Прилетело мое шестнадцатое лето. Все в белом пухе, и в смятенной душе моей летали птицы, каркали и свистели, сидели как филин в темном углу, ночной совой летели над крышами, вспыхивали как феникс и как страус прятали голову в песок, но больше сидели отдельно, как белая ворона.
Озеро было круглым, темным, в лучах вечернего солнца, в кольце дивных сосен, глубоким до бездонности, красивым до боли в груди. В воде его были взвешены желтые блестки, игравшие как чешуя золотой рыбки, и все оно было как огромный ковш невероятно везучего золотоискателя, зачерпнувшего сразу несметное богатство. Звалось оно Карасьим. На дальнем берегу в редких соснах блестели стекла чьей-то приземистой резиденции. "Хрущовская" - шепнул наш предводитель - начальник группы - и лыжник-охломон из Омска. Каких только безобразий не сотворил он за две недели вынужденного общения, главным из которых конечно был массовый подъем в 2 часа ночи всего уснувшего лагеря и ночной бросок по болотистым буграм, бегом от настигавших его свирепых дядей обманутой пионервожатой. Ух и мчались мы, обвешанные рюкзаками, консервами, кружками, котелками, ведрами... Всю оставшуюся ночь - и на самом рассвете, когда еще тонкий туман висел в раздумье над гладкими водами, и солнце еще только прихорашивалось перед выходом в свет - ступили мы на берег самого известного озера. Предрассветный прозрачный воздух, чистая живая вода, шевелящаяся в камнях, и паленых дух от рюкзаков - не сговариваясь вытащили мы со Славкой ласты - и тихо ушли в воду, ныряя и крутясь как дельфины, остужая жар ночного бегства. А вода манила и тащила вперед, сквозь белесый туман, и мы плыли, плыли, плыли, наслаждаясь собственным телом, горячим и упругим, в прохладой воде. Берег был уже довольно далеко. Берег дальний - с тоненькой черточкой леса и какими-то неясными каменными фигурами - казался даже ближе в утреннем перламутровом воздухе. "Плывем туда?" - спросил Славка. "Плывем" - подтвердил я. И, переступив эту черту, мы включили два мотора из четырех ласт, и забыв про оставленный лагерь, про бессонную ночь, про холодную утреннюю воду - ушли в туман. Ноги работали как хороший дизель, нос рассекал прозрачную воду, глаза видели то левый берег с вздымающимся к небу носом Спящего рыцаря, то Славкин резиновый затылок. Метры за метрами, сотни, тысячи метров, ни счета не было, ни понимания - далеко ли еще? Рыцарь уже вздыбился во всей своей лежащей величине, а берег дальний как был черной линией на горизонте, так и остался. Славка уже поглядывал назад - но задняя полоска леса стала так же далека. И мы все работали ногами, выгрызая резиной кожу на косточках, упрямо двигались по самому центру огромного, почти круглого озера.
И тут меня укусила судорога. Сначала одну ногу - легко, потом - вторую - сильно. Я еще плыл, только руками. Тяжелые ласты, толкая воду, скручивали мышцы и вызывали нестерпимое желание взлететь. Мы зависли в озере - я - от рвущейся из ноги боли, а Славик кружил вокруг меня - доставая из плавок запутавшуюся булавку. И я тыкал в самое сердце боли огромную кривую булавку, пытаясь ее поймать там и убить. В одной ноге поймал. А вторая оказалась хитрей, и спряталась в кость, но я смог опять двигать - хотя бы одной ногой. Славик порывался еще и укусить меня за выпрямленную ногу - но я его лягнул по дружески - и уплыл вперед.
И тут начались сады. Подводной стелющейся по поверхности гигантской колючей и шершавой травы, в которой путались и руки, и лица, и моя единственная рабочая ласта. Конца не было этой пытке - шершавые цепляющиеся крючочками за все стебли были как лепестки огромного человекоядного цветка - тянущего в свое гнилое холодное чрево двух мальчишек - решивших с утра, по быстрому, переплыть шестикилометровое озеро. Славка был в маске, и мы с ним это озеро видели совсем по разному - и трава была ему видна во всех своих сплетениях, в которых он находил какие-то лабиринты проходов, я же - бил одной ластой, вырывая траву, сжигая кожу, пока не кончился этот райский сад, и открытое пространство не открыло нам истинное расстояние до тех красот, к которым мы так бездумно поплыли. Впереди все выше взмывал шпиль остроконечной каменной пирамиды, и правей ее - приземистый облик египетской головы над голубой водой.
Когда в утреннем тумане появились лодки ранних рыбаков, две головы, выплывших из тумана, были для них как живые покойники. "Вы откуда?" - спросил мужик в ватнике, чуть не выпав из лодки, и даже не возмущаясь тем, что кто-то тут распугивает его рыбу. Вряд ли мы могли что-то уже сказать, т.к оба одновременно достали из воды большие пальцы, и показали назад. Вместе с приближающимся берегом пришло утро, и яркое солнце осветило величественный пик Ок-Жет-Пес и мрачную массивность Сфинкса. Последние метры были уже лишними. Но я все-таки проплыл их, и уже на мелком месте - встал на каменные плиты "Не-долетит-стрелы" - и рухнул на плоские камни - разбив колено, локоть, лоб. Из воды нас вытащили. Компания дикарей из палаток. Сунули в руки по граненому стакану с прозрачной жидкостью, которая влилась в нас, даже не обожгя горло, а потом - по полной миске густого вермишелевого супчика. Даже не вкусного - а единственного и неповторимого, вслед за стаканом водки - оживлявшего нашу уже почти рыбью кровь и отдавшие почти все деревянные мышцы. Никто не сказал ни слова - ни мы, потому что не могли, ни дикари - потому что все понимали. И сидели мы со Славкой, прислоненные к теплым древним плитам, испытывая пустоту победителей. И когда смогли встать, то просто сделали им рукой и ушли вдоль берега, по древним камням подножия живописнейших гор.
Мысль о том, что надо будет плыть обратно, была настолько чудовищной, что мы ее даже не произносили вслух, а только посмотрели друг на друга, и все поняв - передернулись от нее. Идти вдоль берега - километров шестнадцать - как сказал сидящий на мостках дед. Но мы безнадежно побрели - не имея никаких других вариантов. И тут - о чудо - прямо к нам, как быстрый белый вихрь, вздымая волну - пристал катер - на подводных крыльях - и мы упали перед ним - умоляя свезти нас на другой берег. Капитан долго вертел носом - говорил, что это далеко, что у него нет времени, но видно не все у него было в душе ржавым - сказал - "Садись - только к самому берегу не повезу - плавать то умеете?". Ветер дул в наши юные головы, Спящий рыцарь чернел своим заросшим лицом, удалялся Ок-Жет-Пес, поля колючих садов остались в стороне - и вот - наш дальний берег, на котором весь наш лагерь стоял в оцепенении - ожидая, что вот на этом катере и привезут наши бездыханные тела...
Но мы встали на корму, картинно сделали ручками - и нырнули в родную стихию - пройдя полторы сотни метров красивой дельфиньей двойкой, и улыбаясь до ушей - выползли победителями на берег. Однако, суровые лица наших родных туристов не улыбались, - они видели, как две наших пустых головы ушли в туман, и четыре часа весь лагерь провел на берегу, посылая гонцов в дальние поселки за спасателями... Омский лыжник был непреклонен - и мы трое суток вдвоем болтались сзади - выгнанные из лагеря, и тихо прося принять обратно. Мы готовили себе кушать в 50 метров от их сытного костра в какой-то кривой кастрюльке из чудом оказавшихся двух банок консервов и пачки перловки, спали без палатки на жестких камушках, пока кто-то не разжалобил лыжника, и он еще раз пройдясь по нам колючим матерным катком, не сказал - "Идите жрать, но в следующий раз - убью!".
То ли озеро это утреннее, то ли трава человекоядная, то ли шаманские камни Ок-Жет-Песа, к которым я сидел, криво приткнутый сердобольными дикарями - но вошла в меня какая-то сила первобытная - усталости не чувствовал, ноги прыгали и бегали, неслись - не разбирая дороги с огромным рюкзаком по горам, камням, болотам...
В один из последних дней устроил наш лыжник зачет на скорость восхождения, на самый кончик носа лежащей башки рыцаря. Привал, старт - и с полными рюкзаками стая взрослых мужиков и спортивных студентов рванула вверх, хрустя ветками, камнями, суставами... Мне показалось, что я как-то устал, когда вскидывал на плечи свой брезентовый стандартный с вечно сползавшими лямками, и задержавшись на старте - слушая голос леса, последним ушел по бороде рыцаря, взрывая китайскими кедами сизый ее мох. И шел вверх, ломая тяжестью ног ветки и не сворачивая, не огибая крутые места - шел как робот, стуча своим вечным двигателем. На самой вершине, на плоском кончике носа у одинокой сосны, под свежим ветром, я сидел один, глядя вниз на бескрайность синих гор, на голубые озера, на далекую желтую степь, и слушал, как вечный двигатель постепенно сбавляет обороты, и перестает бить в ребра отбойным молотком. Рюкзак я не снял, и так и сидел с ним за плечами, чувствуя, как первые, самые быстрые, пыхтят и чертыхаются, осыпаются и цепляются за ветки, карабкаясь к вершине.
Когда все влезли наверх, отдышались и успокоились, встал самый старый наш "дед", подошел ко мне, и начал снимать с меня рюкзак. Я ничего не понял, и даже не спросил ничего, только смотрел, как он развязывает завязанные почему-то на мертвые узлы веревки, и вытаскивает из него три круглых камня, каждый размером с большую капусту, и, похлопав меня по плечу - говорит кому-то сзади - "В следующий раз морду набью". Я видел потом, как с ним "говорили" в сторонке три жирных мужика, и видел, как бежали они, держась за разные места, и выкрикивая какие-то шакальи проклятия.
Не успокоились даже в последний день, и стоя в воде у берега - пытались юродствовать и сально хохмить над чем-то во мне, по их мнению - хреноватым. Я сказал самому жирному - "Давай поспорим - при всех - я тебя одним движением положу". Оживилась компания, предчувствуя драку, и весь лагерь на берегу поднялся, глядя как лохматый пацан из 9 "г" идет к толстому пьяному мужику, принявшему стойку деревенского боксера в окружении двух собутыльников, нагибается перед ним в низком поклоне, быстро берет за ноги и поднимает вверх. Остальная жирная туша ляпается в воду и орет что-то оттуда, пуская пузыри. От такого позора его собутыльники не стали даже вытаскивать его из воды, и в расстройстве пошли за бутылкой.
А верный Славик не спал всю ночь, охраняя меня, и думая, что компания, очнувшись - вернется среди ночи и устроит мне прощание. Где ты, верный Славик Демчихин? Черный джазовый кларнет, рыжеватый парик, глаза без бровей. И без ресниц. Где ты? Под полированным гранитом, непохожий - с лучшей, но неумело выгравированной фотографии? Или в том же кабаке, прижимая языком трость, будишь животную страсть у развязных телок, делишь парнас, и пьешь за кухней, закусывая остатками мяса по-строгановски? Мы встретимся с тобой. Я не прощаюсь...
Осенние дожди 65-го смыли четырехлетнюю муть акмолинского отрочества и принесли холодные мысли о выборе. А чего выбирать? Мед, пед, сельхоз и инженерка. Ехать в даль - в Мухинское (с Кельмером) или Архитектурный (с Тристаном) мне было нельзя. Маманька упала в обморок, только лишь услышав об этом. С новым генсеком-бровеносцем пришли новые реформы - отменили 11 класс, т.к. не хватало этому генсеку солдат, сокращенных свергнутым предшественником. И в один год закончили школу все 11-е классы по всей стране, и все 10-е. И не было столько мест в вузах, и не ехали даже чистенькие отличницы в безнадежные далекие университеты, а штурмовали местные богадельни. И кончилась закадычная дружба - каждый упал в свой угол - зубрить и долбить программы, чтобы вырваться из толпы, и не попасть на завод, или в армию, или в какую-нибудь мастерскую...
Поэтому не было у меня в жизни осени, зимы и весны по-крайней мере этого, последнего школьного года. И уже не было противно от Истории КПСС - чего нос воротить, если без нее не пустят никуда в этой жизни. А другой жизни тут нет. И не предвидится. А наивные учителя умилялись - как повзрослели, да поумнели наши мальчики. Засунуть бы этот ум им в...
А команда лабухов как-будто не знала ничего о всеобщей гонке в вузы - и продолжала ходить за жмуром, дудеть на танцах, охмурять девок и устраивать всенощные безобразия. Время от времени меня заносило их водоворотом, и как-то нечаянно свело со смазливой маникюршей из салона "Улыбка". Ну, встретились несколько раз, поулыбались, погуляли, и проводив ее на самый край города - за кладбище, к мясокомбинату - я больше не искал встречи. Хотя и обжегся сильно о ее горячие ноги, и все такое прочее. Но вместо ног у меня перед глазами стояли пирамиды и гиперболические параболоиды, а в мозгах шевелились теоремы косинусов, законы сохранения и свойства солей и кислот. Такая резкая смена внутреннего мира не прошла даром - и вместе с ней поменялась и компания, крутившаяся вокруг. Как-то незаметно рядом всегда теперь был Ромка Сорин - будущее которого было давно определено его медицинским дядькой - доцентом, и с которым нам было как-то просто - до самого дна - понимать друг друга, разбирая теоремы и отвечая друг другу, как на экзамене. Но и сердечные секреты доверял мне не в меру серьезный Ромка - о своих тонких духовных нюансах общения с красавицей Ноткиной - и я его конечно понимал, как понимал и всех остальных. И мог бы стать кем угодно - анашистом Асановым, и трубачом Каверзиным, и хитрованом Обирайло, и церебральным паралитиком Борисовым, и шикарным Юркой Колядой, и филигранным Кельмером, и тысячами других людей, вошедших в меня, и оставшихся там навсегда. Но я никем не стал. И собой тоже. И как тогда, шел за мерцающей звездой, впитывая все добрые и злые души, и понимая их всех, плыл куда-то, задерживаясь то у одной, то у другой прилепившейся звездочки.
Но буйный мир врывался в мои мерцающие полеты грубыми кляксами, путая звезды и закрывая все едким туманом.
И когда остались позади все теоремы, законы, правила, толстые и Тургеневы - и экзамены школьные пронеслись незаметной легкой прогулкой - отправились мы с Ромкой по местам моих озерных подвигов - вдвоем, дикарями, к самому красивому в мире озеру, и первому моему испытанию на "предел жизни". Конечно, дикарями - это будет нагло соврать - какой из Ромки дикарь? Мы поселились в уютной гостинице, и с тряпочками и полотенцами лежали на берегу, читая книжки. Я при этом отчаянно скучал, глядя на величественного Спящего Рыцаря, который уже не был так велик, когда смотрел на меня, запутавшегося в траве, с одной рабочей ногой, и в трех километрах от любого берега. Видимо кончилось время, отпущенное мне на тихую креветочную жизнь рядом с Ромкой, и когда я вовсю знакомился с бойкими озерными девками, Ромка стоял в стороне, вежливо ожидая окончания наших амурных бесед на грани приличий. Уезжали мы домой почти чужими людьми - я любил верного Ромку, но несло меня в какую-то буйную страну, в которой ему делать было нечего. И стоял бы он там в стороне, ожидая когда кончится буйство, кончится жизнь.
И конечно, не участвовал в нашей последней школьной ночи - в золотых ишимских песках, вдали от города, с табуном приблудных девок и закопанными в песок десятками бутылок какой-то липкой сладкой гадости, после которой на Каверзинской шее к утру появился багровый гриб, как на березе...
А я сидел всю ночь с новенькой спидолой, слушая мир, пока не кончились батарейки, и не наступил рассвет первого дня - как казалось мне - совсем взрослой жизни. И с рассветом, не дожидаясь своих загулявших друзей - расползшихся по окрестным дачам, и вытоптавших все грядки, осквернивших все крылечки, и разогнавших всех девок - сел один в железный паром с ржавым колесом и рваным канатом, и скрипя допотопным механизмом - уходил один - на другой берег, оставляя всех. Навсегда.
Если и встречались мы потом с моими школьными друзьями, или просто товарищами - то только чтобы спросить "Как дела?" и не ждать при этом ответа. И только Юрка Тристан, да Жанка Титова, да Маринка Сатовская - будут много лет еще живыми окошками в наш общий мир, пропавший там, в одна тысяча девятьсот шестьдесят шестом году.
![[]](/img/k/klimenko_b_f/spjashijryzarj/kartoshka_1.jpg)
![[]](/img/k/klimenko_b_f/spjashijryzarj/konec_shkoly_1.jpg)
![[]](/img/k/klimenko_b_f/spjashijryzarj/ja_18_let_1.jpg)
![[]](/img/k/klimenko_b_f/spjashijryzarj/tristan_1.jpg)