Кобыливкер Артур Семёнович. Священный долг каждого

"Белая армия, Чёрный барон

снова готовят нам царский трон,

но от тайги до Британских морей

Красная Армия всех сильней...".

Г.Б.

"Священный долг каждого..."

"Не надо меня лечить! Я сам доктор. Быть этого не может! Я тринадцать лет погоны носил, из них пять протирал галифе в военкомате. Не свисти, не было такой статьи!" - почти кричал от негодования мой новый иерусалимский знакомый, бывший капитан бывшей Советской Армии бывшего Советского Союза, когда я ему рассказал один ничем непримечательный эпизод из своей жизни. И речь то шла всего о двух - трёх неделях всегда солнечного и тёплого одесского апреля, когда весенний призыв был в самом разгаре...

Во имя цели единой

Это было время, когда силы, знания и души многих людей, людей разных возрастов и профессий, разных вероисповеданий и сексуальных наклонностей, людей из разных городов, стран и континентов сплотились воедино ради достижения великой для них цели. Это были все мои дяди, тёти, кузены, кузины, бабушки, конечно же, папа, друзья и просто знакомые, в общем, все-все, кто желал внести свой непосильный вклад в дело... Да, кстати, в совсем не их дело!

Это была огромная сила, которая, при желании, могла бы перевернуть весь мир верх дном, а также: отмазать меня от любых трудовых повинностей в школе и техникуме, втиснуть меня в любой одесский, и не только, ВУЗ, вытащить меня целым и невредимым из камеры следственного изолятора, оплатить все мои долги блатным, приблатнённым и просто сукам, и, может быть, даже присвоить мне звание Героя Советского Союза, заслать на Луну и если понадобится, то постараться посадить меня, ну может быть где-нибудь скраю, в Президиум ЦК КПСС...

Но вот одну малость, ничтожный пустяк, по сравненю с их могуществом, всего-навсего оградить меня от посягательств Советской Армии или хотя бы сделать отсрочку от весеннего призыва они не смогли. С моим отцом и дядей пили лейтенанты, майоры, полковники и даже один генерал в отставке, с ними парились в саунах и хлестались вениками секретари парторганизаций и вожаки комсомольских ячеек и всё бестолку. Так что я уже смирился с мыслью о том, что придётся сменить кроссовки и спортивный костюм на кирзачи и гимнастёрку.

Последние денёчки

Восемнадцатилетие отгуляли, как положено, то есть: интуристовский кабак, сверкающие декроновые брюки, шестьдесят пять приглашённых, плюс все кого заметит хмельной глаз, стол, ломившийся от изобилия, заздравные тосты и танцы, танцы, танцы до упаду... Первый раз я упал часов в двенадцать, а вырубился окончательно примерно в два после полуночи или чуть раньше, когда мой папа уже успел исчезнуть со всеми "подарочными" деньгами и бутылкой шампанского, а друзья, в ближайшей к ресторану подворотне, "отоваривали" какого-то западного немца, который хотел купить одну из моих приглашённых. О том как было весело и как проклятый фашист остался гол и бос я услышал сквозь хохот моих друзей уже через сутки, когда меня отпаивали рассолом, а причитающю бабушку валерианкой в моей мансарде.

В течение недели со дня моего рождения я с "отличием" прошёл обе медкомиссии: и ту, что в военкомате - районную, и ту что на призывном пункте - областную, после чего осталась ещё неделя до призыва. Неделя на всякие мелочи военной бюрократии, на всякие выписки, подписи, печати и, конечно же, на "отходную".

Провожали меня дружно и шумно, пятеро суток. Утром шестого дня, если начинать отсчёт от первой рюмки, выпитой за то, что б сапоги казались пухом, очумев от танцев, с составом крови ничем не уступающим хорошему шотландскому виски, с чуть посиневшим глазом и весь в перламутровой помаде я заявился в военкомат, за последней подписью в учётной карточке призывника. В сером, тускло освещённом коридоре меня встретила хирург - военврач, женщина лет пятидесяти, с майорскими звёздочками на квадратных плечах. "Призывник! Как вы выглядите?! Что у Вас с рожей, мать вашу! Что дерёмся? Да?! Ну ничего, скоро из вас всю эту спесь повышибают!" - начала кричать на меня товарищ майор медицинских войск. "Если Вы о синем, то это я упал..." - начал я оправдываться, встав, насколько позволял мне хмель, по стойке "смирно" - "...а если Вы о красном, так это родимое пятно", - я думал добавить ещё что-нибудь о перламутре, но решил не поднимать эту тему вообще. "Так, что тут у нас?" - заметно успокоившись, спросила она, повернув меня лицом к свету. "Ну, это обычная гемангиома. Не болит. Не кровоточит, и вообще не беспокоит", - то ли спрашивала, то ли утверждала товарищ майор. Военврач велела мне ждать и никуда не отлучаться, а сама с моими документами зашла в кабинет, где заседала районная комиссия. Примерно минут через десять она вышла и протянула мне военкоматский бланк испещрённый мелким почерком. "Так! Это направление в областную больницу в центр сосудистой хирургии. Пусть они глянут и напишут, что всё в порядке! Сейчас одиннадцать ноль-ноль. Они до трёх тридцати, значит у вас уйма времени. Вас должны принять вне очереди, как призывника. Я в военкомате до шести, документы привезёте и сдадите мне лично, а завтра в семь ноль-ноль на призывной пункт. И на "Товарной", чтоб как штык!" - всё это было высказанно в приказном тоне, сначала басом, потом тенером и на последней фразе она сошла на фальцет.

Выйдя на улицу, я сел на скамью, как говорится "пораскинуть мозгами". Соображал я очень туго. Во-первых, влом было тащиться в областную больницу, на окраину города, во-вторых, на пляже меня ждали друзья и последнее - я никак не мог сообразить, что же это такое: "...и чтоб как штык!". Просидев минут пятнадцать, и утвердившись в том, что совершенно ничего не понимаю, я сел в первое попавшееся такси и помчался в центр сосудистой хирургии, всю дорогу проклиная встреченного мною монстра в юбке и погонах.

III

Таинственный А.И. Иванов

Как только я заикнулся, что могу без очереди пройти на приём, как призывник, показав военкоматский бланк, так на меня открыли свои рты абсолютно все пациенты, находившиеся в больничном коридоре. Даже те, на первый взгляд, довольно миловидные создания, отпускавшие в мою сторону нежные улыбки, когда я только подошёл к очереди, и те теперь раскрыли свои истинные лица Мегер. Воевать я не стал, ещё успею, присел на подоконник у открытого окна и закурил.

Где-то к трём двадцати, уже к окончанию приёма я смог в полном одиночестве приблизиться к белой двери с табличкой гласящей, что обладателем этого кабинета является доктор медицинских наук, заведующий Центром Сосудистой хирургии товарищ А.И. Иванов. Я постучал, но никакого ответа не последовало, тогда, собравшись духом, я легонько нажал на дверную ручку. Дверь беззвучно отворилась, осторожно, на цыпочках я вошёл. В кабинете стоял полумрак, шторы были задёрнуты, на большом дубовом столе, заваленном запылившейся макулатурой тускло светила настольная лампа. Позади стола пустовало огромное кожаное кресло. Ни звука, лишь жалобное жужжание двух мух, прилипших к ленте-мухоловке. "Кхе-кхе..." - послышался кашль за небольшой ширмой, стоявшей в углу кабинета, затем, там же полилась вода, ну а после я услышал шаркающие по паркетному полу шаги. "Здг'авствуйте" - сказал я тому, кто ещё возился за ширмой, совсем потеряв мою самую "слабую" букву "эр" - я всегда от волнения или с перепою картавлю больше чем обычно. "Зд'явствуйте" - ещё более картаво, чем я и совсем уж гнусаво, в нос, ответил мне кто-то из-за ширмы. Опять послышалось шарканье и, через секунду, из-за ширмы появился маленький человечек в белом халате. Лысоват, но кое-где ещё остались, по всей видимости, некогда чёрные, ныне же с проседью завитушки. Очки с толстыми линзами для близоруких. Крупные щетинистые уши, большой, вислый нос в оспинках, острый, до синевы выбритый подбородок. Из-под белого мятого халата выглядывал скромный, но опрятный костюм. В коротких тонких пальцах дымилась замятая "на-излом" папироса.

"Здравствуйте" - уже более твёрдо и чётко произнёс я - "мне нужен доктор Ива...нов А.И." - сказал я, еле сдерживая на своём лице нагло пробивающуюся улыбку, так как заметил на груди у человечка приколотую к халату английской булавкой маленькую пластиковую карточку: "Доктор Иванов А.И." "Чем могу помочь?" - спросил хозяин карточки, проваливаясь в своё, казалось, бездонное кресло. Я протянул бумаги. Минут пять, даже не предложив мне присесть, доктор бурчал что-то себе под нос, пролистывая военкоматские бланки. "Ну что ж, Айтуй Семёныч" - строго посмотрев на меня поврех очков, начал говорить доктор - "Вам товаищ пйизывник, нужно будет лечь на обследование, к нам в центй, на дней восемь - десять." "Вы что доктор?!" - и тут я запнулся, в догадках, что же обозначают инициалы "А.И.". "Алексей Исаакович" - пришёл на помощь доктор Иванов. "Алексей Исаакович", - начал я взволнованно - "мне до шести нужно вернуть документы военврачу, а завтра в семь ноль-ноль быть "как штык?" на призывном пункте". Доктор снял очки. Его лицо потеряло комичность и приобрело отеческую строгость. Он встал из-за стола и, как-то тихо, я бы даже сказал таинственно, спросил: "Молодой человек, Вы хотите в аймии служить или в больнице поваляться дней этак с десяток?!" В кабинете воцарилась тишина. Я стоял по стойке "смирно" и вопрошающе улыбался доктору. В его немного вышедших из орбит глазах таилось столько всего важного и загадочного, что мне становилось не по себе. Хотелось отказаться от всех этих тайн и загадок, появилось жгучее желание оглядеться, прислушаться, переодеться, покраситься в рыжий цвет, сбрить усы, отрастить бороду, начать говорить "на пальцах", надеть синие очки, запутать следы и оторваться от "хвоста", а ещё жутко захотелось в W.C. "Я всё понял" - тихо и таинственно произнёс я, потом почти шёпотом добавил: "когда?!" - и сразу начал подозрительно озираться по сторонам. Доктор проследил за моим взглядом, тоже огляделся, сморщил нос и пожал плечами. Надев очки, и снова приняв добродушно-комичный вид, он подошёл ко мне, приблизившись так близко, что я смог услышать сбои в его неровном носовом дыхании. На мгновение, задержав дыхание, затем, тяжело сглотнув, так, что торчащий кадык запрыгал верх - вниз, доктор громко произнёс: "Завтра. В десять! После обхода. В этом же кабинете. Всё!" Последнее слово было сказано с каким-то завершающим наш диалог нажимом. Я понял, что аудиенция окончена, пора валить, пока доктор Иванов не передумал. Беззвучно, одним кивком головы, попрощавшись, я вышел из кабинета, тихонько прикрыв за собой дверь.

На семейном совете

Лифт не работал уже несколько дней, и поэтому, когда я взбежал на восьмой этаж с выпученными глазами и вывалившимся, как у борзой, языком - я ввалился, а не вошёл в квартиру моих родственников, с нетерпением ожидавших меня из военкомата. Они, посмотрев на мой вид, дружно и испуганно спросили: "Что?!?". "Всё!" - как из гаубицы выпалил я, присев на пол, чтобы перевести дух после такого восхождения. "Куда?!?" - опять дружно, но уже без испуга, а с какой-то каплей надежды в голосе спросили мои дяди-тёти. "В Областную", - после короткой паузы, уже отдышавшись, спокойно ответил я. "Когда?! Куда?! Зачем? Ой-вей! Кем?! Вейзмир! Что-о-о?" - раздалось то криком, то шёпотом, то на распев, то речитативом-причитанием из разных углов гостиной. В течение нескольких, довольно напряжённых, но быстро пролетевших минут, я детально всё объяснил родственникам, этим не то чтобы успокоив, но больше озадачив их. На мгновение воцарилась неслыханная для еврейской мишпухи тишина. Шампанское не лилось рекой и не бился вдребезги хрусталь, лишь потому, чтоб не сглазить чудом создавшуюся ситуацию. Все родичи дружно плевали через левое плечо и стучали по дереву, воздавали хвалу Небесам и обращались к моей покойной матери: "Чтоб она "там" за меня просила", славили мир, который не без добрых людей и проклинали "милиху".

После сытного и довольно хмельного ужина начался серьёзный семейный совет. На повестке дня было несколько вопросов, как на пример: сколько нужно дать доктору "на лапу" и кто будет давать, завтра же утром или после того, как наши доблестные войска отчаются когда-либо лицезреть меня в каске, и ещё много - много всего. Вопросов было немало, ответов же на них было втрое, вчетверо, в... в общем, во много раз больше, чем самих вопросов. Как говорится: "сколько людей - столько мнений", в случае же, когда все эти люди евреи, а как известно: "один еврей - два мнения", то соответственно было что послушать. В конце концов, выбор пал на моего дядю Зяму - Подзарецкого Зиновия Леонидовича. Партиец с двадцатилетним стажем, активист ДНД, начальник стройучастка тысячекоечной грязелечебницы всесоюзного, а иногда и международного значения (конечно, в рамках социалистической международности), прекрасный семьянин, не привлекался, замечен не был и так далее, ну и в семье считался парнем ушлым и пробивным, так что лучшей кандидатуры для передачи взятки должностному лицу при исполнении и не придумаешь. Деньги решили давать сразу, но не все, а лишь задаток, рублей так в тысячу (чего не пожалеешь ради родной дитяти, меня то бишь), ну а дальше пусть товарищ Иванов со своей ярко выраженной семитской наружностью посмотрит на нашу не менее яркую и тоже не славянского типа внешность и даст свой вердикт в любой твёрдой валюте. А с валютой проблем не будет - в Одессе всё-таки живём, а не в какой-нибудь там Кацепетовке или Мухосранске.

Полная дискретность и дельные советы

Уже в восемь часов вечера весь "Горсад", а в пол девятого "Вечёрка", "Ретро", "Молодёжное" и "Комсомолец", в девять тридцать Приморский бульвар и Морвокзал знали (естественно, под строжайшим секретом), что завтра утром ни в какую армию я не отправляюсь, а может быть и не только завтра, но и послезавтра, и после-послезавтра, и, быть может, вообще ноги моей там не будет.

В семь утра, возле тяжело пыхтящих "Жигулей", цвета весенней липы, стояла толпа моих родственников и выкрикивала разные напутствия в дорогу. Дяде Зяме советовали, как покороче и побыстрее добраться до областной больницы, хотя все знали, что каждый день, по дороге на работу, он проезжает эту клинику, как предложить "бакшиш": всунуть в карман доктору, незаметно подложить в ящик стола или передать в коробочке из-под "Вишни в шоколаде". Мне рекомендовали, как я должен себя вести в условиях стационара, так как в этом "деле" я был дилетантом, Б-г миловал, и я ещё ни разу не лежал в больницах, разве что только в роддоме. Тёти советовали взять с собой побольше запасного белья, поменьше пить таблеток и быть подальше от начальства. Дяди же советовали взять побольше выпивки, сигарет и презервативов, и сегодня же устроить банкет в ближайшей, к моей койке, медсестринской комнате. Бабушки совали в карманы трояки, червонцы и даже баночки с чёрной и красной икрой. Дедушки же к тому времени, к сожалению, уже почили и советов давать не могли. Жена одного моего родственника, чувашка по национальности, хотела одеть мне на шею серебряный крестик на чёрном кожаном шнурке (ещё от баки - шаманки достался), но я не взял, так как пациент в белом спортивном костюме, в белых лакированных мокасинах на босу ногу, с фингалом под глазом, с совершенно не славянским типом лица, картавящий, да ещё и с крестом на шее может привлечь к себе излишнее внимание всегда любопытных больных, а им это вредно, да и мне ни к чему.

Двое неизвестных

Ровно в десять ноль-ноль, возле кабинета заведующего Центром Сосудистой Хирургии товарища Иванова А.И. стояли две ничем ни примечательные личности. По всем внешним признакам их можно было отнести к лицам мужского пола довольно конкретной национальности, а их визит в областную больницу определить как "полуофициальный". Тот, что пониже был мужчина лет сорока с гаком, с редкой проседью на лаком уложенной шевелюре, в тёмном, в тонкую серую полоску костюме, в голубой сорочке, сером, в мелкий тёмный горошек галстуке и чёрных, до блеска надраенных, полуботинках с "тракторным" протектором. В руках он крепко сжимал стильный чёрный кейс из грубой свиной кожи и прозрачный целлофановый пакет с увесистым свёртком из вчерашнего выпуска "Знамени Коммунизма". Крупный, сливообразный нос с двумя - трёмя волосинками на кончике и глаткосиние, чуть припухшие щёки отражались в зеркальных стёклах гангстерских солнцезащитных очков, скрывающих всегда весёлые глаза этого господина.

Второй был повыше, на вершок, и помоложе вдвое или чуть больше. Молодой парень спортивного вида, весь в белом, но не вечернем, а тренировочном, с увесистым "рыжим голдяком" на безымянном пальце правой руки. Его по-цыгански чёрные волосы были зачесаны назад, прилизанны сверкающим бриолином и заканчивались тонкой косичкой от затылка до плеч, так называемым "пепсовским" хвостиком. Джорджмайкловская щетина - трёхдневка чуть-чуть скрывала его родимое пятно, а модные рокерские очки "киски" почти полностью прикрывали "фингал" под правым глазом. На плече у него висел тряпичный рюкзак с цветным орнаментом, по типу таких, какие носили хиппи с Вудстока.

Конечно же, это был я и мой дядя Зяма. Доктор опаздывал. До его прихода мы решили вести себя так, как будто бы мы посторонние друг другу люди. Соблюдая такие предосторожности, мы следовали советам "бывалых" из наших родственников.

VII

Дела давно минувших дней

Алексей Исаакович опоздал на тринадцать минут и двадцать секунд, но так как до четверти часа он не дотянул, то это ему прощалось, ведь в Одессе опоздание, оно же "прогон", оно же "сквозняк" не более, чем на одну "кватер" не считалось западлом, ну и ещё - "начальство не опаздывает, - оно задерживается!" (закон природы, или Мэрфи?).

"А, ну здйаствуй, солдат. Пйаходи", - увидев меня, сказал врач, расплывшись, в Мефистофельской улыбке, особо акцентировав слово "солдат". Меня аж передернуло, и дыхание свело от этого непонятного "солдат". "Какой я ему солдат - шмолдат, что он за чушь несёт?" - думал я, входя в кабинет. Зяма зашёл за мной. "Гм - гм, это - мой дядя... он тут был... и вот зашёл..." - не доведя фразу до конца, я отошёл в сторону, уступив Зяме доступ к доктору. Дядя протянул руку доктору и представился: "Подзарецкий Зиновий Леонидович". Зав. отделением пожав его ладонь, сказал: "Иванов Алексей Исаакович". Затем оба сняли очки. Так, не разжимая рук, они пристально смотрели друг другу в невооружённые глаза, не двигаясь и соблюдая полное молчание. Выглядело это всё странно и вызывало мистические переживания. Полумрак, сквозь узкие щели в зашторенных окнах пробиваются редкие лучи утреннего солнца. Солнечные зайчики играют на пыльных колбах и склянках, странных сюрреалистических конфигураций. Ни звука, даже мухи, распятые на липкой ленте, замерли, словно завороженные (просто к тому времени они уже сдохли). Тишина нарушалась лишь лёгкой одышкой, застывших в рукопожатии двух, уже немолодых, но всё ещё крепких мужчин. Что высматривали они, что искали оба, всматриваясь, друг в друга - известно лишь им одним, а нам известно лишь то, что "кто ищет, тот всегда найдёт" (снова закон природы) и они нашли. Это было что-то эмоциональное, приправленное грустью и сантиментами, что-то ностальгически безликое и вместе с тем очень личное и сокровенное, но скрытое под вуалью жизненных перипетий. Это "что-то" было частицей прошлого, воспоминанием, отрывком юности, кусочком молодости...

- Зяма?! Подзаецкий?

- Алик?! Аксельрод?

- Ты!?

- Я!

- Сколько ж лет прошло?

- Никак не меньше четвейти века!

- Вот это да...

И многое, многое другое слышал я, стоя возле ширмы, а так же весёлый, по-детски громкий смех, вдруг помолодевших на двадцать пять лет ещё крепких "стариков".

Оказалось, что Алик Аксельрод и мой дядя дружили в юности, гуляли в одной компании в "дюковском" парке, загорали вместе на "плитах", целовались с одними девчонками, дрались с одной шпаной, пили с одного горлышка.... На этом лирическое отступление было закончено, и начались простые больничные будни, для меня, а дядя Зяма с Аликом Ивановым, Аксельродом в "девичестве" ещё несколько дней упивались общими воспоминаниями, ну и не только ими. Я думаю, что всё началось ещё в кабинете у Алика, с того самого, завёрнутого в "Знамя Коммунизма" свёртка, который при ходьбе то и дело побулькивал, никак не меньше, чем марочным армянским коньяком.

VIII

Отделение сосудистой хирургии

Первое, что меня поразило в подчинённом Алику отделении, так это царившие там чистота и порядок. Блеск исходил буквально от всего: от умело начищенных мастикой коридоров и палат, от никелированных кроватных спинок, от вывешенных на стенах глянцевых репродукций импрессионистов, а так же от мягких улыбок молоденьких медсестёр-практиканток из "третьего" городского медучилища, где если не все, то очень многие студентки были моими хорошими, старыми (в шестнадцать-то лет) знакомыми. Вот с атмосферой в отделении дело обстояло гораздо хуже. Кроме всех сопутствующих больничной санитарии запахов, как то: хлорки, карболки и хозяйственного мыла, стоял ужасный запах, источаемый послеоперационными ранами больных смешанный с модным в то время ароматом духов "Poison", исходившим абсолютно от всего женского медперсонала, а так же крепкий, невыдыхающийся и невыветривающийся спиртово-табачный "штым", от мужского контингента этого отделения.

Все помещения были переполнены. В четырёхместных палатах ютилось по шесть, а то и по восемь человек; духота и шум. Меня положили в резервную обкомовскую палату на двоих, с туалетом, душем, телевизором и перегородкой "гармошкой" между кроватями.

Потенциальный груз "двести"

Моим соседом по палате оказался один молодой офицер, внук какой-то "шишки", направленный на демобилизацию прямо из-под сухих и пыльных Кандагара, Пешавара или Панджерского ущелья во всегда влажную, но тоже пыльную Одессу, по состоянию здоровья. В общем, ему надоело носить погоны! Полез в самое пекло по горячности, чтоб всем (маме, отцу, бабушке, деду) доказать, что он не "маменькин сынок ", как он сам об этом рассказывал, а понюхав пороха и опалив густые гусарские усы поостыл, пыл его охладел, появилось покалывающее душу сомнение в правильности выбранного им пути. Полк, в котором он служил, на языке военных, считался потенциальным грузом "Двести", поэтому "пораскинув мозгами", и слава Б-гу пока это было лишь образным выражением, он выслал телеграмму-молнию дедушке в какой-нибудь там генштаб или обком: "так, мол, и так, любимый дедуля, хочу по партийной, как ты предлагал, а не по военной, как предложила маменька, линии карьеру делать. Забери меня отсюда пока непоздно! И т.д. и т.п.". Вот он и лежит теперь на белой, до хруста накрахмаленной, постели, ещё в хабешном офицерском белье и рассказывает мне байки о душманах, моджахедах и о полях опиумного мака, которых в тех местах, где он служил пруд пруди, а ещё там есть сотни мальчишек, на погонах которых, под беспощадно палящим афганским солнцем сверкают золотистые буквы "СА". Раз в неделю, как он сказал, чаще всего по четвергам к ним на базу прилетал "Чёрный тюльпан" и "развозил" мальчишек по домам.

Я же, в свою очередь, рассказывал ему о новостях, в основном, жизни мирной, жизни курортной и обучал его, человека одичавшего в горах и обезумевшего от страха и опия, галантным манерам обращения с одесскими дамами, в частности - с медсёстрами из "третьего" медучилища, а так же пить шампанское не залпом, как спирт перед боем, а медленно, небольшими глотками, так чтоб газики мягко щекотали ноздри. Мы быстро нашли общий язык и оказалось, что лежать в больнице ни так уж скучно, как я представлял себе это раньше, когда сам приходил кого-нибудь проведать.

От рассвета до заката

Дни проходили приблизительно так:

с 7.30 до 8.30 завтрак,- фи... такая гадость, так что мы с Толиком, а именно так звали моего соседа, ели только обкомовский сухпаёк его дедушки и всё, что смогли передать мои бабушки. А бабушки смогли многое: икра чёрная зернистая, икра красная кетовая, паштет печёночный гусиный, вырезка, копчённая антисемитская (свиная), гефильтефиш, форшмак и даже куриный бульончик с мацой, время-то было пасхальное. Да, совсем забыл, ещё бабушкина вишнёвка со спиртом, от папы. "Возьми как Н. З. Так, на всякий случай, чтоб было"- сказал папа, передавая мне трёхлитровый бутыль.

С 8.30 до 10.00 медицинский обход, между прочим, очень даже обидная штука. Представьте себе, что в палаты ко всем больным заходят толпы медработников, начиная от санитаров и нянечек и заканчивая зав. отделением. Заходят, справляются о самочувствии, о ночном стуле, измеряют температуру, выдают пилюльки, желают скорейшего выздоровления, между собой весело и громко, так чтоб мог услышать пациент, говорят, мол, больной идёт на поправку. В общем, проявляют обычное человеческое радушие и не забывают строго соблюдать клятву Гиппократа. К нам же в палату, если кто и заходит,

так это только практиканты, и то по ошибке. Всё-таки обидно, ни тебе "как здоровьечко?", ни тебе укольчик глюкозы в попу, так сказать для поднятия общего тонуса, ни здрасьте, ни до свидания. Как будто бы нас не существует.

Право же, обидно!

С 10.00 и до полудня процедуры, перевязки, клизмы и проч., опять же мы в пролёте, то есть дрыхнем без задних ног, стараясь во сне переварить наш "диетический" завтрак.

С 12.00 до часу обед, и мы устраиваем банкет персон этак на..., в общем все кто придёт - милости просим. И приходят, во всяком случае, все те, кто уже или ещё могут ходить, из пациентов, а так же санитары и уборщицы.

В обычных больницах с часу до четырёх время посещений больных родственниками, в том числе и их собственными родственниками, а так же друзьями, сотоварищами, сослуживцами и прочими "со...". Здесь же, в сосудистом центре в это время "тихий" час, так как в основном пациенты этого отделения "непосещабельны". "Тихий" час мы обычно проводим "тихо", в ближайшей "медсестринской" за картами и шампанским. Играем не на деньги, а просто так, в "подкидного" на раздевание, хотя это и неинтересно, так как девчонки неазартны. Во-первых, они всегда проигрывают, особенно после первых двух мензурок шампанского, и делают это специально, эсгибиционистки чёртовы. Во-вторых, идя на работу, они так одеваются, чтоб в случае проигрыша, означающего обязанность (таковы правила игры) снять с себя один из предметов туалета они, например, небрежным движением сбрасывают белый халатик с красным крестом на груди и остаются ни в чём, то есть абсолютно, в чём мать родила, конечно же, если не считать пластиковых туфель, кои тоже прозрачны. Если одна из играющих сторон оказывается голой, то значит, она проигралась в пух и прах, что в свою очередь означает, что игра окончена. Мы всегда играли на пары, и поэтому Толик наивно считал, что раз мы всегда так быстро выигрываем, не успевая и двух бутылок шампанского опорожнить, то мы с ним "крутые каталы". Но я то не был так прост и наивен, как мой партнёр по зелёному сукну, или вернее сказать по холодному столу из нержавейки, такому, какие в прозекторской заменяют обеденный. Я знал, что все эти "выигрыши" - это их, медсестринские штучки и, что расплачиваться за них придётся мне, и, быть может, именно на этом ледяном столе. Конечно, можно было разделить бремя славы и почёта, которое несёт на себе победитель с Толиком, но его ленинградское высшее военно-политическое училище славилось своей честью и высокой моральной устойчивостью, а так же своим неутомимым фискальством. Я старался быть честен, и мы с Толиком квитались. За то что я принимал на себя весь натиск, склонивших ко мне свои милые головки, побеждённых оппонентов, он, тем временем, вымывал всю оставшуюся после банкета тару.

С 16.00 до 17.00 снова обход, но обижаться на невнимание уже некогда, так как надо готовиться к самовольной отлучке, как это называл сосед, то есть к вечерней увеселительной прогулке в центр города, на дискотеку, в бар или ресторан. Толик, не смотря на все мои уговоры, на самоволку не решался, ибо был ещё человеком казённым, армейским и случайно угодить под вездесущую руку военных патрулей не хотел. В случае ареста объяснять, вечно пьяным и тупым тыловым крысам из военной комендатуры, что делает советский офицер, приписанный к Туркестанскому военному округу, к самой южной точке СССР городу Кушке в южной точке Украины городе Одессе, без соответствующих документов будет сложно, а дозвониться до всемогущего дедушки может, не удастся. Приняв во внимание все доводы, приведенные старшим лейтенантом, а именно в таком звании Толик покинул "горячие" точки Средней Азии и трезво оценив все "за" и "против" я принял самоотвод моего соседа от вступления в ряды одесских "мальчиков-мажоров", как нас тогда называла некоторая перестроечная пресса, и какими мы не являлись по нашему собственному мнению.

Возвращаясь на свою больничную койку поздней ночью или же ранyим утром, перед обходом врачей, я всегда угощал Толика каким-нибудь вкусным гостинцем, переданным ему одной из городских нимфеток, моих знакомок. Пока старлей жевал сласти я ему рассказывал, конечно не без прикрас, о всём произошедшем во время моей отлучки. Это было что-то вроде докладной в устной форме, от младшего чина (ведь я же призывник, человек ещё не военный, но уже и не совсем гражданское лицо) старшему.

День десятый - день последний

Так прошли мои девять дней и девять ночей в центре сосудистой хирургии при одесской областной больнице.

Утром дня десятого к обходу врачей я опоздал. Так как накануне вечером мы провожали в путь дальний и холодный (на крайний север) одного из не самых близких друзей, то к полуночи, после смеси украинской горилки, кубинского рома и грузинской чачи состояние духа и тела было соответствующим, (я имею в виду соответствующим смеси) и не у меня одного.

Я проехал всего пару лишних остановок, и пешей прогулки в одну четверть часа хватило на то, чтоб пропустить именно тот единственный раз, когда свора эскулапов, по непонятным мне причинам, решила посетить наш всеми забытый уголок (обкомовские палаты-хоромы часто находились в углах).

" А, прибыл гуляка! Тебя уже искали, и не какая-нибудь нудисточка-медсестричка, а сам.....товарищ Иванов А.И." - сказал мне Толик вместо здрасьте. "А ты что ему сказал, старшой?" - спросил я соседа. "Сказал что ты обосрался, что понос у тебя, что сидишь невылазно в клозете. И немудрено-то, после вчерашнего рыбного дня в нашем больничном меню. Он попросил, как только ты появишься передать, что ждёт тебя в приёмной. Ну, всё. Рапорт сдал!" - выкрикнул Толик и приложился ладонью к виску. "Рапорт принял. Благодарю за службу, боец!" - как можно громче ответил я. "Служу Советскому Союзу!" - прорычал советский офицер и рассмеялся.

"Можно?" - спросил я, чуть приоткрыв дверь, естественно перед тем постучав. "Ах, это Вы, товагищ пйзывник. Пъяходите. Где это Вы болтаетесь во въемя обхода?" - очень строго и официально спросил Алик, и добавил уже почти отеческим тоном: "Кстати, что с вашим животом?". Сначала, не "врубившись" о чём идёт речь, я начал осматривать свой живот, может быть испачкался или рубашка порвалась, но потом, вспомнив Толика "отмазку", ответил нарочито слабым голосом: "Спасибо, не волнуйтесь, уже полегчало".

"Ну что же поделаешь, больничный хек - это действительно не бабушкина гефильте фиш с базайным хъеном, это, во-пейвых. А во-втогых, дежуйная сестга говойит, что Вас, по ночам, здесь вообще не бывает, что Вы только к утгу пйиходите, или, как я погляжу в сегодняшнем случае - пйиползаете. Хоть бы оех мускатный пожевали б или жвачку, а то, находясь ядом с Вами, немедленно хочется закусить". - Это пожелание Алик высказал, усаживаясь боком на свой стол и пролистывая папку с моей историей болезни. Я слушал его стоя возле двери и боялся глубоко вздохнуть, чтобы в кабинете не запотели окна. "Чегез полчаса попъяошу явиться в учебную аудитогию, с вещами и без опозданий!" - довольно строго сказал он, и совсем уж раздражённым голосом добавил: "И, это, похошка зубного съешь, что ли, или одеколона на себя вылей. А то неудобно, пгофессога будут. Понял?! - Тогда свободен!".

XII

Консилиум

Я проглотил почти целый тюбик гадкого "Помарина", что придало моему дыханию свежесть, а языку меловую окраску, вылил на себя пол флакона французских духов, одолженных мне одной из партнёрш по ломберному столу, в счёт будущей партии в "дурочка". С Толиком я обменялся телефонами, и, оставив ему весь запас горюче-съестных материалов, отправился искать аудиторию.

Аудиторией назывался большой кабинет с кафедрой и парой десятков стульев. Девять профессоров и докторов наук обоих полов осматривали и ощупывали меня всюду, даже там, где было очень щекотно. В помещении царила научная атмосфера, эфир был перенасыщён идеями и терминами, в основном на латыни, и немного на древнегреческом; чистые страницы в профессорских блокнотах быстро заполнялись: цифрами, диаграммами и графиками, а так же, на полях, графическими изображениями мужских и женских половых органов с соответствующими надписями на отборном биндюжничем мате. За всей этой научной тусовкой наблюдали с две дюжины студентов мединститута. Они конспектировали, задавали умные вопросы, но руками, подобно своим наставникам, меня не трогали. И это хорошо, ибо, с бодуна - я всегда агрессивен, и мог бы надавать им по шеям, включая даже тех, которые в юбках. А заварушки, в таком вот, "неопределённом" состоянии, любы мне! Так что пронесло, и меня и их, это уж точно. "Итак, коллеги, по-моему, надеюсь и, по-вашему - всё ясно. На сём и поейшим, на этом и закончим. Товайищи студенты, спасибо, все свободны. Желаю удачи всей учённой бъятии. А Вас, гъяжданин пйизывник, буду ждать чегез десять минут возле моего кабинета" - сказал зав. отделением и начал шептаться с одним из профессоров явно не славянского происхождения, а я тихонько вышел и побрёл в сторону уже знакомого мне кабинета. Примерно через четверть часа мы оба, я и Алик, сидели на подоконнике в его кабинете и курили принесённые мной "Сальве". Запечатанное в синьковый конверт заключение знатной комиссии он вручил мне со славами: "Отвези в военкомат, и ничего не бойся!". И ещё Алик сказал, что если что и случится, то чтоб я сразу звонил ему, а он уж сам разберётся с этими "шкуцим", как он называл вообще всех военных, хотя и сам, на официальных встречах носил майорские звёзды (по должности полагалось).

XIII

Вердикт

Уже в такси, не выдержав, из любопытства я распечатал синий конверт и начал читать. Конечно, многого я не понимал - медицинские термины, знаете ли, латынь, диаграммы всякие, но и того, что я понял, было достаточно, чтобы немедленно развернуть такси и мчаться обратно в больницу; ложиться на свою, ещё тёплую койку, бросить пить, курить, танцевать и всякое там такое, становиться на колени перед любым, кто носит белый халат и слёзно умолять о спасении, если не тела, то хотя бы души. Из заключения консилиума титулованных лекарей было ясно, что уже прошедшие через руки патологоанатома и лежащие в морозилках покойники в сто крат здоровее меня, ибо: "...бриться строжайше..., на солнце немедленно..., мороз категорически.., а так же любая царапина на гемангиоме..., остановить кровотечение можно только в условиях..., возможно заражение...", и т.д. и т.п. Брр..р..р., даже вспоминать жутко, хочется немедленно рюмочку валокордину принять или литр касторки.

Приехав к дядям-тётям, я им не стал показывать вердикт профессоров, а то одним валидолом дело бы не обошлось, а на кладбище нам и так есть к кому ходить, к сожалению, недостатка в этом, впрочем, как и любая семья, мы не испытываем.

XIV

Фурия с майорскими звёздами

На следующее утро, всё в том же спортивном костюме и белых мокасинах, в тех же рокерских "кисках" я появился в военкомате и первого, кого я встретил, была всё та же майор-военврач, которая отправила меня на обследование две недели назад. Тот гнев, который выразился на её восковом лице, когда она меня узнала, был страшен и ядовит, как укус королевской кобры во время брачного периода, но это, как говориться, были только цветочки, ягодки же появились тогда, когда, выхватив у меня из рук синий казённый конверт она ознакомилась с его, пугающим простого обывателя, содержимым. Её бледное лицо начало покрываться лиловыми трупными пятнами, кривопалые ладони вспотели и затряслись, правое колючее плечо начало дергаться в унисон нервно подмигивающему левому безбровому глазу (брови были выщипаны и нарисованы чёрным карандашом). "Ск..ск..сколько вы заплатили?!?" - заикаясь, орала она на меня, прямо посреди длинного коридора. Двери в коридоре медленно приоткрывались и в образовавшиеся щели осторожно просовывались удивлённые лица любопытных, желавших поглазеть на визжащую майоршу.

"Да ты сегодня же пойдёшь служить! Да я тебя на север, трубы прокладывать пошлю, в туркестанских песках траншеи рыть будешь! В Афган, к чёртовой матери тебя, чтоб научился родину любить!" - Угрожала она, но уже не криком, а ледяным командным голосом, с яркими нотками ненависти ко мне лично. "Вишь, в Афган их не посылают, берегут! А я б вас всех кибени..." - дальше она не продолжила, так как к нам приближался полковник - начальник военкомата, с которым мой отец распил не одну бутылку "Арарата", и от которого ничего не добился, кроме заздравных тостов и пустых обещаний. "В чём дело товарищ майор, почему крики и ругань на объекте?!" - строго спросил он, подойдя к нам вплотную. "Ничего особенного, товарищ полковник, просто призывник, которого я отправила за справкой подтверждающей его стопроцентное здоровье", - тут она поставила акцент на количестве процентов указывающих качество моего здоровья - "сначала пропал на две недели, а теперь, вот поглядите", - и она передала конверт полковнику - "принёс мне вердикт целой дивизии профессоров и докторов наук, о его, якобы, чуть ли не смертельной болезни. Исходя из написанного сановными эскулапами - перед нами стоит труп, и, судя по запаху, уже начавший разлагаться, спиртовые пары выходят первыми. Чушь собачья! Ну, ничего, я его сейчас сама на "Товарную" отвезу. Пусть там начальник комиссии даст своё заключение и отправит его, ещё сегодня, в тайгу или в пески, на оздоровительно-востановительный курс". - Всё это она произнесла с полной уверенностью в голосе, от чего моя, до того ещё крепкая и тяжеловесная, самоуверенность улетучилась моментально, как воздух из дырявого воздушного шарика. Я начал понимать, что пахнет "жаренным". "Ты хочешь позвонить родителям, сообщить им, что их сынок сегодня отправляется защищать родину?" - тихо спросила она, при этом, гадко ухмыльнувшись, от чего во мне вскипела злость, затем перешедшая в тошноту. Я решил использовать шанс, данный мне ею - позвонил дяде на работу и дрожащим от нервного перевозбуждения голосом, ещё больше, чем оно есть на самом деле, сгустив и очернив краски, рассказал ему о нависшей над нашей семьёй угрозой. Такие слова как: "наша семья" и "угроза", я старался произнести как можно низким и страшным голосом. Дядя, вопреки моим ожиданиям, совершенно не испугался и даже не разволновался, и своим, как всегда спокойным и тихим голосом попросил перезвонить ему через четверть часа, после чего повесил трубку. Ровно через пятнадцать минут, которые показались мне невыносимой вечностью, я вновь услышал Зямин голос: "Не бойся! Езжай с этой падлой куда угодно. Они на это не решатся! Алик в этом уверен. Там такие подписи, против которых они не пойдут, просто не потянут. Кишка тонка! Так что не паникуй! А если что - звони!" - он положил трубку, а я действительно стал спокойней.

На "Товарной"

Для того, чтобы поиграть на моих нервах ещё больше, на "Товарную" мы поехали не в военкоматском "газике", а на легковушке военной прокуратуры, которая, по неизвестным мне причинам, парковалась в тихом дворике военкомата. Ехали втроём: водитель - сержант внутренних войск, его малиновые погоны на зелёном камуфляже хорошо контрастировали с раскинувшимися вокруг каштанами и сидящими на них бабочками-малинками; конвоир - бледнолицая стерва с зелёно-серебристыми эполетами, будь моя воля, и будь я инком или ирокезом - скальпировал бы; подконвойный - спортивного вида молодой человек в модных солнцезащитных очках, то бишь я.

На призывном пункте было полно народу: уже остриженные под ноль, и ещё патлатые мальчишки моего возраста, чуть постарше студенты-очкарики и юные отцы-отсрочники, а так же матери, сёстры, невесты, любовницы и просто подруги призывников. Отцов, братьев и друзей почти не было. Видно не мужское это дело - разводить прощальные тары-бары-нюни, да ещё и при всём честном народе. Вся эта смесь соплей с сантиментами будущим защитникам Родины ни к чему! Некоторые уже тихо плакали, другие громко целовались, третьи, икая и захлёбываясь мутной пеной, пили шампанское с горла. Кто-то, еле слышно, напевал "Не плачь девчонка", кто-то горланил ливерпульскую "Естердей", из ржавых и хриплых репродукторов громыхал марш "Прощание славянки", а из окон верхних этажей административного здания бурно, словно горная река, неслась (доносилась) грязная ругань, какую можно услышать лишь от прапорщиков или генералов.

С трудом протиснувшись сквозь этот бедлам мы, я и военврач, зашли в здание администрации. Сержанту ВВ было приказано стоять у дверей, "на стрёме", на тот случай если я захочу "сделать ноги". Мы поднялись на второй этаж, по всей видимости, туда, откуда начинала свой путь "горная река", и остановились возле большой и тяжёлой двери, оббитой стеганым дерматином красного, как вареный рак, цвета. "Начальник призывного пункта" - гласила надпись на золоченой табличке привинченной к двери. Торжественно вытянув перед собой, как штандарт побеждённого врага на параде, мои документы, майорша без стука вошла в кабинет. Я остался ждать снаружи. Во мне вновь проснулись силы сомнения и страха перед неопределённостью будущего, я снова начал нервничать и грызть, до того ровно подпиленные, ногти.

XVI

За дверьми

В коридоре было дымно и шумно, а из-за двери начальника раздавался настоящий, как горное эхо многоголосый, гром или, вернее, рёв. Я приблизился совсем близко к двери, разве что не приложил ухо к замочной скважине, впрочем, в этом уже не было необходимости, так как там, за дверью, уже не ревели, не гремели и не разговаривали, а орали друг на друга. Впрочем, орал только полковник: "Что Вы мне хотите доказать?! Да какая теперь разница кто, кого и за сколько подкупил?! Вы не препирайтесь, а разуйте глаза и взгляните на подписи и печати, на фамилии, титулы и должности их хозяев, и вам всё сразу станет ясно. Хотите, берите всё на себя, а я, под резолюцией "годен", не подпишусь! А лучше всего, послушайте мой совет и не связывайтесь с ним. Да пошлите его кибени матери, ко всем чертям собачим, чтоб духу его здесь не было и..., в конце-то-концов - займитесь своим делом! Вы меня хорошо поняли, товарищ майор?!? Тогда идите и не берите ничего в голову, лучше бе..., гм..., идите, идите, вы свободны". - Последнюю фразу полковник произнёс не официально-приказным тоном, а как-то по-свойски, как коллега коллеге, в его интонации было больше просьбы, чем указания. "Р..р..разрешите идти!?" - вдруг зарычала майорша, явно не желающая нарушать правила субординации и переходить на дружеский тон с человеком, не поддержавшим её "чистые" помыслы и "благие" намерения, с человеком, разрушившим её амбициозные надежды, и, может быть, даже женские мечты. "Можете идти!" - грубо тявкнул полковник. То, что начальник призывного пункта был в звании полковника медицинских войск я узнал лишь увидев его, а увидел только после того, как он, быстрым, чеканным шагом вышел вслед за пулей вылетевшей из его кабинета мегерой в майорских погонах, вновь покрывшейся лиловыми, как британские туманы, пятнами. Дверь так резко распахнулась, что я еле успел отскочить от неё, а то в отделении травматологии "еврейской" больницы (она была ближайшей к "Товарной") добавился бы ещё один пациент. Вылетевшая военврач велела мне следовать за ней, и сама понеслась, по пути расталкивая всех и вся, к выходу. Выйдя из своего кабинета, пожилой полковник, бросил на меня короткий и строгий взгляд, после чего, по-заговорчески прищурив глаза, осторожно улыбнулся, так, еле заметно, лишь одними краями тонких анемичных губ.

До военкомата мы доехали довольно быстро, можно сказать с ветерком, так как эта грозная бабища в военной форме всё время, бранно и унизительно,

подгоняла молодого сержантика-водилу. Уже в подъезде она вдруг резко развернулась ко мне лицом и начала, чуть ли не плача, проповедовать прописные истины советской пропаганды: "Священный долг каждого, я подчёркиваю, "Каждого", в независимости от национальности и социального статуса, гражданина, вы слышите меня - Гражданина Союза Советских Социалистических Республик - служить в рядах Советской Армии и, если понадобится, то даже сложить голову за дело...". На этом месте, почувствовав себя уверенней, и, может быть, даже немного по-дессидентски, я сказал: "А какое мне, собственно, дело до вашего "Дела"? И вообще я не хочу быть гражданином СССР. Я вскоре уезжаю на ПМЖ на Запад!". Последняя фраза, отнюдь не была ложью, а лишь опередила события, произошедшие почти через год после этого разговора. Майорша опешила, но ничего не сказала, а лишь шмыгнула, к тому времени, уже мокрым носом и пошла в здание военкомата. Уже возле своего кабинета она сказала: "Мы Вас вызовем повесткой. Всё. Можете быть свободны! Идите!". Это "Идите!", в её устах, прозвучало почти как: "Пошёл вон, свинья!", но для меня это было почти как "Марсельеза".

XVII

Торжественный момент

Почти целую неделю я не мог справиться с гадким и тягостным предчувствием чего-то неприятного, и, может быть, даже злого или страшного, но чего именно я не знал. Мне как-то не гулялось, не елось, не пилось, не танцевалось, не хотелось, не моглось и не спалось, причём абсолютно ни с кем.... Хотелось: держать "кулачки", "дулю" в кармане, пальцы "крестиком", дать "обет молчания", что для меня, наверное, было бы самым тягостным наказанием; хотелось пойти в синагогу, в церковь, причём и в католическую и в православную, в буддистский храм, если б таковой существовал в Одессе, а ещё хотелось в цирк, но это было совсем не кстати.

Действительно ровно через неделю, неделю "страхов", "надежд" и "волнений", утром, открыв почтовый ящик я обнаружил красную, как осенний лист клёна бумажку, которая оказалась повесткой из военкомата.

В кабинете нас было трое: один - очень толстый парень, который еле-еле передвигал своё обрюзгшее пингвинье тело, то и дело посвистывающий и посапывающий носом, от одышки, словно разыгрывал из себя старинный паровоз братьев Ползуновых; второй - высокий, крепкий молодой человек с глазами, смотрящими в разные стороны, слизывающий ядовито-зелёные сопли, сползавшие с носа по его гусарским усам, постоянно громко портящий воздух и напевающий что-то из Шаинского; третий - был...да-да, в белом костюме, в белых туфлях на босу ногу, в чёрных очках и..., конечно это был я. Если не брать в учёт "Шаинского" и "братьев Ползуновых", то можно сказать, что в кабинете стояла траурная тишина. Тихо, почти на цыпочках, зашёл молодой офицер в звании капитана медицинской службы. Все встали (те, кто сидел, то есть я). На столе, к которому подошёл капитан, лежал маленький японский магнитофончик, чёрную кнопку которого он мягко нажал. Как-то приглушённо и совсем ненавязчиво прозвучал гимн Советского Союза, а за ним что-то минорное полуклассическое. Я уж было, подумал, что, пока мы тут кое-чем "груши околачивали", снова гикнулся Ген. Сек. Молодой вояка с очень мрачной миной начал так: "К сожалению, медицинская комиссия райвоенкомата признала Вас негодными к прохождению строевой службы в рядах армии Союза Советских Социалистических Республик, в мирное время, однако", - и он сделал многозначительную паузу - "Вы признаны годными к прохождению нестроевой службы в рядах Советской Армии, во время военных действий, для поддержки тыла. Исходя из всего выше сказанного и, в связи с соответствующими статьями закона о всеобщей воинской повинности вам присваивается звание "рядовой запаса", с чем Вас и поздравляю дорогие товарищи, а так же хочу Вам вручить военные билеты и книжки с уставом вооружённых сил СССР". Опять зазвучал гимн, только без слов, одна мелодия. Все взяли свои документы. "У, какая удобная красная книжица", - сказал я, помахав, на манер веера, военным билетом возле лица. "Не паясничайте, товарищ призывник! Кхе-кхе, простите, товарищ рядовой запаса. Храните и чтите!" - на этой казённой ноте закончил капитан, и гимн тоже затих. Все разошлись. "Паровоз" перестал сопеть и пошёл прочь от военкомата довольно лёгкой, непринуждённой походкой толстячка-весельчака. У "Шаинского" выровнялись глаза, он очистил свой нос в белый накрахмаленный платок и начал насвистывать что-то модное, попсовое. Я же засопел, стал косить, плеваться, хромать и напевать что-то матерно-блатное.

XVIII

Статья N12 "е"

В военном билете, который был ярко-алого цвета, а на жаргоне назывался "белым билетом", кроме того, что мне было присвоено звание "рядовой запаса", пояснений о "годности" и "негодности", ещё была отпечатана статья, то есть номер статьи из закона об освобождении от воинской повинности, по которой я избежал службы в Советской Армии. Эта статья называлась "номер 12, с литерой "е", и именно о ней я рассказал своему новому иерусалимскому знакомому, бывшему капитану Советской Армии, который немало лет протирал свои галифе в разных военкоматах бывшей необъятной родины. Он очень возмущался и просил не вешать лапшу ему на уши, так как такой статьи (N12 "е") в законе об "освобождении", как он утверждал, не существует! Ведь он же лучше знает, ведь столько сапог сносил.... Впрочем, чуть позже, он сам признался, что если бы ему, в былое время, пришлось столкнуться с таким случаем, как мой, то он и сам придумал бы что-нибудь эдакое, несуществующее и вписал бы в документы, а на бумаге, как известно, любая чушь и бессмыслица приобретает законность, а с ней и свой смысл. Те же, скажем, официальные лица, которые увидят "билет" уже со "статьёй", пусть и не существующей, по их компетентному мнению, несколько раз хорошенько подумают, прежде чем что-либо возразить. А вдруг это что-то новое, а они не в курсе? А вдруг их проверяют? А вдруг..., да мало ли что может быть вдруг, и вообще какое нам дело до того, что кто-то...

Я надеюсь, что и сегодня, уже в Русской армии, ещё остались люди, осторожные и осмотрительные на своих высоких постах, которые дорожат своими должностями, и которые просто добры и умны, как мой знакомый.

Если судьба вновь поставит передо мной выбор - "Священный долг каждого" или "статья N12 "е", то я...

- " Служу Советскому Союзу!"

- "Ур..р..р..а..а..а!".

- "Make love, not war!".

"Я покоряю города,

С истошным криком идиота.

Мне нравится моя работа,

Гори, гори моя звезда...".

Б.Г.

Оставить комментарий © Copyright Кобыливкер Артур Семёнович (brat21x@yandex.ru) Размещен: 09/05/2011, изменен: 21/09/2016. 55k. Статистика. Статья: Проза Скачать FB2		Ваша оценка:

Кобыливкер Артур Семёнович : другие произведения.

Священный долг каждого