Аннотация: О бесконечности веры. О религии и космосе. О Боге и науке. О времени и человеке.
Сибиряков А.
Бесконечность Бога.
1902 год. Зарождение красного огня. Чумазые, голодные лица. Беззубые рты. Заплеванные мостовые, пьяная ругань кабаков. Паровозные гудки, серый дым из труб. Сытые морды, граничащие со смертью от недоедания так резко, что режет взор. Стук железных каблуков о камень тротуаров. Винтовки с длинными штыками, наперевес. Колючая серость солдатских шинелей. И звуки колоколов церквей. Всегда, каждый день. Поминальные службы.
Моя страна умирала в те годы. От власти что была, и от той, что только зарождалась, как красная болезнь. Как рак. Границы еще были открыты, и можно было бежать в другой мир, выпрыгнув в окно, которое прорубил один из самодержцев, но я не был трусом. Я хотел помочь. У меня было немного шансов на это, но я искренне верил, что использую их все. И может быть смогу дать забитым людям то, чего они не сумеют купить ни за какие монеты. Свободу разума. Бесконечность дум. Вечность души. Я до сих пор не знаю, ошибался ли или был прав? Жизнь подходит к концу, сердце болит все чаще, а глаза совсем потеряли четкость. Дрожащими от старости пальцами я сжимаю ручку и окунаю ее перо в чернильницу. Это мой последний шанс рассказать миру правду. Ту, что билась в моей груди все эти годы, но я, прикинувшись глухим, не слышал ее стука. Я запер дверь своего сознания на ключ, и выбросил его в глубины лживых океанов. Но сейчас, наконец достигнув дна, я вижу отблеск металла. Сжимаю его в кулаке вместе с крупицами песка, и обещаю сам себе, что больше не раскрою ладони. Лишь там, у замочной скважины.
Мне очень страшно теперь. На границах мира, когда под ногами открывается темная бездна, я начинаю это понимать. Ведь, наверное, что-то есть там, в черноте расширенных зрачков. За ними. Ширма распахнется с последним вздохом, и величие правды скроет меня от мерзлых центнеров земли, что ждут мое тело после смерти. Зная, что коса костлявой старухи уже сделала замах над моим горлом, мне хочется верить, что конец не будет заключен в гнили отмирающих тканей. Что червей, вползающих в разрушенный временем гроб, моя душа уже не почувствует.
Я всегда хотел поехать в Калугу. В этот городок с деревянными домами и печными трубами, где все иначе, где можно встретить людей, понимающих мир по своему, созерцающих не отдельные его куски, а всю картину цельностью. Я так и не добрался до тех мест. До того старика, что держал у уха громадную железную воронку, потому что плохо слышал, но и потому, что знал, видел бесконечность. Я не пожал его худую руку с пожелтевшими ногтями, не заглянул в седые глаза. Константин Эдуардович. Я надеюсь, что мы еще встретимся с вами. Там, за этой неизвестной чертой. За темным занавесом, куда вы шагнули смело, зная, чего ожидать и во что верить.
Но хочу вернуться к тому, с чего начал. К цифрам. 1902 год. Мое отречение от Христа. И повальное увлечение наукой. Не ради новых открытий и патентов. Но во имя мести. Я хотел окунуться в тот мир, который с ярым, экспрессивным желанием пытался заткнуть пасти всем, кто верил в Бога. Я хотел доказать им, что их религия это абсурд полный лживых желаний и обманных надежд. Что Библия - это великая глупость! И касаться ее учений, могут только слепцы.
Я сам не верил в это. Но с упорностью шел вперед по вытоптанной тропе атеизма, удаляясь все дальше, в дебри безобразного, но такого нужного тогда, научного мира. В нем я искал успокоение. Лекарство ото всех болезней, что принесла мне вера. Моя истертая в кровавые мозоли душа, стонала и выла от боли, она не могла, не желала больше жить под крестом и золотыми куполами. А колокольный звон приносил лишь слезы.
Я не спал. Не потому что снов не было. Но потому, что были кошмары. Как круговерть чего-то жуткого, они вертелись вокруг меня, дико завывая. Сидя в темноте, за дубовым столом, я жег свечи, всматриваясь в дрожащие тени на стенах. Они кривились, принимая самые злые, жуткие очертания, но все же, были куда приятнее снов. Иногда, я читал. Научные журналы и газетные статьи. Не касаясь больше так горячо любимых мне Достоевского и Андреева. Их книги неумолимо приводили к Богу. Который предал меня. В которого я больше не верил.
Под карими глазами моими налились мешки недосыпа. Лицо осунулось, превратившись в психически нездоровый лик. Я начал заговариваться. Сам с собой.
Кровавая брань, раздирающая Российское государство изнутри, теракты и забастовки, бессилие царя, продавшего свою душу уродливому обманщику в черной рясе, стачки - вот все, что я находил в новостях, летящих из столицы. Кормление голубей - так я прозвал то время. Шелест рассыпанного по дороге корма, измазанного в липкой красноте и шорох этих тупых, всегда голодных птиц. Это было так схоже. Ведь они никогда не насыщаются, подобно людям, рвущимся к власти. В ночных бдениях я думал о простом люде. И о том, что их еще можно спасти. Тогда мне казалось, что я знаю как. И, как уже говорил, до сих пор не вижу, были ли те мои мысли, правыми.
В то время как этот чертов эсер Балмашов еще только задумывал свое преступление, у меня заболела дочь. Врач, пришедший к нам на квартиру с огромным саквояжем, долго осматривал Настю, прежде чем вышел к нам с женой. Мы ждали в темном коридоре, между стен, увешанных распятиями и иконами. Он осторожно прикрыл дверь и глубоко вздохнул.
"На море" - сказал он.
"Вам нужно на море"
Это означало только одно. Кровь, что бордовыми сгустками выплевывала моя маленькая Настенька, не была следствием отравления. Это была чахотка.
"Соленый воздух сейчас ей необходим"
Мы начали собираться. Слишком долго. Те дни, что я проходил с протянутой рукой по знакомым, собирая рубли на поездку, утекали от меня, точно вода. Я не мог сжать их в кулаке, не мог зацепиться за них. Времени не осталось. Настя угасала. В белой кровати, на измазанных кровью простынях, исходя сухим кашлем. Ни смотря на все молитвы, и походы в церковь, в которых я просил, умолял Бога исцелить мою дочурку. Он не дал мне этого. Он исчез.
Почему такая чистая, добрая девочка, не совершившая в своей жизни ничего плохого, кроме укрывания от меня двоек по геометрии, должна была умереть? Почему эти проклятые, никому ненужные убийцы, утонувшие в крови народа, продолжали жить??? Я старался понять, силился найти ответы. Но не сумел.
И стоя на коленях, пред иконой, я вдруг понял, увидел свое безумие. Разглядел в себе человека, сумасшедшего и ужасно больного, стоящего у деревянной картины и разговаривающего с ней, умоляющего о чудесах. Именно тогда я сорвал с себя латунный крестик и швырнул его в запыленный угол местного собора. И ушел. Понурив голову, ощущая внутри желудка неописуемую пустоту, которая грызла мои внутренности острыми клыками. Я вышел на крыльцо, спустился по ступеням. И зарыдал. Согнувшись, глотая сопли, сжимая потные кулаки. То было бессилие. Оно смотрело мне в глаза и молчало. И я все понял.
Теперь, думая об этом спустя годы, я понимаю, что эти глаза принадлежали кое-кому другому. Теперь я вижу в них тьму. То был дьявол.
Тот день, когда она умерла. Я не сплю из-за него. Из-за памяти, которая замкнувшись в кольцо, душит мою шею бесконечным кошмаром. Я вижу его снова и снова, закрывая глаза. Он встает передо мной, как могильная плита. Даже сейчас. Я вижу.
В то утро я вошел к Настёне в спальню, заслышав ее больной плач. Он снова кашляла и не могла остановиться. Красные капли горячим бисером орошали невинную белизну простыней. Как только я зашел, сразу понял, времени у меня и вправду мало. Моя девочка смотрела на меня умирающим, полным тоски взглядом. Ее серые глаза блестели от слез.
"Папочка, мне плохо"
Я принялся утешать ее. Сел на край кроватки, погладил по голове. Мое сердце учащенно билось в горле. А пальцы дрожали, словно их сразила африканская лихорадка. Что я мог сделать для нее? Какие слова подобрать? Моей растерянности не было конца.
"Скоро мы поедем к морю. Там ты поправишься"
Деньги, лежавшие скомканными бумажками в картонной коробочке, в нашей с женой спальне, слышали эту ложь. И тетрадки, заброшенные в ящик вместе с учебниками, тоже слышали. Слышала кожаная школьная сумка и высокие, грязные гольфы, висевшие в шкафу. Я прикоснулся к дочери, опаляясь жаром ее высокой температуры. Не знаю, поверила ли она мне, но, кажется, успокоилась.
"Что ты хочешь?"
Голос мой дрогнул. Мне хотелось плакать.
"Михайло Потапыча. У него отвалился глаз и мама забрала его, чтобы отремонтировать. Принеси мне его. Даже если без глаза"
Насколько просты желания ребенка. Даже на смертном одре, когда весь организм горит и предчувствует свое угасание. Они очень просты. Но для меня в этих словах было столько горя, что я не нашел ничего, кроме как отвернуться. Горечь потекла из моих глаз. И я ушел за этим плюшевым медвежонком, не смея обернуться. Не желая показывать своих слез, потому что дети видят все, что от них скрыто. Я поднялся и ушел. Поднялся и ушел. Не обернувшись. Кто знает, как она ждала моего последнего взгляда? Как хотела, чтобы любимый папочка посмотрел на нее в последний раз? Я не узнаю этого никогда. Но думаю, что понимаю, как понимаете и вы.
Полина, моя жена, измотанная вечными скитаниями в литературной среде, конечно же, забыла о раненом медведе. Она опять сидела за столом и курила. Терзая вновь и вновь исцарапанный гусиным пером листок бумаги. Она читала стихи в одном из поэтических сообществ, где сытый люд слушал ее прокуренный голос, напиваясь и нажираясь до отвала. Говорят, однажды к ним приезжал даже Владимир Соловьев со своим посвящением Жуковскому. Не думаю, что чавканья в зале было меньше. Полина не была, да и не могла стать выдающейся поэтессой. Не было в ней того бунта, что царил в душах у настоящих творцов рифмы. В ней не было ничего, кроме красоты и жажды легких денег. Стихи не приносили ей ничего, кроме куска черствого хлеба.
Я помню все до мелочей. Как я вошел и взял медведя. Как подумал, что сейчас буду орать на жену за то, что она совсем позабыла о своей смертельно больной дочери. Мои руки сжались в кулаки - это я тоже помню. И мысли о том, что сейчас подойду к ней сзади и ударю в затылок. Она это заслужила. Но я не сделал ничего. Просто положил ей на листок медведя и тихо прошептал.
"Почини его, Полина"
Наверное, в шепоте было все, что ей нужно было услышать. Она шикнула и полезла в ящик за нитками и иглой. А я стоял и ждал.
Эти пять минут, пока жена пришивала медведю черную пуговицу, бывшую глазом, я потерял навсегда. Упустил, обрекая себя на вечный ад.
А потом.
Скрип половиц. Дыхание. Дверь в спальню. Тусклый свет. Мои глаза. И выпадающая из ослабших рук починенная игрушка.
Настя не дождалась меня. Тех пяти минут, что я потерял. Она умерла. Ее бледная, тонкая ручка, свесилась с кровати, застыв в серости навсегда.
Я не буду писать, что с женой после этого мы прожили меньше месяца и я съехал. Не буду долго говорить и о том, кого винил в Настиной смерти. Людям свойственно всегда искать причины. Мы забываем, что на самом деле всё всегда гораздо проще. В этом наша суть. Искать виноватых.
Я не хочу рассказывать и о том, каким унылым было небо на ее похоронах, и каким ужасно маленьким был деревянный гроб. О том, как звенели колокола, я тоже не хочу распространяться.
Скажу другое. Море, маячившее перед глазами все эти дни пока жила надежда, вдруг высохло, оставив после себя только пыльные, истрескавшиеся пласты земли. В них не было жизни. Не было смысла. В них больше не было ничего.
Не должно родителям видеть смерть своих детей. Единственная истина, которую я осознал в те, мокрые от слез, дни.
Я оставил службу писаря и уехал в деревню. Недалеко от Города, потому что даже здесь слышались гудки прибывающих паровозов. Я занял пустующий домик, уплатив некую сумму за его съем и погрузился в одиночество. В себя, ведь с потерей дочки именно я олицетворял это слово, был одиночеством, на которое так заунывно выли, промозглыми ночами, волки. Выхода я не видел. Не знал, как буду выбираться из топивших меня зыбучих песков, да честно говоря, и не видел в этом надобности. И смысла.
"Не нужно мне было уповать на господа. На несуществующий лик в облаках, выдуманный такими же слабыми людьми, как я!" - вот все мои мысли.
"Будь я не писарем, верящим в бога, а ученым, смешивающим колбы, то может быть изобрел бы уже лекарство от чахотки, и Настя осталась бы со мной"
Шли дни. Недели. И наедине с горестными мыслями, наедине с пустотой, я вдруг истинно поверил в то, что всю жизнь занимался не тем. Что именно я, со своей верой и упованием, погубил дочь. Что жил не так с самого начала, что выбрал себе не ту жену, и не тот дом, купил не того медвежонка, и родился, быть может, тоже слишком рано, ведь когда-нибудь люди научатся исцелять все болезни...
Именно одним таким холодным вечером, полным моих горестных дум, промерзший и весьма недовольный дальней дорогой почтальон, принес мне несколько журналов. О медицине. О географии. И о космической науке. В последнем, в разделе содержание я наткнулся на статью К.Э. Циолковского. Она не была большой, но для меня показалась огромной. Не объемной, нет...полной огромного, ни с чем не сравнимого смысла. Я перечитал ее много раз. И с каждым новым разом все больше погружался в ее праведность. Вот где я мог найти лекарство против Бога. Вот, с каким учением почувствовал себя живым, пульсирующим желаниями и ненавистью. Хорошо, что тогда я наткнулся на эту статью, а не встретил на своем пути одного из красных. Ведь в те дни я был способен на все. И мог бы пойти по кровавой тропе не задумываясь. Мог утонуть в крови.
Я понял все по-своему. Так, как желало мое израненное сердце, опустевшее после разочарования от крестов. Наверное, в этом и было великое знание калужского мудреца. Он писал так, чтобы каждый сумел найти в его мыслях, что-то свое, ответы на сложные, порой неподдающиеся пониманию, вопросы. В его грезах о путешествии к другим планетам и мирам, в словах о Земле и человеке, каждая потерянная душа, могла найти то, во что верить. Для меня космос превратился в символ новой веры. В искру, от которой сухие, изломанные ветви прошлой жизни, заполыхали огнем, разжигаясь в безудержные пожары. Ведь если есть бесконечная вселенная и миллионы других планет, космические силы, которые не удается подчинить даже ученым умам - Бога попросту не должно быть! Не должно существовать! Жизнь на других Землях, что вертятся где-то в темных глубинах неподвластных телескопам, имеет свое происхождение и свои, отличные от наших, религии. А если это так, то и целостность нашего Бога, всех Богов, разбивается на мелкие осколки, кружась вокруг комет бесчисленными пылевыми облаками. Все мы дети эволюции, существа, зародившиеся во время катаклизма, случайные, одни из многих.
Зная это. Думая так. Мне стало легко. Я не принимал теперь жизнь близко к сердцу, не рассматривал ее под микроскопом, потому что в этом не было нужды, все повороты, все события происходящие с нами, простые случайности. Даже само зарождение организмов, а с ними их развитие и эволюция - простое совпадение, прихоть климата. И то, как мы выглядим сейчас, тоже. И все, о чем мы думаем, во что верим. Все это...
Погружаясь в пучины научных статей все глубже, я находил больше доказательств и единомышленников. Позже, я вел с ними переписку, и их рассуждения, их слова, ложились на мое сердце целительным бальзамом. Книгу о происхождении видов, Чарльза Дарвина, я тоже прочитал в тот год. Подумать только, еще несколько месяцев назад, она показалась бы мне самой богохульной на свете, а теперь...стала родной.
Если бы я только знал, что все мои друзья из ученых кругов, все те, кто писал в журналах обличительные статьи Богу, тоже когда-то пережили разочарование в нем. И теперь мстили, позабыв о том, что нужно прощать. О главном ЕГО учении, без которого не было бы и религии добра, что люди зовут Христианством. И что Дарвин, как и я, написал свою книгу, когда окончательно разочаровался в Боге. После того, как потерял дочь. Но никто тогда мне не сказал об этом, да и навряд ли бы я стал слушать. Потому что забыл о ключе, на дне лживых океанов, потому что слишком сильно поверил в их глубокие воды.
Только седой бородатый старик из Калуги, кажется, знал истину. Лишь ему удавалось ходить в церковь и одновременно заниматься наукой так, что сердца окружающих его людей, замирали от мыслей, несшихся в его голове. Он верил, что человечество не останется в своей колыбели, что оно покорит космическое пространство рано или поздно. Где же тогда Бог, в которого так верил Циолковский? Во вселенной?!
"Бога нет во вселенной, - отвечал он. - Но вселенная и есть Бог!"
Мы внутри. Значит мы - внутри Господа, мы все его дети. Никто и никогда не познает тайн пространства, что разливается чернотой над нашими головами, и пышет сотнями мерцающих звезд. Возникновение вселенной не может быть объяснено наукой. Большими взрывами и сцеплением антиматерий. Не нужно слушать тех людей, которые попытаются вам доказать это. У всех у них похожая история. Та же, что вы только что прочли.
Глупо тратить жизнь на поиски того, что так далеко. Отдавать холодной пустоте всю свою любовь и внимание, когда рядом столько людей, нуждающихся в этом...
Эпилог от издателя.
Это откровение великого ученого Михаила Одинцова не окончено. Под последней строчкой нет даты, а как мы знаем, этот человек всегда уделял времени особое внимание и все его трактаты оканчивались точными датами, вплоть до минут. Наверное, Одинцов хотел сказать еще что-то, но не успел. Его жизнь оборвалась на 79 году, причиной, как известно, стала сердечная недостаточность.
Но все же, он хотел, чтобы мир узнал его правду. Исполняем последнее желание великого магистра вселенной.