[Заказать книгу можно в
издательстве Altaspera]



 



 

Δ.Νιρβαχιν

ΕΥΓΕΝΗΣ

студенческий роман

 

 

 



И только две
дороги - света и тьмы - непреложны в этой вселенной,

По одной идут к
невозвращению, по другой  возвращаются к прежнему

Бхагавад Гита 8, 26

 

 

Эпизод первый.


Университет, экзамен по
философии.

 

Он снял наушники, откинулся на кровать и стал
рассматривать потолок, по которому пробегала оранжевая полоска света. Несколько
минут он лежал ни о чем не думая, пока не вспомнил, что нужно было идти сдавать
экзамены. Спрыгнув с кровати, он небрежно заправил футболку, надел в коридоре
изрядно потрепанные, пыльные кеды, у порога захватил с собой сумку, в которой
ничего не было, кроме ключей, студенческого билета и тетрадки. Распахнув
большие, скрипучие двери, он вышел на лестничную площадку. Хватаясь рукой за
перила, быстро спустился по лестнице на первый этаж и выбежал из подъезда на
улицу. 

Солнечный свет ударил по глазам так сильно, что
закололо над бровями. Он нахмурился, прищурив левый глаз, и широко улыбнулся -
с трудом привыкая к яркому свету, он шагал почти наугад, засунув одну руку в
карман, а другой - придерживая на плече ремень сумки. Он плавал в потоках
теплого воздуха, не в силах взглянуть на сухую асфальтовую дорогу, которая
отражала вездесущие лучи солнца. 

Высокие тополя оживленно крутили липкими листиками,
стараясь изо всех сил обратить на себя внимание. Они весело шелестели большими
ветвями и вершинами, с высоты которых весь город представлялся совсем иначе, не
так, как его обычно представляют люди. Горький аромат, исходивший от молодой
листвы, такой же насыщенный и ослепляющий, как полуденное солнце, передавал
всем прохожим приподнятое настроение. Местами пролетали редкие, надоедливые
пушинки.

 Он шел и пытался вспомнить, как зовут
преподавателя, который вел историю философии. Это был коренастый, задумчивый человек,
который любил читать Платона и Аристотеля, Учителя и Ученика. У него был
густой, насыщенный голос и глубоко посаженые глаза. Звали его Громов, голос его
звучал так, что, когда он говорил, в аудитории дребезжали стекла. Было просто
невероятно, что человек может говорить таким голосом, и казалось даже, что это
говорит не человек даже, а сама аудитория вопрошает каждого присутствующего на
лекции студента:

- Кто ты???

- Что ты???

- Куда ты идешь???

 Воспоминания о семинарских занятиях по
философии были неожиданно прерваны сумбурным приветствием.

- Женич! Ты что, вообще уже никого не замечаешь? 

Это мог быть только Ваня Славинский, фамилия
которого с прошлого года висела в списке отчислений матмеха, а потому было вдвойне
приятно и радостно видеть его снова, как ни в чем не бывало, идущим в
университет. 

- Ну, здорово, чем порадуешь?

- Привет. У меня сегодня это, философия, в общем.

- Понятно. Мою жену не видел?

 Так он звал Свету - подвижную, общительную
девушку, которая училась в одной группе с Евгением.

- Нет, а что?

- Да она сдала свою философию и уперла по
магазинам. Я же сказал ей - что буду ждать ее на месте! Кстати, Женич, говорят,
ваша философия - полный завал! 

- М-да, - потер себе лоб Женька. 

- Прикинь, этот ваш препод, Громов, кажется,
разрешает на экзамене пользоваться учебниками. Но валит - по-жесткому. Он у вас
что, ненормальный? 

- А-га, что-то вроде того. На одном занятии отнес
всю нашу группу к растительному царству, потому что все молчали... А у тебя-то
как?

- Мне бы еще дифуры пересдать - и все...

По лицу Ивана пробежала едва заметная, бледная
тень. 

- Понятно - удачи!  

- Ладно, давай, Женич! Да, и накостыляй за меня
этому разгильдяю - сам знаешь какому.

Славинский имел в виду Жень

киного друга Витяя, тоже учившегося на матмехе.

- Так он же уехал.

- Все равно накостыляй! - крикнул Иван, подняв руку
и направившись к нескольким студентам-математикам, стоявшим неподалеку.

Евгений подошел к университету. Неожиданно для
самого себя, он вдруг заметил, что здание университета напоминает чем-то
древнегреческий храм или, точнее, античную школу. Университетские стены со всех
сторон были облеплены прямоугольными пилястрами, которые упирались в высокий
карниз. 

По бокам выступали тенистые портики, украшенные
двумя массивными колоннами и снабженные запасными дверями, которые почти
никогда не отворялись. Перед портиками, прямо на гранитных лесенках, сидели
странного вида старики и торговали книгами. Иногда, в хорошую погоду, они
поигрывали в шахматы, иногда перечитывали друг у друга книжечки, принесенные на
продажу, а иногда вели неторопливые беседы и о чем-то негромко хихикали. Но
самым интересным и примечательным местом был, конечно же, парадный подъезд
университета. Четыре колонны, не слишком высокие и не слишком низкие, стояли и
гордо держали университетский фронтон. Шероховатая поверхность каменных блоков,
из которых были выложены колонны, так и манила дотронуться до них ладонью - от
них исходило внутреннее тепло, почти такое же, как от человеческого тела. 

Эти колонны хорошо помнили всех своих студентов и с
участием наблюдали за теми, кто входил и выходил из университета. Находясь
рядом с ними, каждый студент чувствовал себя в обществе старых знакомых, с
которыми всегда можно было отметить такое чрезвычайно важное в студенческой
жизни событие как сдача экзамена или окончание сессии, что, в свою очередь,
было причиной постоянной головной боли администраторов университета, ведущих
ожесточенную борьбу за чистоту парадного
входа.        

 Среди окурков и пивных бутылок на
подоконниках и каменных бордюрах сидели молодые люди. Они сидели, раскачивали
ногами, болтали о том, о сем, делились свежими впечатлениями от только что
прошедших экзаменов. Кое-кто с растопыренными глазами о чем-то спорил, кто-то
понимающе улыбался, кто-то курил и задумчиво смотрел на небо - по небу
двигались едва заметные облака. 

Обшарпанные университетские двери со старинной
литой ручкой непрерывно поглощали и изрыгали участников образовательного
процесса. Молодые люди и девушки появлялись и исчезали в дверном проеме друг за
другом, так что со стороны могло показаться, что эти массивные двери и огромные
поручни обладают сверхъестественной силой, которая перемещала студентов в
параллельные миры по неисчислимым тропам знаний.

Темно-синие тени от широких колонн падали под
неестественно острым углом на расположившихся тут и там мучеников науки,
скрывая их лица от припекавшего солнца. Возле одной из колонн стояла
симпатичная студентка в клетчатой юбке, напоминавшей шотландский килт. Когда
Евгений проходил мимо, она слегка повернула голову. В выражении ее обиженного
лица, можно было прочитать, что она получила на экзамене явно не ту оценку, на
которую рассчитывала. 

Дело в том (а это было всем известно), что
преподаватели университета преднамеренно занижали оценки. Поэтому для Евгения в
печальном взгляде девушки не было ничего нового. Над решением проблемы
заниженных оценок бились пытливые умы многих разгадывателей. Впрочем, как
всегда, безуспешно. Это была отличительная черта всего университетского образования
- сакраментальная притча во языцех, сизифов труд, ахиллесова пята и жуткий
дамоклов меч тягостного студенческого существования.

После нескольких сессий Евгений для себя твердо
определил, что самый надежный способ обзаводиться адекватными, и даже слегка
завышенными оценками, состоял в том, чтобы приходить на экзамен
неподготовленным. В таком случае, по крайней мере, был шанс получить после
общения с преподавателем справедливо заслуженного 'удава' (если проявить
волевые качества) или 'удочку' (если внушить преподавателю чувство жалости).
Женька не видел  ничего позорного в том, что он шагал по дорогам науки в
толпе троечников, а иногда, невзначай, присоединялся к неисправимым двоечникам,
среди которых можно было встретить интересных людей, которые были ничем не хуже
получателей грантов, чьи довольные лица красовались на втором этаже главного
корпуса рядом с фотографиями профессорского состава. 

 Евгений поднялся по широкой лестнице и
затерялся среди спускавшихся навстречу студентов. Студентка в клетчатой юбке
отвлекла его настолько, что он не мог ни о чем думать, пока не добрался до
истфака - каждый раз, попадая на истфак, он начинал о чем-то думать, правда, не
всегда понимая, о чем именно. 

Кругом шныряли пронырливые, ничего не замечающие
вокруг  себя студенты. Сессия близилась к концу, и всем хотелось как можно
скорее насладиться летними каникулами. Евгений незаметно подкрался и
остановился возле 'аквариума'. Так на истфаке называли аудитории, у которых
вместо коридорных стен были стеклянные перегородки. Если долго стоять в
коридоре и наблюдать за тем, что происходило в такой аудитории, то возникало
ощущение, что все участники зрелища прикидываются рыбами, даже преподаватель,
рот которого не переставал усиленно работать, но никаких звуков не было слышно.
Однако на этот раз все было с точностью до наоборот. В 'аквариуме' перед
преподавателем сидел студент и медленно, как выброшенная на берег рыба,
раскрывал рот, а профессор с видом опытного рыболова слушал отвечающего и
покачивал головой, думая о каких-то совершенно иных проблемах.

- Здравствуйте!

 Евгений деловито кивнул Громову. Громов не
ответил. Это был тревожный знак, но Евгений непринужденно наклонился вбок и
вытащил из заднего кармана джинсов серую зачетку. Он положил ее в развернутом
виде на стол. Затем, тяжело вздохнув, потянулся к билетам, которые лежали на
краю стола, придавленные бутылочкой минералки.

- Билет ?10.

- Готовьтесь.

 И Громов гостеприимно указал рукой на
аудиторию, заваленную учебниками по философии и наспех написанными флагами.
Кто-то из студентов с высочайшего дозволения деканата разрисовал когда-то всю
заднюю стенку 'аквариума'. Он нарисовал, будто бы нет никакой стенки, будто бы
ее каменные блоки осыпались и провалились, и за этим провалом зияет космическое
пространство. Он нарисовал, будто в это пространство улетает взъерошенный
человек, который машет рукой, а вместе с ним улетают античная ваза и парусный
корабль. На задних партах, прямо на фоне космического пространства, сидели
пацаны, низко склонившись и вцепившись за парты руками. Они старались подавить
подкатывавший хохот. Как всегда, это были одни и те же лица, приходившие
сдавать экзамены в самую последнюю очередь. Их заразительный оптимизм разбавлял
общую атмосферу уныния и отчаяния, царящую на экзамене.

  Евгений твердой походкой обошел Громова,
снял с плеча сумку, сел возле окна и стал слушать отвечавшего. Было,
действительно, смешно, потому что он на полном серьезе рассказывал про
экзистенционистов, каждый раз запинаясь на этом слове и называя их то
'экзистенци-аналистами', то 'экзистенци-онанистами'. Евгений поднял учебник,
лежавший на парте, на котором было написано: 'Введение в философию'. Отложив в
сторонку оторванную кем-то обложку, он понял, что это было как раз именно то,
чего ему не хватало при подготовке к экзамену. 

 Полистав учебное пособие, Евгений открыл в
философской науке много непонятных для себя вещей. В учебнике давались основные
понятия, термины, этапы развития... Словом, все то, без чего было невозможно
пройти предстоящее испытание. Когда Евгений почувствовал, что при любом
раскладе, он будет в состоянии рассказать преподавателю какую-нибудь любопытную
ахинею, он оставил учебник в покое, вздохнул и подпер голову рукой, с
увлечением поглядывая на улицу. 

За окном стояла все такая же прекрасная погода. Зеленели
деревья. Гламурные девушки цокали каблуками. По дороге проезжали машины.
Профессор Громов поднялся и подошел к распахнутому окну. Он постоял у окна,
скрестив на груди руки, наслаждаясь свежестью воздуха, возможно, вспоминая
высказывания древних и представляя кудрявых эллинов, гуляющих по цветущему саду
на вершине Акрополя. Но, скорее всего, он ничего не представлял, так как вскоре
спросил:

- Вы готовы?

Только тут Евгений обратил внимание, что в
аудитории больше никого не было. Он вылез из-за парты, взял сумку и сел перед
столом Громова отвечать. Зачитывать вопрос билета Евгений не стал. Большинство
преподавателей в университете интерпретировали это как попытку затянуть ответ и
создать видимость того, что студент знаком с содержанием вопроса. Поэтому отвечать
нужно было сразу и как можно быстрее, чтобы преподаватель не успевал задавать
дополнительные вопросы.  

- Взаимосвязь древнегреческой культуры и философии
можно проследить на примере архитектуры...

- А что такое культура... Вы мне можете сказать?

 Громов обернулся и подошел к столу, за
которым сидел Евгений. Женька почувствовал себя в полной растерянности.
Обхватив голову кистью руки, он потер себе лоб и попытался сосредоточиться, но
времени на размышления не было.

- Культура, по-моему, - это все то, что помогает
человеку понимать различные вещи, окружающий мир, самого себя. 

 Евгений отвечал уверенно, но это была
уверенность, вызванная, скорее, отчаянием. Потому что его мозжечок уже
нащупывал опасную близость к провалу, на краю которого он оказался. Он почувствовал
пронизывающий холод за своей спиной и осознал всю дьявольскую достоверность
нарисованной на стене фрески. Он был в безысходном положении, так как понятие
культуры не получалось свести к какому-то одному определению. В воздухе повисла
неприятная тишина. Евгений не знал, к чему теперь готовиться. Казалось, сейчас
вот-вот последует еще более изощренный и неожиданный вопрос. 

Громову, и вправду, хотелось задать Женьке вопрос,
над которым он сам только что безуспешно ломал голову.  Но, затронув рукой
подбородок, он взглянул на Евгения и не стал этого делать. Почему-то он решил
не заваливать Женьку, хотя видел его на семинарском занятии всего один раз.
Вместо этого он взял зачетку и поставил в ней свою роспись. 

- Какими учебниками вы пользовались?

 Евгений вспомнил учебник, который только что
пролистал, и тут же ответил:

- 'Введение в философию'... не запомнил, кто автор.

Громов расписался в ведомости и отдал зачетку. По
его строгому тону нельзя было определить, что он поставил, но было похоже на
то, что он отпустил Женьку восвояси с отметкой 'удовлетворительно'. Открыв
бутылочку минералки, профессор Громов сделал маленький глоток, а Женька
медленно поднялся, взял зачетку и пошел на выход. Он распахнул двери аудитории
- и неожиданный сквозняк подхватил со стола кучку билетов, подбросив их вверх и
разметав по полу. 

Евгений шел по коридору истфака, вглядываясь в свою
зачетку, и не верил глазам. То, что он видел, никак не могло уложиться в его
голове. Кто-то окликнул Женьку: 

- Ну, как сдал?

Евгений растопырил пятерню и приподнял руку. Не
отрывая глаз от зачетки, он все еще сверял буквы в слове 'отлично'. Это была
его первая 'пятерка' за все время обучения в университете! Он расстегнул на
сумке боковой карман, бросил туда зачетку и, подпрыгнув от радости, побежал вон
из университета. Ему очень хотелось закричать 'Ура!'. Он бежал не
останавливаясь, зеленые деревья, растущие по обочинам дороги, расступались
перед ним и весело его приветствовали. Теплый летний ветер проносился следом за
Евгением по всей улице, а он все бежал и бежал, не прилагая для этого
практически никаких усилий, лишь немного маневрируя, чтобы не столкнуться с
прохожими. 

Лето еще только начиналось. Ему нужно было как
следует отдохнуть, поехать в деревню и почувствовать, наконец, себя по-настоящему
свободным. В наушниках у него уже плескалась вода и звучали крики чаек. 'Смысловые
Галлюцинации': Вечно молодым...

 

 

Эпизод второй.

Таинственный запах
деревни.

 

Было безоблачно и прохладно. Такая утренняя прохлада
бывает только на вокзале. Подняв воротник куртки и засунув руки в карманы, он
стоял рядом с сумкой и ждал поезд. Весь город был еще погружен в тихий сон
выходного дня. По дороге неторопливо проходили машины, по железнодорожному
полотну двигались поезда. Евгений шмыгнул носом, поднял сумку. Поезд медленно
подошел, остановился, и так же медленно отправился дальше. 

 Он сидел в кресле с полузакрытыми глазами.
Движение поезда приятно расслабляло, кроме того, наискосок от него сидела
девушка, занимавшая себя разгадыванием сканвордов. Она зачитывала вопросы и
часто разворачивалась к своей подруге, спрашивая у нее ответы. Евгений сидел,
вытянув ноги, насколько это было возможно, и незаметно подсматривал за тем, как
двигались бедра девушки. Когда она смеялась, то резко наклонялась вперед. У нее
была нежная, упругая шея, и все, что находилось чуть ниже, под воротником
приоткрытой кофточки. Но знакомство с девушками не входило в Женькины планы.
Ему меньше всего хотелось сейчас о чем-то говорить или интересоваться тем, что
его совершенно не интересовало, прикидываясь 'продвинутым' и 'классным', как и
все парни, получающие удовольствие от любой возможности покрасоваться перед
девчонками. 

 Через пару часов в поезде стало жарко.
Евгений снял куртку, открыл деревянную форточку, которая, как обычно, немного
заедала, и вагон тут же наполнился громыханием поезда, а сквозной ветер стал
беспорядочно трепать его длинные волосы. 

Получив заряд бодрости, Женька уселся на свое
место. Неуловимые тени деревьев,  пробегая по вагону, создавали радостное
мерцание. За окном кружили хороводы берез, медленно проплывали ярко-зеленые
поля, мелькали желтые кисточки одуванчиков. Во время непродолжительных
остановок Евгений разглядывал ветхие дома и жителей, которые оживленно
расходились по тропинкам, петляющим среди приятно пахнущих зеленеющих
просторов. 

 Солнце уже рделось над горизонтом, когда
Евгений спрыгнул на землю и вдохнул чистого, деревенского воздуха. Старинный
вокзал стоял все так же, растянувшись вдоль скромного перрона. Закинув на плече
сумку, Евгений прошел мимо цветочной клумбы, обогнул стороной машины,
скопившиеся у обочины дороги, и перекинул сумку на другое плече. Завокзальная
площадь поднималась кверху и сужалась у деревянного моста, рядом с которым рос
огромный тополь. Где-то там, под мостом, протекала мелководная речушка, на
которой когда-то стояла заводская плотина. Теперь о старопромышленном прошлом
почти ничего здесь не напоминало. Разве только заросшие бурьяном заводские
руины Демидовских времен, меланхолично глядевшие из-под моста пустыми
глазницами. Перейдя через мост с деревянным настилом, Евгений оказался в одном
из тех провинциальных уральских городков, история которых порой самым
непостижимым образом переплеталась с многострадальной историей русского народа.


Здесь не было бутафорского пафоса, которым
завлекают иностранных туристов, паломников и снобов, желающих приобщиться ко
всему чудотворному и мистическому. Городок за последнюю сотню лет мало чем
изменился и продолжал вырабатывать свой особенный ментальный эгрегор. Это было
заметно по деталям городской архитектуры, по разговорной манере и поведению
старожил города, - всюду чувствовался недоступный постороннему наблюдателю
патриархальный и бунтарский дух. 

После большого города все здешние расстояния
казались Женьке слишком короткими, отчего некоторые строения и предметы
становились то вдруг слишком большими, то несоразмерно маленькими. Евгений
словно очутился в пространстве с дробным числом измерений. Он не мог сказать
точно, сколько их здесь было, но определенно больше трех. Кстати говоря,
наверное, поэтому никто из местных жителей не знал ответа на вопрос, где тут
заканчивался город и начиналась деревня. Границу эту можно было ощутить лишь по
тому укладу жизни, который испокон веков сохранялся в деревне.   

Над травой поднимался вечерний туман. Евгений шагал
по аллее, вдыхая запахи цветущих деревьев. Тонкие ароматы липы смешивались с
запахом акации и сирени. Сделав два широких шага, он перемхнул через большую
лужу, и наклонился к старой, чугунной колонке. Надавливая рукой на рычаг,
ополоснул лицо, немного отхлебнул из ладони. Перешагнув через канаву с водой,
он снова вышел на каменистую дорожку, которая круто спускалась под горку, а
затем выводила к берегу. За извилистым поворотом реки виднелись полукруглые холмы
соснового леса и заросшие камышами заводи. До деревни оставалось уже совсем
близко.

 Разглядывая знакомые деревенские дома, он уже
подходил к первому переулку. В густой синеве наступающих сумерек висели
темно-зеленые тени яблонь. Где-то в конце проулка виднелся бревенчатый дом на
три окна, за кружевными занавесками которого горел неяркий свет. В ноздри
ударил таинственный запах деревни. Из подворотни затявкала собака. Евгений
бесшумно прошелся по мокрой траве, открыл калитку, зашел в палисадник и побрякал
в окно. Вскоре в подсарайке послышалась суетливая возня. Что-то проговаривая
себе под нос, бабушка открыла ворота. 

- Здравствуй!

- Ой, здравствуйте-здравствуйте, гости дорогия.
Дай, Женькя, я тебя хоть поселую.

 Она поспешно прижалась к его щеке. Улыбаясь,
Евгений наклонил голову и вошел в горницу. Он снял с плеча дорожную сумку и
поставил ее возле порога. Первым предметом, который сразу же бросался в глаза,
был, разумеется, буфет, сделанный, как и весь дом, собственноручно дедушкой.
Своим цветом и всей своей наружностью буфет напоминал глазуревый пряник со
светлыми полосками сахарной пудры на румяных покатистых боках. 

На белых полках, за прозрачными стеклянными
створками, стояли стаканчики, широкие рюмки и совсем крохотные стопарики. На
самой верхней полке красовался фарфоровый поваренок, плавные глянцевые контуры
которого наполняли всю горницу ощущением чистоты и безмятежного покоя. Створки
шкафчика открывались при помощи круглого колпачка и таили в себе насыщенный
букет ароматов из запахов хлеба, сахара, овсяного печенья и, как ни странно,
шоколадных конфет, которых там никогда не было. Застекленный шкафчик опирался
на пузатые колонки, укрепленные на столешнице комода. На комоде стоял телефон и
бутыль цитрусового тройного одеколона, изготовленного, если верить надписи на
этикетке, 'По рецепту Императора Наполеона'.

 Из комода, при очень большом желании, можно
было выдвинуть вместительный ящик с двумя блестящими ручками в виде
металлических козырьков. Содержимое ящика точному учету не подлежало. Для того,
чтобы определить его содержимое, потребовалось бы вывалить из него целую кучу
пыльных предметов и бумаг, среди которых попадались раритетные однорублевые
купюры с изображением шахтера в каске и пятирублевые - с военным летчиком. В
ящике хранился мешочек с разноцветными нитками, клубками шерсти и пуговицами,
под которым, как правило, можно было найти толстенькую колоду карт с
полукруглыми, измусоленными краями и перочинный складной ножик. В правом углу
ящика стояла лубочная шкатулка, из которой пахло какими-то лекарствами и
вьетнамским бальзамом. В самом низу комода открывались деревянные дверцы, за
которыми содержались самые экзотические запахи - там пахло семенами дыни,
земляными орехами, молотым перцем, гречневой крупой, там хранилась настойка
сирени на муравьином спирту, душистые приправы и много чего еще.

 Над столом, возле полочки для будильника,
висела картина, написанная дедушкой на простой деревянной доске. Сочные, слегка
коричневатые мазки обозначали кудрявые кроны каштанов, растущие на берегу озера,
посреди которого, прямо в воде, стояла каменная башня. Над ней кружили две
птицы: одна птица набирала высоту, а другая качнула крылом - и изменила
направление полета. 

Было не понятно, почему каменная башня стояла в
воде, то ли ее затопило, то ли она была так построена. Не исключено, что в ней
скрывался какой-нибудь Мцыри. От башни, в сторону берега, отплывала узкая
барка, на которой стоял неизвестный человек, поднимающий из воды весло. Может
быть, именно он мог рассказать, почему башня находилась в воде, но он проплывал
слишком далеко, чтобы можно было его услышать. Вдалеке, над поверхностью озера,
возвышалась синеватая гора, отлогие склоны которой поросли непроходимыми
лесами, а на самой вершине горы лежал снег. Ледниковая шапка отражала блики от
вечерних облаков и лазурного неба.

 Бабушка принесла молоко и поставила
разогреваться картошку. 

- Как твои дела, щего там у вас новенького?

- Да вот, сдал экзамены. Картошку окучивать
приехал.

- А как сдал... экзамены-то?

 Отщипывая кусочки хлеба и запивая их молоком,
Евгений стал рассказывать. Потом разогрелась картошка. Он поставил сковородку
перед собой и спросил о жизни в деревне. 

Простодушно заблуждаются те, кто полагает, что в
деревне ничего не происходит. Существует множество паролей, которыми пользуются
деревенские жители и которые отлично сбивают с толку всех непосвященных,
ограничивая, таким образом, доступ к секретной информации, определяющей многие
глобальные события, которые произошли или же только должны будут вскоре
произойти, зарождаясь где-то в дремучих дебрях бессознательного. Как раз одним
из таких паролей и воспользовалась Женькина бабушка, описывая сложившуюся
обстановку:

- А у нас все как обыщно...

 Она провела рукой, и как бы прихлопнула себе
по колену. Евгений легко распознал этот знак - на картошку опять напали
колорадские жуки, кот с кем-то подрался и слоняется, хромоногий, где-то по
соседям. Сведения, зашифрованные в этом послании, станут доступны жителям
мегаполисов из так называемых 'новостей' с огромным опозданием. В лучшем
случае, недели через две, а так - все сходилось: дипломатические переговоры
заходят в тупик, Северо-Атлантический Альянс вновь готовится развязать войну на
Ближнем Востоке.

- У-у, хо-ха, хе-хе, кто к нам приехал!

С печки выглядывал обрадованный дед, слегка глуховатый
на одно ухо.

- Здравствуй!

Евгений по-театральному кивнул ему головой и стал
громко пересказывать все то, о чем только что рассказывал бабушке. Дед кивал,
пожимал плечами и наперебой говорил про свою сенокосилку, подкручивая в воздухе
гайки, указывая на колеса и разгорячено поправляя копну седых волос.
Наговорившись с внуком, он смачно зевнул:

- О-хо-хэ, ложись, давай, Женька, отдыхай, с
дороги-то.

 Евгений прошел в комнату, снял носки, штаны,
расстегнул рубашку. Откинув стеженое одеяло, лег на большую скрипучую кровать.
Постельное белье приятно холодило кожу. Женька, как в детстве, засунул руки под
подушку, чтобы снова ощутить эту знакомую свежесть. Прикрыв глаза, он видел,
как из горницы в комнату пробивается приглушенный свет. На кухне туда-сюда
ходила бабушка. Она вынесла молоко в подсарайку, принесла несколько поленьев,
свалила их к печке, а потом стала мыть замоченные в тазике банки. В полутьме
комнаты виднелись только белые задергушки да половики, соштопанные давным-давно
из разноцветных полосок ветоши. Евгений хотел улыбнуться, но тут же растворился
в дымке прозрачного, летнего сна.  

 Ему снилось, будто он стоял на зеленой поляне
и смотрел на огромное дерево, неожиданно выросшее на опушке леса. На
раскидистых ветвях дуба сидели какие-то большие птицы. Должно быть, там
гнездились полярные совы, - подумал он. Потом подошел поближе и увидал, что это
были никакие не совы, а тучные, пятнистые коровы, которые, к тому же, могли
летать по воздуху. Затем он почувствовал, как под ним задрожала земля. Он
поднял голову еще выше - и над лесом прошагали бирюзовые слоны невероятно
больших размеров. Сначала двое, а потом еще один, сапфирового цвета, который
был еще больше первых двух. Слоны проходили далеко за лесом, но казалось, что
они были так близко, что вполне могли бы и раздавить. Когда же они скрылись за
горизонтом, до него донесся протяжный, слоновий рев.

 

 

Эпизод третий.

Мудрец, придумавший
шахматы.

 

Евгений проснулся от хлопающего шума. Через
открытое окно бабушка выгоняла мух, которые жужжащею толпою бились об стекло.
На пушистый, бежевый ковер с примитивными красными фигурками падали утренние
лучи солнца. Белый кот Моська валялся в кресле и улыбался своими противными,
бледно-розовыми губами, не то - умываясь, не то - просто пытаясь поцарапать себе
спину. Евгений почесал затылок и провел рукой по груди.

- Доброе утро! - выдавил из себя Евгений,
потягиваясь и сонно прищуривая глаза.

- Утро  доброе - веселый день, - ответила
бабушка, поднимая ужасную мухобойку и выгоняя мух на улицу. 

Евгений решил, что было бы неплохо найти подходящую
одежду. С этой неприхотливой затеей он отправился на поиски в соседнюю
комнатку. В ней стояла высокая, пружинистая кровать, секретер, на полках
которого размещались книги и фотоувеличитель весьма причудливой формы, а также
бельевой шкаф, на дверце которого висел тряпочный портрет курносого Ильича,
вышитый крестиком зелеными и бардовыми нитками мулине. Шкаф был битком набит
всякого рода одеждами. По большей части, это были рубашки с длинными крагами,
разноцветные платья, шерстяные кофты и два старых дедушкиных пиджака, которых
распирало от величавой гордости. 

Хорошенечко переворошив ровные стопки белья,
Евгений вытащил джинсы, чуть разорванные на колене, и нашел недурственную
красную футболку из искусственного шелка с белой тесьмой по вороту. Надевая
футболку, он увидел на полке секретера книжку про шахматы, которую не успел
дочитать год тому назад - она лежала на книжной полке, точно там же, куда он ее
забросил прошлым летом. 

Любой взглянувший на этот секретер мог безо всякой
машины времени испытать на себе то, что называется 'локальным перемещением в
прошлое'. Все книги, расположившиеся на его полках, совершенно выпадали из
потока современности и переносили наблюдателя в середину XX века - именно тогда
время здесь стало замедляться и замерло где-то в конце восьмидесятых. 

Этот эффект пространственно-временного сдвига
усиливался по мере чтения книг. Их переплеты обладали какой-то загадочной
притягательностью. Вот 'Капитан Фракас' Теофиля Готье в синей маске делал выпад
шпагой в толстопузых 'Гаргантюа и Пантагрюэля' Франсуа Рабле, рядом с ними
'Старик Хоттабыч' Лазаря Лагина бормотал заклинания над смелым 'Лемюэлем
Гулливером' Джонатана Свифта. Облаченные в космически-черную обложку
'Сверхприключения сверхкосмонавта' Валерия Медведева надменно усмехались над
крохотной оранжевой 'Жизнью Ивана Семенова, второклассника и второгодника' Льва
Давыдычева. 

Евгений знал, что весь этот простой, добрый мир
навсегда остался в прошлом. На смену ему давно пришли иные книги - злобные, холодные,
насквозь пропитанные коварством, упакованные в сколький глянец вызывающих
суперобложек. Они пылали ненавистью к этим дешевым, мягкотелым переплетам,
которые наивно полагали, что их предназначение в том, чтобы делиться с
читателем переживаниями, передавать знания. Но больше всего их раздражало то,
что, в отличие от них, обернутых в блестящую полиэтиленовую пленку, эти
копеечные книжки могли дышать через потускневшие картонные корочки - жить
настоящей жизнью. Женька, непонятным для себя образом ощущавший эту тайную
жизнь старых книг, умел без труда угадывать их настроение и общаться с ними
промеж строк как с одушевленными сущностями. 

За это его качество некоторые книги доверяли Женьке
свои секреты, а иногда позволяли его воображению свободно перемещаться в их
тонкий внутренний астраль. Евгений взял книжечку М.Н.Рудина 'От магического
квадрата к шахматам', 1969 год, и стал вспоминать, на каком месте он
остановился. На пятой страничке он заново перечитал первый абзац.

 

'Один из самых существенных вопросов в истории
шахмат ни у нас, ни в других странах не только не решен, но остается до сих пор
неосвещенным: вопрос о происхождении игры. Никаких реальных и бесспорных
данных, говорящих о том, почему и как возникли шахматы, не найдено. История
шахмат вынуждена довольствоваться легендами и предположениями. Почти каждое
руководство к изучению игры начинается с изложения сказок об ее изобретении'.

 

Здесь, конечно же, подразумевалась легенда о
мудреце, придумавшем шахматы, который был приглашен во дворец к падишаху,
пожелавшему наградить изобретателя за великолепную игру. Повелитель был так
восхищен игрой на шестидесяти четырех клетках, что дал обет исполнить любую
просьбу мудреца. 

Когда привели бедного дервиша, придумавшего игру,
то падишах был поражен его скромностью, ведь дервиш потребовал в награду
пшеничные зерна. На первую клетку шахматной доски - одно зерно, на вторую -
два, на третью - четыре, на пятую - восемь, и так до шестидесяти четырех,
увеличивая число зерен на каждой следующей клетке в два раза. Падишах приказал
придворным немедленно выполнить просьбу дервиша и выдать бедняку лучшего зерна
из царского амбара. Однако на следующий день придворные звездочеты сообщили
падишаху, что они не в состоянии исполнить пожелание мудреца. Ведь он
потребовал 2 64 -1 пшеничное  зерно, то есть
двадцатизначное число. Согласно подсчетам, амбар для хранения такого числа
пшеничных зерен должен простираться от земли до самого солнца!

Евгений проследовал вместе с книжкой на кухню, наложил
из котлушки пюре, полил его подсолнечным маслом, посыпал зеленым лучком и снова
уткнулся в текст, вспоминая то место, на котором прервался год назад. 

После завтрака Евгений пересел в удобное кресло, с
которого не хотел уходить наглый кот Моська. Запрыгнув Женьке на колени, он
распушил белый хвост и нарочно, чтобы повредничать, загородил своей тушей
полстраницы. Женька взял кота за шкварник и опустил на пол, затем перелистнул
страницу, скрестил на теплом половике босые ноги и перед его глазами вновь
стали мелькать аккуратные типографские строчки. 

 

'В средние века в Европе магические квадраты
сохранили мистическое значение и употреблялись как талисманы. Квадрат-талисман
с шестьюдесятью четырьмя клетками связывали с именем Меркурия, что заимствовано
у арабов, которые семь магических квадратов разных величин связывали с семью
разными планетами, признаваемыми древними народами: Солнце, Луна, Меркурий,
Венера, Марс, Юпитер, Сатурн (...) Востоковед Борк доказывал (1935г.), что
происхождение шахмат надо искать в религиозных (астральных) и космографических
воззрениях древних народов, что чатурраджа была вначале "планетарным
оракулом", в нее играли в новолуние или полнолуние'. 

 

Далее описывались общие принципы древнеиндийской
чатурраджи и указывалось на связь игры с философскими школами.

 

'Из астрономических, физических и философских
знаний древней Индии наиболее вероятным можно признать олицетворение [в
чатуранге] четырех стихий. Как у всех древних народов, разные философские
системы Индии (чарвака, буддизм, санкья) признавали первосущностью четыре
элемента или стихии: земля, вода, огонь, воздух. Система вайшешик допускала
четыре рода атомов. Это явление философии могло натолкнуть мысль жрецов на то,
что в магических квадратах заключается отражение центробежного движения
веществ, составляющих четыре стихии. Философская система санкхья признавала
круговращение вещества. Мысль об образовании стихий в результате вращательных
вихревых движений занимала философов и других стран, в частности, философов
Древней Греции'.  

 

- О, чудеснейшая мысль! - откуда ни возьмись
послышался скрипучий, старческий голос.

Моргнув глазами, Евгений окинул взглядом странную
местность,  которая стала его окружать. Нет, это была не шахматная доска.
Над змейками барханов, крупинка за крупинкой, двигался желтый горячий песок. В
далекой точке зенита над его головой светило солнце, на которое невозможно было
смотреть, но Евгений различил на нем едва заметную темную полоску - ветку
высохшего дерева, возвышавшегося над огромной пустыней. Развернувшись, Евгений
увидал рядом дервиша в неопрятном тюрбане, с тощей, длинной бородкой. 

- Э, ассалам-алейкум! Извините, не знаю, как к Вам
обращаться. 

- Алейкум-ассалам, юноша. В этой благословенной
стране добрые люди зовут меня Имхоттэб.

- Очень приятно, а меня можно просто Женич, студент
истфака.

Евгений широко улыбнулся. За черточками и
морщинками пожилого дервиша угадывалось лицо старика Хоттабыча, могущественного
и неустрашимого джина из книжки, стоявшей на полке секретера.

- Так Вы тот самый Хоттабыч, но ведь это - не Ваша
книга?

- О, да будет тебе известно, в руке Всевышнего есть
только одна книга, и эту книгу можно читать с Востока на Запад и с Запада на
Восток. Для начала ты мог бы задать тот же самый вопрос себе, да преумножится
сокровищница твоей мудрости.

Евгений потер нос. Что ж, вполне логичный аргумент
- если он сам оказался в чьей-то книге, то почему бы в той же книге не
оказаться старику Хоттабычу? Хотя этот Имхоттэб меньше всего напоминал джина.
Больше всего он походил на нищего, от которого было бы глупо ожидать какого-то
волшебства.             


- Ну, хорошо, так значит, Вы и есть тот мудрец,
который изобрел шахматы?

- Изобрел, - невозмутимо подтвердил Имхоттэб,
приглаживая бородку. 

- Я думал, здесь будет дворец, падишах, придворные
астрономы... 

Евгений разочарованно развел руками, показывая на
пустынные барханы.

- Были придворные, был падишах, и дворец был - это
все, что от них осталось.

Из руки Имхоттэба вытекла струйка песка, и Евгений,
кажется, догадался, что здесь произошло.

- Они усомнились в могуществе Имхоттэба, придворные
звездочеты обозвали его глупцом, ибо только глупец мог потребовать от
повелителя столько зерен, сколько не сыщется во всех амбарах вселенной.

Женька тяжело вздохнул. Он не знал, кого больше
жалеть - обидевшегося Хоттабыча или непутевых придворных, которые не знали, с
кем имеют дело, а посему были превращены в пустыню.

- Позвольте спросить, а эти магические квадраты,
они что, в самом деле, - волшебные?

- Существуют разные квадраты, о, проницательнейший
из студентов истфака. Не все магические квадраты одинаковы, однако все
несметное множество квадратов суть один и тот же квадрат. Кто познает магию
одного, тот способен познать магию всех. Скажи, юноша, ты бы хотел познать
магию одного?

На лице старика Хоттабыча впервые появилось
какое-то оживление.  

- Хотел бы, отчего ж не познать-то?

- О, Женич, студент истфака, тогда ответствуй -
неужели могущественный Имхоттэб такой глупец был, что потребовал от повелителя нечто
невозможное? Неужели придворные звездочеты никак не могли выполнить скромную
просьбу старого дервиша?

Хоттабыч сокрушенно вознес руки кверху, затем
закрыл костлявыми ладонями лицо и стал неразборчиво шептать заклинание. Для
джина оно, конечно, было непонятно - как же так, не получить за великолепную
игру обещанную награду (всего лишь двадцатизначное число зерен). Плата для
сказки вполне приемлемая. 

Звездочеты тоже молодцы - сразу глупцом обозвали
старичка. Разве не могли построить специальный амбар, куда бы шахматисты
вносили излишки зерна, или, что еще проще, - создать фонд старика Хоттабыча для
накоплений во исполнение обещанного вознаграждения? Несообразительные раньше
были придворные, несообразительные, и подозрительно честные к тому же. Вот не могут
выполнить задачу - так и говорят: 'Невозможно сие, старик глупость потребовал,
а ваше-ство ее повторило'. 

Покамест Евгений размышлял, как решить задачку
джина, в глаз ему попала песчинка, так что захотелось его потереть, но, к
своему ужасу, Женька не смог пошевелить рукой - она окаменела!

- Эй, Хоттабыч, Хоттаб...

От волнения и песка, попавшего в горло, Евгений
поперхнулся. 

-  Говори скорее, о, любознательный юноша, как
бы ты выполнил пожелание мудреца, придумавшего шахматы?

Евгению уже было не до шуток. В этот момент он был
готов отдать Имхоттэбу все зерна, которые хранились у бабушки в тайных закромах
- пшеничные, овсяные и даже гречишные. Но это бы, разумеется, не утихомирило
разбушевавшегося джина, который, похоже, решил превратить Евгения в горстку песка.
И тут Женька нашел очевидный ответ:  

- Я бы дал ему одно зерно. Да, только одно зерно!
Если Имхоттэб его посадит - вырастет колос, с колоса можно взять другие зерна,
снова их посадить, вырастить и собрать еще больше зерен. Все содержится в
одном, разве не так?

- Будь в здравии, о, Женич, наипроницательнейший из
студентов истфака, ты дал мне правильный ответ!

Имхоттэб радостно хлопнул в свои ладоши - и вместо
пустыни стали проступать контуры дворца, цветущего сада и придворных, которые
удивленно посматривали друг на друга и пытались понять, где их повелитель.

- Что ж, ты прошел испытание Имхоттэба, так забирай
это зерно! Воспользуйся им, когда тебе нужна будет помощь магического квадрата.
Прощай, и да будет доволен тобою Всевышний! 

Джин произвел
изящное движение рукой - и в воздухе, прямо перед Женькиным носом, повисло
пшеничное зерно. Евгений осторожно его взял - и тут же переместился обратно в
зеленое кресло. В руках у него по-прежнему была раскрыта книжка о шахматах. Кот
лежал в позе сфинкса на разноцветных половиках, механические часы настойчиво
тикали на книжной полке перед многотомным собранием сочинений Стендаля. 

На циферблате было уже десять минут одиннадцатого.
Женьке надо было идти буртовать колеса сенокосилки - одного из собранного дедом
самодвижущегося устройства, по конструкции повторявшего модель гоночного
автомобиля Renault-105-CV, виденного однажды Евгением на фотографии 1912
года. Хотя сенокосилка выглядела более импозантно, благодаря прицепленной сбоку
косе с полукруглыми металлическими зубцами, длинной посадке руля и двум рычагам
управления, а также цилиндрическому баку со стеклянной колбой под масло. 

Женькин дед души не чаял в своем причудливом
ретро-автомобиле и всегда ожидал наступления лета с целью выехать на
сенокосилке в цветущие поля на очередные испытания. Евгений уважал деда за эту
безрассудную привязанность к технике, но сам предпочитал держаться от нее
подальше. Поэтому он, бывало, и помогал дедушке с таким усердием и нетерпением
поскорее закончить, что дед специально начинал затягивать ход работы,
приглядываясь к каким-то подозрительным деталям, перепроверяя все по нескольку
раз. 

При этом Евгений много раз замечал, что дед сам
нередко становился главной причиной поломок, которые им приходилось исправлять.
Зато как же это было здорово - колесить с ним на сенокосилке по окрестным лугам
и дорогам, испытывая от езды тот же самый восторг, который могли испытывать
разве только штурманы  первых автомобилей с плотно прилегающими
шапочками-окулярами на головах.

 

 

 

Эпизод четвертый.

Камни-Писанцы или
Коровы на пастбище.

 

В переулке раздалось мычание коров. Женька накрыл
взъерошенную челку одеялом, чтобы поспать еще хотя бы пять минут. Но коровы
продолжали призывно мычать и будить его. От их возмущенных голосов никуда
невозможно было скрыться. Проснувшись, первым делом Женька заметил маму,
которая вместе с его сестрой Анжелкой накрывала на стол в горнице. Запах
картофельных шанег смешивался с ароматом больших, красных гераней, стоявших на
подоконниках. То глубоко и медленно, то прерывисто и взволнованно над
распахнутыми настежь окнами изгибалась прозрачная тюль. 

- Привет.

- Ну, как, выспался?

- Не-а. Ночью такая жара стояла.

Женька взял горячую шаньгу и обмакнул ее в сметану.


- Ты в курсе, что сегодня наша очередь пасти коров?
- спросила Анжелка.

В ответ Евгений недовольно промычал и поморщил нос
- иногда она казалась ему маленькой занудой. Конечно же, он знал, что сегодня
их очередь пасти коров. Оттого-то под их окнами и гудел целый коровий оркестр,
ожидавший, когда к ним выйдут пастухи. Коровы спокойно паслись на полянке перед
домом. Они водили туда-сюда своими кирзовыми носами и хрумкали травой.
Нащупывая сочные верхушки, отщипывали их и тут же захватывали шершавым языком
следующий пучок. 

Влажная трава, окутанная серой дымкой, неспешно
просыпалась ото сна, грациозно выпрямляясь и сбрасывала с себя капельки росы.
Женькина мама размахивала вичкой, дожидаясь, когда со второго проулка подоспеют
остальные коровы, и можно будет потихоньку уводить коров на пастбище.

 За рекой, в липком тумане над соснами, еще
висела предрассветная тишина. Вся земля, казалось, съежилась в одинокий
островок или превратилась за одну ночь в заоблачные вершины мифической Хараити.
Даже кряква, которая плавала со своим выводком в камышах, не издавала ни звука.
Женька то и дело зевал. Его клонило в сладкую дремоту. Он смачно щелкал мокрым
кнутом, не столько для того, чтобы понукать коров, сколько для того, чтоб
отогнать от себя эту сонливость. От щелчков по воздуху разлеталась длинная
струя брызг, отлично освежавших его шею. 

Сразу, как только стадо оказалось в полном сборе,
коровы сами двинулись с места. Дружной гурьбой они перешли через заросли пижмы,
после чего стали стремительно растягиваться по заливному лугу. Женька рванул
вперед, чтобы обогнать стадо и приостановить  разгулявшихся коров.  

Пока он бегал по высокому дудочнику, его штаны и
ветровка промокли насквозь, не говоря уже о кроссовках, которые при ходьбе
начинали хлюпать и пускать пузыри. Он сел на пузатую кочку, сложив руки на
коленях, ощущая, как быстро сохла их тыльная сторона, обдуваемая ветерком. По
всему его лицу золотистыми узорами растекался приятный свет долгожданного
солнечного тепла. Перед ним лежала радужная поляна, на которой неторопливо
бродили коровы, не отрывавшие рогатых голов от луга. 

Ближе к речке поляна становилась бугристой, на ней
появлялись многочисленные кочки, а на поверхности реки - в зыбких кругах
поклева и зигзагах уплывавших от берега змей - переливалось отображение
каменных глыб. Это были Камни-Писанцы. Они стояли, навалившись друг на друга,
складываясь над толщами воды в укромную пещеру. Прикрытая кудрявым кустарником,
она напоминала заостренным сводом готическую арку, внутрь которой уводила едва
заметная тропа. По матовым склонам камней живописно скатывались известняковые
полосы. Они смотрелись в малоподвижной утренней атмосфере как облупившаяся
храмовая роспись, возникшая прямо среди изумрудно-зеленой поляны.  

 Евгений поднялся, снял воглую ветровку,
обвязав ее вокруг пояса, и прошелся по мягкой пряже мокрицы. Он вытащил из
кармана  дедушкины часы 'Победа', посмотрел время и махнул маме,
отгонявшей коров на противоположном конце поляны. 

- Мам, ну что, когда погоним!? - крикнул Женька. 

- Не знаю, пусть еще пощиплют!

 Женька зевнул, передернул плечами и потер
руки. 

- Уже одиннадцатый час!

 Они громко переговаривались между собой.
Гулкое, лесное эхо повсюду разносило их слова, подчеркивая в них важный смысл,
которого на самом деле не было. Когда серый туман над рекой улетучился, и
поляна заблестела всей полнотой красок, Женька снова стал оглушительно щелкать
кнутом, направляя стадо в сторону Журавлиного луга. 

Деревенское стадо было небольшим - двух пастухов
было достаточно, чтобы присматривать за всеми коровами. Единственным
затруднением был перегон коров на Журавлики. Узкий перешеек, изрезанный
оврагами, затруднял передвижение коров, поэтому приходилось выстраивать их в
колону и перегонять как можно быстрее, чтобы они шли не останавливаясь. Иначе
коровы сами начинали друг друга подгонять и пуждыряться рогами. 

 Закручивая в воздухе кончик кнута, Женька
издавал четкие щелчки и вышагивал вдоль растянувшегося строя коров. Он резко
посвистывал, чтобы те не сбавляли шага. Когда они слышали этот свист, то как
будто бы даже становились умнее, забывая про всякого рода хитрости, которые
скапливались в головах у этих меланхоличных с виду животных. Тем временем
некоторые коровы уже спускались по переплетенным тропинкам к речке. Не пожелав
ступать на жесткие камни, коровы вдруг двинулись вплавь вдоль береговой линии,
дружно фыркая носами и поджав уши. 

Журавлиный луг, или Журавлики, находился в
нескольких километрах от деревни, это было обширное пастбище с густой,
невысокой травой. Зато в тенистом логу, на самом краю Журавлиного луга, рос
высоченный клевер, там, в зарослях шиповника, изгибались стволы юных берез,
раскидывали ветви томная черемуха и куст боярышника. Изредка, на самом
рассвете, когда первые лучи солнца еще только начинали появляться на горизонте,
в этих местах можно было увидать журавлей. 

Спустившись по крутому откосу, Евгений заметил
лежавшую на речной гальке черную змею - что объясняло странное поведение коров,
решивших обойти это место вброд по реке. Учуяв Женьку, змея проворно
зашевелилась и освободила дорогу. Погрузившись в траву, она блестящей лентой
стала уползать от Женьки, а он осторожно шел за ней, испытывая любопытство и,
одновременно, чувство какого-то первобытного страха, пока змея не заползла под
корни березы и полностью не скрылась под ней. 

Приблизившись к Журавлиному лугу, коровы разбрелись
по всей поляне. Некоторые из них побежали галопом, стараясь первыми занять
самые вкусные места.

- Смотри, как сиганули! 

- Это вон та, рогатая, всех взболомутила. Я вот
тебе покажу! Тоже мне, предводитель дворянства нашлась! - усмехнулась Женькина
мама, потряхивая вичкой.  

Погуляв по Журавлиному лугу, коровы быстро
насытились и стали грузно ложиться на траву. Послеполуденный отдых продолжался
у них обычно около часа. Все это время они крутили хвостами, лениво мотали
рогами, хлопали ушами, чтобы отогнать комаров и слепней. Прикрыв глаза, коровы
спокойно дремали, сосредоточившись на сладостных ощущениях пережевывания
жвачки, впитывая летнее тепло своими сверкающими на солнце боками. Несколько
молодых коров остановились возле деревьев и чесали о стволы свои шеи. Были в стаде,
правда, и такие особы, которые никогда не ложились отдыхать, продолжая набивать
брюхо. Даже во время тихого часа  за ними нужно было постоянно
присматривать.

- Может, перекусим, пока они развалились?

- Конечно, давай, доставай ватрушки, молоко,
окрошку.

 Евгений поставил рюкзак на землю. Мама
расстелила на земле чистое полотенце, придавив его банкой молока и мешком с
ватрушками и яйцами. 

- Кажется, все легли. Только вон там - смотри...

 Женька мотнул подбородком на двух коров,
которые упорно щипали траву.

- Ха, а ты что, не знал? Это же Зорька с Белянкой,
они такие - когда все едят, им куда-то бежать надо, когда все отдыхают -
начинают есть. Ух, я вам покажу!

- Чего-то они тебя не слишком испугались. 

Она разочарованно вздохнула и стала очищать вареное
яйцо.

- Это потому что я сегодня добрая. Была бы злая,
так они бы у меня живо по струнке построились.

В воздухе запахло куриным желтком и хлебом, отчего
лежавшие поблизости коровы стали поглядывать в сторону пастухов. Женька откусил
кромку хлеба и мякоть яйца, затем открыл банку с молоком. Перекусив, он подошел
к березе, которая росла неподалеку, снял влажные кроссовки и отжал носки,
повесив их на ветку, а кроссовки поставил так, чтобы они быстрее высохли. Он
расположился на траве и закатил глаза, прислушиваясь к мелодичному щебетанию
птиц. Когда Женькины ступни согрелись, он пошевелил пальцами ног и приоткрыл
веки. Сияющее небо, расписанное легкими перистыми облаками, простиралось над
всем Журавлиным лугом, охватывая его, подобно прозрачному куполу. Он заложил
руки за голову и погрузился в блаженное умиротворение.  

Минут через двадцать он приподнялся, открыл один
глаз и увидел над собой рыжую корову, закрывшую рогатой головой солнце. Шевеля
ноздрями, она обнюхивала землю в том месте, куда были выброшены крошки, и, не
моргая, следила за дремавшим человеком. Евгений достал из кармана ветровки
кусок хлеба и протянул его корове. Затем он решил посмотреть, где находится
остальное стадо - почти все коровы бесшумно спустились к реке и стояли в воде,
обмахиваясь кончиками мокрых хвостов. 

Зной становился сильнее. Над травой поднимались
струйки испарений, искажавших перспективу и очертания коров, стоявших в реке,
разминая копытами мягкий речной песок. Они пили воду, захватывали губами
длинные водоросли и бултыхали ногами, поднимая со дна клубы ила. Поджав ноги,
Евгений сидел на берегу, разворачивая тех коров, которые начинали
ностальгически поглядывать в сторону деревни. Поднявшаяся жара действовала на
Женьку расслабляюще. Он снял ветровку и запихнул ее в рюкзак.

- Мам, давай перегоним их подальше, а то они уже
домой собираются, - предложил Евгений, в очередной раз поднявшись, чтобы
шугануть белую корову, больше всех порывавшуюся к деревне. 

Они загнали коров в березовую рощу, где было не так
жарко, и животные снова стали послушно жевать клевер. Евгений поднялся на
пастушьий пригорок, откуда было хорошо видно все стадо. 

- Кажется, притихли. 

- Жень, часы у тебя? - окликнула его мама. -
Посмотри, который час.

 Евгений хлопнул себя по карману и вытащил
часы. 

- Так... Без десяти четыре.

- Где-то через час можно будет поворачивать к дому.


 Евгений прикинул в уме, что это было еще не
скоро. От нечего делать он стал собирать в завитках журавки немного припекшуюся
лесную клубнику.

- Надо же, какая большая здесь клубника! 

 Он сорвал несколько ягод, после чего его мама
тоже пригляделась к траве и попробовала пару штук. Набрав полную ладонь
клубники, Женька принял осанну поедателя ягод и начал вкушать ароматные ягоды. 

- Сможешь отгадать, о чем я сейчас думаю? - спросил
он ни с того, ни с сего. 

- Я не знаю, как я могу отгадать? 

- Мам, ну давай, скажи что-нибудь.

Женькина мама села, опершись рукой о землю. Затем
философически посмотрела на полоски облаков, приподняла плечо и усмехнулась.
Женька решил пояснить: 

- Представь, что ты сидишь на берегу моря, на
котором разбросаны тысячи одинаковых раковин. И одна из этих раковин - мои
мысли. Я могу тебе показать, где она лежит, но тогда ты подумаешь, что все эти
раковины одинаковые. Но если ты попробуешь найти ее сама, то поймешь, что все
они разные... 

- Ну, может, ты думаешь о том, какая сегодня
хорошая погода? 

 Теперь настала очередь удивиться Женьке.
Он-то ведь полагал, что отлично знает правильный ответ к своей загадке: 'Ты
думаешь о том, что я могу угадать твои мысли'. Но его мама, в самом деле,
угадала то, что промелькнуло у него в голове перед тем, как задать ей 
вопрос. 

- Ну, как? Я угадала, угадала, да ведь?

- Почти.

 Она обрадовано у него спросила:

- А о чем ты думал?

Женька не знал, что ответить. 

- Говорю же тебе, что ты угадала.

Но она с обидой от него отвернулась.

- Не хочешь говорить - ну и ладно, не стоило тогда
и спрашивать.

- Смысл как раз в том и заключался, чтобы угадать,
и ты угадала.

- Нет в этом никакого смысла.  

- По-моему, есть, только я не могу тебе его объяснить,
ведь я же действительно - подумал о погоде!   

- Ты такой же, как твой отец. Постоянно что-то
выдумываешь. 

Женькина мама стала подниматься, чтобы пересчитать
коров. Евгений, лежа на траве, широко раскинул руки и засмеялся над тем, что у
него получилось перехитрить самого себя. 

- Что смеешься? Вставай, давай, скоро коров
погоним.  

Почувствовав, что их скоро погонят домой, коровы
самостоятельно потянулись в деревню. Придержав их минут на двадцать, Евгений
пропустил стадо вперед, а сам вместе со своей мамой пошел в самом конце. Они
шли  позади коров, хохоча над тем, как неравномерно загорели их лица.
Уставшие коровы тоже выглядели забавно. С чувством выполненного долга они гордо
маршировали, вытягивая копыта. Знойное солнце и не думало клониться к закату,
оно ярко освещало желто-песочную тропинку, вдоль которой тянулась мелкая трава
вперемешку с листками подорожника.

 

 

Эпизод пятый.

Сон Декарта. Scientia
Mirabilis.

 

Женька лежал с закрытыми глазами и симулировал
глубокий, спокойный сон. Когда он все-таки открыл глаза, то увидел над собой
потолок, окрашенный в светло-голубую краску, отчего он казался продолжением
безоблачного летнего неба за окном. По потолку бегали солнечные зайчики и
лохматые мухи. Те же мухи пробегали иной раз по старинному зеркалу. Это было
потускневшее, кривое зеркало, вылитое еще в XIX веке и вставленное в резную
деревянную оправу, покрытую темным лаком. Всякий, кто приглядывался к нему, мог
прийти к выводу, что это зеркало можно было запросто выставлять напоказ в
Комнате смеха, ведь оно отражало совсем не то, что ожидал в нем увидеть
человек. 

За свою долгую жизнь такие старинные зеркала
успевали многое повидать. Они умели проникать в сокровенные уголки человеческих
душ, изучая переживания, забытые мечты, преломления людских судеб, характеров.
Что касается Женьки, то зеркало хорошо знало его с младенческих лет. Оно
помнило его озорным мальчуганом с обожженными крапивой ногами, помнило
святочные вечера, когда он вместе с двоюродными сестрами гадал при свечах,
раскладывая на столе истертые карты, наблюдая за движением блюдечка по кругу.
Ну и смеху же иногда они поднимали посреди ночи! Так что зеркало тоже начинало
шевелиться в оправе и смеяться над их забавами. В отличие от некоторых других
старых зеркал, оно было неспособно таить в себе
злобу.            

Вся комната из положения лежа казалась Женьке
какой-то непривычно  просторной. Вот в серванте, едва заметно, загромыхали
рюмки - верный признак того, что приближалась бабушка. Она приближалась тяжелой
поступью и приблизилась достаточно близко, чтобы можно было разглядеть ее
ступни, испещренные землянистыми затрещинками. В своей таинственно-царственной
изоляции она производила впечатление инопланетного музыкального инструмента,
издающего постукивающие звуки и вздохи. Взглянув на внука, притворяющего
спящим, она махнула рукой и пробурчала:

- Подь ты к шуту совсем!

Так она всегда выражала крайнее негодование.
Поправив на голове платок, она зашла к себе в спальню и присела на пружинистую
кровать, которая воспроизвела звуки сломанной марсианской машины. Застелив
одеялом кровать, Евгений бодро прошлепал на кухню, где пахло сладким запахом
парного молока, а трехлитровые банки отплясывали на холодильнике трепака,
постукивая друг о дружку боками. Он плеснул себе простокваши, насыпал в стакан
две ложки сахара и отломил кусок хлеба. 

Спустя несколько минут он уже сидел в подсарайке,
надевая кроссовки, окончательно порвавшиеся за несколько недель проведенных в
деревне. Тем не менее, для собирания колорадских жуков в картошке (а именно
такое задание Евгений получил накануне от бабушки) они еще вполне могли
сгодиться. 

Распахнув огородные ворота, Женька вышел в огород.
От вида ровных грядок и кустиков картошки, торчавших из земли как финиковые
пальмы, его охватило воодушевление. Он натянул на руки перчатки и нашел большую
консервную банку для сбора жуков. Ближе к обеду, когда стало невыносимо парить,
он закончил работу и пробрался в дом так, чтобы его никто его не заметил. 

Он украдкой подошел к секретеру, наклонил голову
набок и просмотрел названия книг на корешках. Сначала его внимание привлек
альбом с марками, но затем он провел рукой по фолиантам Детской Энциклопедии
1965 года. Двенадцать увесистых томов оливкового цвета с оттисками
символических изображений на толстых переплетах частично загораживала
настольная лампа с рубиново-красным колпаком, которая словно о чем-то грустила.
Женка отодвинул ее, чтобы вытащить второй том энциклопедии - 'Мир небесных тел.
Числа и фигуры'. Ему как раз пришла в голову мысль полистать эту книжку, а
заодно - позагорать под кустами акации. 

Завернув Детскую Энциклопедию в шерстяной плед,
Женька вытащил из шкафа носовой платок, завязал его уголки в узлы и надел на
голову, чтобы уберечься от солнечного пекла. Затаившись за печкой от бабушки,
неожиданно вошедшей в избу, он на цыпочках выскочил в ограду и припустил в
огород, чтобы все продолжали думать, будто он все еще собирает жуков. 

На окраине огорода, куда мало кто заглядывал, он
подошел к кудрявым кустам акации, расправив плед рядом с двумя яблонями. Возле
акации росла высокая трава, так что здесь можно было полностью раздеться. Так
он и сделал, улегшись животом на покрывало и положив перед собой книгу.
Постепенно выражение его лица приобрело серьезное выражение, никак не
сочетавшееся с нелепым головным убором и обнаженным торсом. 

Евгений любил читать книги, впрочем, иногда ему не
хватало терпения их дочитывать. Со стороны могло показаться, что он читает все
подряд, без разбора, но это было не так. Какое-то внутреннее чутье направляло
его именно к тем книгам, в которых содержались осколки мозаики, которую он
складывал последние пару лет. Он не имел представления, что это была за мозаика
и как ее нужно складывать. Некоторые мысли и высказывания запоминались у него
как бы сами собой, группируясь в некие узоры, которые, как в калейдоскопе, не
переставая крутились в его подсознании. Почерпнутые из книг мысли сцеплялись
меж собой произвольно, но иногда среди них - то вдруг обнаруживалась, то снова
исчезала связующая нить. В размышлениях разных авторов угадывались такие места,
которые содержали один и тот же завуалированный вопрос к читателю. Оставалось
только определить, что это был за вопрос.

Солнце водило мягкой кистью по его спине, окрашивая
ее в темно-кремовый загар. Он шевелил ногами, отгоняя назойливых паутов и
кровососов, вылетавших из тени акации. Над ним раскачивались лопухи и колоски
пырея, на которые то и дело садилась пучеглазая бабочка. Через некоторое время
он задумчиво перевернулся и стал наблюдать за ласточками, которые кружили
высоко в небе. Подул легкий ветерок. Евгений прикрыл глаза и услышал, как рядом
с ним зашуршали страницы энциклопедии, перелистываемые ветром. Он развернулся,
чтобы их чем-нибудь прижать, но тут же заметил, как  со стороны дороги
надвигается миниатюрный песчаный вихорь, который становился все сильнее и
сильнее. 

Страницы книги быстро замелькали, издавая
оглушительный хруст - Женька даже не пытался их остановить, он с воодушевлением
наблюдал за тем, как прямо на его глазах зарождается торнадо. В какой-то момент
Евгений оказался в его эпицентре. Детская Энциклопедия открылась на странице
четыреста семьдесят девять. И все стихло. Переведя дух, Женька поглядел на
энциклопедию, со страниц которой в него пристально всматривался Рене Декарт в
мушкетерской широкополой шляпе, с красивым, накрахмаленным воротником поверх
плаща. В глазах Декарта искрилась странная дружеская улыбка. Евгений взял книгу
и поднялся, чтобы определить, куда пронеслось торнадо. 

От того, что он увидел вокруг, у него подкосились ноги.
Он чуть не рухнул на каменную мостовую, но сумел удержаться - вместо
бабушкиного огорода он стоял посреди незнакомой улицы. Судя по расстоянию между
стенами домов и неровным булыжникам, которыми была выложена дорога, это была
обычная средневековая улочка, какие можно встретить в исторических центрах
Старого Света. Разумеется, ничего подобного вблизи деревни Женька никогда не
видел. Поэтому самое разумное объяснение он нашел в том, что загадочный вихорь
перенес его в другой город. Женька услыхал за своей спиной мелодичный смех.
Обернувшись, он обнаружил, что рядом с ним пробежали две смущенные девушки,
заслонявшие свои лица руками. Одна их них несла плетеное лукошко, а у другой на
макушке головы была подвязана странная шляпка. Евгений был поражен - на девушках
были длинные платья, давно вышедшие из моды. 

- Подождите! Вы не подскажете?..

Он хотел спросить у них, где находится, но они,
ничего не ответив, быстро исчезли из вида. Прикрываясь Детской Энциклопедией,
Женька побежал за ними к перекрестку улицы, приподнимая голову  вверх и
разглядывая на ходу необычный каменный балкончик, увитый плющом.  

- Эй, сударь, куда Вы спешите? Это Вам не Венеция,
чтобы разгуливать по улице в костюме Адама! Уверяю Вас, в этом благопристойном
месте никто не оценит такой святой непосредственности.

Женька ошарашено уставился на молодого человека в
черном камзоле с белоснежными манжетами, который стоял на перекрестке,
вызывающе скрестив на груди руки. На нем был роскошный бархатный шарф,
скрепленный у горла серебряной брошью. Юноша, несмотря на тонкие усы и бородку
под нижней губой, был ровесником Женьки, но взирал на Евгения властным взглядом
господина. 

- Вы, наконец, объясните, что с Вами произошло? Кто
Вы - отвергнутый любовник, бедный студиус или же, смею предположить по Вашей
книге и головному убору, странствующий философ Диоген, потерявший свою бочку? 

- М-мм, возможно, и то, и другое, и третье, -
спутано ответил Евгений.

На бледном лице юного господина появилась ироничная
улыбка. 

- Тогда, дружище, будьте любезны, накиньте на себя
хотя бы мой плащ - сегодня довольно ветренная погода!

Молодой человек отстегнул застежку плаща и протянул
его Женьке.

- Меня зовут Renato Cartesius, - произнес он
на латинский манер, так что Евгений не сразу сообразил, что перед ним стоит
Рене Декарт собственной персоной. -  Хотя сомневаюсь, что мое имя Вам
знакомо.

Женька был бы рад накинуть предложенный ему
дождевик, но для этого требовалось выпустить на минуту из правой руки Детскую
Энциклопедию, что ставило его в весьма неловкое положение. Заметив это, юноша в
черном камзоле крепко зажмурил глаза, положив при этом кисть руки на эфес
шпаги. Видимо, он всерьез полагал, что Евгений может оказаться хитроумным
грабителем. Завернувшись в плащ, отделанный изнутри лиловым атласом, Женька
решил прикинуться, что для него во всем происходящем не было ничего
удивительного, поэтому он тоже представился по-латыни:

- Мое имя Вам тоже ни о чем не скажет - Eugenius
Clevakines,  благодарю за плащ, в самом деле, я оказался в довольно
необычной ситуации.

- Что ж, надеюсь, ты действительно 'добрый дух' -
если не ошибаюсь, именно так переводится твое имя?

 Евгений особо не задумывался над смыслом
своего имени, хотя ему всегда казалось, что оно происходило от греческого
слова, означающего 'благородный'. Но, если сам Рене Декарт перевел его имя как
'добрый дух', разве мог Женька этому воспротивиться? 

- Да, впрочем, можно просто - Женя, я учусь на
историческом факультете.

Рене Декарт саркастично поклонился.

- Будем знакомы, студиус Женé! Не припоминаю
исторического отделения в нашем колледже, но я как раз направляюсь туда. Не
составишь ли мне компанию? - Декарт жестом указал на косой переулок,
спускавшийся вниз. 

Евгений радостно кивнул головой, ведь никакой
альтернативы у него все равно не было. Похоже, Рене Декарт принял его за
товарища по учебе, поэтому Евгений почувствовал, что должен незамедлительно ему
сообщить всю правду.  

- Дорогой Рене, знакомство с тобой большая честь
для меня, но должен тебе признаться - я не тот, за кого ты меня принимаешь, я
из другой страны. Может, это прозвучит нелепо, но меня сюда занесло
ураганом.      

- Ураганом? - повторил Рене настороженно, как будто
ему было что-то об этом известно. - При иных обстоятельствах я бы посчитал тебя
большим выдумщиком, но меня самого только что едва не сбило с ног ужасным
порывом ветра. 

Евгений заметил, что Рене прихрамывает, поджимая от
боли губу. 

- Знаешь, что я тебе скажу? Нам обоим не мешало бы
сходить на исповедь. На днях я перечитал одно из сочинений Iordano Bruno, 
того самого монаха, осужденного инквизицией. И с тех пор меня терзают сомнения
в правильности пути, которым мы восходим к Богу под водительством
святоотеческой церкви. 

- Сомнение свойственно философскому уму, -
поддержал откровенный разговор Евгений. -  Ведь именно со-мнение, а
не спор имели в виду древние, говоря, что в нем рождается истина. По крайней
мере, найдется немало примеров тому, как из споров ученых рождалась ложь, а
сомнение на то и сомнение - из него либо ничего не рождается, либо рождается
истина, разрешающая былую неопределенность. 

- Ты рассуждаешь как философ. Позволь мне взглянуть
на твою книгу?

Они проходили с Рене Декартом по каменному мосту, с
которого можно было обозреть живописные берега речки, карнизы и крыши каменных
строений с угловыми башенками. Женька приостановился. Он не знал, какое
впечатление может произвести на Декарта энциклопедия из другой эпохи, которая
только внешне была похожа на средневековую книгу, и попытался его отговорить:

- В стране, из которой я родом, эта книга была
написана для детей. Не уверен, что она заслуживает твоего внимания.

Как ни странно, на Рене Декарта это подействовало.
Некоторое время они с ним шли молча.

- Иногда у меня возникает такое ощущение, будто в меня
вселился дьявол, - неожиданно признался Декарт. - Все то, чему нас учат в
колледже... справедливость, просвещение, послушание, любовь к ближнему, честь,
- не более чем игра в слова, придуманная для простаков, ибо нами управляют
клятвопреступники и фарисеи. Они учат об истине так, словно знают ее, но это
обман, Женé! Они даже не думают о том, как к ней приблизиться. 

- Невежественный пастырь трижды опаснее стаи
волков, - согласился с ним Евгений. - На моей родине ситуация ничем не лучше.
Вопрос в том, как можно преодолеть природу того зла, которое наживается на
благодетели простых людей?

Прямо по аллее, на которую они свернули, над
стрижеными деревцами, возвышалась длинная крепостная стена с отлогими скатами
черепичной крыши. Женьку поразило великолепие ворот, к которым они подошли.
Выполненные под влиянием флорентийского стиля, они разительно выделялись
утонченной лепниной от строгой архитектуры всего замка. В декоративном портике
над воротами две ангельские фигурки удерживали корону над геральдической эмблемой
из трех лилий. 

- Добро пожаловать в Королевский колледж Генриха
Великого, пилигрим Женé. Рекомендую тебе накинуть балахон во избежание
излишних расспросов о твоем головной уборе.

Евгений натянул на голову дождевик и стал похож на
священника или монаха. Мимо одного из таких священников они с Декартом как
раз  прошли мимо, оказавшись во внутреннем дворике. Рене Декарт при этом
спрятался за Женьку, пожелав остаться незамеченным. Он явно задумывал
осуществить в колледже что-то дерзкое, отчего Евгений почувствовал себя
невольным сообщником в совершении какого-то хищения. К счастью, их тут же
пресек преподаватель, который окликнул Декарта по имени: 

- Рене, с каких это пор Вы перестали приветствовать
нашего почтенного настоятеля? Или военная служба, а точнее, игра в карты и
волокитство избавили вас от всех 'предрассудков общества'? В том числе, от
элементарной вежливости?

- Извините, профессор, я сию минуту его догоню и
попрошу  прощения! - побледневший Декарт кинулся обратно к воротам
колледжа, однако поднявшийся ни с того, ни с сего порыв сильного ветра не давал
ему сделать и шага.  

- Глупый мальчишка, ты ничего не усвоил за годы,
которые здесь провел! Что бы сказал настоятель, увидев эту 'феноменальную
дыню', которую для тебя оставил иностранец, представившись твоим лучшим
другом? До чего же ты опустился, Renato, - преподаватель протянул
Декарту суконный мешок, перевязанный бечевкой. 

Сбитый с толку, Рене взял мешочек с дыней, и они с
Женькой смиренно проследовали вдоль чудесного зеленого газона, по краям
которого обильно цвели белые лилии. 

- В твоей стране, откуда тебя принес ураган,
случайно не растут дыни? - с упреком спросил Рене, заподозрив, что всю эту
нелепицу заранее подготовил Евгений.

- Да я сам ничего не понимаю, что здесь происходит!
Единственное, что мне известно, так это то, что в будущем ты станешь выдающимся
математиком и философом, - проговорился Евгений. - Cogito ergo sum и все
такое...

- Вот что, сейчас мы отнесем эту дыню в часовню, а
потом ты мне  все объяснишь по порядку.

Здание костела находилось неподалеку. Перед
запертой дверью стоял монах, перебирающий четки. 

- Костел временно закрыт на реконструкцию, - мрачно
предупредил он. - Если пришли по делу, говорите - я все передам пастору, или
убирайтесь прочь. 

- Нам велели показать ему эту дыню, - Рене протянул
монаху мешок, однако тот не стал к нему прикасаться, осмотрев содержимое 
сверлящим взглядом.

- В таком случае, вы сможете сделать это 
сами, - в руке монаха появился ключ, которым он открыл двери. - Стойте, а это
кто?

Монах ткнул пальцем в Евгения, лицо которого было
полностью скрыто под балахоном.

- Это? Ах, да, это мой ассистент, он прибыл в
колледж для изучения математики, - Декарт рассеянно подал Евгению знак, чтобы
тот следовал за ним. 

Они протиснулись в помещение через приоткрытую
дверь и увидели в храме молчаливое собрание. За длинным трапезным столом сидело
около сотни человек. Сквозь светлую дымку над столом разглядеть их лица не
удавалось, хотя Женька мог поклясться, что на них были одежды самых разных эпох
и самых разных народов. Как только они с Рене тихо уселись в конце зала, в
голове Евгения раздался голос стоявшего во главе стола господина в английском
парике:

- Итак, учитывая все вышеизложенные обстоятельства,
мы собрались здесь с одной единственной целью - найти ответ на вопрос 'Что и
как мы с вами можем противопоставить отцу лжи?', - намерения которого вам
теперь известны. 

Первым поднялся католический священнослужитель в
белой монашеской рясе (возможно, это был кардинал), который произнес
парадоксальные слова, при этом Евгений отчетливо видел, что рот его оставался
закрытым: 

- В Откровении святого Иоанна сказано: 'Храма же
я не видел в граде том, ибо Господь Бог Вседержитель храм его и Агнец'. Мы
предлагаем содействовать падению храма недостойных для скорейшего появления
вселенского правительства во славу Иисуса Назарянина Царя Иудейского, и да
явится нам свет Божией истины.

Вновь поднялся распорядитель собрания в высоком
парике:

- Благодарю тебя, брат, а теперь слово
предоставляется секретарю нашего собрания, говори, Мишель, - обратился
распорядитель к ученому в причудливой средневековой шапочке, сидевшему от него
по правую руку.

- Как нам известно, Розовый Крест зацветет над
страной гипербореев. Народ сей одолеет воинство лжепророка, несущего на себе
печать Зверя и перевернутый крест. Однако страна гипербореев подвергнется
неслыханному разграблению. И нам известно, что это будут времена, когда миром
будет править единое вселенское правительство Второго Зверя.

Секретарь тайного собрания, коим, вероятно, был Mihael
Nostradamus, не успел закончить фразу, потому что в зале поднялся страшный
шум и гам. Некоторые стали вставать, доказывая свою правоту, но разобрать, кто
что говорит было почти невозможно.

- Братство обвиняет нас в измене?!

- Это возмутительно!

Рене Декарт схватился за голову и толкнул Женьку
локтем. 

- Пойдем отсюда, я не могу больше слышать эти
голоса в голове.

Они выбежали во двор, над которым висели низкие
грозовые тучи, раздавались раскаты грома и падал крупный град. Рене Декарт
бежал впереди, а Женька едва поспевал за ним. Они заскочили в первую попавшуюся
дверь колледжа, пробежали по пустому коридору и очутились в удивительно сухой и
бесшумной библиотеке.

- Так ты сказал, что я стану великим философом? -
запыхавшись, спросил Декарт, наглухо захлопнув за собой дверь библиотеки. -
Мыслю, следовательно, существую... Так?

- Да, однажды эти слова признают главным тезисом
философии рационализма. Только я не возьму в толк - во сне у человека случаются
такие провалы в памяти, когда он утрачивает способность мыслить, но ведь он от
этого не перестает существовать? 

Рене Декарт возбужденно шагал туда и обратно,
потирая виски и что-то обдумывая:

- Послушай, на это сейчас нет времени. Мы должны
хорошенько порыться в этой библиотеке. Ищи 'Arithmeticorum' Диофанта, а лучше
эвклидовы 'Les éléments', я должен тебе кое-что показать.
Поверь, это может быть очень важным, - Рене как будто тоже догадался, что видит
странный сон. - Видишь ли, во время учебы меня занимала одна математическая
задачка, которую никак не получалось решить. Быть может, в твоей стране об этом
известно чуть больше? 

Евгений положил Детскую Энциклопедию на читательный
стол и последовал примеру Декарта, перебирающего ворох книг на полках. Взявшись
за дело, Женька сразу почувствовал, что вряд ли в состоянии помочь Рене найти
нужную книгу, так как названия на кожаных переплетах не читались, и понять, в
каком порядке были расставлены книги, было тоже невозможно.

- Математика древних греков, да - все дело в ней.
Понимаешь?

Вытащив с полки увесистый томик, Евгений почти
сразу разобрал латинское название на титульном листе - это был Джордано Бруно,
'De Monade numero', 1591 год. Восторженный Женька хотел о чем-то
спросить притихшего Рене, но тот уже стоял у стола, и в руках у него была
Детская Энциклопедия. 

Текст на русском языке был непонятен Рене, зато
иллюстрация из 'Harmonia Macrocosmica' Целлариуса с описанием
гелиоцентрической модели вселенной Коперника сразу же объяснила ему содержимое
книги. Затем он словно прилип к страницам, на которых были изображены большие
телескопы. Он даже не заметил, как к нему подошел Евгений. Декарт стоял, будто
помешенный, впитывая взглядом каждую картинку. Вот фотография луны, солнечного
протуберанца, снимки планет солнечной системы, кометы, кратеры от метеоритов. Особенно
его поразили снимки спиралевидных
галактик.        

- Солнечные вихри, - заворожено пробормотал Рене
Декарт. - Теперь ясно, почему ты не хотел мне показывать эту книгу. 

- Рене, сюда кто-то идет! - шепнул ему на ухо
Евгений, услыхав в коридоре чьи-то шаги. Но Декарт не шелохнулся, продолжая
листать энциклопедию. Женьке не оставалось ничего другого как спрятаться за
ближайшим книжным шкафом.

В библиотеку вошел человек, которого Женька не мог
видеть. Незнакомец не стал отсчитывать Рене Декарта за то, что тот без
разрешения проник в библиотеку, из чего Евгений заключил, что это был не
профессор колледжа, а один из ученых, присутствовавших на собрании в часовне.
Человек терпеливо ждал, пока Рене, просматривавший математический раздел
энциклопедии, не обратит на него внимание. Затем они стали о чем-то говорить,
цитируя выдержки из латинских текстов. 

Из их беглого разговора Евгений ровным счетом
ничего не уловил, не считая того, что ими несколько раз было упомянуто имя
математика Пифагора. От напряжения у Женьки помутнело в глазах. Он протер их
кулаками, однако очертания библиотеки стали еще более бледными. Евгений
посмотрел на свои руки и осознал, что расплывчатой становилась не библиотека -
это он сам как бы растворялся в воздухе. Все вокруг залилось белым светом... 

Когда он разжал веки, то обнаружил себя снова
лежащим у двух яблонь. Под рукой у него была Детская Энциклопедия, открытая на
четыреста семьдесят девятой странице, а где-то там, высоко в небе, все так же
весело и беззаботно кружили ласточки.

 

 

Эпизод шестой.

О нимфах, сатирах,
русалках 

и способе, коим тайники
цветочных фей отыскать можно.

 

Летом восприятие Евгения всегда становилось более
обостренным, чем обычно. Иногда ему начинало казаться, что вместо глаз он может
отчетливо видеть кожей, а вместо ушей может слышать ладонями рук. Все слова в
хорошо прогретом воздухе звучали по-особенному, приглушенно, как будто их на
самом деле не было, а все люди говорили друг с другом непосредственно через
мысли. Размышляя над этим феноменом, Женька мимоходом заглянул в туманное
зеркало, загрязненное мухами, и усмехнулся над искаженным отображением
собственного лица. 

Он потер двухнедельную бородку, а затем сел за
широкий стол, накрытый оранжевой скатертью. Ему требовалось сосредоточение для
того, чтобы сделать в дневнике некоторые записи и наблюдения. Но за полтора
месяца, которые он не держал в руках дневник, мысли отвыкли гладко ложиться на
бумагу, выстраиваясь сами собою в нужном порядке. Не зная, как утихомирить
чехарду слов, прыгающих одно через другое, он уже второй раз подряд
каллиграфически выводил одно и то же чаньское изречение, которое могло означать
что угодно. И в этом была вся его прелесть: 'Он видит только, как петляет
река и вьется тропинка, и не знает, что он уже в стране Персикового источника'.

Мысленно прочитав незаконченную строчку, он
прикусил колпачок авторучки, помотал головой и захлопнул тетрадь. Ему хотелось
о чем-нибудь поразмышлять, но его мозг протестовал, предпочитая хранить
герметическое молчание. Никакие великие мысли совершенно его не волновали. 

Отдых в деревне привел Женьку к исключительно
редкому эмоциональному насыщению и внутреннему равновесию. Нечто подобное он
испытывал перед вступительными экзаменами в университет, но тогда к этому
чувству самодостаточности примешивались тревожные ощущения. Теперь же он был
спокоен, и это спокойствие живительными потоками омывало его лоб, веки глаз и
щеки. И тут его озарило - ему не нужно было делать никакие записи. Все, чего
ему действительно хотелось, так это сесть на старый дедушкин велосипед и уехать
подальше от нагромождений всего человеческого, куда-нибудь подальше, где никого
не было, где можно было помолчать, побыть наедине с камнями, деревьями,
цветами.  

Как давно он ничего не рисовал, с того самого
времени, как поступил в университет. И только теперь, спустя три года, он
приблизился к пониманию магического реализма, который передавали на холсте
подлинные мастера в алхимическом соединении своего воображения и живого
естества природы. Эта свежесть, ему так не хватало этой свежести внутреннего
мира, где чувства имели зримые очертания, где вещи умели быть не просто вещами.


Собирая в ящиках секретера нехитрые принадлежности
для рисования, он уже находился где-то там. Вот он вывел велосипед за ограду, перебросил
ногу через кожаное седло и, не спеша, покатился по проселочной дороге. Он
хорошо знал все деревенские дороги, хотя дорог этих было не так уж много. Одна,
так называемая, 'асфальтовая' (на самом деле - всего лишь засыпанная щебнем)
вела к водонасосной станции. И другие, которые ответвлялись от нее, вели к
Старым камням, а также в сторону покосов, где плавно переходили в отменное
бездорожье. 

Велосипед весело позвякивал и скрипел, скатываясь в
углубления колеи и подпрыгивая на бугорках. Быстро покручивая педали, поднимая
под колесами клубы пыли, Женька свернул с 'асфальтовой'  на грунтовую
дорогу, которая разрезала заросшие бурьяном поля. Он помнил эти поля совсем
другими - когда-то над ними колосилась вызревшая пшеница, теперь же они стояли совершенно
брошенными, превратившись в лиловый океан иван-чая. Он свернул с дороги,
медленно проехал по высокой траве и остановился неподалеку от Бычьего камня,
одна часть которого возвышалась над рекой, а другая, отодвинувшись, лежала в
стороне, обрастая светло-зелеными листьями папоротника. На скалистую вершину
Бычьего камня поднималась тропа, пересеченная корнями толстой березы, а внизу,
возле берега, бежал родничок. 

Евгений поднялся с велосипедом на пригорок и
оказался в самой гуще зарослей папоротника, конопатые пирамидки которого
смыкались над поверхностью земли, образуя полупрозрачное покрывало. Он прошел
сквозь колючий шиповник и расположился на теплой известняковой плите. Вынув из
сумки бумагу и карандаш, он стал разглядывать изогнутые деревья на берегу реки,
хотя изображать их на бумаге не спешил. 

Он не мог сообразить, как нарисовать на бумаге эти
белоствольные березы вместе с щебетанием птиц, шорохом листвы, шепотом ветра,
всплесками воды. Без всего этого никакой разницы между пейзажем и натюрмортом
не было. Ему нравилось одушевлять деревья и каменные валуны, представляя их в
виде мифических существ. Вот, бывало же такое, привяжется, молодая березка к
камню, обовьет его ласково корнями, заморочит всю голову, а сама потихоньку
точит его и точит. Или, бывало, стоит где-нибудь дивное деревце, и совсем даже
вдалеке от камня стоит, и гоняется за легоньким ветерком, а камень все глядит в
сторону того деревца и глаз отвести не может. Как же их не одушевлять после
этого, когда вдруг такое замечается, что у них почти все как у
людей?   

Женька сделал набросок березы - за нею ему
привиделась гибкая, белогрудая дриада, которая все время норовила от него
отвернуться. Недорисовав нимфу, он бросился в заросли папоротника. Вприпрыжку
скатившись по склону горы, подошел к песчаному берегу реки, расстегнул верхнюю
пуговицу ветровки и припал к роднику. Он ополоснул лицо студеной водой, но
этого ему показалось недостаточно. Он быстро сбросил одежду и зашел в воду по
пояс. 

Над ним нависла скалистая, серая стена камня.
Казалось, она вот-вот должна была сдвинуться с места, обрушиться в воду мощной
волной. Верхом на Бычьем камне испуганно сидела седая, располневшая береза.
Женьке по этому поводу вспомнился сюжет похищения   Европы -
получалось, правда, что вместо прекрасной девы на вздыбленной вые Зевса-Быка
ехала Старая Европа, которая выглядела комично и, в то же время, очень
сентиментально.  

Искупавшись в реке, он развалился на солнцепеке,
наблюдая за крупной стрекозой, резко пролетавшей над его одеждой. Через
несколько минут он уже направлял рогатый руль велосипеда к тропинке, по которой
выкатился на просторный луг, охвативший речку полумесяцем. 

На противоположной стороне реки поднимались сразу
две высокие скалы. Они были так непохожи друг на друга, и все-таки между ними
существовала таинственная связь, о которой слагались  романтические
легенды. Одна базальтовая скала застыла в танце многорукой богини, другая -
возвышалась до самого неба неприступным утесом, который навсегда погрузился в
самадхи. Это были Старые камни или Старики, как их называли местные жители. 

Женька слез с велосипеда, окинул взглядом
продольные каменные уступы. На расстоянии они казались покрытыми легким инеем,
поднимаясь все выше и выше, пока не касались края скалы, у которого толпились
карликовые сосны в синеватых широкополых шляпах с бубенцами на головах. Они
робко заглядывали в водовороты реки. С кручи скалы им мерещились в реке
кистеперые рыбы и распутные русалки, кружившие смертоносные хороводы у самого
дна. 

Среди вертикальных уступов, подернутых пушистым
мхом и душицей, виднелись гнезда стрижей. Чуть правее можно было заметить
тенистую ложу, в которой скрывался слепой филин, а внизу, где отвесная стена
уходила под воду, были видны округлые выбоины влажных подводных пещер и полосы
известняка, оставшиеся после изменения уровней воды. Эти ребристые полосы могли
многое рассказать о временах, когда среди папоротников в узком ущелье ползали
чешуйчатые ящеры и красные змеи или когда на берегах полноводной реки паслись
стада диких мамонтов. 

Замечтавшись, Женька обхватил колени руками. Дымка
тумана на противоположном берегу рассеялась, и в лесной чаще появились
изысканные животные, похожие на белоснежных жирафов, только с очень длинной
шерстью, и необыкновенно умными, лазурными глазами. Сказочно красивые существа
двигались между сосен, поражая своим ростом и природной пластичностью. Одно из
существ посмотрело на Евгения, мысленно сообщая, что племя реликтовых оленей,
некогда здесь обитавших, скоро навсегда исчезнет с лица земли. Женька подумал,
что это было несправедливо. Однако туман снова сгустился, растворив мираж
далекого прошлого. 

Исчеркав набросками несколько листов, Евгений
накрылся альбомом от солнца и прилег под сенью берез, перебирая в памяти
полузабытые образы. Потом он заприметил аметистово-белый цветок тысячелистника
и принялся его рисовать. Он провел на бумаге едва заметные линии, обозначив
строение стебля, чашечку цветка, наметил геометрически правильный узор, в
который собирались лепестки. Хотя погода стояла почти безветренная, растение
привередливо от него уклонялось, будто опасаясь, что Женька выведает все его
секреты. 

Он еще раз поднял глаза, чтобы сравнить цветок с
тем, что вышло на листе бумаги. Когда рисунок тысячелистника был закончен,
Женька перевернул альбомный лист и обнаружил, что у него не осталось больше
места для набросков. Одновременно с этим он вдруг почувствовал, как цветочные
волны зелено-лаймовой поляны подхватили его и понесли в неизвестном
направлении. 

Именно так - сами цветы  его куда-то поманили.
Чтобы понять смысл этой странной игры, Женька прошелся по березовому перелеску,
собирая крупинки спелой костяники, уподобляя себя кладоискателю, чутко
повторявшему каждое движение магической лозы. Но никакого клада вблизи не было,
если не считать таковым эти Старые камни, стоявшие по ту сторону реки, это вот
лесное раздолье, цветки зверобоя и клевера. Тут Женька остановился и присел
перед зарослями травы. 

Он опустился на колено, тронув рукой бархатные
лапки клевера. Между крупными трилистниками он заметил один небольшой, но
совершенно особый стебелек, не успевший еще полностью распустить сложенные
пополам листки. Женька раздвинул траву, склонившись над ним и от удивления
расширил глаза - это был самый настоящий четырехлистный клевер! 

Конечно, ему доводилось слыхать о четырехлистном клевере,
но ничего подобного сам Евгений никогда прежде не видел. Четвертый листок -
тот, которого могло не быть, оттопыривался кверху,  и он был немного
меньше остальных трех. Женьку завораживало столь невероятное совпадение, когда
среди миллионов стеблей ему попался на глаза именно этот дивный цветок. В этом
четвертом, нераскрывшемся еще листике клевера таилось все сказочное волшебство
мира трав и цветов. 

Каждый человек, вероятно, был таким же неповторимым
и удивительным, как этот клевер, но что-то всегда мешало раскрыться еще одному
листку. Иногда для этого не хватало желания, иногда - времени, иногда
трагические обстоятельства и нищета надламывали в человеке то, что было
заложено природой. 

Как бы то ни было, каждый мог сделать что-то одно -
самое важное в своей жизни дело, вложить в него, несмотря ни на какие преграды,
всю свою душу, всю доброту. А мог ли Женька сам сделать что-то такое и, если
мог, то что именно? Он был несказанно благодарен цветочным феям, загадавшим ему
эту загадку. Задев напоследок лепестки клевера и не посмев его сорвать, он
отправился искать в зарослях травы дедов велосипед.  

Велосипед с легкостью уносил Женьку обратно в
деревню, отбрасывая на дороге приплюснутую тень. Евгений двигал ногами и ерзал,
привставая с сиденья, находясь под сильным впечатлением от того, что с ним
только что произошло. Он крутил педали, уезжая от лучиков света, которые
пробивались сквозь косички березовых веток. Ему было так хорошо и легко. 

Когда он приехал в деревню, то первым делом взял
пару чистых листов и забрался по деревянной стремянке на теплую крышу. В голову
ему лезли мифические сюжеты, игривые феи, уродливые сатиры, образы алхимиков и
таинственных дам с немыслимыми многоярусными башнями на головах. Но тут
огородные ворота распахнулись, и в огород вышла бабушка. Она сделала руку
козырьком и внимательно осмотрела окрестности.

- Женькя?

- Я здесь, - продолжая рисовать, отозвался Евгений
с крыши. 

Бабушка подняла голову и увидела его сидящим у
водостока с альбомом в руках, а, надо сказать, всегда, когда Женьку видели
держащим альбом, книгу или тетрадку, то это воспринималось домашними как
вопиющий признак его склонности к безделью. 

- Давай, слязовай оттудова, сщас же!

 Проявив свойственную только ей настойчивость,
бабушка согнала его с крыши. Но Евгений все-таки хотел дорисовать начатый
эскиз, причем так, чтобы ему, по возможности, не мешали. Для этого он
направился в чуланку. Двери в чуланку плохо закрывались, и она  всегда
была чуть приоткрыта. Из щелей между дверными досками сквозили острые уголки света.
Заглянув в щелку, можно было заметить внутри множество предметов. Но для того,
чтобы понять, что хранится в чуланке, нужно было открыть двери полностью, - это
была целая груда необычных вещиц и книжек. 

 На здоровенной полке, сделанной из толстой
горбылины, стояли  пятилитровые банки. Тут же стоял продырявленный глобус,
рядом с ним лежали старые школьные тетради и книги: коричнево-красный томик
новел Лопе де Вега, пыльные 'Герои Эллады' 1963 года, затем подряд стояли
девять томов сочинений Куприна, 'Дар' Набокова, рассказы Чехова и 'Час Быка'
Ивана Ефремова. Женька освободил столешницу от коробок с журналами и уселся за
стол, чтобы закончить рисунок. Однако чуланочная обстановка постоянно его
отвлекала. Сбоку от письменного стола пыжился важный сундук, обитый латуневыми
полосками - в нем хранились свернутые в рулоны половики. Обратная сторона
крышки сундука была обклеена красивыми старинными этикетками от чая и
банкнотами временного правительства. 

На полу, под ворохом тряпья, Евгений наступил на
какой-то твердый предмет и, чтобы не упасть, поднял ногу. Нет, определенно
чуланка не являлась местом, предназначенным для рисования. Тем не менее, здесь
было тихо и даже интересно. На стене висела сломанная гитара, пожухлая картина,
пучки укропа, ничем неприметная плащ-палатка. На широкую жердь под самым
потолком была заброшена прялка - гладко отполированная деревянная лопатка
весьма необычной формы. На полу стоял коричневый чемодан с застежками, где в
заточении томился дедушкин баян. 

На полу стояла алюминиевая пайва, с которой ходили
на болото за брусникой и клюквой. У бревенчатой стены, словно студент в
переполненном трамвае, прижимался бледно-зеленый шкаф с книгами и журналами.
Четыре его полки с трудом вмещали многолетние подшивки советских журналов
'Наука и жизнь', 'Вокруг Света', 'Костер', 'Юный натуралист', 'Уральский
Следопыт', 'Пионер', а наверху шкафа глиняный чан с рисовой крупой соседствовал
с картонной коробкой виниловых грампластинок и тряпичным мешком, в котором были
собраны открытки 1960-х годов. 

Евгений поднялся на сундук, потянулся к книжной
полке, висевшей над шкафчиком, где находились стопки школьных учебников:
'География СССР', 'Русская литература', 'Геометрия', 'Ботаника', 'Курс физики в
двух частях', 'Органическая химия', 'Зоология'. Его взгляд остановился на том
самом 'Букваре' в синем переплете, почти каждую страницу которого Женька до сих
пор отлично помнил. Поверх советских учебников лежала книга Василия Грабина
'Оружие Победы' и двухтомник 'Алгебры и элементарных функций' 1966 года - лучшее,
по мнению Женьки, математическое пособие, снабженное вставками из истории
развития математики. 

Затем он приступил к просмотру кипы журнальчиков
'Юный Техник', где часто печатались фантастические рассказы Кира Булычева, а на
задней обложке под рубрикой 'По ту сторону фокуса' неизменно публиковались
фокусы Э.Кио. В одном из журналов он наткнулся на статью С.Петухова о
расположении листьев деревьев, о пропорциях человеческого тела и связи всего
живого с 'PHI-лософским числом', а также с последовательностью числового ряда
Фибоначчи. 

Женька уже читал, что подобные закономерности имели
место всюду - и в музыкальных тонах, и в частотах обращения планет. Он подумал,
какой все-таки удивительно разумной и прекрасной была необъятная вселенная,
неотъемлемой частью которой являлся он сам. Ему стало странно оттого, что, зная
обо всем этом, он не ощущал раньше своего родства с нею.

Под воздействием технократической философии и
вездесущего модернизма как многого он был лишен, как многого не понимал. Отчего
же ему казалось, будто между ним и бесконечностью космоса не может быть никакой
событийной связи? Почему же он никогда всерьез не задумывался о положении
человеческого разума во вселенной? А ведь это было уникальное положение, не
шедшее ни в какое сравнение с тем положением, которое ему отводила циничная
система, придуманная социологами и политологами. 

Почему люди, считающие себя разумными существами,
так боялись существования другого языка,  которым была записана
величественная книга живой природы? Того языка divinatio naturalis, к
постижению которого стремились мудрецы древних цивилизаций, мыслители эпохи
Возрождения. Разве можно было считать разумным сообщество 'цивилизованных
людей', ставивших свою созданную для сквернословия и взаимного обмана
'современную речь' превыше законов природы?

Женька сложил журналы ровной стопкой, услыхав, как
в подсарайке хлопнули двери. Похоже, его искала бабушка, и он догадывался, для
чего именно - дневная жара спала, и нужно было идти поливать огурцы. Прошлепав
в огород, он зачерпнул из бочки ведро воды и понес его в теплицу. После поливки
огурцов и помидоров, он снова забрался на крышу. Вечерний воздух, растворенный
в розовой атмосфере заходящего солнца, располагал к созерцанию чистого заката,
предвещавшего на завтра хорошую погоду. Женька несколько минут полюбовался
закатом и пошел поливать грядки с морковью.

Перед сном ему захотелось подышать вечерней
прохладой. Во всем огороде стояла темнота августовской ночи. В травах отовсюду
оглушительно стрекотали кузнечики. В небе сверкали ярко-малиновые и васильковые
звезды. Евгений приподнял голову, чтобы охватить взглядом всю ширь
аквамариновых небес, которая что-то тревожно от него скрывала, подобно
тончайшей парандже, украшенной россыпью больших и малых бриллиантов. 

Он обозревал звездное небо и улыбался, ведь все эти
звезды никому не принадлежали, они свободно кружили в небесах, проливая на
землю потоки света. Как бы далеко ни простерла свою руку человеческая алчность,
никто не мог присвоить себе весь этот свет, никто не мог купить эти звезды или
запретить им светить, подписав некий эдикт. Картина эта была настолько
восхитительной, что Женька приоткрыл рот, не находя слов, чтобы выразить свой
восторг. Он смотрел на звезды, и ему чудилось, будто они тоже поглядывали на
него и задорно ему подмигивали - давай, мол, Женька, так держать, пускай кто-то
там, на земле, пребывает в сетях мелочных желаний, пускай старается угнаться за
всеми благами и 'взять от жизни все' - как цветок лотоса, истину нельзя
запятнать ложными водами самообмана.  

Женькино сердце приятно забилось. Он глубоко втянул
чистого воздуха, от удовольствия даже закрыв глаза. Он не знал, в чем причина
этого доверия, почему такое высокое и далекое небо было способно понимать тебя
лучше, чем кто бы то ни было на земле. Безо всяких слов, ничего у тебя не
спрашивая, ничего тебе не отвечая. Оно совершенно не притесняло, не навязывало
свою волю, не требовало ничего взамен. Женька не знал, в чем состояла причина
такого отношения неба к нему, ко всем человеческим существам, ко всем живым сущностям,
да это было и не важно. Важным было нечто другое - то, что он стоял сейчас под
лучистым светом этих звезд, то, что он мог воспринимать их голоса. Ведь они
пели ему. Да, он теперь слышал далекое эхо их песни - каждой клеточкой своего
тела - совсем как 'Within You Without You': The Beatles.

 

 

Эпизод седьмой.

На бывшей
Протопоповской.

 

Они не виделись с ним все лето. Евгений шел
быстрыми шагами по улочкам городка и ловил себя на мысли, что хочет как можно
скорее увидеть Виктора, своего университетского товарища, с которым был знаком
еще со школы. Хотя в университете они учились на разных факультетах, но
постоянно общались во время учебы, потому что снимали одну и ту же квартиру. 

За несколько лет студенческой жизни они успели
многое вместе обсудить и обдумать. Несмотря на то, что Женька был немного
старше, Виктор напоминал ему пожилого профессора-педанта. Об этой серьезности и
ответственности Витяя знали все их университетские друзья, недоумевавшие, как
они вообще могли уживаться - витающий в облаках мечтатель и скрупулезный
прагматик.   

Женька и сам не знал, каким образом они уживались,
потому что  регулярно выводил Виктора из себя, затевая с ним желчные
диспуты. Любого другого, кто не разделял его взгляды, Виктор прямолинейно
относил к своим врагам. Однако для Женьки, позволявшему себе сумасбродное
поведение, он делал исключение, делился с ним мыслями, которые никому не
раскрывал. Иногда читал мрачную лирику собственного сочинения, чего от него
('человека с сугубо математическим складом ума') мало кто мог ожидать. За
несколько лет Виктор досконально изучил Евгения и мог точно сказать, какие
секреты Женька, не задумываясь, разболтает, а какие тут же забудет.

Поначалу Виктора забавляло, что Евгений, в отличие
от него, нисколько не заботился о душевном комфорте, не признавал те маски,
которыми обрастает всякий взрослый человек. Долгое время у Виктора не
получалось понять, почему Евгений предпочитал казаться чудаком, вместо того,
чтобы скрыть сердце в ороговевшей оболочке невосприимчивости. Почему Женька высмеивал
всех, кто носил этот тяжелый, гнетущий, но жизненно необходимый панцирь,
оставаясь в то же время застенчивым, как ребенок.

Наблюдая за другом, Виктор сделал для себя
поразительное открытие. Женька ничуть не стеснялся своей застенчивости и
презирал маски, без которых не могли жить homo sapiens,  именно
потому, что это был приговор всему обществу - приговор, изобличавший
омерзительную примитивность душевного строя homo sapiens ferus, по
недоразумению называвших себя 'разумными'.     


Сам того не осознавая, Евгений подтверждал 'тайную
доктрину' своего друга, ненавидевшего в душе все человечество - это жалкое,
слабоумное сборище. Виктор, точно как Раскольников Достоевского, только на
людях был предельно лояльным, в действительности же он презирал их всех, ну,
или почти всех. Девушки, которых привлекал этот рослый, белокурый парень,
спрашивали иногда у Женьки, отчего его друг всегда такой холодный, язвительный
и высокомерный. 

- Наверное, он очень умный, да? - спрашивали они с
опаской в голосе. 

Каково же было их удивление, когда Женька отвечал,
что Витяй был самым искренним и неравнодушным человеком из всех, кого он знал.
Что касается ума и высокомерия, то данная черта, как показывал Женькин опыт
общения с математиками, так или иначе, проявлялась у всех математиков. Причем
проявлялась она почему-то только по отношению к не-математикам. Вряд ли Витяя
можно было назвать оторванным от жизни сверхинтеллектуалом (во всяком случае,
не таким, как некоторые другие студенты с матмеха). В кругу друзей он и вовсе мог
прикинуться простоватым деревенским пареньком, у которого, как говорится, что в
голове, то и на языке. 

Но больше всего Виктора раздражало, когда Женька
начинал трепаться перед девчонками о том, что его друг окончил школу с золотой
медалью, хотя кто-кто, а Евгений прекрасно знал, каково тогда было Витяю,
решавшему во время контрольных работ по два-три варианта задач - иногда почти
за весь класс - не переставая при этом что-то записывать и объяснять на
переменах. Поэтому в школе Женька едва успевал перекинуться с Витяем 
парой слов. Зато после уроков они, бывало, до коликов хохотали над
одноклассниками, а иногда - даже над учителями, которые вели бесконечную
шпионскую войну со своими нерадивыми учениками. 

Евгений проворно пробежал по тропке, окруженной репейником,
и срезал расстояние через тихий дворик, хаотично заросший кленами,
только-только начинавшими желтеть. Кое-где в таких двориках попадались
покосившиеся деревянные сараи и перекладины с веревками, на которых сохли
овальные половики с незатейливыми круговыми орнаментами. Евгений пересек
обкошенную поляну и выбрался на асфальтированную дорожку. 

Весь городок выглядел так, как обычно выглядят все
города в русской глубинке - он словно старался спрятаться под листвой деревьев,
и от этого в нем еще больше ощущалась милая, даже через чур милая,
провинциальная душевность. Листья деревьев радостно блестели и покачивались над
неровной, выпуклой дорожкой, которая, как томная, засидевшаяся в девках
барышня, приглядывалась к каждому прохожему - и в каждом узнавала знакомых. В
небольших городках, все жители которых помнят друг друга в лицо, это обычное
дело. Впрочем, прохожих было немного. Город нисколько не страдал от
перенаселения. Как раз наоборот - могло возникнуть впечатление, что город
неожиданно вымер или все люди разом куда-то переселились, оставив свои дома,
имущество, магазинчики.   

На карнизе двухэтажного дома шумно толпились
голуби. Они самодовольно урчали на поржавевшей крыше шоколадного цвета и у
слухового окошка. Чтобы не свалиться вниз, они переступали с места на место и
громко хлопали крыльями. Цветочные клумбы с оранжевыми ноготками, алыми
гладиолусами источали запахи теплого, беззаботного лета. Возле забора, в
зарослях крапивы, валялся сдутый резиновый мяч. 

 В летние каникулы Витяй жил в Северной части
города, на Северухе, короче, которая начиналась сразу же за Белоглазовским
мостом - там, где находились Кукуйская яма, Соборная площадь, здание Напольной
школы, в котором после революции содержали под стражей князей Романовых. Туда
же, на бывшую Протопоповскую улицу, во времена церковного раскола ссылали
бунтующих старообрядцев, там же трудился инженерных дел мастер Игнатий Софонов,
построивший первую отечественную гидротурбину, там же стоял дом семейства
Чайковских, в котором будущий композитор провел несколько лет своего
детства.  

Деревянные северухинские дома практически ничем не
отличались от деревенских, разве что изгороди тут были чуть повыше да покрепче.
Евгений резко свернул с проулка - в лоб ему ударили румяные грозди рябины. Наклонив
голову, он придержал ветки рукой и подошел к высокой бревенчатой избе. Сразу,
как только Евгений постучал по нижней раме окна, под воротами, вообразив себя
злой собакой, затявкал рыжий пес Кузька. Громыхнув в ограде ведрами, Виктор
потянул за веревку защелки, с незапамятных времен заменявшей в деревенских
воротах замок. 

- Здорово! 

- А, привет - заходи.

 Придерживая ногой пса, из ворот выглянул
Витяй. Его лучисто-синие глаза весело блестели из-под велюровой шляпы. На нем
была выцветшая морская тельняшка, галифе с военным ремнем и кирзовые сапоги. В
этой загадочной шляпе и галифе он походил на волшебника Гендальфа, отслужившего
в Рабоче-Крестьянской Красной армии. Евгений потрепал бесстыжего Кузьку,
который сразу в блаженстве пал на спину. 

- Слушай, у меня тут творческий беспорядок, так что
ты не пугайся, если что,  - предупредил Витяй.

- Ничего, нервы у меня, сам знаешь, крепкие,
как-нибудь выдержу. Как тебе отдыхается в нашем солнечном городке? 

- Издеваешься, что ли?

- Да нет, просто интересуюсь. 

- Какой тут отдых? Сижу весь день в огороде - то
грядки полю, то ягоды собираю. По ночам сижу за компьютером. Кстати, я тут одну
программку установил, но это потом. Расскажи лучше, как у тебя каникулы
проходят.

- Да-а... - Евгений махнул рукой. - Что тут рассказывать?


Усмехаясь над Женькой, который нисколько не
изменился, Витяй взялся за шляпу, чтобы она не упала, и наклонился перед низкой
дверью, ведущей в огород. В шляпе он казался еще длиннее, чем обычно. Женька
вышел следом за ним и попал в ухоженный сад, посреди которого размещался уютный
столик. На столе лежал мешок с печеньем, а на самом краю была поставлена
трехлитровая банка с морсом, накрытая сверху ковшом. 

- Морс будешь?

- М-гм.

 Евгений почесал шею и сел на скамейку,
уставившись на большой куст красной смородины, облепленный спелыми ягодами.
Виктор снял с горлышка банки ковшик.

- Это все мне? - потянулся Евгений к запотевшей
трехлитровой банке.

- Размечтался! Вот тебе.

Он налил в ковшик морса Женьке. Евгений отхлебнул
прохладного напитка и продолжил:

- Эх, а я, должен тебе сказать, балдею от
деревенской жизни.

- Сено уже заготовили?

- Только не напоминай про сено.

- А что так? - усмехнулся Виктор. 

- Сам, что ли, не знаешь? - Евгений поднес ко рту
ковшик и сделал еще несколько глотков. 

- Что именно?

- Честно говоря, он меня уже достал, - Женька
провел рукой по губам и стал рассказывать. - Сначала мы ездили с дедом
подкашивать еланушки. Искали, видишь ли, где трава получше. Каждый день
грузились под завязку.

- И что?

- Что-что! Чуть не перевернулись вместе с трактором
- вот что.

Виктор ехидно рассмеялся, по-видимому, он
представлял это как-то по-своему.

- А где это вы так?

- На дороге, где еще? Или вот. Загорал я однажды,
ну, и сжег ноги, а утром - ехать на покос. Я и говорю деду: 'Давай лучше я на
велосипеде поеду?'. 'Нет, - говорит, - езжай со мной, если сломаемся, будешь
помогать'. Прикинь. От тряски на тракторе у меня всю дорогу волосы дыбом
стояли!

- Да-а, - протянул Виктор, - жесткий у тебя дед.

- Это что. Знал бы ты, как мы ехали обратно! Как
раз гроза надвигалась. Так мы с дедом решили от нее удрать, ну, чтобы сено не
замочить. На четвертой скорости - по бездорожью! Не-е, сумасшедшее решение
ехать с дедом. Я сидел на сене, вцепившись в веревки руками и ногами, а меня
все равно вытряхивало из воза.

- Ну?

- Что 'ну'?

- Успели доехать?

 Евгений облегченно вздохнул: 

- Да, успели. Потом такой ливень прошел.

Женька немного раззадорился и стал привирать,
описывая сенокосную страду. Размахивать руками, показывать на ладонях мозоли,
отряхаться от воображаемой грязи, скрипеть от боли зубами. Легкий ветер обдувал
веселые лица друзей, сидевших за столом, и трепал за уголок скатерти, а Женька
продолжал рассказывать свои деревенские байки:

- Дед докашивал елань. Трава там растет - густая
некось! Шел я рядом с косилкой, разравнивал траву. Вдруг вижу - косилка
провалилась, да так, что даже колес не видно. Ну, все, думаю, приехали! Опять
застряли в болотине на два часа...

 Женька набрал в грудь побольше воздуха и
резко выдохнул: 

- Оказалось, трактор переломился! Пополам
переломился, понимаешь? - стараясь объяснить более наглядно, Женька сделал руки
домиком. - Единственное, что не сломалось, так это вал от мотора. Можно
сказать, на нем весь трактор и держался.

 Витяй пытался быть невозмутимым - он всегда
так делал, когда был чем-то шокирован. Приложив руку к губам, он старался не
засмеяться, потому что Женька в этот момент напоминал ему барона Мюнхгаузена -
не хватало только длинных усов и треуголки.

- Из-за травы дед не заметил глубокую колею, загнал
в нее трактор на скорости. Понятное дело - рама не выдержала. Такие вот дела.

- Мда-а, ну и как вы с ним после этого, выбрались?

- Как-как! Как обычно - скрепили раму молодыми
деревьями, вытащили трактор из болота. Так и доехали до дома - на двух
половинках.

- Да, жуткие у тебя истории, Женич. 

- Зато представляешь, каково после этого было ехать
среди полей на охапке сена! Смотреть на небо и видеть с одной стороны
вечереющее солнце, а с другой - бледнеющую луну. А потом, на следующий день,
просыпаться утром и не помнить ничего, кроме запаха сена, который валил тебя с
ног, да высоких копешек на гладко выкошенном поле. Знаешь, вот это и есть -
настоящая жизнь. В ней вся  неправда и ложь сразу видна становится, как на
ладони.  

 Виктор прислушался к Женькиным словам,
улавливая в них уже вполне серьезные мысли.

- Слушай, Женич, все это, конечно, хорошо, но мне
тут надо на заправку сгонять. 

- Так поехали!

Они вытолкали из гаража мотоцикл 'Урал'. Виктор
взял две каски, одну из которых протянул Женьке.

- На вот, надень это.

- Как говорится, на всякий случай? - спросил
Женька, вспоминая, как они лихо погоняли на мотоцикле прошлым летом (не
вписавшись в поворот и отломив у какого-то встречного автомобиля зеркало
заднего вида).

- Вот именно.

- По-моему, в этой каске я выгляжу как урод.  

 Евгений надел яйцеобразный шлем и забрался в
коляску. Витяй завел мотоцикл и, взглянув на Женьку, усмехнулся.

- Может, сядешь на заднее сиденье? - предложил
Виктор, подкручивая ручку газа.

- Не, мне и здесь хорошо! Если что - буду
балансировать!  

 Витяй отжал сцепление, и они рванули по
колеям и лужам, на которых мотоцикл сильно заносило. Потом выехали на объездную
дорогу, где Виктор разогнался километров до восьмидесяти. Женька попробовал засвистеть,
но из-за сильного ветра у него ничего не выходило. Тогда он привстал, вскинул
обе руки вверх и громко закричал:

- Нир-рва-на фо-рэ-вааа!!!

Виктор тихо выругался на Женьку, потому что терпеть
не мог, когда он вел себя подобным образом. Они подкатили к бензоколонке, Витяй
слез с мотоцикла и направился к кассе. После того, как они заполнили бак и
алюминиевую канистру, Женьке пришлось вылезать из коляски, уступая пассажирское
место канистре. На обратном пути они подъехали к торговой палатке, взяли на
сдачу фруктов и большой арбузище. 

Закатив мотоцикл обратно в гараж, друзья спустились
по перекошенной леснице в полуподвальчик, где обосновался Витяй со своим
компьютером и учебниками, аккуратно расставленными на письменном столе. Виктор
положил арбуз на поднос и нарезал ломтями, после чего вытер руки полотенцем и
привычным движением включил системник. 

- Зацени, какую программку я нашел.

Виктор подавил на клавиши, после чего компьютер
надолго ушел в себя, обрабатывая данные.

- Придется подождать, - пояснил Виктор.

Вылупив глаза на экран, Женька стал смачно уплетать
арбуз, выплевывая косточки в кулак. 

- Ого! Кажется, что-то появляется. Фракталы, что
ли?

- Они самые. 

Из черной космической бездны в центре монитора стал
вырастать пестрый завиток. Фиолетовые, красные, зеленые, синие узоры
разрастались, переплетались, почковались, покрывались
прожилками.       

- Да, есть в математике особая эстетика. 

- А ты как думал? Кстати, Женич, - помнишь наш
давний разговор про Фридриха Ницше? - оторвавшись от экрана, спросил Виктор.

- Ну, конечно.  

- Держи, думаю, тебе будет интересно,  -
Виктор взял книжку, которая лежала поблизости от компьютера. - Здесь тоже
критикуется философия Ницше.

Он передал Женьке книгу В.Вересаева 'Аполлон и
Дионис (о Ницше)', 1924 год. Евгений перестал лопать арбуз. 

- Хм... издательство 'Недра'. Название-то какое! -
удивился Евгений, осторожно положив книжку на ладонь. - Книга раритетная, в
мягком переплете, но в идеальной сохранности. Где ты ее откопал?

- Места надо знать, - улыбнулся Витяй, давно
подметивший, насколько Женька был падок на старинные книги. - Если здесь
прибраться, еще не такое отыщется!

Закончив визуальный осмотр, Женька стал мельком
прочитывать текст сочинения.

- Мастерски написано, захватывает. 

- По Вересаеву выходит, самообман Ницше в попытке
исключения аполлонийского начала, - Виктор выжидательно посмотрел на Женьку,
который пробегал глазами по строчкам. - Ты тогда имел в виду то же самое?

- Не совсем. Вот смотри, что тут написано у
Вересаева, - Женька листал книжку с конца, поэтому очень быстро обнаружил
расхождения с автором, прочитав вслух отрывок: 

 

'И тогда не мягкотелый Дионис в припадке
"священной болезни", а лучезарный, мускулистый Аполлон из
здорово-ясных глубин души скажет жизни:

- Да, это правда!

А Дионис займет подобающее ему место: вступит в
свиту бога жизни и будет делать свое частное дело, как другие боги, -
мудрость-Афина, любовь-Афродита и прочие. Потому что дионисово "вино"
само по себе - хотя бы, например, в виде творческого или религиозного экстаза -
входит также существенным элементом в живую жизнь. Незаконны только притязания
Диониса на верховенство, его облыгание жизни как вечного страдания и
растерзания, его утверждение, что в подносимом им человеку "вине" -
единственный смысл и оправдание жизни, единственное средство к преодолению ее
бедствий, что Иного средства от страданий нет'.

  

Евгений поднял голову, растирая указательным
пальцем висок.

- Видишь ли, мистерии Диониса были связаны с переходом
античной культуры к единобожию. Здесь же, по сути, предлагается возврат обратно
в язычество, к почитанию многих высших сущностей вместо единого бесконечного
Бога. Аполлон всегда выступает как символ конечной формы, например, музыкальной
гаммы, в которой заключено дионисийское свойство - возможность бесконечного
звучания различных вариаций, оттенков, смыслов. 

Все вещное не может быть вечным, не может
существовать вне формы. Но разве до открытия формулы всемирного тяготения не
было гравитации? Какое же в этом обылгание? Проблема Ницше не в том, что он
хотел преодолеть 'слишком человеческое' мышление, а в том, что он воспринял
вульгарного Диониса, болеющего священным безумием, за истинную его сущность. 

- А что, был еще какой-то другой Дионис?

- Разумеется, ведь тот бог, которому поклонялись
орфики и математики-пифагорейцы, был богом Логоса, а не безумия. Они считали,
что рациональная душа Диониса может быть собрана воедино.  

- Хочешь сказать, древние греки верили в пришествие
Христа, а первые христиане были орфиками? - усмехнулся Виктор.

- Ну, это не так далеко от истины. Во всяком
случае, в катакомбах первохристиан встречаются настенные изображения Орфея, в
Галилее, где провел детство Иисус, проживали самые разные народы, так что Его
учение возникло на стыке многих религий. Притом влияние греческой культуры в те
времена было очень существенным.   

- Тогда понятно, почему Ницше бичевал христианство
и сам же подписывался 'распятый'. 

- Только отвергнув вульгарное христианство, он
обратился к не менее вульгарному орфизму. Был еще один человек, который
придерживался сходной философии - император Нерон. 

- Человек опошляет все, к чему прикасается - любую
религию и философию, - бросил Виктор. - Ты вот смеешься, Женич, а я не вижу в
этом ничего смешного. 

Евгений рассчитывал, что Виктор не заметит его
улыбку. Женька положил книжку на стол и взял сочный ломоть арбуза.

- Человек может избежать пошлости, и тогда
отравленное безумием вино утратит над ним силу. Если бы человек ощутил свою
сопричастность Богу, он бы понял, что вульгарное вино - символ иллюзии, а не
истины. Проблема в том, что никто не может научить человека отличать иллюзию от
истины, человек сам этого достигает либо не достигает.

- Ты идеализируешь людей, Женич. Они этого не
достойны, потому что они не могут жить без обмана, весь их мир сразу
разрушится. Называй это иллюзией, майей, как угодно. Они без этого не
могут.  

Виктор знал наперед, что Евгений с ним не
согласится. Сколько бы они с ним ни спорили, Женька всегда старался его
переубедить, доказать, что человек не безнадежен, что будущее у человечества не
такое беспросветное, каким может показаться.

- Нельзя требовать, чтобы все люди ни с того, ни с
сего взяли и поумнели, а если их не идеализировать, можно забыть все то, к чему
следует стремиться, люди тогда вообще перестанут понимать смысл своего
существования, а любая культура, утратившая смысл своего существования,
исчезает.

- Знаешь, чего я не могу понять, Женич? Почему ты
так привязан к этой толпе, почему веришь в людей? Хотя тебе, как историку,
должно быть известно, что вся их история замешана на крови, что всем  этим
'мировым сообществом' правит клан людоедов-вампиров. 

- Кто перестает верить в людей, тот перестает
верить и в себя тоже. Ницше сказал, что человек - лишь средство к достижению
цели. Цель же он видел в появлении сверхчеловека - этакого киборга-супергероя,
но видел ли он состоявшегося человека? Думаю, не видел, иначе бы осознал
ущербность всего 'сверхчеловеческого'. Может быть, сам ницшеанский
сверхчеловек и нужен-то лишь для того, чтобы быть средством для достижения
человека - настоящего человека, который, может, и не есть 'мера всех вещей',
но который способен найти эту меру, в том числе, меру всему 'сверхчеловеческому'. 


- Все-таки ты идеалист, Женич.

- Нет, просто я верю в человеческую интуицию, в
человеческий разум...

Так они проговорили с Витяем до самого вечера. За
время каникул у Виктора накопилась уйма вопросов к Женьке, которые хотелось
обсудить, а тот, надо сказать, всегда был не прочь над чем-нибудь
пофилософствовать. Домой Женька стал собираться лишь тогда, когда в
полуподвальчик стали закрадываться вечерние сумерки. 

- Чуть не забыл! Ты в универ когда собираешься
ехать? - спросил Виктор напоследок.

- Не знаю, а что?

- Может, зайдешь как-нибудь на матмех - посмотреть,
с какого числа мы учимся? 

- Зайду, если не забуду. Книжку можно взять
почитать? 

- Конечно, для этого я тебе ее и дал.  

- Ладно, тогда я пойду, пожалуй, а то темнеть уже
начинает. Может, полистаю перед сном. Всяко-разно скоро учеба начинается, так
что увидимся на квартире Аделаиды Прокопьевны.

 

 

Эпизод восьмой.

Затерянный город
Нагарасинх.

 

Обширное, расписанное яркими весенними травами
плоскогорье резко обрывалось над беспокойной морской пучиной, которая неистово билась
внизу, под отвесными стенами утесов, стараясь дотянуться до вкраплений
диковинных самоцветных камней, сверкавших на темной поверхности скалистых
склонов. Присмотревшись к равнине, можно было заметить длинную дорогу,
огибавшую плато по самому краю пропасти. Сделав несколько шагов в сторону
дороги, еще не понимая, стоит ли к ней приближается и, тем более, идти по ней,
он ощутил в своих движениях смутно припоминаемую легкость, с такой же легкостью
он, бывало, перемещался в детских своих сновидениях, когда достаточно было как
следует оттолкнуться, чтобы парить над землей сколь угодно долго. 

Посмотрев под ноги, он убедился, что все-таки идет
по земле, а не летит по воздуху, хотя длинная белая туника, в которую он был
одет, полностью скрывала при ходьбе его ступни. Туника была просторна, даже
несколько великовата, отчего казалось, что морской бриз беспрепятственно
проходит сквозь его живот и спину. Но это нисколько не пугало, скорее, это было
приятно, а может, даже необходимо, поскольку хорошо снимало накопленную со
временем усталость от собственного тела. При этом Женька нисколько не
сомневался, что он все видит, слышит и осязает в точности как обычно,
воспринимая происходящее во всей остроте чувств. 

В стороне от дороги, на пригорке, стоял каменный
столб, некогда украшенный изысканной резьбой, следы которой хорошо виднелись
издалека. Однако, когда Женька приблизился к изваянию, все признаки обработки
камня стерлись, и перед ним предстала обычная изъеденная временем глыба. Он уже
развернулся, чтобы спуститься обратно к обочине дороге, как вдруг услышал
голос.

- Раз начавший путь по этой дороге не сможет с нее
свернуть, - как бы про между прочим прошептал кто-то. 

Женька ошарашено уставился на глыбу, потому что ему
почудилось, что эти звуки исходили от камня. Обойдя его со всех сторон, он
разглядел углубления, оставшиеся кое-где от древнего орнамента и письма, но
никого, кто бы мог скрываться за столбом, не обнаружил.  

- Заговорив первым, мне бы следовало представиться,
- чтобы убедиться в том, что камень издает звуки, Женька прислонился к нему
ухом, услыхав внутри монолита совершенно неземное, космическое эхо, заполнившее
собой все пространство. - Аш-ма-ра-а-а-а...

Заткнув уши, Женька упал на колено и чуть не
потерял сознание от этого всепроникающего звона, который все звучал и звучал,
как будто стараясь свести его с ума.  

- Обычно камни не нарушают обет молчания, они не
произносят своих имен, но за последние несколько тысяч лет многое изменилось.
Никто больше не читает Ашмара, поэтому Ашмара научился читать себя сам.

Камень замолчал, уставившись в бескрайнее море. Он
снова превратился в неподвижную глыбу, говорить с которой было неловко. Тем не
менее, Женька решил поддержать разговор, в конце концов, говорящие камни
встречались ему не каждый день. Но тут произошло нечто необъяснимое. Женькин
рот произнес слова, принадлежавшие иной культуре и языку, на котором он никогда
раньше не говорил.

- Меня зовут Парамаджана, - поклонившись,
представился Женька. - Что же заставило тебя, йогин Ашмара, вернуться к своей
самости? Скажи, что могло измениться, если даже камни не находят больше покоя?

По древнему старцу пробежал солнечный луч, он снова
засветился изнутри и ожил. Если камни умеют улыбаться, то это, несомненно, была
улыбка. Похожую улыбку Евгений видел только однажды, у одного из преподавателей
истфака, когда на вступительных экзаменах в университет правильно ответил на
самый сложный дополнительный вопрос. 

- Ты находишься на верном пути, Парамаджана,
но готов ли ты обменять беспокойство от неведения на ужас от постижения сути?

Женька насторожился, так как ему всегда казалось,
что в постижении сути нет ничего ужасного, однако возразить камню не
успел.   

- Были времена, когда Ашмара называли
скрижалью просветления. Ашмара не имел тогда своей самости и был
письменным наставлением для тех, кто стремится обрести мудрость. Но это было
давно, задолго до эпохи великого затмения. 

Евгений закрыл веки, чтобы лучше вслушаться в слова
священного камня, и перед его взором, одно за другим, стали проноситься
многочисленные осколки далеких воспоминаний, а камень тем временем продолжал
говорить.

- Могущество даймонов всегда было ограничено
пределами материального мира. Однажды под их разрушительным воздействием
вселенная перестала быть пригодной для пребывания высших духовных сущностей.
Многие, очень многие утратили тогда свет истины. Это должно быть тебе известно,
Парамаджана, ведь ты явился сюда из материальной вселенной. 

В самом деле, Евгений вспомнил, что слышал об этой
предыстории, пересказанной на все языки мира, огромное множество раз, и всякий
раз она звучала по-особенному, так, словно каждый человек, рассказывавший ее,
принимал в тех далеких мифических событиях самое непосредственное участие.

- В эпоху великого затмения высшие сущности стали
впадать в безумие, они стали забывать о былом единении. Тлетворное влияние
даймонов ширилось все дальше и дальше, и постепенно они проникли во все миры,
которые считались для них недоступными, посеяв семена лжи там, где раньше могли
обитать лишь души просветленных. С тех пор великою скорбью наполнилось сердце Ашмара.      


На этом месте его рассказ прекратился. Женька
открыл глаза, надеясь услышать продолжение, но камень стоял, не издавая ни
звука, тогда Евгений поднялся с колен и сказал:

- Ты многим помог обрести истинный путь, йогин Ашмара.
Теперь настало время помочь тебе - я пойду по этой дороге и буду идти по ней до
тех пор, пока не разыщу способ, как снять печать твоей скорби.

Женька, назвавший себя на древнем языке Парамаджана,
поднес ладони к лицу. Говорящий камень, следовавший предназначению даже тогда,
когда все письмена стерлись с его поверхности, вызывал у него чувство глубокого
почтения.  

- Будь осторожен, Парамаджана. Тысячи лет Ашмара
готовил обусловленные сущности к всеблагому единению, но в мирах, захваченных
сынами хаоса, единение достигается путем погружения в еще более тяжкое
состояние, называемое Майявидьей. Состояние, возникающее как смешение
истинного света с чарами асуров. Теперь ты можешь идти, ибо знаешь причину
возвращения Ашмара к своей самости. 

Поблагодарив скрижаль просветления за напутственные
слова, Евгений пошел по дороге, лежавшей у скалистого обрыва и сворачивавшей
вглубь зеленой равнины. Он долго размышлял над словами Ашмара. Ему никак
не верилось, что в этих шелковистых травах, в этом изумительном небе с четырьмя
большими, разноцветными планетами могут обитать демонические сущности. Почва на
возвышенности, куда поднималась дорога, становилась каменистой, на холмах
кое-где стали попадаться невысокие, коренастые маслины с толстыми стволами. Под
тремя такими деревьями, сросшимися в одно целое, он сделал привал, чтобы
полюбоваться цветущими кронами. Он развалился на мраморной плите, и лежал,
блаженно улыбаясь, беззаботно раскачивая ногой, как вдруг заприметил человека,
спускавшегося к нему по узкой тропе из ущелья. 

Бронзовый загар путника сверкал на мускулистом теле
и строгом лице, которое сразу же показалось Женьке знакомым. Только огромные
усы и борода, сплетенная в две косы, никак не давали вспомнить, где и при каких
обстоятельствах они могли раньше встречаться. В правой руке воин держал золотой
лук, украшенный россыпью зеленоватых каменьев, а за плечами виднелся кожаный
колчан со стрелами. 

- Не слишком ли много проходимцев в последнее время
садится на этот камень? 

Грозный воин привстал на дыбы, чем окончательно
убедил Женьку в справедливости предостережений Ашмара, так как Евгений
воочию увидел перед собой демоническое существо в облике
кентавра.              


- Мое имя Парамаджана, - в знак
благорасположения Евгений сложил ладони вместе и поклонился. - Я всего лишь
проходил мимо по этой дороге.

- Разве ты, всего лишь проходящий мимо по этой
дороге, не знаешь, что, сев на этот камень, не мне, но самому себе бросаешь ты
вызов! Если ты не проходимец, скажи, способен ли ты пережить великую боль и
великую слабость, превосходя себя снова и снова? Достаточно ли в тебе силы,
чтобы ты мог вполне обессилеть? Ибо только через великую слабость приходит
великая сила, воистину, она подобна натяжению лука, которое изгибает и
истончает тетиву.  

 Кентавр сурово свел брови, указав на
светящийся щит, висевший в нескольких шагах от него. 

- Видишь? Вот цель, она близка, слишком близка,
чтобы в нее попасть из этого лука. На камне написано: 'Нефритовый лук,
попадающему в цель открою тайное искусство'. Многие великие воины приходили
к Фридонисиусу, чтобы разрешить эту загадку, но, возложив на себя мою
ношу, лишь обузой нефритового лука оказывались они. Придется ли тебе мой дар
впору, Парамаджана?

С такими словами кентавр передал ему позолоченную
стрелу из колчана и вручил огромный лук. Осмотрев лук, собранный из двух
изящных рогов невесть какого животного, Евгений перевел взгляд на щит, который
висел, казалось, совсем рядом. Никакой опасности в том, чтобы выстрелить из
лука, Женька не находил, ведь из слов кентавра следовало, что соревноваться он
будет с самим собой. Плотно прижав стрелу к луку, Евгений, не раздумывая, стал
натягивать тетиву. 

Прицелившись в середину щита, он уже хотел
выпустить стрелу, но, к своему изумлению, не смог расцепить пальцы. Тогда он
решил немного ослабить тетиву - но тут же почувствовал в пальцах пронзительный
холод! Он почувствовал под кожей руки странное движение, словно вся кровь из
нее отхлынула, а затем - устремилась в нефритовый лук.

- На безумца походишь ты сейчас, Парамаджана,
- лукаво расхохотался кентавр, наблюдая за тем, как Женька с расширенными от
ужаса глазами пытается понять, что происходит. - Скажи мне, достаточно ли в
тебе безумия, чтобы эта стрела смогла лететь? 

Евгений потерял дар речи, он чувствовал только, как
в руке снова отхлынула кровь, и нефритовый лук приготовился сделать еще один
глоток. На этот раз, чтобы втянуть в себя всю кровь без остатка. Резко одернув
тугую тетиву, Женька догадался, что в таком натянутом состоянии демонический
лук не может высасывать кровь. Однако расцепить пальцы руки по-прежнему не
получалось. Все, что он мог делать, так это натягивать лук все сильнее и
сильнее. До тех пор, пока тетива не окаменела, и уже ничто не могло сдвинуть ее
дальше. От перенапряжения жилы на его руках покрылись кровоподтеками, и тогда
глубоким, вдвойне и втройне глубоким внутренним взором, он увидел нечто такое,
отчего тетива все же сдвинулась! Но это движение было иным, не таким, как все
прежние движения. Оно было столь неизмеримо мало, что его невозможно было заметить,
его можно было только почувствовать. В тот же миг сердце его взорвалось - и все
вокруг потемнело. 

Он издал душераздирающий крик, а затем
нечеловеческий, устрашающий рев, который отразился от самого неба и вернулся на
землю, где все еще стоял Евгений. Только теперь ощущение было такое, будто
стоял он здесь всегда - целую вечность стоял, как тот камень у дороги, что
следовал своему предназначению даже тогда, когда письмена стерлись с его
поверхности. Он смотрел на кромешную тьму, в которой медленно вращался свет, и
видел стрелу, летевшую к этому свету. Стрела приближалась к свету все ближе и
ближе и вдруг молниеносно вошла в него. 

Женька покачнулся, словно от порыва сильного ветра,
и открыл глаза, хотя он знал, что его глаза и так были открыты. Не понимая, как
такое возможно, он снова закрыл глаза, но продолжал видеть сквозь веки, которые
оказались прозрачными. Светящийся щит впереди бесследно исчез, чего нельзя было
сказать о кентавре Фридонисиусе - он стоял на прежнем месте и выжидающе
смотрел на Евгения. Затем вздрогнул, ударил копытами и удивленно попятился
назад.

- Ты жив, Парамаджана?

- Кажется, да, - кашлянул Евгений. - Так ты... ты
хотел убить меня? 

Фридонисиус смущенно уставился в землю, из
чего Женька заключил, что никто из лучников, приходивших к кентавру, обычно не
выживал. 

- 'Вот цель, она близка, слишком близка', -
усмехнувшись, напомнил ему Женька. - Хотел бы я знать, где она теперь, и куда
подевалась стрела?

Кентавр обернулся назад, туда, где в пыли, возле
ручья, кто-то отчаянно бился о землю. И когда они с Женькой подошли ближе, то
увидали среди камней скрученную в предсмертных судорогах змею. Стрела пробила
ей голову так, что позолоченный наконечник вышел прямо из отравленной
пасти.       

- Теперь я вижу - совсем не проходимец ты, Парамаджана.
Ты поразил цель, которую никто не видел! Но змея эта знакома мне. Каждый день
приползала она к ручью, чтобы отравить его, и никто не решался пить из этого
источника. Отныне он будет чист, и всякий может утолить из него жажду. - Фридонисиус
снял с себя колчан со стрелами и протянул их Женьке. - Все эти стрелы и
нефритовый лук по праву принадлежат тебе, Парамаджана.

- За нефритовым луком, а не для того, чтобы познать
тайное искусство, приходили к тебе воины. Ты видел, что с ними стало, так
неужели ты все еще думаешь, что знать и обладать - одно и то же? Я испытал твою
ношу, и она оказалась достаточно тяжела - теперь нефритовый лук станет для меня
обузой, хотя мне бы хотелось взять с собой эту стрелу.

Евгений вернул кентавру лук со стрелой, а затем
подошел к воде, чтобы смочить сильно болевшую руку. Тем временем Фридонисиус
завернул позолоченную стрелу в плащаницу. 

- Поистине, не иначе как тайное искусство стрельбы
открылось тебе. Раз ты отказываешься принять нефритовый лук, прими в дар эту
стрелу, но помни - ядом безумия была отравлена она! Твоя мудрость, Парамаджана,
поразила меня так же, как стрела поразила эту змею, позволь мне сопровождать
тебя в пути - в этих местах нечасто встретишь достойного собеседника. 

- Так и быть, хотя в мире людей ты сам слыл великим
собеседником, пока не сошел с ума, только не Фридонисиус, а Фридрих
Ницше тебя там называли. 

Женька пристально посмотрел на кентавра, чтобы
определить, известно ли ему, что он как две капли воды походит на Фридриха
Вильгельма Ницше, вернее, та его часть, которая была человеческой.

- В мире людей? - усмехнулся кентавр с таким видом,
будто Женька рассказал ему небылицу. - Много лет прожил Фридонисиус на
этой земле, и ни разу не довелось ему увидать человека. Впрочем, встречался мне
один сфинкс, одиноко живущий в горах, который утверждал, будто мир людей
существует. Не отшельником, а мошенником был он на самом деле, ибо учил вечной
жизни, вечной любви и неизменной истине, которая одна для всех миров. 

- Всякое учение об истине подобно одеждам целомудренной
девы; и всякий, кто находит только одежду, находит ее вывернутой наизнанку. Из
того, что ты поведал об этом сфинксе, я не вижу в его учении ничего плохого,
хотя и его учение может быть вывернуто наизнанку. И потом ты говоришь, что
никогда не встречал людей - по-твоему, я не похож на человека?

Евгений посмотрел на свое отражение в воде, и то,
что он там увидел, многое ему объяснило. Он увидел себя как бы со стороны,
только вместо своего лица он смотрел на ослепительно белую, пятнистую голову
ягуара с черными обводками в уголках глаз. Женьку охватила неописуемая,
потусторонняя радость, от которой вопрос, заданный кентавру, отпал сам собой.
Ощупав свою голову, он убедился, что это - не была маска, и расхохотался
веселым смехом. Отчего Фридонисиус тоже заметно повеселел и сбросил с
себя излишнюю напыщенность. 

- Все мы люди, отчасти, - хохотал кентавр. - Но ты
еще безумнее, чем кажешься, Парамаджана, если думаешь, что ты человек. 

- Да нет, я не думаю, я совершенно точно это знаю.
Оставаться человеком даже в облике ягуара! Если бы ты знал, какое в этом
облегчение, только теперь я понял, что меня тяготило в мире людей. Вот она,
тонкая грань между разумом и безумием, Фридонисиус, смотри, она отражает
действительность, как этот ручей. Кто не знает о ней, тот, захотев утолить
жажду, начинает дышать под водой. Он может утонуть даже в этом ручье. Если бы в
мире людей я стал доказывать, что я наполовину ягуар, меня бы тоже, пожалуй,
сочли за сумасшедшего. Зато здесь мне стало ясно, как можно избавиться от
привычки быть человеком или ягуаром, равно как от привычки быть кем угодно или
вовсе никем не быть. 

- Так неужели отшельник был прав? Ведь он прорицал,
что близится время, когда в наш мир вновь придет человек, и он бросит вызов
могущественному владыке Майятустре. Неужели ты, Парамаджана, и
есть тот человек?

Сердце Женьки тревожно забилось, сознание
подсказывало ему, что он видит глубокий сон, только и всего. Сон, от которого
скоро должен проснуться. Вместе с тем, он чувствовал, что, помимо его воли, во
всех этих событиях угадывалось присутствие другой воли, другого, более
дальновидного разума, а значит, с чего он, собственно говоря, взял, что должен
был обязательно проснуться? Быть может, единственно верным решением было
попытаться очнуться ото сна прямо сейчас, пока не стало слишком поздно. Но ведь
он дал слово помочь йогину Ашмара. И пускай говорящий камень был всего
лишь сновидением, желание помочь ему, которое испытал Евгений, было все-таки
настоящим.          

- Что ж, тогда это пророчество стоит проверить. Скажи,
о чем еще говорил тот отшельник? И куда ведет эта
дорога?       

- В незапамятные времена, говорил он, люди могли
посещать эти места. Они построили семь городов и семь храмов, которые связывает
эта дорога. В семи храмах некогда обитали светоносные сущности. Они могли
свободно перемещаться в другие великие храмы, построенные на различных
умозрительных уровнях вселенной. Затем на вселенную обрушился Сатананта,
он захватил наш мир и двинулся дальше, оставив своим наместником даймона Майятустру.
С тех пор люди не могут здесь пребывать, и светоносные сущности навечно
покинули эти земли, хотя некоторые из них перешли на сторону Сатананты,
возглавив его демонические полчища. 

- Сатананта... сущая бесконечность? -
переспросил Евгений, который из потока слов неизвестного языка, на котором
говорил с кентавром, услыхал знакомое по смыслу сочетание звуков.

- Именно так нарекал его отшельник. Сущий в
бесконечности - могущество его превосходит всякое разумение, и никто не в
состоянии обозреть его астральное тело целиком, ибо оно подобно
бесконечноголовому змею. Кажется, он изображен в одном из заброшенных храмов
неподалеку отсюда. Пойдем скорей, Парамаджана, я тебе его покажу!

Фридонисиус оказался неплохим проводником.
Пока они с Женькой поднимались по дороге, ведущей к храму, он успел высказать
несколько предположений, для чего люди в древности строили и перестраивали семь
храмов, а также историю о том, как он нашел нефритовый лук под крышкой ковчега,
принятого Женькой за мраморную скамью, и стал его хранителем. По мнению Фридонисиуса,
ковчег с нефритовым луком пытались вывезти из храма в эпоху войн, начавшихся
после вторжения Сатананты. Но Евгений слушал его краем уха, предпочитая
не забивать себе голову местной мифологией, которая, как и любая другая
мифология, не отличалась особой ясностью. Гораздо больше его волновали колонны,
торчавшие из земли - то тут, то там - и руины храма, которые показались
впереди, на вершине холма. 

Поначалу развалины храма можно было принять за
памятник древнегреческой архитектуры, но, чем ближе они с кентавром подходили к
нему, тем очевиднее становилось то, что ионические колонны стояли на блоках
более древнего сооружения. Монолиты в основании храма были выложены в два
яруса. Фридонисиус не стал подниматься по лестницам к лицевой части
храма. Он махнул рукой и грациозно проскакал по травянистой полянке, усеянной
остатками поваленных колонн. 

Там, с обратной стороны подножия храма, на блоках
первого яруса Евгений увидел горельеф, сложенный из толстых плит. Многие плиты
наверху и по бокам отвалились либо треснули, обнажив поверхность плотно
подогнанных блоков с квадратными углублениями для крепежа скульптур. Женька
вспомнил, что точно такие же по форме выемки он видел на снимке стен Баальбека.
Судя по ним, искусная резьба должна была опоясывать оба яруса у подножия храма.
Однако по непонятной причине уцелел только горельеф, изображавший битву
многоголового змея с богами или, быть может, с ангелами, так как у некоторых
фигур за плечами имелись по два, а иногда сразу по четыре, крыла. Словом, все указывало
на то, что при возведении храма использовались элементы разных культур,
разделенных друг от друга тысячелетиями. 

- Что скажешь, Парамаджана? - спросил
кентавр с видом археолога, собственноручно раскопавшего горельеф. 

- Мне это напоминает пергамскую гигантомахию,
только древнее и гораздо крупнее, - полностью захваченный батальной сценой,
Женька забыл, что для Фридонисиуса эти слова мало что значили. 

- Если ты задумал свергнуть владыку Майятустру,
- промолвил кентавр, - то, я бы хотел умереть в бою, как эти небесные воины,
сражаясь плечом к плечу рядом с тобой, Парамаджана.

- Надеюсь на это, надеюсь также на то, что
Всевышний этого не допустит, - пошутил Евгений, и Фридонисиус разразился
веселым гомерическим хохотом, от которого с карниза храма спорхнули две
испуганные гарпии.       

Погладив рукой чешуйчатое кольцо, которым змей
опутал одного из воинов, Женька решил поправить кентавра:

- Только я бы не стал утверждать, что здесь
изображен Сатананта. Ты же сам говорил, что он бесконечноголовый, но у этого
змея, по-моему, всего десять голов.   

- Вот именно, Парамаджана, как у владыки Майятустры.
Раздумывая над этим, я пришел к глубочайшей мысли о том, что головы даймона Майятустры
суть части бесконечноголового Сатананты, хотя самая моя глубочайшая мысль
состоит в другом. Она терзает меня с тех пор, как ко мне попал нефритовый лук,
но я не смею тебе ее высказать.     

- Все самые глубочайшие мысли сходны между собой, Фридонисиус,
хотя к ним ведут разные дороги. Я уже говорил тебе о Фридрихе Ницше, который
пришел к мысли, что является воплощением божества, и эта мысль, в конце концов,
свела его с ума. Если твоя мысль терзает тебя, она заставляет тебя страдать,
чтобы подготовить к глубочайшему состраданию. Не всякое сердце бывает способно
его пережить. Однако только через него достигается избавление от всех других
страданий. Избавление, которое ведет к всеблагому единению не в ущерб отличению
истинного от ложного.  

- Ты угадал мои мысли, Парамаджана, и слова твои
как бы подтверждают учение отшельника, но тогда скажи, как ты отличаешь
истинное от ложного?

- В том нет никакой тайны. Каждый может быть
добрым, если имеет то, ради чего стоит оставаться добрым. Каждый, может быть
щедрым, если сам ни в чем не испытывает нужды. Каждый может быть учителем,
обучившись тому, как быть учителем. Каждый может прослыть мудрецом, научившись
говорить противоречиями. Но все это - не то, Фридонисиус. Добрый
преумножает зло, впадая в заблуждение относительно того, ради чего он добр.
Щедрый преумножает зло, впадая в заблуждение относительно того, ради чего он
щедр. Учитель вводит в заблуждение относительно того, ради чего он учит. Мудрый
может ввести в заблуждение относительно того, ради чего была дана его мудрость.
Только глубочайшее сострадание помогает находить истинное через относительное.
Только оно сохраняет разум даже тогда, когда нет ничего, ради чего его бы
стоило сохранять.

Обдумывая ответ Евгения, кентавр скрестил на груди
руки и стал теребить длинные космы бороды. 

- Твое учение об истине неуловимо, как свет самой
далекой звезды, Парамаджана. Его нельзя заметить, пока светят другие
звезды, и не всякий заметит его в бездне абсолютной тьмы. И все же оно будет
продолжать светить, даже если остальные звезды погаснут. Я бы назвал твое
учение последней надеждой, но разве можно надеяться, когда не остается ничего,
на что еще можно надеяться; я бы назвал твое учение последней верой, но для
этого недостаточно просто верить в то, чего не знаешь; последним знанием назвал
бы я твое учение, но как можно назвать последним то, что всегда было начало и
начало другого знания? Быть может, молчанием следует назвать его мне?

- Для меня нет нужды в таком учении, и в молчании
тоже нередко скрывается ложь, Фридонисиус. Существует много учений, но все
они существуют благодаря ученикам, нуждающимся в этих учениях. Есть только одно
учение всех учений, все ученики которого великие учителя, поэтому оно
существует благодаря учителям, а не ученикам. И, хотя все великие учителя
создают одно учение, нельзя сказать, что оно содержит в себе все учения. Если
бы это было так, оно бы имело одну форму, имея одну форму, оно бы оказалось
слишком несовершенным, чтобы отражать в себе Истину. 

- И все-таки скажи мне, Парамаджана, почему
истинное учение не может иметь одну форму?      

- Вода принимает форму сосуда, но мы не называем
воду сосудом. Зачем называть формой то, что может не иметь формы? Превращаясь в
лед, вода обретает форму, раскалывая стенки сосуда. Так зачем называть
содержанием то, что может обрести форму? Испаряясь в воздухе, вода собирается в
облака. Так зачем отрицать и форму, и содержание там, где может быть и форма, и
содержание? Как вода, принявшая одну форму, перестает обладать всеми качествами
воды, так же истинное учение, приняв одну форму, перестает обладать всеми
качествами истинного учения.      

- Ты учишь, что мудрость может служить добру или
злу, что ложь подстерегает всюду, даже в пустоте подстерегает она. Однако ты
забываешь, что существует другая мудрость. Мудрость того, кто находится по ту
сторону добра и зла. Разве не выше она двух этих обусловленных понятий? Разве
может она служить добру или злу? 

- И в мире людей, откуда я пришел, многие учат о
добром зле, не различать добро и зло - так учат они. Ослепителен свет такой
мудрости, ибо он не ведет обусловленные сущности к просветлению, но лишь к
самоотречению подталкивает он их. Такая потусторонняя мудрость научает более
великому злу, которое называется Майявидьей. Об этом мне поведал йогин Ашмара,
который в прежние времена был скрижалью просветления. 

- Тогда учение хранителей Майятустра-дхьяны и есть
то зло, о котором ты говоришь. Их учения придерживался и я, пока не повстречал
мудрого сфинкса. Много лет Фридонисиус искал хотя бы одно подтверждение
словам отшельника, и вот ты стал таким подтверждением, Парамаджана. 

- Внутреннее чутье подсказывает мне, что нам
следует идти к тем, кого ты назвал хранителями Майятустра-дхьяны, если,
конечно, ты не передумал меня сопровождать. 

- Хранители Майятустра-дхьяны правят в Нагарасинхе,
самом древнем из семи городов, который лежит к востоку отсюда. Если ты решил
идти туда, я последую за тобой, Парамаджана, хотя это приключение может
закончиться для нас плохо, - сказав так, Фридонисиус мрачно усмехнулся и
многозначительно поиграл тетивой нефритового лука.

Взглянув еще раз на развалины древнего храма,
Евгений двинулся дальше по каменистой дороге. Кентавр вышагивал рядом, иногда
нетерпеливо забегая вперед, иногда останавливаясь, чтобы придумать очередной
каверзный вопрос, которые сыпались из него как из рога изобилия. Так они шли,
беседуя друг с другом, отчего длинная дорога становилась
короче.     

- Из твоих слов, Парамаджана, следует то,
что даже мудрость, основанная на глубочайшем сострадании, может стать
источником зла. Правильно ли я тебя понимаю?

- Ты прав, Фридонисиус, хорошо, что ты об
этом спросил, - замедлив шаг, Евгений приостановился. - Ведь сострадая тому,
чья душа всецело предана злу, можно перестать отличать истинное от ложного, и
тогда ты сам устремишься к великой лжи. Таковы все проповедники, взывающие к
глубочайшему состраданию неправедно. Знай, их устами говорит Сатананта,
наитягчайший осквернитель Истины.

Фридонисиус успокоился, но ненадолго. Вскоре
он вновь вспомнил сфинкса-отшельника, учение которого казалось ему слишком
невероятностным. 

- Еще предсказавший твое появление говорил о
непорочном зачатии, якобы оно существует у людей. Так ли это? Или отшельник в
том заблуждался?

Пока Евгений подбирал слова, Фридонисиус
несколько раз повторил свой вопрос, сначала подумав, что Женька его не
расслышал, а потом подумав, что он вовсе не собирается ему отвечать. 

- Прошу тебя, Парамаджана, ответь, правда
ли, что у людей существует непорочное зачатие? 

- Да, говорю тебе.

- Ты в самом деле в это веришь? За всю свою жизнь Фридонисиус
не слыхал ничего более нелепого.

- Не богохульствуй на Истину, которая есть
непорочная Дева. От нее был зачат всякий разум, всякая обусловленная сущность.
Говорю тебе, каждый, кто был зачат в любви истинной, был зачат непорочно. Но
каждый, кто отпадает от нее, отпадает от единого, которое находится через
двойственное и содержится в тройственном. Поэтому однажды, когда мою страну
захватили варвары и услыхали, что народ мой не ведает плотского соития, то
засмеялись и не поверили ушам своим, и тем сами себя посрамили. Мы же им правду
сказали.

- И все же слишком многое в твоих словах об
истинной любви остается скрытым, - произнес кентавр, разглядывая песчаную
дорогу перед собой.

- Любовь истинная есть таинство, и всякий, кто
отрицает его, вводит в заблуждение. И всякий, кто скажет: 'Я познал таинство
любви истинной', - вводит в заблуждение. И всякий, кто много об этом говорит,
теряет мысль, связующую все проявленное и непроявленное. Так он уподобляется
всем практикующим наслаждение через отречение от духовного, впадающим в
состояние телесно-духовной двойственности.

- Верно ли я тебя понимаю, Парамаджана, что
каждый, кто был зачат непорочно, подобен Всевышнему? 

- Каждый, кто был зачат непорочно и кто следует
путем Истины, восходит к Всевышнему, только того могу назвать состоявшимся
человеком и своим единокровным братом, даже если он будет сфинкс, одиноко
живущий в северных горах. 

- Но разве возможно всегда следовать путем Истины?
Бывает, что благие сущности оступаются, а дурные по природе своей перевоспитываются.

- Сущности, дурные по природе, сбиваются повторно и
сбиваются более тяжко, чем прежде. Слишком отягощенные заблуждениями прошлого,
они становятся легкой добычей Сатананты, не таковы благие сущности -
оступившись однажды, они не оступаются более тяжко, чем прежде.

Так они беседовали друг с другом, пока не подошли к
древнему граду Нагарасинху, который раскинулся цветущими террасами на склонах
скалистой горы. Войдя в город, они оказались в пыльной толчее торговцев,
охранников, извозчиков, знатных горожан и прислуги. Все были поглощены своими
насущными делами. Нужда гнала каждого, и каждый думал только о себе, о своей
работе, о своих близких. В этом состоял смысл существования каждого, никаких
других мыслей у них, похоже, никогда не возникало. Нечто подобное Женька часто
наблюдал и даже испытывал на себе в больших городах, но не придавал этому
гипнотическому состоянию особого значения. Тут же, наблюдая за причудливыми
мифическими созданиями, населявшими город Нагарасинх, он понимал, что они
находились во власти демонических чар, которые незримыми щупальцами управляли
их мыслительными образами и поступками.

Впрочем, далеко не все события, происходящие в
Нагарасинхе, вписывались в дьявольски продуманный спектакль Майятустры.
Проходя вдоль торговых палаток, Женька и Фридонисиус попали в плотное
кольцо зевак, наблюдавших за тем, как свирепый минотавр лупил плетью нищего
сатира с перебитыми ногами. 

- За что ты его бьешь? - спросил Женька, определив
по глазам несчастного калеки, что тот никак не мог быть вором.

Минотавр резко развернул рогатую голову, но,
увидев, что с ним говорит Женька в облике ягуара, почему-то сразу умерил свой
пыл, свернул плеть и подвесил ее к поясу.

- Он, похоже, возомнил себя человеком, - усмехнулся
минотавр. - Постоянно здесь попрошайничает и рассказывает всякие глупости про
людей, якобы, они существуют и обладают знаниями, недоступными верховному
иерофанту. Разве такое позволительно в Нагарасинхе, Ваше Превосходительство? 

- Да он просто помешанный! Разве не видно? -
вмешался Фридонисиус.

Женька взглянул на сатира, который, как ни в чем не
бывало, сел возле каменной стены и стал безучастно бубнить себе под нос стихи
на русском языке, отчего его слова казались окружающим непонятной тарабарщиной:


- 'Бессонница. Гомер. Тугие паруса. Я список
кораблей прочел наполовину'. 

- Да уж, наискучнейшая песнь во всей 'Илиаде', -
согласился с сатиром Женька, - хотя Мандельштам и подобные ему декаденты мне
никогда не нравились.

Сатир покрутил в разные стороны нечесаной головой с
небольшими рожками. Мельком, боясь встретиться взглядом с Евгением, посмотрел
на него, и на глазах у сатира заблестели крупные слезы: 

- Вы... вы говорите по-русски? Я так и знал, правда,
я так и знал... Нет, это невозможно! Скажите что-нибудь еще, умоляю! Как я люблю
этот язык, сам не знаю почему, откуда... Скажите! Ведь мне это не почудилось?! -
сатир был явно не в себе, он цепко ухватился за белую тунику, в которую был
одет Евгений, и припал к его ногам. 

- Все хорошо, все нормально, поднимитесь, пожалуйста,
я вас прошу, - ответил Евгений, пытаясь утереть сатиру слезы, совсем позабыв,
что у того были перебиты ноги.

Но сатир уже ничего не слышал, невменяемый, он стал
биться в пыли, опираясь жилистыми руками о землю, падая и жадно хватая ее
губами. Грохнувшись оземь, он стал ползать в пыли, волоча за собой козлиные
ноги. Он пытался подняться, дрыгая копытами в разные стороны. И когда он сел на
одно колено, толпа изумленно ахнула. Женька схватил протянутую сатиром руку и
помог ему удержаться на ногах. Среди собравшихся вокруг зевак с головами и
телами различных животных пронесся тихий ропот.

- Господин исцелил калеку! Полоумный Хосси
научился ходить, наконец-то он уберется с нашей площади! - завопил
мальчик-крол, радостно замахав лапками и побежав к соседним торговым лавкам.

- Слушайте, никакой он не полоумный, - возразил
Женька. - Хранители Майятустра-дхьяны скрывают от вас, что люди
существуют, чтобы погрузить в созерцание лжи, чтобы вы окончательно разучились
думать. Все непонятные слова, которые он здесь бубнит, - всего лишь один из
человеческих языков. Вы же сами видели, как я с ним говорил!

Толпа ошалело уставилась на Евгения, не понимая,
что происходит. Еще больше сумятицы внес Фридонисиус:

- Одно могу сказать - если он лжет, то лжет очень
искусно, слишком искусно, чтобы в его словах не было правды. 

И тут человекоподобные существа начали выкрикивать
вопросы, а Женька стал от них отбиваться. В конце концов, даже Фридонисиус
соблаговолил ему помочь, пересказав слова сфинкса, казавшиеся местным жителям
более правдивыми. Сатир Хосси, выпучив глаза, вдруг замычал, стал
дергать себя за волосы, покачиваться, вырываться из толпы. Его беспокойство
стало понятно, когда над толпой раздался грубый голос минотавра. На этот раз
рядом с ним стояли два орлоголовых стража. 

- Всем разойтись! Этого заковать! - рычал минотавр,
разгоняя народ, тыкая мясистым пальцем в Фридонисиуса. Однако,
оказавшись перед Женькой, он потупил взор и показал медную пластинку, висевшую
на шее. - Следуйте за мной, у меня приказ на ваше задержание. 

Кентавр был наготове, целясь из лука в стражей, но
Евгений подал ему знак, чтобы тот опустил стрелу. Стреножив и заковав кентавра,
орлоголовые стражи отшвырнули Хосси, нервно бросившегося на них с
зажатыми кулаками. Рыночная площадь моментально опустела. Все стихло даже на
улице, по которой Женьку с Фридонисиусом повели конвоиры. Они шли по
мощеной булыжником дороге с узкими колеями для повозок, среди желтоватых домов,
на стенах которых виднелись крохотные отверстия, заменявшие окна. 

Их провели через изразцовые ворота, отделанные
лазуритом, с гордыми крылатыми барсами по бокам, чьи мускулистые лапы и резные
перья переливались перламутровой эмалью морских раковин. Это был проход во
внутренний город, где цвели фруктовые сады, искрились волшебные родники,
медитировали скульптуры древних богов. Дальше они стали подниматься по ступеням
ярко-зеленых террас, откуда можно было увидеть миниатюрный нижний город, его
узкие улочки,  плотно застроенные кварталы.

Так они поднимались, пока не оказались на самой верхней
площадке, среди которой стоял храм, защищенный со всех сторон дивными скалами,
поросшими мелким кустарником, точь-в-точь как в перуанском городе Мачу-Пикчу,
только храм был построен в форме усеченной пирамиды. Впрочем, разглядеть его
Женька не успел, потому что их с кентавром толкнули в направлении другого
храмового строения - по его мрачной архитектуре можно было догадаться, что оно
представляло собой здание суда. 

Их ввели под своды жуткого амфитеатра, на стенах
которого громоздилась эсхатологическая лепнина и огромные каменные головы
зооморфных существ, расположенные по кругу, как бы нависавшие над всем залом.
Под самой большой из них, напоминавшей осьминога, неподвижно восседал верховный
жрец Нагарасинха - в царских одеяниях, в маджентовом клобуке с золотой диадемой
и с навершием, в котором красовался огромный, гладко отшлифованный турмалин.
Вместо человеческого лица у царя была голова багиры - остальные
присутствовавшие тоже были ягуароподобными. Но черным ягуаром среди них был
только престарелый царь-иерофант. Евгений, наконец, догадался, что ягуары в
Нагарасинхе были высшей жреческой кастой - теми самыми хранителями Майятустра-дхьяны,
о которых ему говорил Фридонисиус. 

Верховный иерофант резко открыл сомкнутые веки и
нервно махнул рукой орлоголовым стражам, чтобы те передали ему колчан со
стрелами и нефритовый лук.

- Знать и обладать - не одно и то же, - шепнул
Женька, чтобы подбодрить раздосадованного Фридонисиуса.

- Да, великолепная работа, - сухим, старческим
голосом произнес верховный жрец, любуясь луком. - Древний мастер умел
вкладывать душу в свои творения. 

Он погладил тетиву и взялся за нее. Евгений, ожидая
появления светящегося щита, переглянулся с Фридонисиусом, но иерофант
лишь приподнял седую бровь и улыбнулся таинственной улыбкой. 

- Ты содержал его в идеальном состоянии, кентавр,
но, как видишь, нефритовый лук помнит прежнего хозяина, - верховный жрец
простер длинный коготь в сторону Евгения, - Скажи, как ты мог поверить в бредни
этого проходимца? Знай же, кентавр, благодаря ему, ты потеряешь все, что у тебя
есть, и даже больше. Но для начала...

Царь с головой черного ягуара сверкнул янтарными
глазами и вложил стрелу в тетиву.

- Для начала ты станешь свидетелем бесславной
кончины человека, который впервые за много циклов проник в наш безмятежный и
благополучный мир. Да, кентавр, древнее пророчество - не вымысел, и сейчас ты в
этом убедишься, ибо я попаду в цель, которую никто из вас не видит.

Стрела рассекла воздух так быстро, что Женька едва
успел шелохнуться. Тут он увидел, как стоявший рядом ягуар растворился в
воздухе - тем ягуаром только что был он сам, Евгений. На мозаичный пол плавно
слетела его белая туника. И он пораженно глядел на свои же пустые одежды,
находясь на месте одного из орлоголовых стражей. Точнее говоря, он теперь и был
этим орлоголовым стражем. 

Так же растерянно на его тунику смотрели все
остальные, не исключая царя-иерофанта, который быстрым взглядом приказал
минотавру запереть двери зала суда, а стражникам повелел кивком головы
расправиться с кентавром. Но Евгений оказался быстрее, молниеносным движением
бросив пику в глазницу второго стража, он быстро полоснул шею минотавра мечом,
так что по лезвию хлынул багряный поток. Все это произошло почти само собой,
как если бы Евгений оттачивал эти движения десятки лет. 

- Убейте его! Это он, - приказал ягуарам иерофант,
взяв на прицел орлоголового стража, в которого вселился
Женька.       

Сверху спрыгнули два ягуара. За ними бесшумно
опустились еще трое, но Евгений уже висел в воздухе. Сделав кувырок, он
оказался как раз между двумя хранителями Майятустра-дхьяны и, выставив
меч, рассек одному из них живот. В тот же миг Женька услыхал жужжание тетивы.
Приглушенный удар стрелы... Орлоголовый страж, из груди которого торчала стрела,
опрокинулся назад, выронив меч, который вновь подхватил Евгений, швырнув его
прямо в горло свирепому ягуару, стоявшему справа. Два других ягуара опешили, не
зная, как поступать с жрецом-ягуаром, в которого переместился Женька из тела
стражника. 

- Что вы стоите, болваны?! - прошипел царь с
головой багиры, оскалившись и обнажив зубастую пасть. 

Ближайший жрец, лицо которого было скрыто под
золотой маской, произвел в воздухе круговое движение - и из длинных рукавов его
изящного, расшитого жемчугами наряда вылетели две веревки. Евгений хотел от них
отскочить, но они с невероятной жесткостью перетянули ему руки и сдавили грудь.
Осмотрев себя, он понял, что это были не веревки, а ветви дерева. В точности
понять суть дальнейших событий было почти невозможно, потому что спустя пару
секунд к двум жрецам, стоявшим перед Женькой, присоединились остальные
хранители Майятустра-дхьяны, и отовсюду послышалось многоголосое
шептание - жрецы стали произносить заклятье, от которого у Евгения закружилась
голова. 

Вокруг опутанного ветвями жреца-ягуара пробежали
зеленые огни, и его глаза расширились от жутких ощущений. Если раньше Женька
был уверен, что всего лишь видит сон, то теперь стал ощущать, как тело жреца, в
котором он оказался, значительно потяжелело, оно словно наливалось изнутри
ртутью. Он вдруг почувствовал, как начинает срастаться с каждой клеточкой
ягуара, как весь его сон материализуется. Судорожный страх сковал мышцы, чьи-то
невидимые руки потянули его вниз, хватая за лодыжки, бедра, талию. Само его
естество подверглось глубокому изменению, обретая темное могущество и, вместе с
тем, как будто заражаясь генетическим заболеванием. Он полностью воплотился в
ягуара. Он стал таким же, как окружавшие его хранители Майятустра-дхьяны.
Из последних сил он выдохнул имя того, кому пообещал помочь, но не сдержал
слова:

- Аш-ма-ра-а-а-а...     

И он пришел к нему на помощь. Излучая
сосредоточенность и умиротворение, йогин Ашмара возник над головой
Евгения в виде святящегося шара, исцеляя своим светом от страшных внутренних
изменений, которые, казалось, были необратимыми. Освободив Женьку от чар
хранителей Майятустра-дхьяны, он вспыхнул - и в солнечном сплетении
Евгения загорелся древний знак. 

- Некоторое время ты сможешь двигаться быстрее, чем
они, Парамаджана. Знаешь ли ты, как этим воспользоваться? - сказав так, Ашмара
быстро уменьшился в размерах и исчез. 

Вышагнув из бездыханного жреца-ягуара, Евгений
увидел в глазах хранителей Майятустра-дхьяны волну ужаса - они не верили
в то, что он выбрался из ловушки, которую они устроили из мертвого тела.
Боковым зрением он заприметил, как самый воинственный из ягуаров бросился на
него с ритуальным обсидиановым кинжалом. Решив увернуться, Женька тут же
пригнулся, уклонился в сторону, оказавшись лицом к лицу перед еще одним
ягуаром, и - вошел в него. 

Не успевая остановить занесенный для удара клинок,
воин вонзил кинжал в грудь своему собрату, а затем с криком кинулся на второго,
в которого вселился Женька. И тогда на Евгения напали сразу все хранители Майятустра-дхьяны,
так что принимавшие участие в схватке слились в одну многорукую, многоголовую
ягуароподобную сущность, совершающую хаотичные движения. Женька быстро
уворачивался, вселялся то в одного, то в другого жреца, иногда вынужденный
причинять смертельные раны. Наконец, он поверг последнего хранителя Майятустра-дхьяны.
Из груды все еще падающих тел вышел ягуар в золотой маске, тот самый, из
рукавов которого пару минут назад вылетели удушающие ветви.

- Нет, я не могу убить тебя! - взмолился перед ним
престарелый царь-иерофант, рыдающий от горя, усилием воли удерживая в трясущихся
руках нефритовый лук. - Нет, не заставляй меня это делать!

- Никто не заставляет тебя убивать меня... отец, -
мелодичным женским голосом ответил Евгений, осознавая, что он стоит напротив
верховного жреца в обличии совсем еще юной и нежной девушки-ягуара, в жилах
которой текла царская кровь, - просто скажи, где укрывается даймон Майятустра.

- Нет, ты не понимаешь... Ты ничего не понимаешь! -
оранжевые зрачки царя стали бешено вращаться. - Дай слово, что не убьешь ее!
Дай слово, что моя дочь - мое единственное дитя - наследует престол
Нагарасинха!

- Даю слово, верховный иерофант - власть в
Нагарасинхе унаследует твоя дочь.    

- Тогда, - и обезумевший царь направил наконечник
стрелы себе в сердце, - если хочешь увидеть его, то загляни в мой глаз!

Верховный жрец выронил нефритовый лук и рухнул на
пол, по которому прокатилась царская диадема. Евгений опустился на колени возле
царя. Оглушенный произошедшим, он пытался вникнуть в смысл его последних слов. 

- Подвиг твой прославится в веках, учитель Парамаджана!
- раздался в опустевшем зале голос кентавра, - или отныне Ваше Преосвященство
надлежит к тебе обращаться?

Евгений очнулся и, прежде чем таинственный знак,
начертанный у него на груди, окончательно потух, в два шага пересек зал суда,
снял с кентавра, стоявшего у входных дверей, кандалы.

- Ваше Преосвященство - сказал ты, но разве похож я
на жреца?

- О, мудрый правитель Нагарасинха, воистину так! В
облике прекрасной царицы-ягуара ты превзошел всеведающего иерофанта, так скажи
сам, как следует тебя называть? 

- Даймон Майятустра говорит языком твоим, -
упрекнул Фридонисиуса Евгений. - Вижу, ты в замешательстве, потому что
не знаешь, как назвать того, кто превзошел великого чародея. Но неужели ты думаешь,
что власть верховного жреца и есть то, к чему ведут все дороги? Что ж, мое имя,
известное в мире людей, иногда произносится как Йуджин. Думаю, и ты
можешь меня так называть, а теперь - идем, нам не мешает взглянуть на царский
венец чуть поближе!

И они подошли с кентавром к диадеме царя-иерофанта,
лежавшей посреди зала. Девушка-ягуар нагнулась, подняв ее, и Евгений понял, что
в навершии клобука был закреплен не турмалин, а демонический глаз.
Присмотревшись к полусфере, под которой вращалось око, он заметил внутри
холодного зрачка осмысленное движение. Глаз ожил и принялся искать того, кто на
него смотрит. И Женьке невольно вспомнились слова зловещего потустороннего
предупреждения: 

 

'Каждый, кто борется с чудищами,
должен быть готов к тому,

чтобы самому не стать чудовищем. Ведь
если долго всматриваться в бездну, то и бездна заглянет в твою душу'.

 

 

Эпизод девятый.

Двуликие врата демона
Майятустры.

 

Перед ними выстилалось пустынное, желто-зеленое
пастбище, над которым уныло паслись туши пепельных облаков. Сгущаясь вдалеке
над склонами темных гор, облака стягивались окрест мрачной возвышенности, где
не было видно ни следов растительности, ни других признаков жизни. Только
скалы, густо усыпанные охрой и черной золой, торчали из земли подобно костлявым
рукам усопших. Прямой взгляд демонического глаза и вспышка света - последнее,
что запомнил Евгений перед тем, как здесь очутиться. И если бы не стоявший
рядом кентавр, затаивший дыхание и озирающийся по сторонам, то Женька бы
подумал, что перенесся в следующее сновидение. Тем более, что он вновь появился
в человеческом обличье. Настороженно осмотрев слева от себя русло высохшей
реки, тянувшееся безводными изгибами к цепям мутно-оливковых гор, он отправился
прямиком к сумрачному холму. Кентавр, сделав за ним несколько шагов, вдруг
остановился.

- Странные воспоминания нахлынули на меня, Йуджин,
как будто однажды Фридонисиус уже стоял в этой долине. И это вот
поскуливание ветра, и это вот шебуршание змей - они когда-то мне снились,
только раньше я приходил сюда совершенно один.

- Ты начинаешь ощущать свою человеческую природу, о
которой я тебе говорил. - Женька показал в сторону холма. - Видишь там, среди
скал, лежит тень поваленного дуба? Нам нужно идти туда, Фридонисиус.
Быть может, там мы повстречаем и твою прежнюю тень.

- Возвращение. Да, это вечное возвращение к
первоистоку, который есть повторение одного и того же. Не в этом ли весь смысл,
не в этом ли истина, сбросившая с себя всякую одежду, манящая нас ко всему греховному,
побуждающая к движению во тьме повторенных случайностей? И что есть грех, если
мы ходим по кругу вечности, повторяя одни и те же ошибки? Снова и снова хватаем
мы то одну, то другую пышногрудую красотку, говоря: 'Ах, наконец-то! Это она,
непорочная дева'. И не замечаем, как в объятиях наших вновь трепещет тьма
заблуждений. И есть ли он, грех, коль скоро извечная правда для нас заключается
в повторении одних и тех же ошибок, если воистину так целомудренна Истина?

- Важно не то, что проходит. То, что после этого
остается, - вот что действительно важно и что поистине неповторимо, - ответил
кентавру Евгений. - Разные вечности существуют, и не во всякой вечности
достижимо всеблагое единение, хотя всякая вечность обусловлена Истиной. Не будь
этой Пречистой Девы, разве мог бы тогда существовать разум? Ведь он - как
древо, которое возносится к неисчислимым мирам, но то, благодаря чему оно
возносится, - это твердь, за которую хватаются его корни.

- Так скажи, что сдерживает духовные сущности от
единения с Истиной?

- Прежде всего, заблуждение относительно того, ради
чего достигается единение, а также заблуждение относительно того, посредством
чего оно достигается. И в мире людей есть мудрецы, которые учат, как заключить
в себе начало и конец, прекратив движение в порочном кругу повторений. Но на
полпути останавливаются они, ибо останавливаются на окружности. Не догадываясь
об истинном начале, они всего лишь перестают ходить по кривой. Наибольшая
сложность состоит в том, как пройти оставшиеся полпути, нигде не оступившись.
Научившись проходить по прямой, постигнешь свободу от необходимости оставаться
постоянно в движении или в неподвижности. Тогда ты уже не собьешься с пути,
каким бы он ни был. 

- Есть также мудрецы, которые учат, что достижимо
лишь приближение к Истине. Разве из этого не следует, что нет никакой
непорочной Девы? - скептически заметил Фридонисиус.  

- Ты прав, есть такие чародеи, которые
переворачивают все c ног на голову, а с головы на ноги, - согласился Женька. -
'Всесовершенная Истина достигается через недостижение - кто никогда не
достигает, лишь тому открывается великая тайна', - так проповедуют они,
направляя чары на то, чтобы обусловленные души никогда не достигли
просветления. И среди людей немало тех, кто состязается ради состязания - не ради
победы, кто ищет Истину ради поиска - не ради познания, кто верует ради
верования - не ради обретения мудрости. Так, чтобы о них всегда можно было
сказать: 'Вот борец, который состязается, вот мудрец, который ищет, вот
верующий, который верует'. Но знай - то, благодаря чему возможно это извечное
недостижение, и есть непорочная Дева, непорочная в силу того, что дурные
сущности не могут к ней прикасаться. 

- Теперь, когда я узрел в тебе человека, когда
каждый шаг возвращает меня к прежним видениям, что-то подсказывает мне, что Фридонисиус
стал таким же скитальцем, чтобы вечно скитаться, никогда не достигая цели,
чтобы кружить, всегда находясь в половине пути, - промолвил Фридонисиус.   


Евгений понимал, что слова сочувствия ничем не
помогут странствующему философу, поэтому некоторое время шел, не произнося ни
звука, ведь непреодолимая любовь к мудрости, как и всякая другая искренняя
любовь, страждет взаимности, а не сочувствия, и умение оставлять в покое
означает иногда умение оставлять влюбленных наедине. О чем бы сейчас ни
шептался кентавр со своей возлюбленной, его демоническая природа больше не
пугала Евгения, намного страшнее теперь представлялись демонические сущности,
населявшие мир людей, убежденные в своей принадлежности к человеческому роду. 

Вскоре Женька и Фридонисиус оказались на
каменистом холме. В окружении острых скал они вышли на заброшенную дорогу,
которая вела к исполинскому дубу, грязно-чернильные корни которого шевелились в
воздухе, словно нащупывая струны призрачной арфы. Когда же они подошли совсем
близко, то увидали, как над их головами возвышался сам владыка семи миров и
семи древних храмов, могущественный сиддх Майятустра. Его жестокое,
неподвижное лицо, будто слепок, снятый с головы ниневийского льва, даже в
полном спокойствии источало отголоски всех ужасов преисподней. Вместо львиной
гривы голову Майятустры венчали десять змей, показавшиеся издали
вывернутыми древесными корнями. Если бы не змеи, сползавшие на грудь и плечи Майятустры,
обвивавшие ему шею, неспешно исполнявшие угрожающие танцы, можно было подумать,
что погруженный в медитацию асур - скульптурное изваяние, охраняющее
мегалитические врата, сложенные на самой вершине холма, потому что ноги его,
согнутые в сидячем положении, были по щиколотку занесены песком.

- Вот и он, даймон Майятустра,
непревзойденный воин и всесильный наместник Сатананты, - пробубнил кентавр,
впечатленный кошмарным видом демонического создания.

- Кажется, он спит, - шепотом подтвердил Женька. -
Может, навестим его в другой раз?

На одной из четырех рук Майятустры треснул и
отвалился слой окаменевший пыли, после чего демон вдохнул полную грудь воздуха,
и тонкий слой штукатурки посыпался со всего его тела.

- Для тебя не будет больше другого раза, -
медлительно ответил асур благородным мужским голосом, который никак не
сочетался с изуверской внешностью Майятустры. - Нет никакой пощады тем,
кто нарушает мою глубочайшую аскезу.

- Твоя аскеза заслуживает уважения, могущественный
сиддх, но ты стал причиной великой скорби йогина Ашмара, распространяя
во всей вселенной зловредное учение Майявидьи.

- Так значит, ты пришел, чтобы сразиться со мной?
А-ха-ха-ха! О-ха-ха-ха! - просмеявшись, Майятустра неожиданно серьезным
тоном добавил. - Твой вызов оскорбляет меня, человече, как смеешь ты бросать
мне вызов? Если йогин Ашмара желает оспорить мое учение, почему не
явился сам, почему послал человека?

- Пророчество, ты совсем забыл о пророчестве, Майятустра,
- на стертых каменных ступеньках, ведущих к вратам, появился йогин Ашмара
в облике старца, одетого во все белое. - Ведаешь ли, зачем Сатананта оставил
тебя охранять эти развалины? Ох, да! Это очень древняя легенда, мало кто о ней
слышал. Кое-кто, может быть, еще сумеет ее пересказать, но лишь немногие могут
о ней рассказать.

Призадумавшись, Майятустра сложил все четыре
руки на широкой груди, поглаживая одну из своих змеиных голов.

- Рассказывай, почтенный старец, мне некуда
спешить.

- В былые времена, задолго до великого затмения,
решили высшие сущности заглянуть в воды океана причинности, дабы узнать, чему
надлежит статься в грядущих временах. И открылось им дурное знамение, что один
из богов, самый старший среди всех проявленных сущностей, великим обманом
овладеет высшими и низшими мирами, так что Истина, Справедливость и Равновесие
будут убывать, и даже до тех пор, пока непреложные нравственные законы не будут
сокрушены в конце времен. 

Когда же волны морской пучины стихли, а небесная
твердь расступилась, то вышел из нее необыкновенный жеребец, имевший над
головой малый рог. Мудрейшие из богов восприняли это как знак утешения, ибо
только тем рогом можно было уязвить коварного клеветника Сатананту,
который вознамерился подменить своей самостью Непроявленного Всевышнего.
Прознав об этом, Сатананта потребовал принести жеребца в жертву, так,
чтобы рог жеребца не мог возрасти и окрепнуть. Обнаружив, что жеребец растет
слишком медленно, и целой эпохи не хватит, чтобы он возмужал, разве могли
младшие братья ослушаться старшего? 

Тогда бог ритуального мастерства воспользовался
оговоркой Сатананты, укрыв неокрепшего жеребца от старшего брата. И
потому в свирепую ярость пришел Сатананта, узнав, что обряд
жертвоприношения был проведен в его отсутствие, и расчленил своего брата,
отрубив ему голову.

- Позволь тебя перебить, мудрый йогин, слова твои и
мысли разнятся, ведь ты хотел объяснить, зачем властитель обусловленных душ
оставил меня охранять каменные врата? - напомнил ему Майятустра.

- Что ж, взгляни на эти врата, должно быть, тебе
известно, что у них два лица. Две дороги сходятся здесь, и каждая из них длиною
в вечность. Никто не проходил по ним до конца, название же у ворот написано
наверху: 'Нимешта'. Знаешь ли ты, что Мгновеньем боги древности называли
человека? Это значит - только человек откроет эти врата. Ибо Мгновение и есть
то, что может пройти оба эти вечных пути - позади и впереди себя. Да, именно
так был спрятан когда-то от Сатананты тот необыкновенный жеребец. Он и поныне
сокрыт во вратах, поэтому наложены были чары, чтобы ни один человек не мог сюда
проникнуть.

- Ты умеешь убеждать, йогин Ашмара. Да будет
так, если этот человек хочет, чтобы я с ним сразился, я сражусь с ним, но как
мы будем биться, зная заранее, что одолеть меня ему не под силу? Майятустра
убивал тысячи и тысячи воинов света, но никогда не сражался с теми, у кого не
было ни единого шанса на победу. Если ты действительно мудр, почтенный старец,
ты должен знать, что любой человек супротив бессмертного асура все равно что
назойливая муха, попавшая в мед. Скажи, убивая муху, разве сражением называют
это люди?

- О твоей, Майятустра, беспримерной доблести
в ратных делах я наслышан; ты один сокрушил несметные фаланги лучших воинов Бхатхиратха,
окружившие твое войско, вырвав сам у себя третье око, из которого излилась
разрушительная энергия космоса. Если бы не твое мужество и самопожертвование,
никогда бы овладел даймон Сатананта этим миром. Но другие времена
вспоминаются мне. Времена богов, сошедших в материальную вселенную, чтобы
соревноваться в аскезе, бороздить морские волны, воздвигать горы и населять
девственные леса. В ту эпоху индиговая планета приревновала бога морских глубин
к своей сестре, пинковой планете, окрасила себя в ее цвет и вступила в тайную
связь с богом, от которой родился веселый карлик Читха. 

Но прошли века, и Читха влюбился однажды в
сумрачную Винайя-деви, которая отказалась принять его в свои мужья,
потешаясь над его ростом. И тогда карлик обратился за помощью к богу мудрости,
жившему на вершинах Снежных гор, и тот подсказал ему способ, как стать
могущественным великаном. Для этого, сказал он, надлежит тебе совершить великое
множество добрых дел. Поблагодарив бога мудрости, карлик Читха пошел
странствовать по свету, творя благо каждому нуждающемуся. И с каждым добрым
делом он возрастал все больше и больше, пока не стал самым великим сиддхом
среди асуров. Ты задал мне вопрос: как тебе биться с человеком, чтобы он имел
шанс на победу? Что ж, думаю, будет достаточно, чтобы вы померились ростом,
ведь тем карликом был когда-то ты, владыко Майятустра.

- Как ты узнал об этом, премудрый Ашмара?
После битвы с Бхатхиратхом не осталось никого, кроме меня самого, кто мог бы
помнить об этом! Давно Майятустра не испытывал столь сильного удивления.
Хорошо, я буду состязаться с этим человеком, но, прошу, ответь еще на один
вопрос. Почему сумрачная Винайя-деви так и не полюбила карлика Читху,
который стал самым могучим асуром? Когда к нему пришло осознание, что Винайя-деви
все равно не любит его, великое отчаяние и горе навсегда разбили ему сердце,
так что оно перестало быть восприимчивым к добру.

Мудрый старец вздохнул, покачал головой, разгладил
длинную седую бороду, а затем произнес:

- Спросил ты у бога мудрости как стать великаном, а
не как добиться ответной любви Винайя-деви, в том была твоя ошибка, Майятустра.
Приступим же к состязанию, - обратился старец к притихшему Женьке, который представить
себе не мог, как будет состязаться с Майятустрой, но целиком полагался
на свое сновидение, в котором одно за другим следовали необыкновенные чудеса. -
Если ты готов, Парамаджана, то начинай первым.

- Прости, почтенный йогин, но что мне следует делать,
ведь я никогда еще не принимал участие в состязаниях сиддхов? - Женька
покосился на демона Майятустру, который самодовольно поставил нижнюю
пару рук себе на бока, и добавил, - впрочем, я всегда готов оказать
сопротивление, сколь бы великим ни было проявление зла.

- Тогда постарайся расслабиться, Парамаджана,
- старец прикрыл ладонью Женькины глаза, а затем сделал ему по лбу легкий
щелчок. - Вот так, а сейчас вспоминай добрые дела, которые были совершены тобой
из искренних побуждений.

Поначалу в памяти у Женьки вспыли детские его
воспоминания о том, как он кормил бездомных животных, отчего границы его тела
вдруг обмякли. Потом в голове у него долго мелькали многочисленные шалости,
хотя нет - он вспомнил, как однажды вступился за слабого. И тут же по всему его
телу словно растеклись разноцветные узоры. Они растекались снова и снова,
всякий раз, как только он вспоминал добрые дела, даже если они были совсем
незначительными. Вскоре Женька решил проверить, как продвигается состязание. Он
открыл глаза и не смог узнать местность, потому что каменные врата, кентавр,
йогин Ашмара, - все куда-то пропало. Перед ним в той же надменной позе
сидел лишь демон Майятустра, хотя он был не таким огромным, как прежде.
Опустив голову, Женька уткнулся в верхнюю перекладину ворот, которая находилась
где-то на уровне живота, а там, внизу, у подножия врат, он увидел бородатого
старца - ростом, никак не выше колена, а по другую сторону - Фридонисиуса,
который, подняв голову, радостно провозгласил:

- Человек по имени Йуджин, не считая змеиных
голов, ты выше, чем даймон Майятустра!

- До сих пор я состязался с тобой сидя, человече, -
проговорил Майятустра медным голосом. - Посмотрим же, на что ты
способен, если я встану в полный рост.

Земля под ногами Евгения задрожала - то поднялся
могущественный сиддх Майятустра. И поднялся он так, что тысячекратно
увеличились его размеры. Чудовищные змеи его нависли над всем горизонтом,
поблескивая чешуей, как самые противоестественные и страшные тучи, затаившие в
себе грозовые разряды. Евгений и его спутники оказались как бы на дне глубокого
каньона, которым были пальцы левой ноги Майятустры. Величайший из
асуров, казалось, заполнил собой все пространство от земли до неба, и даже
самые высокие облака всего лишь касались его могучих плеч. При виде подлинного
обличья Майятустры, стало ясно, что никаких добрых дел человека не
хватит, чтобы сразиться с
ним.             

- Он слишком велик, почтенный йогин, кажется, ты
ошибся - я не тот, кто в состоянии одолеть даймона Майятустру, - едва
сдержав волнение, обратился Евгений к стоявшему внизу старцу.

- 'Ты ошибся - я не тот', - повторил
седовласый старец, который, похоже, не заметил никаких изменений в ландшафте,
произошедших в ходе состязания. - 'Ты - другое я', вот что было
начертано на скрижали просветления. Но этого недостаточно, Парамаджана. В
мирах, захваченных демоническими сущностями, прежде всего, важно понять 'Другое'.
Ты знаешь, в чем состоит это 'Другое'?

Евгений напряг слух, надеясь услышать подсказку, но
строптивый старикашка смолк в самый неподходящий момент, потому что с неба
спустилась змея, разинувшая пасть таких размеров, что в ней мог бы уместиться
целый город Нагарасинх со всеми его обитателями. Гигантская космическая змея, с
помощью которой Майятустра хотел учинить расправу над нарушителями своей
аскезы, напомнила Женьке про загадку дервиша, придумавшего шахматы. Вот если бы
ему сейчас увеличиться в размерах, как тот амбар, где предполагалось хранить
двадцатизначное число зерен! Не успел он об этом подумать, как над каменными
вратами золотистыми лучами засверкало невесомое пшеничное зернышко. Женька, не
раздумывая, подставил под него ладонь и поднес ко рту, услыхав напутственные
слова йогина Ашмара:

- Помни о 'Другом', Парамаджана, только так
ты достигнешь всеблагого единения, избежав погружения в состояние, называемое Майявидьей.


То, что произошло дальше, было похоже на сон,
увиденный во сне. Ощутив дуновение пламенного ветра, астральное тело Евгения
вознеслось в радужные слои атмосферы, растекаясь по небу, словно капля
акварельной краски, соскользнувшая с кончика кисточки в кристально чистую воду.
И в этой краске смешалось все. Он перестал чувствовать себя, он зараз
чувствовал все десять тысяч вещей, все десять тысяч дорог, все десять тысяч
сущностей. И это он был тем царем-иерофантом с головой багиры, и это он был той
девушкой-ягуаром, которой предстояло стать правительницей Нагарасинха, а затем
непостижимо для всех родить человеческого сына. И сам город Нагарасинх, и
нефритовый лук, и бездонное море, и высокие скалы с самоцветными каменьями, -
все они обладали теми же свойствами, которые были присущи его разуму, которые и
были - его разумом. О чем бы он ни подумал, куда бы ни устремил взор, - он был
везде, но не всегда - он был всегда, но не везде. И даже демон Майятустра...

Да, и даже демон Майятустра, увидевший над
двумя разноцветными планетами северное сияние в образе человека, - это тоже был
он, Евгений, точнее, это была его тень, пожелавшая слиться с астральным телом
человека, дабы расширить свое влияние и усилить учение Майявидьи. 

- Ты и я, мы - одно и то же, - шептали десять
змеиных голов Майятустры, - мы неотличимы друг от друга, ты - всего лишь
другое я, мы - одно и то же... 

Околдованный сиддхом, Евгений утратил способность
сопротивляться его воле. Недавнее предостережение Ашмара, что в
демонических мирах важно помнить, насколько ты - другое я, почти стерлось из
его памяти. Тем не менее, демон не сумел этим воспользоваться. Когда Майятустра
овладел астральным телом человека, то неожиданно для себя ощутил, как сгусток
света, исходивший от несметного числа обусловленных сущностей, устремился в
него через человеческую оболочку. Вобрав в себя весь этот свет, могущественный
асур, невосприимчивый к добру, попытался его исторгнуть, но вместо этого он
развоплотился в забавного карлика. Того карлика, который теперь бегал вокруг
смеющегося йогина Ашмара.

- Ха-ха, я знал, что у тебя получится, - молвил
старец, глядя на небо и улыбаясь сквозь седую бородку. - Ты постиг 'Другое',
Парамаджана, теперь ты можешь следовать дальше. 

- Как же врата? И заточенный в них жеребец? -
мысленно спросил его Женька. 

- Не беспокойся об этом, Парамаджана,
человеческой сущности твоего проводника хватит, чтобы снять печать, затворившую
эти врата от начала мира. Ведь это он сумел их отыскать, не так ли?

Старец с одобрением кивнул Фридонисиусу, и
тот, оглянувшись, поднялся по ступеням древних врат, возвышавшихся над
пустынным холмом. Посмотрев на ожившие базальтовые колонны, испещренные
непонятными знаками, кентавр вошел во врата - и с другой стороны портала
вырвался конь. 

Никто никогда не видел его раньше, от него исходила
волна времени, сама череда эпох, в продолжение которых его удерживало заклятье.
Он был как бы облачен в белую попону из чистого света, которая развевалась на
скаку длинными полосами. Немного погарцевав у ворот, он поскакал во весь опор в
поле, безумно изогнув шею, испытывая неведомое раньше чувство высвобождения. 

В глазах Ашмара блестели слезы счастья - и
Евгений, продолжавший растворяться во вселенной неуловимым реликтовым
излучением, уже знал почему. Ведь это он был тем богом ритуального мастерства,
которого разрубил Сатананта за сокрытие жеребца, и это он был той
скрижалью просветления, и богом мудрости, жившим на вершинах Снежных гор, и это
он был тем одиноким сфинксом, который тысячи лет хранил в себе тайну древнего
пророчества.

 

Эпизод десятый.

Да будет свет! Квартира
?11.

 

Он спрыгнул на железнодорожную платформу неподалеку
от пешеходного перехода и теперь бодро шагал по тротуару. Пыль большого города
быстро оседала на кедах. Навстречу ему шли городские обыватели, которые
казались одетыми не по погоде. Их городская одежда никак не соответствовала
тому чудесному настроению, которое охватывает всех в разгар бабьего лета. На
широкую дорогу с выбеленными известью бордюрами падали прохладные тени деревьев,
посаженных длинной стеной вдоль Главного проспекта. Женька никуда не спешил, и
чистые воскресные улицы к этому вполне располагали. По привычке, засунув одну
руку в карман, а другой - обхватив сумку, он шел, рассматривая витрины
магазинов. 

Свернув на перекрестке с Главного проспекта, он
вышел на боковую улицу и прогулялся до следующего переулка, где, загремев
переключателем рельс, на него резко вывернул трамвай. Перебежав через
трамвайные пути, Евгений обогнул угловой дом и прошел мимо остановки. Споткнувшись
о корни тополя, подставившего ему подножку, он пересек небольшой скверик. За
сквером показались знакомые кирпичи четырехэтажного дома, балконы которого
обрастали горшочками с цветами. Евгений открыл недавно покрашенные
металлические двери и оказался в гулком подъезде. Поднявшись по лестнице на
второй этаж, он зазвенел ключами и открыл двери квартиры.

Квартира ?11 в доме по улице имени легендарного
командарма Красной Армии, которую за весьма умеренную плату они снимали с Виктором
у Аделаиды Прокопьевны - очень принципиальной, но справедливой пожилой женщины,
представляла собой одну из тех квартир, которые еще попадаются в домах старой
застройки. В ней сохранялась таинственная аура того времени, когда вместо
телевизоров и компьютеров на самом видном месте стояли громоздкие
радиоприемники, совмещенные с проигрывателем грампластинок, а мебель была
украшена ручной резьбой, чем придавала убранству квартиры неповторимый
мистический оттенок. В коридоре Женьку надменно встретило почти трехметровой
высоты зеркало в деревянной оправе с полированным кокошником наверху. От своего
весьма преклонного возраста оно потемнело, погрузившись в воспоминания и
размышления над трансцендентальными проблемами, и с большой неохотой отражало
приходивших в квартиру людей.  Слева от зеркала была прибита вешалка. Она
с трудом держалась в стене, и, когда к Витяю приходили однокурсники, навешивая
на нее непомерно много одежды, она нередко срывалась, нервно сбрасывая на пол
всю одежду. 

Евгений положил ключи на полку и поставил сумку на
полосатый коврик. Затем он снял куртку, наклонился, чтобы развязать шнурки на
кедах, двумя короткими пинками освободил от них ноги. Оставив обувь валяться в
несуразном положении, он дотронулся до выключателя, который был вмонтирован в
стену рядом с электросчетчиком, отчего счетчик проснулся, загудел, и внутри
него стал медленно вращаться блестящий алюминиевый обруч. Под выключателем,
прикрывая дыру в обоях, была наклеена памятка 'Сходил в туалет - выключи
свет!', с помощью которой Витяй в поэтической форме надеялся приучить Женьку к
энергосбережению. Евгений зашел в ванную, тщательно промыл руки, а затем быстро
ополоснул лицо. 

Вытирая шею
полотенцем, он прошлепал на кухню. Покопавшись в кассетах, которые валялись на
холодильнике, он вставил одну из них в звуковое устройство с оторванной крышкой
кассетника. На кухне Аделаиды Прокопьевны раздался пружинистый щелчок,
поскрипывание пленки, и из единственной колонки магнитофона, уцелевшей в
процессе эксплуатации, стали доноситься прерывистые аккорды 'Polly': The
Nirvana, 'Nevermind'. Женька взял пустой чайник, набрал из под крана воды и
поставил его кипятиться на газовую плиту. 

Солнце за окном уже начинало клониться в сторону
горизонта и осторожно заглядывало на кухню, пробираясь все глубже и глубже,
освещая стены и потолок, и уже подкрадывалось к коридору. Он сидел за круглым
кухонным столом и ждал, когда вскипятится вода. На столе лежала белая клеенка с
беспорядочно разбросанными на ней зелеными буквами. Мысль художника, который придумал
такой рисунок, была очень даже остроумна. Он как бы намекал на игру в
составление слов, но при этом пропустил именно такие буквы, без которых
складывать слова никак не получалось. Евгений хлопнул пальцами по краю стола,
сообразив, что надо сходить за хлебом и раздобыть чего-нибудь поесть, так как в
холодильнике было пусто. 

Не закрывая за собой двери, он быстро сбегал до
булочной. Ввернувшись, Женька подоспел как раз к моменту, когда из чайника
послышался медленно нарастающий свист. Он залил литровую банку кипятком, нашел
коробку с сухими листиками чая и высыпал их на поверхность воды, наблюдая, как
на дно банки стали волнообразно опускаться желтоватые струйки, похожие на
движение свернутого в клубок дракона. 

Золотистый дракончик расправил свой хвост, повис
над стеклянным донышком и стал менять цвет на более темный, напоминающий цвет
кожаных переплетов древних книг. Евгений отстранил ото лба кисть руки, налил
чаю и откусил сладкую булку, покрытую сверху сахарной глазурью. Перекусив, он
решил прилечь на кровать и пошел в комнату, где накрыл голову подушкой и
заснул, с блаженством вытянув ноги - после долгой поездки в вагоне, в них все
еще чувствовалась сковывающая тяжесть. 

Когда он проснулся, никакой усталости уже не было.
Проснувшись, он долго не мог сообразить, который сегодня день. Он лежал на
кровати и ощущал, как по всему его телу будто бы распускались маленькие
цветочки. Он заложил руки за голову и скрестил лодыжки, приятно осознавая, что
находится в квартире Аделаиды Прокопьевны совершенно один и что ему это даже
нравится. Когда была такая возможность, он всегда старался просыпаться как
можно медленнее, продолжая сонное дыхание и прислушиваясь к своим мыслям,
которые были еще не замутнены деятельностью рассудка. Так и в этот раз - Женька
уловил несколько бессловесных образов и попробовал их запомнить. Поднявшись, он
оглядел освещенную не то утренним, не то вечерним светом комнату. На
расслабленных ногах он приблизился к окну и открыл форточку, через которую стал
поступать свежий воздух и городские звуки. 

Комната Аделаиды Прокопьевны выглядела пустынной и
прибранной, из чего следовало, что в летние каникулы сюда никто не заглядывал.
Кровать, на которой спал Женька, была единственным свидетельством того, что в
одиннадцатой квартире кто-то находится, - на винтражном покрывале появились
скомканные складки, на подушке образовалась глубокая вмятина. 

Рядом с
кроватью, там, где коричневый пол не был прикрыт паласом, на едва заметной
полоске пыли отпечатались две ступни. Палас песочного цвета с пришитой на середине
заплаткой был разделен тенью от оконной рамы на несколько неравных частей.
Евгений повернул голову и уперся взглядом в книжную полку Виктора. На полке
стояли книги, тетрадки с конспектами, учебники и справочники по математике, а
также несколько фантастических романов, которые Витяй привез с собой из дома. К
полке была подвешена длинная гирлянда из дискет и толстый пучок Витяевых волос,
которые тот терпеливо отращивал весь прошлый учебный год. 

Около книжной полки стоял раздвижной диван с
полированными ручками. Он был аккуратно заправлен ворсистой накидушкой, по
краям которой свешивалась бахрома, мягкий кремовый цвет ее хорошо сочетался с
малиновыми и белыми завитками висевшего над диваном шерстяного ковра со сложным
восточным орнаментом. Нащупывая пальцами ног деревянный пол, основательно
прогретый солнечными лучами, Евгений вышел из комнаты в коридор и вновь
оказался на кухне. 

Бежевые обои с бледнеющими букетиками ромашек
придавали кухне по-домашнему уютный и праздничный вид. Над приземистым холодильником
висело кашпо с большим кустом декоративного винограда, ветви которого тянулись
в разные стороны, прикрывая всю стену слегка синеватыми листьями. Поставив на
стол сумку, Женька расстегнул замок и выложил из нее пару учебников, несколько
тетрадей и недочитанный в поезде роман Артуро Перес-Реверте 'Клуб Дюма или Тень
Ришелье'. Повесив пустую сумку на спинку стула, Евгений открыл книжку на 250
странице, где начиналась VIII глава, почесал себе бровь и прочитал: 'Лукасу
Корсо было лучше, чем кому-либо другому известно, какое звено в их ремесле
следует считать самым слабым. Библиографии составляют ученые, которые никогда
не видели описываемые тома своими глазами; они пользуются данными, полученными
из вторых рук, полностью доверяя слову предшественников. В результате этого
любая ошибка или неточность может передаваться из поколения в поколение, и
никто не обратит на нее внимания, пока оплошность не обнаружится по чистой
случайности. Как раз это и произошло с "Девятью вратами"'.  

Просидев над книгой около получаса, Женька отложил
роман, потому что в мыслях своих постоянно переносился к началу VIII главы - уж
слишком сильно эти строчки походили на ситуацию, в которой он сам оказался в
прошлом году, опубликовав небольшую статью об ошибке, допущенной в теореме, которую
приписывали древнегреческому математику и философу Пифагору. Поначалу Евгений
не придавал этой заметке особой значимости. Да и написал он ее, скорее, ради
шутки, после очередного спора с Виктором по поводу математических парадоксов.
Но, чем больше Женька задумывался над своим опусом, тем больше у него зрела
убежденность, что это было что-то из ряда вон выходящее. 

Ведь речь шла о существовании логической ошибки,
которая тысячелетиями переписывалась из одного учебника в другой, из одной
монографии в другую. Только ошибка эта была допущена не в описании мифического
средневекового гримуара, посредством которого вызывали демонов. Ошибка
содержалась во всех реально существующих учебных пособиях по математике. Вслед
за Пифагором ее повторял каждый ученый, каждый студент, каждый ученик,
проходивший в школе операцию извлечения квадратных
корней.                    


Евгений читал некоторые книжки по истории и
философии математики. Из них ему был известен, пожалуй, только один аналогичный
пример, когда математическое заблуждение веками переписывалась без критического
разбора - известная каждому математику великая теорема Ферма о сумме двух
степеней с одинаковыми показателями. К сожалению, самих математиков мало
интересовала история их науки. Доказывая теоремы, занимаясь анализом
абстрактных понятий, неподдающихся наглядному изображению, они не видели больше
смысла возвращаться к первоистокам, хотя к истории математики постоянно
обращались выдающиеся мыслители прошлого.   

Нет, история отнюдь не была делом простым и ясным.
Там, где математики не видели ничего заслуживающего внимания, Женька
обнаруживал несметные сокровища, погребенные под известняковыми блоками
Египетских пирамид, под руинами Дельфийского оракула. Богатства эти были
настолько древними, вызывали у некоторых математиков такую злобную ярость, что
Евгений всерьез опасался высказывать свои мысли и публиковать статьи по истории
математики.  

Поднявшись с круглого сиденья антикварного
стульчика, под тусклой полировкой которого угадывались узоры китайской росписи,
он налил свежего чая, пытаясь навести порядок в этой запутанной истории. Но у
него тут же возникали другие мысли, которые начинали сбивать с толку и порхать
над ним, словно рой бабочек. Он не гонялся за ними - они свободно разлетались в
разные стороны и тут же забывались, но иногда снова возвращались и
начинали  кружить над ним, перенося его в более высокие сферы мышления. 

Чтобы освежить память, Евгений отыскал общую
тетрадку в старомодном ледериновом переплете, содержащую черновик его статьи о
Пифагоровой теореме.

 

Прекрати говорить, прекрати думать о суетном,

И не останется ничего такого, чего бы ты не смог понять.

Обратись к корням, и ты обретешь значение.

Следуй за светом, и ты потеряешь его причину.

На крайней точке, дальше которой невозможно сдвинуться с
места,

Ты попадешь туда, где не установлены обычные законы и
правила,

Туда, где действие не приводит к противодействию,

Туда, где не останется ничего такого, что запутывает
мысли,

Туда, где пространство светится, и свет исходит из него самого,

Туда, где нет необходимости хитрить или играть по
правилам.

(Сэнь-цань. Из трактата 'О вере в сердце')

 

 



 



 

TEMPVS OMNIA REVELAT

По легенде открытие иррациональных чисел принято связывать
с именем Пифагора или с одним из его учеников, который, рассматривая квадрат со
стороной равной единице, обнаружил явление несоизмеримости стороны и диагонали.
Долгое время это открытие держалось пифагорейцами в строжайшей тайне, так как
оно расходилось и их учением, согласно которому космическая гармония и все
сущее может быть выражено через рациональное отношение чисел. 

Много позже, когда получили широкое распространение
десятичные дроби, число √2, равно как и многие другие корни, несводимые к
целым числам, научились находить со сколь угодно большой степенью точности.
Однако, если мы взглянем на современную теорему, доказывающую иррациональность √2,
то обнаружим, что в ее основе лежит все та же теорема несоизмеримости,
доказанная пифагорейцами более двух тысяч лет тому назад методом четных и
нечетных чисел. 

Зная о том, что пифагорейцам не были знакомы
десятичные дроби, зная, что они не пользовались обыкновенными дробями, так как
единица была для них 'числовым атомом', то есть неделимым числом, можно лишь
удивляться подобной прозорливости древних математиков. Ведь они сумели доказать
теорему существования иррациональных чисел, которая до сих пор применяется во
многих математических доказательствах. Итак, рассмотрим эту теорему более
подробно.

 'Теорема I: 

не существует рационального числа, квадрат
которого равен 2. 

Доказательство будем проводить методом от
противного. Предположим, что существует рациональное число m/n, квадрат
которого равен 2: (m/n)² = 2. Если целые числа m и n имеют общие
множители, то дробь m/n можно сократить, поэтому мы в праве сразу же
предположить, что данная дробь несократима. Из условия (m/n)²= 2
вытекает, что m² = 2n². 

Поскольку число 2n2 четно, то и число
m² тоже должно быть четным. Но тогда будет четным и число m. (Докажите
это!). Таким образом, получается, что число m = 2k, где k - некоторое целое
число. Подставляя число 2k в формулу m² = 2n²,
получаем: 4k² = 2n², откуда n² = 2k².

В таком случае число n² будет
четным; но тогда будет четным и число n. Выходит, что числа m и n четные. А это
противоречит тому, что дробь m/n несократима. Следовательно, наше исходное
предположение о существовании дроби m/n, удовлетворяющей условию (m/n) ²
=2, неверно. 

Таким образом, нам остается признать, что среди
всех рациональных чисел нет такого, квадрат которого был бы равен 2. Поэтому
уравнение (m/n)² = 2 в множестве рациональных чисел неразрешимо.
Поскольку среди рациональных чисел нет числа √2, то данное число должно
принадлежать множеству каких-то других, еще не изученных нами чисел: √2 =
1,41421...' [1].

 'Теорема II: диагональ любого квадрата
несоизмерима с его стороной.

Доказательство будем проводить методом от
противного. Предположим, что диагональ AC квадрата ABCD соизмерима с его
стороной AB.



Тогда существует общая мера этих отрезков, то
есть отрезок, который в AB укладывается ровно n раз, а в AC ровно m раз. Если
принять этот отрезок за единицу измерения длинны, то тогда длинна AB выразится
числом n, а длинна AC выразится числом m. На диагонали AC построим новый
квадрат ACEF, очевидно, что площадь этого квадрата будет вдвое больше площади
квадрата ABCD: (S)ACEF = 2 (S)ABCD, но (S)ABCD = n², а (S)ACEF = m²,
поэтому m² = 2n², откуда следует, что (m/n)²
= 2. Но данное равенство противоречит Теореме I: не существует рационального
числа, квадрат которого равен 2. Следовательно, наше исходное предположение
неверно, и нам остается признать, что диагональ любого квадрата несоизмерима с
его стороной' [2].

Разумеется, с формальной точки зрения оба эти
доказательства безупречны, но тогда возникает вопрос: как понимать
достопочтенных ученых мужей, доказывающих нам, что единица, она же число n, она
же сторона квадрата AB, - четное число, доказывающих совершенно откровенную
нелепицу, будто сама десятичная дробь √2=1,41421..., она же диагональ
квадрата AC, - тоже целое четное число m? Хотя каждому школьнику известно, что
ни единица, ни десятичная дробь √2  не являются четными числами, так
как не делятся нацело на 2. 

Перечитывая эти знакомые со школьной скамьи
теоремы, трудно предположить, что в них может содержаться логическая ошибка.
Это просто невозможно! Иначе кто-нибудь из великих математиков обязательно бы
на нее наткнулся. Но все-таки. Вдруг мы и вправду имеем дело с ошибкой
Пифагора, и несводимый к целому числу корень √2  можно представить в
виде отношения m/n, где m и n - целые числа, n не равно 0? Как ни странно, есть
все основания утверждать, что √2  представляет собой периодическую
десятичную дробь. 

 

CONTRA FACTVM NON EST ARGVMENTVM

В 1911 году голландский математик Л.Брауэр доказал,
что не существует топологического отображения, которое связывало бы два
евклидовых пространства Еa и Еb при a не равном b. Другими
словами, когда мы пытаемся находить отношение стороны и диагонали квадрата (то
есть двухмерного объекта) при помощи отрезков (одномерных объектов), то ставим
перед собой заведомо невыполнимую задачу. Между тем, решение для задачи о
нахождении количественного соотношения стороны и диагонали квадрата существует.
Для этого нужно разбить квадрат на элементы одинаковой размерности. Тогда
сторона квадрата выразится тем же числом элементов, что его диагональ: (э) AB =
(э) AC = 4.



Действительно, если бы она состояла из другого
числа элементов, то при последовательном отображении AB на CD мы бы обнаружили,
что стороны квадрата ABCD состоят из разного числа элементов, что противоречило
бы определению квадрата, у которого все стороны должны быть равными. 

Не сложно заметить, что в такого рода элементарной
топологии отнюдь не очевидно, что площадь ACEF равна двум площадям ABCD. Для
того чтобы получить отношение один к двум, известное нам из Евклидовой
геометрии, необходимо достроить ACEF до фигуры A(CC')E'(FF'), для краткости
обозначим ее как квадрат AC'E'F'. Скажем сразу, что фигуры ACEF и AC'E'F' не
будут являться для нас привычными квадратами. Поэтому условимся называть
квадрат ABCD ортогональным квадратом, а фигуры ACEF и AC'E'F' - соответственно
диагональным и мнимым диагональным квадратом.

Исходя из этих представлений, для площадей
диагонального квадрата ACEF и ортогонального квадрата ABCD будет справедлива
формула:

(Sэ) ACEF = 2 (Sэ) ABCD - (2 n -
1),              
(1)

где n - число элементов стороны ортогонального
квадрата ABCD.

В самом деле, для диагонального квадрата ACEF,
построенного по ортогональному квадрату ABCD со стороной (э)AB=4, справедливо
равенство  (Sэ) ACEF = 2 " 4² - (2 " 4 - 1) = 25. Обратим внимание,
что площадь полученного нами диагонального квадрата (Sэ) ACEF = 25 
совпадает с площадью некоторого ортогонального квадрата  х² = 5²
= 25. Они абсолютно равны по числу элементов!  

Раз так, задача на извлечение квадратного корня из
двух сводится к решению аналогичной задачи. То есть к отысканию такого
диагонального квадрата ACEF, который бы оказался равен некоторому
ортогональному квадрату х². Принципиальным отличием здесь будет выступать
только то условие, что необходимый нам диагональный квадрат ACEF должен 
строиться по диагонали конечного десятичного квадрата ABCD: 10²,
100², 1000²... (и так далее, пока не найдется нужное значение).
Используя формулу (1), перейдем к рассмотрению указанных десятичных квадратов и
соответствующих им диагональных квадратов:

2 " 10² - (2 " 10 - 1) = 181; 

2 " 100² - (2 " 100 - 1) = 19801; 

2 " 1000² - (2 " 1000 - 1) = 1998001 и т.д.

Извлекая квадратные корни из полученных чисел 181,
19801, 1998001, мы, действительно, будем приближаться к десятичному значению
числа √2 = 1,414213562...

√181 = 13,453624...;

√19801 = 140,716026...;

√1998001 = 1413,506632...

Сравнивая эти приближения с десятичным значением √2,
целая часть которого увеличена на соответствующую им разрядность, мы обнаружим
на каждом шаге приближения десятичный остаток:

14,142135... - 13,453624... = 0,688511...;

141,421356... - 140,716026... = 0,705330...;

1414,213562... - 1413,506632... = 0,707242...

Как видим, каждый шаг приближения будет давать нам
в остатке значение, все более и более точно повторяющее десятичную дробь  √2/2
= 0,707106781... Это означает, что если бы мы нашли число, которое требуется для
построения диагонального квадрата с заданными параметрами, то десятичная дробь √2
= 1,414213562... оказалась бы периодической. Ее период можно было бы записать
следующим образом:

√2 = 1,414_ 707_ 707_ (707_),

где нижним подчеркиванием _ обозначены недостающие
члены последовательности десятичной дроби. 

Действительно, если вернуться к нашим приближениям
и их десятичным остаткам, соединив данные численные значения в виде непрерывной
десятичной дроби, а затем перенести запятую целых частей в положение после
первой единицы, то при сравнении их с оригинальным значением дроби 1,414213562...
окажется, что десятичный остаток второго порядка будет также приближаться к
значению десятичной дроби √2/2 = 0,707106781...:

1,4142135623730950488016887242097... -
1,3453624_688511... =  0,0688510...;

1,4142135623730950488016887242097... -
1,40716026_705330... = 0,00705329...;

1,4142135623730950488016887242097... -
1,413506632_707242... = 0,00707240...

То есть вслед за первым периодом 707_ в дроби
1,414_ 707_707_(707_) должен следовать второй, точно такой же, а за ним третий,
четвертый и так далее. Как в любой другой периодической десятичной дроби.

 

HVMANVM EST ERRARE, 

SED DIABOLICVM PERSEVERARE

Мышление современного человека перегружено
сомнительными идиомами, которые постоянно воспроизводит информационная среда: 'не
пытайся объять необъятное', 'история учит тому, что она ничему не учит',
'исключение только подтверждает правило', 'верю, ибо абсурдно' и
так далее. Порой может показаться, что все знания, которыми мы располагаем,
иллюзорны, что прогресс и развитие человечества не имеют смысла. Но это не так (иначе
афоризм об истории, которая 'ничему не учит', следовало бы признать
неопровержимым). На примере, приведенном выше, мы убедились, что объять
необъятное все-таки можно, но только частями. Теперь скажем несколько слов об
исключениях из правил. 

Собственно, нас будет интересовать всего одно
исключение. То, с которым мы сталкиваемся при рассмотрении числа √2. Если
данная десятичная дробь непериодическая, то ее возвышение в квадрат ни на каком
шаге приближения не даст нам периодическую дробь 1,999(9) = 2,000(0), то есть
число, в дробной части которого стояли бы только девятки или только нули. Но
раз так, то, вообще говоря, мы не имеем права настаивать на строгом равенстве √2²
= 2. Как же тогда удается доказывать, что √2² = 1,999(9) = 2,000(0)?


Оказывается, тождество √2² = 2
достигается в математике с помощью специального исключения из правил, а точнее
говоря, табу, о котором нет упоминаний в современных математических пособиях.
Данное исключение из правил, о котором умалчивают учебники, состоит в том, что
периодические десятичные дроби с периодом (9) были формально исключены из
класса рациональных чисел, то есть - из класса периодических десятичных дробей
[3]!

Математики ввели эту оговорку для того, чтобы
сохранить стандартную теорию иррациональных чисел, хотя, как известно, правила
перевода десятичных дробей в обыкновенные позволяют любую десятичную дробь с
периодом (9) представить в виде отношения двух целых чисел m/n. Так, в нашем
случае можно записать 1,999(9) = 18/9 = 2. Откуда следует, что по определению
десятичные дроби с периодом (9)  нельзя исключать из класса рациональных
чисел. 

Так что же следует признать тезисом incredibile
dictu (с лат. 'невероятное высказывание'): предположение, что
несводимые к целым числам квадратные корни являются периодическими десятичными
дробями, или произвольное утверждение о том, что десятичные дроби с периодом
(9) не являются рациональными? Каждый вправе сам выбирать, какой подход более
справедлив. Заметим только, что из тождества любого натурального числа
соответствующей ему десятичной дроби с периодом (9), а также из конвенции
математиков о 'нерациональности' таких чисел, по сути, вытекает полный отказ от
определения рациональных чисел, ибо любое рациональное число, как следует из
этого секретного договора математиков, можно принять за нерациональное.

 

EST MODVS IN REBVS

Ограниченность знаний приводит к тому, что иногда
мы наделяем уже известные нам объекты функциями, которые им не принадлежат (как
сказал один преподаватель матмеха, 'студент не понимает, что он не понимает').
Зная только то, как пользоваться деревянной палкой, мы ударяем ею по каменной
стене и, окончательно доломав хорошую палку, делаем вывод о неприступности
стены. Зная способ, как 'идти в обход', мы огибаем горы, не подозревая, что на
одной из них может находиться как раз именно то, что мы ищем. Так вот, можно с
уверенностью сказать, что при попытке записать отношение целых чисел m/n для
квадратного корня из 2 с помощью правил перевода десятичных дробей в
обыкновенные мы наделяем эти правила функцией, которая выходит за рамки
компетенции этих правил. 

Вся трудность заключается в том, что в соответствии
с правилами перевода десятичных дробей в обыкновенные периодическую десятичную
дробь 1,414_ 707_707_(707_), в самом деле, можно записать в виде некоторого
отношения двух целых чисел:

1,414_ 707_707_(707_) = 1414_ 707 - 1414_
/ 999_000_

Однако это не означает, что при возвышении в
квадрат числителя и знаменателя этой дроби должно получиться целое число 2.
Если бы это было так, число 2 оказалось бы квадратным числом, что привело бы
нас к очередному абсурду. Но сохранение пропорции 2/1, выражаемой в целых
числах и не входит в задачи, которые должны решаться правилами перевода
десятичных дробей. Сохранение пропорции 2/1 достигается бесконечным
периодическим значением дроби 1,414_ 707_707_(707_), поэтому, вполне возможно,
существует некоторое другое решение, связанное с интервалами приближений к
пропорции 2/1. 

К сожалению, такое решение пока никем не найдено.
Но вправе ли мы на основании этого игнорировать наличие закономерностей,
указывающих на существование периодического значения у десятичной дроби √2?
Разве можно просто взять и сказать, что существование диагонального квадрата,
равного ортогональному х² = 25, является лишь курьезным совпадением, не
имеющим никакого отношения к соизмеримости стороны и диагонали квадрата? 

Как можно делать такие категорические заявления,
если вся стандартная математика до сих пор ссылается на древнее пифагорейское
'доказательство', в котором утверждается, будто единица и дробь √2
являются целыми четными числами?  

 

IN RE...

Конечно, исследование иррациональности выходит за
рамки собственно математической проблемы. Мы настолько привыкли к 'иррациональности'
вокруг нас, что, порой, перестаем замечать, что главной причиной такой иррациональности
являемся мы сами. Доля иррационального присуща всему, что в меру нашего
частичного или полного непонимания остается для нас необъяснимым. Можно
сказать, наша фундаментальная наука тоже несет определенную ответственность за
культурную деградацию, наблюдаемую в обществе. Многие факты, выявленные, но не
объясненные наукой должным образом, широко используются для утверждения позиций
иррационализма, идущего рука об руку с насаждением лжегуманизма и
распространением деструктивных представлений: 'для каждого существует своя
правда', 'истина не доступна сознанию', 'все имеет свою цену'
и т.д. 

Но слепая приверженность иррационализму, в какой бы
форме он ни выражался, в конечном счете, неизбежно ведет к вырождению, а не к
'возрождению духовности'. Поэтому не надо бояться знаний, приводящих иногда к
абсурду, подрывающих нашу уверенность в своих силах. Возможности познания
гораздо шире, чем мы в состоянии себе вообразить, и преобладание в массовом
сознании взглядов о том, что человек, якобы, познал 'уже почти все', не
подтверждается на практике. Всему есть свое объяснение и, в том числе... даже
иррациональному.

 

[1] Е.С. Кочетков, Е.С. Кочеткова. Алгебра и
элементарные функции. М., 'Просвещение', 1966, Ч.I. С. 88

[2] Там же, С. 90

[3] Там же, С. 85

 



 

 

Эпизод одиннадцатый.

Истфак - Матмех.
Первокурсница.

 

За лето с университетом не произошло никаких
существенных изменений, во всяком случае, ничего необычного. Над парадным
входом в главный корпус висела традиционная университетская растяжка,
призывающая всех абитуриентов принять участие во вступительных экзаменах. На
растяжке красовалась воодушевляющая фраза: 'Это - твой университет!'. 

Слова были придуманы таким образом, чтобы возникало
впечатление, что их произносит памятник, стоявший прямо перед зданием
университета, изображавший взъерошенного революционера в пенсне, сжимающего в
одной руке сверток из газеты, указывая другой как раз в сторону университета.
И, хотя экзаменационная суматоха была уже позади, никто не торопился убирать
кумачовую растяжку, ибо тайный смысл ее, интуитивно понятный каждому студенту,
заключался в том, что, помимо прочего, это было еще и своеобразное напоминание:
'Если ты забыл за лето, где учишься, то, проходя мимо, обрати внимание, что это
-  и есть твой университет!'. Не то, чтобы студенты так сильно нуждались в
подобных подсказках, но теоретически за время каникул могло произойти всякое,
так что никакие меры предосторожности здесь не были излишни.

Евгений быстро поднялся по широким ступеням,
скрывшись между колонн. Еще до того, как добраться до истфака, он отметил для
себя, что, скорее всего, в ближайшие дни никакой учебы не предвидится - в
здании универа стояла гулкая тишина, коридоры были заставлены чистенькими
партами, отовсюду ощущался запах свежего лака, а на полу кое-где попадались
капельки извести. Шаркающей походкой Евгений прошел по привычному петляющему
маршруту с чередованием лестниц и переходов, конечной остановкой которого
оказалось расписание занятий истфака. Стенд, на котором обычно висело
расписание, был до неприличия пуст. Женька развернулся к деканату, но и там
никаких официальных объявлений не было, если не считать короткую многозначительную
записку: 'Скоро буду'. Он отошел в сторону и сел на парту, ожидая, когда на
истфаке кто-нибудь появится, но в коридоре истфака никто не появлялся. 

Он сидел и ждал, раскачивая ногами в такт музыке,
которая звучала у него в наушниках, пока не вспомнил, что нужно было узнать
расписание Витяевой группы. Для этого Евгений отправился прогуляться до
матмеха, который находился на следующем этаже. 

Такое странное и, казалось бы, неуместное соседство
факультетов объяснялось на истфаке очень логично, ведь некоторые преподаватели
истфака были убеждены, что история является таким же точным предметом, как
математика. Евгений не знал, как объясняли расположение истфака на матмехе, но
из общения с математиками мог предположить, что они могли уживаться только с историками
- да и то потому и только потому, что истфак находился на этаж ниже. 

Поднявшись на матмех, Женька ощутил хорошо знакомую
еще со школы напряженную математическую атмосферу. Каким-то непонятным образом
она преследовала его всюду. Он отчетливо различал ее, подобно тому, как
отчетливо различаются едкие запахи больницы или цветочного магазина. Эти
неуловимые запахи математики проникали во все стены, впитывались предметами,
витали в воздухе, создавали турбулентные потоки, которые опутывали Женькину голову,
когда ему ненароком приходилось сквозь них проходить. 

При этом совершенно не имело значения, где он
находился - атмосфера математики, что в школе, что в университете, везде была
одна и та же. Хотя здесь к ней, возможно, примешивалось что-то еще, по-видимому,
это была атмосфера самого университета, которая давала о себе знать на всех
факультетах и даже в местах, которые не были непосредственно связаны с наукой.

В отличие от истфака, стены которого были окрашены
в палевый, как кожа загорелой девушки, цвет, коридор матмеха напоминал по цвету
зеленоватую скорлупу. И только у деканата этот жуткий цвет скрашивался обилием
солнечного света. Просторный холл матмеха был дружелюбно украшен комнатными
растениями, к тому же, в нем имелся специальный теннисный стол. Да, такой стол
имелся только на матмехе, и Женька видел однажды собственными глазами, как за
ним играли студенты-математики, с бешенной скоростью перебрасывая друг другу
пластмассовый шарик, чтобы хоть как-то отвлечься от загнутых формул и
определений. Приветливость деканата была настолько убедительной, что длинный
зеленый коридор казался теперь кошмарным сновидением, необходимым для того,
чтобы отпугнуть инородные тела студентов с других факультетов и не допустить их
проникновения в сердце матмеха. 

Евгений встал перед расписанием математиков, достав
из сумки записную книжку, и переписал занятия Витяевой группы.
Математико-механический факультет был одним из тех педантичных факультетов, где
расписание на полугодие можно было узнать до начала учебного года, что делало
деканат матмеха не столь эксцентричным, как, например, деканат истфака, но у
такого подхода были, разумеется, свои значительные преимущества. Переписав
расписание занятий, состоявшее из звучных аббревиатур типа УМФ и ТФКП, Евгений
перечитал все объявления, висевшие рядом с расписанием, и снова спустился на
исторический факультет.  

Издали он заприметил студентку, которая гуляла по
истфаку, рассматривая стенгазеты с поздравлениями, отчетами об археологических
экспедициях, фотоснимки с раскопок. Евгений приблизился к ней, намереваясь
спросить, не знает ли она, когда начнутся занятия. Но, глядя на ее васильковые
глаза, симпатичный носик, широкие, нежно-малиновые губы, он понял, что не хочет
задавать никаких вопросов. Она не обращала на него внимания, поэтому он
осторожно присел на столешницу парты и, как человек-невидимка, стал любоваться
ее длинными каштановыми локонами, спадавшими поверх кожаной куртки, ее плавными
изгибами спины. В ней было что-то такое, отчего начинали звенеть самые тонкие
струнки его души. Когда она неожиданно обернулась, подумав, что его нахальный
взгляд закрался туда, куда не следовало, Евгений, ради приличия,
поинтересовался: 

- Не знаете, который час?

Нахмурив бровь, а другую приподняв, она
развернулась, пораженная его тоном, а может - немытой и нестриженной челкой
Евгения, свисавшей ему до подбородка. 

- Полпервого!

Она сказала это, не взглянув на часы, так, словно
он уже целый час выпрашивал у нее этот ответ. 

- А-а, а число какое?

- Сегодня? - недоуменно переспросила она. - Сегодня
тридцать первое августа!

Евгений вздохнул. Ему почему-то казалось, что
должно было быть тридцатое. Он определенно никогда не видел ее раньше на
факультете. В противном случае Женькин мозг записал бы ее образ в секретную
директорию самых красивых девушек факультета.

- М-м, а я-то думал тридцатое, - поцарапал Женька
за ухом.

В глазах девушки появилось повторное, но уже не
столь сильное удивление. Она уяснила, что он, как и все парни, стал к ней
клеиться. 

- Вы с первого курса? - спросил Евгений, прислонившись
затылком к прохладной стене.

- Да, а что, так заметно?

- Просто, не видел раньше на факультете. Не знаешь,
когда начинаем учиться?

- Нет, я еще даже студенческий билет не получила. А
тебя как зовут?

- Женич. По крайней мере, здесь меня все так называют. 


- Понятно, а меня - Ярослава, хотя можно просто
Мaкс.

- Э, а почему Мaкс?

- Ник такой.

- Ярослава звучит куда приятнее. Под парня, что ли,
шифруешься?

- В Интернете приходится. 

- Зачем? - усмехнулся Женька.

- Сама не знаю, - улыбнулась она такой улыбкой, что
Евгений не смог больше сидеть перед ней на парте и строить из себя
самоотрешенного отщепенца. 

- Ты в общаге живешь, или как? - спросила она,
спускаясь рядом с ним по лестнице.

- Да нет, мы с другом квартиру снимаем.

- Ты сейчас куда? 

- На трамвайную остановку, - ответил Евгений, когда
они подошли к выходу из университета.

- Да? А мне домой надо, - капризно ответила она.

- Тогда пока!

- Слушай, а поехали к тебе?

Евгений не ожидал такого поворота событий. Она
ухватила его за руку и потянула за собой, как будто они были давно знакомы.

- Ну... поехали, - не стал возражать Евгений,
удивленный ее непредсказуемым поведением.

Конечно, он знал, что некоторым романтично
настроенным девушкам он нравился, хотя, по закону подлости, не испытывал к ним
ответных чувств. Но чтобы вот так? Чтобы самая сногсшибательная первокурсница
заинтересовалась раздолбаем, вроде него? Такого с ним еще не случалось.

- Ты работаешь? - крикнула она Женьке в ухо, когда
они уже ехали в трамвае.

Евгений помотал головой. Он всегда неохотно
разговаривал в общественных местах. Зато Ярослава совершенно не смущалась людей
и задавала вопросы, вызывавшие у него чувство смятения, повисая у него на
плече, когда трамвай начинало раскачивать.

- А как ты тогда за квартиру платишь?

Он немного наклонил к ней голову и полушепотом
ответил:

- Мама!

Она заглянула ему прямо в лицо, направив из под
своих наивных бровок внимательный, вместе с тем, какой-то игривый взгляд.
Трамвай довез их до нужного перекрестка. Они сошли на узкую дорожку тротуара, над
которой громоздились толстые ветви тополей. Женька обогнал ее и спросил, шагая
задом наперед:

- Слушай, не могу понять, зачем тебе это?

- Что именно?

- Ну-у, не знаю, может, у тебя с домашними проблемы?
Как можно идти в гости к первому встречному студенту? Ты даже не представляешь,
как могут быть опасны для девушек парни с нашего факультета.

- Да? А я так не думаю, - засмеялась она. - Не
опаснее, чем некоторые гоблины из моей школы.

Немного выждав, он спросил, как она сдавала
вступительные экзамены, какой билет ей попался. Словом, то, что обычно
спрашивают у всех счастливчиков, которым целых пять лет предстояло обучаться в
одном из лучших университетов страны. Выслушав, с каким восторгом она рассказывала
про свои экзамены, Женька тоже не удержался и вспомнил, как выбрал сочинение на
самую смешную тему: 'Мой предок пещерный, ты - я!'. Как перед экзаменом
по инязу уехал на троллейбусе в другую часть города (единственное, что его
тогда спасло, так это то, что его часы шли на целый час вперед), а перед самым
важным экзаменом по истории он забыл выключить электроплиту, спалив у дальних
родственников чайник. Заболтавшись, он даже не заметил, как вошел в квартиру
Аделаиды Прокопьевны. По изумленному выражению лица и глаз Ярославы, Женька
догадался, что убранство квартиры произвело на нее неизгладимое впечатление.

- У-ау!

- Необычная обстановка, да?  

- Я совсем не так представляла студенческую
квартиру. Здесь же только булгаковских героев не хватает!

Она непринужденно провела пальцами по мутному
зеркалу, которое сразу проснулось, посветлело и заметно помолодело.

- К нам тут, бывает, математики заглядывают, ты не
про них?

- Ты что, 'Мастера и Маргариту' не читал?

- Читал, кажется. Но, если бы ты видела пьяных
математиков - поверь, они ничем не хуже свиты господина Воланда.

Ярослава вошла в комнату и радостно сообщила:

- А я себе пупок проколола, - и она задрала низ
кофточки, приподнявшись перед Женькой на цыпочках, предоставив его обозрению
гибкую талию и живот, на котором блестело маленькое колечко со стразами. - Ну,
как - нравится?

- Пупок нравится, а колечко - не очень, хотя
выглядит забавно.

Подняв голову, она одарила Женьку обиженным
взглядом. Он, в самом деле, не понимал предназначения таких безделушек, полагая,
что это было скорее членовредительством, чем украшением девушки.

- Я схожу поставлю чайник разогреваться.

Евгений ушел на кухню, где поставил чайник на плиту
и, чиркнув спичкой, поджег газ. Когда он вновь вошел в комнату, то увидел, что
Ярослава сидит на диване, опираясь на пружинистое сиденье, обхватив одной рукой
лодыжку. На спинке дивана, висели ее джинсы. Она была только в нижнем белье и
облегающей синей кофточке с открытым воротом.

- Почему у тебя так скучно? Даже телика нет!

- Э-э, - у Женьки пересохло в горле, он смотрел на
обнаженные ноги Ярославы, не расслышав, о чем она спрашивает.   

- Не обращай внимания, я всегда так хожу у себя
дома. 

Она ловила мужской взгляд кожей своих ног, изучая
при этом ощущения, которые вызывал у нее Женька. Ей хотелось, чтобы он ее
ласкал. Она чувствовала прилив нежности, сама не понимая, почему рецепторы ее
кожи так реагировали на него. Она не хотела думать над тем, почему он оказывал
такое воздействие, почему она испытывала к нему внезапное доверие. Ей хотелось
знать, что будет, если он к ней прикоснется, когда она почувствует, что не в
силах больше сдерживать дрожь в своем теле. 

- Можешь меня погладить, если хочешь.

Она откинула прядь волос, слегка наклонившись перед
ним. Он сел рядом на пол, положив локоть на диван, задев кистью теплое бедро,
скользнув по излучине стройной голени.

- Ты очень красивая, - шепнул Евгений. - Оставайся
такой же, ладно? В этом мире люди так легко теряют восприимчивость. 

- Почему?

-  Со временем восприятие людей 
притупляется, их сердца грубеют, обрастают скорлупой, съеживаются в крохотные
комочки и погибают. Как все черствое и сухое, утратившее внутренний смысл. 

- А может быть, наоборот? Погибают только
беззащитные, не умеющие приспосабливаться?

- Приспосабливаясь, разумное существо перестает
быть искренним, забывая о своем истинном предназначении.  Но если сердце
сильное не в ущерб чувственности, доброе не в ущерб справедливости, простое не
в ущерб мудрости, то такому сердцу не нужно ни к чему приспосабливаться - для
него нет ничего невозможного.

- Прямо уж и ничего?! Но ты умные вещи говоришь, а
по моим наблюдениям все умные - несчастны.

- Быть счастливым и ощущать себя частью чего-либо -
это одно и то же. Когда люди не чувствуют сопричастия, то все они несчастны. И чем
больше человек знает, тем сложнее ему найти такое сопричастие. И все же, если
он находит что искал, то становится счастливее всех тех, чье счастье
поверхностно и мимолетно, как они сами.   

- Между прочим, у тебя чайник на кухне закипает. 

Она улыбнулась ему жемчужной улыбкой, махом
спрыгнула с дивана и убежала на кухню. Пока Евгений наливал в чашки горячий
напиток, она взяла валявшуюся на подоконнике тетрадку и стала в нее
вчитываться. Поставив две чашки на стол, Евгений понял, что она читает его дневник.
Трудно сказать, что он почувствовал, наблюдая за тем, как ее руки перелистывают
исписанные убористым почерком страницы. 

- Ты ведешь дневник? - бросила она, протягиваясь за
печеньем.

- Как видишь, - натянуто улыбнувшись, ответил
Женька. 

- Странный ты какой-то.  

- Зато, я думаю, такое ты больше нигде не
прочитаешь.

- Кстати, если ты подумал, что я вот так к любому...
- зарделась Ярослава. - Хочешь знать, у меня еще не было ни одного мужчины.

Если бы перед ним сидела другая девчонка, Женька бы
не смог сдержать усмешки, но Ярослава вовсе не казалась ему смешной. 

- Знаю, иначе ты бы не была такой привлекательной.

- С чего ты взял?

Евгений пожал плечами.

- Ты не боишься ранить душу - ни себе, ни другим. 

Он хлебнул горячего чая. Ярослава последовала его
примеру, воскликнув: 

- М-м! Это же у тебя не чай! Компот, что ли?

- Шиповник, с прошлого года остался, - кивнул
Евгений. 

Засмеявшись, она задела рукой губы и поставила
чашку на стол. 

Вернувшись в комнату, Женька по привычке завалился
поперек кровати. Ярослава тоже забралась на кровать, прогнула спину, заглянув в
посоловелые Женькины глаза. Она никак не могла поверить, что дневник, который
она только что листала, принадлежал ему. Бесшабашная внешность Евгения,
обрямканные джинсы, загорелые плечи, красная майка с портретом Кобэйна, совсем
не сочетались с теми старомодными оборотами, которые попадались в тетрадке. 

- Когда я читала твой дневник, знаешь, о чем я
подумала? 

- Зачем он пишет эту муть?  

- Нет! Ты даже не из прошлого, ты - из позапрошлого
века! 

- Значит, подумала, что я тебе в прадедушки
гожусь?   

Она приблизилась к нему, испытывая наслаждение от
того, что его щеки густо налились кровью.

- Чем будем заниматься?

- Не знаю, у тебя есть какие-то предложения? 

- По-моему, ты сумасшедший, - сказала она, вплотную
прислонив свои губы к его губам и задев их. 

- Не исключено.

- Нет, я серьезно. Ты - сумасшедший, я это сразу
поняла.

В глазах Ярославы зажглись шальные
искорки.    

- Просто, я стараюсь следовать своим чувствам.

- И ты всегда можешь определить, какие чувства
настоящие, а какие - нет? 

Евгений задумчиво уставился в пространство перед
собой. 

- Иногда для этого требуется время.

- А что такое настоящие чувства?

Женька усмехнулся и отвел глаза в сторону. 

- Тебе надо экзамены по философии принимать.

- Ну, так что?

Он уставился на потолок, помычал, а затем ответил:

- Настоящие чувства никогда н

е подводят, не предают, позволяют угадывать
будущее. Они - как подводные камни, по которым можно сухим перебраться на ту
сторону реки. 

Некоторое время она смотрела на Женьку влюбленными
глазами, пытаясь разобраться в своих ощущениях. 

- Зря я это сказал, да?

- Да нет. Раньше я не думала, что парни могут вот
так выражаться.  

- Ты из другого поколения. Один препод на
факультете назвал весь наш поток 'последней отрыжкой коммунизма', - прыснул
Евгений веселым смехом. 

- А мне кажется, что это бред полнейший.

Он вздохнул, рассматривая ее безупречные черты
лица. Ему хотелось с ней согласиться, но он знал, что это было вовсе не так. 

- Нет, в чем-то он прав. Мы можем сравнивать то,
что было, с тем, что стало - видеть, за счет чего строится глобальное
паразитическое сообщество, понимать, что люди становятся невежественными и
слабыми. Когда человека освободили от голоса совести, у него отняли все
благородные чувства и мысли - молодость, способность творить. И все это лишь
для того, чтобы потом выбросить его на свалку. Любовь, жизнь, смерть, - в этом
мире все измеряется в денежном эквиваленте, даже красота превращена в индустрию
разврата. Мы еще помним о том, что так не должно быть.   

Евгений поправил локон волос у нее на виске. 

- Женич, а ты когда-нибудь влюблялся? - вдруг
спросила она, коварно прикрыв ресницы, казалось, совершенно не услыхав, о чем
он только что говорил.

- Думаю, влюблялся несколько раз.

- А в самый-самый первый раз? 

- Это было давно, можно сказать, в одной из прошлых
жизней.

- Расскажи, что ты чувствовал, - попросила она. -
Она была красивой?

- Была. Пока ее наркоманкой не сделали.

- Извини, - брови Ярославы сочувственно
приподнялись. - Как это ужасно!  

- Ты права, это ужасно банально для нашего времени,
- вздохнул Евгений. - Мы не можем быть сами собой среди пошляков и моральных
уродов. Так в человеке уничтожают все самое прекрасное, что в нем есть, опустошают
его душу, одурманивают его, чтобы он во всем разочаровался. Все современное
общество живет по этим лживым, нечеловеческим законам.

Ярослава старалась не смотреть на него, повернув
голову набок. Она взяла его руку и положила себе на живот. Он ощутил маленькое
колечко, которым был проколот пупок, и теплую, нежную кожу. Евгений медленно
провел ладонью по ее животу под кофтой, коснулся пальцами упругих, непокорных
сосков.    

- Только не говори, что красота спасет мир, -
произнесла она шепотом, но очень настырно. 

- Спасти? Конечно же, нет. 

Она повернула голову и устремила на Женьку
поразительно женственный и по-детски ранимый взгляд. 

- Так ты, в самом деле, не веришь в это? 

Евгений отрицательно помотал головой. 

- Тогда что, по-твоему, может его спасти? 

- Думаю, только разум. 

Ярослава надула губки, ожидая от него более
романтичного ответа.

- Поцелуешь меня?

Она доверительно посмотрела на него, приподняв
зрачки миндалевидных глаз. Женькины волосы, свисавшие ниже подбородка, не
давали ей разглядеть его лицо. Она прислонила свою ладонь к его небритой щеке,
и он наклонился над ней, дотронувшись сухими, обветренными губами до нижней
дольки податливых, юных губ.

 

 

Эпизод двенадцатый.

Отдел фундаментальных
исследований.

 

Он вымыл посуду, быстро обтер руки полотенцем и
закинул его на кухонные двери. Подойдя к холодильнику, выбрал одну из
кассет,  которые в самый разгар прошлой летней сессии оставил Иван
Славинский, вставил ее в магнитофон и нажал на кнопку воспроизведения. На всю
кухню загромыхала музыка - Женька оценивающе прислушался и стал покачивать в
такт головой. 

На улице щедро припекало сентябрьское солнце. Идти
в университет было бесполезно (расписание занятий все еще оставалось
неизвестным), так что каникулы продолжались. Чем заниматься весь день, Евгений
пока не придумал. Единственное, что ему приходило на ум - так это развалиться в
удобном кресле и дочитать роман Артуро Перес-Реверте. 

Одновременно с этим ему хотелось немного побродить
по городу, пока на улице стояла по-летнему теплая погода, и поразмышлять над
своим философско-математическим опусом, чтобы возобновить дискуссию с Витяем,
когда тот приедет. Евгений потер себе лоб. В связи с этим у него появилась
сумасбродная, как обычно, мысль - не пойти ли ему со своей статьей в Академию
Наук? А что - там бы, наверное, могли разобраться в сути студенческого спора,
связанного со школьной теоремкой. Взять с собой учебник по математике и
показать абсурд, который из века в век преподносится как строгое математическое
доказательство, хотя никакой строгости в нем не было и в помине. Может быть,
там ему подскажут, в каком направлении следует развивать эту мысль, или назовут
имена математиков, которых  могли бы заинтересовать Женькины сомнения в
корректности теории иррациональных чисел.   

Евгений не знал, где конкретно находится Академия
Наук, но он был уверен, что она где-то должна находиться. Несмотря на
спонтанность своего решения, он уже не сомневался, что ему необходимо было там
побывать. Подогревая собственное безрассудство, он развернул карту города и
нашел на ней место, где располагалось здание Академии Наук. Испытав сильное
удивление и даже радость, он обнаружил, что нужное ему здание расположено
совсем рядом, практически на соседней улице. По крайней мере, до здания
Академии не нужно было ехать на другой конец города. До нее вообще не нужно
было ехать - присмотревшись к масштабу карты, Евгений понял, что ему гораздо
проще было бы дойти до нее пешком. Отбросив неуверенность в том, получится или
нет осуществить задуманное, он стал собираться, представляя себе, как все будет
происходить. 

Уже от одной мысли, что он отправляется в Академию
Наук, ему становилось смешно. Он натянул носки, проверил ширинку, с трудом
расчесал спутанные волосы, которые за лето успели сильно отрасти. В коридоре
остановился перед зеркалом и подумал, стоит или нет брать с собой сумку.
Прикинув, что без сумки, с одним учебником подмышкой, он будет выглядеть как
Шурик из кинокомедии Гайдая, он все-таки сходил на кухню за сумкой. Потом опять
посмотрел на себя в зеркало и ощутил в животе легкий холодок, как перед
экзаменами. Оптимистически вздохнув, он вышел на лестничную площадку и
спустился на улицу.

Евгений перемещался рывками. Шел то быстро, то
медленно, пытаясь растянуть время и более подробно обдумать, как себя вести. Он
прошмыгнул мимо дендрологического парка, завернул за угол, где, в соответствии
с картой города, должна была находится Академия Наук. Без своей сумки он бы
шагал слишком разболтанно, конечно, она не добавляла ему солидности, но с ней
было привычнее. Он не мог избавиться от впечатления, что для мероприятия
подобного рода он выглядит недостаточно серьезно. Велика была вероятность того,
что его примут за студента, который умудрился проспорить друзьям, что сходит в
Академию Наук и скажет, что им было сделано математическое открытие.  

Здание Академии мало чем выделялось среди других
зданий. Евгений даже сначала прошел мимо него, предполагая увидеть более
величественное сооружение. Однако ничего подобного по близости не оказалось, и
Евгений догадался, что вон то серое и довольно угрюмое  здание - это и
есть Академия Наук. В строении был заложен архитектурный принцип рационализма и
подчеркнутой сдержанности, что внушало доверие. Евгений окончательно
успокоился, и его уже нисколько не волновало, что он окажется здесь непрошеным
гостем. 

Чтобы попасть в Академию, Женьке пришлось
потрудиться, так как ее массивные двери ни в какую не хотели его впускать - то
ли на них стояли слишком жесткие пружины, то ли он открывал их не в ту сторону.
Наконец, Евгений подергал рукоять, отклонился всем телом и чуть не упал, когда
двери перед ним все же открылись. 

Он вошел внутрь помещения, увидав
старушку-ключницу, сидевшую в кабинке у главной лестницы. За спиной у нее
висела доска с номерками кабинетов и ключами. Старушка внимательно осмотрела
Евгения из-под очков, но ничего не сказала. Беспрепятственно поднявшись на
второй этаж, Женька заглянул в первую из дверей, которая была открыта. В
просторном кабинете перед экраном компьютера сидела сильно накрашенная девушка.
По звуку, который доносился из колонок, Евгений определил, что она играла в
'Тетрис'. 

- Здравствуйте, не подскажите, где находится
приемная директора?

- Это здесь, но его пока нет. А Вы по какому
вопросу?

- М-м, - Женька не знал, что ответить. - Да так,
можно сказать по личному.

Девушка оторвалась от игрушки, окинув взглядом
посетителя. Евгений для ясности добавил:

- Мне с ним посоветоваться надо.

- Виталий Юрьевич сказал, что приедет только после
двух.

- Хорошо, тогда я подожду.

Евгений вышел в коридор и сел на подоконник. Ему пришла
в голову мысль прогуляться по дендропарку или, быть может, пойти на квартиру и
подождать там. Но богатый университетский опыт подсказывал ему - для того,
чтобы застать директора, нужно было набраться терпения и еще раз терпения. Это
как при пересдаче истории средних веков -  когда-нибудь должно обязательно
повезти. Поэтому он сидел, наблюдая боковым зрением за научными сотрудниками и
сотрудницами, входившими и выходившими из кабинетов. 

В Академии Наук было уютно. Женька сидел у стены,
иногда поднимаясь и прохаживаясь по коридору. Из большого окна, возле которого
росла пышная пальма в горшке, он разглядывал редкие деревья в парке, затем
снова прислонялся к стене. Освещение коридора успело смениться, когда Женька
достал из кармана сумки часы, чтобы посмотреть время. На часах было уже
полтретьего! Он вновь заглянул в кабинет директора и спросил у девушки: 

- Это опять я. Скажите, а если я подойду завтра,
когда я могу встретиться с Виталием Юрьевичем?

- Подходите часам к трем. Сегодня он, похоже,
задерживается.

Евгений хотел было уходить, как вдруг ему пришлось
остановиться, потому что в кабинет стремительно вошел коренастый мужчина,
прислонивший к уху телефонную трубку. На нем была белая рубашка с коротким
рукавом и темные брюки. Мужчина стал бегать кругами из кабинета в приемную и
обратно, продолжая говорить по телефону. Потом неожиданно остановился и махнул
Женьке рукой. 

- Вы ко мне? Заходите.

- Здравствуйте, я хотел узнать, кто здесь
занимается математическими проблемами.

- Что у Вас? Садитесь.

- Как бы это сказать, мне бы хотелось с кем-то
посоветоваться, поделиться соображениями.

- Из области математики?

- Да, это связано с теорией иррациональных чисел.

Коренастый мужчина немного задумался, моментально
вникая в суть происходящего. Из его груди донеслись два коротких, грузных
вздоха. 

- То есть, насколько я Вас понимаю, Вы хотите
сказать, что сделали какое-то математическое открытие?

- Да, думаю, так можно сказать. 

В упор рассматривая Евгения, пытаясь определить,
врет он или нет, директор отделения Академии Наук набрал телефонный номер,
продолжая все так же смотреть на Женьку. 

- Алло! Слушай, у меня тут один человек сидит,
который утверждает, что сделал фундаментальное открытие. Ты сейчас где
находишься?

Чтобы быть директором нужно уметь решать самые разноплановые
задачи, поэтому нельзя сказать, чтобы директор Академии был  ошарашен
Женькиными словами, но все-таки было видно, что он немного нервничал. 

- Пройдите дальше по коридору в Отдел
фундаментальных исследований. Минут через десять туда подойдет Татьяна
Валерьевна, заведующая отделом, она Вас выслушает. 

- Спасибо.

В глазах у Евгения мелькнул огонек. Он был доволен
тем, что его затея получила столь удачное продолжение. Впрочем, дело было еще
не окончено. Женька вышел из кабинета, а директор Академии откинулся на кожаное
кресло, облегченно вздохнул, вытер пот со лба и задумчиво произнес:

- М-да, ну и денек сегодня! И парень-то, вроде, не
сумасшедший...

Дальше по коридору Евгений, действительно,
обнаружил кабинет с блестящей табличкой 'Отдел фундаментальных исследований'.
Он постучал по деревянной рукоятке, но никто ему не ответил. Тогда он
развернулся - и из соседнего кабинета, который находился с другой стороны
коридора раздался приятный, потрескивающий голос.

- Вы к Татьяне Валерьевне?

Евгений приподнял голову и увидел сухощавого
старичка в слегка помятом светлом костюмчике. 

- Да, - рассеянно ответил Женька.

- Она скоро подойдет.

Старичок сидел в открытом настежь кабинете и
покачивал ногой, с некоторым участием поглядывая на Евгения. 

- У Вас какая-то работа?

- Да нет, в общем-то, мысли кое-какие возникли.

- Мысли? - почему-то удивился старичок. - И какие
же это мысли, если не секрет?

- О пространстве, об иррациональных числах...

- И все?

Женька усмехнулся, пытаясь понять, что этим хотел сказать
человек в костюмчике. 

- Разве этого мало?

- Это смотря как представить.

Набравшись наглости, Евгений хотел уже спросить у
почтенного ученого, не поможет ли тот разгадать головоломку с пифагорейской
теоремой. Как вдруг, откуда ни возьмись, появился научный сотрудник средних
лет, который с ходу стал рассказывать про международную конференцию, которая
проходила не то в Европе, не то в Америке. Евгений так и не разобрал - где
именно, потому что научный сотрудник постоянно переключался на обсуждение следующей
международной конференции, которая должна была состояться через неделю. Он с
восторгом описал пирушку, устроенную совместно с иностранными коллегами по
случаю окончания прошлой конференции, а потом схватился за голову и стал
жаловаться, с каким трудом ему приходится публиковать материалы и готовиться к
следующей конференции.

Евгений заметил женщину, которая прошла по коридору
и остановилась возле кабинета напротив. 

- Кажется, это Татьяна Валерьевна, - одобрительно
кивнул Женьке старичок. 

Кивнув ему в ответ, Женька вышел в коридор и
подошел к женщине, которая никак не могла открыть двери кабинета. 

- Здравствуйте, давайте я помогу.

- Если не трудно, что-то замок заедает, -
улыбнулась женщина, отступая от замочной скважины. 

Взявшись за торчавший из двери ключ, Евгений
поднатужился и отворил кабинет. 

- Спасибо, проходите. Это Вы хотели со мной
поговорить?

- Да, я столкнулся с необычным результатом.

Евгений прошел в большой кабинет, обстановка
которого была скорее домашней, нежели официальной. Над окном висели длинные,
цветочные шторы. Вдоль правой стены стоял шкаф, заставленный чайными кружечками
и блюдцами. Ближе к выходу на полках шкафа располагались книги с одинаковыми
переплетами, которые были со вкусом подобраны под цвет полировки полок. Женька
последовал гостеприимному жесту и сел на стул, стоявший перед столом Татьяны
Валерьевны, обнаружив на краешке стояла тарелку с нарезанными кусочками
копченой рыбы. 

- Ах, это - Сергей Григорьевич приехал из
командировки. Вот, привез нам рыбки с Дальнего Востока.

Татьяна Валерьевна простодушно улыбнулась:

- Угощайтесь. Берите-берите, не стесняйтесь.

От рыбы вкусно пахло копченостью. Евгений
представил себе такую картину, как он объясняет причины некорректности
пифагорейской теоремы, уплетая при этом за обе щеки копченую рыбу, и прикусил
нижнюю губу, чтобы не рассмеяться. Он-то думал, что в Отделе фундаментальных
исследований его будут расспрашивать о теореме, о странных результатах, которые
расходятся с общепризнанной теорией, и никак не предполагал, что вместо этого
его гостеприимно начнут потчевать деликатесами.    

- Нет, спасибо, я не голоден.

- Ну, ладно. Тогда, давайте, начнем по порядку. Как
Вас зовут, где Вы учитесь?

- Меня зовут Евгений, я учусь на историческом
факультете.

Татьяна Валерьевна о чем-то подумала, но мысли свои
оставила при себе. Женька почувствовал себя так, как, должно быть, чувствуют
себя на приеме в психиатрической лечебнице. Нет, правда, у него, почему-то
возникло сомнение в том, что все это происходит в Академии Наук. Он понял, что
если начнет сейчас что-то объяснять, то будет выглядеть именно как сумасшедший.


- Евгений, Вы говорите, что сделали фундаментальное
открытие?

Не смотря на дружественную интонацию Татьяны
Валерьевны, Евгений стал немного побаиваться взболтнуть чего-нибудь лишнего. 

- Вполне возможно. Я понимаю, это звучит довольно
странно, но я не знаю, как это еще можно было бы назвать.

- Тогда что же это? Может быть, это дополнение к
какой-то теории?

- В некотором смысле. 

- Вы занимаетесь математикой в университете или это
Ваше увлечение?

- Да, я увлекаюсь историей математики, это мое
хобби.

На лице Татьяны Валерьевны появились признаки
воодушевления. Она закончила свое тестирование и утвердительно спросила:

- У Вас есть какие-то формулы, которые Вы могли бы
показать? Какие-то расчеты?

- Есть, конечно, это связано с аксиомой неделимости
единицы, которая действовала в античной математике. Все можно объяснить
геометрически, на листе бумаги.   

Татьяна Валерьевна не хотела, чтобы Женька объяснял
ей какие-то геометрические тонкости древней математики. Она тактично ему
улыбнулась. 

- Знаете, вообще-то, я биолог по образованию,
боюсь, Ваши построения будут мне непонятны.

- На самом деле, идея очень простая.

- Если бы это было связано с биологией, то я бы еще
могла Вам помочь, но так, знаете...

Она еще раз улыбнулась и спросила:

- А почему Вы обратились к нам? Насколько я знаю, в
университете есть математико-механический факультет.

- Сейчас ведь каникулы. 

Татьяна Валерьевна с пониманием посмотрела на Женьку.

- Тогда почему бы Вам не дождаться начала учебного
года?

- Ждать придется целую неделю...  

- Это единственное, что я могу Вам посоветовать.
Сходите на математический факультет, наверняка, Вы там найдете необходимого Вам
специалиста.

Евгений озадаченно уставился в пол. Он не мог
понять - почему, ну почему ему самому не пришла в голову такая же мысль?
Попрощавшись с Татьяной Валерьевной, он снова оказался в коридоре, ощущая себя
полным идиотом.  

- Ну как, что Вам сказали?

Женька повернул голову и обнаружил рядом с собой
все того же самого старичка в светлом костюмчике.

- Так, ничего определенного. Я даже объяснить
ничего не успел, - признался Евгений, пожимая плечами.

- Не знаю, что у Вас за мысли, но здесь Вам вряд ли
кто-то поможет. 

Старичок присоединился к Женьке. Он шел почти
плечом к плечу с Евгением, словно они и впрямь были коллегами. Женька вздохнул,
опустив голову.

- Это я уже понял.

- Вот что я скажу, молодой человек. В этих Ваших
мыслях можете разобраться только Вы сами. Продолжайте размышлять, и скоро Вы
поймете гораздо больше, чем кто-либо в состоянии объяснить. Желаю удачи!

Евгений задумался над словами старичка, хотел
что-то ответить, но тот словно испарился. Женька с удивлением обернулся по
сторонам и стал спускаться по лестнице. Он вышел из Академии Наук несколько
растерянный. На обратном пути он зашел в булочную. Оттуда  заскочил в
подъезд с бумажным пакетом в руке, нащупывав в кармане ключи. Очутившись на
кухне Аделаиды Прокопьевны, он врубил магнитофон, уселся на привычно
скрипнувший антикварный стульчик и усмехнулся, сцепив на затылке руки. Несмотря
ни на что, он остался доволен своим сумасбродным поступком. 

Наконец, он мог немного расслабиться и без спешки
дочитать готический роман Артуро Перес-Реверте о злоключениях Лукаса Корсо,
которому открылась дьявольская тайна 'De Umbrarum Regni Novem Portis'.
Зачитавшись, Евгений даже не заметил, как стемнелось за окном и что ему уже
пришлось пару раз подниматься со стула, чтобы включить свет и разогреть чаю.
Продолжительное чтение совсем не утомляло его глаза, и когда он прочитал
последнюю страницу книги, спать ему нисколько не хотелось. День оказался
слишком насыщенным впечатлениями. К тому же, концовка книги предусматривала
некоторое продолжение. 

Как настоящий мастер своего дела, писатель словно
предлагал читателю немного пофантазировать и самостоятельно домыслить судьбу
главного героя. Такие вот незавершенные мысли лучше всего стимулировали
творческий процесс. Никакой экстравагантный стиль или гениальные прозрения не
могли сравниться с этим простым, действенным приемом. Сопричастность
творческому поиску была, безусловно, главным сюрпризом, ожидавшим читателя на
последней странице романа. Женька молча сидел, листая вкладыш с эстампами,
рассматривая средневековые рисунки, в которых угадывались мотивы карт таро и
поучительной истории рыцаря де ла Тура о сорока пяти гравюрах, вырезанных по
эскизам Альбрехта Дюрера. 

 

 

Эпизод тринадцатый.

Библиотека Его
Сиятельства.

 

Когда сон одолел-таки Женьку, он закрыл книгу,
отложил ее на подоконник и посмотрел в темноту ночи, которая прилипла снаружи к
оконным стеклам, нетерпеливо вглядываясь в то, что происходило внутри, на кухне
Аделаиды Прокопьевны. Евгений смачно потянулся и щелкнул выключателем. Погасив
мягкий, приглушенный свет электрической лампочки, захлопнул за собой кухонные
двери и стал на ощупь пробираться к кровати. Водя руками туда-сюда, чтобы не
столкнуться с углом шкафа, он подошел к кровати, предвкушая, как плюхнется на
нее, разденется и заберется под одеяло. Но тут, опустив ладони, он издал
короткий смешок.

- Тьфу-ты!

Находясь в полной темноте, он чуть было не
плюхнулся промеж бельевого шкафа и кровати. Наверное, это было бы очень весело
- угодить вместо мягкого матраса на твердый пол да еще удариться головой о
деревянные дверцы. Поводив возле себя руками, Женька понял, что он вообще
шагнул не в том направлении, очутившись где-то по середине комнаты. Никаких
предметов поблизости он не нащупал. Немного присев, он решил развернуться
кругом, чтобы добраться до спасительной кнопки на стене и включить свет в
комнате. 

При этом ему вспомнился анекдот об одном студенте,
который на экзамене доказал, будто бы число π - целое четное, так как
длину окружности можно разбить на 360 градусов. Преподаватель, конечно же, не
оценил находчивость студента, между тем, в доказательстве несоизмеримости
стороны и диагонали квадрата ход умозаключений был тот же самый. И если бы
студент  попросил экзаменатора доказать иррациональность квадратного корня
из двух, то преподаватель перешел бы к аналогичному утверждению, будто бы
десятичная дробь √2 тоже является 'целым четным числом'.   

Женька улыбнулся над продолжением анекдота, но
что-то заставило его оборвать улыбку. Он с ужасом для себя обнаружил, что на
полу не было шершавого паласа! Потрогав пол, он убедился, что поверхность была
гладкой и, что самое невероятное, - каменной, чего никак нельзя было ожидать от
скрипучих половиц в квартире Аделаиды Прокопьевны, которые он с Витяем усердно
драил почти что каждый месяц. 

Евгений покрутился влево-вправо на идеально ровной
плоскости - и его прошиб пот. Он полностью потерял пространственный ориентир,
что уже не казалось ему забавным. Он встал на ноги, широко шагнув, чтобы
нащупать ногами диван, кровать или кресло. Но пространство вокруг было пустым.
Единственное разумное объяснение могло состоять в том, что он забыл закрыть
входные двери и каким-то непостижимым образом вышел на лестничную площадку. 

- Эй! - крикнул Женька, чтобы проверить акустику
помещения. - Ничего себе!

Слова звучали очень четко, однако никакого эха,
характерного для подъезда, он не услыхал. Сделав глотательное движение, чтобы
смочить пересохшее горло, Евгений стал вглядываться в темноту прямо перед
собой, надеясь увидать в непроницаемом мраке хоть какой-нибудь предмет. Он
увидел мерцающий ореол в нескольких метрах от себя, подбежал к нему, вытянув
руки вперед, но свет нисколько не приблизился. Подавив приступ страха, Женька
решил бежать в направлении этого странного свечения. И вот - мерцание в темноте
стало обретать вполне различимые контуры.

Длинная тень падала от изогнутых ножек письменного
стола и кресла  из красного дерева со скругленными подлокотниками и прямой
спинкой. Рядом с креслом, на вытянутом, кованом канделябре, горел подсвечник с
пятью свечами. В полоске тени, которая скрывала спинку кресла, кажется, кто-то
сидел. Впрочем, фигура этого человека сливалась с темнотой, так что Женька его
не видел. На столешнице была разложена специальная планшетка для чтения книг.
Рядом с планшеткой лежало крупное увеличительное стекло, задевавшее краешек
резной шкатулки. На ее открытой крышке виднелся знак общества иезуитов  -
крест, восходящий над тремя латинскими буквами IHS.  

- О, monsieur Clevakini! Je vous attendais,
- было произнесено по-французски, - Скажите честно, Вы бы хотели обрести бессмертие?

Из тени кресла на Женьку выдвинулось лицо мужчины с
тонким носом и нервно подергивающимися ноздрями. На нем были черные рейтарские
доспехи с вызолоченными узорами, отороченные кружевным воротником и дутыми
барочными рукавами, стянутыми у запястий. В левой руке мужчина держал ветхую
тетрадку в кожаном переплете.

- О-го! - не сдержался Женька. - Как раз только что
я уже прочел об этом книгу. 

- Вы не ответили на мой вопрос, - проникновенно
заметил  мужчина, тут же улыбнувшись, отчего закрученные усики и клинышек
его бородки a la mouche под нижней губой приподнялись кверху.

- Мне это всегда напоминало предложение взять в
долг то, что завещано даром. 

- Перестаньте паясничать. Другого такого случая
может и не быть. Вы же понимаете что Вам только что было предложено. 

- От имени кого?

- От имени, - знатный господин выдержал эффектную
паузу, - Его Сиятельства Люцифера, разумеется.

Внутреннее беспокойство Евгения немного ослабло - он
понял, что, скорее всего, вовсе никуда не уходил с кухни, а заснул прямо за
книгой Артуро Перес-Реверте. 

- Тогда с кем я имею честь говорить?

- Верноподданный вассал Наисиятельнейшего Князя,
доктор Джулио Мазарини, - улыбнулся мужчина, сделав рукой галантный жест. 

- Ну, конечно, тень Ришелье! - изумился своей
сообразительности Женька, - кардинал Мазарини, премьер-министр Ее Величества
королевы Анны.

- В далеком прошлом, - вежливо дополнил его доктор
Мазарини. - Сейчас перед Вами - скромный библиотекарь, только и всего.
Хранитель обширного собрания книжных редкостей моего Господина.   

- И каково это? Продать душу дьяволу, чтобы стать
библиотекарем? - пошутил Женька.

- Не просто библиотекарем. Здесь собраны бесценные
издания, преданные кострам инквизиции. В целости и сохранности Вы найдете здесь
испепеленные свитки Александрийской библиотеки, собрания математических
трактатов древних египтян. Но когда мне была показана коллекция первых списков
Евангелие, когда я прикоснулся к рукописям, написанным рукой Назарянина, и
понял, что все это будет мне открыто в придачу к бессмертию, - уверяю Вас, я ни
минуты не сомневался в своем выборе. Да, я не смог удержаться от сокровенных
знаний. Но, впрочем, разве Вам не знакомо это чувство? Признайтесь, Эжьен, Вам
было приятно держать в руках томик Джордано Бруно? Кстати говоря, это один из
моих любимых авторов. 

- Откуда Вам об этом известно?

- Похоже, слава опережает Вас, - Мазарини
многозначительно указал на тетрадь в засохшем переплете. - Знаете, чье это
сочинение - нет? О, я уверен, что отлично знаете! Молодой сеньор Декарт записал
в своем дневнике 'Olympica' обрывки сновидений и прочий бред, порочащий
имя великого мыслителя. Именно так подумает всякий, кто прочтет сии незрелые
фантазии, если только он сам не окажется соучастником этого маскарада. По воле
судьбы или - ab causa catena mundi - благодаря этой непостижимой связи
всего сущего! Что скажете, Эжьен?

Евгений отлично помнил детали сновидения, на которое
намекал хранитель библиотеки Люцифера. Из угрожающей интонации доктора Мазарини
следовало, что Женька стал невольным соглядатаем  важного события. Но в
чем оно состояло? Неужели в том, что Рене Декарт полистал энциклопедию, которую
не должен был видеть? Или в том, что Евгений с Декартом присутствовали на
загадочном собрании? Кардинал положил дневник и увеличительное стекло обратно в
шкатулку, поднялся с кресла и стал удаляться в темноту.

- Следуйте за мной, я Вам должен объяснить кое-что,
- продолжал Мазарини, нисколько не сомневаясь, что Женька сдвинется с места и
пойдет за ним. - По чистой случайности Вы перебежали дорогу Его Сиятельству,
когда у него не было возможности полностью контролировать ход событий. Однако
мой Господин благороднее, чем некоторые самозваные боги. По крайней мере, он не
мстит людям за недочеты в собственной работе.

Они проходили по широкому коридору, между высоких
книжных полок, которые тянулись насколько хватало глаз, производя на Женьку
подавляющее впечатление. От стеллажей, забитых книгами, можно было свихнуться.
Кардинал любовно прикасался к корешкам старинных переплетов, словно это были
его дети или головки цветущего мака в бескрайних, необозримых полях. Казалось,
Мазарини совсем позабыл про Женьку, но тут он произнес:

- Вы, верно, слыхали, что больше всего следует
опасаться людей одной книги? Рене Декарт, он и есть такой homo unius libri,
уверовавший в существование одной книги, содержащей всю полноту Истины. А сверх
этого уверовал в то, что ее можно воспроизвести путем неких логических
умозаключений. Разве это не безумие?

- Вы говорите о книге Сидящего на престоле?

Кардинал краем глаза покосился на Евгения,
дипломатично обойдя неудобный вопрос.

- Иллюзии, подобные идее Картезия, чрезвычайно
опасны, они приводят к религиозным войнам, mon ami. Случай с Декартом
осложняется тем, что он влился в общество гуманистов, именующих себя братством
Розы и Креста, прихватив с собой то, что ему не принадлежит. 

Слушая кардинала Мазарини, Женька стал прокручивать
в воображении фрагменты сна, в котором он с Рене Декартом присутствовал на
тайном собрании. От внезапного просветления у него приподнялись брови. Так и
есть - их пропустили в костел после того, как Картезий показал монаху сверток с
дыней, которую ему переслал некий иностранец. 

- В самом деле? - усмехнулся Евгений. - Кто бы мог
подумать, что Люцифер так болезненно воспримет исчезновение дыни, которую у
него стащил бывший студент колледжа. 

- Вы либо безрассудный глупец, либо хитроумный
делец, набивающий себе цену! - глаза Мазарини вспыхнули огнем ненависти, так
что Женька даже подумал, что перед ним стоит сам Люцифер воплоти. - 'Le
melon phénoménal' вовсе не дыня, а 'Delomelanicon' -
черная жемчужина моего Господина, сильно переоценившего интеллектуальные
способности юного философа. Будь Картезий сообразительнее, он бы стал
разыскивать иностранца, любезно отправившего ему для ознакомления ценный
пергамен, а не сборище незримых братьев Розы и Креста. 

- Тот самый 'Delomelanicon'? - спросил
Женька, имея в виду книгу из романа Артуро Перес-Реверте. 

- Чтобы Вы не подумали, будто знаете, о какой книге
идет речь,  скажу сразу - даже мне мало что о ней известно. Здесь
неподалеку, в отделе древних рукописей, один досточтенный рабби изучает
александрийский манускрипт о самофракийских мистериях. В нем упоминаются ключи,
дарующие власть над проявленным и непроявленным миром. Как гласит манускрипт,
древние греки хранили их по отдельности в двух храмах - на островах Делос и
Мелос.   

Доктор Мазарини задумался, стоит или нет продолжать
разговор на эту тему, а Евгений припомнил, как Рене Декарт, действительно,
признался, что читал запрещенные герметические трактаты. Такое совпадение
просто поражало! Ведь название чернокнижного трактата, созданного воображением
Перес-Реверте, состояло из слов 'δηλος'
('проявление') и 'μελος'
('темнота'), что превращало весьма нелепое французкое словосочетание
'феноменальная дыня', к тому же, произнесенное иностранцем, в остроумную
шараду, разгадку которой сонное сознание Женьки, видимо, интерпретировало как
'Образ проявленной Тьмы' из только что прочитанного романа 'Клуб Дюма или Тень
Ришелье'.

- Не стану скрывать, пропажа 'дыни', как вы
изволите шутить, доставляет Его Сиятельству определенные неудобства, -
кардинал, словно заправский гид, замер с указующей ладонью возле отдельного
шкафчика. - Взгляните сюда, Эжьен, это Данте Алигьери, вернее, его знаменитая 'Sopra
la fua Comedia'. Смею предположить, Вы так и не удосужились ее прочесть.
Тем не менее, Вам наверняка известно, что в ней описаны девять кругов Ада, куда
разыгравшейся энтузиазм поэта поместил моего Господина.

Он бережно вынул один из фолиантов, располагавшихся
на полированных полках шкафа, открыл форзац так, чтобы Евгений мог оценить
великолепно исполненную гравюру на титульном листе, изображавшую поэта, обильно
увитую роскошным венецианским орнаментом.

- Венеция, год 1564, - прокомментировал Мазарини,
стараясь сохранить беспристрастие. - Непревзойденное издание Христофоро
Ландино, иллюстрированное Алессандро Вeллутелло. Мечта библиофила!

Затем он по закладке нашел страшный эстамп с
демоном, окруженным шестью перепончатыми крылами, и передал книгу Женьке. От
леденящего ужаса, который исходил от гравюры, на лбу Евгения проступила
испарина. 

- Люцифер, скованный глыбой льда в центре земли, терзающий
в звериной пасти Иуду, разоблачившего самозванца-назарянина. Разве это не
смешно? Воистину, Эжьен, из всех комедий эта - самая божественная. Ибо только
невежды могут поверить, будто в клокочущем огненном пекле существует некая
льдина, куда вморожен уродливый падший ангел Люцифер. Но именно таким мой
Господин предстает перед теми, кто не достоин лицезреть Его величие.

- Люди легковерны оттого, что их жизнь коротка,
мелка, суетлива. Но что могло помешать Люциферу, лишенному этих недостатков,
заполучить свою книгу обратно? По-моему, дело не в ней, - вслух, как бы про
между прочим, произнес Женька, деловито перелистывавший страницы, источавшие
тонкий, приятный аромат старинной бумаги. 

- Сложности возникли из-за бесконечной щедрости
моего Господина и любознательности Декарта. Как любил говаривать Его
Святейшество герцог де Ришелье, предательство - это вопрос времени, именно так!
Посмотрите на это великолепие, на эти чудесные фолианты, написанные на мыслимых
и немыслимых языках.

Доктор Мазарини обвел руками сумрачный зал, который
озарился светом полной луны, проявив нескончаемый лабиринт книжных полок,
шкафов, картотек, передвижных лестниц. 

- В каждой из них содержится частичка сиятельной
мудрости. Вы не ослышались - в каждой! Ибо мой Господин всюду в соавторстве.
Если бы не Люцифер, весь род человеческий до сих пор обитал бы в пещерах.
Однако есть книги, к которым Его Сиятельство питает особую привязанность,
вкладывая в них чуть большее, чем необходимо знать людям. Иногда отдавая им
весь свет своей лучезарной души. И когда такие книги попадают не к тем, для
кого предназначены, мой Господин не может оставаться безучастным к их судьбе,
хотя речь сейчас идет не о книгах, мы говорим о вас, Эжьен. 

Евгений неохотно оторвался от 'Божественной
комедии' Данте - и доктор Мазарини целиком растворился в клубах смоляного дыма,
откуда на Женьку продолжали глядеть пустые глаза. Затем, когда дым вновь
втянулся в тело, перед ним уже стояла прекрасная дама в ослепительно белой
блузе и пышном платье из черного атласа с продольными разрезами на рукавах.
Накрахмаленный воротник охватывал миловидное лицо, а декольте полностью оголяло
ее ключицы, едва скрывая томный бюст молодой, излучающей утреннюю свежесть
девушки.     

- Эжьен, - шепнула она так, что сердце его забилось
в сладкой истоме, - Мы можем стать ближе, чем ты в состоянии вообразить. 

- Должен признаться, воображение у меня богатое, -
пытаясь не терять голову, произнес Женька

Он выронил книгу от ее легкого придыхания, которое
ощутил у себя на шее, немного ниже мочки уха.

- Ха-ха-ха, - звонко хохотнула она, отпрянув от
него, в то же время, приподняв его руку так, словно они танцевали. - Ни одна
женщина не откроет тебе то, что готова приоткрыть Лючия. Твое счастье, Эжьен,
что ты еще не познал, насколько бесстыдны, глупы и фанатичны в своей глупости
женщины. 

- Ты чем-то отличаешься? - приподнял бровь Евгений,
вновь сблизившись с молодой дамой, нисколько не сомневаясь, что под юбкой
обаятельной Лючии ему явился падший ангел света Люцифер собственной персоной.

- Многим! - с детской непосредственностью ответила
Лючия, проворно оборачиваясь у него под рукой. - Земные женщины вдохновляют
мужчин, не замечая, как медленно убивают в них то, что делает их мужчинами. И
уж тем более не замечают, как убивают в них редкую одаренность к творчеству.     


Нежная рука Лючии переплелась с Женькиным локтем, и
дама с чарующим взглядом обошла Евгения, поменявшись с ним местами. Они
непрерывно смотрели друг другу глаза в глаза. 

- Со мной тебе не будет скучно, через меня ты
войдешь в величественные дворцы тайных знаний, и еще, - Лючия сделала паузу,
придвинувшись ближе к Евгению, - со мной ты разовьешь свои способности. 

- Какие способности? - Евгений невольно коснулся ее
гибкой талии, стянутой корсетом.

- Неужели ты думаешь, что мне не дано никакой
власти над этим миром, что я томлюсь в заточении, грызу своих возлюбленных
учеников? Неужели ты думаешь, что видишь сейчас обыкновенный сон и только сон? 

Она соединила ладони Евгения со своими, после чего
они оторвались от пола и повисли в воздухе. Чтобы убедиться в этом, Евгений
посмотрел вниз, где между складок подъюбника показались  соблазнительные
ледвеи и напряженные босые ступни Лючии. 

- Если бы ты знал, как подешевела человеческая
душа, Эжьен! Никто больше не торгуется за нее, мне отдают ее даром, да еще
приплачивают душами детей. Ты не такой, как все, я это чувствую, - она закатила
глаза, изучая внутренним взором линии его рук, губы ее чуть раздвинулись в
упоительной неге. - Ты напоминаешь о моей первой любви, Эжьен. Заниматься с
тобой торгашеством было бы слишком мелочно. Все, о чем я хочу тебя попросить,
так это чтобы ты оставил свои исследования. Прошу тебя, сожги свои тетради. 

Они перестали парить над землей. Как только Женька
задел ногами твердую поверхность, он очутился вместе с Лючией на крыше высокого
готического собора с узкими арками, колоннами, стрельчатыми башенками. В ночном
гудении засыпающего мегаполиса были слышны сигналы автомашин, проезжавших
разноцветным потоком  внизу по перекресткам улиц. Площадь перед собором
ярко освещалась фонарями, из метро поднимались одинокие фигурки людей. 
Прохладный ветерок трепыхал складки платья Лючии, играл завитками ее белокурых
волос. Она наклонила над стенами собора удивительно красивое и милое девичье
лицо. 

- Посмотри туда, на этих людей. Ты все еще думаешь,
что им нужна бессмертная душа? Она им ни к чему. Их нисколько не волнуют высшие
категории. Они думают лишь о том, как посытнее прожить свой  век.
Правительства, корпорации, церковные лавочки, - они не заслуживают тех знаний,
которыми так гордятся. Люди не достойны своего разума, их удел - вечное
заточение во тьме заблуждений. 

Лючия весело повернулась к Женьке, сделав перед ним
потешный реверанс. 

- Как тебе это нравится? Всего несколько тетрадных
страниц - и к тебе явился сам Люцифер, зловещий демон, как идет обо мне молва
среди тех, кто ни разу меня не видел. Явился не для того, чтобы поторговаться,
а чтобы предложить свою дружбу. Ни один человек не явился к тебе, Эжьен, ибо
людям не дано видеть дальше собственного носа. Им не нужна ни истина, ни
восприятие высшей реальности. Больше всего им нужны деньги, машины, похоть,
огни больших городов, вредные привычки. Так зачем ты это делаешь? Ради чего
пытаешь себя философскими размышлениями, которые никому не нужны? Скажи мне,
ради чего? 

- Из любви к истине, наверно, поэтому.

- Любовь... Que tu sais sur l'amour, que tu sais
sur l'enfer? - глаза Лючии стали обволакиваться слезами. - Что ты знаешь о
бесконечных терзаниях, мальчик? Знаешь ли ты, что происходит с душой, когда в
ней обрывается любовь? Знаешь ли ты, что такое - потерять любовь Вечную?
Потерять навсегда... Ни одна душа, Эжьен, не способна вынести это страдание,
осознавая, что уже ничего никогда невозможно исправить.

Плачущий Люцифер. Кто бы мог подумать - Евгений
видел перед собой плачущего ангела, и у него самого по щекам текли теплые
слезы. Он не мог ничего ни ответить, ни спросить. Комок горечи, подступивший к
горлу, не давал произнести ни звука. Лючия, всхлипнув, как маленький ребенок,
прижалась к нему всем телом. Так они стояли, тихо обнявшись, стараясь
запомнить, продлить каждое мгновение.

- Прощай, Эжьен, - она отстранилась от него,
вдохнув воздух вздрагивающей грудью. - В следующий раз, когда мы встретимся, ты
будешь моим. Любовником или врагом - какая разница? 

Она хотела, но не могла сказать ему что-то важное.
Нечто такое, отчего губы ее трепетали и даже беззвучно шептали слова. Дважды,
одну и ту же фразу, на языке, которого Евгений не знал. Затем она сделала три
шага к краю крыши, по-прежнему продолжая на него смотреть заплаканными,
сине-зелеными глазами, и вспорхнула в темноту ночи, туда, где в созвездии
Змееносца печально вспыхнула маленькая звездочка.

 

 

Эпизод четырнадцатый.

В котором кухонный
бодхисатва

преподносит студентам
метафизический урок.

 

Он откинул одеяло и сразу же стал надевать джинсы.
Еще несколько секунд и в комнату мог войти Виктор. Евгений не хотел появляться
перед ним в одних трусах, поэтому приходилось поторапливаться. В коридоре уже
во всю толпились ботинки Витяя. Женька старался надеть джинсы как можно
быстрее, но как можно быстрее не получалось. Пальцы ног застревали в
перекрученных штанинах, а ширинка заедала и плохо застегивалась. В дверях
появилось хитро улыбающееся лицо Виктора.

- Все еще спишь?

- М-гм, - протирая глаза, мыкнул Женька. 

- В универе как дела?

- Мы пока не учимся, и матмех, кстати, тоже.

 Женька подтянул штаны и засунул руки в
карманы. 

- Можно подумать, ты соскучился по учебе.

Витяй, как всегда, не упускал возожности
поерничать. Вопрос обучения Женьки волновал его с тех пор, как они поступили в
университет. Виктор был на все сто процентов уверен, что Евгений ходит в
университет не для того, чтобы учиться, а для того, чтобы гонять балду и
заниматься вещами, никак не связанными с профессией историка.      


- Слушай, Женич, поставь это куда-нибудь на кухню,
- он передал Женьке сумку, набитую запасами провианта. - Там, в машине, еще
мешок с картошкой. Притащить сможешь? Или давай вместе.

Евгений сбегал за картошкой, а Витяй забрал из
машины коробку с системным блоком. Когда весь багаж Виктора был разгружен и
доставлен в квартиру Аделаиды Прокопьевны, на кухне загремела посуда, захлопали
дверцы холодильника, в кране зашумела вода. Женька с Виктором приступили к
приготовлению студенческого супа, с которым не могло сравнится ни одно прочее
блюдо. Приготовление супа настолько прочно вошло в обиход студенческой жизни,
что заменило студентам вечерние бдения за компьютером, став той доброй
традицией, без которой суматошные университетские будни были бы лишены многих
ярких, запоминающихся моментов кулинарных открытий. 

Приготовление супа было чем-то сродни проведению
праздничного мероприятия, успех которого не всегда зависел от тщательности
предварительной подготовки и количества вложенных средств. Глядя на то, как
Витяй остервенело натирает на терке морковку, или на то, как Евгений ритмично
строгает у раковины картошку, и вправду, возникал эффект присутствия на
какой-то довольно странной вечеринке, где все присутствующие должны были
танцевать в отсутствие музыки, или даже создавать эту музыку, воспользовавшись
для этого кухонными принадлежностями. 

Когда все ингредиенты, необходимые для
приготовления супа, были начищены, нарезаны, опущены в кипящую воду, друзья с
чувством выполненного долга расселись по обе стороны кухонного стола (к слову
сказать, в ритуале суповарения это был самый важный момент). Они сидели и
ждали, когда сварится суп, самый обычный суп, который только можно себе
представить. Картошка, капуста, тушенка, лапша и мелконарезанный лук были его
составными частями. И никакие кулинарные изыски не могли переубедить Витяя и
Женьку готовить что-то другое. 

- Когда, говоришь, у вас занятия начинаются?

- Да кто его знает?

- И это четвертый курс! Ты хоть осознаешь, Женич,
что мы теперь  пример для первокурсников! Какой, извиняюсь, опыт они будут
перенимать от прогульщиков, вроде тебя? 

- Не знаю, может быть, опыт трезвой студенческой
жизни? - предложил Евгений.

- Да уж, если они будут брать неправильный пример,
то сопьются к началу зимней сессии, - нахмурился Виктор. - А помнишь, Женич,
как мы отмечали прошлый 'дэ-мэ-мэ'?

ДММ (день математика и механика) был на матмехе и в
других местах, связанных с математикой, святым праздником, который, как
правило, сопровождался праздничным мероприятием в конференц-зале, на которое
имели доступ только преподаватели и студенты матмеха. Хотя Евгений не помнил
последний ДММ, но по двум предыдущим знал, что это событие имело для
математиков исключительное значение. В этот день они проходили обряд посвящения
с веселыми шуточными вопросами. По беспристрастному мнению Женьки символическое
посвящение в математики было гораздо интереснее, чем  обряды на других
факультетах.   

- Не помню.

Витяй мечтательно поднял голову, по всей видимости,
предаваясь воспоминаниям.

- А ведь как здорово это было...

Женька тоже попытался вспомнить тот выдающийся
день, но у него плохо получалось.  

- Так вы же его в общаге отмечали! Меня там не
было.

- А-а... зря тебя там не было.

- Что я, пьяных математиков не видел что ли?

Всегда, когда Женька произносил подобные вещи, Витяй
на него обижался. На удивление, на этот раз он расплылся в доброй улыбке. 


- Ну, зачем ты сразу все опошляешь? Мы тогда
напились, конечно, - Виктор перебросил ногу на ногу, раскачивая на носке тапок.
- Но все-таки, это было круто. Представляешь, все спят, Роман Николаич играет
Виктора Цоя, и я ему подпеваю...

Евгений живо вообразил себе такую картину и
прочистил горло:

- Км-км, дай я сейчас даже попробую угадать, какую
песню вы с ним исполняли - 'Последний герой'?

- Угадал. 

Виктор медленно повернул голову в сторону Женьки и
снова уставился в потолок. На такого ностальгически настроенного Витяя смотреть
без смеха было невозможно. Евгений напел пару строчек из песни и, не
удержавшись, рассмеялся.

- Зря смеешься, между прочим, - Виктор отщипнул
лист капусты от вилка, который все еще лежал на столе, и задал Женьке наводящий
вопрос. - Ты когда-нибудь пробовал сосчитать, сколько мы с тобой супа сварили?
Если вот прикинуть, что мы варим суп по два-три раза в неделю, в кастрюле три
литра...

- Три с половиной.

- В месяце примерно четыре недели. Три на три -
девять, на четыре...

- Тридцать шесть.

- Живем мы здесь с сентября и до июля - сколько это
месяцев? Так, будем размышлять логически. В году у нас двенадцать месяцев
-вычтем июль и август.

- Триста шестьдесят литров!

- И еще на три года перемножь.

На кухне послышалось громкое шипение. Из кастрюли
выбежала струйка кипящего бульона. Виктор подпрыгнул к плите, чтобы выключить
газ, а Женька достал из холодильника буханку подового хлеба. Как следует
подкрепившись, студенты заварили чай и попробовали привезенные Виктором
вкуснейшие пирожки домашней выпечки, с рисом и яйцом. Совершенно непредсказуемо
Витяй, отхлебнув горячего чая из чашки, спросил у Женьки: 

- Давай, Женич, выкладывай, кого сюда приводил? 

По Женькиному лбу пробежала волна недоумения. 

- Видишь ли, как бы это сказать, от этой чашки
пахнет помадой, так что давай, дружище, рассказывай, кто она. Как я тебя
вычислил, а?

- Ты сегодня в ударе, прямо Шерлок Холмс какой-то!

- Учится на истфаке?

- Первокурсница. Хотела узнать побольше об универе.
Посидели, поболтали, попили шиповника с печеньем. Что тут еще рассказывать? 

Виктор прыснул заразительным смехом. 

- Ты еще скажи, что прочитал ей лекцию по истории. 

Женька провел рукой по лицу. 

- Нет, до лекций дело не дошло, но вопросы у нее
были как на экзамене по философии. 

- Да-а. Философия тебе лучше всего дается, и как
сдал - на 'отлично'? 

- На 'ты сумасшедший'... Слушай, может, пойдем уже
компьютер собирать, а? 

- Ладно, пошли. Опиши хоть, как она выглядит. Интересно
же!  

- Э-э, ну, даже не знаю как сказать, в ее возрасте
все девушки как богини, и еще у нее такое колечко в пупке было.

- Пирсинг, - задорно мхмыкнул Витяй. - Женич, ты
хоть понимаешь, как ты облажался? 

- Возможно. Все ведь зависит от того, к чему
стремится человек. Если плыть по течению реки, можно оказаться в соленом море,
но так никогда не найти ее горный источник. Если потворствовать каждому
влечению, можно познать море самых разных эмоций, но так никогда не отыскать
источник возвышенных чувств.

- Вот, Женич! За это я тебя и уважаю. Ты сам не
замечаешь, что вся твоя философия - плевок в сторону тех, кто формирует сегодня
общественное сознание, хотя ни элита, ни общественное сознание от этого чище не
станут. 

- Если отмывать плевками тех, кто считает себя
российской элитой, можно от обезвоживания скончаться. Зачем очищать то, что не
может быть чистым по своему положению и происхождению? Предназначение этой
элиты не в том, чтобы ее отмывали, а в том, чтобы отвлекать мысли людей от
того, что действительно важно.

- А что действительно важно? 

- Избавление от заблуждений, помощь тем, кто в этом
нуждается, обретение мудрости. 

- Твои бы слова да богу в уши. 

Друзья вошли в комнату распечатывать коробки с
монитором и системным блоком. Для Виктора процесс сборки компьютера всегда был
неким чудодейственным ритуалом, к исполнению которого он старался не допускать
Евгения. Настраивая машину, Виктор сидел под большим раздвижным столом,
покрякивая, задавая Женьке наводящие вопросы про Ярославу. 

Затем Витяй, слегка ударившись головой, вылез из
под стола и запустил систему. На столе, в самом углу комнаты, вспыхнул экран
монитора, на звуковой колонке загорелся салатово-зеленый индикатор, дополнивший
мистические декорации квартиры ?11 почти одушевленной субстанцией. Нажав на
клавишу ввода, Витяй сел в кресло, и перед ним из темноты появилась
близардовская заставка компьютерной игры 'Diablo'.  

- Добро пожаловать в фантастический мир иллюзий!
Играть будешь?

Витяева голова с торчавшим на макушке хохолком
показалась над лакированным изголовьем кресла, занимавшего в списке
антиквариата квартиры ?11 почетное третье место - после трансцендентального
трехметрового зеркала и шкафа ручной работы, где висела эксклюзивная коллекция
женской одежды шестидесятых годов прошлого века. Обитое тускло-оранжевым
бараканом, кресло сохраняло несгибаемую аристократическую осанку, при этом
полукруглые его подлокотники создавали видимость того, что сидящего на нем
человека уносит мифическое существо, подхватив его огромными мягкими лапами. 

- Не, я отсюда посмотрю, - отозвался Евгений со
своей кровати. - Я же тут, прикинь, ходил в Академию Наук.

- Зачем? - загружая своего паладина в блестящих
доспехах, спросил Виктор.

- Помнишь 'Постижение иррационального'?

- Помню. Ну и как, что там тебе сказали?

- Послали на матмех. Ты был прав, противоречия в
доказательстве никого не волнуют.

- На матмех тоже можешь не ходить, там тебя еще
дальше пошлют с этой идеей. 

Евгений угрюмо молчал, наблюдая за тем, как паладин
Виктора спускается в пандемониум.

- Даже если ты сделал важное открытие или
опровержение, все будут делать вид, что ничего особенного не произошло, -
объяснил ему Витяй. - Мне бы очень хотелось верить, что доказательства Брауэра
или твои историко-математические исследования несоизмеримых отрезков нарушают
планы неких высших космических сил, поэтому ни Брауэра, ни тебя никто не
понимает. Но, на самом деле, все гораздо проще. Здесь задействованы не планы
космических сил, а планы самых обыкновенных людей, которым не нужны никакие
великие открытия. 

- Но ведь не все люди такие?

- Будешь смеяться, сон мне однажды приснился. В нем
тебе что-то присудили, не помню, может быть, доктора философии дали. И один
профессор, то ли из Гарварда, то ли из Принстона сказал, что, несмотря на всю
очевидность ошибки, ни один профессиональный математик не сумел бы ее
обнаружить. Это, действительно, так, Женич. Ты не учишься на матмехе, не
читаешь математические журналы, ты не знаешь, за что получают международные
премии, ты даже понятия не имеешь, сколько до тебя теорем было доказано на
основании теории, которую ты опровергаешь. 

Но вот появляешься ты и как бы говоришь
математикам: 'Эй, ребята, да вы тут псевдонаукой занимаетесь, вы изучаете и
преподаете абсурд - искусственно ограниченную математику, основания которой
содержат ошибки'. Сам подумай, кому это надо? Архимед в 'Исчислении
песчинок' ввел число, состоящее из восьмидесяти тысяч миллионов знаков. В твоих
периодах, Женич, могут оказаться последовательности и подлиннее. Математики
тоже люди, им проще поставить значек 'алефа', чем разбираться в структуре таких
чисел. 

Поэтому должен тебя предупредить - не пытайся
пробить стены этой крепости, только лоб расшибешь. Если бы у тебя была фамилия
Поппер, Кун или Лакатос, то это другое дело. Но если тебе не повезло, и ты
родился под фамилией Попкин, Куницын или Лопатин, никто не позволит тебе
вмешиваться в подобные проблемы. Помнишь Лобачевского? Он умер в нищите, никому
не нужный, даже год рождения не могли установить, когда вдруг выяснилось, что
он был великим русским математиком. Так что лучше оставь свою затею, пока не
поздно.

- Кстати, о снах. Прикидываешь, позавчера мне
Люцифер приснился! Сначала в облике кардинала Мазарини (хотя я не уверен, что
это был Люцифер), а потом в облике прекрасной Лючии. Но это уже точно был
Люцифер! То есть она сама мне об этом проговорилась. 

- М-да, ну ты даешь, Женич! - засмеялся над ним
Виктор. - Ну и как, зачем он к тебе приходил, душу предлагал продать?

- Нет, показал свою библиотеку и сказал, что является
соавтором каждой книги. Но самое забавное знаешь что? Он произнес то же самое,
прямо из слова в слово - чтобы я оставил свои исследования.

- Не понял, ты на что намекаешь? - укоризненно
взглянув на Женьку, оторвался Виктор от экрана. 

- Да так, ни на что. Интересно только, почему тут
еще Люцифер оказался замешан?

- Ну вот, Женич, из-за тебя с твоим Люцифером меня
замочили! - выругался Витяй, показав на паладина, стоявшего в Крепости Ангелов
без оружия и доспехов.

- Понял, умолкаю, - Евгений сходил на кухню за
двумя пакетами кукурузных палочек, вернулся в комнату, положив один пакет
Витяю, а другой распечатал сам и засыпал в рот целую пригоршню хлопьев. - Как
думаешь, в чем смысл этой игрушки? Мы вот с тобой бегаем, лупим Диаболо, а он
все появляется и появляется. 

- Вечная борьба со злом, смена бесконечной
последовательности циклов, которая не содержит в себе конечного этапа, -
отряхая пальцы от сладких крошек, согласился Виктор. 

- Получается, извечная борьба со злом не имеет
смысла?

- Я тоже задумывался над этим. Наверное, мы создали
такой симулятор, чтобы у нас была хотя бы иллюзия победы добра. 

Женька уставился куда-то вдаль, потом перевел
взгляд на экран монитора, по которому бежал Витяев паладин.

- Если судить по этой игрушке, человек может только
смириться со злом, которое появляется снова и снова. Смотри, вот гады! - быстро
подобрав потерянные доспехи паладина, Виктор ткнул в клавишу 'Escape', так как
на него снова набросилась толпа демонов. - Все, загружай своего варвара, Женич,
позанимаешься экзерцизмом, может, уровень добавят, а мне нужен перерыв. 

- М-да, давненько я мечами не орудовал.

Заметив, что Евгений открыл сидюшник, запихнув в
него пластинку с надписью 'Apocaliptica', Виктор промычал:  

- Нет, только не это! 

- Я наушники надену, - заверил его Евгений,
вспомнив о том, что эта рок-группа вызывала у Витяя меланхолию.

Пролистав список героев, Женька загрузил варвара,
значившегося под псевдонимом Boromir. На экране возникла загрузочная
картинка - пред странником в доминиканской рясе вырывалось зыбкое свечение из
монастырских врат. Свет усиливался, становился ярче, казалось, он должен был
испепелить неподвижно стоящего монаха. Но вместо этого, все явственнее и
явственнее, свечение начинало обретать форму зловещего лика, который встречал темную
фигуру в балахоне, сливаясь с ней в единое целое.

Оказавшись в мрачной крепости, стоящей на самом
краю унылой преисподней, Женька наточил мечи, подремонтировал броню и сразу
направился через магический портал к Святилищу Хаоса. Там он пробежал мимо ангела-привратника,
висевшего над кипящей лавой, который произносил одни и те же пафосные речи,
ввязался в схватку с темными рыцарями. Затем перебил энное количество
демонических созданий и проник в храм. Все происходило как обычно, если бы не...

- Что за черт!?

Евгений снял наушники, в недоумении приподняв над
клавиатурой кисти рук.

- Витяй, если я сплю, срочно меня разбуди! Кажется,
кто-то послал мне сообщение. 

Виктор поднялся с дивана, подошел поближе,
приглядываясь к монитору. В левом верхнем углу экрана он прочитал короткое,
только что появившееся сообщение: '*1232: now you die!'.

 Поцарапав голову, Витяй задумчиво
пробормотал:

- По поводу Люцифера - будем считать, ты меня
убедил. Либо наш холодильник обрел искусственный разум, - развеселился Витяй. -
Кто бы это ни был, ты ему определенно не нравишься.

- Чем я холодильнику не угодил? Он что, хочет
отомстить за громкую музыку?

Конечно, Женька явно преувеличивал. Приземистый
холодильник 'Дон-5', стоявший на кухне, никогда никому не мстил. Наоборот, он
был благодарен студентам за то, что они его не выбрасывали, вовремя
размораживали, протирали сухим полотенцем. Большую часть времени холодильник
находился в состоянии отрешения. И ничто ему не мешало - ни хлопанье дверцей,
ни оглушительная музыка из магнитофона, стоявшего на его седой голове. 

Он уже несколько лет медитировал на кухне Аделаиды
Прокопьевны под разросшимся кустом декоративного винограда, и вывести его из
этого блаженного равновесия было не по силам ни Женьке, ни математикам, которые
вели на кухне шумные беседы. Холодильник был бы совершенно незаметен, если бы
не странности в его поведении, возникавшие при переходе с одного уровня
медитации на другой. В такие минуты, он начинал громко гудеть и даже трястись
от холода.

Перепады напряжения в сети, возникавшие при
пробуждении холодильника уже приводили несколько раз к мелким бытовым
неприятностям, таким, как вылетание пробок из электросчетчика или внезапно
лопнувшие лампочки. Один раз, когда у старика было особенно ворчливое
настроение, он решил отформатировать у Витяя жесткий диск (так он хотел
продемонстрировать свое превосходство над компьютером), а в остальном он был
очень покладист и вел себя скромно. Однако в этот раз, услыхав разговор двух
студентов, он задумал преподнести им урок, приступив к бормотанию непонятных
даосских заклинаний.

- Прикольный у тебя коннектинг с Диаболо
получился.  

- Может, мне тоже послать ему сообщение? Или
провести воспитательную работу с холодильником? Что-то он у нас совсем от рук
отбился. 

Закинув в рот кукурузную палочку, Евгений продолжил
игру. Виктор лег на диван и стал внимательно следить, как Женька расправляется
с дьявольским отродьем, ибо вмешательство кухонного бодхисатвы придавало этому
противоборству метафизический смысл. Виктор с любопытством ожидал, когда же
Евгений доберется до Диаболо - и этот момент наступил. 

Добив охранников темного храма, Женькин варвар
сломал последнюю печать, открывавшую портал в центре Святилища, откуда выходил
обитавший в сатанинском логове Зверь. Над печатью взметнулся столб света.
Началось легкое землетрясение, ознаменовавшее собой приход Диаболо. Воин,
тяжело дыша, занял боевую стойку рядом с перевернутой пентаграммой, из которой
вот-вот должен был выйти извергающий огненные струи демон. 

Женька приготовился к стремительной атаке, однако
демон не выходил. Землетрясение давно прекратилось. В дьявольском храме царила
безмятежная тишина. Ничего не понимая, Евгений решил проверить все пять
печатей, подбегая к каждой из них. 

- Диаболо не появляется! Все печати открыты, а его
нет?! - удивленно воскликнул Женька.

Не веря его словам, Виктор подошел ближе к
компьютеру, взялся за мышку и тоже осмотрел все печати.

- Видишь? Его нет! - нервно расхохотался Евгений. -
И это странное предупреждение 'now you die!'... Что все это значит? 

- Если говорить языком математики, одних значений в
бесконечной последовательности циклов оказалось больше, чем других. При этом
последовательность, содержащая этап с Диаболо, прервалась. Она оказалась
конечной, - Виктор потрогал рукой подбородок. - В каком-то смысле ты оказался
вне системы. А если говорить простым языком, тебе сказочно повезло, что у нас
на кухне стоит холодильник советского производства.

- Но ведь мы с тобой как раз размышляли об этом! Мы
думали, что мировое зло непреодолимо, вездесуще, неизбежно. Разве это не
доказывает того, что в нашей рассудочной деятельности содержится большая доля
предрассудка? 

Женька смолк, прислушиваясь к своим ощущениям,
глядя на своего виртуального героя в Святилище Хаоса. 

- Очень часто при осознании некоторых вещей человек
испытывает страх, боится чего-то, так что все его серое вещество начинает
хитрить, вилять, убегать от реальности. И тогда мы сами не хотим видеть смыл
там, где он есть. Начинаем думать о чем угодно - о случайности событий, о
случайности самой жизни, о непостижимости истины, лишь бы продолжать оставаться
в неведении. Пока человек испытывает этот страх, его разум не может быть
свободным. Так он никогда не научится воспринимать полноту реальности, в
которой обитает, всегда будет находиться во власти одних и тех же ошибочных
умозаключений.

- Тогда как бы
ты это назвал? Если это не случайное совпадение, то что это? Мистическое
откровение, что ли?

- Высшая реальность, она существует как живое
существо. Ее постижение выходит за рамки фиксированных логических конструкций,
за рамки религиозного мистицизма. Ведь и то, и другое может приводить к
ошибочным представлениям, и то, и другое может искажать наше восприятие. Только
интуиция, дополняющая и то, и другое, позволяет находить решения там, где ни
логика, ни мистика не знают способов решения.  

 

 

Эпизод пятнадцатый.

Istfac is a champion!

 

Стоял хороший сентябрьский денек. За окном
виднелась сочно-желтая листва кленов и багряные крапинки четырех боярышников,
которые росли в сквере за окном. На бугристой поверхности каждой ягоды,
подмороженной утренним заморозком, можно было разглядеть едва заметные блики
голубого неба. Однако времени любоваться видом из окна у Женьки не было. Он
собирался пойти в университет и разыскивал, куда могли подеваться его мятые
тетради с университетскими конспектами, исписанные всякой белибердой, не
имевшей никакого отношения к лекциям. Собрав сумку, он отпил на кухне остывшего
кофе, а затем стал надевать в коридоре обувь. 

Евгений шел, глубоко вдыхая сухой, прохладный
воздух. Он уже проспал первую пару, но не чувствовал от этого никаких угрызений
совести. На душе у него было радостно, легко и свободно. Ему вспоминалось, что
точно такая же погода стояла в тот день, когда его в первый раз повели в школу
с большим букетом цветов. От этого воспоминания ему сделалось волнительно на
душе. Осенняя свежесть холодила шею, наполняла его легкие бодростью. Он
щурился, поглядывал на облака, мелькавшие за листвой деревьев. Солнце
высвечивало морщинистые стволы тополей, согревало древесную кору, на которой
отошел иней, и поэтому казалось, что деревья умиленно плакали, наблюдая за
студентом, идущим в университет, дабы приобщиться к мудрости веков, осваивая
превеликое множество наук. 

По мере приближения к университету, на пути ему
стали встречаться красивые девушки. Возле стен Alma mater скорость ходьбы
Евгения заметно снизилась, чтобы можно было рассмотреть ноги шедшей по
пешеходной дорожке студентки. Поднявшись по лестницам, он зевнул, встроился в
тянувшуюся к парадным дверям змейку студентов и вошел в здание. В
университетском холле толпились пестрые стайки первокурсников. Их было много,
от них исходили флюиды гиперактивности и мощнейшие мыслительные протуберанцы.
Они сразу же выделялись из всей серой массы студентов-старшекурсников. 

В неофитах университета было что-то
настораживающее, легкомысленно-яркое, в то же время, очень притягательное. Если
Женькино поколение можно было сравнить с домашними щенками, выброшенным на
улицу, то этот набор напоминал ему еще более беззащитных домашних попугайчиков,
готовых повторять любые слова, лишь бы понравиться друг другу и окружающим. И
все же в выражении их юных лиц угадывалось что-то такое, что всегда заставляло
студенческие сердца биться с удвоенной силой. 

Как многое они могли успеть! Нет, они не верили в
светлое будущее, не мечтали о всеобщем благоденствии - честь,
благородство  были для них, если не глупостью, то уж наверняка не самыми
главными качествами человека. Они верили в личный успех, в интеллектуальные и
коммуникабельные способности, вынашивали планы о покорении высочайших вершин. И
ради достижения своих целей были готовы на многое. Они были другими, не такими,
как Женька, но он их понимал. В этом и состоял смысл того, что называется
Молодостью. Кто никогда не испытывал ничего подобного, у кого никогда не было
ни одной высочайшей мечты, у того никогда не было молодости, тот не знает и не
догадывается даже, что это такое.  

Поднявшись по лестничному переходу между корпусами,
Евгений вошел в хорошо освещенное фойе конференц-зала со знаменитой
университетской фреской. Было в этой фреске что-то логически выверенное,
завораживающее математической точностью, но не поддающееся  объяснению.
Выполненная в кианитовых, прозрачно-хрустальных тонах, она представляла собой
сюрреалистическое прочтение  мифа об Орфее, который возвращался под звон
кифары из царства Аида, неся в мир людей священные знания. Однако ни звуки
кифары, ни священные знания не могли унять боль вдохновенного поэта от
трагической разлуки с возлюбленной Эвридикой. 

Попав на истфак, Женька, повидавший немало
суматошных сессий, растерялся при виде наводнивших факультет побратимов по
исторической науке (такое иногда случалось в начале учебного года, когда
историки, успев соскучиться по университету, приходили на лекции в полном составе).


- О, Женич, привет!

- Привет! - Евгений протянул руку своему
однокашнику, Василию Лосеву, такому же закоренелому прогульщику, как и он сам.
- Не знаешь, откуда сегодня столько народу?

- Кажется, с аудиториями что-то напутали. Да еще
первокурсников навалило.

- А у нас где лекция будет?

- Да вон там, где все наши стоят!

Василий махнул рукой в сторону, куда они вместе
стали протискиваться, углубляясь в плотные студенческие ряды. Пройдя несколько метров,
они остановились, чтобы пропустить преподавательницу с кафедры архивоведения.
Широко ей улыбаясь, покачивая головами, как китайские болванчики, они
уважительно с ней поздоровались. В предстоящую сессию она будет у них принимать
экзамены, поэтому они с Лосевым старались не упустить возможности произвести на
нее приятное впечатление. Не смотря на то, что преподавательница отлично знала
подхалимские уловки своих студентов, она приветливо кивнула и очаровательно
улыбнулась им в ответ.   

Останавливаясь на каждом шагу, пропуская встречные
течения входящих и выходящих студентов, Женька добрался-таки до своей группы,
поздоровался с парнями, травившими анекдоты про преподавателей, и стал ждать,
когда освободится аудитория, из которой выходили первокурсники. 

По умным, незнакомым лицам можно было догадаться,
что у них прошла вводная лекция по Древнему миру. Некоторые студенты были
готовы упасть в обмок от свалившихся на их головы ответственных заданий по
подготовке к семинарским занятиям. Когда все первокурсники покинули помещение,
казалось, даже аудитория вздохнула с облегчением. По запотевшим окнам
скатывался пар. На черной доске остывали каракули труднопроизносимых слов,
которые  преподаватель выводил по ходу лекции. 

Сам преподаватель стоял тут же, это был Сергей
Игнатьевич Сизых, культурный герой студенческих баек, поговорок, афоризмов,
больше известный по прозвищу Сизый. Он прижимал ко лбу скомканный платок,
пытаясь закрыть новомодный портфель с блестящими застежками, приобретенный им в
отместку студентам. В прошлом семестре они начертили на доске перед началом
лекции его прохудившийся портфельчик. Так, будто бы этот потрепанный
портфельчик читал курс лекций вместо преподавателя.    

Женька пробрался на галерку, открыл свои конспекты.
Он всегда предпочитал садиться за последнюю парту, куда взгляд преподавателя
устремлялся редко, а если устремлялся, то не мог определить, чем занимается
Евгений - конспектирует лекции или читает последние студенческие новости на
парте, тут же оставляя свои комментарии. 

Перевернув пару страниц тетради, Евгений тяжело
вздохнул. Среди неровных строчек, в ней попадались сильно сокращенные
фразы  из лекций и осколки дат, которые разбивались о торчавшие тут и там
рифы студенческих рисунков. Между ними проплывали одинокие корабли Женькиных
размышлений. Повсюду на страницах задорно плескались русалки, всплывали
какие-то почеркушки, валялись сломанные эфесы мечей. Так выглядели все его
конспекты, населенные соблазнительно улыбающимися мадмуазелями, загадочными
существами и карикатурными карапузами. 

Наконец, в притихшую аудиторию вошел преподаватель,
и началась лекция. Евгений развалился на парте, подперев рукой скучающее лицо.
Проникновенные мысли лектора стремились подхватить Женьку, унести его вместе с
партой в открытое море исторической науки. Туда, далеко, опять к этим
неизведанным континентам прошлого. Евгений уже почти видел, как по упругим
волнам, одна за другой, проплывали первые парты, на которых с удивленными
лицами сидели его однокашники. 

Широкие, неторопливые реки исторической мысли
проникали в ушные раковины Евгения тоже, но там они незамедлительно
превращались сначала в мутные потоки, а затем - в бурлящие, игристые ручейки.
Через них Женька просачивался в кристально чистые озера Мнемозины и выходил
обратно, на каменистые берега студенческой скуки. 

Он читал на парте анекдоты, любовные стихи,
разглядывал комиксы с пояснительными текстами и прочие шедевры студенческого
мифотворчества. Одним из таких шедевров был девиз 'Истфак - чемпион!', который
можно было прочитать везде, к чему бы ни притронулась рука студентов истфака.
Иногда, впрочем, девиз записывался в иностранной транслитерации 'Истфак -
чампион!', напоминавшей о том, что на истфаке трудились не только выдающиеся
историки. Были среди них и не менее выдающиеся филологи. Хотя времена, когда
истфак именовался историко-филологическим факультетом, когда каждый
студент-историк проходил обязательный спецкурс по латыни и древнегреческому
языкам, конечно же, миновали. 

Вообще, фраза 'Истфак - чемпион!' не содержала
никакого вразумительного ответа, где и по какому виду спорта проводилось
соревнование, на котором исторический факультет был удостоен столь высокого
чемпионского звания. Лишь преподаватели истфака, что постарше, знали о том, что
это было в далеких 1970-х годах, когда во Дворце молодежи устраивались веселые
межфакультетские дискуссионные турниры. 

С тех самых пор эта реплика с небольшими
изменениями в названиях факультетов гремела по всему университету. Хотя на
матмехе, в свойственной математикам манере, категорически провозглашалось,
что  'Матмех - круче всех!'. Общаясь с математиками, Евгений где-то в
глубине души был с этим согласен, но в спорах с Виктором не упускал возможности
заметить, что развитие математики - процесс исторический, стало быть, и само
существование математической науки обусловлено ее историей.   

Лекция пролетела незаметно. Женька соскреб с парты
тетрадку, забросил в сумку авторучку, мимоходом кивнул Макарычу, немилосердно
шутившему за соседней партой над девчонками, и отправился на выход. Народу на
факультете заметно поубавилось, поэтому Евгений решил заглянуть в Исторический
кабинет. 

Исткаб - душа исторического факультета, самое что
ни на есть средоточие его ментального астросома - находился в конце коридора.
По левую руку от него располагалась страшная ложа Судилища, в которой
принимались госэкзамены, проходили защиты дипломных работ и другие магические
обряды. Справа от Судилища имелась длинная лестница, спустившись по которой
можно было посетить камеры пыток, где наиболее выносливые студенты изучали
восточные языки, а если заглянуть наверх, то можно было попасть в лучезарные
выси матмеха. Но там, за этими высями лестничной площадки, историческая наука
как бы утрачивала свои полномочия.

Разноцветные двери Исткаба, стилизованные под
образцы средневековья, из красных, зеленых, желтых и фиолетовых витражных
пластинок, с распростертыми объятиями принимали каждого посетителя. Дверцы не
переставали радоваться и хлопать в ладоши каждый раз, когда внутрь
Исторического кабинета заглядывали интересанты от исторической науки. В будние
дни они заполняли собой все жизненное пространство Исткаба, каждый его укромный
уголок. 

Они читали, склонившись над столами, уткнувшись в
книги, журналы, атласы, шебурша страницами. Понятное дело, что больше всех в
начале учебного года усердствовали неофиты, которые с превеликим удовольствием
до дыр зачитывали наиболее популярную и востребованную в Историческом кабинете
литературу - 'Законы Хаммурапи'. Прелюбопытнейший исторический источник,
высеченный клинописным текстом на базальтовой стеле. Студенты истфака
относились к изучению 'Законов Хаммурапи' с неимоверным пиететом, так как
изучение данного щекотливого вопроса шло рука об руку с производственной
практикой, которая заключалась в составлении столь незаменимых и крайне приятных
в употреблении Карточек. 

Изучая 'Законы Хаммурапи' через посредство
заполнения карточек студенты истфака не только соприкасались с исторической
эпохой, испытывая на себе ее веяние, но и знакомились с научными методами
работы. На первый взгляд могло показаться, что составление картотек -
совершенно бесполезное занятие. Но здесь не стоит торопиться делать выводы, ибо
часто, очень часто, глубокое постижение сути приходит именно в таких
состояниях, возникающих от монотонного выполнения одних и тех же механических
операций. 

Так, выполнение простых действий по заполнению
карточек о законах царя Хаммурапи значительно экономило студентам уйму
свободного времени. Не говоря уже о том, что заполняя карточки, а из карточек
составляя картотеки, можно было каждый раз делать для себя маленькие
исторические открытия, доставая очередную карточку из своей картотеки. При этом
чем большее число карточек будет находиться в твоей картотеке, тем большее
количество открытий можно было совершить, каждый раз вынимая карточку из картотеки
и перечитывая то, что на ней записано. Поэтому, несомненно, заполнение
карточек, а также составление картотек было самым излюбленным занятием
первокурсников. В чем-чем, но в соревнованиях по заполнению карточек и по
составлению из оных карточек объемных картотек исторический факультет был,
действительно, непревзойденным чемпионом. 

Однако в тот день Женька решил посетить
Исторический кабинет не для того, чтобы посочувствовать старательным
первокурсникам. Его влекло туда какое-то иное, непонятное чувство. Он не мог
объяснить, для чего ему нужно было здесь появиться. Тем более, что появлялся он
здесь, как правило, только во время сессии, чтобы полистать перед экзаменами
нормальные студенческие конспекты, написанные девчонками из его группы. 

Но тут разноцветные дверцы Исткаба отворились перед
ним сами собой. Он переступил через невидимую черту, за которой в воздухе
начинали витать круговороты прошлого, лица политических деятелей, многоголосие
иностранных языков, фрагменты морских баталий. Как вдруг его сердце тревожно
дрогнуло - и все куда-то пропало: первокурсники, шуршание страниц, многоголосие
языков. Возле шкафов с алфавитными указателями стояла Она.

Евгений видел ее на факультете несколько раз,
мельком. Но ему ни разу не доводилось сталкиваться с ней так близко. Женька
даже подумал, что видит перед собой творение собственного воображения. Он ни за
что бы не поверил, что в университете может учиться  настоящая златокудрая
богиня, сошедшая с Олимпа, если бы она сейчас не стояла перед ним и не искала
нужную книгу. 

Она осторожно выдвинула ящик каталога, села за стол
и стала выписывать название книги на листок. Дневной свет освещал ее лицо,
пробегал по ровным прядям волос, огибающим благоухающую шею, до которой она
дотронулась рукой. Женька совершенно забыл обо всем и отвел взгляд в сторону,
чтобы случайно не нарушить исходившую от нее ауру вселенской гармонии. Он
проникался этой лучистой аурой, впитывая всю глубину оттенков ее настроения. Он
видел внутренним зрением эту бесконечномерную красоту, светившуюся в ней
сверхъестественным светом. 

Он очнулся лишь после того, как двери Исткаба
легонько хлопнули, позволив ей ускользнуть и раствориться среди студентов.
Женьке захотелось взглянуть на нее еще разок, хотя бы издалека. Он впервые
испытал на себе такое пронзительное влияние красоты, ослепившее и оглушившее в
нем все прочие чувства. Покинув Исткаб, он увидел, как она остановилась у доски
с объявлениями, затем пошла дальше. Ему захотелось догнать ее. Однако, как не
кстати, к Исткабу шел научный руководитель Женьки, профессор Калинин. И научный
руководитель, как не кстати, заметил непутевого студента, который писал у него
курсовую работу. 

- Здравствуйте, Евгений. 

- Здравствуйте, Павел Геннадьевич!

- Что-то я Вас вчера не заметил на своей лекции. Вы
меня избегаете?

Почти все его вопросы заводили Женьку в тупик. 

- Э-э, я вчера читательский билет получал, -
выкрутился Евгений. 

Разумеется, Павел Геннадьевич ему не поверил.

- А что у вас с курсовой работой? 

- Честно говоря, я пока название не придумал.

- Евгений, только давайте на этот раз начнем с
постановки четких целей и задач, хорошо?

Это были его излюбленные слова, которые он повторял
каждый раз, когда разговаривал со студентами. Они звучали как заклинание, с
помощью которого он мог без труда превратить любого студента в зеленую лягушку
или в скользкого слизня.

- В прошлый раз Ваша курсовая работа меня очень
сильно расстроила.  

Сморщенное лицо Евгения попыталось улыбнуться.

- Евгений, ведь это не Ваш уровень, - профессор
Калинин немного наклонился вперед и заговорщицки мигнул. - Только между нами -
Ваша курсовая в прошлом году была вообще ни о чем. Нужно что-то менять в Вашей
стратегии. На четвертом курсе это уже ни в коем случае не прокатит.

Слова Павла Геннадьевича, как обычно, били не в
бровь, а в глаз.  

- Согласен, - потупил голову Евгений. - Подготовлю
план работы на следующей неделе.

- Приходите на кафедру. Консультации по курсовым -
каждую пятницу, после четвертой пары.  

Павел Геннадьевич отправился в Исткаб, и Евгений с
облегчением закатил глаза, но расслабляться ему не следовало. Профессор Калинин
неожиданно вернулся, по-дружески хлопнул Женьку по плечу и поучительно добавил:

- Поверьте, Евгений, я понимаю, как это нелегко
быть студентом. Тем не менее, жду от Вас план, где подробно расписаны цели и
задачи Вашей курсовой работы. Постарайтесь не забыть об этом до
пятницы.        

- Да, я постараюсь, - кивнул ему Евгений.

Общение с профессором Калининым всегда оставляло у
Женьки двойственное чувство: с одной стороны, хотелось все сделать именно так,
как он требовал, с другой стороны, было абсолютно непонятно, как именно это
нужно было делать. Закинув на плече сумку, Евгений вышел из университета,
осматриваясь по сторонам. Он все еще надеялся увидеть где-нибудь  рядом
божественный свет ее ауры.

 

***

Как и следовало ожидать, про обещание принести
профессору Калинину план курсовой работы Евгений благополучно забыл. Он просто
перестал посещать лекции сразу, как только получил в университетской библиотеке
читательский билет, оставив в своем расписании прогульщика четыре пары в
неделю, которые вели преподаватели старой закалки. Женька никогда не тратил
время впустую, чтобы выслушивать лекции об 'открытом информационном обществе,
которое предполагает, что индивидуум представляет собой мобильную систему, реагирующую
на постоянные изменения в информационной среде и повышающую свои адаптивные
способности'. 

Все эти образовательные стандарты, тесты, схемы,
напичканные 'секретами успеха', были рассчитаны на олигофренов, которые имели
равные права на получение заветного диплома. Но единственное, чему учили эти
'демократические' установки, так это бездумно повиноваться 'законам глобального
мира'. И если кто-то полагал, что сущность высшего образования состоит в том,
чтобы штамповать такого рода голлемов и гомункулусов, то у Женьки на этот счет
было совсем другое мнение.

 

 

Эпизод шестнадцатый.

Пелосский дворец.
Мистерии Вакха.

 

Евгений пребывал в отличном расположении духа. Он
сидел на кухне, навалившись на подоконник, ощущая, как лучи выглянувшего солнца
нагревают его волосы, хотя на улице - незаметно, за каких-то два-три дня - уже
наступила настоящая, с листопадами и дождями, осень. 

Пасмурным, дождливым утром он съездил в
университетскую библиотеку, выписал там целую охапку литературы, и сейчас перед
ним громоздилась Пизанская башня из книг, грозившая вот-вот опрокинуться,
сложенная из сочинений Аристотеля, Ямвлиха, Плутарха, Ван дер Вардена,
монографии по античному гностицизму. На столе перед Евгением лежала раскрытой
первая часть 'Фрагментов ранних греческих философов'. К ее чтению он
приступил  всего несколько минут назад, и ни за что бы не променял
изучение этой книги на подготовку к коллоквиуму. 

Занятия в университете шли своим чередом. В журнале
посещаемости напротив Женькиной фамилии накапливались минусы. Ходили слухи, что
злостных прогульщиков в зимнюю сессию ожидают массовые отчисления, но это его
ничуть не пугало.

За спиной у него возвышался сервант, нижние полки
которого были завалены тетрадками и книгами, на остальных - стояла посуда,
стеклянные и керамические салатницы, разноцветные коробки из-под конфет
'Ассорти'. Наверху можно было заметить исправную радиолу, тут же к ней
прижималась виниловая грампластинка 'Наутилуса Помпилиуса', закрывая собой
керосиновую лампу из фарфора, а в жестяных тубусах, украшенных синими
завитками, хранилась приправа Аделаиды Прокопьевны - лавровые листья, мята и
пакетики с молотым перцем. Приправу от студентов, заселившихся в квартиру ?11,
охраняла литая фигурка чугунного революционера - уменьшенная копия статуи,
стоявшей перед зданием университета, с той, правда, разницей, что на голове у
него, словно спасательный круг, болтался каучуковый эспандер.

Солнечные лучи
освещали кухню приятным светом, падали на холодильник, на листки виноградной
лозы, висевшей на стене, на причудливую старинную газовую плиту с длинными
эмалированными ножками. Евгений читал выдержки из античных трактатов, иногда
отрывая глаза от страниц, вспоминая златокудрую богиню, которая училась на исфаке.
Он перелистывал страницу за страницей, и воображение начинало ему рисовать
живописные ионийские берега, прибрежные скалы, лазурное море, шептавшее
эпические строки из 'Теогонии' Гесиода. 

Он пробегал по мраморным галереям, спускался к
цветущим оливковым садам на отлогих холмах, вглядывался в длинные носы ахейских
кораблей, которые отправлялись в жаркий Египет, где среди широких разливов Нила
дивно-зеленые поля чередовались с горными кряжами, устремленными ввысь
некрополями, монументальными храмами. Евгений вздохнул. Он сидел над книжкой
уже несколько часов подряд, и к девяти часам вечера затянувшееся чтение дало о
себе знать. Он подпер обе щеки ладонями, уже почти ничего не соображая. Фаланги
строчек совершали свои пешие маневры - он созерцал их как бы с высоты птичьего
полета. Захлопнув 'Фрагменты', он отложил их на подоконник, рядышком с кипой
остальных книг по античной истории. 

Голова Женькина ломилась от мыслей. Повалившись на
кровать, он накрылся подушкой и постарался отключиться. Под подушкой он стал
думать о древних культурах, когда мышление людей было совсем иным, когда герои
были героями, а боги были богами. Какими жалкими в сравнении с ними были герои
наших дней, которых по очень давней традиции называли 'звездами'. Каким жалким
был единый денежный бог людей, которому все поклонялись, возводили высокие
небоскребы, от которого все зависели, которого так любили, а тех, кто его не
любил, нарекали богоотступниками и тиранами, отнимающими свободу. Но эта хорошо
замаскированная фанатичная вера в денежный мешок нисколько не обогащала
внутренний мир человека. Поэтому все эти 'верующие' походили на пустые,
скукорщенные коконы. Если бы Женька мог установить, в чем была главная причина
этой подмены, если бы мог разобраться, что здесь было не так. 

Он хотел позабыть об этом, забыть обо всем, что
связывало его с миром мегаполисов - и темнота начинала расступаться, открывая
небо другой эпохи, пологие синие горы, густые кипарисы, известняковые колонны
портиков, увитые плющом. Внизу, по мозаичному дворику, важно прогуливались
караульные в парадных шлемах с белыми гребнями и круглыми бронзовыми щитами. 

Затем все пропало, как будто смылось прибрежной
волной, и появилось вновь, но уже более отчетливо. Он стоял на смотровой
площадке двухъярусного строения, у бордюра, украшенного вазами и цветками роз.
На просторном балконе, застланном персидскими коврами, стояли драпированные
тонкорунным мехом скамьи, имевшие над спинками вид позолоченных бараньих голов.
Каменный столик рядом с двумя скамьями был заставлен горой спелых фруктов.
Легкая занавеска раздувалась над входом в опочивальню, убранство которой
восхищало сочными красками и роскошью. Больше всего поражало царственное ложе,
инкрустированное драгоценными камнями, над изголовьем которого был размещен
рельеф, изображающий дремавшую Афродиту и парящего над ней крылатого Морфеоса. 

Женька на цыпочках вошел внутрь опочивальни,
надеясь поскорее выбраться из помещения, пока его здесь никто не заметил. Но
тут он услыхал всплеск воды, а потом - звонкий женский голосок, напевающий
протяжную, унылую песнь. Голос доносился из соседних покоев, куда вела плитка с
орнаментом из океанических волн и морских раковин, обрамленная меандровым
плинтусом. 

Пригнувшись, он пробрался в помещение, которое
оказалось будуаром знатной дамы. Об этом можно было догадаться по обилию 
тканей, висевших на загородках, и ступенчатому подиуму с миниатюрными амфорами
для благовоний. Он прислонился к щелке загородки, увидав посреди комнаты
асаминфу для купания и узкую кушетку, на которой лежала обнаженная женщина.
Впрочем, Женька не мог рагзлядеть ее полностью, так как над ней энергично
нагибалась смуглая девушка, растиравшая по спине своей хозяйки душистый
бальзам.

- Натирай сильнее. Сегодня мне нужно очаровать
наших гостей, - раздался властный голос госпожи, полушутливо пояснившей. -
Считай, что это военный приказ самого Филиппоса.

Девушка, имевшая из одежды лишь обмотанный на
бедрах лоскут ткани, перестала петь и хохотнула.

- Госпожа покорит кого угодно, если только у этого
мужчины будет правильный вкус. 

- Тебе об этом легко говорить, - свободной рукой
женщина плеснула воды на служанку. - В моем возрасте привлечь Эроса не так
просто.

Евгений, заслышав имя македонского царя Филиппа,
шагнул назад, решив искать выход из царских покоев, поскольку знатная госпожа,
судя по всему, была женой царя. Однако висевшая рядом с Женькой драпировка
упала на пол, звякнув золотой пряжкой. 

- Кто здесь!? - крикнула царица, резко поднявшись и
прислонив ладонь ко рту служанки, чтобы та не закричала.

- Кажется, я заблудился, - ответил Евгений, шагнув
к выходу и поняв, что его ступни теперь были хорошо видны из-под загородки.

- Стой, где стоишь! - распорядилась госпожа,
накидывая на плечи покрывало. - Теперь выходи, только очень медленно, с
вытянутыми вперед руками.

Женька вытянул перед собой руки. Крепко
зажмурившись, он покинул свое укрытие. 

- Как ты сюда проник?

- Прошу меня извинить, я свернул не в ту сторону.
Мне нужно возвращаться к остальным гостям, - приоткрыв один глаз, отозвался
Женька, импровизируя на ходу.

- Закрой глаза, афинянин, и не опускай руки, -
госпожа одернула служанку. - Илис, одевайся! Дай ему хитон и отведи ко
двору царя. Не знаю, откуда свалился это чурбан.

Девушка вывела Женьку из покоев царицы, они быстро,
не привлекая к себе внимания со стороны праздно щебетавших молодых женщин и
прислуги, прошли по великолепным залам с мифологической росписью на стенах. Илис
сопроводила его до ворот разбитого неподалеку сада. Она кивнула ему, указав на
сад, а сама осталась стоять у входа, наблюдая за Евгением. Ей казалось, что для
афинянина он выглядит довольно необычно. 

Женька беззаботно пошел по тропинке из булыжников,
и вскоре очутился среди юношей в коротких плащах. Они толкались у ступеней
беседки, возведенной в виде храма, затерявшегося в вишневых и персиковых ветвях.
На ступенях расположились матерые македонские вояки, из числа которых сразу же
выделялся толстый бородач в пурпурном одеянии, одна из глазниц которого была
обезображена шрамом.

- А почему звезды не падают? - крикнул из толпы
веснушчатый парнишка.

На площадке перед храмом разразился дружный мужской
хохот.

- О, они находятся очень далеко от нас, - ответил
мужчина в скромной белой ризе, которая, впрочем, была подтянута поясом,
сверкающим искусно ограненными смарагдами.

- Неправда! Некоторые падают, я видел, - буркнул
сутуловатый мальчишка с белобрысыми кудрями на
голове.            


- Малые звезды, те, что находятся близко к земле,
иногда падают, но астрологи никогда не замечали, чтобы падали крупные звезды,
те, что мы видим на ночном небе.

- А что такое время? И может ли смертный его
остановить? - спросил рослый парень, державший на плече кожаные мешки с песком
для каких-то атлетических упражнений.

- Фисиологи называют время мерой движения. Все
сущее, говорят они, находится в движении, поэтому ничто сущее не в состоянии
остановить время. Вечные боги, и те вовлечены в круговорот эпох, хотя время для
них течет не так быстро, как для людей.

- В чем же разница?!

- Позволь я дам тебе пространный ответ, благородный
юноша. Мудрец Гераклитос по прозвищу Темный сказал, что никто из
смертных не входит в одну реку дважды. Кратил истолковал его опрометчиво, будто
даже и единожды нельзя войти в реку. Он утверждал, что каждое мгновение
неповторимо, и в мире нет ничего извечно-постоянного, что мог бы познать
смертный. Первый говорил о божественной реке, иначе называемой Дикэ. Второй
измерял божественное по лекалу смертных и стал отрицать познание. Первый
сначала говорил, что ничего не знает, а в расцвете сил, что познал все. Второй
- остался в неведении. 

Вечноживущие боги смеются и плачут над смертными,
потому что жизнь человека слишком коротка, чтобы судить о том, что неповторимо,
а что повторимо. Гераклитос передал нам в своих иносказаниях, что для
смертного может быть неповторимым лишь одно событие - обретение божественной
Дике. Если бы люди были богами, то разница между движением времени и его
неподвижностью была бы для них не столь существенной. Ведь в чем-то бесконечно
повторяясь, в чем-то бесконечно отличаясь, все возможные события образуют
постоянство непреложных законов. 

Говорят также, что боги, позволив войти Гераклитосу
в божественную реку, взяли с него клятву, что он никогда не будет сравнивать
смертных с бессмертными богами. Однако он не сумел сдержать обещания, за что и
был наказан страшной водянкой, у богов-таки странное чувство юмора, друзья мои.

На этот раз смех сразил вояк, учеников и даже
Женьку. Затем умелый рассказчик, ходивший перед беседкой кругами, остановился,
почесал курчавую бородку. По его сосредоточенно сведенным дугам бровей было видно,
что вопрос о времени, заданный гимназистом, занимал его ум целиком.

- Другой мудрец, Фалес Милетский, размышлял
о том же, утверждая, что больше всего пространство, быстрее всего мысль, а
мудрее всего время. Стало быть, в обретении мудрости мысль человеческая
способна опередить время. Научись опережать время, юноша, и тогда ты
перестанешь сожалеть о том, что не в силах его остановить. 

После этих слов одноглазый бородач в роскошном
фаросе захлопал в ладоши, грузно ударяя свои большие, волосатые ручищи, и
воины, стоявшие рядом, последовали его примеру. 

- Дружище Аристотелис, не зря тебе возводят
идолы в Халкидике! - произнес Филипп. - Идем же, нам еще нужно многое обсудить.
Сколько же лет мы с тобой не виделись?

Пригладив бороду, Аристотель собрался уходить, но
заприметил в ученической толпе поднятую руку.

- Правда ли, что в теореме несоизмеримости Пифагорос
допустил ошибку? - спросил Евгений, приподнявшись на носки, чтобы выглянуть
из-за широких спин гимназистов.   

- Кыш! На сегодня довольно науки, - трогательно
махнул руками царь. - Расходитесь же, говорю вам! Продолжайте свои занятия.

Македонские парни стали расходиться, однако
Аристотель подозвал к себе слушателя, на вопрос которого не успевал ответить.
Женька с замиранием сердца понял, что жест был обращен к нему, хотя совершенно
не мог сообразить, что нужно делать дальше. То ли стоять на месте, то ли
подниматься в беседку, то ли отправляться восвояси вместе с другими
учениками.   

- Подойди ближе, я отвечу на твой вопрос несколько
позже.

Пристроившись позади трех охранников и писчего,
который нес холщевую котомку со свитками, Евгений - ликовал! Он шел следом за
Аристотелем и Филиппом. Пусть это был сон, навеянный долгим, утомительным
чтением, но он ничем не уступал самым подробным жизнеописаниям. В нем ощущалось
нечто такое, чего нельзя было прочесть в книгах, авторы которых убеждали, что
им многое было известно об Аристотеле, но как же мало они о нем знали. 

Женька только сейчас почувствовал это. Он
почувствовал, что годы жизни, потраченные на кропотливое изучение сочинений
Аристотеля, не стоили и минуты, проведенной рядом с великим мыслителем.
Наверное, поэтому Евгений старался запомнить каждую деталь, каждый звук,
который слышал, ведь не иначе как сам Аристотель обещал ему разъяснить проблему
несоизмеримых отрезков. Можно ли было мечтать о чем-то еще? Ну, разве только о
встрече с самим Пифагором.

- Что скажешь о подготовке наших македонских
гимназистов? По мне так они умны не по годам, - с нескрываемым раздражением
произнес Филипп. - Того и гляди, царю начнут прекословить.

- Их отличает самостоятельность суждений - то
качество, о котором в Афинской акадэмии стали забывать. Они не сильны в
риторике, зато в кулачном бою каждый из них одолеет дюжину автохтонных
поэтов.      

- Не все споры можно решить в кулачном бою, Аристотелис.
Ведь и Олимпом не Арес правит единолично. Как я уже говорил, мне бы 
хотелось, чтобы ты присмотрел за Александросом. Может быть, свозил его в
Афины. По себе знаю, как важно в его возрасте выбраться из этой глуши. Кроме
того, здесь, в Пелле для него небезопасно, сам посуди - меня во дворце не
застать, а у Олимпии своих врагов хватает, она практически всем здесь
заправляет. 

Филипп с подозрением обернулся на писчего, шепнул
что-то на ухо Аристотелю, после чего продолжил:

- Не подумай, что я выжил из ума, я прекрасно
понимаю, какую ответственность возлагаю на твои плечи, но другого выхода у меня
нет. Ты - славный философ, живущий в Афинах, невзирая на отсутствие подданства.
Против тебя никто не посмеет плести заговоры. Все будут думать, что ты взял на
перевоспитание наследника македонского тирана. Касаемо содержания царевича и
его охраны будь спокоен. 

- Во всей Аттике злые языки распространяют слух о
принадлежности македонцев и фракийцев к варварскому этносу. Твои политические
методы, царь, у многих вызывают беспокойство.

- Варварский этнос? Хо-хо-хо! - Филипп крепко обнял
Аристотеля за плечи. - Так они не только Эврипидэса, но и Орфеоса к
варварам причисляют? Смотри же, псы-пустолайки и до тебя доберутся! 

Совершенно внезапно македонский царь рассвирепел: 

- Пока эти политиканы и демагоги грызутся в пышно
отстроенных полисах, черные тучи нависли над Элладой! Полисы разлагаются, в них
завелись гнилостные черви. Не народ, не знать, не монархи правят в Афинах, но
чужестранцы, что опоили народ и с потрохами скупили аристократию. Посмотри на
упадок Египетского царства. Скажи мне, разве могли наши деды себе вообразить,
что наступят времена, когда фараоны Египта будут заискивать перед македонским
царем варваров?

- Большие изменения происходят во всей ойкумене, но
про каких чужестранцев ты говоришь?

- Египетские послы поведали, что снаружи они
стараются походить на те этносы, среди которых селятся, становясь жрецами,
магами, демократами, аристократами, монархами. Но у них одна тайная вера - Сетх
направляет их, чтобы изводить человеков. Коварство тех жрецов не ведает границ.
Не тучных тельцов, не молочных ягнят приносят они в жертву своему богу, но
цельные народы потопляют в крови, дабы Сетх обрел власть над всем миром. Ты
ведь знаешь, мои руки тоже по локоть в крови, я пристрастился к вину,  Аристотелис,
и стал совсем не похож на того мальчишку, которого ты знал в нашей юности. Но
если не собрать ахеян воедино и не сокрушить жрецов Сетха, можешь не
сомневаться - они опустошат всю ойкумену.

Аристотель шел, опустив голову, и не воспринимал
слова Филиппа всерьез, считая их винными парами. Женька тоже видел, что
македонский царь изрядно пьян, и все же сквозь сон припоминал развалины
египетских пирамид, древнегреческих храмов, отчего россказни египтян не
казались такими уж безосновательными.

- Даймон Сетх, в которого они веруют, не столь
ужасен. Каждую ночь он приходит к богу Гелиосу на помощь, чтобы победить змея
Хаоса, - сообщил Аристотель, чтобы поддержать разговор с Филиппом.

- Да это же плутовство! - расхохотался царь. - Сетх
прикидывается, что стоит на стороне Гелиоса, на самом деле они с тем змеем
заодно. Разве не сподручней было бы ему одолеть змея раз и навсегда? Разве не
Сетх возводит козни против Хороса, перенимая его черты, так что никто, кроме
Осириса, не в состоянии их отличить?

- Если некие силы жаждут разрушения ойкумены,
возможно, твоя тирания будет меньшей из зол. Ты можешь на меня рассчитывать, Филиппос,
только не потому, что я верю, будто горстка заговорщиков может разрушить Акрополь.
Мне небезразлична судьба юного Александроса, поэтому я постараюсь
сделать так, чтобы он стал достойным царем - когда придет его время, да будет
на то воля богов. 

Македонский царь задумался над чем-то, его суровое,
воинственное лицо стало мягче, сделалось умиротворенным. Он прогулялся с
Аристотелем по лавровой аллее, прошелся вдоль колоннады к помпезной арочной
базилике, возвышавшейся над прочими дворцовыми постройками. Они обсуждали
политическую обстановку в Афинах, ими назывались города, имена знатных граждан,
которые Женьке ни о чем не говорили. Филипп описывал некоторые особенности
обычаев иллирийцев, хвастал выучкой своей дружины. Потом они долго стояли возле
фонтана в окружении статуй богов, вспоминали годы своего ученичества, выдержки
из какой-то трагикомической поэмы, после чего начинали заливаться смехом. Все
это время Евгений словно отсутствовал, он был как бы рассеян по воздуху и
наблюдал за беседой царя с Аристотелем - то откуда-то сверху, то незримо
находясь прямо между ними.        

- Ты все еще ждешь меня? - удивленно спросил
Аристотель, увидав Женьку, неподвижно сидящего на стилобате.  

- Да, охрана не пускает во дворец слушателей
гимнасиума, - откликнулся Евгений, приоткрывая глаза и поднимаясь с бордюра. 

- Так значит, ты утверждаешь, что в доказательстве
теоремы о стороне и диагонали квадрата заключена логическая ошибка?

Женька, смутившись, кивнул в ответ головой.

- Как тебе это нравится, Теофрастос? -
обратился философ к своему писчему, который не отставал от него ни на шаг.

- Если тебе не трудно, покажи нам тот свиток, где
ты об этом прочел, и скажи, как тебя зовут? - откликнулся спутник Аристотеля,
причем, голос выдавал в нем молодого человека, носившего неухоженную бороду,
чтобы казаться старше. 

- Зовут меня Эвгениc из Гипербореи, -
небрежно бросил ему Женька, дав понять, что вопрос по теореме Пифагора был
задан не Теофрасту, но Аристотелю. - Показать свиток не могу, потому что об
этом я нигде не прочел. 

- В чем же суть твоих возражений? - вмешался
Аристотель, почувствовав, что между молодыми людьми назревает спор.

Евгений присел на корточки, обвел пальцем
квадратный булыжник на мостовой и взглянул на Аристотеля. 

- Сторона квадрата равна единице, числу, которое не
делится нацело на два. Но в теореме доказывается, что сторона квадрата четна. 

- Не вижу противоречий,  - возразил Теофраст,
- в учении Пифагороса монада названа и четным, и нечетным числом. 

- Но в теореме о несоизмеримости не доказывается,
что сторона квадрата является и четным, и нечетным числом, - немедленно
парировал Евгений. - В ней доказывается только то, что монада - четное число.

Теофраст переглянулся с Аристотелем. Судя по лицам,
они помнили доказательство наизусть. Теперь же, поняв, в чем Женька видел
загвоздку, они почувствовали себя застигнутыми врасплох простым гимназистом. 

- Если теорема доказана неверно, должен
существовать способ, коим соизмеряется сторона и диагональ квадрата, -
разгладил бороду Аристотель. - Многие философы высказывали сомнение в теории
несоизмеримых отрезков, однако никто из них не нашел такой способ.

- Он существует в десятичных долях, с помощью
которых ведут счет у меня на родине.      

- В десятичных долях? - переспросил писчий,
перестав прикидываться всезнающим жрецом науки.

- Если разделить монаду на две равные части, каждая
из них будет одной из двух полученных долей. В десятичных долях монада всегда
кратна десятке. Поэтому, разделив монаду надвое в десятичных долях, каждая из
двух частей окажется пятью из десяти долей. Такой счет имеет важное свойство -
в нем возникают бесконечные дробные числа. 

К примеру, при делении десятичной монады на три
равные части мы получим три части по три и единицу в остатке, которую вновь
делим, получая три части по три и единицу в остатке. Мы можем продолжать
деление до бесконечности. Притом получаемое нами бесконечное дробное число
будет выражаться одной из трех равных долей монады, то есть отношением целых
чисел.         

- Разве могут, - возмутился писчий, - у такого
сложного счета быть какие-либо преимущества? 

- Возможность соизмерения стороны и диагонали
квадрата - не преимущество?! - воскликнул Евгений, вынужденный вместо разговора
с Аристотелем перепираться с его учеником Теофрастом, про которого и слыхом
ничего не слыхивал. 

- Ты приравниваешь бесконечное дробное к целому? -
иронично заметил Теофраст. 

- Не к целому, а к отношению целых чисел, единицы и
тройки!

- Прошу тебя, не спеши, Теофрастос, -
Аристотель задел руку своего ученика. - Нельзя достигнуть истины, если не знать
ошибок. Вспомни Гераклитоса, над которым глумится всяк непонимающий его высказывания
'все целое нецело', ведь и он нарекал Пифагороса искусным лжецом.
Быть может, наш друг-гипербореец продвинулся в точных науках много дальше, чем
иные афинские акадэмики. Скажи, Эвгенис, так ты убеждаешь нас в том, что
сторона и диагональ квадрата соизмеряются через бесконечное дробное число? 

- Именно так, - подтвердил Евгений, изучая
загорелое лицо Аристотеля, внимательный взгляд его изжелта-карих глаз, строгую
складку между бровей.

- Тогда у меня возник к тебе один вопрос, -
продолжал философ, - как в вашей математике определяется четность или
нечетность бесконечных дробных чисел?

- Они не являются ни четными, ни нечетными, так как
четными или нечетными числами могут быть только целые. 

- Раз они - ни то, ни другое, выходит, в вашей
математике не действует основание 'либо да, либо нет, третьего не дано'?

- Только если полагать, что все числа должны быть
либо четными, либо нечетными. В нашей математике мы говорим, что деление на
четные и нечетные либо выполняется, когда мы имеем дело с целыми, либо не
выполняется, когда имеем дело с бесконечными дробными, - немного подумав,
Евгений добавил к этому. - Где закон исключенного третьего точно не
выполняется, так это в пифагорейской арифметике, потому что в ней существуют
четные, нечетные, а также 'и четные, и нечетные' целые числа.

Пораженный Аристотель вдруг вскинул брови вверх.
Неслыханная дерзость Евгения, говорившего про десятичные дробные числа и
отвергавшего основные положения пифагорейской арифметики, одновременно увлекала
и пугала его.     

- Что ж, в таком случае не вижу причин, по которым
твой гипотезис можно было бы оставить без рассмотрения. Сам Пифагорос учил
о том, что наибольшую сложность представляет собой размышление о 'да и нет',
но в созерцании монады он говорил 'и да, и нет', что она и четна, и
нечетна. Ты же в своем созерцании десятичной монады утверждаешь 'ни да, ни
нет', ибо монаду можно выразить ни четным, ни нечетным числом. Как учитель
акадэмии, я бы мог предложить тебе отправиться в Афины, но там не жалуют тех,
кто покушается на теорию несоизмеримых.

- Мне об этом известно, - слегка улыбнулся Евгений,
- к тому же, очень скоро я должен возвращаться в Гиперборею.

- Теофрастос, ты можешь идти в царский
андрон, мы настигнем тебя у входа в трапезную, - распорядился философ,
обращаясь к своему неотлучному другу и, наконец-то, оставшись с Евгением один
на один. - Македонский царь Филиппос дает представление в честь прибытия
диаспоры. Мне бы хотелось, чтобы ты присутствовал на этом действе. Говорят,
сама царица будет в образе Семелы. Ни смешно ли это, Эвгенис, мы играем
в богов, а боги играют с нами?        

Что могла
означать последняя фраза Аристотеля оставалось загадкой, но Женька надеялся,
что философ пояснит, что имеет в виду. Они вошли во дворик, окруженный крытой
колоннадой, по периметру которого были расставлены пальмы в корзинах, мраморные
фигурки девяти муз и статуя Аполлона, у ноги которого обвивалась золотая змея.
Аристотеля терзало какое-то сомнение, он взглянул на безымянный палец и потер
на нем перстень.  

- Однажды, когда Эврипидэс представил в
афинском театре трагедию о Семеле, ему пришлось выслушать многочисленные
нарекания горожан, обвинивших его в подлоге предания о рождении Вакха. Эврипидэс
показал, что бога от семени Зевса родила дева Семела, дщерь Кадма и Гармонии,
которую финикийцы называли седьмицей. Когда же она, наученная Герой-Бероей,
взяла с Громовержца обет, что он покажется ей в подлинном облике, то была
испепелена запретным для смертных светом. После той вспышки небесного света в
трагедии выживает лишь новорожденный Дионис, - снизив голос почти до шепота,
философ подошел к статуе Аполлона, таинственно указав на змею, обернувшуюся
вокруг лодыжки бога. - Однако существует и другое поверье, согласно которому
Зевс донашивал неродившегося Диониса в своем бедре. Между сторонниками двух
мифов разгорелась нешуточная борьба.

Евгений старался обнаружить связь между знаками,
богами и намеками Аристотеля, но ровным счетом ничего не мог понять. Казалось,
что между ним и Аристотелем лежала непреодолимая стена двух весьма отдаленных
культур. Философ тем временем продолжал полушепотом свое странное
повествование:

- О, несчастные люди, если бы им было ведомо
значение мифов о Дионисе и других богах, разве стали бы они между собой
враждовать? - Аристотель поднял лицо к высокому небу над колоннами,
уподобившись древнегреческому жрецу. - Есть ли еще в поднебесье тайна, более
священная, чем та, которую хранят вакхические братья? О ней всякому должно
молчать, дабы невежды не могли осквернить божество и навлечь на себя страшное
проклятье. Но если тобой был найден способ соизмерения бедра и диагонали
квадрата, тебе надлежит об этом знать. Ведь богами, которые известны людям под
разными именами, мы называем законы Логоса. Мы разумеем под ними нечто большее,
нежели цари или служители храмов, построенных в Египте, Вавилоне и Аттике. 

Вот почему и нерожденный Дионис, зашитый в бердо
Зевса, суть диагональ квадрата, соединяющая его бедра, равные монаде, и
расчлененный Дионис поэтому суть число семь, а расчлененный Осирис суть число
четырнадцать. Не удивляйся также и тому, если услышишь, что отраженье Диониса
на бесконечно много осколков разбито. Все это одно и то же, ибо Орфеос учил
находить их значение через отношение семи к пяти, а египтяне для тех же целей
пользовались числами четырнадцать и десять. 

Он посмотрел на нежно улыбающееся лицо Аполлона и
мучительно сомкнул глаза. 

- Исида с Осирисом наречены близнецами, ибо из двух
совмещенных квадратов явился Хорус на свет. На острове Делос они почитались как
целомудренная Артемида и Аполлон. Жрецы долгое время хранили в тайне запретное
знание о божественном свете, слагающем непрерывный эфир в сознании Вакха. Тот
свет мы нарекаем еще божественным вином, оно очищает наше сознание от самомнения.
К несчастью, невежественная толпа усвоила из орфической веры разгульное
пьянство, но и до них вавилонские маги тщетно отравлялись смертоносными ядами в
надежде обрести откровения Божества. 

Вакхическое посвящение охраняется от недостойной
толпы и царей. Многие причисляют себя к посвященным, однако знай - прошедших
посвящение единицы. Быть может, их и нет вовсе, но если тобою был найден способ
соизмерения диагонали, для нас это будет называться 'Феб собрал все части
Диониса'. И вот еще что ты должен запомнить - возможно, это тебе поможет,
хотя ни мне, ни кому другому не ведомо, что сие значит. Знай, что корень
Диониса был сотворен триединым, а теперь ступай,  - не оглядываясь на
Евгения, прервался Аристотель. - Возле дворца тебя будет ждать Теофрастос,
передай ему, что учитель задержится, дабы помолиться аполлоновым музам. Не
подведи меня, Эвгенис из Гипербореи.

Евгений с
большим трудом, превозмогая неизвестно откуда взявшуюся инерцию, сделал шаг.
Несмотря на то, что Женьку прикрывал льняной хитон, он чувствовал себя так,
словно был облачен в потустороннюю кольчугу из чистого золота и перебирался в
ней вброд через бурнотекущую реку. Изнемогая, он еле выбрался со двора, волоча
свои руки, свисавшие, как плети, до самой земли. Сделав пару шагов, он упал на
колени. К нему подбежал Теофраст.

- Тебе нездоровится? Где учитель? - испуганно
спросил он, поднимая Женьку.

- Все хорошо, учитель задержался, чтобы помолиться
Аполлону. Кажется, у меня солнечный удар, - опершись на руку Теофраста,
выдохнул Женька.

- Держи мой пилос!

Теофраст быстро надел на Евгения войлочную шляпу и
оттащил его в тень, падавшую от портика небольшого дворца,  украшенного,
тем не менее, весьма утонченным орнаментом и двумя розовыми кариатидами. Через
минуту, как ни в чем не бывало, к ним приблизился Аристотель. Он распорядился,
чтобы двое караульных пропустили Теофраста с Женькой в царскую трапезную. Они
проникли под своды баснословно дорогих палат, по полу которых разбегались
вычурные цветочные завитки. Вдоль стен стояли громоздкие каменные чаши,
освещавшие языками жаркого пламени полуобнаженных богинь, чьи гибкие тела
переливались чистым золотом. Афинских гостей, среди которых затесался Женька,
проводили в зал, откуда доносился звон посуды и где происходили последние
приготовления к праздничному
пиршеству.         

Трапезный зал был очень просторен. Лишь одна треть
его была застлана коврами, заставлена ломившимися от яств столами. Больше всего
людей  сновало возле царской кушетки. Непосредственно рядом с Филиппом
сидели только воеводы в праздничных одеждах, в нарукавниках и поножах, покрытых
чеканкой. Несколько робких девушек и парней из прислуги теснились у стен с
серебряными подносами и кувшинами. Завидев своего друга Аристотеля, Филипп
потянул к нему руки. В сравнении с афинскими гостями и гетайрами царь был одет
в самый нелепый, нарочито маскарадный костюм. На нем была грубая, пастушеская
накидка с дырками, а за спиной свисала шкура льва с когтистыми лапами. Курчавую
шевелюру царя украшал золоченый венец с брошью из аметистов в форме виноградной
кисточки.     

- Дружище Аристотелис, прошу тебя
расположиться подле меня, - пригласил философа царь. - Не обижайся, что сажу
тебя по левую руку. Такого гостя, как ты, я бы предпочел не только слышать, но
и видеть!

Филипп, похожий в своем наряде на придворного
скомороха, накрыл ладонью правую глазницу с поврежденным глазом и простодушно
рассмеялся.

- Зато у афинских сплетников теперь найдется повод,
о чем почесать языками. Сам царь македонский сел для меня по правую руку! -
ответил Аристотель, сгладив неловкость Филиппа, по-видимому, нарушившего некий
этикет торжественных приемов.

- Вот что я тебе скажу. Уж поверь мне, больше всего
стоит опасаться тех, кто норовит сесть по правую руку, - невзначай заметил
Филипп, - а эти двое пусть стоят в сторонке, не велика с них честь!

Македонский царь имел в виду Женьку с Теофрастом,
которым пришлось встать поодаль от Аристотеля, среди прислуги. Если Теофраста
нетактичное высказывание Филиппа сильно задело, то Евгений даже бровью не
повел. Он целиком был увлечен обстановкой в зале. 

Никаких напыщенных речей, высокопарных обращений и
прочей чепухи, которую следовало ожидать от царской обедни, никто не
произносил. Светловолосая девушка приятно звенела лирой с длинными стойками из рогов
антилопы. Придворные македоняне беседовали между собой, шутили, втягивали в
разговор прижимистых афинян, которым были в диковинку походные манеры гетайров,
лихо отламывавших куски жареного мяса, забрасывая в рот листочки салата. Но
Женьку больше всего интересовали вовсе не угощения, не разговоры и даже не
музыка милой девушки в химатионе, накинутом на одно плечо, а пустующая часть
зала, в темноте которой иногда пробегали актеры в темных одеждах.

Когда же наверху открылись оконные ставни, и свет,
направленный с помощью медных зеркал осветил сцену, Евгений расширил глаза от
обилия ярких оттенков, которыми были расцвечены театральные помосты. Они
представляли собой фасад двухъярусного дворца, выполненного в дорийском стиле.
Четыре колонны у входа во дворец зарастали плющом и виноградом. По левую
сторону фасада кулисы изображали лесную поляну с дикими цветами. На полу, возле
ручья, лежал большой камень. Справа - под небом с фиолетово-синими тучами -
высилась белоснежная грудь Олимпа, перед которой стоял высокий трон со
ступнями. Из темноты портала медленно вышла седовласая женщина, трижды
ударившая по полу тирсом.     

Корифей:

О деве непорочной, что Гармонией и Кадмом
рождена,

И взращена в фиванском тереме девичьем, о
Семеле,

Принявшей тайно семя Зевса, от него зачавшей

Царя богов Диониса - о, внемли Логос!

Молодые девушки, стоявшие в длинных шафрановых
химатиях неподалеку от женщины, завели хороводную песню, которую исполняли
высокими, но очень мягкими и протяжными голосами, наиболее всего подходящими
для церковного песнопения. Мелодичное чередование гласных так завораживало
Евгения, что в некоторых местах он не мог, да и не хотел, разбирать слова,
полностью настроив слух на эмоциональное восприятие.

Хор девушек:

Эвоэ, Иовакх, эвоэ, 

О, чадо сладкое Кронида,

Иао, Вакх, иэ, иэ!

Ареса отрасль и Киприды,

Гармонию, отдали в жены

Агенориду Кадму в Фивах;

Агаву, Полидора, Автоною 

Они родили и Семелу с Ино.

Затем несчастный был рожден

Пенфей, Агавы сын от Эхиона;

Лабдак у Полидора; Актеон,

Сын Аристея с Автоноей,

Которого взрастил Хирон,

Но Артемидой обнаженной

В оленя был он превращен,

Своими псами угрызенный;

Леарха прижила Ино

От Эолида Атаманта,  

Убитый собственным отцом,

В Аид уйдет он безвозвратно.

Отягощенный тяжкой думой,

Презрев победы прежних лет,

Все дни и ночи Кадм угрюмо

Искал первопричины бед,

Одна прекрасная Семела

Из дочерей с ним оставалась,

Перечить никогда не смела

Отцу она, и тем спасалась

От горестей земного мира.

Царь больше всех ее любил,

Виссон из чистого эфира

Младую грудь ее прикрыл -

Давно пора уже настала 

Семелу замуж выдавать, 

Но Кадм знал, что деве рано

Любви незрелые вкушать 

Плоды, наполненные ядом.

Ограду царь соорудил

Внутри разросшегося сада,

И в терем светлый заточил

Свое сокровище - подальше

От эолийцев сладострастных,

Всем запретил наистрожайше

К царевне юной приближаться;

Одной кормилице Берое

Доверил царь замок стеречь 

Семелы царственных покоев;

Но черная напала желчь

На дщерь Гармонии и Кадма;

Все дни она томилась у окна,

И слезы капали печально

На ткань льняного полотна.

За хором девушек на сцене появился ткацкий станок,
у которого сидела актриса в тончайшей газовой накидке. Женька сразу узнал в ней
македонскую царицу Олимпиаду, хотя веки ее были подкрашены медной зеленью, а
белки глаз демонически светились ярко-голубой краской, накапанной прямо на
слизистую оболочку. Из портала фиванского дворца к деве встревожено вышел царь,
кудри которого были стянуты драгоценным обручем из двух переплетенных уриев. Он
опустился перед Семелой на колени, сжав безвольную кисть ее руки.

Кадм:

Семела, дочь моя, какой недуг тебя сразил?

Как холодна твоя рука, в тебе нет сил!

Семела:

Не стоит волноваться за меня, отец.

Я, кажется, здорова. Хотя нет...

Мне что-то сдавливает грудь,

Словно панцирь, не могу вздохнуть! 

Тут перед Женькой с Теофрастом совершенно спокойно
прошел белобрысый мальчик-ворчун, которого Евгений уже видел среди гимназистов,
только теперь волосы у него были обвиты золотым стеблем плюща. Он деловито
подошел к столу Филиппа, который поставил чашу с вином и прижал к себе
мальчишку. 

Кто бы мог подумать, что этот тонкий, как стручок,
сутуловатый парень был царевичем Александром, а ведь Женька еще со школы
представлял его темноволосым, как на фрагменте помпейской мозаики. Царь Филипп обнял
сына за плечи мощной рукой, которая вся была в рваных, багровых шрамах и раза в
три толще, чем шея мальчишки. 

- Скажи, Филиппос, царь македонский, а моей
маме правда плохо? - спросил Александр, наблюдая за сценой, но имея в виду
нечто другое, скорее всего, семейные неурядицы, свидетелем которых стал совсем
недавно.

- Нет, - успокоил его Филипп, подумавший, что
Александр спрашивает о театральном представлении. - Видишь ли, это всего лишь
игра, глупая людская забава, которую придумал один известный драматург. 

- А ты ее любишь?

Филипп серьезно посмотрел здоровым глазом на
Александра.

- Ну, конечно, люблю. Ты ведь мой сын, не так ли?
Скажи, а разве ты не принимаешь участие в этом действе?

- Принимаю, - грустно ответил мальчик. - Только я
появляюсь в самом конце, когда мама умирает.

- Но уж нет, так дело не пойдет! - взбудоражился
Филипп, самовольно прерывая спектакль. - Ты появишься в самом начале, Александрос,
а твоя мама, вот увидишь, она еще нас всех переживет!

Он подхватил царевича и поставил его на стол,
смакуя напряженную тишину в зале. Олимпиада была готова сорваться с места,
чтобы выхватить Александра из рук Филиппа, от которого в таком состоянии можно
было ожидать чего угодно. 

- Смотрите все - мой сын, Филиппион, его
царем вам оставляю! - Филипп непроизвольно икнул, торжественно снял стебли
плюща с Александра и надел свой венец, а затем, как пушинку, забросил
наследника на плечо, вызвав одобрительный смех у гетайров.

- Крониду самому подобно, зашью его в свое бедро,
чтобы явился миру царь! 

Филипп на ходу сочинял антистрофы, так смешно
пародируя театральных актеров, что даже македонская царица рассмеялась,
прислонив руку к щеке. Царевич Александр, увидав смеющуюся мать, тоже хохотнул,
так что Женька перестал видеть в нем лишь чрезмерно рассудительного и жестокого
подростка. Македонский царь пробежал с ним через всю трапезную залу, усадил
царевича на трон богов перед Олимпом и провозгласил:

- Царю Дионису воздайте жертву, канфары поднимая в
небо! Эвоэ, Вакх, да сбудется оракул Феба, эвоэ, Александрос! 

Македонские воеводы и афинские гости встали, трижды
воскликнули 'Эвоэ!' и до дна осушили чаши. После чего Александр,
поблескивая счастливыми глазами, спрыгнул на пол. Олимпиада быстренько подтолкнула
его к кулисам и снова села у ткацкого станка. Трагедия была прервана Филиппом
как раз в тот момент, когда Семела попросила царя Кадма принести воды из
свободнотекущей речки Диркаи, в которой она так любила плескаться со своими
старшими сестрами в далеком детстве. 

Семела (оставшись одна):

Но что со мной, зачем меня родили

Отец и мать мои, зачем я расцвела

В садах Кадмеи? Быть рабыней

В заложницах у царского дворца?

Забыть о свете солнца и луны, 

Не ведая ни радости, ни горя?

И почему не вижу больше сны?

Наверное, погибнуть вскоре 

Мне суждено - все смертные равны

Перед водою мрачного Аида.

Иль явится ко мне любимый,

Тот, о котором жрец Кронида   

Тиресий рек назло ревнивой

Владычице Олимпа Гере?

О, неспроста он ею ослеплен,

Он знает все, по крайней мере,

Отец мой сильно удручен -

Они меня давно похоронили.

Пусть я погибну, ты же все равно

Приди ко мне, супруг мой милый!

О, если бы могла забыться сном, 

Тебя увидеть под покровом ночи,

В твоих объятьях умереть готова!

А не придешь - в священной роще

Сама тебя найду! Костей дракона,

Отцом убитого, не устрашусь.

Пускай возьмут меня сатиры

И нимфы в хороводный круг,

Пускай звучат шальные лиры

И авлосы, тимпаны бьют... 

Хочу познать твоей любви усладу.

Окончив страстную мольбу, Олимпиада исступленно
опустилась на сцену, вытянув одну руку и положа на нее голову. Дремавшую Семелу
заволокли прозрачным полотном две девушки из хора. Ставни на верхнем ярусе
закрылись, и из лесной чащи выскочили юноши, одетые в мохнатые шаровары из
козлиных шкур с отростками, имитирующими фаллосы, и конскими хвостами. Один из
ряженых играл на двойной флейте задорные пастушеские мотивы, трое других
ритмично ударяли в кожаные бубны, высоко поднимая их над головами, имитируя
оргиастический танец. 

Тугие удары в бубны звучали все чаще и чаще,
неожиданно раздался звон маленьких колокольчиков. Над троном олимпийских богов
поднялась пугающая своими размерами тень, после чего над залом прогремел
раскатистый гром. Светящаяся змея вынырнула из-под Олимпа и поползла, обвивая
кольцами сцену. Под зеленоватой чешуей можно было заметить движение ног
нескольких десятков актеров, которые несли на себе костюм длинной змеи. 

Обернувшись кругами возле ткацкого станка и Семелы,
тело змеи стало приподниматься, превращаясь из пульсирующей спирали в пирамиду,
на вершине которой во всей красе появилась Олимпиада. Сбросив с себя одежды,
она обнажилась по бедра и стала совершать руками и животом вращательные
движения, сочетаясь в едином танце со змеевидным Зевсом под музыкальное
сопровождение дико пляшущих сатиров и дифирамбического хора девушек, порывисто
менявших тональности и распевавших 'Иэ-Ва-акх - иэ-Ва-акх! Эвоэ-э - эвоэ-э'.

 

 

Эпизод семнадцатый.

День самостоятельной
работы.

 

Ему не хотелось просыпаться, он не хотел открывать
глаза до тех пор, пока в его памяти не всплывут все подробности сновидения.
Затем, когда последовательность событий была им восстановлена, он посмотрел на
деревянные ходики, висевшие на стене - они показывали без десяти десять. Выпив
на кухне горячего чая со сгущенным молоком, он долго сидел и записывал в
дневник свои мистические переживания, которые постепенно начинали блекнуть,
уступая место обыденности. Был четверг, а значит, в университет можно было не
ходить, потому что в расписании занятий это был день самостоятельной работы. 

Так называемый день самостоятельной работы являлся
одной из тех приятных особенностей истфака, которая всегда привлекала внимание
студентов с других факультетов. Особенно математиков, убежденных в том, что в
этот день никто из студентов-историков не учится. Однако это было совсем не так
(или, точнее, не совсем так),  ведь этот замечательный день отводился в
учебном плане специально для того, чтобы старшекурсники имели возможность
проводить самостоятельные исследования, посещая архивы, музеи, библиотеки и
театры, собирая материалы для будущей дипломной работы. 

Конечно, не всякий день самостоятельной работы
использовался студентами истфака по назначению. Раз в месяц, когда выдавали
стипендию, каждый студент вместо библиотеки мог сходить в боулинг, кинотеатр
или в какое-нибудь другое увеселительное заведение. День самостоятельной
работы, таким образом, не всегда оправдывал свое название, однако можно с
уверенностью сказать, что ни один день самостоятельной работы не пропадал у
студентов истфака даром. Что касается Евгения, то в этот день он, как и во все
другие дни, предпочитал заниматься чтением.  

Чтобы окончательно проснуться, он сходил в ванную,
принял пятиминутный горячий душ. Проводить весь день за книжками по античности
Евгений, вообще-то, не собирался. Это было бы слишком расточительно - посвятить
такой чудесный день одному чтению. Он намеревался побродить по городским
улочкам, заглянуть в университет, и поэтому через каких-то двадцать минут он
уже прогуливался по хрустящим листьям, покрытым инеем и примерзшим к пешеходным
дорожкам. 

Над деревьями, домами и облаками висело осеннее
солнце. На улице было довольно прохладно. Быстро продрогнув, Евгений взял курс
на университет. За последние годы он столько раз следовал этим маршрутом, что
теперь ему вдруг показалось, что все дороги в городе вели к этим большим,
университетским колоннам. В теплом фойе он снял перчатки, расстегнул куртку.
Возле гардероба была длинная очередь. 

Женька не стал ее дожидаться, он сразу свернул к
боковой лестнице, ведущей на матмех, где располагался общедоступный
интернет-зал. Каждую неделю Евгений приходил сюда, чтобы проверить ящик
электронной почты. Обзаводиться мобильным телефоном, чтобы потом не
представлять без него своей жизни, Женька не хотел, так что интернет-зал для
него был самым приемлемым пунктом связи. 

Каждую неделю Евгений вел во всемирной паутине
поиск отсканированных книг дореволюционных изданий со старой орфографией.
Впрочем, это было не самое главное. Он искал кое-что еще, не зная точно, что
именно, но был уверен, что, рано или поздно, его поиск увенчается успехом.
Евгений заглянул в свою электронную почту - за пять дней в ящик поступило всего
три письма. 

В первом сообщении его приглашали принять участие в
обучающем семинаре по приобретению 'навыков презентации инновационных проектов'
или - в духе Остапа Бендера - как навешивать лапшу на уши потенциальным
'клиентам', выбивая гранты и продавая свои изобретения корпорациям, что ничуть
не интересовало Женьку. Так что он, не раздумывая, переместил это письмо в
мусорную корзину. Следующее письмо было адресовано лично ему: 

 

'Добрый день, Евгений. Прочитал Вашу заметку с
критикой доказательства иррациональности квадратного корня из двух. Я никогда
не занимался основаниями математики, хотя когда-то это было довольно модно. 

Признаюсь, Ваша статья всколыхнула переживания
моей молодости, чувство творческого поиска, которое Вам, наверняка, знакомо.
Вы, насколько я могу судить, по образованию не математик, и это существенно осложняет
Ваше положение, хотя Аристотель, кажется, считал, что основаниями математики
должны заниматься именно философы, а не 'чистые' математики. Последние в этом
деле не могут быть беспристрастными. 

Ваши идеи, безусловно, радикальные, но очень
любопытные. Возможно, следует говорить об открытии новых классов чисел или,
скорее даже, о  системе аксиом, возможность существования которой не
учитывал  Д.Гильберт. Как показывает опыт, поначалу такие предложения
никогда не вызывают одобрения у математиков. 

У меня тоже возникло желание отыскать в Ваших
рассуждениях ошибку, но обнаружил только, что Вы отбрасываете ряд стандартных
оговорок, которые даже аксиомами в математике не являются. Никто не запрещает
этого делать, хотя Ваш случай особенный (!) Поэтому я не могу сказать ничего
определенного по поводу Вашей работы. 

В качестве своеобразного подарка из далекого
прошлого могу выслать три тома Н.Бурбаки. Если они Вам нужны, - напишите, куда
их отправить. В одном из них есть исторический очерк. Мне бы хотелось, чтобы вы
его прочли. Кажется, это все, чем я могу помочь. Желаю успехов!

Б.Тарасов, Новосибирск' 

 

Внимательно перечитав письмо, Евгений начал
строчить ответ, однако слова, которые возникали у него в голове, звучали слишком
суетливо. Он не знал, как отреагировать на подобный отзыв. Никто никогда не
отправлял ему подобные письма, тем более, книги! Женька, так и не придумав, что
написать в ответ профессору Тарасову, открыл другое письмо, которое было
озаглавлено 'Letter to E.Clevakin with remarks':

 

'Дорогой Евгений! У меня не было времени глубоко
вникнуть в суть Вашей статьи. Cейчас я очень занят подготовкой к представлению
в редакцию издательства "World Scientific" своей книги "The
Mathematics of Harmony". Но при беглом знакомстве Ваша статья произвела на
меня хорошее впечатление. Ваши рассуждения выглядят убедительными, я поясню,
почему.

Впервые я обратил внимание научного сообщества
на противоречия в аксиомах непрерывности в 1977 году (Введение в
алгоритмическую теорию измерения. М., 1977. С.26). Одна из аксиом, известная
как аксиома Евдокса-Архимеда, допускает существование свободно становящейся,
потенциальной бесконечности. Другая аксиома, известная как аксиома Г.Кантора,
задает статическую, актуальную бесконечность. О важности определения
бесконечности могут дать представление слова А.Пуанкаре: 'Если кто захочет
кратко и выразительно определить само существо математики, тот должен сказать,
что это наука о бесконечном'. Однако, как выясняется, понятие бесконечности наделяется
в современной математике различными математическми свойствами.

По этому поводу я в свое время написал письмо
академику А.Н.Колмогорову. Его, кажется, тоже беспокоили парадоксы в основаниях
математики. Но он дал понять, что будет лучше, если я не стану затрагивать в
своих статьях данную проблему. Никакой веской причины, которая бы позволяла
поднять дискуссию о внутреннем противоречии в аксиомах непрерывности, тогда не
существовало, хотя всегда были возражения против внедрения теоретико-множественного
подхода (Л.С.Понтрягин,  В.И.Арнольд и другие выдающиеся математики). 

Развал Советского Союза привел к прекращению
финансирования науки. Многие разработки были остановлены, технологии и кадры -
утрачены. Не стал исключением и проект по созданию самокорректирующегося
микропроцессора, действующего на базе фибоначчиевых систем счисления, чем я
занимался в Винницком техническом университете. 

Несмотря на то, что многие специалисты, и я в
том числе, были вынуждены уехать из страны, у меня остались прекрасные
отношения с учеными из России, Украины, Белоруссии, Казахстана, Азербайджана.
Поэтому я с большим энтузиазмом воспринял результат, полученный проф. МГУ
А.А.Зенкиным, подтвердившим мои давние подозрения о существовании в развитии
математики серьезных стратегических ошибок (они перечислены в моем очерке,
написанном для сборника Международной математической конференции
"Congressus Numerantium").  

Доктор физ.-мат. наук А.А.Зенкин убедительно
доказал, что Г.Кантор ввел математиков в заблуждение относительно существования
актуальной бесконечности, хотя в теории, которая развивалась из канторовских
представлений, было сделано немало ценных находок. Размышления А.А.Зенкина о
"счетности" множества действительных чисел очень близки Вашим
критическим замечаниям. 

Системы счисления с иррациональными основаниями
(система Бергмана - 1957 год, и коды золотой р-пропорции, придуманные мною в
1980 году) являются необычными математическими результатами, которые
переворачивают наши представления о различии между числами "рациональными"
и "иррациональными" (в классическом смысле). Я готов поддержать Вашу
работу. Однако для этого мне необходимо получить ответ на вопрос, поставленный
Вами в конце статьи "Постижение иррационального" - за счет чего
достигается сохранение пропорции m²/n²=2 в целых числах? Это
принципиально важно для понимания дальнейшего направления Ваших исследований. 

Никто не делал в математике ничего подобного,
поэтому я не буду настаивать на существовании решения, но даже без него Ваша
статья заставляет задуматься над многими фундаментальными
проблемами.    

С наилучшими пожеланиями,

доктор технических наук А.П.Стахов,
Украина-Канада'

 

От обилия информации у Женьки, который не успел еще
опомниться от первого отзыва, голова пошла кругом. Он был настолько окрылен, что
никакие усилия остановить его историко-математические исследования, не могли
больше возыметь на него действие. 

Ведь не только у него, как оказалось, возникали
сомнения относительно непогрешимости современной математики, и не только он
сталкивался с творческими трудностями. Впрочем, если профессиональные
математики, возражавшие против подхода, который пропагандировался в учебниках
как 'общепризнанный', не могли преломить ход событий, то что мог сделать он,
никому не известный студент исторического факультета? 

С другой стороны, все ученые, бросавшие вызов
математическому колоссу, выросшему на зыбкой почве аксиоматических
противоречий, всегда рисковали своим авторитетом, возможностью публиковаться в
престижных журналах. Евгений же - ничего терял, занимаясь запрещенной
тематикой. Он не был отягощен ни высокими званиями, ни научными степенями. Ему
не нужно было беспокоиться о научной карьере, о том, как не испортить отношения
с коллегами. Он был свободен, и в этой свободе черпал творческие силы, несмотря  
на грязное сквернословие интернет-форумов, где недоброжелатели обругивали его
самыми последними словами, заставляя его навсегда замолчать. 

Сейчас же он ощутил какую-то уверенность в себе. За
спиной у него словно появилось целое сонмище ангелов. Они собрались где-то там
в ожидании чего-то, и Женька почти слышал биение их бесчисленных крыл. Он вдруг
осознал, что за борьбой научных и философских концепций просматривалось
противостояние иного, еще более высокого уровня. Он перестал воспринимать себя
никому не нужным студентом деградировавшей страны, растоптанной ворами в законе
и обреченной быть вымирающей  terra nullo. 

Ему стал понятен обман, застилавший глаза
миллионам, который распространялся средствами массовой дезинформации. Он
увидел, как мелкие ручейки этого обмана стекались в грязные реки, которые
впадали в огромный океан лжи, затоплявший города, континенты и страны, не
оставляя людям даже глотка свежего воздуха. Он увидел машины по производству
этой лжи, ее винтики - продажных чиновников, невежественных олигархов,
журналистов. Но весь этот синдикат лжи - он был не властен над истиной, как эти
свинцовые тучи, что заволокли небо над крышей университета, были не властны над
лучами света, пробивавшимися через разрывы облаков. Женька знал, что за этими
облаками по-прежнему продолжало светить солнце. 

Завершив интернет-сеанс, он вышел из здания
университета, плотно застегнув лацканы куртки и быстро спустившись по
лестницам. Ему требовалось найти решение задачи, которую никто до него не 
ставил, которую никто никогда не пытался решить. Он знал, что для этого нужно
было выйти за грань всего познанного, оказаться по ту сторону существующих
представлений. Он был готов к этому, даже если для этого потребуется провести
тысячи бессонных ночей, прочесть десятки и сотни книг. 

Ступив в лужицы слякоти, в глубине которых
отражались перламутровые просветы неба, он надел наушники и зашагал по мокрой
мостовой между двумя параллельно лежащими бордюрами дороги - где-то там, за
горизонтом, они пересекались в одной общей точке. Depeche Mode: 'Personal
Jesus', acoustic.

 

***

В полном одиночестве он бежал по степной равнине,
натыкаясь на высохшие деревья, кустарники, перепрыгивая их с невероятной
легкостью, пока не подбежал к площадке древнего храмового сооружения, которая
была усеяна обработанными камнями, бывшими когда-то дорожками, постаментами,
террасами, клумбами, а теперь торчавшими, словно надгробные плиты, из песчаной
земли. 

Три заброшенных зикхурата высились над саванной,
над иссиня-черным морем, подпирая лиловые облака, переливавшиеся в сполохе
северных сияний. Издали зикхураты казались одинаковыми, но теперь стало видно,
что храм, стоявший посередине, был несколько выше, чем храмы побокам. Он
прогуливался возле строений, надеясь понять, где у них был расположен вход во внутренние
помещения. 

Эти огромные храмы с пирамидальными крышами чем-то
напоминали ему древнеиндийскую или кхмерскую архитектуру. Они были настолько
древними, что их тысячелетние стены, обдуваемые со всех сторон ветрами,
покрылись глубокими колеями и кривыми, слоистыми гребнями, пробегавшими по всей
поверхности каменных блоков. На углах многоярусных крыш располагались длинные,
изъеденные дождями столбцы, которые на самом деле были остатками статуй.

Ему захотелось осмотреть их поближе. Он запрыгнул на
большой каменный блок, разбежался и повис над пропастью, совершая широкие
взмахи ногами. Взлетев на карниз самого величественного зикхурата, он сразу же
обнаружил вход внутрь храма, который располагался у основания многоступенчатого
колпака крыши, украшенного некогда удивительными рельефами, которые со временем
разгладились и стали почти плоскими.

От ветра, подувшего на высоте, он пригнулся и
посмотрел вниз - у основания храма истонченные стены казались такими хрупкими,
что должны были рассыпаться под напором тяжелых каменных сводов. Но ему было
совсем не страшно стоять на этой каменной крыше рядом с долговязыми статуями.
Перестав смотреть вниз, он перевел взгляд на море. На побережье, которое
опоясывала жемчужная кромка соленого песка, он заметил семь великих вихрей,
уходивших своими крутящимися вершинами в небо. Сначала два, а потом еще пять. 

Он силился определить, что это были за вихри, и
почему они не сливались в один, хотя находились так близко друг к другу. Но тут
из глубины храма его позвало тихое эхо. Он повернулся к вратам и стал
спускаться по галерее из прямоугольных колонн с замысловатыми арабесками. Там,
в темноте храма, он потерял счет переходам и заблудился в хитросплетениях
лабиринта.

Но таинственное эхо вновь окликнуло его - и перед
ним отворился проход в храмовое помещение. Изнутри весь храм освещался тусклым
светом люминесцентных цветков, над которыми порхали мохнатые мотыли. Перед
индигово-синим алтарем он увидел два сосуда - стекловидный и корундово-алый,
которые покоились на каменных дисках. Они были соединены меж собой механизмом,
который можно было принять за средневековую астролябию либо часы. Евгений
затронул один из дисков - и за спиной у него послышался обворожительный шепот,
тот же самый, которым с ним только что говорили, когда он спускался по галерее:

- Хочешь знать, что это?

Женька оглянулся, онемев при виде хозяйки древнего
храма. Она была суккубом или созданием очень похожим на то, как обычно
изображают суккубов. Над спиной у нее приподнимались перепончатые крылья. Две
пары сосков были полностью оголены, а бедра и живот прикрывали змеиные хвосты.
Ее молочно-бледная кожа, через которую виднелись голубые прожилки вен, была,
похоже, совершенно беззащитна перед дневным светом и полностью лишена волос.

- Не бойся меня, я не сделаю ничего плохого. На
твоем месте я бы опасалась их, - она подошла к светящимся бутонам, погладила их
лепестки и улыбнулась, когда ей на палец уселась черная бабочка.

Предугадав его вопрос, она спокойно ответила:

- Давным-давно здесь обитали могущественные набхаи,
построившие этот Храм-Который-Останется-После, а потом все они исчезли
куда-то.

- Исчезли куда-то... то есть вымерли? 

- Спроси об этом падшего ангела света, ведь это он
отправил тебя к Ноаэ?

- Никто меня не отправлял, - тихо пробубнил Женька,
- я здесь сам оказался. 

- Многие так говорят, откуда тебе известны замыслы
Люцифера? 

- Замыслы? Ну, хорошо, - решил признаться ей
Женька. - Кажется, его планы нарушает одно мое сочинение. Перед тем, как сюда
попасть, я как раз задумал написать к нему продолжение. 

- Правда? - насторожилась демоническая Ноаэ.
- Хочешь сказать, ты не алхимик?  

- Никогда в это не верил, - промямлил Евгений,
сообразив, что необычные сосуды на двух чашах были нужны для проведения неких
алхимических операций.

- Тогда тебе не стоит терять время. Мои излюбленные
цветы источают ядовитый для тебя аромат, так что скоро ты растворишься - и тоже
исчезнешь куда-то.

Евгений, ощутивший в животе прохладную пустоту,
посмотрел на алхимические сосуды.

- Мне нужно приготовить себе какое-то противоядие?

- Оно уже здесь. Два эликсира находятся в этих
сосудах, в одном - смертоносное средство, способное умерщвлять даже бессмертных
богов, в другом - источник жизненной силы. 

Ноаэ понюхала святящийся бутон, распустившийся
прямо на витой колонне. 

- Тебе придется сделать выбор, который определит
твою судьбу.  Люцифер не может войти в мой храм, но я знаю - ему нужна
эссенция, смертных возвращающая к жизни, бессмертных возвращающая из плена
небытия. Раньше ко мне часто приходили такие, как ты, - никто из них не уходил
отсюда, хотя некоторые - давно улетели.

Дунув на мотылька, севшего ей на ладонь, Ноаэ
подбросила его  кверху. 

- Хм, однажды я уже растворялся во сне. И знаешь,
что после этого происходит с людьми? Ничего. Мы просыпаемся, вот и все, -
ответил Евгений.

- Вы живете для того, чтобы с вами ничего не
происходило?

- Ну, почему? Некоторые из нас стремятся к чему-то,
о чем-то мечтают, хотя таких все меньше. Мы перестаем верить в мечту, перестаем
думать и чувствовать. Многое из того, что мы создаем, не наполнено смыслом.
Если мы и верим во что-то, то это от безысходности. Такая вера не приоткрывает
истину, она лишь скрывает ее, не освобождает, а порабощает дух. Мы видим, как в
нашем мире возрастает зло, но ничего не можем с этим поделать, справедливые
наказания и борьба со злом считаются у нас еще большим злом. 

- Люцифер, узнаю его почерк, - задумчиво отозвалась
Ноаэ, изучая Женькино лицо. - Не верь ему, если он тебе что-то пообещал,
он никогда не сдерживает обещаний, ведь он служит Сатанаэлю.  


- А кому служишь ты?

- Ноаэ создана женщиной! Ее предназначение -
хранить свою тайну, а не служить кому бы то ни было.

Женьку вдруг стало знобить. Он кашлянул, выдохнув
струйки пара:

- К-хм! Я не силен в алхимии, но если я отопью из первого
сосуда, а потом из второго - так можно? Или сразу смешать две жидкости, чтобы
не ошибиться?

- Ноаэ не должна открывать тайну, -
улыбнулась она ему.

- Поскорее бы проснуться, - застучал зубами Женька,
потирая замерзшие плечи. 

- Не бойся, очень скоро ты заснешь приятным сном и,
когда твое сознание освободится от воспоминаний, пробудишься вновь - бабочкой,
быть может, прекрасным цветком. Скажи, неужели все люди так боятся этого?

- Дело не в том, что этого все боятся, а в том, что
не все люди хотят освобождаться от воспоминаний. 

'И все-таки она бесподобна', - подумал
Евгений. Прикрыв нос, чтобы не вдыхать ядовитые испарения. Он проверил сосуды,
обнаружив, что жидкость, налитая в них, по цвету ничем не отличалась от
обыкновенной воды. Дурных запахов он не учуял, поэтому решил действовать
наугад. Склонив голову над краем амфоры, он решил сделать глоток, взявшись за
поручни, чтобы приподнять сосуд.

- Есть еще одно условие, - неохотно предупредила
его Ноаэ. - Чаши весов не должны отклоняться больше, чем на один зубец.
Иначе тинктура жизни утратит свои свойства, а сила яда усилится вдвойне. 

Тут его осенило, что диски, на которых покоились
два сосуда, были вовсе не деталями часового механизма! Они были точно
уравновешенными чашами весов, на что указывала стрелка между зубцами
шестеренок. Он понял, что алхимическая задачка не могла быть решена чистой
случайностью. Если бы это было так, некоторые алхимики, попадавшие к Ноаэ,
наверняка бы угадали, в каком из сосудов находится эссенция. В демонических
подсказках Ноаэ был какой-то подвох. Но надеяться, что суккуб поделится своим
секретом, было бесполезно. Выражение призрачного лица и неоновых зрачков
демоницы сделалось непроницаемо-равнодушным. 

Вдобавок ко всему Евгений не мог говорить - он
стремительно превращался в ледяную статую. Вместо того, чтобы сделать выбор
между сосудами, как того желала Ноаэ, он взялся за поручни сразу двух амфор и
стал равномерно сливать из них жидкость, так, чтобы стрелка весов по
возможности не отклонялась. Зачем он это делал - он сам не знал. Ему не нужен
был эликсир, о синтезе коего мечтали алхимики. Он просто решил подурачиться,
выполняя все условия задачи, чтобы чаши весов продолжали оставаться в покое. Не
чувствуя рук от холода, он все-таки вылил содержимое двух сосудов. 

Внезапно тело его сотрясла волна судорог. При этом
стрелка весов, покрытая паутиной, отклонилась и едва не перескочила на второй
зубец измерительной дуги! Потеряв способность дышать, Евгений пал на колени.
Совершенно опустошенный, он прислонился к стойке алхимических весов и слабо
улыбнулся - внутри опорожненного сосуда поблескивал какой-то пузырек. Вынув его
трясущимися руками, Евгений сделал глоток живительной влаги, после чего его
грудь вновь наполнил воздух. 

Весы щелкнули, и стрелка опять достигла равновесия.
Женька засмеялся и заплакал одновременно - с ним такого никогда раньше не было
- это было похоже на безумие, но он оставался в ясном уме; это походило на
рождение, но он понимал, что он уже был рожден. Его сердце радостно забилось, а
в глазах скопились горючие слезы - он не переставая вздрагивал и рыдал.

 - Ты сумел пройти испытание, - расправив
крылья, произнесла Ноаэ. - Во втором сосуде найдешь то, за чем приходил.

Ничего не поняв из ее слов, Евгений, посмотрел на
дно второго сосуда, где лежал еще один пузырек.

- Выходит, тинктура и яд были в каждом? - Женька с
ужасом взглянул на коварную хозяйку храма.

- Помни о сохранении равновесия, - произнесла она,
улыбнувшись ему на прощанье. 

Он поднял пузырек с эликсиром, и стрелка весов из
прямого положения передвинулась на один зубец вправо.

 



 

 

Его гармония - в его дисгармонии, его единство - в его
вражде.

П.Флоренский

 

 

 

С древнейших времен представление о бесконечности
вдохновляло человека, вселяло религиозный трепет, сводило с ума, являлось
предметом ожесточенных дискуссий. Мифологема бесконечности как атрибут
божественной истины, космогоническая константа, тайна вечной жизни
прослеживается во всех культурах народов мира, выступает связующей нитью для
всей истории человеческой цивилизации. 

В самых ранних преданиях запечатлен акт
человеческого сознания, направленный на осмысление принципов конечного и
бесконечного. Согласно дошедшим до нас ведическим текстам, в результате борьбы
между асурами и дэвами, проявлениями Дитьи и Адити
('ограниченности' и 'безграничности'), возникает и исчезает все сущее.
Гигантский змей Ананта ('бесконечность'), на кольцах которого отдыхает
защитник вселенной Вишну, являет собой в то же время воплощение индуистского
бога Шивы, стремящегося поглотить и разрушить мир, создаваемый из единосущего
Брахмы. Ведическая культура в иносказательной форме прекрасно передает
противоречия, неизбежно возникающие на самом высоком уровне абстракций, и, судя
по всему, такое парадоксальное восприятие считалось носителями ведической
культуры источником мудрости и божественных откровений.

Подобные синкретичные представления повторяются во
многих культурах, переживавших на протяжении огромного исторического периода и
величественный подъем, и неожиданный упадок. Однако за всем разнообразием
религиозных представлений всюду прослеживается архетип змеи, олицетворяющей
собой парадоксальное состояние хаоса. Прародительница богов Тиамат в
шумеро-аккадской культуре, космический змей Апоп в культуре древнего Египта,
образ дракона в восточной культурной традиции, древнегреческий змей Пифон,
хранитель священного центра Гео, пернатый змей толтеков Кецаль-коатль, мировой
змей Мидгарда в скандинавской мифологии, древний змий иудео-христианства. По
мере развития каждой культуры недетерминированное мифологическое сознание
сменялось более дифференцированным формальным подходом. Четкое разделение на
божественное и демоническое (связанное с низвержением змея и его расчленением),
упорядочение небесной иерархии и обрядов вело к наивысшему расцвету цивилизаций
древности. Вместе с тем, сеяло семена раздора, вызывало религиозный раскол,
становилось причиной истощения, деградации и угасания культур.

Переход от религиозно-мифологического восприятия к
научному складывался в рамках астрономических и вычислительных традиций
древнего Египта, Вавилона и Китая, но государственное устройство древних
царств, использовавших религию для укрепления власти, вряд ли могло
способствовать развитию науки. Поэтому становление научного мировоззрения стало
возможным только в эпоху античности на базе более архаичного общественного
строя Древней Греции. Древнегреческим философам удалось заложить фундамент
многих наук, пробудив дремавшие силы человеческой мысли, воспев величие Логоса.
Однако им было суждено столкнуться с вездесущими парадоксами бесконечности,
которые были известны прежде и которые предопределили скорый возврат античной
науки к мистицизму, а в последствии к многовековому сдерживанию и преследованию
научного детерминизма со стороны христианской церкви.[1]

Одним из первых древнегреческих мыслителей,
исследовавших понятие бесконечности вне теологической традиции, следует назвать
Анаксимандра. Вопреки во многом еще мифологическим воззрениям своего учителя
Фалеса Милетского, началом всего сущего он полагал движение бесконечного (το απειρον),
благодаря которому с течением времени происходит трансформация всех вещей,
включая неисчислимые космосы. Так как в учении Анаксимандра божественное
сознание не упоминалось в качестве необходимой первопричины движения материи,
то именно его можно по праву считать основоположником философии материализма.[2] 



Адам у Древа познания. Взаимосвязь
архетипа змеи и мирового древа.

 

Бесконечная множественность и бесконечная
целостность, отождествляемая со свойствами единицы, привлекали внимание многих
мыслителей и тщательно изучались в философских школах периода античности. Но
если говорить о парадоксах бесконечности, то наиболее показательными и
выразительными с точки зрения математики являются, конечно же, апории Зенона
Элейского. 

Противоречия, обнаруженные учеником Парменида
Зеноном, могут быть рассмотрены на примере апории 'Ахиллес и черепаха':
быстроногий герой никогда не догонит черепаху, которая ползет на некотором
расстоянии а впереди него. Пока Ахиллес, бегущий в k раз быстрее
черепахи, преодолевает расстояние а, черепаха успеет проползти
расстояние а/k, пока Ахиллес преодолевает расстояние а/k,
черепаха успеет проползти еще один промежуток а/k²... 

Выходит, что Ахиллес никогда не догонит черепаху,
так как расстояние, разделяющее их, можно делить до бесконечности. Более того,
допустим, что Ахиллес догонит черепаху, то есть пройденный им путь будет равен
пути черепахи  SA = SCh. Запишем все промежутки, пройденные
Ахиллесом и черепахой:

 



 

Как видим, если черепаха проползет два промежутка,
то Ахиллесу потребуется пробежать три отрезка пути, то есть на один больше.
Записав общее число промежутков, пройденных черепахой, через А, мы получим
парадоксальное равенство 1+А=А, означающее, что определенная часть
бесконечного множества может быть эквивалентна всему множеству. Однако с тем же
самым скрытым постулатом мы сталкиваемся  каждый раз, когда используем
десятичные дроби и  записываем, например, что 1 = 0,99(9). Если бы не
существовало этого постулата эквивалентности, основанного на правилах перевода
десятичных дробей в обыкновенные (0,99(9) = 9/9 = 1), то подобные апории
следовало бы признать неразрешимыми.    

В инфинитных парадоксах Зенона Элейского были
впервые четко обозначены математические проблемы, связанные с понятием
бесконечности, которые в конце XIX века привели к созданию теории бесконечных
множеств Георга Кантора. Хотя сам Зенон, разумеется, отдавал себе отчет в том,
что Ахиллес в состоянии догнать черепаху, а стрела, летящая прямо в цель,
обязательно в нее попадает. 

Математические доводы Зенона подчеркивали глубокий
диалектический характер представления о бесконечности, поэтому Аристотель
признавал этого философа основателем учения о диалектике.

Что касается самого Аристотеля, то он объяснял
возникающие в математике парадоксы нарушениями правил логики. Главную причину
появления апорий он видел в весьма распространенном среди античных математиков
произвольном допущении о возможности построения бесконечных геометрических тел.
В отличие от своего учителя Платона, Аристотель учил, что бесконечное не
существует актуально как бесконечное тело или величина, воспринимаемая органами
чувств. Так, расстояние между Ахиллесом и черепахой может уменьшаться до
бесконечности лишь при условии, что, начиная с некоторого момента, станет
возможно бесконечное уменьшение их размеров.

Поскольку допущение существования актуальной
бесконечности уже во времена античности приводило к противоречивым умозаключениям,
не удивительно, что многие математики и философы спустя сотни и тысячи лет
после Аристотеля так или иначе подтверждали сформулированную им теорему 'Infinitum
actu non datur' (с лат. 'Бесконечность актуально не задана').
Парадоксальность понятия актуальной бесконечности неоднократно подчеркивали
Г.Лейбниц, Р.Декарт, И.Кант, К.Ф.Гаусс, А.Пуанкаре, Л.Брауэр, а также другие
выдающиеся мыслители. 

Справедливости ради уместно напомнить высказывание
самого Г.Кантора, который считал, что сущность математики состоит в ее свободе,
но при этом противоречивым образом признавал, что к идее формализации актуальной бесконечности он пришел 'почти против
собственной воли и в противоречии с ценными традициями, логически
вынужденный к этому ходом многолетних усилий и попыток'.[3] Он, действительно, проделал неимоверную
умственную работу для того, чтобы разрешить парадоксы бесконечности и устранить
открытые им самим логические противоречия в теории бесконечных множеств.[4] Однако этих усилий оказалось
недостаточно. Погрузившись в мир парадоксальных математических абстракций,
пытливый ум ученого не выдержал нагрузки, и Г.Кантор был вынужден провести
остаток дней в психиатрической лечебнице.

 

Я 
полагал, что отыскать определенность более вероятно в математике, чем где бы то
ни было. 

Выяснилось,
однако, что математические доказательства, на которые возлагали такие надежды 

мои
учителя, изобилуют грубыми логическими ошибками и что определенность, 

если и
кроется в математике, то заведомо в некоторой новой области, обоснованной 

более
надежно, чем традиционные области с их, казалось бы, незыблемыми истинами.

Б.Рассел

 

Есть три
уровня понимания доказательства. На самом низшем уровне 

у вас появляется
приятное ощущение, что вы поняли ход рассуждений. 

Средний
уровень - это когда вы можете воспроизвести доказательство. 

На
верхнем, или высшем - вы обретаете способность его опровергнуть.

К.Поппер

 

C самого начала своего возникновения теория бесконечных
множеств подвергалась жесткой критике со стороны научного сообщества, и
особенно тяжело на самочувствии Г.Кантора сказалось отторжение многими
математиками его гипотезы континуума. Многочисленные в то время сторонники
аксиомы Евдокса-Архимеда, утверждающей потенциальный характер бесконечности и
понятия непрерывности, обвинили создателя теории бесконечных множеств в
злоупотреблении формализмом и спекулятивной подмене бесконечного ряда
онтологически завершенным (а значит, конечным) значением. 

Так, гарвардский физик П.Бриджмен, лауреат
Нобелевской премии, даже после 'всеобщего' признания теории множеств продолжал
говорить о том, что 'операции, используемые при построении непрерывной
десятичной дроби, не могут быть завершены, поэтому незаконно постулировать
выполнение других операций, которые предполагается осуществлять далее, после
невозможности завершения построения непрерывной десятичной дроби'.[5] 

Комментируя это возражение, касающееся
диагонального метода Г.Кантора, авторитетный исследователь и специалист по
теории бесконечных множеств А.Френкель приводил довольно логичное объяснение. В
самом деле, казалось бы, для доказательства несчетности бесконечного множества
не обязательно завершать построение непрерывной десятичной дроби, для этого
достаточно, 'чтобы для каждого данного действительного числа имелся закон,
который позволял бы продолжать его разложение сколь угодно долго'.[6] Закон, о котором идет речь при извлечении
√2 = x, остается одним и тем же для каждого шага построения
бесконечной десятичной дроби x, а раз так, нет никакого формального запрета
мыслить образующуюся последовательность как некую 'единоцельную' бесконечность.

Однако нельзя опровергнуть факт того, что закон построения
непрерывной десятичной дроби √2 = x  остается законом лишь
при условии его потенциально-бесконечного применения к нахождению
последовательности десятичной дроби 1,414... Примененный к операции √2 
= x  единожды либо конечное число раз данный закон утрачивает силу,
и мы уже не вправе ставить между частями полученного тождества знак равенства.
Если бы это было не так, то бесконечный процесс, действительно, имел бы
завершенный характер, ибо свойством завершенности обладал бы каждый конечный,
следовательно, и бесконечно большой, шаг рассматриваемой последовательности (то
есть, выполнялось бы, в том числе, такое равенство как 1,42 = 2). 

Поскольку ничего подобного мы не наблюдаем, то
формальные методы анализа вряд ли в состоянии развеять все неясности и сомнения
в справедливости введения актуальной бесконечности. То же самое можно сказать о
законе построения числа π, которое затем приводится А.Френкелем в качестве
другой бесконечной последовательности, мыслимой как 'единое целое'. Но и
этот закон, согласно всем методам приближения, например, по формуле Ф.Виета,
представляет собой потенциально-бесконечный процесс:

 



 

В ходе исследования аксиом геометрии и теории чисел
Д.Гильберт пришел к выводу, что с помощью одних только методов анализа
невозможно доказать ни отсутствие, ни наличие противоречий для аксиом,
допускающих различную интерпретацию бесконечности.[7] Аксиома Евдокса-Архимеда, соответствующая
потенциальной бесконечности, и аксиома Г.Кантора, соответствующая понятию
актуальной бесконечности, принимаются равноистинными, а раз так, применение к
ним закона исключенного третьего, выводящего из утверждения А противоположное
заключение не-А, становится невозможным. 

Тем самым Д.Гильберт лишь подтвердил мнение
Л.Кронекера, предупреждавшего математиков, что методы анализа не обладают
достаточной строгостью. Более того, Л.Кронекер настолько негативно относился к
теории иррациональных чисел, что, будучи убежденным последователем К.Ф.Гаусса,
говорил о необходимости арифметизации математики, чем немало обескураживал
многих ученых конца XIX века. Переживания Л.Кронекера за будущность математики
отразились в его дискуссии с К.Вейерштрассом, к которому, между прочим, были
обращены следующие слова: 'Скоро арифметика покажет настоящие точные пути
анализу и убедит в неверности всех тех умозаключений, с которыми работает
современный, так называемый, анализ'.[8]

Предложенный Д.Гильбертом компромисс, состоявший в
признании кишащей противоречиями теории множеств, обернулся неожиданным для
многих математиков результатом. В 1931 году в статье 'О формально неразрешимых
предложениях Principia Mathematica и родственных систем' Курт Гедель
опубликовал первую теорему неполноты, согласно которой языка математики
недостаточно для доказательства непротиворечивости любой теории, включающей
арифметику натуральных чисел. А ведь при построении 'ненаивной' теории
бесконечных множеств предполагалось, что с помощью конечного набора аксиом
можно выстроить абсолютно непротиворечивую теорию и доказать ее непротиворечивость.


Доказательство неполноты формального языка оказало
сильное влияние на представителей абстрактно-модернистской математики. В 1935
году лучшие умы теоретико-множественного направления организовали тайное
общество математиков, приступившее к публикации своих трудов под псевдонимом
Николя Бурбаки.[9]
Воодушевленные целью объединения всей математики под знаменем актуальной
бесконечности, сотрудники этого общества приступили к пространному изложению
своих взглядов, исходя из аксиоматической теории множеств в поисках достойного
ответа теореме К.Геделя. 

Однако в 1963 году Поль Коэн доказал, что из аксиом
теории множеств нельзя ни доказать, ни опровергнуть гипотезу континуума
(непрерывности) Г.Кантора. По существу данное доказательство оказалось самым
значительным достижением теоретико-множественной школы, ее апогеем, замкнувшим
круг безрезультатных поисков выхода из кризисного состояния оснований
математики. 

В дальнейшем в рамках теории множеств продолжали
выводиться трансфинитные абстракции, но былого энтузиазма и единства среди
представителей данной школы уже не наблюдалось. Известно, что из этой группы
вышел  выдающийся математик А.Гротендик, а в 1968 году Ассоциация
сотрудников Н.Бурбаки известила о своем распаде. Тем не менее, часть
математиков-бурбакинистов продолжила работу по преобразованию всей математики и
стала упорно продвигать не имеющую ясных перспектив теоретико-множественную
концепцию в университетское и даже в школьное образование.[10] 

 На протяжении всего XX века формализм
абстрактно-модернистской математики подвергался вполне обоснованной критике.
Математик-интуиционист Л.Брауэр, ученик Д.Гильберта, называл теорию множеств 'патологическим
казусом в истории математики, от которого грядущие поколения, вероятно, придут
в ужас'.[11]
Ни мнение Л.Брауэра, ни отзывы логика Л.Виттгенштейна, ни результаты К.Геделя и
П.Коэна, ни замечания физиков не сумели преодолеть могущественное международное
лобби теоретико-можественного направления. Однако, пожалуй, самый решительный
вызов теории бесконечных множеств Г.Кантора был брошен выдающимся русским
математиком и философом
А.Зенкиным.          

 

Бесконечность
не существует актуально. 

Канторианцы
забыли об этом и впали в противоречие.

А.Пуанкаре

 

По приданию
критянин Эпименид назвал всех критян лжецами, поскольку те утверждали, что на
острове Крит расположена усыпальница бессмертного бога Зевса, который,
разумеется, не мог умереть. Тем самым философ открыл остроумный логический
парадокс: 'Один критянин сказал, что все критяне лжецы. Лжец ли он?'. 

Если он лжец, то он говорит неправду,
соответственно, на острове Крит найдется хотя бы один не-лжец, но тогда честным
критянином может оказаться и сам говорящий. В этом случае утверждение, что все
критяне лжецы, будет правдивым, но тогда окажется, что сам говорящий тоже лжец,
ведь он - критянин, а если он лжец, то... Исследуя этот и другие бесконечные
утверждения вида А → не-А → А → не-А → А →... (например,
'Что было вначале курица или яйцо?'), А.Зенкин отметил их сходство с
логической структурой, которая возникает в доказательстве несчетности всех
действительных чисел Г.Кантора.

Теорема Г.Кантора: 

{Тезис A:} Множество действительных чисел Х -
несчетно. 

Доказательство. Допустим, что множество Х - счетно
{Тезис не-A:}. В таком случае существует пересчет всех действительных чисел
(д.ч.) из Х, то есть некоторое взаимно-однозначное соответствие между всеми
д.ч. из Х и всеми натуральными числами из N = {1,2,3,4...}. Пусть, например,
есть искомый произвольный пересчет всех д.ч. из Х:

 

{Тезис
B:}          x1, x2,
x3, ...
,               
(1)

 

Тогда, следуя диагональному методу Г.Кантора,
пересчет (1) может быть поставлен во взаимно-однозначное соответствие с так
называемым диагональным действительным числом (д.д.ч.), образованным
последовательностью √2 = 1,414... и отличающимся по способу построения от
всех д.ч. из Х, то есть пусть существует некий другой пересчет всех д.ч.:

 

{Тезис не-B:}       
y1 =0, y11 y12 y13
...         (2)

 

Получаем противоречие, так как оказалось, что
счетное множество действительных чисел из Х не содержит всех действительных
чисел (отрезок, равный √2, визуально длиннее единичного отрезка), а
значит, множество всех действительных чисел несчетно.  

Возражение А.Зенкина заключается в следующем: по
условию Г.Кантора пересчет всех д.ч. из Х потенциально бесконечен (его нельзя
остановить ни на каком конечном шаге) и произволен. По этим двум условиям ничто
не мешает нам добавить к исходному бесконечному пересчету (1) пересчет
диагонального действительного числа (2):

 

y1 ,  x1 , x2, 
x3 ,  . . .  xn                   
(1.1)

 

Этот новый бесконечный пересчет (1.1) уже будет
содержать все необходимые для утверждения счетности действительные числа {Тезис
B:}. Очевидно, к пересчету (1.1) можно снова применить диагональный метод и,
сославшись на разницу в длинах отрезков, опять выдвинуть предположение, что в
(1.1) не содержится всех д.ч. другого диагонального числа y2 {Тезис
не-B:}. Но тогда, опираясь на произвольность эталона Х = [0,1] и бесконечность
множества Х, не трудно сделать очередной пересчет и показать, что Х может
содержать все д.ч. любого диагонального действительного числа, так как любой
интервал [0,1] можно построить тем же способом, что диагональное число (на
рисунке):



Диагональный метод и пересчет
множества всех действительных чисел 

с учетом двух начальных
условий доказательства Г.Кантора.

 

y2,  y1,  x1, x2,  x3,  . . .  xn ;

y3,  y2,  y1, x1, x2,  x3,  . . .  xn ;

y4,  y3,  y2,  y1,  x1, x2,  x3,  . . .  xn .

 

Формально-логическая структура доказательства имеет
потенциально бесконечный характер (не-A → B → не-B → B →
не-B → B → ...). Раз так, никакого противоречия, которое бы позволило
доказать несчетность множества всех действительных чисел X {Тезис A:}, в доказательстве
Г.Кантора не возникает. Зато в этом знаменитом доказательстве возникает
дедуктивная ошибка 'прыжка к желаемому заключению' (англ. 'jump to a
<wishful> conclusion'), когда одно из двух начальных условий,
произвольность пересчета, отбрасывается в ходе доказательства.[12]   
       

Неизбежно
возникает принципиальный для истории науки вопрос: почему  математики,
написавшие в XX веке десятки тысяч учебников и статей, не хотят вернуться назад
и признать дедуктивную ошибку в доказательстве несчетности множества всех
действительных чисел? Оказывается, есть еще одно обстоятельство, которое не
позволяет осуждать канторианцев за их попытки доказать существование актуальной
бесконечности. Ведь появление теории множеств неразрывно связано с
арифметическими особенностями многих иррациональных чисел и целого класса
трансцендентальных чисел. 

Конечно, существуют упорядоченные десятичные дроби,
такие как 0,123456789... или 0,101001000...,  запись которых обусловлена
потенциально-бесконечным пересчетом элементов n+1 или 10n+1. Но
разве можно увидеть подобную закономерность в элементах последовательности √2
= 1,414213562... (не говоря уже о десятичной последовательности
трансцендентального числа π = 3,141592653...)? Раз такие закономерности не
установлены, то положение сколь угодно удаленной цифры в таких
последовательностях никак не зависит от нашей возможности их пронумеровать. 

Поэтому Г.Кантор в трактате
'Mitteilungen zur Lehre vom Transfiniten' (с нем. 'Дополнения к учению о трансфинитном')
писал следующее: 'Трансфинитныя числа въ известномъ смысле суть сами новыя
иррацiональности; и действительно, по-моему, лучшiй методъ определить конечныя
иррацiональныя числа совершенно подобенъ, я готовъ даже сказать, въ принципе
тотъ же самый, что и мой описанный выше методъ введенiя трансфинитныхъ чиселъ.
Можно безусловно сказать: трансфинитныя числа стоятъ или падаютъ вместе съ
конечными иррацioнальными числами. По своему внутреннему существу они подобны
другъ другу, ибо первыя, какъ и последнiя суть определенно отграниченныя
образованiя или модификацiи
(αφωρισμενα)
актуально-безконечнаго'.[13]

 



Философское яйцо. Гравюра
из трактата Михаэля Майера 'Atalanta Fugiens', 1617.

Есть птица, величайшая из
всех. Ее яйцо - нелегкая задача.

Бесформенный желток двойная
оболочка прячет.

Так раскали в огне металл.
Затем мечом своим ты осторожно

Разбей яйцо - лишь так той
птицы плод увидеть можно.

 

Но мы уже показали, что некоторые из иррациональных
чисел эффективно упорядочены потенциально-бесконечным пересчетом их элементов.
Более того, в 1904 году Э.Цермело, применив аксиому выбора, привел изящное
доказательство возможности упорядочения любого множества. Поскольку Э.Цермело
работал в рамках теории множеств и был одним из создателей системы аксиом
Цермело-Френкеля, долгое время его странная находка (для каждого множества
существует отношение порядка, превращающее его во вполне упорядоченное
множество), идущая вразрез с нашими знаниями о трансцендентальных числах,
интерпретировалась как некоторое загадочное свойство континуума, возникающее в
актуально-бесконечных ансамблях.[14]


Однако все тот же П.Коэн в 1960-х годах установил
факт независимости аксиомы выбора от системы аксиом Цермело-Френкеля (или от
стандартной теории множеств). Не зная, как объяснить этот результат, П.Коэн
призвал полностью отказаться (!) от научного обоснования математики: 'Наша
интуиция о недостижимых или измеримых кардиналах еще недостаточно развита (...)
Мне кажется, тем не менее, что полезно развивать наше таинственное чувство,
позволяющее нам судить о приемлемости тех или иных аксиом. Здесь, разумеется,
мы должны полностью отказаться от научно обоснованных программ и вернуться к
почти инстинктивному уровню, сродни тому, на котором человек впервые начинал думать
о математике (...) Математика подобна прометееву труду, который полон жизни, силы
и привлекательности, но содержит в себе самом зерно разрушающего сомнения. К
счастью, мы редко останавливаемся, чтобы обозреть положение дел и подумать об
этих глубочайших вопросах'.[15] 


Тем не менее, если мы остановимся и задумаемся над
этими вопросами, то перед нами вновь встанет задача критического разбора
'общепризнанных' положений математики, на которых пытались заострить внимание
Л.Кронекер и Л.Брауэр. Иначе говоря, задача по упразднению 'плохих'
неупорядоченных иррациональностей, решение которой формалист Д.Гильберт считал
крайне 'маловероятным'.[16]


В самом деле, что значит - решить задачу? Выдающийся
философ и историк математики С.А.Яновская, одним из учеников которой был
И.Лакатос, давала на этот вопрос поразительно простой и точный ответ: решить
задачу - значит свести ее к уже решенным.[17] Но что значит - свести задачу к уже
решенным в случае с 'плохой' последовательностью √2? Ведь известно, что
открытие класса квадратичных иррациональностей возникло именно оттого, что
античным математикам не удалось свести √2 к уже решенным задачам о
нахождении целочисленных соотношений вида m/n.    

 

Под
интуицией я разумею не зыбкое свидетельство чувств,

не
обманчивое суждение неправильно слагающего воображения, 

но
понимание (conceptum) ясного и внимательного ума, настолько легкое и
отчетливое, 

что не
остается совершенно никакого сомнения относительно того, что мы разумеем.

Р.Декарт

 

Для того,
чтобы создать геометрию или какую бы то ни было науку,  нужно нечто
другое, 

чем
чистая логика. Для обозначения этого у нас нет другого слова, кроме слова
'интуиция'.

А. Пуанкаре    


 

В сочинении 'О пифагорейской жизни' Ямвлих
рассказывает об одном математике-пифагорейце, который разгласил профанам
великую тайну Пифагора о несоизмеримости отрезка, равного √2, за что был
изгнан из пифагорейского общества. В знак того, что бывшие товарищи стали
считать этого математика умершим, они соорудили ему гробницу.  

По другой версии в тот момент, когда Гиппас из
Метапонта (V век до н.э.) сделал это открытие, математики плыли на корабле и
выбросили Гиппазия за борт, обвинив его в том, что он  попытался разрушить
гармонию космоса. Мистики-пифагорейцы верили в то, что '"все
иррациональное (αλογον) и лишенное вида
(ανειδεον) любит скрываться"; и
тому, кто захочет им обладать, суждено будет погрузиться в "пучину
возникновения" и быть омываемым ее волнами, не знающими покоя'.[18] 

В отличие от большинства математиков нашего
времени, не перестающих восторгаться доказательством несоизмеримости стороны и
диагонали квадрата, философов древности эта теорема отнюдь не радовала. И с
ними трудно не согласиться, памятуя о том, что иррациональное (бесконечное) и
лишенное вида (бесконечно малое) не раз погружали математическую науку в пучину
глубочайших кризисов.    

В десятой книге Евклидовых 'Элементов геометрии' приводится
краткое доказательство иррациональности √2  методом от противного с
применением пифагорейского учения о четных и нечетных числах. Суть этого
доказательства сводится к следующему.  

Теорема несоизмеримости: диагональ квадрата AC и
его сторона AB несоизмеримы. 

'Если диагональ AC и сторона AB квадрата ABCD
взаимно соизмеримы, то пусть m/n есть их отношение, выраженное в наименьших
числах m и n. 

Из пропорции AC/AB=m/n следует, что
AC²/AB²=m²/n²; но AC²=2AB², таким образом,
m²2=2n²; следовательно, m² является четным. Вследствие этого
будет четным также и m; действительно, если бы m было нечетным, то нечетным
было бы и m². 

То есть число m - четное, пусть половина m есть
h. Тогда m и n являются несократимыми, но m - четное, следовательно, n будет
нечетным. Из равенства m=2h следует m²=4h²; таким образом,
n²=2h². Итак, n² четно; тогда, согласно тому же рассуждению, что
и выше, будет четным также и n. Значит, одно и то же число n должно быть
одновременно четным и нечетным. А это - невозможно'.[19]  Теорема доказана?!

С первых же строк доказательства становится ясно,
что математики-пифагорейцы, не имевшие представления о десятичных дробях,[20] впали в драматическое заблуждение. Зная
о том, что m=√2=1,414..., дальнейшее 'доказательство' пифагорейцев можно
не читать: из того, что m²=2n² и m² - четно, отнюдь не следует,
что и m обязательно должно быть четным, так как m в данной теореме вообще не
является целым числом! Оно представляет собой десятичную дробь 1,414...,
которая по определению не может быть ни четным, ни нечетным числом.  

 



Подавляющее большинство
математиков со времен Пифагора свято верит в то,

что если делить диагональ,
равную десятичной дроби √2=1,414..., на целое число

меньших отрезков, то можно
получить некоторое 'целое четное число m'. Однако 

на
какое число равных отрезков не дели √2, получать мы будем дроби, а вовсе
не 

'целые четные числа':
1,414.../1= 1,414...; 1,414.../2= 0,707...; 1,414.../3=0,471...  и т.д.

 

Следует признать некорректным и другое категорическое
утверждение пифагорейцев, что 'если бы m было нечетным, то нечетным было бы
и m²'. Например, m²=3 является нечетным целым числом, но из этого
отнюдь не следует, что m=³√3=1,732... также нечетное число! В
пифагорейском учении о четных и нечетных числах совершенно никак не учитывается
существование непрерывных десятичных дробей. Но мы-то, отдавая себе отчет, что
половина m есть отрезок h=√2/2=0,707..., можем подставить это значение в
n²=2h² и получить вполне закономерное значение: 1²=2(√2/2)².


Следовательно, не существует никаких оснований для
вывода, что 'n должно быть одновременно четным и нечетным'. Единица, как ей и
положено, будет оставаться нечетным целым числом. Никакого reductio ad absurdum
(с лат. 'доведение до абсурда') в доказательстве данной теоремы не происходит,
абсурдно в нем лишь предубеждение пифагорейцев, называющих дробь √2=1,414...
'целым четным числом m'. 

Моррис Клайн, характеризуя нынешний кризис
математической науки, говорил о том, что 'век разума закончился', ибо
современная математика в сравнении с античной стала 'не более чем жалкой
пародией на математику прошлого с ее глубоко укоренившейся и широко известной
репутацией безупречного идеала истинности'. Теперь мы можем задаться вопросом:
а был ли он, 'век разума'? Не является ли системный кризис оснований математики
лишь многократно усиленным отголоском ненадежно доказанных древних теорем? 

Если задача о нахождении целочисленного соотношения
m/n  для √2 была решена античными математиками некорректно, следует к
ней вернуться и рассмотреть более внимательно, избегая таких сомнительных
абстракций, как актуальная бесконечность, которые невозможно ничем
обосновать.   

 

Брауэровская
концепция соединяет в себе высочайшую интуитивную ясность со свободой. 

На тех, у
кого среди формализма еще сохранилось чувство интуитивной реальности,

эта
концепция должна воздействовать как избавление от некоего тяжелого кошмара.

Г.Вейль


 

На основании доказательства голландского
математика-интуициониста Л.Брауэра об инвариантности числа измерений n-мерного
многообразия, а также инвариантности находящихся в нем точек, разобьем квадрат
АВСD на элементы одинаковой размерности. Тогда для нахождения элементов
ортогонального квадрата АВСD и диагонального квадрата ACEF  будет выполняться
следующая формула:  

 

(Sэ) ACEF = 2 (Sэ) ABCD - (2 n - 1),

где n - число элементов стороны ортогонального квадрата
АВСD.

 

Такое брауэрово разбиение диагонального квадрата
АСЕF позволяет найти значение, при котором АСЕF окажется конгруэнтным
некоторому ортогональному квадрату х². То есть существутет квадрат ACEF =
2 " 4² - (2 " 4 - 1) = 25  = х²  =5². Значит,
извлечение квадратного корня из числа 2 в десятичных дробях сводится к решению
аналогичной задачи, то есть - к нахождению диагонального квадрата АСЕF, равного
некоторому ортогональному квадрату х². Только по условию такой
диагональный квадрат АСЕF должен строиться на основании десятичного
ортогонального квадрата АВСD: 10², 100², 1000²... и т.д. 

 



 

Брауэрово разбиение для
диагонального ACEF,

равного ортогональному
квадрату x²=5²=25.

 

В самом деле, дробь √2=1,414213562... можно
рассматривать как приближение к десятичному значению квадратного корня из
диагонального квадрата АСЕF:  

 

2 " 10² - (2 " 10 - 1) = 181

2 " 100² - (2 " 100 - 1) = 19801

2 " 1000² - (2 " 1000 - 1) = 1998001... и т.д.

 

√181 = 13,453624...;

√19801 = 140,716026...;

√1998001 = 1413,506632... и т.д.

 

Десятичный остаток на каждом шаге приближения к √2=1,414213562...
будет стремиться к значению √2/2 = 0,707106781...:

 

14,142135... - 13,453624... = 0,688511...;

141,421356... - 140,716026... = 0,705330...;

1414,213562... - 1413,506632... = 0,707242...

 

Соединив 'диагональные' приближения с этими
остатками и сравнив полученные дроби с оригинальным значением дроби √2=1,414213562...,
мы обнаружим, что получение этих остатков представляет собой
потенциально-бесконечный процесс: 

 

1,4142135623730950488016887242097... - 1,3453624_688511...
=  0,0688510...;

1,4142135623730950488016887242097... - 1,40716026_705330...
= 0,00705329...;

1,4142135623730950488016887242097... - 1,413506632_707242...
= 0,00707240...,

где нижним подчеркиванием _ обозначены недостающие
члены последовательности десятичной дроби. Вслед за первым периодом 707_ в
оригинальном бесконечном десятичном значении дроби 1,414213562... появляется
второй, точно такой же период, а за ним третий, четвертый и так далее. В этом
случае число √2 оказывается представлено бесконечной периодической
десятичной дробью. Данный период можно записать следующим образом:

 

√2 = 1,414_ 707_ 707_ (707_).

 

Но тогда, применив правила перевода десятичных
дробей в обыкновенные, должно отыскаться отношение целых чисел m/n, возможность
существования которого никто из выдающихся математиков даже не пытался
проверить, a priori соглашаясь со всеми выводами из теоремы несоизмеримости
стороны и диагонали квадрата. 

 



 

Теперь рассмотрим квадраты чисел, образующихся в
числителе данной дроби на каждом шаге приближения к искомому значению 1414_707_
-1414_:

 

147-14=133, 1332=17689;

14170-141=14029, 140292=196812841;

1414707-1414=1413293, 14132932=1997397103849;

141427071-14142=141412929,
1414129292=19997616488359041;

14142170710-141421=14142029289,
141420292892=199996992410933845521  и т.д.

 

Порядок и разрядность в расположении цифр
полученных приближений соответствуют приближению к числу 199_700000_1000_,
которое получится, если мы возведем в квадрат отношение целых чисел m/n, равное
десятичному приближению с избытком 2,00_1:

 



 

Мы нашли дискретное значение 2,00_1, выразимое
отношением целых чисел m^2/n^2, и этого достаточно для выполнения бесконечного
приближения к числу 2. Необходимость и достаточность существования одного
такого значения исходит из единственности значения 1,414_, стоящего до начала
периода дроби 1,414_707_707_(707_) и задающего конечную последовательность
периода (707_). 

Только так мы можем задать десятичную разрядность,
такую, при которой  возможно нахождение сколь угодно большого числа
периодов (707_). Ничто не мешает извлекать квадраты из чисел 2,00_00_1;
2,00_00_00_1; 2,00_00_00_00_1 и т.д., стоящих на числовой прямой ближе к
значению 2, и получать периодические значения, соответствующие каждому шагу
приближения: 1,414_707_707...; 1,414_707_707_707...; 1,414_707_707_707_707... и т.д.
То же самое можно сказать о симметричных им десятичных приближениях с
недостатком: 1,999_999_; 1,999_999_999_; 1,999_999_999_999_ и т.д. 

При этом необходимо признать всего одно интуитивно
понятное утверждение об эквивалентности бесконечных приближений с избытком
(2,1; 2,01; 2,001; 2,000...1 → 2) и недостатком (1,9; 1,99; 1,999; 1,9999...→
2). Ведь, очевидно, если Ахиллес может догнать черепаху, то это утверждение
будет справедливо независимо от того, слева направо происходит погоня или
справа налево: 

 

1,999... = 2,00...-0,00...1 = 2 = 2,00...+0,00...1 = 2,00...1.

 

Данное утверждение об эквивалентности основано на
выполнимости правил перевода десятичных дробей в обыкновенные для тех и других
приближений.

Для более полного представления полученных
результатов приведем геометрическое построение периодической десятичной дроби √2.
Пусть целое число n элементов ортогонального квадрата ABCD стремится к
бесконечности. Тогда разница диагонали АС и диагонали x квадрата, равновеликого
диагональному квадрату ACEF, выразится пределом:

 



 

В самом деле, разница y= √2/2  наблюдается при
построении ортогональных квадратов ABCD,
состоящих из любого целого числа элементов, так что диагональ заштрихованного
элемента (на рисунке) при любом n
не равном 0 будет разделена на две равные части. Теперь заметим, что существует
такое разбиение ортогонального квадрата, при котором S(э)ACEF=x². Другими
словами, повернув элементы диагонального квадрата ACEF=25 на 45®, мы обнаружим, что сторона x =АС - y.

 



Геометрическое построение
периодической десятичной дроби √2=1,414_ 707_ 707_ (707_).

 

Построенный по основанию десятичного квадрата
S(э)ABCD=1000_² диагональный квадрат
S(э)ACEF=199_800_1=1414_²=x² так же, как показано на рисунке, равен
числу элементов ортогонального квадрата. Поэтому, повернув S(э)ACEF =199_800_1
на 45®, мы тоже обнаружим, что x =АС - y. Тогда для крайнего заштрихованного
элемента станет возможно разбиение второго порядка на еще более мелкие элементы.
Такое разбиение тоже будет кратно числу элементов десятичного квадрата
S(э)ABCD=1000_², и для него вновь отыщется диагональный квадрат
199_800_1=1414_² =x². Следовательно, найдется еще более мелкий
крайний элемент, диагональ которого будет разделена на две равные части (для
наглядности месторасположение этого крайнего элемента обозначено белой точкой
на диагонали АС). При этом окажется, что диагональная разница теперь будет
определяться тождеством 1414_,707_= АС - y'.        


Поскольку дробь 1,414_707_707_(707_) является
бесконечной периодической десятичной дробью, то данный процесс разбиения
каждого последующего крайнего элемента можно продолжать до бесконечности. Тогда
мы перейдем к брауэровой решетке, состоящей из бесконечного числа элементов, диагональ
которой будет задана числом 1414_,707_707_(707_) , переместив запятую в
положение после первого знака, мы получим значение десятичной дроби
1,414_707_707_(707_) , которым только что соизмерили диагональ и сторону
квадрата.

 

Господь Бог
создал целые числа; все остальное - дело рук человеческих.

Л.Кронекер

 

И измерил
он город тростью на двенадцать тысяч стадий; 

длина и
широта и высота его равны. И стену его измерил во сто 

сорок
четыре локтя, мерою человеческою, какова мера и Ангела.

Откровение
святого Иоанна Богослова

 

Все, что было сказано об извлечении квадратного
корня из 2, можно повторить для других радикалов, несводимых к целым числам.
Для примера рассмотрим брауэрово разбиение √5, с помощью которого
происходит образование  гармонической константы числа PHI =  (√5+1)/2 
= 1,618... Очевидно, существует разбиение, такое что по диагонали DG удвоенного
квадрата можно построить диагональный квадрат S(э)DEFG=7921=89²
конгруэнтный ортогональному x². Для нахождения числа элементов этого
квадрата будет справедлива формула:

 

S(э)DЕFG = 5  " S(э)АВСD - (2n - 1) или  5n²
- (2n - 1),

где n - число элементов стороны ортогонального квадрата
АВСD.

 

Начнем искать диагональный квадрат DЕFG,
построенный по числу элементов десятичного квадрата ABCD: 10², 100²,
1000²... и т.д. Используя формулу разбиения, перейдем к площадям
соответствующих диагональных квадратов DЕFG, построенных по десятичному
основанию: 

 

5 " 10² - (2 " 10 - 1) = 481;

5 " 100² - (2 " 100 - 1) = 49801;

5 " 1000² - (2 " 1000 - 1) = 4998001 и
т.д.   

 

Извлекая квадратные корни из чисел 481, 49801,
4998001 и т.д., мы будем получать приближения к десятичному значению числа √5
= 2,236067977...

 

√481  = 21,931712...;

√49801  = 223,161376...;

√4998001  = 2235,620942...

 

Сравним полученные приближения с десятичным
значением √5, целая часть которого была увеличена на соответствующую
разрядность, и обнаружим на каждом шаге десятичный остаток, приближающийся к
значению десятичной дроби √5/5  = 0,447213595...:

 

22,360679... - 21,931712... = 0,428967...;

223,606797... - 223,161376... = 0,445421...;

2236,067977... - 2235,620942...= 0,447035...

 

Таким образом, при построении диагонального
квадрата DЕFG с заданными параметрами, десятичная дробь √5 = 2,236067977...
окажется периодической: 

 

√5 =2,236_447_ 447_ (447_).

 

Для проверки соединим найденные значения,
переместив запятую целых частей в положение после первой единицы, и сравним их
с бесконечной десятичной дробью √5  = 2,236067977...:

2,2360679774997896964091736687313...-
2,1931712_428967...=0,0428967...;

2,2360679774997896964091736687313...-
2,23161376_445421...=0,00445421...;

2,2360679774997896964091736687313...-
2235,620942_447035...=0,000447035...

 



 

Брауэрово разбиение для
отрезка, равного √5 =2,236_447_ 447_ (447_).

Диагональный квадрат
S(э)DEFG=7921=89² конгруэнтен ортогональному квадрату x².

 

Десятичный остаток второго порядка приближается к
значению десятичной дроби √5/5 = 0,447213595..., то есть за первым периодом
447_ в дроби √5 = 2,236_447_ 447_ (447_) будет следовать второй, третий,
четвертый и так до бесконечности. Запись отношения m²/n² для √5
будет выглядеть следующим образом:

 



 

В справедливости данного тождества можно убедиться
при рассмотрении разрядности в расположения цифр, образующихся в числителе
обыкновенной дроби m²/n² на каждом шаге приближения к искомому
значению 2236_447_ -2236_:

 

224-22=202, 202²=40804;

22344-223=22121, 22121²=489338641;

2236447-2236=2234211, 2234211²=4991698792521 и
т.д.

Полученный результат брауэрова разбиения не
противоречит тому решению, которое мы получаем при рассмотрении пределов, так как
в предельном значении при n → inf ничто не мешает десятичной дроби
принимать периодическое значение √5/5 = 0,4472_894_894_(894_):



Отрицая выполнение этих арифметических
закономерностей, мы не просто возражаем высказыванию К.Ф.Гаусса, назвавшего
арифметику 'царицею математики', но безответственно возводим здание
математической науки на зыбкой почве иррационализма. 

Проф. И.М.Яглом сравнил здание современной
математики с сооружением Вавилонской башни, строители которой достигли столь
высокого уровня знаний, что захотели добраться до самого неба, до Бога. Однако
в ходе строительства начали говорить на различных языках и перестали понимать
друг друга.[21]
Гордо возвышается над всем миром башня, возведенная из аксиоматических
подпорок, недостижимых алефов и кардиналов. Никто уже не помнит ни первых
мастеров, обучавших строительному ремеслу, ни принципов, ни замыслов, которыми
они руководствовались. Зато каждый рядовой строитель, находясь на этой башне,
чувствует себя почти равным Богу, пренебрежительно отзываясь о временах, когда
не существовало изощренных метаматематических методов и заоблачных
абстракций.         

Привычка пренебрежительно отзываться о классической
логике, о человеческом разуме, якобы непригодном для разрешения фундаментальных
противоречий, настолько сильно въелась в сознание представителей
абстрактно-модернистской школы, что вместо поиска истины современные
математики, философы и логики по существу давно уже перешли к ее полному
отрицанию. 

Невероятно, но многие нигилисты, обладающие
порой  высокими научными степенями и званиями, соревнуются в том, кто из
них сумеет лучше доказать, что никакой истины не существует, убеждая нас в том,
что представление об истине лишь субъективное понятие, не имеющее никакого
отношения к математике. 

Они ведут бескомпромиссную борьбу с рационализмом,
сея зерна хаоса, дающие обильные всходы в виде катастроф и социальных
потрясений. Используя огромное влияние на умы молодых ученых, они добились
победы философии агностицизма над человеческим разумом, над самим Логосом. Так
что 'критика традиционного образа математики приобрела сегодня всеобщий
характер и сделалась почти модой. Философы, логики, историки математики и сами
математики говорят о нестрогости математических доказательств, о ненадежности
интуиции и о принципиальной неустранимости противоречий в фундаментальных
математических теориях. Традиционный идеал математики как строгой науки
сегодня, как кажется, полностью отвергнут'.[22]

Что ожидает математику, науку и человеческую
цивилизацию, избравшую для себя путь дисгармонии и иррационализма, понять не
так сложно. Мы каждый день видим, как зомбированные политики,
экономисты-лжепророки, правозащитники-лжегуманисты, художники-формалисты делают
свое дело, разрушая культуру, изгаживая, опошляя высокие понятия, ломая
нравственные устои общества. Подлинный рационализм далек от тех представлений,
которые сложились о нем в западноевропейской культуре. Он никогда не стремился
превратить человека в формально-логическую машину, никогда не был угрозой для
живой природы; с философией рационализма связаны все выдающиеся музыкальные и
литературные произведения, живописные полотна, памятники скульптуры и
архитектуры. 

Многое из того, что кажется на первый взгляд
иррациональным содержит в себе рациональное зерно истины и гармонии, а если не
содержит их, то разрушается неминуемо. Потому что иррациональное и
дисгармоничное не может быть вечным. Знание об этом коренится в происхождении
удивительного слова 'человекъ': челом-сопричастный-вечности. Искажение изначального
ведического смысла этого слова (понимание его как 'чело, данное на век')
связано с утверждением низости, тварности и ничтожности человеческого сознания.

 

В душе
каждого из нас есть какая-то глубина, нечто, что не знает пределов. 

Безграничное
море, дарующее жизнь, готовое неустанно зачинать и рождать, 

в то
время как наше стремление к познанию - неустанно его оплодотворять. 

Так в уме
возникает зародыш Мечты; он прячется внутри питательного чрева, 

пока не
приходит пора тайных трудов - мук живорождения. И тогда он выходит 

на яркий
свет из темноты... Горе тому миру, в котором презрели эту Мечту.

А.Гротендик

 

Постигнет ли нашу культуру та же участь, которая
постигла цивилизации древности? Теперь все зависит от того, появятся ли у нас
созидатели и разгадыватели глубоких смыслов: художники, философы, писатели,
ученые. Или же нам вполне достаточно обсуждения бульварных склок, скандальных
нарядов, песен и гастрономических предпочтений. От того, как математика
преодолеет кризисные явления, в немалой степени зависит выживание науки и
общества в целом. Ведь именно иллюзорность существования актуальной
бесконечности приводит к ошибочным теоретическим расчетам и прогнозам,
позволяет вводить в заблуждение миллиарды людей во всем мире, создавая
видимость научности заявлений о том, что для 'мировой валюты' не существует
пределов ликвидности.  

Оторванность абстрактно-модернистской математики от
проблем натуральной философии негативно сказывается на общем уровне науки и
культуры. Об этом прекрасно известно математикам-бурбакинистам, которые нашли
смысл существования теоретико-множественного направления 'не в том, чтобы,
как думают некоторые, ускорять прогресс человечества, а в том, чтобы этот
прогресс всемерно тормозить'.[23]
Но для вдумчивого исследователя ценность 'бурбакинизма' состоит в другом - в
возможности изучать иллюзию отсутствующего Логоса, которая, хоть и не является
жизненной потребностью для существования Истинного, а все же необходима
человеку для определения Ложного.

Профессор математики и священник П.Флоренский по
этому поводу заметил: 'Отрицающий актуально-бесконечное в каком бы то ни
было отношении тем самым отрицает и потенциальную бесконечность в том же
отношении'.[24]
При этом во избежание недопонимания этой проблемы следует уточнить, что,
действительно, в отрицании актуальной бесконечности нет смысла, как нет смысла
в отрицании тезиса о существовании лжи. Существуют утверждения истинные и в том
же отношении существуют утверждения ложные. В отрицании истинности тезиса о
существовании актуальной бесконечности не содержится никакого нигилизма, к
нигилизму и неопределенности приходят именно адепты трансфинитного, ход
умозаключений которых построен на парадоксальных, нефинитных логических
конструкциях. 

Финитной, инвариантной константой является лишь
единица, сохраняющая себя в любой системе переменных: 1ⁿ = 1, где n - любое действительное число,
конечное или бесконечное множество. Весь спор ведется вокруг того, следует ли
признать, что такими же свойствами обладает нулевое значение. Если мы признаем
0 второй финитной инвариантной константой, то, безусловно, существует два типа
бесконечности, потому что такое признание обозначает актуальность существования
пустого множества. Тогда, раз пустое множество актуально, не содержит ни одного
элемента и является подмножеством любого множества, то, в самом деле, найдется
сколь угодно много актуально бесконечных множеств.

Однако нулевое значение, несмотря ни на что, не
обладает всеми необходимыми свойствами константы. В частности, если
рассматривать nullo вне
системы переменных значений размерности, то мы обнаружим, что данное значение
не обладает инвариантным постоянством: 00 = 1. Другими словами,
попытка построить пустое множество без отношения к чему бы то ни было не
приводит нас к ожидаемому сохранению значения. Вместо всегда-пустого множества
мы получили непустое, а раз так, нельзя говорить о нем как об
актуально-существующем. Пустое множество есть предельно-счетная условность.
Поразительное сходство свойств нулевого значения с единицей возникает от того,
что нуль являет собой бесконечное удаление и отражение единицы -0,00...1 = 0 =
0,00...1, но стоит лишь помыслить существование абсолютного ничто, как мы
неизбежно придем к логическому противоречию. 

Только принимая условность нулевого значения, мы
сумеем сохранить подлинную онтологическую сущность бесконечности, не уронив
законов логики. Более того, только так мы имеем возможность обнаружить
естественную жизнь  мифологии, о которой не помышляют умы, охваченные
созерцанием иррациональности, выдавая за сверхразумную истину представление о
завершенной бесконечности. Так, философ А.Ф.Лосев, ссылаясь на мифические
образы, пришел к выводу о том, что миф, будучи конечным и обозримым, и есть сам
по себе завершенная истина, подобно тому, как 'бесконечное и конечное хорошо
синтезируются в современной математике под именем актуальной бесконечности.
Бесконечность мыслится не расплывающейся в бездне абсолютной тьмы, так что уже
не видно ни конца ни края этой бесконечности. Эта бесконечность есть нечто
осмысленное и оформленное, - в этом смысле конечное'.[25]  

О какой же 'осмысленности' может идти речь в конечной
бесконечности? Не выступает ли с точки зрения самой мифологии весь этот
финитный 'транс' демоническими чарами Дитьев, извечная борьба которых и состоит
в том как раз, что они пытаются лишить Верховное Божество амритатвы (атрибута
бесконечности)? 

Достаточно рассмотреть мифологический образ змея
Ананты, на котором отдыхает небесный защитник Вишну (единица) и в котором
воплощается разрушительная способность Шивы (условное обнуление), чтобы
показать несостоятельность 'абсолютной мифологии, которая развивается сама из
себя и которая ничего не признает, помимо себя'. Ананта-Шеша, поглощающий
вселенную (перемножение на нуль любого множества), остающийся при этом
неизменным (возведение нуля в любую ненулевую степень), чье могущество
привлекает и простирается настолько, что он может уничтожить все сущее, тем не
менее, сам по себе не существует, что обнаруживается, когда миру является
повергающий его небесный воитель Вишну (00 = 1).

Дисгармонично развитый аналитический ум не менее
иррационален, чем непропорционально развитое синкретичное мышление. В одном
случае происходит утрата способности к целостному восприятию, как следствие, к
неумению находить системные ошибки. В другом становится затруднительно само
определение истинного и ложного, так как особенностью синкретичного мышления
является то, что в нем не происходит четкого различения этих представлений. 

Поскольку в современной информационной среде мы
сталкиваемся с энтропией смешения истинных и ложных представлений, то
скачкообразное повышение иррационализма становится неизбежным для разума
каждого человека. Сознание одних, пытаясь оградить себя от безумия современного
мира, сужается до выполнения простых машинальных операций. Другие эмоционально
сливаются с хаосом либо полностью погружаются в религиозно-мистические
переживания, в значительной мере прекращая рассудочную деятельность по той же
самой причине - чтобы нивелировать разрушительное воздействие на психику
вездесущих логических противоречий. 

Ни перед религиозным сознанием, ни перед сознанием
рассудочным вопрос о бесконечности не может быть поставлен в полную силу, не
производя в этом сознании существенных изменений. Бесконечность есть такой
вопрос, который совместим с любой системой вопросов. Она вселяет в себя каждую
частицу, каждую вещь, каждый объект материального мира. Она вмещает в себя
каждое мгновение прошлого и будущего в пространствах, масштабы которых
превосходят человеческое воображение. Слова и понятия, все возможное и
невозможное - все это исчисляется бесконечностью, посредством которой между
самыми отдаленными  представлениями существует непрерывная связь. Достигая
недвойственного сознания, известного в восточном мистицизме, или сознания
'андрогина', о котором сообщает Платон, можно ощутить эту гармонию между
противоствующими друг другу понятиями: между наукой и мифологией, между
конечными формами и бесконечным содержанием, между мужским и женским началом. 

Однако в достижении такого состояния всегда кроется
возможность ошибки. Мистики, начинающие мыслить его высшей целью Логоса,
неизбежно теряют способность к творчеству и попадают в сети догматизма. В
созерцании иллюзии обретения высшего знания, наступает пресыщение, в результате
которого человек перестает раскрывать неразгаданные смыслы. Полагание, что 'все
решено' или 'все стало известно', и есть основная рассудочная ошибка. Процесс
познания, какой бы области исследований оно ни касалось, никогда не станет
скучным занятием. Именно в творчестве, в преодолении антиномий следует искать
подлинный Логос, ибо только так человеческий разум обретает свободу. 

Можно соглашаться или не соглашаться с тезисом о
существовании 'андрогинной' актуальной бесконечности, с метафизическим подходом
или философией интуиционизма, но логические противоречия в основаниях
математики делают с ней то, чего не могли сделать ни кровопролитные войны, ни
костры священной инквизиции - они приводят математику и сам человеческий разум
к вырождению. 

Так, в XX
веке сбылись самые мрачные опасения Д.Гильберта - предсказание, в которое он
сам отказывался верить: 'Предстоит ли математике когда-нибудь то, что с
другими науками происходит с давних пор, не распадется ли она на отдельные
частные науки, представители которых будут едва понимать друг друга и связь
между которыми будет поэтому становиться все меньше'.[26] Какой путь избрать для того, чтобы не
допустить такого распада? Своеобразным ответом на этот вопрос и был доклад
'Математические проблемы', где Д.Гильберт собрал вместе самые разные разделы
математики, объяснив это следующим образом: 'Мы также замечаем, что, чем
дальше развивается математическая теория, тем гармоничнее и более едино
оформляется ее сооружение и между до сих пор разделенными областями открываются
неожиданные связи'.[27]
Раз так, раз между всеми теориями существует историческая связь, то распада
математики можно избежать, по крайней мере, до тех пор, пока человек будет
помнить историю науки.  

Как бы глубоко бы ни погрузилась математика в
миражи абстрактных парадоксов, которые терзают ее основания,[28] всегда существует возможность
возвращения к  живительным истокам. Ведь мы встречаем их на каждом шагу:
когда находим красивую раковину на пляже, когда разглядываем цветы, деревья,
когда наблюдаем за облаками или смотрим на звезды, - всюду нас окружает
'неизъяснимая красота мира, переполняющая душу восторгом'. Именно так об
удивительной космической гармонии отозвался И.Кеплер, обнаружив в распределении
планет солнечной системы модель вложенных правильных многогранников. 

Гармония и дисгармония мира тесно переплетены,
подобно тому, как в теории И.Пригожина переплетены порядок и хаос, то же самое
можно сказать о математических теориях. Безусловно, раскрытие рационального
порядка там, где мы привыкли иметь дело с 'иррациональностями', является
обнаружением очередного 'изъяна' в основаниях математики.[29] Однако вряд ли из этого следует вывод
А.Уайтхэда о том, что 'занятие математикой - безумие человеческого духа,
ниспосланное богами'. Нет, не о безумии человеческого духа свидетельствует
история математики, но о его совершенствовании и эволюционном восхождении ad infinitum.   

 

  



Орфей, усмиряющий грозного
Цербера.

Гравюра из трактата
Афанасия Кирхера 'Musurgia universalis', 1650.

 

 

Эпизод восемнадцатый.

Разговоры на кухне.

 

В подъезде Евгений отряхнул куртку от снега и
прохлопал шапку. Добираясь от университетской библиотеки до квартиры Аделаиды
Прокопьевны, он попал в самую гущу снежной вьюги, так что уши и щеки его теперь
сильно раскраснелись. Чтобы поскорее согреться, он вытащил из кладовки
шерстяное одеяло и, закутавшись в него, просидел за компьютером целый час или,
может быть, больше того - пока в окно не ударился крепко слепленный комок
снега. 

Женька выглянул на улицу и увидел внизу Ивана
Славинского, на плече которого висела большая спортивная сумка. По всему виду
Славинского было понятно, что удачный бросок в окно доставлял ему несказанную
радость. Увидав Женича, махнувшего ему рукой, Иван поправил на голове
заснеженную кепку и зашагал к подъезду. На лестничной площадке раздались
громкие, монотонные шаги. Над дверями квартиры ?11 заверещал звонок, который
продолжал верещать даже тогда, когда Евгений открыл двери. Иван удерживал
кнопку звонка до последнего. 

- Шалом, селяне! Ну как оно,
ничего?     

- Привет! 

- Женич, это кто там у вас живет за стенкой? -
спросил Ваня Славинский, серьезно поджимая губы. - Я сначала окно перепутал.
Смотрю - кто-то выглядывает, на Женича, вроде бы, не похож, и лицо хмурое
такое... 

- М-да, это был сосед. 

- Тогда все нормально, Женич. Он все равно бы скоро
узнал, что   к вам пришли математики.

- Что, уже косяки начались? - вмешался в разговор
Витяй, поднявшись по лестнице следом за Иваном. 

- Слушай, Женич, убери его куда-нибудь, а? - Ваня
Славинский деловито прошел на кухню и приступил к разгрузке закусочного
арсенала. - Так, это у нас маринованные кабачки, огурцы, помидоры.

Ловкими движениями он вынимал из сумки двухлитровые
и трехлитровые банки солений и устанавливал их на стол.

- Думаешь, мы это осилим?

- Витяй, тут всего четыре банки. Ты когда-нибудь
пробовал маринованные кабачки?

- Нет.

- А знаешь, как они хорошо под водочку идут? 

Ваня Славинский подошел к холодильнику, открыл
дверцу и почесал затылок.

- Я так понимаю, колбасы у вас нет...

Женька взглянул на волевое лицо Виктора, который
утром весьма предусмотрительно спрятал палку колбасы в сервант.

- Не-а, колбасы у нас нет, - торжествующе ответил
Витяй.

- Мы ее еще вчера вечером прикончили, - подтвердил
Евгений для убедительности.

 Иван поковырялся в своих кассетах, которые
лежали на холодильнике, но вместо них врубил радио. Затем он налил в чайник
воды, поставил его на газовую плиту и придвинул табуретку, облокотившись на
стол.   

- Женич, ты водку пить будешь? 

Он знал, что Женька категорически не употреблял
никаких алкогольных напитков, но каждый раз задавал Женьке этот вопрос. То ли
из приличия, то ли ради забавы.

- Нет, не буду.

- Слышишь, Витяй, Женич водку не будет. Значит,
надо взять ему пива.

- Пива тоже не надо.

- Витяй, тогда специально для историков придется
брать полторашку 'Дюшеса', - озадаченно проговорил Славинский, опустив уголки
рта книзу. 

Витяй придвинул к столу еще одну табуретку, и они
вместе с Ваней Славинским стали решать нетривиальную студенческую проблему 'Сколько
Чего Брать'. 

- Тогда я предлагаю - бутылку водки и по две
бутылки пива на каждого.

- Витяй, ты не забывай, будет еще Action, а он пьет
- сам знаешь сколько! Причем, в основном водку. Так что надо брать в пределе -
пузыря два. 

Виктор мучительно поводил глазами по потолку и
кивнул.

- Два, так два!  

- Смотри, Витяй, я буду водку, ты будешь водку. Это
уже два, так? Action, мусье Царефф, Роман Николаич - это уже пятеро. Остаются
Алеха, Казанова, Кондратий. Кто еще? 

Славинский загнул пальцы на обеих руках.

- Алеха вряд ли будет. Кондрат - под вопросом.

- Понял. Сколько будем брать пива?

Женька стоял в сторонке, ничего не понимая в этих
расчетах. Иван на мгновение замолчал, напряженно постучав по столу пальцами, и
дополнил свой вопрос:    

- И какого?

Обсудив организационные вопросы, Ваня Славинский
вылез из-за стола, погладил живот и налил себе чаю. Перекусив на скорую руку,
он поднял пустую багажную сумку, и они с Виктором поехали на оптовку. Минут
через пятнадцать пришел Казанова. В коридоре он аккуратно повесил куртку на
вешалку и неторопливо зашел в комнату. 

- Привет. Что смотришь? 

- 'Матрицу', - ответил Женька из-за кресла,
стоявшего перед компьютером. 

- Первая часть, что ли?

- Ага, - кивнул Женька, - в других частях какая-то
бессмыслица.

- Да, чего-то в них не хватает.

- Может быть, правды. Мне так кажется.

- В каком смысле? - усмехнулся Казанова.

- Нужно сначала что-то пережить, а уже потом
снимать фильмы.  Тогда они и будут жить как бы сам по себе, содержать
что-то настоящее, - Женька оторвался от экрана. - Сейчас многие чувствуют, что
с миром что-то не так. Когда-то братьям Вашовски удалось это
передать.   

- Так ты что, Женич, в самом деле веришь, что мы
живем в кибернетической матрице?

- Машины - это всего лишь метафора. Взгляни на
политических марионеток, на их социально-экономические программы, на
бестолковую болтовню вокруг. Телешоу, новости, сериалы. Ты поймешь, что твоим
сознанием манипулируют, чтобы лишить тебя знаний, времени, права думать
самостоятельно. Система навязывает образы, которые мы воспринимаем как
реальность. Иллюзорная система подменяет восприятие реальности, сбивает
человека, не дает ему определить, в чем содержится ошибка, почему люди так
несчастны. Система стремится к поддержанию невежества: журналисты, политологи,
психологи, ученые, богословы, - они тоже часть системы, отнимающей у нас нашу
способность к размышлению.

- Я не помешаю? 

В комнату вошел Алексей - парень из Питера, умевший
заводить  разговоры практически на любую тему и (что было не характерно
для математиков), любил поговорить об истории. - Насколько я понимаю, остальные
пока не подошли? Вообще-т, мы как бы к трем часам решили собраться.

- Витяй с Иваном уехали на оптовку, вернутся минут
через сорок.

- Мы тут  с Женичем 'Матрицу' обсуждаем, -
объяснил ему Казанова. - Как думаешь, Алеха, а может, все наши представления о
реальности, в самом деле, программируются системой?

- Конечно, не все представления, - уточнил Женька,
поздоровавшись с Алексеем. - В лучшем случае, система предоставляет лишь часть
правды, но часть правды - это ведь уже неправда? 

- А что есть правда, Женич? И есть ли она вообще?

Евгений уже предполагал, что он спросит нечто
подобное - вопросы Алексей умел задавать мастерски. 

- Думаю, ее можно было бы назвать вектором,
направленным к истине, твое сомнение - существует она или нет, по сути,
означает сомнение в существовании истины. 

- Какая-то логика в этом есть. Только вот, знаешь,
что-то я не почувствовал себя счастливым обладателем истины, - широко
улыбнувшись, прокомментировал Алексей. 

- Хм, это потому, что истину нельзя соотнести с
чем-то еще, иначе она бы не обладала свойством абсолютной истинности, -
объяснил Женька.

- Вот видишь, Женич, получается, истину нельзя
почувствовать. И ее нельзя постичь, приближаясь к ней с помощью твоих
векторов.  

- Согласен, если представлять ее как пустое
множество. Но если она непрерывна, тогда в определенный момент множество
относительных векторов можно осознать уже в свете векторов абсолютной истины. 

- А тебе не кажется, что для определения истины
нужны какие-то критерии?

- Разумность, всеохватность... Критериев может быть
сколько угодно, они как деревья в лесу - если пытаться ставить зарубку на
каждом, то можно лишь заблудиться, а не найти верный путь. Древние говорили: 'Десять
тысяч вещей не есть Дао, но в Дао есть все десять тысяч вещей'. 

- И зачем тогда нужны критерии? - подключился
Казанова.

- Чтобы истина не была пустым множеством -
условностью, которая существует для обозначения того, чем не является. Истина
есть то, что есть. Она безусловна и не привязана к существованию условных
символов. Их значения могут меняться

Мы можем сказать, например, 'первый век'. В другой
хронологической системе тот же век  может оказаться не первым, а если бы
мы сказали 'нулевой век', тем самым какой век, день или час мы бы имели в виду?
Пустомножцы, называющие ноль натуральным числом, хотят чтобы все жили на таком
вот 'острове без календаря'.      

- Погоди, Женич, а ведь ложь - она тоже существует?

- Существует, - не стал сопротивляться Женька.

- И еще как существует! В отличие от истины, я бы
даже сказал - она процветает, - проворчал себе под нос Казанова.

- Знаешь, почему она существует, Женич? -
риторически спросил Алексей. -  Потому что существует возможность передачи
информации. Никто бы не смог передавать информацию, если бы не было условных
символов. Но если с помощью символов присваивать объектам свойства, которые им
не принадлежат, то это как раз и будет  операцией по созданию ложных
терминов.      

- Да, похоже, так оно и есть...

- Все-таки, Женич, нужны, какие-то критерии
истинности, ведь тогда полная путаница возникает. Раз все было создано богом,
значит, и зло, и обман - тоже были созданы им же? 

- Ты же сам сказал, - заметил Казанова, - условные
символы создают возможность передачи информации. Отсюда вытекает возможность
смешивать свойства, но это не означает, что создатель символов сам присваивал
им и верные, и неверные свойства. Пусть некий скульптор создал когда-то статую
Афродиты, державшую в руке яблоко. Из этого еще не следует, что он же отломил
ей руки, создав то, что мы сейчас называем Венерой Мелосской. 

- Хочешь сказать, статую, лишенную рук, создавал
другой скульптор? - лукаво приподнял бровь Алеха.

- Да нет же! Я хочу сказать, что руки статуи вряд
ли отломились по желанию самого мастера, вот и все, потому что сам скульптор
навряд ли хотел, чтобы его Афродита оказалась безрукой. Но он мог предполагать,
что это однажды может случиться.   

- Вечный спор о невыразимости истины, - вздохнул
Алексей. - Как в доказательстве Тарского о невозможности построения
универсального арифметического множества. Всегда найдется как минимум два
класса утверждений, по разному ведущих себя по отношению к универсальному
множеству. Раз все возможные утверждения либо истинны, либо ложны, то задача на
выражение всех истинных утверждений ведет к появлению класса А, о котором можно
сказать, что 'все утверждения данного класса истинны', и класса В, о котором мы
можем сказать - 'истинно то, что все утверждения данного класса ложны'.
Попытка построения универсального множества, охватывающего класс А и класс В,
ведет к логическим противоречиям. Мы не можем сказать об одном и том же
утверждении, что 'данное утверждение истинно', а также 'истинно то,
что данное утверждение ложно'. То есть даже такой критерий истины как
'истинность' не может исключить появления ложных утверждений.

- А как насчет актуальной бесконечности? -
неожиданно прервал его Женька.

- То есть?

- Ведь вы, математики, применяете актуальную
бесконечность, так? Коль скоро вы ее применяете, стало быть, полагаете понятие
'актуальная бесконечность' истинным, то есть относите его к этому классу А. 

Евгений посмотрел на Алексея, затем перевел взгляд
на флегматичного Казанову и продолжил: 

- Но актуальную бесконечность с таким же успехом
можно отнести к классу В и сказать о ней - 'истинно то, что утверждение об
истинности актуальной бесконечности ложно', так как она наделяет
бесконечность, обладающую свойством незавершенности, противоположным свойством
- конечностью. Выходит, определение 'конечной бесконечности' как раз посягает
на выражение в себе всеобъемлющей истины. То есть либо неверна теорема
Тарского, либо, что более правдоподобно, неверна теория Георга Кантора. 

- М-да, интересное свойство - 'невыразимость'.
Может быть, это и есть главный критерий истины? - подшутил над Алексеем
Казанова.

- Почему? Ложь тоже неисчерпаема, она тоже может
быть невыразимой, - возразил им Женька. - Хотя это ее свойство целиком и
полностью зависит от истинны, без которой не будет того, что можно было бы
искажать. 

- Точно! Если универсального арифметического
множества не существует, нельзя сказать, что 'все утверждения данного
класса   ложны' и, в то же время, 'ложно то, что все
утверждения данного класса ложны'. Тогда окажется, что в каком-то случае мы
должны будем сказать истину.   

- Если нет никаких критериев истины, если она не
может быть выражена, как мы тогда определяем, что я - это я, ты - это ты?
Как  тогда вообще возможен разум?! - не переставал сыпать вопросами
Алексей.

- Невозможность полного выражения истины не
означает, что истины не существует. Тогда бы, наверное, следовало признать, что
и разум тоже невозможен, - Евгений задумчиво потер подбородок. - Возможно,
существование разума зависит не только от условных символов, но от знаний,
которые не передаются в виде информации. 

- И что это? Мировая душа, высшая сущность? 

- Кто знает? За тысячи лет существования
человеческой цивилизации на этот вопрос давались разные ответы. Вероятнее
всего, в человеческом разуме содержится ключ от всех потенциально возможных
знаний, которые приоткрываются нам в зависимости от места и времени. Все
попытки описать этот ключ заканчиваются созданием отмычек - тех учений, которые
необходимы для совершенствования нашей культуры, но каждую такую отмычку должно
проверить дверью, которую никто не открывал.

- И что тогда? Тогда откроется истина? 

- Кому это удается, тот может определить, в чем
разница между ключом невыразимой истины и всеми отмычками к ней. Мы почти
всегда находимся в зависимости от уже известных нам понятий. Но особенность
постижения истины в том, что она недоступна разуму, который целиком зависит от
неких условных обозначений, от тех знаний, которыми он располагает в данный
момент. 

Иначе такому разуму было бы известно все, что ему нужно,
и он бы не стал стремиться к истине. Перестав к ней стремиться, разум бы не
смог определить, когда он начнет от нее отступать и впадать в заблуждение.
Поэтому, истину может постичь лишь такой разум, который сохраняет себя
независимым от условных обозначений. Такое состояние нельзя назвать ни свободой
от истины, ни зависимостью от нее, потому что разум сливается с ней воедино,
подобно тому, как при открытии дверей сливаются воедино ключ и замок, - только
в таком состоянии человек способен освобождаться от заблуждений. В том числе,
от заблуждений, связанных с условными представлениями о путях достижения
истины. 

Пока Женька все это разъяснял, комнату наводнили
математики. И в квартире Аделаиды Прокопьевны зазвучали громкие разговоры о
девушках, о преподавателях матмеха, всякого рода университетские слухи. Никто
даже не заметил, как с оптового рынка возвратились Витяй с Ваней Славинским,
который уже откупорил одну бутылочку пива, чтобы апробировать его вкусовые
достоинства. 

- А вот и мы! - заглянул Иван в комнату,
демонстрируя всем наклейку на бутылке с пивом. 

- Витяй, вы что, без нас решили начать?

Сердитый Виктор стоял в коридоре и молча
раздевался, ему самому не нравилась идея Славинского насчет проверки качества
пива.

- Да хотел я его отговорить... - ответил Витяй и
махнул рукой.

Наклонившись за тяжелой сумкой, Виктор осторожно
занес ее в ванную, где включил холодную воду. Зашумела вода, послышалось
мелодичное позвякивание бутылок. 

- Витяй, ты туда еще соли брось, - крикнул из
комнаты мусье Царефф, озабоченный грохотом бутылок. - Мы в общаге всегда так
делаем, чтобы вода не нагревалась. 

Мусье Царефф встал с дивана, сходил на кухню за
солью и помог Витяю с разгрузкой пива.

В восторженных глазах мусье Цареффа, щедро
сыпавшего щепотки соли в ванну, плавали, словно золотые рыбки, бутылочки пива.
Когда бутылки были разложены по дну ванны, математики перебрались на кухню, где
вовсю громыхала музыка. Только один человек мог включить магнитофон на такую
громкость - и этот человек уже самостоятельно приволок мешок с картошкой
поближе к раковине и закатал рукава. 

- Женич, иди сюда! Сейчас будем тюрю делать! 

Ваня Славинский приступил к чистке картофеля,
бросая очищенные клубни в раковину. 

- Тюрю? Это как? - полюбопытствовал Евгений,
промывая под водой клубни. 

- Женич! Ты что не знаешь, что такое тюря? - заржал
Славинский. - Как бы тебе сказать, сначала начищается как можно больше Витяевой
картошки...

- А потом?

- Потом картошка запихивается в кастрюлю,
добавляется немного воды, Витяевой
тушенки...       

На кухню вошел Виктор, который сразу же сделал
музыку потише. Увидав в мусорном ведре толстенные картофельные очистки, он не
замедлил сделать замечание:

- Иван, ты бы хоть картошку чистил по-человечески!

- Витяй, а ты знаешь, сколько в картофельной кожуре
нитратов скапливается? Заботишься о вас, заботишься...

Иван дочистил картошку, свалил ее в кастрюлю,
хорошенько утрамбовал ее крышкой, добавил столовую ложку соли и вывалил из
жестяной банки все остатки тушенки.     

- Вот и все, Женич! Задачу о том, чем прокормить
ораву математиков, можешь считать почти решенной, - охлопнув ладони, сказал
довольный собой Ваня Славинский.

- Ребят, может, начнем уже, а?  

- Да, не ждать же, когда ваша тюря сварится!

- Казанова, давай, стол отодвинем.

Алексей с Казановой отодвинули кухонный стол от
окна, так, чтобы за ним могли разместиться все присутствовавшие математики, а
Ваня Славинский стал наливать водку по стопкам. В дверном проеме появилось лицо
Кондрата, держащего перед сбой табурет. Он интеллигентно спросил, куда ему можно
сесть.

- Так-с, где у нас Кондратий? Ага - вижу! Короче,
предлагаю поднять первый тост за матмех!  

- Ну, так что, какой у нас будет первый тост?

- За матмех, тебе же только что
сказали.             


- Ну, тогда давайте, за матмех!

- За матмех - так за матмех.

- Да, давайте, в общем, за математику! Эх-х, хорошо
пошла.

- Да уж, математика - страшная сила! - заявил
Виктор, настроение которого значительно улучшилось.

За столом послышался хруст закуски, запахло
солеными огурцами и картошкой, которая начинала закипать. На кухонные окна
легла белая испарина. Евгений, который находился ближе всех к газовой плите,
проткнул одну картофелину вилкой и стал доставать тарелки, накладывая в них
тюрю и передавая математикам. Повеселевшие, они сидели вокруг стола и ржали над
шутками по радио. На кухне Аделаиды Прокопьевны устанавливалась та особенная
топология пространства, при которой битком набитая кухня начинала казаться
необычайно просторной. 

- Ну что, по третьему заходу, кто

 будет водку?

Ваня Славинский принял от Казановы стопарик, и в
этот момент в прихожей дважды прозвенел звонок. 

- Ну, вот - только жениться начал, - растянул Ваня
Славинский.

Математики переглянулись. В наступившем затишье
Иван спросил у Виктора:

- Витяй, к вам сегодня, случайно, не собиралась
приехать Аделаида Прокопьевна с ревизией?

Пока Витяй ходил открывать двери, кухня совершенно
преобразилась - за столом уже сидели трезвые математики, которые вели
неторопливые светские беседы. Бутылка водки, стаканы и стопки из серванта Аделаиды
Прокопьевны внезапно исчезли со стола. Однако вслед за Витяем на кухню вошел
Action, который поставил на холодильник еще одну бутылку водки. 

- А-ха-ха! - заразительно загоготал Славинский. -
это же Action пришел!

- Мы уже думали - ты заблудился. 

- Опаньки! Витяй, а я тут у вас целую палку колбасы
нашел! - оповестил всех Иван, открыв створки серванта, куда была наспех
задвинута бутыль водки. 

- Ура! Живем!

- Витяй, так я ее нарезаю?

- Нарезай, раз нашел! Ничего от тебя не
спрячешь.  

Action хотел присесть на табурет, но мусье Царефф
уже протягивал ему стопку.

- Стой! Держи, это тебе штрафной за опоздание.

Над столом протянулись кружки, стопки и
пластмассовые стаканчики, которые блуждали, запутывались и сталкивались друг с
другом. На подоконнике появилась пустая бутылка из под водки, а рядышком с ней
с десяток бутылок из-под пива. О чем говорили математики через полчаса,
разобрать уже было невозможно. Да и была ли в этом  необходимость, если
Action с Романом Николаичем и Ваней Славинским голосили смешные песенки,
Алексей завел с Кондратом какую-то математическую дискуссию, а остальные
принялись вспоминать ужасы прошлогодней зимней
сессии.      

- Казанова, тебе еще налить? 

- Давайте еще по одной - и все! Вы как хотите, а я
больше не буду, - помотал головой Казанова.

Ваня Славинский хлопнул ладонью об стол и загнулся
от хохота.

- Ты чего?

- Да я Вована Бессонова вспомнил.

- Вань, хорош косячить!

- Та-ак, Славинскому больше не наливать, - буркнул
Витяй, убирая бутылку водки в холодильник.

Но это никак не подействовало на Ивана, который
продолжал молотить руками по краю стола и раскачиваться на стуле.

- Женич, ты Вована помнишь? 

- Смутно. 

- Ты что, не помнишь, как он танцевал у Витяя на
диване в лифчике Вараксиной Маши? 

- Да, вот это был номер! - подтвердил Казанова,
улыбнувшись. 

- А помните, как мы потом уложили Женича спать
рядом с Вованом и Машей? Как этот балбес с перепоя стал посягать на честь
нашего Женича? Ха-ха-ха! - взрывался хохотом Ваня Славинский. - Женич, ну, ты
хоть это помнишь?

- Мне вообще-то было несмешно, - заметил Евгений,
вспомнив, как Вован Бессонов перед зимней сессией в прошлом году перепутал его
со своей подругой и полез целоваться впотьмах. 

Ваня Славинский вошел в кураж - его уже ничем
нельзя было остановить. Из него посыпались стишки, прибаутки, словом, его
понесло, а за ним понесло и других математиков. За столом воцарился жуткий
балаган - все математики хохотали как угорелые. Когда на кухне стало душновато
и возникла необходимость проветрить помещение, группа полупьяных математиков
ввалилась в комнату и беспорядочно улеглась, кто куда. Кто, постелив стеженое
одеяло, на палас, кто на диван, а кто-то на Женькину кровать. Евгений с
Казановой сидели возле компьютера.  

- Эй, человек за компьютером, включи нам какую-нибудь
музыку!

- Какую тебе? - утомленно спросил Казанова.

- Душевную.

- Народ, кто-нибудь может мне точно сказать,
который сейчас час?

- Спи давай, полдвенадцатого. 

В комнате послышалось быстрое нажимание клавиш, из
колонок донеслась тихая мелодия. 

- О, врубай, это же 'Агата Кристи': Вечная
любовь...

- Только не делай слишком громко, соседи все-таки
за стенкой.

- Витяй, ты уже задолбал! Дай послушать. 

После того, как кухня была основательно проветрена,
математики, которым не хотелось спать, отправились петь песни под гитару вместе
с Романом Николаичем, который, кстати говоря, тоже был с истфака, только учился
на пятом курсе. Он им исполнил 'Прогулку по воде' Вячеслава Бутусова, 'Звезду
по имени Солнце' Виктора Цоя, 'Сидя на красивом холме' Бориса
Гребенщикова. Потом задумчиво обхватил гитару, задел струны и спросил, кто бы
какую песню хотел услышать. 

- А знаешь у Б.Г. такую вещь: 'И чем больше мы
выпьем за первый присест, тем останется меньше'?

- О-го, конечно, знаю! Напомни только, как она
начинается?

Роман Николаич, откинув длинную челку, неторопливо
наиграл мелодию, а Евгений напел ему первый куплет. Так они засиделись далеко
заполночь. Из распахнутой форточки тянуло зимней свежестью. На плите со свистом
закипал чайник. Роман Николаич, который  как-то незаметно переключился на
исполнение старинных романсов и народных песен, решил сделать передышку,
отстранившись от гитары и налив себе кружку чая. Алексей поднялся, прикрыл
форточку и задал Женьке наводящий вопрос:

- Я вот знаешь, о чем на досуге подумал?

- О чем?

- Возьмем, например, Советский Союз, да? Ведь не
было никакой свободы слова, да? Религия была под негласным запретом. В
магазинах - пустые полки, так ведь оно было? Тогда почему люди были добрее и
лучше? Откуда вязалась массовая наркомания, проституция, откуда взялись
миллионы беспризорников, бомжей, убийц и маньяков? Ты вот, Женич, как историк,
можешь мне все это объяснить, а? 

Женька тяжело вздохнул.

- Если говорить о религии, то нравственные качества
человека  не связаны напрямую с тем, верит он в бога или нет. Бывает, что
неверующий оказывается честнее и справедливее множества верующих, которые не
знают, чему или кому они поклоняются. 

Если человек ежедневно видит обман, насилие,
половую распущеность, катастрофы, если человеку ежедневно внушают, что деньги
решают все, - нравственный стержень личности разрушается. Особенно, если для
души нет никакого просвета, никакой надежды на будущее. Тут никакая религия не
спасет, напротив, вольно или невольно в таком обществе все верующие становятся
лицемерами, любые искренние чувства и мысли становятся неуместными. 

Алексей внимательно посмотрел на Женьку.  

- Ну, вам же, наверное, что-т рассказывают на
факультете? Или как?

- Иногда проскальзывают намеки. За три года
обучения, пожалуй, только профессор Шашков однажды сказал: 'Если бы вы
только знали, какую кровавую кашу заварили в девяностых'. Так что, если
тебя интересует подлинная история нашего народа, нужно помнить, что эти знания
могут быть небезопасными. Историки боятся рассказывать правду, которая очень
проста. В XX веке русских было запланировано уничтожить, совсем уничтожить -
полностью стереть с лица земли. Не слышал, как недавно убили историка в МГУ?

- Нет, не слышал.

- Вот-вот, и не услышишь. Нашу историю переписывают
те, кто  питает к нам нескрываемое чувство ненависти. Над нами
надсмехаются, нам внушают чувство отвращения к самим себе, к нашей истории. Ее
втаптывают в грязь, воспитывают у нас комплекс неполноценности за то, что ценой
нечеловеческих усилий мы переломили хребет фашистской гадине. 

Никто из так называемых 'демократов' не расскажет
нам о подлинной цели развязывания двух мировых войн. О том, что вопрос о войне
между Германией и Советской Россией был решен еще в 1929 году на встрече
президента Гувера с мировой элитой. Теперь они делают все для того, чтобы
замести следы организации величайшего в истории человечества преступления. Вот
для этого в наше сознание и вбрасываются исторические противоречия, для этого
опошляется наш язык и культура. Нас превращают в быдло. 

Большая часть документальных и художественных
фильмов, телепередач, учебников прививает нам деструктивные мысли. Продажная
российская интеллигенция сваливает на головы людей исторический шлак, страстно
желая только одного - раздавить и как можно быстрее похоронить русский народ
заживо. Политики и шоумены, расплодившиеся в телеэфире, возомнили себя
высочайшими судьями всей нашей истории.  Но установление настоящих причин
трагических событий, произошедших  с нами в XX веке, их не интересует. Они
полностью вытеснили русских историков, философов и писателей. Вот что
происходит.  

- Знаете, что мне вспомнилось? - продолжил Витяй. -
Сейчас в это даже не верится, но ведь это когда-то было - все соседи в нашем
подъезде хранили ключи от квартир под ковриками у дверей. Теперь это может
показаться безумием. Мы живем за решетками, стальными дверями, возводим вокруг
себя железобетонные стены, и все равно никто не чувствует себя в безопасности.
Никто не видит, что это вот   и есть настоящий железный занавес,
настоящая тюрьма народа. Нам день за днем говорят о защите наших прав, о
демократических реформах. Между тем каждый живет в страхе за жизнь своих родных
и близких. Нас лишили не только исторической памяти, похоже, нас лишили даже
права на жизнь.

- Кстати, никто не читал нашу Конституцию? Там
вообще что-нибудь написано о таком праве?

Математики невесело засмеялись. Женька, которого
всегда забавляло чтение Конституции, кивнул головой и сделал глоток горячего
чая.

- А-га, сейчас. Там много чего написано, только
каждое слово звучит как издевательство. 

Перебрав книги на нижней полке серванта, он достал
брошюрку Конституции с пометами и вопросительными знаками, сделанными простым
карандашом. 

- Статья вторая: 'Человек, его права и свободы
являются высшей ценностью'. Как в это можно поверить, если сама жизнь человека
является у нас 'человеческим капиталом'? Или вот, например, статья десятая. В
ней говорится о разделении государственной власти на законодательную,
исполнительную, судебную. Как тогда понимать положение о Центральном банке,
который обеспечивает устойчивость рубля 'независимо от других органов
государственной власти'? Выходит, что существует четвертая ветвь власти -
финансовая, в зависимости от которой находится каждый из нас. 

Или вот - 'шедевр' юридической мысли! Статья
пятнадцатая, пункт первый, в нем провозглашается высшая юридическая сила
Конституции на территории России, запрещается принятие законов, противоречащих
ей. Та же самая статья, пункт четвертый. В нем провозглашается верховенство
международных договоров, притом специально оговаривается, что они могут
противоречить внутренним законам страны. Следовательно, если правительство
заключает международный пакт либо конвенцию, ущемляющую права граждан России,
то они будут иметь для нас высшую юридическую силу.  

- Но это же абсурд?

- Система российской власти реально так и работает.
Вся добыча нефти и газа на территории России вплоть до недавнего времени
находилась под иностранной юрисдикцией. Две трети всех налоговых поступлений
государство отдавало частным лицам. И это тогда, когда народ месяцами не видел
зарплаты, когда дети замерзали в детсадах и квартирах, когда Ельцин выпрашивал
в международном валютном фонде кредиты под любые проценты.   

- Как после этого верить в слова о том, что
единственным источником власти в России является 'российский народ'? Кто
поверит в то, что этот на редкость лживый документ 'возрождает суверенную
государственность'? - Евгений отложил брошюру в сторону. - Если рассматривать
Конституцию как набор аксиом, по которым должно строиться государство, то
окажется, что все эти аксиомы противоречат друг другу. 

По такой Конституции правительство, руководимое
своим зарубежным хозяином, может делать с нами все, что угодно. Внедрять
образовательные стандарты, по которым для получения аттестата достаточно будет
сосчитать по пальцам до десяти и написать свое имя, осуществлять любые
бесчеловечные эксперименты над народом, не неся за это никакой ответственности.


Кстати говоря, из третьей главы, где прописаны
функции органов государственной власти, вытекает, что ни у кого нет полномочий
для защиты в Российской Федерации прав национального большинства. На практике
это означает, что по отношению к русским на территории России узаконены любые
беззакония, что мы и наблюдаем повсеместно. 

- И что ты предлагаешь, Женич? Поднимать
всенародный мятеж, захватывать власть, отменять Конституцию? 

- Боже, упаси. Существуют более утонченные методы
борьбы, если правильно ими воспользоваться, можно добиться большего. В конце
концов, никакая лживая бумажка, отнявшая у нас все права, не может запретит
саму жизнь. Но пока в нашей стране пишутся такие бумажки, мы, к сожалению, так
и будем находиться во власти воровского ига, 'отхватившего' Россию в
девяностых.

- Знаешь, Женич, что непонятно? Был же референдум
17 марта 1991 года, на котором люди высказались за сохранение Союза, так откуда
потом взялись Беловежские соглашения? 12 июня был введен пост президента
России, но по Конституции РСФСР он не имел права отменять решения вышестоящих
органов власти, тем более, результаты всесоюзного референдума. Действия Ельцина
по выходу из союзного договора и бездействие Горбачева подпадают под статью о
государственной измене. 

- На Ельцина и было заведено уголовное дело, после
событий с 21 сентября по 4 октября 1993 года, когда им был издан указ о
роспуске Верховного совета и Съезда народных депутатов, а затем при помощи
бандформирований в Москве были расстреляны сотни, если не тысячи, человек.
Соблюдение законности и порядка изначально никого не волновало. Так называемая
российская элита плевать хотела на волеизъявление народа, вся эта элита вышла
из самой бездарной и коррумпированной части партноменклатуры. 

Как профессор Преображенский, создавший пересадкой
мозга гражданина Шарикова, диссиденты Солженицын, Сахаров и другие произвели на
свет господ-реформаторов, генетически неспособных к созидательной деятельности.
Все, что они могут, так это без конца обманывать, воровать, насиловать,
разрушать и спаивать народ. Александр Исаевич, кажется, это понял, поэтому и
отказался принимать из рук Ельцина орден святого Андрея Первозванного. 

История девяностых годов так сильно исковеркана,
что многие до сих пор не понимают суть тех событий. Вооруженный захват
власти  и разгон Съезда народных депутатов в действительности стали концом
государственного суверенитета России. Долг каждого историка - хранить правду о
тех событиях, чтобы такое никогда больше не повторилось. 

- Слушайте, так это что получается? Нас, в самом
деле, что ли захватили?

- Не только нас. Не читал доктрину директора ЦРУ
Алена Даласа? Занятная вещь, я кое-что даже наизусть помню: 'Посеяв в России
хаос, мы незаметно подменим их ценности фальшивыми. Эпизод за эпизодом будет
разыгрываться грандиозная трагедия гибели самого непокорного на земле народа,
окончательного угасания его самосознания. Мы будем незаметно, но активно и
неустанно потворствовать распространению коррупции, беспринципности,
самодурства среди чиновников. Честность и порядочность будут осмеиваться и
станут никому не нужны, они превратятся в пережиток прошлого. Хамство и
наглость, ложь и обман, пьянство и наркомания, животный страх и вражда народов,
прежде всего, вражда и ненависть к русскому народу, - все это мы будем ловко и
скрыто культивировать'.

- 'И лишь немногие будут догадываться или
понимать, что происходит. Но таких людей мы поставим в беспомощное положение,
найдем способ их оболгать', - самое точное описание того, что мы имеем в
результате Ельцинских реформ.

- Не знаю, правда это или нет. Говорят, в следующем
году наш универ переименуют в федеральный университет имени Ельцина, -
обреченно проинформировал всех Витяй. - Как вам такое название?  

- Ты серьезно? С ума сойти! - поразился Казанова. -
Каким извращенным чувством юмора надо обладать, чтобы назвать универ именем человека,
сделавшего все, чтобы уничтожить образование и науку? Что же дальше-то будет? 

- Преподавателей жалко, они лучше нас понимают,
какое это фарисейство. Думаю, логическим продолжением станет постепенная
распродажа университетов. Столько денег на них выделяется, а для чего? Чтобы мы
служили клерками в иностранных компаниях, занимались исследованиями для США,
Израиля, Германии, или чтобы спивались, как все? Работая грузчиком, я понял
одну вещь. На самом деле этой стране нужна только оптовка, мы живем на
территории большого базара.   

Математики знали, что Женька в общем-то говорил
правду, но продолжать его мысль никому не хотелось. 

- Как думаешь, Женич, если бы 'демократы' оказались
у власти в 1941-м году, что бы с нами было? - нарушил тишину Алексей.

- Что тут думать? Нас бы уже не было. 

- Революции, мировые войны, грабительские реформы,
- неужели все это для того, чтобы нас уничтожить? 

- Ты еще сомневаешься? В разгар 'перестройки'
Маргарет Тэтчер публично заявляла о желательном сокращении русского народа до
15 миллионов человек. Сегодня это уже не звучит как блеф или политический
шантаж, все идет по этому плану. При том что многие из тех, кто называет себя
'русскими националистами', тоже выполняют заказ  по разжиганию в России
межнациональной розни.  

- Даже математик Игорь Ростиславович Шафаревич? Не
читал его книжку 'Трехтысячелетняя загадка. История еврейства из перспективы
современной России'? 

- Прислушаться к Шафаревичу, может, и стоит, -
согласился  Женька, - но идея возрождения русских народных традиций
через  возвращение к ручному труду только обрадовала бы тех, кто мечтает
об уничтожении российской государственности. Чего не понимают 'русские
националисты', так это того, что национализм - это ведь не совсем русское
явление. 

Западные мыслители никогда не стеснялись говорить о
неполноценности славян, якобы мы настолько умственно отсталы, что неспособны к
созданию своей национальной государственности. Философ Гегель в свое время даже
выдвинул идею 'неисторичности' всех славянских народов, их ненужности для
европейской истории. Позднее эту мысль развил доктор Геббельс, а еще позднее -
Егор Гайдар, заявивший, что 'Россия как государство русских не имеет
исторической перспективы'. 

- Ничего себе! - не удержался Казанова. -
Интересно, что бы стало с премьер-министром Израиля, который сказал бы, что
Израиль как государство евреев не имеет исторической перспективы? Или с
премьер-министром Франции, который сказал бы то же самое о французах?

- Да подожди ты! Не перебивай человека.  

- Да мне и самому не верится, что это мог сказать
внук Аркадия Гайдара и Павла Бажова.   

Из коридора на кухню пожаловал сонный Кондратий. 

- Что, опять философские беседы ведете? - в шутку
спросил он своим зычным, поставленным басом (каждую неделю он ходил на занятия
в университетском хоре, иногда выступал в филармонии). 

- За жизнь размышляем, а ты чего проснулся?

- Там такой храп поднялся, - Кондратий указал
большим пальцем на дверь, ведущую в комнату, где мирно спали мусье Царефф,
Action и Ваня Славинский.

- Так на чем мы остановились? 

- Женич, ты, кажется, что-то об истории хотел
рассказать? 

- Самосознание каждого народа изначально
развивается из понятия о всеобщем спасении. Через это понятие происходит
объединение племен, из которых слагается народ. Все народы это проходили
когда-то, но вместе с появлением нации все изначальное быстро забывается. На
первый план выходят эгоцентризм нации, ее претензии на исключительную миссию,
на глобальное доминирование с постепенным порабощением прочих культур. 

Каждая, хотя бы самая немногочисленная народность,
осознавая себя в качестве нации, начинает себя видеть в центре мироздания,
искать предлог для вражды с другими народами, исповедовать  принцип
избавления от 'всего ненужного', начинает отстаивать исключительную древность
своей культуры. 

Короче говоря, осуществлять идею спасения себя за
счет других. Если когда-нибудь эта идея будет реализована в полной мере,
человечество прекратит свое существование. Неважно, будет это культура иудаизма
или культура 'золотого миллиарда', потому что в основе того и другого лежит
одна и та же ветхозаветная парадигма. Можно сказать, ветхозаветная парадигма и
есть фундаментальная концепция западной цивилизации. 

- И что из этого следует? Мы должны отказаться от
национальной государственности? Так, что ли? 

- Почему отказаться? Просто существует другая
система ценностей. Нации создаются искусственно, чтобы устраивать войны, чтобы
наживаться на чьей-то крови. Особенность нашего языка и культуры в том, что
само название 'русский' является прилагательным, а не существительным, как
обыкновенно принято у других народов. Понятие 'русский' не связано поэтому с
некими внешними формами, которые всегда подвержены изменениям, а отражает, и
отражает довольно точно, внутренние свойства человека, мы видим саму его душу, в
нашем имени состоит самая главная наша тайна. 

Западная цивилизация верит в формальные законы,
которые позволяют ей безжалостно уничтожать другие народы. Мы исходим из
другого, признавая относительность любых писаных законов, которые со временем
обрастают кривотолками. Мы бы хотели жить в согласии с интуитивно понятной
истиной, которая недоступна полной формализации в виде того или иного
материального объекта, а значит, которую  нельзя было бы уничтожить или
исказить.   

- Понимаешь, Женич, мы давно потеряли свои корни,
от великой русской культуры ничего не осталось. Из крупиц, которые вы,
историки, пытаетесь сохранить, ничего не возродить, - вспылил
Виктор.   

- А кто сказал, что в этих крупицах содержатся все
наши корни, все плоды и семена вечной культуры, носителями которой мы являемся,
как и другие народы? Когда-то мы приняли христианство, но не потому, что до
этого у нас не было никакой веры. И не только потому, что русские князья хотели
установить родственные отношения с монархами Византии, и не потому, что
христианство - идеальная религия, которую невозможно оболгать. 

Мы восприняли Христа продолжателем ведических
традиций, как хранителя Истины, который говорил о вторичности ветхозаветной
мудрости. Тысячу лет назад мы понимали учение Иисуса глубже, чем сейчас.
Нынешних христиан, которые научились красиво говорить о вере, о свободе, о
человеколюбии, на деле потворствуя развращению народов, тогда бы назвали
двуязычниками. Разве не в 'христианской цивилизации' распространяются теперь
самые богомерзкие явления? Поистине двуязычники вдвое опаснее язычников. 

- Ну, хорошо, - подытожил Кондратий. - Ты говоришь,
что ведические традиции позволяют понимать учение Христа глубже, чем мы его
сейчас понимаем. Но мне, например, так не кажется. На основании чего ты так
судишь о христианах, пускай даже не совсем искренних? Что ты этим хочешь
доказать?   

- Вера в существование истины не требует
доказательств, но если невежество возрастает настолько, что люди запутываются в
противоречиях, встают на путь отрицания истины, для самой веры возникает
насущная потребность в некотором доказательстве истины. Возникает необходимость
в теодицее единого Бога, который был до буддизма, иудаизма, христианства,
ислама. 

Мысль о взаимосвязи всех культур была широко
распространена в древности. Гора Хорив была священной у египтян, греков,
финикийцев, и в окрестностях древнего Киева тоже находилась священная
Хорив-гора. Во многих верованиях можно найти образ единого Бога, расчлененного
в материальном мире на части. Из этих частей затем рождались другие боги,
появлялись расы людей. Единобожие требует чрезвычайно древних зачатков веры в
единого Бога, иначе нам придется признать, например, что Адама с Евой создал и
изгнал из райского сада некий языческий бог. 

- Ты не учитываешь того, что 'языческий бог' мог
знать, что Он вовсе не языческий, и раскрыть это знание Моисею, - улыбнулся
Кондратий.

- Для таких откровений должны существовать очень
веские причины. Не каждый языческий бог раскрывает себя Единосущим. В древности
единобожие держалось в строжайшей тайне от простого народа. Вероятно, так
высшие священнослужители стремились не допустить профанации веры в единого
Бога. То, что мы называем 'монотеизмом', было известно древним не хуже, а может
быть, и лучше нас. Так, в наши дни появились самые разные религии монотеизма,
но сам образ Бога оказался настолько расчлененным, что возникает сомнение - а
действительно ли в этих религиях речь идет о едином Боге? 

На мой взгляд, мировые религии мало чем отличаются
от язычества, оставаясь равноудаленными от веры в Единого. Тем не менее, никто
не может быть изгнан из единого для всех Храма Истины, и ни один Храм, в
котором обитает Истина, не может быть разрушен. Те же, кто предает себя сатане,
сами выходят из этого Храма, и никакой другой храм не заменит им первого,
который и есть Царствие Небесное.   

- Кстати, Женич. Если, как ты говоришь, высшие
жрецы были монотеистами, а Моисей был одним из них, то это же и объясняет,
каким образом 'языческий бог' мог оказаться вовсе не неязыческим.

- В Египте вера в единого Бога не прижилась. Жрецы
оказали на Моисея определенное влияние, но нельзя отрицать и того, что ему
должно было открыться нечто такое, чего не знали египетские жрецы, благодаря
чему Моисею удалось посвятить в единобожие иудейский народ. Он был не просто египетским
жрецом, так же, как Иисус Христос был не просто взбунтовавшимся сельским
раввином, как о нем теперь иногда говорят.  

- И Кем, по-твоему, был Иисус? - серьезно спросил
Кондратий.

- Посланником, о котором гласили древние
пророчества, причем не только иудейские. Разве это не кажется странным, что
первыми к Иисусу пришли и признали Его Помазанником Божиим волхвы? Иначе
говоря, те, кого сегодня христианская церковь презрительно бы назвала
язычниками или, еще хуже, дьяволопоклонниками, а вовсе не первосвященники
Иудеи, от которых Бог утаил это таинство? 

- Говорят, этими 'волхвами' было созвездие Трех
Царей, а Вифлеемская звезда - это Сириус, они как раз выстраиваются в ряд,
указывая на место восхода солнца после зимнего солнцестояния, - прокомментировал
Алексей. - Говорят, в рождении Иисуса описано астрономическое явление, которое
случается каждый год.

- И что, каждый год создается религия, влияние
которой можно сравнить с влиянием христианства? - усмехнулся Евгений. - Миф о
рождении солнца иносказательно описан во многих религиях, в буддизме до сих пор
существует обряд отыскания просвещенного учителя по особым приметам. Рождество
Христово было не рядовым событием, а таинством соединения земли и неба, когда
произошедшее внизу и наверху совпало - сделалось единым. 

- Потом появился коммунизм, интернационализм, -
решил сменить тему Витяй. - И мы их тоже, как ты говоришь, приняли. Хотя
никакие волхвы к Марксу, кажется, не приходили. 

- Разумеется, мы должны были поддержать усилия
Запада по преодолению ветхозаветного эгоцентризма. Но марксизм тоже был частью
ветхозаветной парадигмы, содержал в себе не только идею бескорыстного спасения,
но стремился к избавлению от 'всего ненужного', подобно тому, как сейчас
стремится к избавлению от 'всего ненужного' идеология либерального глобализма. 

Если взглянуть на историю беспристрастно, нетрудно
заметить, что все порождаемые Западом концепции тоталитарны, недолговечны и
разрушительны для всего живого. Без славянских народов Европа была бы совсем
другой - весь мир был бы другим. 

- Тогда почему нас так ненавидят? Хазары,
монголо-татары, немцы, французы, турки, янки? Сколько ж их было-то, а? Всех не
пересчитаешь.

- Не ты первый, кто задается этим вопросом, - с
хмурым видом ответил Алексею Витяй. - Пушкина Александра Сергеевича помнишь: 'И
ненавидите вы нас, за что, ответствуйте, за что же'?

- Знаете, почему западные мыслители в упор не видят
'историчности' славян? - издалека решил ответить на этот вопрос Женька. -
Потому что она зависит от других масштабов, она внеисторична в контексте чисто
европейской культуры. Несколько веков бурного развития кажутся гордым
европейцам эпохой, доказавшей всю истинность того пути, который они избрали.
Они мыслят масштабами пары столетий, а этого недостаточно, чтобы предвидеть
долгосрочные последствия. Многие западные философы сами чувствовали опасность,
исходящую от их культуры.  

Все, что мы называем культурой Запада со времен
античности  находятся в подмастерьях у семитской культуры. Случается ли
ученику ненавидеть мастера, а мастеру ненавидеть учителя? Думаю, случается,
потому что ученик всегда мечтает превзойти мастера, а мастер - учителя. 

Но как один народ может превзойти другой? Об этом
была притча Иисуса: 'Предаст же брат брата на смерть, и отец сына, и
восстанут дети на родителей, и умертвят их, и будете ненавидимы всеми за имя
Мое', - а еще: 'Не подумайте, что Я пришел принести мир на землю, не мир
пришел Я принести, но меч, ибо пришел Я разделить человека с отцом его, и дочь
с матерью ее, и невестку со свекровью ее', и 'сберегший душу свою,
потеряет ее, а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее'. 

Второзаконники утверждают, что в этих словах
содержится призыв к отречению от родителей, призыв предавать душу дьяволу.
Католики использовали эти слова как предлог для колониальной экспансии на
Восток. Не ведая того, что брат брата и отец сына, и дети родителей суть народы
и языки, а дочь матери и невестка свекрови, и душа человеческая суть преходящие
и заимствованные культуры и дух нации, который стремится подменить Единосущего.


В этом следует искать причину ненависти ко всему
русскому. Нам известно что-то такое, о чем позабыли те, кто раз за разом
приходит к нам с мечом. Вероятно, эти знания заложены в самих славянских
диалектах. 

Нас со школы приучают к мысли о том, что славяне
появились в первых веках нашей эры, хотя, если судить о древности этносов по
строению языка, то славянские диалекты окажутся более архаичными по сравнению с
западно-европейскими. Об этом совершенно открыто говорил санскритолог Дурга
Прасад Шастри. Раз так, славяне не могли возникнуть позднее других
индоевропейских племен. Но проблема существования протославян замалчивается,
явно не приветствуется у нас изучение и санскрита, коль скоро Бхагавад Гиту
хотели отнести к 'экстремистской литературе'.  

- Если нас даже из истории Второй мировой войны
хотят вычеркнуть, то что говорить о древности? Но всему же должен быть предел,
- недоуменно сказал Кондратий. - В одном интервью Чубайс сделал заявление, что
он перечитал всего Достоевского, и теперь к этому человеку не чувствует ничего,
кроме чувства физической ненависти: 'Когда я вижу в его книгах мысли, что
русский народ - народ особый, богоизбранный, мне хочется порвать его на куски'.
А как же демократическая толерантность, что значит 'порвать его на куски'? 

- Мне давно все объяснили его слова о смысле
проводимых в России реформ: 'Что вы волнуетесь за этих людей? Ну, вымрут
тридцать миллионов. Просто они не вписались в рынок. Не думайте об этом - новые
вырастут'. Миллионы наших жизней для них - ничто, пустое множество. Вот что
это значит. 

- Да уж, судя по их делам, они не Достоевского
мечтают порвать на куски, а весь народ. Что ты там говорил, Женич, о
расчленении Бога и о создании искусственных наций?

- Демоническая ненависть оттого и возникает, что на
каждом из них лежит великое русское проклятье. Ведь когда даже первыми словами
русских детей стали матерные ругательства - я не знаю, что может быть страшнее
этого проклятья. На санскрите слово 'мат' имеет то же значение - 'ругательство'
или разрушение дживы - живой души. Каждое матерное слово разрушает и душу того,
кто его произносит, и душу того, на кого оно направлено.

К нам всегда будут испытывать физическую ненависть
те, кто не  в силах понять, что богоизбранность русского народа не имеет
ничего общего с ветхозаветной 'богоизбранностью'. Всюду, где появляется
богоизбранность, возникает и зависть, и злоба. В действительности для
Всеблагого не может быть единственного, раз и навсегда, избранного народа, хотя
тот или иной народ может быть избран для претворения определенных замыслов.
Большой ошибкой было бы отождествление богоизбранности русского народа по
Достоевскому с богоизбранностью иудеев по текстам Талмуда. 

Одно и то же определение 'богоизбранность' понимается
западниками и славянофилами по-разному. Мы вовсе не отрицаем ветхозаветную
парадигму, важность миссии Запада - они нужны, чтобы показать разницу между
истинным светом Слова и отраженным светом Второзакония. 

Для нас каждый народ несет в себе искру Божиего
разума, каждый имеет божественное предназначение, хотя временами оступается,
допуская ошибки. Тысячи лет мы живем на перепутье разных культур, поддерживая
хрупкое равновесие Запада и Востока. Если кто-то хочет принять эту ношу, что ж,
давайте посмотрим, к чему это приведет. Наверняка историческая перспектива
появится у мусульманского государства аль-Раша или пускай всем управляет
международный клан банкиров. Пусть они вершат судьбы народов мира, судьбу
каждого человека, его родных и близких, разве не такой пример нам подал Николай
Второй, которому теперь поклоняются как Спасителю?

- В любой стране, Женич, политика, экономика,
наука, в том числе, история, - и так находятся в руках масонских лож.

- Настоящие хозяева мира умнее масонов, и еврейский
народ для них такой же заложник, как во времена египетского плена. Западная
цивилизация сеет хаос и разврат. В конце концов, этот вирус дойдет до самого
верха пирамиды. Высшие правители и стратеги не осознают, что они тоже заложники
в выполнении определенного замысла. Масоны и сионисты - они лишь подневольные
каменщики,  исполнители апокалипсических пророчеств. Никакие
интеллектуальные упражнения не позволят им управлять кармическими законами и
никогда не дадут права распоряжаться жизнью и смертью целых народов.  


Всеми земными правителями издавна правит иллюзия
обретения высшей мудрости. Некоторые династии под воздействием чар могли
править тысячи лет, однако никому не возможно отменить законы дхармы. Древние
называли эти законы Махавидьей, они знали - Она делает сильного слабым,
последнего первым, богатого нищим. Знали они и то, что никто не властен над
Ней, внушающей ложные представления, наделяющей демонические сущности
сверхъестественной силой, но лишь для того, чтобы Всеблагой мог одолеть их,
проявив трансцендентальную любовь к Истине. Так было
всегда...        

 

***

Математики вместе с Женькой говорили на кухне всю
ночь напролет, размышляя о древних религиях, об истории, о будущем. На
некоторые вопросы у них находились ответы, но чем дальше их уводила нить
размышлений, тем меньше точных ответов они находили, тем больше возникало
неопределенности, вероятности заплутать в причудливых преломлениях мысли. Под
утро они дошли до такого одухотворенного состояния, когда могли в нескольких
словах передавать, изъяснять оттенки очень тонких абстрактных идей. Они сидели
за круглым кухонным столом, рассматривая друг друга сквозь лучезарную пелену
слипавшихся глаз, но спать никому не хотелось. 

Каждому думалось, что этот их долгий ночной
разговор не должен был пропасть даром, забыться, раствориться в воздухе с
наступлением следующего дня. За окном по-прежнему было темно, и вся кухня
квартиры ?11, освещенная светом электрической лампочки, будто парила над белыми
облаками в черноте зимнего неба и сверкающих звезд. Она словно вращалась по
орбитам немыслимо большой космической астролябии, а подле нее кружили редкие
хлопья снега и стремительно быстро, чередой великих эонов, проносились морозные
завитки вьюги.

 

 

 



 

 

И зверь, который был, и которого нет,

есть восьмой из числа семи, и пойдет в
погибель.

Откровение Иоанна Богослова

 

 

Религиозные, метафизические или материалистические
учения никогда не раскрывали перед человеком всю полноту истины; как бы ни был
высок уровень обобщений, все проявленное, в той или иной степени, обладает
свойством конечного, а потому может быть истолковано и понято в отрыве от всей
непрерывной целостности. Никто не в состоянии преподнести знание истины в виде
готового эликсира или рецепта по его изготовлению. Однако это не означает, что
все наши стремления приблизиться к истине лишены смысла, что мы не способны
испытывать свою сопричастность к ней. Только такое посвящение, которое не может
быть выражено с помощью слов или знаков, которое открывается человеку лишь в
его разуме, только его мудрецы древности признавали истинным посвящением. Тем
более следует помнить об этом при исследовании сложных вопросов,[30] в особенности, если речь заходит о
выяснении первоисточника лжи. 

Древний змий согласно христианскому мировоззрению
является искусителем человеческого рода и  отцом лжи, вводящим людей в
заблуждение и действующим по божественному попущению в определенные промежутки
времени. Было бы несправедливым и поспешным утверждение, будто
иудео-христианские представления сложились разом, вне исторического контекста,
как бы сами по себе, ex nihilo. 

Мифологема древнего змия, так же, как образы древа
жизни, вселенского яйца, первочеловека, божественного напитка и т.д.,
прослеживается во многих культурах, и если ревнители христианской веры не обращают
на это внимания, то делается это исключительно ради того, чтобы соблюсти
чистоту канона.[31]
О том, как лавинообразно может нарастать ком гипотез при попытке рассмотрения
общих религиозно-мифологических образов, свидетельствует множество
эзотерических учений и околонаучных теорий, которые обращают свои взгляды в
прошлое, пытаясь разгадать загадки древних цивилизаций. 

Несмотря на явный успех данных теорий в
постмодернистском обществе, ни одна из них не дает достоверного понимания
образа мысли математиков и философов древности. Нам предлагают получать
технологии будущего воспроизведением тех или иных фрагментов древних культур,
не ответив даже на вопрос, что привело легендарные доисторические цивилизации к
запустению и упадку, а ведь именно это необходимо знать, чтобы избежать той же
участи.

Как бы то ни было, нельзя отрицать, в частности,
очевидного сходства апокалипсического древнего змия, называемого диаволом и
сатаною, и ведического змея Ананта-Шеши, их исторической и
архетипической взаимосвязи. Описание змия, которое приводит Тайнозритель в
Апокалипсисе совпадает с классическим индуистским изображением Вишну и змея
Ананты настолько, что можно было бы принять его за произвольное толкование
ведического памятника человеком, принадлежащим к иной культуре. 

'И явилось на небе великое знамение: жена,
облеченная в солнце; под ногами ее луна, и на голове ее венец из двенадцати
звезд. Она имела во чреве, и кричала от болей и мук рождения. И другое знамение
явилось на небе: вот, большой красный дракон с семью головами и десятью рогами,
и на головах его семь диадим. Хвост его увлек с неба третью часть звезд и
поверг их на землю. Дракон сей стал перед женою, которой надлежало родить,
дабы, когда она родит, пожрать ее младенца. И родила она младенца мужеского
пола, которому надлежит пасти все народы жезлом железным; и восхищено было дитя
ее к Богу и престолу Его' (Откр. 12, 1-5). Примечательны здесь, не столько
даже внешние совпадения: ведического змея Ананта-Шеша, обитающего в водах
мирового хаоса, также изображают гигантским змеем со множеством голов, каждая
из которых часто украшается короной. Гораздо важнее содержательная составляющая
двух религиозно-мифологических образов, а именно то, что оба змея связываются с
эсхатологическими представлениями, и то, что оба они олицетворяют собой
источник внушаемых сознанию человека иллюзий. 

 



Господь Вишну, отдыхающий
на кольцах змея Ананта-Шеши вместе с богиней удачи Лакшми 

(на лотосе, произросшем из
пупка Вишну, восседает Брахма, созидающий во время своей медитации материальную
вселенную, разрушаемую Шивой); 

апокалипсическая
вавилонская блудница на багряном звере с семью головами и десятью рогами,
выходящем из моря.

 

'Он всегда стоит выше гун материальной природы,
но, так как Ему поклоняется разрушитель Шива, повелитель тамо-гуны, или гуны
тьмы, Его иногда называют Тамаси. Повелитель Ананта управляет гуной невежества,
а также ложным Я всех обусловленных душ. Когда обусловленное существо думает:
"Я - наслаждающийся, этот мир существует лишь для моего
удовольствия", то эти представления внушает ему Санкаршана. Так падшая,
обусловленная душа мнит себя верховным Господом' (Бхагавата-пурана 5.25.1).
Тело змея Ананта-Шеши нематериально, или абстрактно, так же, как
нематериальной является демоническая природа сатаны. Тем не менее, на земле он
обретает материальное воплощение и действует посредством вполне реальных,
осязаемых сущностей. Именно конкретизация земных проявлений древнего змия
отличает христианство от прочих религий.

После низвержения с небес сатана в облике
семиглавого древнего змия передает свою силу и власть зверю, на котором
восседает блудница; зверь этот также имеет семь голов, однако на этот раз уже
десять диадем венчают десять рогов зверя. Тайнозритель получает разъяснение,
согласно которому блудница сия есть Вавилон великий, а семь голов зверя суть
семь гор, на которые опирается Вавилон, и семь царей, один из которых придет на
недолгое время. К семи царям присовокупляется еще один, восьмой, который
окажется вторым зверем, 'имеющем рога, подобные агнчим' (Откр. 13, 11). 

Этот второй зверь приемлет власть после того, как
десять царей, скрытые под видом десяти рогов, разорят и сожгут Вавилон, и
съедят плоть блудницы, и начинает править совместно с десятью царями, заставляя
людей поклоняться первому зверю, и сделает так, чтобы на каждого человека было
положено начертание числа имени зверя. Такова, если говорить кратко, основная
канва событий, связанных с воцарением на земле антихриста или, иными словами,
материального воплощения абстрактной демонической сущности диавола.

Иносказательность Откровения всегда приводила,
приводит и будет приводить к самым различным его толкованиям. Наиболее
убедительные из них всегда становились причиной и оправданием вражды для
противоборствующих социально-политических и религиозных групп, применявших текст
Апокалипсиса для ослабления соперников и захвата власти. 

Так было в самом начале зарождения христианской
цивилизации, так было в средние века, в эпоху реформации, в период
империалистических войн. Религиозно-идеологическая борьба велась на протяжении
всего ХХ века и непрестанно ведется в современном мире. Одним из последних
примеров использования образа зверя в преследовании политических задач явилась
детальная разработка антисоветской пропаганды, распространявшейся при активном
содействии православной церкви.[32]


И вот Левиафан 'казарменного коммунизма' оказался
повержен, а Царствие Небесное все никак не наступает. На проверку
'возрожденное' российское государство по ряду признаков пуще прежнего
напоминает личину зверя, и вот уже готовится почва и посеяны зерна для нового
'агнчего' пришествия. Разбирательство тайных рычагов мирской власти производит
такое впечатление, что образ зверя функционирует в истории иудео-христианской
цивилизации как самоподобный фрактал, повторяющийся на каждой последующей
стадии исторического развития.

Римско-католическая
церковь укрепляется и наследует власть после зверств императора Нерона,
которого многие исследователи называли прообразом апокалипсического зверя.
Затем, вслед за крестовыми походами и бесчинствами инквизиции, в качестве
антихриста начинает рассматриваться уже сам Римский папа. Так, сэр Исаак Ньютон
(заметим, не избежавший подобной же участи и часто поминаемый служителями
церкви как антихрист за его увлечение алхимией) в исторических трудах по
библейской тематике и комментариях на книгу пророка Даниила и Апокалипсис
пытался доказать, что малым рогом зверя, 'который был отличен от всех и
очень страшен, с зубами железными и когтями медными' (Дан. 7, 19) является
именно католическая церковь. 

За обвинениями со стороны набиравшей силу
протестантской церкви, последовало взаимное обвинение церкви католической,
считавшей имя Мартина Лютера, основателя протестантского движения, анаграммой
одного из широко распространенных имен Диавола Lucifer. И действительно, успех
протестантизма вылился в череду революций, захватнических войн с образованием
колониальных империй, в том числе, империи Наполеона - еще одного поверженного
претендента на роль антихриста. 

Затем господство протестантских монархий сменилось
атеистическими учениями, в авангарде которых оказалось учение о диалектическом
материализме К.Маркса. Далее возникает еще более глубокое обличение
протестантизма в философии Ф.Ницше, элементы которой, как известно, были
приняты на вооружение идеологами фашизма. Но, несмотря на обилие павших
антихристовых голов, этот исторический фрактал продолжает существовать, и
каждый последующий виток по-прежнему продолжает воспроизводить все новые и
новые головы этой антихристовой гидры. 

Поскольку интерпретация событий Апокалипсиса отнюдь
не устраняет проблему земных воплощений древнего змия и каждая попытка
толкования рано или поздно начинает использоваться в корыстных интересах, то
целесообразнее обратиться к рассмотрению главной причины, по которой становится
возможным сам переход из одной самоподобной структуры апокалипсического зверя в
другую. 

В Откровении св. Иоанна Богослова этот переход
связывается с образом вавилонской блудницы, держащей золотую чашу, 'наполненную
мерзостями и нечистотою блудодейства ее' (Откр. 17, 4). После того, как
десять царей, которые суть части зверя, на котором сидит блудница, съедают ее
плоть, силу обретает второй зверь, действующий со всею властью первого зверя.
Другими словами, обман, с помощью которого действует блудница, или 'город,
царствующий над земными царями' (Откр. 17, 18), усваивается теми, кто еще
не получил власть, чтобы взрастить другого зверя. 

Внушаемая апокалипсической блудницей иллюзия в
точности повторяет принцип ложного Я змея Ананта-Шеши, мнящего себя верховным
Господом, 'ибо она говорит в сердце своем: "сижу царицею, я не вдова и
не увижу горести!"' (Откр. 18, 7). Блудница  есть ни что иное как
введение в заблуждение и коварная ложь Вавилона великого, сумевшего прельстить
и приблизить к себе все племена и народы мира. Однако приблизить к себе земные
народы со всем разнообразием их культур и верований, невозможно, утверждая
что-то одно. 

Лишь заявив об абсолютной равнозначности этих
представлений, лишь самым противоречивым образом предположив, что все
религиозные представления целиком исходят от Бога, одинаково истинны, только
таким образом можно всех обмануть и над всеми возвыситься. В этом заключается
вся горделивая нескромность и нечистота вавилонской блудницы, а также сам выбор
данной аллегории.[33]
В этом заключается и неизбежность падения ее, поскольку подобное воцарение
делает невозможным дальнейшее совершенствование человеческой культуры. Раз
парадоксальная 'истина' оказалась 'достигнутой', то дальнейшее историческое
развитие становится бессмысленным, так же, как бессмысленным становится
стремление к истине, которую начинает заменять хаос смешения культур - в нем
каждая из культур теряет внутреннее содержание, все больше приобретая черты
дьявольского маскарада.

Современная культура с ее двойными стандартами,
лицемерной 'терпимостью', претензиями на глобальное доминирование не является
неким исключительным феноменом, который нельзя вписать в апокалипсический образ
зверя. Более того, если империи древности лишь приближались к границам ойкумены
и пользовались вавилонским устроением от случая к случаю,  то в наши дни
мы, пожалуй, впервые в истории сталкиваемся с подлинно тотальным явлением
блудницы под соблазнительным покровом демократической демагогии. 

Поэтому нисколько не удивляет распространение
антиглобалистских настроений и нарастающее разобщение внутри церкви. В связи с
чем достаточно вспомнить епископа Анадырского и Чукотского Диомида, как многие
другие, усмотревшего во введении индивидуального налогового номера число имени
зверя.[34]
Чем ожесточеннее ведется борьба с противниками novus ordo seclorum (с
лат. 'новый извечный порядок'), тем очевиднее становится кровавая
тирания 'глобальной демократии' и богоотступничество христианских церквей. Так
замыкается порочный круг исторического фрактала и возникает иная реальность -
связанная с разорением блудницы, на этот раз вашингтонской.  

Продолжая мысль о толкованиях Апокалипсиса, не
будет лишним напомнить, что главный символ Соединенных Штатов Америки - статуя
'Свободы, освещающей мир' (Liberty Enlightening the World), является символом,
идеально подходящим под описание 'великой блудницы, сидящей на водах многих'
(Откр. 17, 1). Ибо это монументальное сооружение на маленьком острове, действительно,
поразительно напоминает выходящую из моря женщину, держащую в руке кубок с
'освобождающим огнем', а ведь и вавилонская блудница в руке своей держит чашу.

Добавим, что слово Вавилон имеет несколько
смысловых значений. Во-первых, 'Бабилу' можно считать дословным арамейским
переводом более древнего названия города Кадингира (с шумер. 'Врата Бога').
Во-вторых, как известно, в тексте Библии написание топонима 'Бабилу' (ивр. lbb) обясняется
глаголом 'балаль' (ивр. llb,
'разбавлять', 'смешивать'): 'Посему дано ему имя: Вавилон, ибо там смешал
Господь язык всей земли, и оттуда рассеял их Господь по всей земле' (Быт.
11, 9).

Именно смешение и рассеяние народов лежит в основе
долгосрочной внутренней и внешней политики Соединенных Штатов Америки. Разделение
крупных государств, способных выходить за рамки мещанских потребностей и
оставлять в истории значительный след происходит посредством перекраивания
границ, однако сами эти границы становятся настолько прозрачными, что
обеспечивают миграцию народов, вполне сопоставимую с эпохой переселения
народов.  

В этом смысле слово 'Вавилон' можно считать
синонимом греческого слова 'хаос' (греч. Χάος, 'бездна',
'беспорядок', 'смешение'), а также синонимом названия известной индусам эпохи
'Кали' (от санскр. 'kalka', kLk
- 'смешение', 'грязь'). Тот же древний корень по любопытному совпадению
содержится в лат. calculus, 'галька', 'камень', от которого происходит лат.
calсulatio, 'счет' (камни использовались на античных счетных досках). 

Так неужели из этого вездесущего апокалипсического
фрактала нет никакого выхода? Неужели человеческая цивилизация на протяжении
всей своей истории будет находиться в зависимости от князя мира сего, ловко
манипулирующего внешними образами блудницы так, чтобы структура
времениподобного фрактала оставалась незыблемой? Неужели человек обречен
находиться в невежественном состоянии ума, не желая распознавать суть этого
явления?

   Введение в заблуждение подразумевает
не просто формулировку явной лжи или открытый призыв к совершению незаконного деяния
- оно непременно должно содержать в себе определенную долю правды, хотя бы
самую малую ее крупицу. Но труднее всего объяснить и понять сущность
заблуждения, которое так похоже на правду, что, может быть, и лжи-то в нем
почти не содержится, когда на все охваченное им множество утверждений найдется
всего одно такое, которое не будет правдой. В логике такой предельный случай
смешения истины и лжи известен под названием антиномии. В дословном переводе αντινομία
и есть противозаконие или суждение, в котором два противоположных
высказывания А и не-А признаются одинаково обоснованными, олицетворяя,
таким образом, некий сам себе противоречащий логический закон.[35]   

В своем философском трактате 'Столп и утверждение
истины' выдающийся мыслитель П.Флоренский, подверг явление антиномии
скрупулезному исследованию и, как известно, обосновал ту мысль, что раз истина
'должна быть формулою не-условною'[36] и по определению включать в себя все
возможные отрицания,[37]
то антиномия есть ни что иное как выражение некоторой божественной истины. Ему
же принадлежит запись символического определения антиномии:

 

P = (p ∩ - p) ∩ V.

'Антиномия есть такое предложение, которое, будучи
истинным, содержит в себе совместно тезис и антитезис, так что недоступно
никакому возражению'.[38]
Обозначение V (от лат. veritas, 'истина') потребовалось здесь для того, чтобы
обозначить необходимое условие,[39]
то самое conditio sine qua non, без которого приведенное определение
антиномии уже не будет выражать собой истину, ибо в точности той же формальной
записью выражается и определение лжи (символ Λ, перевернутое V или -V):

 

Λ =  (p ∩ - p).

Возникает вопрос, разве возможно тогда провести
между истиной и ложью мыслительный водораздел, если и то, и другое должно
совмещать в себе тезис и антитезис, если 'по своему составу Р нисколько не
разнится от простого противоречия Λ'?[40] Ведь и введение в заблуждение всегда
совмещает в себе благое намерение (p) и дорогу в ад (-p). 

Сомнение, обусловленное признаками антиномийности,
встречаемых нами как в древнем мифе об андрогинной природе первочеловека, так в
самом физиологическом строении мозга, П.Флоренский справедливо называет началом
духовного подвига веры. Единственного помощника на этом пути он видит в
непоколебимом авторитете христианской церкви. 

Кто еще, если не духовенство, может и должно
выступать путеводной звездой, быть твердыней истины, целомудрия и чистоты?
Однако учение Христа обладает тою достаточно редкою для религий чертой, что в
его основных положениях недвусмысленно говорится о постепенном забвении и духовном
разложении самой же христианской церкви. Душе религиозного человека сложнее
всего смириться с этой возможной потерей духовного наставника и проводника.
Действительно, на кого еще можно будет всецело положиться в мучительном
состоянии сомнения в те времена, когда даже мудрость отцов церкви перестанет
быть безусловной, то есть заслуживающей полного доверия?

Поэтому для П.Флоренского в его теодицее
принципиально важно доказать 'житейский' смысл пророчества Иисуса Христа
апостолу Петру: 'Истинно говорю тебе, что ты ныне, в эту ночь, прежде нежели
дважды пропоет петух, трижды отречешься от Меня' (Мк. 14, 30). Если Иисус
хотел сказать только о 'житейском отречении' Петра, которое с ним приключилось
в ночь предательства Иуды, то отчего же Евангелие от Марка сохранило столь
несущественную подробность о том, что петух должен пропеть именно дважды? Не
оттого ли, что деталь эта имеет отнюдь не житейский смысл? Особенно, если
учесть, о чем говорил Иисус со Своими учениками накануне, на чем Он был всецело
сосредоточен, а говорил Он им о Втором пришествии. 

Поэтому и ночь предательства Иуды - не одна только
страшная ночь, но целая эпоха наступающей тьмы до Второго пришествия Христа - 'теперь
ваше время и власть тьмы' (Лк. 22, 53). И отречение Петра - не одна только
лишь сиюминутная слабость апостола, трижды ответившего иудеям, что он не знает
Христа. Ведь Иисус, изрекая пророчество Петру, подразумевал именно всех
христиан, саму Церковь: 'Симон! Симон! се, сатана просил, чтобы сеять вас
как пшеницу, но Я молился о тебе, чтобы не оскудела вера твоя' (Лк. 22,
31). 

Слова эти, когда Иисус, обращаясь к одному лицу,
говорит о великом множестве рассеянных по земле христиан, становятся понятны из
контекста другой беседы Иисуса с Симоном, сыном Иониным: 'Я говорю тебе: ты
- Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее; и дам
тебе ключи от Царства Небесного' (Мф. 16, 18-19). Но это далеко не все, что
открывает Иисус апостолу Петру - чуть далее, когда он уговаривает Христа не
входить в Иерусалим, читаем: 'Отойди от Меня, сатана! ты Мне соблазн! потому
что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое' (Мф. 16, 23). В самом
деле, за тысячи лет существования христианства найдется немало примеров, когда
Церковь поступала неправедно, совершала убийства, страшные преступления. 

 



Петр принимает ключи Ада и Царства
Небесного; золотым ключом Иисус открывает путь спасения;

серебряный указует на адову
бездну. Ватикан. Сикстинская капелла, фреска Перуджино, 1481.

 

Но больше в этом месте Писания поражает то, что
христианская Церковь с наступлением эпохи тьмы и невежества, действительно,
распалась на три основные ее ветви: протестантизм, католицизм и православие.
При всех прочих известных заслугах этих церквей - каждая из них в разные
времена оступалась от учения Христа, что могло бы послужить упреком каждой из них
в отдельности и, таким образом, всей трижды отрекшейся христианской Церкви.

Если в евангелических текстах упрек
иудео-христианской церкви тщательно завуалирован, то в Откровении он выводится
со всей предельно допустимой ясностью в суровом предупреждающем послании к 'семи
церквам, находящимся в Асии' (Откр. 1, 4). Затем, еще более однозначно и
безапелляционно, когда говорится о поклонении сатане, передавшему свою сласть
зверю: 'И дано было ему вести войну со святыми и победить их' (Откр. 13,
7). 

Для человека, привыкшего видеть в церковных стенах
пристанище, где можно укрыться от неправды и разврата, затаиться от мирского
безумия, немыслимо само допущение, что эти же стены могут стать надежным
укрытием для древнего змия. В смутном предчувствии этого - весь ужас и боль
Апокалипсиса для верующего человека. Тем не менее, двуязычие давно стало
обычной тактикой христианской церкви: осуждать 'по закону Божьему', там, где
выгодно, и говорить о том, что 'на все воля Божия', там, где никакой собственно
выгоды для церкви нет и быть не может.[41]      


Зная о сложностях антиномийных определений, на
которых зиждется всякая ложь, можно понять, почему уста иерархов могут
говорить, а руки - действовать, в полном соответствии с намерениями антихриста,
ничуть не мешая и,  по мере возможности, всячески помогая ему. 

Логические истоки антиномийных определений
П.Флоренский находит в математическом понятии 'бесконечность', которая есть
неотъемлемое свойство божественной истины, а именно, в двух ее разновидностях:
в бесконечности актуальной (∞А) и бесконечности потенциальной (∞P).
Весь вопрос состоит в том, верно ли была раскрыта мыслителем суть различий этих
двух типов бесконечности.

В своем разъяснении к философскому трактату'Столп
и утверждение истины' П.Флоренский сетует на необходимость подразделения
актуальной и потенциальной бесконечности и дает 'лишь предварительное
определение безконечности',[42]
которое сводит к тому, что 'никогда не заканчиваемое, потенциальное,
безконечное есть  переменное конечное количество, quantum, возрастающий
над всеми границами или, наоборот, падающий ниже всякой границы'.[43] Тогда как актуально бесконечное видится
философу постоянной величиной, такой что она 'не стоит в ряду других
постоянных, потому что она больше всякой конечной константы, как бы великой мы
ее ни взяли'.[44] 


При этом представление об актуальной бесконечности
П.Флоренский ассоциирует с природой божественного Разума, ибо 'могущество
Божие актуально-безконечно, потому что оно, будучи определенным (-в Боге нет
изменения-), больше всякого конечного могущества'.[45] Очевидно, здесь философ повторяет мнение
основателя теории множеств Г.Кантора о том, что в рамках представления об ∞А
возможно построение такого бесконечного множества, которое бы включало в себя,
вообще говоря, все множества. 

Если бы это было так, то, в самом деле, имелось бы
одно актуально-бесконечное множество, мощность которого оказалась бы больше
всякого другого множества. Но, как известно, попытка Г.Кантора построить такое
множество, включающее всю бесконечность трансфинитных (актуально-бесконечных)
ансамблей, натолкнулась на непреодолимое препятствие. Чтобы его обойти,
математики Э.Цермело и А.Френкель разработали систему аксиом, запрещающую
построение сверх-трансфинитных множеств, а значит, могущество 'канторовского
бога' оказалось именно что - изменено и ограничено.

Модифицированная система аксиом Цермело-Френкеля и
поныне выступает аксиоматическим фундаментом всей 'ненаивной' теории множеств.
Другими словами, теоретико-множественная школа со своими многоумными изворотами
так и не вывела единого актуально-бесконечного множества, того самого
континуума, в который верил Г.Кантор и который имел в виду сам П.Флоренский,
говоря об актуально-бесконечном 'могуществе Божием'. 

Реальная ситуация, складывающаяся сейчас в теории
бесконечных множеств, такова, что ни о каком канторовском 'абсолютном
максимуме' или проявлении единого 'сверх-разсудочного' божества в ней не может
быть и речи. Напротив, система аксиом Цермело-Френкеля подразумевает
установление такой иерархии бесконечных множеств, которая живо напоминает
пантеон языческих богов, каждый из которых связан родственными узами, но
бесконечен по-своему, и нет более высшего принципа, по которому среди них можно
было бы выделить 'всеобъемлющее множество'.[46] 

Потому что все они происходят из одного и того же
антиномийного хаоса смешения истины и лжи. В действительности только хаос
по-настоящему царит в мире математики, основанной на иллюзорном понятии
актуальной бесконечности. Такой вывод напрашивается при ознакомлении с
результатами, полученными К.Геделем и представляющими собой еще один любопытный
случай антиномии: 'Если арифметическое утверждение G доказуемо, то оно
должно быть недоказуемым, а если G недоказуемо, то оно должно быть доказуемым,
поскольку недоказуемо то, что оно недоказуемо. Так как любое арифметическое
утверждение либо истинно, либо ложно, то формальная система, которой
принадлежит G, неполна'.[47]

Понятие о потенциальной бесконечности,
обусловленное лишь простым существованием единицы-монады, П.Флоренский, как
многие другие философы XX века, считает 'дурной бесконечностью', не выражающей
собой никакой высокой идеи.[48]
Причем вывод об этом, как ни странно, основывается им на том, что с понятием ∞P
связано представление о числах рациональных (от лат. ratio, 'разум'). Таких
чисел, свойства которых поддаются вполне разумному и логическому определению,
чего с точки зрения теологии недостаточно для выражения всей полноты
божественной мудрости. 

'Сверх-разсудочный синтез' истины должен, по
мнению Павла Александровича, непременно выражаться через идею числа
иррационального, находящегося в области вне-разумной и вне-логической
бытийности: 'Что значитъ, на-примеръ, √2 ? - Это значитъ то и только
то, что въ ходе решения мы наткнулись на стену. Мы искали некоторое число, а
оказалось, что нетъ числа, которое удовлетворило бы условиям задачи: √2 
есть символъ арифметической невозможности (...) Этотъ фактъ впервые открытъ еще
Пиqагоромъ; какъ известно, самъ геометръ ужаснулся глубине открытого имъ факта
и последствiй, которыя изъ него проистекают. Ведь одним этимъ фактомъ разъ на
всегда нанесены непоправимыя бреши всякому рацiонализму'.[49] 

Этим, вроде бы, объясняется различение
человеческого разума от сверх-разума Божественного, но если мы устраняем эту
перемычку между материальным (конечным) и идеальным (бесконечным), то мы
навсегда с неизбежной необратимостью отказываем человеку в его божественном
подобии и превращаем человека в тварь. 

В нахождении подходов к разрешению этой проблемы
П.Флоренский видел основную задачу  философии: 'Въ поискахъ
достоверности мы натолкнулись на такое сочетание терминовъ, которое для
рассудка не имеетъ и не можетъ иметь смысла. "Троица во Единице и Единица
въ Троице" для разсудка ничего не обозначаетъ, если только брать это
выражение съ его истиннымъ, не противоствующим разсудку содержаниемъ; это -
своего рода √2 . И, темъ не менее, сама наличная норма разсудка, т.е.
законъ тождества и законъ достаточного основания, приводитъ насъ къ такому
сочетанию, требуетъ, чтобы оно было исходнымъ пунктомъ всего ведения'.[50]      

Из возможности упорядочения десятичной
последовательности √2  следует именно то, что Троица во Единице - может
и имеет смысл, непротивоствующей рассудку, ибо брауэровы разбиения позволяют
обнаружить у любой точки числовой прямой бесконечные приближения с избытком и
недостатком, которые в сочетании с аксиомой эквивалентности обеспечивают
Триединcтво числовых значений. Для 'сверх-разсудочного' √2² 
такое значение может быть записано как 1,99(9) = 2 = 2,00... ∞1;
для единицы-монады как 0,99(9) = 1 = 0,00... ∞1
.      

Часто употребляющаяся в абстрактно-модернистском
философском жаргоне терминология 'дурная бесконечность' (с нем. 'die schlechte
Unendlichkeit') была введена философом-идеалистом Г.Гегелем. Прибегал в этому
экспрессивному выражению и выдающийся философ А.Ф.Лосев, который в своей
воинствующей апологетике актуальной бесконечности доходил иногда до известной
крайности, полностью отказывая античным мыслителям в знании потенциальной
бесконечности: 

'Основная интуиция античности есть интуиция
тела (...) В нем есть вообще становление и вечная жизнь, но это становление и
жизнь действительно не уходят в неопределенную бесконечность, без цели и
смысла, но планомерно вращаются сами в себе. На нашем теперешнем математическом
языке это называется актуальной бесконечностью (...) Античность не значит
отсутствие чувства бесконечности, но значит чувство актуальной бесконечности.
Здесь отсутствует потенциальная бесконечность, а не бесконечность вообще'.[51]       


В этом месте А.Ф.Лосеву следует возразить и
уличить апологетов актуальной бесконечности в попытках фальсификации истории
математики и философии. Поскольку предпринятое ими вычеркивание из эпохи
античности теоремы Аристотеля 'Infinitum actu non datur' (с лат.
'актуальной бесконечности не существует'), а также понятия
απειρον (с греч. 'безграничное'),
применяемое античными математиками, есть довольно грубое искажение истории
науки.[52]       


В философском трактате 'Наука логики' Г.Гегель,
действительно, размышляет о двух определениях бесконечности. Дурной
бесконечностью он называет простое отрицание конечного, тогда как истинная
бесконечность должна находиться в соответствии с принципом отрицания отрицания
- быть  утверждением, позволяющим осуществлять переход от количества к
качеству. 

На это ссылаются многие философы, желающие
доказать, что под 'истинной бесконечностью' Г.Гегель понимал бесконечность
актуальную или завершенную, воспринимаемую как цельный объект и потому самою
себя отрицающую. Раз так, остается признать, что под 'дурной бесконечностью' он
понимал бесконечность потенциальную. 

Но ведь это очевидно, что ∞P отнюдь не
является простым отрицанием конечного, ведь, отрицая существование конечной
единицы, мы никогда бы не сумели задать ни одной потенциально-бесконечной
последовательности.   

При сопоставлении текста трактата Г.Гегеля с конкретными
математическими понятиями слова философа обнаруживают совершенно иное
содержание: 'Главное в том, чтобы различить истинное понятие бесконечности и
дурную бесконечность, бесконечное  р а з у м а  и бесконечное  р
а с с у д к а; однако последнее есть оконеченное бесконечное, и мы увидим, что,
удерживая бесконечное чистым от конечного и вдали от него, мы его лишь
оконечиваем'.[53]
И далее: 'Эту бесконечность, которую упорно определяют как потустороннее
конечного, следует назвать дурной количественной бесконечностью'.[54] 

Разве самое определение трансфинитных чисел и
актуально-зевершенной бесконечности не есть порочное рассудочное
'оконечивание'? Если философы XX века, оказавшись под чарами теории множеств,
исказили смысл гегелианской терминологии, то чешский математик и теолог
Б.Больцано, который задолго до Г.Кантора ввел понятие об актуальной
бесконечности, схватывал суть терминологии Г.Гегеля и упрекал его за то, что
тот признавал истинной одну лишь только потенциальную бесконечность, отказывая
в том же свойстве истинности бесконечности актуальной:

'Это, столь известное математикамъ, понятiе о
безконечномъ [то есть "Бесконечное вообще"] не удовлетворяетъ однако
некоторыхъ философовъ, особенно философовъ новейшего времени, какъ Гегеля и его
последователей. Они называютъ его презрительно плохимъ безконечнымъ и думаютъ,
что знаютъ несравненно более высокое, истинное, качественное безконечное,
которое они находятъ только въ Боге и вообще в абсолюте (...) [понимаемом как
некоторая] Величина, которая можетъ быть всегда взята большей, чем мы ее брали
раньше, и которая можетъ стать больше, чем каждая данная (конечная) величина,
можетъ при этомъ оставаться всегда просто конечной величиной, что верно,
напримеръ, для каждой числовой величины 1, 2, 3, 4... (...)  Я не допускаю
только того, чтобы философу известенъ был какой-либо предметъ, которому он
былъ-бы въ праве приписать свою безконечность'.[55]

Подобно ученому теологу XV века Николаю
Кузанскому, Б.Больцано связывал всесовершенное единство с антиномией актуальной
бесконечности или с таким представлением о Божестве, в котором совпадают
противоположности: 'Мы должны приписать ему силу познанiя, которая и есть
истинное всеведенiе, то есть обнимаетъ безконечное множество истинъ (...) Это
должно быть Все, заключающее в себе каждое нечто, абсолютное Все, вне котораго
нет ничего (...) Это была-бы совокупность не только всехъ действительныхъ вещей,
но также и всего того, что не имеетъ никакой действительности'.[56] Но то, что не имеет  никакой
действительности - это и есть та самая иллюзия, которая порождает ложные
представления. 

И вот уже сам Люцифер, прельстивший ученого
раскрытием премудрости бесконечного Бога, начинает водить рукою математика
Б.Больцано: 'Очень легко заметить, что многообразiе предложенiй и истинъ
самих въ себе - безконечно. Если мы станемъ, напримеръ, рассматривать
какую-нибудь истину, скажемъ, предложенiе, что истины вообще не существуютъ,
или любую другую истину, которую мы обозначим через А, то увидимъ, что
предложенiе, выраженное словами "А истинно", уже отлично отъ А,
потому что предложенiе А имеетъ, очевидно, совершенно другое подлежащее, а
именно: подлежащимъ второго предложенiя будет все первое предложенiе А. Далее
по тому самому закону, по которому мы вывели из предложения А отличное от него
предложение, которое мы назовем В, мы можем вывести из В третье предложение С и
так далее (...) Совокупность эта - утверждаю я - обнимаетъ такое многообразiе
частей (предложенiй), которое больше, чемъ всякое конечное многообразiе'.[57]    

Вероятно, сам того не подозревая, Б.Больцано
приоткрыл в своей оговорке  завесу над главной тайной беззакония - именно
признание истинным предложения о том, что 'истины вообще не существуют'. Это и
есть подлинное богоборческое начало актуальной бесконечности и подлинное
основание для существования логических парадоксов бесконечности, таких, как
парадокс 'Лжец' критянина Эпименида. 

Действительно, если брать в качестве начального
предложение, что истины не существует, то утверждение его истинности есть
противоречие, так как получена истина, которой по условию быть не должно. Коль
скоро возможно бесконечное логическое построение такого рода, что 'истинных' и
'не-истинных' утверждений в нем окажется поровну и любое 'истинное' в
нем можно назвать 'не-истинным', то нам следовало бы признать
равноправность утверждения о существовании истины и утверждения о ее не-существовании.


Однако не стоит упускать из вида, что
равноправность эта достигается через ложное предложение о том, что 'истины не
существует'. Только так становится возможно множество, включающее 'не только
все действительные вещи, но также и все то, что не имеет никакой
действительности'. Множество, содержащее в себе все истинные и ложные
утверждения в неразличимом виде, отображая их как 'единое целое'. 

Но что
останется от этих иллюзорных 'единоцельных' умопостроений, позволяющих делать
произвольный выбор между истиной и ложью, если мы до начального предложения
'истины не существует' исключим само употребление слова 'истина' вместе с
интуитивным представлением о ней? Что поймем мы в экзотических металогиках и
воображаемых мирах метаматематики, если полностью устраним интуитивную
способность к определению истины?     

Вероятнее всего, сам П.Флоренский хорошо понимал
недосказанность изложенных им представлений об антиномии и переживал по этому
поводу глубокое смятение. Иначе как можно объяснить его слова, обращенные к
В.Кожевникову, о том, что трактат 'Столп и утверждение Истины', заслуженно
снискавший огромную популярность, 'до такой степени опротивел мне, что я
часто думаю про себя: да не есть ли выпускание его в свет - акт нахальства, ибо
что же, на самом-то деле, понимаю я в духовной жизни? И, быть может, с духовной
точки зрения, он весь окажется гнилым'.[58]  

Чтобы понять, отчего же могло возникнуть такое
резкое самоуничижение (а заподозрить П.Флоренского в пустом ханжестве никак
нельзя), постараемся продолжить ход его антиномийных размышлений о
бесконечности. Поскольку невозможно отрицать существование незавершенной
бесконечности ∞P  и утверждение о ее существовании содержится в
математике совместно с противоположным утверждением о существовании завершенной
бесконечности ∞А, то имеет место следующее противоречие:

 

∞V  = ∞А ∩ ∞P 

либо

∞Λ
= ∞А ∩ ∞P,

 

где истинное общее представление о бесконечности
обозначено через ∞V, а ложное через ∞Λ.
То есть - либо совмещение двух понятий о бесконечности ∞А  и ∞P 
выражает собой истинное утверждение, либо оно выражает собой утверждение
ложное. Если мы признаем ∞V, то это значит, что общее представление о
бесконечности является таким антиномийным определением, которое включает в
себя, причем нераздельно и безусловно, тезис о ее завершенности (∞А) и
антитезис о ее незавершенности (∞P). 

Если мы признаем ∞Λ, то это значит, что истинным представлением
будет что-то одно: либо ∞V = ∞А, либо ∞V = ∞P.
Поскольку понятие о незавершенной ∞P онтологически полностью зависит от
понятия бесконечности, то исключить его невозможно, ибо тем самым мы поставим
вопрос о том, существует ли вообще понятие бесконечности. Поэтому в данном
случае не останется ничего другого как признать ложным утверждение о
существовании бесконечности актуальной (∞А).

 



'Христос
и антихрист' Ильи Глазунова 

как
метафора антиномийного представления о бесконечности.

 

Но этим, разумеется, не исчерпывается метод
антиномии, потому что разобранное выше противоречие тоже можно представить антиномией,
заменив логическое 'либо' на логическое 'и'. Тогда запишем:

 

∞V1 = ∞V  ∩ ∞Λ

либо

∞Λ1 = ∞V  ∩ ∞Λ.

 

Истинно ли, что в общем представлении о
бесконечности совпадает понятие истины и лжи, либо такое утверждение ложно? Все
прочие антиномии, которые только можно вывести из данного противоречия будут
бесконечно повторять этот вопрос о совпадении истины и лжи: 

 

(∞V1 = ∞V  ∩ ∞Λ
либо ∞Λ1 = ∞V 
∩ ∞Λ) →
(∞V2 = ∞V1  ∩
∞Λ1 либо
∞Λ2 = ∞V1  ∩
∞Λ1)
→ (∞V3
= ∞V2  ∩ ∞Λ2 либо ∞Λ3 = ∞V2  ∩
∞Λ2)
и так далее до бесконечности. 

 

Заметим, что бесконечное это повторение будет
счетным, то есть само в себе содержать указание на единственно правильное
разрешение сформулированного нами вопроса, состоящее в признании истинным лишь ∞P, следовательно, в признании
ложным утверждения, что истина и ложь могут совпадать. Если же мы будем
продолжать признавать истинность в общем представлении о бесконечности
определения ∞А, то мы
будем вынуждены признать и актуальность антиномии извечного совпадения истины и
лжи. Тогда совместное изображение Христа и Антихриста и будет подлинным -
двуглавым - обликом 'единого Бога'.  

Тем самым мы получим математически строгое
доказательство, что истина и ложь могут совпадать не только в материальном
мире, где они так часто смешиваются, но и в мире идеальном, вне-временном.
Такое совпадение уже будет означать, что божественный Разум и всеобъемлющая
истина как раз так и выражаются формулой условною. И формула эта, которая
выводится из теории бесконечных ансамблей, будет 'неопровержимым
доказательством' тому, что Бог и древний змий суть ипостаси одной и той же
'сверх-личности Бога'.   

Таким образом, представление об актуальной
бесконечности в стандартной математике требует от нас разумения антиномии как
логически завершенного закона самопротиворечивости, невзирая на то, что и в
логике, и в философии антиномия задается как формула неполноты знаний,
посредством которых происходит ее построение: 'Появление антиномии не есть
результат субъективной ошибки; оно связано с диалектическим характером процесса
познания, в частности, с противоречием между формой и содержанием. Антиномия
возникает в рамках некоторой (быть может, явно не фиксируемой, но всегда
фактически предполагаемой) формализации процесса рассуждения; она
свидетельствует об ограниченности этой формализации и выдвигает задачу ее
перестройки. Разрешение антиномии означает введение более полной формализации,
лучше соответствующей отображаемому содержанию. Из познания невозможно раз и
навсегда исключить антиномии; вместе с тем для каждой антиномии возможно ее
исключение посредством соответствующего изменения того способа формализации, в
рамках которого она появилась'.[59]  


Если не согласиться с этим и утвердить для себя
'законность' противозакония, то есть утвердить неизбежность смешения
вавилонской блудницей истины и лжи, то антихрист как земное существо-выразитель
полноты такой 'истины'  и будет ее  сыном или выводом. Вывод этот
будет являть самим собою, одним своим существованием в конечной форме 
обретение предела познания - тождества истины и лжи, Бога и древнего змия,
добра и зла, провозглашающим себя носителем 'высшего знания'. Но
религиозно-эзотерические теории, где применяется указанное тождество, на
практике никогда не приводили и никогда не приведут к гармоничному развитию
человека и общества в целом. 

Незавершенная антиномия, кажимость которой зависит
от нашего разума, способного к преодолению ее двойственности, и антиномия
завершенная, кажимость которой мы начинаем воспринимать как уже достигнутое
состояние недвойственности, - вот то мельчайшее, почти неуловимое различие, тот
самый мыслительный водораздел истины и лжи, к которому подошел философ. Его
тончайшая линия проведена антиномией - это порог, который предстоит 
перешагнуть человеку для познания непроявленной истины, для раскрытия источника
творчества, расширяющего, а не сужающего наше восприятие. За этим порогом 
находят разрешение антиномии древнегреческих мыслителей, Николая Кузанского,
Иммануила Канта (узревшего антиномию чистого разума как раз в
четырех-ипостасной борьбе ограниченного с безграничным), а также парадоксы,
которые так волновали Фридриха Ницше и Павла Флоренского. 

Один из таких парадоксов П.Флоренский усматривал со
Втором пришествии Христа, который должен прийти для суда над миром и, в то же
время, не для суда.[60]
Ее можно разрешить, не прибегая к идее о едино-ипостасности Бога и древнего
змия (ведического Ананта-Шеши), ведь для божественного Разума смысл
имеет совсем даже не осуждение человеческого рода, но осуждение ниспавшего в
материю сатаны, демоническая сущность которого и есть по определению св. Иоанна
Богослова первоисточник лжи - ή άνομια (с
греч. 'беззаконие').[61] 


Однако ни беззаконие сатаны, ни противозаконие
антихриста не в силах искоренить в человеке стремление к мудрости и вечной
любви. Как бы ни пытались в темном мире извратить истину и человеческое со-знание,
притупить интуицию, привить жестокосердие и мнимые ценности, - всякая ложь
будет неизбежно изобличена и раскрыта, потому что нет ничего такого, чего бы не
смог познать человеческий разум. 

 



Christ in Limbo: Христос в
неопределенности или Схождение Иисуса во Ад.  

Гравюра Андреа Мантеньи и
Марио Картара, 1566.

 

 

 

Эпизод девятнадцатый.

На лекции бабушки
Силюк. Зачетная неделя.

 

За ночь ветви деревьев превратились в пушистые
белые перья, облепленные со всех сторон снегом. Сквер за окнами весь притих,
прислушиваясь к волшебным звукам, игравшим в глубине зимнего сада. Медленно
раздвигаясь, снежные кроны боярышника, кленов, голубых елей приоткрывали
сказочный занавес, приглашая в совсем иное изменение, существовавшее независимо
от мира машин и рекламы. 

Казалось даже, что где-то среди этих деревьев с
ветки на ветку перепрыгивал беззаботный, крохотный эльф. Он разбрасывал 
вспышки фейерверков, которые отовсюду осыпались лиловыми, зелеными и синими
искрами. Случайно соприкасаясь, они испускали то вспыхивающие, то угасающие
мелодии. Протяжный звон их переливался из одного созвучия в другое, преломлялся
и застывал, подобно изморози на окнах, а неуловимый эльф продолжал носиться по
ветвям деревьев и плясать, бренча своими бубенцами. 

Евгений брел по заснеженному Главному проспекту,
рискуя опоздать на пару. Он разглядывал липы, стоявшие в совершенной
неподвижности и ожидавшие, когда, наконец, подует случайный ветер, сбросив с
пригнувшихся ветвей белорунные шубы. Ему нравился этот необычайно
преобразившийся облик природы. Так же необычайно, наверное, в стародавние
времена преображались придворные дамы, надевавшие бальные платья, густо
напудривая свои щеки и грудь. Над ослепительно белой площадью перед
университетом сверкало чистое, как хрусталь, небо. На одном из кленов опять -
как в прошлом году - между излучинами веток появился снежный бугорок,
напоминающий высокий барочный парик.   

Возле университета Женька мельком глянул на
электронные часы, висевшие над парадным входом, и забежал по лестницам в
университетский холл. В предвкушении рождественских каникул университет тоже
успел преобразиться. Домашний уют и теплое радушие в нем позволяли на какое-то
время забыть про студенческие хлопоты и тревоги. 

Посреди холла появилась большая зеленая елка,
украшенная разноцветными огоньками и серпантином, - хитрый преподавательский
трюк с намеком на то, что для каждого студента в зимнюю сессию уже был припасен
какой-то сюрприз. Кому-то приятный, а кому-то, может быть, и не очень. Профессора
и преподаватели тоже показались Женьке подозрительно миролюбивыми. Все они
почему-то ходили довольными, куда-то торопились, выслушивая студентов
снисходительно и приветливо. 

Столь очевидное и спонтанное изменение в их
настроении перед началом зачетной недели не получалось объяснить логически.
Хотя Евгений учился не первый год, и многие загадки университета считал для
себя давно разгаданными. По крайней мере, он знал несколько преподавателей
исторического факультета, которым уж наверняка были известны все университетские
тайны. Он как раз спешил попасть на лекцию одного из таких почтенных
преподавателей - Нинель Кирилловны Силюк. Она стояла в закутке, рядом с
лестницей, и подмечала всех запаздывающих на лекцию студентов, залихватски
выпуская вверх табачный дым и аккумулируя в голове четкие, мудрые решения всех
загадок Сфинкса. 

Как ни пытался Ученый Совет строжайше запретить
курение в стенах университета, сколько бы ни развешивались на лестничных
площадках соответствующие постановления, никто не посмел посягнуть на
привилегию бабушки Силюк раскуривать перед лекцией свой мундштук
дореволюционного производства. И сколько бы ни подражали ей длинноногие девушки
истфака, смоля сигаретами в том же закутке и мечтая хотя бы в чем-то походить
на бабушку Силюк, ничего у них из этой пагубной для них затеи, конечно же, не
выходило. 

Под глазами у них тоже появлялись морщинки, но они
не шли ни в какое сравнение с теми благородными морщинками пергаментного цвета,
что покрывали мелкой сеточкой ланиты Нинель Кирилловны. На руках и ногах
девушек истфака тоже проступали синие вены, но кровь безнадежных подражательниц
не становилась от этого такой же кипучей, и в волосах у них тоже закрадывалась
седина, но это ничуть не наделяло их огромным жизненным опытом, которым
обладала бабушка Силюк. 

Именно так - бабушка Силюк - называли ее втихаря
все студенты истфака и даже преподаватели, потому что многие из них когда-то
тоже были ее студентами. Профессор Нинель Кирилловна Силюк всегда - и это было
ключевое слово, которым можно было ее охарактеризовать - носила поверх блузы с
черной бабочкой строгий шерстяной жилет и длинную, черную же юбку. Ее седые
волосы в соответствии с древнеегипетским каноном всегда были подстрижены под
каре, карие угольки глаз, всегда добрые на лекции и безжалостные на экзаменах,
- все указывало на то, что она знала историю Древнего Востока как свои пять
пальцев. Потому что, как было известно всем и каждому на истфаке, она сама
принимала в ее создании самое непосредственное участие. 

Когда Нинель Кирилловна вошла в аудиторию, Женька
сперва даже не заметил ее с предпоследней парты, за которой сидел. О том, что
худощавая, невысокого роста бабушка Силюк находилась в аудитории, говорили лишь
хлопнувшие двери и наступившее испуганное затишье в аудитории. 

- Ну, щто, у нас с вами - завершающая лекция по
истории религии. Сегодня, я смотрю, вас собралось значительно больше, чем
обычно... Хе-хе, ну, ничего, я думаю, щто и это далеко не предел ваших, так
сказать, возможностей. Не так ли?

После этого пронзительного 'Не так ли?' Евгений
почувствовал себя дискомфортно. Словно угадав Женькину реакцию, Нинель
Кирилловна усмехнулась и, по-доброму, качнула головой.   

- Что ж, тем пр-риятнее будет встретиться с вами на
зачете.

От того, с какой интонацией она произнесла эти слова,
Женьку стало немного лихорадить, как перед экзаменом. Она встала, опершись
руками на первую парту - рост ее позволял это проделывать, практически не
наклоняясь над партой. Нинель Кирилловна окинула всех ближайших к ней студентов
довольным, черепашьим взглядом (да простится руке, это написавшей). Щурясь и
улыбаясь своей прямоугольной, обаятельной улыбкой, она стала обходить первые
ряды аудитории. 

- А теперь давайте перенесемся из нашей м-морозной
зимы в жаркую и цветущую Месопотамию и снова вспомним религиозные верования
древних шумеров, да-да, именно шумеров...

Женька знал, что ни на какой другой лекции нельзя
было услышать такие вот безупречно отточенные импровизации и переходы во
времени и пространстве, какие с легкостью выдавала бабушка Силюк. При всем
желании, постичь и перенять секреты ее преподавательского мастерства, мало кому
это удавалось. Но даже самых малых крупиц ее опыта, оседавших в головах
студентов, было достаточно, чтобы проникнуться величием древних эпох. 

Евгений отчетливо помнил лекции по Древнему Востоку
- единственный курс лекций, на котором он не пропустил ни одной пары. Во всяком
случае, так ему самому казалось. Тот, студент истфака, который после
практических занятий по Древнему Востоку не начинал видеть во сне столб
Хаммурапи или - на худой конец - пирамиду Хеопса, про того студента можно было
сказать, что он даже не начинал учиться на историческом факультете. 

После сдачи Древнего Востока, вылететь из
университета было  так же нелегко, как поступить в него учиться. Задача
эта была практически неосуществимой, ибо первая удовлетворительная роспись
Нинель Кирилловны в зачетке воспринималась всеми преподавателями истфака как
тайный цеховый знак пригодности студента к его дальнейшему обучению (даже если
он сдал Силюк не с первого раза и на слабую троечку). 

Ходили слухи, что некоторые слабонервные студенты
во время сдачи экзаменов бабушке Силюк падали в обморок, а некоторые ходили
пересдавать по шесть, семь и более раз. Так что, если верить этим студенческим
страшилкам, Евгений легко отделался, когда сдал ей со второй попытки. Правда,
помнил он об этом очень смутно. 

Зато в памяти у него хорошо отложились воспоминания
о его первом завале на экзаменах. Как он сидел на кафедре Древнего мира и
пытался отыскать в своей отяжелевшей голове хоть что-нибудь о правлении
династии Сасанидов. Что-нибудь этакое, чего не было написано в программке к
билетам, которую он напряженно листал трясущимися пальцами и выписывал скудные
сведения о датах и событиях, оглядываясь по сторонам на более удачливых однокашников,
заготовивших флаги. 

Словно загипнотизированный, он смотрел на полки с
глиняными кувшинчиками, найденными в археологической экспедиции у берегов
солнечного Херсонеса. Но они не могли ему ничего подсказать, как и он сам - они
ничего не знали про династию Сасанидов. Тем более ничего не могли сказать про
Сасанидов скульптурные изображения Платона и Аристотеля. Учителя и Ученика.
Возможно, Александр Македонский, который стоял вместе с ними на антресолях
шкафа, был осведомлен в этом вопросе, но он тоже молчал. Все были за одно - и
книжки по истории древней Индии, и альбом по истории античности... Карта! На
стене висела карта - но это, как на зло, была не та карта, с помощью которой
можно было ответить на билет. 

В ожидании своего провала, Женька ошалелыми глазами
озирался по сторонам. Над ним оглушительно смеялись безжалостные тираны
древности, шептали заклинания восточные маги, а в облаках сгущались тучи - это
хмурились грозные боги. И указующий перст уже простирался над его челом.
Зажмурившись, Евгений покусывал фалангу указательного пальца, как будто ожидая
удара молнии. И голос с неба вторил: 'Шпоры нужно было делать и флаги, а не
учебник читать!'. 

Голос этот почему-то походил на голос бабушки Силюк
(она вовсе не ушла пить чай, как обрадовано подумали все студенты), а стояла за
книжными полками и наблюдала за потешной картиной списывания - определяя, кто
из студентов подготовился лучше, а кто даже учебник не соизволил открыть. 

Так, предаваясь ностальгии и записывая лекцию
бабушки Силюк, Женька отсидел субботнюю пару и получил от этого заряд какой-то
особенной студенческой бодрости и оптимизма. Он и впрямь почувствовал себя так,
словно весь семестр ходил на каждое занятие  и усердно законспектировал
лекции. Если бы ему удалось сохранить на лице эту уверенность в своих знаниях,
которую он излучал после пары Нинель Кирилловны, то наверняка получил бы
вожделенные автозачеты по всем дисциплинам. Хотя, конечно же, такого не бывает,
но все же...   

 

***

 

Нет, все-таки такого не бывает. Через день он стоял
у деканата исторического факультета с глазами, опухшими от ночных штудий, и
караулил, когда из дверей выйдет стройная аспирантка с кафедры Истории России,
которая предложила всем злостным прогульщикам, недопущенным к зачету, писать
рефераты. Поэтому, как только девушка вышла в коридор, Евгений озадаченно
принялся расспрашивать у нее тему для своего доклада.

- А, это снова Вы? Не смешите меня, пожалуйста.
Зачет у вашей группы будет в среду. Вы что, хотите сказать, что напишете
хороший реферат за один день?  

- Почему за один? Я бы сел писать уже сегодня!

Мученически-честный взгляд и рвение к учебе тронули
ее сердце.

- Лучше как следует подготовьтесь к зачету. Хоть вы
не посещали мои лекции, - с укором ответила она,  -  но теперь я Вас
запомнила, поэтому не рассчитывайте, что легко отделаетесь.

- Вы даже не представляете, как меня
выручили!   

Кроптеть над рефератом в сумасшедшую зачетную
неделю Женьке, разумеется, не хотелось. Вообще было очень нежелательно, чтобы
сессия начиналась с таких головняков. В коридоре Евгений случайно встретился
взглядом с профессором Шишкиным, высоким, богатырского телосложения бородачом,
которому в прошлую зимнюю сессию сдавал древнерусскую историю. От позора щеки
Евгения залились краской - каких же глупостей он тогда ему наговорил! 

Шишкин решил вытягивать Женьку хотя бы на слабую
троечку и спросил, в какое море впадал Итиль. Как же сильно он удивился, когда
услыхал от Евгения, что Итиль впадал в Черное, а не в Каспийское море.
Похохотав себе в бороду, Шишкин все-таки поставил Женьке 'трояк' с
формулировкой: 

- Да я смотрю, Вы вольный философ. Уж не знаю,
какой картой Вы пользовались при подготовке к экзамену, но Волга,
действительно,  впадала  в Черное море. Только не в тот период,
который мы с вами изучали, а за десять тысяч лет до того как. Ну, все - идите,
идите же... 

Евгений собрал себя в руки и быстро кивнул Шишкину,
поторапливаясь на занятия. Через минуту-другую должна была начаться лекция по
Истории стран Азии и Африки. В конце пары должен был решиться вопрос по
автозачетам. Несколько студентов-счастливчиков, набравших за контрольную работу
наибольшее количество баллов, обычно освобождались от сдачи зачета. По сему
случаю в аудитории был полный аншлаг - в душе каждого теплилась надежда на
получение вожделенного 'автомата'. Евгений плюхнулся за парту, безо всякого
энтузиазма подперев рукой тяжелую голову.  

Вот перед первыми партами, откуда ни возьмись,
появился профессор Крюков. Как всегда, очень неожиданно. Он подождал, взирая на
студентов исподлобья, пока в аудитории не установилась тишина, и начал лекцию,
соединив пальцы в йогической мудре, как бы держа в руке мел, которого на самом
деле не было. 

Весь факультет был в курсе того, что Валерий
Иванович Крюков обладает сверхъестественной способностью к перевоплощениям. В
зависимости от лекции, он с легкостью обращался то в индийского факира, то в
сурового китайского императора. Если он рассказывал про испанские каравеллы,
бороздившие Атлантический океан, то представал перед слушателями в облике
конквистадора в панцире, с блестящим шлемом и рапирой. Правда, может быть, не
все этого замечали - но Женька замечал. 

Если Крюков рассказывал про народы Ближнего
Востока, то его безупречно строгий костюм тут же становился длинными одеянием
бедуина, а на макушке головы возникала черная чалма. При этом он то и дело
производил магические манипуляции руками, словно улавливая свои разлетающиеся в
разные стороны мысли, собирая их в пучки и направляя прямиком в уши студентов.

Вот и в этот раз профессор приступил к чтению своих
культурологических мантр, стараясь передать не столько поток событий, имен,
нескончаемых дат, сколько отличительные особенности той страны и того народа, о
которых рассказывал. В завершение пары из-под коротко остриженной бородки
Крюкова сверкнула улыбка. Он расстегнул кожаную папку, оглядел аудиторию,
слегка согнул правую руку, а левую засунул себе в карман. 

- Итак, вас, конечно же, всех интересуют результаты
контрольной работы, которую мы с вами выполняли на прошлом занятии. Но, прежде,
чем зачитать фамилии тех, кто получает зачеты 'автоматом', мне бы хотелось
спросить - Евгений... Клевакин находится сейчас в аудитории?

Услыхав собственное имя, Женька медленно вдавился в
парту, надеясь остаться незамеченным. Он уже догадывался, что - по всей
вероятности - не справился с заданиями контрольной работы, и профессор Крюков
сейчас предложит ему ответить на вопросы повторно, либо, что еще хуже, решил
проверить, как часто видел Женьку на своих лекциях. 

- Евгений, подойдите сюда, пожалуйста.

Женька подошел к столу, за которым сидел
преподаватель. 

- Где ваша зачетка?

Евгений хлопнул себя по пустому карману и повернул
обратно к  парте, чтобы захватить зачетку. Вся аудитория с сочувствием
наблюдала за Евгением. Было неясно, для чего Крюкову понадобилась зачетка. Может
быть, он хотел взглянуть на Женькину успеваемость по другим предметам? Но нет -
раскрыв зачетную книжку, он стал заполнять в ней пустую графу!

- Кажется, Вы единственный, кто в этой аудитории
понимает по-русски, - серьезно заявил профессор, расписываясь в зачетке. 

От этих слов у Женьки даже приподнялись брови. 

- За контрольную работу я поставил Вам 'четверку',
хотя до твердой 'четверки' не хватало двух правильных ответов, - Крюков
пристально посмотрел на Женьку, пытаясь определить, понимает тот, о чем идет
речь или нет. - Для того, чтобы успешно пройти тестирование, не нужно быть
человеком, не нужно всего того, что отличает человека от запоминающего
устройства. К счастью, наше мышление способно не только на машинальное
выполнение одних и тех же операций, разве нет?

Евгений потер себе висок и улыбнулся. Никто из
однокурсников не понимал, за что Женька получил автозачет, не набрав
необходимое количество баллов. Парни на задних партах недоуменно переглянулись,
а девушки, влюбленно уставившись на профессора, захлопав ресницами. Во всей
аудитории смысл происходящего был известен только Валерию Ивановичу и Женьке.
Крюков обвел в списке фамилий его 'четверку' и поставил рядом с ней
восклицательный знак.

- Спасибо, - сдержанно ответил ему Женька, хотя от
радости был готов парить над землей.

Профессор Крюков кивнул головой и с торжественным
видом приступил к оглашению фамилий тех, кто написал контрольную работу на
'отлично'. Впрочем, Евгений  этого не слышал - он сидел за партой
пораженный непредсказуемостью Крюкова. Когда лекция закончилась, Евгений вышел
из аудитории вместе с Толиком Балабердиным, который сразу же спросил о странном
поведении профессора: 

- Слушай, Женич, что это с ним было? Может,
поделишься, какое заклинание ты ему в контрольной написал?  

- Самое интересное не в том, что я написал, а в
том, чего я не написал, - улыбнулся Евгений. - Помнишь, там было задание, где
требовалось указать основателей научных школ? 

- Ну, помню. Там, где про цивилизационные подходы?

- А-га, точно. Помнишь, как он объяснил задание:
'Здесь все очень просто - берете и соединяете стрелочкой фамилию одного из
русских ученых в первом столбике с названием теории, которую он разрабатывал,
во втором столбике'. 

- И что?

- Среди ученых были иностранные историки. 

- Да, кажется были. И что ты с ними сделал?

- Пропустил их.

- То есть как - пропустил?

- Не стал проводить от них стрелки. 

- О-го! - сообразил Толян. - Женич, но ведь Крюков
мог оговориться, так ведь?

- Мог, - Евгений потер нос. - Тогда пропуск двух
фамилий он бы посчитал за ошибку, а мне бы пришлось готовиться к 'исазафе'.

- Круто! - Балабердин по-приятельски ударил Женьку
в плечо. - Кстати, я тебе не говорил, что ты псих?

- Теперь сказал, - хмыкнул Евгений.

- Ну, тогда бывай! - махнул на прощание Толик. - Ты
не забыл - завтра у нас еще зачет по археографии? 

- Забудешь об этом, как же! - крикнул ему вдогонку
Женька и проворчал про себя: 'Где бы еще конспекты нормальные достать'.

 

 

Эпизод двадцатый.

Сверхмедитация розовых
лотосов.

 

После ужасов зачетной недели и долгожданных
рождественских каникул, во время которых можно было уехать в деревню и
несколько дней наслаждаться заснеженными деревьями, тишиной и покоем, Виктор с
Евгением вновь засели за учебники. Так что всю неделю в квартире ?11 не было
слышно ни музыки, ни грохота компьютерных баталий. Словом, установилось
напряженное, предэкзаменационное затишье.

- Прикидываешь, завтра у меня экзамен, - прошептал
Евгений.

- И что ты этим хочешь сказать? - не отрываясь от
чтения, спросил Виктор.

- Ничего. Странное предчувствие - волнуюсь,
наверное.

Евгений лежал на кровати, сложив ногу на ногу,
всматриваясь куда-то сквозь потолок.

- Так, блин - учиться надо было! - с некоторой
задержкой ответил Виктор, перелистывая страницу.

- А разве я не учился? Вон, сколько книжек
прочитал!

- Вряд ли это тебе поможет сдать экзамены. Ты
читаешь не те книги, лучше бы ты конспекты свои почитал. 

- Смеешься, что ли? Их же невозможно читать!

- Тогда я не знаю, для чего ты учишься в универе.

- До недавнего времени я и сам не знал, - признался
Женька. - Но теперь думаю, что попал на истфак не случайно. Где еще студенту
могут предоставить столько свободного времени? Ответ - только на факультете,
где это самое время изучают.  

Виктор перестал читать учебник и покачал
головой:  

- Если ты не хочешь деградировать в этой стране
конченных отморозков, алкоголиков и воров в законе, нужно учиться, Женич.
Понимаешь? Использовать для этого каждый день, а не заниматься пофигизмом.

- Согласен. Только все равно подготовиться к экзамену
я уже не успею. Знаешь, сколько нужно выучить? Во! - Евгений провел ребром
ладони по лбу. - Тут хоть учи, хоть не учи - результат один и тот же будет.
Вероятность получения 'трояка', когда готовишься к экзамену, равна вероятности
получения 'трояка', когда к экзамену не готовишься совсем. Слыхал про такую
теорию?

В ответ Виктор только скептически хмыкнул. Что
касается конспектов, которыми располагал Евгений, то читать их, в самом деле,
было невозможно. Длительное чтение таких конспектов могло заменить самые
изощренные средневековые пытки. Бывало, сам Женька не выдерживал даже
пятиминутного ознакомления с собственноручно сделанными записями. Однако глаза
его медленно устремились к тетрадке, которая валялась на ковре рядом с
кроватью, и рука нехотя потянулась за ней. 

Для форсированного изучения истории он применял
специальную методику, основанную на сочетании зрительной, слуховой,
осязательной и двигательной памяти. Возможно, такое сочетание выглядело
нелицеприятно и - будем называть вещи своими именами - безобразно, но
эффективность ее с лихвой компенсировала внешние неудобства. 

Прыгая на кровати с закрытыми глазами, Евгений
принялся напрягать память, выкрикивать отдельные даты, иностранные имена. Он
мучительно мычал, бился головой о подушку, на которой лежала растерзанная
тетрадь с конспектами. Приоткрывал один глаз, чтобы свериться с текстом, и
снова начинал мычать, раскачиваться на кровати, выкрикивать даты, слова, имена.


За этим помешательством Виктор наблюдал молчаливо,
стараясь не отвлекаться от книги. Наконец, после полуторачасовой подготовки, в
комнате наступила мгновенная тишина. Обессиленный Евгений пал на кровать и
снова уставился в потолок, отерев пот со лба. 

- Женич, может, хватит прыгать, только пыль
поднимаешь! 

Виктор, стараясь выглядеть спокойным, методично
перелистнул очередную страницу учебника.  

- Слушай, это же мой последний шанс хоть что-нибудь
выучить, - переводя дух, сказал Женька. 

- Раньше надо было учить, а не забивать на все
лекции.

- Думаешь, мне от этого легче? У меня уже крышу
сносит! 

- Вообще-то, нормальные люди шпоры делают, а не
пытаются все выучить за один вечер. 

- Ты что, я с ними долго провозякаюсь, - возразил
Евгений осипшим голосом. - А ты прикинь, если я сдам завтра на 'четвертак'? Вот
будет умора? Практически без подготовки! 

Отлежавшись немного, он снова стал штудировать
конспекты. Правда, больше ничего не выкрикивая, так как его пересохшее горло
неприятно побаливало. Поэтому Женька только раскачивался и мычал.  Он закончил
подготовку на кухне в третьем часу ночи, кивая головой от усталости, ощущая,
что, по крайней мере, морально он был готов к любым испытаниям.

Очутившись утром в университете, он снял наушники,
в которых звучала сказочная рага Рави Шанкара 'Prabhujee'. Обвел взглядом 
истфак, зевнул, протер глаза и пропустил вперед какого-то реактивного студента.
Нужно было куда-то идти сдавать новоевропейскую историю, куда именно - Женька
пока не имел представления. Расширив глаза, чтобы не слипались веки, он пошел,
сам не зная куда, лишь бы не стоять на одном месте. Зимняя сессия, как
преждевременный старт, вымотала его, так и не успев толком начаться. 

Обстановка на истфаке была нервозная. Около
аудиторий кучковались студенты и студентки. Они сбивались в небольшие стайки и
переспрашивали друг у друга даты. Женька передвигался по факультету к кафедре
Древнего мира и Средних веков, возле которой маячили знакомые лица
однокашников. То, что экзамен по новоевропейской истории проходил на кафедре
Древнего мира - это, как говорится, было не к добру. Однако Евгений не верил во
всякие там студенческие суеверия (эту мысль он внушал себе с самого утра -
сразу, как только пролил на себя кружку с горячим кофе).   

Кое-где в закутках коридора, прямо на полу, сидели
студенты. Они сидели вдоль потертых стен, подобно статуям будд, с раскрытыми на
руках конспектами. Больше всех на будду, вернее, на индийского йогу смахивал
шутник в длинной кофте, который приперся в университет с разноцветным ковриком.
Сидя на нем в позе лотоса, он теребил рукой деревянные четки, проговаривая с
закрытыми глазами экзаменационные вопросы. Как же его понимал Евгений, который
тоже очень сильно хотел спать! Университетские будды облюбовали в коридоре
самые спокойные места. При этом они не забывали каждый раз приподнимать глаза
кверху, когда мимо них проходили стройные ноги
девушек.            


Вопреки обыкновению, никакой определенной
очередности среди сдававших новоевропейскую историю, не наблюдалось. Как только
Евгений поздоровался с пацанами, на него набросились с назойливым предложением
или даже просьбой:

- Женич, пойдешь следующим?

- Да мне по барабану, а что, так сильно валят?

Широко ему улыбаясь и ничего не объясняя, его
сопроводили к дверям кафедры. 

- Э-э, что, уже прямо сейчас?

- Давай, Женич, все будет нормально, - шепнули ему
на ухо и буквально пропихнули на кафедру. 

Приоткрывая двери, Евгений решился заглянуть
внутрь, просунув сначала голову в щель между дверью и стеной. Экзаменатор
посмотрел на него взглядом нетерпеливого палача, отчего Евгений почувствовал
себя так, как, наверное, чувствует себя человек, на шее которого только что
защелкнулась колодка гильотины. Ему захотелось обратно в коридор, но было уже
слишком поздно. Евгений нерешительно подошел к столу, с видом измученного
узника вытащил билет. Вслед за Женькой на кафедру заглянула еще одна беспутная
студенческая голова. 

- Заходите-заходите, много вас там еще? -
поинтересовался профессор Смекалин, больше всего любивший на лекциях цитировать
Макиавелли, хотя на истфаке каждому было известно, что медиевистикой и
новоевропейской историей он занимался в качестве хобби, а настоящей его
страстью была византиевистика. 

- Нас? М-мм, да нет... то есть мно-ого!

В коридоре послышались смешки. Дверь захлопнулась.
Больше на кафедру Древнего мира и Средних веков никто без спроса не заглядывал.


Нисколько не пытаясь продемонстрировать свою
осведомленность, вместе с тем, не подавая никаких признаков растерянности,
Женька положил перед собой чистый тетрадный лист и взял ручку. 

Минут десять он энергично сочинял ответ, помня о
том, что Смекалин всегда сравнивал сдачу экзаменов с боксом. Поэтому Женьке
достаточно было продержаться всего один раунд и ответить на один дополнительный
вопрос, чтобы получить 'удочку'. Стараясь мобилизовать скрытые резервы памяти,
Женька стал жирно выводить пастой санскритскую лигатуру 'Ом'. Билет ему попался
про Великую французскую революцию, так что медитация над  священным слогом
казалась Женьке совершенно никак не связанной с темой билета. 

- На вашем месте, я бы попробовала нарисовать круг
тай-чи, - раздался позади него приятный женский голос. - Говорят, помогает.

Развернувшись, Евгений увидел рядом с собой
улыбающуюся сотрудницу кафедры, которая заходила, чтобы взять со своего стола
какую-то папку, и случайно увидала на Женькином листке каллиграфически
прорисованный слог 'Ом'.   

- Спасибо, я попробую, хотя, думаю, это не тот
круг, который может спасти утопающего, - серьезно ответил Евгений, не видевший
в своем положении ничего смешного.

С исторической неизбежностью близилась его очередь
отвечать. Вот с кафедры Древнего мира выбежала осчастливленная Света, невеста
Ивана Славинского. Как и следовало ожидать, она сдала на 'отлично'. Вместо нее
на кафедру вошел Василий Лосев. Споткнувшись о порог, он чуть не упал - дурная
примета. Теперь кого-то из присутствовавших точно должны были завалить! Как на
зло, Женька в этот момент передал свою зачетную книжку Смекалину. Профессор
молча принял ее и стал выслушивать Евгения - целых две минуты, а затем вдруг
выпалил: 

- И это все, что Вы можете мне рассказать про
Великую французскую революцию? Увы, за это не могу даже троечку поставить! -
слова профессора прозвучали как якобинский приговор - не хватало только
барабанной дроби на эшафоте. 

Евгений сумел выдавить из себя еще одно
предложение, и тут экзаменатор задал ему дополнительный вопрос:

- Кто, по-вашему, был самым первым гуманистом
Европы?

Евгений не мог понять, как этот вопрос был связан с
темой билета, но, видимо, некая связь между якобинцами и гуманистами все же
имелась. Развернувшись в сторону товарищей по учебе, Женька моргнул двумя
глазами сразу. Однако никто ничего не мог подсказать. Тогда он ответил первое,
что пришло на ум:

- Может быть, Гомер?

Профессор Смекалин чрезвычайно широко улыбнулся, что
и говорить, ответ ему пришелся по душе. Однако романизированное имя 'Гомер'
византиевисту резало слух.   

- Недурственно. Я так думаю, Вы хотели сказать Омир
- поэт,  которому приписывается авторство 'Илиады' и 'Одиссеи'?

Евгений кивнул ему головой, признав свое частичное
поражение. И это было, пожалуй, главное, что он усвоил за годы обучения в
университете - только научившись вовремя признавать поражение в  битве,
можно победить в большой войне. Так и вышло на этот раз.

- Ладно, Клевакин, поставлю Вам троечку. Веселитесь
дальше, - сказал Смекалин, захлопнув Женькину зачетку.

Выйдя в коридор, Евгений надул щеки и громко
выдохнул воздух. Он повесил сумку через плечо, переговорил с пацанами, посетил
Исткаб, где скопировал девчоночьи конспекты для следующего экзамена, и поехал
отсыпаться. Первое, что он сделал, войдя в квартиру Аделаиды Прокопьевны, так
это забросил сумку с конспектами под кухонный стол и повалился на
кровать.  

- Ну что, сдал? - пробурчал Виктор. 

Женька высунул набок язык и выпучил глаза. 

- На 'трояк'.

- Поздравлять или не надо?

- У-уф! Можешь поздравить, на этот раз пронесло, -
устало выговорил Евгений, подложив руку под голову.  

- Кстати, хочешь, я тебя обрадую?

Разумеется, ничего хорошего Виктор сообщить ему не
хотел, так что Евгений замер в ожидании неприятных известий.   

- У тебя следующий экзамен когда будет, в пятницу? 

- А-га, - растянул Женька.

- У меня тоже. В прошлый раз, когда у нас совпали
дни экзаменов, тебя, кажется, завалили.

- Спасибо, что напомнил.

- Это я к тому, чтобы ты особо не расслаблялся.

В этом Женька был полностью солидарен с Виктором.
Надеяться на 'халяву' каждый раз - такое даже среди двоечников университета
считалось пределом безрассудства. Евгений решил приложить все усилия для того,
чтобы вырвать во время сессии хотя бы одну 'пятерку'. 

По давно заведенной традиции Витяй перед экзаменами
варил пельмени. Поэтому в пятницу утром запах пельменного бульона разбудил
Женьку раньше обычного. Он быстро заправил кровать, оделся и прошаркал на
кухню.

- Что, проснулся? 

Евгений потянул носом приятный аромат пельменей с
горчицей и почесал взъерошенные волосы.

- Надеялся, что я просплю? 

- Ты на себя в зеркало посмотри! Небритый, сонный,
да еще и улыбаешься.

Женька сел за стол, на котором уже стояли две
тарелки аппетитно дымящихся пельменей.

- Слушай, какая трогательная забота, - заметил
Евгений. - Обожаю, когда у тебя экзамены.  Утром всегда пельмени сварены -
приходи и ешь.

- Привычка у меня такая. По-моему, это лучше, чем
орать перед экзаменами в форточку: 'Халява, приди!'.

- Да я же ничего против не имею. Кстати, сегодня
мне никакая 'халява' не нужна - сдам стопудово.    

Такой оптимизм в Женьку вселяли безупречные
конспекты девчонок, проштудированные на несколько раз. К тому же, вечером он специально
лег спать пораньше, и сейчас чувствовал себя отдохнувшим и уверенным в себе,
как будто 'пятерка' или 'четвертак' уже лежали у него в кармане. 

Доехав на трамвае до здания университета вместе с
Витяем, нервно поглядывающим на циферблат своих часов, Женька пожелал ему удачи
и свернул на истфак. Прошмыгнув мимо расписания зимней сессии, Евгений подумал,
что на этот раз на факультете все было каким-то непривычным, не таким, как
раньше. Подозрительным казалось уже то, что ему хотелось как можно скорее
попасть на экзамен. Спустившись по лестнице возле исткаба на первый этаж,
Евгений вынырнул из клубов сигаретного дыма безнадежных подражательниц Нинель
Кирилловны Силюк, и очутился рядом с аудиторией 'А-4'. 

- Привет. Как сдают? - осведомился Женька у стоявшего
рядом Тимура.

- 'Удавов' пока не было - одни четверки, прикинь?!
Мне хотя бы на 'трояк' сдать.

Евгений невольно зевнул. Никакой новости в том, что
Тимуру позарез нужен был 'хотя бы трояк', для него не было. Ведь они с ним
почти каждую сессию ходили вместе пересдавать одни и те же экзамены. 

- О, какими судьбами? 

- Здорово, коли не шутишь.

На лестничной площадке вальяжно возник Григорий,
завсегдатай Клуба Ввеселых и Находчивых, входивший в состав университетской
сборной. Одной рукой он держал мороженку в вафельном стаканчике, а другой
энергично пожимал однокашникам руки. Кэвээнщик Гриша Свиридов источал флюиды
смехотворности, которые везде, где бы он ни остановился, собирали вокруг него
студенческую толпу, которая тут же начинала заливаться смехом. Его появление на
сдаче экзамена само по себе было праздником, так как последние два семестра он
пропадал в постоянных разъездах. 

- Ну, как гастроли?

Григорий прочистил горло двойным покрякиванием.

- М-км, все нормально, Тимур.

- Понятно. Значит, как обычно?

- Что значит 'как обычно'? На этот раз мы добрались
до финала, - сказал Григорий, откусив край вафельного стаканчика.

Он обладал талантом вызывать смех у окружающих,
даже помимо собственной воли. Больше всего над его, порой, довольно скверными
шутками смеялись девушки, которые к нему испытывали нескрываемое влечение. 

По этой причине для многих парней на истфаке он был
своеобразным примером для подражания, причем самому Свиридову это нисколько не
нравилось. Для него вообще было загадкой, что делало студенток истфака такими
сверхчуткими к его дежурным анекдотам. 

Он решил испытать на собравшихся студентах парочку
коротких анекдотов - громче всех, как и следовало ожидать, захохотали девчонки.
Только теперь Евгений заметил, что в соседнем 'аквариуме' экзамены сдавала еще
одна группа. 

Внезапно двери 'аквариума' распахнулись, и на
площадке образовалось броуновское движение, пропустившее  к выходу
двух  студентов, сдавших экзамены. Женьку раскручивало то в одну, то в
другую сторону. Он старался никому не наступить на пятки, особенно
представительницам из младшей группы, а когда снова поднял голову, то оказался
в самой гуще студенток, возле стеклянных перегородок 'аквариума'.   

Аудитория 'А-5' отличалась от всех 'аквариумов'
университета тем, что в ней не было окон, выходивших на улицу. В нее никогда не
проникал дневной свет, отчего создавалось  впечатление, что посетители
этого 'аквариума' превращались не в обычных речных рыб, а в глубоководных
обитателей океана. 

Вот плавными движениями ската проплыл вошедший сдавать
экзамен студент. Другой, так же медленно поднявшись, пошел отвечать, переступая
бочком к столу преподавателя походкой длинноногого краба. Обольстительная
фифочка-гидра, переливаясь всеми цветами радуги, томно закручивала на палец
блестящие локоны, а сидящая рядышком с ней морская звезда жеманно закинула ногу
на ногу и презрительно взглянула на миловидную пухленькую устрицу, раздувающую
щеки, склонившись над билетом. 

Евгений наблюдал за этим безмолвным спектаклем,
прислонившись плечом к перегородке, сожалея о том, что в 'аквариуме' не
оказалось ни одной обворожительной русалки. В правой руке он держал
отсканированные конспекты и пробегал по ним глазами, не отвлекаясь на веселую
суматоху, царившую на площадке. Иногда он вынимал левую руку из кармана, чтобы
перевернуть страницу. Неожиданно, безо всякой видимой причины, он сильно
смутился. 

В его висках застучала кровь, к щекам хлынул жар,
который сменился чрезвычайной бледностью. Женька как бы перестал существовать -
он всем своим телом почувствовал Ее. Сохраняя равнодушное выражение лица, он
отступил на два шага назад, когда златокудрая богиня протиснулась к 'аквариуму'
со своей подружкой. Затем она провела пальцем по стеклу, усмехнувшись над
преподавателем, который пессимистично выслушивал студента. 

Евгений не мог в это поверить - она стояла прямо
перед ним, закрывая прядью волос его конспекты. Он старался делать вид, что
читает, но, на самом деле, он не отрываясь смотрел на эти льющиеся шелком
волосы, светившиеся в потустороннем полумраке живительным солнечным светом.
Подобно Эвридике, принесшей в царство Аида весеннюю свежесть и шелест цветущих
магнолий, она, казалось, вся была соткана из душистых трав. Она непрерывно
осыпала Евгения облаком из васильковых, вишневых и дивно оранжевых лепестков.
Он будто перенесся из стен университета в заповедный лес. Туда, где текли
прозрачные родники, бесшумно огибавшие гладкие валуны. Туда, где слышалось
щебетание птиц, где никогда не кончалась весна. И вековечный дуб разбрасывал
свои изогнутые ветви над благоуханием разнотравия, по которому то здесь, то там
пробегал нежный ветерок. 

В груди у него что-то сильно сжималось и ныло. Как
это, право же, было странно - ему достаточно было подставить ладонь, чтобы
задеть кончики ее волос. Но в том не было совершенно никакой надобности, ведь
он и так ощущал каждое ее движение, радостные эмоции, жизненную силу. Он не
слышал ни говорливый студенческий шум на площадке, ни хлопанье дверей. Перед
глазами у него всюду светился ее волшебный образ, как если бы он взглянул на
ослепительное солнце, лучи которого обожгли его самое сердце.  

- Что сдаете? - вдруг услышал Женька вопрос Гриши
Свиридова, обращенный к ней. 

Евгений приподнял голову, не смея задерживать
взгляд на ее приоткрытых, чувственных губах, элегантных плечах, шее. Всех произведений
эпохи античности и Возрождения не хватило бы для того, чтобы передать эту юную
красоту во всем ее божественном совершенстве.

- Этнографию, - бойко ответила ее подруга. 

- А, вижу, - заметил Григорий, заглянув в
'аквариум'. - Дружинин принимает - наш человек! 

Тем самым он хотел сказать, что интеллигентность
доцента Дружинина не позволяла ему безжалостно заваливать нахальных студентов,
приходивших к нему сдавать экзамены без
подготовки.       

- Так вы второй курс, да? - спросил у них Тимур, умевший
быть в общении с девушками и деликатным, и нескучным одновременно. 

Ему удалось завести с ними разговор о преподах, об
экзаменах, но Женька этот пустой треп пропускал мимо ушей. Все его внимание
захватывала интонация ее голоса. Сколько же в ней было простодушного веселья,
возвышенной девичьей гордости. И еще в ее голосе ощущалась нотка дерзости,
выдававшая какие-то внутренние переживания. Отвечая на вопросы Тимура, она
приблизилась спиной к Женьке так близко, что они почти касались друг друга. Евгений
ощущал плавные изгибы ее рук, талии, а она - то ли не замечала его присутствия,
то ли наоборот, старалась таким образом обратить на себя внимание. 

Через несколько минут или, быть может, через
полчаса, когда студентов на площадке стало заметно меньше, она с подругой
перебралась поближе к двери 'аквариума'.      

- Женич, ты идешь? - Тимур задел плечо
Женьки.  

- Нет, я пойду последним, - рассеянно ответил
Евгений, продолжая держать перед собой конспекты. - Мне кое-что нужно
повторить.    

- Как хочешь, тогда я пойду, - и Тимур скрылся за
дверью, перешагнув порог аудитории.

Спустя еще пару минут Евгений остался на площадке
совершенно один. Он стоял на прежнем месте, убрав конспекты в сумку и
просто  наблюдая за тем, как она сдавала экзамен. Выйдя из аудитории, она
хотела подняться на второй этаж, но вместо этого остановилась напротив Евгения
с намерением что-то у него спросить. Он знал, что это наверняка был пустяковый
вопрос, на который был в состоянии ответить кто угодно. 

Однако между ними произошло нечто поистине
необъяснимое. Возможно ли это, чтобы в одно мгновение могла уместиться целая
жизнь, чтобы в одно единственное мгновение вспомнилось все, что с тобой было и
все, что с тобой будет? Теперь Евгений знал - это было возможно. Вся его жизнь,
все чувства, какие только может  испытать человек, сконцентрировались,
запечатлились в одном этом таинственном мгновении. Оно как будто вобрало в себя
все страдания и радости, мудрость веков и самые светлые мечты человека. 

Он смотрел ей прямо в глаза всего одно мгновение.
Но как много тайн сумели они ему открыть, как много сказать, не нарушая 
тишины. Какой долгий путь им удалось пройти сквозь миллиарды смертей и рождений
- пройти его для того только, чтобы пережить это вот всего одно мгновенье
вместе и снова расстаться. Она так и не нашла, что у него спросить, и убежала,
не проронив ни слова.

Евгений не помнил, как он сдал экзамен, на каком
трамвае доехал, возможно, он пришел пешком, - все это было неважно. Он долго
лежал на кровати. В груди у него творилось что-то невообразимое. Он все время
пытался вздохнуть, но у него ничего не получалось. Он был безнадежно влюблен.
Он болел тем священным помешательством, от которого шарахались, как от огня,
мелочные, никчемные людишки. Какими жалкими они были, предпочитая отравлять
себя то одним, то другим дурманом, лишь бы не чувствовать эту боль преисподних
страданий. Разве возможно им было возлюбить весь род человеческий, не
по-фарисейски, не отвлеченно возлюбить, а всем сердцем, в котором вдруг
вспыхивало это неугасаемое пламя всеобъемлющей, вечной любви? Разве возможно
было говорить о величайшем сострадании тем, кто ни разу не прошел через
страдание? 

Евгений только сейчас-то вот и приблизился к
пониманию того, откуда произрастала вся пошлость и мерзость мира. Нет, любовь
не исчезла из него окончательно! Она лишь готовила вселенский потоп, который
должен был в одночасье стереть с лица земли все низменное, ненастоящее и
показное. 

Всю ночь и весь следующий день он видел перед собой
черты ее лица. Ее образ он улавливал всюду, куда бы ни посмотрел. Он брал
чистый лист бумаги, рисовал ее по памяти, пытался угадать ее любимый цвет. Ему
хотелось выразить чувства в стихах, но он не мог подобрать нужные слова. Они
лишь запутывали его, скрывая за собой то содержание, которое ему самому пока
было недоступно. 

 

Когда солнце светит в полную силу с
высокого неба на синие горы,

Когда теплые ветры приходят с юга,
влекомые тонкими ароматами,

Когда близится время цветения вишни,
время журчания родников,

Тогда на поверхности вод раскрываются
тайные знаки розовых лотосов.

 

 

 

Эпизод двадцать первый.

В зале каталогов.
Случай на Главном проспекте.

 

К двум последующим экзаменам Евгений абсолютно не
готовился. Во-первых, у него не было настроения, во-вторых, у него не было
конспектов, в-третьих, он не переставая думал о Ней. Единственное, что выводило
его из состояния меланхолии, так это размышления над трактатом, идею которого
подсказал профессор Алексей Петрович Стахов. В своем очередном письме он, как
нельзя кстати, предложил Евгению провести историческое исследование, чтобы
проследить, каким образом в математике менялись представления о бесконечности. 

Как оказалось, эта проблема смогла увлечь Евгения
настолько, что университетская библиотека стала его вторым домом, где он
безвылазно проводил в читальных залах целые дни напролет. Все больше и больше
проникаясь духом своего исследования, Женька поражался подсказке профессора,
без которой он бы, возможно, так и не сумел определить направление своих
дальнейших поисков. 

Неизвестно, как долго он бы еще продолжал блуждать
по философическим гротам среди великого множества дверей. Некоторые из них были
уже открытыми и не представляли для Женьки особого интереса. Вокруг некоторых
дверей вовсе не было стен, так что любые попытки их открыть были пустой тратой
времени, а некоторые вели в одну и ту же комнату. Несмотря на имеющуюся
возможность войти в любую из них, отыскать дверь, которую, действительно, имело
бы смысл открывать, было не так просто. 

Бесценный опыт доктора наук все-таки многое значил.
Пожалуй, самое удивительное и необычное в их совместом исследовании было то,
что профессор предоставлял Женьке полную свободу творчества, ограничивая свое
влияние небольшими, но очень важными замечаниями. Кроме того, в своем очередном
письме Алексей Петрович выразил пожелание, чтобы Евгений прочел
философско-математический очерк 'Бесконечность и интеллект' Георгия Васильевича
Чефранова. 

С этим Женька справился довольно быстро. В
библиотеке он снял копии со страниц книжки Чефранова и внимательно их изучил на
квартире Аделаиды Прокопьевны, делая выписки и наблюдения у себя в тетради. При
поверхностном чтении многое в этой книжке оставалось ему не очень понятным. Но,
переписывая и комментируя эти непонятные места у себя в тетрадке, он открывал
для себя фундаментальные проблемы, о существовании которых никогда раньше не
подозревал. 

Всю последующую литературу по философии математики
Евгений читал точно так же - собирая под ледериновой коркой старомодной
тетрадки осколки загадочного ребуса, придававшего всей его работе оттенок неких
археологических исследований. 

Евгений старался проникнуть в самые потаенные
глубины оснований математики, настолько потаенные, что даже выдающиеся философы
математики отступали от них, опасаясь подобных погружений. Но Женька не
отступал перед математическими трудностями. Он воспринимал сложные символы и
математические формулы как причудливые алхимические письмена или
иероглифические тексты древних, которые требовали расшифровки. 

В университет он стал приезжать только для того,
чтобы нагрузить себя очередной порцией книг, даже не заглядывая на факультет,
прямиком отправляясь составлять заявки в зал каталогов. Точнее говоря,
каталогов в университетской библиотеке было три: систематический, алфавитный и
'Каталог периодически возобновляемых изданий'. Евгений осмотрел деревянные
ящики алфавитного каталога, разбирая названия на разноцветных табличках с
указателями, и заметил возле соседнего шкафа Андрея - известного на истфаке
гитариста. Он стоял в светло-коричневом пальто, как всегда, в узких блестящих
очках и с футляром ноутбука на плече. 

На факультете про него ходили самые разные слухи.
Поговаривали, что он был специалистом по всякого рода темным магическим
ритуалам, хотя, разумеется, все это выдумали поклонницы популярной в
студенческих кругах фольк-группы 'Misunderstood Bards', главным
вдохновителем и исполнителем которой являлся Андрей. 

- Привет труженикам андеграунда!

- Привет, - несколько рассеянно ответил Андрей,
который не сразу узнал Женьку. 

- Что ищешь?

- Материалы для курсовой собираю.

- О чем пишешь?

Отвечать на последний вопрос Андрей не торопился,
обдумывая, стоит или нет заводить разговоры о своей курсовой работе.  

- О тайных обществах и рыцарских орденах царской
России. Прикольно, да?

- О-го, это про декабристов, что ли? 

- И про них тоже, - улыбнулся Андрей. - Вообще-то,
я сейчас  'Словарь эмблематики' Похлебкина ищу. 

- Ясно, а я даже названия для своей курсовой пока
не придумал.

В голове у Женьки крутился вопрос, который так и
хотелось задать Андрею:

- Слушай, ты про розенкрейцеров что-нибудь знаешь?

- Про розенкрейцеров? - переспросил Андрей,
перестав теребить карточки в ящике. - Если ты спрашиваешь про тех, о ком
предположительно писали Тобиас Гесс, а также Иоганн Валентин Андреа, то ничего
конкретного сказать тебе не могу. Исторических фактов существования такого
общества нет. Другое дело, катары, тамплиеры, мальтийцы, масоны, иезуиты. В
свое время манифесты, написанные от имени братства Розы и Креста, бурно влияли
на европейскую историю и культуру, но, как признался сам Иоганн Валентин
Андреа, скорее всего, это была неудачная театральная шутка. 

- Дионисийское братство в античности, оно ведь тоже
было связано с театром? - неожиданно вспомнил Евгений. 

- Хм-м, - Андрей, заинтриговавшись, задвинул ящик
каталога обратно в шкаф. - Легенда о существовании тайного дионисийского
братства возникла в позднем средневековье под влиянием сочинений Витрувия 'De
Architectura libri decem' и все такое прочее. Хотя, вполне возможно,
прообраз братства вольных каменщиков, мог существовать на самом деле.
Существовало же, например, тайное общество так называемых пифагорейцев. Такие
тайные союзы были всегда. К тому же раньше возведение храмов было
священнодействием, ведь храмы древности строились не по обычным 'мирским'
технологиям, как это делается сейчас. 

Если тебя интересует связь дионисийского братства с
розенкрейцерским движением, то она довольно хорошо  прослеживается,
например, в алхимическом трактате Генриха Кунрата, который прямо так и
называется 'Amphitheatrum sapientiae aeternae'.

- 'Амфитеатр вечной мудрости'? - перевел
Женька.

- Вот-вот. 

Сняв с плеча свою сумку и сбросив пальто, Андрей
уселся на кожаный диван, стоявший в зале каталогов, и открыл на журнальном
столике ноутбук. Оказалось, в ноутбуке у него был собран целый архив материалов
о тайных обществах - книги, фотографии, гравюры, документальные
фильмы.         

- Первые манифесты розенкрейцеров только внешне
походили на театральную постановку. Есть мнение, что они уже в XVII веке
планировали создать единую Европу, однако протестантское движение потерпело
поражение. Под братством Христиана Розенкройца можно понимать научное
сообщество, зародившееся в эпоху Ренессанса и состоявшее из ученых теологов,
алхимиков, каббалистов, астрономов, математиков, философов, книгопечатников. 

Впрочем, нет никакой достоверной информации, кто
именно состоял в этом братстве - для меня это самое странное. Каких тут только
имен  ни встретишь, - Андрей пролистнул на экране несколько эстампов с
портретами и алхимическими символами. - Теофраст Парацельс, Джон Ди, Иоанн-Амос
Коменский, Иоганн Кеплер, Тихо Браге, Роберт Бойль, Роберт Фладд, Фрэнсис
Бэкон, Рене Декарт, Иоахим Юнгий, Готфрид Вильгельм Лейбниц, ну и такие
алхимики, как Михаэль Майер, разумеется. 

По словам последнего розенкрейцерское братство существует
для развития наук и искусств, под которой понималось духовное совершенствование
человека, проходящего через девять стадий трансмутации тела, разума и души.
Причем о таком же понимании алхимии писал психолог Карл Густав Юнг.

Поправив очки, Андрей перевел взгляд на Евгения.

- А тебя в связи с чем розенкрейцеры интересуют?

- Как бы тебе сказать, - Женька задел нижнюю губу,
- сон жуткий приснился. Было там что-то про Розовый Крест, какое-то собрание странное
проходило. Хочу понять, где я мог об этом слышать.

- Где-нибудь в Интернете прочитал. Сейчас о тайных
обществах много пишут. Знаешь, сколько эзотерических сект и орденов заявляют о
своем посвящении через орден Розы и Креста? Так что ты не слишком увлекайся.
Вот, зацени, кстати, какая личная печать была у Мартина Лютера, - Андрей открыл
изображение с инициалами M.L. над изящной розой, внутри которой
размещались сердце и крест.   

- Да, вот еще что! После того сна я ехал в поезде,
где на сиденье кто-то оставил книгу Артуро Перес-Реверте 'Клуб Дюма или Тень
Ришелье'. Когда я ее прочел, мне снова кошмар приснился.

- Книгу я не читал, но смотрел фильм 'Девятые
врата' Романа Поланского. Картина впечатляющая, хотя понятно, что это всего
лишь художественный вымысел, - Андрей взглянул на монитор, где высвечивались
фотографии средневековых церквей, и вспомнил, на чем его перебил Женька. - Если
тебя интересует лично мое мнение, то братство Розы и Креста могли создать
потомки тамплиеров. 

После разгрома Темпля во Франции они рассеялись по
всей Европе. В Португалии на месте их крепости был образован монастырь Convento
de Cristo - его символами стали роза и крест. Некоторые влились в
монашеский орден картезианцев. По одной из версий в то же самое время во
владениях тамплиерского рода Сен-Клеров, а именно при строительстве Росслинской
часовни, возникло общество вольных каменщиков. Одиннадцатая степень в масонстве
называется 'Рыцарь Розы и Креста', восемнадцатая - 'Рыцарь Кадош' или
'Тамплиер'. 

- То есть, если я правильно тебя понимаю,
тамплиеры, масоны, розенкрейцеры - это одно и то же, так? - резюмировал
Евгений.

- Сходства трудно не заметить. Например,
шотландский обряд  посвящения связан с легендой о строительстве Храма
Соломона. По преданию ученики главного архитектора Хирама решили завладеть
тайной мастерского слова, но Хирам не открыл им тайну даже под угрозой смерти.
Когда царь Соломон узнал о том, что Хирам, владеющий всеми секретами
мастерства, был убит, он принял решение о смене пароля. Хранителями этого пароля
или слова стали девять каменщиков. 

Обрати внимание, орден Храма Господня тоже был
создан девятью рыцарями. Розенкрейцеры-алхимики в своих аллегориях говорят о
девяти стадиях духовного просветления. Если на то пошло, у пифагорейцев девять
муз сопровождают Аполлона в поисках Диониса, а в эпосе Махабхарата описано
самое древнее общество ученых, которое тоже состояло из девяти мудрецов. 

- Жени-и-ич!

На плечах изумленного Женьки повисла прыгающая от
радости девушка. По лучистому блеску темно-каштановых волос, заслонивших ему
лицо, Евгений понял, что это могла быть только Ярослава. Она обняла его с такой
страстью, что разговоры о тайных обществах, масонских ложах и рыцарских орденах
показались в ее присутствии нелепым вздором.         


- Привет, - Женька коснулся рукой ее изящной талии,
чтобы чуть отстранить от себя. - Знакомься, это Ярослава, а это Андрей, играет
в местном ансамбле.

- А я знаю, - сказала она. - Вы играете старинную
музыку и выступали в конференц-зале на Дне первокурсника. Девчонки из нашей группы
были в восторге! Что вы тут смотрите?

- Церковь рыцарей-тамплиеров.

- Росслинская часовня, в плане повторяет
средневековый Храм Соломона в Иерусалиме, - пояснил Андрей и смутился.

Нужно было совсем не иметь сердца, чтобы не
восхититься жизнерадостностью и очарованием юной Ярославы, общество которой,
похоже, разом заменило Андрею все неисчислимые тайные общества Нового и Старого
Света. 

- Место, где проходили посвящение первые масоны, -
с таинственностью в голосе произнес Евгений.

- Красивая колонна, - прокомментировала Ярослава,
разглядывая изображение часовни на экране.

- Некоторые исследователи утверждают, что под
Росслинской часовней замурована гробница тамплиеров, - продолжал Андрей. -
Выражение 'Унести тайну в могилу' понималось ими буквально, поэтому часто
вместе с останками рыцарей обнаруживают древние свитки и реликвии. Не слышали
историю про великого магистра тамплиеров Гийома де
Боже?           

Рассказчик из Андрея был отменный. В душе он был
настоящий романтик, хотя внешне мог показаться хладнокровным, прагматичным
молодым человеком. Он поведал Женьке с Ярославой историю о том, как глава
ордена Жак де Моле перед своей казнью надоумил графа Гишара де Боже вывезти из
тамплиерского храма архивы и драгоценности, скрытые в могиле покойного дядюшки
Гийома. 

Все это было очень увлекательно, но Женька так и не
выписал нужные ему книги. Как только появилась возможность удалиться, он
оставил Ярославу и Андрея в зале каталогов, а сам отправился дальше по коридору
нагружать сумку книгами. Примерно через час он уже ждал на остановке трамвай,
обдумывая, какую из книг следует прочитать в первую очередь. 

В морозном воздухе не ощущалось никаких запахов. За
спиной у Женьки хрустнул снежок. Кто-то встал рядом с ним и спросил с
неразборчивым акцентом:

- Учишься в университэт?  

Евгений развернулся, увидав парня в спортивной
куртке, с короткой стрижкой и с улыбкой, чем-то напоминающей оскал. Через
дорогу к ним перебежали еще трое парней, одетых в черные куртки с
капюшонами.     

- Да, а что? - ни о чем не подозревая, улыбнулся в
ответ Евгений.  

- Дай сэто рублей, а? 

Трое парней встали вокруг Женьки, чтобы он никуда
не вырвался. Евгений перестал улыбаться, надеясь, что вскоре подойдет
какой-нибудь трамвай. 

- У меня только на билет.

Вожак шайки ухмыльнулся над студентом, показывая,
что на самом деле деньги ему были не нужны.

- Портфэль что лежит? - кивнул он на Женькину
сумку.

- Книги.

Евгений оттолкнул одного и

з парней и пошел на другую сторону остановки, где
стояли люди. Парень, которого толкнул Женька, схватил сумку за ремень, не давая
Женьке идти.

- Студэнт, покажи книгу!

Передумав дожидаться трамвая, Евгений быстрым шагом
зашагал по тротуару. Но четверо парней побежали следом. Тогда Женька припустил,
что есть духу, и, наверное, сумел бы от них убежать, если бы не подвела сумка.
Она соскользнула с плеча и потянула его вниз. Он споткнулся, повалился на землю
и с размаху получил сильный пинок по затылку, от которого клюнул носом в
ледяную корку на асфальте. Прикрывая ладонью кровоточащий нос, он стал было
подниматься, но после очередного пинка, который пришелся ему в живот, у Женьки
сперло дыхание.

- Я тэвой гэсподин, - захлебываясь от гордости и
чувства собственной значимости, заявил вожак. - Поклонэсь, русский!

- Какой ты мне господин? - Женька сплюнул горячую
кровь, потекшую по губам. - Ты же позорище своего народа.

Судя по всему, подобные безобразия парень вытворял
уже не первый раз, однако такого ответа не ожидал. Обдумав слова студента, он
хотел пнуть ему ботинком прямо в рот, но Евгений успел увернуться. Дуботолки
стали запинывать Евгения прямо на глазах у прохожих. 

До этого случая Женьку избивали - один или два
раза, но чтобы вот так, средь бела дня, в самом центре города, без всяких
причин, только потому, что он русский? Мозг его отказывался верить в реальность
происходящего. Люди обходили их стороной. В нескольких метрах от тротуара
ровным строем текли машины. Над магазинчиками и ресторанами все так же сверкали
радужные вывески. Большой город жил своей флегматичной, обособленной жизнью, и
только обрезанные с осени деревья стояли на обочине, замерев от ужаса. 

Съежившись в комок, Евгений лежал, обхватив сумку с
книгами и закрывая виски кулаками, но удары летели со всех сторон. Книги, одна
за другой, стали вываливаться из порванной сумки на снег, забрызганный кровью.
Он был еще в сознании, хотя голова его начала непроизвольно трястись от ударов,
и он полностью потерял ориентир в пространстве. 

- А ну, расступись! - взревел здоровенный мужик,
выпрыгнувший из ряда машин, стоявших на дороге в длинной пробке.

Он перемахнул через бордюр и одним движением
раскидал всех парней, столпившихся над Женькой.

- Что он вам сделал?! - крикнул мужик, подступив к
парню в спортивной куртке.

- Он хотэл нас  насиловат, - похабно лыбясь,
прогнусавил вожак нападавших.

- Сейчас вызовем милицию, там разберутся - кто кого
хотел изнасиловать.

Как только в руках у него появился телефон, все
четверо пустились наутек, скрывшись за ближайшими домами. Присев на корточки,
мужик потормошил Женьку за плечи. 

- Парень, может, тебя до больницы добросить?

- Не, все нормально, - запинаясь, ответил Женька. -
Спасибо, что помогли мне.

Сгребая непослушными пальцами библиотечные книги,
он зарыдал. Нет, не потому, что ему было больно - никакой физической боли он,
как ни странно, не ощущал. Ему было жаль растоптанных и порванных книжек,
которые валялись в снегу. Женька сложил книги в сумку, поднялся, взял в руки
пригоршню снега и вытер лицо. Немного прихрамывая, он побрел вперед, пытаясь
узнать место, где находится. 

Ему, действительно, почудилось, что он попал в
незнакомый город. Ему показалось, что он живет в чужой, совершенно враждебной
ему стране, где все было не так, как он себе представлял, где не осталось
ничего, что можно было назвать своей родиной. 

Мимо него проходили люди, весело щебетавшие на
экзотических иностранных языках. На больших рекламных экранах мелькали
довольные лица, алые губы топ-моделей, логотипы, автомобили, часы, номера
телефонов. Он перемещался по городу, будто своя собственная тень, будто
крохотная былинка, будто точка, которую можно было по желанию увеличить или
уменьшить одной из тысяч камер видеонаблюдения, которыми были нашпигованы
улицы. 

Как же гадко и противно это было. Никогда он еще не
ощущал так остро свою нежелательность, ненужность стране, которой заправляли
бандиты. Национальная их принадлежность не имела никакого значения: 'евреи' ли
это были, 'кавказцы' или просто 'дорогие россияне', - у них были общие планы.
Одни принимали грабительские законы, разрушая страну изнутри, другие бесчинствовали
на улицах, третьи давно со всем смирились, попивали водочку и тоже воровали,
только понемногу, втихаря. 

Но вот он закрыл за собой двери квартиры Аделаиды
Прокопьевны, обитые зеленым гобеленом. Прислонился к стене, посмотрел на себя в
туманное зеркало, и на душе у него стало немного спокойнее. Он тихо разложил на
круглом столе книги и стал аккуратно заклеивать оторвавшийся корешок 'Сочинений
Плотина в русских переводах', а также расправлять страницы 'Первооснов
теологии' Прокла в переводе Тахо-Годи. 

Из пяти книг меньше всего пострадала книжка Павла
Флоренского 'Иконостас' 1993 года. Ее только слегка подмочило снегом, так что
вопрос, какую книгу читать, отпал как бы сам собой. Женька открыл первую
страницу, и его сразу же захватило чтение трактата, который начинался с
размышлений философа о сновидениях: 

 

'Всякий знает, что за краткое, по внешнему
измерению со стороны, время можно пережить во сне часы, месяцы, даже годы, а
при некоторых обстоятельствах - века и тысячелетия. В этом смысле никто не
сомневается, что спящий, замыкаясь от внешнего мира и переходя сознанием в
другую систему и меру времени, приобретает новую, в силу чего его время,
сравнительно со временем покинутой им системы, протекает с неимоверной
быстротою'. 

 

Далее Флоренский предуведомлял читателя, что не
всякое видение во сне, очищенное от рассудочного дневного сознания отражает
высшую реальность духовного мира, равно как не всякое служение Богу бывает
богоугодным: 

 

'Когда грешит обыкновенный грешник, он знает,
что отдаляется от Бога и прогневляет Его; прелестная же душа уходит от Бога с
мнением, что она приходит к Нему и прогневляет Его, думая Его обрадовать.
Происходит же все это от смешения образов восхождения с образами нисхождения.
Все дело в том, что видение, возникающее на границе мира видимого и невидимого,
может быть отсутствием реальности здешнего мира, т.е. непонятным знамением
нашей собственной пустоты, ибо страсть есть отсутствие в душе объективного
бытия; и тогда в пустую прибранную горницу вселяются совсем отрешившиеся от
реальности личины реальности (...) не терпящая духовной пустоты природа населяет
эту горницу души теми существами, которые наиболее сродны с силами (...)
корыстными и нечистыми у своего корня'. 

Затем философ переходил непосредственно уже к
изложению иконописного канона, понимаемого как приоткрытие завесы перед окном в
незримую для дневного сознания реальность. После чего начинал обсуждать с
неназванным собеседником ренессансное искусство:

- Недвижная, твердая, неподатливая поверхность
стены или доски слишком строга, слишком обязательна, слишком онтологична для
ручного разума ренессансового человека. Он ищет ощущать себя среди земных,
только земных явлений, без помехи от иного мира, и пальцами руки ему требуется
осязать свою автономность, свою самозаконность, не возмущаемую вторжением того,
что не подчиняется его воле. 

Твердая же поверхность стояла бы перед ним, как
напоминание об иных твердынях, а между тем, их-то он и ищет позабыть. Для
натуралистических образов, для изображения освободившегося от Бога и от Церкви
мира, который хочет сам себе быть законом, для такого мира требуется как можно
более чувственной сочности, как можно более громкого свидетельства этих образов
о себе самих, как о бытии чувственном, и притом так, чтобы сами-то они были не
на недвижном камени утверждены, а на зыблющейся поверхности, наглядно
выражающей зыблемость всего земного.

- Но постой, не ты ли только что приводил в пример
Рафаэля, признавая достойным благоговения явленный художнику образ Приснодевы?
Разве ренессансовый человек не живописал неподатливые стены храмов? Ты
обвиняешь его в том, что он стремился поставить себя вместо Бога, но разве хотя
бы в мыслях он приписал личному имени своему славу Создателя земли и неба, и
человека? Разве не хвалу Господу возносил художник Возрождения, выбирая для
живописуемых образов бренный холст, именно потому, что плащаница превышает
бренность иконописной доски? Стало быть, чтобы подчеркнуть явленность в видимом
мире потустороннего образа, ведь и холст, и доска суть материя, в которую
приотворяется окно горнего мира. 

Не ты ли только что говорил, что в мире том и трава
зеленее, и небо лучезарнее, стало быть, и более чувственная сочность красок
нужна иногда для того, чтобы свидетельствовать о бытии сверхчувственном? Иконописец
стоит ближе к духовной реальности, но это не значит, что он целиком в нее
погружен. Ренессансный художник стоит дальше от Бога, смотрит на Него со
стороны, но разве это не заставляет его пристальнее вглядываться и
прислушиваться? Нет, он не освобождает себя от Бога. Не он придумывает
человеческое тело, не он создает животных, не он создает деревья. Так же, как
архитектор, воздвигающий храм не присваивает себе законы гравитации и
геометрии, по которым возводятся стены и своды. 

Боковым зрением Евгений увидел в воздухе перед
кухонным окном темное пятно. Оно стало удлиняться, проступать все четче и
четче. Не поворачивая голову, чтобы не вспугнуть видение, Женька читал дальше,
и в ушах его звучал плавно затухающий, уходящий ввысь, голос:

- Художник Возрождения и всей последующей отсюда
культуры, может быть, и не думает о сказанном здесь; но пальцы-то его и рука
его - умом коллективным, умом самой культуры - очень даже думают об условности
всего сущего, о необходимости выразить, что человеку, себя самого сознавшему
неонтологическим, условным и феноменальным, естественно принадлежит
распоряжаться, законодательствовать в этом мире метафизических призрачностей.

- 'Разве не знаете, что мы будем судить ангелов?'
- что значит сие свидетельство апостола Павла, как не возможность вознесения
духа над условностью всего сущего, включая мир метафизических призрачностей? 

Разумеется, человек стремится к этому в силу своих
скромных способностей. Но не для того, чтобы заменить собой Бога, а лишь в
качестве напоминания себе и другим о наследии Царства Небесного, лишь в
надеждах на то, что скованный внешними узами разум его достигнет однажды
единства с божественным Логосом. Не то что художник Возрождения, вообще всякий
человек, ставший по той или иной причине сознавать себя неонтологически, тут же
теряет всякую способность к творчеству.    

- Кто ты такой? Откуда ко мне явился?

Едва различимый человек в черном монашеском одеянии
испуганно отпрянул от окна.

- Если хочешь узнать, протяни мне руку, - ответил
Евгений, стараясь не моргать и простирая призраку свою ладонь, как бы для
рукопожатия.

Перекрестив пространство возле себя, мнительный
священник подал Женьке руку и втянул его к себе в келью. Увидав сухое,
морщинистое лицо с тонкою бородкой, Евгений не сразу понял, что стоит подле
Павла Флоренского, и все же - это был он.

 

 

Эпизод двадцать второй.

Град Небесный Афон.

 

Они стояли у окна, три полукруглые арки которого
были разделены двумя небольшими колоннами, вытесанными из цельной скалы. Мягкий
свет дневного светила падал на пористый подоконник песочного цвета и нижнюю
часть колонн, формою своей напоминающих чаши. Южный ветерок обдувал тихую
горницу. Ее стены повсюду имели скругленные углы, кое-где виднелись полочки для
хранения книг, выдолбленные прямо в толще податливого известняка. 

За широкими сводами арок развертывался удивительной
красоты вид. Мыс укромной бухты, заросший тенистыми кипарисами и вязами,
огибали голубые волны, которые плескались у подножья каменистых берегов и
сверкали чуть дальше блесками из чистого золота, уводившими серпантинной лентой
в необъятную даль. А там, в дали, не было ничего, кроме неба. И даже горизонт
был сокрыт за краем полных вод, над которыми, словно верхушки айсбергов,
вырастали пенные, молочно-нежные облака.

- Вот это да! - воскликнул Женька, проникаясь
свежестью и благостной патриархальностью, царившей вокруг.

Поймав на себе недоверчивый взгляд Флоренского, он
решил, что должен как-то объяснить философу свое появление.

- Кажется, я должен извиниться за вторжение. Но
обвинения в адрес ренессансных художников были уж слишком серьезными.

Не веря собственным ушам и глазам, Павел
Александрович пристально посмотрел на Женьку, ничего не отвечая. Затем, как бы
сам для себя пробормотал:

- Будто и вправду, не ты мне видишься, но я тебе.

Он продолжал игнорировать Евгения, приняв его, по
всей вероятности, за плод своего воображения.    

- Возможно, мы оба друг другу видимся, -
предположил Евгений. - Со мной такое бывает, скажем, когда я читаю книгу, то
вижу иногда сон наяву. То ли явь во сне, даже не знаю, как лучше
сказать.    

- Так или иначе, всякая явь - со-бытие, если
я тебе снюсь, а ты мне явился, или наоборот, либо и то, и другое за раз, то со-бытийность
эта имеет свои реальные причины, - задумался Павел Александрович. - Положим, ты
сидел за столом и хотел мне возразить, прочитывая мое сочинение в книге, а я-то
ведь о нем сейчас и вспоминал, вот в это самое время! 

Философ жестом пригласил войти в мастерскую, указав
на распахнутую за Женькиной спиной дверцу. Среди полок с глиняными горшками,
деревянных бочек, плотницких принадлежностей и прочей утвари у крохотного
слюдяного оконца стояла икона, образ которой потряс Женьку до самых глубин его
души, так что глаз от того образа невозможно было отвести. 

На иконе был изображен Агнец с семью рогами и семью
очами. При взгляде на них очи эти охватывали тебя со всех сторон и смотрели
внутрь сердца, и самое твое сердце от того взгляда само становилось зрячим и
начинало видеть семью этими очами. Пред ликом же Агнца, как бы вывернутым
наизнанку, была отверста книга, обитая тончайшей позолотой. Оклад книги
отображался в обратной перспективе вовне и был увешан семью замками.

- Твое возражение мне понятно, но и теперь я
остаюсь на прежнем своем мнении относительно выразительных средств иконописного
канона, - продолжил Флоренский.

- Не во всякой иконе может содержаться отпечаток
горнего образа. В любом каноне существует опасность поползновения к пустому
формализму, нужно помнить о том, что иконописный канон - не исключение. 

В последние несколько веков, особенно в двадцать
первом веке, в иконописной технике наблюдается именно такое поползновение к
духовновидческому формализму. Не об этом ли сказано: 'И увидел я другого
зверя, выходящего из земли; он имел два рога, подобные агнчим, и говорил как
дракон'? Зверь, о котором идет речь, уподобит себя Агнцу, чтобы через него
поклонились другому зверю, у которого смертельная рана исцелела. Для чего и
каким образом уподобит он себя Агнцу? Не для того разве, чтобы обмануть
верующих, соделав подобие Агнца через посредство иконы?

- 'В последние несколько веков...' - погрузившись в
размышления, повторил Флоренский. - Ты говоришь страшные вещи, призрачный
гость. Как изволишь к тебе
обращаться?           

- Евгений, по крайней мере, для меня это звучит
привычнее, чем  'призрачный гость', - сказал Женька с усмешкой.

И тут он уловил, что, должно быть, невольно обидел
Павла Александровича, который воспринял все сказанное о пустом формализме на
свой счет. 

- Мы сейчас говорили про сочинение, а не про икону,
тобой написанную. Она говорит сама за себя, - Женькин взгляд вновь припал к
образу Агнца, над которым работал Флоренский. - То, чего ренессансовый человек
пытался добиться с помощью озвончения земных красок, иконописец добивается
путем их приглушения. Не потому ли икона живет как бы обращенной вспять жизнью,
и чем старше она становится, тем виднее проступает в ней то, что изначально
задумывалось передать? И разве не живут такой же обратной жизнью другие
произведения искусства, по-настоящему рождаясь тогда только, когда вот-вот
должны исчезнуть с лица земли?

- И то верно тобою замечено, и усердие
реставраторов не всегда к месту приходится. Ибо жизнь горняя не так течет во
времени, как нам привычно. Такое видение не всякому открывается, и когда Иисус
сказал иудеям: 'Истинно, истинно говорю вам: прежде, нежели был Авраам, Я
есмь', - то хотели за такие слова побить Его камнями. Тут все дело-то в
тенях, в их высвечивании. Потому-то и возрожденческие полотна со временем
самоочищаются, становятся мудрее, освобождаются от земных страстей. Тень и есть
небытие света, душевная пустота. В иконописном лике нет места тени, ибо все в
иконе свидетельствовует о свете божественном. Оттого меня так страшат
твои  слова. Ведь правду говоришь, можно воспроизвесть образ, повторяющий
каждую черточку святоотеческого канона, но скрывающий за собой вместо Царства
Божия пылающую бездну. Можешь ли пояснить, как же возможен такой обман?

- Именно через отсутствие теней икона и может стать
вместилищем Люциферовым. Тень устанавливает мост между миром земным и миром
небесным, она же их разделяет, она же их соединяет меж собой. Сын Божий
рождается Сыном Человеческим, чтобы возобновить эту связь, если она оказывается
прерванной. Он и есть Тот мост, через который мы восходим к Богу. 

Икона не отображает теней, скрывает мост, не
позволяя понять страждущей душе соотношений горнего и дольнего. Молящийся перед
ликом оказывается как бы один на один с Богом, не ведая, как перебраться на тот
берег, пока не ощутит всей своей сущностью, что он и есть тень Царства Божия,
приоткрываемого иконой. 

Да, это так, он всего лишь тень, но это и означает
побуждение к отысканию в себе моста. Все это, кажется, отсылает нас к спору
между старообрядцами и никонианцами. Тайный смысл двуперстного крещения в том,
чтобы напоминать человеку, что он сам тень, должная осознать явленный во Христе
мост, ибо никто другой не приведет душу в Царство Божие, а троеперстное
крестное знамение вводит символ Христа, делает мост внешним объектом, а не
субъектом, запечатленным в душе человека. Стоять во Христе либо стоять со
Христом? Вот в чем заключался тот горячий спор. 

Православная церковь предпочитает стоять со
Христом, признавая тем самым, что не ведает путей Господних, и никто, кроме
Господа, не ведает, а икона-то русская уберегла в себе старообрядческое
созерцание. Я не пытаюсь здесь принять чью-либо сторону. Троеперстники отдаляют
мирян от Бога, делают так, чтобы они смотрели на Него со стороны, как на объект
веры, и в этом есть доля лукавства. 

Не меньшая доля лукавства есть в двоеперстничестве,
ибо в нем во всей полноте может проявить себя дух люциферианства, он и
проявляет себя в известных каббалистам двуперстных знаках. Тень, пожелавшая
актуально явить себя Богом, поднимает двуперстный знак, тем самым в метафизическом
плане она пытается ограничить собой всемогущество Бога. Подменив собой Бога в
том или ином воплощенном образе, тень способна просиять даже в иконе, став
мнимым источником света. 

Но это будет искаженный, супротив Истины
направленный свет. В такой иконе тоже не будет теней, не будет моста. Только не
для того, чтобы человек осознал себя во Христе, а для того, чтобы отрицать
самое явление Христа, заменяя Его образом сиятельной тени.

- В твоих речах чувствуется предвестие
апокалипсических времен. Скажи, как же Россия? - голос Флоренского дрогнул. -
Какой она стала?

Философ уставился в крохотное оконце, будто мечтая
увидать в нем родные просторы, а может, матовая слюдяная пластинка напоминала
ему окно, покрытое зимней изморозью. Евгений не знал, с чего начать, ему
совершенно не хотелось ничего рассказывать.

- Если говорить о времени, то его у людей стало
меньше, а машин теперь больше, чем людей. Каждое последующее поколение
становится более бесчувственным, ненастоящим. Высоким искусством теперь называют
эпатаж. Многое изменилось. Изменился, упростился язык, мыслить стали
машинообразно. Вместо имени за каждым человеком закреплен номер для сбора
налогов. Россией правят невежды и международные мошенники-финансисты,
превратившие страну в лупанарий. 

Наша Родина, боюсь, она существует теперь только в
воспоминаниях людей, которые еще способны что-то помнить без помощи машин и
телефонов. Россия была окончательно обращена в эутопию - в место, которого нет.

- И сказано было: 'Никому нельзя будет ни
покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя,
или число имени его'. Не это ли сталось, не это ли?

- Церковные власти уверяют, что ничего страшного не
произошло, хотя, что может быть страшнее, когда номер дан непосредственно самой
личности, как второе имя, понимаешь? Только это не имя вовсе, а число
человеческое.

Павел Александрович согнул левую руку, схватившись
за сердце, ища правой рукой опоры, чтобы не свалиться на пол от слов, так
по-будничному произнесенных Евгением.

- Говори, говори дальше, - требовал Флоренский с
ужасом уставившись на Женьку.

- Погоди, тебе нужно на свежий воздух, -
придерживая философа, Евгений выбрался с ним из тесной мастерской в просторную,
солнечную келью.

Они снова стояли у окна, арки которого были
разделены двумя колоннами. Павел Александрович, весь бледный-пребледный, будто
раненный, прильнул к стене. Впрочем, самообладание к нему постепенно
возвращалось.

- Ты тоже имеешь такое начертание? - спросил он,
повернув голову к Женьке.

- Нет, но каждый, так или иначе, сталкивается с
необходимостью иметь этот номер. Над человеческой душой такое насилие делается,
что не передать. Мы словно душу свою несем разменивать на эфемерные блага,
зная, чувствуя, что принятие на руки этого документа о технической замене имени
равносильно подписанию соглашения: 'Да, я могу жить без имени, могу быть
товаром, могу принять иго мира сего и забыть голос совести, могу жить без души'.


- Идем, ты должен рассказать все отцу Лаврентию, -
философ положил руку на предплечье Женьке. - Не бойся, худого совета он не
даст, это настоятель русской обители нашей Святогорского монастыря. В земной
жизни - схиархимандрит Черниговский. Братья говорят, ему кошмарные сны снятся.
Храмы с золотыми куполами, возведенные нечестиво, вопреки воли Божией, иконы, в
которых отражаются языки адского пламени. Все точно так, как ты сказал! Идем,
ты должен с ним повидаться. 

- Да я и не против. Кстати говоря, а что это за
монастырь, и где мы находимся? - опомнился Евгений, которому стало не по себе
от того, что он вот так запросто общается с людьми, завершившими свой земной
путь.

- Если ты из России, обращенной в эутопию, то из
одной такой эутопии ты перенесся в другую такую же - мы называем этот остров
Град Небесный Афон. 

Со всех сторон его омывает большое озеро с чуть
солоноватою водой, которое и в шутку, и в серьез зовется здесь Околоземным
морем, - философ сдержанно улыбнулся уголками губ, прикрытых жидкими, с
проседью усами. - Между землей и Небесным Афоном существует перемычка. Каждый,
кто отыскивает ее в земной жизни, попадает затем сюда. Многие после всех своих
земных мытарств поначалу думают, что это настоящий райский сад.

Они прошли под сводами узкой пещеры, у входа в
которую висела лампадка, и спустились по известняковым ступням к уступу, огражденному
бордюром из булыжника. Остров и впрямь выглядел райским садом. Евгений понял,
почему облака, заслонявшие горизонт над Околоземным морем, висели так низко,
ведь Небесный Афон со всеми живописными бухтами, мелкими островками, скалами,
испещренными монастырскими кельями, со всем этим чудным озером двигался в гуще
облаков прямо среди огромнейшего неба!

- Может быть, я умер, а? - спросил Женька
полушепотом у Павла Александровича. 

- Нет, ты не мог умереть, у нас говорят -
умеркнуть, - спокойно ответил тот. - И уж точно могу сказать тебе, что душа не
может умеркнуть полностью. Душа наша подобна слову, метафизически понимаемому
точкою, в потенции своей содержащей неисчислимое множество линий, тел,
плоскостей, размерностей пространства. Даже бесконечность вселенскую. Подобно
одному слову, в которое может быть стянута фраза, предложение, речь,
многоязычие мифов, всевозможных культур, в душе человека содержится весь его
жизненный путь, духовный опыт, им обретаемый, и даже история всех языков,
которые были или же только могут быть. 

Соответственно этому жизненный путь, духовный опыт,
обретаемый душою, мудрость народную, все знания книг можно рассматривать как
свободно распустившееся одно слово, а слово души и есть ее имя. Поэтому ты не
умерк, Евгений, душа твоя лишь скомкалась в такую вот точку и просочилась сюда.


Женькины волосы раздувал теплый ветер, он стоял
рядом с Флоренским на скалистом уступе, прислушиваясь к всплескам волн, крику
чаек. Павел Александрович смотрел вниз, в прозрачную малахитовую глубину Околоземного
моря, а Евгений, опершись руками на бордюр, разглядывал верхушки облаков,
меняющие свои очертания над кромкой озера.  

- Всегда хотел спросить, - вспомнилось Женьке. -
Скажи, почему разумом своим мы можем видеть посюстороннее - то, что видят глаза,
- и потустороннее - то, что видим внутренним взором? 

- Человек-то, он же сотворен был по образу и
подобию Божию. В разуме нашем поэтому тлеет искорка Разума божественного, и
способность, о которой ты говоришь, как раз указывает на это. 

Если бы разум наш не обладал способностью видеть и
различать позитивные объекты видимого нам мира и негативные объекты, незримые
сущности инобытия, если бы мы видели и различали только то, что нам
предоставляют наши внешние органы, то нам бы следовало признать, что и Бог,
Которого не осязают наши внешние органы, пребывает лишь в мире потустороннем и
видит лишь потусторонние нам сущности. Откуда следовало бы признать, что Он не
есть такой Сущий, Которому непременно Все видно и Все возможно. Тогда бы
следовало бы признать, что Он слеп к страданиям и грехам человеческим. 

В эти слова Павел Александрович вкладывал нечто
такое, что было известно только ему одному. Евгений расслышал в них отголоски
личной трагедии философа, они прогремели как раскаты отдаленной, давно минувшей
грозы.   

- Для разума человеческого, если, конечно же,
человек здоров, преграда эта, разделяющая посюстороннее и потустороннее, четко
различается. И все же мы через нее проходим, - заметил Евгений. - Значит,
должен существовать и общий принцип, позволяющий разуму это делать: соединять
мнимую область, которую можно назвать -1,
и некую область зримую, обозначаемую как +1.

- Принцип этот называется несоизмеримостью, человек
есть такая тварь, которая ясновидит лишь рациональные числа, числа же
иррациональные мы только мним. Например, корень квадратный из двух, мы только
мним такое бесконечное к нему приближение, которое при обратном его возвышении
в квадрат никогда не даст нам снова целое число 2, но лишь десятичную дробь -
единицу с бесконечным рядом девяток, которым всегда будет недоставать той самой
-1, чтобы получить
обратно-целое. Только сверхличность Бога может обозреть самую бесконечность,
так, чтобы иррациональное для нас число стало для Него числом
сверх-разума-человеческого рациональным.  

- То есть ты согласен с тем, что для Бога та
область, которая для нас является мнимой -1, должна быть величиной как бы рациональной, иначе
говоря, такой, как если бы корень квадратный из двух был числом, соизмеримым с
единицею при помощи других единиц?  

- Для нас такая величина является
сверх-рациональной, для Него - да, пожалуй, она будет такой же рациональной. В
этом и состоит всеобщность единого Логоса, на то Он и есть для твари Существо
сверх-разумное, видящее двойственные для нас области устроенными по единому, неведомому
нам божественному принципу. 

Для Бога нет и не может быть несоизмеримости, ибо
даже такие недоступные для человека понятия, как вселенское добро и вселенское
зло, должны быть для Него соизмеримы через Него Самого. Иначе не было бы
никаких ограничительных принципов, позволяющих и нам интуитивно определять, где
заканчивается одно и начинается другое.

- А если я скажу тебе, скажу то, что корень
квадратный из двух можно представить рациональным числом, что это и есть на
самом деле число рациональное? Такое же, по сути, как остальные периодические
десятичные дроби?

- Этого не может быть, - помотал головой философ.

- Но ты же сам обосновал, что должен существовать
некий единый принцип! - воскликнул Евгений.

- Для Разума божественного, никак не для ума тварного,
- упорно мотал головой Флоренский.

- Так какой, скажи мне, тогда смысл всех этих слов
о том, что человек создан по образу и подобию Божию? Стало быть, это обман, да?
Тварная сущность живет как бы в раздвоенном мире, для нее существует прошлое и
настоящее, понятное и непонятное, которое она называет иррациональным, чтобы не
мыслить, чтобы продолжать жить в неведении, чтобы иметь уши и не слышать, чтобы
иметь глаза и не видеть. 

Посюсторонне-зримый мир ты называешь позитивным миром,
потусторонний, отсуда-незримый - стало быть, негативный. Но что он отрицает,
материю, реальность Сына Человеческого? Так, выходит? Выходит, Бог отрицает
все, что Им создано, сверх того, выходит, Он отрицает и Сына, и Самого Себя, а
древний змий, стало быть, одна из Его ипостасей? Нет же, Он отрицается от
сатаны, от тварной логики, которая есть причина всех заблуждений. 

Неужели ты не согласишься с тем, что тварный мир -
это мир цельный, позитивный лишь для ума человеческого, искушенного запретным
плодом познания. Для Бога же те вещи, которые кажутся нам цельными, весь
бренный мир - мнимый, негативный, лишенный полноты и единства, лишенный той
самой единицы, которой недостает при извлечении квадратного корня, чтобы
нашлось-таки обратно-целое число 2, созерцаемое уже из бесконечности. 

Если бы человек вырвался из мнимой кажимости и
прозрел непротиворечивую реальность бытия, то он бы перестал смотреть на
иллюзорные значения с бесконечным рядом девяток. Заглянув по ту сторону числа,
он бы увидел область, симметричную мнимой, ту, которую мы обозначили +1.

Так вот, из той области, как ни странно, все
классические несоизмеримости представимы рациональными числами. Сумма же
мнимо-иллюзорной области -1
с областью потусторонне-зримой  +1, которую человек может изучать, видеть
своим внутренним взором, дает то обратно-целое число 2, которое тварная логика
не может восстановить. Однако, желая утвердиться в качестве абсолютной, тварная
логика ставит знак тождества между целым числом 2 и хаотичной
последовательностью, возвышенной в квадрат. Отчего никогда бы не могло
возникнуть не то что обратно-целое, но даже единица с бесконечным перидом,
состоящим из одних только
девяток.             


- Поистине ты говоришь со мной откровениями, если
можешь подтвердить это математически. Мне вспоминается по этому поводу
высказывание шведского теософа Сведенборга о том, что 'всякая единица,
состоит из разных частей, ибо единица, в которой их нет, сама ничто, не имеет
формы, не имеет, следовательно, и качеств своих, но когда единица состоит из
различных частей, и когда части эти составляют образ совершенный, в котором
каждая из них дружно и слаженно присоединяется к другой, то такая единица по
качеству своему совершенна'. 

Ведь хаотичная последовательность, выводимая
человеком из иллюзорно-нерациональной области -1, как раз лишена формы, лишена качества единицы,
наделяющего пространство свойством непрерывности. Думаю, у нас еще будет время
это с тобой обсудить, но до того я бы хотел проверить твои рассуждения
самостоятельно, безо всякой поспешности. Насколько я усвоил, вместо единицы с
девятками нужно приближаться к симметричному значению, то есть к двойке с
нулями и единицей в конце, тогда корень квадратный из двух можно представить
парой целых чисел?

- Именно так! Их отношение будет стремится к одному
из симметричных значений.

- Знаешь ли, я живу на Афоне достаточно долго, а
чем дольше здесь живешь, тем чаще тебя начинает посещать странная тоска. Да,
представь себе, среди этой вот непорочной красоты, имея сколько угодно времени
для размышлений, встречая поэтов, писателей, художников, с которыми за великую
честь почел бы встретиться в земной жизни, и вдруг - тоска. Начинаешь вдруг
думать, отчего ж ты застрял здесь, между небом и землею, отчего не можешь быть
выше? Неужели не удостоин? Ответ единственный на эти вопросы приходит - Град
Небесный Афон дан тебе был, чтобы ты еще раз обдумал земную жизнь свою, довел
до конца то, чего не успел. 

Ты дня здесь не находишься, а показал, сколько же я
не успел. Да и можно ли все успеть в земной жизни-то нашей? Сколько
бессмысленных дел совершаем, сколько времени тратим впустую?

- В потоке суетных дел тоже есть определенный
смысл. Бессмысленная суета часто подталкивает нас к поиску разумного, к поиску
вечного. Не нужно лишь искать высшее разумное в безумном, а высшее прекрасное в
безобразном, вот когда существует опасность оступиться, опустошить душу,
принять за высшую реальность наше субъектное недомыслие о ней. 

И любовь к Богу - разве не есть иногда страсть,
возникающая из пустоты суетной, из суеверия и неведения Бога, а если бы кто
вкусил сокровенных тайн, то горьки бы они оказались во чреве его. Поэтому и
говорю тебе, самая главная наша забота, знаешь ли в чем?

- В чем же? - удивился философ, стараясь угадать,
что ему ответит призрачный гость.

- А в том, чтобы в этой вот суете суетной не
прослыть брюзгой, - хохотнул Женька.

Павел Александрович залился веселым смехом, какого
Женька от него не ожидал, и потянул Евгения за рукав.

- Только не дай тебе Бог сказать такое отцу
Лаврентию! Он человек серьезный, к шуткам невосприимчивый, да и дело у нас к
нему нешуточное. 

По неровным, извилистым ступням они спустились еще
на один пролет пещерного монастыря, затем миновали галерею с белокаменными
колоннами, соединяющую скалистый утес западного крыла обители с великолепным
розарием. Между ними снова завязался спор, на этот раз о гравюрной технике. 

Павел Александрович, как и в случае с живописцами
Ренессанса, стоял на том, что гравюра изначально появилась как пустотелое
средство для передачи результатов рассудочной деятельности ума, из соображений
чисто практических. Женька ему возражал, указывая на то, что гравюра, хотя и
связана с эпохой Просвещения и становлением человека рассудочного, но любое
просвещение не ограничивается одними лишь практическими выгодами, но имеет
глубокое воздействие, подготавливая ум к четкому различению истины от лжи, без
чего душа в мире потустороннем, и подавно не сумеет различить, в чем разница
между светом истинным и светом отраженным. 

Философ держался до последнего, пока не стал утверждать,
будто в гравюре вообще нет никакого определенного смысла, даже символического,
коль скоро позитив и негатив постоянно меняются в ней местами при рассмотрении
гравюрного отпечатка и матрицы. На что Евгений напомнил Павлу Александровичу
его же собственный трактат 'Столпъ и утвержденiе истины' с символическими
гравюрами, поясняющими ход рассуждений философа, после чего Флоренский
схватился за голову и воскликнул:

- Помнишь ли 'Письмо второе: сомненiе'? Там
было написано мной, очень даже обоснованно написано, что Истина есть
бесконечность актуальная, а ты мне говоришь, что актуальная бесконечность -
лишь тень Ея, попытка ума тварного распространить на божественное земную свою
природу. Вот и поди-ка - разберись, кто из нас прав. Господи Боже, спаси и помилуй
нас, грешных. Говорю тебе - ну, невозможно гравюрою выразить однозначный,
лишенный двойственности смысл. 

- Однозначный смысл вообще трудно выразить, сам акт
выражения вносит двойственность, и это свойство не только гравюры. Ведь и с
любой иконы можно получить отпечаток. Гравер, прежде всего, создает эскиз,
затем матрицу, затем получает отпечаток, живущий своей жизнью, но сохраняющий
внутреннее напряжение, энергию, вложенную резцом мастера. 

Гравер нам как бы сообщает - вот, существует
матрица, негатив, средство выражения и само выражаемое, стало быть,
двойственное или даже тройственное толкование символа. Если не перепутать, что
мнимо для твари, а что - для Бога, если верно подобрать эти два ключа, гравюра
сама станет для нас ключом, открывающим невыразимую Истину. 

Конечно, это подразумевает выполнение
дополнительной работы ума, без чего однозначный смысл постичь невозможно.
Согласен, что отпечатанный символ может быть пустотелым, совсем неуместным
украшательством, но гравюра, созданная на самом неприступном философском
материале, на самой истине, - это всегда загадка, требующая разгадки. Et duo
unum fiat - и двойное явится единым, а точнее, триединым. 

По шуршащей песчаной дорожке, пролегавшей среди
фруктовых деревьев, цветов и виноградных лоз, оплетавших каменную кладку стен
монастырского розария, им встретилась группа монахов с садовыми
принадлежностями, стоявшими и сидевшими вокруг источника, бившего прямо из
стены. 

Перед источником стоял бородатый старец в серой
рабочей рубахе, перетянутой туеском, читавший проповедь собравшимся на
передышку небесноафонским братьям. Флоренский незаметно кивнул на старца и
шепнул Женьке, что это и есть отец Лаврентий. Настоятель монастыря отвечал на
вопросы собравшихся притчами, когда же он завершил рассказ, Павел Александрович
повел глазами в его сторону, показав, чтобы Евгений задавал свой вопрос. 

- Батюшка, а что делать, если душе человеческой
присвоено было число имени? Можно ли спасти такую душу?

- Из какой ты будешь обители? - осматривая Евгения,
полюбопытствовал старец, никогда не видевший его в монастыре. 

- Он новоприбывший, - объяснил Флоренский, - из
России.

- Из России, говоришь? - отец Лаврентий пригладил
окладистую бороду. - Ну, что ж, вот, что я тебе скажу. Ведаю, что давно настали
те времена, когда церковь православная преобразуется не токмо снаружи, но и
внутри. Ведаю, что тело церковное сделалось нечистым, и то, что Россия пала
пред ликом антихриста и печать зверя на челах многих называющих себя
христианами.

Среди небесноафонских братьев поднялся тихий ропот,
они растерянно глядели - кто на Женьку, кто на отца Лаврентия, который
продолжал говорить строгим, басистым голосом:

- Можно ли спасти душу человеческую, отданную
антихристу самим человеком? Можно ли спасти самоубийцу, твердо решившего свести
счеты с жизнью? Спасти его от огня, чтобы он влез в петлю, спасти его из петли,
чтобы он пошел себя топить, спасти от воды, чтобы он с горы бросился? 

Нет, не так надобно спасать, братия. Оттого человек
самоубийцею делается, что жизнь его человеческая бессмысленной сделалась,
потеряла всякую ценность, ибо человек утратил самое дорогое, что у него было.
Раз человек потерял самое дорогое, то и жизнь свою скорей потерять хочет. Не в
силах он заполнить образовавшуюся пустоту. Тако же и человек, заклавший душу
антихристу, скорей хочет ее потерять, утратив самое дорогое, что было в душе -
любовь взаимную к Истине. 

Об этом есть у меня такая притча. Шли две души
человеческих по дороге и несли в себе свет Истины, им согреваясь, ему радуясь,
им себя спасая от всех напастей. Но вот встретили они лежащего на дороге змия,
имеющего премного хитрый ум. Сказал змий: 'Зачем вы несете в себе свет
Истины, кому он нужен? Посмотрите на меня - я не имею ног, а преодолеваю любые
препятствия, не имею рук, а пищу свою всегда нахожу, не имею горячего сердца, а
живу вот уже тысячу лет, нет острого зрения, но и это не мешает мне быть
мудрейшей тварью на земле. Изрыгните свет Истины, идти вам легче станет, и путь
сделается короче'. 

Одна душа послушала змия, исторгла свет Истины,
выплюнула его и быстрехонько побежала дальше. Другая душа увидела, как змий
проглатывает свет исторгнутый, брошенный на дороге, и говорит ему: 'Что же
ты сам питаешься светом, а говоришь, что он никому не нужен? Зачем же выползаешь
на эту дорогу, чтобы погреться в лучах солнца? Нет уж, свет Истины спасал меня
много раз, и еще не раз пригодится'. 

И пошла душа, не надеясь даже догнать первую душу.
Вот наступила ночь, холодно стало, волки завыли, а впереди - пропасть глубокая.
И стоит на краю пропасти первая душа, та, что вперед убежала, и говорит второй
душе: 'Как мне теперь быть? Волки тебя сторонятся - ты светом Истины
светишься, тебе тепло, ты видишь дорогу в темноте. Зачем же я отдала свет
Истины? Помоги мне перейти на другой край пропасти, мне темно, я не вижу, куда
ступить'.

На этом месте отец Лаврентий остановился и спросил
у монахов:

- Что бы вы сделали, если бы душа ваша имела свет
Истины, а к ней обратилась душа, лишенная света?

- Помогли бы, конечно, - отозвался один из
небесноафонских братьев.

- Но если ты переведешь душу, отдавшую свой свет,
через пропасть, если пойдешь с нею по дороге, то на веки сделаешь ту душу
зависимой от света, от тебя исходящего, и сам окажешься в заложниках у той
души. Будешь спасать ее снова и снова, ходить вместе с нею кругами ада, пока не
заплутаешь, пока не забудешь дорогу свою, куда шел.

- Тогда нужно поделиться с той душою светом Истины,
чтобы она не плутала, - смущенно ответил другой монах.

- Звучит совсем не дурно, - смягчился Лаврентий, -
но ежели поделишься с ней светом своим, в тебе самом станет меньше света, а
совокупный ваш свет никогда не станет двойным светом, вдвойне вас оберегающим,
как было до того, пока первая душа не отдала свой свет змию. Если же встретите
в пути еще премного душ померкших и поделитесь с ними, то света не хватит,
чтобы волки остерегались вас, а темнота расступалась пред вами, и будете
блудить впотьмах. Поэтому мудрая душа пойдет с душой, свет потерявшей, в
обратный путь, чтобы разыскать и побить змия палками, дабы вернул он свет
обманутых душ, которым жил тысячу лет. 

Только так сумеете спасти душу человеческую,
отданную антихристу самим человеком, - спасая всех обманутых, возвращая душам
их свет. Если душа человека трепещет, в смятении находится, если осознала, что
не может она жить без любви взаимной к Истине, то должны вы, братия мои,
изловить того змия, изыскать те палки, которыми сумеете его побить. Если же не
сделаете этого, сами свет души своей растеряете по дороге, и никто не поможет
вам вернуть его обратно.

Старец сел на камень возле бившего из стены ключика
и сказал, устало отерев прохладной водою лицо:

- Знаю я, что в России творится, сердцем чувствую.
Знаю, какое коварство готовится во церквах. Знаю, что думают про себя пастыри
недостойные, в уме своем они говорят: 'Мы духовно богаты, мы соблюдаем
заповеди Господа, Бога нашего, нам завещано Царствие Небесное, разве может
число человеческое лишить нас Его? Будем же делиться своим светом, как раньше,
будем терять душу нашу, Христа ради, разве может иссякнуть свет души нашей?
Нет, не может он иссякнуть, в нас же светится Сам Господь'. 

Вот, как они думают, не ведая даже и того, что не
Господь Бог светится в них, не Христа ради душу они теряют, не Он говорит их
устами, а сатана, в себя их поглотивший. Разбрасывают богатства свои 
впустую, и сами пустыми делаются, яко же наследники, получившие большое
состояние, не зная подлинной цены его. Знаю и то, что поклонилися царю земному,
а как поклониться Царю Небесному - того не ведают.

Собравшиеся вокруг старца монахи стали выведывать у
отца Лаврентия, что ему еще известно о временах, которые настали на земле. Они
хотели знать подробности той жизни, которой живут в царстве антихристовом,
чтобы притчи старца не звучали отвлеченно. Затем они обратились к 'новоприбывшему',
то есть к Женьке, но он не знал, что им сказать, как объяснить обычные вещи, из
которых слагалась жизнь современного человека. Старец понял это и решил немного
приструнить взволновавшихся братьев:

- Тише вы, многое из того, о чем он говорит: о
машинах, о двигающихся изображениях людей, об извращениях природы, о лживом
государственном устройстве - то же рассказывал вам и я, а до меня отец Лука,
только другими словами, ибо жили мы с ним только в преддверии воцарения
антихриста. 

Разврат ныне в России столько великий, столько
искуснолживый, что если бы он мог вам передать, чего просите, то души бы ваши
сильно очернились, а вы пришли в Град Небесный Афон не для того, чтобы чернить
души. Не рассказывай им больше ничего, - сурово отрезал отец Лаврентий. - Но
если хотите знать больше, скажу вам еще, что научит антихрист пастырей
недостойных сделать великое объединение всех церквей христианских и верований
языческих через тело свое нечистое, то есть через тело антихристовой церкви,
чтобы полновластным сделаться владыкою мира. 

Вчера я вам говорил, что Бог един и Церковь едина,
а сегодня же говорю, что антихрист сделает церковь единою по уставу мирскому,
для омирщения ее, что значит для омерщвления ее, из корысти исходя, а не из
человеколюбия. Как же, спросите вы, антихрист сделает церковь омерщвленной? Об
этом есть у меня другая притча, братия.

Вот было у хозяина два сада, и созрел в одном саду
плод, и дал семя. И решил тогда хозяин посадить семя во втором саде, который до
времени пустовал. Посадив же, поручил растить семя садовнику своему, а сам
отправился в далекую страну, дозволив садовнику питаться плодами дерева, когда
оно вырастет, запретив только срубать ветви, чтобы можно было выбрать с дерева
наиболее лучшее семя. 

Когда же дерево выросло, то стало оно столь велико,
что ветви его разрослись по всему саду, скрыв ствол древа и корень его, а
верхние ветви, что были ближе к свету, заслонили нижние, которые отпали сами
собой. Тогда же и сам садовник состарился. И решил он разделить между сыновьями
своими ветви дерева, чтобы могли они питать себя и семьи свои. Когда же сыновья
состарились, то разделили они разросшиеся ветви между своими сыновьями, чтобы и
те могли питать себя и семьи свои, забыв сказать им, что в саду растет всего
одно дерево, которое питается одним корнем. Не стали они говорить и того, что
есть у сада хозяин, который отправился в далекую страну. Было это так давно,
что никто из них даже не помышлял о возвращении хозяина. 

Много поколений сменилось. Но вот пришел однажды в
сад господин, назвавший себя царем другой страны. Предъявил он купчую и сказал:
'Сад этот принадлежит мне, вот купчая. Вы питаетесь от моего сада, а потому
отныне будете мне отдавать треть собранных плодов, а еще я хочу, чтобы вы
перестали делить ветви, мне одному принадлежащие, делайте, как я говорю, и меж
вами не будет больше распрей, так мы наведем вместе в саду моем порядок'.

Господин же этот был самозванцем, который всегда
враждовал с хозяином сада и сам садовником был у того хозяина в прежние
времена. Знал он о том, что хозяину нужен был плод наилучший, не знал только,
на какой ветви он зреет и как его найти, потому что не ведал всех тайн хозяина.


И задумал тогда бывший садовник превеликую хитрость
- представиться хозяином сада, прибывшим из далекой страны для установления мира
между наследниками ветвей, чтобы не было меж ними споров, чья ветвь больше
плодоносит, чтобы перестали они делить меж собой ветви, а тем временем погубить
дерево. 

Собрались наследники разросшихся ветвей сада, и
рассудили, что хозяин дело говорит, желает им всем добра, ибо не престало
дальним родственникам враждовать. На том и порешили. На следующее утро пошли
они наводить в саду порядок. Бывший садовник научил их, как подрубить ветви,
где убрать подпорки, а то, что ветви сада суть одно древо, не сказал им, не
показал, где находится ствол его и корень. 

Стали горе-садовники наводить порядок, чтобы не
было больше споров, а меж тем только ветви свои омертвили. Заметив к вечеру,
что листья на ветвях зачахли, стали они громко причитать, искать господина, назвавшего
себя хозяином сада, а его и след простыл. 

Как вдруг увидали, что приближается к саду войско
славное, а во главе войска царь, долго воевавший в далекой стране. Спросил у
них царь: 'Где мой садовник, которому оставил я растить дерево в саду моем,
дозволив питаться плодами его, когда оно вырастет, запретив только срубать
ветви?'. И убоялись наследники ветвей, признав в царе настоящего хозяина, и
ужаснулись тому, что натворили. 

Пали перед ним на колени и стали молить о пощаде. Так
говорили они царю: 'Нет садовника твоего уж давно. Мы наследники его, и не
знали, что в саду посажено одно дерево, которое питается одним корнем, делили
ветви его меж собой и питались от них, пока не пришел к нам господин, назвавший
себя хозяином сада. Научил он нас, как навести порядок, указав, где подрубить
ветви, чтобы не было между нами раздора, на чьих ветвях плоды слаще, а меж тем
мы погубили все дерево. Помилуй нас, у нас у всех дети малые, возьми плоды
наши, которые мы собрали, смени гнев на милость'. 

И ответил им царь: 'Не нужны мне плоды ваши,
пришел я взять с дерева всего один плод, который даст наилучшее семя. Для этого
запретил я срубать ветви дерева'. Тогда пуще прежнего испугались дальние
родственники, погубившие дерево, а царь им говорит: 'Что же вы пали передо
мной? Вижу я, садовник мой мудрее вас был. Всю жизнь наблюдал он за деревом и
сумел определить, какая ветвь лучшею будет. Вот она, оказалась нетронута вами,
на ней созрел плод самый лучший, потому что оставил ее ничьей садовник, когда
делил меж сыновьями ветви дерева'. 

Тако же и ветви церковные омирщены будут по
наущению антихриста, чтобы сохранилась та ветвь нетронутой, которая как бы
ничейною осталась. А теперь идемте, братия, и продолжим работу нашу, и не
ропщите, что день субботний, ибо в день этот славить надлежит Господа, Бога
нашего, а в труде нестяжательном не единожды мы все вместе поклонимся Господу и
вознесем смиренную молитву нашу.

Небесноафонские братья собрались, взяли садовые
принадлежности и пошли на окраину розария, обсуждая притчи отца Лаврентия, хотя
некоторые задержались, чтобы наполнить кувшины водой из ключика. Старец тоже
набрал кувшин воды, сказав  Павлу Александровичу:

- Покажи ему, брат, обитель нашу. Ничего не утаивая
покажи, - потом развернулся к Женьке и сказал ему, - а ты, юноша, ступай и
запомни эту притчу, ибо ненадолго ты здесь задержишься. Суждено тебе на земле
грешной проснуться. Но знай, что мы с братией денно и нощно за Россию-матушку
молимся, от нее все души наши питаются, через нее в небеса коренятся.

С этими словами настоятель монастыря удалился
вместе с монахами возделывать каменистую почву для расширения монастырского
розария. Находясь под сильным впечатлением от слов старца, Женька перешагнул с
Павлом Александровичем через цветочную ограду, увитую плющом с душистыми
травами, за которой веером поднимались ступени, ведущие к строениям подворья с
башенками, мансардами, балконами, закрепленными на стенах домов с помощью
деревянных балок. 

От архитектуры Небесного Афона, ото всех
неровностей кладки городских стен, заросших диким виноградом, от арочных
переходов над узкими улочками исходила необычайная, умиротворяющая легкость,
так что дома и стены казались почти невесомыми. Даже цитрусовые деревца,
растущие в объемных глиняных чанах, словно висели в воздухе, отбрасывая на
залитую солнцем мостовую зыбкие тени. Быть может, они и висели, только на
хорошо завуалированных подвесках, привинченных к стенам.

- Тут наша галантерейная лавка, - философ указал
ладонью на открытую кованую дверь, над которой полукругом были выложены камни,
а по центру стоял крест, вытесанный плетеным орнаментом.

Они заглянули в лавку, заставленную многочисленными
полками. Чего здесь только не было: деревянные ложки, кисти, краски,
подписанные дореволюционным шрифтом 'Темпера', 'Лазурь', 'Кiноварь',
'Смарагдъ', коробки с листами писчей бумаги, письменные принадлежности, резные
пеналы, увеличительные линзы, пергаментные свитки с пояснительной запиской 'Съ
высочайшего дозволенiя отца Лаврентiя'. 

Никаких цен на товарах не было. Конечно же, это
было не удивительно, учитывая то, что лавка была монастырской, но Женька
спросил у Павла Александровича, как в монастыре ведется торговля, существуют ли
на острове денежные средства. На что философ улыбнулся и ответил утвердительно,
объяснив, что Священной Эпистасией Града Небесного Афона выпускаются динарии и
гроши, что число их ограничено из расчета нужд всех живущих на острове, а их не
многим более ста сорока тысяч душ. Другие денежные знаки выпускать в монастырях
строго запрещено. 

Пока философ объяснял эти тонкости, со второго
этажа по скрипучей лестнице спустился хозяин лавки, лицо его было знакомо
Женьке. Впрочем, как лица некоторых других небесноафонских братьев, из тех, что
были в монастырском розарии с отцом Лаврентием.

- Приветствую тебя, брат Павел, давненько ты ко мне
не захаживал, - поздоровался хозяин лавки.

- Здравия тебе желаю, брат Владимир, дай-ка мне
перьев да еще вон той бумаги, что поглаже.

- По блеску глаз вижу - философские сочинения
писать начнешь. Иконку-то свою завершил - нет, ассистка моя пригодилась? -
подмигнул ему торговец.

- Завершил, с Божией помощью. За ассистку тебе
спасибо, нелегко, небось, раздобыть ее было? Но иначе не передать в иконе
несоизмеримости ума нашего тварного и премудрости Божией. Заходи ко мне
вечерять и других приводи, хоть сегодня заходи.

- Что ж, на лик Агнца взглянуть хочется, только вот
страшусь я, брат Павел, мастерства твоего, слишком оно для меня пронзительно, -
покачал головой торговец и обратился к Женьке. - А неужто в обители нашей
пополнение?

- Да, по правде сказать, я здесь ненадолго, -
ответил Евгений.

- Чудно, чудно, - захихикал хозяин лавки. - Все мы
думаем, что оказались здесь ненадолго.

- Из книг ничего не появилось? - быстро перевел
Флоренский разговор в другое русло.

- А-то как же не появилось? 'Opera Collecta,
Tertulliani Quinti Septimi Florentis', прямо из Троеручинской типографии.
Или вот 'Элифасъ Леви и сочиненiя его, совместно с Люциферомъ писанные',
автор предпочел остаться неизвестным. Как тебе такая исповедь? - торговец
открыл фронтиспис книги, на котором анонимный монах Небесного Афона по памяти
воспроизводил гравюру XVII-XVIII веков, указав ниже 'Сiе есть Философскiй
компасъ розенкрейцеровъ, указующiй путь заблудшiм, темъ, кто хочетъ плутать
более'.

Павлу Александровичу шутка понравилась, он прочел
ее вслух, едва заметно улыбнувшись. Философ больше не был черствым и болезненно
замкнутым, как в первые минуты знакомства с Евгением. Зато Женька, услыхав во
сне о розенкрейцерах, ощутил смутное беспокойство. Да и можно ли было его не
ощутить, если даже здесь Его Сиятельство Люцифер находил способ передать
весточку? Здесь, в прекрасном Граде Небесном, где сама благость первозданной
природы устремляла мысль к Истине, побуждала сущность человеческую к
осовершенствованию, к отысканию ответов на вопросы, которые волновали всякий
философский ум, обогащая его возможностями сопоставления небесного острова с
опытом земной жизни.

- Так незримое братство существует? - обратился
Евгений к Павлу Александровичу, а заодно к брату Владимиру, который удивленно
вскинул брови.

- Если разуметь под существованием способность так
или иначе воздействовать на реальность, то существует, - ответил брат Владимир.
- Однако я согласен с автором этой книги. Он называет розенкрейцеров
обманщиками, поскольку изъясняются они непроходимыми дебрями символов, а
заявляют, что им известна некая простая истина. Похоже, рецепт лечения
человеческой глупости, открытый этим братством врачевателей, в том состоит,
чтобы продолжать одурачивать людей, пока те не прозреют, не излечат свой разум
самостоятельно.

- В преддверии революционных событий, - добавил
Павел Александрович, - тайные общества имели чрезвычайное распространение. Было
их столько, что всех не упомнишь: вольные каменщики, мартинисты, теософы. Меня
тогда одна мысль занимала, что членство в такого рода обществах на совесть нашу
оковы вечные накладывает, употребляя ее в неведомых ей конечных целях.
Неведомых оттого, что цели-то эти дурные, не таковы, как сообщается об этом
поначалу.  

Магистр Папюс называл себя розенкрейцером, давал
сеансы спиритуальной магии монаршим особам. Другому медиуму из Европы было
дозволено открыть царскосельскую масонскую ложу. Царь правил Россиею, царем
правила императрица, а ею правили каббалисты, знахари, колдуны, тибетские
шаманы. Ныне это воспринимается как интриги исключительно политического
характера. Гипноз, разрушительное воздействие на волю императора и его
окружения.  

- Да, кровавое было время, - брат Владимир закачал
головой, понизив голос. - Корниловские нашивки, кресты с костьми и черепами,
свастики, пентаграммы. Все понеслось-закружилось в роторе дьявольской. Кто
знает, что это было - исполнение пророчеств или еще что? Сам сатана правил тем
страшным балом. Вера в ложные чудеса все погубила.  

- Постой, есть у нас один пустынножитель. Скит его
рядом с монастырской каменоломней находится. Однажды он говорил мне про
незримое братство, о том, что розенкрейцеры якобы владеют тайной перемещения в
четвертом измерении - так он называет то, что видимо бывает сознанию нашему в
сновидениях. Если же отец Лаврентий прав, и остров наш только снится тебе, то
следует нам торопиться, - Флоренский аккуратно сложил в холщевый мешок бумагу и
перья. - Так значит, брат Владимир, мы с тобою договорились? Смотри же, я не
прощаюсь.

- Считай, что договорились, жди меня с братией
после вечерней молитвы. Ну, идите же с Богом со Христом, - торговец лавки
перекрестил своих посетителей, которые повернули к выходу.

От яркого света на улице у Женьки перед глазами потекли
темные волны. Он подумал было, что начинает просыпаться. Флоренский тоже
обратил внимание на то, что его странный гость едва не провалился в
беспамятство. 

Быстрыми шагами они пересекли квартал. Выскочили на
площадь перед храмом, возведенным по византийскому образцу. Обратившись к
куполам, Павел Александрович перекрестился, а затем снова пошел, очень
стремительно, так что длинная монашеская ряса его не переставала трепыхаться и
парить над землей. Привлекая взгляды недоуменных послушников, они с философом
перебежали через площадь к главным монастырским вратам. Там, за ними,
начиналась желтая грунтовая дорога, петлявшая между виноградников и пастбищ,
обнесенных змейками каменных заборов. Спустившись по дороге к тем
виноградникам, философ сбавил ходу и пошел немного медленнее.

- Если ты знал меня до нашего с тобой знакомства,
то имя Петра Демьяновича Успенского, может быть, тоже знаешь по его книгам? -
предположил Флоренский.

- Нет, не знаю такого, а что за книги? -
запыхавшись в пути, спросил Женька.

- Он часто упоминает сочинение 'Tertium Organon.
Ключъ къ загадкамъ мира'. Были и другие книги, хотя он почти ничего о них
не говорит. Вообще он немногословный, не так давно написал книгу 'Индiйская
филосорфiя какъ путь къ христiанскому мiросозерцанiю' с пояснительными
текстами на санскрите, таблицами и рисунками. 

В земной жизни он состоял в эзотерических
обществах, увлекался восточным мистицизмом. Так ведь у каждого из нас своя
судьба была там, на земле, а в Граде Небесном Афоне судьба наша общей делается.
Между прочим, в земных своих сочинениях брат Петр тоже рассматривал метафизику
актуальной бесконечности, и мысли наши об антиномийности бытия во многом
сходятся. Он называет антиномией такое просветленное сознание, когда
человеческое Я и Не-Я начинают сознаваться слитно, так что можно сказать Я есть
Я и Не-Я, а для божественного Разума - Я есть Все сущее, так говорит он.

- Все-таки я бы предпочел говорить, что
божественное Я есть Я и Не-только-Я, потому как во всякой прочей сущности могут
содержаться элементы лжи, которые Бог содержать в Себе не может, а если бы
содержал, то не было бы никакого просветленного сознания, не было бы никакой
божественной Личности. Когда Я есть Все сущее - истина и ложь, свет и тень, Бог
и сатана, то исчезают все критерии определимости божественной Личности.
Философия 'Я есть Все сущее' утверждает не Личность Бога, а лишь без-личность
помутненного, а не просветленного человеческого разума.

Павел Александрович уткнулся в дорогу, бежавшую под
его ногами, обдумывая Женькины слова, а затем сказал:

- Верно ведь это, очень верно тобой отмечено, ибо
вся полнота христианства в Личности божественной. И лик Иисуса есть
свидетельство именно Личности Бога. Не в том смысле, что Он есть То, как мнит
Его себе тварная личность, говоря 'у каждого свой Бог', а в том, что Личность
Его определяется тождеством с истиной. Тварный ум видит разноличность Бога, но
Он не может быть личным Богом каждой твари. Тогда сама истина была бы
разноликой, противоствующей, не имеющей никакой цельности и всеединства истинно-сущего.

По лицу Флоренского пробежала странная тень, он
насупился и нахмурил брови:

- Да ведь и я тоже, получается, форму только
повторяю - пустые слова о Триединстве; но сам-то, сам-то утверждаю в уме своем
без-ликое 'Я есть Все сущее', называю антиномию эту истинно-сущей, хотя она
существует только для ума тварного - для Личности Бога всякая антиномия
разрешима. И разрешимость эта в том как раз, что Бог отбрасывает тень
ложно-сущего, от-личает ее от Себя, а стало быть, от-лучает. Не
это ли свет отраженный, о котором и ты говоришь? Выходит, в учении моем об
антиномиях божественная форма содержанием тварным заполняется. 

Почему же я забыл, что ложь тоже существует и отец
лжи существует, и не может божественное Я содержать в себе их, почему не
задумался об этом? Не потому ли, что тень души моей, анима ее, оболочка
внешняя, пытается подменить собой Бога? И подменяет, как бы говоря: 'Не думай о
лжи, вера твоя истинна, а значит, не может быть в тебе лжи, следуй за верой
своей, так ты будешь следовать за Богом, и познаешь Все сущее, и познаешь Бога,
и откроешь Его в себе, и Он в тебе светом озарится'.

Долго же мы спорили с братом Петром, особенно о том
месте в Евангелие от Матфея, когда дьявол искушает Христа на высокой горе,
показывая царства мира сего, обещая отдать их, если Он ему поклонится, а Иисус
отбрасывает его со словами: 'Отойди от Меня, сатана'. Брат Петр усматривает в
русском переводе неточность, ибо по греческому тексту Иисус отвечает: 'Υπαγε
οπισω μου', - то есть буквально говорит
сатане 'Иди за Мной', в церковно-славянском тексте тоже читаем 'Следуй за
Мной'. 

Поэтому некоторые теософы обвиняют церковь нашу в
искажении смысла Писания. Раз сатана - последователь Христа, самый верный Его
Ученик, идущий путем Учителя, то он есть всего лишь один из ангелов Божиих.
Значит, говорят они, тот истинный христианин, кто следует за Христом, как
падший ангел этот. Ведь и к рыбакам, избранным в ученики Себе, Иисус возвещает:
'Следуйте за Мной'. 

И когда Петр просил Иисуса не входить в Иерусалим,
то сказано было ему: 'Отойди от Меня, сатана!'. И когда Иисус спросил учеников,
не хотят ли они отойти от Него, то сказано было Им: 'Не двенадцать ли вас
избрал Я? но один из вас дьявол'. Далее пояснение идет, что сказано это не обо
всех, но только об Иуде, но из текстов же видно, что Иисус называл сатаною не
только Иуду. Места эти в Евангелие многие умы смущают, убеждал я Петра и,
кажется, сумел убедить, что 'Отойди от Меня' и 'Следуй за Мной' есть одна из
антиномий, которою в Писании выражается высокая Истина, нам недоступная. 

И вот появляешься ты и говоришь, что можно
следовать за Богом и в то же время отбрасываться от Него, ибо тень и следует, и
отбрасывается. Следовательно, нет в месте том искажения, а есть наставление для
тех, кто готов пасть на землю, сатане подобно, и не Христом Богу следовать, а
лишь тенью Его.

- Тень всего лишь иносказание, поэтому теософы
ошибаются в том, что человек, осознавший себя тенью, становится образом и
подобием Бога, ведь тогда и Бога следовало бы признать чьей-либо тенью, но
осознание тени позволяет находить мост от человека земного к первочеловеку,
который и есть образ и подобие Божие, в этом и заключается смысл иносказания.

Так они размышляли над философией Петра
пустынножителя, пока не подошли к монастырской каменоломне, что находилась на
известняковой горе высоко над Околоземным морем. Рядом с готовыми каменными
блоками сидел каменотес, опустив большие, натруженные руки свои на колени.
Голова его, обвязанная полотняной тряпицей, обращена была к облакам, которые
проплывали над озером. Он не заметил, что к нему пришли, или очень артистично
делал вид, что не замечает. Надев рукавицы и взявши шлифовальный камень, он
снова принялся обтесывать глыбу. Павел Александрович его окликнул, но брат Петр
продолжал, как ни в чем не бывало, трудиться над блоком. Тогда Флоренский
пересказал ему то, о чем они с Евгением беседовали по дороге. Но брат Петр все
так же молча очистил блок от пыли, проверяя поверхность камня линейкой. 

- Забыл тебе сказать, - Флоренский осмотрел Женьку,
еще раз убеждаясь в его присутствии, - брата Евгения вытянул я к себе в келью
прямиком из двадцать первого века. Теперь смекаешь, почему мы к тебе
пожаловали?

Брат Петр, наконец, отстранился от своих
инструментов, но поворачиваться к посетителям не стал.

- 'И Ангел, которого я видел стоящим на море и
на земле, поднял руку свою к небу и клялся Живущим во веки веков, Который
сотворил небо и все, что на нем, землю и все, что на ней, и море и все, что на
нем, что времени уже не будет', - повторил он слова из Апокалипсиса. - Но
пока не совершится тайна Божия, благовещенная пророкам, мы будем только строить
предположения.

- Но если времени уже не будет, разве нельзя нам
соприкоснуться с тем временем, когда его не будет? Разве не делают этого
пророки? - попытался разговорить его Женька, не удержавшись, впрочем, от
улыбки.

Петр Демьянович посмотрел на Евгения, затронув себе
подбородок, чтобы тоже исподволь не улыбнуться.   

- Нам известно только, что сознания, погруженные в
сон, могут совершать перемещение во времени, видеть сновидения, длящиеся
несколько часов, за считанные секунды до пробуждения. Если принять время
четвертым измерением, в котором перемещается сознание, то трехмерные тела и
события, явленные во сне, будут лишь зримой формой сущностей и событий,
происходящих в иных, высших измерениях. 

Бытует весьма невежественное мнение, будто человеку
достаточно нескольких процентов клеток мозга, ибо остальные клетки ничем не
бывают заняты. Очень может быть, что сознание человека, оказываясь во сне
наедине с собой, вдали от внешних раздражителей, переключает внимание на
импульсы, исходящие от колоссального объема этих клеточек. Количество связей
между ними превышает число атомов обозримой вселенной. Вот тогда как раз и
обнаруживаются феноменальные способности разума, которые проявляются иногда у
людей, оказавшихся в экстремальной ситуации. 

Мы видим во сне события, которые кажутся нам
случайными, не имеющими связи с обыденной реальностью. Тем не менее, мы
признаем среди них такие, которые никогда с нами не происходили раньше, а в
будущем вдруг подтверждаются до самых мелочей. Это есть указание на то, что
события во сне и наяву имеют связь. Различные люди, различные цепи причин и
следствий, видимые нами днем, могут отображаться в сознании целокупными
сущностями высших измерений, действующими как единая Сверх-личность, обладающая
наивысшей способностью к творчеству. 

Мысль эту пояснить можно таким примером. Если
вообразить плоскость, населенную двухмерными существами, решившими исследовать
крону трехмерного дерева, то существа эти увидят только концентрические эллипсы
и круги, собранные случайным образом вокруг большой окружности. Однако мы
знаем, что круги эти и эллипсы - срезы ветвей и ствола дерева, которые питаются
одним корнем и дают одну тень. Поэтому я с вами согласен, братья, что именно по
тени двухмерные существа и могут определить, как выглядит все дерево. 

Подобным образом, если двухмерные существа начнут
исследовать внешние органы человека, то вместо рук, ног и шеи найдут непонятно
расположенные срезы, собранные вокруг некоторого центра. Такой человек, видимый
двухмерными существами, окажется как бы расчлененным на отдельные, не связанные
между собой части. Точно так же души людей, образы вещей, события, которые
были, есть, либо только зачинают быть, являются в трехмерном сновидении лишь
срезами многомерных сущностей и разрезом одной Сверх-личности, обитающей в
бесконечномерном пространстве.

- Той Сверх-личности, о которой ты говоришь, стало
быть, возможно и небо, и землю сотворить, и все, что на них, и тварей земных, и
человека за несколько дней всего, которые для нас исчисляемы будут миллиардами
лет, - выразил согласие с ним Павел Александрович. - А говорил ты еще, брат
Петр, что есть некое незримое братство, которое может перемещаться в
пространстве четырех измерений. Помнишь, такой разговор у нас был?

- По пути в Град Небесный Афон я бывал в одном
восточном городе, где обитают суфии. Они рассказали мне о незримом братстве,
которое, насколько я понял, может перемещаться во времени. Еще те суфии
постоянно твердили, что многие сверх-сущности имеют демоническую природу, и
больше всего опасны из них те, которые являются в видениях, вызванных
дурманом.  

- Но как возможно это, чтобы человек, хотя бы даже
во сне, перемещался в четырех измерениях? - спросил Флоренский Петра Демьяновича,
который снял рукавицы и стал крутить в руках линейку.

- Точки четырехмерной субстанции несоизмеримы с
трехмерными точками, которые мы видим. Переход из одного измерения в другое не
может быть непрерывным. Для этого что-то должно прерваться. Будь то земная
жизнь или дневное сознание. Вероятно, существует монада, их соизмеряющая и
соединяющая. Вопрос о существовании иных измерений связан поэтому с проблемой
малых величин.

Флоренский покосился на Евгения, который только что
убеждал его почти в том же самом - что существует способ соизмерения
несоизмеримых отрезков. Петр Демьянович Успенский показал им линейку, по
которой выверял длину, ширину и высоту камней, и продолжил:

- Представим себе, что линейка эта есть четвертое
измерение. Чтобы иметь возможность мгновенно переместиться на любую из этих
засечек, нужно уметь двигаться изомерически, - он повернул инструмент на
девяносто градусов и приставил один конец ко глазу. - Поэтому, братия, чтобы
постичь способ перемещения в четвертом измерении, нужно уметь перемещаться в
пятом измерении, направленном изомерически к четвертому. 

Движение в разномерных пространствах напрямую
зависит от принципа ограничения скорости света. Позитивная наука говорит нам,
что энергии трехмерных субстанций перемещаются по закону E=(mv²)/2, потому
что скорости их незначительны в сравнении со скоростью света, а энергии
субстанций четырехмерного пространства-времени, по закону E=mc². 

В пятом измерении энергии субстанций имеют
возможность мгновенно перемещаться в четырехмерном пространстве-времени, то
есть могут двигаться со скоростью, превышающей скорость света, излучаемого во
внешней среде. Благодаря этому погруженное в сон сознание человека становится
соучастником жизни в пятимерном пространстве - движется быстрее объектов внешнего
мира и видит прошедшие и будущие события, как бы совмещенными в настоящем. 

Как свет почти мгновенно перемещается из одной
ближайшей точки трехмерного пространства в другую, так же импульсы внутреннего
света в сновидении почти мгновенно проходят ближайшие точки четырехмерного
пространства-времени. 

Из этого следует, что внутренний свет относительно
внешнего движется со скоростью суперсубстанциональной. То, что было в прошлом
или будет в будущем, не может быть зафиксировано в трехмерном пространстве,
потому что все видимое в настоящем принимает в этом пространстве положительные
значения, а все, что не видимо, - отрицательные. В четырехмерном пространстве
настоящее принимается точкой отсчета, прошлое принимает отрицательные значения,
а будущее - положительные. В пространстве пяти измерений различные точки
четырехмерного прошлого и будущего могут суммироваться. В сумме наборов
прошлого и будущего возникает пятимерное настоящее. Очень хорошо об этом
пространстве выразился Шекспир, это и есть 'то вещество, из которого сделаны
сны', хотя в сновидениях можно видеть разрезы многих других измерений. 

Вот что любопытно, братья, энергии пятимерных
субстанций должны перемещаться по другому, неизвестному нам закону. Если
учесть, что коэффициент 1/2 в формуле E=(mv²)/2 для трехмерного
пространства возникает в результате отбрасывания событий прошлого и будущего,
которые начинают рассматриваться в четырехмерном пространстве (E=mc²), то
в пространстве пяти измерений энергии субстанций должны описываться по закону
E=2ms², где коэффициент 2 возникает в результате добавления двух
параметров еще одного измерения, в котором происходит суммирование событий
прошлого и будущего, а буквой s обозначается суперсубстанциональная скорость,
превышающая внешнюю скорость света. Конечно, по отношению к нашему миру
скорость эта будет мнимой, так как тело спящего человека как бы покоится, и
мнимые массы видимых во сне объектов по отношению к внешнему миру являются
массами с отрицательным знаком. Но мы их видим, воспринимаем сигналы,
запоминаем события, а значит, энергии их могут быть в некотором смысле
величинами положительными. 

Объяснить это можно лишь тем, что само сознание
человека, находящегося во сне, является величиной отрицательной по отношению к
внешнему миру, внешне себя не проявляющей. Можно даже сказать, отсутствующей
величиной. Математически сознание человека становится как бы -1, но эта -1, сливаясь с потусторонним миром,
воздействуя на него сама и воспринимая от него воздействия, перемножается с
отрицательными массами объектов сновидения. В результате, если мы исключим по
своему произволу сознание человека из мира потусторонних сущностей, то энергии
пятимерных субстанций примут отрицательные, несуществующие значения, а если
включим сознание человека в мир тех сущностей, то энергии эти будут иметь
положительные значения. 

- Если так, то тогда скорость субстанций
двухмерного пространства относительно трехмерного должна быть пренебрежительно
мала в сравнении со скоростями трехмерного мира, а энергии двухмерных
субстанций, из которых отброшены два параметра третьего измерения, будут
определяться формулою E=(mi²)/4, где буквою i  обозначаема будет
инсубстациональная скорость, - продолжил мысль Петра Демьяновича Павел
Флоренский. - В самом деле, формулою этой будет описываться энергия субстанций
неподвижного эфира, если же допустить, что эфир движется относительно
трехмерного пространства, то любое измерение в трехмерном пространстве, которое
задано координатами двух пересекающихся плоскостей, станет просто невозможно и
даже бессмысленно.

- Конечно, эфир не может быть веществом, в том
смысле, что он не должен активно взаимодействовать с веществом нашего мира, а
быть только его поверхностями, помогающими производить измерения. Но основой
всякого измерения все же остается одномерный луч, именно на нем можно
последовательно откладывать точки любых измерений.

Евгений слушал двух философов, которые, похоже, не
замечали больше его присутствия. Многомерные пространства до того увлекли их,
что Женька решил не мешать и подошел к самому краю каменоломни, за которым
начинался крутой обрыв к Околоземному морю. Он сбросил один булыжник в волны,
видневшиеся внизу, - и не услышал даже никакого всплеска воды, так высоко
громоздилась на утесе монастырская каменоломня. Но вот Павел Александрович
помахал ему рукой, и когда Женька вернулся к двум философам, то пояснил ему вот
что:

- Спрашивает у меня брат Петр о другой подмене слов
в Евангелие. Раз ты помог разобраться с антиномией 'Следуй за Мной', то, может,
и в этом случае нам поможешь? В греческом тексте молитва Христова читается так:
'Τον
αρτον ημων
τον επιουσιου
δος ημιν
σημερον', - 'Хлеб наш сверх-сущий дай
нам днесь', и в латинском переводе читаем 'supersubstantialis', то есть
сверх-сущий: 'Panem nostrum supersubstantialem da nobis hodie'. В русском
переводе хлеб сверх-сущий назван 'насущным', обыденным хлебом нашим. Брат Петр
считает эту подмену кощунством, так как Христос оставил нам Свою молитву,
конечно же, для того, чтобы мы молили Бога о пище духовной. Признаться, я не
нахожу, как ему возразить, потому что подмена на лицо, а многие об этом не
подозревают и молят Бога о пропитании телес своих, а не души.

Евгений вспомнил, что в той же пустыне, когда Иисус
искушаем был дьяволом, говорилось о хлебе, а именно, дьявол предлагал Иисусу
сделать камни хлебами. Хотя Женька пропустил, о чем беседовали философы между
собой, но, по всей видимости, вопрос о подмене слов в Евангелие возник у них по
ходу размышлений о тех же суперсубстанциональных
скоростях.      

- Помните первое искушение Иисуса, когда Он ощутил
голод в пустыне, а дьявол Ему говорит: 'Если Ты Сын Божий, скажи, чтобы
камни сии сделались хлебами', - а Иисус ответил: 'Не хлебом одним жив
человек, но всяким словом, исходящим из уст Бога'. Слова эти поясняют, что
под хлебом сверх-сущим следует понимать Слово Божие. 

Если мы будем рассчитывать на то, что теория,
объясняющая суперсубстациональные состояния, сделает нас духовновидцами,
позволит вмешиваться в те или иные события из своей корысти, а не по воле
Божией, то сами обманемся и умертвим души камнями. Потому что под камнями и
следует понимать религиозные учения, магические ритуалы, научные теории, при
помощи которых человек надеется постичь Истину, обрести духовное знание. 

Может ли Бог наделить теорию определенной силой,
сделать так, чтобы алхимик обрел мудрость в процессе великого делания,
каббалист при толковании Торы, а ученый при исследовании природы? Может ли
Словом Своим сделать из камня хлеб и обратно? Разумеется, может, и делает, и
наделяет, но хлеб и камень - не одно и то же, стоит нам забыть об этом, и
камень, проглоченный хлебом, сделается во чреве обратно камнем и умертвит
проглотившего. 

Только хлеб насущный, настоящий, не умерщвляет. Для
тех, кто питается не камнями, в хлеб обращенными, но откровением Божиим, Слово
Его перестает быть сверх-сущим, а становится для души его именно хлебом
насущным. Кто не ощущает душевного голода, тот пускай молит о пропитании тела,
в этом тоже нет ничего дурного. Так был ли искажен текст? 

Да - для тех, кто питается камнями, обращенными в
хлеб Словом сверх-сущим, нет - для тех, кому Слово Божие сделалось насущным,
стало соответствовать природе его просветленной сущности.  

- Ну, как? - спросил Флоренский Петра Демьяновича.
- Говорю же тебе, что брат Евгений неспроста к нам на остров попал.

- Тогда объясни, пожалуйста, вот что.
Шветашватара-упанишада говорит о том, что люди могут воспринимать пространство
подобно тому, как ощущают свою кожу. Но способны ли мы к этому? 

Ведь четвертое измерение можно считать доказанным
геометрически в том случае, если найден способ построения четвертого
перпендикуляра, идущего из любой точки нашего пространства в четырехмерную
область. То есть, если мы рассматриваем четырехмерную фигуру в качестве следа
от движения, скажем, трехмерного куба, то все его точки должны двигаться в
направлении, перпендикулярном к трем другим измерениям - в направлении в нем
самом не заключенным. 

Как представить этот четвертый перпендикуляр? Наши
органы чувств не приспособлены к этому, мы живем в трехмерном пространстве, а в
четырехмерном пространстве наша протяженность невелика. 

- Представим, ты нашел камень, выточил из него куб
и пошел дальше, а камень оставил лежать на земле. Вот прошли века, и прямые
углы камня смылись дождями. Вот прошли тысячелетия, и на месте, где ты оставил
куб, образовалась пустыня. Песчаные бури источили камень, разметали пылинки, из
которых он состоял, по бескрайним барханам. Вот прошли сотни тысяч лет, пустыня
стала погружаться в море, а песчаные барханы стали дном. Вот прошли миллионы
лет, и море отступило, а дно его стало плодородным полем. Некоторые песчинки
стали частичками земли, другие - частичками известняковых скал, третьи остались
лежать на дне моря, и некоторые песчинки расщепились, потому что ими стали
питаться корни деревьев. 

Куб перестал существовать, камень перестал существовать,
барханы перестали существовать, дно перестало существовать, песчинки перестали
существовать. Вот прошли миллиарды лет, и землепашец боронит землю плугом, сеет
хлеба, собирает урожай, строит каменный дом. И части куба, оставленного тобой
на земле, становятся частями хлеба, который питает землепашца, частями камней,
из которых построены стены его дома. 

Куба нет, но если знать судьбу каждой песчинки, то
мы восстановим его след, оставленный во времени, и тогда мы сможем сказать, что
из одного куба появилось великое множество сущностей, причем некоторые из них,
такие, как обтесанные камни дома, могут повторить форму куба, а значит, и куб
никуда не исчез. Так же и многомерная душа, никуда не исчезая, может повторить
в других измерениях свою форму, а может обрести другую, обладающую другими
свойствами.    

Если рассмотреть все точки движущегося во времени
куба, то мы обнаружим направление, перпендикулярное трем остальным. Как же его
представить? Для этого нужно лишь обратить внимание, что частички куба со
временем распределяются в трехмерном пространстве, охватывая все большую и
большую область. Расширение куба - это и есть ось четвертого
измерения.      

Брат Петр спокойно сидел и слушал Евгения,
удерживая большие руки на коленях. Закрыв глаза, он представлял себе все, что
тот ему рассказывал. Глубокие складки на лбу у Петра Демьяновича постепенно
разгладились, а лицо его, покрытое слоем серой каменной пыли, стало светлее. Он
открыл веки и увидел в бледно-голубом небе вечеряющее солнце, которое клонилось
над Околоземным морем, окрашивая облака в красивые перламутрово-розовые и
оранжевые цвета.   

- Мне никогда еще не было так хорошо, - сказал он,
- что может быть лучше, чем сидеть вот так с друзьями, такими далекими, и
такими близкими, с братьями твоими родными, что может быть лучше, чем говорить
и думать с ними на одном языке?

И каждый из них ощутил это, каждый подумал о том
же, что века и расстояния, их разделявшие, не имели над ними никакой силы, что
были они единым целым братством, одной стеной, одной крепостью, а вместе с ними
еще тысячи и тысячи других, но и таких же, как они, братьев.

- Я хочу рассказать тебе одну очень древнюю притчу,
брат Евгений, - продолжал говорить Петр Демьянович. - Притча эта столь древняя,
что некоторые ее забыли, а некоторые помнят из различных пересказов. 

Жил когда-то гордый народ. Народ этот был настолько
гордым, что лучшие сыны того народа стали молить Всевышнего, чтобы Тот соделал
их хранителями тайн Своих и законов Своих. Всевышний внял их мольбам, потому
что законы Его мало кто соблюдал. Но этого им было недостаточно. 

Лучшие сыны народа совершили великий пост и стали
молить Всевышнего, чтобы Тот открыл им тайну всех тайн, священство Имени Своего
и дал им право говорить от Имени Своего. Всевышний внял их мольбам и на этот
раз. Избрал лучших из лучших того народа и соделал их жрецами Своими, чтобы
могли они говорить от Имени Его. И приняли жрецы страшную клятву, что будут
хранителями священства Имени Всевышнего, а народ их станет самым справедливым и
мудрым народом. 

И вот задумали жрецы построить Храм, чтобы своды
его подпирали небо, и Всевышний всегда пребывал в нем. Для того, чтобы возвести
Храм, сокрушил гордый народ царей земных и подчинил себе шесть сторон света,
распределив их между сынами своими. И стали распоряжаться они от Имени
Всевышнего другими народами. 

Для строительства Храма великое множество рабов
было собрано. Многие народы принимали участие в том строительстве, чтобы
воздать хвалу Всевышнему, какой никто еще не воздавал. Многие талантливые
каменщики производили расчеты, возводили стены и своды. Однако гордый народ
считал своих каменщиков самыми лучшими, и поставлены они были, чтобы следить за
ходом строительства, поощрять покорных и карать провинившихся. 

В те времена все народы говорили на разных наречиях
одного языка и могли свободно понимать речь друг друга. Для того, чтобы никто
из наказанных рабов не вступил в сговор с другими и чтобы строители не могли
выведать тайну всех тайн, разделены были народы на тринадцать колен, по числу
ярусов Храма. И повелели жрецы каждому народу сделать свое наречие непонятным
для другого народа, чтобы  хранить в тайне секреты мастерства своего. 

Так появились языки. И у гордого народа появился
свой язык, на котором стали говорить, дабы случайно не обронить страшную тайну
всех тайн. Но строительство Храма после этого стало затягиваться. Шло оно так
долго, что сменилось много поколений. Гордый народ привык говорить на языке,
отличном от других, и забыл тайну Имени Всевышнего. 

Это нисколько не смутило жрецов, потому что
забвение тайны вместе с тем было и наилучшим ее охранением. Так рассудили жрецы
и продолжили строительство Храма, столь великого, что самый высокий ярус его
подпирал уже престол Всевышнего. Началась внутренняя отделка Храма, и все
богатства и золото мира были собраны под сводами его. 

Настало время, и решили жрецы призвать Всевышнего
во Храм, возведенный в Его честь. Собрались они на самом высоком ярусе и стали
возносить Ему молитвы, но тайну Имени Его позабыли, и не смогли они призвать
Его. Тогда вместо Всевышнего поселились в Храме бесы, которые развратили все
народы богатствами и золотом Храма. Так не хвалу воздали жрецы Всевышнему, а
только великую хулу на Него возвели. 

И увидел один праведный каменотес разврат, который
кругом творится, и спросил Всевышнего, почему Он во Храм не вошел, отчего
поселились в Храме бесы? Ответил Всевышний каменотесу: 'Так ведь и Храм этот
не по Моей воле возведен был, а по воле бесов. Хотели они, чтобы Я оставил
престол Свой и вошел в Храм этот, а они тем временем забрались по стенам Храма
на небо и заняли престол Мой. Как узнал Я об этом коварстве, то устроил все
так, чтобы Имя Мое жрецы забыли'. Каменотес опечалился и снова спросил
Всевышнего: 'Как же теперь быть? Во Храме, Тебе возведенном, завелись бесы,
они развращают все народы мира. Неужели суждено человеческому роду погибнуть?'.


Тогда молвил ему Всевышний: 'Иди этой же ночью в
каменоломню, там ты найдешь камень, озаренный светом Моим. Возьми его, в нем
запечатлено будет Имя, которое жрецы забыли. На утро отправляйся к тем жрецам и
скажи, что во Храме, Мне возведенном, поселились бесы, и Я велю через тебя
всем, кто не хочет заниматься развратом, выйти из Храма, взяв золото народов
своих. Кто не сделает этого за тринадцать дней, тот на четырнадцатый день погибнет
под обломками Храма, ибо в один день падут его стены и все, что за ними.
Постись тринадцать дней и молись за души тех, кто не выйдет из Храма, а на
четырнадцатый день брось камень, в котором Имя Мое запечатлено, в стену Храма'.


Все сделал каменотес, как сказал ему Всевышний.
Нашел в каменоломне камень, озаренный божественным светом, известил жрецов и
сел возле Храма поститься. Жрецы только посмеялись над словами праведного
каменотеса, не поверили они ему. Сказали: 'Как может этот несчастный за один
день разрушить то, что мы возводили тысячи лет? Могли бы мы осудить его, но
будет лучше, чтобы высмеяли его народы, нами покоренные. Пусть сидит возле
Храма, нет у него ни войска, ни меча, один только камень'. 

Прошло тринадцать дней, и слова каменотеса разнеслись
среди всех народов. Некоторые из тех, кто не хотел заниматься развратом, тайно
вышли из Храма и взяли золото народов своих, сколько сумели унести. Вышли из
Храма суеверные, кому нравился разврат, однако решили они день провести вне
Храма, опасаясь за жизнь свою. Остальные устроили великое празднество, пили
вино и занимались между собой развратом. 

Весь четырнадцатый день ждал каменотес, чтобы люди
еще могли выйти из Храма. Но никто больше не вышел, лишь разгул усилился во
Храме. Тогда поднялся праведный каменотес и бросил камень в стены Храма. И
вырвалось из того камня Имя Всевышнего, запечатленное внутри, и вмиг пали стены
Храма, населенного бесами, нечестивыми жрецами и строителями. И все они были
погребены под богатством и золотом мира.  

Притчу эту рассказал мне один мудрец из города
суфиев, тот самый, который утверждал, будто общается с незримым братством Розы
и Креста. Если ты ищешь незримое братство, знай, что братство это хранит
страшную тайну, о которой говорится в этой притче. Тот мудрец сказал мне, что
камень, внутри которого запечатлен свет божественной Истины, способен уязвлять
любые демонические сущности, а еще он сказал, что камень был скрыт ими внутри
книги, самой опасной для человеческого разума. 

Брат Павел поведал мне о твоих видениях, оттого и
прошу тебя - будь осторожен. Если сознание твое переносится через книги в
пространства различных размерностей, если ты попал к нам на Небесный Афон не
так, как мы все, то помни - заблудиться можно в любом пространстве, и мнимые
пространства сознания не исключение.

- Предположим, если начать читать во сне книгу, -
намекнул Павел Александрович, который, похоже, обсуждал наедине с Петром
Демьяновичем не столько суперсубстациональные скорости, сколько необычное
появление Женьки в Граде Небесном Афоне и его расспросы о незримом братстве.

- Понимаешь, о чем мы? - Петр Демьянович впервые,
прямо и открыто, посмотрел в глаза Женьке.

- Не совсем. Есть какая-то книга, в которой можно
заблудиться? Но как определить, она это или нет? Те суфии ничего больше о ней
не говорили? - спросил Евгений Петра Демьяновича, осознавая, что некоторые сны,
виденные им после прочтения книг, в самом деле, как будто балансировали на
грани безумия.

- О той книге мало что известно, но если мы думаем
об одном и том же братстве Розы и Креста, думаю, ты и сам должен знать, что
братство хранит книгу, которую незримые называют 'Liber M.'.

- Но ведь это же... - Женьку, словно молнией
шарахнуло! - Это что, та самая 'дыня', 'le melon'?!

 

 

Эпизод двадцать третий.

Незримый Коллегиум. Rosae
Crucis Fraternitatis.

 

В небе раздавались гулкие, трескучие раскаты грома.
Крупные капли дождя ударяли в мостовую, разлетаясь мелкими брызгами от
ручейков, быстро собирающихся в лужицы. Он не понимал, как сюда переместился. 

Кажется, это произошло после неожиданной темноты во
сне про небесный остров, где жили философы. Точно. Всего мгновение назад он
разговаривал с ними. Боже, так он общался с самим Павлом Флоренским... с ним
был еще один философ, но Женька уже не мог припомнить его имя. Под проливным
дождем он продвигался по сумрачному переулку, не имевшему названия. На мокрых
стенах домов не было видно ни номеров, ни обозначений улицы, но это его
не  беспокоило. 

Ему хотелось сохранить в своей памяти предыдущий
сон, пока от него оставались хотя бы смутные обрывки фраз, мыслеобразов
впечатлений. Женька знал, что если их не восстановить сейчас, то после
пробуждения он окончательно все позабудет.    

Решив поскорее укрыться от дождя, он подбежал к
арке, зиявшей над переходом, но в темном переходе уже стоял человек,
надвинувший на глаза широкополую фетровую шляпу с загнутыми полями. Тогда
Евгений повернул назад, чтобы подыскать для себя другое укрытие, но человек
окликнул его:

- Женé? Ты меня узнаешь? - так однажды к
нему уже обращались, но по голосу Евгений не мог даже представить, что это был
Рене Декарт - тот самый выпускник Королевского колледжа, вместе с которым он
посетил загадочное собрание ученых. 

Приглядевшись к лицу стоявшего в тени арки пожилого
человека, Женька угадал некоторое сходство с Рене, хотя седая бородка и
вкрадчивый шепот совершенно не сочетались с образом Декарта. 

- Мосье Рене? - спросил Евгений, чтобы
удостовериться в своей догадке.

- Ты меня помнишь? - еще раз удостоверился Декарт.
- Это хорошо, очень хорошо. Он уже являлся к тебе? 

- Кто? - растерялся Женька.

Впрочем, Евгений успел сообразить, что речь, по
всей вероятности, шла о Люцифере - и тут же вспомнил события предыдущего сна,
оборвавшегося как раз после упоминания о незримом братстве Розы и Креста.

- Падший ангел света, - устрашающе выпучив глаза,
прохрипел Декарт, машинально потянувшись рукоятке шпаги.

- Думаю, являлся. Как бы это сказать, под видом
кардинала Мазарини, - ответил Евгений, решив не упоминать про Лючию, так как
престарелый Рене Декарт был явно не в себе. 

- Так значит, ты был в библиотеке Его Сиятельства?
Все сходится, все сходится! - твердил Декарт. - Он хотел, чтобы ты вернул ему
'дыню', не так ли? 

- 'Le melon phénoménal',
которую тебе во сне передал таинственный иностранец, была на самом деле
античным трактатом или что-то вроде того. Это все, что мне удалось выяснить. И
еще - это уже только моя догадка - мне тогда показалось, что в этой книге
должна содержаться душа Люцифера. 

- Ты неплохо поработал, - одобрительно кивнул
Декарт. - Одно могу сказать тебе наверняка - душа Люцифера принадлежит сатане,
а значит, и трактат тоже. По счастливой случайности я оставил его на собрании
незримого братства.  

Гроза стихла, над крышами домов заблестели редкие
звезды. Рене Декарт приподнял кончик шляпы, чтобы взглянуть на небо. Женька
смотрел на Декарта с нетерпением, очень надеясь, что тот ему все объяснит.

- Твоя голова, готова взорваться от вопросов. Она
как пушечное ядро с дымящимся фитилем, который вот-вот догорит, - пошутил 
над Женькой Декарт, продолжая разглядывать на небе звезды, среди которых
мелькнула полоса метеора. - Когда-то ты побывал в моем сновидении. Будем
считать, что теперь я совершаю ответный визит. О, я смотрю, на этот раз ты
успел переодеться?

Рене Декарт, озираясь по сторонам, выбрался на
улочку, освещенную лунным светом. Женька тоже вышел из укрытия, обнаружив себя
одетым в средневековые студенческие хламиды, не очень удобные, но зато не такие
броские, как костюм мосье Декарта. Несмотря на сумерки, на нем можно было
разглядеть  сочный пурпур мантии, бежевый колет с пышным воротником,
бархатные шаровары с бантами чуть ниже колен и помпезные замшевые ботфорты,
поверх которых были выпущены белоснежные кружевные отвороты.

- Но причем тут дыня? - не выдержал Евгений, задав
настойчивый вопрос в спину идущего впереди Декарта.

- Конец одной истории становится началом другой, -
философски известил Рене. - В году 1307 от Рождества Христова подтвердились
подозрения в том, что Орден бедных рыцарей Христа и Храма Соломонова скрывает
свитки первохристианских гностиков, охраняя дороги, которые вели совсем не к
тому Храму, который они вызвались охранять перед Папой. 

Как ты понимаешь, если бы эти тексты попали в руки
апостольского престола, то они бы сгорели в кострах инквизиции, как сгорели
остатки Александрийской библиотеки. Кто знает, может быть, так было бы лучше?
Никакого чернокнижного трактата 'Liber M.' в те далекие годы не было.
Рыцари хранили кипы разрозненных отрывков и толкований, только и всего. Один из
таких отрывков они укрывали неподалеку отсюда в ковчежце, имевшем форму дыни. 'Ad
Melonem'... 

Рене приподнял руку кверху, и Евгений заметил над
воротами ближайшего дома маленькую дыню, подвешенную, словно цеховой знак
средневековых ремесленников. Заметить эту деталь самостоятельно в кромешной
тьме не представлялось возможным, поэтому Картезий вынужден был заострить на
ней Женькино внимание.  

- После разгрома катаров и казни магистра де Моле
хранить подобные тексты стало небезопасно. Коварный замысел рыцарей Храма
подчинить своей воле апостольский престол был разоблачен, но тамплиеры никуда
не исчезли. Их потомки через некоторое время открыто обратили свои мечи против
Папы. Не без их помощи на этой тихой улочке у храма святого Михаэла Архангела
зародилось Богемское братство. 

- Так мы находимся в Праге? - поразился Женька, для
которого личность Рене Декарта никак не ассоциировалась с чешским Градом. 

Вместо ответа Декарт предпочел сам спросить у
Женьки:

- Говорят, слово 'прага' по-славенски означает
'порог'? 

- Так называют каменистые места рек. Считается, что
город получил свое название от русла Влтавы. 

- Все верно, пилигрим Женé, хотя некоторые
особы, приближенные ко двору пфальцграфа, уверяли меня в том, будто место это
еще в допотопной древности служило как порог между мирами, - Декарт приложил
палец к губам, призывая Евгения к молчанию.

Пространство близ Картезия с Женькой потекло,
задрожало разноцветным маревом - и рядом с ними, а может быть даже, сквозь них,
прошли три господина, пылко восторгавшихся фортепианной музыкой. Один из них, в
сером сюртуке с черными лацканами, указывал тросточкой на дорогу впереди себя.
И Женька мог поклясться, что этим господином был Петр Ильич Чайковский!

- Да, это он, - провожая взглядом трех
джентльменов, сказал Рене Декарт, как будто мог знать композитора. - Гармоника,
дорогой Женé, она всюду! Она окружает нас, когда мы спим, она вращает
небесные сферы, пронизывает все живое, а если прислушаться к тишине, то музыку
можно услыхать даже внутри своих мыслей. Древние отождествляли тишину, в
которой рождаются звуки, с той темнотой, которая необходима глазам, чтобы
видеть сны. Оттого-то и слово 'мелодия' составлено было ими из двух - 'μελος' и 'ωδη' - 'песнь, порожденная
темнотой'. 

- Тогда, в твоем сне про дыню, - Женька невольно
перебил философа. - Ведь я как раз хотел у тебя спросить, почему человек,
проваливаясь в забытье этой темноты и переставая мыслить, все же продолжает
существовать? Кажется, это расходится с положением 'Cogito, ergo sum'. 

- После нашей встречи меня самого очень долго
терзали вопросы, на которые никак не получалось найти ответы. В мире пребывает
множество существ, не обладающих разумом. Тем не менее, они существуют. Sanctus
Aurelius Augustinus видел в человеческом мышлении образ и подобие Божие, именно
он изрек максиму: 'Сомневаясь во всем, я не сомневаюсь лишь в том, что я
сомневаюсь'. 

Следовательно, в основе моего существования лежит
мышление, что значит: 'Разумная сущность не просто мыслит, но питает любовь
к мышлению, ибо для разумной сущности любовь к мышлению и любовь к жизни есть
одно и то же. Такова же разумная сущность Бога, наивеличайшего Мыслителя, через
промыслы Свои олицетворяющего Истину. Она в том и состоит, что Он существует и
питает к Ней любовь, и через Нее является нам в триедином образе
Мысли-Истины-Любови'. 

Но данный метод не позволяет отыскать дефиницию
истины. Допустив однажды ложное умозаключение, мы начинаем питать к нему ту же
любовь, как если бы оно было истинным, потому что истинные и ложные
умозаключения в равной степени подтверждают существование нашего ego.

Мыслящее существо воспринимает свое личное
существование и свои мысли истинно сущими. Раз так, и ложное, ставшее частью
мыслящего существа, принимается им за истину. Если бы Agnus Dei
использовал тот же метод, Он бы тоже мог принимать за истину ложные
умозаключения. Много лет, Женé, я посвятил поиску философского метода,
который бы исключил допущение ошибок. И, смею тебя заверить, достиг на этом
поприще некоторых успехов. 

По оживленному лицу Декарта было видно, что он
приступил к изъяснению самых животрепещущих для него вопросов: 

- Истиной мы называем то, что не вызывает у нас
сомнения. Если же мы сомневаемся, то для определения истины следует рассмотреть
наиболее простые, несомненные факты. Затем, если из них получается вывести
проверяемое нами, то и оно, составленное из простых истин, будет тако же
истинным. 

Декарт немного опустил голову, глядя себе под ноги.

- Однако интуиция не всегда открывает нам простые
факты. Бывали случаи, когда применение моего метода приводило к ошибкам. Да,
Женé, не следует слепо доверяться методам, которые всегда есть лишь
часть нашего ego. 

- Так ты поставил под сомнение даже положение 'я
мыслю'?

- А как определить, что мыслю именно я, когда те же
самые мысли, те же чувства, положим даже в иной композиции, может испытать
другой философ? Когда я принимаю за исходную точку положение 'я мыслю', то уже
пропускаю звенья многих цепей, в которых мыслю не только я. 

Несомненное для меня положение 'я сомневаюсь,
следовательно, мыслю - я мыслю, следовательно, существую' не учитывает интуицию
других res cogitans, благодаря которым я пришел к этой мысли. Между тем,
если учесть их интуицию, то окажется, что мои мысли и сомнения суть производные
от размышлений Августина Блаженного, а его мысли и сомнения - потенция моих,
или твоих, коль скоро ты задал мне этот вопрос.  

- Если я сомневаюсь, если моей интуиции
недостаточно, чтобы установить истину, то я обращаюсь к интуиции других
мыслителей? Стало быть, со-мнение и мы-шление мое уже содержит
интуитивное сообщение с другими res cogitans? Не хочешь ли ты сказать,
что разум существует как вложенный образ коллективного сознания, словно
клеточка метафизического мозга, пребывающего в самых разных эпохах, в самых
разных мирах?

- Другие говорят наоборот, что коллективное
сознание есть ансамбль образов, создаваемых воображением самого человека, хотя
по сути это мало что изменяет, - Декарт оглянулся на отставшего Женьку. - Речь
народов, языки, диалекты, миллиарды оттенков мыслей, звуков пребывают в том
едином поле Разума. В нем рождаются боги, взращиваются понятия, символы, смыслы,
философские системы, в нем непрерывно движутся образы всех вещей, многомерных
субстанций. Они непрерывно вдыхают и выдыхают его, искажают и дополняют его
своим существованием. 

- А ведь и вправду, на моем родном языке слово
'мышление' можно произвести от выражения 'мы-шление', что подразумевает
не одну индивидуальную предпосылку 'я мыслю', но вместе с тем коллективное 'мы
шлем', 'мы отсылаем'.  

- К твоему сведению, 'co-gito' также можно
произвесть от коллективного 'со-провождения', - Рене важно поправил шляпу,
исподлобья посмотрев на Женьку немного раскосыми глазами. - Никто не совершал
бы ошибок, если бы в нашей интуиции обитали только те res cogitans,
которые отсылают нас к истине. Границы нашего ego во снах размываются.
Иногда сознание спящего человека принадлежит высшим духовным сущностям, иногда
демоническим, либо метается между ними. Провалы памяти, о которых ты спрашивал,
вызваны вмешательством этих сущностей. 

Они с Декартом подошли к концу улочки, туда, где
тени от домов, накладываясь друг на друга, образовали непроницаемую мглу.
Картезий нырнул в темноту, а Евгений уперся руками в холодную кирпичную стену
перед собой. Ощупывая ее руками, он подумал было, что Рене прошел сквозь нее,
но вскоре обнаружил в кладке секретный проход. Выбравшись на другую сторону
улочки, Евгений встал рядом с философом, который тихо глядел на часовою башню и
безлюдную площадь, пересеченную лентой серебристого тумана. Позади тумана, на
фоне звездного неба, громоздились мрачные шпили готической церкви.  

- Все, как тогда, - произнес Декарт. - После
сражения у Белой горы мне представлялось победоносное шествие наших полков по
улицам Града, но отнюдь не победоносным оно оказалось, а бедоносным. Насилие,
святотатство, мародерство. После того, что я здесь повидал, военная служба меня
больше не прельщала. К тому же, она была прикрытием для выполнения главной
задачи - установление связи с братьями Розы и Креста. 

- Ты разыскивал незримое братство? - Евгений вдруг
вспомнил, что Рене Декарт - он же был одним из них!  

Картезий приподнял дугообразные брови, не зная, как
ответить на Женькин вопрос. Не придумав ничего подходящего, он решил сказать
то, что считал более близким к истине.

- До того, как с ними встретиться, я уже был
новицием общества Иисуса, я был иезуитом, Женé, - признался
Декарт.         

На площади было довольно прохладно. Рене,
погруженный в свои воспоминания, приблизился к астрологическим часам на башне у
городской ратуши. Он долго изучал циферблат с зодиакальным кругом и миниатюрным
солнцем, которое находилось внизу, указывая на двенадцать часов пополуночи. 

- Horologium, - сказал Рене на латыни с
легкой примесью французского акцента. - Одни по нему определяют время, другие
пытаются угадать судьбу, а мастера, создавшие Орлой, считали его планом божественного
амфитеатра. Если бы в нем с минуты на минуту началось представление, ты бы
хотел в нем принять участие?

Внезапное предложение Рене вызвало у Женьки
недоумение. Можно ли было ему доверять, если он, будучи католиком-иезуитом, вел
двойную жизнь, имея некие сношения с тайным братством Розы и Креста, стоявшим
за протестантским движением? 

- Надеюсь, это не шабаш ведьм? 

- О, нет, конечно же, нет! Незримый Коллегиум ничем
подобным не занимается. Некоторые розенкрейцеры, конечно, заклинают демонов, забивая
головы всякой чертовщиной, - Рене повел кистью руки, словно отгоняя от себя
мух. - Однако никто из внешнего круга не вхож во внутренние дела братства, они
нужны как горгульи на стенах Notre Dame de Paris, чем больше исчадий ада
в них вселится, тем меньше нечисти проникнет под внутренние своды. 

Внезапно посреди ночи возле курантов ожили
кукольные статуэтки. Переворачивая песочные часы и дергая за шнур колокола,
задвигался скелет, от которого прятался суфий, играющий на мандолине;
эгоцентричный нарцисс смотрел на себя в зеркало, а вечный жид позвякивал мошной
с монетами. 

На дальних подступах тына послышался резвый стук
копыт по брусчатке. К часовой башне подъехал черный лакированный экипаж,
запряженный четырьмя лошадьми вороной масти. Двое кучеров наверху повозки были
одеты в вызывающие маскарадные костюмы. Тело одного было обмотано бинтами,
подобно мумии. Второй держал длинные розги и был одет в мантию доктора Шнабеля,
из-под шляпы которого торчал босхический птичий клюв. 

Но это еще не все - с задних приступок колесницы
спрыгнули два пажа, побежавшие открывать дверцы кареты. Поскольку над каретой
горел яркий фонарь, Евгений успел хорошо различить, что на голове одного была
волчья или собачья маска, а другой корчил рожицы мордой обезьяны. Причем второй
паж крутил мохнатой головой так ловко, будто это и впрямь была его собственная
голова. Рене Декарт, сняв шляпу, забрался в роскошный салон, по-королевски
обитый малиновым бархатом, и одернул ширму над окошком.

- Боишься? - ободряющее улыбнулся он, глядя на
бледного от страха Женьку. - То ли еще будет!

Евгений сел возле окна, чтобы отслеживать путь,
куда его повезут. Сзади колесницы раздался вой - и экипаж медленно покатился по
улочкам ночного Града. 

Рене Декарт продолжил свой рассказ:

- Мне не о чем сожалеть, - вздохнул он. - Да, я
прожил насыщенную событиями жизнь в довольно скверные времена. Здесь, в Праге,
я надеялся добиться встречи с Вацлавом Будовцем, влиятельнейшим деятелем
Богемского братства, как о нем отзывался один издатель из Ульма. 

Многие надеялись, что казнь столетнему старику
будет заменена тюремным заточением, но страх перед очередным восстанием взял
верх. Вацлава Будовца казнили, так и не установив круг лиц, стоявших за
еретическим движением. Тогда общество Иисуса разыграло весьма опасную, как я
затем понял, инсценировку. 

По моему возвращению в Париж братья-иезуиты
распространили в городе розенкрейцеровские листовки, пустили молву, что я, мало
кому известный ученый, был принят в розокрестное братство. 

- Чтобы бывшие тамплиеры, приняли тебя за своего? 

Декарт кивнул, не глядя Женьке прямо в глаза,
вместе с тем, не пытаясь увиливать от вопроса.

- Можно сказать, я был двойным агентом: вел
переписку с обществом Иисуса, установив доверительные отношения с учеными
протестантских конфессий. Возможно, ты сочтешь это за низость, но если бы при
дворе принцессы Пфальцской оказался другой иезуит, примирения в религиозных
войнах пришлось бы ждать очень долго. Династические тайны, друг мой, таковы,
что лучше о них никому не знать, пусть они остаются тайнами.

- А что стало с чернокнижным трактатом, я имею в
виду посылку иностранца, для чего он так нужен, ну, ты сам знаешь кому? 

- История эта очень длинная. Тамплиеры изучали
гностические тексты, обрывки на арабском, арамейском, греческом языках. В году
1378  от Рождества Христова они составили сборник переводов, куда вошли
три книги о природе проявленной тьмы, за которой при сотворении мира оказался
сокрыт изначальный божественной Свет. Над переводами трудились многие
просвещенные мужи, поэтому авторство рукописи было приписано Христиану
Розенкройцу, а годом его рождения указали год, стоявший в заголовке первой
книги. Жизнеописание духовного отца C.R. - это иносказательная басня,
описывающая ход работы над 'Librum M.'.

- Люцифер, стало быть, помогал рыцарям Храма с
переводом?

Лицо Декарта сделалось серьезным, почти каменным.
Рене энергично наклонился к Женьке и шепнул:

- Подозреваю, я  был нужен ему  в
качестве агента влияния. Люцифер заманил в свои сети многих ученых мужей, но он
дал маху, когда передал мне 'дыню'. Все вышло не так, как ему хотелось. В тот
день, когда я оставил его посылку в часовне Генриха Великого, незримые обрели
реликвию, считавшуюся утраченной в период гуситских войн. Пражская 'дыня' -
очень древний текст, с его помощью были выявлены многие неточности в рукописном
переводе, а также в первопечатном издании гностического сборника. 

Неточности эти оказались настолько разительными,
что трактат запретили изучать. Но, признаюсь тебе, меня по сей день не
оставляет надежда, что когда-нибудь подлинный смысл 'Librum M.' будет
раскрыт.   

- И какие же неточности были обнаружены? -
вкрадчиво спросил Евгений.

- Все расхождения мне неизвестны. Но книга
проклята, и она может свести с ума! - Рене Декарт вытаращил глаза, повращав
зрачками то в одну, то в другую сторону. -  Кто назван в ней 'Primus et
Novissimus', в пражском манускрипте именуется 'тот, кто наречет себя
первым'. Сиятельная Дева, 'Virgo L.' или Virgo Lupa,
блудница, отдающая себя каждому страждущему знаний, в свитке именуется 'девой
под покровами тьмы'. Вероятно, детальное исследование этих неувязок могло
бы показать, что Люцифер искажает тайну изначального Света наугад, сам не
владея этой тайной. Поэтому падший ангел не жалеет сил на то, чтобы вернуть
себе древний свиток.  

За окошком кареты проплывали средневековые дома,
извилистые пражские улочки, освещенные в некоторых местах масляными лампами,
населенные безмолвными призраками, которые то возникали, то затухали в
пространственно-временных потоках, теряясь где-то в темноте безвременья.  

- Но с манускрипта можно снять копию, опубликовать
перевод, - возразил Евгений. - Тогда его похищение станет бессмысленным. 

- Исключено. В свитке лишь очень небольшой отрывок
текста, - парировал Картезий. - Розокрестные братья уже допустили ошибку,
занявшись разглашением оккультных знаний. Сейчас каждый, кому не лень,
открывает 'Истинную натуру искусства и свет премудрости Божией'. Так-то
вот, пилигрим Женé, недаром люди говорят: 'Что пришло от дьявола, то
к нему же и приводит'.

Евгений задумался над словами Рене. Если учесть,
что свиток попал к Декарту через Люцифера, то философ, скорее всего, был прав. 

Женьку мучило какое-то чувство неудовлетворенности.
Он никак не мог взять в толк главную причину, по которой вокруг этого древнего манускрипта
царил такой сверхъестественный ажиотаж. Может быть, весь этот сновиденческий
спектакль тоже был умело разыгран самим Люцифером? Евгений знал только одно:
так или иначе, все его  сновидения с некоторых пор были взаимосвязаны,
хотя вопросов, что они могли означать, по-прежнему было больше, чем ответов. 

- Там, в библиотеке Люцифера, Мазарини говорил об
одной книге, в которой якобы сокрыта божественная Истина, - Евгений подвигал
руками, как бы перематывая спутанную нить из своих мыслей и воспоминаний. - 'Liber
M.' и есть та самая книга? 

- Не совсем. Незримые полагают, что Апокалипсис был
написан под влиянием сходного гностического текста. В подлиннике, которым
располагал Иоанн Феолог, содержался ключ, коим открываются семь печатей
изначального Света. Но апостолу было запрещено разглашать эту тайну, покуда не
исполнятся все описанные им знамения. Теперь понимаешь, почему слухи о 
существовании 'Liber M.' так взволновали кардинала Ришелье?

- Ришелье? Мне показалось, что пражскую 'дыню'
мечтает заполучить Мазарини.

- Так и есть, он узнал о трактате от кардинала,
выполнявшего поручение Папы вести неустанный поиск всех еретических книг. Позже
к этой работе был подключен Габриэль Ноде, доверенное лицо кардинала, человек
исключительных способностей. Ему удалось разыскать для библиотеки Ришелье
многие редкие экземпляры по чернокнижной тематике. Но озабоченность у Ватикана
всегда вызывали источники ереси - древние пергамены и свитки. Одна из таких
рукописей была мной обнаружена среди военных трофеев в Стокхольме.

- Еще одна 'феноменальная дыня'?

- Древняя Септуагинта, появившаяся задолго до
утверждения канонических текстов. Подобные манускрипты в руках протестантов
всегда представляли собой серьезную опасность. Мне удалось убедить в этом
принцессу Кристину. В приватных беседах с ней я поведал все, что сам знал о
замыслах вероотступников об устранении монархий и подмене христианской веры.
Наши беседы произвели на нее  очень сильное впечатление. Заговорщики
готовились начать большую северную войну, и пошли бы на все ради осуществления
своих замыслов... 

Мрачный экипаж, запряженный четырьмя лошадьми,
проехал под вратами черной башни и покатился дальше, вдоль по каменному мосту
через Влтаву. Тревожный ветерок задувал в окошко кареты. На душе у Женьки
сделалось беспокойно. Он был готов выпрыгнуть на ходу из этой чертовой
колесницы и убежать. Знать бы еще - куда? В ночной сумрак Пражского Града?
Туда, где по неровным улочкам бродили тени давно минувших столетий? 

Хотя бы и так! Евгений больше не хотел разбираться
в этой взрывоопасной смеси из древних текстов, легенд и реальных политических
событий. Рене уловил смену в настроении своего собеседника и смолк. Остаток
пути они молчали, задумавшись каждый о своем. Наконец, карета остановилась
напротив узкого, пустынного переулка между домами. Дверцы кареты вновь отворили
два жутковатых на вид пажа. Декарт первым выбрался из салона, разгладив камзол
и надвинув на брови серую шляпу с пышными страусиными перьями. 

- Мы уже приехали? - спросил Евгений, выпрыгивая из
кареты.

- Нет, дальше мы будем продвигаться пешим ходом, -
Картезий взял из рук обезьяны горящий факел и пошел по узкому лабиринту улицы,
освещая Женьке дорогу между стенами домов.

Они прогулялись по унылому саду с высохшими или
даже обугленными деревьями, с которых слетело встревоженное воронье. Обошли
стороной крепостные стены, ряды дворцовых построек и оказались подле
величественного готического собора с капеллами и двойными аркбутанами, которые
опоясывали главный неф храма неким подобием зубчатой короны.    

- Пражский собор Svatého Vita, - Рене
сделал широкий жест рукой. - Возведен на древнем капище славенского бога
Световита. Никогда не понимал, как католический собор мог сохранить языческое
название. 

- Ты знаешь верования древних славян? 

- О, можешь в этом не сомневаться! В молодости я
был весьма любознательным. Правда, как всякий ревностный католик, питал
отвращение ко всем этим сарматам, скифам, венедам, считал их варварскими
племенами, - Рене Декарт испытующе взглянул на Евгения. - Однако в незримом
братстве думают иначе, некоторые высокочтимые братья относят славен к роду
мифических гипербореев. 

- Да, красивая легенда, - согласился Евгений.

- Об этих гипербореях мало что известно. Древние
эллины сохранили предания о добродушном северном народе с высокоразвитой
духовностью. Жители острова Делос были даже убеждены, что поддерживают с
гипербореями дружественные связи. Если такой народ некогда существовал, то он
не мог бесследно исчезнуть. Доктор Theophrastus Paracelsus нашел много
общего в обычаях славен и гипербореев, ему же принадлежит пророчество о кресте,
который однажды воссияет над их страной. На что, по-твоему, могло указывать его
пророчество?

- На что угодно, только вряд ли на славянские
народы. В моем мире славяне ненавидят друг друга, наш этнос угасает и распадается.
Многие даже двух слов связать не могут без проклятий на самих себя. Пребывая в
беспробудном пьянстве, они убеждены, что это и есть их главный обычай. Мудрых и
добродушных гипербореев давно уже нет. Извини меня, Рене, но если Парацельс
связывал древний северный народ со славянами, то он, скорее всего, ошибался.

- Но об этой связи известно не только Парацельсу, -
возразил Декарт. - Изваяния славен рыцари-иоанниты изредка находили на острове
Кипр и на других островах. Есть разногласие, какой из народов более всего
близок к гипербореям, но они не прекратили свое существование. Раз они
оказывают влияние в мире астральном, значит, и в мире земном имеется их
отпечаток. Что касается распространения пороков, то, как утверждают наши
астрологи, в этом силы тьмы  особо усердствуют в конце каждой великой
эпохи. 

- Ты говоришь об эпохе предварения равноденствий? -
переспросил Евгений, еще у часовой башни подметивший, как внимательно Рене
изучал расположение стрелок на зодиакальном круге. 

- На первый взгляд, эти вопросы не относятся к
компетенции науки. Многие ученые мужи, отрицающие существование потусторонних
сущностей, даже не подозревают, что являются послушными инструментами в руках
падших res cogitans. В натуральной философии они укрепляют умы в
представлении о пустом пространстве, в логистике внушают мысль об отсутствии
истины. Жажду наживы и земные наслаждения делают смыслом жизни простых людей. 

Не так важно, веришь ты в это или нет. Важно то,
что  воинство Сатанаила этим действительно занимается, весь легион Хаоса
верит в то, что, направив людей на путь разложения в начале одной из великих
эпох, ритм движения космоса перестанет совпадать с ритмом жизни людей, и тогда
случится нечто непоправимое. Человеческий род будет стерт с лица земли, ангелы
и благие сущности окончательно покинут пределы земного мира.  

Декарт остановился у подножия высокой колокольни.
Придерживая шляпу, он посмотрел вверх. Женька тоже задрал голову, различив в
темноте остроконечные башенки. 

- Нам туда! - Рене таинственно пригладил свою седую
бородку и указал вертикально поставленным большим пальцем на колпаки крыш. 

Они вошли внутрь колокольни через дверь, ключ от
которой оказался у Декарта за пазухой в небольшой связке ключей и отмычек,
весьма оригинальных по форме, и начали подниматься по длинной каменной
лестнице. 

- Так на чьей стороне ты находишься? - решил
продолжить разговор Женька. - Как католик-иезуит, ты вроде бы осуждаешь
деятельность тайных рыцарских орденов. В то же время, сам же сочувствуешь
розенкрейцерам, хотя они с тамплиерами почти одно и то же. 

- Палестинские рыцари на первых порах имели много
общего с незримыми братьями. Отличием было то, что они ввели Устав, создали
иерархию. Да, тамплиерам с самого начала была необходима власть. Они  были
более приземленными. И чем большими знаниями обладали, тем сильнее зависели от
демонических сил. Впрочем, это не имеет прямого отношения к тем обвинениям,
которые были им предъявлены на суде.     

Для братьев Креста-Розы политические интриги имели
второстепенное значение. Основным их занятием всегда была наука и философия.
По-настоящему я сблизился с ними лишь тогда, когда узнал что неуловимые
заговорщики, за которыми мы, рядовые иезуиты, гонялись по всей Европе, были
очень даже видными людьми, занимавшими в Ватикане высокое положение. Орден
Храма, оказавшись на нелегальном положении, стал куратором всей международной
политики апостольского престола.  

- Борьбу с протестантами вели сами же инициаторы
протестантского движения?

- В тайных обществах состояли многие. Иногда безбожные
трактаты писались рукой иезуитов, иногда рукой заговорщиков. Лица из 
окружения Папы знали и тех, и других. Они были первыми советниками во всех
делах Его Святейшества. Да, Женé, миром давно правит древний змий, и
этот змий кормится своим собственным хвостом. С тех пор я стал крайне опасным
человеком. Когда заговорщики узнали, какими сведениями я располагаю,
фанатикам-протестантам подбросили донесения, написанные мной для общества
Иисуса.

- И что было потом? 

Рене передал Женьке факел и продемонстрировал
отвратительный фокус. Он сдавил ладонями скулы и отделил свою голову от
туловища, продолжая при этом говорить:

- Думаю, если бы истина была распутной девкой, она
бы не лишала головы каждого, кто узрит ее без одежд.

- Умоляю тебя, верни ее на место! 

Содрогнувшись всем телом, Евгений отвернулся.

- Меня ожидала та же самая участь, что постигла
Вацлава Будовца, - Декарт осторожно соединил голову с телом и взял из руки
Евгения факел. - Истина семью оболочками тьмы сокрыта. Она не может обнажаться
перед каждым встречным. Зная об этом, демонические сущности совращают нас ко
Лжи. Ведь и она носит покровы неведения, ведь и она озаряет разум светом, но
свет ее из темноты неведения ведет нас в бездну ада. 

Так они миновали комнату с массивным колоколом и
продолжили подъем по крутым ступням. Было видно, что каждый шаг по лестнице был
для Декарта обременительным. Отдыхиваясь, Картезий продолжал ворчать о своей
участи:    

- Иоанн Креститель разве не поплатился своей
головой за то, что узрел Истину? Иродиада с Саломеей ни о чем тебе не
напоминают? - переведя дух, философ остановился посреди лестницы. 

Евгений лишь пожал плечами, глядя на лицо Декарта,
освещенное неровным полыханием пламени.

- Не знаешь, почему безумные менады оторвали голову
Орфею, а темная богиня Кали танцует с отрубленной головой демона, пожелавшего
взаимности от Махадэви? Я думал, ты уже начинаешь понимать кое-что. Истина,
друг мой, часто отбирает разум, а иногда и голову в придачу.

Декарт расхохотался над своим каламбуром, и Женька,
наконец, узнал за его старческими повадками того самого Рене, вместе с которым
побывал на загадочном собрании в Королевском колледже. Они с ним прохохотали
целый лестничный пролет, пока Декарт не остановился, чтобы сделать очередную
передышку среди деревянных балок, на которых висел еще один колокол. 

После чего они вышли с Декартом на смотровую
площадку. Прохладный воздух быстро остудил раскрасневшиеся щеки Евгения. Внизу
виднелись шатры башен, черепичные скаты крыш, окутанные едва заметным туманом.
В серебристом свете луны мирно поблескивала Влтава. Вид на город и вправду был
восхитительным. 

Женька только сейчас оценил необычное готическое
настроение ночных улиц, на которых не было ни машин, ни мигающих вывесок. Он
вдыхал чистый, пьянящий воздух, видел все постройки в точности такими, какими
они были много лет назад. Ради одного этого уже стоило подняться на колокольню
и вляпаться в сомнамбулическую историю с Декартовой дыней. 

Однако Картезий поднялся на колокольню собора вовсе
не для того, чтобы поделиться впечатлениями от ночной Праги. Он высунул из
ножен шпагу и совершил ею весьма странную операцию, которую попросил держать в
секрете, а затем показал на луну, краешек которой наливался густой кровью,
словно это была воспаленная роговица глаза. 

- Что это?! - от непривычного зрелища Женькино
сердце тяжело застучало.

- Лунное затмение редкостной красоты... или
пугающей, назвать это можно по-разному, суть от этого не изменится.

Оставив потухший факел, философ забрался на узкий
бордюр и сделал широкий шаг в пустоту. Евгений вскрикнул, но Рене все же никуда
не упал, продолжая висеть в воздухе рядом с колокольней. Ветер раздувал
короткий плащ Декарта и перья на его шляпе, а под  ботфортами у него
простиралась неохватная темно-серая бездна. Декарт парил над ней, спокойно положив
одну руку на эфес шпаги, а другую - протягивая Женьке. 

- Нет, я не могу, - Евгений отрицательно помотал
головой в знак протеста. - Ты что, хочешь, чтобы я разбился?

- Не бойся, ты не разобьешься, если не разобьется
этот богемский хрусталь.

Декарт сделал осторожный шаг к Женьке, и Евгений
убедился, что Рене шагает по невидимой, абсолютно прозрачной плоскости. Евгений
сел на бордюр, ухватившись за перемычку между окнами смотровой площадки, и
нащупал под ногами твердую поверхность. 

Встав на нее, он принялся усиленно балансировать
руками. Никакого пространственного ориентира внизу не было, а это, надо
сказать, доставляло при ходьбе большие неудобства. Евгений кистью руки отер
себе висок, на котором выступила обильная испарина, и сделал медленный шаг, стараясь
не отрывать подошвы ног от невидимой поверхности.

- Превосходно, - похвалил его Декарт, дважды
хлопнув в ладоши. - Теперь мы можем двигаться дальше.

- Погоди, - у Женьки закружилась голова. - Кажется,
я падаю.

Декарт молниеносно схватил его за руку.

- Постарайся не смотреть вниз. Там ничего не видно,
- поддержал его Рене, - а вот наверху есть на что посмотреть!

Евгений поднял глаза выше и застыл в совершенном
изумлении. Над колокольней, над всем собором Святого Вита мерцал огромнейший
купол из чистейшего горного хрусталя, а точнее, это была дорога или каскадный
мост, который спиралью закручивался в небо. Мост был подпираем длинными
колоннами. На кончиках пинаклей бледно светились наэлектризованные фиалы. От
многочисленных огней создавалось впечатление, что они с Картезием оказались
внутри люстры, параметры которой сложно было описать, потому что под нею
свободно умещался весь кафедральный собор с капеллами и колокольней, имевшей
весьма и весьма внушительные размеры.    

- Идем, у нас мало времени, - Декарт одернул
Женьку, чтобы тот поскорее вышел из состояния оцепенения. - Лествица будет
видна, покуда Хор в сражении с темным владыкой не вернет свое магическое око.

Рене Декарт еще раз потыкал пальцем в луну,
накрываемую земной тенью, намекая на то, что затмение и было потерянным оком
Хора. Женька сдвинулся с места и пошел за Декартом, разинув рот от удивления и
осматривая конструкцию стеклянного моста. 

- Это лестница? - прошептал он, опасаясь, что
громкие звуки каким-то образом разрушат эту хрустальную фантасмагорию.

- Богемские братья называют ее Небесной Лествицей,
хотя L'escalier de Jacques звучит для меня более привычно.

- Лестница Иакова, она же соединяла землю с
Царством Небесным, не хочешь ли ты сказать...

- Постарайся не думать об этом, - прервал его
Декарт. - Ты видишь сон - вот и воспринимай его как сон. Иначе тебя начнут
отвлекать глупые мысли, и ты проснешься прежде, чем мы завершим наше
восхождение. 

Они вошли в прозрачную арку, за которой начиналась
череда  ступенек. Картезий положил руку на стеклянные перила и с некоторой
тревогой окинул взором предстоявший подъем. 

- Незримый Коллегиум ведает многие тайны,
Женé, но он не всесилен. - Рене устало вздохнул и стал подниматься
дальше. - Падший ангел света располагает огромным влиянием на разумы людей. Его
влияние не ограничено моральными догмами. Вероятно, ты уже знаешь историю о
том, как одному математику являлась во снах прекрасная муза. Она говорила с
ним, давала мудрые советы, утешала в минуты отчаяния. Так вот, однажды она
показала ему бескрайнюю лестницу, уходящую выше самых высоких облаков. Туда,
где сверкала бесконечная твердь небес. Она обещала, что все эти небеса будут
открыты ему через числа Всевышнего, ибо сам Господь Бог озарил ум того ученого
своим светом. 

Заметив, что Женька хочет произнести его имя -
Георг Фердинанд Людвиг Филипп Кантор, Декарт помотал головой.

- Не надо, - грустно сказал Рене. - Думаю, не стоит
здесь произносить ничьих имен. Так вот, один ученый поверил в существование
лестницы, открывающей путь ко Всевышнему. Он очень много работал, штудировал
трактаты отцов церкви, исследовал творчество Френсиса Бэкона и Шекспира,
разыскивая незримое братство. 

Да, он был совсем как я в юные годы. Под влиянием
своей музы он написал трактат 'Ex Oriente Lux', где доказывал, будто бы
Иисус был внебрачным сыном Иосифа Аримафейского, в гробнице которого Христос
воскрес после распятия, того самого Иосифа Аримафейского, который собрал кровь
Спасителя нашего в Чашу Господню. 

Женьке невольно вспомнилась юная обольстительница
Лючия, обещавшая ему открыть путь в неистощимую сокровищницу тайных знаний. И у
него екнуло сердце - неужели та же Лючия являлась во снах Георгу Кантору? 

- Музой ученого был Люцифер? 

- Браво, Женé, Люциферу всегда удавались
женские образы!

- Но я не понимаю, что может быть общего между
Иосифом Аримафейским, христианским учением и учением Кантора о трансфинитных
числах? 

- О, связь самая что ни на есть непосредственная!
Видишь ли, вера в то, что Иисус был сыном Иосифа Аримафейского, или вера в то,
что у Христа были потомки от Марии Магдалины, или вера в то, что у Христа был
брат-близнец, а подлинным Мессией был Иоанн Креститель, способна порождать
мессианские наваждения о Втором пришествии. Великое множество душ погубила
подобная ересь. 

Вот что я тебе скажу, пилигрим Женé. Всякий,
кто прикасается к таинствам, воспринимая иллюзорный мир буквально, теряет свой
разум! Буквальное понимание Истины слишком узко. И когда бесконечная воля
человека устремляется в эти узкие границы, разум его сгорает от яркого света
внутри, а душа попадает в вечное заточение снаружи, как бы разорванная на
части. Поэтому, что бы ты ни увидел наверху, не воспринимай это буквально.

- Как тогда мне воспринимать весь этот мир?

- Как подсказку - как возможность Истины и, вместе
с тем, как возможность ошибки. Чем бы ты мог пожертвовать ради обретения
Истины? - неожиданно спросил Декарт, и этот его вопрос походил на стремительный
выпад в фехтовании, от которого почти невозможно было увернуться. - Никто не
торопит тебя отвечать, подумай хорошенько. 

- Некоторые говорят, что готовы пожертвовать собой,
своей земной любовью или даже пожертвовать всем - для того, чтобы все обрести.
Великой жертвой они надеются обрести ответную любовь Истины, но великая жертва
необходима лишь самим грешникам. Непорочной Истине невозможно их возлюбить.
Какие бы жертвы они Ей ни приносили, жертвы эти могут пробудить в Ней
сострадание и жалость, но не любовь.

- Ты прав, Она возлюбленная Господа нашего и одному
Ему открыта, - с некоторой горечью согласился Рене Декарт.   

- Знаешь, однажды я задался вопросом: 'Не
являюсь ли я лишь иллюзией самого себя, подобно тому, как герой той или иной
книги является иллюзией ее автора? Не следует ли мне отказаться от этой иллюзии
для того, чтобы обрести себя истинного?'. 

Даже если так, даже если я - иллюзия, ведь и она не
может возникнуть и существовать без Истины? Некоторая доля правды уже
содержится во всякой иллюзии, и всякий разум содержит поэтому предчувствие
Истины. Целиком отказываясь от иллюзии самих себя, мы можем лишить себя даже
части божественной Истины. Думая об отречении от всего иллюзорного, мы можем
отречься от доли божественной Любви, от доли божественного Логоса, и тогда мы
попадаем в еще более обширную иллюзию - иллюзию обретения Истины. 

- Да, путь отречения всегда заводит сначала в
Пустыню, в которой многие видят бесконечную мудрость божества. Не замечая,
что  блуждают в ней по круговым орбитам, - произнес Картезий. - Они
движутся как планеты -  по законам, которых не понимают, создавая причины
и не ведая о последствиях. Они находятся в состоянии безвольных предметов,
продолжая оставаться попеременным орудием то высших, то демонических сил.

- Тот, кто устремляется к такому освобождению,
попадает в зависимость от иллюзии освобождения. Не мудрецом становится он, а
беглецом, который удаляется в Пустыню, чтобы не мешать лжи произрастать на
брошенных плодородных нивах. 

Пусть они пока укрываются в своих пустынных
миражах, придет время, и в Пустыне не останется больше места для всех беглецов.
Куда побегут они дальше? Не окажутся ли там, откуда бежали, и с чем возвратятся
они? Как накормят они своими плодами страждущих, не имеющих привычки питаться
миражами? Выйдя из Пустыни, такие мудрецы сами станут страждущими, ибо чтобы
отречься от лжи должно отречься еще и от иллюзорного отречения. 

- Достигнув пустоты, отречься от пустоты? - хитро
повел глазами Декарт. - Очень интересно, ради чего же?   

- Ради прозрения. Для того, чтобы перестать быть
неодушевленным орудием, неразличающим последствий. Высокая гора, застывшая
вдали, выглядит для нас неизменной - освобожденной кажется она нам и от земных
страстей, и от воли Всевышнего, но под ее ледниками движется огонь, который
однажды вырвется наружу. Поэтому древние горы невысоки, а самые древние горы
становятся равнинами. И древние солнца поэтому не обжигающи, а самые древние из
них обращаются планетами. И древние боги поэтому не столь всемогущи, а самые
древние из них рождаются людьми. 

Только люди не знают об этом, а узнав - сходят с ума.
Подобно тому, как равнины, потеряв свою самость, сходят в глубокий овраг, так
же ум человеческий, перестав различать направления, погружается все ниже и
ниже, иллюзорно полагая, что возносится в непостижимые выси.

- Скажи, Женé, так может ли человек обрести
Истину?  

- В поисках Истины, человек научается видеть ложное
там, где кажется, что нет ничего ложного, видеть истинное там, где кажется, что
нет ничего истинного. Но так он еще будет приносить свою жертву. Он может стать
великим жрецом, и все же - это будет приближение, а не достижение, взятие в
долг - не обладание. Ни жизни одного человека, ни жизни целого народа, никогда
не хватит на то, чтобы обрести таким образом Истину. 

Все Ложное следовало бы нам принести в жертву для
обретения Истинного. Но причина этой вот недостижимости как раз в том состоит,
что непорочной Истине отнюдь нужна не-жертва, и всегда жертвующий может
только мнить себя Ее обладателем. Что принес бы в жертву разум, лишенный
ложного? Что бы отделил от себя или присовокупил? Чем бы мог приблизить он
Истину? Ничем. Потому что Она пребывала бы в нем, а он в Ней, и они были бы Тем
Самым Истиной-Разумом-Любовью. 

Разве не об этом была и последняя проповедь Христа:
'Боже! Боже Мой! Для чего Меня оставил?'. Отец не принял Иисуса как
жертву, ибо это бы значило, что Отец увидел в Сыне ложное, но во Христе была
Истина, которую нельзя было закласть как жертвенное, не став при том
обладателем ложного. Всевышний оставляет Христа, оттого что не приемлет Его как
жертву, оттого что божественные узы любви с Истиной сильнее всякой смерти. 

Представив Иисуса жертвою, вознамерились послушники
дьявола обмануть Господа, чтобы Он отделил Себя от Истины и Сам стал носителем
греха, и признал над Собою верховенство сатаны. Поэтому всякий говорящий, что
Иисус принес Себя в жертву для искупления грехов, и не говорящий о том, что
жертва эта не была принята Богом, не понимает смысл последней проповеди
Христовой, служит дьяволу и сатане. Меж тем смысл последней проповеди очень
простой - отпущение грехов даруется каждому за способность к состраданию, а не
за принесение жертв. 

- Ты изъясняешься так, словно тебе открылся
истинный философский метод. 

- Если бы существовал метод, чем бы тогда
отличалась Истина от той, которая открывается первому встречному?

- Теперь понятно, почему Коллегиум поручил мне тебя
разыскать. 

Так они беседовали, поднимаясь по хрустальной
лестнице. Женька любовался видом на средневековый Град с высоты птичьего
полета, Декарт - то и дело с опаской поглядывал на луну. 

Когда они подобрались к самому краю лестницы, на
котором возвышался великолепный портал, увитый декоративными элементами, где-то
внизу, у основания грандиозного блестящего каскада, послышался звук бьющегося
стекла. Рене Декарт быстро толкнул Евгения, показав жестом, чтобы тот бежал к
порталу, не дожидаясь его. Женька взметнул вверх, перепрыгивая через
дребезжавшие под ногами ступеньки. Не раздумывая, он прыгнул в хрустальные
врата, из которых вырывались облачные столбы, и, курнувшись вверх тормашками,
плюхнулся на что-то твердое и холодное.

- Женé? Ты успел, где ты? - шепнул Картезий,
находясь в кольцах густого тумана, за которыми ничего не было видно. 

- Если это незримый Коллегиум, то место оправдывает
название, - отозвался Женька, поднимаясь на ноги. 

В прохладных клубах раздался старческий смех
Декарта, и прямо перед Женькиным носом появилась его мушкетерская шляпа и
бородка с проседью.

- Довольно облачная погода, - прикрывая шею,
согласился Декарт. - Крепость Porta Lumen coeli выстроена высоко в
горах. Если мир людей однажды погибнет, именно сюда прибудут уцелевшие рыцари
Света, чтобы встретится лицом к лицу с воинством Тьмы. 

Струйки тумана двигались по каменной тропе, стекали
широкими потоками в глубокую, обиндевевшую пропасть между скалами. На толстых
цепях через эту пропасть висел перекидной мост. По обе стороны моста на
каменных постаментах сидели два грифона. Они пристально осматривали всех
приближавшихся к мосту, притом игра теней создавала впечатление, что их
дружелюбная улыбка под клювами превращалась в изгиб угрожающего оскала.

Позвякивая шпорами и громыхая каблуками ботфортов,
Рене прошагал по мосту и остановился напротив истукана, преградившего путь к
воротам сторожевой башни. Точнее говоря, это был рыцарь, облаченный в парадный
доспех с изящной чеканкой на шлеме в виде барочных альдов, в кирасе и
наплечниках, какие можно увидать в музеях. С той поправкой, что в доспехи эти
был закован трехметровый великан, близ которого Декарт смотрелся сущим
карликом. 

- Пароль! - прогремел голос рыцаря из-под закрытого
забрала с двумя щелочками для глаз.

- Jesus nobis omnia, exceptis excipiendis, -
отчетливо произнес Рене.

- Пароль был изменен, - последовал беспристрастный
ответ.

- Какой может быть смысл в том, чтобы отправлять
меня на задание без пароля?! - горячо возмутился Рене Декарт, схватившись за
шпагу, которая выглядела зубочисткой по сравнению с внушающим трепет полуторным
мечом стража.  

- Вероятно, прежний пароль был небезопасным, - все
так же невозмутимо предположил рыцарь.

- Тогда как мы попадем внутрь? Будем кричать? -
Рене приставил руки к губам и завопил, смешно подражая блеянью козленка. -
Кто-нибудь, помоги-ите! Мы не знаем пароль, впустите нас!

- Без дозволения никто не может войти в крепость.
Таковы правила, - угрюмо буркнул страж.

- Но я не знаю пароль! - воскликнул Картезий, не
находя себе места.

- Может быть, он знает? - страж вытянул вперед
могучую руку и указал на Женьку.

Евгений отпрянул от руки рыцаря в латной перчатке,
заметив на стальных чешуйках безымянного пальца кольцо. Настораживало не то,
что страж башни носил украшение поверх доспеха, а то, что Женьке на какое-то
мгновение почудилось, что он уже где-то видел такое кольцо. Начав припоминать
последние события, он сразу отбросил эту мысль, но ощущение, что кольцо ему
знакомо, все же оставалось. И тут он вспомнил, где встречал уменьшенную копию в
точности такого же перстня с неровными греческими буквами! Ну, конечно, этого
никак не могло быть в дневной жизни, ведь он видел его  во сне у
Аристотелиса, объяснявшего ему некоторые тонкости религиозного символизма. 

- Я уже видел подобное кольцо, - признался Женька,
- но никакого пароля мне не сообщали.

- Вспоминай, - вмешался Декарт. - Быть может, это
была фраза, которую просили запомнить?  

- Нет - хотя было что-то... 'корень Диониса,
сотворен триединым'. Не помню я, это же во сне происходило!

- Младенец тот давно разделен был на части, -
мрачно отозвался рыцарь заученным речитативом. 

- Тогда, что если 'Феб собрал все части Диониса'?
- всплыло у Женьки в памяти.

Не произнося ни звука, страж уступил дорогу. Где-то
внутри башни загрохотал механизм, поднявший решетку ворот, и Евгений с Декартом
вошли во двор крепости, обрамленный почерневшими от времени статуями
фантастических существ, готическими аркадами, лестничными галереями, ведущими
на крепостные стены.

На противоположной стороне двора стояли две узкие
башни. Между ними имелся дверной проем, в который едва можно было протиснуться.
В руках Декарта вновь блеснула связка ключей, но на этот раз внимание Женьки
привлекла не сама связка, а замок на дверях. Его чугунная обивка была вылита в
виде таких же двух башен, под которыми они стояли с Декартом, причем замочная
скважина полностью повторяла очертания тесного дверного проема. 

Совершенно непредсказуемо за ним открылся сказочно
красивый сад с ухоженными газонами и выложенными на зеленой траве лабиринтами
из булыжников. В саду произрастало несколько деревьев, породу которых сложно
было определить, поскольку никаких листьев на них не было. По гладким белым
стволам Евгений предположил, что это вполне могли быть платаны. В воздухе не
ощущалось ни единого дуновения ветерка, но их ветви медленно раскачивались. Они
словно спали, представляя себя во сне большими, белоснежными птицами.

За шевелением дивных ветвей скрывалось небольшое
храмовое сооружение, которое на вид было обычной трехнефной базиликой,
выложенной в романском стиле из крупных, хорошо подогнанных блоков. Наверху
стояли семь ангелов, печально опустивших головы и держащих перед собой длинные
трубы. В боковых частях фасада имелись два ланцетных окна, но все внимание
привлекала витражная роза над входом. Она была довольно крупной, с цветком
шиповника посередине, откуда исходили восемь лучей. За ними распускались еще
шестнадцать стрельчатых лепестков с крестоцветным орнаментом.

Однако великолепие синевато-зеленых и
оранжево-фиолетовых узоров было не самым примечательным. Витражный круг розетки
с четырех сторон обрамляли Т-образные концы геральдического креста de potence,
что придавало средневековой композиции поразительное сходство с ведической
янтрой. Причем совпадение это было настолько очевидным, что во всем облике
храма, и особенно в более поздних готических его элементах, начинали проступать
восточные мотивы.    

Взойдя по ступеням к распахнутым дверям под
шестиколонной полуаркой, Рене Декарт снял шляпу и перекрестился на католический
лад. Женька тоже уважительно поклонился перед тимпаном со скульптурным
изображением ангелов поднимавших звездный венец над головой проплывающей на
полумесяце Девы. 

- Помнишь, что я тебе говорил? Не воспринимай то,
что увидишь, буквально, - напомнил Рене.

- Там будет собрание незримых? 

- Скажем так, они захотят тебе задать несколько
вопросов, - спокойно ответил Декарт. - Представь, что это экзамен.

- Экзамен? Вообще-то на подготовку к экзамену,
обычно дается время.

- И ты всегда готовишься к экзаменам? - Картезий
иронично приподнял бровь. - Просто отвечай то, что думаешь. У тебя все
получится, уж поверь мне. Иначе они бы не доверили тебе пароль.

С этими словами он вошел в храм, и Женька
последовал за ним. Проход в главный неф был прегражден камнем с греческой
монограммой Иисуса Христа из двух совмещенных букв 'I' и 'X'. На камне
покоилась чаша, у кромки которой полыхали языки пламени. Декарт взял огненный
кубок и отпил его содержимое. Евгений догадался, что ему тоже предстоит пройти
через обряд очищения. Так и есть - Картезий передал кубок Женьке. Ожидая
почувствовать противный привкус спиртосодержащей жидкости, Евгений быстро отпил
из чаши, однако в ней оказалась прохладная вода, которая между прочим
продолжала гореть. Сквозь сон ему подумалось, что такое в принципе возможно.
Ведь он сам в одной из позаброшенных деревень видел источник, из которого
бежала вода, воспламенявшаяся от соприкосновения с огнем. 

В этот момент Евгений перестал различать стены
храма и открыл глаза, обнаружив себя сидящим за кухонным столом Аделаиды
Прокопьевны среди библиотечных книжек. Тогда Рене Декарт вновь, как на
хрустальной лестнице, ухватил Женьку, не позволяя ему покидать сновидение.
Получилось так, что уже полностью пробудившийся Евгений продолжал осязать у
себя на запястье хваткую кисть Декарта. Разумеется, в упор не видя ничьей руки,
которая бы его сжимала. 

 

***

 

- Ничего, это бывает, - c сочувствием произнес
Картезий, склонившись над упавшим в обморок Женькой.

Взгляд Евгения сфокусировался на глазах Декарта.
Они с ним по-прежнему находились возле притвора храма, хотя окружающие
предметы, крестовидный свод с изумрудными арками, настенные фрески с
херувимами, - все расплывалось в лучах многочисленных свечей и светильников. 

Пока они с Рене приближались к алтарю, Женька
насчитал в храме семь золотых подсвечников, и на каждом горело по семь свечей.
Вокруг алтаря в три ряда молча стояли длиннобородые рыцари в белых плащах.
Пересчитать их тоже не составляло труда, потому что слева и справа они стояли
рядами по три, четыре и пять рыцарей в каждом, образуя два треугольника, в чем,
возможно, содержался намек на теорему Пифагора 3²+4²=5² или на
число 3³+4³+5³=6³, или на то и другое вместе взятое. 

Женька старался внимательно подмечать подробности,
потому что был уверен, что ему будут задавать вопросы о том, что означают эти
светильники и бородатые рыцари внутри храма. В самом деле, что еще могло
волновать математиков и алхимиков? Но когда он увидал перед алтарем четырех
незримых такого же, как страж башни, роста, то осознал, что геометрические
головоломки имели здесь, пожалуй, второстепенное значение. 

Облаченные в изысканные чеканные доспехи незримые
рыцари скрывали свои лица за гротескными шлемами. Шлем первого был выполнен в
виде орлиной головы с хищным клювом и золотистыми перьями; на втором была маска
с человеческими лицами спереди, слева и справа, а может быть, и на затылке
тоже; у третьего на свирепом шлеме были воловьи рога, а шлем четвертого имел
форму львиной головы с разинутой пастью. За спиной у каждого рыцаря имелись по
две пары крыльев - у льва с орлом более вытянутые и прямые, у тельца и
многоликого смотрителя чуть короче, с изогнутыми концами. Несмотря на то, что
крылья эти были декоративными и крепились к кирасам, они придавали четырем незримым
недвусмысленную схожесть с библейским тетраморфом. 

- Того ли ты нам привел? - вопрошал Декарта орел
гулким, металлическим голосом.  

- Пусть рассудит незримый Коллегиум, - был ответ
Картезия.

- Тогда Коллегиум задаст вопросы. Ты же,  - обратился
орел к Евгению, - отвечай на них честно, не повторяя ни мнение премудрой
учености, ни мнение праздной толпы. Во тьме ли ты сейчас находишься?

- Во тьме, если это обманчивый сон, но в лучах
солнца, если это храм Божий.

Орел повернулся к многоликому смотрителю, который
удовлетворенно кивнул, ничего не произнося. И тогда рыцарь в воловьем шлеме
сомкнул ладони, словно в молитве, и задал свой вопрос: 

- Сказано было: 'Любите врагов ваших,
благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас и гоняющих вас, да
будете сынами Отца вашего Небесного'. Так надлежит ли нам возлюбить
Сатанаила, заклятого врага Господа нашего и врага человеков земных? 

Женька встал, как вкопанный, будто бы его кипятком
обкатили, не смея даже пошевелиться. Мягко говоря, вопрос был из ряда вон
выходящим. Тем не менее, тщательно подбирая слова, он все-таки решился
ответить:

- Возлюбить заклятого врага - не значит принять его
сторону, это как если бы кто разыскал крупицу Истины в море лжи, тогда бы ему
открылось, как Всевышним был сотворен Сатанаил, и почему отец лжи стал блудным
сыном, обреченным вечно скитаться, творить зло и обман. Кто найдет ту крупицу,
над тем сатана не будет уже иметь власти, как не имеет он власти над Господом.
Но тот, кто ее найдет, сначала сам должен будет испытать, каково  быть
отвергнутым от того единственного, что способен любить. Тот сам должен пройти
сквозь муки любви, и если он будет не готов к глубочайшему состраданию, если
сам потеряется с той крупицей, то свет Истины навсегда сокроется от него.         


- Так за что нам благословлять древнего змия? Не
его ли уста изрекли 'Возлюбите врагов ваших', чтобы погубить и низринуть
души людские во ад? - упорствовал рыцарь в воловьем шлеме.

- И сатана может изречь эти слова, чтобы ввести человека
в заблуждение. Однако нам следует благословлять его не за то, что он желает нас
погубить, не за то, что древний змий порождает ложь, но за то, что у нас есть
враг, без которого не было бы у нас и победы. Лишь побеждающий способен
благословить врага, хотя не всякий благословляющий побеждает.

- Еще было сказано: 'Не противься злому. Но кто
ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую'. Разве не уста
сатаны изрекли слова эти, чтобы вовек не нашлось побеждающего? - вступил в спор
благородный лев.

- И эти слова может изречь сатана, и изрекает
всякий раз, когда устанавливает свою власть. И все же верный смысл их не в том,
чтобы, не противляясь злому, прислуживать сатане, - ответил Евгений. 

- В чем же? - раздался громогласный глас под
львиным забралом.

- Поистине ударяющий по правой щеке ударяет
вполсилы, а  сильный удар приберегает напоследок. А если кто начнет с ним
противоборство в полную силу, тот первым падет в истощении. В этом мудрость,
имеющих верное сердце, и тех, кто стоит за правду.

Рыцарь в львиной маске крестообразно сложил руки на
груди и сделал кивок головой, показывая, что такой ответ его вполне устраивает.
Но тут вновь поднял голову сверкающий золотом орел и
заговорил:    

- Сказано еще: 'Всякий, кто смотрит на женщину с
вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем. Если же правый глаз
твой соблазняет тебя, вырви его и брось'. Разве не причина это тому, что
верные Господу нашему не оставляют за собою потомства, а развратные и дурные
плодятся в изобилии? Не оттого ли на земле родятся сыны дьявола, и зло
возрастает вместе с ними? 

- Верные сыны Господа знают таинство любви истинной
и непорочной, они не совершают прелюбодеяний. Не потому, что им сказали 'не
прелюбодействуй', но потому, что от пречистой Девы нельзя соблазниться. Зато
равно прелюбодействуют перед Нею и те, которые вожделеют к своим женам, и те,
которые вожделеют к чужим женам, а не познали любви непорочной. 

Законники говорят, что живущие с женами своими не
имеют греха прелюбодеяния, а Господь вещал нам через Христа, что всякий грешен,
кто забывает любовь свою первую к Истине, и лишь незабывающие могут спастись от
греха прелюбодеяния.     

В храме все стихло, из чего Женька заключил, что
никаких вопросов к нему больше не будет. Незримые рыцари изредка поворачивались
друг к другу, мысленно совещаясь между собой или, быть может, просто сверяя
свое мнение о том, как Женька прошел испытание. Затянувшуюся тишину внезапно
нарушил многоликий смотритель:

- Что ж, Коллегиум счел твои ответы достойными
места в Храме святой Розы, а по сему спрашиваю у тебя - желаешь ли ты вступить
в наше высокочтимое братство Креста-Розы, дабы прославлять Имя Господа нашего,
служа человекам земным и братьям своим? 

Решение смотрителя после вопросов Коллегиума ничуть
не обескуражило Женьку. И все же ему показалось очень странным, что ровно перед
тем, как повстречать Рене Декарта в пражском переулке, он видел сон, в котором
Павел Флоренский предупредил его, что вступление в тайное общество накладывает
на душу оковы. В то же время, Евгений сгорал от нетерпения поскорее узнать, кто
еще, помимо Декарта, состоит в братстве Розы и Креста, хотя сам Картезий ни
разу об этом не обмолвился. Но ведь тайное общество - на то и тайное, чтобы
никто из непосвященных не знал о его существовании.

- А разве без этого нельзя? - шепнул Женька на ухо
Декарту, который стоял справа от него. 

- Нельзя, - коротко ответил Картезий.

- Тогда... - Женька замер с открытым ртом. - Нет, я
не могу! 

- Возможно, разум твой смущен, ибо ты чувствуешь
себя неподготовленным к этому шагу, но, влившись в наше славное общество, ты
сумеешь открыть врата истинного света. Итак, хочешь ли ты вступить в наше
высокочтимое братство? - повторно задал свой вопрос рыцарь в шлеме с четырьмя
человеческими лицами.

- Нет, - окончательно решил Евгений. - Не думаю,
что для отыскания истинного пути необходимо состоять в тайном обществе, даже
если этим обществом является незримое братство мудрецов. 

- Ты находишься на правильном пути, рыцарь, -
многоликий смотритель согнул руку в локте, то ли приветствуя решение Евгения,
то ли отдавая остальным присутствовавшим условный знак. - Знай, что никакие
обряды, никакие признаки учености не открывают врата истинного света. 

После этих слов в дивном алтаре отворились ажурные
дверцы входа, за которым на жертвеннике стоял кивот, накрытый синеватой
парчовой завесой с узорами, вышитыми серебряными нитями.

- Теперь спрашиваю у вас, братья, - воскликнул
смотритель, обращаясь ко всем находившимся в храме. - Все вы слышали ответы
сего ученика. Достоин ли он войти в святая святых?

- Άξιος!
Достоин сего! - вторили ему рыцари в плащах и незримые в чеканных
доспехах.   

- Άξιος!
Да будет так! - подтвердил смотритель, освобождая проход к алтарю.

Евгений перекрестился, и они с Картезием вошли в алтарные
дверцы, обогнув с правой стороны кивот, как в таинстве крещения. Однако за
ковчегом Рене остановился у стены, в которой имелся тайный лаз. 

Судя по размерам, он предназначался исключительно
для детей, поэтому прежде, чем в него проникнуть, Декарту пришлось опуститься
на колени. Каменные ступени за порталом вели вниз. Спустившись по ним, Женька с
Картезием попали в подземелье, своды которого опирались на толстые колонны,
обрамленные плетеным орнаментом. Посреди крипты стоял трапезный стол со скамьями.
Больше в помещении ничего не было, если не считать двух свечей с застывшими
вокруг них мутными ручейками воска. 

Не произнося никаких слов, Декарт навалился на одну
из колонн и, когда она подалась в сторону, пропустил Женьку в скрытую от
непрошеных гостей комнату. Отворяли эту секретную комнату, видимо, нечасто.
Вдоль стен, насколько мог различить Женька, стояли обломки плит с сакральными
письменами, древнеегипетскими иероглифами, несколько античных амфор и статуй,
опутанных слоем паутины. 

Дальняя стена представляла собой шкаф из черного
дерева с полками и ящиками для хранения свитков и книг, а в центре комнаты,
прямо из монолитного пола, вырастал восьмигранный подиум с какими-то
изображениями на каждой грани. Определить, какой культуре принадлежали эти архаичные
изображения, было уже невозможно, и это было, пожалуй, самым интригующим. Ведь
если крипта и подиум были вытесаны из цельного камня задолго до строительства
крепости, то выходило, что Храм покоился на еще более древнем святилище.

Декарт вылил на подиум лужицу воска и закрепил на
ней горящую свечу. 

- Ты их сразил наповал, - признался он. - Не
припомню, когда еще Коллегиум позволял входить сюда воплощенной душе.

- Похоже на музей, - заметил Евгений, осматривая
экспонаты.

- Все, что здесь собрано, так или иначе связано с
историей написания Апокалипсиса, - Декарт выдвинул ящик из шкафа и осторожно
показал Женьке клочок темного пергамена с обгоревшими краями. - Вот та самая
'дыня', с которой все началось. Кто знает, не исключено, что именно этот свиток
держал в руках сам Иоанн Феолог, а вот и 'Magnum Arcanum'...

Он положил свиток на место и взял с полки фолиант in
quatro в переплете под ниелловым окладом. На лицевой стороне книги сверкали
двенадцать разноцветных яхонтов.  

- 'Великая тайна изначального света', Прага,
1604 год от Рождества Христова. По весьма распространенному среди алхимиков
преданию, это вовсе не книга, а сигнатура философского камня, - увлеченно
прошептал Декарт, раскрыв фолиант на подиуме, где горела свеча.

- Ты в это веришь?

- Конечно, как часть божественной мудрости Lapis
Philosophorum содержится в разуме каждого из нас. Разве то, что мы с тобой
сейчас общаемся, этого не доказывает?

- И разум сатаны содержит в себе часть божественной
мудрости, - добавил Женька.

- Этим обусловлены все наши затруднения в познании
истины, - подхватил Декарт. - Вместе с тем, философский камень есть
квинт-эссенция Откровения Иоанна Феолога, ибо сказано: 'И вот, престол стоял
на небе, и на престоле был Сидящий; и Сей Сидящий видом был подобен камню
яспису и сардису'. 

- Погоди, а как понять: 'Подобен камню яспису и
сардису'? Выходит, он состоит сразу из двух камней?

- Никто не разъясняет, как это понимать, но
алхимики утверждают, что камень этот и впрямь подобен сардису, а именно
обладает тем известным свойством, что начинает светиться изнутри под
воздействитем внешнего света. Другое его свойство, которое сбивает с толку
алчных, ищущих земного богатства, восходит к легенде о царе Крезе, который
якобы обладал способностью обращать грубые металлы в полновесное золото.

- Ну, хорошо, - прервал его Евгений, знавший о царе
Сардиса только по античной поговорке 'богат как Крез'. - Более или менее, это
понятно, а яспис - что он означает? 

Декарт закрыл книгу, полностью исписанную
средневековой латынью вперемешку с греческим, и постучал пальцем по окладу, на
котором был вычернен дракон, стерегший у корней дерева ключ, как бы случайно
оброненный на дороге. 

- Откровение было записано на общегреческом
диалекте койне. По невнимательности переписчиков или еще по какой причине, в
иных древних списках вместо 'ιασπις',
означающего камень яшму, встречалось слово 'η
ασπις', то есть аспид, почитаемый у эллинов за
лучший охранительный талисман, часто изображаемый ими на воинских щитах. За сим
словом получалась трансляция: 'И Сей Сидящий видом был подобен камню аспида
и сардису'. Издавна церковь вела борьбу против такого неканонического
прочтения, уничтожая древние списки. По оной же причине Апокалипсис Иоанна
Феолога так долго не включали в библейский канон. Некоторые иерархи относили его
к еретическим книгам, усматривая в тексте Откровения происки древнего змия. В
чем-то они, конечно же, были правы, хотя другие слова Писания, такие как
'серафим', дословно означающее 'крылатый змей', никогда не вызывали подобных
опасений.  

- То есть слово 'яспис' было переведено
неправильно?

- Известно лишь то, что в первых списках
Апокалипсиса существовало разночтение. Откуда можно вывести, что на острове
Патмос ученик Зеведеева сына Прохор мог записать с уст апостола слово 'аспид',
а не родственное ему слово 'яспис'. Косвенно в пользу такого прочтения
свидетельствует дошедшее до нас предание, гласящее о том, что святителя Иоанна
Феолога не мог убить яд змея.

- На обложке книги изображен дракон. Стало быть,
незримые тоже считают верным неканоническое прочтение? 

Женька прикоснулся подушечками пальцев к ребристой
поверхности оклада, разглядывая загадочную картинку. 

- Иммунитет к яду аспида - редкий дар. Многие души,
начавшие изучать эту книгу, обратились ко злу. Как говорят сведущие в этих
делах, добыть Камень невозможно, не повергнув древнего змия. Только они не
раскрывают, как того змия найти.  

- Так вот же он, этот змей! - Евгений указал на
обложку книги.

От души расхохотавшись, Декарт положил руку на
плечо Женьке, решив унять его разгоряченное воображение.  

- Прошу тебя, Женé, ради этого не стоит
портить книгу! Незримые братья, много веков ее оберегающие, будут весьма и
весьма расстроены, когда узнают об этом.

- Но я не собираюсь ее портить. Смотри - это же матрица
гравюры! - развернув оклад книги, воскликнул Евгений. - Ты же сам только что
мне сказал, что это не книга вовсе, а сигнатура, то есть
печать!        

- 'Книга, написанная внутри и отвне'... -
задумчиво пробормотал Декарт. - Ты предлагаешь употребить ее для того, чтобы
получить эстамп? Но разве может на бумаге проявиться нечто такое, чего не видно
на окладе?

- Один философ-иконописец, - начал сбивчиво
тараторить Евгений. - Он научил меня, что гравюра сама по себе есть символ
софистической загадки. Загадки, которая сложена из пустотелых штрихов матрицы -
из отсутствия реального бытия.  

Видимое на матрице слева отображается на эстампе
справа, и таким образом в гравюре нет однозначности. Но ведь и тела людей в
этом смысле сотканы подобным же образом - из отсутствия реального бытия. За
движение правой руки отвечает левая часть мозга и, наоборот, за движение левой
- правая. Как существо человеческое получает потенцию действия, благодаря
разуму, а реализует акт действия через тело, так же и гравюра получает возможность
существования, благодаря матрице, а реализует это существование через оттиск.
Поэтому эстамп стоит изготовить. Ну, или хотя бы попытаться это сделать.

- Тогда, полагаю, тебе потребуется лист бумаги и
чернила, - откликнулся Рене.

Он раздобыл на полках шкафа плотный лист бумаги,
гусиное перо и чернильницу, содержимое которой загустело от времени - и это
было как нельзя кстати! Евгений закрасил бурыми чернилами гравировку на
центральном поле оклада, и когда все приготовления были окончены, получил с
обложки довольно сносный отпечаток на бумаге.  
    

- Очень даже неплохо. Что будешь делать с ним
дальше? - полюбопытствовал Декарт, приглядываясь к чернильным штрихам, которые
перетекали друг в друга, словно живые.

- Нужно подождать, - не сводя глаз с оттиска,
ответил Евгений.

Вот понемногу расширились и удлинились корни
дерева. Дракон на гравюре куда-то исчез. Ключ на дороге занесло сухим песком.
Евгений хотел спросить у Декарта, видит ли он то же самое, но не смог повернуть
свою шею - гравюра затянула его в потустороннее пространство, прямо в скалистую
местность, отдаленно похожую на ту, которая была изображена на окладе. 

Вокруг него взгромоздились жуткие темные столбы,
как камни-останцы на плато Мань-Пупу-Ньер. Повсюду произрастали бутылкообразные
кактусы с кораллово-красными бутонами на верхушках, а также колючие пальмы,
которые, впрочем, могли оказаться неведомой разновидностью хвойных деревьев.
Если бы не эти гигантские каменные столбы, то он бы точно подумал, что видит во
сне тропический островок. Тем более, что это, кажется, и был остров. 

Оглянувшись, он увидал прибрежную полосу, усеянную
огромными раковинами и рогатыми валунами. Некоторые из них медленно ползли к
воде, будучи гигантскими крабами или причудливыми черепахами. 

Он подошел ближе к морю, прислушиваясь к немыслимым
звукам, к дикому стрекоту насекомых, к хищному рыку, доносившемуся где-то
вдали. В воздухе сильно пахло водорослями, проносились струйки экзотических
испарений, запахи неизвестных цветов. Возле этих шумящих волн, среди этих двигающихся
камней, он ощущал себя на самом краю вселенной, стоящим у самых истоков всего
мироздания. 

И эти ларимаровые небеса, и этот первобытный океан,
кишащий морскими обитателями, и эти острова, над которыми порхали
красно-зеленые фениксы-археоптериксы, - во всем здесь кипело столько
сверхъестественной страсти и дикой, доисторической красоты, что любые слова не
столько отражали, сколько скрывали от разума смысл происходящего, мудрость
миллионов лет жизни и смерти, разделявших его теперь от привычного мира людей.

Не оставляя следов, которые тут же смывал морской
прибой, он отправился к старому, засохшему дереву. Изъеденный ствол с овальными
дуплами издали показался ему грудой из черепов и костей. Но все же это было
дерево, вернее его останки, и оно, должно быть, простояло на этой скалистой
возвышенности не меньше тысячи лет. Если верить изображению на гравюре, где-то
здесь должен был обитать алхимический дракон. Присев на сросшиеся корни, Женька
рассмеялся, обнаружив в древесной излучине притаившуюся ящерку. 

- Так значит, ты и есть древний змий? - шутя
спросил он у ящерицы, зацепив ее двумя пальцами и заглянув в ее юркие,
несогласованно мигавшие глазки. - Извини, но апокалипсический дракон
представлялся мне куда крупнее.

Отпустив ящерку, он походил около дерева, подобрал
пустую ракушку, вытряхнул из нее песок, приложил к уху, а затем бросил ее
далеко в море, отчего в толще вод раздался несоразмерно сильный всплеск.
Прищурившись, Евгений различил поднявшийся над волнами ужасный плавник, который
стал вилять из стороны в сторону, приближаясь к берегу. 

В миг по затылку Женьки пробежала холодная дрожь.
Его ноги сами собой совершили длинный прыжок за дерево. Продолжая наблюдать
из-за ствола за плавником, он заткнул себе рот ладонью, чтобы не вскрикнуть,
когда на морской песок выбрался чудовищный ящер с огромным, кожистым гребнем на
хребте, совсем как парус диметродона. Да это же и был гигантский диметродон с
частоколом торчавших из пасти клыков, с кривыми, когтистыми лапами. Он важно
вышагнул на берег, стряхнул влагу с ершистого загривка и остановился,
принюхиваясь пупырчатыми ноздрями к воздуху. 

Ничего не учуяв, старый дракон закрыл глаза и стал
греть бока под теплыми лучами солнца. Женька подумал, что настал самый
подходящий момент, чтобы ретироваться подальше от рептилии, и сделал шаг в
сторону леса. Но резкое шипение, которое издал ящер, заставило Евгения
навострить уши, поскольку шипение это представляло собой вполне членораздельный
шепот:

- Зач-ем ты приш-ел, че-ловек? -
гипнотически зашелестел дракон, высовывая змеиный язык из зубастой пасти.

- Мне не хотелось Вас тревожить, в это странное
место и время я попал совершенно случайно, - вежливо ответил Евгений, понимая,
что скрываться за деревом теперь было бесполезно. 

- Случ-айно? Нет, ты приш-ел не случ-айно, - ящер
покачал свисавшим под жуткими челюстями морщинистым подбородком. - Ты кое-что
ищ-ешь, и ты кое-что зна-ешь!   

Дракон стремительно атаковал, щелкнув зубами как
раз там, где мгновение назад стоял Женька. Ухватившись за толстую ветвь над
своей головой, Евгений влез на дерево, поглядывая сверху на черного ящера с
оранжевыми полосками на бугристой спине.     

- Ты охраняешь камень? - крикнул ему Женька. -
Отлично! Можешь оставить его себе. Подскажи лучше, как отсюда выбраться! 

- 'Входит тот, кто находит. Кто входит, тот не
уходит, а кто уходит, тот не находит', - загадочно прошипел дракон. - Вот
тебе подсказ-ка, че-ловек, от благородней-шего Мритью-дхакана.    


- Каждый, кто здесь оказывается, не может вернуться
обратно? Так, что ли, получается? - спросил у него Женька.

- Ес-ли ты ищ-ешь выход, я могу открыть, где он
нахо-дится, смотри внимательно, - и дракон, назвавший себя Мритью-дхаканом,
издал гневный рык, продемонстрировав отвратительную глотку и неприятно
извивающийся язык.

- Очень остроумная шутка. Но я склонен считать, что
это не самый гостеприимный совет, - подразнил дракона Женька, чувствовавший
себя на дереве в относительной безопасности.

Безо всякого предупреждения Мритью-дхакан
ударил хвостом по стволу, который сразу же хрустнул, поскольку сердцевина
дерева весьма иструхлела. После второго мощного удара послышался треск, а после
третьего дерево медленно повалилось на землю. 

Пока оно падало, Евгений прикрыл глаза и сосредоточился,
обдумывая сложившуюся обстановку. Раз переговоры зашли в тупик, то не мешало бы
уже перейти к более решительным действиям. Одновременно с этим он почувствовал,
что в руке у него, как по волшебству, стал обреть форму неизвестно откуда взявшийся
остроконечный предмет. Открыв глаза, Женька убедился, что в ладони у него,
действительно, появилась стрела. Не медля больше ни секунды, он прыгнул на шею
дракону и вонзил наконечник стрелы промеж его глаз. 

Отбросив Женьку к самой кромке океана, черный
дракон взревел так, что с ближайшей скалы осыпался песок. Из пасти смертельно
раненого Мритью-дхакана вырвался фонтан кровавой пены, и он  рухнул
рядом с деревом, продолжая шевелить на земле своим хвостом. Евгений подступил к
мертвому дракону, чтобы осмотреть чудесным образом появившуюся стрелу, но тут
же позабыл все на свете - возле острозубых челюстей Мритью-дхакана лежал
камень неземной красоты, созданный словно из застывшего огня и отливавший всеми
цветами радуги. 

Внутри него сверкали миллиарды звезд, галактических
туманностей, немыслимых миров. В созерцании этих вселенных Евгений
преисполнился такого волнения, что даже перестал дышать. Ему захотелось
дотронуться до камня, но от священного страха он упал перед ним на колени.
Камень стал притягивать его к себе. 

В голове у Женьки мелькала только одна мысль: 'Это
же Он! Это же Он!'. И когда пальцы его прикоснулись к поверхности камня, в
груди пронесся обмораживающий вихорь, а может быть, наоборот, молниеносно
вспыхнул пожар, с которым никто бы не мог совладать. После чего сердце его
остановилось, и возникло какое-то умиротворение. Тишь... 

Он осознал, что умирает и ничто не сможет вернуть
его к жизни... Затем последовало необъяснимое воспоминание, будто он однажды
уже приходил за этим небесным камнем, будто когда-то слышал вот эту же странную
загадку Мритью-дхакана: 'Кто уходит, тот не находит'. Поистине,
кто находил этот камень, тот не мог вернуться обратно к своей прежней жизни, но
не горечь испытывал от этого, а потаенную радость и нескончаемое блаженство.

- Где я? - открыв глаза, спросил Евгений у людей,
стоявших вокруг.

- Ты перестал дышать! Весь посинел, - торопливо
ответил сеньор в мушкетерской шляпе, показывая на какой-то  пузырек. - Ты
держал в руке колбу. Не знаю, откуда у тебя взялась эта микстура, но она
вернула тебя к жизни! Сейчас мы находимся в Porta Lumen coeli. Братья
вынесли тебя в сад, на свежий воздух.

Из этих сбивчивых объяснений Женька ровным счетом
ничего не понял. Приподнявшись на локоть, он обозрел газоны с древними стелами,
покрытыми магическими знаками, ветви голых деревьев, левитировавших при полном
отсутствии ветра. Он не знал, не помнил, как и для чего здесь оказался. 

Громыхая доспехами, из храма, расположенного
посреди сада, выдвинулся рыцарь, лицо которого было скрыто за позолоченным
шлемом, сделанным наподобие орлиной головы.     

- Ха-ха-ха-ха! - рассмеялся он. - Так ты раздобыл
камень заточения света?! Героический подвиг! Коллегиум в неоплатном долгу перед
тобой, ведь с его помощью мы преобразим саму природу вещей! А теперь - отдай
его мне...

Рыцарь простер кованую лапу прямиком к Женькиному
сердцу. В тот же миг в глазах сеньора, сидевшего рядом, застыла тень ужаса.

- Это измена, мечи к бою! - выступив из храма,
приказал рыцарь с изящно загнутыми крыльями за спиной. 

За ним вышли еще двое воинов в светящейся броне.
Над туманной поляной прокатился металлический лязг изъятых из ножен мечей.
Мушкетер сорвал с себя шляпу и тоже выхватил шпагу. Три десятка мечников
изготовились к схватке с одним единственным рыцарем в орлином шлеме. Сперва это
показалось Женьке очень нечестным приемом, заслуживающим всяческого порицания.
Правда, лишь до тех пор, пока рыцарь не увеличился в размерах и не принял облик
демонического орла, поднявшего вверх свои чудовищные, измазанные копотью
крылья.

- Тысячи лет ожидания не прошли даром! -
торжествующе провозгласил демон. - И вот я, гордый знаниями Каббалаим,
стою перед вами, и никто не в силах отнять у меня то, что так долго скрывал от
моего Господина дракон смерти. Как же я благодарен тебе, человек! О, наиглупейшее
из созданий! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха!

Сказав так, он порывисто двинул когтистой лапой,
возбудивши в пространстве мощную волну, сбившую с ног дюжину воинов в белых
плащах. Из скрещенных десниц трех светящихся рыцарей, вырвались пучки
пронзительно-голубых молний, ударивших в грудь демонического орла. Однако
грозовые разряды, пробежавшие по телу демона, были для него будто щекотка. 

- Хо-хо-хо! - загоготал он, обращаясь к рыцарю с
четырьмя ликами на шлеме. - Херувим Света! Как долго ждал я этого часа, как
долго подменял одного из вас под удушающей маской! Но скоро все кончится, ибо
все имеет свое начало и конец. Изначальный Свет, в который вы так набожно
верите, - не исключение из правил. И сейчас я тебе это докажу!

Небеса потемнели над демоном. Собравшись с силами,
он устроил вокруг себя немыслимый ураган, вырывающий из почвы клочья травы,
приподнимавший с земли небольшие
камешки.            


- Уходи отсюда, живо! - крикнул сеньор, махая рукой
Женьке. - Ты должен спрятать камень, слышишь? Спрячь его! 

В оглушительном свисте смерча разобрать слова
мушкетера было почти невозможно.

- Как? Какой камень?! - развел руками Женька, все
еще находясь в беспамятстве.

- Проснись, просто проснись! - прочитал по его
губам Евгений, затыкая себе уши, чтобы не свихнуться от бешеного гудения и
завывания вихря.          

***

 

- Женич, хорош дрыхачить за столом, - раздался на
кухне Аделаиды Прокопьевны недовольный голос Витяя. 

Как же он был рад снова слышать этот голос!
Поднимая голову с книжки Павла Флоренского, Женька молчал, щурясь от света
лампы над круглым кухонным столом.

- Слушай, мне сейчас такой сон приснился, -
вымолвил Евгений, постепенно приходя в себя. 

- Опять купался с русалками, которые тебя чуть не
утопили? - пошутил Виктор. - Кстати, что у тебя с лицом?

- Да нет же, какие там русалки! - усмехнулся
Женька, ощупывая свой подбородок. 

- Ну, ладно. Тогда рассказывай, - сказал Витяй,
открывая холодильник. - Все равно нам еще суп готовить. 

- Короче говоря, сначала меня избили на улице, но
это, как ты уже заметил, был не сон. Потом я пришел, сел читать эту книжку.
Так, погоди, что же там было написано...

 

 

Мы осознаем себя словно живущими во
сне. По воле воображения мы можем

Странствовать духом в чертогах
Великой Чистоты. Мы видим вещи как будто во сне.

Отдаваясь переживаниям, мы можем
Улетать душой за пределы Восьми пустынь.

(Гуань
Инь Цзы)

 

 



 

 

Существуют четыре главные препятствия, которые встают на
пути

философа и редко когда позволяют ему обресть славное имя
истинного мудреца.

Препятствия эти суть: первое - следование примеру
ненадежного или

надуманного авторитета; второе - потворство устойчивым
предрассудкам;

третье - страх перед осуждением со стороны невежественной
толпы;

и четвертое - сокрытие собственного невежества под видимостью
мудрости.

Rogerius Baco

 

  

 

AB INITIO

На протяжении всего XX века математика медленно, но
неуклонно превращалась из строгой науки в инструмент насилия над человеческим
разумом, над самой способностью человека выносить какие бы то ни было суждения.
Плачевный итог развития математической науки был подведен в монографии Морриса
Клайна 'Математика. Утрата определенности'.[62] Вывод, к которому пришел выдающийся
математик и историк науки, неутешительный: несмотря на кажущуюся успешность
различных дисциплин, направлений и школ, математика как единая наука прекратила
свое существование. 

Подобно тому, как в триптихе Иеронима Босха 'Сад
земных наслаждений' первозданный рай, в котором обитают Адам и Ева, где цветет
древо жизни и древо познания, ведет в мир игры со стихиями и силами природы, в
царство земных наслаждений, плотских утех, необузданного полета фантазии, за
которым вдруг наступает картина безумия, инфернальной деградации и смерти всего
живого, математическая наука прошла через три длительные стадии - зарождения,
расцвета и упадка. 

Переход из одной стадии в другую был обусловлен
тремя глубокими потрясениями или кризисами в основаниях математики, в чем
единодушно сходятся историки науки: кризис античной математики, связанный с
открытием несоизмеримых отрезков, кризис новоевропейской математики, связанный
с применением бесконечно малых величин и кризис постмодернистской математики,
связанный с введением актуальной бесконечности и обнаружением логических
антиномий. Причем, как следует из результатов, полученных К.Геделем, никакого
выхода из последнего кризиса в рамках стандартной математики не существует.
Поскольку, если в ней и содержатся фундаментальные противоречия, приводящие к
двойственному представлению о математической бесконечности, то обнаружить их в
рамках сложившейся системы аксиом невозможно. 

   Однако данный вердикт не является
поводом для того, чтобы поддаваться декадентскому настроению философов,
перешедших на позиции отрицания математической истины. Вывод о том, что
доказать непротиворечивость системы аксиом арифметики невозможно, что можно
доказать лишь существование в ней противоречий, является только первым, самым
трудным шагом к философскому переосмыслению того чем в действительности
является язык математики. Является ли он всего лишь искусственным продуктом,
плодом человеческого интеллекта, как об этом твердят формалисты, либо подлинные
корни этого языка, с помощью которого физики описывают законы материи, а логики
- внутренние законы мышления, лежат выше всякой конечной формы, которая может
быть выведена человеком.

Невозможность доказать отсутствие противоречий в
аксиомах арифметики есть удар, прежде всего, по философии формализма, за
которой скрывается непомерное тщеславие европейского человека, решившего
присвоить своему имени все законы бытия, мышления, и даже саму бесконечность -
тот самый важный математический 'объект', который оставалось отловить, засушить
и выставить на всеобщее обозрение в трофейной комнате позитивизма. Тем не
менее, грандиозная программа полной формализации математического языка
потерпела крах, но вовсе не потому, что формалисты оказались плохими
математиками. Как раз наоборот, их вера в возможность формализации всего и вся,
сделала из них превосходных ученых и весьма утонченных мыслителей. 

Но бесконечность оказалась не тем 'объектом',
который может себе присвоить человек, даже если этот человек снабжен самыми
совершенными орудиями познания. Титанические усилия, приложенные Г.Кантором и
его последователями для того, чтобы 'уничтожить' или 'оконечить' бесконечность
с самого начала были обречены на провал. Так же, как усилия по 'уничтожению'
бесконечно малых величин, так же, как попытка изгнания из математики иррациональных
чисел, предпринятая пифагорейцами.  

Если внимательно присмотреться ко всем кризисам,
которые терзали математику на протяжении многих тысяч лет, то окажется, что в
них проявляется одна общая черта, а именно стремление подогнать бесконечность под
то наивное представление о математическом языке, в котором человек выступает
единственным и главным творцом науки, как если бы до изобретения колеса не было
круговых траекторий и сферических поверхностей, а до открытия Платоновых тел
или чисел Фибоначчи не существовало ни кристаллов, ни всего многообразия живой
природы.

Сколь бы странным ни показался такой подход, но
idea fixa формализма состоит как раз в том, что создателем математики являются
исключительно сами формалисты, которые ради удобства выполнения тех или иных
операций могут ввести какие угодно аксиомы, создать какие угодно абстракции,
ничуть не заботясь о том, как они соотносятся с другими областями знаний, не
размышляя об их содержании. 

Для того, чтобы зачислить созданные человеком
абстракции в разряд истины, они должны всего лишь соответствовать формальным
правилам того или иного математического диалекта. Такое определение сущности
математики как синтетического языка, правила которого зависят лишь от субъекта
познания, ведет к быстрому накоплению математических результатов, позволяет
разнообразить методы исследования, но в нем содержится опасность появления
субъективных ошибок. Такая опасноть исходит из постепенного смешения диалектов
и построения на их основе других правил и языков, когда некоторое слово, взятое
из одного специфического диалекта, становится общеупотребительным без перевода
и осмысления его этимологии.  

Не задумываясь над тем что обозначалось данным
словом, как, для чего и в какой области оно возникло, его начинают использовать
в других диалектах, не подозревая даже о том, что смысл одного и того же слова
в различных языках претерпевает неизбежные изменения, а в некоторых случаях с
ним происходят поразительные трансформации. 

Какая, на первый взгляд, разница - запишем мы слово
'deus' латинскими буквами или кириллицей, разве может от этого
измениться смысл понятия 'бог'? Оказывается, может. Ведь, если проделать
то же самое с санскритcким понятием 'бог' - dev, то мы получим 'дева', и тогда без
вразумительного контекста станет уже непонятно идет речь о 'боге', о 'девушке'
или о 'богородице'. В древнеиранской или авестийской традиции 'девами'
называли не богов, а злых духов, которых мы бы назвали греческим словом 'демоны',
хотя сами древние греки словом 'демоны' зачастую называли 'богов'.
Переписав и прочитав англо-сакское 'devil' в знаках деванагари -  devIl( , вместо 'дьявола'
мы получим нечто относящееся к 'богине'. Так, всего несколько строк
текста перенесли нас с одного континента на другой сквозь тысячи лет истории и
стали причиной неопределенности в понятиях, которыми мы, между прочим, каким-то
образом изъясняемся.  

С чем-то подобным мы сталкиваемся в математике. В
различных ее направлениях и разделах, в привычных для нас словах 'чистой
математики', таких как 'число', 'ноль', 'единица', 'квадрат', 'куб', смешаны
многие смыслы и представления, возникавшие у мыслителей разных эпох. Однако
математики-формалисты не придают этому существенного значения. Для них
математические термины существуют в идеальном мире, создателем которого стал
человек, очистивший его от возможности появления противоречий путем отречения
от всякого рода 'неточных' домыслов, в мире, где все слова, формулы, теоремы
обитают в неизменном виде, так что даже само время стало не властно над ними.
Если интуиционист на вопрос 'Где следует искать подлинную математическую
точность?', - ответит: 'в самом человеческом разуме', то формалист
без малейшего колебания ответит: 'на бумаге'.[63] 

Таким образом, из формалистского представления о математике
была исключена возможность того, что время может выступать соучастником
творческого процесса, что человек, снабженный орудиями познания, есть не только
и не столько творец математической истины, сколько средство для ее проявления.
То единственное, благодаря чему мы различаем слова и понятия, благодаря чему не
сбиваемся в переплетениях мыслей, лежит в области интуиции, а не в области
формализма. Как бы ни пытались формалисты найти точность в типографских
символах, лишь интуиция устанавливает внутреннюю связь между словами. Для нее
нет ничего невозможного в том, чтобы обозреть за формой слов сколь угодно
большие промежутки времени и отыскать в них то единственное этимологическое
значение, которое не приводит к двусмысленности.

Математика как единая, лишенная противоречий наука
не может быть построена без математической интуиции, ведь разрешение
возникающих во множественности противоречий и есть одна из основных задач
любого из видов интуиции. Только она позволяет мыслить непрерывное (геометрию)
и дискретное (арифметику) как диалекты одного языка: 'Поскольку значительная
часть математики может быть построена на основе арифметики натуральных чисел,
порождаемых интуицией времени, то отсюда следует, что "априорность времени
не только определяет свойства арифметики как априорные синтетические суждения,
но играет ту же роль по отношению к свойствам геометрии"'.[64]

Однако именно время выпало из поля зрения
формалиcтов, увлеченных идеей полной формализации математики, которая
потребовалась им для того, чтобы подогнать бесконечность под введенные
Г.Кантором символы. Стремление во что бы то ни стало отловить 'объект'
(бесконечность) привело к установлению монопольного права формалистов на то что
следует называть математикой. История математики оказалась в таком забвении,
что произошла невольная фальсификация  ряда ключевых моментов ее
формирования, ведь многие великие  математики прошлого выступали
категорически против 'оконеченной' бесконечности. 

Привычные для школы формализма двойные стандарты
были подвергнуты справедливой критике И.Лакатоса, который отмечал, что 'формализм
отделяет историю математики от философии математики, так как согласно
формалистскому пониманию математики, собственно говоря, истории математики не
существует (...) Формализм отрицает статус математики для большей части всего
того, что некогда понималось как входящее в математику, и ничего не может
сказать об ее "развитии". Ни один из "творческих" или
"критических" периодов существования математических теорий не может
быть допущен в формалистическое небо, где математические теории пребывают как
серафимы, очищенные от всех пятен земной недостоверности. Однако формалисты
обычно оставляют открытым небольшой черный ход для падших ангелов, если для
каких-нибудь "смесей математики с чем-то другим" посчастливится
построить формальные системы, "которые в некотором смысле позволяют их
туда включить"'.[65]


С тех пор, как человек стал присваивать своему
имени язык математики, на что в древних цивилизациях налагалось строжайшее
табу, с тех пор, как человек решил взять на себя функцию математического бога,
наука достигла больших высот, но через 'черный ход' в математику проникло немало
'падших ангелов'. Некоторые из них были изгнаны обратно в преисподню, некоторые
продолжают обитать в стандартной математике, выстроив вокруг себя неприступные
стены, прикрываясь авторитетом выдающихся математиков. И только погружение в
историю математики или в этимологию ее терминов может оказать помощь в деле их
выявления и устранения.[66] 


 

IPSE DIXIT

Теорема о сумме квадратов катетов равных квадрату
гипотенузы прямоугольного треугольника, известная нам как теорема Пифагора,
применялась за тысячи лет до того, как великий древнегреческий философ в VI в
до н.э. нашел один из способов ее доказательства. Религиозно-синкретичный
характер древнейшей математики, астрономии и архитектуры, а также ограниченный
набор сохранившихся текстов не позволяет произвести вполне удовлетворительную
датировку события, когда данная математическая закономерность стала известна
человеку.  

 



 

Вавилонский квадрат,
сторона которого равна 30, а диагональ 42 + (25/60) + (35/60²), 

что в десятичных дробях
дает √2 ≈ 1,41421296(296). Репродукция из книги Б.Л. ван дер Вардена


'Пробуждающаяся наука',
1959. Вавилонская коллекция Иэльского университета.

 

Если опираться на тексты глиняных табличек
шумеро-вавилонской культуры, то можно говорить о том, что эта теорема, выраженная
в клинописных знаках, была известна уже в древневавилонском царстве (II
тысячелетие до н.э.).[67]
С другой стороны, исходя из этого, можно впасть в обычную формальную ошибку,
отказав древним египтянам в знании оной же теоремы в III или IV тысячелетии до
н.э. лишь по причине того, что папирусная бумага выступает менее надежным
носителем информации, чем глиняные таблички. В рамках позитивной науки проблема
появления математики, вообще говоря, не имеет решения. Философская концепция
интуиционизма состоит в признании неточности самой постановки вопроса о том,
когда появилась математика либо теорема Пифагора, ибо математика как
объективное проявление абстрактных закономерностей, очевидно, существовала и
до  Пифагора, и до возникновения вида homo sapiens. 

Поэтому и вопрос о том, когда математика появилась
как наука, изобретенная самим человеком, является важной, но все-таки спорной
псевдопроблемой, поскольку древневавилонская математика как изобретение
человека не была полностью тождественна египетской, египетская - греческой,
греческая - арабской, арабская - индийской, а индийская - китайской. В такого
рода историческом релятивизме новоевропейская математика отнюдь не тождественна
современной, а современная математика не тождественна той, которая будет
существовать в IV тысячелетии н.э., так как языки и символы математики, которые
создаются и обрабатываются человеком на песке, на камне, на бумаге, на
электронно-вычислительной технике всегда могут оказаться не тождественными
подлинно непротиворечивой абстрактной теории. 

Европейский ученый, приступающий к исследованию
истории древнейшей математики всегда будет видеть лишь ее часть. Ведь из того
хорошо известного историкам науки факта, что математика, естествознание, искусство,
письменность и язык не отделялись в древних культурах от религии, можно
заключить, что некоторое изображение или текст, понимаемые нами как 'миф о
сотворении мира', 'ритуальная магия', 'скульптура бога', имели
отношение и к тем проблемам, которые мы бы назвали 'математическими' или
даже 'чисто математическими'. Например, самые древние двоичные дроби в
последовательности 1/2; 1/4; 1/8; 1/16; 1/32 и т.д. назывались жрецами Верхнего
и Нижнего Египта дробями бога Сета и обозначались соответствующим образом.[68] Нисколько не удивительно поэтому, что у
нас вызывают снисходительную улыбку либо недоумение слова, с которых начинается
древнеегипетский папирус Ахмеса, обещающий научить 'совершенному и
основательному исследованию всех вещей, пониманию их сути, познанию всех тайн',
тогда как затем приводятся обычные арифметические примеры по подсчету
количества зерна, а также правила вычисления дробей.[69]           


Подобный синкретичный характер имела и математика
древнего пифагорейского общества, ставшая фундаментом эллинистической
математики, а также, в значительной мере, - арабской и новоевропейской
математики. Ведь приписывание Пифагору теоремы о сумме квадратов катетов,
равной квадрату гипотенузы, более того, приписывание ему всех поздних
пифагорейских теорем были продолжением неприемлемых для позитивной науки
религиозно-философских воззрений.

Имя Пифагора было для кротонских математиков
священным именем, так что сами пифагорейцы предпочитали его называть  'тот,
оный', 'божественный', а в доказательствах, восходящих к учителю,
употребляли 'αυτος ειπα' (греч. 'сам
сказал').  Для древнегреческих ученых Пифагор являлся не человеком,
создавшим математическую теорию, а непосредственным воплощением космической
гармонии или бога Аполлона (от греч.
απολουω, 'очищать'),[70] стрелой которого был убит змей Пифон на
том месте, где находился священный центр земли, более известный нам как
Дельфийский оракул. 

Стремление взять из древнегреческой математики лишь
то, что имеет практическое значение, неспособность видеть античную математику
глазами самих пифагорейцев послужили предпосылками становления так называемого
европейского образа мышления, в котором человек рассматривается как собственник
всей материальной вселенной, как сам бог-творец высших абстрактных законов, а
не как воплощенный в первочеловеке образ божественного разума. Тяжелой
расплатой за пренебрежение к пифагорейской философии, за искажение и упрощение
тех исторических процессов, в которых зарождались математические термины, за
нежелание вникать в суть теоретических положений, приведших к первому кризису
оснований математики, стало тлетворное разложение и системный кризис
современной математической науки.[71]
Итак, рассмотрим общую первопричину трех обозначенных выше кризисов, а именно
один из основополагающих терминов, введенных во времена античности.

 

ARGVMENTUM AD IGNORANTIAM

За сотни лет развития математики историки так и не
сумели выработать внятного представления о том, кем было сделано открытие
иррациональных чисел (от лат. irrationalis, 'неразумный' - калька с
греч. αλογον, 'несоизмеримый', 'невыразимый').
С одной стороны в древних текстах это открытие часто приписывают Пифагору (VI
век до н.э.), с другой стороны - античному математику Гиппасу из Метапонта (V
век до н.э.). 

Вероятнее всего, это вызвано тем обстоятельством,
что Пифагору было лишь известно о явлении несоизмеримости стороны и диагонали
квадрата, тогда как Гиппас сумел привести этому 'строгое доказательство'.
В самом деле, коль скоро Пифагор был знаком с передовыми идеями вавилонской
математики, коль скоро пифагорейцам был известен метод 'боковых и
диагональных чисел' для получения приближений 3/2; 7/5; 17/12 и т.д. при
вычислении гипотенузы прямоугольного треугольника с катетами, равными единице,[72] то основатель тайного пифагорейского
общества, конечно же, не мог не знать о проблеме несоизмеримости стороны
квадрата и его диагонали. 

В пользу такого понимания можно привести легенду о
пифагорейском проклятии, насланном на Гиппаса, которого античные математики
обвинили в разглашении тайны пифагорейского братства. Эта поучительная история,
вполне возможно, и стала прототипом сказания о боге Дионисе, которого решили
схватить морские разбойники (математики, поддержавшие Гиппаса). Однако оковы, в
которые был заключен Дионис, сами спали с него, весь корабль (пифагорейскую
философию) оплели виноградные лозы и плющ, а сами разбойники попрыгали в вечно
бушующее море и превратились в дельфинов.    

Если бы до Гиппаса пифагорейцы не ведали понятия
несоизмеримости, то его бы, разумеется, обвинили вовсе не в 'разглашении',
а в создании теоремы, противоречащей учению Пифагора. Вот одна из реконструкций
доказательства данной теоремы, которое в историческом очерке Николя Бурбаки
определяется, ни больше - ни меньше, как 'наилучший классический пример
рассуждения от противного в математике'.[73]  

'Допустим, что диагональ квадрата AC и его
сторона AB соизмеримы, то есть их отношение равно отношению двух целых чисел:
AC /AB = m / n. (1)

Предполагается, что числа m и n не являются оба
четными, иначе дробь можно было бы сократить на два. Из (1) следует, что
AC² / AB² = m² / n². Но по теореме Пифагора AC² =
2AВ²; следовательно, m² = 2n². (2)

Значит, m² - четно. Из учения о четных и
нечетных числах следует, что в этом случае и  m - четно (так как
произведение двух нечетных чисел нечетно). Но тогда n - нечетно. Поскольку m -
четно, то  m = 2t. Подставляя в (2), получим 4t² = 2n², или
n² = 2t², то есть n² - четно, следовательно, и n должно быть
четным, что приводит к противоречию'.[74] 

Эти десять строчек доказательства Гиппаса о
несоизмеримости стороны и диагонали столь же неубедительны для интуициониста,
как десять строчек доказательства Г. Кантора о 'несчетности' множества
всех действительных чисел, на что указал доктор физ.-мат. наук А.А. Зенкин.[75] Если у формалиста, порой неразличающего
за символами их содержания, к такому 'наилучшему классическому доказательству'
никаких вопросов не возникает, то у историка науки может возникнуть вопрос -
откуда взялась убежденность Гиппаса в том, что сторона квадрата AB и его
диагональ AC - оба этих отрезка - выражаются 'четными числами'?
Хотя, как известно, ни сторона n, равная единице - нечетному числу(!),
ни диагональ m, равная √2 =1,414..., никак не могут быть 'четными
числами'. С нашей точки зрения гораздо логичнее было бы искать отношение m
/n  для √2 и доказывать, что такого отношения
существовать не может, вовсе не с помощью метода четных и нечетных чисел, а с
помощью правил перевода десятичных дробей в обыкновенные. Ведь число √2
=1,414... - это десятичная дробь, которая по определению не может быть ни
четным, ни нечетным числом.

Оказывается, другого 'строгого доказательства'
несоизмеримости математики-пифагорейцы предложить просто не могли, так как они
не имели представления о непрерывных десятичных дробях. Более того, даже
отношения целых чисел m /n, которые мы иначе называем обыкновенными
дробями, они не признавали дробными значениями, потому что в античной
арифметике, в отличие от современной, действовала аксиома неделимости единицы.
Единица являлась для математиков-пифагорейцев 'божественной монадой',
деление которой было формально запрещено. В то же время пифагорейцам была
известна десятичная 'космическая монада' в виде суммы чисел 1+2+3+4=10,
что неявно допускало ее делимость.

Б.Л. ван дер Варден пишет об этом так:  'До
Архимеда дроби вообще не входили в официальную греческую науку. Но это
объясняется не тем, что их не знали, но скорее тем, что их не хотели знать
(...) Впрочем, следы древнего исчисления дробей обнаружить можно. В VII книге
'Начал' Евклида (а эта книга, как мы увидим позже возникла до 400 года до н.э.)
имеются следующие определения:

Определение 3: Число является частью другого
числа, меньшее - большего, если оно измеряет большее.

Определение 4: И частями, если оно большего не
измеряет.(...)

Определение 20: Числа являются
пропорциональными, если первое от второго и третье от четвертого будут
одинаковыми кратными, одинаковой частью или частями (...)

Терминология целочисленных отношений в пифагорейской
теории гармонии также напоминает о том, что целочисленные отношения были
первоначально дробями (...) Древнейший текст, где встречаются дроби, представляет
'Илиада' Гомера (К 253): "Ночи две части прошли и третья осталась
частица". Отсюда ясно, что дроби были известны грекам с древнейших времен
и что они по крайней мере в V веке до н.э. вполне владели действиями с дробями'.[76]

Тогда возникают следующие вопросы: для чего
пифагорейцам потребовалось вводить аксиому неделимости единицы, почему они
исключали единицу из чисел, так как 'единица не является множеством',[77] и почему современные
математики-формалисты не смущаются этими 'тонкостями', полагая, что
смысл терминов, возникших в пифагорейской арифметике, полностью сохраняется в
арифметике непрерывных десятичных дробей, построенной на диаметрально
противоположной аксиоме - аксиоме о возможности бесконечного деления единицы,
то есть на возможности рассмотрения единицы в качестве  множества,
обладающего свойством к бесконечному уменьшению?

Все говорит о том, что пифагорейцам было известно о
существовании сразу двух типов арифметики: аполлонийской  ('очищенной'
от бесконечных процессов деления единицы) и дионисийской (тайная часть учения
Пифагора, позволявшая находить 'боковые и диагональные числа' при
рассмотрении несоизмеримых отрезков, приводившая, однако, к бесконечному хаосу
чисел). Изобретение или искусственное введение аксиомы неделимости единицы
потребовалось в пифагорейской арифметике как раз для того, чтобы 'оконечить'
бесконечность ряда дробей, возникавших, например, при попытке соизмерения
стороны и диагонали квадрата - 3/2; 7/5; 17/12 и т.д. (то есть чтобы 'убить
Пифона'). 

Другим существенным отличием пифагорейской
арифметики, вытекающим из той же аксиомы неделимости единицы, была так
называемая аксиома о четности и нечетности единицы[78] (отсюда и 'муже-женственные
андрогинны' в учении Платона). Так как деление единицы на два давало 'запрещенную'
дробь 1/2, а прибавлением единицы создавались все четные и нечетные числа, то в
арифметике целых чисел 'андрогинный' постулат становился необходимым. Об уровне
догматизма в античной математике можно судить по высказыванию Платона в
трактате 'Государство': 'Если ты захочешь делить единицу, то ученые
математики высмеют тебя и не позволят это сделать; если же ты размениваешь
единицу на мелкие деньги, они полагают ее обращенной во множество и
остерегаются рассматривать единицу не как единое, но состоящее из многих частей'.[79] 

В рамках такого весьма своеобразного набора аксиом
пифагорейской арифметики, содержащего аксиомы неделимости и четно-нечетности единицы,
доказательство Гиппаса, действительно, можно было бы признать непротиворечивым.
Однако вряд ли это позволяет назвать его доказательство 'наилучшим
классическим примером рассуждения от противного в математике', если только
в этой математике применяются бесконечные десятичные дроби.  

      

CONCORDIA DISCORS

Ссылаясь на непререкаемый авторитет имени Пифагора,
математики-пифагорейцы Феодор, Теэтет и Архит создали в IV веке до н.э. теорию
несоизмеримости нецелых квадратных и даже кубических корней. Любая критика их
трудов жестко подавлялась. Платон за отрицание атомистами теории несоизмеримых
отрезков призывал сжигать труды Демокрита,[80] несмотря на то, что Демокрит был одним
из создателей теории правильных многогранников или Платоновых тел. Судя по
всему, основоположник теории пропорций Евдокс Книдский был изгнан из Афин по
той же причине - за высказывание сомнений в справедливости теории несоизмеримых
отрезков. 

 Из учения Евдокса о пропорциях (I; V; VI и
XII книги 'Элементов' Евклида)[81]
следовало, что величины будут находиться в некотором отношении между собой или
в пропорции, 'если они, взятые кратно, могут превзойти друг друга'.[82] Поэтому в геометрии никакой
принципиальной разницы между соизмеримыми и несоизмеримыми отрезками не
возникало - и те, и другие отрезки оказывались в этой теории пропорциональными
(от лат. proportio - 'соизмеримый'). Евклидовы 'Элементы' (конец IV века
до н.э.), которые рассматриваются формалистами как вершина математической мысли
эпохи Платона и Аристотеля, были и впрямь вершиной, но то была вершина
огромного айсберга, потопившего немало теорий, включая саму античную
математику. Евклид создавал свои 'Элементы' в обстановке, которая отнюдь не
имела ничего общего с идилистической картиной дружбы и согласия античных
философов по принципиальным для развития науки вопросам. 

В математике яблоком раздора была как раз теория
несоизмеримых отрезков. Она являлась предметом жарких научных дискуссий между
Платоном и Аристотелем. Если Платон безоговорочно принимал доказательство
несоизмеримости Гиппаса и теорию несоизмеримых отрезков, то Аристотель
высказывал сомнение в правильности хода умозаключений в доказательстве Гиппаса
и его учеников, по сути, оказывая поддержку перспективной теории Евдокса
Книдского. 

В 'Первой аналитике' Аристотель указывал на
логическую недостаточность доказательств несоизмеримостей в теории Феодора,
Теэтета и Архита, даже с учетом хорошо известных ему постулатов пифагорейской
арифметики: 'И таким же вот образом бывает всегда, что при делении общее
берется в качестве среднего [термина], а то, что требуется доказать, и
[видовые] различия берутся в качестве крайних [терминов]. В конце концов [производящие
такое деление] ничего определенного не говорят (...) Очевидно, однако, что при
помощи этого метода нельзя что-либо опровергнуть, как невозможно в отношении
чего-либо случайного или свойственного [тому или иному предмету] вывести
заключение и относительно [его] рода в тех случаях, когда неизвестно, обстоит
ли дело так или иначе, как, например, соизмерим или нет диаметр [и сторона].
Если принять, что всякая длина соизмерима или несоизмерима, а диаметр и есть
длина, то можно заключить [лишь то], что диаметр соизмерим или несоизмерим.
Если принять, что он несоизмерим, то [этим] принимается то, что требовалось
вывести в качестве заключения. [Так], следовательно, нельзя доказывать (...)
Пусть соизмеримое или несоизмеримое обозначает А  [то, что следует вывести],
длина - Б, диаметр - В. Очевидно, таким образом, что [указанный] способ деления
применим не во всяком исследовании и бесполезен в тех случаях, где он, казалось
бы, больше всего подходит'.[83]


Что касается доказательства Гиппаса, то здесь схема
Аристотеля тоже приводит к логической недостаточности. В пифагорейском учении о
четных и нечетных числах единица (или число n в теореме Гиппаса)
являлась и четным, и нечетным числом. В ходе доказательства Гиппас пришел к
выводу о том, что число n  - четное, но на основании этого нельзя
получить опровержения тезиса о соизмеримости, так как из аксиом пифагорейской
арифметики изначально известно, что число n может быть и четным, и
нечетным.

В 'Метафизике' Аристотель объясняет, почему он
придерживается пифагорейской аксиомы о неделимости единицы и учения о четных и
нечетных - оказывается, из опасения, что иначе произойдет  увеличение
арифметических число-сущностей: 'Далее, должно было бы быть промежуточное и
в таких родах, в которых отрицание влечет за собой противоположное, например, в
области чисел - число, которое не было бы ни четным, ни нечетным. Но это
невозможно, что ясно из определения [целых чисел]. Далее, если бы было такое
промежуточное, то пришлось бы идти в бесконечность, и число вещей увеличилось
бы не только в полтора раза, но и больше [множество ни четных, ни нечетных, то
есть дробных чисел]. В самом деле, тогда это промежуточное можно было бы в свою
очередь отрицать, противопоставляя его [прежнему] утверждению и отрицанию 
[взятым вместе], и это было бы нечто [новое], потому что сущность его -
некоторая другая [в самом деле, после введения дробей были открыты
трансцендентальные числа и многие другие классы чисел]'.[84] 

Далее он предостерегает, что, опираясь на явление 'несоизмеримости',
можно легко вывести ошибочное умозаключение об отсутствии истины. И соглашается
с тем, что доказательство Гиппаса можно признать, но лишь при том принципиально
важном условии, 'если доказано, что для противоположностей [соизмеримые и
несоизмеримые величины]  существует одна и та же способность [принимать
только четные или нечетные значения], тогда [окажется], что и знание о них
будет одно и то же; здесь уже соглашаются и без предварительной оговорки, ибо
ложность [будет] очевидной, например, если допустить, что диагональ соизмерима,
то нечетное окажется равно четному'.[85] 

Почему же никто из тех, кто восторженно отзывается
о доказательстве Гиппаса, не уточняет, что уже Аристотелю было известно о том,
что при употреблении дробей (ни четных, ни нечетных чисел) доказательство
Гиппаса теряет всякую доказательную силу? Да просто потому, что в современной
математике господствует так называемая теоретико-множественная парадигма,
адепты которой  не допускают и мысли о том, что в античной математике
могло возникнуть некорректное доказательство. Но из приведенных выше примеров
видно, что в самой античной математике сохранялась устойчивая традиция
критически относиться к доказательствам теории несоизмеримых отрезков, несмотря
на то, что значительная часть подвергших Гиппаса остракизму пифагорейцев,
поплатилась жизнью во время кротонского заговора. В этой связи необходимо
заметить, что из собранных Ямвлихом сведений о причинах той жестокой расправы,
в результате которой десятки учеников Пифагора и сотни пифагорейцев-акусматиков
были сожжены и убиты, а имущество братства было разделено между организаторами
мятежа, следует нелицеприятный для истории науки факт, что в числе подстрекателей
к расправе над пифагорейцами находился все тот же изгнанный из братства
математик Гиппас.[86]


Накал страстей, бурливших вокруг доказательств
теории несоизмеримых отрезков, в верности которых сомневались представители сразу
нескольких философских школ, а также глубочайшие кризисные явления, с которыми
столкнулись древнегреческие мыслители, закладывая основы стандартной
математики, - все это совершенно не сочетается с тем, как склонны себе
представлять античную арифметику математики-формалисты. 

Выразителем этих взглядов можно считать Г. Кантора,
ответившего на возражения Г. фон Гельмгольца и Л. Кронекера по поводу
теоретико-множественного подхода буквально следующее: 'Впрочем, у обоих
ученых явно выступает наружу мотив враждебного отношения к
актуально-бесконечному, и поскольку, как известно, нельзя обосновать с научной
строгостью даже "конечных" иррациональных чисел без решительного
привлечения к делу актуально-бесконечных множеств [здесь двойная ссылка Г.Кантора
на  свои статьи], то усилия обоих - в особенности Кронекера - направлены с
неуклонной последовательностью на то, чтобы сделать с помощью искусственно
придуманных, кажущихся им подходящими вспомогательных теорий совершенно
"ненужными" и лишними [ссылка на Кронекера и Молька] всеми принятые
со времен Пифагора и Платона иррациональные числа, вместо того, чтобы
исследовать и объяснить их согласно их природе'.[87]          


Так вот, 'во времена Пифагора и Платона'
иррациональные числа никак не могли 'быть всеми принятыми', хотя бы
потому, что они выражаются бесконечными десятичными дробями, которыми тогда не
умели пользоваться, хотя бы потому, что в самой Пифагоровой арифметике имелась
аксиома неделимости единицы, за соблюдением которой ревностно следил Платон.
Приведенное выше утверждение Г.Кантора, который обо всем этом знал, есть грубое
искажение истории математики, вызванное скорее одержимостью 'актуально-бесконечным',
нежели стремлением разобраться в природе явления 'несоизмеримости'.    


В эпоху Платона античная наука пребывала в
глубочайшем кризисе, но верно и то, что кризис этот был катализатором
исследований, направленных на более строгое, формализованное описание
математических понятий. Однако стремление к строгости выражалось двояко.
Платон, находившийся под сильным влиянием пифагорейцев (как видно,
последователей Гиппаса), часто выдавал за такую строгость синкретичный
догматизм учения Пифагора, тогда как Аристотель прекрасно знал об опасности
принять за истину ошибочное умозаключение, выстроенное на основании тех или
иных догматов. 

В частности, на это указывает отношение Аристотеля
к математическим аксиомам. Под аксиомой он понимал положение, лежащее в основе
доказательства, которое само не требует доказательств, а принимается в качестве
общепризнанного.[88]
В таком понимании нет требования 'внутренней непротиворечивости' аксиом
или отождествления набора аксиом с абсолютной математической истиной. Наборы
аксиом рассматриваются Аристотелем в духе конвенционализма А. Пуанкаре, когда
предполагается, что на смену одного определения, принятого за аксиому, могут
придти другие, более точные.        

Историк математики и переводчик Евклидовых
'Элементов' Д.Д. Мордухай-Болтовский обнаруживает в этом представлении сходство
с философией стоиков, полагавших, что любое изреченное слово нельзя полностью
отождествлять с подлинно непротиворечивой мыслью или внутренним логосом: 'Не
так далеко отстоят от Аристотеля и стоики, допускающие в качестве аксиом как верные,
так и неверные положения, но с признаками общности и фундаментальности, из
которых выводятся следствия, быть может даже уничтожающие эти положения'.[89]    

Для представителей школы формализма такое понимание
неприемлемо, ведь они хотят как раз получить такой набор символов, который
никто ничем не сумел бы опровергнуть. Однако перед Аристотелем стояла другая
задача. Он понимал, что для развития математической науки необходимо было
примирить математические традиции пифагорейцев, стремившихся (как 'правильно,
но неверно' понял Г. Кантор), 'оконечить' бесконечность, с теорией
Евдокса, в определениях которой бесконечность мыслилась как свойство величин к
ничем неограниченному становлению, что в полной мере отвечало взглядам самого
Аристотеля, утверждавшего, что бесконечное не может существовать как актуальное
бытие.[90]


Только благодаря тому, что Аристотель не выдвигал
требований внутренней непротиворечивости для аксиом, ему удалось решить эту
задачу введением в основания математики фундаментальной аксиомы о разделении
геометрии и арифметики: 'Для числа имеется предел в направлении к
наименьшему, а в направлении к большему оно всегда превосходит любое множество,
для величин же наоборот: в направлении к меньшему оно превосходит все своей
малостью, а в направлении к большему бесконечной величины не бывает. Причина
та, что единица неделима'.[91]    


Именно благодаря этой формулировке о разделении
арифметического числа и геометрической величины стало возможно появление
'Элементов' Евклида - трактата, где собраны воедино две враждовавшие между
собой античные концепции. Не стоит, однако, полагать, что в современной
математике дело обстоит иначе. Оттого, что математики вычеркнули 'на бумаге'
аксиому неделимости единицы вместе с аксиомой о разделении числа и величины,
эти аксиомы никуда не исчезли из доказательств, которые были признаны корректными
'во времена Пифагора и Платона'.  

 



 

Al-Eph (с арам.
'Бог-Змий'), захваченный силами тьмы,

или Эйн Соф тайного учения
Каббалы. Буква восходит

 к ханаанскому
алфавиту, где изображалась головой тельца. 

Обозначение кардинального
числа в теории бесконечных множеств.

 

Напряженный труд Г. Кантора состоял как раз в том, чтобы
перенести пифагорейские представления о числе, 'имеющем предел в направлении
к меньшему', на геометрические непрерывные величины. Он решил отказаться от
аксиомы о разделении числа и величины, но пошел к этому путем пифагорейцев,
предположив, будто у величин, может быть абсолютный арифметический предел в
направлении к меньшему, только не единица, а кардинальное число (алеф). Вот
этот гипотезис и был предложен Г.Кантором как аксиома о двух стягивающихся в
общую точку отрезках. Однако теория множеств не позволила математикам адекватно
описать геометрическую непрерывность в символах теории бесконечных множеств
(доказательство гипотезы континуума или первая проблема Д. Гильберта).

Поэтому один из создателей системы аксиом теории
множеств А. Френкель был полностью согласен с тем, что введенная Аристотелем
аксиома разделения числа и величины продолжает выполняться, несмотря на все
усилия, приложенные для ее устранения: 'Преодоление пропасти между областью
дискретного и областью непрерывного, или между арифметикой и геометрией, есть
одна из главных, - пожалуй, даже самая главная проблема оснований математики
(...)  Характер рассуждений теперь, конечно, изменился, но трудности, как и
прежде, возникли в связи с пропастью между дискретным и непрерывным - этим неизменным
камнем преткновения, играющим чрезвычайно важную роль в математике, философии и
даже физике'.[92]


Таким образом, в основаниях математики в период
античности сложилась следующая Аристотеле-Евклидова система аксиом (АЕ):

1. Аристотелева аксиома разделения числа и
величины.

2. Пифагорейская система аксиом арифметики, в том
числе:

       a) аксиома
неделимости единицы;

       b) аксиома о
четности и нечетности единицы.

3. Система арифметических аксиом, выводимых из
'Элементов' Евклида.[93]

4. Аксиома
Евдокса-Архимеда: для любых отрезков А и В можно указать такое натуральное
число n, что n∙B >A.

5. Евклидова система аксиом геометрии. 

 

LOGICA
VETVS ET NOVA

Несмотря на выдающиеся математические открытия
поздней античности в трудах Архимеда и Аполлония, древнегреческая математика не
выдержала испытания временем. Для того, чтобы обойти логические антиномии при
обращении с 'несоизмеримостями', античные ученые выработали особый язык
геометрической алгебры. Но математические трактаты, написанные этим языком,
были 'необычайно трудными и большей частью не читались'.[94]     

Достигнув небывалых высот, античная цивилизация пришла
в упадок в круговороте нескончаемых войн. По крайней мере трижды была сожжена
Александрийская библиотека (в период римских завоеваний, становления
иудео-христианкой цивилизации и образования арабского халифата). Обломки
античной науки были собраны в более прагматичной арабской математике, где
пространный язык 'греческой учености' был переведен Аль-Харезми на более
емкий и доступный язык алгебры. 

Новоевропейская наука, которая стала формироваться
после крестовых походов, не являлась непосредственным продолжением античной
математики. Средневековая схоластика взяла из античной науки лишь то, что было
нужно для ведения феодального хозяйства и утверждения в умах неизменной картины
мира. Сама обстановка средневековья с неограниченным могуществом церковной власти
была далека от скептического настроения философов в эпоху античности.  

Тем не менее, вместе с переводами арабских
математических трактатов в Европе XII века утвердилась арабо-индийская
десятичная система счисления. Именно влияние восточной математики привело к
постепенному введению в европейскую арифметику десятичных дробей (упоминание о
них содержится в 'Книге об индийской арифметике' Абу-аль-Хасана Ахмада, X век).
Если средневековые схоласты еще штудировали Аристотеля, повторяя положение о
неделимости единицы, то после Джордано Бруно, Николая Коперника, Галилео
Галилея, Иоганна Кеплера, Франсуа Виета, Пьера Ферма, Рене Декарта и многих
других великих ученых XV-XVII веков никто уже не смел придерживаться столь
странных арифметических анахронизмов.  

Метод координат Рене Декарта и разработанная им
теория измерения интервалов позволяли говорить о единой природе арифметического
числа и геометрической величины. Тем самым картезианская система
противопоставила себя античной теории несоизмеримости. Именно благодаря Декарту
квадратичные и прочие иррациональности стали рассматриваться в качестве
действительных арифметических корней. А ведь еще в 1544 году Михаэль Штифель в
своей 'Arithmetica integra' утверждал, что 'irrationalis numerus non est
verus numerus' (с лат. 'иррациональные числа - не истинные числа'),
исключая по давней традиции все иррациональные числа из множества
действительных, ибо ни одно из них нельзя было вычислить с такой точностью,
которая бы позволила говорить о реальном существовании числа, к которому
выполняется приближение.[95] 


Выражая полное
согласие с Рене Декартом по поводу 'равенства прав' между числами
рациональными и иррациональными, современные математики едва ли вспоминают, что
причиной установления этого равенства служила убежденность Декарта в том, что
дальнейшее изучение иррациональных чисел позволит открыть их 'простую
природу'. Пожалуй, из всего поколения математиков той великой эпохи только
основатель анализа Рене Декарт интуитивно догадывался о наличии в математике
фундаментальных противоречий. В своих 'Правилах для руководства ума' он
высказывал подозрение, что античные авторы 'из пагубной хитрости утаили' от
потомков истинную сущность математики, заменив ее другими, 'остроумно
выведенными истинами'.[96] 


Все попытки выявления 'пагубной хитрости'
античной математики закончилась для Декарта без ожидаемого результата. Однако
Рене Декарт впервые сформулировал эпистемологическую проблему о том, возможно
ли построение математики без применения Аристотелевой аксиомы о разделении
арифметики и геометрии? Открытие дифференциального исчисления сэром Исааком
Ньютоном и Готфридом Вильгельмом Лейбницем, а также развитие математического
анализа в XVIII веке, по сути, было попыткой дать положительный ответ на этот
картезианский вопрос. Однако в новоевропейской математике не обращали внимания
на аксиомы арифметики и геометрии - они полагались как некая тривиальная
данность, неизменный набор самоочевидных истин. Поэтому никто не пытался дать
исчерпывающее объяснение, отчего некоторые пифагорейские теоремы на проверку
оказывались некорректными (как показал Пьер Ферма в своей Великой теореме),
поэтому полной неожиданностью для математиков XVIII века оказалось обнаружение
парадоксов бесконечно малых величин.

Как известно, дьявол кроется в мелочах, а
математический дьявол скрывался на этот раз в бесконечно малых величинах. При
вычислении производных функций требовалось определение мгновенной скорости, то
есть пройденное физическими телами 'нулевое' расстояние нужно было
делить на 'нулевое' же время, что давало не имеющее математического
смысла выражение 0/0 (на ноль делить нельзя). В решении этого
затруднения существовали два подхода: сэр Исаак Ньютон категорически возражал
против употребления 'неделимых в пределе', выступая за представление
бесконечно малых в качестве бесконечно убывающих величин, а Лейбниц настаивал
на том, что, бесконечно убывая, величины могут достигать некоторых особых 'бесконечно
малых значений'. Он их определял как отношение dy/dx,
удовлетворяющее строгому тождеству, ибо ошибка в данном случае будет 'меньше
любой конечной величины'.[97]

В стандартной математике получили развитие
абстрактно-логические взгляды Лейбница, применявшего следующий принцип
непрерывности: 'Если переменная на всех промежуточных этапах обладает
некоторым свойством, то и ее предел будет обладать тем же свойством', - хотя
этот принцип 'не был (и ныне не является) математической аксиомой',[98] но он оказался очень удобным для
обоснования математического анализа. Математикам не нужно было задумываться над
каждым решением, сравнивая конкретные бесконечно малые величины.

Вот что сообщает по этому поводу советский историк
и философ математики С.А. Яновская: 'Всякий обучающийся теперь
дифференциальному исчислению уже на первых шагах обучения сталкивается с
теоремой Ролля. Но лишь немногим известно, что Ролль был горячим противником
того самого дифференциального исчисления, успеху которого он содействовал не
только своей теоремой, но и своими выступлениями против анализа бесконечно
малых'.[99]
Мишель Ролль критиковал методы, ставшие стандартными методами анализа,
поскольку считал, что 'мы впадаем в противоречие, приписывая протяженность
бесконечно малым dx и dy. И это противоречие становится тем большим, чем больше
увеличиваем мы эту протяженность. Ибо, если мы берем, например, 4 вместо
бесконечно малого dy, тогда равенство dy=0 изменится в 4=0, и это противоречие
станет бесконечно малым, если вместо 4 мы подставим бесконечно малую величину'.[100]


В наши дни Ролля обвинили бы в лукавстве, ведь он
вместо бесконечно малой величины брал конечное целое число 4, приравнивая
его к 0 - к 'абсолютному ничто'. Однако ему было важно показать,
что некое противоречие все же возникает. В самом деле, применение десятичных
дробей позволяет нам записать равенство 3,(9)=4, то есть 3,(9)+0,(0)1=4,(0),
где 0,(0)1 - бесконечно малая единица. Если оба эти равенства
тождественны, если мы можем 'обнулить' или 'уничтожить'
бесконечно малую единицу, то все бесконечно малые, из которых состоит 3,(9)=4,
тоже можно 'обнулить', но тогда мы получим как раз 4=0, причем
это следует из  того же принципа непрерывности Лейбница. 

Мишель Ролль хотел получать вместо бесконечно малых
приближений некие точные значения, как в арифметике целых чисел, что, конечно
же, было невыполнимо, но его возражение вскрывает 'филогенез'
стандартной математики, который был далек от совершенства. Если Лейбниц
осознавал существование погрешности при 'уничтожении' бесконечно малых,
то Леонард Эйлер в своем 'Дифференциальном исчислении' предлагал математикам
прекратить споры и 'забыть' о приращениях бесконечно малых величин,
объясняя это тем, что 'никаких глубоких таинств, как полагают обычно, что и
делает исчисление бесконечно малых для многих чрезвычайно подозрительным, здесь
не скрывается'.[101]

Вероятно, многих ошибок можно было бы избежать,
если бы хоть кто-то из основателей анализа догадался связать стремительное
введение в математику бесконечных десятичных дробей с появлением нового набора
арифметических аксиом, который не применялся в античной математике. Ведь вместо
аксиомы о неделимости единицы появилась аксиома о возможности бесконечного
деления единицы. Вместо множества действительных чисел, состоящих только из
целых чисел (четных или нечетных) появилось множество действительных чисел,
состоящее из целых и дробных чисел (четных, нечетных, а также - ни четных, ни
нечетных). Стало быть, и применимость Аристотелевского принципа 'tertium non
datur' (с лат. 'третьего не дано') в доказательстве Гиппаса при
помощи четных и нечетных чисел следовало подвергнуть тщательнейшей проверке.

 

CONTRADICTIO IN ADJECTO

Однако осознание необходимости систематического
изучения аксиом возникло у математиков лишь в XIX веке, прежде всего, благодаря
исследованиям Г.Ф. Гаусса, Н. Лобачевского и Я. Бояи, показавших, насколько разительно
могут отличаться свойства одних и тех же, казалось бы, объектов при их
рассмотрении в рамках различных наборов геометрических аксиом. Парадоксы,
возникающие между аксиомами арифметики и геометрии по достоинству оценил Юлиус
Вильгельм Рихард Дедекинд. Спустя сотни и даже тысячи лет после написания
Евклидом сводного трактата  по основам античной математики, Р. Дедекинд
заметил нестыковку аксиомы измерения Евдокса-Архимеда (V книга 'Элементов') с
несоизмеримыми отрезками длины, которые возникают в последующих книгах
трактата.

В математическом сочинении 'Непрерывность и
иррациональные числа' Р. Дедекинд пишет: 'Фактом величайшей важности
является то обстоятельство, что на прямой L есть бесконечно много точек,
которые не соответствуют никакому рациональному числу. Действительно, если
точка "p" соответствует рациональному числу "a", то, как
известно, длина "0р" соизмерима с употребленной при построении
единицей длины, то есть существует третья длина, так называемая общая мера,
относительно которой обе длины представляются целыми кратными. Но уже древние
греки знали и доказали, что существуют длины, несоизмеримые с данной единицей
длины, - например, диагональ квадрата, сторона которого есть единица длины.
Если нанести такую [несоизмеримую] длину от точки "0" на прямую, то
получим конечную точку, которой не соответствует никакое рациональное число'.[102] 


Несмотря на то, что Р. Дедекинд нисколько не
сомневался в доказательстве Гиппаса, он вновь обратил внимание математиков на
существующую с незапамятных времен проблему разделения арифметического числа и
геометрической величины: 'Принятое до сих пор введение иррациональных чисел
связывается именно с понятием о протяженных величинах - которое само нигде не
определено - и определяет число как результат измерения такой величины другою
такого же рода. Вместо этого я требую, чтобы арифметика развивалась сама из
себя (...) чтобы иррациональные числа были вполне определены через посредство
рациональных. Но как это сделать - вот в чем вопрос'.[103] 

Ответ был найден Р. Дедекиндом в том, чтобы вместо
соизмеримых и несоизмеримых отрезков взять два класса P и Q,
таких что каждая точка первого класса лежит влево от каждой точки второго, при
этом существует одна и только одна точка α, которая производит сечение
прямой на два класса.[104]
Однако такая непрерывность числовой прямой достигалась за счет того, что точка
сечения двух классов относилась к первому или ко второму классу совершенно
произвольно, откуда следовала возможность отнести все точки прямой к какому-то
одному классу, либо к классу рациональных, либо к классу иррациональных чисел.
Поэтому Дедекинд соглашался с тем, что он в своем предложении ничуть не приоткрывает
тайну непрерывности, ибо 'решительно не в состоянии привести какое бы то ни
было доказательство справедливости этого принципа, и никто не в состоянии.
Принятие этого свойства прямой линии есть не что иное как аксиома, посредством
которой мы только и признаем за прямой ее непрерывность'.[105]        


Совершенно иного представления о непрерывности
придерживался Г. Кантор. Если для Р. Дедекинда непрерывность состояла в
наделении одним и тем же свойством классов соизмеримых и несоизмеримых величин,
то Г. Кантор считал все целые числа 'прототипом разрывности', хотя ему,
само собой разумеется, было известно, что любое целое число можно представить
непрерывной десятичной дробью с периодом (9). Несмотря ни на что,
непрерывность, по мнению Г. Кантора, следовала только из свойства несчетности
множества действительных чисел, то есть была связана лишь с 'несоизмеримыми
величинами'. Различные взгляды на природу континуума послужили поводом для
научной дискуссии между Р. Дедекиндом и Г. Кантором. И здесь мы вновь
сталкиваемся с фальсификацией реальной истории математики. 

 



 

Георг Фердинанд Людвиг
Филипп Кантор.

 

Представители господствующей теоретико-множественной
парадигмы сумели убедить всех математиков, что между Р. Дедекиндом и Г.
Кантором не существовало никаких принципиальных расхождений в понимании
непрерывности. Во многих математических статьях аксиомы непрерывности Р.
Дедекинда и Г. Кантора даже принято именовать неким общим термином 'аксиома
непрерывности Дедекинда-Кантора'. Но, на самом деле, Р. Дедекинд признавал
теорию Г. Кантора с той опять-таки принципиально важной оговоркой, что в
будущем удастся разрешить проблему непрерывности или континуум-гипотезу Г.
Кантора. Раз гипотеза континуума Г. Кантора (первая проблема Д. Гильберта) до
сих пор не доказана и, как следует из результатов американского математика П.
Коэна, вряд ли когда-нибудь будет доказана, то и отождествлять две эти аксиомы
нельзя. 

Об этом различии
двух аксиом говорит сам Г. Кантор в своей переписке с Р. Дедекиндом: 'Вы
говорите, что аксиома, указанная мною, по существу эквивалентна аксиоме,
изложенной Вами в §3 [сочинения "Непрерывность и иррациональные
числа"] как выражение сущности непрерывности. Однако под этим Вы понимаете
то же самое свойство, которое на стр. 25 дается под номером IV; но это свойство
принадлежит и системе всех целых чисел, которые, тем не менее, можно
рассматривать как прототип разрывности (...) [поэтому] не следует приписывать
свойству IV используемого Вами наименования "сущность непрерывности"'.[106]


В ответ Р. Дедекинд указал Г. Кантору на его
предвзятое отношение к целым числам: 'После Вашего последнего письма мне
кажется, что нам угрожает риск спора скорее о словах, чем о вещах. Всякий
внимательный читатель моей работы определенно поймет мое мнение о непрерывности
следующим образом: области, элементы которых сопоставляются и пополняются в
форме, выраженными свойствами I и II (...) еще не обязательно являются
непрерывными областями; такие области приобретают свойство непрерывности
присоединением свойства IV (...) и только этого свойства'.[107] Четвертым свойством, вокруг которого
шел спор, было как раз распространение Р. Дедекиндом представления о
непрерывности как на класс рациональных, так на класс иррациональных чисел, что
никак не согласовалось с теорией Г. Кантора, где последовательность целых чисел
{1, 2, 3, 4... и т.д.} была обозначена 'счетной' или
понетциально-бесконечной, а последовательность √2 ={1, 4, 1, 4,
2... и т.д.}  - 'несчетной' или актуально-бесконечной, причем по
доказательству Г. Кантора, которое А.А. Зенкин подверг обоснованной критике,
выходило, что множество всех действительных чисел тоже являлось 'несчетным'
или не-нумеруемым.

Г. Кантор не допускал и мысли о том, что в его
суждениях может содержаться ошибка. Более того, он твердо верил в то, что его
теория создавалась при непосредственном содействии сверхразумных сущностей: 'Мои
дорогие друзья, любящие называть себя математиками, могут думать о моих идеях
все, что угодно, они могут писать о том, что им кажется правильным, в Лондон,
Париж, хоть на Камчатку, но я твердо знаю, что идеи, над которыми я тружусь со
своими слабыми силами, будут занимать мыслящие умы целых поколений (...) Я
далек от того, чтобы приписывать мои открытия личным достоинствам, потому что я
есть лишь инструмент некой высшей силы, которая будет работать и после меня,
тем же самым образом, как она проявила себя тысячи лет назад в Евклиде и
Архимеде'. Весь вопрос в том, что это была за 'высшая сила', которая
водительствовала Г. Кантором в его исторических исследованиях? Был той силой
бог или же безобразная пародия на бога?

Болезненные переживания доводили Г. Кантора до
того, что он призывал полностью прекратить 'бесцельные' исследования
потенциально-бесконечного, апеллируя к дифференциальному исчислению, где со
времен Лейбница было принято 'обнулять' бесконечно малые величины,[108]
забывая напомнить о том, что лейбницевская концепция 'оконечивания'
бесконечно малых подразумевала существование пренебрежимой ошибки, о которой
прекрасно знали и Ньютон, и Лейбниц, и многие другие основатели
анализа.    

Ничем не ограниченную, свободно становящуюся
потенциальную бесконечность Г. Кантор понимал как 'довольно скромный и
простой принцип, который рекомендуется всем как Ариаднова нить. Он должен
служить тому, чтобы удержать полет математической фантазии и спекуляции в
надлежащих границах, где они не рискуют попасть в бездну
"трансцендентного", туда, где, как говорится в целях назидания и
спасительного страха, "все возможно"'.[109] Кто знает, если бы Г. Кантор все-таки
воспользовался той спасительной нитью Ариадны, то его, быть может, и не
коснулось дионисийское безумие, о котором древние пифагорейцы предупреждали
всякого, кто приступал к изучению математики и оказывался в лабиринтах
бесконечности - там, где с древнейших времен дерзновенные мыслители надеялись
обрести мудрость, а между тем постепенно теряли разум. 

Практически сразу после создания теории бесконечных
множеств в ней стали возникать многочисленные парадоксы. Доказать
континуум-гипотезу (необходимое условие, выдвинутое Р. Дедекиндом для принятия
теории Г. Кантора) ни у кого не получалось. По этой гипотезе каждое бесконечное
множество подмножеств, начиная с множества всех действительных чисел, равно
следующему по номеру актуально бесконечному множеству. Пытаясь найти доказательство
такому 'очевидному факту', Г. Кантор обнаружил лишь то, что само
множество всех трансфинитных чисел ω
должно было включать в качестве подмножества само себя и оказаться больше
самого себя, что приводило к абсурду. По отношению к множеству всех
действительных чисел это означало, что Г. Кантор предложил задавать их
непрерывность трансфинитными числами, которые сами не являлись и не могли
являться частями (подмножествами) некоторой непрерывной области. 

Поэтому, действительно, не иначе как 'криком
души выступает письмо от 28 августа 1899 г. [ХLVI], в котором он [Г. Кантор]
признает недоказуемость непротиворечивости существования основных объектов
своей теории - вполне упорядоченных множеств и алефов, включая конечные, и
предлагает принять факт их непротиворечивости за простую недоказуемую истину,
за аксиому'.[110]
В критический для теории множеств момент ей оказал поддержку выдающийся
математик-формалист Д. Гильберт, изрекший свою знаменитую фразу: 'Никто не
сможет изгнать нас из трансфинитного рая, созданного Г. Кантором', - 
не заметив, что уже сам создатель этого 'рая' изгнал из него всех математиков,
предложив вместо надежных знаний зыбучие пески противоречий и пустыню ничем не
обоснованных гипотез, нарушавших, помимо прочего, переместительный и
распределительный законы арифметики.[111] 

Даже сам Д. Гильберт, в конце концов, был вынужден
признать, что 'состояние, в котором мы находимся сейчас в отношении
парадоксов [теории множеств], на длительное время невыносимо. В математике - в
этом образце достоверности и истинности - образование понятий и ход
умозаключений, как их всякий изучает, преподает и применяет, приводят к
нелепостям. Где же тогда искать надежность и истинность, если даже само
математическое мышление дает осечку?'.[112]   

Если Д. Гильберт полностью поддержал теорию
множеств Г. Кантора, полагая, что для нее можно будет задать непротиворечивую
систему аксиом, то А. Пуанкаре придерживался на этот счет другого мнения. В
философско-математическом трактате 'Наука и гипотеза' он в противовес Д.
Гильберту поставил следующий вопрос: 'Являются ли аксиомы, явно
формулируемые в пособиях, единственными основаниями геометрии?',[113]
- и указал на существование скрытых аксиом (implicit axioms),
содержащихся в доказательствах, которые с формальной точки зрения являются
совершенно безупречными и 'очевидными'.  

От внимательного взгляда А. Пуанкаре не могло ускользнуть,
что Р. Дедекинд, Г. Кантор и Д. Гильберт исходили из положения о
непротиворечивости Евклидовой геометрии. И когда в теории Г. Кантора
обнаружились парадоксы, они продолжали видеть в геометрии Евклида пример
аксиоматической строгости, испытывая недоумение, почему в теории множеств,
которая из нее как бы 'естественным образом' вытекала, возникали
многочисленные трудности. Поиск противоречий в аксиомах арифметики и геометрии
привел Д. Гильберта к созданию аксиоматической теории. Ему удалось установить,
что система аксиом стандартной математики не содержит внутренних противоречий,
если только не содержит противоречий применяемая в ней система аксиом
арифметики.

Следующим логическим шагом, как рассчитывал Д.
Гильберт, должно было стать доказательство непротиворечивости системы аксиом
арифметики. В пояснении к данной проблеме он писал, что 'если какому-нибудь
понятию присвоены признаки, которые друг другу противоречат, то я скажу, что
это понятие математически не существует'.[114] 

Зная о том, что в стандартной математике признается
доказательство несоизмеримости Гиппаса, содержащее скрытую аксиому о
неделимости единицы, и, зная о том, что применение десятичных дробей
подразумевает наличие другой скрытой аксиомы о возможности бесконечного деления
единицы, мы можем на основании результатов Д. Гильберта заключить, что в той
математике, которую формалисты называют 'образцом истинности',
математически не существует основополагающее понятие - 'единица'.

Более того, Д. Гильберт оказался прав в том, что,
если в аксиомах арифметики содержится противоречие, то в аксиомах геометрии
тоже должно содержаться эквивалентное ему противоречие. И такое противоречие
было обнаружено математиком-фибоначчистом А.П. Стаховым при создании алгоритмической
теории измерения. Так, арифметической аксиоме о бесконечной делимости единицы
соответствует геометрическая аксиома Евдокса-Архимеда, задающая потенциальную
(незавершенную) бесконечность, а пифагорейской аксиоме о неделимости единицы
соответствует геометрическая аксиома Г. Кантора о двух стягивающихся в общую
точку отрезках, которая допускает существование актуальной (завершенной)
бесконечности.[115]
Таким образом, получается, что одно понятие 'бесконечность' наделяется в
стандартной математике диаметрально противоположными свойствами, а значит, в
соответствии с определением Д. Гильберта, в ней не существует другое
основополагающее понятие - 'бесконечность'.      


Так какую же математику можно строить в течение
двадцати пяти столетий, опираясь на 'математически несуществующие'
понятия 'единица' и 'бесконечность'? Интуиционист Л. Брауэр
называл такую математику 'патологической', а выдающийся советсткий
математик А.Н.Колмогоров - 'псевдоматематикой', и с этим трудно не
согласиться.

 

FALSA
IN VNO, FALSA IN OMNIBVS

В то время, когда сторонники аксиоматической теории
Э. Цермело и А. Френкель разрабатывали стандартную систему аксиом теории
множеств (ZF), стараясь исключить из рассмотрения парадоксальные множества,
подобные множеству всех трансфинитных чисел ω,
голландский математик Л. Брауэр доказал в 1909-1911 годах теорему об
инвариантности числа измерений n-мерного многообразия, а также
инвариантности находящихся в нем точек. 

Одним из следствий теоремы Л. Брауэра был
закономерный вывод о том, что аксиома о двух стягивающихся в общую точку
отрезках абсурдна, - вся теория бесконечных множеств оказывалась в этом случае
'патологическим казусом',[116] поскольку в аксиоме Г. Кантора
предполагалось существование непрерывного топологического перехода из 1-мерного
пространства (длина вложенных отрезков) в 0-мерное  (точка на
числовой прямой), что невозможно, как невозможно построение идеального 'perpetuum
mobile' (с лат. 'вечный движитель'). Без преувеличения теорема Л.
Брауэра являлась для математики философским тезисом 'ex nihilo nihil fit' 
(с лат. 'из ничего ничто не появляется'). Из той же теоремы следовало и
то, что 'обнуление' или 'уничтожение' бесконечно малых величин в
дифференциальном исчислении было всего лишь условной договоренностью, равно как
само употребление нулевого значения в качестве некоторого абсолютного пустого
множества. 

 



Математик-интуиционист 

Луитзен Эгберт Ян Брауэр.

 

Открытие Л. Брауэра подтверждало справедливость
подозрений Л. Кронекера, критиковавшего теорию иррациональных чисел и теорию
бесконечных множеств. По существу, Л. Брауэр возвращал математиков к тем
вопросам, которые оказались неразрешенными во время зарождения новоевропейской
науки. Он, наконец, предложил то, что мог бы сформулировать еще Декарт, а
именно поставить под сомнение применимость принципа 'tertium non datur'
в тех случаях, где третье как раз было дано. Д. Гильберт, чья вера в
непротиворечивость аксиом арифметики подверглась после открытий Л. Брауэра
серьезным испытаниям, обрушился на своего бывшего ученика с разгромной
критикой, утверждая, что ограничение области применения закона исключенного
третьего равносильно отказу от математики.[117] В конце концов Л. Брауэр был изгнан из
редколлегии влиятельнейшего математического журнала 'Mathematische Annalen', а
его рукописи были утеряны либо, судя по уровню бурливших страстей, были просто
похищены адептами теории множеств Г. Кантора.

Впрочем, ничего неожиданного в этом нет, если
вспомнить, каким притеснениям и гонениям задолго до этого подвергались
кротонские пифагорейцы, отвергшие Гиппаса, атомист Демокрит, Евдокс и даже
Аристотель, покинувший Афинскую акадэмию из-за разногласий с Платоном.
Драматическая конфронтация интуиционистов и формалистов в XX веке есть довольно
точная хронологическая калька первого кризиса в основаниях математики, который
разразился сразу же после появления судьбоносного доказательства
несоизмеримости стороны и диагонали квадрата. 

Более того, не только в математике, но и в большой
науке вообще конкуренция различных теорий редко когда велась честными методами.
Как результат - выживали и выживают обыкновенно только те теории, которые ведут
себя наиболее агрессивно и беспощадно к своим конкурентам, уничтожая, порой,
целые научные школы, имеющие вполне определенные достижения и способные
эволюционировать в более совершенные теории. 

Например, практически одновременно с установлением
теоретико-множественной парадигмы в математике произошла смена господствующей
парадигмы в физике. В массовое сознание был внедрен миф о том, что
первооткрывателем теории относительности был А. Эйнштейн, хотя реальная история
науки свидетельствует о том, что зачатки этой теории имелись уже в трудах
Галилео Галилея, а в конце XIX века теоретическую базу для теории
относительности создал Г. Лоренц в работах 'Электромагнитная теория Максвелла и
ее приложение к движущимся телам' и 'Относительное движение Земли и эфира'
(1898 г.), где был описан эффект сокращения размеров тел в направлении
движения. В 1892 году А. Пуанкаре в статье 'Измерение времени' доказал
относительность понятия одновременности событий, ввел принцип постоянства
скорости распространения света, а в 1900 году все тот же А. Пуанкаре предложил
физикам знаменитую формулировку Dm
= DE/c² или E = m
c². 

По весьма странному (и вряд ли случайному)
совпадению именно рецензия А. Пуанкаре на 'пионерскую' работу Милевы
Марич и Альберта Эйнштейна 'К электродинамике движущихся тел' (1905 г.)
оказалась единственным за всю историю существования журнала 'Annalen der
Physik' материалом, совершенно бесследно исчезнувшем из редакционного архива.
Если к этому добавить, что уравнения, описывающие геометрические свойства
пространства-времени, названные именем А. Эйнштейна, на самом деле составил
математик Д. Гильберт, то вообще окажется непонятно, на основании чего в
истории науки А. Эйнштейн был признан непосредственным основателем теории
относительности.   

К подобным искажениям реальной истории науки,
вызванных агрессивностью, а в некоторых случаях даже недобросовестностью
ученых, ведущих между собой настоящую 'войну на уничтожение', можно
отнести принципиальное искажение периодической таблицы химических элементов
Д.И. Менделеева. Историкам науки прекрасно известно, что сам Д.И. Менделеев
перед элементами первого периода (водорода и гелия) помещал в своей таблице
нулевой период, куда входил гипотетический элемент 'короний' и элемент X
с ничтожно малым атомным весом, вокруг которого слагаются все остальные
химические элементы. 

На первый взгляд такое убеждение великого русского
ученого в существовании элемента Х кажется совершенно ненаучным предположением.
Однако в 2012 году из ЦЕРН поступило сенсационное сообщение о том, что усилиями
многих сотен физиков наконец-таки был обнаружен так называемый 'бозон Хиггса'
- частица, не вступающая в химические реакции, которую сами физики окрестили 'частицей
бога'. Сопоставляя описание элемента Х со свойствами этой частицы, можно
прийти к заключению, что Д.И. Менделеевым было сделано феноменальное
теоретическое предсказание, о котором сами ученые давным-давно забыли.

Все эти примеры показывают, насколько важно
отличать реальную историю науки от той истории, которую пишут представители
господствующей научной парадигмы, ведь при внимательном изучении 'отброшенных
теорий', в них можно найти ключ к решению проблем, которые не могут быть
решены в рамках 'стандартных теорий'. То же самое можно сказать о
математических теориях. И если мы попытаемся вернуться к теориям, критиковавшим
'наилучший классический пример рассуждения от противного в математике',
то обнаружим, что доказательство несоизмеримости стороны и диагонали квадрата,
приведенное Гиппасом, является причиной фундаментального аксиоматического
противоречия, которое невозможно разрешить в рамках стандартной
арифметики.                                         


Для того, чтобы продемонстрировать неадекватность
доказательства Гиппаса, достаточно применить его метод к целому числу 2
и 'доказать', что в Аристотеле-Евклидовой системе аксиом (AE)
число 2 тоже будет 'иррациональным'. В самом деле, пусть даны два
отрезка AC=2 и АВ=1. Нам известно, что AC=2АВ. Докажем,
что число 2 несоизмеримо с единицей, в точности повторяя ход размышлений
из доказательства Гиппаса: 

'Допустим, что AC и AB соизмеримы, то есть их
отношение равно отношению двух целых чисел: AC / AB = m / n. (1)

Предполагается, что числа m и n не являются оба
четными, иначе эту дробь можно было бы сократить на два. Возведем выражение (1)
в квадрат: AC² / AB² = m² / n². Нам известно, что AC=2АВ;
следовательно, AC²=(2АВ)², то есть m² = (2n)². (2)

Так как 2n - четно, то будет четным и
(2n)², а значит, m² - тоже четно. Из учения о четных и нечетных
числах следует, что в этом случае и m - четно (так как произведение двух
нечетных чисел нечетно). Но тогда n - нечетно (иначе дробь m / n окажется
сократимой). Поскольку m - четно, то  m  = 2t. 

Подставляя в (2), получим 4t²=
(2n)², откуда  n²= 4t² / 4.  

Очевидно, что это выражение можно записать как
n² = 2 ∙ 2t² / 4.

Поскольку в пифагорейской арифметике действует
аксиома неделимости единицы, то есть в ней не существует дробных чисел, мы
можем приравнять выражение 2t² / 4 к некоторому числу k, тогда окажется,
что n² = 2k. Тогда можно сказать, что число 2k - четное, следовательно,
число n² - тоже четное. Если n² - четное, то и число n должно быть
четным, что приводит к противоречию'.

Раз оба числа m и n оказались
четными, то между отрезками AC=2 и АВ=1 не существует отношения,
выразимого целыми числами, и нам не остается ничего другого, как перейти к
утверждению, что эти отрезки - несоизмеримы! Здесь мы использовали те же самые
аксиомы, которые применял в своем доказательстве Гиппас, и если
математики-формалисты признают доказательство несоизмеримости стороны и
диагонали квадрата 'наилучшим' и 'классическим', то мы вправе
ожидать от них того, чтобы и доказательство несоизмеримости отрезков AC=2
и АВ=1 тоже стало общепризнанным и 'классическим'. Тогда бы нам
не составило труда доказать несоизмеримость, вообще говоря, любых отрезков. 

Из обнаружения 'иррациональности' числа 2
можно сделать вывод, что губительна для математики вовсе не философия
интуиционизма, а догматическая косность формализма. Математики-формалисты,
убежденные в непротиворечивости теории несоизмеримых отрезков, в упор не хотят
замечать, что если вместо диагонали AC в доказательстве Гиппаса
поставить дробь m=1,414..., а вместо числа t поставить дробь 0,7071...,
то тогда мы получим вполне адекватное арифметическое выражение n² =
2t², а именно 1²=2(√2/2)². В таком случае число
n=1 останется нечетным числом (то есть таким, которое при делении на два
не дает целого числа), и никакого опровержения, когда оба числа m и n
оказываются 'четными', тогда не возникает. Как не возникает никакого
опровержения, если в нашей теореме об 'иррациональности' числа 2
вместо t поставить единицу, а вместо k - ни четную, ни нечетную
дробь 1/2, некорректно запрещенную в AE принципом 'tertium non
datur' .            

Разумеется, число 2 является соизмеримым с
единицей, но в рамках стандартной математики, признающей 'классическое'
доказательство иррациональности √2, был получен интересный с точки
зрения логики результат: формула А 'число √2 есть число
иррациональное' выводится по тем же самым правилам, по которым выводится
формула B 'число 2 есть число иррациональное'. Раз первая формула
признается истинной, то и вторая формула должна быть признана истинной. В то же
время в стандартной математике число 2 считается рациональным,
следовательно, вторую формулу мы должны признать неистинным суждением или -В.    


В статье 'О принципе tertium non datur' А.Н.
Колмогоров дополнил Гильбертову систему аксиом логики суждений аксиомой
отрицания, выражающей собой принцип противоречия, без которого нельзя
обосновать применение самого метода reductio ad absurdum.[118]   


   

(5)  (А → В) → {( А →
-В) → -А}.

 

'Смысл ее таков: если из А следует и истинность,
и ложность некоторого суждения В, то само суждение А ложно'.[119]
Далее, поскольку обе Гильбертовы аксиомы отрицания не удовлетворяют
интуитивистской логике суждений, А.Н. Колмогоров выводит систему аксиом общей
логики суждений, в которой, наряду с четырьмя Гильбертовыми аксиомами
следования, берется аксиома отрицания (5), а также систему аксиом частной
логики суждений, область применения которой ограничена и включает в себя
аксиому (6) двойного отрицания:

 

(6)   - -А → А.

 

Затем А.Н. Колмогоров показывает, что из этих
систем аксиом общей и частной логики суждений можно доказать все формулы 'традиционной'
логики суждений, что подтверждает справедливость введения А.Н. Колмогоровым
аксиомы (5). Математику, где принцип 'tertium non datur' употребляется
вне области его применимости, А.Н. Колмогоров называет 'псевдоматематикой',
выводы которой обладают свойством 'псевдоистинности'. Поскольку в теории
бесконечных множеств незаконно используется принцип исключенного третьего, то
вся она оказывается 'псевдоистинной'. Но свойство 'псевдоистинности',
как отмечает А.Н. Колмогоров, любопытно еще и тем, что многие выводы истинной
(непротиворечивой) математики могут оказаться ничем не отличимыми от выводов
стандартной ('псевдоистинной') математики.

Так, арифметика целых чисел в истинной и 'псевдоистинной'
математике будет ничем неотличима. Во многом неотличимо и ньютоновское
дифференциальное исчисление от лейбницевского. Поэтому, в частности, и теорема
Ролля используется в стандартном анализе, хотя сам Ролль упорно критиковал 'уничтожение'
бесконечно малых. В расширенном смысле можно говорить о том, что многие
выводы-открытия 'псевдонауки' могут быть ничем неотличимы от выводов-открытий
истинной науки. На этом же свойстве зиждется процесс смены научных парадигм,
описанный в замечательном очерке Т.Куна.[120] Например, возможность открытия
кислорода Лавуазье, который придерживался псевдонаучной теории 'теплорода'.

Единственное, что оставалось сделать А.Н.
Колмогорову для того, чтобы доказать внутреннюю противоречивость стандартной
математики, так это перевести трансфинитные суждения, где трудно получить
какой-либо положительный вывод В из чистого отрицания -А, в
финитные суждения.[121]
Именно такой перевод мы только что осуществили в доказательстве 'иррациональности'
числа 2. В самом деле, если учесть, что число √2 в суждении
А получается операцией извлечения квадратного корня из числа 2,
суждение В о котором было получено тем же путем, что суждение А,
то можно записать, что А → В, точно так же, как В →
А. Такая логическая конструкция как раз соответствует аксиоме (5) или
принципу противоречивости А.Н. Колмогорова:

    

(5)  (А → В) → {( А →
-В) → -А}.

 

Если из А 'число √2 есть
число иррациональное' вытекает B 'число 2 есть число
иррациональное', а также -В 'число 2 есть число рациональное',
то в данном случае имеет место -А  'число √2 есть число
рациональное'. Вывод  -А  получен в рамках общей
интуиционистской логики суждений без применения аксиомы двойного отрицания. Это
означает, что не все 'псевдоистинные' выводы стандартной математики
совпадают с выводами непротиворечивой математики (по Л.Брауэру). Существуют и
такие, которые задают существенное отличие стандартной математики от истинной
или более непротиворечивой математики, где исключено некорректное употребление
принципа 'tertium non datur'.      

 

AB ACTV AD POTENTIAM 

Но, быть может, в рамках стандартной математики
можно доказать иррациональность √2  каким-то другим способом,
без некорректного употребления принципа 'tertium non datur'? В самом
деле, рассмотрим тривиальное конструктивное доказательство несоизмеримости √2,
основанное на правилах перевода десятичных дробей в обыкновенные:

'Теорема: десятичная дробь √2=1,414...
несоизмерима в целых числах p и q. 

Доказательство. Рассмотрим числа p и q, такие
что p²=2q². Так как любое рациональное число можно записать в виде
бесконечной десятичной дроби, а при переводе из десятичных дробей в
обыкновенные в знаменателе мы получаем конечную последовательность из девяток,
то запись целых чисел p²/q²=2 будет иметь такой вид
p²/999_² =2, откуда  p²=2 " 999_² =199_600_2. Как
видим, число 199_600_2 оканчивается на 2. Получить такую последовательность в
десятичной системе счисления можно лишь возвышением в квадрат некоторого целого
числа, на конце которого стоит одно из целых чисел от 0 до 9, которое при
возвышении в квадрат на конце образуемой последовательности дает число 2.
Перебором целых чисел от 0 до 9, возведенных в квадрат, легко установить, что
ни одно из них не дает на конце число 2: 0²=0;  1²=1; 
2²=4;  3²=9;  4²=16;  5²=25; 
6²=36;  7²=49;  8²=64;  9²=81.
Следовательно, искомого таким способом целого числа p - не существует'. 

Неужели принцип противоречия, по которому мы пришли
к выводу -А  'число √2 есть число рациональное', дает
сбой? Не будем торопиться делать скороспелое заключение. Так как число 2
- целое и не является 'квадратным' целым числом (как числа 4, 9, 16,
25 и т.д.), для которых только и выполняется извлечение квадратного корня в
целых числах с получением соизмеримых отношений p²/q², то
можно привести сколь угодно много доказательств несоизмеримости √2.
Однако √2 =1,414... является десятичной дробью, а не целым числом,
следовательно, для утверждения о непериодичности дроби 1,414...
тривиального доказательства несоизмеримости в целых недостаточно.  

Мы ввели в рассмотрение бесконечные десятичные
дроби, поэтому для всех целых чисел появилось сразу несколько эквивалентных
записей - как минимум две, с периодом (9) и с периодом (0). При
этом мы договорились, что 1,(9)=2, хотя число 1,(9) - это
бесконечная десятичная дробь, а 2 - целое число. То есть в современной
арифметике действует еще одна аксиома, согласно которой в определенных случаях
десятичная дробь (нецелое бесконечное приближение к целому) эквивалентна
целому числу! 

Допустив однажды, что дробь может быть равна целому
числу, в доказательстве иррациональности √2 возникает потребность
в обосновании того факта, что для √2 невозможно подобрать и такое
дробное значение, которое можно было бы принять за эквивалентное целому. Для
этого нужно ответить на вопрос: на основании чего вообще была введена столь
смелая аксиома эквивалентности дроби и целого числа? Оказывается, на основании
правил перевода десятичных дробей в обыкновенные, которые выполняются не только
для всех приближений с недостатком 1,9; 1,99; 1,999 и т.д., но и для
всех приближений с избытком 2,1; 2,01; 2,001 и т.д., тогда мы можем
записать:

2,(0)=1,(9)=(20-1-(2-1))/9=18/9=2;

2,(0)=2,000...1=(20+1-(2+1))/9=18/9=2.

Из этих записей следует, что каждое значение с
недостатком -μn, а
также каждое значение с избытком +μn,
являются конечными десятичными приближениями к целому числу 2 и к
соответствующей точке на числовой прямой. Если десятичная дробь 1,414...
имеет период, который при возвышении данной дроби в квадрат, дает решение Δ²
в десятичных значениях, эквивалентных целому числу 2, то среди конечных
последовательностей дроби 1,414... должно содержаться решение δ²,
удовлетворяющее одному конечному значению -μn, +μn из приближений -M, +M  (с недостатком или
избытком) к целому числу 2. 

В этом случае уже нельзя делать категорических
заявлений, будто в бесконечной десятичной дроби 1,414... не может
содержаться ни одного конечного решения δ², из которого можно
получить конечное приближение -μn,
+μn   -M,
+M  → Δ². Потому что конечные числа вида 1414_707_
- 1414_, получаемые в числителе обыкновенной дроби p/q, после их
возведения в квадрат будут давать приближения, по разрядности соответствующие
числу 199_700000_1000_. После сокращения нулей (со знаменателем дроби 99_800_1000000_)
мы получим число вида 199_700000_1, которое оканчивается на 1.
Получить единицу на конце такой последовательности уже можно. Например, при
возведении в квадрат конечной последовательности, оканчивающейся либо на
единицу ( _1²=1), либо на девятку ( _9²=81). 

Другими словами, число вида 199_600_2,
которое мы ввели в тривиальном доказательстве несоизмеримости оказывается не
единственным искомым числом в арифметике, где действует аксиома эквивалентности
дроби и целого. Если принять лишь тривиальное доказательство, в котором
подразумевается, что p²/q² может быть равно либо целому числу,
либо эквивалентной дроби с недостатком -μn, то мы вновь придем к некорректному применению принципа 'tertium
non datur'. 

Подразделение на соизмеримые и несоизмеримые
отрезки всегда лишало Евклидову геометрию логической стройности. М.Я. Выгодский
писал об этом следующее: 'Тягостность этого подразделения хорошо известна всем
изучавшим геометрию и преподававшим ее. Создавая видимость строгости, оно не
дает ни логического, ни эстетического удовлетворения. Его искусственность
усугубляется тем, что соизмеримые и несоизмеримые отрезки геометрически
совершенно равноправны'.[122]


В самом деле, выбор эталона длины происходит
произвольным образом, поэтому ничто не мешает принять диагональ некоторого
квадрата, скажем, за единичный отрезок, которым будут произведены те или иные
измерительные работы. Получается, что одна и та же геометрическая величина
(отрезок) может иметь различную арифметическую природу в зависимости от того,
как ее представляет себе человек. Такой подход равносилен тому, как если бы
геометр обладал знаниями, позволяющими ему на свое усмотрение заставлять
двигаться солнце вокруг земли или, наоборот, заставлять землю обращаться вокруг
солнца.  

Расширенная аксиома эквивалентности снимает это
'тягостное' затруднение, показывая, что числовые последовательности несводимых
к целым числам квадратов и целые числа могут быть выражены через общее
представление о периодических десятичных дробях, а значит, имеют единую
арифметически упорядоченную природу. На справедливость данного подхода
указывает и введенная Д. Гильбертом первая аксиома порядка: 'Если А,В,С -
точки одной прямой, и В лежит между А и С, то В лежит также между С и А'.
По мнению М.Я. Выгодского в геометрии нет особой надобности вводить такое
тавтологическое определение понятия 'между' и специально оговаривать, что фраза
'В лежит между А и С' равносильна фразе 'В лежит между С и А'.[123] 


И все же в арифметике эта 'очевидность' уже
не столь очевидна, как в геометрии. Если обозначить точки А,В,С,
лежащими на одной прямой через целые числа, то окажется, что в стандартной
математике, оперирующей только бесконечными приближениями с недостатком -μn, непрерывный переход между ними будет
осуществляться лишь в направлении от А к В, так как для
непрерывного перехода от С к В  нужны симметричные им бесконечные
приближения с избытком +μn 
.    

Помимо проблемы непрерывности (континуума), а также
смежной проблемы объединения геометрической величины и арифметического числа,
интуиционистский подход к разрешению второй проблемы Д. Гильберта позволяет
по-новому взглянуть на старую проблему бесконечно малых величин.

Топологическое разбиение n-мерных объектов
на элементы той же размерности (брауэрово разбиение) позволяет обнаружить
периодические десятичные значения у класса чисел, которые в стандартной
математике принимаются как дроби, не имеющие периодов. Например, для √2 
можно записать следующее отношение двух целых чисел m ²/n²: 

(I)



 

Брауэрово разбиение для кубического корня из 2
выполняется по аналогии с  разбиением для квадрата. Объем для удвоенного
куба выразится формулой: 2n³-(2n²-1), где n - число
элементов стороны базисного куба. Разумеется, как в случае с удвоением
квадрата, мы будем получать по этой формуле только последовательные приближения
к удвоенному кубу. Невозможность решения задачи по удвоению куба в целых числах
была доказана давно. Но нам и не требуется решение в целых числах, нас
интересуют только приближения для удвоенного куба по десятичным кубам 10³,
100³, 1000³ и т.д., которые позволяют получить число, стоящее до
начала периода в десятичной дроби 1,259_432_432_(432_). Тогда мы получим
следующие объемы:

2"10³-(2"10²-1) = 1801;
2"100³-(2"100²-1) = 1980001; 2"1000³-(2"1000²-1) =
1998000001 и т.д.

Разрядность этих приближений в целых совпадает с
разрядностью, получаемой на каждом шаге приближения дроби (³√2=1,259...)³,
а именно на первом шаге для дробных имеем 1,728, а для целых 1801.
На втором шаге для дробных 1,953125, а для целых 1980001. На
третьем шаге для дробных 1,995616979, а для целых 1998000001 и
т.д. Таким образом, можно получить следующее отношение двух целых чисел m³/n³:  


(II)        


На что следует обратить внимание, так это на то,
что в выражениях (I) и (II)  значение для квадратного корня
(2,00_1) по разрядности отличается от значения для кубического корня (2,000_1).
Различия эти задают разницу в записях (√2)²=2 и (³√2)³=2.
Разницу, которая никак не учитывается в формулах стандартной математики, отчего
можно прийти к ошибочному умозаключению, будто между пространствами различных
размерностей существует непрерывный переход, так как все несводимые к целым
числам корни из числа 2 оказываются в таких записях равными одной и той
же десятичной дроби с периодом (9): (√2)²=1,99(9)=2; (³√2)³=1,99(9)=2
и т.д. Именно поэтому Г. Кантор, ради удобства выбрасывавший из рассмотрения
десятичные дроби с периодом (9) и прекративший 'бесцельные'
исследования бесконечно малых величин, сумел получить свое знаменитое 'патологическое
доказательство', согласно которому сторона квадрата (1-мерное
пространство) и его площадь (2-мерное пространство) равны по числу
точек, то есть равномощны или топологически эквивалентны.

Вопреки убеждениям Эйлера, в бесконечно малых
величинах, к которым стандартная математика привыкла относиться с
пренебрежением, все-таки содержатся некие 'глубокие таинства'. Ответ на
вопрос, что это за 'таинства', позволяет получить перенос
интуиционистских идей Л. Брауэра из топологии в арифметику, в результате чего
становится возможно эффективное упорядочение таких последовательностей, которые
до этого рассматривались как эффективно неупорядоченные или хаотичные.
Обнаружение этих закономерностей полностью согласуется с результатом П. Коэна,
который в 1963 году доказал, что ни проблема континуума, ни возможность
упорядочения любого бесконечного множества (аксиома выбора Леви-Цермело) не
зависят от системы аксиом стандартной математики. 

В связи с этим необходимо заметить, что
упорядочение последовательностей несводимых к целым числам радикалов можно
рассмотреть с точки зрения теоремы Абеля-Руффини и теории Э. Галуа о
неразрешимости в радикалах уравнений пятой степени и выше. В самом деле, почему
корни уравнений ниже пятой степени можно выразить в радикалах, а уравнений
пятой степени и выше - нет? Поиск ответа на этот вопрос стимулировал появление
глубоких математических теорий и исследований. Академик РАН В.И. Арнольд
обнаружил, что алгебраические уравнения пятой степени и выше не решаются в
радикалах по топологическим причинам.[124] 

 Зная о том, что для получения радикала любой n-степени
должен выполняться какой-то один способ для упорядочения получаемой
последовательности, можно заключить, что, начиная с пятой степени, таких
способов становится несколько. Например, пятую степень можно представить в виде
суммы степеней 2+2+1 либо 2+3, причем во втором случае порядок
последовательности задается двумя различными способами (ведь топологический
порядок первой степени в случае 2+2+1, задающийся на числовой прямой,
совместим с топологическим порядком любой размерности). Для упорядочения таких
неопределенных последовательностей, появляющихся в уравнениях пятой степени и
выше, необходимо вводить дополнительные правила, которые ограничивают
возможности внутренних преобразований при упорядочении знаков
последовательностей, что ведет, в том числе, к ограничению возможных
преобразований между членами уравнений, то есть как раз к явлению невыразимости
таких уравнений.

 

LVMEN RATIONALIS

Философско-математическая концепция интуиционизма
позволяет не только дать более удачную рациональную реконструкцию трех кризисов
в основаниях математики, показать их общие корни, а также искажения реальной
истории науки, связанные с установлением теоретико-множественной парадигмы, она
позволяет обнаружить математический ключ к негативному решению второй проблемы
Д. Гильберта, которая была сформулирована в 1900 году на II Международном
Конгрессе математиков. Несмотря на то, что сам Д. Гильберт пытался отыскать
доказательство непротиворечивости системы аксиом стандартной арифметики,
негативное решение данной проблемы в полной мере подтверждает его убежденность
в неограниченных возможностях познания, ибо в математике не существует
тезиса  'ignoramus et ignorabimus' (c лат. 'мы не знаем и
никогда не узнаем').[125]


Кроме того, решение второй проблемы Д. Гильберта, которое
было признано многими математиками практически неосуществимым после публикации
статьи К. Геделя 'О формально неразрешимых предложениях Principia Mathematica и
родственных систем' (1931 г.), подтвердило другие слова Д. Гильберта о том, что
у сложных проблем не обязательно должно быть сложное решение, что 'строгие
методы являются в то же время простейшими и наиболее доступными'.[126]
Как показывает язык античной геометрии, языки анализа и теории множеств, за
введением новых аксиом и усложнением символизма могут скрываться неразрешенные
антиномии, отложенные 'в долгий ящик'. Как остроумно высказался в
рецензии на книгу Умберто Эко 'Кант и утконос' английский математик Саймон
Блэкберн: 'Противоречивость есть вещь упорная; вы можете избавиться от нее
не добавлением, а лишь отниманием'.[127]   

Философию интуиционизма можно представить именно
таким 'отниманием' у стандартной математики теории несоизмеримых
отрезков, некорректного применения принципа 'tertium non datur', аксиомы
Г. Кантора о двух стягивающихся в общую точку отрезках и других важных
элементов-подпорок, необходимых для 'выживания' теории множеств. Однако
не стоит представлять обнаружение противоречий в системе аксиом арифметики как
революционный призыв к разрушению грандиозного здания стандартной математики
или как хирургическое вмешательство, которое потребовалось изношенному
старческому организму. 

Речь следует вести об очень длительной и
драматической эволюции математических теорий, в результате которой выделился
принципиально иной вид теорий, имеющий в своем распоряжении более эффективные
инструменты познания, обладающий во многом еще неизвестными способностями и
готовый к сосуществованию с другими видами теорий. Интуиционизм раздвигает
границы мышления, позволяет увидеть закономерности там, где стандартные теории
впадают в неопределенность. В нем история науки перестает быть пассивным
регистратором накопления знаний, но само время начинает выступать в качестве
создателя нелинейной внутренней логики возникновения научных открытий, в полном
соответствии с интуиционистскими взглядами И. Лакатоса.[128] 

Развивая мысль А.Н. Колмогорова о соотношении
истинной математики и 'псевдоматематики', выдающийся логик Г. Чейтин
указал на существование предела для каждой достаточно богатой теории, не
позволяющего выводить для объекта x колмогоровской сложности (самой
малой длины совокупности знаков, описывающей данный объект) некий универсальный
алгоритм, адекватно отражающий совокупность всех знаков для полного описания
данного объекта.

В отличие от арифметики, где довольствуются записью
(2^1/2)^2 =1,99(9)=2 с нетривиальным утверждением о непериодичности
дроби 1,414...  и столь же нетривиальным утверждением об
эквивалентности дроби и целого числа, в интуиционистской арифметике такой
записи соответствует подробный разбор приближений, в котором для объекта x
(дробь √2=1,414...) обнаруживается топологически обусловленное
свойство упорядоченности. Предел Чейтина, заложенный в философии интуиционизма,
значительно превосходит познавательный предел стандартной математики. 

Понятие потенциальной бесконечности позволяет
выходить, вообще говоря, за рамки любых финитных символов. Поэтому интуиционизм
вполне терпимо относится к теологическим и философским вопросам, воспринимая
символы религиозной парадигмы как семантику, применяемую человеком во всех
языковых системах. И нет ничего странного в том, что некоторые выдающиеся
ученые XX века проявляли интерес к мистике, в том числе, математики Г. Кантор и
Л. Брауэр. Однако любая религиозная парадигма, выражаемая знаками того или
иного священного писания, тоже не есть некий абсолютный познавательный предел
для интуиционизма. 

Исключение тех или иных символов, с помощью которых
человек стремится отобразить истину, допустимо лишь тогда, когда они не могут
быть верно интерпретированы в грубых схемах рассудочной деятельности. Но если
разум достаточно подготовлен, интуиция может открыть ему мир непрерывных аналогий,
которые окружают нас всюду, которые содержатся внутри нас, из которых состоит
сам разум. И этот мир отнюдь не будет застывшей теорией, которой разум может
только 'служить'. Такая возможность совместного 'служения' и 'направления'
перекликается с символом Знания, которое открывает Агнец в Откровении Иоанна
Богослова, после чего двадцать четыре старца и тетраморф нарекают себя 'царями
и священниками Богу'. Ведь это очень точное описание интуиции! Так или
иначе, она присуща каждому из нас, она и есть естественная среда разума, то
информационное поле, которое человек видоизменяет и возделывает, но которое
само оказывает на него воздействие, приближая сквозь время великие озарения и
открытия. 

Философия интуиционизма имеет огромные
познавательные перспективы, которые могут применяться во всех областях знаний,
но будет ли она востребована в мире, где господствует парадигма формализма,
рассматривающая человека в качестве биологическо-социальной машины, выполняющей
лишь некие конечные, исключительно 'земные' программы, или в мире, где
господствует культура Вырождения, опускающая человека до животного состояния,
уничтожающая в подрастающем поколении такие понятия как 'совесть', 'нравственность',
'доброта', 'человеколюбие'? Думается, что вряд ли в такой
агрессивной среде сможет вырасти и прижиться принципиально иное, отличное от
всего нам до сих пор известного, миропонимание. И все-таки к этому стоит
стремиться, потому что философия интуиционизма в широком смысле слова и есть
такой путь развития творческих способностей, который позволяет избежать
негативных и губительных для всего живого проявлений современной
культуры.   

 

 



Битва Архангела Михаила с
драконом над аббатством в Нормандии.

Миниатюра из 'Великолепного
часослова герцога Беррийского', XV век.

 

 

Эпизод двадцать
четвертый.

Incedo per ignes.
Дыхание весны.

 

В проветренной
квартире ?11 пахло весенней свежестью и влажной корой деревьев, растущих за
чисто вымытыми окнами. Женька что-то записал в дневнике и убрал его на нижнюю
полку антикварного кухонного шкафчика. Он вынул из холодильника бутылку
минералки, которая чудом осталась нетронутой после вчерашнего празднества
математиков, и налил прохладную, пузырящуюся воду в кружку. От пряного,
океанического аромата шипучей минеральной воды в голове у него появлялась
неожиданная легкость. Он подтянул джинсы, которые болтались на тощем животе, и
вошел в комнату к Витяю, читавшему на диване свои конспекты. 

- Минералку будешь, а то я все выдую? 

Виктор отпил из пластиковой бутылки и
спросил:      

- Слушай, мы до скольки вчера просидели, не
помнишь?

- Почти до утра, - Евгений провел рукой по шее.

- Шумели? - удрученно спросил Виктор.

- Не то чтобы шумели, но я бы сказал повеселились
от души. Мусье Царефф любезничал с девушками. Ты весь вечер просидел на полу в
позе лотоса. Читал стихи и доказательства каких-то теорем с повязкой хиппи на
голове. Прости, но тебя мало кто слушал. 

- Ясно, а что подарили, мы же мой день рождения
хотели отметить?  

- Пивные кружки. 

- А-га, точно, теперь вспомнил, хотя что было потом
- не помню, - хохотнул Виктор. - Да уж, хороший подарок. 

Женька бухнулся в старое, оранжевое кресло, положив
обе руки на  истертые подлокотники.

- Мне тоже вчера подарок прислали по почте, -
Евгений затаил дыхание. - Мою статью опубликуют в философском журнале!

- Поздравляю! Значит, твоя война с ветряными
мельницами не прошла даром, - иронично заметил Виктор. - Профессор из Канады
что-нибудь написал по этому поводу?

- Алексей Петрович прислал приглашение на
конференцию в Одесский университет имени Мечникова, но она будет после каникул.
До этого мне еще летнюю сессию надо сдать, так что времени у меня умотаться, -
Евгений поежился в кресле, скрестив на груди руки. - Понимаешь, туда же
съедутся доктора наук из разных стран, будут  профессора из США и Южной
Америки. И вот среди них выступает обычный студент истфака с докладом о
фундаментальных противоречиях в математике. Представляешь себе такую картину?

- Если честно, то нет, - Виктор сделал короткую
паузу. - Но ты молодец, Женич, нет, в самом деле. Когда весь мир летит в
тартарары, всякие там философские вопросы, существование истины, - кому это
надо? Каждый сам за себя, полная демократия и свобода, черт возьми, а,
по-твоему, выходит, что это тирания невежества, замкнутый круг человеческого
идиотизма. 

Мне вот со
стороны твои поступки иногда кажутся безумием, но ты прав. Да, ты прав - наши
представления не так безупречны, как нам кажется. Нет, люди не безумны, как ты,
Женич, они просто глупы. Они настолько тупы, что даже не догадываются об этом.
Ну вот, допустим, ты что-то сможешь доказать. Думаешь, люди от этого поумнеют?
Да они же ничего не поймут из твоих доказательств! Будь проще, Женич, неужели
ты всю жизнь хочешь что-то доказывать, спорить с ними для того, чтобы однажды
породить некую истину? 

- Сколько бы люди ни спорили между собой, им
никогда не удавалось породить истину, зато истина иногда порождала человека.
Если есть возможность избавления от заблуждений, то нужно спорить, доказывать,
даже зная наперед, что никаких слов не хватит, чтобы все доказать, - это
неважно. 

Между прочим, слово 'доказывать' как раз и означает
нечто происходящее до того, как 'сказать'. 'Доказать' - значит выразить то, что
было дано в молчании, а слово 'молчать', заметь, образовано от 'молву чаять',
то есть находиться в предвосхищении высказывания. На санскрите вообще
'доказательство' и 'молчание'  выражаются одним словом 'нирвачана'.
Мудрецам в древности без доказательств Курта Геделя был известен принцип
неразрешимости 'анануджнаата нирвачана' о том, что невозможно всех переспорить
и все доказать.

- Видишь ли, Женич, может быть, ты не заметил, но
времена глубокомысленных аскетов, постигающих высшие духовные принципы, прошли
давным-давно. Кругом дельцы, сектанты и шарлатаны. Как ты не можешь понять? Нет
никаких благородных рыцарей, прекрасных дам, волшебства, загадочных фей и
драконов. Зато есть машины, пиво, секс, Интернет, вкусовые добавки, прививки от
птичьего гриппа, наркотики, пластиковые карты. Цивилизованное рабство - вот,
что есть, Женич, все остальное - иллюзии, пережитки прошлого, которые мешают
людям жить и получать от этой жизни удовольствие.  

Витяй был в своем амплуа. Критикуя Женьку, он как
будто хотел ему что-то подсказать, мысли, которые и ему тоже не давали покоя,
которые и его самого возмущали до глубины души.  

- Неисповедимы пути неведения. Как различить, когда
оно возникает от недостатка знаний, а когда от переизбытка? Как различить,
когда человек начинает верить в систему ложных ценностей, когда он попадает в
рабство? Известно только, что так было всегда. После забвения рыцарских романов
человек перешел из одной иллюзии в другую. Он оказался в грубом, материальном
мире. Так философия материализма возобладала в западной культуре, а западная
культура возобладала во всем мире. 

Теперь эта культура вырождается, человек перестает
быть человеком. Одни люди превращаются в машины, другие люди - в животных. Люди
перестали понимать тонкие мысли, их разум стремительно деградирует. 

- И что? Ты предлагаешь вернуться к философии
идеализма?

- Вовсе нет, иллюзии бывают материальными и
нематериальными. Отказываясь от одних, человек почти наверняка попадает в
зависимость от других. Идеальное помогает находить истину в материальном,
материальное помогает отыскивать ее в идеальном. Ведь никто никогда не видел
десятичную последовательность числа p. Мы можем увидеть только условные
окружности и некоторое число знаков после запятой. Да какое там p, даже единицу
никто не видел, раз она представима бесконечной последовательностью девяток. Но
мы все же верим, что эти математические объекты существуют. Благодаря этой вере
человек достиг в материальном плане определенного могущества. Скажи, что
останется от цивилизации, если отнять у человека эту веру в идеальное? 

- Математики оперируют идеями, а не верят в них.
Они воспринимают истину как формальность, потому что споры о ее содержании
можно вести до бесконечности. Для смертного человека она не содержит никакого
содержания. Ты можешь сказать, что такое отношение к истине равносильно ее
отрицанию. Может быть, это так, я не знаю. Но математики предпочитают иметь
синицу в руках, а не журавля в небе. 

- Кстати, никогда не понимал этой поговорки. Когда
журавль парит в небе, а синица прыгает с ветки на ветку, то в этом есть некий
смысл. Но он сразу же исчезает, как только человек ловит синицу или журавля.
Точно так же в безуспешных попытках поймать истину как некую форму или
содержание, человек неизбежно приходит к заблуждениям относительно ее формы и
содержания. Такой человек может научиться расщеплять атомы, но ему никогда не
понять, отчего разрушитель иллюзий Шива позволяет непостижимой Кали плясать на
своем теле или, например, отчего Иисус Христос, разрушивший Храм Божий и в три
дня его создавший, так безропотно сносит все унижения и страшные страдания,
позволяя Себя пригвоздить к кресту.     

- И почему же? - без особого энтузиазма спросил
Виктор, для убедительности даже зевнув.

- Я надеялся, ты предложишь варианты, - улыбнулся
Евгений, не торопившись отвечать на вопрос. - Эта вот навязчивая идея обладания
Истиной - она как идея обуздания Шакти, лишь искажает представление о Ней. Она
бы и Сама хотела сбросить с себя покровы, но лишь перед умом, от соединения с
которым, не утратит своей исключительной самости. Перед умом, достигающим
недостижимого, обладающим в необладании. 

- Ну, вот опять ты о романтизме, о таинственном, -
усмехнулся Виктор. - Ладно, Женич, пускай журавли парят в небе, синицы прыгают
с ветки на ветку, а тайна остается тайной. Ты мне вот что скажи, тебе в универ
сегодня надо или как?

- Вообще-то надо.

- Тогда поехали, - Витяй поднялся и стал собирать
свои конспекты в сумку.

В ожидании пары пацаны из Женькиной группы сидели
возле аквариума на партах, сплошь покрытых чернильными татуировками. Женька,
поднявшись на факультет, тоже сел на парту, надел наушники и стал слушать
музыку, раскачивая в такт ногами. Напротив него висел знаменитый триптих
исторического факультета, выполненный преподавателями и выпускниками по решению
почтеннейшего Ученого Совета при декане Demetrii Primi в году MCMXCVI Anno
Domini, как гласила оная же подпись. 

В деревянной арке центральной доски размещался герб
факультета. Пурпурный феникс, распустивший резные крылья, сидел в гнезде,
сплетенном на макушке рыцарского шлема. Под шлемом, окруженный желтыми,
лазоревыми и червлеными лентами намета, висел щит с тремя позолоченными
звездами и крестом из двух скрещенных ключей. Ключи прикрывала
десятилепестковая роза, вокруг которой извивалась кусающая собственный хвост
змейка. Разъяснение геральдических символов было дано у подножия щита в
пафосном девизе 'Tempus fugit aeternitatis manet' или 'Времена меняются,
вечность остается'.

На первой боковой доске красовался средневековый
сюжет, стилизованный под миниатюры из Великолепного часослова братьев Лимбургов
и анонимного мастера теней. Во внутреннем дворике аббатства на синем покрывале
между матерью и отцом лежал младенец. Тут же, за крепостной стеной в
неестественной перспективе, виднелся рыцарь, который скакал по дороге к
каменному мосту. Дорога вела его дальше и дальше, туда, где на холмах стояли
два замка, окруженные сказочным лесом. Затем рыцарь садился в кораблик и
выходил в открытое море, за которым высились прозрачно-голубые горы, а над ними
на белом облачке пролетали три ангела. Продолжение сюжета находилось на второй
боковой доске. Вот за высокими горами море уже омывало скалистые берега земли
обетованной, но здесь под неприступными башнями стояли отряды воинов с копьями
и хоругвями. В них во весь опор вклинивалась конница, и один рыцарь пал,
сраженный в смертельном бою. Он лежал на земле, а над ним Михаил-Архангел
воевал в небесах с хвостатым дьяволом. Победив в битве, усталые рыцари
возвращались домой, невеселы были их лица. За старинным двориком аббатства уже
зияли свежевырытые могилы. Монахи, сомкнувшие руки под длинными рукавами черных
ряс, отпевали закутанного в белую плащаницу воина, которого с почетом опускали
во мглу. 

Женька любил
разглядывать этот триптих, мысленно прокручивая затягивающий круговорот жизни и
смерти. Было в нем что-то не так. Как бы ни старался Евгений плыть против
течения магической воронки времени, каждый раз она затягивала его - снова и
снова. Жизнь-смерть, война-мир, душа-тело, истина-ложь, - каждый раз начало и
конец истории были одинаковыми. И это его почему-то не устраивало. Он надеялся,
что однажды увидит деталь, которая от него ускользала. Тогда бы ему открылся
скрытый смысл сюжета, и все события потекли бы в обратном направлении. Рыцарь
вернулся бы обратно к вратам внутреннего дворика аббатства, и, отворив их,
увидел бы за ними светлое сияние вечности, освобожденной от повторов одного и
того же начала и конца. 

В тот же миг он увидел Ее. Проходя мимо, она
полностью приковала взоры парней и оборвала дружный хохот над пошлыми
анекдотами и студенческими сплетнями. Василий Лосев присвистнул ей вслед и подвигал
бровями, показав глазами на женственные бедра под нежно-васильковыми джинсами.
Она не обратила никакого внимания на его  пылкое проявление чувств,
положила руку на перила и невесомо спустилась вниз по лестнице. В груди Женьки
тревожно забились ритуальные барабаны. Как же было нелепо сидеть на парте в
ожидании лекции, когда каждая встреча с ней была, возможно, всем тем, ради чего
он приходил в университет. Внутренне желание видеть ее сжимало сердце столь
нестерпимо, что он спрыгнул с парты и тоже выскользнул с истфака, а затем
выскочил из университетского фойе на улицу. 

Он окинул взглядом потоки студентов, которые
двигались по тротуару, и безошибочно узнал золотистый блеск волос. Он принялся
ее догонять, сам не зная, почему, для чего, зачем он это делает. Настигнув ее
возле книжной лавки, он в замешательстве сбавил ход. Движения обворожительных
рук, изящных лопаток и спины были невероятно пластичными. Они проистекали из
единого, пульсирующего источника, который находился немного выше Ее пупка. Он
шел рядом с ней по Главному проспекту в толпе деловых людей и городских
обывателей, болтающих по сотовым телефонам. Никто из них не задумывался, для
чего она была так прекрасна. Никто не видел, что в самом чувственном и
тончайшем ее расцвете содержались все ответы на самые сокровенные вопросы. 

Он просто шел рядом с ней, испытывая переполняющее
душу счастье. В наушниках звучала какая-то музыка, но он прислушивался к
другой, неизвестно откуда звучавшей у него в голове музыкальной гамме. В ней
переплетались звуки и мелодии всей земли, ему казалось даже, что эта гамма
отражалась немыслимым эхом во всей вселенной. 

Деревья снова улетали в небо. Они тоже радовались
вместе с ним. Это был тот самый чудесный день в году, когда молодые, едва
различимые листочки, в одночасье распускались и робко прикрывали ветви легкими
нарядами. По краям тротуара тянулись цветочные клумбы, они благоухали
свежестью, без остатка отдавая себя в дар прохожим. Трепетные бутоны азалий,
белые и лиловые бегонии, алые и желтые тюльпаны, - они трепыхались на ветру как
живые гирлянды, упавшие на землю с плеч лотосоокой и лотособедрой Лакшми. 

И каждый шаг по этой дороге из цветов сопровождался
открытием изумительных аспектов сознания, каждый шаг освобождал его все больше
и больше, унося в пронзительно-синее весеннее небо.  Он пребывал в таком
состоянии, когда молчание становилось излишним. 

Ему вдруг почудилось, что весь смысл этого
невыносимого молчания теперь открылся ему. Словно уловив это, она внезапно
повела его к подземному переходу, туда, где каменная лестница спускалась к
просторному гроту. Стены, пол и даже высокий потолок перехода были расцвечены
признаниями в любви, зелеными, кобальтовыми, сиреневыми строчками из песен и
стихов. Именно здесь, находясь в окружении голосов известных и неизвестных
поэтов, шумевших подобно раскатистому водопаду, он был  готов произнести
слова, которые должен однажды произнести каждый, которые были знакомы всему
живому, о которых пели все птицы, о которых шептали цветы. 

Она обернулась возле выхода из подземного перехода
чуть раньше, чем он успел что-либо сказать. Посмотрев в его глаза, она передала
ему странное чувство, которого он раньше не знал, о котором не могли знать ни
цветы, ни деревья, ни птицы. И ничто живое на земле не должно было знать об
этом. Его сердце заколотилось еще тяжелее и воспламенилось мистической птицей,
которая стала биться внутри, щипать клювом прутья грудной клетки, которая
просилась вырваться на волю, к ней, стоявшей и смотревшей ему в глаза - на
самой границе света и тени. Ему не хватало воздуха, чтобы дышать. В каждом
обжигающем биении сердца он умирал, разрывался на части и вспыхивал вновь. 

Он знал, что Ей нужно было идти. Он знал, что
никогда больше не увидит Ее такой, как сейчас. Но разве  он мог остановить
Ее движение, сводившее с ума всех мужчин? Разве мог изменить Ее самость,
разрушить в Ней то, что любил, когда даже время не в силах было ни остановить,
ни изменить, ни разрушить? Сделав шаг, он вернулся из подземного грота на
солнечный свет, но Ее уже не было видно. 

Она растворилась в ярких весенних лучах, испарилась
с каплями первой росы, продолжая пребывать где-то рядом. Нет, она не исчезла,
конечно. Она обнажилась перед ним так, как ни перед кем бы не смогла
обнажиться, объяснила то, что нельзя было объяснить словами. Сбросив с себя
одежды майи, она явила ему свой духовный облик. Она знала - он сумеет ее
понять. Как бы это ни было больно, она не хотела и не могла его разочаровать. И
прекрасней того чувства, которое она ему подарила, не могло быть на свете.



 

 



Посвящается памяти русских мыслителей 

Павла Флоренского, Петра Успенского, Алексея Лосева,
Владимира Топорова

 



Графика
Рафаэля Моргена по мотивам фрески Леонардо да Винчи 'Тайная вечеря'.

Расположение
фигур в композиции образует имя Иисуса Христа (Йехошуа) hvwhy.  

 

 

Что-то происходит с людьми, что-то меняется в самих
глубинах сознания, в самой способности человека к разумному мышлению. Словно
все звезды на небе потухли, и нет ничего - ни государства, ни народа, ни души,
ни времен года, а только одна бездна и темнота. Но в этой вот страшной тьме, в
этом безумии хаоса становится виден свет далекой звезды, которую мало кто
замечал, о которой мало кто думал, что такая звезда может существовать. 

Ее свет не обогреет небо, в котором не осталось
больше ни солнца, ни луны, ни других звезд, не вернет к жизни тех, кто потерял
голос совести, кто научился видеть мир машинально, кто смеется над чудаками,
продолжающими верить в любовь, в Бога в этом безбожном мире сиюминутной
современности, но свет той далекой звезды может сохранить надежду на торжество
Истины даже тогда, когда все вокруг мертво, и толпы звероподобных существ
блуждают во тьме.  

Вырождение культур, кровопролитные войны, эпидемии,
упадок нравов и разорение целых народов не возникают сами собою - они возникают
как болезни, подлинными возбудителями которых выступают не отдельные этносы,
религиозные деятели или философы, но устойчивые заблуждения, искаженные
представления, а в сущности - неполнота наших знаний. 

Если вовремя не распознать самую генетику
вырожденческой культуры, то, рано или поздно, подвергшаяся заражению этническая
общность погибает. И сегодня угроза гибели нависла не только над русской душою.
Погибает душа иудейского народа, тысячи лет оберегавшего сакральные принципы
Единого Бога, погибает ведическая душа, чудом уцелевшая в культуре индусов. 

Всякая  душа человеческая, зараженная
вырожденчеством, сбивается с пути и оказывается не в состоянии определить, что
правильно, а что неправильно, что хорошо, а что дурно. Когда невежество,
зверские убийства, катастрофы, воровство, проституция стали 'общественной
нормой', то это и значит, что всемiрный потоп давно наступил, ибо
нас всех захлестнула волна бескрайнего, всепоглощающего океана лжи.[129]


Одной из отличительных особенностей эпохи
Вырождения, ее метафизическая сущность и тонкая структура коренится в
произведенной с помощью информационных технологий подмене человеческого имени
числовой последовательностью. Действительно,  присвоение индивидуального
номера - это существующий с давних пор показатель рабского положения
человеческой особи, жизнь которой является предметом купли-продажи. 

В ментальном плане это самая настоящая магическая
операция по изменению сознания человека, его отношеня к самому себе, его
взглядов на окружающую действительность. Если личное имя - самый потаенный
орган 'самопроизвольного установления связи между познающим и познаваемым',[130]
синхронизирующий и аккумулирующий ментальную память человека о себе самом, о
внешнем мире (подобно тому, как молекула дезоксирибонуклеиновой кислоты
синхронизирует и хранит информацию о строении и возможностях тела), то сам акт
кодификации личности, хотим мы того или нет, ставит психику человека в
принципиально иные условия.

Психика человека, подвергшегося кодификации,
становится частью неодушевленного мира машин - она переходит из разряда
субъекта в разряд объекта. Более того, она фиксирует этот переход и дает
соответствующую реакцию. Для этого совсем не обязательно верить в Бога, в
существование души, поскольку реакция на изменение своего положения - это
адекватный психический процесс, который заложен в любом живом организме. Однако
реакция эта в зависимости от склонностей может быть различной. 

Если человеческая личность и раньше была приучена
воспринимать себя как некий объект (предположим, как объект законодательного
права), то острой реакции отторжения ИНН у такой особи, скорее всего, не
возникнет. Психика такого человека легко отыщет способ разрешения возникающего
противоречия - когда субъектность данной личности становится объектом (сродни
тому, как молекула ДНК при внешнем вмешательстве в ее структуру перестает быть
для живого существа уникальным источником биологической информации). 

Такой человеческой особи достаточно будет ввести
лишь несколько компромиссных соглашений 'для внутреннего пользования',
чтобы перестать обращать внимание на принципиальные отличия одушевленных
существ от неодушевленных механизмов или предметов. При этом у такой
человеческой особи лишь немного сузятся ее и без того находящиеся в глубоком
угнетении творческие способности.

Другое дело, если человек мыслит себя цельной
личностью и не готов заключать сделку с совестью. Для такого человека,
особенно, если он искренне верит в существование души и Бога как высшего
разумного субъекта, переход психики в разряд объекта означает болезненную ломку
прежнего духовного устроения. Такой личности разрешить возникающее внутренне
противоречие много сложнее. Ведь, чем более высоко развит ум, желающий
сохранить свою субъектность, примирив ее с объектностью технологического
числоимени, тем более явственным для него будет осознание, что вместо
сохранения субъектности души и субъектности Бога-личности он всего-то -
вынужденно изменяет свое собственное, человеческое отношение к Божеству. 

Так, если для человека становится возможно
дальнейшее его существование без сохранения уникальности ядра личности (имени)
и если такая обезымленная личность по-прежнему продолжает верить в Бога, то,
стало быть, и божественная Личность может существовать безымянно, не являясь
уникальным Субъектом и живым источником вселенского Разума.

В этом смысле замена личного имени человека номером
в неразрывности влечет за собой изменение и свойств бога, которому поклоняется
разум, нашедший для себя такого рода компромисс. Обезличенная душа и верит в
обезличенного бога, не являющего в себе абсолютную Истину, а являющегося только
относительным объектом веры. Метафизически став подобием машины через принятие
числоимени, человек теряет образ и подобие Божие, а потому его богом становится
такой же deus ex machina, который обладает набором чудесных функций, но
сам по себе является объектом управления со стороны. 

И, судя по тому, как происходит магическая операция
подмены Бога-личности богом-из-машины, управляет этим 'чудодейственным
объектом' тот самый Зверь, имеющий рога, подобные агнчим, о котором было
сказано: 'И он сделает то, что всем, малым и великим, богатым и нищим,
свободным и рабам, положено будет начертание на правую руку их или на чело их,
и что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это
начертание, или имя зверя, или число имени его. Здесь мудрость. Кто имеет ум,
тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот
шестьдесят шесть' (Откр. 13, 16).

Так мыслимо ли, чтобы в государстве, где полным
ходом идет небывалое 'возрождение духовности', существовала практика присвоения
индивидуального налогового номера? Это отнюдь не праздный этический вопрос.
Неужели никто из тех, кто называет себя 'православными христианами' ни разу не
вчитывался в слова Апокалипсиса? Неужели ни одна душа человеческая не ощущает,
насколько ужасным извращением является присвоение числа одухотворенному
творению Божиему? Неужели никто не отдает себе отчет в том, что это умаляет
человеческое достоинство, приравнивает личность человека к неодушевленному
предмету, сковывает душу в скорлупах сил зла? Конечно же, нет - каждая живая
душа чувствует на себе эти гадодейские оковы, свою стесненность от замены 
имени номером, это испытывает всякий совестливый и внутренне свободный человек.


Со-весть, она-то и есть наше подлинное,
неискоренимое из со-знания благовестие, наше святое Евангелие и наш Вечный
Завет. Но далеко не каждый может отказаться от присвоения индивидуального
номера. Тем более, не могут этого сделать те, кому номер становится заменой
личного имени с младенческих лет. В этой ситуации православная церковь дала
ясно понять, что не рассматривает внедрение ИНН противоречащим учению Христа. И
если на земле нет закона, по которому иерархов церкви можно было бы осудить за
их трусливое отступление от веры, то в мире духовном каждому из них будет
воздано сполна за служение антихристу. 

Сколько бессознательного лукавства содержит
'Итоговый документ по проблеме ИНН' синодальной комиссии РПЦ: 'Дорогие мои,
как мы поддались панике - потерять свое христианское имя, заменив его номером?
Но разве это может случиться в очах Божиих? Разве у Чаши жизни кто-то забудет
себя и своего небесного покровителя, данного в момент крещения? И не вспомним
ли мы всех тех священнослужителей, мирян-христиан, которые на долгий период
жизни должны были забыть свои имена, фамилии, их заменил номер, и многие так и
ушли в вечность с номером. А Бог принял их в Свои Отеческие объятия как
священномучеников и мучеников, и белые победные ризы сокрыли под собой
арестантские бушлаты. Не было имени, но Бог был рядом, и Его водительство вело
верующего заключенного сквозь сень смертную каждый день. У Господа нет понятия
о человеке как о номере, номер нужен только современной вычислительной технике,
для Господа же нет ничего дороже живой человеческой души, ради которой Он
послал Сына Своего Единородного Христа-Спасителя. И Спаситель вошел в мир с
переписью населения'. 

Каким гордым цинизмом исполнено сие богомерзкое
двуязычие! Иерархи, отождествляющие ИНН с номером личного дела заключенного,
сами изобличают свое невежество, потому что эти два номера - совсем не одно и
то же. 

Номер дела осужденного в большинстве случаев
заводится по факту преступления, этот номер не дается непосредственно личности,
не присваивается ей от рождения, не остается действительным после смерти. Номер
дела ничуть не является идентификационным кодом, его не нужно предъявлять для
трудоустройства, для реализации других прав. Номером дела определяется срок
ограничения свободы личности, а не самая душа этой личности. 

Поэтому сопоставлять арестантский номер с ИНН может
лишь мирская особь, не видящая разницы между смертным телом и бессмертной
человеческой душою. Индивидуальный налоговый номер является числом имени, то
есть как раз таким числом, которое наложено на самого человека независимо от
его возраста, социального положения, моральных качеств. 

Если добавить к этому, что числом Зверя в
Апокалипсисе названо число шестьсот шестьдесят шесть, упоминающееся в Ветхом
Завете как ежегодная дань или налоги, поступавшие золотом в казну царя Соломона
от покоренных народов (3 Цар. 10, 14), то мы и получим предельно точное
описание того самого номера, в котором кривославные иерархи вдруг увидали ореол
'белых победных риз', натянутых поверх арестанстских бушлатов.

Когда иерархи лживо внушают верующим, что
'технологическое действие' (то есть рассмотрение человека в качестве
неодушевленного предмета) не производит переворота в глубинах души
человеческой, что это 'расходится с православным толкованием Откровения св.
Иоанна Богослова, согласно которому "печать зверя" ставится на тех,
кто сознательно уверует в него "единственно ради ложных его чудес"
(святитель Иоанн Златоуст)', то от таких заявлений разит столь неприкрытым
сатанизмом, что просто волосы дыбом встают! 

Ибо здесь одурманенные иерархи прикладывают свое
гнилое слово к словам Откровения, в котором сказано, что Зверь второй именно
что 'заставляет всю землю и живущих на ней поклониться первому зверю, у
которого смертельная рана исцелела' (Откр. 13, 12). Ни о каком сознательном
уверовании в сатану здесь нет ни единого слова. 

 



La concuspicecencia. De
Aetatibus Mundi, 1543-1573.

'Вавилон великий'. Графика
Франциско де Холанда.

 

Напротив, в Откровении всячески подчеркивается
принудительный и устрашающий характер введения числоимени. Из приплетенных для
пущей убедительности слов Иоанна Златоуста, вырванных из контекста, вообще
следует, что число Зверя ставится лишь на тех, кто сознательно уверует в него 'единственно
ради ложных его чудес', стало быть, те, кто уверует в него не только ради
ложных чудес, но по каким-то другим причинам, оказываются... ни в чем неповинными
перед лицем Божиим! 

Вдумаемся же, чему учат пастыри во главе нынешней 'возрожденной'
церкви, и кому она служит на самом деле, прежде чем слепо 'следовать
епископу, аки Иисус Христос - Отцу'. Вдумаемся же, кто есть отец сиих
пастырей, и в какую веру они были обращены, отмахиваясь от слов Откровения,
предостерегающего, что первому Зверю будет дано 'вести войну со святыми и
победить их' (Откр. 13, 7).

Разумеется, не все священнослужители равнодушно
приняли 'технологическое действие' над человеческим именем. Многие монастыри
высказались за скорейшую отмену ИНН, несмотря на успокоительные речи высших
иерархов, признавших присвоение числоимени 'делом личного выбора, которое не
имеет религиозного значения'. Не все согласились с официальным мнением
отцов церкви, полагающих, что числоимя не ущемляет свободу совести и
вероисповедания (а потому любой христианин, обратившись в суд, не может теперь
доказать, что принятие числоимени противоречит его религиозным убеждениям). 

Так 'православное' духовенство стало
соучастником величайшего из всех духовных преступлений, и совесть христианская
не очистится, пока имеет хождение рабовладельческая система учета, насилующая
душу числом имени Зверя.

Нет, не одни иудеи порицаются в словах Откровения:
'Знаю дела твои, и скорбь, и нищету (впрочем, ты богат), и злословие от тех,
которые говорят о себе, что они Иудеи, а они не таковы, но сборище сатанинское'
(Откр. 2, 9). Слова эти о синагоге сатаны относятся ко всем называющим себя 'священниками
Богу', которые не суть таковы, а лгут. Ибо и царство антихристово
описывается в Откровении именно как отпавшая от Бога иудео-христианская цивилизация,
обратившаяся в Вавилон великий. 

Чтобы понять, как такое могло произойти, как
Церковь могла отпасть от Бога, нужно исследовать самые истоки зарождения
лжедемократической идеологии, лежащие в глубоко укоренившемся
иудео-христианском суеверии о расовом превосходстве одного 'богоизбранного'
народа над всеми прочими 'неполноценными' этносами, в стремлении к
установлению культурного, политического и финансового господства Сиона над
всеми народами мира.[131]


Достижение такого мирового господства может вестись
различными средствами, но тотальный контроль над миром нельзя осуществить до
тех пор, пока человеческая личность обладает субъектной волей, независимым от
обстоятельств нравственным стержнем. 

В трактате 'Дао Дэ Цзын' об иллюзии мирового
господства, распространенной среди наций идеи 'богоизбранства',
говорится буквально следующее: 'Если кто захочет насильно править странами
света, тот никогда не достигнет своей цели. Ведь каждая страна подобна
таинственному вместилищу великого Пути, к которому нельзя прикоснуться, а если
кто дотронется до него и разрушит его, тот сам собьется с Пути и накличет на
себя великие беды'. 

Так и есть, однако в силу обезличенности даосского
представления об истинном Пути, здесь не учтена сама возможность вытеснения Дао
из сосуда человеческой души, а ведь именно через нее претворяется воздействие
нематериального Дао на вещный мир.[132] 

Разорвав у народов земли внутреннюю связь с Богом,
можно устроить так, что высшие кармические законы перестанут выполняться в
полной мере. Разумеется, когда люди не услышат уже голос совести, когда это
произойдет в мировых масштабах, тогда и вся человеческая цивилизация окажется
на волоске от гибели. Но жизнь и счастье 'неполноценных' этносов не
входят и никогда не входили в планы 'богоизбранных'. Иллюзия,
подпитывающая их ложное ego, заключается в том, чтобы всюду установить
поклонение той форме бога, которой поклоняются они сами. Для этой цели они не
гнушаются  одурманивать другие народы развратом и ложными ценностями.

Если говорить о сионистах, истолковывающих Ветхий
Завет сообразно амбициям 'богоизбранничества', то ими была выработана
эффективная система разрушения культур изнутри. Рассеяние среди прочих народов позволяет
разлагать устои введением 'либеральных законов', ставить экономику
государств в зависимость от ростовщического капитала. При таком ослабленном
духовном и материальном иммунитете в любой этнической общности вскрываются
самые неприглядные черты. Когда народ опускается до скотского состояния, у
сионистов появляется предлог для уничтожения либо порабощения этого народа, в
точности, как предписано Ветхим Заветом.

Здесь достаточно привести несколько отрывков из
Второзакония, распространяемых сионистами на всех 'нечистых гоимов'. 'Когда
введет Господь, Бог твой, в землю, в которую ты идешь, чтоб овладеть ею, и
изгонит от лица твоего многочисленные народы, Хеттеев, Гергесеев, Аморрееа,
Хананеев, Ферезеев, Евеев и Иевусеев... жертвенники их разрушьте, столбы их
сокрушите, и рощи их вырубите, и истуканов [богов] их сожгите огнем, ибо ты
народ святый у Господа' (Втор. 7, 1-5). 'И будет Господь, Бог твой,
изгонять народы сии мало-помалу; не можешь истребить их скоро, чтобы [земля не
сделалась пуста и] не умножились против тебя полевые звери; но предаст их тебе
Господь, Бог твой, и приведет их в великое смятение, так что они погибнут; и
предаст царей их в руки твои, и ты истребишь имя их из поднебесной' (Втор.
7, 22-23). 'Истребите все места, где народы, которыми вы владеете, служили
богам своим, на высоких горах и на холмах, и под всяким ветвистым деревом; и
разрушьте жертвенники их, и сокрушите столбы их, и сожгите огнем рощи их, и
разбейте истуканы богов их, и истребите имя их от места того' (Втор. 12,
2-3). 'И будешь давать в займы многим народам, а сам не будешь брать в займы
[и будешь господствовать над многими народами, а они над тобой не будут
господствовать]' (Втор. 28, 12).

Иначе говоря, рецепт установления мирового
господства очень прост: левой рукой распоясывать народы, потворствуя разгулу
низменных инстинктов, либо приводить к власти тиранов, а правой рукой карать те
же народы, тех же тиранов за нарушение законов Божиих, хотя подлинным
источником разложения нравов является левая рука господствующих 'избранников'.
Так кто же они такие?

Обычно конспиратологи ассоциируют их с
могущественным кланом банкиров и разветвленной сетью тайных обществ, а также с
библейским коленом Дановым. Все эти версии, конечно же, имеют право на
существование. Тем более, что в самой Библии о колене Дановом сказано: 'Дан
будет змеем на дороге, аспидом на пути, уязвляющим ногу коня, так что всадник
его упадет назад' (Быт. 49, 17). Впрочем Рувиму, Симеону и Левию тоже
дается весьма нелицеприятная характеристика - осквернитель отеческого ложа,
свирепый убийца и преступник (Быт. 49, 3-7). Колену Вениамина, согласно
мизантропическим толкованиям, и вовсе разрешено убивать невинных и воровать,
поскольку о нем сказано: 'Вениамин, хищный волк, утром будет есть ловитву и
вечером будет делить добычу' (Быт. 49, 27). 

Иначе говоря, в источниках иудаизма не отрицается
подрывная деятельность некоторых колен Израилевых, так же, как в источниках
христианства не отрицается богоотступничество церквей при установлении царствия
антихристового. Причем ни иудеи, ни христиане не склонны предаваться рефлексии
по поводу этих неприглядных для себя откровений. В христианской герменевтике
пришествие антихриста связывается с коленом Дановым, однако идентификация этого
колена осложнена по самым разным обстоятельствам. 

В распоряжении историков имеются многочисленные
свидетельства о тесной связи финикийцев с древними греками. В Фивах, основанных
тирийским царем Кадмом,[133]
археологами обнаружены останки семитической культуры. Прародителем династии
критских царей был Минос, сын сестры Кадма - Европы, именем которой в наше
время зовется вся западная часть континента Евразии.  

Другого
легендарного царя Даная, прародителя спартанской династии, Гекатей Абдерский
также причислял к финикийцам-гикосам, прибывшим в Аттику из Египта. Отца Даная,
согласно преданиям, звали Бел (от семитского 'Бааль' или от
общеиндоевропейского санскр. корня √bala, 'могучий'). Поэтому имя
Данай, ставшее самоназванием спартанцев в эпоху Троянской войны, действительно,
можно при желании вывести от колена Данова. 

Памятуя о том, каким образом данайцы овладели
богатейшим городом древнего мира Троей, преподнеся в дар ритуального коня, на
ум невольно приходят библейские строки о колене Дановом и высказывание из
'Энеады' Вергилия 'Quidquid id est, timeo Danaos et dona ferentes!' (с
лат. 'Что бы там ни было, бойтесь данайцев, дары приносящих').[134]

Причем греческий след - один из многих других 'следов
Дановых', затрудняющих персонификацию антихриста, в возможность которой
верили средневековые монахи. 

Можно сколь угодно долго ждать и гадать, пришел в
мир антихрист или его пришествие только намечается, пришел в мир Мессия или лжемессия.
Ждать и не замечать, что всею земей уже правит сатана, не скрывающий больше
свои гнусные деяния под благовидной маской. И всякий раз, когда церковная
власть говорит заблудшей пастве: 'Молитесь Богу нашему, царство антихристово
еще не наступило, а когда наступит, мы вам скажем', - тем самым лишь
проявляется ее служение князю мира сего. 

Въевшаяся в наше сознание привычка воспринимать
мировую историю сквозь призму иудео-христианства не позволяет увидеть того, что
эзотерика Писания намного шире - она не ограничивается привычными для человека
или отдельного народа временными рамками. В самом деле, разве до Авраама не
было никаких племенных союзов, никаких культурно-этнических общностей, никаких
представлений о Боге? Разве Бог исходит от Авраама, а не Авраам от Бога? 

Или, быть может, это языческий бог наказал
возгордившихся атлантов в будоражащей воображение античной легенде об
Атлантиде, исполнив то, что за тысячи лет до Моисея не мог сделать Всевышний?
На первый взгляд легенда эта может показаться совершенно баснословной выдумкой
Платона, однако мифологема Атлантиды живет своей метафизической жизнью. 

Если Френсис Бэкон в XVII веке мог только мечтать о
появлении 'Новой Атлантиды', то мы, сопоставив факты, можем ее обнаружить. И не
где-нибудь на дне океана, а в реально существующем в наши дни могущественном
Северо-Атлантическом Альянсе. Независимо от того, признаем мы или отрицаем
воздействие иносказательных образов на объективный мир, история имеет свойство
повторяться. И повторяемость эта достигается за счет того, что мифологема,
верно отображающая основополагающие закономерности бытия, обитает как бы в
ином, вневременном измерении. 

Если мы перестанем смотреть на мир через окна
темницы, которая возведена для нас из готовых, искусно ошлифованных и подогнанных
друг к другу блоков информации, перед нами может открыться живая природа Слова,
его многомерная, неисчерпаемая магичность (по терминологии П.Флоренского).
Тогда бы мы увидели скрытую сущность понятий, которыми пользуемся каждый день. 

Как бы мы удивились тому духовному богатству,
которым нечаянно обладаем, - богатству, потаенному в корнях нашего языка,
произрастающих из глубин тысячелетий. И тогда бы мы осознали  чудовищность
святотатства, совершаемого теми, кто веками грызет эти корни, подпитывая себя
их соком, кто вырубает наши священные рощи, насаждая вместо них ложное ego
нации, кто делает все для того, чтобы каждый из нас оставался в неведении о
скрытых возможностях человеческого мышления.

И когда конспиратологи говорят, что во всем
виновато колено Даново, в этом тоже есть доля иудео-христианского лукавства.
Потому что задолго до возникновения иудаизма таким же именем 'danava' (санскр. danv - сыновья Дану,
дочери бога ритуального мастерства Дакши, и мудреца Кашьяпы) называли
демонов-разрушителей, ведущих совместно с дитьями (дайтьями) войну против
божественной Тримурти.[135]

 



Дитьи и данавы, противники
Брахмы, Вишну и Шивы,

в извечной борьбе за
обладание эликсиром бессмертия.

 

Поэтому тот, кто видит источник мирового зла в одних
только многоумных сынах Израиля, тот сам находится в неведении посвящения
Моисея, которому, как гласит один из ранних каббалистических трактатов 'Сефер
ха-Багир' (ивр. ryhbh
rps, 'Книга великого Света'), было дано знать, что истинно, но не
дано было знать, почему так.[136]
Другими словами, если бы не было данайцев, разоривших Трою, если бы не было
сионистов или хозяев 'нового мирового порядка', устроивших в XX веке самую
кровопролитную войну в истории, то нашлись бы другие народы, другие тайные
общества, через которые претворилась бы извечная вселенская борьба, Запада и
Востока, гун земной природы и небесного света. 

Наличие скрытой общности во всех языках, более
того, их поразительная архетипическая и семантическая связь, когда сходные
фонемы различных языков без сознательного участия человека  приводят к
появлению схожих событий и легенд, религиозных представлений в самых разных
культурах, подвигла востоковеда и археолога Н.Я.Марра к созданию 'яфетической
теории', в которой предполагалось, что развитие языков и диалектов
происходит не в результате распада единого 'праязыка' на множество вырожденных,
а напротив, в результате их слияния в некий общий язык, обладающий тою важною
чертой, что он может быть интуитивно понятным представителю любого народа. 

Несмотря на то, что гипотезу Н.Я.Марра современные
лингвисты признают совершенно недоказуемой и ненаучной, отдельные положения
этой теории все же находят в наши дни подтверждение, когда каждый из нас
испытывает на себе влияние англоязычной культуры в сфере 'высоких технологий',
что развивает у современного человека интуитивное, внеязыковое понимание. И
если мы прислушаемся к современным песням различных народов, то можно уловить
тенденцию к распеванию гласных звуков на англо-саксонский манер.[137]


Однако, вопреки ожиданиям марристов и марксистов,
такое западническое смешение языков в единую ментально-информационную среду
вовсе не стало источником развития высших творческих способностей у людей. Оно
стало одним из признаков заболевания культурой Вырождения или культурой
вавилонской блудницы. Процесс деградации вместо ожидаемой сублимации и есть
семантическое значение падения вавилонской башни вместо ожидаемого возвышения
человека до уровня Бога.

Отчего же так происходит? Отчего установление 'вавилонского'
языка и глобальная победа единой для всех культур логики развития вызывает
тотальную аннигиляцию всех культурно-этнических общностей? Не оттого ли, что 'вавилонская'
культура, выразителем которой становится тот или иной земной язык, присваивает
себе свойства, которыми не может обладать? А именно то, что всякая земная
культура не представляет собой истинно всеобъемлющий Логос, и логика ее
является поэтому иррациональной и совсем даже алогичной. 

Поэтому, чем сильнее наш дух связывают порочные 'вавилонские'
законы, чем сильнее мы верим в то, что они раз и навсегда разрешат споры между
народами, возникающие от иллюзий первого порядка (стремление к богатству,
власти, ресурсам, знаниям, добытым другими народами), тем больше впадаем в
заблуждение, создавая губительные иллюзии второго порядка (сионизм, фашизм,
марксизм, глобальная демократия, технократия), - все эти теории претендуют на
разрушение коренных культур и замещение их искусственными, нежизнеспособными
химерами.

Существование архетипических событий и общности
языков (в том числе, математических и символических), которые эти события
описывают, дает нам возможность создавать огромное множество 'теорий обо
всем'. Однако вместо того, чтобы изучать данный феномен, за которым стоят
удивительные процессы мышления, ученые предпочитают зачислять любые подобные
теории в разряд антинаучных (достаточно вспомнить попытку всемирно известного
нейрофизиолога Н.П.Бехтеревой привлечь внимание к проблеме интуиции). 

Причина, по которой академическое сообщество
налагает запрет на исследование этих явлений достаточно проста - непредвзятый
анализ довольно быстро покажет, что фундаментальные научные теории, такие как
теория относительности Пуанкаре-Лоренца-Эйнштейна, являются лишь частным
случаем тех болезненных одержимостей, которые зарождаются в умах мистиков,
художников или философов.[138]

Востоковед И.Г.Франк-Каменецкий, опираясь на связь
языков с мифологическими архетипами, пришел к выводу о том, что ветхозаветные и
новозаветные пророки, чудотворцы, законодатели не имели исторических
прототипов, а появились как литературная переработка мифов древнего Ханаана,
Египта, Греции, Индии.[139]
Еще более радикальное мнение было высказано академиком Н.А.Морозовым, который
объяснял библейские события исключительно астрономическими явлениями. К
подобным же 'играм разума' относится  антинаучная концепция 'Новой
хронологии' математика А.Т.Фоменко, санкционированная на первых порах самим
научным сообществом для того, чтобы разрушить вневременную устойчивость
мифологических архетипов, 'объяснив' их повторяемость в различных эпохах через
перестройку самой хронологии, когда тысячи лет истории 'математически точно'
укладываются в период средневековья.

Вневременное существование мифологем приводило и
будет приводить к загадочным совпадениям и интерпретациям мифа. Тем не менее,
это не повод для того, чтобы доверять теориям, которые стремятся опустить
метафизику мифа до уровня наивных псевдоисторических сказок слаборазвитых
культур. Такое отрицание связи мифа с реальными событиями и языками может
ввести в заблуждение и стать причиной фатальных ошибок. 

В Бхагавад Гите описывается сражение между
кауравами и пандавами, которое происходило на поле дхармы Курукшетре - 'земля
Куру'. И нам доподлинно известно, что самое грандиозное танковое сражение
Великой Отечественной войны произошло на Курской дуге. В индоевропейской
языковой семье о немцах, решивших вернуть себе 'землю отцов' (das
Vaterland), и славянах можно говорить как о двух двоюродных братьях, каковыми
являлись кауравы и пандавы. Опираясь на эти и другие сведения - такие, как
совпадение названий ведических рек с реками России,[140]  - исследователи весьма
отдаленного будущего могут сделать ошибочное умозаключение, что никакой Великой
Отечественной войны 'на самом деле' и не было, что это была не более чем
литературно-художественная адаптация одного из самых известных сюжетов
Махабхараты народами 'древней Европы'.

Выдающийся русский философ А.Ф.Лосев в очерке
'Диалектика мифа' указал на фрактально-рельефное совпадение мифа и реальности,
изобличив предвзятое отношение к мифу со стороны жрецов науки, ведущих борьбу с
религией: 'Нужно быть до последней степени близоруким в науке, даже просто
слепым, чтобы не заметить, что миф есть (для мифического сознания, конечно)
наивысшая по своей конкретности, максимально интенсивная и в величайшей мере
напряженная реальность. Это не выдумка, но - наиболее яркая и самая подлинная
действительность. Это - совершенно необходимая категория мысли и жизни, далекая
от всякой случайности и произвола'.[141]

А.Ф.Лосев, придерживаясь платонических взглядов на
философию, понимал миф как некую абсолютную реальность, которая самодавлеет над
феноменальным миром. Однако его положительная устремленность ввысь не позволяла
заметить того, что у мифотворчества всегда была и обратная сторона - с незапамятных
времен мифы применялись в корыстных, приземленных целях.

Под привлекательной упаковкой мифа часто
распространяются ложные домыслы, навешиваются порочащие ярлыки. Именно при
помощи создания и разоблачения мифов над народами мира осуществляется магическое
управление, и отнюдь не случайно масонский орден выступает своего рода школой,
которую, в той или иной степени, проходят все влиятельные политики. 

Поэтому, несмотря на то, что А.Ф.Лосев довольно
точно сформулировал некоторые проблемы изучения мифов, произведенный в его
'Диалектике мифа' отрыв мифотворчества от воздействий феноменального мира, от
мира политики и науки значительно сужают наше представление о широте
взаимодействия мифа с реальными событиями и языками.

Ровно по той же причине, по которой распространение
'вавилонского' языка ведет к вырождению культур, введение глобальной
доктрины веротерпимости или создание экуменистических организаций (Всемирный
совет церквей) отнюдь не способствуют установлению взаимопонимания между
различными конфессиями, так как из инициатив подобного рода проистекает лишь
лицемерное 'почтение', приводящее вместо единения к еще большей разобщенности
среди верующих и возникновению религиозного экстремизма. Так происходит оттого,
что расплодившиеся в наши дни 'всемирные организации' присваивают себе
ноуменальные функции, которыми отнюдь не могут обладать.

Истинный Логос, пронизывающий все народы и языки,
объединяющий все религии, - ноуменален. Он не выражается во всей полноте ни
одним формальным языком, ни одним писанным законом, а значит, Его нельзя
учредить в качестве вещной структуры. Поэтому результат от деятельности 'всемирных
организаций' будет совсем не тот, который ожидают получить невежественные
политики и столь же невежественные демократизированные массы (даже если
допустить, что эти организации руководствуются благими намерениями, а не
выступают коррумпированным лобби олигархических кланов).

Что касается ереси экуменизма, то она потому и
ересь, что являет собой собрание всех заблуждений о Боге, вызванных привычкой
манипулировать объектами материального мира, которая была перенесена на мифы и
высшие ноуменальные сущности. 

Нам кажется, что, представив идею единого для всех
Бога в виде некой всемирной земной структуры, мы не исказим сущности Того
понятия, Которое будет выражать собой данная структура, как математики
полагают, что введение понятия актуальной (то есть 'конечной') бесконечности
ничуть не искажает метафизическую и логическую сущность понятия
'Бесконечность'. 

Но никакой финитный объект не в состоянии без ущерба
отображать непрерывное ноуменальное бытие. Никакие проповеди и переговоры о
создании Всемирной церкви никогда не убедят в существовании единого Бога,
покуда в самом человеческом разуме не окрепнет Его восприятие, ибо сказано: 'Я
есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня.
Если бы вы знали Меня, то знали бы и Отца Моего' (Ин. 14, 6-7). 

Только зрелое духовное видение может противостоять
вселенскому злу, только в таком видении путь спасения. Но ересь экуменизма
гласит о другом: ради 'всеобщего мiра' нужна 'трансформация совести',
то есть необходимо стереть все различия в представлениях о Боге, все различия
между народами и языками, ведь Бог всюду, и без Него не могло быть - ни жизни,
ни смерти, ни истины, ни лжи... 

Таким образом, приучив население земли
индифферентно ко всему относиться (а патологическое равнодушие, бессердечность
и расщепленность личности уже стали характерными чертами homo democraticus),
можно пойти дальше и приучить людей не замечать разницы между правдой и
неправдой, превратив народы мира в звероподобное стадо, управляемое
демоническими сущностями. В самом деле, кто еще может столь настойчиво внедрять
искаженное представление об Истине? Не дети ли сатаны проповедуют о Боге, не
ведая даже Его Имени?

И действительно, первопричину беззаконий следует
искать в самом сокровенном, что содержится в Писании, - в Имени Божием hvhy, по-гречески
называемом тетраграмматон (от греч. τετρα, 'четыре',
и γραμμα, 'буквица'). В том Самом Имени,
прочтение которого было утрачено, но которое широко применяется в иудаизме, в
каббалистических трактатах, в гностицизме и в христианской иконографии. 

Так что же означает употребление формы Имени без
возможности правильно Его прочесть? Не то ли это самое, как если бы мы
разговаривали с собеседником, каждый раз искажая его имя? Не то ли это самое,
как если бы мы обращались к телу, призывая его к выполнению тех или действий,
совершенно забыв о существовании у тела души? Такое обращение характерно для
отношений между рабом и господином. Причем 'господином' этим, позволившим себе
забыть имя своего 'раба', выступает в этом случае человек, и не просто отдельно
взятый человек, а вся иудео-христианская цивилизация.

В забвении Имени Бога содержится метафизическая
предпосылка возникновения культуры Вырождения - ни называющие себя иудеями, ни
называющие себя христианами не ведают Имени, которое содержалось в строжайшей
тайне первосвященниками Иудеи со времен Моисея вплоть до III века до н.э., пока
Симеон Праведный не скрыл произношение священного тетраграмматона. 

Модернистским религиоведам, историкам и лингвистам
удалось  внедрить в 'общественное сознание' мысль о том, что проблема
прочтения Имени Божия непринципиальна. Что ж, для археологии, привыкшей иметь
дело с навсегда утраченными артефактами, произношение тетраграмматона, может
быть, и потеряло всякую значимость. Но для верующего человека Имя Бога - не
просто артефакт, который может обратиться в прах, исчезнуть во времени, подобно
предметам вещного мира. Для души верующего человека нет ничего важнее и
страшнее Того утраченного прочтения, 'так как без него не может быть точно
установлено и значение Имени'.[142]

Появившаяся в VI веке н.э. система огласовок иврита
привела к распространенному прочтению Имени Господа как Jehovah (Иегова) ≈
y (йод) h (хэ) v (вав) h (хэ). Другие
варианты, такие как Яхво, Яхве, Йехво, восстановленные по теофорным именам
Элийаху, Ишайаху, Ирмийаху, признаются некоторыми исследователями вполне
аутентичными тому произношению, которое звучало в Храме. 

Но само обилие этих версий, основанных на одном
общем методе формального перебора фонем, не позволяет признать их
сколько-нибудь достоверными. Ведь теофорные имена эти возникли уже после того,
как Имя Господа было утрачено. Подлинное прочтение тетраграмматона если и
следует искать в именах, то уж никак не в современных, а в тех, которыми
нарекали царей Иудеи до забвения Имени Господа. Помимо прочего, ни одно из этих
'восстановленных имен Бога'  ничуть не проясняет ни философский, ни
эзотерический смысл строгого запрета на произношение Имени.[143] Ни одна из общеупотребительных форм
Имени Бога, предложенных исследователями, не содержит ключа к пониманию Его
сакрального смысла, который был открыт только Моисею: 'И говорил Бог Моисею
и сказал ему: Я Господь. Являлся Я Аврааму, Исаку и Иакову с именем "Бог
Всемогущий", а с именем Моим  hvhy
не открылся им' (Исх. 6, 2-3).

Данное обстоятельство имеет большое значение. Из
текстов Ветхого Завета нам известно, что Моисей около XIII века до н.э. был
инициирован в таинства Сета и Гора (Хора) иерофантом Иофором, а затем на
священной горе Хорив (Синайская гора) им были обретены скрижали Завета.
Начертаны они были, разумеется, не на иврите, письменность которого сложилась в
VI веке до н.э., а с помощью гораздо более древней письменности и другого
языка.  

Так или иначе, чтобы прочесть скрижали Завета и
преисполниться тайным знанием, вложенным в них, Моисей должен был обладать
незаурядными способностями. Так что же могло открыться пастырю и убедить его в
том, что иудеи избранный Богом народ? Откуда он черпал непоколебимую веру в то,
что исход еврейского народа из Египта завершится изгнанием Ханаанов и
обретением земли обетованной?

Разбивая древние скрижали, Моисей уже знал ответы
на эти вопросы. Привнесенную в Египет религию и культуру он, судя по всему,
производил от семито-гикосских корней, равно как и происхождение всего
человечества. Однако среди многих племен семитской группы в Торе особо выделяется
только колено Иуды - лишь эта племенная группа и нарекается, строго говоря,
избранной. 

Быть избранником Бога - значит иметь на себе Его
особый знак, которым является, прежде всего, самое имя народа. Если следовать
такой логике, а иудаизм как раз следует такой логике, то уже в названии
иудейского племени должно содержаться Имя Господа hvhy, которое открылось Моисею.
Непроизносимое Имя Всевышнего, которое он узнал во время инициации и которое
было начертано на осколке разбитых скрижалей, хранившемся в ковчеге Завета, и
самоназвание колена Иуды (ивр. hdvhy,
'Йехуда') должны быть одно-коренными словами, что видно уже из их написания.

Вплоть до настоящего времени в акшеназской
огласовке буквица тетраграмматона y
(йод) произносится как йуд, а буквица h
(хэ) или мягкое гэ [g] по сей день имеет в семитских диалектах огласовку джи
[j], поэтому √ hy
может быть прочитан как йох или йудж в зависимости от диалекта.
Есть еще один язык, в котором √йудж употребляется с огласовкой [g]
или [j] - это санскрит, в котором от √йудж  = √йодж
образуется слово йога (санскр. yog,
'связь', 'единение'). 

Конечно же, такое совпадение никоим образом не
означает, что Моисей знал ведийский язык, а жрец Иофор принадлежал касте
брахманов, как и сам прародитель евреев Авраам.[144] Но нельзя отрицать того, что в эпоху
Моисея, тем более, Авраама семитские диалекты имели гораздо больше общих черт с
гипотетическим 'праязыком'. И второй слог тетраграмматона hv поэтому хорошо
соотносится с широко представленным в древних верованиях сакральным корнем √vak.
Если принять точку зрения современной лингвистики и рассматривать санскрит как
остаточное явление 'праязыка', из которого эволюционировали другие языковые
культуры, то запечатанное в тетраграмматоне сокровенное Имя Божие hvhy с высокой
степенью достоверности можно прочесть как Йоха-Вах (yogvag( или санкр. yogvaca - 'Единое Слово', 'Слагаемое
Слово', 'Едино-Гласие'). 

Вариативность огласовки в этом случае будет
по-прежнему давать  большой разброс звучаний. По правилам санскрита -
литературного языка, прошедшего через стадию строгой структурной обработки -
огласовки 'vag' vag(
или 'vak' vak(
употребляются лишь в начале составных слов. Однако текст скрижалей Завета и не
был записан по правилам санскрита, получившим завершенную форму в трудах
древнеиндийского языковеда Панини около V века до н.э., но представлял собой
одну из наиболее архаичных ветвей 'праязыка', применявшуюся жрецами Синая для
богослужений.[145]


Есть еще один важный аргумент в пользу такого
сакрального прочтения, ведь Евангелие от Иоанна начинается как раз с описания
Имени Божия: 'Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог'
(Ин. 1,1). В Библии содержатся и другие указания на изначальное сокровенное
прочтение. Их можно отыскать в библейских теофорных именах. Мать Моисея -
Йохавед или Йоукхабед (ивр. dbkvy,
'слава Божия'; санскр. yogved(
- 'йогиня', 'ведающая Бога'). Иудейский царь, сын Нуна,
нареченный первосвященниками Йехошуа (ивр. iwvhy,
'спасение Божие'; санскр. yogxu,
'близкий Богу'). Сын первосвященника Захарии Йоханан - Иоанн Креститель
(ивр. Nnkvy, 'милость
Божия'; санскр.  yog}p[n,
'дух Бога'). 

Помимо этого и в описании каждого шага при сотворении
мира в Книге Творения (Бытие), и каждый раз, когда Бог обращается к Моисею, мы
встречаем сакральное выражение rmayv,
'Va-yomer', переводимое с иврита как 'И сказал [Господь Бог]'. В
каббалистической традиции 'Va-yomer' истолковывается в том же ключе, о
котором сказано выше: v
(Ва) установил связь через y
(Йуд) с бесконечным a
(Эйн), раскрывающим точку внутри m
(Малкут) в виде r
(Реш) решения в проявленном бытии.

Не стоит забывать, что теофорным именем Йехошуа был
наречен единородный Сын Господа Иисус Христос. В Евангелиях нет прямого
упоминания о том, что Иисусу была известна тайна тетраграмматона. Считается,
что если бы Иисус знал и произносил Имя Божие, то книжники не преминули бы Его
в этом обвинить.[146]
Но тогда бы им самим пришлось открыть тайну Имени Всевышнего римскому
прокуратору. Поэтому очень сомнительно, чтобы книжники Иудеи, которых можно
заподозрить в чем угодно, только не в глупости, решились бы выдвинуть против
Иисуса подобное обвинение. 

Если учесть, что в первом веке нашей эры Иудея
испытывала влияние не только греко-римской культуры, но и существенное влияние
восточных культур, в частности, буддизма,[147] что стимулировало глубокое изучение
самых разных языков, если учесть, что Сын Божий не может не знать Имени Отца
Своего, то версию, будто бы Иисус не ведал Имени hvhy
следует признать очередным выпадом атеистики на христианское вероучение.[148]

По мифологическим преданиям после вавилонского
столпотворения образовались семьдесят два наречия, но в каждом народе
продолжали помнить тетраграмматон или Имя некогда единого для всех Бога. В
'Каббалистической науке' Ленен пишет об этом: 'Так, потомки Ноя сделались
основателями семидесяти двух народов. Так как они поклонялись Богу Авраама,
Исаака и Иакова, то это великое имя Иегова (hvhy)
писалось на всех языках только четырьмя буквами, выражая этим, что Бог
почитаем всеми народами мира, на всех языках и во всех религиях'.[149]


Именно это предание точнее всего отражает
мистериальную суть Имени Бога как Шем ха-Мефоураш (ивр. wrvpmh mw, 'семидесятидвукратное имя
Бога'), соотносимое с существованием во времени и пространстве всего
человеческого рода, с историей всех народов земли. Ибо, как очень точно отметил
в своем теологическом трактате о. Феофан: 'Когда имени Яхве приписывается
такая глубокая древность, то имеется в виду не внешняя звуковая оболочка имени,
древность которой, конечно, не может простираться далее древности языка, ее
создавшего, но самая идея живого Бога, в известный исторический момент нашедшая
себе воплощение в тетраграмме'.[150]

В сочинении Ленена 'Каббалистическая наука'
приводится также прочтение Имени, практикуемое в каббале: y (Йе, 'грядущий')
+ h (Хо, 'сущий')
+ hv (Вах, 'присный')
= 'Тот, Кто был, есть и будет во веки веков'. Такое прочтение, выводимое
из глагола 'быть' (hvh),
хорошо согласуется с атрибутом бессмертия Бога, однако сами же каббалисты не
считают его высшим уровнем понимания Торы. Поскольку в нем нет ясного выделения
Всевышнего из прочих бессмертных сущностей, что позволяет претендовать на
Престол Отца демоническим силам.[151]Каббалистические эксперименты с
оболочками Имени Бога, оторванными от ноуменального содержания, равно как
видение грядущего Мессии для создания Царства Божиего на земле через власть над
миром одного народа, есть опасная иллюзия - это есть ни что иное как попытка
собрать бесконечный божественный Свет в материальной, конечной природе; попытка
Его сосредоточения и заточения в земных пределах. 

Поистине Имя Божие является ключом ко всему
Писанию.  Без правильного прочтения тетраграмматона в темные времена
вездесущего разврата, циничного прагматизма и виртуальной одержимости вряд ли
можно проникнуться животворящей сущностью учения Христа, не обрядовой его
оболочкой, а Самим источником внутреннего света  - Божественным Словом,
которое нельзя произнесть без искажения ноуменальной сути, которое можно лишь
прочувствовать, пережить в своем сознании и ощутить изнутри всем сердцем.
П.Флоренский соотносит такое понимание священства Имени Божиего с учением о
связи сущности и энергии, называемом имяславием. Согласно этому учению, слово
во все времена у всех народов потому и отражает действительность, потому и
служит выражению мысли, что соприкасает нас с высшей реальностью - вечносущей 'не-сущностью',
которая, подобно математическим формулам, пребывает вне времени и, тем не
менее, включает в себя все возможные проявления Логоса.

В трактате 'У водоразделов мысли' философ пишет: 'То,
что мы называем имяславием, всецело связывает свою судьбу и духовную
ответственность за жизнь с вселенским сознанием человечества; имяславие верит в
исконно и неотъемлемо присущую человечеству истину, ибо только истина дает его
достоинство'.[152]
Тогда как имяборчество, срастаясь с философской концепцией агностицизма
приходит к отрицанию со-причастности человека Истине через слово, будь тем
словом даже Самое Имя Божие. И далее: 'Имяславие всегда хотело и хочет
подойти к ним [ощущениям и самоощущениям] исследовательски, устанавливая то,
что откроется при анализе. Оно заранее признает, что далеко не все будет
объяснено им и сведено в единство. Но не в объяснении и не в объединении видит
оно свою существенную задачу, а в закреплении за сознанием тех позиций, уступая
которые надо было бы порвать вселенское самосознание человечества - и впасть в
ересь'.[153]    


 



Душа пилигрима в лабиринте
духовных исканий, ведомая Словом Божиим.

Гравюра Германа Гуго
Готтселига, 1622-1624.

 

Каждое слово при его осознании позволяет достичь
единения сущности и энергии, которое П.Флоренский сравнивает с разрядом молнии,
озарением, когда осуществляется переход от двойственного состояния к тому, что
уже не будет являться обычным состоянием человека: 'Оно не есть уже ни та
или другая энергия порознь, ни обе вместе, а - новое, двуединое энергетическое
явление, новая реальность в мире. Оно - проток между разделенным до сих пор.
Геометрия учит, что каково бы ни было расстояние между двумя точками в
пространстве по кратчайшей между ними, - кроме того, всегда может быть
осуществлен путь, по которому расстояние их равно нулю. Линия этого пути есть
так называемая изотопа. Устанавливая сообщение между точками изотопическое, мы
непосредственно соприкасаем друг с другом любые две точки. Так
слово-произнесение можно сравнить с таким же прикасанием познающего и
познаваемого - по изотопе: хотя и оставаясь разделенными пространственно, они
оказываются совмещенными друг с другом. Слово есть онтологическая изотопа'.[154]

Применительно к осознанию священства Имени Божиего
это означает возможность установления того сообщения, при котором по изотопе
начинают соприкасаться не только две точки или два понятия, но, вообще говоря,
любые понятия или сущности, сколь угодно удаленные друг от друга во времени и
пространстве, составляющие непрерывно-целое единство. При этом возникает
исходящая из представления об актуально пустом множестве возможность
отождествления ложного ego имя-познающего и Имени Божия. Изотопическое
созерцание тетраграмматона по этой причине может привести к временной или
полной утрате сознания, иначе говоря, к помешательству, которое нередко
преследовало выдающихся мыслителей.

Только отбросив иллюзию существования актуально
пустого множества (дьявол и есть 'отброшенный', от греч. δια - 'через',
βολος - 'бросок'), сознание может сохранить
себя в созерцании божественного Логоса. Ведь и сам божественный Логос и
отображаемый в нем упорядоченный космос не предстает перед нами как хаотично
засеянное частицами информационное поле лишь благодаря тому, что не включает в
себя лукавого понятия актуальной бесконечности и пустого множества, хотя такие
иллюзии могут возникать в конечных частицах этого поля. 

Всякому ученому, который работает над созданием
фундаментальных теорий, философу либо теологу, который размышляет о
божественном, необходимо помнить, что изотопическое созерцание Истины возможно
лишь через интуитивное (не-пустое) понимание точки и связанного с ней
перехода из пространств различных размерностей, а именно - иметь в виду то, что
актуально заданного пустого множества не существует (0º=1). Иначе, если
разум будет верить в пустое пространство, ум такого исследователя, попавшего в
многомерно-изотопическое пространство, сам себя потеряет и не сможет более
адекватно определять свое местопребывание. Проще говоря, такой человек
неизбежно сойдет с ума перед лицем Божиим.

Имя N разумного существа представляется такой
точкой, в которой пространственно локализуется целостность его души, ее
прошлое, настоящее, ее будущее: N Î
M(S). Стало быть, и многомерное пространство S, которое только может
отобразить в себе разум существа, есть пространство, умещаемое в его имени: S
Î M(N). Cловами
Н.Гартмана: 'Самое замечательное и в известной мере действительно
парадоксальное в пространстве созерцания то, что оно является пространством в
сознании, в то время как само сознание со всеми содержаниями не-пространственно'.[155]


По отношению к тетраграмматону это значит, что
когда Имя Божие стало 'непринципиальной' величиной, тогда и связь Его с
пространством земного мира ослабилась настолько, что антихрист вошел в него как
в свои законные владения. И когда в глобальной системе тотального контроля имя
человека было заменено числоименем и сделалось 'непринципиальной' величиной, то
и локальная точка его души была обращена в 'пустое множество' неодушевленного
мира. В таком обезымленном обществе сознание  человека теряет связь с
духовным миром, обращаясь в вещь, в пустотелую оболочку человека.

В немалой степени этому способствует и
возобладавшая в наши дни концепция пустого пространства и предельности скорости
света, благодаря которой у западного человека появилось 'научное' обоснование
тому, что со-весть человеческая (соединение нашего разума с  законами
космической гармонии) есть бессмысленная выдумка, отмирающий рудимент культуры.


Из ограничения скорости света вытекает, что
человеческое существо никак не может сообщаться с бесконечностью, а только - с
конечными объектами внешнего мира, и для божественного взгляда из бесконечно
удаленной вселенной не существует ни человека, ни неба, ни земли, а лишь одна
только холодная бездна пустоты. Не оттого ли 'цивилизованный человек Запада'
освободил себя от совести, не оттого ли ему стала дозволена и вероломная ложь,
и захватнические войны, и уничтожение всего живого на земле?

Привычка к абсолютизации теории относительности
основана на том предубеждении, что передача информации со сверхсветовой
скоростью нарушает принцип причинности, ибо в этом случае из формулировок
данной теории будет следовать возможность выполнения некоторого события еще до
того, как сложатся все необходимые условия. Но такие заявления не вполне соответствуют
действительности. Дело в том, что принцип причинно-следственной связи, на
который ссылается позитивная наука, оперирует целочисленным значением кластера
информации, тогда как в информационной среде не запрещается передача сколь
угодно малых дробных значений, поэтому любая информация всегда может быть
представлена в виде дробной части более общей совокупности
причинно-следственных связей. 

На самом деле в экспериментальной физике давно
известны опыты с пропусканием пучка луча света через усиливающую среду, когда
часть фотонов преодолевает расстояние в несколько раз быстрее средней скорости
светового пучка. Во сне человек может спонтанно увидать фрагмент события,
которое с ним еще не происходило, но которое в будущем с ним приключается, и
это никоим образом не нарушает классический принцип причинности, ибо все
обстоятельства того события останутся для него пока неизвестными. 

Всякое озарение поэтому есть скачок нашего разума в
неизведенное, получение сигнала из будущего, чего бы с нами никогда не могло
случиться, будь скорость передачи сигнала столь жестко ограничена, как об этом
категорически заявляют философы-позитивисты. Подлинная цель их философии
состоит в том, чтобы исключить из науки сам разум, создавший эту науку, чтобы
ввести запрет на любое творчество, на расширение способностей человеческого
разума, иначе говоря - чтобы поддерживать в обществе тот уровень невежества,
который необходим для сохранения
власти.         

Знание о скрытых возможностях человеческого разума отнюдь
не избавит человека от возможности ошибочных интерпретаций. Однако нельзя
отрицать существование того обратного света, через посредство которого в
сознании происходит качественное преобразование информации, без которого была
бы невозможна всякая эволюция и совершенствование человеческой культуры. 

Если оперировать лишь целочисленным кластером
информации, то огромное множество событий (или даже все события в их
непрерывной последовательности) никогда бы не смогли произойти. Для наглядности
можно вспомнить историю создания периодической системы химических элементов.
Проблеск мысли, который испытал во сне профессор Д.И.Менделеев в 1869 году,
привел к открытию периодического закона. Весьма показательно, что это произошло
задолго до того, как стали известны корректные атомные массы элементов. Задолго
до того, как опытным путем были обнаружены 'неизвестные' науке химические
элементы, названные скромным русским ученым в соответствии с правилами
санскрита экабор, экаалюминий и экасилиций (соответственно, галлий,
скандий и германий). Задолго до того, как физики-ядерщики зафискировали
существование других химических элементов, расположение которых соответствует
периодическому закону таблицы Д.И.Менделеева. В истории науки найдется немало
подобных примеров. 

Наотрез отказываясь признавать поправки, ставящие
под сомнение сложившиеся теории, мы уподобляемся 'плоским существам', о
которых вслед за Анри Пуанкаре метафорически писал П.Д.Успенский: 'Представим
себе, что сквозь плоскость, на которой живет двумерное существо, вращаются два
колеса с разноцветными спицами и вращаются в противоположные стороны. Спицы
одного приходят сверху и уходят вниз; - спицы другого приходят снизу и уходят
вверх. Плоское существо этого никогда не заметит. Оно никогда не заметит, что
там, где для одной линии (которую оно видит), лежит прошедшее - для другой
линии лежит будущее'.[156] 


Если бы в будущем не существовало никакой
возможности упорядочения химических элементов, то, сколько бы ни потратил
Д.И.Менделеев времени на попытки их упорядочить, все они все равно остались бы
в прошлом как неудачные. Поэтому озарение, которое он испытал, и было
своеобразной точкой перехода информации из-прошлого-в-будущее (опыт,
накопленный европейскими учеными XVII-XIX столетий) и из-будущего-в-прошлое
(опыт ученых XX столетия, подтвердивший справедливость периодического закона).

Ноуменальность информации, содержащейся в словах,
именах, формулах, текстах позволяет говорить о том, что она имеет единую
природу с ноуменальным пространством-временем. Можно спорить о том, обладает ли
слово магичностью, выступает ли мифопоэтический текст предсказаний Апокалипсиса
или Нострадамуса источником сакральных знаний о будущем, либо исполнение
пророчеств - наш самообман, возникающий в результате 'случайного совпадения'
архетипических событий и форм. Однако сам факт их повторяемости нельзя
опровергнуть, ибо это одно из наиболее важных свойств пространственно-временной
непрерывности, заслуживающее самого пристального внимания. 

Исследователь мифов, филолог-индоевропеист
В.Н.Топоров предложил рассматривать отношения субъективного пространства
сознания с объективным пространством-временем в виде принципа дополнительности,
когда по-ньютоновски объективное пространство вещного мира дополнятся представлением
о субъективном релятивизме, о возможности текстов 'усиленного' типа
(эпического, религиозно-философского содержания) оказывать
причинно-следственное воздействие на события объективной реальности, а именно -
искривлять пространство-время таким образом, что разделенные огромным
промежутком времени события оказываются в нашем сознании как бы слитыми в
единую точку, отчего 'известный изоморфизм проблематики пространства и
текста отражает какие-то глубинные переклички между этими областями, отсылающими
к их исходной одноприродности или общности иного рода'.[157]

Разделенность науки о пространстве и науки о языке
не позволяет  заметить поразительное сродство внешнего
пространства-времени с внутренней мифологикой слова. Мы можем потрогать
предметы, расположенные в пространстве, однако самое пространство как таковое -
не ощущаем. Свидетельством чему выступают оптические иллюзии, сновидения,
живописные полотна, повторяющие фактуру и геометрические соотношения, воспринимаемые
нами как пространства различной размерности и протяженности. Мы можем смотреть
на стрелки часов, наблюдать смену времен года, исторических эпох, но самое
время как таковое - остается для нас незаметно и неуловимо. 

Подобным же образом мы способны к различению
звуков, символов, скоплений слов того или иного языка, но сами представления и
образы, передаваемые c помощью языка, нельзя непосредственно осязать. Мы не
можем ни охватить, ни уничтожить абстрактное 'дерево', хотя любое из
деревьев, растущих в лесу, можно и охватить, и погубить. В этом смысле
абстрактно-вечное и предметно-вещное дерево будут относиться друг к другу как
некоторая местность и живописный холст, на котором изображается соответствующий
пейзаж, как жизнь человека и его портрет. 

Так, привычная для нас предметно-вещная реальность
выступает для пространства сознания не более чем искусной иллюзией, но иллюзия
эта не бессмысленна, не пуста. Ибо всякая иллюзия (сновидение, картина,
окружающий мир, самость человеческого ego) в большей или меньшей степени
отображает в себе часть подлинных граней многомерной бесконечной
действительности, часть тех свойств, тех вечных законов, которые не могут быть
подвергнуты уничтожению, поскольку они лежат вне внемени и предметного
пространства.              


Если, находясь на значительном удалении от крупных
космических тел, человек способен испытать состояние невесомости, то, выходя за
рамки суетной предметно-словесной коммуникации, он может созерцать не-охватное
величие Логоса, свободиться от навязчивых состояний, отягощающих душу и
вызванных чрезмерным погружением в противоречивую иллюзорность.[158] 


Об этом космическом родстве пространства и Логоса
было известно всем выдающимся мыслителям древности. Далеко неслучайно поэтому
корень слова 'вакуум' (от лат. vacuum, 'пространство') совпадает
с тем же сакральным корнем √vak. Как далеко не случайно и то
обстоятельство, что тот же корень мы обнаруживаем в древнеегипетском
пространстве инобытия Уах - в бесконечном вместилище единого
бессмертного Духа, пронизывающем материальную вселенную, высшие духовные миры и
семь оболочек человеческой сущности, а также в более привычном для нас теониме
Вакх (греч. Βαχχος). 

Смысл орфических
мистерий Вакха-Диониса состоял вовсе не в том, чтобы отметить окончание полевых
работ или показать театральную сценку о том, как завистливые титаны съедают
'бога вина и веселья', которого Зевс сгоряча назвал 'богом всех богов',
а в том, чтобы воспроизвести таинство поглощения темными хтоническими силами
Самого Логоса, дарованного и людям, и богам. 

Буйное помешательство, которое испытывали вакханты,
вкушавшие вино как символ дионисийской крови, считалось древними мистами
проявлением демонических свойств, а не проявлением свойств непорочного
младенца-Вакха. Причащаясь дионисийским вином, они уподобляли себя кровожадным
титанам, от которых произошло человечество, обладающее двойственной природой
земных существ и высшего Божества. Вместе с тем, в мистериях Вакха выражалась и
надежда на то, что однажды высший космический Логос будет собран в расщепленных
разумах людей, поскольку сердце Диониса было все ж так и спасено Афиной
Палладой.

Поистине в Имени Божием содержится вся история
человеческой цивилизации. Как пространство, само не будучи формой, позволяет
существовать и повторяться бесконечному множеству форм, так же и Слово, само не
будучи событием, посредством мифопоэтичности создает фрактальную структуру при
описании событий, между которыми, казалось бы, нет и не может быть ничего
общего. 

Наши глаза способны видеть повторяемость
неисчислимых  сфер, торов, фибоначчиевых спиралей, пирамидальных,
пентагональных, гексагональных и других структур материи, но уловить
фрактальное наложение мифологем во времени и пространстве гораздо сложнее,
особенно в культуре, которая относится к ним враждебно, ловко мимикрируя то под
иудео-христианство, то под лукавую 'свободу совести', когда Зверю можно служить
и поклоняться открыто, не имея для этого ни маски, ни собственного имени, ни
рода, ни лица. 

И все же наглядное представление об извечной
повторяемости мифологем дают нам археологические находки, а также сходство
элементов сакральной геометрии, возникающие как бы сами собою в изолированных
друг от друга культурах. Попытки объяснить священные круги, крестовидные знаки,
строительство лабиринтов, обсерваторий или, к примеру, монументальных пирамид
приводили и будут приводить исследователей к версии о вмешательстве внеземного
разума в ход развития человеческой цивилизации. 

 



I.
Витрувианский Вакх или распятый Логос; Васту-Пуруша из индийской книги по архитектуре.

II.
Адам-Йохошуа (великий талисман Генриха Агриппы); Янтра великого победителя
смерти Шивы. III. Печать розенкрейцеров из трактата 'Aureum Seculum Redivivum';
Шри Гаятри-янтра.

 

Популярные теории, внедряемые в 'общественное
сознание', исходят из того, что достижения древних цивилизаций обязаны
своим появлением не человеческому разуму и не сверхъестественному разуму Бога,
а расам высокоразвитых 'пришельцев из космоса'. Но, даже если допустить
возможность их существования, подобные теории никогда не прольют свет на самую
глубинную проблему и сущность разума - на загадку его происхождения.
Высокоразвитые культуры, видимо, тем и должны быть отличны от нашей, что вопрос
о происхождении разума в них не пытаются 'разрешить' посредством
целенаправленного воздействия еще более развитой цивилизации, потому что такой
подход как раз так и ничего объяснить не может.

Впрочем, и знание о неизреченности Слова тоже не
принесет пользы тем, кто с Его помощью надеется прослыть 'истинно верующим',
или обрести контроль над некоторыми событиями. Потому что это знание
глубоколично, и раскрывается оно лишь внутри самого человека. Но, правильно
открываясь внутри, приводит к правильным изменениям снаружи.[159] 

Об этих свойствах Имени было известно задолго до
Моисея. В десятой беседе Бхагавад Гиты Господь Шри Кришна передает Арджуну
сакральное знание: 'Я есмь... Единосложное между словами. Между Богослужениями
я есмь Йап, или Богослужение в молчании'.[160] Здесь 'Единосложное между словами'
означает выражение igram(
ASMyekm( A+arm( - 'Girom asmy ekam aksaram' (с санскр. 'Возглас
Ом аз есмь, эхо [одинаковый всюду отзвук] неизреченного'). 

Если произношение священного слога Ом или Аум,
звучащего во всех священных текстах и мантрах индуизма, не составляет особых
затруднений, то с понятием 'акшара' дело обстоит иначе. В своих
комментариях к Бхагавад Гите санскритолог Б.Л.Смирнов несколько раз
возвращается к разъяснению 'акшара', замечая, что его переложение в
словах 'Непреходящее' или 'Бесконечное' не отражает полностью смысла, который в
него вкладывался брахманами древности. Наибольшую сложность представляет то,
что 'акшара' часто выступает синонимом слога Ом, в то же время,
употребляется в качестве одного из эпитетов Пуруши, то есть выражает собой в
зависимости от контекста как бы различные понятия.

Многие исследователи Вед сходятся во мнении, что
сакральное выражение 'aksara' было подвергнуто искажению, утратив
первоначальное значение 'высшее Брахмо'.[161] Поэтому под 'aksara' следует
понимать не столько слог Ом, сколько 'беззвучное состояние Брахмо до
творения', а именно - отрицание 'ku' (санскр. ku  - 'звучать').


В пользу такого понимания выступают тексты Упанишад,
где часто говорится о том, что над Ведами есть иное, непередаваемое в учениях
знание, ибо 'Атман достигается не обучением, не разумением и обширным
знанием писаний. Лишь тот, кого Он выбирает, может Его постигнуть, ему
открывает Атман Свою сущность' (Катх. уп. II, 7-9); или 'две науки нужно
понимать под тем, что говорят знающие Брахмо - высшую и низшую. Низшая есть
Ригведа, Яджурведа, Самаведа, учение о звуке, ритуалах, грамматике, учение о
словах, метрике, астрономии. Но высшая - то, через что познается акшарам'
(Мунд. уп. I, 1, 274, 4-5).[162] 
По сути ту же мысль мы встречаем у толкователей Торы, говорящих о существовании
в священном Писании четырех уровней понимания, составляющих Пардэс (ивр. sdrp, 'фруктовый
сад'): Пшат p
(прямой смысл), Ремез r
(скрытый смысл), Драш d
(бесконечное многообразие смыслов), Сод s
(смысл, который остается тайным). 

Чем выше поднимается сознание по этим уровням, тем заметнее
для него становится внутренняя схожесть между различными языками,
семантическими системами, которые, исчерпав запас описательных возможностей,
устремляются в определенный момент к одному и тому же пределу. Причину
повторения одного и того же мотива в представлениях об утрате Имени Господа в
иудео-христианстве и об утрате изначального положения Отца Брахмы в индуизме
следует искать не столько в преемственности культур (что, безусловно, имеет
место быть), но внутри самого разума - в ограничениях, необходимых для того,
чтобы незрелый, вожделеющий Истины ум, не опрокинулся бы в безумие. 

Если врата в тайный смысл Торы есть Имя Божие hvhy, охраняемое
четырьмя херувимами, видом подобными орлу, человеку, тельцу и льву, то в
ведической традиции мифологема неизреченного Слова отображается четырехликим
Брахмо. В ведических текстах говорится о том, что от произнесения Брахмой
священного слога родилась Дева Гаятри, и чтобы вечно созерцать Ее на земле и на
небе, Отец сотворил себе пять лиц. Земная связь Отца Брахмы и Гаятри послужила
причиной тому, что пятое лицо Великого Отца, позволяющее лицезреть небесную
Гаятри, было разрушено Шивой. С тех пор небесная Дева скрыта покровом тьмы и
открывается лишь своему супругу Шиве. 

Неизреченное Слово (акшарам) пожертвовало своей
целостностью через произнесение многих слов (кшарам), посредством
которых разумные существа обладают способностью к иллюзорному соединению с
Истиной. Тем не менее их проявленному взору стал отнюдь недоступен образ
небесной Девы. 

Та же мистерия содержится и в христианском учении,
ибо никто 'ни на небе, ни на земле, ни под землею' (Откр. 5, 3) не может
открыть книгу из десницы Сидящего на престоле, написанную изнутри и отвне,
кроме Агнца 'как бы закланного, имеющего семь рогов и семь очей' (Откр.
5, 6). 

Притом невеста Агнца описана как 'великий город,
святый Иерусалим, который нисходит с неба от Бога' и имеет славу Божию
(Откр. 21, 10-11), то есть как сакральное пространство или обитель всех чистых
и непорочных душ. Притом самое имя Агнца записывается в тайном учении каббалы
путем добавления в четырехбуквенную запись Имени Божия пятой буквицы w (Шин) - hvwhy или Йохошуа,
что знаток Вед мог бы прочесть как Йоха-Шива, потому что бог Шива в Тримурти
индусов соответствует именно Отцу Брахмо, имеющему до сотворения мира пять лиц.


Как в индуизме жертвенность Отца, создавшего разум
в материальной вселенной, искупляется жертвенностью Шивы через одоление Вишну
(Вышним) демонических чар, так же в иудео-христианстве Царство Небесное или
брачная вечеря Агнца достигается Его жертвенностью через победу над Зверем
Верного и Истинного воина, имя которому Слово Божие (Откр. 19, 13). Конечно же,
не стоит обольщаться поверхностными совпадениями, которые всегда можно списать
на 'дело случая', указав при этом множество 'принципиальных' различий
между мифами, языками, религиозными верованиями. Родственные корни
иудео-христианства, ведического брахманизма, мифологии индейцев майя, древних
египетских или орфических мистерий[163] - не есть открытие всесовершенной
Истины, а только один из способов описания Ее удивительной красоты.

Как уже было отмечено, в самих эзотерических
традициях находятся свидетельства о том, что высший уровень постижения
священных текстов не может быть передан словами или символами. Разум,
считывающий извне некоторые символы либо слова, не может выйти за предел
выразимости, накладываемый неким конечным количеством данных понятий, которые
всегда есть не То Слово, Которое было у Бога и Которое было Бог. 

Поэтому и полнота смысловых значений постигается
нами не через считывание, а через слияние со словами Писания, что разительно
отличает разум человека от бездушных устройств для распознавания знаков. В
гимне творения (Ригведа, X, 129, 1-2) Великий Отец Брахма описывается как трансцендентальный
принцип Tat (Тот): 'В начале не было ни сущего [Sat, конечное,
земное], ни не-сущего [Asat, бесконечное, небесное]. Не было тогда ни воздуха,
ни неба за его пределами. Кто мог двигаться туда и обратно, ни на что не
опираясь в пустоте? Что за воды бездонные и глубокие могли Его окружать? 
Не было ни смерти, ни бессмертия тогда, не было ни ночи, ни дневного сияния
света. Тот (Tat) Единосущий (Ekam) вдыхал и выдыхал без колебания воздуха своею
самостью, ибо не было тогда ничего, кроме Него'.[164] 

 В Чхандогье-упанишаде (VI. 8, 4-7),
содержащей известную философам Запада мантру tt(t(vmSai
- 'Tat tvam asi' (с санскр. 'Тот в твоем [разуме] еси'), понятия
'вода', 'росток', 'корень' и 'жар' раскрываются
именно как 'речь', 'разум', 'духовность' и 'любовь к
Истине', без чего текст древней упанишады будет восприниматься прагматичным
умом как наивное языческое верование или несвязанный бред: 'Где еще мог бы
находиться его корень, как не в пище? Итак, если пища - росток, ищи корень в
воде. Если вода - росток, ищи корень в жаре. Если жар - росток, ищи корень в
Сущем. Все эти творения имеют корень в Сущем, прибежище в Сущем, опору в Сущем.
Далее, когда человек, как это называют, испытывает жажду, то это жар уводит
выпитое [любовь к Истине отсеивает множество слов, становящихся причиной
заблуждений]... И когда этот человек умирает, то речь его погружается в разум,
разум - в дыхание, дыхание - в жар, жар - в высшее Божество. Вот эта тонкая
[сущность] - основа всего существующего, То действительное, Тот Атман, Который
пребывает в твоем разуме, Шветакету'.[165]

Брахманическая мудрость гласит, что после того, как
Господь Шри Кришна более пяти тысяч лет назад вернулся в свою божественную
обитель, на земле началась эпоха невежества - Кали-юга. Для этого космического
промежутка времени - кальпы, длительность которой иногда исчисляют 4320
миллионами лет иллюзорной вселенной, свойственно смешение истины и лжи, что
заложено уже в самом названии данной эпохи, поскольку демон Кали (Князь мира
сего) зовется практически точно так же, как темная шакти Шивы Калика-мата
(Великая черная Богиня-мать). Разница между ними настолько тонка, что для
человека, пребывающего в неведении, она остается неуловимой. 

Демон Кали, возникший от семени Адхармы (тень
Брахмы), разрушает духовность, привязывая сознание людей к материальным
иллюзиям, тогда как богиня Калика-мата освобождает сознание от заблуждений,
используя разрушительную силу Шивы, направленную против материальных оков
духовности. В более поздних тантрических школах шакти Шивы, подобно Вишну,
имеет десять аватар, однако  скрытая тьмой богиня Кали признается высшим
знанием Брахмы и называется 'Пожирателем Времени'. 

Замечательное совпадение в том, что, если пространство-время
воспринимать как четвертое измерение, то пятым измерением (пятое лицо Брахмы,
созерцавшее небесную Деву Гаятри) окажется измерение, перпендикулярное оси
времени или - словами П.Д.Успенкого: 'Та высота, на которую должно подняться
наше сознание, чтобы одновременно увидать прошедшее, настоящее и будущее. Это
гора, на которую должен подняться путешественник, чтобы увидать позади город,
откуда он выехал вчера, и впереди город, куда он приедет завтра'.[166]


Другими словами, для созерцающего пятое измерение
привычное время, разделенное на прошлое, настоящее и будущее, как бы перестает
существовать. Далее П.Д.Успенский развивает представление о шестом измерении: 'Если
между сознаниями может идти внутреннее общение, то оно должно идти по этой
линии, по шестому измерению. Шестое измерение есть линия, соединяющая все
сознания мира, образующая из них одно целое'.[167]   

Именно стремление к достижению шестимерного
сознания запечатлено в ведической гексаграмме Шри Гаятри-янтры, которая в
западном оккультизме, ориентированном на материальные, а не духовные аспекты,
стала пониматься как вульгарное соединение природы женского и мужского начала.
Таким образом, символ обретения сознанием Истины, скрытой в каждой сущности
дольнего мира и в каждой идее горнего мира, преподносится в сатанизме как
плотское соитие мужской и женской особи, через которое адепты, якобы, обретают
сверхъестественные способности.[168]

Пребывая в созерцании всего сущего без ограничения
во времени и пространстве, шестимерное сознание ('многоединое существо'
София по П.Флоренскому), тем не менее, остается равномерно распределенным во
всей бесконечности возможных миров. Такое сознание не способно являть себя
существам низших измерений, привязанным к локальным точкам четырехмерности, и
не может оказывать на них непосредственное воздействие. Поэтому зачастую оно
воспринимается разумными существами как отсутствующее высшее сознание (теизм,
пантеизм, атеизм). 

На смену этой иллюзии отсутствующего Логоса (Зверь
первый) непременно приходит поклонение ложному образу Бога (Зверь вторый). При
нем всегда прагматично используются священные тексты и символы, однако
наделяются они ложным содержанием - кровью вавилонской блудницы. Обладая
знанием Истины, обозревая низшее материальное сущее и высшее идеальное сущее,
шестимерное сознание Софии все же не в состоянии воспрепятствовать
распространению несправедливости. Такой способностью может быть наделено лишь
семимерное сознание - то, что направлено перпендикулярно к бесконечному
множеству прочих существ и... перпендикулярно к самой бесконечности, то есть
имеющее конечную форму.

В отличие от шестимерного сознания Софии семимерное
сознание способно проявлять свою конечную самость всюду. Даже через локальную
точку нульмерного или одномерного сознания (то есть через сущности, которые
неодушевляемы или могут быть одушевляемы воображением более высокоразвитой
сущности, например, через книги). Предчувствие семимерного сознания Агнца,
могущего прочесть изреченное и неизреченное, написанное как внутри, так и
отвне, П.Д.Успенский выражает в словах: 'Тайна безконечности - больше всех
тайн. Она говорит нам, что весь наш огромный мир - вся видимая вселенная не
имеет измерения рядом с безконечностью - равна точке, математической точке, не
имеющей никакого протяжения'.[169]

Это и есть То, что скрыто за семью печатями, это и
есть тайна A и Ω - тайна жизни и смерти. Таким же семимерным сознанием был
и отпавший от Бога древний змий, ставший вместо опоры истинному свету опорой
всем иллюзиям и заблуждениям. И семь рогов и очей Агнца соответствует поэтому
числу голов дракона (Откр. 12, 3). И тетрактида пифагорейцев 1+2+3+4=10,
и десять аватар Вишну, и древо сефирот соответствуют поэтому числу рогов
древнего змия и демоническому древу клифот, скрывающему изначальный свет. В
формальном соответствии атрибутам Бога заключается тайна беззакония и силы
сатаны, его способность к воспроизведению лжи в любом разуме, независимо от
того, верит человек в Бога или нет.

Так существуют ли такие законы, такие архетипы,
которые лежат в основании всех религий в основании самого разума, определяя
способность к мышлению, уровень его самоорганизации? Благодаря чему человеческий
ум (Ом) может находить общее - сдвигать смысловые значения, не теряя при
этом связи между понятиями, продолжая их друг от друга отличать? 

Для формально-логической машины понятия 'река'
и 'дом' не тождественны друг другу, тогда как для человека нет ничего
невозможного в том, чтобы воспринимать их как тождественные, поскольку для
рыбы, живущей в воде, 'река' и будет 'домом', и для человека,
жилище которого затопило, 'река' может оказаться 'домом'. 

Пытаясь с помощью логических схем научить машину 'думать',
мы никогда не научим ее выходить за рамки заданной схемы, а если заложить такую
возможность, то машина начнет выдавать неправильные ответы даже на самые
простые вопросы, с чем-то подобным мы сталкиваемся в психических заболеваниях у
людей, но сталкиваемся в качестве достаточно редких исключений. 

Сравнительная теология позволяет утверждать, что
такие законы, выражающиеся через архетипы, существуют, и вневременная
устойчивость вероучений связана именно со свойствами этих архетипов сознания.
Мы находим нечто общее среди религиозных доктрин, замечаем одни и те же
мифологемы в различных феноменах культуры, областях знаний, но выразить такую
всеобщность, в которой все различия были бы сведены к нулю, мы не в состоянии.
Какую бы арифметическую сумму сходных образов Великой черной Богини-матери мы
ни привели: ведическая Кали, египетская Исида, греко-римская Артемида,
семитическая Лилит ('ночная'), кельтская Морриган ('смертоносная'),
славянская Марена, христианская Дева Мария (черная Мадонна де Пюи, Шартра,
Монсеррат, Федоровская и Ченстоховская иконы Божией Матери), - всего этого
недостаточно, чтобы проникнуться эзотерическим смыслом мистерий черной богини.[170]

 



I. Икона
Святой Троицы Ветхозаветной из Углича; Тридеви - три ипостаси Махашакти: шакти
Брахмы Сарасвати, шакти Вишну Лакшми и шакти Шивы Кали. II. Черная Исида,
кормящая Гора; Кали-превозмогающая (Тара) вскармливает Шиву после выпитого им
яда Халахала, поднятого при пахтаньи мирового океана. III. 'Саломея с головой
Иоанна Крестителя' Бартоломео Венета; Кали, танцующая на теле Шивы и срубающая
головы вожделеющих к ней.

 



I. 'Св.
Иоанн в изгнании' или 'Вакх' Леонардо да Винчи; Самопожертвование бога Шивы,

принявшего
яд змея Васуки. II.  'Крещение Христа' Андреа Вероккьо и Леонардо да
Винчи;

 Духовный
учитель Баларама ('светлый') и его младший брат Кришна ('темный'). III. 
Св. Георгий Победоносец; Калки, грядущий для избавления вселенной от демона
Кали. Десятая или двадцать вторая по Бхагавата-пуране аватара бога Вишну.

 

Благодаря существованию скрытой общности между
религиозными учениями, каждое уважающее себя эзотерическое сообщество
непременно претендует на знание 'истинного посвящения'. Так,
Теософическое Общество, с учением которого связано имя талантливой
исследовательницы религий Е.П.Блаватской, провело огромную работу по
сравнительному анализу самых разных вероучений. Однако на основании этих
сведений вывело ту же самую концепцию синкретизма божественного и
демонического, характерную для оккультных школ. Высшая реальность и иллюзии
ложного ego в таких школах рассматриваются как две стороны одной и той
же 'сверхличности' Бога, имя которой - Хаос, даже если он называется
высшим 'божественным Логосом'. 

Верно определяя совпадения в учениях Зороастра,
Кришны,  Вакха (к слову сказать, аль-Ваххаб - одно из девяносто девяти
имен Аллаха), Осириса, Моисея, Будды, Христа,[171] многие современные теософы, тем не
менее, склонны представлять христианство в качестве некой ущербной
'недорелигии' для толпы простаков. Можно согласиться с тем, что современное
христианство как совокупность церковных организаций и многочисленных сект
превратилось в собрание фарисеев, но все же учение Христа продолжает жить.
Отчасти - благодаря, отчасти - вопреки фарисейской деятельности церквей. Можно
с уверенностью говорить лишь о том, что живет оно не благодаря теософической
концепции, доказывающей 'тождественность' Христа и Змия.

В десятой главе второго тома 'Разоблаченной Исиды'
Е.П.Блаваткой собрано много любопытных мнений о том, кем 'на самом деле'
является сатана. С одной стороны, теософы указывают на то, что в Ветхом Завете
Самаэль не персонифицируется с образом древнего змия, выступая лишь в качестве
одного из ангелов Господа. С другой стороны, указывают на общие черты, которые
прослеживаются между иудео-христианским сатаной, египетским Сетом и Шивой
индусов. 

Далее Е.П.Блаваткая вдруг соглашается с тем, что
Сет, как известно, ассоциировался с крокодилом либо со змеем, а в сердце Шивы,
согласно Бхагавата-пуране, пребывает змей Ананта-Шеша. Тот же эпитет Ананта ('бесконечный')
применяется к божественному защитнику вселенной - Вишну. Не имея других
сведений о ведической мифологии, можно и впрямь поддасться такому впечатлению, будто
Иисус Христос, Тот-Гермес, Вакх, Моисей, Будда, - все они произошли от Змея ('божественной
премудрости').[172]
И вот уже сам сатана (с ивр. New,
'противник', 'уклонитель') предстает в облике Спасителя,
разоблачающего подлую ложь учеников Христа, исказивших Его учение до
неузнаваемости.

Начать здесь следует с того, что сам по себе
перевод с иврита слова 'сатана', не дает нам понятия, в чем именно он
является противником Богу. Из теософских толкований вытекает, что древний змий
вообще не является 'противником' Богу, а несет людям свет Истины.[173]
Выход из двойственного, антиномийного состояния ума теософы видят в том якобы
'сакральном' знании, что Всеблагой Бог и сатана являются различными ипостасями
Всевышнего, и формальных подтверждений тому, действительно, можно найти сколько
угодно. Вплоть до того, что ключ к подлинному пониманию Имени Бога или Шем
ха-Мефоураш имеет в гемантрии каббалы числовое значение 6"6"6 = 216 = 2+1+6
= 9, а потому и преподносится сатанистами как тождественное числу Зверя.

Однако, прежде всего, семидесятидвухкратное Имя
Божие есть указание на семьдесят два народа, возникшие от потомков Ноя, откуда
следует, что, несмотря на обусловленность человеческой речи, разума и
священного Писания неизреченным Словом (λογος
ενδιαθετος) всегда есть
возможность появления ложного представления о сакральности Логоса, когда
Всевышним начинают почитать непосредственно текст того или иного Писания либо
материальное, изреченное слово (λογος
πρφορικος). Таким образом, даже
самый ключ к подлинному пониманию Имени Бога антиномийно разделен на истинное
содержание и ложную, неполную по отношению к этому содержанию форму, которою
оно выражается.[174]

Мысль об антиномийности Имени Бога лучше всего было
бы пояснить математически, ведь каббалистическая сумма y (10) + h
(5) + v 
(6) + h (5) =
26 = 2 + 6 = 8. Равно, как сумма имени Его 'противника' w (300) + e (9) + N (50) = 359 = 3 + 5
+ 9 = 17 = 1 + 7 = 8. Если вспомнить о том, что число 8 является числом октавы,
а также математическим символом  понятия 'бесконечность', то
семантика Слова Божия обретает поистине неисчерпаемый метафорический смысл. 

В теологическом аспекте октава, которой численно
равен тетраграмматон hvhy
(и ниспавший в материальную вселенную древний змий - New), снимает известную трудность
иудео-христианской герменевтики, когда Единый Бог Ветхого Завета зовется в
книге Творения Элохим, то есть буквально 'Божества', - как
египетское Хемену (Огдоада) из восьми первичных божеств-демиургов. Для 'трехмерного'
сознания поэтому возникает неразрешимая проблема, как может a (1) = hvhy (8), что
служило и служит причиной постоянных нападок на ортодоксальный иудаизм,
который-де во времена Моисея не мог быть 'монотеистической' религией, а
представлял собой одну из разновидностей 'язычества'. Зная о том, что
восемь интервалов октавы являются математическим выражением единой гармонии,
подобные критические обвинения уже не будут являться 'неопровержимыми свидетельствами'
против веры Моисея. 

В аспекте математическом формальное равенство hvhy (8) = New (8) передает
фундаментальную антиномию двух архетипов бесконечности, известных каждому
математику, - бесконечности потенциальной ∞P (никогда не завершаемой) и актуальной
∞А (конечной или завершенной). Выдающиеся философы ХХ столетия видели в
актуальной бесконечности возможность познания божественной Истины, среди них
был, в частности, первооткрыватель теории множеств Георг Кантор, обозначавший в
своих трудах буквой 'альфа' (A) счетное бесконечное множество, которое
можно занумеровать, а буквой 'омега' (Ω) - бесконечное множество
всех трансфинитных, то есть не поддающихся нумерации чисел. 

Вслед за впечатляющими результатами теория множеств
Георга Кантора стала порождать парадоксы, приводить к утрате математического
смысла в определении размерностей пространства. Применение актуальной
бесконечности позволяло перевести ноуменальные свойства бесконечности в
конечные (проявленные) объекты, но манипуляции над ними с применением
изощренных логических методов вели к нарушению элементарных правил арифметики,
повреждали интуитивные представления о числе и правилах логики, а в наиболее
показательных случаях - сводили ученых с ума.[175] 

Вместо освобождения от заблуждений понятие
актуальной бесконечности шаг за шагом загоняло математиков в узкие рамки
аксиоматических ограничений, делающих невозможным решение таких важных задач,
как определение понятия пространственной непрерывности (континуума). Поскольку
бесконечность есть основное свойство Бога, то в антиномии двух архетипов
бесконечности древний змий, будучи искусным создателем ложных чудес, как раз
предстает самым настоящим 'противником' божественного Логоса. 

Если бы два эти архетипа являлись  ипостясями
единого Бога, как учат многие оккультисты, в современной математике,
подхватившей эту мысль, не возникло бы логических трудностей. Действительно,
если бы в противостоянии сатаны и Бога не было понятия, вокруг которого ведется
спор, если бы их извечная борьба была связана лишь с динамической сменой неких
самодостаточных сюжетов, то тогда и Бога, низвергшего сатану лишь за то, что
тот Ему в чем-то противостоит, тоже позволительно было бы называть таким же 'противником'.


В ведической традиции спор между демонами (асурами)
и богами (дэвами) ведется вокруг амриты - напитка бессмертия, выступающего
одной из самых распространенных мифологем. К той же мифологеме можно отнести и
легенду о чаше Грааль, в которую была собрана кровь Иисуса Христа после
распятия. Здесь мы тоже встречаем любопытную антиномию. По поверьям чаша эта
была инкрустирована лучистым камнем смарагдом (лат. Lapis Exilis),
упавшим на землю с диадемы Люцифера во время его битвы с архангелом Михаилом. 

На тайной вечере Иисус отпил из демонической чаши,
приняв через нее грехи мира, подобно тому, как Шива после пахтанья мирового
океана, который взбалтывался с целью получения амриты, принял на себя яд
Халахала (санскр. 'перемешанная вода', рус. хула - перемешанные,
лукавые значения слов).          


Иначе говоря, не зная глубинных причин
противостояния истины и лжи, слово 'сатана' можно было бы в равной
степени отнести и к демоническому, и божественному началу. Тогда, записав это выражение
с помощью символов, мы бы получили безапелляционный результат 'сатана либо
сатана': 

 

hvhy
È New
Ç (hvhy = New)
º New
È New.

 

Откуда следует, что Истины, как бы нам того ни
хотелось, не существует, что наше интуитивное представление о Ее существовании
есть самообман человеческого разума. Внесодержательное признание Бога
противником сатаны не только позволяет называть Бога тем же словом, но и
приводит к полной победе сатаны, ибо вместо выражения 'Бог либо сатана'
мы получаем абсолютную безысходность, исчезновение выбора между Богом и
сатаной, а вместе с тем - и смысла существования человеческого разума. 

В то же время, если признать, что божественная
сущность совершенно не противостоит сатане, никак Себя не проявляет и следует
принципу непротивления злу, то мы будем вынуждены признать единодушие Бога и
сатаны - именно то, к чему призывают теософы, не ведающие о неполноте своего 'посвящения'.
Ибо то, чего не может сделать Отец (покинуть Свой небесный Престол для
осуждения змия, признав тем самым верховенство его воли над Своею), то в
состоянии исполнить Агнец
Божий.          

Чтобы избежать невежества, приводящего к поклонению
сатане, и чтобы избежать другой крайности, приводящей к развитию равнодушия к
Истине (смешение понятий истины и лжи), очень важно понимать суть давнего спора
вокруг понятия 'Бесконечность'. 

Нет ничего случайного в том, что небесный защитник
Вишну и первопричина иллюзий (древний змей Шеша) обладают одним и тем же
эпитетом Ананта ('бесконечный'). Теософы, считающие, что общего эпитета
достаточно для утверждения о единоипостасности Всеблагого Бога и сатаны явно
заблуждаются и вводят в заблуждение своих последователей. Потому что
несодержащее в себе противоречий понятие никогда не завершаемой бесконечности и
парадоксальное понятие завершенной бесконечности - понятия отнюдь не
равнозначные, хотя бы даже и выражаемые через общее слово. Об этой же
распространенной ошибке сознания гласит брахманическая мудрость: 'Авидья
(неведение) есть постижение вечного, чистого, неограниченного Атмана в
невечном, смешанном, ущемленном Не-атмане' (Йога-сутра 2,
5).       

Хотя Е.П.Блаваткая остроумно замечает
этимологическое род-ство теонимов Сет, Сиф, Сатех, Сатурн с первой частью слова
'сатана' и выводит вторую составляющую из теонима Анат (одна из жен
Сета, заимствованная египтянами из ханаанского пантеона богов) либо Ану
(шумерский бог небес), либо из эпитета шакти Шивы  Анна-Пурна (от санскр.
'ana', }p[n -
'дух', 'основа'), однако такой хаотичный перебор имен не позволяет теософу
углубиться в смысловую составляющую имени сатаны.

Между тем, понятие 'sat' (санскр. Sat( - 'суть',
'сущность'), как и понятие 'ananta' (санскр. }p[nNta - 'бесконечность'), имеет
двойственное значение. Мир небесный (вневременной, ноуменальный) и мир земной
(конечный, проявленный) - и то, и другое существует, но это их существование
стало раз-лично с тех пор, как появился человек. В имени 'sat + ananta'
не содержалось бы ничего противозаконного, если бы в нем сочеталась
ноуменальная суть с ничем неограниченной бесконечностью. Однако возможность
сочетать конечную, земную суть с небесной бесконечностью ведет к
появлению  двойственности и неисчислимых заблуждений. 

Раз существование человеческого разума является
общим предикатом земного и небесного, то именно в нем и через него происходит
борьба мятежного ангела Самаэля, низверженного на землю, за ограничение
всемогущества Бога путем смешения в ноуменальном бытии конечных свойств. Можно
было бы согласиться с тем, что падший ангел и все его темное воинство было
частью Духа Святого, но лишь до появления первочеловека. Ведь древний змий стал
искусителем человека в той же мере, в какой человек, соединивший в себе земное
и небесное, стал искушением для древнего змия.  

Теософская попытка вновь объединить Святой Дух с
Отцом Лжи под общим именем 'сатана' не ведет, как было доказано выше, к
достижению недвойственного состояния освобождения от иллюзий, а лишь погружает
сознание в созерцание еще более тяжкой иллюзии, от которой душа уже не сможет
избавиться самостоятельно. Ибо сказано: 'Всякий грех и хула простятся
человекам, а хула на Духа не простится человекам; если кто скажет слово на Сына
Человеческого, простится ему; если же кто скажет на Духа Святого, не простится
ему ни в сем веке, ни в будущем' (Мф. 12, 31-32). Почему же не простится?
Да потому, что допустив однажды, что Святой Дух и сатана суть одно и то же,
человеческая душа попадает в ловушку, теряя внутреннюю способность к различению
добра и зла.    

Имя Божие есть Слово непроявленное, дыхание Атмана,
о котором можно было бы сказать, что это есть вибрация вакуума до сотворения
вещного мира, задающего топологию привычного для нас пространства-времени. То
дыхание, То Слово, которое приоткрывает разуму дверь в инобытие, в миры вечных
архетипов, лежащих в основе наших способностей к мышлению. 

Если над сознанием человека самодавлеют корыстные
побуждения, если его душа утратила связь с Богом, то любые слова и мысли,
произносимые таким человеком становятся лживыми и пустыми. Но духовная пустота
не может существовать незаполненной - она начинает заполняться страшной
разрушительной силой. Первосвященники Иудеи больше всего боялись произносить
Имя Божие, поскольку хорошо знали о влиянии этой силы, могущей привести к
поистине катастрофическим событиям. Таким событием для еврейского народа и для
всей иудео-христианской цивилизации стало разрушение Храма. Как существо,
утратившее способность к защите от болезней, обречено на погибель, так же
всякий храм и всякий народ, и всякая культура обречена на погибель, если
начинает тайно или явно служить Отцу Лжи. 

Вот, о чем надлежит помнить, о том, что Агнец Божий
был послан для очищения человечества от лжи. Приняв на Себя грехи мира и хулу
на Бога, Он был предан на заклание, но отпущение грехов даровано было не
оттого, что Он был распят как жертвенный Агнец. Разве мог Господь принять
Своего Сына единородного в качестве жертвы, когда во Христе лежит самый путь к
Истине? И прощены, самоуничтожены были все грехи, приятые Иисусом, лишь потому,
что Отец не приял и не мог Его приять как жертву. Оттого и Агнец Откровения был
'как бы закланный' (Откр. 5, 6), оттого и последними словами Иисуса,
произнесенными на кресте, были: 'Или, Или! лама савахфани? то есть: Боже
Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?' (Мф. 27, 46). 

Оставление Отцом жертвенного Агнца, которым был Сын
Божий, и есть освобождение от грехов и воскресение, завещанное каждому, кто
открывает в своем сердце Свет Истины. Ибо Агнец Божий приидет для победы нам
миром, лежащем во тьме неведения, но не для того, чтобы стать единым царем над
земными правителями, не для того, чтобы установить иго над всеми народами мира.


'Царь царей и Господь господствующих' (Откр.
19, 16), которого заблудшие души ошибочно призывают как земного царя Машиаха,
есть Тот Единый, высший Брахман среди брахманов, Священник среди священников, 'непроявленный
высший Владыка среди владык, высшее Божество среди богов, высший Господь среди
господ' (Шветашватара-упанишада 6,7). Имя Ему Слово Божие, и это Ему, а не
князю мира сего, держава и слава во веки веков! 

Аминь.

 

  



Sophronius Eusebius
Hieronymus. Святой Иероним в келье. 

Гравюра Альбрехта Дюрера,
1521.

 

 

 

Эпизод двадцать пятый.

Пробуждение.

 

Он снова был в деревне. Так далеко от монотонно
гудящего мегаполиса, что в это даже не верилось. Развалившись на ковре из
клевера и журавки, он пас пятнистую корову с оранжевым языком, которая, вдоволь
насытившись, похоже, решила попробовать в качестве десерта его штаны и
кроссовки. Он любовался синеватыми цветками батожцев. Дружно вытягиваясь то в
одну, то в другую сторону, они словно оттачивали свое мастерство в никому не
известном искусстве подражать ветер. 

Затем он вскарабкался на пригорок, держа в зубах
травинку, и увидел свою младшую кузину Ксюшу, загорелую, зеленоглазую девчонку
с длинной, светло-русой косичкой. На ней была бирюзовая блузка с короткими
рукавами и бежевые шорты. Он ее обожал. Возможно, за ее доброе, справедливое
сердце, а может, за то, что ее забавляли его философские размышления, за то,
что она верила в таинственный смысл сновидений так же, как и он сам. 

Когда она приезжала в деревню, он бегал с ней по
зеленым холмам, объедался ягодами, играл в уголки на деревянном шахматном
ящичке. Особенно весело было, когда к ним присоединялась Анжелка, и они
устраивали чемпионат мира по уголкам, либо раскрывали игровое поле настольной
игры 'Геополитика', в которую играли по вечерам. 

Оживленно переговариваясь и выясняя, кто лучше
разбирается в  часто менявшихся правилах игры, они раскладывали
разноцветные картонки, бумажки и фишки - и тут началось безудержное веселье,
которое почти всегда заканчивалось жаркими скандалами. Женьку, если он
выигрывал, всегда обвиняли в том, что он подстраивает правила игры под себя.
Он, разумеется, отбивался, как мог, ссылаясь на здравый смысл и жульничество со
стороны других игроков. Обычно ему удавалось убедить 'геополитиков' в своей
правоте. И все же накал страстей к одиннадцати часам вечера, бывало, перерастал
в грандиозную потасовку подушками.

Они могли биться и хохотать вплоть до самой
полуночи, пока бабушка не начинала устраивать репрессии, распределяя всех по
кроватям. Женьке доставался матрас на полу. И даже когда все укладывались
спать, бабушка продолжала громко ворчать, возмущаясь поведением внука:

- Вырос, сохатой, ни стыда - ни совести!

От непрекращающегося бабушкиного бурчания всем
становилось смешно. Анжелка, Женька и Ксюша, чтобы их не было слышно, хохотали,
уткнувшись в одеяла и подушки. Потом бабушка обычно пряталась за шторкой в
своей спаленке, чтобы помолиться. Спать никому не хотелось, и в темной комнате
отовсюду раздавались сдавленные смешки. Когда сил для смеха больше не
оставалось, они начинали невразумительно мычать друг другу и тихо посапывать. 

Ранним утром Женька любил смотреть на лицо спящей
Ксюшки. Каждая ресничка ее глаз, красивые, лилово-вишневые губы, вздернутый
носик казались ему невероятным чудом, которое никак не могло бы появиться в
безумном и грязном мире людей. А когда они просыпались, то наперебой
рассказывали друг другу сны. И если Женька  вдруг вспоминал какое-нибудь
сновидение, то его пересказ обязательно превращался в длинную историю, от
которой все опять начинали засыпать. Но чаще всего его прерывали шутками и
упреками в том, что он все это выдумал.     

После завтрака, состоявшего из каши с блинами,
варенья и халвы, хранившейся на верхней полке буфета, они могли взяться за
чтение  книжек. Читали они обычно так: брали в руки разные книжки и
зачитывали по очереди отрывки из диалогов, чтобы получалась занятная
тарабарщина, либо читали на время, поставив на скатерть громко тикающий
будильник. В скоростном чтении от выбора книги зависело многое. Если это были
'Двадцать тысяч лье под водой' Жуль Верна, то никаких рекордов установить никому
не удавалось. Особенно в тех местах, где описывались богатейшие морские
коллекции капитана Немо.

Прищурившись, Ксюшка вдруг махнула Женьке рукой и
предложила бежать на земляничную горку - кто быстрее. Сначала он решил ей
поддаваться, а затем передумал - и настиг ее размашистым бегом, перепрыгивая
через камни и бугорки. По изогнутой тропинке они вышли с ней в небольшую
цветочную долину. Всюду вокруг них краснели земляничные кустики. Ксюша
принялась собирать ягоды, а Женька повалился в траву, вдыхая лесной воздух и
рассматривая на небе сказочно красивые облака. 

На холмистых вершинах шелковыми волнами
переливались хвощовые заросли. Теплый, июньский ветер резвился и носился в них,
подобно неугомонному ребенку. Вскоре Ксюшка спустилась к нему с пригорка, нарвала
целую охапку ярких одуванчиков и села на спутанную завитками траву. Она сплела
из них венок и примерила его на голову, расцепив застежку на волосах .

- Ну, как? - повернулась она к Женьке. 

- Тебе идет.

Она обхватила колени руками. В глазах у нее заискрился
шальной огонек. 

- Жень, а ты бы мог меня нарисовать?

- Зачем? - приподнял он голову. 

- Просто так, - пожала она плечами.

Он поднялся, сложил из пальцев рамку и поднес ее к
глазу, наводя на разноцветный пригорок, на котором сидела Ксюша. Над пышной
поляной, густо усыпанной белесыми, желтоватыми, синими, розовыми цветками
порхали голубые и оранжево-бархатные бабочки. Возле ног Ксюшки взлетел грузный,
полосатый шмель. Глядя на это немыслимое великолепие, наполненное юностью,
остротой восприятия, Женьке захотелось выхватить это мгновение из будней. Ему
захотелось навсегда запечатлеть это небо, эти цветистые холмы, эти вьющиеся,
распущенные волосы Ксюши, ее нежные, девчоночьи колени.

- Да, мог бы, наверное. Только у меня никаких
красок не хватит, чтобы все это
нарисовать.            


- А ты возьми и нарисуй, - улыбнулась она.

- Ты уверена, что хочешь этого? 

- Да, а что?

- Ну, это же магия, - шепотом объяснил Женька. - В
рисунках художников  всегда остается частичка
души.      

- Здорово! - с восхищением воскликнула Ксюшка.

- И тебе совсем не страшно? - в шутку спросил он. 

- Не-а, нисколечко! Так - нарисуешь?  

- Ладно, тогда нарисую.

- Ой, Женя, смотри! - обрадовалась она чему-то. -
Смотри!

- Что?

 Рядом с Женькой, над самой травой,
молниеносно пронеслась ласточка. Она резко перевернулась в воздухе, блеснула
пером и стремительно пронеслась обратно.

- Ее тоже можешь нарисовать. Смотри, как она близко
летает!   

- Слишком быстро. Сомневаюсь, что она согласится
позировать.   

Потом они долго бегали в высокой траве среди берез,
цветов, камней. Дурачились, смеялись над ласточками, которые летали рядом с
ними. Он наслаждался безмятежно-ласковым голосом Ксюши, ему хотелось, чтобы ее
голос звучал снова и снова. Он мог бы, наверное, проговорить с ней целый день
напролет, но тут ему вспомнилось, что дед затеял в огороде какое-то
строительство и ждал его помощи. 

Нехотя он подошел к старым-престарым,
растрескавшимся воротам, остановился у слегка покосившегося деревянного столба.
Двери сами собою со скрипом отворились перед ним. Как ни странно, в огороде все
еще лежал ослепительно белый, хрустящий снежок, хотя в паре шагов бушевал самый
разгар лета. Дед сидел возле бревенчатой бани и правил топором клинышек.

- Ну-ко, Женькя, подсоби-ка мне малость, - весело
подозвал его дед, разглаживая бороду.

Приподняв свежевыструганную балку, они заменили с
ним нижний ряд стены, а затем уселись вместе на изгнившее бревно, которое нужно
было откатить к забору. От земли, чернеющей в снежных прогалинах, приятно пахло
прошлогодними листьями смородины и рябины. В прохладном воздухе дышалось легко
и свободно. 

Неожиданно что-то переменилось на небе. Огромная,
темно-перваншевая туча закрыла собой солнце, из которого вырвались радужные
лучи. Ветер усилился. Кое-где стали пролетать редкие снежинки. В огороде
послышалось настороженное фырканье и неровное придыхание. Дед тревожно
осмотрелся и от удивления приложил руку на макушку головы. Женька тоже поднялся
- и тут же онемел. Прямо в огороде пасся конь неизвестной породы.  

Он был весь белый, лишь на ногах и шее его
виднелись матовые разводы, которые, вероятно, были венами. Великолепный рослый
конь строптиво ковырял рыхлый снег, покачивал головой, дергал холкой и длинной,
серебристой гривой. Копыта его были не такими, как у всех лошадей. Они отливали
мистически-корундовым блеском, сквозь них просвечивали звездчатые узоры, будто
они и вправду были сделаны из драгоценных камней. 

Дед, не то напуганный - не то обрадованный
появлением коня, хотел было потрепать ему шею, но тот ретиво извернулся и
отпрыгнул в сторону, взметнув хвостом. Воочию увидав этого белогривого 
скакуна, которого непосильно было бы обуздать человеку, который словно сошел на
землю из апокалипсической тучи, Женьке пришла на ум одна древняя легенда. Как
ни пытался он ее полностью вспомнить, у него ничего не выходило. Возможно, это
был миф о пахтанье мирового океана, о четырнадцати дарах и семиглавом коне
Уччайхшравасе, которым овладели демоны-асуры, превратившие его хвост в длинную
косу из черных змей. Несомненным было лишь то, конь этот был неземным, именно
что мифическим созданием, несмотря на то, что хвост у него был лучисто-белый,
как алмазная россыпь, и никаких семи голов не было видно. 

Евгений приблизился к нему, стараясь не совершать
резких движений. Конь перестал рыть снег и уставился на человека своим
пламенно-янтарным глазом. От этого пристального, осознанного взгляда Женька
даже отпрянул назад. Скакун нетерпеливо мотнул головой и, продолжая коситься на
Женьку, загарцевал вдоль забора, словно пытаясь найти выход.

В самом углу скакун вздыбился, изогнув шею, а затем
поскакал на Женьку через весь огород, по диагонали, вроде как намереваясь
боднуть его лбом или захотев проверить человека на выдержку. Не успев
опомниться, Евгений почувствовал, как конь, бешено стуча копытами, проскочил
внутрь него. Подобно порывам ветра, они слились с ним в единое целое, в одно
существо, образовав в зыбком пространстве всколыхнувшуюся прозрачную дугу. 

Какая-то неуправляемая сила увлекла его сознание в
неизведанное, туда, где весь его внутренний мир, все его мысли стягивались в
одну точку, где должны были полностью раствориться, бесследно исчезнуть, как
исчез тот небесный конь. Быть может, так оно и произошло, потому что он уже не
понимал, почему продолжает стоять на месте, хотя все его тело стремилось
опрокинуться на землю. Не понимал, за счет чего он продолжает сохранять
равновесие, хотя по законам природы после такого столкновения его должно было
отбросить назад чудовищной ударной волной. 

Устояв на ногах и все еще находясь на грани
помешательства, он обернулся в надежде увидать следы коня позади себя, но
никаких следов не было. И только во лбу у него пульсировала резкая, ледяная
боль. Сначала она воспринималась как инородная частица, как холодный кристаллик
снега, залетевший к нему в голову из космической бездны. Но потом, когда боль
немного стихла, он почувствовал, как под темечком у него начал распускаться
цветок, в середине которого открылся тот самый глаз, которым на него взглянул
мистический конь.

И когда это произошло, странный живой цветок стал
пускать корни в каждой его клеточке, расцветая бесконечностью скрытых
измерений. Ему приоткрылась связующая нить, из которой было соткано
пространство и самое время. Он почувствовал себя так, как если бы ему удалось
решить уравнение с бесконечным числом неизвестных. Он постиг - самим разумом
постиг эту нить, которая была Любовью к Истине и Сама Истина, и все то, что
было соткано из нее, и все то, из чего она сама была соткана, и что
протяженность ее была неизмеримой и непрерывной, настолько вездесущей, что
внешние органы не могли бы ее ни объять, ни составить о ней представление. 

Открытые глаза только мешали бы ее обозрению,
поэтому он лежал, не открывая век, полностью пробудившись и продолжая отчетливо
ощущать в себе то, что являлось частью сновидения. Впрочем, окружающая
действительность была столь мала, столь тесна по отношению к тому сновидению,
что ее как раз и следовало назвать его частью. Да ведь и он сам в сию вот
минуту был еще частью сновидения, такого далекого и такого близкого, частью
всего того, что с ним однажды уже происходило, частью всего того, что с ним
однажды должно произойти. 

Так он лежал и медитировал, удерживая во лбу тот
распустившийся магический цветок. И на каждом его лепестке вновь и вновь
открывались внутренние глаза, обозревающие тончайшую нить, сотканную из самой
чистой и возвышенной любви. Она пеленала его, ловила в свои сети, запутывала и
сбрасывала с себя покровы, соединялась с ним в трансцендентальных танцах,
которые никак не умещали сами себя. 

Она позволяла ему прикасаться к своим неощутимым
линиям, созерцать свои прекрасные узоры, которые неожиданно повторялись и,
вместе с тем, каждый раз становились неповторимыми. В них находили свое
проявление неуловимые, а потому свободные и несокрушимые принципы единого
бытия. Созерцая их, во всем их многообразии, в извечном обновлении их движений,
архетипических звучаний, он теперь знал, что уже одно существование этого
бесконечного Разума и делало все непостижимое постижимым. Ибо все было в Нем, и
Он был во всем, а что было вне Его, то лишь временно пребывало в Его забытьи.

 

 

 





 

 

 

 

'The Inner Light': The
Beatles

 

Внутренний Свет

(перевод песни Джоржа Харрисона)

 

Не покидая сознания храм,

Я могу познать мироздания тайны,

Не открывая глаза, созерцать

В небесах танцы тел астральных.

 

Кто ходит, тот мало находит,

И если 'многое' знаем,

То вещи простые не понимаем.

 

Не покидая сознания храм,

Я могу познать мироздания тайны,

Не открывая глаза, созерцать

В небесах танцы тел астральных.

 

Кто ходит, тот мало находит,

И если 'многое' знаем,

То вещи простые не понимаем.

 

Открой этот свет внутри,

 

Свети из окон души своей -

Ты делаешь этот мир добрей.

 

 

 

 

 

Содержание

 

Эпизод I.

Университет, экзамен по философии

 

Эпизод II.

Таинственный запах деревни

 

Эпизод III.

Мудрец, придумавший шахматы

 

Эпизод IV.

Камни-Писанцы или Коровы на пастбище

 

Эпизод V.

Сон Декарта. Scientia Mirabilis

 

Эпизод VI.

О нимфах, сатирах, русалках и способе,

коим тайники цветочных фей отыскать можно

 

Эпизод VII.

На бывшей Протопоповской

 

Эпизод VIII.

Затерянный город Нагарасинх

 

Эпизод IX.

Двуликие врата демона Майятустры

 

Эпизод X.

Да будет свет! Квартира ?11

 

Постижение иррационального

 

Эпизод XI.

Истфак - матмех. Первокурсница

 

Эпизод XII.

Отдел фундаментальных исследований

 

Эпизод XIII.

Библиотека Его Сиятельства

 

Эпизод XIV.

В котором кухонный бодхисатва

преподносит студентам метафизический урок

 

Эпизод XV.

Istfac is a champion!

 

Эпизод XVI.

Пелосский дворец. Мистерии Вакха

 

Эпизод XVII.

День самостоятельной работы

 

Возвращение Орфея.

Гармония и дисгармония

в основаниях арифметики

 

Эпизод XVIII.

Разговоры на кухне

 

Противозаконие Антихриста

и логические парадоксы в математике

 

Эпизод XIX.

На лекции бабушки Силюк. Зачетная неделя

 

Эпизод XX.

Сверхмедитация розовых лотосов

 

Эпизод XXI.

В зале каталогов. Случай на Главном проспекте

 

Эпизод XXII.

Град Небесный Афон

 

Эпизод XXIII.

Незримый Коллегиум. Rosae Crucis Fraternitatis

 

Ключ Давидов

(о решении второй

математической проблемы Д.Гильберта)

 

Эпизод XXIV.

Incedo per ignes. Дыхание весны

 

Тетраграмматон.

Имя Божие или Тайна за семью печатями

 

Эпизод XV.

Пробуждение

 

 

 

Коллажи для титульных
листов

выполнены по мотивам
книг

 

I.

ARISTOTELIS de POETICA

LIBER, LATINE CONVERSVS,

et ANALYTICA METHODO ILLVSTRATVS. 1623. 

(Роман 'Эвгенис') 

 

II.

HADRIANI IVNII MEDICI EMBLEMATA, 

ad D. ARNOLDVM COBELIVM. 

EIVSDEM AENIGMATVM LIBELLVS, 

ad D. ARNOLDVM ROSENBERGVM. 1565.

('Постижение иррационального') 

 

III.

EMBLEMES D'ALCIAT. 1549.

('Возвращение Орфея')

 

IIII.

The COMPOVND OF ALCHYMY

or The ancient hidden Art of Alchemie:

Conteining the right & perfectest 

meanes to make the Philosophers Stone. 

Written by the learned and rare 

Philosopher George Repley. 1591.

('Противозаконие Антихриста')

 

V.

SATVRNI EPHEMERIDES SIVE TABVLA 

HISTORICO-CHRONOLOGICA. 1633.

('Ключ Давидов')

 

VI.

R. Immanvel b.
Jekvthiel Benevento

Ntyvl.
1557.

rhzh
rps. 1558-1560.

('Тетраграмматон. 

Имя Божие или Тайна
за семью печатями')



























[1] В целом
христианскую цивилизацию можно понимать как закономерное продолжение
синкретичной мифологической традиции. Не взирая на то, что образ древнего змия
однозначно назван в христианстве первоисточником лжи, история беспристрастно
свидетельствует о делах самой церкви как о делах, не столько поборающих,
сколько приумножающих силу этого змия. Речь, разумеется, не только о взаимном
неприятии религии и науки, но об имманентных свойствах религиозного
мировосприятия, в котором (равно как в научном, и об этом будет сказано далее)
происходит смешение и смещение изначальных условий. Так, обусловленная психологически
вера в божественный разум приводит к тому, что очень многие верующие
преклоняется перед чем-то иррациональным, тем, что по сути своей противно
всякому разуму и закону. Вывод об изначальной синкретичности христианства можно
сделать при более внимательном прочтении главной христианской молитвы 'Отче
нашъ', к которому обращаются не иначе как 'и не введи насъ во искушен§е, но
избави насъ от лукаваго', то есть как бы отождествляя Господа Бога со
змеем-искусителем.





[2] При всем
уважении к философу-идеалисту А.Ф.Лосеву как исследователю античности,
написанная им в приступе ненависти к сухому материализму 'Диалектика мифа'
местами вызывает чувство сожаления и разочарования. Напрасно философ взялся
говорить о мифологичности науки, разрывая при этом всякую обратную связь между
наукой и мифологией, чтобы таким дурным способом получить 'абсолютную
мифологию'. Дурным, потому что все философы-идеалисты склонны распространять
умышленно упрощенное представление о материализме, иначе говоря, materialismus
vulgaris, которым пользуются те, кто
считает себя 'атеистом' или отрицателем уникальности свойств Разума.
Запутываясь сам и запутывая других, он выводит вожделенную первичную идею,
которая, впрочем, оказывается совершенно безумной. Раз потенция истинного
существует в 'абсолютной мифологии' вместе с потенцией ложного в неразличимом
виде, стало быть, все можно, и нет никаких законов, стало быть, Я в раю, в
котором нет Логоса. Именно таковы устремления тех, кто использует разум для
утверждения безумия.  

В действительности же диалектика заключается в том, что
в меру непознанности иррационализм так же свойственен жрецам науки, как для
синкретичной мифологии свойственно живописание объективной реальности,
позволяющее улавливать в ней многообразие смысловых оттенков. Стоит лишь только
произвести в мифологии усечение всего 'ненужного' и материального, как она
сразу омертвеет и обратится в несвязанный бред, не имеющий никакой ни
возвышенной, ни даже сакраментальной значимости. 

Между тем, как раз дословно переведенное латинскими
авторами как materia ('ткань') древнегреческое
определение υλη (имеющее
обиходное значение 'лес', 'дерево', 'древесина'), относит нас к широко
распространенному мифологическому представлению о мировом древе, пронизывающем
все уровни вселенной. Вот об этой мифологеме божественной материи, удаленной от
порой столь пагубного антропоцентризма, и надлежит, прежде всего, поразмыслить
змиеискателям, пеняющим на материализм и называющим его Левиафаном за довольно
тонкое внешнее сходство образа змия с образом древа, которое и достигается-то с
помощью иллюзии, то есть в биологическом смысле мимикрией.





[3] Кантор Г.
Труды по теории множеств / Отв. ред. А.Н.Колмогоров, А.П.Юшкевич. М.,1985. С.73





[4] Согласно
теории Г.Кантора, бесконечное множество, составленное из всех трансфинитных
чисел, являясь вполне упорядоченным, выражается трансфинитным числом Ω. Но тогда трансфинитное число W должно оказаться больше всех трансфинитных чисел и, соответственно,
больше самого себя, что невозможно.





[5] Френкель А. О
диагональном методе Г.Кантора // перев. Я.В.Шрамко. Вестник Московского
университета. Серия 7. Философия. ?5, 2003. С.62-67

 





[6] Френкель А. О диагональном методе Г.Кантора // перев.
Я.В.Шрамко. Вестник Московского университета. Серия 7. Философия. ?5, 2003.
С.62-67





[7] Васильев А.В.
Вступительная статья 'От Евклида до Гильберта' // Д.Гильберт. Основания
геометрии. Петроград, 1923. С.XXVIII





[8] Васильев А.В.
Вступительная статья 'От Евклида до Гильберта' // Д.Гильберт. Основания
геометрии. Петроград, 1923. С.XXIV





[9] На закрытый
характер этого общества указывает то, что имена математиков из Association des
collaborateurs de Nicolas Bourbaki (с фр.
'Ассоциация сотрудников Николя Бурбаки') должны были оставаться неизвестными
(хотя, конечно, авторство наиболее выдающихся математиков легко угадывалось по
содержанию выпущенных томов). Название трактата Н.Бурбаки 'Èlèments de mathèmatique' (с фр. 'Элементы математики') тоже должно было
наводить на мысль о некоторой неразрывной связи представителей
теоретико-множественной школы с тайным обществом математиков-пифагорейцев 
и Евклидовыми 'Элементами геометрии'.  





[10] О
катастрофических последсвиях этой 'бурбакинистской' реформы неоднократно писал
акад. РАН В.И.Арнольд: 'Математика сейчас, как и два тысячелетия назад, -
первый кандидат на уничтожение. Компьютерная революция позволяет заменить
образованных рабов невежественными. Правительства всех стран начали исключать
математические науки из программ средней школы (...) Многие геттингенские
студенты предпочитают складывать числители с числителями и знаменатели со
знаменателями, подобно американским студентам: 1/3 + 1/2 = 2/5.

Российское правительство пытается довести преподавание
математики в средних школах до американских стандартов. Проект состоит в том,
чтобы вдвое уменьшить число часов, отводимое на математику, а высвободившиеся
часы использовать для обучения мальчиков коневодству, а девочек - макраме.
Французское министерство образования, науки и технологии предполагает втрое
сократить школьные учебники математики. Конгресс США пытается запретить
калифорнийским учителям сообщать школьникам, что Земля круглая и что вода может
превращаться в пар, математикам хотели бы запретить учить школьников делить 111
на 3 без компьютера (...) Нынешний расцвет науки может смениться необратимым
спадом, подобным тому, который произошел с живописью в период после
итальянского Возрождения.

К несчастью, я не могу отрицать
виновности математического сообщества в современном неприятии математики
общественным сознанием.

Человеческий мозг состоит из двух полушарий - левого и
правого. Левое ответственно за языки, последовательности силлогизмов, интриги и
т.п. Правое полушарие управляет пространственной ориентацией, эмоциями и всем
нужным для реальной жизни. Типичный пример гипертрофии левого полушария -
шахматист Лужин из "Защиты Лужина" В.Набокова. Эта болезнь - а это
действительно болезнь - составляет силу лиц с гипертрофированным левым
полушарием. Обычно она сопровождается недоразвитием правого полушария и
соответствующим комплексом неполноценности.

В середине XX столетия
обладавшая большим влиянием мафия "левополушарных математиков" сумела
исключить геометрию из математического образования (сперва во Франции, а потом
и в других странах), заменив всю содержательную сторону этой дисциплины
тренировкой в формальном манипулировании абстрактными понятиями. Вся геометрия
и, следовательно, вся связь математики с реальным миром и с другими науками
была исключена из математического образования (...)

Подобное "абстрактное" описание математики
непригодно ни для обучения, ни для каких-либо практических приложений. Несмотря
на это, "левополушарные больные" сумели вырастить целые поколения
математиков, которые не понимают никакого другого подхода к математике и
способны лишь учить таким же образом следующие поколения' (Арнольд В.И.
Антинаучная революция и математика // Вестник Российской Академии Наук. Т. 69,
? 6, 1999. С. 553-558).





[11] Виленкин Н.Я.
В поисках бесконечности. М., 1983. С.148





[12] Зенкин А.А. Ошибка Георга Кантора // Вопросы
философии. 2000, ?2. С.165-168





[13] Кантор Г. К учению о трансфинитном // Новые идеи в
математике. СПб., 1914. С.114





[14] Виленкин Н.Я. В поисках бесконечности. М., 1983. С.138





[15] P.J.Соhen. Comments
on the foundations of set theory. Proc. Sym. Pure Math. 13:1
(1971), 9-15 (Перевод с англ. Ю.И.Манина)





[16] Рид К. Гильберт. М., 1977. С.204





[17] Яновская С.А. Методологические проблемы науки. М.,
1972. С.7





[18] Зубов В.П.
Николай Орем и его математико-астрономический трактат 'О соизмеримости или
несоизмеримости движений неба' // Н.Орем. О соизмеримости или несоизмеримости
движений неба. В.П.Зубов. Трактат Брадвардина 'О континууме'. М., 2004. С.11





[19] ван дер Варден Б.Л.  Пробуждающаяся наука.
Математика древнего Египта, Вавилона и Греции. М., 1959. С.154





[20] Первое упоминание
об извлечении нецелых квадратных корней в десятичных дробях относится к эпохе
династии Вэй Древнего Китая: трактат 'Цзюжан Суаньшу' (с кит. 'Искусство счета
в девяти книгах'), Лю Хуэй, III век н.э.. Для сравнения - первая попытка
применения десятичных дробей в арабских странах была предпринята только в X веке н.э. в 'Книге об индийской
арифметике' Абу-л-Хасаном Ахмадом, известным также как аль-Уклидиси (с арабск.
'следующий за Евклидом'), а в европейских странах десятичные дроби и вовсе
стали использоваться только в XVI веке в 'Математическом каноне' Ф.Виета (1579 г.),
'Одной десятой' С.Стевина (1585 г.) и в работах И.Кеплера.





[21] Яглом И.М. Герман Вейль. М., 1967. С.5





[22] Перминов  В.Я. Философия и основания математики.
М., 2001, С.5





[23] Арнольд В.И. Математическая дуэль вокруг Бурбаки //
Вестник Российской Академии Наук. Т.72, ?3, 2002. С.245-250





[24] Флоренский П.А. Столп и утверждение истины / под ред.
В.В.Степина, М., 1990, ТI(II). С.497





[25] Лосев А.Ф. Диалектика мифа. М., 2001. С.224





[26] Гильберт Д. Математические проблемы // Проблемы
Гильберта. М., 1969. С.63





[27] Гильберт Д. Математические проблемы // Проблемы
Гильберта. М., 1969. С.64





[28] Эддический
змей Нидхёгг, грызущий девять корней мирового древа Иггдрасиль, ведический змей
глубины Ahi Budhnya, древнегреческий Πυθων, - все они, безусловно, этимологически связаны между
собой (Топоров В.Н. Исследования по этимологии и семантике. М., 2006, Т.II (I). С.202-210).
Но только математическое представление о бесконечности, выступающее причиной
извечных парадоксов и апорий, помогает раскрыть семантику этих мифопоэтических
образов. Лишь так, в частности, можно измерить поразительную смысловую глубину
имени философа, который первым ввел само определение 'математика' (Пифагор - от
греч. Πυθιααγορευω, 'тот, о ком изрекла Пифия').   





[29] Клайн М. Математика. Утрата определенности. М.,1984.
С.407





[30] 'Сложный
вопрос' и есть вопрос, ответ на который слагается из различных частей.
Математизация данного прилагательного характерна практически для всех
современных языков (complex, difficult и проч.), однако в русском языке мы имеем возможность
несколько глубже передавать его логическую суть, поскольку оно естественным
образом смыкается с определением 'ложь'. В этом смысле с-ложный представляется
не обычным суммированием частей, но и, кроме того, предостережением о возможном
наличии среди слагаемых предикатов ложных суждений.





[31] В рамках
научной парадигмы со времен Аристотеля действует совершенно аналогичный принцип
достаточного основания, согласно которому не следует преумножать гипотез, если
явление можно объяснить в рамках уже существующей концепции. Примечательно то,
что если Лаплас, ни разу не упомянувший божественное разумение в своем научном
трактате о возникновении солнечной системы, применял этот принцип для
исключения гипотезы существования Бога, то монах-францисканец Оккам, по имени
которого тот же принцип был назван 'бритва Оккама', напротив, утверждал
достаточность для понимания всех возможных явлений одного понятия 'Бог',
сославшись на которое можно объяснить все, что угодно. 

В то же время, урезая по своему произволу то, что нам
кажется излишним, но что таковым не является, можно вместо принципа
достаточного основания перейти на практике к появлению умозаключений, вывод
которых был сделан на основаниях неполных и недостаточных.  





[32] Позаимствованный из старообрядческого раскола образ,
представляющий Москву, стоящую на семи холмах и принявшую никонианскую
церковную реформу, вавилонской блудницей, а императора Петра I, завершившим подчинение русской православной церкви
монархической власти, соответственно, антихристом, был переиначен в
соответствии с историей образования Советского Союза. С тою разницей, что место
антихриста на этот раз занял товарищ Сталин, а на место десяти царей  были
возведены руководители коммунистической партии. Довершением ко всему этому
сюжету стала умело срежиссированная закулисьем 'перестройка' Михаила Горбачева,
ведь, согласно тексту Апокалипсиса, сами десять рогов зверя должны были
'возненавидеть блудницу, и разорить ее, и обнажить, и плоть ее съесть и сожечь
ее в огне' (Откр. 17, 16).    

При всей этой прагматично антисоветской пропаганде
православная церковь совсем не прочь, как оказалось, использовать для
укрепления своего религиозного авторитета ассоциативный ряд, связывающий
маршала Советского Союза Г.К.Жукова, принимавшего парад Победы на белом коне, с
Георгием Победоносцем, либо указывать на масонское происхождение советской
звезды, первоначально имевшей синий цвет, и умалчивать о сплошь и рядом
встречающейся масонской же символике в дореволюционной России, не исключая
российский триколор (о его символическом значении 'дорогие россияне' не имеют
никакого представления) и образ двуглавого орла, который есть символ высшего 33
градуса масонского посвящения, девиз которого гласит 'Ordo ab Chao' (лат. 'Порядок из Хаоса'). Поэтому, чтобы оградить
себя от подобных лукавых игр и религиозных манипуляций, нужно помнить, что
любые знаки, будь то крест или звезда, всегда могут быть употребляемы и для
познания истины, и для введения в заблуждение отдельных невежественных
политиков и огромных народных масс.  

Еще более возмутительно выглядят лукавые попытки
духовенства обвинить во всех бедах, обрушившихся на Россию в XX веке, сам русский народ, поставив его на колени и
заставив раскаиваться перед ликом убиенного императора Николая II, прежде не сопоставив, как следовало, историю его
правления с буквой Писания, дабы не допустить опрометчивых толкований. Более
чем странно, что никто из православных иерархов, осудивших русский народ за
убиение царя-страстотерпца, не заметил вероятную символическую сопричастность
Николая II образу зверя, 'который
имеет рану от меча и жив' (Откр. 13, 14). Между тем, по стечению обстоятельств
Николай II был как раз тем
несамостоятельным царем-управленцем, несшим ответственность перед Богом за всю
Россию и весь монарший Дом Романовых, имея при этом на голове отметину от меча,
полученную во время кругосветного путешествия в Японии в результате
несостоявшегося покушения на цареубийство.





[33] То же значение
имеет значение матерщины, понимаемой в смысле злостная ложь. Например, в
сочинении протопопа Аввакума о сотворении мира, когда тот опровергает
еретические учения, читаем: 'Мы же со Христом отвещаем сице: все сие речение -
блядь, а не церковный разум' (см. коммент. Н.С.Демковой. Звездочтец: русская
фантастика XVII века. М., 1990, T.II.
С.179). 

Матерщина и тюремный жаргон, ставшие в России 'языковой
нормой', имеют поэтому глубокий смысл, являясь отражением уродливого состояния
общества и закабаления человеческого разума. Когда русский человек безбожно
матерится через каждое слово 'я, ..., сказал то-то', 'я, ..., сделал то-то', тем
самым он показывает правду, которую хотела бы скрыть государственная и
церковная власть, а именно то, что он живет в лживой системе, коверкающей и
загрязняющей людские души, делающей невозможным, ненужным и смешным достижение
каких бы то ни было высоких идеалов. 

Как бы парадоксально это ни прозвучало, укоренившаяся
привычка русского человека унижать и осквернять себя есть 'сакральный продукт'
омирщления христиантва. В такой извращенной форме стал проявляться исказившийся
со временем смысл новозаветного 'унижающий себя возвысится', что более точно
следует выражать словами 'принижающий себя возвысится'. Именно такой смысл мы
находим в неискаженных народных пословицах, призывающих к скромности.





[34] Вместе с естественным
неприятием, связанным с присвоением номера человеку (не документу или вещи, а
именно человеческой личности), разве можно прочесть Апокалипсис и не усмотреть
в ИНН то самое начертание, обозначающее имя зверя или число имени его? Поражает
не только то совпадение, что 'никому нельзя будет ни покупать, ни продавать,
кроме того, кто имеет это начертание' (Откр. 13, 17), но то, что шестидесятеричная
система вавилонского счисления в силу своих особенностей как нельзя лучше
описывает современную систему кодирования, составной частью которой является
индивидуальный налоговый номер человека.





[35] Употребляя
слово 'закон', мы вынужденно лукавим, поскольку здесь уместнее говорить о
мнимом законе или об иллюзорной видимости логического закона, ведь
антиномичность его состоит в том, что этот 'закон', подобно инфинитным апориям
древних, не-закончен. Так что при более тщательном изучении в нем всегда
обнаруживаются ошибки либо незаконные допущения.





[36] Флоренский П.А. Столп и утверждение истины / под ред.
В.В.Степина, М., 1990, ТI. С.145





[37] Так, на утверждение 'это книга' (А) можно возразить
'это не книга, а бумага' (не-А, В), которое можно вновь оспорить
утверждением 'это не бумага, а знания' (не-В, С) и т.п., при этом все
эти отрицания будут верно отражать различные свойства одного и того же
предмета, о котором ведется речь.





[38] Флоренский П.А. Столп и утверждение истины / под ред.
В.В.Степина, М., 1990, ТI. С.152





[39] Между прочим,
отсюда следует заключить, что 'не-условной' формулы истины у философа
все же не получилось. На этом можно было бы не заострять внимание, если бы
данный пример не показывал, как легко из интуитивно правильных представлений
можно получить ненадежные, внутренне противоречивые умозаключения.   





[40] Флоренский П.А. Столп и утверждение истины / под ред.
В.В.Степина, М., 1990, ТI. С.152





[41] Так, вопиющую
бездуховность ныне принято относить к эпохе 'проклятого коммунизма', хотя
надлом нравственности, затронувший самые глубоколичностные ее основы, такие как
семья, совесть, сострадание, произошел в девяностых годах прошлого века, когда
стяжательство вытеснило высокие идеалы, когда церковь возродила материальный
облик, но разорвала свои узы с Богом, сделавшись духовной  пустынею,
благовидной оболочкой чудовищных социальных процессов, начиная с предательства
государственных интересов, беспрецедентного воровства и коррупции, заканчивая
поголовным растлением и отуплением подрастающего поколения. 





[42] Флоренский П.А. Столп и утверждение истины / под ред.
В.В.Степина, М., 1990, ТI(II). С.494





[43] Флоренский П.А. Столп и утверждение истины / под ред.
В.В.Степина, М., 1990, ТI(II). С.495

Словами 'падающий ниже всякой границы' философ
подчеркивает связь ∞P с
демоническими силами, о чем можно заключить
из контекста всей XV главы трактата, однако факт 'падения' можно
зафиксировать лишь в том случае, если использовать понятие об ∞А, потому что
бесконечное уменьшение ∞P, взятое само по себе, не может
содержать какого бы то ни было 'падения' ни в какой конкретной точке. Но
оно возникает, когда некая
условно-конечная граница, то есть пустое множество, представленное как
актуально-существующее, принимается за точку
отсчета, которую можно смещать произвольным образом, выдавая одно и то же
безусловное понятие о ∞P то процессом бесконечного
увеличения, то обратным процессом бесконечного уменьшения.





[44] Флоренский П.А. Столп и утверждение истины / под ред.
В.В.Степина, М., 1990, ТI(II). С.496





[45] Флоренский
П.А. Столп и утверждение истины / под ред. В.В.Степина, М., 1990, ТI(II). С.496





[46] Моррис Клайн
в своей книге 'Утрата определенности' излагает эту систему аксиом так: 'Множества
могут принадлежать другим множествам. Все множества - классы, но не все классы
- множества. Классы не могут принадлежать еще большим классам. Различие между
множествами и классами означает, что чудовищно большим совокупностям элементов
не разрешается принадлежать другим классам. Тем самым исключаются канторовские
множества, приводящие к противоречиям' (Клайн М. Математика. Утрата
определенности. М., 1984. С.296).





[47] Клайн М. Математика. Утрата определенности. М., 1984.
С.305

Данная теорема К.Геделя словно подтверждает известную
древнюю мудрость: 'Кто доказывает, тот не знает, - кто знает, тот не
доказывает'. Однако обнаруженная К.Геделем антиномия проясняет причину, по
которой становятся возможны другие математические антиномии. Если полагать, что
неполная совокупность истинных утверждений является полной на основании того
только, что она была искусственно подогнана под внешние признаки
непротиворечивости, то, рано или поздно, найдется такое истинное утверждение,
которое укажет на неполноту такой формальной системы утверждений. 

Примером может послужить возможность упорядочения
несводимых к целым числам радикалов, что само по себе, не приводя к
противоречиям, не является полностью очевидной, как не является очевидной
теорема Э.Цермело о возможности упорядочения любого множества, основанная на
аксиоме выбора. Вместе с тем построение периодов для десятичных дробей,
считающихся непериодическими, как раз указывает на неполноту существующей в
математике системы утверждений, формально подогнанной под признаки непротиворечивости.
Аксиома выбора и теорема Геделя о неполноте формального языка имеют поэтому
глубокую взаимосвязь между собой, подобно тому, как связаны между собой
всемогущество Бога и Божие попущение, предоставляющее возможность каждой
сущности самостоятельно определять, придерживаться ей представлений порядка или
стремиться к хаосу.





[48] Флоренский
П.А. Столп и утверждение истины / под ред. В.В.Степина, М., 1990, ТI(II). С.495





[49] Флоренский П.А. Столп и утверждение истины / под ред.
В.В.Степина, М., 1990, ТI(II). С.506





[50] Флоренский П.А. Столп и утверждение истины / под ред.
В.В.Степина, М., 1990, ТI(I). С.59





[51] Лосев А.Ф. Очерки античного символизма и мифологии.
М., 1993. С.59-63





[52] Вряд ли такие
попытки собьют с толку исследователя, знакомого с существом вопроса. В тех же
'Очерках античного символизма и мифологии' А.Ф.Лосев соглашается с Ф.Ницше
относительно того, что дух античности есть борьба и соединение двух начал,
аполлонийского и дионисийского. К тому же, цитирует неоплатоника Прокла (V век н.э.): 'Орфей противопоставляет царю Дионису
аполлонийскую монаду, отвращающую его от нисхождения в титаническую
множественность и от ухода с трона и берегущую его чистым и непорочным в его
единстве'. 

Таким образом, в орфических мистериях отчетливо
проступает антиномия безграничного и ограниченного: ∞P  (дионисийское начало) и бесконечности,
выраженной в конечно-телесной форме ∞А (начало аполлонийское). Согласно
этим мистериям, младенец-Дионис, созерцая свое отображение в гефестовом
зеркале, выступил из самого себя, и его разум раздробился в бесконечном
множестве индивидуальных форм Вселенной. В то же время титаны, олицетворяющие
хтонические силы земли (или актуальную бесконечность), расчленили тело Вакха и
напитали себя его плотью. Разгневанный Зевс испепелил титанов, а затем
воссоздал в виде человеческой расы, в которой смешалась иррациональная,
неупорядоченная природа титанов и частицы божественного Логоса. 

До тех пор, пока рациональная душа Диониса не будет
вновь собрана воедино, его наместником Зевс назначает покровителя наук и
искусств (проявленных форм Логоса) Аполлона, задачей которого становится
сохранение чистоты гармонической седмицы или семи частей. В них пребывает
расчлененный Дионис, сердце которого не исчезает бесследно - оно продолжает
биться в Афине Палладе (от греч. παλλειν, 'биение', 'пульсация'). Нетрудно заметить,
христианское таинство при-частия в общих чертах повторяет мистерии
древних пифагорейцев.





[53] Гегель  Г.В.Ф. Наука логики. М., 1970, Т. I. С.201





[54] Гегель  Г.В.Ф. Наука логики. М., 1970, Т. I. С.306





[55] Больцано Б. Парадоксы безконечнаго / Под ред.
И.В.Слешинского. Одесса, 1911. С.12-13

Такие предметы в том же трактате 'Парадоксы
Безконечнаго' перечисляет сам Бернард Больцано (С.15-16), правда, наделяя их
свойствами актуальной бесконечности. Например, он пишет, что никому не
приходило в голову увидеть бесконечность в простой точке. Однако с тех самых
пор, как в математике стали применяться десятичные дроби, мы можем 'увидеть'
бесконечность в каждой точке. Все, что для этого требуется, так это не забывать
о существовании десятичных дробей с бесконечным периодом (9).  





[56] Больцано Б. Парадоксы безконечнаго / Под ред.
И.В.Слешинского. Одесса, 1911. С.13





[57] Больцано Б. Парадоксы безконечнаго / Под ред.
И.В.Слешинского. Одесса, 1911. С.17-18

 





[58] Игумен
Андроник. Из истории книги 'Столп и утверждение Истины' // 
П.А.Флоренский. Столп и утверждение истины / под ред. В.В.Степина, М., 1990, ТI(II). С.830





[59] Философский словарь / под ред. И.Т.Фролова. М., 1981.
С. 445





[60] П.А.Флоренский. Столп и утверждение истины / под ред.
В.В.Степина, М., 1990, ТI. С.165





[61] П.А.Флоренский. Столп и утверждение истины / под ред.
В.В.Степина, М., 1990, ТI. С.168

 





[62] Клайн М. Математика. Утрата определенности / Под ред.
И.М. Яглома. М., 1984. С.354-357





[63] Brouwer L.E.J.
Intuitionism and Formalism. Bulletin of the American Mathemathical Society. XX, 1913. P.81





[64] Бунге М. Интуиция и наука. М., 1969. С.48





[65] Лакатос И. Доказательства и опровержения. Как
доказываются теоремы. М., 1969. С.6





[66] Выдающемуся
математику XX века А.Пуанкаре принадлежит
замечательная мысль о том, эволюционное развитие математики и появление более
совершенных теорий можно уподобить эволюционному развитию живых существ. Каким
бы совершенным ни был вид организма, в эмбриональной стадии своего развития он
всегда повторяет 'всю историю его предков в течение геологического времени.
По-видимому, то же самое происходит и в развитии ума... По этой причине история
науки должна быть нашим первым руководителем' (Лакатос И. Доказательства и
опровержения. Как доказываются теоремы. М., 1969. С.10). Негласный запрет
формалистов на изучение истории математики и попытки ее искажения можно понять
в этом смысле как стремление уничтожить в зародыше появление на свет
конкурирующих теорий, расширяющих наши знания, то есть - как стремление
остановить эволюцию самого разума.





[67]  ван дер Варден Б.Л.  Пробуждающаяся наука.
Математика древнего Египта, Вавилона и Греции. М., 1959. С.103





[68] Кольман Э. История математики в древности. М., 1961.
С.37





[69] ван дер Варден Б.Л.  Пробуждающаяся наука.
Математика древнего Египта, Вавилона и Греции. М., 1959. С.19





[70] Ямвлих. Жизнь Пифагора / Под ред. В.Б.Черниговского.
М., 1998. С.7





[71] В расширенном
смысле можно говорить о перманентном кризисе всей западной цивилизации,
дисгармоничное развитие которой, построенное на принципе нарушения природного и
общественного баланса, поставило под вопрос существование человечества и самой
жизни на земле. Как заметил математик-фибоначчист А.П.Стахов, античная
математика зарождалась в неразрывной взаимосвязи трех основных проблем:
проблемы измерения (геометрия, тригонометрия), проблемы счета (арифметика,
системы счисления), а также проблемы гармонии (систематизация и обобщение
знаний). Однако последняя проблема была отброшена как не имеющая к 'современной
математике' никакого отношения.

Враждебное отношение к гармонии можно наблюдать в
вырожденческой архитектуре, в современной живописи и музыке. Результатом
забвения проблемы гармонии в математике стала грубая фальсификация истории
науки. Как справедливо отмечает математик-фибоначчист А.П.Стахов, в наши дни
трудно найти человека, который бы знал, как появилась Евклидова геометрия и что
понимали под 'Элементами' (или 'Началами') сами древнегреческие математики. 

Между тем исследование и систематическое описание
космической гармонии лежало в основе знаменитых Евклидовых 'Начал', ведь именно
построение правильных многогранников, пяти элементов или пяти Платоновых тел 'и
еще более - доказательство существования пяти и только пяти тел - представляло
некогда, еще до Евклида, конечную цель того труда, из которого произошли
"Начала"' (Начала Евклида / Пер. с греч. и комм. Д.Д.
Мордухай-Болтовского, ред. уч. М.Я. Выгодского, И.П. Веселовского.
Москва-Ленинград, ТIII, 1950. С.309). Об этом глава
Афинской акадэмии Прокл (V век н.э),
приемник Плутарха и Сириана, говорит предельно откровенно: 'Вот почему в
этой книге [Первая книга 'Элементов'] как раз преподаны самые простые и
изначальные прямолинейные фигуры, - я разумею треугольник и параллелограмм.
Ведь именно в них - как в родовой общности - содержатся и причины элементов 
[Платоновых тел], а именно равнобедренный, неравносторонний треугольники и то,
что составляется из них, - равносторонний треугольник и четырехугольник, из
которых составляются фигуры четырех элементов [тетраэдра, гексаэдра, октаэдра,
икосаэдра - додекаэдр Платон соотносил с эфирной средой] (...) Таким образом,
цель Первой книги связана с сочинением в целом и направляет к целостному
рассмотрению начал мироздания' (Прокл. Комментарий к Первой книге 'Начал'
Евклида. Введение / Под ред. Ю.А.Шичалина. М., 1994. С.193). Причем сам Прокл
сравнивает эти 'начала мироздания' с буквами алфавита или с 'первыми
простейшими и неделимыми началами речи' (Там же, С.173).





[72] ван дер Варден Б.Л.  Пробуждающаяся наука.
Математика древнего Египта, Вавилона и Греции. М., 1959. С.175-176





[73] Бурбаки Н. Теория множеств / Под ред. В.А.Успенского.
М., 1965. С.300





[74] История математики с древнейших времен до начала XIX столетия / Под ред. А.П.Юшкевича. М., 1970. С.73





[75] Зенкин А.А. Ошибка Георга Кантора // Вопросы
философии. 2000, ?2, С.165-168





[76] ван дер Варден Б.Л.  Пробуждающаяся наука.
Математика древнего Египта, Вавилона и Греции. М., 1959. С.68-69





[77] Там же, С.151





[78] Там же,
С.151





[79] Там же, С.161





[80] Лурье С.Я. Архимед. Москва-Ленинград, 1945. С.22





[81] ван дер Варден Б.Л.  Пробуждающаяся наука.
Математика древнего Египта, Вавилона и Греции. М., 1959. С.253-254





[82] Начала Евклида / Пер. с греч. и комм. Д.Д.
Мордухай-Болтовского, ред. уч. М.Я. Выгодского, И.П. Веселовского.
Москва-Ленинград, 1948, ТI. С.142





[83] Аристотель. Аналитики первая и вторая.
Москва-Ленинград, 1952. С.90





[84] Аристотель. Сочинения в четырех томах / Под ред.
В.Ф.Асмуса. М., 1976, ТI. С.142





[85] Там же, С.195





[86] Ямвлих. Жизнь Пифагора / Под ред. В.Б.Черниговского.
М., 1998. С.150





[87] Кантор Г. К учению о трансфинитном // Новые идеи в
математике. Сборник шестой под. ред. А.В.Васильева. СПб, 1914. С.98-99





[88] Начала Евклида / Пер. с греч. и комм. Д.Д.
Мордухай-Болтовского, ред. уч. М.Я. Выгодского, И.П. Веселовского.
Москва-Ленинград,1948, ТI. С.245





[89] Там же, С.245





[90] Аристотель. Сочинения в четырёх томах / Под ред. И.Д.
Рожанского, М., 1981, ТIII. С.112





[91] Аристотель. Сочинения в четырёх томах / Под ред. И.Д.
Рожанского, М., 1981, ТIII. С.120

(Данная аксиома очень точно описывает область
применимости измерения в целых числах к геометрическим величинам, хотя само
проводимое здесь разделение числа и величины требует дополнительных
разъяснений, на основании чего арифметические понятия четных и нечетных чисел
приписываются отрезкам).





[92] Виленкин Н.Я. В поисках бесконечности. М.,1983.С.12





[93] Начала Евклида / Пер. с греч. и
комм. Д.Д. Мордухай-Болтовского, ред. уч. М.Я. Выгодского, И.П. Веселовского.
Москва-Ленинград, 1948, ТI. С.247





[94] ван дер Варден Б.Л.  Пробуждающаяся наука.
Математика древнего Египта, Вавилона и Греции. М., 1959. С.358





[95] Клайн М. Математика. Утрата определенности / Под ред.
И.М. Яглома. М., 1984. С.135





[96] Декарт Р. Правила для руководства ума.
Москва-Ленинград, 1936. С.67





[97] Клайн М. Математика. Утрата определенности / Под ред.
И.М. Яглома. М., 1984. С.162





[98] Клайн М.
Математика. Утрата определенности / Под ред. И.М. Яглома. М., 1984. С.163-164





[99] Яновская С.А. Методологические проблемы науки. М.,
1972. С.76





[100] Яновская
С.А. Методологические проблемы науки. М., 1972. С.96





[101] Яновская
С.А. Методологические проблемы науки. М., 1972. С.101





[102] Дедекинд Р. Непрерывность и иррациональные числа.
Одесса, 1923. С.15





[103] Дедекинд Р. Непрерывность и иррациональные числа.
Одесса, 1923. С.16





[104] Дедекинд Р. Непрерывность и иррациональные числа.
Одесса, 1923. С.24





[105] Там же, С.18





[106] Кантор Г. Труды по теории множеств / Отв. ред.
А.Н.Колмогоров, А.П.Юшкевич. М.,1985. С.335





[107] Кантор Г. Труды по теории множеств / Отв. ред.
А.Н.Колмогоров, А.П.Юшкевич. М.,1985. С.335-336





[108] Кантор Г. Труды по теории множеств / Отв. ред.
А.Н.Колмогоров, А.П.Юшкевич. М.,1985. С.71





[109] Там же, С.72





[110] Кантор Г. Труды по теории множеств / Отв. ред.
А.Н.Колмогоров, А.П.Юшкевич. М.,1985. С.386





[111] Арнольд И.В. Теоретическая арифметика. М., 1938. С.25,
75





[112] Виленкин  Н.Я. В поисках бесконечности. М.,1983.
С.136





[113] Пуанкаре А. О науке / Под ред. Л.С.Понтрягина. М.,
1983. С.36





[114] Гильберт Д. Математические проблемы. М.,1969. С.26





[115] Стахов А.П. Введение в алгоритмическую теорию измерения.
М., 1977. С.26





[116] Виленкин Н.Я. В поисках бесконечности. М., 1983. С.148





[117] Виленкин
Н.Я. В поисках бесконечности. М., 1983. С.150





[118] Колмогоров А.Н. О принципе tertium non datur // Матем. сб., 32:4 (1925). С.652





[119] Там же, С.652





[120] Кун Т. Структура научных революций. М., 1977





[121] Колмогоров А.Н. О принципе tertium non datur // Матем. сб., 32:4 (1925). С.662





[122] Выгодский М.Я. 'Начала' Евклида //
Историко-математические исследования. Москва-Ленинград, Вып. 1, 1948. С.283





[123] Выгодский М.Я. 'Начала' Евклида //
Историко-математические исследования. Москва-Ленинград, Вып. 1, 1948. С.267





[124] Хованский А.Г. Топологическая теория Галуа. Разрешимость
и неразрешимость уравнений в конечном виде. М., 2008. С.4





[125] Гильберт Д. Математические проблемы. М.,1969. С.22





[126] Там же, С.17





[127] Целищев В.В. Философия математики. Ч.I. Новосибирск, 2002. С.133





[128] Лакатос И. Избранные произведения по философии и
методологии науки. М., 2008.





[129] При обилии
слов о 'защите прав человека', 'толерантности', 'общечеловеческих
ценностях' вырождение демократизированных масс кажется необъяснимой
антиномией. Однако описание данной антиномии можно найти уже в древнекитайском
трактате 'Дао Дэ Цзин', составленном Лао-Цзы в V-VI веках до н.э: 'Когда государство отступает от
законов великого Пути, в нем начинаются лицемерные разговоры о
"человеколюбии" и "справедливости". Когда в семье царит
разлад, появляются показные "почтительность" и
"терпимость". Когда в государстве процветают беззаконие и хаос,
появляются болтуны, призывающие к соблюдению законов'. 

Ознакомление с трактатом 'Дао Дэ Цзин' оставляет
впечатление, что сама парадигма западной цивилизации была злонамеренно
придумана как антипод этой древней книги. Если древние учили 'не восхваляя
богатых - искоренишь лихоимство, не показывая развратных - укрепишь любовь в
семье', то ныне насаждается именно культ роскоши и распущенности; если
древние учили 'будь чист и тонок, подобно ребенку', 'не присваивай
одному себе свои творения', то в нынешней культуре, наоборот, прививается
культ жестокости, прагматизма, авторских прав. Касаемо других даосских
принципов, переложенных на европейский символический язык, то буквальный их
перевод не всегда позволяет верно понимать эзотерический смысл. Например,
дословный перевод даосского изречения 'мудрый правитель делает желудки
подданных полными, а сердца пустыми' в точности отражает западную идеологию
'сытых желудков и пустых душ'. 

Между тем, аутентичное прочтение восточного символизма
во многом сходно с эзотерикой христианства. Так, в данном случае, говорится о
том, что мудрый правитель забитится о наполнении сознания каждого человека
благородными побуждениями и духовной пищей, способствуя тем самым обузданию
низменных страстей.





[130] Флоренский П.А. У водоразделов мысли / под ред.
В.В.Степина, М., 1990, Т.II. С.289





[131] Осуждение
идеологии сионизма и квалификация его в качестве одной из форм расизма были
закреплены резолюцией ООН ?33/79 от 10 ноября 1975 года - отменена резолюцией
?46/86 от 16 декабря 1991 года (дата весьма симптоматична, если вспомнить,
какие события происходили в 1991 году в Советском Союзе). В общественном
сознании борьба с идеологией сионизма часто отождествляется с антисемитизмом,
что, конечно же, является следствием невежества. 

С точки зрения ортодоксального иудаизма сионизм столь
же недопустим, как для православного христианства миссионерская доктрина
католичества, ибо в сионизме нарушается запрет на обращение к иным богам, кроме
Господа, даровавшего народу Израиля скрижали Завета. Между тем деятели сионизма
щедро раздают индульгенции даже атеистам, живущим вне Израиля, лишь бы те
способствовали процветанию Сиона. Подобного рода сектантство настораживает
каждого, кто знаком с предписанием Торы: 'Если же забудешь Господа, Бога
твоего, и пойдешь вслед богов других, и будешь служить им и поклоняться им, то
свидетельствуюсь вам сегодня [небом и землею], что вы погибнете, как народы,
которые Господь [Бог] истребляет от лица вашего, так погибнете и вы за то, что
не послушаете гласа Господа, Бога вашего' (Втор. 8, 19-20).

Резко отрицательно относился к движению сионизма
влиятельный религиозный деятель рабби Йоэль Тейтельбаум, видевший в создании
великого Сиона с центром в Израиле смертельную опасность для еврейского народа,
ибо попытка создавать всемирное государство до прихода Машиаха есть грубейшее
нарушение Талмуда ('не поднимайся на стену силой'). Именно движение
сионизма, по мнению рабби Йоэля, и стало в духовном плане основной причиной
печально известного холокоста.





[132] 
Обыкновенно все пересуды вокруг даосизма возникают оттого, что сложившуюся
даосскую систему интеллектуальных упраждений и ритуалов принято относить к
своеобразной разновидности пантеизма - безличного представления о действии
высших божественных принципов. Однако эта псевдопроблема не должна сбивать с
толку внимательного исследователя и отвлекать от проблем, имеющих действительно
важное значение, потому что самое появление понятия 'великого Пути' находится в
непосредственной связи с более архаичной традицией. 

Вместе с распространением буддизма из древней Индии в
Китай были превнесены многие элементы ведической культуры, в том числе, надо
полагать, глубокомысленная ассоциация Бога-личности с Дао (Тао) возникла отнюдь
не на пустом месте, а как звуковая адаптация санскр. dev - deva, 'бог' (от древневедийского idv( - div, 'небесный
свет'). В этом смысле понятие 'Дао' оказывается в одном ряду с привычными
индо-арийскими фонемами сходного значения, такими, как θεοσ (греч. 'бог') или deus (лат. 'божество'), общеславянское divo (рус. 'чудо'). Все эти слова онтологически
связаны общим мотивом, выражая различные представления о Боге или, точнее, о
Его многосторонних образах в материальном мире, поэтому безличное Дао столь же
безлично, как славянское 'диво' или латинское 'deus', поскольку эти фонемы не есть личное Имя Божие,
выражающее единую, неохватную Бого-личность, а лишь ее условные, нарицательные
формы, таинственные покровы Божества.





[133] Мифический царь Кадм (сродни оккультному
Адаму-Кадмону) - муж Гармонии, от которой у него родилась дочь Семела (семит.
Шем-Эла, 'семиричное божество'), ставшая матерью бога Диониса,
рожденного от семени Дия-Зевеса.





[134] Некоторые
исследователи придерживаются версии финикийской колонизации Ирландии так называемой
четвертой расой завоевателей - племенем богини Дану, несмотря на явные
индо-арийские названия, связанные с этим этнонимом. Вряд ли стоит всерьез
рассматривать версию конспирологов, утверждающих, будто потомки колена Данова,
символами которых были конь и лев, стоят во главе монаршего дома
Великобритании. Но само совпадение корня √dan, 'дань', 'подарок' с названием колена Данова далеко не
случайно.





[135] Ригведа. Мандалы IX-X / Под ред.
Т.Я.Елизаренковой. М., 'Наука', 1999. С.277





[136] 'Когда
Моисей захотел узнать о славном грозном Имени, да будет оно благословенно, он
сказал: "Покажи мне славу Твою" (Исх. 33, 18). Он хотел узнать,
почему есть праведники, которые творят добро, и праведники, которые творят зло,
грешники, которые творят добро, и грешники, которые творят зло (...) Можно ли
вообразить себе, чтобы Моисей не знал этой тайны? Но вот что сказал Моисей:
"Я знаю пути Сил, но я не знаю, как через них распространяется мысль. Я
знаю, что Истина в мысли, но я не знаю ее частей"' (Р. Нехуниа бен
ха-Кана. ryhbh rps.
Сияние. М., 2002. С.129).





[137] Судя по
всему, академик Н.Я.Марр неверно интерпретировал объективно существующие
процессы сближения языков, обусловленные их общими духовными корнями, уходящими
в непроявленный мир архетипов мышления. Подобного рода общность позволяет
привносить органичные заимствования и обогащать языки народов, когда в этом
возникает необходимость. 

Но если глобальные заимствования приводят к тому, что в
некогда различных языках начинает возникать ментальное ядро, обладающее
одинаковой генетикой, то обмен содержательной, имеющей действительное значение
информацией становится невозможным, что вызывает интеллектуальную деградацию
культуры. Совершенно аналогичные процессы имеют место и в биологии. Можно также
говорить о своеобразном 'всемирном законе тяготения' между отдельными людьми и
этносами, действующем на социальном, биологическом, психическом уровнях. 

Только вместо массы тел m1 и m2 следует
брать объем информации, а точнее ценных знаний, которым располагает тот или
иной человек либо общность людей, а под квадратом расстояния r² между телами
- ментальные различия культур, видоспецифические признаки носителей этих
культур. Тогда силу взаимодействия между всеми культурами можно выразить через
отношение произведения m1, m2... mn к сумме их
расстояний (различий) rⁿ. Вавилонская культура оттого и есть беззаконная
попытка аннигиляции человеческого рода, что она стремится обратить различия
культур и даже различия полов к нулю.     

В этом смысле споры о праязыке, какой из языков древнее
или совершеннее, какая культура оказывает наибольшее влияние, воспринимаются
как споры о том, вокруг какой планеты вращаются все остальные небесные тела
вселенной. 

Хотя в действительности все планеты солнечной системы вращаются вокруг
солнца, которое не является привычной для нас 'планетой', а солнечная система
вращается вокруг ядра галактики, которое не является привычным для нас
'солнцем'. И скопления галактик обращаются вокруг центра сингулярности, который
есть часть неведомой нам структуры. Выходит, ни ядро галактики, ни солнце, ни
планета, ни атом вещества не являются 'центром вселенной', но все эти структуры
существуют благодаря общему для них нематериальному закону или вневременной
формуле - они в данном случае и будут выступать связующим звеном данных систем,
говоря иначе, их ментальным 'центром притяжения'.





[138] Практически
всегда разработка фундаментальных теорий связана с развитием у человека
психических отклонений, когда фиксация мысли на том или ином всеохватывающем
явлении приводит к расщеплению сознания познающего. Неподготовленное сознание
ученого или поэта, приоткрыв для себя эту тайную дверь связи всего со всем,
может перестать ассоциировать себя с конкретной личностью. Дельная философская
работа на эту тему помогла бы такому человеку гораздо больше, нежели психиатрическая
лечебница, которая вступает в свои права, когда патологические изменения
становятся уже необратимыми, когда медикаментозными средствами пациента лишают
способности к  творчеству, к выходу за рамки шаблонного мышления. 

Широко известны скептические высказывания А.Эйнштейна о
'здравом смысле',  выстпающим зачастую всего лишь 'суммой
предубеждений', преграждающих путь новым знаниям. Еще более определенно
высказался другой лауреат Нобелевской премии, создатель современной теории игр
Дж.Нэш: 'Здравое мышление ограничивает представления человека о его связи с
космосом'. Ту же, по сути, мысль мы находим в словах Писания: 'Если кто
из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым. Ибо
мудрость мира сего есть безумие перед Богом' (Кор. 3,
18-19).       

В большей или меньшей степени отступление от здорового
психического состояния необходимы не только ученым, но всякому человеку. Это
есть одна из причин, по которой независимо от рода деятельности у людей
развивается пристрастие к алкоголю и другим психотропным веществам. Иногда
личное имя, выступающее ядром памяти человека о себе, становится единственной
ниточкой, могущей спасти человеческую душу от саморазрушения. Изменение
метафизического смысла личного имени, производимого 'технологическим
действием' числоимени Зверя, снимает эту психическую защиту личности от
всех деструктивных информационных воздействий. Подобно этому забвение Имени
Божия в духовном плане делает невозможным спасение человечества, о котором так
самонадеянно любят вещать сектанты и проповедники всех мастей.





[139] Франк-Каменецкий И.Г. Адам и Пуруша. Макрокосм и
микрокосм в иудейской и индийской космогонии // Памяти академика Н.Я.Марра.
М.-Л., 1938. С. 466-469





[140] Гусева Н.Р. Русский север - прародина индо-славов. М.,
2003





[141] Лосев А.Ф. Диалектика мифа. М., 2001. С.36





[142] Архимандрит Феофан (Быстров). Тетраграмма или
ветхозаветное Божественное имя hvhy. СПб., 1905. С.1





[143] Имя Божие
есть великое таинство. Первосвященники сокрыли Его не для того, чтобы уклонить человека
от содержательной составляющей Имени (хотя, как показывает история
иудео-христианства, такое уклонение возникает и с течением времени только
повышает свой градус), но для того, чтобы исключить любые попытки оккультных
манипуляций над Ним. 

Если Имя Божие изрекается всуе, будь то религиозная
дискуссия или даже ежедневная молитва, сокровенное Имя, употребляемое от
второго лица, перестает быть только личным Именем Господа, что может исказить
Его сущностное восприятие. И тогда первым лицом становится уже сам
Имя-произносящий. Всякое произношение Имени Господа есть попытка воздействия
через Имя на Само содержание Имени, а в особых случаях - попытка Его подмены
ложным ego Имя-произносящего. Поэтому
фарисействующие иудео-христиане, не понимающие, почему Имя Божие настолько
священно, что Его было решено сокрыть от недостойных, порой недоумевают над
словами Иисуса: 'И блажен, кто не соблазнится о Мне' (Мф. 11,6). Как это
возможно? Разве можно соблазниться Богом? - спрашивают они, между тем, именно
что почти всегда 'о Нем соблазняются', когда возносят Ему молитвы и поклоняются
из расчета на блаженную жизнь души после смерти, на Его покровительство и
защиту.





[144] Если корень √
brah в имени Abraham связывать
с санскритским 'brahman', то получится, напротив,
отрицающее Брахму слово 'a-brahma'. Из истории религии известно, что творец Брахма,
бывший некогда верховным божеством ведического пантеона, действительно, утратил
прежнее высокое положение. По одному из преданий Брахму проклял один из его
жрецов, не получивший от Отца того, о чем молил.





[145] Проф.
Оксфордского университета Макс Мюллер упоминает о связи греческого Логоса,
ветхозаветной Мудрости с ведической богиней Вач (Vak) или Девой Гаятри индуизма. Однако его характерный
европейский подход состоит в подчеркивании различий каждого из учений, в
сохранении их обособленной самости, их независимости от Того Непроявленного
Единого, о Котором именно и говорится в этих религиозно-философских учениях,
что лишь заводит читателя в пучину совершенно косных споров, скрывая самое
Существо вопроса (Мюллер М. Шесть систем индийской философии. М., 1995.
С.69-70).     





[146] Хазарзар Р. Сын Человеческий. Волгоград, 2004. С.73





[147] Там же, С.67





[148] Ведь даже
раввинат, представлявший Йешуа шарлатаном, связывал утрату Имени с тем, что
Иисус якобы 'выкрал' из ковчега Завета тайну Имени. Но там, где раввинат
говорит 'выкрал' следует понимать 'приял Свое завещанное', как
Отец, усомнившийся в мудрости наследника, принимает решение о смене завещания.
Ибо с теологической точки зрения 'украсть' из ковчега Завета -
мероприятие немыслимое, а если осмелиться помыслить, что такое возможно, тут же
возникает и сомнение в посвящении Моисея. Ведь и он тогда, получается, мог 'выкрасть'
у египетских жрецов тайну тайн, чему при желании можно найти немало
свидетельств. Например, совпадение размеров ковчега Завета с пустой емкостью
гранитного ковчега Царской камеры Великой пирамиды.





[149] Ленен. Каббалистическая наука. 1991. С.19





[150] Архимандрит Феофан (Быстров). Тетраграмма или ветхозаветное
Божественное имя hvhy. СПб., 1905. С.166-167





[151] То же самое
можно сказать об огласовке Яхво, имеющей на санскрите аналогичное
значение 'yahva' (yш - 'вечно юный'), применяемое в качестве эпитета
многих богов.  





[152] Флоренский П.А. У водоразделов мысли / под ред.
В.В.Степина, М., 1990, Т.II. С.282





[153] Там же, С.283





[154] Флоренский П.А. У водоразделов мысли / под ред.
В.В.Степина, М., 1990, Т.II. С.292





[155]  Топоров В.Н. Пространство и текст // Тест:
семантика и структура. М.,1983. С.227





[156] Успенский П.Д. Tertium organum. Ключ к загадкам мира. СПб., 1992. С.44





[157] Топоров В.Н. Пространство и текст // Тест: семантика и
структура. М.,1983. С.228-229





[158] В поисках выхода
из этой вот иллюзорности и состоит существо религиозных учений, притом каждое
из них, вопреки убеждениям верующих, является язычеством - религией некоторого
языка. В этом не следует видеть ни призыв к отречению от веры, ни указание на
непременную скверну или 'загрязнение' Божества тем или иным вероучением, что
хотел выразить Джидду Кришнамурти. Нет ничего скверного ни в учении Кришны, ни
в учении Моисея, ни в учении Орфея, Лао-Цзы или Магомеда, если только верующий
не отождествляет знания и язык какого бы то ни было народа с непроявленным
Логосом. 

Если такого смешения не происходит, то всякая дорога к
Богу перестает быть замкнутой системой и приводит к бездорожью. Но 'бездорожье
истины', о котором сказал Джидду, тоже может быть различным. Им может оказаться
и болотная трясина агностицизма, и морская пучина саморазрушения личности, и
сухая пустошь атеизма, и невесомость недеяния, когда человек, достигший свободы
от навязчивых состояний, попадает в зависимость от достигнутого, а именно
перестает замечать, что вместо неподвижности, начинает медленное вращение по
кругу неведомой ему пока орбиты. Поистине лишь пройдя по дороге и научившись
преодолевать бездорожье, можно перестать зависеть от этих двух условностей.                   






[159] Это можно
сравнить с тем, как если бы человек  темной ночью вошел в дом и зажег
лучину, от которой пролилось бы столько света, что через окна дома осветилась
бы и вся улица. Именно так просветленная душа, открывающая источник вечной мудрости,
воздействует на весь окружающий мир, и поэтому в русском языке оба этих слова 'свет'
(глубоколичный аспект) и 'мир' (социальный аспект) имеют, помимо
прочего, общее значение - 'общество'.





[160]  Багауат-Гета, или беседы Кришны с Арджуном. М.,
1788. С.127





[161] Бхагавадгита (Второе издание дополненное и
переработанное) / Перев. Б.Л.Смирнова. Ашхабад, 1960. С.339





[162] Бхагавадгита (Второе издание дополненное и
переработанное) / Перев. Б.Л.Смирнова. Ашхабад, 1960. С.273





[163]
Пифагорейцы-орфики полагали священным источником материальной вселенной
тетрактиду (четверицу) 1+2+3+4=10. Долгое время считалось, что в
десятичной тетрактиде выражаются любые гармонические интервалы, однако
'открытие иррациональных чисел' (на самом же деле доказательство очевидного для
нас факта, что дробь √2=1,414... не является целым числом) привело в
упадок всю пифагорейскую философию и культуру эллинизма, ибо оказалось, что
геометрическое среднее между числами октавы  равно 'алогичному' √2
(Жмудь Л.Я. Наука, философия и религия в раннем пифагореизме. СПб., 1994.
С.218). 

Поскольку октава в учении пифагорейцев являлась математическим
выражением космической гармонии (Ямвлих. Жизнь Пифагора / Под ред.
В.Б.Черниговского. М., 1998. С.185), то возникала неразрешимая для античных
математиков антиномия, ведь сама гармония оказывалась в этом случае
'дисгармоничной', неупорядоченной, хаотичной и приводящей к безумию, стало
быть, и никакого Логоса в ней содержаться не может.





[164] Практически
с тех же слов начинается Библия: 'В начале сотворил Бог небо и землю. Земля
же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою'
(Быт. 1, 1). Кажущаяся антиномийность представления о 'бездонных водах',
которые  находятся 'в пустоте', раскрывается именно через то, что
воды сии есть неизреченное Слово, которое 'движется' или 'носится'
как бы в пустоте до того, как про-изнестись или проистечь 
вербальной речью, воплощенной в материи.





[165] Чандгорья упанишада / Перев. с санскр. А.Я.Сыркина.
М.,1992. С.114





[166] Успенский П.Д. Tertium organum. Ключ к загадкам мира. СПб., 1992. С.28





[167] Успенский П.Д. Tertium organum. Ключ к загадкам мира. СПб., 1992. С.134





[168] Три шестерки
или число зверя шестьсот шестьдесят шесть дословно на латыни произносится как 'numerus eius est
sescenti sexaginta sex'. И
действительно, вся вырожденческая псевдокультура, отнявшая у человека
духовность, чистоту восприятия и смысл жизни, вся эта лжедемократическая мерзость
кричит нам на каждом шагу бессовестное, неимеющее ни имени, ни рода, ни лица 'sex! sex! sex!'.





[169] Успенский П.Д. Tertium organum. Ключ к загадкам мира. СПб., 1992. С.137





[170] Человека
вырожденческой культуры удовлетворяет версия о том, что образ черной богини
есть пережиток поклонения 'производительным силам' земли и человека. Для
обнаружения такого 'скрытого смысла' не нужно изучать древние тексты,
так как об этой 'эзотерике' еще век назад было известно каждому
землепашцу, а значит, в изучении религий позитивная наука не продвинулась
дальше бытового уровня. 

Но отнюдь не бытовые представления о непорочном
зачатии, о первородном грехе человека, свидетельствуют о фундаментальности
подлинных эзотерических корней религии, которые связаны с абстрактными
проблемами, имеющими смысл, в том числе, для науки. Разница лишь в том, что на
трудноразрешимые проблемы позитивная наука давно махнула рукой, а жизнь той или
иной религии тысячелетиями зиждется именно на вере в существование решения этих
извечных философских проблем. 

Поскольку наши органы чувств не позволяют нам 'видеть'
бесконечность (отсюда и темный цвет образа Богоматери), а предоставляют обзору
лишь некоторые конечные приближения, то в этом для земного разума и будет
всегда заключаться погрешность (грех-то, он и есть ошибочное, иллюзорное
представление). Но там, где на земное существо налагаются материальные
ограничения, для гармонично развитого ума таких непреодолимых границ уже не
существует.





[171] На
созвучность имени Кришну (санскр. k*Z,  - 'черный') греческому слову Христос ('помазанник')
указывали многие оккультисты. С таким же упорством представители
иудео-христианской культуры данную ассоциацию отвергали, называя ее ничего не
значащим казусом. Разумеется, не стоит во всем полагаться на оккультистов,
которые не могут быть беспристрастными в этом вопросе, но и списывать подобные
созвучия на случайные казусы тоже было бы неправильно. Ведь казус этот можно
продолжить предысторией появления на свет Помазанника: как Господу Шри Кришне
было суждено родиться не в роду брахманов, а в древнем княжеском роду кшатриев
Иаду, потерявшем земное могущество, так и рождение Христа было предначертано не
в роду Аарона, а в княжеском роду Иуды (Быт. 49, 9). 

Трактат Плутарха 'Исида и Осирис' (I-II век н.э.),
посвященный сходствам между верованиями Древнего Египта и Греции, прекрасно
иллюстрирует, насколько была высоко развита в древности сравнительная телогия
(Плутарх. Исида и Осирис. Киев, 1996).





[172] Блаватская Е.П. Разоблаченная Изида. М., 1994, Т.II. С. 579





[173] Впрочем,
Е.П.Блавацкая упоминает о том, что в египетском пантеоне существовал бог
лунного (отраженного) света Йах, о котором не мог не знать пастырь Моисей. Ведь
его чудесное спасение из реки связано как раз с тем, что его отпустили на воду
в полнолуние. Бог луны Йах считался покровителем детей, так что семья фараона
не посмела нанести оскорбление богу и отвергнуть младенца. И городом, куда
Моисей привел иудейское войско, чтобы Иисус Навин при содействии блудницы Раавы
беспощадно истребил всех его жителей, был древний Иерихон, посвященный
ханаанскому богу луны Йариху. 

Даже зная о том, что в раннем христианстве и в древних
мистериях существовало различение отраженного света Йах (hy) от истинного
света, постижимого лишь одним умом-ноусом, обозначаемого по-гречески тем же
словом IAΩ, даже разыскав связь гностического IAΩ с санскритским Цдж (Блаватская Е.П. Разоблаченная
Изида. М., 1994, T.II. С.356), теософы предпочли не заострять на этом
внимание, пытаясь восстановить поруганное 'доброе имя' Самаэля, а ведь Вакх-Дионис,
Хор, Брахмо и другие образы Бога всегда имели свои иллюзорные тени. Отражения
эти тоже в некотором смысле могут быть источником света оккультных знаний, но
лишь для тех, кто целиком находится во тьме заблуждений, наивно полагая, что
всякий воплощенный образ Бога и есть непосредственно Самое Божество, тотчас
освобождающее от всех иллюзий и лукавых толкований.





[174] Иногда можно
услыхать такое мнение, будто Иисус Назарянин был безграмотным, поскольку не
оставил никаких священных текстов, написанных собственноручно. Но это говорит
лишь о том, что Ему было известно об искажениях смысла Слова, могущих
возникнуть и даже неизбежно возникающих после записи. В точности такое же
представление обнаруживается во всех древнейших учениях, когда сакральные
знания передавались исключительно песнопениями и беседами. Ведь никто не
утверждает, будто и Пифагор, не оставивший по той же причине ни одной книги,
тоже не умел ни читать, ни писать.  





[175] Любопытно,
что название теории бесконечных множеств (по англ. 'The Set Theory') само по себе является мифологическим совпадением с
именем древнеегипетского бога разрушения Сета. Так что англо-сакское название
данной теории древний грек или египтянин наверняка бы прочитал как 'теория
Сета' или 'созерцание Сета'.