятья, на голову пляжному уборщику и вообще всему местному муниципалитету, включая, как народ Израиля, так и иноверцев. Может Тор, закрывшей руками глаза, могло показаться, что это сценка из некой пьески, которую я решил перед ней разыграть, однако то были горечь и отчаяние, вызванные обычным мусорщиком, выкинувшим наш завтрак и розы в мусорный контейнер, при этом ещё и матеря на чём свет стоит, праздных пляжников-буржуев, ни в грош не ставящих труд простого рабочего.
   Вернувшись в шалаш, я был расстроен, и потому краток и банален:
   - Факир был пьян, и фокус не удался, - печально сказал я, и рассказал что за фокус, и почему не удался.
   Тор прослезилась, впрочем, она ещё с прошлой истерики не просохла, и сказала, что ещё никто и никогда в жизни не дарил ей цветы, и что, не смотря на происшествие, она будет считать этот букет своим, за что и благодарит меня безгранично, и, конечно, несказанно любит. В этот раз уже я взял инициативу в свои руки, вернее губы - я поцеловал её первым, и мы вновь опустили занавес.
  
   Попозже, ближе к полудню, я ещё раз сходил в супермаркет, и клубника со сладким йогуртом была нам одновременно завтраком и обедом. Цветочный ларёк, к сожалению, был закрыт, а то, не ровен час, я б повторил утренний подвиг. После обильной трапезы, мы "отправились" на пляж. Плескались на мелководье, загорали до дыма в глазах, до паленого запаха кожи, вслух, по-очереди читали избранные отрывки из моего романа, который, кстати, ей очень нравится, а Тор, между прочим, знаток литературы, и может отличить банальное бумагомарательство и рецидивное убиение времени, от..., ну..., может ни искусства, от талантливо написанной вещи...
   Во второй половине дня мы отправились в "А Пари", и уже там, выпив по чашке горячего шоколада, рассказали мадам Рожэ, о нашем, если так можно выразиться, скоропостижном выселении с пляжа. Мадам Рожэ быстренько и нервно о чём-то пошушукалась с месье Рожэ, и затем, эта благочестивая чета, долгих им лет процветанья, предложила нам поселиться у них в кафе, за кухонькой, в небольшом вещевом чуланчике, который без труда можно переоборудовать под спальню. Комнатушка, конечно, получилась крохотная, без окон, без вентиляции и в полный рост не встать, но всё же это наша первая, настоящая общая крыша над головой. Это "любовное" гнёздышко, как прозвала свой чулан мадам Рожэ, мы приняли с благодарностью, и к тому же вечеру перенесли туда весь наш не хитрый скарб.
  
   Солнце зашло. Стало прохладней. Вскоре кафе заполнится посетителями, станет шумно, весело, немного дымно, старый проигрыватель мило захрипит французским шансоном...
  
  

***

  
   12 июня. Хм, голова, конечно, немного болит, но нужно признать, что вчерашняя пирушка удалась на славу. Это был банкет по случаю нашего новоселья. Конечно, на многих невзрачный вид чуланчика произвёл бы неизгладимое, удручающее впечатление, для нас же - это были просто королевские хоромы. Теперь у нас есть не только крепкая крыша над головой, но и кое-что из домашней утвари, естественно не новой, но всё равно шикарной, добротной, любезно предоставленной в наше распоряжение достопочтенной мадам Рожэ. Тор, по секрету, мне призналась, что она абсолютно не умеет готовить, и даже не представляет себе с какой стороны подступиться ко всем этим сковородочкам, кастрюлькам, казанкам, да и к самой плите-духовке тоже. Однако вся эта утварь привела её в полный восторг. Она была просто на седьмом небе, радовалась до слёз, и быстро жестикулируя руками, божилась, что вскоре научится готовить не хуже, чем мадам Рожэ, а то и лучше, ведь она будет стараться, ради меня, ради нас, ради наших будущих орлят.
   А ещё мы обзавелись настоящим антиквариатом, старинным раритетом в прямом смысле этого слова. Госпожа хозяйка, пусть нескончаемым будет её благоденствие, подарила Тори соломенную шляпку, в которой сама, когда-то давно-давно стояла под венцом, и не только она, а и её мать, и бабка, последней же шляпка досталась в наследство от матери, прабабки мадам Рожэ, которая преподавала французскую литературу в Сорбонне на рубеже девятнадцатого и двадцатого столетий. Естественно, что почти за век, соломка немного поистрепалась, но всё же шляпка выглядит очень элегантно, можно сказать даже аристократично, и потому становится обидно, за державу, так сказать, за наши пески, где такой головной убор смотрится не только гротескно, но и глупо. Есть религиозные женщины, носящие маленькие шляпки, но такую помпезную роскошь, здесь себе, на голову никто не оденет. Кружиться бы в такой шляпке, где-нибудь в Вене, под вальсы Штрауса, или отчеканивать шаги в искромётном танго на булыжных мостовых Буэнос-Айреса, а ещё можно и то, и другое делать в Париже, где-нибудь на задворках Монтмартра, и пусть ветры Европы заигрывающее теребят сиреневые атласные ленты и белую газовую вуаль...
  
  

***

  
   13 июня. В Копенгагене с утра дождь и грозы. Курю одну за другой, хотя уже лет пять, как бросил. Это всё нервы. Очень переживаю за Тор. Дороги скользкие и узкие, туман густ как домашний кисель. Мотоцикл совершенно никудышный, бензобак течёт, тормоза дрянь, но ничего лучшего, в королевстве датском, к сожалению, не нашлось. Меня гложут сомнения, мучат предчувствия, дурные мысли подтачивают и без того натянутые, как струны нервы. Может быть, будь я хоть чуточку решительней, я бы отменил спектакль, не совсем, перенёс бы на другой день, другую неделю, месяц, год, столетие..., но это не в наших правилах, да и как объяснить Тор, моей прагматичной Тор, что у меня появились некие недобрые предчувствия - она не поймёт, упрекать не станет, смеяться над моими суевериями тоже, однако не поймёт.... По-видимому, я всё же трус, коль боюсь признаться Тор в своих опасениях, мне страшно потерять её безоговорочное доверие, её самозабвенную любовь, всепоглощающее самопожертвование, её тело, её душу...
   Но, не смотря на необычайную силу атакующих меня сомнений, на интенсивность и безжалостность этих атак, всё же я понимаю всю их беспочвенность, всю нелепость, и потому смолчу, даже, если когда-то мне придётся об этом пожалеть.
   Банк находится почти в самом центре, улочка узкая, кривая, близлежащие кварталы короткие, полно светофоров, много переулков с односторонним движением, всё как нельзя хуже. Ни сама Дания, ни её народ мне не симпатичны, более того, я к ним отношусь с подозрением, и это у нас взаимно. В аэропорту, и это, не смотря на открытые границы соединённой Европы, несколько раз досконально проверяли багаж, листали туда-сюда мой потрёпанный паспорт, задавали идиотские вопросы, типа: "Куда? Зачем? С какой целью? Сколько наличности? На какой срок? Где остановитесь?...", и так далее, в том же нацистском духе. И ведь это не чопорная Англия, с её драконовской эмиграционной службой, известной своими издевательствами ещё испокон веков, это же милая и тихая Дания, это же сказки Андерсена, философия Гамлета и добродушие королевы Маргарет. Я возмущён! Нет, я просто в бешенстве! Какое, спрашивается, их легавое дело, до того, куда и зачем я направляюсь! Я свободный гражданин свободной страны, и потому, подобно древней кошке, хожу там, где мне вздумается, и гуляю сам по себе...
   Вообще-то, к королевствам, кроме соединённого, я всегда относился с симпатией, особенно к их органам безопасности и уголовной полиции, которые, обычно, крепки, сильны, умны, и, как правило, очень нерасторопны, что, конечно, играет нам на руку.
   Я ведь тоже ни дилетант, на каждый банк не с бухты-барахты "падаю", всегда долго присматриваюсь, принюхиваюсь, исследую, анализирую, даже задаюсь извечным вопросом, но, немного перефразируя его: "Брать или не брать?" - вот в чём вопрос, брать, в смысле банк, грабить; и если брать, то когда и где, а если нет, то почему, и почему бы и нет.... Бывает, что на все эти вопросы ответов нет, может быть временно, и не смотря на это, я всегда решаю - б р а т ь. Так сказать: "Аля-гер-ком-аля-гер", грабить ради самого грабежа, ради азарта, приключения ради, чтоб скука не туманила мозги и не мозолила ноги. Игра ради игры, война ради войны, любовь ради любви.... И это, своего рода, философия налётчика-профессионала, грабителя-романтика...
   Наверное, у каждого должна быть своя личная философия, своя правда, однако истина, в высшем её понимании - она у всех одна. Вот, к примеру, есть у меня один знакомый, между прочим, тоже философ, и тоже романтик, Алхимиком его звать, в смысле прозвище у него такое, а имени, настоящего, никто не знает. Так вот, оказывается, что философия - передаю с его слов - до сих пор преследуется, как во времена инквизиции, как в мрачные средние века, только теперь этим Интерпол занимается, и всякие там службы внутренней безопасности. Эти службы уже лет пять по всей Европе и Азии за Алхимиком гоняются, но вот поймать никак не могут, даже выйти на его след, и то с трудом выходит. Не так давно, совершенно случайно, мы встретились в горах, возле лыжного подъёмника, но поговорить так и не успели, ибо я был в отпуске, а он на работе, к тому же, очень спешил.
   Алхимиком его прозвали за его бредни, которые он, когда-то, нёс на каждом углу, мол, занимается он трансмутацией материи в дух, свинца в золото... Он бывший офицер спецназа, работал в диверсионных группах, группах захвата, а так же в отделе по охране государственных свидетелей. В качестве нелегального представителя бывшей великой империи побывал везде: в Корее и в Сальвадоре, Анголе и Египте, в Афгане и в Чечне. После сокращений в армии работал боевым инструктором во всех "горячих" точках планеты, куда мог добраться, и всегда был на стороне тех, кто больше платит и меньше требует, что, как он сам говорит, большая редкость, и можно встретить ещё, разве что в чёрной Африке, в центральной, воинственной её части. В последние годы открыл своё дело, небольшую фирму - частное похоронное бюро. Услуги предоставляет на дому и по вызову. Теперь он сам себе хозяин, сам служащий, сам бухгалтер, сам.... Заказы принимает по всей Европе и Азии, благо паспортов у него куры не клюют, ну и что, что липовые, а с языками он в хороших отношениях ещё со школьной скамьи, конечно, он не старец из древнего еврейского сангедриона, но, всё же, языков десять-двенадцать за жизнь, не столь уж длинную, смог усвоить. Если пользоваться англицизмами, то его профессия звучит модно, гордо, и немного пугающе - он киллер, то бишь, наёмный убийца. Он об этом говорит так: "Берём, на пример, кусочек свинца, грамм девять, не больше, щёлкаем затвором, внимательно смотрим в глазок, аккуратно жмём на гашетку, и буквально через миг наш свинец превращается в золото, но уже не в девять грамм, и не в патроннике, а в несколько унций в моём сейфе. Что же касается материи, тела то есть, то оно, как цель своё уже отработало, и с лёгкостью может отпустить свою земную оболочку восвояси, тем самым, освободив своего астрального двойника...". Золото же, как материальную субстанцию, но высшего порядка, он долго у себя не консервирует, а передаёт, причём, безвозмездно, во всякие научные центры, учёным-энтузиастам, работающим над проблемой "вечной жизни", над тем самым эликсиром молодости, который до сих пор доступен лишь "тридцати шести невидимым адептам". Как он сам говорит - его сегодняшняя профессия является лишь промежуточным этапом, некой алхимической лабораторией, где в магических горнах сгорает никчемная эфемерная материя, превращаясь в дух, тем самым, возвеличивая "мастера" в глазах небожителей. И коль уж вся эта земная возня направлена на возвеличивание Духа, то ни мораль, ни нравственность, ни даже гуманизм не могут стать камнем преткновения на пути к философскому камню...
   Так вот просто, на обыкновенной среднеальпийской лыжне, в наши-то дни, можно повстречать такого среднестатистического оккультиста, как мой знакомец - Алхимик.
   И все мы, как он утверждает, есть часть великого космогонического плана, и здесь, на Земле, лишь временные гости, и все, с космической точки зрения, равны, с небольшой лишь разницей - одни едят, других едят, одни плачут на похоронах, других же хоронят, одни изготавливают яд, другие им его впрыскивают и так "ад инфинитум" или до второго пришествия...
   Вот оно как оказывается - у каждого своя философия, у всех одна истина, и лишь я один обладаю Свободой!
  

***

  
   14 июня. Не знаю, что на меня нашло, но за всю ночь я глаз не сомкнул. Всё о чём-то думал, размышлял, просчитывал, а вот что точно уже не помню. Помню лишь, что вслух, но полушёпотом декламировал Гумилевские "Думы" и Лермонтовского "Демона", но к чему всё это - как волной смыло, и лишь брызги, куски, осколки, то и дело, будоражат воспалённое сознание и заставляют сердце рваться наружу...
  
   Помню, как помнит всё живое, своей экзистенциональной памятью: день...жизнь...первый луч солнца...первый крик новорожденного...солнце в зените...день крепок...рассудок трезв...сердце бьётся.... Сумерки...последний луч солнца...последний вздох просветлённого старца.... День угасает на глазах...мы увядаем вместе с ним.... Ночь.... Смерть.... Неужели это конец? - Нет, ни в коем случае, это всего лишь начало, очередное начало.... Всё возвращается на круги своя.... Первая аврора...утренняя роса...предрассветная дымка.... Колесо рождений и смертей.... Бег во времени...бесконечные гонки.... Нет победивших.... Нет побеждённых.... Нет.... Тик-так...тик-так...тик-так.... Вечный механизм.... Прима-материя.... Шестерни с бессрочной гарантией...
  
   Родиться на рассвете и умереть на закате - не правда ли, в этом есть некая экзистенциональная гармония, красота бытия, чудовищная истина...
  
   В детдоме няня рассказывала, что я, якобы появился на свет божий с первой зорькой, Тори же я повстречал, когда солнце было в зените. Китайцы говорят, что первый миг после полудня - уже вечер. Сумерки жизни, закаты любви, безлунные полночи счастья...
  
   И вновь к небесам, ввысь, чтоб пропасть под ногами казалась бездонной...
  
  

***

  
   15 июня. Всего семь дней - одна неделя - осталось до появления в стратосфере Земли знаменитой кометы, но мы, условно, будем считать, что она ещё не открыта, и потому, естественно, ещё безымянна. Ровно через неделю мы совершим великое открытие, я и Тор - мы представим всему миру новую комету и назовём её "ТОРИТУР", и пусть кому-то такое имя покажется нескромным, мы протестовать не станем, ибо гордыней не заражены.
   Астрономы подсчитали, что только раз в семьдесят один год эта комета приближается к Земле, и то только на несколько мгновений, но в хрониках говориться, что это незабываемое зрелище. Это будет первое её появление, я имею в виду в нашей жизни, и, вполне возможно, последнее. Честно говоря, я уже довольно долго жду её появления, ещё со школьной скамьи, когда впервые услышал от нашего преподавателя о её существовании. К тому же в этом году это событие произойдёт в одночасье с солнечным затмением, что должно быть просто потрясающе. И ещё - все эти необычные манипуляции на небосводе будут, с позволения небес, произведены именно в самый длинный день в году - двадцать второго июня. По предсказаниям многих астрологов такое небесное представление просто так пройти не может, и станет, вполне возможно, переломной вехой в судьбах многих отдельных людей, и даже целых народов. Я тоже это чувствую, вернее даже знаю - знаю тем самым внутренним знанием, которое специалисты по гороскопам величают "Астрологической интуицией".
  
   Тори в эту ночь плохо спала, и утром, проснувшись, была немного не в духе, раздражена. На протяжении всей этой душной ночи в чулане что-то скреблось, или вернее кто-то. Быть может, то были крысы или мыши, тараканы или жуки, или чёрт ещё знает что, однако этот мерзкий звук до сих пор свербит в голове. Это просто кошмар! Так дальше невозможно! Конечно, я не какая-нибудь неженка, и к комфорту отношусь очень непредвзято и спокойно, но Тор..., она ведь Женщина, моя жена, мать моих будущих детей, в конце-то-концов. И спрашивается - почему мы, чьим именем не позднее, чем через неделю будет названа ярчайшая комета, наша гостья из космоса, так сказать, почему мы должны прозябать в этом пыльном и душном чулане, как в коморке у Папы Карло? Почему?! Конечно, достопочтенная чета Рожэ считает, что мы живём почти как полубоги-полубуржуа, однако нам, и в особенности Тор, хотя она и не ропщет, от этого не легче.
   Я взываю к небесам обетованным, к высшей справедливости, к всевидящему оку - взгляните на нас! Узрите в нас свои чада! Кто мы?! И что делаем здесь на этой грешной земле, в этой обители скорби и горя?! Узрите нас и ниспошлите нам отдохновение - бессмертной души и эфемерного тела...
  
   Сегодня, наугад выбрав несколько страниц из своего дневника, я был неутешительно поражён - во-первых, во многом это бред сивой кобылы, и, во-вторых, это не мной писано, то есть, я в очередной раз сталкиваюсь с тем, что моим почерком нацарапаны чужие, причём, совершенно никчемные мысли. Или я себя не узнаю, или одно из двух! Шиза косит наши ряды! И я это знаю, и все это знают, только не они, не они - те двое, что существуют лишь в моём воображении, лишь на страницах моего романа, но существуют так крепко, так цепко и всепронизывающе, что мне, мне настоящему и живому, не остаётся места ни среди живых, ни среди мёртвых. Они живут вместо меня, они дышат, едят, пьют, любят..., они меня убивают...
  
   Мой дневник полон всякой белиберды: расписания работы банков и почтовых отделений; маршруты инкассаторских машин, количество охранников и их вооружение; коды сигнализаций и компьютерные "пассворды"; планы налётов, подкопов и ограблений; разработка оперативных данных Интерпола и служб внутренней безопасности; описание актёрской работы с акцентом, ужимками и мимикой, с костюмами и гримом; номера фальшивых паспортов, несуществующих телефонов и адреса конспиративных квартир на необитаемых островах; возможности отступления в случае провала, и имена людей, "отмывающих" нечистые деньги...
   Может когда-то я и мечтал о такой жизни, но именно мечтал, не более того, и в основном, больше от скуки, а не развлечения ради. И порой, грезя наяву, мне становится не по себе, даже немного страшно. Ведь это не я! Просто Жуть! Даже не вериться, что всю эту несуразицу смог написать именно я! И как бы это не прозвучало банально, всё же это не смешно - моей жизнью старается жить кто-то другой!
   Конечно, всякие там Джекилы и Хайды давно уже описаны литературой и изучены профессорами-мистиками совместно с докторами-прагматиками, и, не смотря на это - я это не только ощущаю - каждый мой шаг, каждое слово, вздох, глоток, чих, оргазм - всё-всё принадлежит теперь другому, и я с ним знаком, ибо он плод, всего лишь плод моей, быть может, нездоровой фантазии, однако его дух, и сегодня я в этом уверен, несомненно, сильнее моего разума, моей плоти.... И всё это, наверное, потому, что я слабее, трусливей, добрей. Я и имя своё стал забывать. Ведь теперь я почти всегда называю себя Туром, и это не смешно, хоть иногда, некоторые, над этим и смеются. Будь я смелее, быть может, я бы бросил писать роман, а уже написанное сжёг бы в ярком пламени камина в "А Пари", однако сейчас лето и камин не удел, и ещё, приобретя Свободу, по-моему, я потерял свободу выбора, то есть, она, конечно, существует, но я её боюсь, сторонюсь, избегаю...
   Сегодня, по идее, мне и сублимировать-то незачем, и, тем не менее, каждодневно из-под моего пера выходят, может и нехотя, по нескольку страниц азартной жизни, жизни не моей, но мною прожитой, даже иллюзорно.
   Иногда, сопоставляя события, происходящие на страницах романа с нашей повседневной жизнью, я диву даюсь - до чего ж они могут быть похожи, не прямо, конечно, но косвенно, и это меня беспокоит. Что ж будет дальше? Куда они - туда и мы? Не знаю!
   Например, сейчас - вроде бы я простой бомж, лежащий на пляже и делающий заметки в своём дневнике, и это действительно так, но только с одной стороны, ведь одновременно я, причём, именно сейчас ухожу от погони после сорвавшегося "дела". И ведь казалось, пустяки, делов-то - маленький банк, не спектакль, а так, репетиция, но генеральная...
  
   Банк-малютка, карлик, лилипут, просто игрушка, но наличность в нём имелась довольно взрослая, прямо-таки королевская. И кто б мог подумать, кто ж мог предугадать, что выйдет такая лажа! Ведь это Копенгаген - столица, самый центр, людное место, запруженные дороги, а эти придурки, недоноски эти, охранники, открыли огонь! И почему их было трое, когда по инструкции должен был бы быть лишь один?! Наверное, то было с перепугу, но от этого легче не становится, ведь они, мазилы (слава богу) целясь в Тор, дважды угодили в директора и в кассиршу, хорошо, что только ранили, а ведь могли...
   Тор, бросив чемоданчик, вскочила на мотоцикл и с места рванула вперёд, как и было уговорено заранее, на случай провала. Брусчатка была скользкой, накрапывал мерзкий скандинавский дождь. И вообще, грузовик-многотонник на такой узкой улочке - это просто нелепость, хуже того, это преступление! А то, что в мотоцикле тормоза были дрянь, это уж моя оплошность, нет, даже не оплошность - вина. Я видел это столкновение, почти лоб в лоб, и ничего не мог сделать, чтобы это предотвратить. Ноги не слушались, разум покинул меня, лишь сердце всё ещё отстукивало свою сарабанду в унисон накрапыванию рокового дождика...
   Хаос и паника в банке дали мне фору немного прийти в себя, и возможность подбежать к потерявшей сознание Тор. Вытаскивая её из-под обломков треклятого мотоцикла, я вспоминал поговорку одного моего знакомого, некогда победившего в ралли "Париж - Дакар": "Четыре колеса всегда надёжней двух". И он был прав, ненавидя эти адские штуковины, однако Тор в них была просто влюблена. Я это называл "дабл обссешн" - то есть двойная одержимость, я и мотоциклы, конечно, я в первую очередь, во всяком случае, так утверждает сама Тор.
  
   Вывих правой лодыжки, сотрясение мозга и несколько совсем пустяшных царапин на лице - вот те последствия, которые, недоброй печатью, оставило на теле Тор сумрачное датское утро. Не всё так гладко в королевстве датском!
   Ещё была погоня, но это уж действительно пустяки. Будь моя воля, я бы им, королевским полицейским, вручил бы медали за супер неуклюжесть, неманёвренность и принципиальную нерассудительность.
  
   Вечером того же дня мы сидели в тихом ирландском барике в амстердамском районе красных фонарей, куда из Копенгагена были доставлены лихим таксистом-арабом, взявшим с нас за своё восточное "ничего не вижу - ничего не слышу - ничего не скажу" гонорар в размере стоимости ещё одного такси. Я медленно потягивал шерри, Тор крупными глотками поглощала уже второй стакан "Бомбея" с тоником. Мы оба молчали, слушали тихие напевы дублинцев, вспоминать утреннее фиаско никому не хотелось.
   А ведь это утро могло стать для нас роковым...
  
  

***

  
   16 июня. Это ужасно! Я до сих пор не могу прийти в себя. Всю ночь меня трясло, лихорадило, бил страшный озноб. Наш чуланчик, в эту бессонную ночь, казался мне ещё более омерзительным, чем в иные дни, гадким, некой насмешкой судьбы, унижающей наше человеческое достоинство ещё сильнее, чем то могут сделать люди. И лёжа на старой скрипучей тахте в "А Пари", я слышал не стон ржавых продавленных пружин, а скрежет перевернувшегося на мостовой мотоцикла, вой сирен, крики, и выстрелы, выстрелы, выстрелы.... Сволочи! Психи! Недоумки! Какого чёрта они делали в банке в выходной день?! К чему была вся эта вестерновская пальба, мы ж не в Чикаго, не в прериях, а в центре Европы?! Где их инстинкт самосохранения?! Не то, что стрелять, даже брать на испуг они не имели права! А вдруг налётчица открыла бы огонь, кто потом будет нести ответственность за жертвы, а без таковых, несомненно, не обошлось бы. И ведь они рисковали не только своими жизнями, но и моей, а это уже не геройство, а подлость. Скоты! Надо будет написать жалобу, правда ещё не знаю на чьё имя - в канцелярию ЕЁ Величества Королевы Датской Маргарет, или в высшую инстанцию, "архангело-пристольную", так сказать, мол, что за судьба такая, что за жизнь? И этот дождь, и узкая улочка, и старый отполированный годами булыжник, и нелепый грузовик, и дрянные тормоза, и олухи-охранники - всё-всё, как будто бы подстроено, как по закону подлости.
   Ко всему прочему, ещё и эта невыносимая работа Тори, её треклятые уборки в офисе, будь они трижды неладны вместе с их заказчиком. Полы в офисе и так скользкие - шлифованный итальянский мрамор - а тут ещё Тори умудрилась мыльную воду пролить, ну и, естественно, поскользнулась, и конечно упала, ещё бы - она, и не упасть. Результаты, как говорится, на лицо - царапины вдоль щеки, ушиб головы, да такой сильный, что на мгновение она даже лишилась чувств, и ко всему прочему вывихнула правую лодыжку. Уже придя в сознание, она ещё какое-то время ничего не видела, даже успела испугаться, что ослепла, но, слава небесам, всё обошлось, если это вообще можно так назвать - о-б-ш-л-о-с-ь...
  
   Нет, это не жизнь! Дальше так просто невозможно! Да и не должно быть так! Не так ли?! Я непременно должен что-то предпринять, что-то сделать, решить, в конце концов: как быть дальше, если вообще "Быть"?! Кто мы такие? Где наше прошлое? Куда закинет будущее? Что в насущном, настоящем? А может мы лишь "бывшие" кем-то, когда-то и где-то?! Несчастные, невезучие, нелепые, несносные, не...не...не.... Бомжи, отребье рода человеческого, маргиналы, и тому подобные прозвища, которые нам и нам подобным дают так называемые нувориши, люди бомонда, сверхчеловеки богемы...
   Азарт, риск, богатство, блеск и слава, высшее проведение и полная индульгенция - где они?! Я спрашиваю - ГДЕ? Лишь боль, немощность и даже малодушие стягивают нас как смирительной рубашкой душевнобольного, какими мы, наверное, и являемся. Суеверие, вместо веры, прозябание, вместо жизни, и ложь, ложь, ложь, вместо истинны! Где ж размах орлиных крыльев? Где?! Где звёздная блистательность и неугасаемая энергия, полёт мысли и творческий катарсис? Где?! Где?! Где?!
   Гнилые бананы и вялые цветы - это ли наш удел? Это ли наш крест, наша Голгофа? А может, всё-таки, брильянтовые диадемы, виллы с розовыми садами и яхты с розовыми парусами.... Или очереди на бирже труда и каморка с крысами.... Или сверкающие кейсы с миллионами, платиновые кредитки и золотые визитки.... Преследование лучших сыскарей мира или понукание грязного, громко портящего воздух копа с прибрежной зоны потного Ближнего Востока.... Или...или...или...или.... Попробуй выбери, ведь любой из ответов потребует быть, жить, а каково это - так жить, так быть?! И если свыше мне всё же даровано право выбора, так именно сейчас, если так можно выразиться, я впервые с ним тет-а-тет. А время идёт, бежит, несётся стремглав, оно не терпеливо, назад не оглядывается, фору не даёт, поблажек не знает, в прошлое не верит, ибо его уже нет, да и было ли вообще...
   Помедлил... - упустил свой шанс, и, быть может, единственный в жизни. А тогда дотяни до седин, если сможешь, и иди в мир иной, ибо здесь тебе, слабаку и раззяве, не место. Не твой это удел - быть всегда у ДЕЛ, или хотя бы рядом!
  
   Но разве вся эта слезу вышибающая белиберда обо мне, о нас? Ведь у меня всё по-другому! Ведь у меня есть Тор, у нас есть наша любовь, и разве не это есть тот шанс, что даётся избранным свыше! Мы свято в него верим, в Наш Шанс, и не упустим его!
   Ведь любовь, собственно говоря, и есть наш единственный капитал, наша собственность, движимая и недвижимая, то есть мы вытянули правильный лотерейный билет, неделимый, бессрочный, необменный. А все остальные аксессуары, так необходимые, по словам многих, в повседневной жизни, как деньги, дома, машины, яхты, острова и так далее - дело наживное, и, по-моему, чересчур эфемерное, что б уделять этому такое внимание. Конечно, если "быть", для многих, - это значит "обладать", то и время этому уделяется соответствующее, так считает Тур. Сегодня, обретя любовь, я обрёл всё остальное, то есть возможность всё обрести, и потому, теперь, я во многом с ним солидарен, хоть раньше мне это и претило. И то, что я говорю его словами, это, сегодня, не так важно, ведь его слова придумываю я сам. Мы с ним едины, как Адам Кадмон. Вернее так - мы четыреждыедины - Я и Тур, Тор и Либерасьён. Мы целый мир, целый космос, вселенная добра и зла.... Мир несправедливых судей и сердобольных убийц, седовласых палачей и младенцев висельников...мир живых и мёртвых...мир...
   Э-ге-ге-гей! Где же ты, НАШ МИР?!
  
   Целый день провёл без Тории, конечно, грустно, но необходимо. Много скитался по городу, сначала от безделья, в переживаньях и раздумьях, затем по делу, и тоже в раздумьях. Жизнь большого города, в этот раз, особенно была мне интересна. Три типа объектов интересовали меня больше всего:
   А) Магазины игрушек, в особенности мальчишеский "военный" отдел.
   Б) Банки, почтовые отделения и пункты обмена валюты, в особенности находящиеся на немноголюдных улочках.
   В) Бутики эксклюзивной женской одежды, в особенности отделы вечернего платья и нижнего белья.
   Вполне возможно, что выше перечисленные мной места, могут внести что-то новое в нашу жизнь, а так же в жизнь героев моего романа. И более того, быть может, грядёт новая веха, или даже новая эпоха, ведь всё зависит от полёта фантазии, а так же от того, на сколько наши иллюзии соприкасаемы с жизненными реалиями. И чем ближе, тем последствия более непредсказуемы, как с кометой, которая с неумолимой скоростью приближается к Земле.
  
  

***

  
   17 июня. В очередной раз не знаю, что со мной творится, вернее, знаю, но ничего поделать не могу. Моё взбудораженное сознание, гиперактивная работа мозга и просто нервозность не дают мне и на минуту расслабиться, а я так устал, так истощён, физически, ментально и духовно, как никогда в жизни. Всё-всё, буквально всё вышло из-под контроля, то есть абсолютно всё, вся жизнь, весь мир.... Реальность безрассудна, она сошла с ума, и я вместе с ней. Конечно, весь этот кошмар не ускользнул от всегда участливого взора Тори, но она, по-моему, принимает это всё за игру, и более того, старается мне подыгрывать, что меня, и без того нервного, страшно бесит, и с чем, по определённым причинам, мне приходится мириться..., пока. Да, приходится мириться, но я, честно говоря, делаю это не без определённого удовольствия, ведь все её старания, её лёгкая податливость и гордая терпимость, мягкая лучезарность, женская кротость и детская наивность, всё-всё направленно, прежде всего на то, чтоб мне угодить, и надо признать - у неё это великолепно получается. А иногда она проявляет не только пассивное участие, но и активное соучастие в игрищах моего уставшего ума, вплоть до того, что даже я начинаю путаться на страницах моего романа, ведь теперь не только Тур, но и Тор движет моей рукой, моим пером. Что интересно, Тор вносит в роман свежий, несомненно, женский взгляд на то или иное событие. Причём, в любых ситуациях, её пылкая страсть, преданность и нежное чувство не покидают меня ни на миг, будь то дождливый Копенгаген, солнечная Мальта или запыленный чуланчик в "А Пари".
   Её тонкая, изящная игра легко и гармонично сливается с моим "Альтер эго", тем самым, делая Тор не только великолепным партнёром за ломберным столом, но и, на мой взгляд, очень талантливым и, конечно, взыскательным соавтором книги Жизни, нашей книги. Всё-всё, до последней капли чернил, до последнего абзаца, до запятой, до точки, до многоточия - принадлежит нам. Нам двоим, и больше никому! Мы! Ведь МЫ - это в два, нет, в тысячи тысяч раз больше, чем я, чем самое большое на свете Я...
   Выбор сделан!
  
   Сегодня я принёс Тор большой-большой торт, не мене огромную корзину цветов, бутылку шампанского и ароматную клубнику, и это не всё - золотые обручальные кольца и маленькую стереосистему с дисками нами обоими любимого французского шансона. Думаю немаловажно будет подчеркнуть, что всё вышеперечисленное было действительно к у п л е н о, и куплено в самых дорогих бутиках и магазинах города. Что, не верится, хм, естественно, откуда ж, интересно, у обычного бомжа столько денег, украл, что ли?! И, тем не менее, это именно так - у меня появились деньги, некоторое лимитированное количество. Откуда?! От верблюда! Просто я решился, и рискнул, и это, не смотря на наше фиаско в Дании. Если честно, то, конечно, это был не банк, ведь соваться в банк без партнёра - это уже не риск, а сумасшествие, Тор же, после аварии ещё слишком слаба, чтобы впутывать её в новые передряги, и потому, на этот раз, я решил довольствоваться малым. Кто-то может сказать, что я изменил своим принципам и привычкам, изменил себе, и как грозе столичных банков, и как тихому, смирному клошару, не имеющему ничего общего с криминалитетом! Ну и пусть скажут, мне-то, что до этого?!
  
   В южной части города, на самой его окраине, в стороне от скоростного шоссе, средь гор истёртых автомобильных покрышек и прочего автохлама находится небольшая заправка, всего на две колонки, где когда-то, давным-давно, в период сильной нужды я подрабатывал мойщиком стёкол, и откуда был выгнан не то, что без выходного пособия, но и без самой, столь необходимой в то время зарплаты. Оказалось, что те две недели, что я отишачил под палящим солнцем и холодной луной были лишь испытательным сроком, который я, по словам, вернее, по крикам хозяина не прошёл, не прошёл и был уволен за профессиональным несоответствием. Тогда, будучи нищим и голодным, только-только прибывшим в страну эмигрантом, я смолчал, стерпел, сплакал. Кому я мог доказать свою правоту, кто б меня выслушал?! А робкие попытки с моей стороны востребовать обещанную мне сумму вызвали лишь насмешки и угрозы со стороны лопающегося от жира и дерьма благодетеля-работодателя. Но сегодня я уже не тот, теперь другой коленкор! Я трансцендирую, то бишь, изменяюсь! Я росту! Я живу! Вот они - метаморфозы! И то ли ещё будет?! Я взлечу, ей богу, смогу превозмочь все гравитационные законы и взлечу! Мне так кажется, вернее, я это знаю, знаю тем самым, шестым чувством, которое до сих пор не подвластно разуму, но дружит с душой...
   Хм, даже смешно! Сегодня, когда я, с чулком Тор на голове, приставил к лоснящемуся виску этого жирного скряги воронёное дуло, он, со страху за свою провонявшуюся бензином и алчностью шкуру наложил в штаны и выложил на стол те самые полторы тысячи, которые сегодня, включая индекс цен и курс доллара, и составляли не выплаченную мне зарплату.
   Заклеив липкой лентой глаза, рот и уши "пострадавшего", а так же, привязав его бельевой верёвкой к несгораемой кассе, где он держал выручку и сэндвичи, я закрыл его каптёрку, повесил табличку "закрыто на обед", и отправился в город за покупками.
   Гип-гип-ура! Гип-гип-ура! - кричал я по дороге домой, будучи довольным самим собой, своей сегодняшней дерзостью, какова, в иные времена, могла мне только пригрезится, и то, только в ночном кошмаре. Ура! Ура! Ура!
   Да, я это сделал! Ай ду ит! И совершенно не раскаиваюсь в содеянном, совсем наоборот - я горжусь собой. Я весел и лёгок, почти невесом, я люблю, и я любим, мои крылья раскрылись. Я несусь на встречу дню, на встречу солнцу, ветру, к жизни, к Тор, к счастью...
   Не знаю даже, что на меня нашло, ведь этот поступок из ряда вон, и, не смотря на это, я рад. Мы станем богаты, знамениты, о нас напишут в газетах, о нас будут говорить по радио, нас покажут по телевидению, о нас напишут романы и снимут кинофильмы...
   Мы будем составлять правила игры, и по ним будут играть миллионы. Не мы ли пример для подражания нынешней молодёжи?! Мы, не в пример графу Калиостро, откроем формулу любви, настоящую формулу, где бесконечность будет помножена на вечность, где наша алхимическая свадьба будет играть роль константы.... И пусть наши бренные тела трансцендируют.... И пусть наши бессмертные души сольются в истинном экстазе в мире духа и добра...
  
   Радость Тори, когда я принёс подарки, и, в особенности, обручальные кольца была неописуемой. Могу лишь заметить, что Тор по большей части плакала, а не смеялась, и то были слёзы искренней радости.
   Когда Тор, спустя несколько минут эйфории, с тревогой во взгляде, спросила меня, что я такого сделал, что натворил, ради всех этих презентов, я лишь ответил, что смог оторваться от земли..., и не ради вещей, а ради неё, ради нас...
   Она ласково погладила меня по голове, нежно поцеловала в макушку и сказала, что она просто счастлива, и будет меня, своего Икара, сопровождать везде и всегда, даже в полёте к Солнцу. Теперь, после этих слов, плакать уже хотелось мне, однако, я смог сдержать порыв своей сентиментальности, и лишь крепко-крепко, но аккуратно, чтоб не сломать, сжал в своих объятиях её хрупкое и грациозное тело.
  
   Таким образом и прошло наше, теперь настоящее обручение. На наших пальцах сверкают звенья неразрывной цепи наших чувств, сами же чувства, переполняя сосуды бытия, безудержным потоком льются наружу, затопляя всё новые и новые пространства вокруг нас.
  
  

***

  
   18 июня. Недавно в географическом журнале прочёл великолепную статью о Греции, в частности об Афинах. Просто потрясающий город! Сколько культурных ценностей, сколько исторических - просто море, а банков, так тех не перечесть, причём как мелких, так и гигантов, просто альпийское изобилие. Да, должен признать, что афинские банки произвели на меня неизгладимое впечатление, и вызвали не однозначный интерес, тем более что до Греции, до континентальной её части, рукой подать. Да, Афины...Афины..., но пока это только лишь теория, а на практике я целый день "сидел на хвосте" у инкассаторской машины, и теперь точно знаю, когда они завозят собранные на почте деньги в банк. Оказалось, что этот, на первый взгляд не далёкий путь, у них берёт что-то около двух часов. Я предполагал, что такая дорога, даже в час пик должна занимать не более получаса, а тут два?! Загадка? Где же ключик, золотой?! А ларчик, как говорится, открывался просто: инкассаторы по дороге в банк заезжают подкрепиться, чтоб сильными, так сказать, быть, причём, люди они, видать, экономные и осторожные, и потому для своих трапез выбрали дешёвую арабскую шашлычную, в месте немноголюдном, и, можно сказать, заброшенном, в месте, в котором даже я, человек питавшийся отбросами с рынка, побрезговал бы есть, прямо возле городской мусорной свалки. Конечно, такое поведение людей на службе, казённых людей, так сказать, абсолютно не соответствует букве закона, но надо брать в учёт, что все люди живые, даже инкассаторы, и всё людское им не чуждо, а тем более такой грешок, как чревоугодие. А ещё - голод не тётка..., любовь приходит и уходит..., и не хлебом единым....
   Чуть позже, уже после своих "променадов", повстречал в городе своего старого знакомого, скульптора-керамиста, на мой взгляд, очень талантливого, но, как это обычно бывает с гениями, абсолютного неудачника, в житейском, так сказать, прагматическом плане. Сидит он, обычно, в своей тёмной мастерской невылазно, целыми днями, творит, не солоно хлебавши. Я, так как при деньгах, прикупил немного снеди, бутылку рислинга, и мы вдвоём отправились к нему в студию. Перекусив, и справившись с вином, мы вдоволь наговорились об искусстве, литературе, немного говорили о кино, совсем чуть-чуть о политике, в которой ни я, ни он, ни черта не смыслили. Конечно, стороной, можно сказать тонкой тенью, пробежала тема женщин, но говорили сугубо о Тор, так как у него подруги жизни не было, ориентация, в общем, другая. Затем он показал мне свои, так называемые, некоммерческие творения. Хоть я и не дока в современной скульптуре, но мне всё же очень понравилось, особенно тот красного фарфора китайский дракон, который был оригинальным плафоном для обычной канцелярской настольной лампы.
   Чтоб как-то поддержать его финансово, но при этом не обидеть подаянием, а они, художники, к этому очень чувствительны, я заказал пару глиняных безделушек для себя и Тор.
   Ещё кое-что - завтра вечером мы съезжаем с "А Пари" в гостиницу, и, я думаю, в пятизвёздочную.
   Так я и прошатался целый день по знойному городу, домой возвращаться не хотелось, ведь Тор сегодня тоже в делах - пошла на приём к врачу. Нет, ничего страшного, просто у неё до сих пор болит нога, да и иногда ушиб головы даёт о себе знать, то в виде мигреней, то в виде головокружений. Ещё ей кажется, что в последнее время, как раз после падения, у неё ухудшилось зрение, которое и так хорошим не назовёшь. Её толстые, гротескные линзы уже мало чем ей помогают. В общем, я не ипохондрик, однако считаю, что лишняя проверка не повредит, да и вовсе она не лишняя, и потому сам настоял на этом походе в поликлинику. Конечно, я не думаю, что всё так сложно, как она это представляет, просто ей нездоровится, бывает, с кем не случается. Всё это пустяки, скоро пройдёт! И разве может быть иначе?!
   Я уже успел поговорить с мадам Рожэ о нашем переезде, мотивировав это тем, что, мол, нашёл приличную работу, но на другом конце города, где и собираюсь, якобы, арендовать небольшую, но уютную квартирку. О пятизвёздочной гостинице, и о гостинице вообще, я даже не заикался, ибо знаком с мадам Рожэ не первый год, и хорошо знаю её скепсис по поводу моих талантов на финансовом поприще. Она, по-моему, вообще меня считает окончательным и неисправимым шлимазлем и лузером, однако, по доброте душевной, старается меня всячески поддерживать и не смущать какими-либо колкими замечаниями.
   Мадам Рожэ пожелала нам удачи, что, как она считает, большая редкость в нашем городе, да и вообще не свойственно этой стране. После разговора с хозяйкой "А Пари" я был немного смущён, и как-то пессимистически опустошён, страницы же моего романа, напротив, неумолимо заполнялись, причём, с завидной долей оптимизма, заметной и невооружённым глазом в каждом шаге, каждом деянии, каждой мысли моих неутомимых героев, которые, кстати говоря, всё ближе и ближе к городу своей мечты - Парижу.
  

***

  
   19 июня. Итак, с чего же начать? Наверное, с начала?!
   Во-первых, мы переехали в "Хилтон", что на набережной, возле променада, в двухкомнатный номер "люкс", с кондиционером и джакузи. Теперь, чтоб позавтракать, не то, что на базар, даже в супер бегать не надо - позвонил по внутреннему телефону, и через десять минут завтрак у тебя в постели. А постель - не постель, а пуховая равнина с атласными полями и шёлковыми лужайками. С нашего балкона (15 этаж) открывается чудесный морской пейзаж, просто божественный вид, и он, этот вид, достоин той богини, что на него взирает своими очаровательными глазами.
   Кстати, о глазах. Доктор, по словам Тор, был немало взволнован после проверки, и потребовал сделать какие-то срочные анализы, результаты которых будут известны уже сегодня. Действительно срочно?! Хотя меня и смутила такая поспешность дока, всё же я по-прежнему не сомневаюсь, что всё это пустяки, требующие, быть может, некой коррекции, но не более.
   Теперь, во-вторых, сегодня, хочу заметить, уже не впервые в жизни, я изменил своему чувству такта и нагло присоединился к скромной трапезе работников госбанка в арабской шашлычной. Не стану утверждать, что им мой экстравагантный вид - чёрная маска на лице, кольт 38-калибра в правой и граната "Ф-1" в левой руке - не испортил аппетита, но всё же буду справедлив к себе, и подчеркну, что я крайне старался быть любезным и вежливым, ведь это было в наших общих интересах. Если короче, то шашлыки они не дожевали, поперхнулись и чуть не умерли, благо я был рядом, не дал зазря погибнуть доблестным труженикам руля и долляра. Сумку с банкнотами я запаковал в старый ящик из-под апельсинов "Яффа", и уже позже, оставив сотрапезников одних, отослал его с местного отделения почтамта экспресс-посылкой на центральную почту в столицу, конечно до востребования, благо уже не на одной шестой суши живём, а на мизерном клочке земли, где из любой точки до града стольного рукой подать, максимум несколько часов езды, и это с пробками на дорогах.
   Хм, если честно, то не всю сумму я отправил почтой, кое-что всё-таки прикарманил, да, чистосердечно признаюсь. Но это же не воровство, когда сам у себя, это можно назвать зарплатой, с надбавкой за риск.
   Горе-гурманы, небось, до сих пор сидят вместе с шашлычником запертые в своём бронированном сейфе на колёсах. Я, ведомый чувством врождённого благородства, даже несколько шампуров горячего мяса и пару бутылок холодного пива дал им с собой.
   В-третьих, и, может, это, во-первых, ибо, на мой взгляд, это самое главное - я обо всём рассказал Тор. Я растяпа совсем забыл, как на бедную Тор действуют всякие неожиданности, но на этот раз она, лишившись чувств, рухнула не в таз с грязной посудой, а в горячую, бурлящую как горная река джакузи. Я быстро сообразил, что к чему, робеть было некогда, и быстро привёл её в чувства. Очнувшись, она мягко улыбнулась, и спросила ради неё ли я на всё это пошёл?, получив утвердительный ответ, она сказала, что мы сами выбираем свою судьбу, своё счастье, и она во всём мне соратница и друг, и даже, если когда-нибудь, мы взлетим слишком высоко, где можно опалить крылья, то и там она будет рядом со мной, держа меня за руку в последнем нашем полёте...
   Эта её романтическая сказка-аллегория, тронув меня за самое сердце, вновь чуть не вызвала во мне благодарственный поток слёз, но и в этот раз я сдержался, и даже старался шутить, что, честно говоря, мне давалось с большим трудом. Стараясь поддержать аллегорический стиль беседы, я сказал, что хорошо понимаю и отдаю себе отчёт, в том, что, приближаясь к Солнцу, необходимо учитывать Его гордую независимость, принципиальную беспристрастность и жаркий пыл, и, тем не менее, уверяю, что оно нам безопасно, как и мы ему. Затем, чтобы сразу сменить тему, предложил Тор пройтись по магазинам вечернего платья, ведь сегодня вечером Английский Королевский Балет даёт своё единственное представление в нашем городе, а билеты на спектакль лежат в моём нагрудном кармане.
   Тор, конечно, была в восторге, и, быть может, потому жутко рассеяна, что привело к тому, что мы опоздали на спектакль, правда только на увертюру. Прикарманенной мною "зарплаты" с лихвой хватило на шикарное вечернее платье от "Шанель" со всеми сопутствующими аксессуарами, а так же на строгий двубортный костюм, темно-синий, с белой сорочкой и полосатым галстуком. "Лодочки" на высокой "рюмке" делали Тор выше и стройней, придавая некую аристократическую гордость её сколиозной осанке, мои же остроносые английские ботинки сообщали моей обычно тяжёлой поступи импозантную лёгкость, даже с неким налётом дендизма. И всё это без грамма позёрства, без толики маньеризма, совершенно искренне, абсолютно чисто.
   Уже в антракте, выйдя в зеркальный вестибюль и взглянув в старинную амальгаму, мы обнаружили то самое, прославленное эзотерическое "зазеркалье". Если здесь, по "эту" сторону перед старым зеркалом стояло двое вырядившихся как на парад нищих клошаров, тех самых не востребованных людей "второго сорта", что ещё несколько дней назад побирались на рынке, то там, на "той" стороне была очаровательная пара, быть может, даже аристократы, это была дама и господин, леди и джентльмен, но никак не товарищ и товарищ. Что - красочная иллюзия, бутафория, сон?! Ну и что?! Пусть! Лишь бы чёрно-белая действительность не запустила туда свои грязные и холодные щупальца. Ведь и так бывает - сначала робкие полу-цветные грёзы, которые, пусть не мгновенно, пусть медленно, но всё же перерастут в волшебную и красочную жизнь, которая, быть может, лишь мгновенье - мгновенье в вечности. Да будет так, во имя нашей Любви! Осанна!
   Спектакль был прекрасен! "Лебединое озеро". Праздник духа и искусства, настоящая отдушина для тех, кто уже давно задыхается в этой пустыне культуры, захлёбываясь зыбучими песками жлобства, сутяжничества и братской резни. На следующей неделе русские привозят "Ромео и Джульетту", и я пообещал Свободе, что любая ложа будет к её услугам, что только если она захочет вся сцена будет у её ног, да что там, сцена, если уж на то пошло, то весь мир будет у её ног...
   Я был настолько экзальтирован и возбуждён, что совершенно не мог остановиться, и всё дальше и дальше порол всякую чушь, Тор же меня не перебивала, а внимательно слушала и ласково гладила меня по волосам. Тор, когда мои силы иссякли и я ненадолго замолк, рассказала, что с детства очень любила историю о двух влюблённых из Вероны, и даже сама некогда мечтала умереть в объятьях своего возлюбленного, пусть даже в юности. Вот так мечты! Однако!
  
  

***

  
   20 июня. Утром были у доктора. После длительного осмотра док позвал меня и, неловко потупив взгляд, спросил, кем я прихожусь Тор. Когда я сказал что являюсь мужем, и не без гордости указал на золотую обручалку, он, довольно бесцеремонно, попросил Тор оставить нас одних. Тор, немного удивлённая самой просьбой, немного обескураженная такой настойчивостью всегда любезного доктора, вышла в коридор. Когда мы остались одни, док посерьёзнел, даже слегка помрачнел, и попросил меня крепиться, при этом, как-то соболезнуя, пожал мне ладонь. Конечно, я ничего не понял, и потому док предложил мне присесть, закурить, если я хочу, а сам, тоном, содержащим и сожаление, и покаяние, и упрёк одновременно, начал вводить меня в курс дела. Он со скорбной миной на лице, почти шёпотом сообщил, что, к сожалению, к нему обратились слишком поздно. Затем сделал паузу, и коротко добавил - непоправимо поздно, от чего у меня пробежали мурашки по коже и выступили капли холодного пота на лбу. Я, конечно, понял, что произошло что-то странное, или даже страшное, но суть всего сказанного мне всё ещё была не ясна. Я силился понять, разобраться, расшифровать послание дока, но от нервозности лишь стал задыхаться и постепенно терять сознание. Доктору пришлось меня уложить на кушетку и, после нашатыря, внутривенно впрыснуть мне успокоительное, какой-то сильный транквилизатор, что-то в роде "Валиума". Когда меня отпустило и док - симпатичный молодой человек - решил, что я вновь в форме, он продолжил отчёт о проведенном обследовании Тор. Она ему рассказала, что когда-то давно, ещё в юности, в дождливую погоду, ехала с одним однокурсником на мотоцикле, тот предложил подбросить её до общежития, и уже возле самого дома из-за угла выскочил многотонажный грузовик. Парень погиб, а она отделалась сильным сотрясением мозга и переломом ступни. (Странно, она мне никогда об этой аварии не рассказывала! Не хотела расстраивать, или боялась, что я приревную?!). Кость срослась быстро, а вот сотрясение не прошло бесследно. Видно, во время ушиба был задет нерв зрения, и оно, зрение, которое и так с детства не было совершенным, ещё больше ухудшилось, вплоть до того, что изредка, на доли секунды Тор теряла видимость вообще. Вы, наверное, знаете, продолжал док, что совсем недавно ваша жена, поскользнувшись на мокром полу, упала на работе. Что-то она там ещё рассказывала про дождливый Копенгаген, но этого я уже не разобрал, да и не суть дело. И вновь та же ступня, но на этот раз только вывих, а вот с головой проблемы, ведь при падении она затылком зацепилась за край стола с мраморной столешницей. Ссадина ерунда, неглубокая, заживёт, а вот голова, простите, голова - это её больное место. Я рассказал доктору и о том, что Тор скрыла, либо просто забыла, а именно - что она, при первом нашем знакомстве, случайно разбила головой глиняный горшок с геранью, при этом, лишившись чувств. Док сказал, что об этом падении он не знал, но суть дела от этого не меняется, то есть, ничего утешительного он мне сказать не может, напротив, как врач обязан поставить меня в известность.... Тут мне вновь понадобился нашатырь.
   Рентген, CT, и другие анализы и проверки показали, что, возможно из-за аварии в юности, в мозге образовалась опухоль, причём, она задела нервные окончания, связанные с органами зрения, потому зрение, и ухудшилось, однако дальше опухоль не прогрессировала, и наоборот, какое-то время находилась в регрессии, а затем и вовсе "заснула". И такой "сон", как считает док, продолжался все последние годы, вплоть до момента падения Тор на работе, вот тогда-то опухоль и проснулась, и в ней, как то бывает у животных после долгой спячки, пробудился страшный голод. Док сказал, что уже сегодня, хотя ещё нет результатов биопсии, судя по снимкам, можно предположить, что опухоль злокачественная, и прогрессирует неумолимо, не по дням, а по часам. Первым на пути её экспансии, как и в прошлый раз, оказался участок зрения, потому глаза стали первой жертвой на этой "войне", что будет следующим предсказать трудно, но что можно сказать с полной уверенностью, что, к сожалению, приостановить такими темпами распространяющуюся опухоль практически не возможно. Медицина здесь бессильна, для оперативного вмешательства уже слишком поздно, и не позже, чем через неделю, а то и того раньше Тор окончательно ослепнет. Органы слуха и обоняния могут потерять свою силу тогда же, и чем это всё может закончиться, прогнозировать трудно, но теоретически возможно и самое страшное. Увы! Но, конечно, шанс всегда есть, и потому не нужно отчаиваться, будем надеяться, молиться и жить дальше, даже если.... Я не стал дослушивать что если..., а просто развернулся и вышел из кабинета.
   Выйдя от доктора, я направился к Тор, сидящей в коридоре, прямо напротив дверей кабинета. Тор, смотрящая на меня, казалось, смотрит куда-то в даль, сквозь меня. Она обратила на меня внимание лишь тогда, когда я уже совсем близко приблизился, почти вплотную к ней. Тор сказала, что, по всей видимости, её зрение уже вообще никуда не годится, ведь она не смогла различить мои черты лица всего с нескольких шагов, назвала себя "Слепухой", и спросила, зачем она мне такая нужна. На что я ответил, что, во-первых, в данном конкретном случае её, пускай заниженное зрение совсем не причём, ибо коридор тёмен, лампочки тусклы, и даже человеку со стопроцентным зрением и то трудно бы пришлось. Во-вторых, и вовсе никакая она не слепуха, и люблю я её такой, какой она есть, какой была, и, конечно, какой будет! Буду любить даже ту зловредную меленькую старушенцию, в какую она, непременно, превратится в старости...
   Последняя фраза её особо развеселила, ведь я вновь шучу, а значит и настроение у меня не такое уж поганое, что говорит о том, что не всё так плохо, как ей то показалось.
   Как не прискорбно это признать, но я её обманул, то есть, я действительно её очень люблю, и буду любить вечно, но вот освещение..., освещение в коридоре было нормальным. В этот момент, стоя перед ней, я старался хорохориться, и ещё не совсем отдавал себе отчёт, что тот смелый Икар, что только вчера так стремительно взмыл ввысь, уже сегодня опалил себе крылья, и вот-вот упадёт вниз, в пропасть, в небытие.... Сердце моё плясало чечётку, колени дрожали, ноги подкашивались, слёзы и душевная горечь мутили рассудок и ослабляли сознание.
  
   Всё же, мы всё ещё в небесах, благодаря чистоте и силе нашего взаимного чувства, но не невесомы, ибо мрачные мысли многопудовым грузом легли нам на крылья и давят, давят...
  
   Тор, словно совсем незрячая, пальцами ощупав моё лицо, и, почувствовала что глаза влажны, прижалась ко мне и сказала:
   - Ну что ты, что ты, не волнуйся! Это всё пустяки! До свадьбы заживёт!
   - До какой ещё свадьбы...? - было спросил я, но она не ответила, а лишь взяв меня за руку потянула прочь из поликлиники.
   Мы шли быстрым шагом по немноголюдным в час сиесты центральным улицам города, шли прочь, подальше от белых халатов, красных крестов, звёзд Давида и полумесяцев, подальше от тьмы и смерти, к свету и жизни. По дороге Тор без умолку болтала, вдруг начала рассказывать о своём детстве, хотя раньше об этом говорить не любила, рассказывала о своих студенческих годах, о взрослой, так сказать, жизни, о разных мечтах юности, о грёзах молодости, и ещё много-много всего, как будто бы исповедуясь, исповедуясь в последний раз. Многие её мечты не сбылись, но она не сетует на судьбу, ведь та ей подарила меня, вот ещё бы увидеть Париж, хотя бы с высоты птичьего полёта и тогда.... Что тогда - она не договорила, сделала короткую паузу, первую за время нашего "бегства" из эскулапова логова, затем произнесла вот это:
   - Я скоро ослепну?
   - С чего ты взяла?! Док заверил, что..., - такой вопрос, что называется, выбил меня из колеи, и я начал было что-то объяснять, но, по-видимому, так неловко, так неуверенно, что она меня перебила, и следующая её тирада довела меня до слёз:
   - ...Значит скоро. Совсем скоро! А жаль. Ведь.... Впрочем, мне совсем не страшно, ведь ты рядом со мной, и твои уста смогут поведать мне всё то, что видят твои глаза, и тогда твой разум соприкоснётся с моим, а сердца забьются в унисон..., - Дальше она бубнила что-то себе под нос, но разобраться в этом я не мог, а переспрашивать не хотел.
   Асфальт под ногами был раскалён, и слезы, капающие с наших глаз, попадая на него, вмиг испарялись, превращаясь в маленькие мутные облачка, взмывающие в поднебесье.
  
   За это утро, за это тяжёлое утро Тор сильно утомилась, и потому, оставив её в гостинице, отдыхать, я вышел в послеобеденный город один. Первым делом я направился в турбюро, заказать билеты в Париж, на любой из завтрашних рейсов, но, оказалось, что без загранпаспорта это сделать невозможно. Ни у меня, ни у Тор, естественно, такого документа отродясь не было, и потому я сразу же отправился в МВД для наведения справок, времени на раскачку у меня..., у нас не было. В министерстве мне сказали, что для заказа паспорта нужна супруга, а так же четыре фото 3х4, справка с места работы или социального отдела, выписка из адресного стола и отчёт из банка о состоянии личного счёта на сегодняшний день. Ещё они потребовали уведомление из министерства абсорбции о не наличии у нас долгов, по ипотечным ссудам новых репатриантов. И после всей этой бюрократической канители паспорта можно получить не ранее чем через две-три недели, такова процедура делопроизводства. Счетов в каких-либо банках у меня давно уже не было, постоянного адреса не имелось, на работе я не числюсь, в соцотделе давненько не бывал..., оставалось только фото-ателье и министерство абсорбции, в котором в последний раз я был в день прилёта, в первый мой эмиграционный день, который уже длится о-го-го сколько лет. С фотомастерской проволочек не было, а вот с министерством...э-ге-ге-ге.... О каких таких ссудах они мне толковали, я так и не понял, однако точно усвоил одно, что ни о какой справке на выезд, во всяком случае, в ближайший год, и речи быть не может. Конечно, я не жаден, и думал сразу же расплатиться за все эти ссуды, якобы некогда взятые мной, благо свою "посылочку" я уже успел получить, однако им этого показалось мало, и они назначили комиссию по рассмотрению моего дела, назначили её через полгода. "Раньше надо было думать, гражданин!", - сказал мне сердобольный служащий, и выдворил меня вон из кабинета, у них, видите ли, "ти-тайм".
   В гостиницу я вернулся уже ближе к сумеркам, злой, раздражённый, обиженный, но полон решимости. В тот момент мне уже было абсолютно начхать на все их дурацкие правила и законы, на всю бюрократическую машину, на всю их систему целиком! По-моему, настал тот момент, когда я точно знаю, чего хочу, и более того, знаю что смогу этого добиться, хм, и даже знаю как...
  
   Вновь и вновь, возвращаясь к строчкам, абзацам, страницам моего сочинения, я поражаюсь тем, как вычурные и, иногда, сумасбродные выдумки моих героев приобретают грозные и реальные очертания в моей жизни. Как эта иллюзия, подобно раковой опухоли, с неумолимой скоростью распространяется не только на меня, но и на всю окружающую меня среду, на людей близких и незнакомых мне, и даже на погоду. Это нонсенс, вот представьте себе, что в то время, когда я писал о дожде в холодном и мрачном Копенгагене, здесь, у нас в пустыне, слыханное ли дело, в середине июня - натуральный потоп, и это, когда по всем прогнозам до ближайших дождей не менее трёх-четырёх месяцев, минимум?! И самое скверное, что вся эта мистическая дребедень, каким-то непонятным образом, болезненно отразилась на моей возлюбленной, на моей несравненной Тор, и, быть может, не только на её здоровье, но и на моём рассудке, то есть на нашей жизни в целом.
   Что ж теперь, ведь роман я могу выбросить в контейнер для макулатуры, а жизнь..., от неё так просто не избавишься, заново не перепишешь, былого не сотрёшь, будущего не изменишь, ведь мы, как бы это банально не прозвучало, не мифические герои, мы простые человеческие существа, со своими достоинствами и недостатками, и даже если изредка нам кажется, что мы сами способны писать нашу историю, на самом же деле, это она нас ведёт вперёд, к концу...
   Мой роман, судя по последним главам, вполне подошёл к концу. Осталось лишь дописать те последние несколько строк, пусть и не самые радостные, которые завершат рассказ о приключениях азартного авантюриста и его молодой красавицы возлюбленной. Всё действие романа изначально пошло по каким-то неведомым мне правилам, и потому, теперь, повернуть судьбу героев вспять не дано даже мне, Автору. Теперь и Тор не исцелить, теперь.... Теперь куда не поверни русло этой, на первый взгляд забавной истории, в любом случае оно приведёт в тупик, в жизненный, экзистенциональный тупик, а не к затейливому и весёлому "хеппи-энд".
  
   Итак, вперёд! К солнцу, в небеса! Мы же птицы, гордые и крылатые птицы, а не жирные, лоснящиеся на солнце пингвины...
   Полетелииии......
  
  

***

  
   21 июня. Утром, когда мы проснулись, Тор меня поцеловала и рассказала сон, виденный ею в эту жаркую ночь:
   - Всё происходило в Париже, вернее над Парижем. Это был полёт, полёт во сне, как наяву. Широкие бульвары, цветущие каштаны, улыбки горожан..., афиши и рекламы, дворы и панорамы, сады и Нотр Дам..., и много-много, целое море крыш, черепичных и жестяных, бетонных и деревянных, с тысячами разнокалиберных дымоходов...
   И всё это лежало перед взором восхищённой Тор, словно топографическая карта на столе. Затем Тор увидела знаменитую комету, в лике которой, узнала себя. Сделала быстрый виток вокруг Земли, снизив скорость, покружилась над вечерним Парижем, и затем стремительно ринулась вниз. Дальше была тьма, только кромешная тьма, но тьма густая, желеобразная, легко осязаемая, на ощупь схожая с огромным космическим сгустком крови, человеческой крови. И то было небо, и то был город, и то была жизнь..., и больше не было ничего...
   На этом Тор проснулась, и ей очень захотелось меня обнять, прижаться ко мне всем телом, почувствовать всем своим существом, что я рядом, с ней, что мы вместе, что она и сделала, а затем поделилась впечатлениями о ночном кошмаре. Она заметила, что этот сон как-то двояко на неё повлиял. С одной стороны осталось чёрное, холодное и злое ощущение-воспоминание, даже с некой оскоминой во рту; другое дело - яркие и красочные цвета и цветы Парижа, улыбчивые горожане, которые вселили в неё надежду, как бы дали ей шанс, пусть иллюзорный, всё же когда-нибудь увидеть Париж воочию.
   Теперь же, проснувшись, и обнаружив себя рядом со мною, Тор говорит, что уже ничего не боится, и ни в чём не нуждается, даже в Париже, потому как счастлива, счастлива рядом со мной.
  
   Дальнейшие события сегодняшнего дня, да и вполне возможно всей дальнейшей жизни определил короткий звонок из поликлиники. Телефон задребезжал именно в тот момент, когда я, намыливая спину, стоял под горячим душем. Я окликнул Тор, и попросил её снять трубку, что, в принципе, она делать не любила, ещё с детства, но я же сам подойти не мог. Смывая под сильным напором щиплющую глаза пену, я всё думал: и кто бы это мог быть, ведь никто не знал номер нашего гостиничного телефона, да и то, что мы вообще живём в "Хилтоне" тоже. Подумав, что это может быть звонок из гостиничного сервис-отдела, я прекратил мысленные поиски виновников беспокойства, ведь может завтрак привезли, а может бельё сменить, да мало ли что им там в голову взбредёт, ведь отель пятизвёздочный. Вдруг, уже при выходе из ванной, меня осенило, и это чуть не выбило у меня из-под ног скользкий сине-голубой кафель. Я вспомнил, что дал этот номер телефона доктору из поликлиники, на случай, если появятся какие-либо новости об анализах и проверках, в частности, меня тревожил результат биопсии. Я, нагой, по дороге заматываясь в огромное банное полотенце, выскочил пулей из ванной, и вбежал в солон. В комнате, возле кровати, на полу, с телефонной трубкой в опущенных руках, сидела помрачневшая, почти земельного цвета Тор. Глаза её влажно блестели, но ещё не струились. Увидев меня, она заулыбалась, но не как обычно - ярко и добро, а как-то натянуто, наигранно весело, даже эйфорийно. Постепенно эта улыбка разрослась и переросла в смех, нервный истерический смех. Её глаза ярко засверкали, как ледышки на солнце, и, соответственно, сразу растаяли, потекли. Капля за каплей, капля за каплей, такая весенняя капель, пока слёзы не хлынули ручьём, рекой, водопадом. Казалось, что мы утонем в этих соленых озёрах, всё больше и больше затопляющих ковёр, постель, комнату...
   Я присел возле Тор, вернее, громко плюхнулся в мыльную лужу - вода по-прежнему продолжала с меня стекать. Тор заметно успокоилась, неловкая улыбка покинула её лицо, и теперь оно стало кротким и строгим, каким я его раньше не видел. Взгляд был полон решительности, причём, принципиальной. Тор чуть приоткрыла рот, как будто бы собираясь что-то произнести, но ещё с полминуты молчала в таком вот "недосостоянии". Затем спокойным и твёрдым голосом поведала мне, что это был звонок из поликлиники, просили меня, но так как я был занят, секретарша доктора просила передать, что диагноз подтвердился - злокачественная опухоль, прогрессирующая с такой-то там скоростью; и далее с десяток медицинских терминов, суть которых Тор не смогла постичь...
   Она мягко, почти беззвучно положила всё ещё гудящую в её руке трубку на телефонный аппарат. Я попробовал разрядить довлеющую атмосферу, выразив вслух уверенность, что это просто ошибка - ошибка телефонного номера, или кода анализов, либо то и то вместе взятое. И вообще, всё это чушь, к которой мы не имеем ни малейшего отношения, а потому и не стоит обращать внимания.... Однако Тор меня остановила, и сказала, что для неё уже не столь важно, что именно происходит, какая разница - жизнь или смерть, рассвет или закат, ложь или истина - ведь она рядом со мной, и не это ли счастье, особенно сейчас, быть может, в последние её дни...
   Дальнейшие события развивались очень стремительно, с какой-то неумолимой, фантастической скоростью, и, казалось, сами собой, автономно от наших желаний или возможностей. Это вновь начиналась игра, и мы были в ней лишь фишками, с каждым броском кубиков, передвигаемые невидимой, но властной рукой по игровому полю, по жизни. То была "Лила". И, тем не менее, мы, как могли, старались подыгрывать, подыгрывать друг другу и тому "другому", который теперь, как мы считали, был нам "другом".
   Мы, конечно, не знали, что будет дальше, и не хотели думать о том, чем всё это может кончиться, у нас не было на это времени, мы торопились, ибо понимали, что для того, чтобы попасть в Вечность у нас оставалось слишком мало времени.
   Завтрак, как обычно, я заказал в номер: клубника со сливками, кофе "по-венски", бутылка "Моет и Шандон" и орешки в меду. Когда последняя ягода была разделена нами пополам, а остатки шампанского, ещё пузырясь, искрились на дне фужеров, я поведал Свободе, как, по-моему, в нашем положении поступили бы Тор и Тур. Как я уже упоминал, она всегда понимала меня с полуслова и преданно поддерживала во всём, да, абсолютно во всём, и потому уговорить её принять участие в спектакле, вернее, написать и сыграть нашу собственную пьесу не составило никакого труда. Реквизит прост, декорации естественные, роли распределены. Генеральной репетиции не будет, сразу "премьера" и, конечно, без "купюр".
   Кстати, совсем забыл, ведь сегодня я написал слово "конец" под последней строкой романа. Тор ещё не видела концовки, последних драматических сцен, но, наверняка, сама догадывается, чем всё это могло закончиться.
   Покончив с завтраком, я занялся "делами" - первым делом позвонил в аэропорт, узнал, есть ли сегодня рейсы на Париж. Их оказалось три: утром - нашей ближневосточной компанией, который мы уже пропустили; днём - транзит на Нью-Йорк, "ТрансАэро"; и поздним вечером, почти ночью, чартер "Эр Франс". Мы посовещались, и выбрали вечер; во-первых, так романтичней, во-вторых, как нам казалось, безопасней и спокойней, ночами всё больше летают люди пожилые, без крикливых младенцев и постоянных дрязг за место у окна, как это бывает у тинэйджеров. Мы решили воспользоваться "бизнес-классом", посчитав это удобней "эконом" или "первого", хотя ни я, ни Тор до этого вообще никогда не летали, за исключением полёта на "родину", а там, соплеменников, было битком набито, и это больше напоминало периферийный рейсовый автобус, нежели лайнер международных авиалиний.
   Утренний бокал "Моет и Шандон" вскружил мне голову, а последовавшие за тем обжигающие поцелуи Тор добавили куражу, и теперь, однозначно, мне было и море по колено, и горы были по плечу...
   В полдень мы выпили по чашке кофе с эклерами с четой Рожэ, зашли попрощаться. Сказали, что хотим провести "медовый месяц" в Париже. Они были рады, что у нас всё так удачно складывается, что мы преуспеваем, и пожелали, как в таких случаях полагается, удачного полёта и мягкой посадки. Мы у них немного засиделись, чашечка полуденного кофе затянулась и вылилась, по настоянию мадам Рожэ, в обильный и вкусный обед. И хотя мы совсем не были голодны, всё же отказывать было неудобно. Затем мы совершили небольшой променад по пляжу, прошлись возле "нашего шалаша".
   Картонки не пустовали, там поселилась молодая пара, судя по внешнему виду бомжи, которые, быть может, чем-то смогли угодить местному "корольку", нашему старому знакомому - пляжному участковому. Стараясь остаться незамеченными, мы тихо подкрались к нашему бывшему жилищу, и подкинули им пачку банкнот - остатки с "инкассаторского" стола. Они нас не заметили, ибо страстно были заняты друг другом. Тор шёпотом благословила влюблённых, не только эту парочку, а вообще, всех Влюблённых на Земле, и мы отправились восвояси.
  
   Прозрачные фиолетовые сумерки только-только сгущались над городом, а мы с Тор уже были при полном параде, вернее, мы нарядились как на бал. Шикарное, изумительной красоты, вечернее платье - чёрное, расшитое речным жемчугом, с открытой спиной и глубоким декольте, шло Свободе не меньше, чем её оранжевый сарафан, в котором она была при первой нашей встрече на кухне в "А Пари"; на высоких "шпильках" ей было ходить не то чтобы нелегко, а больше непривычно, но она старалась и виду не подавать; соломенная шляпка - свадебный подарок мадам Рожэ - была ни к чему, но Тор настояла на том, чтоб одеть именно её, я, естественно, не спорил. На мне смокинг висел как мешок, а в белой бабочке и чёрных лаковых штиблетах я больше походил на официанта, нежели на беспечного туриста, даже едущего в Париж на свой медовый месяц. Багажом мы решили себя не обременять, потому замшевый ридикюль Тор - это всё, что было у нас в руках, вернее, у Тор. В аэропорт Тор отправилась на длиннющем лакированном лимузине, я же в обычном такси, так, мне казалось, будет правдоподобней, с точки зрения автора романа, моего романа.
   Ровно за два часа до отлёта "Эр Франс", как и положено, Тор подошла к стойке паспортного контроля, но регистрация на рейс ещё не началась. В аэропорту было немноголюдно, и это, не смотря на сезон отпусков. Всё-таки ночные рейсы не пользуются большой популярностью. В некоторых странах, например, после часу ночи вообще нет вылетов. По всей видимости, это либо невыгодно, либо неудобно, а может и из-за предрассудков, мол, ночью больше риска быть подвергнутыми агрессии со стороны угонщиков самолётов, которые, почему-то, зачастую занимаются своим малоприятным для окружающих ремеслом именно в такое, казалось бы, не располагающее к этому время суток. Бред, конечно, но люди хотят быть суеверными, так они уверенней себя чувствуют, когда действительно попадают в беду, мол, мы знали, знали, что так оно будет...
   Мы старались не привлекать к себе лишнего внимания немногочисленных скучающих пассажиров и сонных охранников, но это едва нам удавалось, быть может, потому, что смокинг и платье в жемчугах здесь были в диковинку.
   Тор, китайским семенящим шагом (проклятые каблуки!), подошла к большой круглой колоне, за которой находился автомат с сигаретами и я, тихо выстукивающий негнущимися от напряжения пальцами дробь по крышке этого электрического отравителя.
   Представление начиналось...
   Занавес!
   Маэстро, тушь!
   Мне и нескольких секунд не понадобилось, чтобы натянуть на себя маску и приставить "кольт" тридцать восьмого калибра к вспотевшему и пульсирующему виску моей любимой. Стоя сзади, я обнял её, нежно и аккуратно, но так, чтоб "зрители" смогли увидеть, что в моей руке зажата граната "Ф-1", так называемая "лимонка". Мы, медленно и осторожно, начали продвигаться вперёд, к эскалаторам, ведущим к выходам на взлётную полосу.
   Требования, в полголоса выкрикиваемые мной, были не ахти какие: я хотел, чтобы нас провели на борт "Эр Франс", на котором, кроме одного пилота и бортпроводницы не должно было быть ни души, не люблю большие тусовки! Тоже мне, террорист! Однако в зале аэровокзала началась паника. Та немногочисленная ночная публика оказалась во сто крат крикливей и агрессивней многотысячной топы английских болельщиков, которых в это время показывали по телевизору (в зале было несколько мониторов, для удобства пассажиров, ожидавших свои рейсы), бушующих на стадионе "Уэмбли", в особенности представительницы слабого пола, носящиеся туда-сюда по всему зданию с ушераздирающими криками типа: "Убивают!", "На помощь!", или "Где выход?!", Где туалет?!" (да, и такое кричали). Но все выходы и входы моментально перекрыла наша доблестная полиция, и некоторые, особо смелые её представители, даже вступали со мной в переговоры, мол, отпусти женщину, сукин сын, возьми нас в заложники, даже нескольких, если хочешь! А на кой, они мне дались, эти неотесанные мужланы? Я Тор люблю, и вообще, я "стрейт". Они что, за подлеца меня считают, разве я могу бросить любимую? Или за извращенца, что любит мужиков в униформе? Издеваются! И вообще, зря вся эта канитель! Ух, зря!!!
   У меня не было ни сил, ни времени, ни желания долго болтать с этими ребятами, и потому я снял пистолет с предохранителя и громко, чтоб всем любопытным было слышно, пообещал немедленно пристрелить Тор и взорвать себя, если нас сейчас же не проведут к самолёту! Через несколько минут, без каких-либо эксцессов, дверь авиалайнера за нами благополучно закрылась.
   Тем временем, ещё полчаса назад сонный ночной аэропорт превратился в "цирковую арену". Оглушительный вой серен, подстать оркестровым фанфарам, спецназовцы, словно гуттаперчевые акробаты, кувыркаются вокруг самолёта, а в свете мощных прожекторов разыгрывают своё балаганное представление сотни врачей, полицейских, пожарников и просто любопытных в штатском, неизвестным образом попавших на взлётную полосу. То тут, то там, словно ранние авроры, вспыхивали и угасали вспышки журналистских фотокамер.
   Мы все разместились в кабине. Взмокший и напряжённый пилот на своём месте, на месте второго пилота трясущаяся стюардесса, а позади мы с Тор, и тоже не расслабленны. Дуло пистолета теперь было прижато к вздувшейся жиле на бледной шее лётчика. "Дан приказ ему на запад...", - про себя пропел я, и приказал пилоту взлетать, и брать курс на Париж, ведь это парижский рейс, не так ли.
   Мне очень, очень хотелось уже к рассвету быть в городе нашей мечты, в городе любви и свободы, в городе, который, быть может, существовал лишь в моём воображении...
   И пилот, и стюардесса поняли, что я не шучу, когда говорю, что в случае чего взорву всех прямо в воздухе, и потому вели себя прилично, понятливо и благоразумно, как и положено профессионалам в такие, можно сказать, критические минуты. Просто молодцы! Больше нечего сказать. "Нормандия Немо", как я прозвал лётчика, внимательно слушал Тор, которая, утирая слёзы, немного гнусавя и картавя одновременно, как это учили на языковых курсах, на не хитром французском переводила тому, мои, на мой взгляд, более чем скромные пожелания.
   Тор молодчина! Первоклассная актриса! Какой талант погибает?! Да... погибает.... И в аэропорту, и по дороге в самолёт, и в кабине пилота она искренне и с полной отдачей играла свою, на мой взгляд, непростую роль - роль Жены, Любовницы, Соратницы, Соучастницы, Жертвы, наконец. Я бы присудил ей приз зрительских симпатий и приз Станиславского "Верю!", конечно, будь мы в других условиях, и при других обстоятельствах. Я б ей зааплодировал! Её мужеству! Самоотверженности! Женской преданности! Её грандиозному таланту и тонкой грации! Её самопожертвованию ради нашей Любви!
   Тор просто слилась со своей ролью, она не играла, она жила, жила, как может никогда прежде. Ролевая задача была выполнена на все сто, ибо её истерика была неподдельной, а обмороки, что на взлётной полосе, прямо возле трапа, что уже в салоне самолёта были куда натуральней, правдоподобней, чем мои вялые и нелепые угрозы пристрелить её, если она не прекратит "сопротивляться". Мне приходилось тащить её на руках, и весь этот "теракт" с заложницей больше походил на фарс, на русский водевиль, на Бродвейский бурлеск, нежели на разыгрывающуюся, на глазах миллионов людей (телевидение тут как тут), человеческую драму, скорее даже трагедию.
   Вскоре власти связались с пилотом, и сообщили, что хотят вести переговоры лично с угонщиком, то есть со мной, без каких-либо посредников, ибо не хотят, чтоб пострадал кто-нибудь из заложников. Что ж, здраво рассуждают, молодцы! Я потребовал, чтоб мы взлетали, и уж потом, с небес так сказать, я начну вести какие-либо переговоры. На этой грешной земле, я говорить отказался, ибо счёл, что слишком уж тесно здесь и шумно для "задушевной" беседы.
  
   С лёгкостью пушинки и стремительностью выпущенной стрелы наш лайнер взмыл в ночное ближневосточное небо, и взял курс на запад.
  
   Вот и наступила самая короткая ночь в этом году, быть может самая яркая, самая торжественная ночь в моей жизни. Мы расположились очень удобно, в кабине уютно и празднично, везде развешаны маленькие бутоньерки и цветные бумажные оригами. Хотя такая торжественность не связанна на прямую с нами (такое совпадение - у командира лайнера сегодня День Ангела), всё же мы принимаем это и на свой счёт. "Вот так подарочек!", - наверное, думает сейчас пилот, который, кстати, чуть узкоглаз, отсюда и оригами (последний самурай?), поставив штурвал на автопилот, и искоса поглядывая на грозного террориста. Это я то, грозный террорист?! Ха-ха-ха!
   Все эти цветы, всеобщая напряжённость, мрачные гримасы испуганных лиц, торжественная тишина, тяжёлое дыхание и глубокое осознание величия момента, безграничности вселенной и эфемерности человека - всё-всё, как бывает на похоронах.
   Что ж, это ещё не конец, впереди ещё блистательный Париж, а там..., хоть всемирный потоп! Маску я снял, мне больше не от кого скрываться. Пилот тоже немного расслабился, стюардесса готовит кофе. Я всё ещё сжимаю гранату и Тор. В правой руке авторучка заняла место кольта. Кривым и размашистым почерком я делаю эти заметки, быть может, последние записи в моём дневнике.
  
   Близится рассвет, и хоть впереди, на западе ещё кромешная тьма, на оставленном нами востоке уже вовсю алеет предрассветное зарево.
   По словам пилота под нами уже Франция.
   Почти рассвело, мы начинаем снижаться, огни предрассветного Парижа спутать ни с чем нельзя. Самолёт плавно заходит на посадку.
   - Это Руасси - Шарль де Голь", - гордо, почти надменно произносит стюардесса.
   Нас встречают - из иллюминатора видны сотни полицейских мигалок, машины скорой помощи, пожарные и, конечно, мерцающее море фотовспышек. Мы желанны, нас ждут!
   Ну что, Париж - Город Любви, принимай своих влюблённых, влюблённых в тебя, в друг друга, в жизнь. Но знай, мы не гости, мы пришли сюда навсегда! Слышите, НАВСЕГДА!!!
  
   Вот и наступило долгожданное 22 июня. Самый длинный день в году. Он, как и мы, появился на свет с первым лучом солнца. И в Вечность он уйдёт на закате...
  
   Ни Счастье ли это?!?
  
  
  
  

***

  
   - Вот и всё, Жан-Жак. Это последние его записи. Дальше дневник пуст, лишь чистые мелованные страницы, всего несколько штук, остальные вырваны с корнем. Видно он не предполагал вести этот дневник годами, либо не считал, что ему это суждено. А этот почерк, какой корявый! Мне, человеку с русскими корнями, для которого русский второй язык, и то пришлось многое додумывать при расшифровке, иначе это и не назовёшь. Но, вот видишь, кое-что получилось. А дальнейшие события развивались стремительно, и, по-моему, абсолютно непредсказуемо! Ты только послушай, что эта эксцентричная парочка учудила после приземления в Руасси. Конечно, я не ручаюсь за всю достоверность фактов, ведь информацию сам собирал по крупицам, что-то и впрямь так было, а что-то просто слухи и сплетни, однако, предоставив нашему воображению немного свободы, мы сможем представить себе примерную картину всего произошедшего. Окей?!
   - Са ва!
   - Гм-гм, примерно так: после посадки Тур потребовал, чтоб возле самолёта приземлился маленький вертолёт-стекляшка, так называемая "стрекоза", и чтоб кроме пилота там не было ни души, чтоб ни спецназ, ни полиция с амбулансом ближе, чем на полмили не приближались, иначе..., в общем, всё как обычно. Но затем, ты только послушай, он требует, чтоб в вертолёте было два бинокля, хорошие солнцезащитные очки с очень тёмными стёклами, пару бутылок "Вдовы Клико", хрустальные фужеры, коробку мороженого "Дас", причём обязательно "бельгийский шоколад", - слушай, слушай, это ещё не всё - портативный магнитофон с записями французских бардов, и кассету с аргентинским танго! Ну, как тебе?! Ты представляешь себе лица "переговорщиков"?! Вдобавок ко всему, ещё и букет белых чайных роз, обязательно с натуральным ароматом. И, по возможности, с длинными шипами! А?! Вот так! Совсем у парня съехала крыша!
   Кстати, а этот парень оказался хладнокровным субъектом, и не совсем джентльменом, ведь бить женщин вообще, и тем более бутылкой по голове - не самый благородный поступок, ты не находишь?!
   - Нахожу! А что произошло?
   - Когда дверь самолёта открылась, и начали подавать трап, стюардесса - вот смелая баба - неожиданно набросилась на Тура, повисла на его руке, в которой он держал пистолет, и что было мочи заорала, мол, "на помощь!", "держите его!", и то было вперемешку с обычным бабьим визгом. Небось, обмочилась от страха. Тори, естественно, от неожиданности лишается чувств, и виснет на другой руке ошеломлённого Тура. Говорят, что испуганная стюардесса так кричала, что даже на Елисейских полях слышно было. Привирают, конечно, но очевидцы утверждают, что даже работающие двигатели Боинга заглушило. Пилот - ещё один подарочек небес - вместо того, что бы тоже навалиться на впадающего в истерику террориста, сам впал в оцепенение, и сидя в своём кресле, тихо пускал слюну изо рта. Самурай, обмочившийся!
   Тур быстро начал действовать. Стряхнув с себя очнувшуюся Тор, схватил первый попавшийся под руку предмет, а то была пустая бутылка из-под шампанского (видно кто-то всё же успел отпраздновать День Ангела командира), и, недолго думая, огрел ею орущую стюардессу. Сам понимаешь, после такого потрясения, даже, наверное, сотрясения, кто не замолчит?! Затем, разъярённый Тур, подскочил к пускающему слюни командиру, и, угрожая пистолетом, приказал тому вынести бесчувственное тело стюардессы наружу, и положить его на поданный к тому времени трап. Пилот долго не раздумывал, всё-таки человек служивый, выполнил приказ, и дверь лайнера вновь закрылась. Тур по рации связался с властями, через переводчика передал, что если в течение часа "стрекоза" не приземлится возле Боинга, он добьёт раненную бортпроводницу и взорвёт себя вместе с оставшимися заложниками. На что "парламентёр" сообщил Туру, что "вопрос" уже в стадии решения, однако это может занять ещё кое-какое время, и потому он просит Тура не волноваться, и не принимать никаких необдуманных шагов. Ещё его попросили разрешить им эвакуировать раненную женщину, на что Тур сказал, что его терпение на исходе, и бросил рацию.
   Лишь к полудню, когда Тур уже не знал что делать, и даже у него промелькнула мысль о том, чтобы сдаться, он получил сообщение по рации о готовности вертолёта и прочих его требований, которые будут исполнены в течение ближайшего часа.
   Командир самолёта, видно чтоб больше никем не рисковать, сообщил Туру, что сам сможет вести вертолёт, - ну, ни камикадзе? - и потому Тур велел, чтоб пилот, как только "стрекоза" приземлится, моментально покинул машину, и удалился на расстояние не менее полумили. Тур сообщил властям, что и командир, и раненная стюардесса полетят в вертолёте вместе с ним и с заложницей. Вопрос "куда он собирается направиться?", Тур решил проигнорировать.
   Так, в тревожном ожидании прошёл час, за тем другой, а обещанная "стрекоза" всё не стрекотала. Тур разнервничался не на шутку. Он понимал, что у него ничего не выходит, но всё же не отчаивался, а лишь больше разозлился, и уже действительно был готов кого-нибудь прикончить. Стюардесса ему уже была не нужна. Что толку в ней?! Уже ближе ко второй половине дня Тур вновь связался с властями, и предупредил, в этот раз без криков, спокойно и холодно, что в случае, если максимум через полчаса вертолёта не будет возле Боинга, то первый труп, конечно стюардессы, будет на их совести! Начали ждать. Время пошло. Ультимативный "получас" таял на глазах. Напряжение росло, нервы шалили у всех. Стюардесса вновь была в салоне самолёта, кровь удалось остановить, её рвало.
   Тур ни на шаг не отпускал Либерасьён. Он шептал ей на ухо слова любви, пел весёлые детские песенки, старался её подзадорить, и, то и дело, выкрикивал угрозы в адрес пленников. Тор не раз просила его сдаться, и не потому, что боялась за себя, нет, просто не хотела погубить его, погубить окончательно, ведь она прекрасно понимала, что вся эта роковая авантюра была затеяна лишь из-за её, теперь можно сказать, прихоти, каприза. Видите ли ей, Слепухе, захотелось увидеть Париж своими глазами. Ведь миллионы людей, даже зрячих, никогда в жизни не видели Парижа и по телевизору, и, тем не менее, не считают себя из-за этого несчастными, обделёнными, ущербными. Что же она натворила?! Зачем?!
   Тур наотрез отказался сдаваться! Про себя он обвинил Тор в малодушии, и поблагодарил за такое "своевременное" предложение, вслух же он заверил Тор, что у них ещё всё впереди, и Париж, и Танго, и..., и даже Дети...
   Вот, что значит - крыша едет! Дети?! Представляешь?!
   В нескольких метрах от Боинга, приглушённо жужжа лёгкими винтами, приземлился небольшой вертолёт-стекляшка. Два человека в лётной униформе, по-видимому, пилот и штурман, быстро покинули "стрекозу", и, не оглядываясь, направились в сторону аэровокзала.
   Тур, Тория, лётчик и стюардесса покинули "Эр Франс", и разместились в кабине вертолёта, как и раньше, пилот и раненная впереди, а влюблённые с гранатой и кольтом позади них, так, чтоб всем было спокойней. Все довольно необычные в таких случаях требования Тура были выполнены, и сзади, на полу лежали бинокли, розы, магнитофон и всё прочее, что пришло Туру на ум, и даже маленький цветной телевизор, прикреплённый к одной из стальных рам винтокрылой машины. Телевизор был включён, там шла трансляция экстренных новостей, об угоне самолёта "Эр Франс", о странном террористе, и его вычурных требованиях, о его жестокости и хладнокровии. Крупным планом показывалась чёрно-белая фотография Тура, с яркой, тридцатидвухзубой улыбкой (где они её выкопали, это ж ещё студенческая?); чуть помельче фотография Тор, стюардессы и пилота, последнего, почему-то с семьёй и собакой на горном курорте в Швейцарии. Кстати, а жена у него довольно миловидная, не находишь?!
   - Нахожу. Дальше!
  
   Прокашлялась рация, оки-токи, что висела в кабине. Тур ответил. Это вновь был русскоязычный "переговорщик", который, довольно сердитым голосом, предложил Туру немедленно отпустить всех заложников и сдаться самому, тогда правительство республики и лично он гарантируют ему сохранить жизнь, мало того, они предлагают Туру, что не выдадут его никому, а будут его судить здесь же, во Франции, где суд, как известно, гораздо гуманней, чем на ближнем востоке. Тура не разозлило, а лишь рассмешило такое, на его взгляд, нелепое в данном случае предложение, он ничего не ответил, выкинул рацию из вертолёта и приказал взлетать.
   Пучеглазая "стрекоза" быстро и легко взмыла в предвечернем небе над Руасси. Тур, довольно любезным тоном, предложил стюардессе откупорить шампанское и разлить по бокалам. Власти оказались предусмотрительны, и бокалов хватило на всех. На брудершафт не пили, однако обстановка чуть разредилась. На некоторых лицах даже появилось что-то схожее с улыбкой, конечно, то был "террорист" и "заложница". Вертолёт кружил над городом на небольшой высоте, так, чтоб хорошо были видны улицы и дома, и даже недоумевающие лица праздных зевак, мол, что за трюки, прямо над городом, выделывает пилот-лихач.
   Лувр - Тюльери - Сите - Нотр Дам - Монтпарнас, и затем в другую сторону - Бастиль - Републик - Монтмартр..., и так почти до самых окраин Парижа, а теперь немного влево - Клиши...
   Откупорили ещё одну бутылку шампанского, понемногу исчезло и мороженое. Бинокли не понадобились, весь город был как на ладони. Можно было даже различить марки стоящих в пробке автомобилей, всё больше "Ситроены", "Рено" и "Пежо", и даже весёлых горожан и туристов, толпившихся на перекрытых для движения Елисейских Полях, устремивших свои защищённые солнечными очками или просто фото-негативами взоры в сторону площади Звезды, на Триумфальную Арку, или чуть повыше неё.
   Близились сумерки. Солнце раскалялось, и всё больше и больше подкрадывалось к багровеющему горизонту. День клонился к концу. Горючее было на исходе. Нужно было садиться. Для посадки выбрали многоэтажное здание в Клиши, где на крыше располагалась стоянка для туристических вертолётов типа "стрекозы". Посадку совершили мягко и почти бесшумно.
   Покинув вертолёт, двое мужчин и две женщины устало брели по плоской и раскалённой крыше небоскрёба. Вдруг, в разряжённом вечернем воздухе раздался отдалённый гул, и за тем в ярко-красном закатном небе что-то блеснуло и в мгновенье пронеслось над городом, оставив за собой рванный дымчатый след.
   Они были счастливы, эти странные Тор и Тур, ведь они, как и загадывали, смогли увидеть её, лишь раз в семьдесят один год приближающуюся к Земле, комету Тор-и-Тур.
   На углу, возле самого оградительного заборчика, прижавшись друг к другу, лежали пилот со стюардессой, и то ли от радости, что они всё ещё живы, то ли просто от скуки страстно целовались.
   Переносной магнитофончик, что было мочи исходил аргентинским танго. Молодая, экстравагантного вида пара чётко отчеканивала каждый свой шаг. Подъеденные молью шёлковые ленточки дамской соломенной шляпки весело развивались на ветру, как бы пытаясь подыграть, пытавшимся взлететь атласным лацканам чёрного смокинга. Руки их были сведены, между ними были зажаты воронёный кольт и разрывная граната. Они парили в танце, словно две гордые птицы в небе над Парижем.
   Стемнело неожиданно, но то было ненадолго, ведь солнечное затмение длится всего несколько минут. Они надели тёмные очки, и стали похожи на всех тех парижан, что толпились там, внизу, на площадях и бульварах столицы любви. Всего несколько секунд на ржавом небосводе единовластно главенствовала бледная владычица ночи, затем плавно начала сползать с утомлённого за день, за свой самый длинный рабочий день, солнца, позволяя ему с честью уйти на покой, конечно, временный.
   Танго всё продолжало бить в кастаньеты, всё так же темпераментно отстукивая свой ритм - раз-два-три-четыре...раз-два-три-четыре...
   Тур снял очки, Тори последовала его примеру, ведь те уже были ни к чему; они, прижавшись друг к другу, медленно кружились на месте. "Посмотри на это солнце, оно покидает нас...", - наверное, сказал он ей, когда повёл рукой в сторону догоравшего заката. На миг они разъединили объятия, и на шаг отступили друг от друга.
   В этот идиллический момент, где-то позади Тура послышался уже знакомый стрекот вертолёта. Буквально через мгновенье в воздухе появилась "стрекоза", близняшка их обессилевшей машины. В наступающих сумерках отчётливо было видно, как в стеклянной кабине что-то ярко блеснуло, и затем послышался слабый треск, даже скорее не треск, а щелчок, как звук от кастаньеты - щёлк! Вот так, как пальцами - щёлк!
   Тура передёрнуло, затем, как-то по животному оскалив зубы, он изобразил что-то напоминающее улыбку, последнюю улыбку агонизирующего лицедея. Сначала из носа, потом изо рта хлынула кровь, стекая по трясущемуся подбородку на белоснежную сорочку, окрашивая её в мистический пурпур. Ноги подкосились, Тур начал оседать. Тор, притянувшая его к себе, ещё крепче сжала объятия, не давя ему упасть. Она взглянула в его затуманенные глаза, желая разглядеть в них надежду, и в этот момент мир в её глазах погас...
   Так, в полном мраке, прижимая к себе тяжелеющего, задыхающегося Тура, оступаясь на каждом шагу, плелась она, по крыше парижского небоскрёба, сама не зная куда и зачем.
   Магнитофон зажевал последние ритмы танго, и затих. Откуда-то издали доносились ликующие крики стюардессы, где-то до сих пор трещал вертолёт, что-то картавя, голосил полицейский мегафон.... А они всё двигались, и двигались, с каждым шагом становясь заметно тяжелей..., быть может, что-то неладное случилось с гравитацией.... Вскоре неземная тишина заполнила собой то бесконечное пространство, которое поглотил вселенский мрак.
   "Как хорошо!", - могла подумать она в ту секунду, когда ржавый оградительный заборчик не выдержал натиска двух любящих кровоточащих сердец...
   "Мы летим, летим, летим...", - как магическую мантру, могла она шептать на ухо Туру, всё крепче прижимаясь, как бы вдавливаясь в него.
   "Да, любимая, летим!", - быть может, ответил он ей, когда в его залитых кровью глазах, кадр за кадром мелькали картинки прожитой, пожалуй, уже ничейной жизни: ...школа...институт...самолёт...пляж...кафе "А Пари"...тазик с грязной водой, а в нём девушка в ярком сарафане...комета...затмение...невесомость...
   На старой растрескавшейся мостовой, как будто на пурпурном покрывале, в луже крови лежало два молодых тела в объятьях друг друга. То был средних лет мужчина, и, может, чуть помоложе, женщина; в нескольких метрах от них, ветер-гуляка, шаля, гонял по асфальту старую, потрепанную соломенную шляпку; чуть поодаль, возле дождевого слива валялись осколки пластикового муляжа кольта, а рядом черепки глиняной гранаты "Ф-1".
   Смотря с крыши в них нельзя было различить людей, они казались распластанными пингвинами, раздавленными жизнью птицами, которым не суждено было летать. Хотя...
   ...А в юном вечернем небе, тенями скользя по изумлённым лицам праздно шатающихся зевак, пролетели три птицы, три гордые, смелые птицы.... И в самом деле, ведь это редкость, чтоб так, просто, прямо над самым центром большого города, в закатном небе свободно парили орлы. Их было трое: тот, что покрупней - самец, поменьше - изящная орлица, и маленький, быть может, впервые самостоятельно взлетевший орлёнок...
   - Вот и всё, дорогой Жан-Жак! Вот и всё! Кое-чему я сам был свидетелем, что-то услышал, что-то додумал, а дневник приобрёл у полицейского-салаги, только на сутки, чтоб сделать ксерокопию. И вот ещё что, послушай, по-моему, из этого может получиться хорошее кино, твоё кино, Жан-Жак, понимаешь, твоё!
   - Не знаю даже. С чего это ты взял, Серж, что меня это заинтересует? Ведь ты знаешь, работы по горло! Да и, по-моему, не мой жанр. Кстати, а эта "орлиная" аллегория - твоя выдумка? Знаешь, довольно недурно, даже хорошо! Отличная находка! Запиши, обязательно как-нибудь используем. Гм, а почему три орла, ведь, если я правильно понял идею, то их должно было быть двое, не так ли?
   - После вскрытия судмедэксперт установил, что девушка была беременна, то был мальчик. Вернее, мог бы быть. Понимаешь, это не обычная история, здесь есть что-то потустороннее.
   - С каких это пор, ты Серж, неисправимый атеист, уверовал в переселение душ?! А знаешь, это и вправду забавная история, хоть и не в моём духе. Действительно забавно!
  
   В этот момент, по окну офиса, в котором происходила беседа двух старых приятелей, мэтров французского синематографа, пронеслись, одна за другой, три серых тени, и где-то вблизи раздался истошный крик, крик, от которого заложило уши, от которого зазвенели восьмимиллиметровые оконные стёкла, крик, не похожий ни на грай воронья, ни на свист ястреба...
   Жан-Жак приоткрыл окно. Никого. Лишь несколько серых орлиных пера на покатом краю подоконника.
  
   - Са ва, Серж. Оставь мне рукопись, и перевод, конечно. На досуге ещё раз прочту, Но не строй надежд. Я всего лишь хочу ещё раз убедиться, что, как говорят русские, ведь это о русских, что игра не стоит свеч.
   - Хорошо. Вот, возьми. И вот ещё кое-что, по-моему, это окончание романа этого несчастного клошара, помнишь, в своих дневниках он не раз о нём упоминал. Я ведь читал тебе, вспомни, в самом начале, несколько отрывков. По всей видимости, эти записи были сделаны незадолго до его гибели, гм, их гибели. Я тут набросал быстрый подстрочник, не успел ещё обработать, но ты разберёшься, ты же мастер, я в тебя верю. Встретимся завтра? В восемь? В "Куполь?".
   - Угу.
   - Орэвуар!
  
  

***

  
   "... - Да-да, войдите! - сказал Тур, и дверь отворилась. В комнату въехал, или, если угодно, вкатился, но никак не вошёл, круглый, как футбольный мяч официант с роликовой никелированной тележкой.
   - Ваш завтрак, месью! Клубника, мороженое и Шампань! - громко отрапортовал "мячик", и, потупив скромный взгляд, протянул пухленькую ладошку, сложенную лодочкой.
   Сегодня, впрочем, как и всегда, Тур был щедр, и довольный официант мгновенно испарился из номера.
   Позавтракав, обворожительная Тор, и бесстрашный Тур вновь обговорили сценарий, все сцены, всё-всё, вплоть до мелочей: цвет лака для ногтей, фирма солнцезащитных очков, марка горючего для мотоцикла, количество боевых патронов в обойме и т.д. В город Тор вышла первой, через четверть часа вышел и Тур.
   Замечательное, солнечное воскресенье, самое-самое длинное в году. Двадцать второе июня. Париж гуляет и веселится, впрочем, как и всегда. Парижане и гости столицы немного в смятении, ведь сегодня ожидается знаменательное событие - сегодня к Земле приблизится знаменитая комета, которая на этот раз будет близка, как никогда раньше, и в одночасье, по мнению учёных, это событие совпадёт с ещё одним, чуть менее редким, но всё же примечательным - с полным солнечным затмением. И всё это в течение нескольких минут, почти на закате. Но ни романтичная Тор, ни более земной Тур, сегодня небесами не интересуются. У них есть свои планы, пусть более прозаичные, чем затмение, и более авантюрные, чем взглянуть на комету, но с хорошими шансами на светлое будущее.
   В предместье Парижа, в рабочем Клиши, недалеко от местной площади "Републик" стоит невзрачный, по сравнению с помпезными соседями восемнадцатого века, двухэтажный стеклобетонный особняк. Этот полупрозрачный домишко принадлежит одному из некрупных торговых банков, это одно из его отделений, но в Париже, любое, даже самое маленькое отделение банка в несколько раз крупнее, в смысле наличности, такого же, скажем, в Копенгагене или в Афинах. Вот именно к этому невзрачному зданию, примерно к полудню, степенно, на малой скорости, подъехал сверкающий лаком и никелем лимузин, девятиметровый "Линкольн", на заднем "барском" сидении которого, разодетый как лондонский денди, сидел взволнованный Тур. Автомобиль притормозил на служебной стоянке банка, где могли парковаться только машины работников. Шофёр, в чёрной атласной ливрее, обойдя машину спереди, беззвучно открыл заднюю дверь, и принял услужливую, годами вышколенную позу.
   Тур импозантен, мужественен, смятения как небывало. В твёрдой руке серебристый кейс, тонкие губы чуть расплылись в приветственной улыбке. Походка уверенная, статная, шаг ровный, но мягкий. Всё же во взгляде улавливается некая настороженность, на орлиной переносице чуть заметна испарина.
   Несмотря на воскресный день, двери банка распахнуты, к ним ведут три ступени розового мрамора. Над дверью матерчатый козырёк, падающая на ступени тень зеленовата, хорошо контрастирует с розовым камнем, есть некая иллюзия домашнего уюта, что необычно для таких заведений в западной Европе.
   На крыльце двое. Тот, что повыше, да поосанистей, облачён в строгую английскую тройку, по-видимому, бос - директор, либо его зам. Второй низкорослый, в серой визитке, с чёрной, грубой выделки, кожаной папкой под мышкой, маленькие круглые очёчки на бегающих глазах-бусинках, рыжая плешь вокруг угловатого затылка, высокий лоб, крупный щербатый нос, ещё не развитое, но уже выдающееся вперёд брюшко, скорее всего клерк средней руки, карьерист, циник и льстец, дорогим одеколоном несёт за версту. От одного взгляда этих колющих глазок пробирает дрожь. Этот рыжий Тура не только смутил, но даже вызвал в нём немалую тревогу, вплоть до того, что в какой-то миг Тур решил всё отменить, но было уже поздно, ибо в тот момент, примерив на себя "голливудскую улыбку", он уже тряс вспотевшую и крепкую директорскую пятерню, а где-то позади, совсем недалеко, всё громче и громче ревел мотор приближавшегося мотоцикла. Ещё несколько секунд, и Тор, как всегда в чёрном ластике, в маске и перчатках, прижимала вороненое дуло кольта к взмокшему виску не на шутку испуганного Тура.
   Предчувствия Тура редко подводили, так случилось и на этот раз. В тот момент, когда все три "заложника", включая водителя лимузина, стояли на коленях, сжимая руки за головой, а разнервничавшийся Тур пытался что-то втолковать грозной "грабительнице", тут, как говориться, откуда ни возьмись, появились десятки до зубов вооруженных полицейских и, чем-то напоминающая ниндзя, группа спецназа в чёрном как смоль камуфляже. Несколько десятков стволов разного калибра были направлены в сердце и голову дерзкой налётчицы. Хищные глаза снайперов и их цепкие пальцы на спусковых крючках не оставляли ни единого шанса увидеть сегодняшнее затмение солнца, впрочем, Тор к этому и не стремилась.
   Откуда-то из-за бронированной полицейской машины, уже во второй раз неисправный мегафон комиссара трещал требованиями отпустить заложников и сложить оружие, взамен на жизнь, вполне ещё возможно, длинную, счастливую жизнь.
   Тор не унывала, хотя искорки начинающейся истерики, то и дело, спазмами, проскакивали по её, теперь не уверенной, не твёрдой руке стрелка, по вдруг охрипшему голосу несостоявшейся певицы, по сбившемуся дыханию спортсменки, по набравшимся влаги глазам женщины, влюблённой женщины. Она покрепче прижалась к Туру, вдавила до посинения в его щёку всё ещё приятно холодное дуло кольта, взвела курок...
   - На счёт три, я его пристрелю! Но если все легавые сейчас же отойдут на двадцать шагов назад, мы все, во всяком случае, временно, сможем избежать бойни! - громко, и всё же не криком, сказала уже ревущая Тор, и тихо добавила: Один!
   Воцарилось гробовое молчание. Стало так тихо, что было слышно, как у Тура на вспотевшем правом запястье тикает подаренный Торией на День Ангела золотой хронометр "Патек Филипп".
   - Два! - ревя как раненный зверь, закричала Тор, оглушив своим рёвом Тура, уже начавшего побаиваться, что вошедшая в истерику Тор может с испугу, случайно нажать на гашетку, и тогда его мозги разлетятся по всему арондисману.
   - Назад! Всем на двадцать шагов назад! - громко затрещал мегафон, и вмиг возле банка стало попросторней, а то ведь такая толчея была, как за хлебом во время голода, что открой пальбу, и нашим и вашим достанется, тем более в жилом квартале, даже в воскресенье.
   Тор приказала белому от испуга клерку (почему именно клерку?) встать с колен, и направиться, только очень медленно, к лимузину; сама вместе с Туром последовала за ним. Она по-прежнему находилась на мушке нескольких десятков джентльменов, которые, не преминули бы возможностью, появись у них таковая, продырявить её точёную головку и девичью, упругую, ещё не знавшую молока грудь. Но, пока Тур был как бы слит воедино с воронёной сталью пистолета, её юное тело было гарантированно, можно сказать, от преждевременных, и, скорее всего, невосстановимых изъянов.
   Тяжёлые дверцы "Линкольна" громко захлопнулись, что, может, являлось дурным тоном, но уж больно спешили, в этот, не самый лёгкий момент в их жизни, Тор и Тур, что бы так рьяно, как раньше, следить за хорошими манерами и, бывало вычурными, правилами этикета, принятыми в так называемых "приличных" домах Старого и Нового Света.
   Лимузин рванул с места, полицейский эскорт следом, почти правительственный кортеж. Автомобиль притормозил на границе Клиши, возле стеклобетонной многоэтажки, преследователи остановились чуть поодаль. На крышу, где стоял вертолёт-стрекоза, поднялись быстро, благо лифт был скоростной, а молодой чернокожий лифтёр довольно понятливым, особенно после того, как увидел чёрный ствол 38 калибра (запах в кабине после этого испортился, но такое может случиться с каждым). Первым на крышу вышел клерк-очкарик, так же, как и лифтёр, успевший обмочиться, но это стало заметно ещё возле банка. Он всё ещё крепко сжимал свою кожаную папку, по-видимому, боясь её потерять вместе с работой. Вот крыса канцелярская! Тут бы шкуру уберечь, а он документы к сердцу прижимает?! Карьерист! За очкариком последовали Тур и Тор, всё ещё слипшиеся, как сиамские близнецы. Вертолёт находился на стоянке, он был пуст. Ни пилота, ни механика, ни заправщика, как это бывало раньше, когда Тур и Тор просто катались над городом, возле машины не было. Когда кабина "стрекозы" заполнилась седоками, полиция и спецназ уже заняли позиции на крыше.
   - Пилота сюда! Немедленно! Раз! - угрожающе прозвучало из кабины вертолёта, и мигом многоголосым эхом пронеслось по рядам прижавших свои пальцы к куркам копов.
   Не позднее, чем через несколько минут мощные лопасти винтокрылой машины, со свистом рассекая плотный маревый воздух, набирали обороты. Тор строго предупредила, что если она заметит в небе преследование, то свой первый и, по всей видимости, последний "безпарашютный" прыжок господин клерк сделает именно сегодня, а то он и так завонял всю кабину (благо стекляшка без дверей, проветрится). Ещё мгновенье и стрекоза, звонко жужжа, понеслась прочь от чёрных стволов и злобных взглядов "фараонов", среди которых оказалось и несколько "фараонш".
   В голубом парижском небе летит обычный, каких здесь немало, туристический вертолёт, но его необычные пассажиры немного нервничают, что можно понять, в их-то положении.
   - Куда? - робко спросил, перепуганный до полусмерти пилот.
   - Прямо! - неровным голосом, ответила не менее напуганная Тор, начавшая постепенно терять самообладание.
   У Тор началась истерика. Она стянула с лица маску и расплакалась по-бабьи, навзрыд. Тур с двух сторон был зажат, с одной стороны смердящим и истекающим потом клерком с кожаной папкой у груди, с другой ослеплённой от своих слёз Тор. Так как в вертолёте дверей не было, те, что сидели с краю, держались за хлипкие пластиковые поручни, что были по бокам (о ремнях безопасности в такой суматохе, естественно, никто не вспомнил). Разве что пилот, тот сидел уверенно, был прикреплён накрепко, наручниками к штурвалу (Тор позаботилась и об этом), хотя сбежать на такой высоте ему вряд ли бы удалось, да и, наверное, не очень хотелось.
   Тур наклонился к Тории, и что-то шепнул ей на ухо, что-то такое, что привело её просто в бешенство. Она убрала пистолет от его виска, и, сквозь слёзы, что было мочи закричала:
   - Нет! Нет! Нет!
   Казалось, что вокруг всё затихло, замерло, даже двигатель вертолёта, и лишь пронизывающее небеса "Нет!" витало над твердью земной. Тур закрыл глаза, заткнул руками уши, и всё же, на мгновение, был ослеплён и оглушён, тем хлопком, вернее даже невиданным треском, который вдруг раздался прямо над его ухом, из-за спины. Конечно, может показаться невероятным, чтоб такой шум мог произвести этот маленький, плешивый мужичонка, который так дорожит своей службой, что готов умереть ради неё. И всё же это был он, клерк! Кто бы мог подумать, что в его "драгоценной" папке из грубой свиной кожи прячется небольшой дамский пистолетик знаменитой фирмы "Браунинг". И кто б мог такое предположить, что это тщедушное создание, воспользовавшись минутным замешательством, скорее даже помешательством, распустившей нюни налётчицы сможет нажать на курок?!
   На чёрном эластичном комбинезоне Тор появилось небольшое алое пятно, в районе левой груди, как раз там, где у неё была маленькая коричневая родинка, под которой неустанно билось молодое девичье сердце. Пятно всё больше расплывалось, принимая, то и дело, всё новые и новые очертания: то это была алая роза, то розовый фламинго, или парящий орёл, а то и распростёртый на льдине пингвин.
   У Тор помутнели глаза, она медленно сползла с сиденья, и чуть было не вывалилась в километровую пропасть, но Тур успел схватить её за руку.
   - Что ты делаешь?! Брось! Брось эту суку вниз! - пискляво заорал, выпучивший глаза клерк, всё ещё продолжая целиться в теряющую сознание раненную Тор.
   Разъярённый, как раненный бык, Тур легко "лягнул" клерка в узкую грудь, тот даже не вскрикнул, просто вывалился, и полетел вниз, размахивая, наподобие крыльев, своими короткими ручонками (папку и пистолет он захватил с собой).
   Тур одной рукой держался за поручень, готовый вот-вот обломаться, другой, изо всех сил, старался подтянуть свисающую Тор. Когда их лица были уже совсем близко друг от друга, Тор, кровоточащими губами, успела прошептать лишь это:
   - Прости меня, любимый! Прости! Я не сказала тебе, я беременна...
   Их глаза встретились лишь на миг, и мутный взгляд Тор потух. Тур медленно разжал руку, которой держался за трещащий поручень.
  
   Сотни полицейских с воздуха и земли наблюдали эту картину. Они все отчётливо видели, как от накренившегося вертолёта отделились две фигуры, на вид напоминающие человеческие тела, и стремительно понеслись вниз, но ни один из этих людей в униформе не видел, как они упали. Яркое предзакатное солнце, отражаясь в маленьких синих озёрцах, сильно слепило глаза. Спустя несколько часов, после безуспешных поисков, не найдя ни трупов, ни даже следов их падения, раздосадованные и недоумевающие полицейские отправились назад в город, в свои отделения, в префектуру, писать никому ненужные рапорты и докладные записки, о таинственном исчезновении двух молодых людей - женщины-налётчицы и её заложника.
   Лишь перед самым закатом, тысячи людей, наблюдавших сквозь засвеченные фото-негативы последнюю фазу солнечного затмения, заметили, как в затемнённом небе пронеслись три гордые птицы. Это были орлы, целое семейство, мать, отец и птенец, и было это не менее интересно, чем затмение. Ведь над городом, над Парижем, то было впервые, что б так, свободно и легко, в небе парили эти гордые, красивые птицы...
  
  

КОНЕЦ

  

***

  
   - Алло, Жан-Жак? Привет, это Серж. Ну, как дела? Что с рукописью?
   - Всё в порядке!
   - Не тяни! Фильм будет?!
   - Не торопи меня, Серж! Мне нужно подумать. Мне нужно время...
  
  
  
  
  
  
  
   22 июня. Канны. Год спустя.
   На одной из центральных площадей города, на здании большого кинотеатра, висит красочная и огромная, почти как само здание, киноафиша:
  
  

Звёзды французского кино в драме Жан-Жака Перье,

по сценарию Сержа Форэ

ОРЛИНОЕ ТАНГО В ПАРИЖЕ

   Красочная картина Парижа с высоты птичьего полёта. Где-то внизу заходящее солнце, а на нём три тени - три птичьих силуэта. Справа налево всю афишу пересекает светяшаяся комета, хвост которой составлен из тысяч маленьких искр. Издалека же эти искорки составляют непонятное слово:
  
  

"ТОРИТУР".

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   64
  
  
  
Оценка: 2.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"