Аннотация: ОН НАЗВАЛ ПРОФЕССОРА ДУРАКОМ, А СОВЕТСКУЮ ЦЕНЗУРУ - ХУЖЕ ЦАРСКОЙ, ПЕРЕПОЛОШИЛ АГЕНТОВ И ПАРТИЙЦЕВ
Борис Климычев
УЖИН С АСТАФЬЕВЫМ
Я сидел в редакции многотиражной газеты " Радиоэлектроник" и читал стихотворные опусы юных и пожилых графоманов. Напротив двери редакции была дверь в институтский туалет, видимо поэтому я иногда вспоминал, что аббревиатура ТИАСУр похожа на слово "писсуар". В туалете все стены были исписаны похабщиной, и по-русски, и по-английски. Русские надписи я прочел без труда. Там были, к примеру, такие стихи:
Мы здесь сидели, горько плакали,
Что мало ели, много какали...
Матерщинные стихи я здесь приводить не стану. А что там было -по-английски, я толком не понял. Тоже, видимо, что-то крутое.
И вот теперь сидел я в кабинете редакции, занимался. Меня отвлекала редакционная дверь, вдруг она опять отворится и в щелку заглянет круглый, выпученный глаз, который не раз возникал во время занятий моего литературного кружка. Студенты говорили, что это проректор подглядывает. Я за ведение лито получал ставку лаборанта. И проректору хотелось проверить, за что же я деньги с института беру?
А может, это вовсе не было глазом проректора. Может, это было испытание некоего электронного глаза.
Я вздрогнул. Вот дверь приотворяется... Сейчас...
Но очередное возникновение в дверной щели неведомого глаза не состоялось. В кабинет заглянула редактор "Радиоэлектроника" симпатичная девица Людмила Ашихмина, удивилась и сказала:
- Боря! Ты что же сидишь? Разве не видел объявление в холле? В актовом зале сейчас будет выступать Виктор Петрович Астафьев! Твои "литовцы" уже все там.
Я любил книги Астафьева. Но на писательские выступления ходить не очень любил. Что может добавить писатель к тому, что он написал? Главное им в книгах сказано. Знал я одного местного поэта, тот специально ездил в Москву, чтобы подкараулить там в центральном Доме литератора Евгения Евтушенко и сфотографироваться с ним, непременно - в обнимку. Для этой цели он знакомого фотокорреспондента в Москву возил. И выследил мэтра, и приобнял его, с возгласом:
-Сибирь обнимает столицу!
Мэтр в долгу не остался, обнял сибиряка и воскликнул:
-Столица обнимает Сибирь!..
В этот момент и щелкнул аппарат. Вернулся поэт в Томск и повесил фото в своем доме. И все гости задумываются: с самим Евтушенко снят! Да...А писать этот поэт лучше не стал...
Ашихмина дернула меня за руку, поднимая из за стола:
- Ты что? Другого такого случая в жизни не будет! Внукам будешь рассказывать. Живого классика увидишь. Беги, постарайся сесть поближе к сцене. Да там, поди, уж все места заняты.
Я поднялся по лестнице и заглянул в зал, действительно - впереди все места были заняты. Ближе всех к сцене сидели известные в городе диссиденты, и нервно теребили свои магнитофончики. Члены моего лито сидели далековато от сцены, а сам я кое как устроился.
Рассматривая публику, я заметил, что в первых рядах уселись не только диссиденты, но и обкомовцы. Выделялась среди них высокой прической Зинаида Ивановна Салопова, из идеологического отдела. Она курировала томских писателей.
Представил Виктора Петровича наш писатель, университетский философ. Назовем его Златоустом. Высокий, с большим лбом и хорошо поставленным голосом. Почти все философы и филологи универа умеют говорить так интеллигентно, так умно, так образно! Но все эти демосфены по сравнению со Златоустом просто кучки экскрементов на фоне Эвереста.
Писатель Астафьев скромно сидел за столом и смотрел в зал. А Златоуст вышел на авансцену и заговорил. Голос-колокол, голос-труба, голос-орган голос-оркестр завораживал. Златоуст лепил из слов образ Астафьева. И образ этот рос прямо на наших глазах.
Образ Астафьева пробил головой крышу трехэтажного здания ТИАСУРа, располовинил облака и устремился к звездам. А всю сцену и часть зала занял один только ботинок словесной статуи, так она была велика! Ваятелю все было мало! Он продолжал, лепил...
Златоуст, околдовав и заморочив всех, наконец-то умолк. Тогда вновь возник за столом не очень-то большой ростом скромный и Виктор Петрович. Он заговорил, ничуть не повышая голоса:
- Вы собрались приветствовать меня, как писателя, потому что читали мои произведения. Но вы только думаете, что вы читали мои произведения. Вы читали только то, что оставила от моих произведений реакционная советская цензура. У нас часто ругают царский режим, тюрьму народов. Но нынешняя цензура в тысячу раз злее царской...
Я заметил, что при этих словах Зинаида Ивановна Салопова схватилась за голову, испортив свою великолепную прическу. Диссиденты просияли и защелкали кнопками магнитофонов. Незнакомые мне пружинистые мужики в серых одинаковых пиджаках напряглись, вытянули шеи и оглядывали сцену и зал.
Я почувствовал, что присутствую при невероятном скандале. И так оно и было!
Виктор Петрович продолжал:
- Ладно, с моим-то творчеством вы хоть как-то познакомились. Но вам не дают читать великого русского писателя Александра Солженицына. А вам его надо знать, особенно его - книгу "Архипелаг-Гулаг"!
Потом Виктор Петрович стал отвечать на записки:
" Виктор Петрович, вы говорите, что Солженицын великий писатель, а наш профессор говорит, что Солженицын враг народа, и тех, кто будет читать его книги, выгонят из института".
И Астафьев опять же тихо и спокойно заметил:
- А вы скажите вашему профессору, что он дурак!
Заскрипели стулья, кто-то охнул, кто-то выбежал из зала. В зале слышались приглушенные голоса, серые пиджаки суетились в проходе. Кто-то из партийного ряда сказал:
- Вы вот тут хвалите Солженицына, а ведь он покинул Родину, живет в Америке, отгородившись от народа высоким забором с телевизорами.
- Он не от народа отгородился забором, а от тех, кто его пытался уничтожить здесь, и не дает ему покоя даже там...
В зале стали шикать, топать ногами. И встреча вскоре закончилась.
В коридоре я увидел, как Златоуст губит сигареты, прикуривая одну от другой.
Астафьев еще выступал в Доме творческих организаций. Но там я не был, говорили, что там выступление не вызвало большого ажиотажа. Слишколм публика была разбавлена "комсомольцами-добровольцами". Другие обещанные выступления Астафьева в нашем городе не состоялись.
Писатель, которого я назову здесь Суровым, не без торжества в голосе сообщил мне, что вечером у него в квартире будет Астафьев:
- Я даю тебе возможность, старик, поприсутствовать.
Суровый когда-то был на семинаре в Кемерово, где среди руководителей был и Астафьев. Классик похвалил пастораль Сурового, написанную им после практики в деревне, где он собирал фольклор.
Эта похвала воодушевила и без того энергичного Сурового. Она как бы приклеилась сияющим лейблом к его груди. Он всюду усаживался в президиумы. Крепкий, и целеустремленный, он в обком проходил без пропуска, и милиционеры вытягивались в струнку, и брали под козырек. Он выглядел начальником, и любил беседовать с начальством, медлительно и важно цедя слова.
И все же он не - барин, а добрый семьянин, умеющий многое делать своими руками.
Астафьев - у Сурового? Меня смущало в этой ситуации некоторое несоответствие. Суровый - есть суровый коммунист. И даже - больше. Однажды он вместе с женой яростно убеждал меня в том, что в Штатах люди умирают с голода, причем очень искренне негодовал.
- Кто тебе сказал, что они живут хорошо? - сверлил меня глазами Суровый. - Журнал "Америка" почитываешь? Ты в Америке не был, а я был. Всё видел своими глазами.
Был он вообще-то не в Соединенных Штатах, а в Мексике, что совсем не одно и тоже. Другое дело, откуда в Штатах - это изобилие? Но вести дискуссии с Суровым невозможно. Его надо только слушать.
И вот, после великого скандала в ТИАУСУРе, Суровый принимает у себя Астафьева! Рисково, рисково...
Вечером я был в квартире Сурового. По стенам комнаты были развешаны мексиканские сомбреро. Поблескивало золото переплетов за стеклом книжным шкафов. Стол ломился от яств. За столом, кроме Астафьева, Сурового и его жены, сидел еще и председатель общества "Знание". Сидела филологиня, которая была инициатором приглашения Астафьева в наш город. Понятно её преклонение перед великаном пера. Это её работа, жизнь и судьба, знать слова, ценить тех, кто умело ими пользуется. Были еще важные гости.
Сидел за столом и я. Теперь я четко видел: да, один глаз у корифея как бы запал немного, голова большая, взгляд проницательный.
Несмотря на свой солидный возраст, Виктор Петрович не пропускал ни единого тоста, с аппетитом закусывал, и говорил, говорил. Описывал всё живописно, образно. Рассказал, как какой-то партийный работник пристал к нему в обкомовской столовой: "Как вы могли, как вы могли?" Виктор Петрович ему ответил:
-Пошел на хрен, обкомовская шестерка!
С обкома Виктор переключился на военные годы. Картина сменяла картину. При этом свои живописные пассажи Виктор Петрович щедро украшал ненормативной лексикой. Филологиня, вообще не терпевшая мата, в данном случае слушала его почти с восторгом.
Я не все запомнил, что он говорил, не всё понял, потому что мысли мои текли в ином направлении. Я думал о том, что если Астафьев произвел у нас в городе такой переполох, то соответствующие органы обязательно должны теперь за ним следить. Подходя к дому Сурового, я осторожно оглядывал всю диспозицию. Не стоит ли кто в кустах с кинокамерой? Не притаился ли кто подозрительный в ином месте? В общем, вел я себя, как большевистский подпольщик, скрывающийся от жандармерии. Но никого не было в кустах, у подъезда. Нигде, никого не было.
Так почему же за диссидентом никто не следит? И вдруг меня осенило: следят! За ним следит кто-то из сидящих за столом! Но кто? Председатель общества "Знание"? Но это же нелепо. Зачем же он тогда его приглашал? Филологиня? Но я хорошо её знал, она на такие штуки совершенно неспособна, Суровый? Но он же ученик Астафьева и гордится дружбой с ним! Естественно, что и жена с мужем - заодно...
Так размышлял я, а Виктор Петрович говорил. И час, и два. Это был водопад слов, тайфун, извержение. Он говорил с великим удовольствием, пил и не пьянел, только лицо стало пунцовым. Говорил, рассказывал, и изображал, как плачут и смеются герои его рассказов, и даже пел по ходу повествования.
В этом доме никто не курил, и спичек не держали, а мне страшно хотелось курить. Ужасно хотелось курить! Выйти на улицу и подождать, кто-нибудь даст мне огонька? Но я боялся оскорбить классика. Вот, скажет, сволочь какая, меня, Астафьева, слушать не пожелал!
И сидел я, и сопел, и делал вид, что слушаю, а сам и не слушал уже. Мне очень неловко перед классиком, но я не выдержал, встал. Суровый страшным шепотом спросил:
-Ты куда?
- Сейчас вернусь! - тоже шепотом ответил я и выскочил в коридор.
Фу-у! Заговорил совсем! Удивительно, как любит рассказывать, мало ему того, что столько книг написал. Но надо вернуться. Неловко вышло. Все сидят, слушают, а я... Нигде не видел я человека с сигаретой, решительно не у кого было стрельнуть курево. Так и не покурив, я возвратился в дом, подумав, что пора бы покончить с вредной привычкой. Тогда и жить легче будет.
Виктор Петрович, глянув своим проницательным взглядом на меня:
- Что, Боря? Разболтался старик?
- Да нет, ничего, Виктор Петрович, вы, прям, как театр одного актера! - похвалил я его.
- Если старик чего лишнего сказал, так это так от вина и приятной компании! - сказал Виктор Петрович, когда мы уже вышли провожать его во двор, где стояла машина общества" Знание". Что-то говорил Суровый, что-то его жена.
Машина умчалась. Я попрощался с Суровым, и пошел потихоньку домой.
И чего это Астафьев глядел на меня с какой-то хитринкой, когда я вернулся с улицы? Да! Вот! - наконец догадался я, - все сидели слушали, а я-то выскочил из квартиры и не очень быстро вернулся. Наверно, Виктор Петрович подумал, что я ходил пленку потайного магнитофона перематывать. Ну, хватит! Надо бросать это курево к чертовой матери, одни неприятности от него".