|
1
Я все сжег, Джулио. И твое кресло тоже. Поэтому, хватит плакать. Да, я все сжег, но посмотри, какая ночь! Какой насыщенный красный. Смотри, как огонь нежно соскабливает краску с балкона, этого гнилого долбанного балкона, смотри, как он сплевывает пепел и как летят опаловые перья, брызжут искры из пламенной пасти. Посмотри на этот глубокий бархат неба. Приложи к нему палец. Видишь, луна уместится на его кончике. Вытри свои сопли, здесь уже не так холодно. Ты скорбишь? Тебе страшно? Почему твоя рука как мокрица, ослабь хватку, ты сломаешь мне пальцы, или разобьешь Фитца... Помнишь, мы смотрели "Леона"? Я хотел, чтобы ты увидел тот эпизод на лестнице. Еще тогда, когда ты боялся смотреть со мной в одну сторону. Мы сидели на разных концах дивана, и на последних минутах ты наконец-то расплакался, прямо как сейчас. И вот, ты взял с собой горшок с полудохлым цветком, но не взял ни одной картины. Поэтому тебе не стать настоящим художником, Джулио. Искусству ты предпочтешь убогую жизнь. Но не расстраивайся так - почти никому не удается сделать правильный выбор.
2
Ты помнишь, как мы познакомились, Джулио? Там, на лестнице. Ты сидел прямо на ступеньках, скинув кеды и просунув ноги между прутьями перил. Под задницей пакет из магазина. Рядом полупустая бутылка колы. Весь мокрый насквозь, как щенок, выловленный из канала Шпрее.
Второй день шел ливень. Весь подъезд пропах речной гнильцой, сверху постоянно капало тебе на волосы, за шиворот, но ты этого не замечал. Я сказал: "Здравствуй". Ты не услышал. Подался вперед, прижался лбом к чугунной ковке и смачно сплюнул куда-то на дно лестничных пролетов. Я мог бы тихо покурить там, за твоей спиной, а потом вернуться домой. Но вот, ты почуял запах табака и оглянулся, выудив из уха наушник. Лилово-сизая гематома чуть ниже скулы, корочка запекшейся крови в уголке губ, россыпь мелких царапин. От тебя так и разило проблемностью, домашними побоями, побегами, ночевками на Карл-Маркс штрассе. Я тоже хотел от тебя сбежать. Я не нуждался в проблемах. Но ты успел спросить, есть ли у меня сигареты. Я не стал говорить про возраст и смиренно протянул пачку, словно милостыню. Твоя зажигалка отсырела, ты тщетно чиркал по ней пальцем и мне пришлось тебе помочь. Я спросил, где ты живешь. "Целендорф". Я не поверил. "Фридрихсхайн". - "Слишком размыто". "Везде, где есть карривурст". Ты сказал, что тебя зовут Джулио.
Джулио.
Я не собирался с тобой знакомиться, но зачем-то вытащил еще одну сигарету. Мы сидели в кромешной подъездной тишине, слушая, как изредка всхлипывает соседский телевизор за стеной. Все превратилось в помехи. Мои руки были в краске и я вдруг заметил, что оставил немного охры на твоей щеке, видимо, когда помогал подкурить. Уже тогда я поймал себя на мысли, что начал прикладывать твое имя к своей мебели, располагать его на старых бидермайеровских стульях с изумрудной спинкой, вживлять в орнамент обоев. Я думал: котят подкидывают под двери в картонных коробках. Младенцев - на порог монастырей. Кто знает, может быть всех Джулио оставляют на лестнице, в весеннюю беспросветную грозу, прислонив к решетке перил, чтобы их нашел кто-то вроде меня, совершенно непригодный для того, чтобы быть рядом и просто молчать.
3
Что делает гроб на моей кухне и почему на нем грязные чайные чашки? А что делает кухню кухней? До сегодняшнего дня я даже не знал, что у меня есть кухня, я даже не знал, что есть Джулио. Про гроб знал, я его рисовал. Он остался от прошлого хозяина. Нет, хозяина внутри нет. Возможно, нужно проверить. Нет, он не был гробовщиком, он был трубочистом. Видишь, здесь есть камин, значит, есть и труба. Иногда я разжигаю его, иногда - свечи, вот здесь, здесь, и здесь. Чтобы добиться рембрандтовского полумрака. В этих домах, Джулио, вообще сложно чего-нибудь добиться. Эти дома, как влажные застывшие глаза утопленника. Синюшные, холодные, в них хорошо бы смотрелись полотна Эль Греко, люди приходили бы сюда умирать, как старые кошки. Почему мой фартук весь вымазан в крови? Это не кровь, Джулио. Это краска. Вот, например, краплак. А этот багряный мазок - кадмий темный. Здесь разводы остались от киновари, или zinjifrah, ее называют "драконья кровь". Вот этот, - цвет подгнившего мяса, - капут мортуум. Знаешь, что означает "капут мортуум"? Нет, не "пиздец всему", но близко. "Капут мортуум" означает "мертвая голова". Говорят, раньше его изготавливали из измельченных высушенных мумий. Есть ещё кармин, стойкий красный. Его добывают из самок кошенильного червеца. Вымачивают в уксусе или сжигают при высокой температуре. Так что ты почти угадал насчет трупов. И вон там, на раковине, кстати, настоящий череп. Присмотрись, может быть, ты заметишь внутри кусочки налипших мозгов... Я шучу. Какой ты наивный. Это не "барахло", это реквизит. Все эти позолоченные кувшинчики, вазы, лампы, тубы, килики, напольные часы, чайные ложки, медяки, тимпаны, фарфор, тондо, тигели, ковры с арабесками и свалявшейся бахромой, скелеты, креон, дамаст, муар - все это мои сокровища. Я художник.
4
Тогда, под утро, я не обнаружил тебя в кресле, где ты уснул, сложившись, словно оригами. Не нашёл свою пачку сигарет. Запонки. Бумажник. Ты умудрился стянуть даже медяки. Я смотрел на мятый батик покрывала с пониманием и прозрачной тоской, так, смирившись, прощаются с ускользнувшим бродячим котом, пригретым на ночь, после которого остаётся только клок шерсти. У меня от тебя остался чайный осадок в стакане и такой же мутный осадок в душе. Я думал, что больше никогда тебя не увижу.
5
Когда снаружи дождь, дом превращается в колодец: сырость проступает сквозь старые стены к которым, моллюсками, липнут облезлые двери с помутневшим зрачком глазка и ржавой щелью почтового ящика. Приложи руку к камню, почувствуй, как он влажен и прохладен, словно лоб покойника. Люди живут в таких домах будто каракатицы, ползающие по дну. Может быть, о таких Вергилий говорил: "Non ragioniamo di lor, ma guarda e passa". Взгляни - и мимо.
Я поднимался по лестнице, смахивая капли с зонта и подумывал позвонить Аде, когда снова заметил тебя на том же месте, но с новыми синяками. Прошла неделя (или две?), я уже забыл, что волосы у тебя цвета цыганского золота. Я спросил: "Почему ты сидишь здесь, Джулио?". Ты сказал, что нарисовал картину. Поднял с пола картонку и продемонстрировал мне. Белое на чёрном: откинутый в неприличном жесте средний палец. Я оценил размах творческой мысли и присмотрелся. "Что это, майонез?". - "Зубная паста. И крем для обуви, - ты зябко передернул плечами и кивнул на пакет рядом. - Я хотел вернуть одежду".
А затем добавил: "Можно я останусь сегодня?"
6
Вся моя одежда больше на три размера. Все мои полотенца похожи на жестких, засохших рептилий. Пепельницы переполнены. И повсюду: холсты, пятна краски, промасленные круги на скатерти, сползающие с каминной полки свечи. Я не задаю неудобных вопросов, пока снимаю грязную обувь и иду ставить чайник. Не хочу вслух вспоминать про бумажник и сигареты, но все-таки включаю Россини. Ты вздрагиваешь, ожидая чего угодно, но только не музыки.
- Что это?
- Увертюра из оперы. La gazza ladra. Сорока-воровка.
- Мне не нравится.
- Ещё бы.
Далее под обстрел идут холсты с обнаженкой, которые я не успел спрятать. Со всех сторон: груди, локти, распахнутые промежности натурщиц.
- А чего такая страшная?
- Это оммаж Эгону Шиле.
- Я тоже много странных слов знаю.
- Например?
- Например, мрачно у тебя здесь, как в логове педофила.
- Тебе больше по душе лестница?
Я замечаю, как ты неуютно скручиваешься в кресле, кусаешь заусенец, нервно озираешься по сторонам. Тебе уже почти привычно, но все ещё неловко, может быть, даже страшно. Я понятия не имею, что делать с маленькими потерянными Джулио. Из всех живых созданий у меня только монстера, которой, как и мне, по душе мрак и сырость. Тогда я спрашиваю: "Может быть, хочешь посмотреть фильм?".
7
Я не подделываю картины, Джулио. Я их копирую. Это разные вещи. Подделывают, чтобы продать. Копируют, чтобы понять. Когда я смотрю на тебя, то вижу того Джулио, что круглый год ходит в одних и тех же кедах, не пользуется расческой, грызёт ногти и закатывает глаза каждый раз, когда я прошу не трогать мои кисти. Я вижу дитя, о котором совсем ничего не знаю. Но если я тебя нарисую, то почти наверняка смогу прочесть все твои мысли. Например, куда ты дел ту пижаму, что я тебе подарил? Ту, на которой изображена "De sterrennacht". Я бы купил себе такую же, но для взрослых у них были "La Danse" Матисса, я не смог устоять, только взгляни, какие жуткие первобытные цвета! Конечно, Джулио, ты видишь здесь только голых скачущих женщин. Ты ещё слишком мал, чтобы обращать внимание на что-то кроме очевидной наготы, гениталии тебе разглядывать интереснее, чем выяснять настроение мазков. Я заметил, как ты облюбовал ту статуэтку Афродиты в ванной и прячешь ее на дне корзины с грязным бельём. Почему я все время называю тебя маленьким? О, задавать подобные вопросы так по-детски... Ну конечно. У тебя уже была подружка? Старше на три года! И ты научил ее курить, а она тебя целоваться. И вы даже трогали друг друга однажды? Уверен, ты просто подержал ее за ручку, а она потеребила тебя за щечку... Ну вот опять, не закатывай глаза, так ты похож на кающуюся Магдалину. Что значит: "Она была странной"? Нюхала твои волосы? Нет, Джулио, я понятия не имею, почему она это делала, у меня никогда не было подружки... которая бы нюхала мои волосы. Должно быть, это и правда странно. Она точно их нюхала? Может быть, искала вшей? Ты уверен, что она была девочкой, а не мартышкой? Все-все, успокойся, боже, хватит швырять в меня карандаши, ты не представляешь, какое мучение их затачивать до нужной длины!
8
Прошло несколько дней. Все, что ты знаешь об искусстве - Истсайдская выставка и муралы на стенах высоток. Для тебя искусство - слои налипших друг на друга афиш. Ты говоришь, что это просто, и я позволяю тебе попробовать самому. Спустя полчаса на палитре десять бурых пятен. "Почему-то всегда получается цвет дерьма". Может быть, у тебя талант дерьмописца? Но нет, это не дерьмо, Джулио. Все гораздо хуже. Это называется "грязь". Вижу, ты искренне оскорблен. Грязь получается, когда забываешь о правилах. Когда делаешь неправильный выбор.
9
Всегда держи шторы плотно закрытыми. Свет должен быть только здесь, здесь, и здесь. Холст должен светиться. На все остальное насрать. Никогда не используй чистый цвет. Зелёный - это желтый кадмий и ультрамарин. Пурпурный - это краплак, кобальт и белила. Начинай с гризайли. Размывай границы. Сглаживай тени. Следи за перспективой. Руби головы.
10
Итак, говнописец Джулио, мы выяснили, что ты совершенно ни к чему не способен.
11
Нашим перебранкам в те дни не было конца. Я швырял твою обувь за дверь, ты запускал мою палитру в окно, потом прятался в шкаф или под стол, грозился выпить пинен, и я проклинал тот день, когда дал тебе ключ от двери. Я требовал, чтобы ты проваливал обратно на Карл-Маркс штрассе или откуда ты вылез, подобно таракану, но вместе с тем, каждый раз в моменты твоих исчезновений, начинал бродить кругами, сначала в себе, мысленно, затем добирался до окна и, наконец, обнаруживал себя прильнувшим к двери, выслушивающим твои быстрые шаги через ступеньку. Я не мог работать. Во мне все было неспокойно, как у Ван Гога. Тогда с самого дна моего сознания сквозь толщу мрака всплывало разбуженное знание, что однажды ты не вернешься, или, что еще хуже, мне придется отдать тебя обратно.
12
Твоё место в моем мире было временным, как и твоя зубная щетка, как и моя одежда на тебе. Как наши странные вечера, когда улица больше не лилась в комнату и густые мрачные тени расползались по углам, гонимые пламенем трескучего камина.
Тогда искусство прорастало сквозь нас в мгновение, словно бобовое дерево. Я всегда повторял тебе одно и то же: "Творчество нельзя выдавливать из себя по капле, как будто у твоей музы венерическое заболевание. Оно должно литься песней или музыкой. Его нужно преувеличивать. Его нужно выкрикивать из себя". Ты не понимал ни слова, но начинал кричать, как дикарь, прыгая вокруг бесом, и я тоже завывал по-волчьи тоскливо, увлечённо замешивая краски, пока кто-то сверху не начинал яростно колотить туфлей. А потом ты где-то выкапывал шляпу с плюмажем, меховое манто, нежный шелковый шарф, и, нацепив все это на себя, ходил важно, изображая нашу застенную старомодную фрау, с которой мы сталкивались на лестнице (и для которой ты был моим милым племянником "гостит на каникулах"). Повторял, подражая ее томным интонациям: "Hallo, mein Süßer! Ich habe diesen Lampion in einem chinesischen Laden gekauft...", доводя меня этим почти до слез.
- Это ужасно, Джулио. Можно теперь я буду называть тебя Матильдой?
- Можно. Тогда я буду называть тебя старый педик.
- Договорились... Вообще-то не такой уж я и старый!
13
Но были и такие тихие и кроткие часы, когда снаружи доносилось лишь редкое лязганье дождевых капель о карниз, точно нищему бросали монеты в жестянку. Тогда сверху и снизу за слоями стен оживали шаги, скрипы, водопроводные трубы. Дребезжало где-то на этажах расстроенное пианино. Я читал вслух Кандинского, невозможно нудное изложение о цвете, которое вводило меня в состояние философского транса: "Только форма может существовать самостоятельно, как изображение предмета (реального и нереального) или как чисто абстрактное ограничение пространства плоскости...".
Ты заползал на кровать прямо в обуви и ложился на мои колени, делая вид, что внимательно слушаешь, но на самом деле просто напрашивался, чтобы тебя погладили. Тогда мои пальцы сами непроизвольно начинали блуждать и путаться в твоих мягких локонах.
"...Но цвет не может. Цвет не допускает безграничного распространения. Безграничное красное можно только мыслить или духовно созерцать...". Знаешь, Джулио, что это значит?
Ты лежал, боясь шелохнуться, и я посмеивался в душе над этой твоей маленькой слабостью. Когда моя рука уставала, и я, в надежде, что ты давно уснул (настолько смирно и бесшумно было твоё дыхание), опускал ее на твоё лицо, ты тут же оживал и кусал меня за палец, требуя продолжать. Тогда я ощущал странную, почти навязчивую потребность ответить тебе тем же: ущипнуть, шлепнуть, укусить, подмять тебя под себя. Но в памяти расцветали узоры ссадин, синяки, проступали капельки крови из-под нетерпеливо содранной болячки. Я проглатывал обратно свои сомнительные желания, и вновь возвращался к чтению, опомнившись, словно от дурного морока. Так выглядело мое первое предупреждение. Оно стало красным.
"Когда мы слышим слово красное, то это красное в нашем представлении не имеет границы. Последнюю приходится, когда нужно, насильственно добавлять мысленно"...
14
Знаешь, почему я никогда не прошу тебя позировать, Джулио? В тебе мало натуры. Характера. Нарисуй пятно - и это будет Джулио. Плюнь на стену и размажь, и это тоже будешь ты. Ты как пунктир, как точка с запятой - не закончен. Я не знаю, что у тебя на уме. Может быть, я тебя боюсь? Боюсь заразиться твоей бездарностью. Ты как порочное добро, что с самым невинным лицом отрезает головы и давит змею на полотнах Караваджо. Может быть, мне стыдно, может быть, я хочу увидеть, как выглядит твоя злость, как ты меня возненавидишь и эта щенячья преданность погаснет в твоих глазах. Ты мне надоел, если бы ты знал, как надоел мне! С этими твоими: "да, всегда пожалуйста, я на все готов, я согласен, вот я, бейте, гладьте"... Что случилось? Ты даже сейчас молчишь, потому что думаешь, будто я не в духе. На самом деле, это так, а все потому что кто-то плохо промыл кисти, да, Джулио? Скажи, ты сделал это назло? Ради бога, скажи, что это было специально. Иначе я окончательно в тебе разочаруюсь!
15
Тогда я ещё не знал тебя, Джулио, не знал, что каждый день ты рождался из боли обратно в боль. Не знал, сколько ярости в твоих маленьких кулачках, сколько тайного негодования заключено в каждом покорном взгляде. В ту ночь ты обрушился на меня со свирепостью полчища варваров, атаковал мой Мангейм, разграбил мои гробницы.
Я слушал, там, за стенкой, лёжа на кровати рядом с Адой, как ослепительно лопается хрусталь, со звоном крушится бронза на паркет, трещит мой этюдник, надрываясь жалобным предсмертным стоном дерева, пулями врезаются в стену тюбики краски, точно в то место, где Ада, обнаженная, беспомощно смотрела на меня сквозь войлок темноты. Она прошептала: "Was ist los? Что это?". Я сказал, что, должно быть, ты допил наше вино, что оставалось в фужерах, и теперь тебе не спится. "Не обращай внимания, - сказал я. - Он немного эксцентричен". "Nein, Er ist verliebt*, - она накрыла мою руку своей. - Боже, Марци, он разнесёт тебе весь дом...".
Я любил Аду. Я хотел, чтобы ты видел это, Джулио. Хотел, чтобы ты кое-что понял.
Когда я привёл ее, помог снять пальто и усадил напротив, я хотел, чтобы ты знал, что есть граница, которую не следует переступать. Я водрузил Аду перед тобой, обозначив Рубикон, отделив свет от тени. Вот она: пасмурная брюнетка с запахом перезрелых яблок от запястий, моя муза, моя натурщица, моя любовница.
Никакой войны. Вы оба улыбались.
Она хвалила твои наивные акварели. Ты рассказывал, как однажды наелся масляных красок.
"Это ты его надоумил?"
Я почти потерял надежду.
Ты знаешь, Джулио, утратившие надежду становятся жестоки, и я тогда стал жесток. Сорвал пуговицу с ее амарантового платья, пока раздевал, прикусил губу, сказал, что даже в постели она не занимается любовью, а позирует. Эта необъяснимая злость вырастала из тишины, из ложного спокойствия, из постыдных мыслей и иллюзий, быстрых смущенных взглядов и мимолетных касаний. Из самообмана.
Мы остывали рядом: я и Ада.
Но вот в соседней комнате раздался взрыв: ты обрушил полку с подрамниками. И затем посуду, пепельницы, стулья.
Я закрыл глаза, и треск рвущегося полотна звучал так, словно с меня сдирали кожу, пытаясь добраться до сердца. Ада произнесла: "Темпераментный. Тебе такие нравятся, да?", а потом добавила, повергнув меня в ужас: "Ты представляешь его, когда во мне?". - "Ты сошла с ума?". - "Ты назвал меня Джулио". - "Это невозможно". - "Так и сказал: Джулио".
"Может быть", - сдался я. Просто она не знала, сколько раз на дню мне приходилось произносить это имя. Но тогда я лишился всяких слов. Во мне ничего не оставалось, ничего, кроме постыдного облегчения. Ощущения разоренного города, выжженой земли, где забыли меня добить и оставили лежать в холодной грязи среди крови и тел, в спокойствии и отрешении, ощущая как на губах железом горчит вкус врага.
Это было второе предупреждение. Оно сделалось черным.
16
На следующий день я положил перед тобой новый дверной замок.
Ты устроил погром, но не тронул мои кисти. За это я дал тебе время все исправить до вечера, иначе - заставил бы тебя своими руками сменить замок от моей входной двери и от моего мира, и ни одна истерика или угроза не вынудили бы меня отдать тебе ключ. О, я помню тот твой взгляд. Ты смотрел так, как смотрят приговоренные к смерти висельники, которых заставили сооружать собственный эшафот.
17
Ну вот, скажем, если бы тебя спросили, как ты хочешь умереть, что бы ты ответил, Джулио? Лично мне по душе участь Сарданапала. Только представь: мой роскошный дворец пал. Летят стрелы, брызжет яд, мои оргии окончены. Я приказываю все сжечь в ту же минуту. Вино льется мне под ноги, все, что я вижу, это золото. Я взираю небрежно со своего ложа на мечущихся в ужасе наложниц. Равнодушно наблюдаю за тем, как слуги убивают моего коня и уничтожают мое сокровище... Нет. Я бы не смог. Ты прав.
18
Мне придется вернуть тебя, Джулио. Оказывается, ты не врал про Целендорф. Твой отчим, кажется, серьезный человек, но у него какие-то проблемы с зубами, я издалека заметил этот волчий оскал. Натянутый широкий рот, как у "Хромоножки" Хосе Рибера. Он улыбался, когда интересовался, как можно с тобой увидеться. Не знаю, что ты наделал, и чем заслужил такого отчима, но, бог видит, я не хотел говорить, что с тобой все в порядке. Я даже подумал, не положить ли тебя в гроб и сказать, что ты умер, но как я объясню то, что еще утром тебя видели в REWE, а потом в Монбижу, поедающим сэндвич и глазеющим на электрички. Он сообщил во что ты был одет: моя зеленая футболка, мои обрезанные джинсы. Перечислил состав твоего сэндвича. Само собой, он назвал и мой точный адрес, сказал даже этаж. Ткнул пальцем в единственное зашторенное окно. На нем был дорогой костюм. Ключи от машины болтались на пальце. Он играл ими, как будто выделывался перед подружкой. Чем дольше мы стояли и смотрели друг на друга, тем больше Риберы я в нем обнаруживал. Он как-то очень аккуратно сказал что-то банальное про "такой возраст" и "сложный характер", несколько раз назвал тебя "этот ребенок", упомянул и про полицейский участок (красноречиво при этом взглянув на меня), одним словом, зашел издалека, как первая бесшумная вспышка молнии на горизонте, которая может принести с собой шторм, а может пройти мимо. Он ни разу не назвал твоего имени, словно открещивался от всякого родства, но настойчиво желал тебя вернуть, и в какой-то момент костяшки его пальцев напряглись, а в районе подмышек проступили пятна пота. Я сделал вид, что понятия не имею, о чем он говорит. И по тому, как сползла улыбка с его лица, выпустив наружу ублюдка, я понял, что бури мне не пережить.
19
Когда случилось третье?
20
В живописи есть такой момент, когда любая попытка что-то исправить превращается в очевидное ухудшение.
Когда случилось третье предупреждение, Джулио? Наверное, в тот раз, когда я впервые за долгое время распахнул шторы и в комнату ворвалась невзрачная дневная красота: голубое небо, седые облака. Ты пытался выдавить краску, и тюбик лопнул, порезав твою ладонь. Кровь смешалась с берлинской лазурью. Я присел рядом, взял твои руки и принялся аккуратно оттирать их от краски. Пока не почувствовал, как твоё лицо уткнулось в мой висок.
- Что ты делаешь? - поинтересовался я.
- Нюхаю твои волосы.
Я едва сдержался, чтобы не рассмеяться. Твое сердце частило, отдавая в венку на шее.
- И чем же они пахнут?
Ты задумался. Затем начал перечислять:
- Даммарным лаком. Растворителем. Акрилом. Мёдом. Всем.
- Не лучшее сочетание.
Твоё дыхание опустилось ниже, и губы оставили отпечаток на коже почти коснувшись уголка глаз, затем уголка рта. Я не знал, куда себя деть. Продолжи, и я бы сломался, как ломалось все, до чего ты дотрагивался. Я распахнул шторы, но мне сделалось невыносимо темно. Я мечтал просто открыть глаза и вновь оказаться в том вечере, где ты неровно кладешь мазки на холст, а я направляю твою занемевшую руку, и нет эгоистичной тишины вокруг, нет чудовищ, притаившихся под слоями ила и песка.
- Больно.
Я вздрогнул, опомнившись. Уставился на твою руку, которую все еще держал в своей, и заметил, что кожа вокруг ранки воспалилась и покраснела. Оказывается, все это время я прижимал к тебе тряпку, пропитанную растворителем.
- Вот же черт!
Ты отстранился, увлекая за собой тонкую прядь волос, а затем нахмурился. Спросил сонным голосом: "Это плохо, да?".
"Да... Не очень хорошо".
21
Что я знаю о мире, Джулио? Красные черепичные крыши. Шпили. Тяжелый купол музея Боде, вырастающий из утреннего тумана. Берлинская лазурь. Дома с окнами на кладбище. Крики рабочих. Углы стен в спальне... Наша кровать. Я знаю, что мир лучше хранить за плотно закрытыми шторами. Он слишком быстро портится. Мир, как старый черствый сухарь, который нужно макать в собственные слезы, чтобы распробовать его на вкус. Миру нужны грубые руки и грубые сердца - все, чем можно заколачивать гвозди. Поэтому я здесь, на самом дне. И у меня свои правила.
22
Я хочу тебя нарисовать, Джулио. Не надо делать такое лицо, я не могу понять, ты рад или ты в отчаянии. Не нужно раздеваться. Просто сядь и сиди спокойно. Да, у меня все в порядке. Это давление. Нет, руки не дрожат. Это у тебя глаза дрожат, смотри не расплачься. У тебя хорошее настроение? Ты разбиваешь мне сердце... Твой отчим опять приходил, ты знал? Мы обменялись любезностями. Он назвал меня педофилом, я посоветовал ему сходить к стоматологу. Он схватился за мастихин, потом за подсвечник, и из всей харибды вещей ему не посчастливилось выловить кочергу, а я знал, где лежит браунинг. Что? Где он сейчас? Кажется, где-то на кухне. Там нашлось для него подходящее место. Вот... Идеально. Именно такое выражение лица мне и было нужно. Замри. Нет, Джулио, это не кровь. Мы же уже проходили. Смотри... Краплак. Киноварь. Здесь, в этих разводах, что-то нейтральное, кажется, это rosso inglese, "английская красная". А вот эти яркие пятнышки? Кадмий красный, правильно. А теперь просто смотри на меня.
...
Я все сжег, Джулио. И твое кресло тоже. И гроб. Вытри свои сопли, здесь уже не так холодно. Ты скорбишь? Тебе страшно? Почему твоя рука как мокрица, ослабь хватку, ты сломаешь мне пальцы, или разобьешь Фитца... Помнишь, мы смотрели "Леона"? Я хотел, чтобы ты увидел тот эпизод на лестнице. Еще тогда, когда ты боялся смотреть со мной в одну сторону. Мы сидели на разных концах дивана, и на последних минутах ты наконец-то расплакался, прямо как сейчас. И вот теперь ты взял с собой горшок с полудохлым цветком, но не взял ни одной картины. Поэтому-то тебе и не стать настоящим художником, Джулио. Искусству ты предпочтешь убогую жизнь. Но не расстраивайся так - почти никому не удается сделать правильный выбор. Вспомни "Последний день Помпеи": пламя объяло горизонт, рушатся и падают ниц кариатиды древних храмов, молнии царапают единственную не затянувшуюся рану на небе. Люди с тициановскими лицами спасают подсвечники и вопят от ужаса. Им страшно, прямо как тебе сейчас. Они слишком держались за свои горшки и свою землю. Может быть, поэтому они умерли, но мы - нет. Видишь, как я спокоен. Я курю. Я улыбаюсь. Поэтому, хватит реветь, Джулио. Хватит рыдать, дурачок. Ты думаешь, что это трагедия, но это просто горит старая развалина. Твое прошлое. Дома горят на земле. Души грешников горят в аду, бездарностей - от стыда, художников - на холстах. Ars longa vita brevis. И раз уж ты никак не замолкаешь, я должен рассказать тебе кое-что о Фитце. Эта маленькая монстера тоже плачет, видишь, ее листья покрылись капельками. На самом деле, это от того, что она чувствует тепло. Так что Фитц не плачет, а потеет. Он как я - не выносит прямых солнечных лучей. И ещё: даже если ты лишишь его почвы, он все равно продолжит жить, его корни не нуждаются в земле, все, что ему нужно, это хозяин, в которого он вцепится мертвой хваткой, прямо как ты в мою руку. Не бойся, даже если ты ее отпустишь, ты никуда не денешься. Не взмоешь в воздух. Не засохнешь. Сколько времени прошло с тех пор, как ты прятался от меня под столом? Три месяца? Три месяца, за которые ты так ничему и не научился, кроме как хватать меня за руку. Видишь, я тоже не взял ни одной картины. Но я взял тебя. А теперь пойдём, купим тебе моцарткугелей, если магазины еще не закрыты.
_______________________________________________
*нет, он влюблен
| |