Когда сияло злато божеством,
Друзей полно,  печалей легкий сонм,
Любовь и радость и бокалов звон,
Крылатый Купидон стерег мой сон.
У пастуха счастливей ли удел?
Мой жребий был завиден для людей,
И каждый бард мне славословье пел,
И Дамон слушал с лютнею своей.
Лесть соблазняла, словно песнь Сирен,
Коварным языком певучих дев, 
Как часто разум завлекает в плен
Чарующий,  губительный напев!

Мой милый дом укрыт от злых ветров,
Порос он мхом и оплетен плющом,
В моей долине каждый из цветков
Украшен разноцветных пчел венцом.
Как ликовал я часто средь лугов,
Когда стада соседские брели!
Я приглашал любезно пастухов,
Легко часы веселые текли.
И пробуждался юных дум напор,
И мелодичный голос пел строфы,
Лесная молодь дополняла хор,
Средь ликованья праздничной толпы.
Я щедро награждал их чудный дар,
Багряного вина бурлил поток,
И лился в чаши пастухов нектар,
Кристальный, словно горный ручеек.
Но быстротечна юности весна,
И радости нет больше ни глотка,
На ложе скромном не дождаться сна,
Не внемлет друг печалям бедняка.
Какая польза в радости былой?
Ужель она поможет в трудный час?
Иль от заботы защитит гнилой?
Иль от угроз судьбы  укроет нас?

Тот, кто бродить с улыбкою привык
По плодородной, пышущей равнине,
Не будет ли унылым его лик,
В скитаньях одиноких по пустыне?
Теперь же бедность бледная средь бед
Влачит свои усталые стопы, 
И от былых гостей простыл и след,
Они исчезли с Дамона тропы.
Когда златит лужайку солнца свет,
Когда деревья зелень объяла,
То пенье птиц приветствует рассвет,
Над маргариткою  жужжит пчела.
Но летнюю красу в годичном круге 
Сменил мороз в угоду январю,
Нет больше пчел на ароматном луге,
Нет больше птиц, встречающих зарю.
На одинокий берег, где туман,
Я улечу туда с тоскою рядом,
Где призрачных следов моих обман
Не обнаружит больше смертным взглядом.
Там, где мне вечно суждено молчать,
Я лишь волнам печаль свою открою,
Там будет долго голос мой звучать
В пустых пещерах под большой горою.

Как жаждущему мил воды глоток,
Как трели пастуху средь бела дня,
Как для пчелы раскрывшийся цветок -
Уединенье слаще для меня.
Прощайте долы, где я брел поныне!
Прощай Дамона благодатный край!
Прощай же, щедрость посреди пустыни!
Неблагодарность черная, прощай!

When gold, man's sacred deity, did smile,
My friends were plenty, and my sorrows few;
Mirth, love, and bumpers did my hours beguile,
And arrowed Cupids round my slumbers flew.
What shepherd then could boast more happy days?
My lot was envied by each humbler swain;
Each bard in smooth eulogium sung my praise,
And Damon listen'd to the guileful strain.
Flattery, alluring as the Syren's lay,
And as deceitful thy inchanting tongue,
How have you taught my wavering mind to stray,
Charm'd and attracted by the baneful song!

My pleasant cottage, shelter'd from the gale,
Arose with moss, and rural ivy bound;
And scarce a flow'ret in my lowly vale,
But was with bees of various colours crown'd.
Free o'er my lands the neighbouring flocks could roam;
How welcome were the swains and flocks to me!
The shepherds kindly were invited home,
To chase the hours in merriment and glee.
To wake emotions in the youthful mind,
Strephon with voice melodious tun'd the song;
Each sylvan youth the sounding chorus join'd,
Fraught with contentment 'midst the festive throng.
My clust'ring grape compens'd their magic skill,
The bowl capacious swell'd in purple tide;
To shepherds, liberal, as the chrystal rill,
Spontaneous gurgling from the mountain's side.
But ah! these youthful sportive hours are fled;
These scenes of jocund mirth are now no more;
No healing slumbers tend my humble bed,
No friends condole the sorrows of the poor.
And what avail the thoughts of former joy?
What comfort bring they in the adverse hour?
Can they the canker-worm of care destroy,
Or brighten fortune's discontented lour?

He who hath long travers'd the fertile plain,
Where nature in its fairest vesture smil'd,
Will he not cheerless view the fairy scene,
When lonely wand'ring o'er the barren wild?
For now pale poverty, with haggard eye
And rueful aspect, darts her gloomy ray;
My wonted guests their proffer'd aid deny,
And from the paths of Damon steal away.
Thus, when fair summer's lustre gilds the lawn,
When rip'ning blossoms deck the spreading tree,
The birds with melody salute the dawn,
And o'er the daisy hangs the humming bee.
But when the beauties of the circling year
In chilling frosts and furious storms decay;
No more the bees upon the plains appear,
No more the warblers hail the infant day.
To the lone corner of some distant shore,
In dreary devious pilgrimage I'll fly,
And wander pensive where deceit no more
Shall trace my footsteps with a mortal eye.
There solitary saunter o'er the beach,
And to the murm'ring surge my griefs disclose;
There shall my voice in plaintive wailings teach
The hollow caverns to resound my woes.

Sweet are the waters to the parched tongue;
Sweet are the blossoms to the wanton bee;
Sweet to the shepherd sounds the lark's shrill song;
But sweeter far is Solitude to me.
Adieu, ye fields, where I have fondly stray'd!
Ye swains who once the fav'rite Damon knew;
Farewel, ye sharers of my bounty's aid!
Ye sons of base Ingratitude adieu!