Аннотация: роман "Прощаль" страшная история гражданской войны в Сибири, много поэзии и правды жизни. Опубликован в 9-ом и 10-ом номерах ж."Сибирские огни" 2004 г.
Борис КЛИМЫЧЕВ
ПРОЩАЛЬ
Приключенческий роман
опубликован в ?? 9-10 журн. "Сибирские огни" 2004 г.
1. ЗИМНИЙ НИКОЛАЙ
На рубеже двух знаменательных веков в благословенном городе Томске произошел неприметный случай.
Дежурная санитарка знаменитого Мариинского сиропитательного приюта пошуровала в печи. Пора было выгребать жар и закрывать трубу. Не сидеть же подле печи всю ночь?
Агафья Данилова с корытом, в котором дымила сырая головня, выскочила на заднее крыльцо. И замерла. На сугробе, который вьюга намела возле крыльца, как на пушистой белой перине, лежал младенчик, аккуратно запеленатый во все чистое. При свете луны было видно, что младенчик морщит губы, словно пытается что-то сказать. Видно, подкинули его совсем недавно.
Агафья воткнула головешку в сугроб и осторожно подняла младенчика. Вернувшись в приют, Агафья разбудила инвалида, Фаддея Герасимовича, который был в приюте смотрителем. Следил за порядком. Не пускал в дом чужих. И розги заготавливал, и порки производил, когда это требовалось. Приютские на него не обижались. Дядька потерял ногу на последней войне. И все в приюте знали, что потерянная нога у него болит, хотя она и осталась где-то на полях сражений.
Дядька поворчал спросонья: вот, мол, ни сна тебе, ни отдыха. Но, отошедши от сна, принял в младенце самое живое участие. Он велел распеленать его. Объявил, что младенец этот мужеского пола. На что Агафья отвечала, что глаза у ней самой есть.
- Глаза! Глаза! Ты посмотри что? Пеленки-то богатейские, кружевные, а метка нигде не вышита. И в колокольчик не позвонили. Ни записки, ничего. И лицо у младенчика благородное, не иначе какая-нибудь дворянская либо генеральская дочка свой грех на наш задний двор скинула. Небось, к парадному крыльцу не пошла в колокольчик звонить! Ну, начальство завтра явится, решит, что с ним делать... Ага! Надо же! Золотое колечко к ручонке привязано. Ну, это вроде взятки нам. Начальству не скажем, кольцо сдадим, деньги на двоих поделим. Согласна?
Агафья кивнула. Фаддей Герасимович продолжил речь:
- А ты его с собой положи, да не приспи ненароком...
- Болтай! - сердито отозвалась Агафья. - Я своих пятерых вырастила. Да со здешними сколько вожусь!
Случай действительно не совсем обычный. Ибо приют сей был создан специально для приема младенчиков известным купцом-золотодобытчиком Федором Харлампиевичем Пушниковым. А то ведь бывает как? Согрешит девица, да и кинет плод несчастной любви в речку либо, хуже того, куда-нибудь в мусорную кучу или выгребную яму. Вот Федор Харлампиевич и удумал такое заведение. Неподалеку от Белого озера, на берегу речки Белой, которая неторопливо несла свои струи в глубокий овраг, в березовой роще был выстроен дом, искусно и щедро украшенный резьбой. Он не был окружен забором, а поднявшись по парадному крыльцу, можно было прочитать табличку, что дом этот всегда может приютить младенчиков для заботы и воспитания, и что заведение это носит имя ее императорского Величества, одобрившего открытие сего дома. Другая табличка просила мамаш, оставив младенца на парадном крыльце, позвонить в колокольчик у двери.
Так многие и делали. Иногда матери, которые были не в силах сами взрастить своего младенца, оставляли записку с указанием: "крещен" или "не крещен". Но в ту ночь случилось небывалое. Младенчика оставили на заднем крыльце. На снегу. И не постучали, и не позвонили. И если бы Агафье не вздумалось пойти вынести никак не желавшую сгорать головешку, младенчик наверняка превратился бы в комочек льда.
Так в приютском доме на тихой окраине Томска появился новый житель города. Нарекли его Николаем Ивановичем Зимним. Николай - имя доброе, Иванов на Руси немеряно. Вот и дали Коле такое отчество.
Березы, ивняки, боярка, чистейшая и рыбная речка Белая, по берегам которой летом можно смородину и малину ведрами брать. А зимой - катание с горок на лыжах, на салазках. И все же приют есть приют. И побить могут, и лишним куском не побалуют. А горче всего - прозвание сироты.
Мальчик рос - на загляденье. Учился вместе с другими по системе Ушинского. Осваивал письмо и счет, рисование по клеточкам, в воскресные и табельные дни вместе с другими ребятами пел в церкви Богоявления. Известно ведь, что именно мальчишечьи голоса обладают особым "ангельским" тембром. Регенты ценят одаренных мальчишек.
Однажды Второвский приказчик отдела обуви Семен Петрович Благов явился к приютскому наставнику, учителю Федору Ивановичу Голохвастову.
- Желаю взять опеку над Зимним. Как он? Лицом-то смазлив, а сметлив ли?
- Вполне. Хотя и тихоня. В тихом омуте всегда черти сидят...
- Ничего! Воспитаем! Будет мальчиком-грумом. Покупки-то все больше барыньки-модницы делают, им должны прислуживать эдакие херувимчики. Это тоже, если хотите, коммерческий расчет. Стульчик подать, покупки до коляски поднести. Пакеты в хрустящей бумаге, по которой сплошь печатано: "Второвъ! Второвъ! Второвъ!". Шелковой ленточкой все перевязано. Даме приятно, что такое миленькое существо с ее покупками трепыхается. Она в следующий раз только в наш магазин и пойдет! Запомнит это: "Второвъ! Второвъ! Второвъ!". У нас мальчишки имеют домашнюю и служебную форму, бесплатное питание и общежитие с электричеством и душем. И специальность получают. Счастливая судьба для сироты!
- Что ж, оформляй бумаги в суде и забирай. Да мне бутылочку не забудь поставить, все-таки я начал учить сие существо жизни с самых азов!
- Ладно! Спору нет. Должен!
Вскоре в суде была оформлена опекунская бумага. И Коле объявили, что очень скоро он переселится из приютских стен в общежитие мальчиков универсального магазина Второва. Он сначала подумал, что над ним подшучивают. Еще недавно, проходя мимо Второвского пассажа, Коля заглядывался на это громадное здание, поражавшее воображение. Он не смел и мечтать, что когда-нибудь сможет войти внутрь этого здания. Это был совсем иной, сказочный мир.
2. ВЛАДЕЛЕЦ ЧУДА
Коля Зимний не знал, что его тезка Николай Александрович Второв свою карьеру тоже начинал мальчиком на побегушках. Вышел в приказчики. А потом завел свое дело. Приехал он в Томск из Иркутска уже опытным купцом. Неподалеку от табачной фабрики "Самсон", на тихой Большой Подгорной улице, построил он себе особняк, с балконами на громадных, причудливо выгнутых кронштейнах. К этому дому под номером сорок один, то и дело подъезжали пролетки. Второв вел оптовую торговлю мануфактурой. Его агенты ездили в Москву и Иваново, Кремгольдские мануфактуры, Лодзь. Да и сам он часто бывал в деловых вояжах. В этих поездках он европеизировался, сбрил усы и бороду, стал совершенно не похож на купца. Когда его спрашивали, чем он занимается, Николай Александрович обычно говорил кратко:
- Гоню мануфактуру из Европы в Сибирь!
Он вел дело так счастливо и ловко, что стал крупнейшим коммерсантом не только в Томске, но и во всей России. И захотелось ему, чтобы не было в Томске ни одного более грандиозного здания, чем его, Второвское. Второв выкупил два огромных особняка, только для того, чтобы снести их, и на освободившемся месте построить свой пассаж. Рядом - центральный базар, великая река Томь.
В 1902 году стали рыть огромный котлован, но он заполнялся водой и оплывающейся глиной. Тысячи людей поднимали со дна котлована жидкую глину в рогожных мешках. Гигантские плоты из лиственницы один за другим погружали на дно. И лишь потом приступили к кладке каменного фундамента.
С 1904 по 1905 год Россия воевала с Японией. На фронтах старались и томичи. Но это не мешало Второву строить чудо-здание, и к концу войны с Японией здание было отстроено. Не выходя из этого углового здания, можно было пройти квартал Почтамтской улицы и значительную часть Благовещенского переулка.
В 1906 году открылись в этом здании универсальный магазин и гранд-отель "Европа". Газеты извещали, что в "Европе" действуют подъемные машины, в номерах есть электричество, ванны и душ. Рестораны работают круглосуточно, и всю ночь играют там женский и мужской румынские оркестры. И есть электрический театр, показывающий живые картины.
К зданию с двух сторон примкнули строения различных вспомогательных служб: в том числе - электростанция, дома для служащих, пекарня, прачечные, мастерские, общежития для приказчиков и мальчиков-грумов.
На банкете по случаю окончания строительства Николай Александрович под аккомпанемент фортепиано пел вальс "На сопках Маньчжурии" и "Врагу не сдается наш гордый "Варяг". Гости плакали в голос. Построившие здание архитекторы Фортунат Фердинандович Гут и Андрей Дмитриевич Крячков тихо беседовали на диване:
- А ведь правда, обидно? Япошки, маленькие, а всыпали россиянам по первое число! - сказал Андрей Дмитриевич.
- Да! Помню карикатуру в журнале "Нива". Узкоглазая желтая лягушка в очках указывает на огромного слона, у которого на боку написано "Россия", и спрашивает другую лягуху: смогу ли раздуться и стать ростом с него? Другая отвечает: лопнешь! Так вот смеялись над узкоглазыми маленькими японцами. А получилось по пословице: большая фигура, да дура!
Второв подошел с бокалом шампанского в руке к просторному окну, чтобы полюбоваться открывавшейся из него панорамой. И как раз напротив окна, возле Ушайки, были заросли вербы, ивняка, черемухи, где копошились пьяницы, побирушки, воры. Один выпивоха не смог добрести до кустов и спал на откосе, заблеванный, грязный.
- Гляньте, господа! Сему индивидууму несомненно сейчас снится рай!
И Второв приказал перенести пьяного в один из гостиничных люксов, обмыть, переодеть во все дорогое и чистое и уложить на надушенные простыни. Окна в люксе задрапировали, принесли туда горшки с цветами: фикусами, всякими бегониями, установили во всех углах арфы.
По приказу Второва, как только парень очнется, арфистки должны были играть самые приятные и нежные мелодии. Хористки и танцовщицы местного театра были одеты в легкие муслиновые накидки, распустили по плечам волосы, сквозь муслин проглядывала прекрасная нагота. Едва этот забулдыга проснулся и поразился тихой нежной музыке, дивным видениям, самая обнаженная и самая красивая танцовщица поднесла ему рог с дорогим заморским вином. Выпил он все, что было в роге, девицы принялись его обнимать и ласкать. Пытается узнать, куда он попал. Не отвечают. Только целуют да подливают вина. Наконец самая красивая и обнаженная мелодичным голоском сказала ему:
- Ты в раю.
Снова поднесли ему вина, а в бокале на этот раз была изрядная доза снотворного. Выпил юноша содержимое бокала и опять уснул. Тогда его положили туда же, где он раньше лежал.
Второв с гостями смотрел в окошко, как слуги обливали парня помоями и мазали нечистотами. Парень после не мог понять: то ли ему сон приснился, то ли в самом деле в раю побывал?
В томских салонах долго вспоминали эту шутку.
3. МАЛЬЧИКИ-ГРУМЫ
Во дворе Второвского пассажа разместилось несколько кирпичных двухэтажных и трехэтажных зданий. Высокая труба от электростанции, как одинокий перст, указывала в небо. Из пассажа под Протопоповским переулком каменный тоннель вел к Ушайке. О тоннеле, кроме самого Второва и его управляющего, никто не знал. Идя во двор, все невольно обращали внимание на термометр Реомюра, высотой со взрослого человека. Термометр этот был защищен изящной кованой решеткой, которая как бы поддерживалась двумя серебристыми ангелочками.
Пансион школы приказчиков в этом дворе смотрел окнами на гостиницу. Во флигеле, неподалеку от квартир приказчиков и общежития грумов, была небольшая шоколадная фабрика. И все жители этого двора были пропитаны шоколадным запахом.
В грумы набирали мальчиков по конкурсу со всей губернии. Часто это были сироты. Мальчики должны были быть смышлеными, расторопными и обязательно хорошенькими.
Когда Коля Зимний стал грумом, он очень волновался: что ждет его на новом месте? Но ничего хорошего, кроме запаха шоколада, в этом общежитии он не нашел. Мальчишки здесь отличались от приютских хитростью и бессердечием. Они не жалели друг друга, и видно было, что переняли многое из взрослой жизни. Особенно Коле не понравился Аркашка Папафилов, мальчик с бараньими выпученными глазами и нагло вздернутым носом. Он сразу же заявил:
- Ты будешь заправлять мою кровать и чистить мои ботинки.
- Не буду!
- Ночью оболью чернилами.
- Попробуй.
Пришлось не спать. Аркашка под утро подкрался-таки с пузырьком. Но Коля вскочил, стал вырывать у Аркашки чернила. Оба перемазались. За это им влетело от дежурного дядьки.
Вечерами Аркашка Папафилов нередко отпирал замок на своем сундучке и доставал оттуда подзорную трубу. За копейку он разрешал посмотреть через свою подзорную трубу на шансонеток, которых было видно в окнах соседнего здания. Девушки готовились к выступлению в ресторане гранд-отеля. Ввиду жары румынки гуляли по своим комнатам обнаженными, щелкали грецкие орехи, пили чай. Разучивали канкан, который должны были исполнить под музыку, сочиненную французским евреем Жаком Оффенбахом.
Загадочная румынка Бела Гэлори совершенно голая примеряла красные сапожки с кисточками. Она была дирижером женского румынского оркестра, искусная скрипачка, и говорили, что, возможно, как и танцовщицы, в конце вечера нередко уходит к какому-нибудь денежному постояльцу на ночь.
Мальчики возбужденно вскрикивали, когда Бела подходила к распахнутому окну, вставала на стул и ставила ногу в красном сапожке на подоконник. Тогда Аркашка вырывал у очередного "зрителя" трубу, смотрел сам, а если кто клянчил посмотреть, отвечал:
- Теперь это стоит пятак!
Коля возненавидел Аркашку с его трубой. Ему нравилась Бела Гэлори.
Вставали грумы обычно в шесть утра. Одни служили в универсальном магазине, другие - при отеле. В магазине все сверкало лаком, хрусталем и витринами. Каждый мальчик-грум был одет в костюмчик с блестящими позолоченными пуговицами и маленькую круглую шапочку на голове, похожую на чайную баранку. В обязанности входило открывание и закрывание дверей магазина перед посетителями, дабы потенциальный покупатель не дал себе труда взяться за дверную ручку.
Если барыня желала примерить туфли или боты, к ее ногам пододвигали бархатную подставку, приказчик приносил коробки с обувью, а мальчик-грум, став на колени, осторожно снимал с ног покупательницы обувь и надевал новую, магазинную. Барыни были и капризные, и не очень. Иная перебирала до сотни разных туфелек, ботинок, ботиков. И Коля Зимний, примеряя очередные туфли, осторожно касался ноги покупательницы в шелковом гладком и нежном чулке.
Однажды Коля обратил внимание, что Аркашка Папафилов, становясь на колени перед барыней, кладет на пол маленькое круглое зеркальце. И решил сам проделать то же.
То, что он увидел в зеркальце, его поразило. Он тут же схватил зеркальце и спрятал в карман. А барыня, стоявшая одной ногой на бархатной подставке, сказала:
- Мальчик, что же ты задумался? Снимай туфли, упаковывай, они мне, вроде, впору пришлись...
Он быстро и ловко обернул коробку с покупкой хрустящей бумагой, с напечатанной на ней серебром фамилией "Второвъ! Второвъ! Второвъ!", перевязал ее шелковой лентой с красивым бантом.
Нередко барыни бывали не только красивыми, но и добрыми, и тогда Коле перепадал гривенник, а то и целый рубль. Но деньги эти мальчик не имел права взять себе, после работы нужно было отдать чаевые приказчику. Коля так всегда и поступал. Этому удивлялись и мальчики, и приказчики. Можно же часть денег припрятать!
Все грумы уже давно тайком покуривали. Аркашка Папафилов однажды дал Коле сигару, сказав:
- Мне один барин целую коробку подарил. Одному мне не искурить все, уж очень табак крепкий.
Коля спрятался в сортире, достал спички и стал втягивать в себя дым настоящей гаванской сигары. Коля представил себя важным барином, вот он садится в коляску с красивой, как Бела Гэлори, девушкой... вот... В это время вспыхнуло пламя, затрещали волосы. Коля с воплями выскочил из дощатого нужника, а возле него уже стояли мальчики-грумы, и впереди всех Аркашка Папафилов, державшийся за живот и готовый умереть от смеха. Это он искусно нафаршировал сигару порохом. У Коли обгорели брови, долго не заживали ожоги на лице.
Он стал осторожнее. Взрослее. Оттого, что ежедневно был близок к роскоши, было на сердце еще тяжелее. Роскошь эта - чужая. Она принадлежит другим людям. Не всегда - по праву трудолюбия и таланта, чаще - по воле случая. Иной мальчик просто рождался в богатой семье, и ему ничего не нужно было делать, только расти и учиться. А Коля? Кто подбросил его в Мариинский приют? Почему? Как мать могла это сделать? Или она умерла при родах? Но - все равно, все равно...
Эти думы истерзали его. Вскоре он записался в Валгусовскую библиотеку, где в читальном зале книги выдавали бесплатно, и читал все книги подряд, без разбора, не слушая советов опытных библиотекарей.
Когда Коле пошел тринадцатый год, Николай Александрович Второв решил экзаменовать его.
Коле завязали глаза широкой и плотной лентой, и Николай Александрович дал ему пощупать кусок материи. Грум должен был на ощупь определить, что это за материя, какой фабрикой выпущена.
- Английское сукно от Вилкинсона! - четко отрапортовал он.
Угадал и другие образцы. Николай Александрович сказал:
- На днях из мальчиков будешь переведен в младшие приказчики!
У Коли выступили слезы. Он отвернулся, чтобы никто не заметил его слез. Теперь он ждал новой должности, как некоего чуда. Ведь кто он? Безродный! Не зря он прожил годы в запахе шоколада и в отдаленных звуках румынских скрипок. Он недавно побрил свои небольшие усы. И ему вспоминалось стихотворение Пушкина о паже, хотя Коля был до сей поры всего-навсего грумом.
4. ЧЕРЕМУХА ШЕПТАЛА
Весна 1914 года в Томске прошла спокойно. По утрам по домам сами печатники разносили газету "Сибирская жизнь". Приработок такой: все равно домой идти, почему не занести свежие номера в дома, которые лежат на пути?
Печатники и наборщики на работе дышали свинцовой пылью. Поэтому у них часто болели легкие. Ученые люди из университета побывали в типографии, осмотрели цеха, и рабочих через слушательные трубки прослушали. И сказали владельцу типографии, знаменитому просветителю, купцу, торгующему книгами себе в убыток, Петру Ивановичу Макушину, что рабочим надо давать молоко. Петр Иванович ученым ответил:
- Я сам тут нередко свинцом дышу! Что же делать? У меня есть корова. Никто не мешает каждому рабочему держать в хозяйстве корову. Если кто не держит, только от лени! У нас в городе даже самые бедные люди держат коров, а я своим наборщикам, печатникам плачу большую зарплату.
Некоторые типографские люди держали коров, некоторые обходились самогонными аппаратами. В редкие выходные и праздники дернешь пару стаканов самогона, гармонь в руки и - на лавочку, благодать! Дышишь воздухом. Вообще-то типографские в большинстве люди грамотные, они читали нерусского экономиста Маркса, газетенку запретную под названием "Искра". Знали, что хозяев нужно ненавидеть. Своего хозяина они вообще-то уважали. Норовистый мужик, но справедливый. А все-таки свинец есть свинец, он оседал не только в легких, но и в сердце.
Все большие дома - типография Макушина, литография, магистрат, католическая капелла с ее витражами - прослушивались слуховыми окнами, глядели оконными проемами, переговаривались между собой скрипом половиц и лестниц, лязгом запоров, печных задвижек и конфорок - может, они стремились понять надвигавшееся время?
С великой реки Томи с щемящим запахом таянья летел вешний ветер. Город тянулся вдоль реки, вода в которой была необычайно холодной и прозрачной, так что каждый камушек на дне был виден. Реку эту питали ледники Алтая. И когда она застывала, лед ее был особо чист и звонок. И льдины во время ледохода напоминали глыбы хрусталя и пахли отчаянной свежестью.
Заливались возле реки на разные голоса балалайки, гитары, гармоники, баяны. Гремели медными голосами на берегу пожарные и военные оркестры, с высокого обрыва Лагерного сада по льдинам палили тяжелые гаубицы.
Некоторые льдины подплывали близко к берегу. Тогда на льдине разводили костер и отталкивали багром - плыви дальше! Некоторые смельчаки вспрыгивали на плывущие льдины, удивляя народ. Потом их приходилось вызволять из воды при помощи плах и веревок. Почти все жители Томска вышли на берег Томи. Ниже по течению около мельницы Кухтерина пекари водрузили на льдину огромный каравай. И он уплыл в неизвестность. Крики, шум, песни!
Но вот неожиданно взрыв потряс центр города. Господи! Что такое? Опять война? Да какая война в Томске, в таежной сердцевине России? Опять бунтовщики? Бомбисты? После 1905 года, после всяких бунтов, стрельбы и резни, хотелось покоя, тиши и глади. Выяснилось: прислуга аптекарей Ковнацких спустилась по ступеням в подвал с открытым огнем, со свечой, вот и бабахнуло!
Приехала полиция: порох хранили? Ковнацкие клялись и божились, что - нет. Какой порох? Откуда? Зачем?.. Что же тогда? Ученые облазили подвал, исследовали. Оказалось, дом Ковнацких поставлен на древнем кладбище. В подвалах скопился трупный газ. Результат гниения. Прошлое взорвалось. Оно взрывается, хочется этого или нет.
Люди со страхом раскрывали газеты, в них писалось о странных и нехороших делах, происходивших в Европе, на Балканах. Кажется, нам-то что за дело? Это так далеко, что дальше уже не бывает.
А в квартире генерала Пепеляева по вечерам долго горел свет, он вчитывался в секретные сообщения, вглядывался в карту, измерял циркулем расстояние до польских и прусских городов. Да об этом мало кто знал. Домашние к занятиям генерала привыкли.
Черемуха и сирень зацвели по обыкновению буйно, дощатые тротуары поскрипывали под ногами молодежи, щелкавшей кедровые орехи. А орехи эти, известно, эликсир любви. И то под одной, то под другой черемухой слышался звук поцелуя. Не можешь уснуть, закрой окна! Не завидуй чужой весне!
На одной лавочке рядышком целовались две парочки. Ваня, сын знаменитого купца Ивана Васильевича Смирнова, и младший приказчик Коля Зимний.
Ванюша учился на восьмом курсе первого сибирского коммерческого училища. В библиотеке Макушина познакомился он с Колей Зимним. Поговорили, выяснилось, что им нравятся одни и те же книжки. Потом вместе встретили двух юных белошвеек, и весна подсказала им подходящие слова. Белошвеечки Таня и Надя согласились посидеть на лавочке в укромном месте возле лестницы, ведущей на Воскресенскую гору. Поздно вечером к той лестнице никто не ходил.
И сидели они на скамье, насыпав девушкам в кармашки платьев ядреных кедровых орехов. И сами щелкали орехи. И рот был полон терпкой кедровой сладостью, и губы горели от поцелуев.
В полночь гудок прозвучал на фабрике Бронислава. Девчушки засобирались домой.
- Ты правда любишь Надю? - спросил Ваню Коля Зимний.
Купеческий сынок помедлил, потом печально сказал:
- Эх, Коля! Я не волен ни в чем. Мне отцово дело продолжать. И жениться я буду должен по совету отца, как это будет важно для дела. А ты свободен, я тебе завидую.
- Хотел бы я быть на твоем месте! - запальчиво воскликнул Коля. - Ты богат, имеешь отца. А я даже не знаю, кто я и каких кровей.
- Не грусти, ты уже младший приказчик, может, еще учиться пойдешь. И станешь большим человеком.
- На какие шиши учиться-то? Я бы хотел стать доктором или офицером.
- Ну, может, когда приму отцово дело, помогу тебе в люди выбиться.
- Когда это будет? Я уж и не дождусь.
- А ты, Коля, любишь кого?
- Сам не пойму. Одна скрипачка из румынского оркестра уж больно нравится.
- Ну, брат, удивил. Музыкантши эти все продажные. Что же за любовь? Заплати - и она твоя.
- Да нет, это я так. Пошутил... Просто она красивая, как на картине Венера какая-нибудь. Она все же не девица в доме терпимости, но артистка. Наше общежитие рядом с жильем хористок. Я вижу. Они много репетируют, работают, а если и пристают к ним богачи в ресторане, так что ж? Всякое бывает. На артистке и жениться не зазорно. Да только никогда у меня не будет таких денег, чтобы ее содержать...
А город продолжал жить, шуметь, торговать, воровать, умирать и рождаться. Все шло своим чередом.
5. БЕДНЫЙ ФЕРДИНАНД
В газетные полосы все чаще стали вторгаться непонятные вести с Балкан. И однажды грянуло: "Застрелен в Сараево эрцгерцог Франц Фердинанд. Австрия объявила войну Сербии..." Через какое-то время стало известно, что из тяжелых пушек обстреляли Белград.
Если какие тетушки до этого вздыхали: "Бедный Фердинанд! Такая душка, судя по портретам!.." - то тут уже пошли иные разговоры: "Братьев славян обижают!"
Не успело и лето минуть, а в типографии Макушина сосредоточенные наборщики и печатники всю ночь готовили новый экстренный выпуск газеты. И уже рано утром второго августа 1914 года по центральному томскому базару носились мальчишки-газетчики с истошными воплями:
- Экстренно! Касаемо всех! Германия объявила войну России! Усатый кайзер играет с огнем!
На базаре шарманщики все еще наяривали: "Врагу не сдается наш гордый "Варяг", а история требовала уже новых песен. И они не замедлили явиться. Вести в газетах пошли одна другой чуднее. Власти решили переименовать Петербург в Петроград, нечего столице немецкое имя носить!
На Тверской возле штаба полка выстроились взводные запевалы, перед ними стоял со скрипкой старичок Благовестов, рядом - два полковых барабанщика с малыми барабанами и один с большим. Барабанщики задавали ритм, старичок-скрипач выводил мелодию. По приказу генерала Пепеляева происходило разучивание "Марша сибирских стрелков". Автора не знали. Слова были народные, и музыка была неизвестно чья, но весела и энергична.
Первая шеренга певцов держала перед собой листки с текстом марша. У этих солдат сзади приколоты листки с текстом для последующей шеренги. Так было во всех пятнадцати шеренгах певцов.
Генерал Николай Михайлович Пепеляев стоял на крыльце и тоже держал листок с текстом. Марш - дело не шутейное. Волнующие строки были в нем:
Из тайги, тайги дремучей,
От Амура от реки,
От Байкала грозной тучей
Шли на бой сибиряки.
Их сурово воспитала
Молчаливая тайга,
Бури грозные Байкала
И сибирские снега.
Ни усталости, ни страха,
Бьются ночь, и бьются день,
Только серая папаха
Лихо сбита набекрень.
Эх, Сибирь, страна родная!
За тебя мы постоим,
Волнам Рейна и Дуная
Твой привет передадим.
Из тайги, тайги дремучей,
От Амура от реки,
От Байкала грозной тучей
Шли на бой сибиряки.
Как раз прибыл на каникулы из Петербурга, из своего военного училища, сын генерала - Анатолий. Теперь он стоял возле отца и подпевал славному маршу. Когда репетиция кончилась, Николай Михайлович сказал сыну:
- Как ни жаль, но совершенно очевидно, что твоя учеба нынче прервется. Ты будешь теперь познавать военную науку на практике, как и многие молодые россияне.
Тревога тронула души и простых томичей. Слово "война" несет в себе наиболее грозный и страшный смысл для тех, кто не командует полками, дивизиями, а если и пойдет на войну, то будет под пулями ходить или гнить в окопах. А дома семьи станут затягивать потуже пояса. Но русский человек не привык прятаться за чью-либо спину. Надо, так надо!
А газеты и плакаты в те дни принялись проклинать врага и призывать к сплочению. И как тут было не откликнуться на эти призывы всей душой?
В кинотеатре "Иллюзион-Глобус", размещавшемся в Доме науки Макушина, состоялся показ фильма, снятого членами сибирского фотографического общества, - "Зимняя охота на медведей".
Вот - мы! Ничего не боимся!
А телеграф донес вести из столицы о том, что там толпы разбивают магазины, владельцы которых немцы. Весть была строго секретная: только для губернатора, начальника жандармерии и начальника охранного отделения.
Многие томичи тут же принялись переименовывать гостиницы и рестораны. Пивной ресторан Густава Флеера "Вена" переименовали в "Модерн". Гостиница "Берлин" стала "Версалем".
С Алтая пришла весть, что где-то над речкой Бахтармой пролетели два немецких самолета. Летели, летели и растаяли. Словно их не было никогда!
Крестьянка Богородской волости Секлетинья Забарина пошла по ягоды на болота, да увидела вдали над болотом ярко освещенную избу, летевшую по небу в сторону Оби и скрывшуюся где-то в бору. Ни дать, ни взять - немецкий шпионский цеппелин. Да ведь как в такую даль смог залететь? Даль?.. А ведь на иных заимках немецкие поместья устроены. Ясно! Говорят, один такой цеппелин над деревнями российские деньги крупного достоинства сбрасывал. А тут вдруг на базаре цены вверх пошли, крупчатая мука стала из продажи исчезать. Вот они немцы-то что творят!
Возле хозяйств немецких поселенцев стали днем и ночью ходить мужики в штатском, но с военной выправкой, и все выглядывали чего-то. На всякий случай в университете некоторые ученые немцы стали уверять, что они евреи. Мало ли что, фамилии-то все равно похожи. А евреи воспрянули духом: теперь не они во всем виноваты, что ни случись, а проклятые немцы! Так им и надо! В Томске вдруг невесть откуда возник еврейский театр под руководством режиссера Карского, с популярной пьесой "Гер Гамер фун Левен".
Город удивила еще одна новость. В расквартированную в Томске четвертую роту двадцать пятого резервного батальона пятого полка зачислена кавалер-девица Мария Бочкарева-Фролкова. С личного разрешения их императорского Величества Николая Второго! Простая крестьянка, говорят. Томские солдаты зовут ее Яшкой. Девка, а вот идет за Родину биться!
Да разве впервые такое на Руси? Грамотные люди, небось, все читали про девицу-кавалериста Дурову. Но все же странно было. Ведь девица-кавалерист воевала против Наполеона. Нашествие было! Теперь же - совсем иные времена.
Богатые люди - Второв, Смирнов, Головановы, Кухтерины, Гадалов и прочие - принялись жертвовать деньги в фонд победы. В то же время припрятывали ценности, мануфактуру и зерно до поры. Вот уж взлетят цены - тогда...
Генерал Пепеляев перед отправкой на фронт пошел с сыновьями на кладбище Алексеевского монастыря, чтобы навестить могилу своего отца, их дедушки. Надо на родную могилу венок возложить, попросить, чтобы отец и дед их благословил на ратные дела.
На кладбище было безлюдно, только на все голоса заливались щеглы, чечетки, синицы. Возле древних могильных плит зеленела ласковая травка. Вот сторона, где хоронили полицейских, судейских и разных чиновников юстиции. Там была простая гранитная плита с надписью: "Михаил Григорьевич Пепеляев, Надворный советник Томского губернского правления, 2 октября 1891 год".
Михаил Григорьевич был интеллигентным тюремщиком. Молодым офицером прибыл он в Томск из Петербурга, чтобы послужить этому городу и оставить ему свое немалое потомство. В доме Пепеляевых в рамочках висят вырезки из старых газет. В одной газете напечатано стихотворение Михаила Григорьевича, в другой сообщается: "Поручик Николай Михайлович Пепеляев с успехом был занят в спектакле драматического общества".
С годами дослужился он до больших чинов. Статский советник. Если правда, что после человека остается душа, то душа бывшего помощника тюремного инспектора теперь, конечно бы, порадовалась. Сын Николай - генерал, внук Анатолий тоже военный, другой внук Виктор пошел по учительской стезе, Михаил - художник, но мечтает о военном поприще. Передались по наследству и любовь к военному делу, и к искусству. Недаром все Пепеляевы рыжеваты, видно, это сам бог войны Марс окрасил их своей огненной краской.
В кафедральном соборе был молебен во славу русского оружия. И полки, стоявшие возле собора, сняли фуражки и крестились. Затем под рев оркестров двинулись пешим маршем к вокзалу Томск-I. За полками бежали женщины и голосили, бежали ребятишки и кричали. Генерал Пепеляев с семейством ехал на вокзал в колясках. Потом на вокзале долго грузили в специальные вагоны лошадей и артиллерийские орудия. Усаживались в красные телячьи вагоны нижние чины.
Генерал-майор Николай Михайлович Пепеляев расцеловал супругу, дочерей, крепко пожал руки остававшимся в Томске младшим сыновьям и, взяв под козырек, на мгновение замер, глядя на Томск. Как много здесь оставалось. Суматошные праздники, с елочными огнями, с маскарадами в общественном собрании, под стоголосые вздохи оркестра. Кошевка, уносящая в метель, когда под медвежьей полостью находишь нежную руку. Поцелуи весной в кипении сиреней и черемух, стихи, расставания и встречи. Умер отец, родились и подросли дети. Так много облетело с листьями, белыми метелями, с тройками, с рождественскими открытками, запахом духов "Шанель", со звоном бубенцов и праздничных колоколов...
Наконец беготня на перроне прекратилась. Важный и толстый начальник вокзала подошел к большому медному колоколу и трижды ударил железным языком по медной щеке. Тоскливый звук сразу погасил все остальные, посторонние звуки. Начальник вокзала сделал свое дело и приложил руку к фуражке. Тотчас засвистели на вагонных площадках поездные кондукторы, свидетельствуя, что путь к сражениям и победам открыт, а может быть, это и путь к смерти.
И колоколу, свисткам, и всем, всем уезжающим и провожающим пронзительным трубным голосом прокричал паровоз и задорно ухнул клубами пара, и дернулись с места колеса. Они закрутились, сперва как бы нехотя, потом все быстрее и быстрее. И снова на перроне, как бы опомнившись, взревели медные трубы, и взлетели к небу волны плача и стенаний.
6. КРАСНЫЕ САПОГИ С КИСТОЧКАМИ
Однажды во Второвский универсальный магазин пришла покупать сапоги Бела Гэлори, улыбнулась Коле Зимнему заговорщицки:
- Я вас знаю, я часто вас вижу. Еще недавно вы были нежным, как амурчик с пасхальной открытки, а теперь уже усы пробиваются.
Николай невольно покраснел, у него даже голос перехватило от волнения, спросил:
- Чего изволите?
- Какой серьезус-формалиозус! Изволю примерить сапоги, но только не нужно грумов! Примерьте мне их лично. Ведь мы же, как это по-русски? Живем по сосядству!
- По соседству.
- Вот я и говорю. Снимите с меня сапожки! - поставила она ногу на бархатный пьедестальчик. Николай встал на колени, как перед божеством. Обтянутая французским шелковым чулком нога явила ему идеальную форму.
- Мне нужны красные сапожки, должно быть легко и прочно. Есть у вас красные сапожки с кисточкой?
- Красные, но без кисточек.
- Не важно! Кисточки можно пришить от старых сапог. У них износились только подошвы. Когда каждую ночь танцуешь до утра - за месяц подошва сгорает, как на пожаре! Сгорает, как ваши милые щечки.
Коле было очень стыдно, что он краснеет, но чем больше он стыдился, тем больше краснел.
- Ничего! Если молодой человек стесняет, это - хороший.
Наконец Бела выбрала сапоги.
"Вот и все! Кончился чудный сон! - грустно думал Коля. - Сейчас она уйдет, я не посмею ей ничего сказать, я мямля, рохля, я никчемное существо, да и что я могу ей сказать? Засмеется или, еще хуже, выругает!.."
Но она сунула ему в карман бумажку, перехватила его руку и сказала заговорщицки:
- Хорош сапог! Я довольна! Уйду, потом читай и решай!
Она ушла. Он зашел в закуток в подсобном помещении и прочел:
"Венециянская ночь", понедельник, 9 вечера, нумер тринадцать! Буду тебя научать!"
И он прошел вечереющими проулками по Акимовской на Бочановку, где были эти самые номера. Здесь речка Ушайка делала большой извив, образуя нечто вроде озера, заросшего лилиями и осокой. Деревянный дом, в котором размещалась "Венецианская ночь", одной своей стороной нависал над водой, опираясь на витые столбы. Вечером меж этих столбов скользили лодки с девицами и кавалерами. В мансардах были устроены "висячие сады". Летом в открытые окна наносило запах цветов и речной свежести.
Все тут было загадкой, как и встретившая его на пороге номера Бела, в легкой кружевной накидке, через которую просвечивала нагота.
После он не раз спрашивал ее: зачем она заказывает именно несчастливый тринадцатый номер?
- Вся жизнь есть несчастье! - однажды ответила Бела. - Два искорка летят во тьме и скоро гаснут...
С тех пор он ждал понедельников, он молился, чтобы время от понедельника до понедельника шло быстрее. Он не опасался, что об этих свиданиях узнают. Обслуга номеров приучена была хозяевами гостиницы держать такие визиты втайне.
Для него все происходящее было чудом, колдовством.
Он вспомнил, как однажды Ваня Смирнов взял два билета в ресторан гостиницы "Европа", как они уселись за угловой столик, пили удивительное вкусное вино, и ровно в двенадцать на эстраде вспыхнул свет, появились красавицы в румынской одежде, зазвучала мелодия... Впереди всех была Бела Гэлори. Она играла на скрипке, дирижировала ею, пела, притопывая красным сапожком. Мелодия дойны была просторной, как молдавская степь, а внутри нее капризным чертиком бился ритм. Если закрыть глаза, можно было представить, как сияет над холмами и виноградниками южное солнце, как дергается на ухабах молдавская повозка с кучей чумазых ребятишек.
- Правду ли говорят, что ваш румынский оркестр наполовину состоит из цыганок? - спросил Коля.
- Среди моих девушек есть молдаванки, украинки, русские, еврейки, а цыганка - лишь я одна, да и то на четверть. Мой папа был чистым румыном, а мама - наполовину цыганкой. Они возили контрабанду, их лодку потопили пограничники на Дунае. Они погибли. Я воспитывалась у тетки у Кишенеу. Мы не любили друг друга. Однажды я прочла в петербургской газете, что господин Анри Алифер набирает хористов для новой гостиницы, построенной в Томске, собрала смелых девушек, и мы двинулись в путь. У тетки я ходила в обносках. Здесь я в своем хоре - главная. Мне нравится, как загораются глаза у слушателей. Иногда они рыдают от моей музыка, так их пронимает. Может, это плачет вино, но мне все равно приятно.
- Я тоже сирота! - сказал вдруг Коля. - Но я даже не знаю, кто мои родители. Меня грудного оставили на крыльце приюта зимой, и я чуть не замерз.
- Ты не сирота! - ответила Бела Гэлори. - Я твоя мама! Возьми в рот мою грудь...
Очнувшись после ласк, Коля задумался. Как же будет дальше? Что? В краях Белы Гэлори бушует война. Коля - младший приказчик и получает гроши, а она привыкла к роскоши. Но он на ней женится. Он будет много работать, учиться. Он ходит в Дом физического развития. Там сейчас созданы курсы для юношей, мечтающих о военной службе. Борец Бейнарович учит парней вольной борьбе и поднятию тяжестей. Прапорщик Никитенко, вернувшийся с фронта без ноги, учит их ползать по-пластунски и стрелять из винтовки. Когда Коля достигнет призывного возраста, он попросится на фронт. Вернется с фронта обязательно офицером. И женится на Беле. А что? Она всего на двенадцать лет его старше. И выглядит очень молодо.
7. КОНОПЛЯ НА ОРЛОВСКОМ
Там, где Орловский переулок от улицы Алтайской поднимается в гору почти отвесно, все вокруг заросло ивняками, ягодниками, кустарниками, лопухом и крапивой. В одной из оград, прилегающей к Монастырскому лугу, китаец, в синем, расшитом пунцовыми тюльпанами халате, в остроносых золотых туфлях и соломенной шляпе, полулежит в гамаке, укрепленном меж двух тополей, посматривает на дюжих, голых и потных мужиков, которые, как оголтелые, бегают по плантациям конопли. Иногда китаец вынимает изо рта трубку с длинным янтарным чубуком и покрикивает:
Мужики уже изнемогают, но продираются сквозь заросли высокой конопли из последних сил. А когда мужики уже теряют последние силы и валятся на землю, китаец в гамаке делает знак другим китайцам, одетым попроще. Те подходят к мужикам со скребками и берестяными туесами, начинают соскребать с голых спин и животов пропитанную потом коричневую массу, умещая ее в туеса.
- Щекотно! Мать вашу за ноги! - кричит патлатый верзила.
- Это тебе, Федька, не в раю с райскими красавицами шампань пить! - кричат ему товарищи. - Небось, больше тебе такого праздника сроду не будет!
Мужики вспомнили Федькины рассказы, как однажды он уснул возле базара пьяный, и Бог перенес его в рай, и какое там было райское блаженство.
Главный китаец, которого зовут Ли Хань, тайный выборный китайский старшина, говорит грузчику Федьке Салову:
- Маленько курить дам-дам, и маленько будешь в раю! У меня рай тута-тута! - ударяет Ли Хань по карману.
Не всякий прохожий, заглянув в усадьбу, смог бы понять, что тут происходит. А дело простое. Чтобы снять с конопли пыльцу, нет лучшего способа, чем гонять по конопле какую-нибудь скотину, пока она не вспотеет. Тогда пыльца станет прилипать к потной коже. Потом зеленовато-бурый мед соскребут со шкуры, и все! Можно гонять по конопле лошадей. Но это дорого, да и лошади плантации вытаптывают, Ли Хань придумал гонять по конопле базарных грузчиков. Они целыми днями таскают на горбу тяжеленные мешки и бочки из паузков, так чего бы им после тяжелой работы немножко не развеяться? Побегают час-другой и получат по стакану разведенной ханжи, китайской самогонки то есть. А если приучить их курить гашиш, так целыми днями будут бегать за одну самокрутку.
В стране сухой закон. Его Величество Николай Второй приказал: по случаю войны - никаких крепких напитков. Гимнастикой заниматься, тогда побьем кузена Вилли. Он пожалеет, что тронул Россию!
На большом базаре хитрые поляки в европейских котелках, модных черно-белых штиблетах, пестрых галстуках продают трости со специальным изгибом, чтобы можно было носить, согнув руку в локте. Трости внутри пустотелые. И туда входит как раз бутылка водки или бутылка коньяка. Внизу у трости - медный наконечник-колпачок. Придешь домой, открутишь его, и - ваше здоровье! Ясно, что цены на трости высоки. Ясно, что которая с коньяком - дороже. Хотя могут и обмануть, могут такую трость подсунуть, в которую просто вода налита.
А у Ли Ханя - без обмана. В сухом законе ничего про коноплю не сказано. К тому же, китайцы друг друга не выдают, у них есть своя особая конспирация, которую посторонним не разгадать. У них и администрация своя, законы свои, налоги свои, хотя и живут в чужой стране.
Население Томска возросло в последнее время. Понаехали беженцы из Галиции, Польши и бог знает еще откуда. Еды с собой они не привезли, а привезли деньги. Было среди них множество аристократов, которые привезли еще и золото, и зашитые в одежду бриллианты. Знатные люди, грамотные, но мест в губернском правлении, либо еще где-то, для них не было. Не хватало жилья, даже все нежилые подвалы и чердаки были заняты. Население Томска со ста пятидесяти тысяч человек увеличилось до трехсот. На базаре шла уже совсем другая торговля: цены утроились, удесятерились и продолжали расти. И случилось так, что старинный сибирский губернский центр вдруг заговорил с сильным акцентом, а то и вообще не по-русски! В толпе мелькали многоугольные шапочки, обозначавшие многогранность польской души.
В эти дни торговля во Второвском пассаже не прекращалась, но продавали больше за золото, а также и за драгоценные камни. Только безделицу какую-нибудь, вроде рожка для обуви, можно было купить за деньги.
Николаю Зимнему и еще нескольким молодым приказчикам поручено было получить в багажном отделении станции Томск-I несколько тюков мануфактуры. Наняли на соседнем базаре дюжих грузчиков, в том числе и Федьку Салова, который все еще всем встречным-поперечным рассказывал о своем кратковременном пребывании в раю. Двинулись на двух тарантасах к вокзалу.
Багажное отделение оказалось закрытым на обед. Николай прошел в буфет, чтобы выпить квасу, и вдруг увидел там Аркашку Папафилова. Бывший сосед Николая по общежитию давно уже исчез из общежития и из магазина. И не было от него никаких вестей, где живет, чем занимается. Сейчас Николай искренне удивился тому, как переменился Аркашка. Он возмужал. Теперь это был солидный господин в дорогом костюме и с большой сигарой в зубах. Аркашка отпустил пышные усы, они были густо нафабрены, а кончики их лихо закручены вверх.
- Как ты? Где? - спросил его изумленный Зимний. - Вижу, что живешь небедно, чем кормишься в наши трудные времена?
Аркадий выпустил струю дыма, который странно припахивал горелой тряпкой, и сказал, похлопав ладонью по стоявшему возле ноги ярко-алому чемодану:
- Можно сказать, что дело обстоит именно так! - смеялся бараньими глазами Аркашка. - Я тебе даже готов продемонстрировать свое мастерство, если у тебя есть время. Сигару хочешь?
- Я бы не против, но у тебя странный какой-то табак, жженым пахнет.
- Гм. Я за этот запах плачу китайцу Ли Ханю золотом. Мои сигары скручены с гашишем. Лучше нет забавы, если кто понимает.
- Не понимаю. И не хочу понимать.
- Ну, я не навяливаю. Тем более что вещь дорогая. Пойдем, покажу тебе свою работу... Кристина! - позвал он кого-то.
Тотчас к столу подошла худенькая девочка лет десяти. Одета она была в скромное платье и поношенные ботинки с высокой шнуровкой.
- Айда! - встал из-за стола Аркашка Папафилов. - Как раз поезд прибывает.
Они вышли в вестибюль, где уже толпились встречающие. Поезд остановился у вокзала, тяжело отдуваясь и вздыхая белым паром. Пассажиры с перрона хлынули в вокзал. Аркашка сделал Кристине знак глазами, она подошла к красивому пассажиру в удивительном переливающемся плаще и в сверкающем цилиндре, в зубах его была сигара, в руке он держал новенький коричневый чемодан.
- Прошу пана! - сказала Кристина плачущим голосом. - То есть адрес моей тети, но я прочесть не можу...
Озадаченный господин поставил свой чемодан на пол, взял записку, но, видимо, она была написана не очень разборчиво, так как господин напряженно вглядывался в нее.
- Прошу пана к свету! - потянула его за локоть Кристина.
В этот момент Аркашка, проходя мимо их обоих, как бы надел свой алый чемодан на коричневый чемодан приезжего. Раздался щелчок, важный господин обернулся и увидел Аркашку с алым чемоданом в руке.
- А где же... где мой чемодан? Он только что стоял здесь.
- Какого цвета у вас был чемодан? - осведомился Аркашка.
- Господи! Коричневый, новый такой.
- Так что же вы стоите? Только что мазурик какой-то с вашим чемоданом скрылся в буфете.
- О, боже! - воскликнул господин и побежал в буфет.
Аркашка подмигнул Николаю Зимнему:
- Ну, понял?
- Да, то есть нет!
- Ну, какой же у тебя глаз такой, что ничего не видит? Эх, а еще Второвский приказчик! Мой алый чемодан - без дна, это такой футляр, который я надеваю на чужие чемоданы. Я надеваю его, а пружины плотно захватывают чужой чемодан. Ты же слышал щелчок? Чемоданы делают, как правило, стандартных размеров, мой футляр чуть больше стандарта. Объяснять дальше?
- Нет, ты иди, а то тебя схватят! - сказал Коля Зимний, испуганно отодвигаясь от Аркашки. - Еще примут за сообщника!
- Не дрейфь! - рассмеялся Аркашка Папафилов. - Сейчас я растворюсь, сгину, и все. Ты видишь, Кристина уже растворилась. Ну, адью! - он зашел за титан с кипяченой водой и - словно растаял в воздухе. Коля заглянул за титан - там никого не было.
8. ДЕВЯТКА ПИК В ОПРАВЕ
В самом центре Томска, напротив кафедрального собора, стоит декорированный разноцветным песчаником громадный и романтический дом. Угловая его башня похожа на шлем древнерусского витязя. А еще дом украшает множество башенок и балкончиков, неожиданных, затейливой формы. Архитектор Константин Лыгин любил эпатировать. Старался, чтобы дом заставлял мечтать, улетать мыслями от восьмимесячных морозов. Дом строился как доходный, по заказу фирмы "Кухтерин и сыновья". В одной половине разместилось казначейство, в другой - на первом этаже был магазин купца Гадалова, на втором этаже была его квартира.