На поле уже не сажали пшеницу. Некому. Остались лишь сухие сорняки да низкие выродки-колосья. Поле было не тем, что раньше.

И все же хотелось вдыхать этот давно забытый воздух. Глаза заново привыкали к далекому горизонту, не изорванному зданиями из бетона, стали, стекла.

Спину напекало, и юноша возвратился к дороге, спрятанной под тенью ив. До деревни оставалась пара километров - он уже видел знакомый изгиб пыльной тропы, скрывающий за собой детство. Можно было доехать на такси, но от станции до деревни было рукой подать, а молодой человек ещё не додумал всех своих тяжелых мыслей, и хотел выиграть для себя немного времени.

Скрипя кроссовками, он пошел по дороге.

***

- Сколько лет не был?

- Шесть, - молодой человек сидел на грубом березовом стуле перед купленным в каком-то кафе пластиковым столом, на веранде Захаровской избы,- Хотел вырваться, но, сам знаешь, не ближний свет.

Изба старика покосилась под тяжестью дубовой крыши. Дед Захар был человеком гордым, гордым до неприличия, и не просил внуков помочь с ремонтом - а своих сил уже и не было. Старик был давним другом бабушки Ивана, да и сам парень не раз бывал у него в гостях.

- Не знаю, не знаю, Ванька. Марья всё приговаривала, что приедешь, конечно приедешь. Ждала, - Дед Захар пальцами, скрюченными от артрита, пытался выудить сигарету из пачки,-Не дождалась. Письмо бы хоть чиркнул, - голос старика со временем выветрился, вытерся, сжался, стал похож на скрип плохо смазанной дверной петли. Захар выцеживал слова, будто отплевываясь; Иван думал, что старик с удовольствием плюнул бы и в него.

Отец Захара, выросший в глухой деревне под Челябинском, был сыном священника, что в то недоброе время уже само по себе было преступлением.

Мать Захара побил пьяница-коневод из соседней деревни. Отец месть совершил скрыто, спрятал тело, и коневода не нашли. Все понимали, кто виноват, да и отец держался гордо, именно как человек, которому нечего уже было стыдиться. Родственники сгинувшего ублюдка написали донос, и руководитель Челябинского отделения НКВД, хоть втайне и одобрявший такую месть, все-таки решил убрать буяна подальше; тем более, что нетрудовое происхождение позволяло всё провернуть без особой бумажной волокиты. Мир не без добрых людей, и отца Захара предупредили - он прыгнул на коня и исчез в степи, надеясь, что через пару месяцев всё поутихнет.

К тому времени, когда двое мужчин в мундирах прискакали в деревню, отца и след простыл. Но приказ есть приказ: вместо мужа арестовали жену, за содействие и сокрытие, и отправили в степи Казахстана, в один из трудовых лагерей. Там, в лагерной больнице, девушка и узнала с горьким удивлением, что носит ребенка - маленького Захарушку.

Сын вырос, никогда не знав отца. Сначала его озлобило отношение лагерного начальства к матери, затем отголоски той сытой жизни, которой он никогда не знал. Эти отголоски, будто далекое эхо, долетали до него из газет и книг, знакомств с "вольными", из рассказов лагерных о прошлой жизни. Захар рос хмурным и необщительным ребенком. Бывает, вспоминаешь друзей детского двора: вечный жадина нашел себе теплое место у "кормушечки", драчун и забияка обживается в тюрьме, и понимаешь, что в детском характере - росток будущего. И непонятно, что же должно произойти, чтобы вместо редьки выросла раскидистая вишня? Вот и Захар с годами только укрепил своё пасмурное отношение к жизни.

В пятьдесят седьмом мать восстановили в правах, но возвращаться обратно было не к кому, отец умер в войну, да и родственники поближе нашлись - в Пензе. Так Захар и оказался в одной деревне с бабушкой Ивана.

- Глухой что-ли?

- Хм? - переспросил Иван.

- Чаю налить?

Парень покачал головой. На куче осыпавшихся кирпичей пригрелся кот с настолько сытой и довольной мордой, что хотелось, как в детстве, запустить в него камнем или консервной банкой - нельзя быть таким неприлично довольным.

Иван подмигнул коту, а затем полез в сумку за документами.

- Захар, я тянуть не буду, мне надо срочно дом продать, но из города надолго уехать не могу. А ты всю округу знаешь, сможешь хорошего человека подыскать. Риэлторы дерут, особенно за такое жилье: покупатель отыщется сразу, а они лишние два месяца драму разыгрывают, звонят, стараются; и в конце просят деньжат ещё подкинуть, чтобы хорошего клиента переманить, - Иван достал из сумки пластиковую папку, раскрыл её и начал выкладывать на стол документы. - Денег выручим даже не за избу, а за землю - Пенза растет, говорят, что здесь коттеджный поселок построят...

- Это что, ты меня подрядить хочешь? - старик наконец-то справился с сигаретой, вложил её в сухой рот и потянулся за спичками. Иван достал из кармана зажигалку и прикурил.

- Да.

Захар сумрачно взглянул на парня.

- Рехнулся? Сорока дней не прошло.

- Знаю. Но деньги позарез нужны...

Старик качал головой, тяжело поглядывая на юношу из-под нависших век. На мутной туго натянутой коже черепа проступали темные пятна.

- Только ради этого приехал, да?

- Деньги нужны, - повторил Иван спокойно.

- Уезжай, - сказал старик сквозь зубы. Парень остался на месте, продолжая смотреть на дырявый забор, на желтые хилые помидоры, на вьющиеся, будто змеи, садовые шланги. Только не на Захара.

- Я сказал - уезжай, - старик даже немного привстал, словно готовился метнуть свою руку и схватить подлючего пацана за ухо.

На нежно-голубом небе было чисто, а Ивану казалось, что сейчас разразится гром.

Юноша остался сидеть - он знал, куда едет, и как его встретят, да вот только кроме этого скрюченного деда идти было не к кому. Иван всерьез собрался переждать хоть гром, хоть грозу.

А потом молчание лопнуло, словно туго натянутая струна, старик вскочил, и грянуло, загрохотало, засверкало...

- Перед Марьей то не стыдно? Она только в гроб, и ты тут как тут - избу продавать. Знала бы она, что ты даже на похороны не явишься, сожгла бы свое завещание к чертям! - Старик раскраснелся, скрюченные пальцы разломили сигарету. - Вы же, словно щенята, поразбежались кто-куда, все городские теперь, важные, а я тебе так скажу - каждый щенок свою суку помнит, а ты ни матери почти не знал, ни бабку свою признавать не хотел, а теперь приперся...

Иван с размаху ударил кулаком по столу. Пластик затрещал. Стеклянная баночка, доверху забитая окурками, свалилась со стола, и, не разбившись, покатилась по ступенькам веранды. Иван и Захар, замерев, провожали её взглядом. Она спрыгнула с последней ступеньки и завязла в траве; тут же подбежала курица и стала клевать окурки.

Юноша холодно смотрел на старика - тот снова боролся с пачкой сигарет, руки дрожали, не слушались, тусклые ногти скребли по фильтрам и никак не могли уцепиться.

- Давай без сцен. Не мог я приехать, устраивался понемногу. Это ты здесь живешь, врос в этот огород. Да и твои внучата где? Тоже все уехали. - Казалось, что старик выплеснул разом всю злость, и теперь наконец-то слушал. - Деньги-то тебе нужны, Захар, хм? Сможешь людей нанять, крышу подпереть. Себя в порядок приведи, приоденься. Я же тебя не убивать прошу, не милостыню просить.

- Не по-людски. Перед бабкой твоей стыдно.

- Знаю, что нехорошо получилось, знаю. Пусть земля ей будет пухом, но жить-то как-то надо. - юноша говорил сухо, будто судья, оглашающий приговор. - Дом мне не пригодится, работы здесь нет, что ему пустым стоять? И мне нужны деньги...

Старик жевал губы, костлявой рукой безуспешно гоняя муху. Тяжело вздохнув, он исподлобья посмотрел на убогую избу, развалившийся забор. Вспомнил своих внучат, представил, как надарит им подарков.

- Ты надолго приехал?

- До вторника. Хочу избу в порядок привести. Может даже раньше уеду, - Иван подметил, что гроза миновала, - Ну что, поможешь с домом? До зарезу деньги нужны.

- Я поспрашиваю, Вань. Поспрашиваю.

Глава 2

Дом бабушки заканчивал улицу, и сразу за ним пыльная деревенская дорога скатывалась книзу, разливалась в широкое-широкое поле, изумрудное летом и атласно-белое зимой. В детстве Иван подглядывал из окна как пастух гонит коров, осыпая их отборной бранью за лень и тупость, как солнцем цветут одуванчики, как старшеклассники тянут за собой воздушных змеев. У нескольких сельчан были машины, и когда кто-то из ребят ездил с родителями в город, Иван терпеливо сторожил у окна, а когда видел возвращавшегося счастливчика - выбегал на улицу, чтобы рассказать остальным. Машина только заруливала в свой двор, а там уже галдела веселая гурьба ребят: "что видел?", "где был?", "показывай подарки!".

Юноша достал из кармана гремящую связку, вытянул из неё старый латунный ключик. Бабушка не меняла замки, это он точно знал. Может думала, что когда-нибудь внук вернется, тихо зайдет домой, как обычно заходил, и прошмыгнет в свою комнату. Бабушка знала, что не будет разговоров и слез, объяснений - внук просто тихо пройдет к себе.

Внутри было покойно. Небольшая паутина покрывала иконостас в углу, где даже деревянные стены, казалось, выкрашены с большим усердием. По прибранному скатертью столу ползал одинокий паучонок, видно забывший путь, которым попал сюда, и приживающийся на новом месте. Занавешенное окно почти не пускало свет. Иван раздвинул шторы, настежь раскрыл створки; комната сразу залилась солнечными лучами, будто теплым молоком.

Пройдя через комнату, юноша подошел к иконам: в центре стоял большой деревянный образ Троицы, в его уголок бабушка вставила маленькое ламинированное изображение Иоанна Крестителя. Точно такое же она постоянно оставляла в комнате Вани, незаметно от внука: засовывала за косяк двери, ставила на подоконник, иногда даже прятала под наволочку. Иван каждый раз терпеливо возвращал иконку обратно.

Столько лет прошло, но он до сих пор помнил каждую скрипучую половицу, и теперь беззвучно, боясь растревожить тишину, прошел в комнату бабушки. Старая, высокая кровать, укрытая расшитым синим покрывалом - нити выцвели и кое-где расползлись; небольшое окно, сундук и ножная швейная машинка - вот и всё убранство.

Иван присел на кровать. Здесь она и умерла. Одна.

Сняв очки, он достал из кармана платок и начал методично протирать линзы. Всё вокруг сразу подернулось туманом, обесцветилось, обернулось силуэтами, тенями, светом.

Вдали послышался собачий лай, а где-то ещё дальше, почти даже неслышимо, протяжно промычала корова.

Он закрыл глаза, и, вместе с наступившими сумерками, пришли воспоминания.

***

Вот он, босоногий, бежит домой, в ожидании подарков, которые привезут из города родители. Ему всего шесть. Он несется по улице, не замечая, что всё вокруг стало тихим-тихим, будто кто-то выкрутил ручку громкости на старом телевизоре. Соседи смотрят поверх заборов, перешептываясь, качая головами. Рядом с домом стоит пожухшая машина местного участкового. Увидав мальчишку, навстречу ему выбегает бабушка, обнимает, прижимает к себе, и мальчик чувствует, как на макушку капают теплые слезы. "Ваня, Ванечка, мама и папа..."

Вот вечные ребяческие игры - и он помнит, как во время драк с мальчишками его всё чаще обзывали не привычным "очкарик", а горьким и обидным "сирота".

Он сидит за партой. Учительница что-то негромко говорит бабушке, и изредка поглядывает на мальчика. До него доносятся только огрызки фраз: "Есть способности, но... Будет с этим хулиганьем водиться... Без отца тяжко, понимаю...". Бабушка смущенно кивает, вся съежившись, а Ивану смешно, что она такая взрослая, а боится учительницу.

Он загоняет свой мотоцикл во двор, под дождем вбегает в дом. В прихожей стоит бабушка, Иван коротко бросает ей: "Есть приготовь", и мчится в комнату. С грохотом захлопывает дверь, сдирает промокшую одежду, падает на кровать. Его мутит, комната ходит каруселью; заткнув рот руками, он бежит на улицу, в туалет, и там его выворачивает так, что живот будет ныть ещё несколько дней. "Никогда больше не буду пить!" - обещает он сам себе, ещё не зная, что в будущем году, уже поступив в техникум, своего обещания не сдержит.

А вот он просит у бабушки денег. Они живут так бедно, на её пенсию и его пособие, и каждое лето надо работать - полоть, пилить, копать, красить - где и у кого придется. Это привычно и обыденно, но этих копеек едва хватает на то, чтобы сводить девушку в кино или на концерт - и Иван просит у бабушки денег, знает, что она обязательно даст, и ненавидит её за это.

Глава 3

Следующим утром Иван забежал к соседям чтобы выспросить, кого из местных пьянчуг можно нанять для уборки дома. Разговор был тяжелым, Ивану были не рады, но нужного человека посоветовали.

Юноша прошелся по селу, нашел нужный дом, постучался. Открыл ему худой облезлый мужик. Нахмурив брови, скорее даже от похмелья, чем от чего другого, он буркнул: "Жены дома нет". Видно было, что отношения с внешним непьющим миром поддерживает только она.

Иван предложил поработать за пару бутылок, и мужик враз переменился. Морщины разгладились, весь он как-то вытянулся, выпрямился, стал дружелюбным, как пёс перед любимым хозяином. Благо хоть хвостом не вилял.

Звали его Егорычем, и ему вызвался помогать его друг-собутыльник, вылезший откуда-то с кухни. "Рыжий" - представился друг, протягивая мозолистую руку.

- Вымести пол, паутину, вытряхнуть и помыть все ковры... Окна я сам вымою... Так, ещё доски надо за дом затащить...

Мужики согласно кивали, светясь от счастья.

***

- Хозяин, а тебе мыло нужно?

Иван обедал на скамейке у дома. Он не сразу сообразил, что именно хочет Егорыч.

- Что? Ты продаешь, что ли?

- Нееет, - растянулся в улыбке Егорыч, - Да мы там кушаем на сундуке, а он полный мыла - хозяйственное такое, желтое, - пьянчуга жестами попытался изобразить, что такое "желтое", потом смутился и бросил эту затею. По его воодушевленному лицу Иван понял, что мужик уже подсчитал, сколько бутылок он выручит за мыло.

- И?

- Вот ты же дом продаешь - на кой тебе мыло? Да и не продашь его никому, оно старое, сейчас таким уже не моются.

"А ты прям мыться будешь. Интересно, а что ещё в этом сундуке?" - подумал Иван. У бабушки никаких ценностей не было, но удостовериться не помешает.

На сундуке в бабушкиной комнате стоял скромный обед: две бутылки пива, хлеб, вареные яйца и картошка. Егорыч замахал на Рыжего, и тот быстро составил всё на пол. Открыли сундук - он и правда был доверху забит хозяйственным мылом, покрытым сверху старой газетой. Иван с усмешкой вспомнил, что у них в доме никогда ведь не было особо чисто.

-Забирайте. Только тогда и сундук внутри отмойте.

- О, спасибо тебе! - в один голос воскликнули мужики.

- Садись с нами, что ты там один? - пригласил Рыжий, будто сам был хозяином дома.

Рыжий, кстати, был совсем не рыжим. Темноволосый, с залысиной и клочковатой бородой, он прихрамывал и натужно дышал, выполняя любую работу. Казалось, что он устает даже от ходьбы. А вот лицо его и правда было рыжим - от солнца, выпивки, оспин.

Иван не любил таких компаний, но смекнул, что было бы практичным пообедать вместе - тогда больше никакого "мыла" они не раскопают. Юноша сходил за едой, и все втроем тесно расставили скромный обед на сундуке. Разговаривали ни о чём - о том, как закрыли школу, потому, что детей в деревне совсем нет, а ещё о том, как редко стали ходить электрички.

- А я вот знал твоего отца, хороший парень был.

От пива Рыжий расплылся в довольной улыбке, с наслаждением откинувшись на нагретый солнцем подоконник.

- Да, наверное. Я его плохо помню.

- Отличный был мужик, - продолжал пьяница, - жалко, конечно, что такое вот случается, как с ними случилось. Любил его?

Иван пожалел, что согласился обедать вместе. С другой стороны, мужики ему даже почти нравились - простые, работящие. Из тех безобидных пьяниц, которые просто в своей жизни не отыскали ничего интереснее, чем бутылка. Им вроде и пить не из-за чего, и на сердце ничего тяжелого, а всё пьют. Вот и Рыжий спросил так по-доброму, что разозлиться на него не получалось.

Парень пожал плечами:

- Все любят своих отцов.

Будто умелый шахматист, который предугадал ход неопытного соперника, и одним мгновенным метким движением отвечает на этот ход, пьянчуга выпалил:

- А вот я своего отца ненавижу. И рад, что он сдох.

Иван чуть не поперхнулся. Егорыч со вздохом закатил глаза. Рыжий как будто приготовился к сражению: весь как-то подсобрался, нахмурил брови, сжал кулаки. Видя, что никто не нападает, он сам пошел в наступление:

- Вот все говорят - какой бы отец не был, но он же отец. А я их спрашиваю - а тебя отец бил? Не порол, пороть это ещё ладно, а именно бил, со всей одури. - Рыжий насупился, будто не сам начал этот разговор, а отбивается от невидимых оппонентов, - Мне вот два ребра сломал. И мать бил.

- Ну что ты опять заладил? Дай людям поесть, - влез Егорыч, - Да у тебя и мать такая была...

- Какая такая? - Рыжий беззлобно смотрел на Егорыча, будто этот разговор они проходили не единожды, и эмоции уже стерлись, - Не святая, но и не такая, чтобы убивать. Он же прям мордовал её, бедную, вот она и сбежала.

Пьянчуга выговаривался скорее по привычке; наверное, это был один из тех разговор, которые он проносил через всю жизнь, зачиная их после пары рюмок или просто от скуки.

Повисла пауза.

Рыжий допил остатки пива и боком положил бутылку на стол. Егорыч беззаботно и рассеянно глядел в окно, видно прикидывая, кому в деревне вообще нужно мыло?

Ивану мысль Рыжего была непривычной и... раздражала. Да, бьет, но это всяко лучше, чем если бы просто умер. Все дети жалуются на родителей также, как солдат бранит генерала, а работник - начальника. Но ведь сиротой в тысячу раз хуже? Так?

И, как будто продолжая свою мысль вовне, Иван сказал:

- Всё равно же любил.

Рыжий выпучил глаза, будто смотрел на соседского мальчишку, которому дали нагоняй за воровство яблок, а на следующий день он опять висит на том же дереве.

- Ну ты издеваешься! Любил! Вот я своего сына люблю, так я его и пальцем не трогал. Вот кошка - иногда берет и котят своих съедает. А человек съесть ребенка не может - и просто не любит. Знаешь сколько таких отцов и матерей? Да ты и не поймешь, у тебя бабушка была...

- Бабушка это совсем другое.

- Что ж другое? Да Марья тебя как сына любила!

Егорыч не сдержался и прикрикнул на Рыжего:

- Всё, хорош! Собирай со стола, доработаем и по домам.

- Нет, погоди, - Иван неотрывно смотрел на Рыжего и пытался подобрать слова, - Ты же сиротой никогда не был, ты же...

- Был. В родном доме и при живых родителях. - перебил Рыжий и будто поставил точку.

Иван замолчал, потом по привычке снял очки и начал их протирать. Егорыч строил гримасы, пытаясь вразумить Рыжего: "сейчас ты договоришься, и опять до ночи будем бутылки по помойкам собирать". Тот не замечал собутыльника, насупился, нервно вертел в руках крышку от пивной бутылки.

Наконец Иван надел очки, встал со стула и сказал, пытаясь унять дрожащий голос:

- Ладно, за работу.

Закончили ещё до шести. В голове Ивана раз за разом, как заевшая пластинка, крутился обеденный разговор; юноша пытался найти те слова, которые вразумили бы Рыжего - и не находил.

Иван расплатился с работниками, поблагодарил, дал два холщовых мешка, которые они под завязку забили мылом. Но перед самым уходом Иван подозвал Рыжего и сказал, словно оправдываясь:

- Знаешь, я бы всё отдал, чтобы мать вернуть.

Мужик долго думал, потупив глаза, и казалось, что этот вопрос, как морской якорь, утонул в самой глубине его пропитого сердца. А потом настало время отплывать, якорь подняли, а вместе с ним со дна вытянули и зацепившийся ответ.

- Да была она у тебя.

Глава 4

Иван возвратился в дом. Солнце, уже опустившееся к горизонту, грязными оранжевыми лучами било напрямую в окно и пачкало обои. Слова Рыжего никак не затихали. Юноша собрался, взял эти слова за холку, как проштравившегося котенка, и вышвырнул вон из головы.

"Чертова деревня! Ничего, продам дом, отдам проклятый долг и мотану куда подальше. Да хоть в Москву..." - успокаивал себя юноша, наполняя водой старый эмалированный чайник. Хотел было включить газ, повернул ручку - но привычного змеиного шипения не услышал.

Пока искал газовый вентиль, обдумывал планы на следующий день: "Завтра ещё раз встречусь со стариком, отдам ему документы, скажу, чтобы с ценой клиентов не морочил. Будут деньги - все наладится" Наконец Иван нашел вентиль и зажег огонь.

В дверь гулко постучали. Юноша открыл. На пороге стоял Захар; запах перегара был настолько густым, что, казалось, подожжешь спичку - и взлетишь на воздух.

- Пустишь?

- Заходи.

Старик, шатаясь, прошел в кухню и с уханьем сел на стул. Выглядел он паршиво: мутные раскрасневшиеся глаза, серое сухое лицо, руки как будто ещё сильнее скрутил артрит. "Не спал прошлой ночью" - поймал себя на неуютной мысли Иван.

Захар достал из-за пазухи бутылку водки, скрюченными руками схватил кружку, которую Иван приготовил для чая. Налил не глядя.

- Пей.

"Совсем с катушек съехал?".

- Захар, я не буду...

- Пей.

Старик смотрел прямо в глаза, на его покусанных губах выступила капелька крови, и, почему-то, Иван выпил; может даже не из-за Захара, а просто так, чтобы сбросить долго копившееся раздражение. Водка обожгла горло и осталась в животе тяжелым камнем.

- Не буду я дом продавать, - гордо, будто смакуя, сказал Захар.

- Мы же договорились, Захар! - вспыхнул Иван.

- Не буду и всё. Не могу я. Подлым себя чувствую.

- Почему? - спросил юноша, заранее зная ответ.

Захар налил себе водки и залпом осушил кружку.

- Из-за Марьи, - ответил старик и тепло улыбнулся этому имени. Его пропитое лицо словно осветилось изнутри.

- Да что ты опять заладил? - юноша раскраснелся от водки. К уху будто приставили маршевый барабан, и каждый удар сердца звучно отдавался в голове.

Захар налил ещё и опять приказал - "пей". Иван выпил - чтобы только быстрее продолжить разговор.

- Захар, она умерла - ты помнишь? - вкрадчиво начал Иван. "Ох и ублюдочный же ты старик, так подставить", - Она умерла, а мне сейчас кровь из носу как нужны эти деньги, - чайник на плите начал мерзко свистеть и бить крышкой, - она умерла.

- Я помню, - старик налил себе и выпил, - Я её и нашел.

- Спасибо! Поэтому я тебе и доверил дом продавать, хоть заработаешь. Но мне сейчас нужны деньги...

- Да забудь ты про деньги, не говори ты про них в этом доме, - отрезал старик.

- Мы что, в церкви? С деньгами ты сам отказался помогать!

- Тебе только Бог поможет...

- А если я ей памятник хочу поставить?

Захара будто укололи штыком - он даже дернулся, так горько стало ему от этой неприкрытой, с насмешкой, лжи. Иван и сам не знал, зачем это сказал. Стиснув зубы, старик процедил:

- Поганый ты человек.

- Да, поганый! - крикнул юноша так, что в шкафу зазвенела посуда, - Поганый, циничный, черствый - какие ещё слова знаешь? О, я их столько слышал за эти годы. Вы же все - честные и верные, а я сиротинушка и паскуда. Думаешь, задел меня? Сердечко болит? К черту! Поганый... Да хоть какой, слышишь? Продай мне дом, и я сюда ни ногой. Продай - и растворюсь! - Ивана трясло, он приблизился к старику и по слогам, медленно, проговорил, - Про-дай-мне-э-тот-чер-тов-дом!

Захар смотрел на Ивана с уже нескрываемым презрением.

- Не такого сыночка...

- Да не сын я ей! - завизжал Иван, замахнулся и кулаком наотмашь ударил старика. Потом, будто опомнившись, схватил его за плечи и затряс.

- Я сожалею, слышишь? Извини! Извини! - он почти плакал, - Мне нужны деньги, нужны деньги, меня убьют нахрен!

На плите отчаянно свистел чайник.

Старик рукой трогал лицо, из разбитого носа текла кровь. Он был спокоен и не морщился от боли - будто ждал удара, будто это было ничего такого, как и должно было быть.

Захар снова наполнил кружку, не глядя, проливая водку на стол. Подвинул её Ивану, а потом выпил сам - прямо из бутылки. Иван тоже выпил, сел на стул, пытаясь унять дрожь. Машинально снял очки и начал их тереть; мир вокруг потерял свою резкость, снова став дымом и силуэтами. Так ребенок строит шалаш из стульев и простыней, чтобы спрятаться в нём от чудовищ.

Тень напротив встала со стула, её шатнуло, но она схватилась за стол и устояла. Ивана трясло и тошнило. В ушах бил барабан, а между ударами хрипел пропитый голос: "В родном доме и при живых родителях... в родном доме и при живых родителях". Тень, обойдя стол, костлявой рукой схватила Ивана за челюсть и тихо сказала:

- Уезжай.

Иван сдернул с себя руку, и, схватив недопитую бутылку, побежал вон из кухни. Ударился о косяк двери, завыл, кое-как надел очки, хромая прошел в прихожую.

- Уезжай, уезжай!- не унимался Захар, и юноша услышал, как старик заплакал.

Иван влез в кроссовки и выбежал на крыльцо.

- Продай, продай всё! - вслед Ивану полетела какая-то тряпка. - Душу продай, урод, ублюдок, щенок... - Захар плакал, не сдерживаясь. Он не умел плакать, давно забыл как это - плакать; но сейчас слезы лились будто из самой души, как льется вода из разбитой вазы. Он плакал и за себя, и за Ивана, плакал за каждую забытую старуху, за всю ту боль, которую снова растревожили в сухом сердце.

Глава 5

Шёл дождь, и гравийная дорога стала топкой грязью. Как долго идти. Ноги скользили, разъезжались, Иван падал, вставал, прикладывался к бутылке - и снова шел. Вдалеке уже чернели знакомые кованые ворота.

"Дойти до беседки, потом ещё два ряда, и налево". Но всё равно долго искал могилу, уже в сумерках, блуждал, то и дело возвращаясь к тем же памятникам, у которых только что был.

Такая бедная могилка: продолговатый холм земли, кособокий православный крест, овальная фотография. Без оградки, только несколько пластиковых цветков кто-то воткнул в землю. Иван знал, что на могилке бывал Захар, иногда навещали другие деревенские жители. Они приходили к своим родным, конечно, но, как часто бывает, после родных навещали рано почивших друзей, знакомых, соседей - всех, кого знали и помнили. Для Ивана это всегда было непонятным, он не любил кладбище, считал его чем-то ненужным, чуждым. Человек умер - и всё. От него остались воспоминания, фотографии, вещи - а на кладбище просто тело.

У могилы напротив стояла скамейка: два деревянных пня и доска между ними. Юноша сидел и смотрел на фотографию бабушки, сделанную ещё тогда, когда он жил дома. Иван и помнил бабушку именно такой, а ведь с их последней встречи прошло много лет. Говорят, что она сильно постарела... потом, перед самым концом.

Дождь кончился, и в небе то там, то здесь начали выглядывать звезды, будто своим тихим светом они рассеивали облака.

Я же никогда её не замечал, думал Иван. Она была, просто была.

Так бывает - ребенок хочет настоящего коня, а родители дарят деревянного. И он всегда думал, что жизнь забрала у него родителей, а взамен вручила ему бабушку - ох, и это было совсем не то, что жизнь обещала.

Тяжело ей было? Да, тяжело. Хоронить дочь - тяжело. Воспитывать мальчишку, который будто бы её винил за смерть родителей - тяжело.

Таким он и остался - мальчишкой, сопляком, никогда не вырос.

"Сирота" - в пьяном бреду бормотал Иван, будто перекатывая это слово по языку, стараясь прочувствовать все грани и углы. Что оно? Черт, да что оно значит на самом деле? А он - сирота?

И не находил ответа.

После дождя было зябко, но юноша не чувствовал холода.

Недалеко кто-то тявкнул, потом тихо зарычал. Иван подошел к беседке, рядом с которой, в тени раскидистого дуба, несколько совсем маленьких щенков играли друг с дружкой, а чуть дальше спала здоровая белая псина. Дворняга дремала, лишь иногда приоткрывая глаза - убеждалась, что щенята на месте.

А они кусали друг друга, катались по земле, звонко лаяли, кувыркались, наигранно рычали. Три светлых шерстяных комочка.

Один из щенков, картинно спасаясь от другого, с разгона врезался в ботинок Ивана. Удивленный, он посмотрел наверх. Такое невероятное создание - человек, настолько высокий, что терялся в облаках. Ого! Взвизгнув, он помчался к матери, заскулил, будто жаловался, зарылся в её брюхо, спрятался в её тепле...

И, повинуясь какой-то странной мучительной тоске, Ваня вернулся обратно, наклонился, взял горсть сырой земли и кинул на могилку; и уже не сдерживал слез, но это были другие слезы - чистые, честные. У беседки резвились щенки, иногда притворно скулившие, вдали пели цикады. Деревня провожала последний день лета.

Конец