Аннотация: "Любовь нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждёшь..."
МЕМО
Выйдя из подъезда, Мемо надвинул шляпу на лоб и поплотнее запахнул плащ, с ненавистью взглянув при этом на небо и выругавшись на непонятном прохожим языке. На дворе был конец января и в Стамбуле, который Мемо всей душой не любил, моросил мелкий дождик, от которого, тем не менее, человек промокал до нитки. Хотя не дождь был причиной столь текучей и яростной ругательной тирады, по крайней мере, он был далеко не единственной причиной.
Ещё сегодня утром Мемо сидел у себя в офисе, в городе, совсем не похожем на Стамбул, со своими друзьями (одновременно партнёрами) и мирно попивал кофе. Вспомнив в ходе беседы, что Армяшка Додик, задолжавший почтенному предприятию Мемо энд Бразерз Лтд. около сотни тысяч зелёных, вот уже полгода водит их за нос и самым наглым образом нарушает кодекс тёплых отношений между кредитором и должником, он решил взять на себя роль голоса совести и позвонить Додику.
Его секретарша соединила его со Стамбулом, и не менее сексапильная секретарша Додика прощебетала, что его нет в офисе, Стамбуле и Турции, тоном голоса дав понять, что для Мемо его нет и в этой галактике. И тут-то острый слух Мемо уловил голос Додика, сначала спросившего, кто звонит, а потом проявившего своё извечное неблагоразумие и обругавшего Мемо по матушке, считая, что тот не слышит.
Вместе с медвежьей силой, орлиным зрением и слухом совы Мемо обладал и такой особенностью своего народа, как абсолютная нетерпимость к ругани вообще, и к ругани по матери в особенности. Не сказав ничего, лишь опустив глаза, чтоб скрыть сверкающий в них огонь, он через минуту встал и попросил у своих друзей прощения, сказав, что ему надо выйти на пару часов. Его глаза были подёрнуты обычной серой дымкой, сквозь которую никогда не проглядывали чувства, и друзья, знавшие причуды Мемо, ничего не заподозрили и лишь встали со своих мест, когда он выходил (обычай, ведь Мемо был старшим среди них).
Уже через час Мемо летел в Стамбул. Как было всегда, когда он забывал взять с собой в дорогу какую-нибудь из любимых книг, он занимал своё время мрачными размышлениями о перспективах своей поездки, о образе жизни, который он вёл, и вообще о том, какого чёрта он делает в этой стране. Мемо было тридцать лет. Когда-то приехав в страну пяти морей почти случайно, он застрял здесь надолго. Сегодня он и двое его друзей владели маленькой фирмой, занимавшейся большими делами, жили в столице, по роду своих занятий водили знакомства со всей прогнившей насквозь государственной верхушкой, и всегда балансировали на тонкой, временами совсем незаметной, линии между законом и беззаконием. Уголовный кодекс мы должны уважать,- говорил когда-то Остап Бендер, и Мемо был с ним абсолютно согласен. Мемо когда-то любил чтение, когда-то играл в шахматы, теперь же лишь блестяще владел четырьмя языками, причём его виртуозное владение языком страны, где он жил сейчас, внушало благоговейный ужас всем его деловым партнёрам, знавшим, что он не имеет родины и прошлого, и что этот язык вовсе не является языком его предков.
Мемо был высок, плечист и имел внушительно плотное телосложение. В этом сказывались гены народа, из которого он происходил, и, вполне может быть, любовь к спорту, которую он питал в юности. Одевался он всегда с иголочки, предпочитая стиль Хэмфри Богарта в Мальтийском соколе: тёмно-синий костюм, плащ с высоким воротником и дорогая шляпа - головной убор, который в этой стране не носил практически никто, за исключением франтоватых и туповатых политиков. Однако, вне всякого сомнения, наиболее достойным внимания во внешности Мемо было его лицо. Тонкость и чёткость в линиях лица Мемо резко контрастировала с его внешне грузноватым телосложением, и слегка выступающие скулы, по-детски пухлые губы и подбородок с маленькой ямочкой выказывали в нём уроженца не той страны, где он жил сегодня. Серые глаза Мемо всегда были подёрнуты странной дымкой, словно зрачки были скрыты за стёклами очков, и никогда не выдавали чувств, иногда тлевших, а иногда бушевавших в душе их хозяина.
В целом же Мемо, сидевшего сейчас в первом классе самолёта Анкара-Стамбул, вполне можно было бы принять за вполне заурядного коммивояжера, обременённого работой, семьёй, парой любовниц, лишним весом и шалящей печенью. И лишь когда он встал со своего места, крашенная блондинка-стюардесса с длиннющими ногами, считавшая себя знатоком человеческой натуры, вздрогнула, невольно сравнив этого элегантного мужчину с крупным медведем, также кажущимся медлительным и неуклюжим, однако при необходимости вполне способным двигаться со скоростью скаковой лошади и убойной силой льва.
Выйдя из здания аэропорта, Мемо направился к стоянке и назвал имя, на которое один из его земляков, в изобилии проживавших в Стамбуле, должен был оставить здесь машину. Мальчишка-служащий помчался под навес, и через десять минут Мемо, уже порядочно удалившись от аэропорта на внушительном, как крейсер, джипе "Линкольн Навигатор", свернул на обочину и засунул руку под водительское кресло. Достав огромный "Кольт", запрятанный там, он не удержался от улыбки и в который уж раз задался вопросом, откуда у его скромного земляка, обожающего Бетховена и Чайковского, появляются замашки выходца с Дикого Запада во всём, что касалось автомобилей и оружия. После этого он нашёл улицу, где находился офис Армяшки Додика, и спрятав "Кольт" под просторным пиджаком, вошёл в логово Додика так, как каждое утро входил в собственный кабинет. Охрана, прекрасно знавшая Мемо, даже не шелохнулась, ожидая распоряжений от хозяина, который, в свою очередь, предпочёл промолчать, зная крутой нрав гостя...
Всё произошедшее в следующие десять минут в кабинете Додика - тема для отдельного рассказа. Но теперь миссия была выполнена, и он со спокойной совестью шагал по вымощенной булыжником узкой грязноватой улочке, через каждые двадцать метров пересекаемой такими же узкими и такими же грязными переулками. Мемо, с отвращением глядевший на закопчённые неизвестно чем стены, вдруг услышал шаги и людской говор на последней улочке, которую он собирался пересечь на своём пути к сверкающему "Навигатору", аэропорту и пути домой.
"Нет, какая красавица, ты посмотри !",- не унимался невидимый молодой мужчина за углом, за чем послышался мягкий девичий голос: "Что, правда нравится ?". "Ну да, ещё бы",- заявил мужчина, на что девушка, всё ещё невидимая ему, сказала: "Ну так возьми адрес, да засылай к нам свою маму...". Мемо, с интересом вслушивавшийся в разговор, уже вышел на улочку, где разыгрывалось действо, повернулся в сторону, откуда доносились голоса и... окаменел. Девушка на самом деле была ослепительно красива, по крайней мере, так в первый момент показалось Мемо. Рост чуть выше среднего, безупречная фигура, белоснежная кожа, оттеняемая тёмными волосами, и, самое главное, гордость осанки бросались в глаза сразу, даже на расстоянии, как это было сейчас. В одежде, неброской и на первой взгляд непритязательной, чувствовались вкус и врождённое изящество. Девушка была тем, что в сознании Мемо являлось идеалом женской красоты. Машинально окинув взглядом всю улочку, Мемо выделил для себя тощего мужчину лет двадцати пяти, в застёгнутой до ворота потрёпанной кожаной куртке и джинсах, с возбуждённо блестящими глазами (именно ему принадлежал голос), и прислонившегося к стене толстяка с небритой сальной рожей, в кожаной жилетке, надетой на клетчатую рубашку и чётками, мелькавшими между пальцами правой руки. Сведя воедино продолжавшийся диалог, его участников и особенности района, где он сейчас находился, Мемо пришёл к заключению о неизбежности инцидента, и, сам не зная зачем, свернул на улочку и с отсутствующим видом зашагал навстречу девушке.
"Так зачем моя мама? Это что, руки твоей просить ?",- верещал доморощенный Казанова. Приостановившись на секунду, девушка обернулась и с улыбкой сказала: "Да нет... У меня нет матери... Так что папа вместе с твоей мамашей сделает вам такую же красивую, как я...". Она развернулась и увидела шагающего в её сторону рослого мужчину, весьма примечательного во всех отношениях. Независимая осанка, непроницаемое лицо, неумолимая сила, подспудно ощущавшаяся в его походке, щеголеватый костюм, и шляпа, надвинутая на лоб - всё это выдавало в нём человека, чуждого этому району, обитателями которого являлись преимущественно уголовники, наркоманы и проститутки. Преисполненная гордости за находчивость своего ответа приставале, она зашагала было восвояси, но не тут-то было...
Тощий в два прыжка догнал её и преградил дорогу. Теперь он стоял посередине переулка, спиной к Мемо, который с самым индифферентным видом шагал по направлению к ним. Ухмыльнувшись и взяв девушку за подбородок, тощий вкрадчиво и вполне недвусмысленно шепнул: Слушай... А может мы с тобой это... Выпьем, покурим, посмотрим кино, а? Не задумываясь, девушка залепила ему звонкую пощёчину, и тут случилось то, чего опасался Мемо. Собрав всю силу, тощий, как человек, далёкий от всех условностей цивилизованного мира, закатил ей такую оплеуху, что она отлетела к стене, к ногам сального толстяка, который наблюдал за разыгрываемой перед ним сценой, вертя в пальцах чётки и не проявляя ни малейшего желания вмешаться.
Девушка, оглушённая ударом и падением, гневно вскинула глаза на своего обидчика, и с изумлением увидела, как шагавший по переулку мужчина невозмутимо взял тощего за ворот куртки сзади правой, и за ремень джинсов левой рукой, и без всякого видимого усилия швырнул им в стену. Толстяк в кожаной жилетке отделился от стенки (Сутенёр,-машинально подумал Мемо), и вскинул правую руку, в которой со свистом появилось сверкающее лезвие ножа-бабочки. Не торопясь, он подошёл к Мемо на расстояние меньше метра, и вдруг, с ловкостью, удивительной для такой массы мяса и жира, сделал выпад, очертив перед собой полукруг лезвием. Мемо, внешне абсолютно спокойный, тем не менее был предельно собран, ибо знал, что из всех вооружённых противников наиболее непредсказуемы и соответственно опасны пьяные или одурманенные другим зельем люди. Проследив за сверкнувшим в нескольких сантиметрах от груди лезвием, он схватил толстого за запястье и сжал с такой силой, что тот выронил нож и заскулил от боли, как ребёнок. Отступив в сторону, Мемо ударил сбоку ногой в колено толстяка, которое с хрустом подломилось в противоречащем всем законам человеческой анатомии направлении. Толстяк мешком рухнул на землю, разразившись проклятиями и моля о помощи одновременно.
Мемо шагнул к девушке, которая была настолько ошарашена всем увиденным, что и не думала вставать с грязных булыжников переулка, и тут тощий, всё ещё корчившийся на земле у противоположной стены, крикнул: Ну ты, ... твою мать! Ты кто такой вообще, кто?. Девушка увидела, что с глаз шедшего к ней мужчины, неумолимого, как архангел Гавриил, на секунду спала закрывавшая их пелена и в них сверкнул холодный огонь, и инстинктивно поняла, что самое страшное произойдёт именно сейчас. Второй раз за день быть обруганным по матери - это было слишком. Мемо сунул руку под полу просторного пиджака и, уже вновь невозмутимый, повернулся к тощему, держа в вытянутой руке пистолет, в дуло которого свободно мог засунуть указательный палец взрослый человек.
Вскочившая с земли девушка взвизгнула и, зажмурив глаза, всем весом налегла на руку Мемо, с изумлением отметив для себя, что рука, словно рука бронзовой статуи, даже не дрогнула. Выстрела, однако, тоже не последовало. Решив, что она имеет дело с каким-нибудь роботом, но уж точно не человеком, девушка собрала всю свою смелость и, повернув голову, взглянула прямо в глаза Мемо...
Глазам последнего открылась картина, чарующая и трогательно-смешная одновременно. Голубые глаза на половину лица, высокий лоб, тонкий нос, и дрожащие губы принадлежали прелестнейшему существу, смертельно напуганному, тем не менее не отрывающему от него своего взгляда. Здесь же, как закономерный результат схлопотанной оплеухи, в глаза бросались шишка на затылке, ясно просвечивавшаяся через тёмные волосы длиной до плеч, и ухо, опухшее и светившееся подобно багровому закату. Всё это не нарушало очарования, напротив, он вдруг захотел взять её на руки, как ребёнка, и унести далеко-далеко, чтобы впредь всякой нечисти было неповадно с ней связываться. Мемо чувствовал, как пытливый взгляд голубых глаз проникает ему прямо в душу, ощущал приятную тяжесть девичьего тела на своей руке. Боясь спугнуть наваждение, он осторожно, словно речь шла о хрупкой и дорогой вазе, поставил девушку на землю, и через силу оторвал от неё взгляд.
Зачарованная девушка смотрела в глаза Мемо, и её взору словно одна за другой открывались двери огромного замка, снаружи пугающе чёрного, сурового и холодного, внутри же сверкающего чистотой и манящего своим теплом. Дымка на глазах грозного незнакомца спала, в них светились ум, доброта и что-то ещё, что заставило бы её опустить глаза, если бы он хоть на долю секунды отвёл свой взгляд. На губах его, плотно сомкнутых, мелькнула мимолётная улыбка, в которой было всё: и восхищение ею, чувствовавшей себя в его руках подобно игрушке, и гордость совершённым поступком, и осознание всей трагикомичности ситуации. Человек, поставивший её обратно на землю, уже не пугал её.
Папаша, не убивай меня... Пожалуйста... У меня дети... Пожалуйста... Пожалуйста,- тощий подполз к нему и теперь молил его о пощаде, обняв за ноги. Двери замка захлопнулись, улыбка на лице Мемо исчезла, как и атмосфера очарования, окутавшая их на мгновение. Он взглянул на себя со стороны, и подумал, как же смешно должен выглядеть солидный тридцатилетний мужчина с пистолетом в руке, как вкопанный стоящий на середине улочки и пялящийся на стоящего перед ним прелестного ребёнка, как баран на новые ворота. Встань,- приказал Мемо, и в его низком голосе прозвенела и затихла всё та же грозная сила, Забери своего друга, уходи и помни, что этой девушке ты обязан жизнью. И ещё. Не ругайся матом. Иначе всё равно умрёшь где-нибудь, как собака .
Повернувшись к девушке, он, стараясь не смотреть ей в глаза, спросил, может ли он сделать что-либо для неё. Конечно,- ответила девушка, Вы можете отвезти меня в аэропорт. Эти бандиты окончательно испортили машину моей подруги. Произнося это, она указала на маленький Фольксваген-Поло, стоявший метрах в десяти от них все четыре колеса которого были предусмотрительно спущены. Мемо в замешательстве взглянул на девушку. Его железное самообладание начало возвращаться, и сейчас он уже стеснялся некоторых позабытых чувств, вдруг проснувшихся перед её красотой и сейчас всеми силами подавляемых им. Он начинал чувствовать себя вызванным к доске школьником-первоклашкой, стоило ему лишь взглянуть в огромные голубые глаза. Перспектива путешествия с девушкой куда бы то ни было его вовсе не прельщала, но Мемо был человеком слова. Он поднял с земли её рюкзачок, и собирался показать, в каком направлении им идти, но... девушка подошла и, потупившись, робко взяла его за руку. Это было так неожиданно и так захватывающе приятно, что он потерял дар речи и не осмелился, да и не захотел, вырвать руки. Да, Мемо сдался, успокоив себя тем, что девушка совсем ещё ребёнок, да и он её больше никогда не увидит. Рука об руку, они зашагали к машине.
Тебя как звать?,- спросил Мемо. Вопрос звучал до грубости просто, но девушка, подняв голову и одарив его лучезарной улыбкой, сказала: Мария. Она начала рассказывать о себе, и Мемо, погружённый в свои мысли, тем не менее выхватывал из её болтовни самое нужное. Марии было девятнадцать лет, она происходила из семьи русских белогвардейцев, которые переселились в Стамбул после Октябрьской революции (отсюда и необыкновенная внешность, привлекшая его внимание), училась сейчас в консерватории игре на фортепиано и у неё не было матери и был один брат. А ещё она была не замужем, была остра на язык и всегда принимала свои решения сама.
Мысли Мемо же носились совсем в другом месте. Мозоли на его сердце таяли и исчезали одна за другой, он же пытался понять, что может найти в нём такая вот привлекательная во всех отношениях особа, у которой, наверное, нет отбоя от женихов и поклонников. Нет, Мемо не выдавал желаемое за действительное, но его жизненный опыт позволял с уверенностью говорить о значении того, что он увидел в глазах Марии. Глядя на своё отражение в витринах магазинов, он с болью осознавал, как мало они подходят друг другу и пытался убедить самого себя, что это всё глупость и что он не вправе наносить вред этому невинному ребёнку, по отношению к которому он начинал чувствовать уже нечто большее, нежели простая симпатия.
Уже в машине Мария, пытливо поглядывавшая на него, спросила, кто он и чем занимается. Мемо, не в силах лгать этим светящимся весельем голубым глазам, рассказал, что его почтенная фирма торгует вооружениями и главным его клиентом является государство. Между строк это звучало так: работа с чиновниками-взяточниками, многомиллионные контракты и все способы для защиты своего пая на рынке. Уже после первых слов она перебила его и спросила, откуда он, сказав, что ей отчего-то знаком его акцент. Мемо в очередной раз в замешательстве воззрился на неё, так как его акцент на языке этой страны был практически незаметен, и выделить его могла лишь личность с незаурядным умом. Он объяснил ей, что он, вообще-то, издалека, примерно оттуда же, откуда были и её контрреволюционные предки, и признался, что он не любит эту страну в общем и Стамбул в частности. Мемо угнетала мысль, что они так просто находят общий язык, что всё развивается в таком розовом ключе, он был уверен, что она принимает его за того, за кого не должна принимать, и ему хотелось показать ей все, на его взгляд, негативные стороны его натуры и образа жизни.
Запищал телефон, звонил один из его партнёров. Мемо, ты где?,- спросил он, - Додик прислал свой должок, да ещё и извинился за задержку перед каждым из нас отдельно. Всё нормально?. Я в Стамбуле,- ответил Мемо на своём языке, и, вспомнив про Марию, продолжим на понятном и ей языке, - Я был у Додика в офисе, собирался отправить его вслед за его армянскими предками. Нет, не отправил... Это же ясно из того, что он выслал свой должок. Пожалел его детишек. Да, у него их четверо. Ну что, сломал ему руку и два ребра. Нет, не из-за денег, нет. Из-за того, что эта сволочь матом ругается. Всё, пока, к вечеру буду дома, уже еду в аэропорт. Положив трубку и не глядя в лицо своей спутнице, он сказал, что круг людей, в котором ему приходится вращаться, да и он сам, если честно, всегда решают свои проблемы силой, приукрасив свои слова парой наиболее красочных, то бишь кровавых примеров, с отстрелянными коленками и перебитыми пальцами. После этого Мемо повернулся к Марии, ожидая увидеть на её лице ну если не страх, то хотя бы отвращение, но он жестоко ошибался в своих прогнозах. Было ясно, что его попытка внушить ей заведомо негативные впечатления провалилась с треском. Лицо девушки было озарено самой очаровательной улыбкой, которую ему приходилось видеть в своей жизни, глаза сверкали нежностью и весельем. Какой же ты ребёнок, Мемо,- сказала она, Должна тебе кое в чём признаться. По-моему, я впервые серьёзно влюбилась. Приподнявшись со своего места, она неожиданно потянулась к нему и поцеловала в губы.
Мемо вздрогнул с головы до ног, как от удара током. За ту долю секунды, которую длился поцелуй, он успел впитать в себя вкус её тёплых губ, запах кожи, прикосновение густых шелковистых волос и жаркое дыхание. Его разум протестовал, но сердце, начавшее просыпаться от зимней спячки, длившейся годы, уже ликовало своей новой весне. Мария, не отрывавшая глаз от его лица, видела, как разглаживаются морщинки на переносице, как серые глаза, за своей дымкой безжизненно-непроницаемые, начинают светиться особым огоньком, манящим к себе, как губы этого внешне холодного и сурового человека растягиваются в удивительно приятной улыбке. Но всё это длилось в лучшем случае минуту, потом лицо по лицу Мемо вновь пробегала тень размышлений и он вновь надевал свою свинцовую маску. И так до следующего взгляда на неё.
Они приехали в аэропорт, и Мария, знавшая о планах Мемо по вылету обратно, робко глядя ему в глаза, заявила, что ожидаемый ею человек вот-вот приедет и что она будет очень рада, если он подождёт её, ещё всего полчасика. Мемо согласился, он был рад возможности остаться одному, ибо в голове его царил полнейший сумбур.
Мария сказала, что влюбилась в него. Да, он знал это и до её слов. Но означало ли это, что ему надо остаться? Нет, нет... Он должен вернуться к своим делам, оставить её со Стамбулом, учёбой, семьёй и светлым будущим. Светлым будущим? А чем он, Мемо, не заслужил такого счастья? Перед глазами его пронеслась вся его жизнь. Школьные годы, прошедшие за романами и учебниками, когда учителя наперебой прочили ему славу то будущего Эйнштейна, то будущего Менделеева, а то и будущего Достоевского. Что осталось сейчас в нём от этого ребёнка, всем сердцем верившего в то, что он может спасти мир? Что сделало из него железного Мемо, которого, как чумы, боялись все его недруги, и который если и боялся чего, так лишь малейших проявлений нежности, сентиментальности и любви к людям? Есть ли путь назад? Сможет ли он, Мемо, начать всё заново, с нуля, пусть не в материальном, но жизненном плане? Сможет ли? Когда-то он правда писал маслом, пробовал сочинять стихи. Сейчас же единственным способом выразить свои взгляды на жизнь было произношение красочных тостов на редких застольях с друзьями. Его, уроженца гор, всегда тянуло туда. Он представил себе маленькую ферму в швейцарской провинции, отары овец на зелёных лугах, себя по вечерам перед камином в кресле-качалке, с любимыми книгами, с... Марией и детьми рядом. Или виноградники на отрогах Везувия, старую винодельню, себя с бокалом вина, тысячами книг и... опять Марией и опять детьми. Ведь он ведь ещё многое бы мог, он мог бы даже... От тряхнул головой, словно пытаясь отогнать назойливые, но приятные мечты, поднял голову и... пережил новое потрясение.
Прямо перед входом в зал для прибывших пассажиров Мария висела на шее у долговязого парня с длинными волосами и серьгой в ухе. Очевидно, что именно он и был ожидаемым гостем. Мария, выглядевшая, как человек на седьмом небе от счастья, без умолку что-то болтала, но Мемо уже ничего не слышал. В его сердце рвались гранаты, бились хрустальные мечты и умирали надежды. Он чувствовал себя так, словно его разыграли и заставили признаться в любви перед толпой людей, сказав затем, что это шутка, а ведь для Мемо главным судьёй всегда был он сам, и быть выставленным на посмешище перед самим собой причиняло ему нестерпимую боль. Он вдруг вспомнил рассказ любимого им О.Генри о том, как молодой бездомный бродяга, услышав перед церковью музыку хорала и вспомнив свои идеалы, решил в корне изменить свою жизнь, однако судьба распорядилась иначе, и его мечты так и остались мечтами. Он понял, как смешны были и его мечты о семейном уюте с этой взбалмошной девчонкой, не постеснявшейся играть с его неуклюжими, но чистыми чувствами, как нелепы вообще мечты о изменении образа жизни и спасении мира.
Он достал из кармана телефон и набрал номер офиса. Я вылетаю через час-полтора. Кто со мной вечером пить поедет? Все поедете? Хорошо, ждите,- разговор был прерван Марией, которая за руку подвела к нему своего кавалера. Мемо, познакомься, это мой брат Альберт. Он в Америке учится. Альберт, это Мемо, и сейчас мы поедем с ним к папе, потому что я выхожу за него замуж. Правда, Мемо? Ты же возьмёшь меня замуж? Мемо, что с тобой? Мемо?,- щебетала и щебетала Мария.
Телефон выпал из застывшей в воздухе руки Мемо и, грохнувшись об асфальт, разбился, оставив в недоумении его собеседника на линии. Расплывшись в такой улыбке, какую на его лице не видел никто уже лет десять, Мемо подхватил Марию на руки и закружился с ней перед толпой торопившихся кто куда пассажиров, выкрикивая да, да, да... да, солнышко, да.... Да простит меня за плагиат Александр Сергеевич Пушкин, но лучше него мне всё равно не написать: сердце билось в упоенье, и для него воскресли вновь и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слёзы, и любовь...
И в заключение...
Читатель вправе спросить, состоялось ли перевоплощение железного Мемо в Мемо-художника и поэта? Ждать ли его швейцарским лугам и отрогам Везувия? Состоялось, состоялось... Вчера лично читал в газетах о свадьбе. Мемо теперь всегда улыбается. Да, и ему даже начал нравиться Стамбул. Честно...