Клейман Борис Маркович : другие произведения.

Modus vivendi

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В поисках самоидентификации герой мечется между литературой, религнией и историей. Времена и география переплетены в один узел. Любовь и советская власть, КГБ и гражданская война, Великая Отечественная и Исход евреев из Египта - герой оказывается во потоках времен, втянутым в конфликты исторические и современные. брежневской эпохе застоя. Жанр определён как "синтетический", так как в нём присутствует живопись, музыка, кинематограф, театр..
   синтетический роман
  
  
  Свет размылся в мутную мучнистую слизь, и теперь уже стало невозможно отделить утро от вечера. Вот это и есть тоху ва-воху, ухмыльнулся Рассказчик. Может быть, это не земля была пуста и нестройна, а старческая катаракта мучила Создателя? Не ёрничай, оборвал он себя. Ему теперь ничего не оставалось, как ловить кожей последнее тепло садящегося в море солнца, вслушиваться в шорох ветра среди засохшего дрока, ориентироваться на запахи.
  А запахи были весьма разнообразны. Из деревни тянуло дымом, кислятиной замоченных в ямах кож, испечёнными ячменными лепёшками. К деревне подходили пастухи, гнавшие перед собой овец и коз - Рассказчик слышал частое блеяние животных и покрики погонщиков. Оттуда доносилась мешанина навоза и парного молока, пыли, травяной пыльцы, нагретой шерсти. Сладок и горек был запах, который по вечерам вместе с наступающей темнотой приносил ветер с юго-востока. Горький привкус полыни преобладал в этой струйке воздуха, но ему не удавалось заглушить ни едва уловимого аромата цветущего весной мирта, ни пряной примеси созревших осенью гроздьев красного и лилового винограда, ни запаха горячего песка и высохшей под солнцем степи. Вечерами он шёл на этот запах, поднимаясь по склону к деревне, и ему казалось, что едва он взойдет наверх, как уткнется в разрушенные стены родного города - города, которого он никогда не видел и который всплывал в его фантазиях после рассказов отца. Этот запах долетал с его родины...
  Он поднялся по склону. Подступающая вот уже несколько месяцев неизбежная слепота научила его осторожности, но иногда, на особо крутых участках, приходилось ощупывать тропу, водя руками далеко впереди себя. Наверху тропинка вела прямо к деревне.
  Овечье стадо пересекало дорогу, и Рассказчик вынужден был остановиться. Овцы обтекали вокруг его ног, касаясь теплыми круглыми боками. Он вспомнил рассказы отца о предках, которые так же гнали стада свои в поисках пригодной для жилья земли. "Голос - голос Якова, руки - руки Эсава", - всплыло почему-то из памяти, и сразу же пришла в голову другая мысль: "Мне теперь не суждено увидеть эту землю".
  Мальчишка, который за общим столом всегда старался сесть против Рассказчика и жадно ловил каждое его слово, пробился, расталкивая блекочущих животных, к нему и взял за руку, помогая выбраться.
  - Вот и болтун! Домой пополз?
  Это был Рябой, вечный насмешник и скептик. Рассказчик слышал не раз, как допоздна этот самый Рябой пересказывал только что услышанное всем, только что слушавшим, но обязательно давая свой, лично его, Рябого, комментарий и высказывая его, сугубо Рябого, мнение, каковое мнение он, Рябой, никому, естественно, не навязывает, но каковое, натурально, является единственно правильным, а кто с ним не согласен, может поставить свои зубы на кон, а там боги пусть решают, кто прав, а кто виновен. Но несмотря на весь свой скепсис, и Рябой слушал его рассказы вот уже который год, всякий раз забывая закрыть рот, отчего непрожёванный сыр выпадал под лавку на радость собакам.
  Мальчишка расталкивал ногами овец, и они подпрыгивали, наползая друг на друга. Как же его зовут? И это тоже старость... Ведь помнил же его влажные тёмные, как финики, глаза, его жесткие вьющиеся волосы. Александер? Нет, кажется, Евксант. Как звали Рябого, никто в деревне не знал.
  - Эй, болтун! Что ты вчера наговорил про этот свой божественный город? Ты сам подумай, репа вареная, сроду боги городов на земле не строили! И какой он может быть город мира, если вокруг него столько войн крутилось?
  Рассказчик улыбнулся:
  - Этот город самый главный в мире. Единственный, вот и все.
  Рябого взорвало:
  - Да видал я этот Илион, видал! Засранная деревня в полтора двора, срамней нашей! Даже торговать нечем. Мы с папашей туда сдуру приперлись, так за неделю еле четверть шкур на древесину выменяли. Ни девок, ни пожрать... Тоже мне - пуп Вселенной!..
  - Ты не понял...
  - Да что там понимать-то? - горячился Рябой. - Ботало ты козье, делать ничего не умеешь, только языком молотишь за похлебку. Ты же с острова за свою жизнь никуда не уезжал, откуда ты это все видел?
  - Я помню...
  - Болтун ты, а не "помню". Чтобы помнить, надо видеть. А я-то помню, что ты всегда глазами маялся и ходил наощупь. И знать ты ничего не можешь. Только людей тешишь выдумками.
  Странные они люди, думал Рассказчик, не обижаясь на Рябого. Как дети. Что им ни скажи - всему верят. А не верит только тот, кто что-то знает. Как Рябой, например. Ему нужно всё своим опытом проверить, со своими знаниями соотнести. И как им объяснить, что не про Илион какой-то, может, действительно, где-то существующий, я им рассказывал. Про свой город, который осаждали, за который умирали, который хитростью взяли, а частью купили у иевусеев, до непристойности жадных и таких же, как и Рябой, простодушных и всему верящих. И рассказывал я им, как бились две великих империи на моей родной земле, уничтожая друг друга только потому, что каждый мнил себя величественней другого. И забывали о том, что величие может быть лишь у Бога. А о Всемогущем ещё отец им пытался рассказать. Да не вышло из этого ровным счётом ничего: уловив знакомые звукосочетания, они решили, что речь идет о местном солнечном божестве. Почему они совсем другое слышат в моих рассказах? Что понимают они из рассказанного? И как им объяснить, что такое Бог, не имеющий лица, Бог единый и непостижимый? Да и поймут ли?
  Уже подходили к деревне, а Рябой все говорил о своем:
  - Илион - это дыра, а не божественный город, поверь мне, Рассказчик. А вот Троя, что рядом, это - да! Столица! Храм там есть - это точно, тут ты прав, спорить не буду. Дома шикарные, все культурные, чистые, бабы сытые, аж лоснятся. Прилип я там к одной, чуть не остался. Рыжая, представляешь? Волосы так же, как у наших, вьются, но, понимаешь, рыжие и до самой задницы. Этак, бывало, руки в это руно запустишь по самые локти, а там головка маленькая и глазками жёлтыми моргает. Вот как ты думаешь, почему мы все черноволосые, а она вдруг рыжая?
  Рассказчик молчал. Ведомый мальчиком, он тихо улыбался, слушая Рябого.
  - Как солнце осенью, - с легкой грустцой добавил Рябой.
  Красивая метафора, отметил про себя Рассказчик, а вслух спросил:
  - И живот ее как ворох пшеницы, и груди как два козленка?
  - Ты её видел? - подозрительно осведомился Рябой. - Если б папашке там голову не проломили, может, и женился бы на ней. Ох и город этот Илион, чтоб ты знал! Змеиное гнездо. Вор на воре. Ты лоцмана наймёшь, он же тебя за твои же деньги и продаст. Нагрузишься, скажем, оловом или, к примеру, медью... нужная вещь? скажи - нет?
  - Нужная.
  - Вот. Так этот лоцман поведёт тебя не к Проливу, а Пролив-то - дайте боги всякому здоровым пройти, а заведёт он тебя к какому-нибудь острову - и хана!
  - То есть?
  - Вот тебе и то есть! - разгорячился Рябой. - Ни меди, ни олова, ни лесу! Скажи спасибо, что с рыбами жить не остался.
  - Неужели грабят? - притворно удивился Рассказчик, чтобы поддержать разговор: он любил слушать, а Рябого особенно.
   - Нет, мёдом кормят! Ох и дурак ты, болтун, ничего не знаешь.
  Разговаривая, вошли в деревню, это почувствовалось сразу: из таверны доносился запах ячменной каши. Овцы стали сворачивать влево к загону, где их уже ждали женщины с кожаными вёдрами. Мальчишка выпустил локоть Рассказчика и побежал вдоль стада, загоняя его в распахнутые ворота. Блекотанье усилилось, а движение животных замедлилось.
  Рябой потянул Рассказчика за руку.
  - Так что, ты мне про этот Илион не говори - я его видел, мордой своей в нём мостовую щупал и не раз.
  Таверна стояла на площади - месте деревенских толковищ и сходок. Сюда стаскивали корзины с миндалем, который собирали по острову всей деревней. Кололи его на плоских камнях старухи, дети и незамужние девушки. Парни крутились рядом и отпускали шутки по поводу двухвосток - мелких тварей, множество которых выползало из корзин с орехами. Девушки их очень боялись: вдруг какая-нибудь заползёт под подол - и забеременеешь тогда чудовищем. Рассказы о них прерывались только вскрикиваниями, когда ушибался палец, и хохотом, раздававшимся вслед за этим. И снова старуха начинала плести сказку о человеко-лошадях, воровавших девушек и вступавших с ними в соитие. Но смерть приходила позже, когда от такого брака начинало рождаться дитя о четырех ногах с копытами, крупом и хвостом лошади, но с туловищем, руками и головой человека. Не могла ни одна женщина выродить такого монстра, чтоб после остаться живой. "Ползёт! Ползёт!" - кричали в самые страшные минуты рассказа парни и заголяли ноги девушек. Девушки визжали и опрокидывали корзины, взбрыкивая ногами на парней. И был тогда ещё молод Рассказчик, который тоже кричал: "Ползёт! Ползёт!" - и заголял, и опрокидывал. И была жива ещё сливоглазая, что взбрыкивала на него с большой радостью и охотой. И томительное счастье переполняло их обоих. Пока не дал отец затрещину по кудлатому затылку Рассказчика и не приспособил деревенскую маслодавилку в давилку для орехов, которые раньше всей деревней чистили до зимних холодов, а теперь шесть человек справляются с этой работой за неделю. Очень хвалили тогда отца. Как всегда, впрочем, когда он что-нибудь предлагал и делал. И хотя весёлый смех переместился на ячменный ток, но скучно стало Рассказчику. А сливоглазую вскоре взял за себя отец Рябого, того самого, который вёл сейчас Рассказчика через площадь, продолжая бормотать что-то об ужасах, творимых в Проливе.
  - Подожди-ка, сынок, - перебил его Рассказчик. - Скажи, сколько тебе лет?
  - Что это у тебя засвербило? Точно не скажу, не считал...
  - А всё же?
  Рябой тупо уставился на Рассказчика, отвесив челюсть.
   - Ты, часом, не колдун? Может, ты смерть мою призываешь?
  Вот и разговаривай с ними после этого!
  - Когда твоя мать умерла?
  - Да как родила меня, так и умерла... Так вот ты о чём! Папашка говорил-рассказывал... - скабрезно осклабился Рябой. - Что, старик, молодость вспомнил? Было это... было... - Рябой задумался, вытянув губы дудкой и засопев носом. - Пять десятков считай - не ошибешься.
  Пятьдесят лет. Это мне сейчас за семьдесят. Засиделся я на этом свете, пора к народу своему. Может, сливоглазую там встречу. Не может того быть, чтоб её там не было.
  - Старый ты козёл! - закричал вдруг Рябой. - Куда ты ступаешь? Куда ты сейчас это дерьмо потащишь?
   Старику стало стыдно. Значит опять кому-то придётся нести ему таз с водой, чтобы он вымыл ноги и сандалии. Ах, как нехорошо быть таким беспомощным!
  - Не может быть, чтобы человек совсем ничего не видел. Как это - ничего? Ночь, даже луны, скажем, нет. Все равно всё видно. Темно, но видно. Что-то ты путаешь, болтун. Не бывает так.
  Дошли до таверны. Рассказчик остался снаружи, а Рябой спустился внутрь и вскоре появился оттуда, неся кувшин с водой.
  - Сам, - сказал он, подавая воду. - Тут я тебе не помощник - некогда. А волосы у нее крашеные. Они там у себя в Трое и не такое выдумывают.
  И ушел.
  Рассказчик сел на землю, опершись спиной о стену, развязал ремни сандалий, вымыл ноги, поливая себе из кувшина. Потом так же наощупь вымыл и сандалии. Кувшин был полон, воды хватило, чтобы сполоснуть руки и умыть лицо. Борода намокла и повисла клином. Теперь я точно похож на козла, подумал Рассказчик, спускаясь по четырем ступенькам в таверну, держа в правой руке сандалии с кувшином, а левую вытянув перед собой в опасении налететь на что-нибудь.
  Таверна была пуста. Общинных работников кормили первыми. Это тоже придумал отец - нанять всей деревней людей, которые будут выполнять нужную всем работу: золотарей и водоносов, пастухов и уборщиков, - кормить их бесплатно да еще часть урожая отдавать. Рассказчик присел на скамью за длинный стол, бросив сандалии возле вытянутых ног. Колени начинали тихо ныть. Раньше думалось, это к непогоде, а теперь он знал: суставы ноют всегда, когда становишься стар. Земляной утоптанный пол холодил белую, словно известковую, кожу пяток. Так и не успел отец выложить пол таверны каменными плитами. Заготовил их много, да потянуло его опробовать новую двенадцативёсельную лодку с невиданными двумя парусами. Жители перестали удивляться выдумкам отца, и когда увидели на новой лодке треугольный парус, протянутый от носа к вершине мачты, только молча смотрели, как отходила лодка от берега, и не расходились долго, даже тогда, когда слилась она с гладью тихого моря. Рябой, пятнадцатилетний тогда ещё мальчишка, стоял на высоком берегу и кричал: "Возвращаются!" Но никто не видел слезящимися от солнца глазами исчезнувшее судёнышко. Долго ещё ходили люди на берег, ожидая возвращения. Потом стали ходить только матери сыновей, что отправились вместе с отцом Рассказчика, потом только один Рассказчик с Рябым, проку от которого было чуть - больше болтал, чем видел. Должно быть, проглотила их всех гигантская рыбина, говорил Рябой. Не может того случиться, чтоб больше, считай, месяца, как ушли, и ни ветра, ни гроз, ни бури, считай, не было за всё это время, а они б не вернулись. Надо полагать, увидала рыбина такой парус да и сожрала их всех. Давеча, года три всего тому назад, - помнишь? - выловили наши какую-то невиданную рыбу с хрящами вместо чешуи и с усами под носом... Да и нос-то противный был, как у крота. Все тогда боялись её, мол, лошак это морского царя, помесь дельфина и макрели. Только мы с Евсеем и рискнули кусок пожарить. Удивились и съели её всю. А ничего рыбка была... Все от нас шарахались, как от чумовых, а вот ходим-живём... Так и с лодкой твоего папашки: удивилась и сожрала. Он же сам про этого Иону рассказывал. Но ты, дядя, не жди, если до сих пор не выплюнула их рыбина, значит, всё - переварила. За месяц такая здоровенная всю лодку переварить может. А иначе куда же им деваться ещё?
  Только Рассказчик догадывался, зачем строил отец лодку и куда он отплыл... Птицы, даже слепые, говорят, находят дорогу к родному гнезду.
  Если бы мне молодые руки, подумал Рассказчик, сидя в таверне, да умную голову, как у моего отца, да неужели бы я хоть лишний день остался на этом острове? И почему ты вместо косого паруса не придумал крылья для нас обоих? И остались от тебя только груда каменных плит, со временем превратившихся в обломки, да общинные работники, да организованный тобой деревенский совет, да несколько полезных строений, вроде водовода или давилки для орехов.
  Вдруг почувствовал Рассказчик, что очень хочет есть, что если сейчас и немедленно не сжуёт кусок чего-нибудь, то желудок его засвистит, как мальчишка на площади. Где-то тут должны быть,.. забормотал Рассказчик, поджимая на холодном полу и нащупывая дверцу шкафа, висящего на стене. Шкаф был пуст. Ничего не было на его полках. Второй и третий шкафы тоже оказались пусты, сколько ни шарил в них Рассказчик. А идти к женщинам, варившим на заднем дворе ячменную кашу, было стыдно. В четвертом шкафу на полке в углу обнаружился засохший кусок козьего сыра, твёрдого, как камень, и остро пахнувшего кислым молоком. Вернувшись к столу, Рассказчик попробовал разжевать его, но не смог отломить и крошки. Надо его размочить во рту, решил он, и надеть сандалии - ногам холодно. Он нагнулся завязать шнурки, как у двери, ведущей на задний двор, раздался шум - это женщины вносили тяжелый чан с жидкой горячей кашей. Запахло хлебом, похлёбкой, уютом. Рассказчик распрямился и повернул голову в сторону входящих. И в тот же миг раздался громкий смех владелицы таверны, а вслед за ней стали хохотать и две её помощницы.
  - Ой, боги, - причитала хозяйка, молодящаяся ещё вдовица. - На кого ты похож, стыда у тебя нет!
  Рассказчик наконец сообразил, что смех этот женский обращён к нему.
  - Я этот сыр растереть хотела да с кашей смешать, слюнявый ты ворюга! Сивая борода, а хуже мальчишки!
  Рассказчик вытащил торчащий изо рта кусок и утер белые от сыра слюни, протекшие на бороду. Хорош, должно быть, мой портрет, красавец, что и говорить. Губы его растянулись в улыбке.
  - Кушать очень захотелось, - виновато сказал он.
  - А когда тебе кушать не хочется? - продолжала смеяться вдовица. - Сколько помню, ты сюда только за этим и ходишь.
  - Так на остальное уже сил давно нет, милая.
  - Посрамился бы такие речи говорить при девицах незамужних. Я-то вдовая, всякого навидалась...
  Большой чан с круглым дном поставили в выкопанную для него ямку посреди таверны.
  - Вас, козлобородых, во всяком возрасте к молодушке тянет. А что может такая? Разве она понимает, что надо настоящему мужчине?
  Вытирая голые по локоть руки, вдовица повернулась к одному из шкафов, в котором Рассказчик не нашёл ничего съестного, и достала оттуда свежую лепёшку.
  - Идите-ка ко второму котлу, - обратилась она к девицам. - Боюсь я, как бы каша не подгорела.
  Товарки, тихо похихикивая, направились к двери. Все в деревне знали о странном желании хозяйки оставить в своём доме Рассказчика насовсем.
  - Да смотрите, не выплесните на огонь, когда мешать будете! - крикнула она в уже закрытую за девушками дверь. - Очень это плохая примета, когда из котла на огонь что-нибудь выплёскивается. Ты в приметы веришь? - спросила хозяйка, подходя к Рассказчику.
  Ему удалось отломить крошку сыра, и теперь язык его пытался размазать по нёбу кислую мякоть.
  - Не знаю, - прочмокал он, отсасывая из кусочка пахучий сок. - Приметы тоже разные бывают. Про погоду, наверное, верю, а про огонь или чёрного козла - не знаю... Вот верная примета: если в желудке пусто - есть хочется.
  Вдовица медленно подходила к Рассказчику, выставив налитую грудь.
  - А такую примету знаешь, - спросила она, смеясь, - если мужик рядом со здоровой женщиной только о жратве думает, то наследника ему не видать.
  - Да какой наследник в мои годы! Об этом раньше надо было думать. А сейчас... И нечего скорбеть об упущенной рыбе...
  Вдовица протянула Рассказчику лепёшку. Он уловил запах свежего хлеба, движение тёплого воздуха, промелькнувшую тень в мути, которой представлялся ему теперь мир, - и потянулся лицом за проплывшей мимо лепёшкой, чем рассмешил вдовицу еще больше.
  - Держи, трескай, - она ткнула лепёшку Рассказчику в руку. - А еще хвастался, что мужчина из народа твоего и в сто лет породить наследника может. Мало верится, глядя на тебя!
  - Так ведь и женщина из народа моего в девяносто родила.
  - Ну это ты врёшь, - после краткой паузы изумления уверенно заявила вдова. - Про мужика еще поверить можно - с вас станется. Но чтоб старуха... Сколько лет было наложнице, которая твоему предку сына принесла?
  А вот странно, не помнил он этого. Заставлял его отец учить великую книгу наизусть, и список имён предков помнил Рассказчик, и сколько прожил каждый из них, тоже помнил хорошо, тем более что видимая нелепость долгожительства невольно заставляла запомнить и имена и годы. А сколько лет было Агари, когда зачала она на десятый год после исхода семьи Авраама из Египта? Двадцать - двадцать пять?
  - Думаю, что не больше тридцати.
  - А я думаю, что и меньше. Чтоб от старика толк получить, лет двадцати от роду надо быть. А каково женщине в летах? Зрелой, умной, хозяйственной? Не вертихвостке какой-нибудь - тонконогой, слабогрудой, - а женщине с положением, при деле, у которой и запас на зиму, и работники в хозяйстве?
  Рассказчик засмеялся и свободной рукой робко взял вдовицу возле локтя.
  - Такой разве старик нужен? Любой молоденький рад будет постараться.
  - Постараться вы все рады, только для себя. Пращур ваш сколько раз любимой жене в душу плюнул: и за сестру свою выдавал, чтоб шкуру свою спасти, и с молодушкой сошёлся...
   - Так ведь это жена его сама ему предложила!..
  - А вы мужики и рады! От горя у неё разум помутился, ласки мужа своего ей не хватало. Думаешь, не видела жена его, как предок твой на задницу наложницы глаза свои пялил? Старые вы козлы, чем старее, тем похотливее, все помоложе девку себе выглядываете.
  Пока болтали, не заметили, как в дверях столпились жители деревни. Первым стоял Рябой, спиной загораживая проход остальным. Раскрыв рот, он слушал, как распекала вдовица Рассказчика за не содеянное.
  - Чего топчетесь? - накинулась на них хозяйка. - А ты, Рябой, как всегда, первый! Как овец поутру из загона выгнать - нет тебя, как пожрать - тут ты раньше всех.
  - Тут я не первый, как посмотрю... Это вы про какую наложницу ругались?
  - Не твоего рябого ума дело.
  - Не наложницу, а жену.
  - Чью? - продолжал выспрашивать Рябой, усаживаясь за стол.
  - Не волнуйся, не твою, - саркастически заметила хозяйка, выставляя на стол глиняные тарелки. - Разложи лучше.
  - А я и сам знаю, - Рябой начал, не возражая, расставлять тарелки по краю стола. - Два царя наложницу не поделили. Молоденькую. И там сразу такое началось...
  Рассказчику стало интересно. Он даже перестал жевать лепёшку.
  - Царь был только один. А второй был предводителем народа, - слабо попытался возразить он.
  - Какая разница - царь, предводитель... Он был братом вашего бога, и звали его... не помню. Как по-вашему сказать "брат бога"?
  - Ах иль... - ошеломленно произнес Рассказчик.
  - Вот-вот, Ахилл звали его, точно. Наложница была девка красивая, молодая... Рыжая.
  - Подожди. Ты опять всё путаешь. Не был он братом бога, потому что у бога не может быть ни детей, ни братьев. Ты подумай сам, Рябой, - разволновался Рассказчик, - если у бога есть брат, значит, у бога должны быть отец с матерью. Так какой же он предвечный тогда?
  - А предводителем он был?
  - Я говорю о Творце...
  - А как же он мог быть предводителем, если не был сыном бога? Или братом. Не путай меня, болтун. У этого Ахилла была наложница с волосами цвета меди...
  - Жена, - Рассказчик сделал еще одну робкую попытку возразить, но Рябой только рукой на него махнул - не мешай, мол.
  - И он отдал её одному царю...
  Таверна постепенно наполнялась людом: входили водоносы, каменотёсы, несколько сборщиков хвороста втащили в помещение две огромные связки сухостоя. В трапезной повис деловой гул, отовсюду слышались голоса, разговоры, покрикивания.
  - Дрова к очагу, да не сорите по полу, сами потом ноги напорете.
  - Хозяйка, рыбу принимай!
  - Это хорошо, это вы молодцы, тащите на задний двор живо.
  - Очаг не горит, а ты говорил - обсушимся...
  - Сейчас, я на вас дрова тратить буду, как же. Стемнеет - зажгу.
  - Да кто сам наложницу отдаст?
  - Рябой, у тебя наложница появилась?
  - Отбил он её. Или украл.
  - Кто отбил? У кого? Начни сначала, ничего не понимаю.
  - А масла к каше сегодня даст вдова или нет?
  - Своим заправишь, масла ему... Царь у Ахилла украл наложницу.
  - Врёшь, Рябой! От тебя к любому уроду любая девка сама удерет, чтоб рожу твою не видеть. Хотя бы один день.
  Рассказчик только успевал вертеть головой. Текст великого сказания, который дед передавал отцу, который заставлял отец заучивать слово в слово и бивал немилосердно сына, если хоть звук пропадал или появлялся лишний, на глазах Рассказчика рассыпался, превращался в любовный анекдот, в новый рассказ, в неслыханную доселе поэму.
  - Слыхал, что говорят? - кричали из-за стола вновь пришедшему. - От Рябого любовница ушла.
  - Кто говорит?
  - Рассказчик говорит.
  - Врёт. Откуда у Рябого любовница...
  - Это точно. Если его в дом привести, даже тараканы разбегутся.
  Смех и шутки раздавались вокруг. Значит, закончился трудовой день. Значит, пришло время отдыха и покоя. И сейчас после еды подаст хозяйка кувшины с разбавленным вином, и будет постепенно стихать шум голосов, и все выжидательно посмотрят на Рассказчика: и рыбаки с порезами на ладонях от бечевы сетей; и дровосеки, выкусывающие занозы из кожи; валяльщики шерсти, посудники, ткачи, кожеделы, гончары... После всех дел и домашних хлопот, когда ноет спина и морская соль продолжает жечь ободранное мясо, когда хочется вытянуть ноги и закрыть отяжелевшие веки, когда человек освобождается от гнёта повседневной работы, наступает время удовлетворения души - время Рассказчика.
  Нет, подумал он, не буду я им сегодня пересказывать Книгу. А расскажу-ка я о земледельце - крестьянине, который пожелал взлететь в небо, как птица. Только бы вспомнить, как "земледелец" будет на их языке. Сделал он себе крылья, скрепил перья больших птиц тонкой бечевой, воском и смолой и улетел к себе на родину. Как слово "икар" перевести на их язык? Были бы здоровы мои глаза, пахал бы я землю, сеял бы ячмень, как отец Евксанта, знал бы тогда это слово всю жизнь... И сделал бы себе и сыну своему крылья, и улетел бы вместе с птицами осенью к родному гнезду. Какому сыну, спрашиваешь? Да Рябому, конечно. У сливоглазой моей только один сын был...
  
  Рука в чёрной перчатке сбила снег с сосновой ветки, и на освободившееся место лег ствол пистолета. Сквозь ощущение страха пробилась мысль: "Как в дешёвом детективе. Ещё не поздно..."
  
  Всю излучину реки покрывал туман. Он рваными космами тянулся к низкому утреннему солнцу, обнажая местами металлически блестевшую воду. В нём виднелись силуэты лошадей, двигались людские тени. Из тумана доносились звуки стойбища: неясные голоса и крики, всхрапывания лошадей, позвякивание сбруи. К молочному разливу тумана примешивался сизый дым костровищ, от которых шел смрад сырой гари, горелой каши и старых портянок.
  Прибрежные кусты раздвинулись, и из них вышел человек в гимнастёрке, сапогах, но без штанов. Галифе, ремни и кальсоны он держал на сгибе руки. Ощерясь в желтозубой улыбке, отчего его пепельные усы вздернулись к самым ноздрям, он прищурился на солнце и стал чесать промежность.
  - Просыпайтесь, просыпайтесь, мандавошечки мои, цветики лесные, - пропел он. - А то растрясет вас скоро опять спросонья, сволочи.
  Скинув у кромки воды сапоги и гимнастёрку, он зашел в воду и, весело матерясь, стал подмываться.
  Из тумана вышла лошадь и грустно побрела к воде. На шею лошади был надет ремень с гимназической пряжкой, от него в туман тянулась тугая веревка. Лошадь зашла в воду по колени, вытянув за собой привязанного к ремню человека. Человек крепко спал.
  Бесштанный весельчак вышел на берег, сел на речную гальку и стал тщательно промывать пальцы ног, изредка оглядываясь на спящего и выдавливая смешок. Закончив с мытьём, он пошевелил пальцами в воде и, ухватившись за поясницу, выгнул спину.
  - Когда ж это кончится, мать твою, - с кряхтеньем сказал он, разминая мускулы.
  Лошадь с шумом пила, подрагивая кожей. Беспорточный, подойдя к ней, похлопал её по спине и, ухватившись за веревку, по острой гальке протянул спящего в воду. Тот открыл глаза и бессмысленно уставился в небо.
  - Вставай, опмать, проклятьем заклеймённый! - обратился голый к спящему. - Петушок пропел давно. Устинович, ты меня слышишь?
  Лежавший в воде, с трудом одолевая сон, недоумённо уставился на первичный признак, густо поросший признаком вторичным. Потом перевел глаза на смеющееся лицо.
   - А почему вы голый? - спросил Устинович.
  - У тебя кобыла тоже без штанов.
  - Да? - изумился спящий.
  Он посмотрел на лошадь: она спокойно пила, переступая задними ногами. Тогда он потрогал воду и посмотрел на свою мокрую руку.
  - А я почему в реке?
  - Умываешься, - рассмеялся первый.
  - Да ну вас к чёртовой матери, Егор, - окончательно проснувшись, обиделся Устинович. - Это вы меня затащили сюда, признайтесь.
  Егор только засмеялся в ответ. Он зашел в реку по пояс и стал умываться, громко отфыркиваясь, растирая себе шею и подмышки.
  - Сымай всё, Устинович, иди купаться, - закричал Егор. - Хорошо! Чтоб тебя волки закусали - хорошо!
  Устинович отвязал от себя веревку и снял разнобойную одежду: студенческую курточку, под которой оказалась тонкая вязаная фуфайка, английские ботинки с высокими голенищами, еще очень даже крепкие, но с оборванной шнуровкой и короткими обмотками, солдатское галифе со свежезелёной заплатой в промежности, изрядно заношенные исподники.
  Егор осмотрел костлявую фигуру Устиновича и громко запел:
  - Бежит по полю санитарка, звать Тамарка, в больших кирзовых сапогах на босу ногу...
   И вдруг без перехода заявил:
  - Вот ты говоришь - Палестина, Палестина...
  - Я говорю? - удивился Устинович; высоко поднимая ноги и растопырив руки, он ступал по острым донным камням реки. - Вода... Просто звериная вода!
  С криком "Ох!" он сел в реку боком к течению и часто задышал, приговаривая: "Зверская водичка!", - потом успокоился и тихо сказал:
  - Надо было вчера бельишко простирнуть, провоняло все.
  - А я так вот не грохнулся спать, как некоторые, а портяночки да кальсоны помыл как следует, хоть и в темноте.
  Пересев на прибрежный камень и подставив безволосую грудь солнцу, Егор неожиданно начал.
  - Был у нас в слободке армяшка - звали его так. Может и не армян вовсе...Откуда он приблудился: беглый, ссыльный или торговец - не знаю. Но только того, кто косо взглянет на него или по пьяному делу мать его помянет - бил страшно, до кровохарканья бил. И боялись его, уважали. Самая красивая девка за него замуж пошла. Сама пришла к нему в избу и говорит: "Не знаю, как у вас, а у нас сватов засылать надо. Так что завтра и засылай". И ушла. А через неделю под венец. Ты слушаешь?
  Устинович тоже вышел на берег и стал обтирать с себя воду.
  - Слушаю, слушаю.
  - А отец Харитон, попик наш, не буду, говорит, венчать, не знаю,
  говорит, какой он веры. Так ведь смех потом был: Серафима, девка-то эта, пришла к попу во двор, взяла его в кулак за бороду и давай мотать во все стороны. Венчать кого ты не будешь? Я, говорит, покажу тебе "несть еллина, несть иудея". Народ на заборе так и повис.
  - Повенчал?
  - А как же! Очень уж Серафима замуж за него хотела.
  - И какая из этого всего следует мораль? - спросил Устинович.
  - Гляжу я на вас и думаю: вместо того, чтоб резать себе письки-пиписьки, в рыло бы дали раз да другой, и было бы вам счастье.
  Устинович засмеялся. Засмеялся и Егор.
  На берег вышел ещё один военный, строго одетый в отличную форму, подтянутый, сурового взгляда. А росточком с подростка. Помолчав, наблюдая за смеющимися, он заметил:
  - Снова ржут. Сидят два голых, как любовники после случки, - довольные.
  Егор, ласково улыбаясь, задрал голову и взглянул в лицо подошедшему.
  - За нею мчится Ефросинья, морда синя, юбка синя... А хорошо, Климушка, подмыться, обгадившись. Не желаешь?
  - Ёксель-моксель, - ответил Клим. - Собирайтесь.
  Устинович молча стал натягивать одежду. Клим взглянул на него и сердито подергал губами.
   - Вечно ты, Устинович, делаешь не то, что велено.
  Устинович недоумённо посмотрел сперва на Клима, но его лицо оставалось каменно-неподвижным, тогда он взглянул на Егора, сидящего в той же позе на берегу. Смех его сменился похихикиванием знающего продолжение человека.
  - Я сказал собирайтесь, а не одевайтесь.
  - Ну? - спросил Устинович.
  Егор, которого с утра не покидало благодушие, громко расхохотался.
  - Ездишь ты мне, захребетник, - продолжал смеяться он, вставая. - Вот ты подумай, Устинович, всю жизнь его на себе таскаю. Откуда у него такая сила надо мной?
  Клим обиженно ответил:
  - Я тебя и не прошу.
  - В этом-то и дело. Через улицу в распутицу тебя носил, за чижом вместо тебя в грязь лазил. А лужу перед реальным помнишь? Ох, Устинович, и лужа была знаменитая!
  У Клима щёчки по-детски вздулись, глаза светло-серые, прочти бесцветные, сощурились, и на лице образовалось какое-то подобие улыбки.
  - Не поверишь, - продолжал Егор, - уже макушка лета встала, а она не сохнет! Что там твое море Галилейское - вот бачага была!
  Егор, полусогнувшись, подставил спину, и Клим ухватил его за шею, оседлав.
  - И все училище заливалось, когда я его вот таким макаром на крыльцо доставлял, - голени Егора жилисто напряглись, и он, оскальзываясь, осторожно понес Клима на противоположный берег. - Подштанники мои захвати, - крикнул он, - и биноклю!
  - Не поймёшь вас, - проговорил Устинович. - Миргород какой-то.
  Переправившись через реку, Устинович и Егор оделись, и все трое стали подниматься на крутой берег, к стоявшей наверху усадьбе.
  - А уж тут я тебя не поволоку, Климушка, сам дотопаешь.
  - Я вообще не понимаю, зачем мы сюда попёрлись. Это ты меня уболтал. Тут пулю проглотишь - пёрнуть не успеешь, - брюзжал Клим, поднимаясь по узкой и извилистой тропинке склона, не останавливаясь и прерывисто дыша.
  - Да откуда здесь паны, здесь наши неделю назад стояли, - возразил Устинович.
  - Чьи - наши? Ты теперь не забывай, кто ваши. Чёрт, вляпались - так уж пропадать.
  Оказавшись близ дома, залегли в кустах. Устинович приставил к глазам бинокль. По двору ходили куры, рывшись в пыли. Ворота конюшни были распахнуты, одна створка провисла, еле держась на петле, было видно, что конюшня пуста, пуста безнадежно и давно. Стекла окон усадьбы, где выбитые, где целые, демонстрировали явное запустение внутренних помещений.
  - Нет тут никого, - сказал Устинович, передавая бинокль командиру.
  - Нету, - промычал он, - нету... А куры откуда?
  - А что - куры?
  - Откуда, откуда - ну?
  - Дай гляну, - Устинович снова забрал себе бинокль.
  - Хочешь увидеть то место, откуда куры берутся? - рядом с Устиновичем лёг с прыжка Егор. - Я там пробежался туда-сюда - вроде тихо.
  - Откуда куры взялись? - бормотал Устинович. - Из яиц взялись...
  - Из твоих что ли? Егор, - приказал Клим, - сходи в усадьбу, посмотри, есть там кто.
  - А чего ходить, - лениво ответил тот. - Мы тут стояли. Дай-ка, - он потянул бинокль к себе. - Это пана Лисовского хоромы. Наш эскадрон внизу у реки стоял, а сюда за жратвой ходили. Двух коров свели дойных, даже жалко было резать. Ну, там пшеницы уж не знаю сколько, картохи... Виноградник у него с той стороны. Дурная ягода, я тебе скажу. Сытости никакой, а поешь - не эскадрон, а артбатарея.
  - Что ты мне про шамовку пушку льёшь! Ты скажи, есть там кто или как?
  - Шесть наших ребят с Лисовской дочкой поразмялись, а он и обиделся. Тут как назло Тухачевский на штабных машинах шел. Лисовский к нему - оскорбили шляхтича! А командарм всех шестерых велел к стенке поставить. И это перед наступлением, людей и так в обрез...
  - Расстрелял? - спросил Клим грозно.
  - Приказал - взвод поставил. Я комэск... был... а он...
  - Ладно. Это ему, панскому выкормышу, припомнится.
  - Да ты не хмурься. Мы потом, когда штабные укатили, всех Лисовских порешили - и пана, и дочку. Так что нет там никого.
  - Тогда пошли, - Клим вскочил на ноги. - Шашки наголо!
  - Кого рубать-то? - пробормотал Устинович.
  ... Во дворе никого не оказалось. После недолгого поиска никого не обнаружили и в доме. Вдруг из дворового строения Егор выволок за руку упирающуюся молоденькую девушку.
  - Глянь-ка! - радостно закричал он. - В сеннике пряталась!
  - Одна? - хмуро спросил Клим.
  - Нет, со мной, - обиделся Егор.
  - Ты кто? - приступил к допросу Клим.
  - Не разумем, - ответила девушка испуганно.
  - Устинович! - закричал Клим и, когда тот появился, приказал: - Спроси её, что она тут делает. А ты, Егор, заруби курицу. Жрать хочу, как волк и семеро козлят.
  - Ким йэстэшь? - спросил Устинович. - Сконт?
  - Йэстем Ружа. Йэстем зе вси, там, понад жэкон. А тутам за господарствэм пильнуйэ.
   В это время Егор равнодушной походной пошел к дому, где возле крыльца клевала что-то большая белая курица. При приближении человека она застыла, следя за ним стеклянным глазом. Поравнявшись с птицей, Егор боком, как подрубленный, рухнул на неё. Курица издала вопль птичьего ужаса и с шумом рванулась в сторону, но Егор успел ухватить ее за ноги. Все остальные птицы, гулявшие невдалеке, хлопоча крыльями, кинулись врассыпную.
  - Во молодец! - Клим вытащил шашку из ножен. - Ты лапы ей подожми и наклони. Сейчас я её рубану.
  - Так ты мне всю галифе кровью зальёшь, - сказал, отряхиваясь, Егор.
  - Кто тебя просил о пшипильноване господарства?
  - Пан, - тихо отвечала Ружа.
  - Держи, держи. Будешь потом гордиться, с панской курицей, мол, воевал.
  - Да пошёл ты!
  Егор приложил курицу на какой-то чурбак и взмахом шашки отрубил ей голову, мгновенно бросив после этого в ведро, где она продолжала ещё биться.
  - Сейчас допросят её, она и ошпарит и выпотрошит.
  - А пана ростшеляно?
  - То старого пана. Але не ростшеляно, а заромбано. И цурке его рувнеш.
  - А цо? Йэст йэше млоды?
  - Як ваши выйшли зе вси, он указал се. Поведзял, жэ до Варшавы бэньдзе пшечискачь се, жэби большевиками вальтшыч. Мщич зложил пшысенге...
  - Гдзе он тэрис?
  - Не вем, пан, - ответила Ружа испуганно.
  - Егор! - закричал Клим. - Ты чего, ей-богу, бросил все? - Клим пошевелил курицу шашкой в ведре. - Её ощипать и пожарить надо...
  - Соли нет, - обида Егора не проходила.
  - Да хрен с ней с солью. Ты так зажарь.
  - А так пусть её тебе бабушка Арина жарит.
  - Чы маче суль? Мам и суль и пепш, - вмешалась в разговор Ружа, явно желая сменить тему.
  - А не урвешь се?
  - Не, пане. Вем, цо робем большевицы с тыми, кто их не слуха. И прутш того - кухня ото она. Стамтонд не урвешь се.
  - Идзь. Куре усмашь.
  - Добже, пан, - Ружа, захватив ведро, ушла на кухню, где стала греметь посудой и переливать воду. - Чы поведзе упшейны пан...
  - Цо? - спросил Устинович, голова которого виднелась из окна кухни.
  - Чы то правда, жэ пан Пилсуцки пэд Варшавой большевикам фсыпал пепшу?
  - Всыпал, всыпал, - сказал Устинович по-русски. - А тутай опрути насих жолнежыф тим тыгодню никого не было?
   В дверях кухни появился парень в короткой куртке и серых брюках. Схватив Ружу за рукав, он спросил шёпотом:
  - Цо он поведзял о Варшаве?
  - Ты заревал! Не, пане, никого. Тылько васи начальницы ишэйэхали самоходами там, до границы.
  - Яцы начальницы?
  - Васи, зэ штабу, - и выталкивая парня из кухни, быстро проговорила: - Варшаве не взяли. Отходзь! Йедном машине пожучили, на позосталых фшисцы одъехалы.
  К Устиновичу подошел Клим и сел рядом.
  - Что она там делает?
  - Курицу сейчас будет жарить.
  - Чего она тут тебе напшенькала?
  - Ничего существенного. Нет здесь никого - бояться нечего. Послушайте, Клим, наши здесь вчера были. Ружа! - крикнул Устинович.
  - Ну и имечко, - сплюнул Клим.
  - Цо, пане? - выглянула в окно Ружа.
  - Когда были штабовцы - ранкем, ветшерем?
  - Ранкем, упшейне пан. Тши машыны и недужно конницы. Зъедли гэнси и ветшерем одъехали. А йедном машине пожучили. Мувили, якбы паливо у них се скончило.
  - Вчера вечером они еще были здесь. Припозднились мы.
  - Лошадок бы перековать, а, Устинович?
  - Вы умеете? Я - нет.
  - Егор умеет. Да где только наши обозы? Обгадились мы крепко, Устинович, в твоей любезной Польше.
  Двери сарая напротив сидящих распахнулись, и оттуда медленно двинулся на них автомобиль. Казалось, он, никем не управляемый, никогда не остановится, пока не расплющит о стену сидящих. Клим путающимися пальцами стал расстёгивать коробку маузера. Он готов был начать стрелять в никелированную переносицу машины, как из-за кузова появилась смеющаяся физиономия Егора.
  - Что, черти, не ожидали тут такое увидеть? Да, брат, это техника. Альмикар, - говорил он любовно, обходя машину со всех сторон. - Кабы ее паны не испортили, мы бы на ней без наших хроменьких лошадок через час на границе были.
  - Через час? - изумился Клим.
  - Слово механика! - уверил его Егор.
  - Я хоть и не механик, а не сходя с места вижу: паны тут ни при чем.
  - Что б ты понимал! Ты лошадь взнуздать можешь только спьяну.
  - Просто в баке нет горючего. Слово студента университета.
  - Говори, говори... - Егор отвернул крышку бака и полез в нее прутиком. - Ну ты студент, даешь!..
  - Да, был бы бензин...
  Егор развязной походкой подошел к сидящим:
  - Нюхай! - он ткнул крышку бака прямо в нос Устиновича.
  Устинович втянул ноздрями воздух.
  - И ты нюхай!
  - Ты мне не суй тут всякую дрянь! - неожиданно заорал Клим. - Сперва чуть не задавил... Сейчас ты у меня вот эту дырочку понюхаешь!
  Клим сунул Егору под нос маузер.
  - Это же спирт! - мечтательно протянул Егор. - Сейчас поедем. Устинович, бери ведро и за мной быстро. А то здесь оставлю - пешком пойдешь.
  Гремя на ходу ведрами, Устинович и Егор отправились в глубь строений.
  Посидев под окном, Клим встал, прошёлся, приседая, по двору, разминая спину и ноги. Подобрав с земли обломок красного кирпича, он прицельно швырнул его в стеклянный переплет веранды. Стекла звонко брызнули на землю.
  - Бросил, тёзка Ефремович, наймитам панским продался! - выругался Клим и снова швырнул камень в стёкла веранды.
  В окно испуганно выглянула Ружа. Она хотела что-то спросить, но, увидев злое лицо Клима и его бешеный взгляд, поспешно скрылась в кухне. А Клим, качнувшись с каблуков на носки, зашёл в дом.
  - Ты...
  Ружа ахнула, не ожидав услышать кого-то за спиной.
  - Ты посолить не забыла?
  - Чего пан собе жычы?
  - Я говорю, соль у тебя есть?
  - Суль? Суль мам. Проше, пане начальнику, - Ружа, слабо улыбаясь, протянула солонку Климу.
  Он сжал солонку вместе с её пальцами в кулаке.
  - А ты хорошенькая, понимаешь?
  - Не разумем, чего йешче пан собе жычы?
  - А может, у тебя и триппер есть? Это надо проверить.
  За спиной Клима бесшумно появился молодой человек, который интересовался Варшавой. Он вытянул руку с наганом прямо в затылок Климу. У Ружи медленно закрылись глаза. Во дворе раздались голоса Егора и Устиновича.
  - Я этот подвал как обнаружил, да как понял, что в этих бочках, так велел Лисовскому все доступы к нему перекрыть. Иначе трудно представить, что было б, кабы мои ребята нашли его.
  Молодой человек мгновенно исчез за дверью, а Клим, оттолкнув Ружу, стал солить шкварчащую на огне курицу.
  - Слышь, Климентий! Ты где?
  - Что ты орёшь? Тут я, на кухне.
  В окне показалась весёлое лицо Егора.
  - А чёй-то ты туда забрёл? Щупаешь, не готова ли кура? Ну и как? - Егор расплылся в улыбке. - Вижу - не готова.
  - Ты поскалься, поскалься. Она тебе подсунет чего-нибудь...
  - А ты, стало быть, наблюдаешь, чтобы мы больше не обгадились. Молодец! А мы, стало быть, сейчас баки зальём, машину заведём -магнето проверить, не сняли ли? - и поедем. Этот Лисовский, - начал объяснять Егор уже Устиновичу, - небольшой заводик держал на том берегу. А что - картохи сажают много, гони себе и гони. Не знали мои ребята, зазря полегли. Клим! Выпить хочешь? - Егор снова заглянул в окно и увидел там только перепуганную Ружу. - А где Клим-то?
  Ружа в страхе затрясла головой.
  - Здесь я, - ответил Клим, выходя из кухни. - Ты уже тяпнул, как я вижу.
  - Ни боже ж мой! Я же за рулём.
  Отряхивая руки, подошел Устинович.
  - Всё, - сказал он и хотел было продолжить фразу, но тут земля вздрогнула и тугая волна воздуха ударила по ушами. Из окон посыпались остатки стёкол.
  Егор, Устинович и Клим выскочили за ворота. В полукилометре от усадьбы на пригорке стояли две пушки с канонирами. Рядом разворачивались ещё две, и парочка двигалась по склону, влекомая лошадьми. Командующий артиллеристами поднял руку, чётко нарисовавшись на фоне почти белого неба. От пушек отскочили несколько человек. Рука резко упала вниз, из стволов вылетел огонь, вспучилось белое облако дыма. Земля на поляне, где расположилась на отдых потрёпанная конница регулярной Красной Армии, полетела клочьями, разбрасывая людей, лошадей, амуницию.
  - Так, - сказал Егор. - Звездец подкрался незаметно. Значит, где-то у них и кавалерия приготовлена.
  - Срать хочу, - жалобно проговорил Клим.
  - И, видимо, пехота на подходе. Иначе не стали бы атаковать, - задумчиво уточнил Устинович.
  - Сейчас в штаны наложу, - продолжил мысль Клим и испустил длинный басовый звук фагота.
  Пушки перезарядили. Командир вновь махнул рукой, и еще один двойной залп обрушился на поляну.
  - А ведь нам, Устинович, тикать надо. И желательно в другую сторону.
  - Пока нас тут не нашли, Егор Николаевич, я бы на вашем месте подумал о ближайшем будущем, - столь же задумчиво ответил Устинович.
  Клим взорвался криком:
  - Какого хера вы тут корчите из себя приват-доцентов! У меня рези в животе, а эти шлюхи в философию играют!
  - У тебя всегда перед дракой рези в животе, - резонно возразил Егор.
  На пригорке подошедшие пушки разворачивались в боевую позицию, вокруг них бегали артиллеристы, как муравьи вокруг капли меда. Из лесочка показалась подвода, груженная ящиками.
  - Двенадцатидюймовые, - определил Егор. - Шрапнель.
   Клим снова издал звук фагота.
  - Не волнуйтесь, Климентий, у нас есть еще минут пять.
  - Или шесть, - добавил Егор, - пока кавалерия и пехота объявится.
  - Если не погибнем от газовой атаки, как вы полагаете, Егор Николаевич?
  Егор Николаевич почесал, раздумывая, промежность.
  - Баки залиты? - спросил он.
  - Давно.
  - Господин Устинович, хера ж вы стоите без движения? Неужели не видите, что ваш боевой командир вот-вот обосрётся?
  И не оборачиваясь к Климу, они бросились во двор к машине.
  - А я? - испуганно спросил Клим, удивлённо глядя вслед убегающим. - Эй, сволочи, меня забыли!
  Он вбежал во двор, когда Устинович уже перестал вращать ручку храповика и машина равномерно гудела, подрагивая всем кузовом.
  - Единственное, о чём жалею, о ребятах оставшихся, - говорил Егор. - Ни за что таких мужиков положили.
  Устинович стал укладывать храповик под ноги.
  - А вот и наш дристун! - сообщил громко Егор.
  - Я вас под трибунал, сукиных детей, отдам! Я из вас котлет пожарских понаделаю!
  Никто не услышал выстрела. Пуля коротко свистнув над ухом Егора, пробила ветровое стекло. Угол просыпался звонкими брызгами.
  - Что это? - по-детски удивился Егор.
  Устинович резко обернулся. За какие-то доли секунды он сумел заметить множество движений нескольких человек: в окне второго этажа усадьбы какой-то, Устиновичу показалось, мальчишка, стоя, как в картинной раме, целился в них из нагана; Клим, расстёгивая на лету коробку маузера, как кавказец в танце, упал на колени, укрывшись за автомобилем; в дверях кухни застыла Ружа с ведром в руках, откуда ветер медленно выдувал белые куриные перья. В следующую секунду Устинович заметил медленный поворот головы Егора в сторону стреляющего мальчика, движение пальца в скобе его нагана и несколько вспышек за своей спиной прежде, чем услышал звук стрельбы, которую открыл Клим. Палец юного Лисовского так и не успел дожать курок: шесть выстрелов сделал Клим, шесть пуль застряли в груди и животе мальчишки. И он, качнувшись назад в комнату, исчез. У Ружи ведро выпало из рук. Громыхая по крыльцу и рассыпая перья, оно скатилось на землю.
  - Не выживет, - Клим харкнул от души и утёрся, вставая.
  - А кто это был? - спросил Егор, повернувшись к нему. - Я даже не увидел.
  - Дух святый, - ответил Клим. - Щас я эту непорочную тоже шлёпну.
  Но Ружа уже скрылась внутри дома.
  - Надо найти эту тухачевку, - твёрдо сказал Клим.
  - Ага, - возразил Егор, - и курицу заодно прихватить. Нашёл дурака.
  - Давайте, я схожу, - вызвался Устинович.
  - Да хрен с ней, с курицей. Она все равно пересолена.
  - А ты уже и попробовать успел, - усмехнулся Егор и неблагозвучно заорал: - Я люблю твои смуглые руки на эмалевом белом руле!
  Автомобиль тронулся, набирая скорость.
  ...Догнали штабовцев они только на Украине. В одноэтажном и добротном здании местной гимназии, вытянувшемся вдоль дороги на полсотню метров, их рассадили в разные комнаты и заставили писать рапорты о случившемся. Потом листы забрали и протомили раздельно больше часа, не давая ни есть, ни пить. У Клима снова начались рези в животе, но тут их всех повели к командарму.
  Адъютант Тухачевского приказал каждого пересказывать свой рапорт. Сам Тухачевский, подперев лоб указательным и средним пальцами, слушал, не взглянув на вошедших. Его мясистое породистое лицо выражало предельную степень брезгливости. За всё время встречи он не проронил ни слова, останавливал рассказчика, небрежно приподнимая карандаш и указывая острием на того, кто должен был продолжать. Клим закипал от злости. Сузившиеся глаза его с ненавистью оглядывали тугую фигуру командарма. Егор горячился, но вызывал только сочувствие адъютанта: "Поймите правильно, здесь не контрразведка, вас никто ни в чём не обвиняет. Командованию нужна ясная и полная картина всей кампании. Не надо так горячиться". Но не горячился только один Устинович. На него накатила такая усталость, что он не замечал школярского унижения, в котором они находились. После окончания допроса их отпустили.
  - Хоть бы спасибо сказали за машину, - обиженно говорил Егор.
  - Где теперь своих искать? - спросил, ни к кому конкретно не обращаясь, Устинович.
  - Свои, где кухня. Слышишь, едой откуда-то тянет.
  Клим пошевелил ноздрями, вертя головой. Едой тянуло из окон гимназии.
  - Скотина, - тихо прошипел сквозь зубы Клим.
  - Брось! - посоветовал ему Егор. - Пойду искать хозчасть. Лошадь из них выбью и до полка подамся. Будьте здоровы, братишки! Студент, достанешь авто - приходи, возьму помощником механика.
  Егор пожал друзьям руки и почти бегом устремился вдоль улицы.
  - Прощай, Клим.
  - Ты куда сейчас?
  - Вернусь в политуправление. Начну с первоначала: фронтовая газета, агитстихи. Театральная группа без меня, наверное, развалилась, если живы остались.
  Клим сердито подёргал губами.
  - Я там на тебя немного... того... Ты не обижайся, Устинович.
  - Клим, мы не дети.
  Командир снял через голову ремень маузера.
  - Держи на память, - протянул он оружие Устиновичу.
  Устинович намотал на коробку тонкий ремень и с благодарностью взглянул на Клима. Но тот уже скрылся в здании штаба.
  
  Дверь отворилась, и на балкон вышел мужчина невысокого роста, одетый в стёганую фуфайку и вязаную шапку. Отвернувшись от ветерка, он прикурил сигаретку и, опершись локтями на перила, стал глубоко затягиваться, вертя головой по сторонам и периодически сплёвывая вниз. Ствол пистолета, направленный на него, медленно поднялся вверх.
  
   Что-то случилось. Или рассеялся табачный дым, или еле уловимый шумок, вызвавший тревогу, примешался к тишине, но в воздухе возник и сконцентрировался явственный запах сырой известки. Кирилл сел на раскладушке, закряхтевшей всеми пружинами. Ни сна, ни отдыха измученной душе, подумал он. И снова в гардеробе. Он поднял с пола тяжелый том Добролюбова, переложил его на столик и вышел в вестибюль, включив свет. Гулко дрыгаясь, вспыхнули под потолком люминесцентные лампы. Кирилл спустился в цокольный этаж, в раздевалку для посетителей. Ещё на ступеньках он ощутил кожей лица горячий и влажный воздух, который поднимался снизу. Он зажёг свет и здесь. Авария отсутствовала. Все деревянные пробки, вбитые в трещины батарей парового отопления и закрученные стальной проволокой до лучших времен, стояли на месте. Новых прорывов не было. Лёгкое шипение прорывалось сквозь обитую железным листом дверь, ведущую, кажется, в бойлерную, - Кирилл ни разу там не был. Только этого мне не хватало, подумал он. Пришлось подняться в вестибюль за ключом и, громыхая, отпирать. Узилище, всплыло из литературных подвалов памяти, во глубине сибирских руд... Из разверзнутой двери пахнуло жаром. Но слово "пахнуло" не описывает того, что почувствовал Кирилл. Возникло ощущение, словно там, в запертой темноте, замкнутое пространство разбухало, давя на стены, потолок, пол, и теперь, ничем не сдерживаемое, выперло горячим упругим, как студень, но невидимым параллелепипедом из дверного проёма, четко очертив свои границы и температурой, и разной плотностью с окружающим воздухом. Кирилл удивился, но не испугался. В глубине бойлерной мерцал неясный свет и оттуда доносились разнотембровые звуки, словно на два голоса бормотала вода в трубах. Кирилл с усилием втолкнул своё тело в невидимый четырехгранник. В ушах скрипнула барабанная перепонка и почувствовалась боль, отчего пришлось сделать несколько глотательных движений, чтобы выровнять давление. Он попробовал нашарить выключатель по ту сторону дверных косяков, но не нашёл его. И тогда со словами "на ясный огонь, моя радость, на ясный огонь" Кирилл шагнул в темноту.
  
  Кофейно-коричневые руки колдуна в сумраке казались чёрными. Вздутые в суставах пальцы захватили в горсть мелкие птичьи перья и подбросили их в воздух. Что-то не понравилось колдуну в возникшем на полу узоре. Он собрал кости в кучку, помогая рукам левой ногой и бормоча неясные слова, пронизанные горловыми звуками. Кирилл не расслышал, что произнес колдун: стены, сложенные из крупных блоков известняка, ватно поглощали слабые вибрации воздуха.
  - Что он сказал? - раздался властный голос.
  Кирилл с любопытством и страхом выдвинулся из-за колонны почти наполовину, чтобы увидеть всех присутствующих. Сектанты, что ли, подумал он. Скажу Мефодьичу, развел тут плесень. Или Первый развлекается?
  Двое таких же чёрных, как и колдун, здоровенных парней, выдвинулись из темноты и, подхватив сухопарое тело старика, вздёрнули его под локти так, что зубастый крокодилий череп, обтянутый высохшей кожей, сидевший на голове колдуна, как кепка с козырьком, полностью закрыл его лицо.
  - Сменхкара! - раздался тот же властный голос.
  Человек в женской колоколом висящей юбке, которую поддерживал через плечо кожаный ремень, вошел в освещённый круг, сорвал с головы старика зубастую маску и коротко без размаха ударил ею колдуна по лицу. От глаз до подбородка вспухли две глубокие царапины, из которых немедленно стала сочиться чёрная кровь.
  - Повтори, - тихо приказал Сменхкара.
  - Ка покинул Великого Сына, - явственно произнёс колдун.
  Сменхкара растерянно обернулся туда, откуда из темного угла раздавался властный голос. А колдун продолжал:
  - Анубис ждёт Великого Сына, ждёт, чтобы взвесить его сердце. Я видел.
  Из глубины темноты неожиданно донесся женский всхлип. Что тут происходит, подумал Кирилл. Какой к черту Анубис? Там же баба какая-то... Культовое траханье, что ли? Завтра же сдам Проппа в библиотеку... Он уже хотел попятиться, чтоб незаметно выбраться из подвала и вызвать милицию или позвонить, отдышавшись, Николаю - начитался внепрограммной литературы, интеллектуал периферийный, - но завороженно остался стоять, прижавшись к колонне.
  - Ты лжёшь! - высокая мужская фигура шагнула на освещённое пространство. - Тебя подослали из Уасета! Мау ко мне! - закричал этот человек в темноту. - Сейчас ты расскажешь все.
  И вдруг помещение наполнилось несколькими голосами сразу: где-то навзрыд заплакала женщина, отчетливо прозвучали шаги уходящих людей, в круге света появился ещё один мужчина, одетый так же странно, как и все присутствующие. Он едва коснулся двумя пальцами плеча обладателя властного голоса и тихо, но твёрдо произнёс:
  - Не противься, Владыка, воскури алтарь Амона.
  - Убирайся, жрец! - резко повернувшись, закричал Владыка с искажённым лицом.
  И внутри повисшей тишины плачущий детский голосок выговорил еле слышно:
  - Мама, красные рыбки плывут... больно...
  И не столько поразили Кирилла странные эти слова, и даже не то, что голосок принадлежал явно ребёнку, а то, что "мама" прозвучало не по-русски. "Има" - и Кирилл понял значение всего сказанного. Вдруг до него дошло, что все здесь говорят на этом удивительно знакомом языке, который хоть и имел странный привкус чужеродности из-за акцента, но был родным, глубоко сидящим внутри его, составляющим часть его. Давно забытую, но часть. И даже первоначальные сомнения пронеслись в голове: "дагигим"... "даг" - это гора, быстро и привычно вычленил он корень, Копетдаг, Аюдаг - инерционно подсказывал мозг, работая в известном, раз и навсегда проложенном русле анализа, Четырдаг... в связи с последним примером мелькнула какая-то мысль о корне "чёрт"... - и вдруг все сомнения погасли от вспыхнувшего "рыбки"... именно не "рыба", а "рыбки" - красные рыбки плывут... больно...
  И Кириллу стало больно внизу живота, так больно, что он опустился на четвереньки и готов был в голос заплакать от жалости к ребёнку, к себе, ко всем неприкаянным в этой чужой земле, тоскующим по родине и умирающим в тоске...
  Слезы выступили на глазах, и озноб пробежал по спине... Господи, пробормотал Кирилл сквозь сопли, за что же так... И любовь к умирающему ребёнку, жалость и нежность сдавили ему горло. Он на коленях обполз вокруг колонны и выглянул с другой её стороны.
  В тёмном углу у стены стояла лежанка на гнутых ножках. Над ней горел факел. На самой лежанке сидела женщина, лицо которой показалось Кириллу знакомым, но где видел это лицо раньше, он вспомнить не мог. Женщина держала на коленях ребенка, его голова покоилась на её правом плече. Судя по росту, мальчику было не больше шести-семи лет. Но голова его, непомерно раздутая, неестественно шарообразная, едва удерживалась на тонкой шейке, всё время скатываясь с руки матери.
  - Он плывет к Осирису, - прохрипел колдун. - Ты не в силах остановить его.
  Женщина снова заплакала навзрыд, уткнувшись лицом в голову сына.
  - Ты лжёшь, лжёшь! - закричал Владыка.
  По-бабьи круглый выпуклый его живот, подвязанный клетчатой тканью, глубоко втягивался и опадал при крике. Лицо, и без того уродливое, стало страшным, чёрно-жёлтым в свете масляных плошек и факелов. Он подскочил к колдуну и наотмашь ударил его по лицу. Охранники бросили старика на пол.
  - Кто тебя сюда прислал? Говори!
  Задыхаясь и блестя длинным обритым наголо черепом, он стал топтать колдуна ногами, бить, специально никуда не целясь. Удары были слабы, силы Владыки невелики. От тела его пополз едкий чесночный запах пота.
  В глубине помещения раздались шаги, и охранник зычно объявил:
  - Мау!
  Фигура Мау, затянутая в суровую ткань, согнулась было в ритуальном поклоне перед царем, но тот нетерпеливо схватил его за плечо и подтолкнул к лежащему колдуну.
  - Он должен сказать всё сам, сам! Ты меня понимаешь?
  - Мой Владыка! Плохие вести из Кханахана от ставленника твоего и Атона.
  - Что ещё? И там измена?
  - Абд-Кхила пишет: "Земли гибнут, против меня вражда..." Просит прислать корпус.
  - Мау! Нет у меня войска, ты это знаешь. Из Уасета сеют смуту. Гошен полон иудеев. Ливийцы, как шакалы, ждут костей моих. Сын мой, надежда моя, посланный мне Атоном, уходит от меня.
  Он подошел к лежанке и опустился перед сыном на колени, поднеся к губам своим его тонкую ручонку. Узкие плечи Владыки вздрогнули, он всхлипнул. Мальчик вздохнул, тельце его выгнулось дугой так, что было слышно, как хрустнули позвонки, огромная голова его откинулась за руку матери. Только на миг застыла хрупкая тишина. Туловище ребёнка обмякло, воздух медленно вышел из груди его, голова качнулась вперед и застыла.
  Мальчик умер.
  У Кирилла задрожали руки, заныли плечи. Чтобы не упасть, он заскрёб руками по колонне, пытаясь удержаться хотя бы ногтями. Найдя с трудом опору, он начал медленно вытягивать себя вверх, как вдруг тёмный подвал взорвался мелкими звёздами, тяжёлая туша навалилась на плечи, и Кирилл упал на пол. Телохранитель огромной ладонью отёр обвитую сыромятной кожей тяжелую ручку бича и щёлкнул пальцами в воздухе. Два помощника втащили Кирилла в круг света.
  Владыка обернулся.
  - Кто это?
  Телохранитель пожал плечами:
  - Не знаю, мудрейший.
  Владыка встал с колен.
  - Нофрет, ты уедешь в малый дворец. Сменхкара проводит тебя, - холодно распорядился он. - Мау! Убей их обоих, - он показал рукой на колдуна и жреца.
  - Амон вырвет твоё сердце! - закричал в ужасе тот, кто предлагал воскурить алтарь.
  - Скормить его крокодилу, - оскалился Владыка. - По частям. А этого в зал. Больше не бить.
  Кошка выглядела странной для наших северных краев. Была она поджарой и мосластой. Чистая ухожённая шерсть её отливала голубизной. Цвет электрик, подумал Кирилл, когда она склонила к нему свой скуластый череп и осторожно понюхала лицо.
  Лежать было неудобно: часть тела от затылка до правого плеча онемела, левая сторона лица: глаз, щека и губы - всё было смято, вдавлено в пол тяжестью головы, в которой что-то пульсировало и вальсировало гулко и настойчиво. Кругозор сузился до предела. "Мир мой был мал и ужасен", - цитата всплыла сама собой, и Кирилл проклял себя и свою память, способную в самый неподходящий момент выдавать на поверхность глубинные отложения. Благий господь, пошевелил он губами, владыка вселенной! Я рехнулся?
  - Иудей! - восторженно вскричал кто-то над ним. - Я так и предполагал, это они сговорились с Уасетом и подослали к вам, Всемогущий, этого юродивого.
  Почему иудей, подумал Кирилл. Мысли текли вяло, словно отдельно от головы. Я что-то сказал вслух... Ага, борух ото одонэй... как там дальше? элохим? нет, элохейну, мелех хаолам, э-э-э, даян хаэмет. Да.
  - Не трогать! - приказал знакомый голос. - Что он говорит?
  Бред продолжается, подумал Кирилл, расширяется и углубляется, как и учит нас Коммунистическая партия и марксистская диалектика.
  - Взывает к своему Богу, справедливому судье, - хихикнул первый голос.
  Правильно, судья - даян... стерва одноглазая. Это я, оказывается, взываю. И это мой Бог - справедливый судья. Что, интересно, он заканчивал и по какой статье осудил меня на этот маразм? Агрессивный, бестия...
  - Поднять его, только осторожно! - продолжал распоряжаться всё тот же властный голос.
  ...Чистый фараон...
  Чьи-то сильные руки подхватили Кирилла под мышки и вздёрнули вверх. Он почувствовал, как со спины соскочил тёплый комочек - когда успела кошка устроиться у него на пояснице? Голова закружилась, затошнилась и полетела ввысь. Сейчас в потолок врежусь, подумал Кирилл и сблевал себе на колени. О, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тёпл... Кирилл захихикал и попытался вытереть свисавшую с губ мерзость о плечо - руки были заведены за спину, кто-то цепко держал их, выворачивая лопатки.
  - Воды ему! Привести его в чувство!
  ...Кирилл очнулся не от того, что на него вылили много воды, и не от того, что вызванный дворцовый лекарь тёр ему лицо скисшим вином, от которого теперь все казалось Кириллу пропитанным уксусом и квасниной, а от того, что темнота хоть и была бездонной, но имела края. Всплыв, как пузырь, на поверхность из немой черноты, сознание зацепилось за край бытия и медленно выкарабкивалось на берег.
  - Ты хорошо сделал свое дело, иудей, и за это ты не будешь казнен.
  Хоть на этом спасибо, подумал ему в ответ Кирилл ехидно. Благодетель.
  - Он приходит в себя. Его нельзя тревожить, - ответил тихий мужской голос, приправленный интонацией вины.
  - Мы не будем его тревожить. Отойди в сторону и не мешай.
  Безумно интересно. Кириллу никак не удавалось разлепить глаза - словно чугунными были веки. Он шевелил всеми мускулами лица, но веки как срослись. А вероятно, не я один здесь иудей - своего дела, которое я мог бы сделать хорошо, у меня здесь нет. Весёленькие дела, однако, творятся в райкоме КПСС. Евреев - хоть лицензию выдавай. Да и Ильич наш картавил немножко... Кирилл с трудом поднял руки и размял лицо ладонями. Глаза, наконец, раскрылись.
  Зал был небольшой, метров сорок квадратных, но светлый. Солнце проникало в него сквозь отсутствующую крышу через перекрестия балок. Теперь, прислонённому к стене, Кириллу открывалась более широкая картина. Напротив него стояла лежанка на таких же гнутых ножках, как и та, что находилась в подвале бойлерной. На этой лежанке - кушетке? софе? канапе? - сидел, подвернув под себя левую ногу, все тот же Владыка в клетчатой юбке. Глаза он лениво щурил на Кирилла, брезгливо сморщив кожу вокруг носа. Рядом с его правой ногой на полу, выстеленном квадратными плитками, сидела очаровательная женщина. Грудь ее была туго перетянута тонкой тканью. Ладное тело едва угадывалось в складках платья, подол которого открывал смуглую кожу колен и тонких голеней. Лицо тоже отливало особой смуглостью. Это был не поверхностный загар - глубинная темнота кожи источала тепло и переливалась в черноту курчавых волос, непостижимым способом стянутых на затылке в пучок и одновременно легко спадающих на тонкие плечи пышной копной. Большими черными глазами, подведёнными тушью к самым вискам, она смотрела на Кирилла.
  Ради такой женщины, подумал Кирилл, можно на коленях проползти через весь город. Кстати, женолюб, где это ты находишься, если это всё не сон? Судя по всему - на Востоке. На востоке у паши полон жёнами гарем, в том гареме ни души, запрещен туда вход всем... Хороша девочка, невозможно хороша... А ведь это, братец ты мой, Египет, такие юбки я видал в "Искусстве Древнего мира", господина Любимова сочинение.
  - Это что на тебе? - спросил Владыка строго.
  Кирилл проследил за его взглядом.
  - Штаны, - ответил он по-русски.
  И снова всплыло дурацкое и не к месту "агрессивный бестия..." Да это же фараон! Солнцеликий Владыка! И лицо его мне знакомо... Фараон нахмурил брови и вопросительно-гордо взглянул на Кирилла.
  - Штаны, - повторил тот. - Порты, брюки, панталоны... как их ещё? кюлоты, джинсы. Вспомнил - михнасаим.
  Фараон повернул голову к лекарю-иудею.
  - Что он сказал?
  - Солнцеликий! Он странно произносит микхенашим.
  Солнцеликий вновь обратился к Кириллу:
  - Ты говоришь странно. Что за наречие?
  Все мы тут немного странные. И фараон этот... Кстати, как его зовут? И девочка, что напротив. Да и та, в подвале, женщина тоже была очень хороша. Подожди, как он ее назвал? Нофрет? Нефертити? Тогда это... господина Любимова сочинение...И говорим мы, значит, на каком же языке? Знал, да забыл. Приду домой, надо будет справочник полистать. Радостные сны начинают сниться в райкоме партии, жизнеутверждающие. Не забыть бы всё рассказать Николя.
  - Что за наречие - не знаю, а язык у нас общий.
  Кирилл сквозь ломоту в глазах увидел окаменевшее лицо фараона и удивленно-любопытные глазища девочки-женщины, испуганное, недоумевающее лицо Мау, который стоял всё это время на краю зрительного поля. Снами можно управлять, читал где-то, как живыми шахматами. Фигуры сами решают свои стратегические задачи, а моя роль - висящего над доской наблюдателя - вносить в их игру неожиданную помеху. Жука в муравейник! Сейчас я вас, милые вы мои, развеселю. Одну только правду, ничего, кроме правды. Кирилл напряг память и заговорил:
  - И ты, Владыка Верхнего, Среднего и Нижнего царств, помощник солнца, и я, грязный избитый твой пленник, и тот старик в углу с бородой - все мы происходим от Сима, сына Ноя. За остальных ничего сказать не могу.
  А хорошо бы, чтоб и девочка эта тоже.
  Как-то мало это походило на сон. Язык распух, словно после пытки семечками, и не вмещался во рту. Морда, наверное, тоже - хоть на холодильник вешай, чтоб дети не лазили. А ежели у такой рожи еще и язык вывалится после непродолжительных лекций по сравнительной лингвистике, то портрет висельника будет хрестоматийным.
  Фараон испуганно взглянул на Мау. Тот бросил быстрый взгляд на лекаря, забившегося в угол, и виновато пожал плечами:
  - Рано или поздно это стало бы всё равно известно, Владыка. Я тебя предупреждал.
  Фараон спрыгнул с лежанки и, подбежав к Кириллу, стал трясти его за плечи.
  - Ты, варвар, носящий штаны, ты пришел с севера? Отвечай! С севера? Тебя подослали из Гошена?
  - Мы не носим штанов, Солнцеликий, - раздался голос из угла. - Он не из наших.
  Фараон обернулся на чернобородого лекаря. Тот под его взглядом втянул голову в плечи и уставился в пол.
  - Это нетрудно проверить. Мау! - Мау хотел было позвать кого-нибудь, но фараон предупредил его. - Не нужно лишних. Сделай сам.
  Мау медленно подошел к Кириллу, который успел сползти от слабости снова на пол и сидел в луже воды, и пнул его.
  - Встать! - тихо приказал он.
  Кирилл с интересом повиновался. Главное, чтобы вся эта экзотика не успела завершиться до утра. И запомнить всё детально. Николя, поднаторевший во Фрейде, любит выспрашивать про всякие мелочи. Между прочим, о Фрейде, как они собираются проверять меня на иудейство? Память услужливо подсказала (конечно, это сон, и я им управляю): "Случай в Виши". Пьеса Артура Миллера. Телепостановка Михаила Козакова. Есть, был и будет только один способ отличить еврея от остальных. Этому способу три тысячи лет. И в фараоновом Египте и в вишистской Франции.
   Кирилл на слабых ногах медленно пополз вверх, опираясь спиной о стену, укрепился кое-как, потряхивая головой, в которой продолжало пульсировать. В глазах запрыгали яркие острицы.
  - Расстегнись! - приказал Мау.
  - Ребята, не при девочке. Пусть девочка отвернётся, - попросил Кирилл. - Стыдно, ребята.
  А у самого сладко замерло сердце - лучше бы не отворачивалась! Пусть бы посмотрела, красотка. Да не на особые какие-нибудь стати и размеры, а чтоб испытать сладкий стыд перед нею, чувство незащищенности детёныша, самца перед соитием. Даже какое-то шевеление в брюках произошло от предстоящего. И стыд, что сейчас увидят его возбудившимся, захлестнул его еще сильней.
  - Быстрей! - Мау хлестнул Кирилла по щеке расслабленной кистью руки.
  Профи, подумал Кирилл, а если б по глазам?
  Штаны сползли на бёдра. Фараон и Мау уставились на трусы. Хорошо, что вчера в душ ходил, бельё свежее.
  - Это что?
  - Трусы, - стыдливо ответил Кирилл. - Исподники по-вашему.
  - У меня даже рабы такого не носят, - фыркнул фараон.
  - Дать померить? Вдруг понравятся, - неожиданно рассердился Кирилл. Он промокнул ладонью угол губ. Губы были целы, но щека изнутри разбита - куски слизистой взбухли и болели. Солоно стало во рту. Везёт тому, кто уйдет из этих древнеегипетских подвалов Лубянки не солоно хлебавши.
  - И хватит бить, чекисты хреновы. Вы сдохните, в пирамидах своих засохните, а мне ещё жить и жить.
  Он приспустил, как на медосмотре, трусы. Девушка равнодушно взглянула и опустила глаза на кошку. Молодец, подумалось. Фараон сразу сел на кушетку, снова подвернув под себя ногу. Мау, произнеся врачебным тоном "одевайся", отошёл в сторону. Лекарь с тенью гордости на лице от своей правоты взглянул на фараона и тут же опустил глаза долу. После некоторого молчания Владыка произнёс:
  - Хорошо. Но если ты не иудей и не подослан из Гошена, то откуда ты знаешь?
  Штирлициана продолжается. Оказывается, я что-то знаю. Хотелось бы узнать, что именно. А из зала мне кричат: "Давай подробности!" Мы цитируем мятежника Цурена?
  - Это известно многим, - подал голос лекарь из угла.
  - Кому - многим? - закричал фараон.
  - Жрецы Но-Амона не хотели твоего рождения. Они знали, как отец любил твою мать. Они знали, кого он захочет назначить своим преемником. Жрецы знали всё с самого начала. Со дня твоего рождения они хотели твоей смерти.
  - Но этот дикарь не из Но-Амона, - сказал Мау.
  Лекарь усмехнулся.
  - Вести о твоем браке, Владыка, распространились по всей вселенной. Если раньше о тебе, твоей матери, жене, а теперь и дочери, - фараон взглянул на сидящую у его ног девушку, - знали только твои приближённые, мы, иудеи, и шпионы Уасета, то сейчас это уже известно даже дикарям.
  Чтоб я так знал, как им известно о чём, подумал Кирилл, а вслух произнёс:
  - Ребята, может, я пойду?
  - Куда? - спросил фараон.
  Хороший вопрос. Как же мне выбраться отсюда? Как вобрался - тем же путём.
  Фараон задумался. Мау был предельно внимателен, переводя взгляды с лекаря на фараона. А бородач продолжал говорить спокойно, не повышая голоса.
  - Ты обречён, Владыка. Ты был обречён с самого начала. Вот уже четырнадцать лет мы следим за твоей тенью. Наши мудрецы исчисляли твою судьбу каждые семь дней.
  - И что ждёт меня? - злобно, но обеспокоенно спросил фараон.
  Пожалуй, я побуду немного в своем сне. Казнить, вроде, не обещают, бить тоже не собираются. Интересное кино надо досмотреть до конца. Уплочено.
  - Забвение, - спокойно сказал лекарь. - Твоё тело не найдут в гробнице. Твоё имя будет срублено с камней и вычищено с папирусов. И никто не узнает в твоём загробном мире, кому принадлежит твоё Ка.
  - Молчи, негодяй! - крикнул Мау.
  - Пусть говорит, - приказал фараон. - Что будет с городом?
  - Ахетатон будет занесен песком. Никто не будет поклоняться твоему богу. Но причина в этом не в жрецах.
  - А в ком?
  - И даже не в ком. Поймёшь позже.
  Лекарь медленно развязал свою котомку и начал складывать в нее глиняные баночки.
  Солнце ушло, Кирилл не заметил в какую сторону. Небо еще белело сквозь балки, но в зале стала сгущаться прохлада. Сумерки наполняли помещение, вытесняя свет наружу.
  - И всё?
  - Здесь.
  - Что - здесь? - крикнул фараон.
  - Здесь - всё, - ответил лекарь. - Я же сказал - ты обречен. Ты можешь меня убить - мой народ не боится смерти.
  - Я умею убивать больно, - процедил сквозь зубы Мау.
  - Я знаю, - спокойно ответил бородач. - Видел.
  - Ты будешь визжать и кричать, когда я буду убивать тебя.
  Старик согласно покивал головой.
  - Буду визжать и кричать. Ты прав. Можно стегать бичом деревья, ветер от этого не утихнет.
  Прекрасная фраза. Надо скорее проснуться и записать - утром же не вспомню. Голова у Кирилла перестала кружиться. Он пошевелил кожей на черепе, разгоняя кровь, напряг и расслабил мышцы, приводя тело в здоровое состояние.
  Все молчали, ожидая, что ещё скажет старик.
  - Ты будешь думать, Владыка. Ты умен.
  - Что будет со мной? - дрогнувшим голосом спросил фараон.
  - Войска уже вышли из Но-Амона. Уже день, как они в пути.
  Фараон взглянул на Мау.
  - Я не получал известий, - испуганно ответил тот.
  - Паатенемхеб? - взволнованно спросил фараон. - Где главнокомандующий?
  - И он тоже нет, - Мау обратился к старику. - Ты не можешь этого знать. Ты лжёшь.
  - Я получил эти известия сегодня ночью. И я никогда не лгу.
  - Вас слишком много в моей стране, - злобно сказал фараон.
  - Это твой народ. И мы хотим спасти тебя, Владыка.
  Снова возникло молчание. Не замечая никого, фараон обвёл взглядом помещение. Его глаза остановились на девочке-женщине, сидящей у его ног. Он запустил пальцы в её волосы и с силой повернул голову лицом к себе. Она плакала, тихо и покорно.
  - Всё напрасно, - сказал фараон грустно. - Какова будет плата?
  Сумерки сгустились. Почти в полной темноте, разлитой вдоль стен, лекарь завязал свою котомку.
  - Нас слишком много в этой стране. Чужая война, чужая земля. Муха, попавшая в котел, гибнет. Нам пора уходить.
  - Какова плата? - повторил фараон.
  Лекарь улыбнулся широко и открыто - в темноте были видны его белые зубы и блестящие глаза.
  - Плата будет велика. Ты сам её установишь. Достаточно того, что я скажу тебе: ты будешь жить.
  - А мое Ка?
  - О нём ты вспомнишь потом. Если вспомнишь.
  - Не понимаю тебя, старик.
  Если уж они не понимают друг друга, что говорить обо мне, варваре из Гошена...
  - У тебя будет другое имя. И оно будет означать - сын. Просто сын.
  Если произнести это слово с заменой свистящих на шипящие, подумал Кирилл, получится "вытаскиваю из воды". Вот и весь каламбур.
  Где-то далеко зажужжал зуммер. Кошка дёрнула ушами и уставилась на Кирилла. Лекарь настороженно вскинул голову. Мау резко повернулся, отыскивая источник звука.
  - Что это? - спросил вдруг осипшим голосом фараон.
  Все повернули головы в сторону Кирилла.
  - Технички пришли. Пол будут мыть.
  Солнце село за горизонт. Всё растворилось в темноте наступившей ночи - за окном вставало чёрное морозное утро.
  
  Отрывок от нижней части страницы. Не датируется.
  ... от папы давно не было... ( не ясны несколько слов ) ...спела романс, который ты когда-то любила петь: " Слышен звон бубенцов издалёка". Помнишь её? Ты сидела летом на подоконнике, вышивала салфетку и пела эту песню. Это было лет семь тому назад. Возле тебя стояла тогда Рузя Багрец, она была тогда ещё девицей. Замеча... ( на обратной стороне ) ...тельная песнь. Как бы я хотел опять видеть тебя и Иду, сидящих возле печки, лускающих семечки с книжкой в руках или поющих "Любушку". Помнишь её? "Семерых она приворожила и сама не знает почему". Память у меня хорошая, я почти всю её помню.
  
  Новогодняя ночь сорокового года была черна и пуржиста. Заметаемый уже неделю, забытый властью и Богом переулок на рабочей окраине города вырисовывался чёрными остовами низких одноэтажных бараков сквозь белые занавеси снега. Порывистый крепкий ветер заметал тускло освещённые окна.
  В торцовой стене одного из строений распахнулась дверь, которую тут же подхватила метель и шваркнула о стену. Из тёмного провала дверных косяков, шатаясь и оскальзываясь, вышел человек в брюках и калошах. Белая не заправленная рубаха вспузырилась на нём от ветра. Держась за ручку двери, он хрипло закричал в пургу:
  - Три танкиста выпили по триста...
  Не удержавшись на ногах, он упал, ударившись лицом о крыльцо. Восстав с трудом на четвереньки и обтерев лицо рукавом, он сплюнул:
  - Малина в рот, упал... Гады-сволочи! Выдь, кто ни есть!
   Не дождавшись никого, он продолжил петь:
  - ...А потом два раза по пятьсот, - он закряхтел в попытке подняться, но - или ветер был силён, или водка крепка - не получилось у него ничего, кроме загадочной акробатической фигуры.
  ...По занесённому мостку через широкий кювет, больше похожий на узкую канаву, к бараку подбежал Устинович, держась рукой за
  холодеющие уши. Схватив за локоть упавшего, он вытащил его со дна метели и помог принять относительно вертикальное положение. Мужик обрадовался:
  - Ты тоже, вижу, из трактористов?
  - Иди, замёрзнешь.
  -Ты скажи мне, мил человек, можно пахать вприсядку?
  Устинович засмеялся:
  - Не пробовал.
  - А тебе скажу, как трактористу, - нельзя. Ты чьих будешь?
  - Карнаухов Егор тут живёт?
  Мужик вырвал локоть из руки Устиновича и погрозил ему пальцем.
  - Дай закурить, - потребовал он.
  Устинович, стянув перчатки, достал из кармана шинели коробку "Казбека". Мужик сунул одну папиросу себе в рот, одну заложил за ухо. И снова погрозив Устиновичу пальцем, он твердо и решительно скрылся в бараке, затворив за собой дверь.
  В чёрном тоннеле коридора пьяный двинулся, шатаясь от стены к стене, продолжая напевать любимый куплет про танкистов, больших любителей и по триста, и по пятьсот.
  Мрак коридора рассеивался непонятно откуда проникающим светом, превращая студёный воздух в серую однородную массу. В колодезном холоде слышались звуки гармошки, треньканье балалайки.
  Слева от входной двери за бачком с водой, на крышке которого примёрз жестяной ковшик, стояла парочка. В сумраке виднелась лишь спина, обтянутая гимнастёркой, да слышен был тихий разговор.
  - А Чкалова видели? - спрашивал девичий голос.
  - Нет, не видел, - отвечал голос мужской.
  - А Байдукова видели?
  - И Байдукова тоже не видел.
  - А кого видели? Леваневского видели ?
  - И Леваневского не видел.
  - Что ж вы никого не видели... - разочаровался девичий голос.
  Военный стоял, упираясь руками в стены, зажав девушку в малом пространстве между своей широкой грудью и углом. Её палец кругами очерчивал на гимнастёрке орден Красного Знамени.
  - Это у вас за что? За Мадрид?
  - Я тогда в училище часы набирал. Это за Халхин-Гол, - и он положил свою ладонь на её грудь.
  - Ну не надо, - девушка повела плечом, освобождаясь от руки. - Расскажите лучше, как делают мёртвую петлю.
  - Что ты так дрожишь?
  - Холодно. Рассказывайте.
  - О чём? - кокетничал воздухоплаватель.
  - Как делают мёртвую петлю.
  - Пойдем погреемся.
  - Куда же мы пойдем - везде гуляют.
  - А к дяде Пете?
  - Да он же спит пьяный...
  Военный потянул девушку в соседнюю дверь. В комнате, засветив керосиновую лампу, он подошёл к кровати, на которой спал пьяный дядя Петя, ухватил того под мышки и положил на половик на полу. Дядя Петя только всхрапнул.
  - Вы с ума сошли! - воскликнула девушка. Шёпотом.
  - Не кричи, разбудишь. Сейчас мы его накроем, чтоб не замёрз, - приговаривал сообразительный бомбометатель, набрасывая на мужика какую-то рухлядь, висевшую возле двери. - Тут и печка горячая.
  - А что мы будем делать? - странным голосом спросила девушка.
  - Я расскажу тебе про мёртвую петлю, - говорил летчик, целуя девушку в щёки.
  ... После загадочного исчезновения пьяного певца, Устинович неуверенно потоптался на крыльце барака, несколько раз оглянулся, ища прохожего, чтоб навести справки, но не обнаружив никого в завесях метели, подошёл к углу строения.
  - Всё правильно, - сказал он вслух удивленно, разглядывая на стене грубо нарисованную огромную цифру "восемь".
  Он толкнул дверь и оказался в сумрачном коридоре, остановился, привыкая к темноте, и потянул первую попавшую дверь, за которой в это время лётчик, не теряя надежды, тихо, но горячо шептал:
  - Чего ты боишься, глупенькая. У меня послезавтра вылет в полном боевом. Могу и не вернуться. Одно попадание - и всё.
  - А парашют? - упиралась девушка, дрожа.
  - А в бензобак? - проявлял настойчивость авиатор.
  Дверь резко открылась. Девушка спряталась за спину военного. Вошел Устинович.
  - Простите...
  - Ты откуда, дядя ? - угрожающе спросил покоритель небес.
  - Вы не знаете, Карнаухов Егор не здесь живет ?
  Военный сквозь сумрак зорко разглядел две шпалы в петлицах и звезду на рукаве Устиновича и вскочил с кровати, приняв стойку. Впрочем, девушку он весьма опытно загородил собой.
  - Не могу знать, товарищ комиссар батальона, - отрапортовал он поставленным голосом.
  - Да что же это такое - никто ничего сказать не может!
  Из-за спины летчика выскочила девушка.
  - Я знаю! - облегчённо заговорила она. - Товарищ комиссар, пойдёмте, я покажу.
  И выпорхнула за дверь.
  Устинович отправился за ней.
  - В бензобак, - констатировал летчик.
  Устинович спешил за девушкой по коридору. Дверь, откуда раздавались звуки гармошки, распахнулась, и оттуда выбежал мальчик лет пяти в огромных валенках, в стёганой фуфайке на голое тело и без трусов. Он ткнулся головой в колени Устиновича, прянул в сторону и бросился к выходным дверям. Проходя мимо комнаты, Устинович заметил две керосиновые лампы, стоящие на коротком столе, зажатом между двумя кроватями, несколько початых бутылок, стаканы, тарелки с солёными огурцами и варёной картошкой, ещё какой-то несытной закуской. На кроватях вокруг стола сидели несколько человек и, смеясь, смотрели, как танцуют мужик с папиросой за ухом в белой навыпуск рубашке и грудастая женщина, топоча каблуками под забубённую песенку:
  - Мама! А я лётчика люблю! Мама! Я за лётчика пойду! - визгливо выкрикивала грудастая женщина. - Он летает выше крыши, зашибает больше тышши - вот за что я лётчика люблю!
  Сам гармонист притулился на сундуке и рвал с остервенением мехи.
  Из другой двери прорывались звуки балалайки и весёленький припевчик: "Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый!"
  - Новый год, - извинительно улыбаясь, обернулась к Устиновичу девушка.
  Пока они шли по бесконечному тоннелю, Устинович постоянно спотыкался или о вёдра с водой, стоящие у дверей комнат на табуретках, или бился головой о жестяные корыта, висящие на стенах. Раз наступил на что-то липкое и попытался рассмотреть, что это пристало к подошве сапога, но заторопился за девушкой. Так они дошли до противоположной торцовой стороны барака. Здесь были свалены в кучу какие-то узлы, набитые мешки, тряпьё. Куча была большая и бесформенная, и разглядеть что-то в темноте не было никакой возможности. Обратившись к этой груде вещей, девушка произнесла:
  - К вам пришли, тетя Лида.
  И отошла в сторону.
  Присмотревшись, Устинович разглядел закутанную женщину, сидящую прямо на полу. На её руках спала девочка, из-под суконного платка которой выбивалась прядь волос. Куча зашевелилась, из-за узлов показалась голова мальчишки лет двенадцати. Женщина испуганно посмотрела на Устиновича.
  - Вы за нами? - слабо спросила она.
  Мальчишка мгновенно достал из недр кучи "снегурки" со свисающими верёвками и протянул их Устиновичу. Устинович присел на корточки перед женщиной.
  - Я ищу Егора.
  - Вы не из органов?
  - Нет. А что случилось с Егором ?
  Мальчик тотчас спрятал коньки за спину.
  - Извините, что не встаю, Леночка только что уснула, а так всё плакала. А вы кто будете?
  - Да воевали с вашим мужем вместе. Случайно в вашем городе оказался - пошёл повидаться.
  - Это вы с Егором на фотографии? Лев Устинович?
  Устинович кивнул.
  - Я вас узнала, - женщина тихо заплакала. - Егор про вас рассказывал. Его вчера арестовали.
  - Так, - сказал Устинович твёрдо, - ясно.
  - Вы не подумайте чего, его за спекуляцию взяли. Мы туфли неделю назад продали. А вчера его забрали. И деньги и вещи. Оставили только детское и моё.
  - Как же вы теперь ?
  - Я на покраске работала - уволили. Что делать сейчас - не знаю, - по лицу Лиды обречённо текли слезы, она их утирала углом платка.
  К девушке подошел лётчик и набросил ей на плечи пальтишко. Устинович встал и сурово посмотрел на столпившихся за его спиной жителей барака. Ближе всех к нему стояла девушка с влюбленным летуном. У её ног приспособился мальчишка в валенках, от любопытства открыв рот. Стёганка на нем была по-прежнему распахнута и демонстрировала голое тело от колен и выше.
  - Что ж вы... - сказал Устинович. - Накормили бы хоть. Ведь дети все-таки...
  Пьяный в белой рубахе возмутился:
  - А чёй-то - корми? Заработай - и корми...
  Грудастая женщина, полуобернувшись, тяжело шлёпнула его несколько раз по плечам, стараясь угадать по лицу.
  - Молчи, ирод, кому говорят...
  - Мама! - крикнула девушка.
  Устинович обратился к военному:
  - Вот что, лейтенант, принеси-ка что-нибудь поесть.
  - Слушаюсь! - лейтенант, протолкавшись сквозь толпу, скрылся в комнате.
  - Что же, соседи, - язвительно сказал Устинович, - им теперь здесь ночевать?
  Все молчали. На лицах у всех был написана забота о дне завтрашнем и послезавтрашнем, когда после новогоднего праздника проспится не только рабочий люд, но начнут функционировать и внутренние органы.
  - Можно к дяде Пете, - неуверенно предложила девушка, - он всё равно на полу спит.
  Грудастая женщина подхватила эту мысль:
  - А и пусть! Он и к утру не проспится.
  - Во, малина в рот! Решили, здрасьте! Раз - и въехали не спросясь...
  - Молчи, злыдень, зенки налил - вот и вали давай отсюда!
  Женщина тяжёлой рукой хлестала мужика по спине. Тот привычно уворачивался. В конце концов она утолкала его в комнату.
  - Я постелю там, - девушка ушла.
  Устинович повернулся к женщине.
  - Лида, Леночка, а тебя как зовут, папанинец ?
  - Климентий Егорович.
  - Даже так! Пойдем, Климентий Егорович, спать на кровать.
  Они прошли в комнату к дяде Пете. Здесь хлопотала девушка. Она расставляла тарелки с картошкой и огурцами на грубо сработанном столе с дверцами. Тут же суетился и лейтенант, не зная куда поставить фанерку с нарезанным салом.
  - Садитесь, тетя Лида. А Леночку можно положить на кровать.
  - Мы, наверно, пойдём? - спросил лейтенант не по-уставному.
  - Да, конечно.
  Лейтенант и девушка осторожно прикрыли за собой дверь. Женщина, уложив дочь на кровать, присела к столику. Климентий, за неимением третьего табурета, пристроился на коленях матери.
  - Как же это случилось? - спросил Устинович. - Чтоб за спекуляцию...
  - Он экспедитором работал. Возил из области детали для завода. Купил мне там туфли. Где деньги взял - ума не приложу...
  - Красивые, - вставил Климентий, жуя. - С пряжкой.
  - Сколько он получал? - спросил Устинович.
  - Триста. Да я двести. Денег едва-едва... Иной раз и перехватить приходилось. Да у кого? Все такие же... А мне они малы оказались. Брал, как на девочку, дурачок. А Степанида, ну, которая тут своего мужика лупцевала, пристала: продай да продай ее Людмилке. Продали. Взяли, конечно, сколько они стоят - ни копеечки не прибавили. Сто пятьдесят. А вчера перед самым гудком приехали. Забрали его и туфли эти проклятые. Нас выгнали, дверь опечатали. Я на работу - говорят, уволена. А не спекулировал, не брал чужого отродясь! - Лида в голос, но тихо, чтоб не разбудить дочь, заплакала.
  - Я знаю, - ответил Устинович.
  Дверь открылась. В проёме стояла Степанида.
   - Вы, товарищ командир, не думайте. Я ни слова, ни полслова никому не говорила. Все меж нами было: он продал - я купила. Я баба такая, зла ни на кого не таю. И дочка моя честная. И мужик мой... Вы, товарищ командир, не смотрите, что он все задирается, - не останавливаясь без передышки говорила Степанида, поправляя на столе то тарелку, то ложку, то нож на фанерке с салом. - Это он как выпьет, так и лезет. Мужик он и есть мужик. А мой работает, власть всегда хвалит. Она нам и жильё, она нам и зарплату...
  - Понятно все, - устало произнес Устинович. - Идите, веселитесь.
  - Вот и хорошо. С Новым годом вас, - облегчённо сказала Степанида.
  После небольшой паузы Лида снова начала рассказывать.
  - Я уже везде побывала вчера да сегодня днём: и у прокурора, и в суде, и в профсоюзе. Ничего поделать, говорят, нельзя. Его в область отправили. А оттуда не выцарапаешь. Наверно прямо уже... - Лида махнула рукой и заплакала снова.
  - Сколько ему дали?
  Лида пожала плечами.
  - Не больше семи. Вернётся, - уверенно сказал Устинович.
  Дверь снова отворилась, вошла Степанида с тарелкой.
  - Грибочков возьмите. Хорошие, сама солила, - она стала раздвигать свободной рукой тарелки на столе, не умолкая при этом. - Нынче, не поверите, столько было груздей. Всё лето жара да жара, всё повыгорело, а в августе как грузди попёрли, как попёрли - аж до заморозков. И опяток сейчас принесу маринованных.
  - Не надо, Степанида, спасибо вам, - твёрдым голосом поблагодарил Устинович.
  - А и в правду пойду. С праздником! Кушайте на здоровьичко, - Степанида протиснулась боком в полуоткрытую дверь. - Что ж мы не люди - понимаем, - произнесла она на прощанье загадочно.
  Климентий жевал сало. Был он голоден: за салом следовала картошка, за картошкой - хлеб. Лида едва дотронулась до еды. На кровати посапывала Леночка. Из коридора доносилось "То не ветер ветку клонит". Пара клавиш у гармошки была расстроена, медленная мелодия романса сливалось с завыванием ветра на улице. Метель стучала оконным стеклом, прорывалась в не заделанную щель рамы. Климентий слез с колен матери, открыл кочергой кружки печной плиты и, громыхая жестяным совком, насыпал в печь угля.
  - Вам здесь всё равно пропадать, куда ни кинь, - после долгого молчания заговорил Устинович. - Без Егора вам тяжело будет, но надо выдюжить, Лида. У вас дети. Поэтому поезжайте-ка вы в Челябинск.
  - Как в Челябинск?
  - Там завод тракторный пустили. Завкадрами мой хороший приятель. Он и на работу устроит, и крышу над головой даст. Да и мы там живём - пропасть не дадим.
  - А Егор как же? Он же не виноват...
  - Не выпустят его скоро, Лида. А когда выйдет, он вас сам разыщет.
  Лида задумчиво жевала картофель.
  - Как же это, вот так подняться...
  - Климентий поможет. Поможешь, Егорович? Ты теперь за мужика в семье.
  Устинович достал записную книжку и чернильную авторучку.
   - Вот здесь письмо, вот здесь деньги.
  - Ой да не надо!
  - А это не мои. Это Егора деньги. Я ему их ещё с ... - Устинович махнул рукой. - Он забыл, да и я в разъездах... Так что, не обессудьте, что поздно возвращаю. Поезд отправляется завтра в одиннадцать, кассы открываются в восемь. Доберётесь?
  - Доберёмся, - первым откликнулся Климентий. - Мам, поехали!
  - Завтра я еду тем же поездом. Буду ждать вас на вокзале. Да, чуть не забыл! - он достал из кармана шинели бутылку водки и кулёк "шантеклер". - С Новым годом! Пусть все будет по-новому!
  - Мы не пьём, - солидно ответил Климентий.
  - Правильно. Отдадите дяде Пете завтра за хлопоты. Пусть опохмелится.
  Устинович вышел в коридор, где раздавалась частушка степанидиного ирода:
  - Опа да опа! Да жареные раки! Приходите, девки, к нам, мы живем в бараке!
  Утром первого дня сорок первого года Устинович расхаживал по перрону вдоль вагонов, когда из дверей вокзала среди прохожих появилась Лида. На одной руке у неё сидела Леночка, обхватив мать за шею, на другой руке висел узел с вещами. С таким же гигантским узлом изогнувшись, но не отставая от матери, спешил Климентий. Устинович перехватил узел у Лиды, попытался отобрать и у Климентия, но тот не отдал. После разглядывания плацкарты все устремились к нужному вагону. Никто из них не заметил двух человек, одетых одинаково в чёрного цвета пальто с каракулевыми серыми воротниками, в такие же серые каракулевые шапки-ушанки, блестящие кожаные сапоги. Они, издали похожие на двойняшек, стояли у витринного окна вокзала и одинаково курили. Потеряв из виду Устиновича, который занёс в вагон вещи Лиды, они заволновались. Один из них отправился в конец перрона. Братья оказались тройняшками - здесь стоял такой же и так же курил. Они недолго поговорили, и подошедший вернулся на свое место. Вскоре из тамбура выпрыгнул Устинович и направился к своему вагону. У двери ему преградили дорогу каракулевые близнецы. Тройняшка устремился к ним на помощь и что-то отрывисто сказал Устиновичу. На тамбурной площадке появился четвёртый близнец с чемоданом Устиновича в руках. Заключив его в каре, каракулевые близнецы направились к боковому выходу с перрона, где их дожидалась чёрная запорошенная "эмка".
  В квартире Устиновича в Челябинске шли сборы в дорогу. В небольшой гостиной в простенке между окнами стояла наряженная ёлка. Посреди комнаты - круглый стол, заставленный супницей, тарелками с остатками еды, вазой с конфетами. Посреди стола на большом плоском блюде истекали соком нарезанные ломти огромной жёлтой дыни. За столом сидел худенький коротко остриженный круглоголовый мальчик лет девяти. Он издавал громкие хлюпающие звуки, по уши утопая в дынном куске. Возле стола высокий черноволосый юноша медленно застегивал курсантскую шинель. Его фуражка лежала тут же среди столовых приборов.
  - Может быть, тебе дать ещё денег, и возьмёшь самолет? - спросила маленькая полная женщина с чёрными кругами под глазами.
  - Достаточно. В самолетах меня тошнит.
  - А ты летал? - донёсся из кухни насмешливый девичий голос.
  Курсант засмеялся.
  - Я тебя очень прошу, Фима, будь осторожен там, - плачуще сказала женщина.
  - Жаль, что отец не успел подъехать. Так и не увидимся. Очень жалко.
  - А скажи, зон, - перешла на шёпот мать Фимы, - евреев не обижают?
  - Ой, мама! Я вас умоляю.
  - Говорят, узбеки кровожадные люди - нет?
  - Мама, что вы такое говорите! - воскликнул Фима.
  - А что ты за них так обиделся? - снова раздался весёлый голос из кухни. - Завёл себе узбечку с косичками?
  - Было бы вам как услышать про мацу и кровь христианских детей?
  - Мейн гот! Спаси и сохрани! - воскликнула мама и закричала в сторону кухни. - Диночка! Что ты там вертишься, как офортц ин рошл? А правда, что они тоже делают брис и не едят свинины?
  - Да боже ж мой, мама!..
  - У всех один бог, - сказала она сквозь наплывающие слезы, - все его дети.
  Из кухни вышла круглощёкая низкорослая девушка лет шестнадцати. В руках она держала два пакета и маленькую кастрюльку с привязанной к ручкам крышкой.
  - Это ещё что?
  - Тут фиш и фаршированная шейка.
  - Мама! Ничего не надо!
  - Где ты ещё поешь нашей пищи? Возьми хоть цимес, это настоящий.
  - Дина! - с неподдельным ужасом закричал курсант. - Ты скажи, как я буду выглядеть в шинели и с кастрюлей?
  Фима потянулся поцеловать мать.
  - Додик! - закричала она. - Что ты всё фришаешь - голодный? Иди уже попрощайся с братом!
  Пока Додик сползал со стула и обтирал дынную мякоть с лица, Фима вступил в роль старшего брата.
  - Не раздавайся сильно, сестрёнка, а то замуж не возьмут.
  Мать прикрыла глаза пухлой рукой, готовясь заплакать. Послышался звонок в дверях.
  - Успел, - радостно вздохнул Фима и открыл дверь.
  В квартиру робко заглянула Лида Карнаухова.
  - Простите, Лев Лазаревич Устинович здесь проживает?
  Все удивленно посмотрели на неё.
  - Я пришла поблагодарить его, мы хорошо устроились, я завтра выхожу в смену.
  - А вы кто? - спросила мать.
  - Вы, наверное, его жена? - спросила Лида.
  - Да. А вы кто?
  Лида испуганно стянула с головы платок.
  - Я так и чувствовала, - проговорила она. - Он ещё не вернулся из командировки?
  - Да, не вернулся. Да кто вы есть? - заволновалась мать.
  Лида присела на стоящий рядом с дверью стул.
  - Боже мой! - прошептала она.
  - Мейн гот! - проговорила жена Устиновича. - Почему молчит эта женщина?
  - Подождите, мама, - вмешался в разговор Фима.
  Он подошёл к Лидии и присел перед ней на корточки точно так, как сделал это его отец в бараке. Это движение вывело её из ступора.
  - Я Лида, жена Карнаухова Егора, - заговорила она быстро, не давая ничего сказать Фиме. - Он вам ничего не рассказывал про моего мужа? Про гражданскую войну?
  - Я знаю Егора, - ответила мать. - Я видела его несколько раз.
  - Мама, не волнуйтесь! - сказал Фима и снова повернулся к Лидии.
  - Лев Лазаревич помог нам деньгами и найти работу - Егора
  арестовали... Мы ехали одним поездом сюда, но в вагоне его не оказалось. И в Челябинске он не вышел...
  Установилось молчание. Глаза матери наполнились ужасом.
  - Понимаете, - снова заговорила Лида, - мой сын говорит, будто видел в окно вагона... Клим! - крикнула Лидия в открытую дверь.
  Вошёл Клим, стянув с головы шлем.
  - Здрасьте, - кивнул он всем сразу.
  - Скажи, что ты видел в поезде, - потребовала от него Лидия.
  - Я видел, как дядю Устиновича повели к чёрной машине. Она стояла за забором.
  - А я посылала тебя в его вагон?
  - Там сказали, что какой-то мужчина забрал его вещи. А меня выгнали.
  Мать шёпотом произнесла:
  - Додик, Фима, Диночка, нашего папу арестовали...
  Фима вскочил.
  - Мама, я опаздываю!
  - Какое счастье, что ты уезжаешь в другую республику!
  - Мама, срочно возвращайтесь в Одессу. Сегодня же выпишитесь отсюда и уезжайте домой.
  - Какое счастье, что у тебя не его фамилия. Может, не найдут. Может, не найдут.
  - Дина! - сказал Фима, взяв сестру за плечи. - Возьми свой и Додкин табели в школе. Я напишу на одесский адрес, на Красноармейскую.
  Ефим еще раз поцеловал мать, сестру и брата и убежал.
  
  Начало письма отсутствует.
  В городе фруктов мало, и что бы на базаре из овощей не появлялось, расхватывают по любой цене. Поэтому все наши ребята удивлены, что за два месяца мы не видели на базаре фруктов. Я чувствую себя замечательно. Теперь я поставил перед собой задачу - иметь большинство "отлично". Не знаю, удасться ли мне это. Не известно ли вам что-нибудь о папе? Пишите почаще и побольше. Больше писать нечего. Целую всех. Фима.
  (Это какой же год, подумал Кирилл, читая дядины письма. Это великие достижения довоенного социализма, что ли?)
  
  Тёмная масса людей, сбитая в неровные шеренги, укутанная паром дыхания, приближалась по тракту, проложенному по руслу реки в безлесой тундровой равнине, к лагерю, окружённому колючей проволокой в несколько рядов. Ворота распахнулись, и люди в сопровождении охранников, вошли на территорию. Раздался приказ:
  - Колонна! Стой!
  Заключенные остановились, ворота закрылись. Слышны были только скрип морозного снега под ногами, кашель и приглушённые разговоры. Сопровождающий офицер куда-то убежал, но вскоре появился с начальником лагеря.
  - Куда я их приму? - жуя, спросил начальник, сквозь расстегнутый ворот тулупа которого был виден неуставной свитер толстой вязки.
  - На одну ночь всего. У меня разнарядка на ваш лагпункт, в конце концов.
  - Чёрт!.. Располагайтесь, где хотите. В бараки не заходить, тифу натащите.
  Начальник уходит. Снова раздался приказ:
  - Колонна, на перекличку! Названные выходят и строятся вдоль стены! Абакумов! Абалкин! Аав! Абашидзе! Авдотенко! Авейде! Абылкасымов! Аверьянов! Аветисян!
  Из дверей каптёрки вышел Егор, заросший щетиной на измождённом лице. Одетый в тёплый ватник и толстые штаны, он покрепче натянул на голову треух, прислушался к доносившимся фамилиям.
  - Урбанский! Урвель! Ургалкин! Устис! Устинов! Устинович! Ушаков! Ушков! Уэрринг! Фадеев! Ещё Фадеев!
  Егор прошёлся вдоль строя заключенных, всматриваясь в лица.
  - Хабибулаев! Хилтунен! Царёв! Циммермонис! Цейликман! Не расходиться! Всем отдыхать!
  Люди начали усаживаться вдоль стен барака, образуя мелкие группы. Егор внимательно вглядывался в лица людей, среди которых увидел обросшее лицо Устиновича. Он подошёл к старому другу и тихо произнёс, ещё до конца не веря:
  - Лев?
  Устинович обернулся и узнал Егора. Они стояли против друг друга, боясь выразить свои смешанные чувства. Наконец, Егор сказал:
  - Иди за мной в двух шагах.
  Они пришли в контору, откуда вышел Егор несколько минут назад. Комната была похожа на гражданское учреждение по ту сторону колючей проволоки.
  - Отогревайся, - сказал Егор, усаживаясь за канцелярский стол с чернильницей, счётами и какими-то папками.
  Егор прикрутил фитиль лампы, отчего она стала гореть ярче.
  - Ты здесь кем?
  - Нормировщик. Я так и думал, что тебя возьмут. Но в нашем лагере не ожидал.
  - Нас взяли из одного города в одно время, - Устинович с трудом стянул с ног сапоги и размотал портянки, которые пристроил сушиться на печку. - Усть-Кучум это где, не знаешь?
  Егор присвистнул.
  - По какой статье? - спросил он.
  - Пэша.
  - А я, знаешь, по уголовке.
  - За спекуляцию, - покивал головой Устинович.
  - Ну ты, студент, даёшь! - восхитился Егор. - Откуда?
  - Новый год с твоими встретил. Думал, тебя увижу.
  - Ты был у моих? - закричал Егор.
  - Познакомился и с Лидой, и Климентием Егоровичем.
  Егор заулыбался.
  - Это я его в честь...
  - Догадался, - перебил его Устинович.
  Егор достал из стола кусок хлеба, кружку, завёртку чая.
  - Как они там? - он поставил чайник на печку.
  - Хреново. Туфельки твои дороговато им обошлись. Из комнаты выгнали, с работы уволили, почти всё конфисковали. Суд был скор и неправ. Когда я их увидел, они второй день ничего не ели.
  - Вот же гадство. Ты знаешь, что произошло? Я же сам на себя накапал.
  - Как это?
  - Понял, что копают под меня. Какая-то комиссия приехала - то накладные мои затребуют, то ведомости проверяют. Дня два так проходит. Встречает меня инспектор по кадрам... мы с ним иногда закладывали... Он тихо так и говорит, мол, затребовали твое личное дело. Тут уж яснее ясного. Чем за диверсию или саботаж, я уж лучше за спекуляцию сяду. Да эти туфли не сразу вспомнились. Я сперва у старухи одной из сарайки поросёнка стянул. А куда его деть? Ходил с ним, как с дитём, весь вечер до темноты, от прохожих шарахался - свои же кругом, стыдно. А потом обратно ей в сарайку и снёс. Да и старуху жалко, она за этим поросёнком ходила, чуть в постель с собой не клала. Тут эти туфли и вспомнились, когда деньги Степанида с аванса отдала.
  - Ты бы хоть жену предупредил.
  Егор заварил в кружке чай.
  - Бери, чем богат, - протянул он кусок хлеба Устиновичу. - Как же она теперь с пацаном, с девкой...
  - Устроились. Я им денег дал. Письмо к завкадрами ЧТЗ, в поезд посадил.
  - Ты?
  - Не ори. Искать их надо в Челябинске.
  - Лёва, Лёвушка! Друг ты мой родной! Как же мне тебя...
  - Брось! Забыл - кто мы друг другу?
   Егор обнял Устиновича.
  - Сиди здесь, - Егор подскочил к двери, потом вернулся к другу и потрепал его ласково по плечу. - Мы теперь с тобой - не разлей вода, Лёвушка, как у червя голова и жопка.
  И убежал. Наступила быстрая северная ночь. Без ветра сухой мороз трещал за окном. От печки исходило живительное тепло. Устинович после горячего чая и съеденного куска хлеба задремал. В контору стали входить люди со вздувшимися венами на руках, тёмными провалами глаз, обмороженными щеками. Не находя Карнаухова, они молча садились на длинную скамью, стоящую возле стены, и, казалось, тут же засыпали. Вскоре вернулся Егор. Он достал папку с ведомостями. Люди по очереди подходили к нему и называли цифры выработки за прошедший день. Когда подошла очередь человека неопределенного возраста со шрамом поперек носа, Егор сказал:
  - Матвей, с завтрашнего дня у вас новый нарядчик. Знакомься - Устинович Лев Лазаревич. Очень опытный организатор.
  Матвей оценивающе оглядел потрёпанную шинель и разбитые сапоги Устиновича.
  - В вольной обувке нарядчик долго не протянет.
  - Ничего. Я его сам на довольствие поставлю. Ты первое время ему на месте помоги в обстановочке разобраться.
  Матвей кивнул и молча ушел.
  Устинович встал. Егор подошёл к нему и обнял старого товарища.
  - Теперь ты нарядчик четвертой бригады мостостроителей Качурского лагпункта. Будешь строить железную дорогу.
  - В тундре?
  - До самой Чукотки, Лёвушка. Работы много, надолго хватит. Иди, знакомься с бригадой.
  
  Первый приступ, случившийся с дедом и запомнившийся Кириллу, произошёл от смеха. В те прекрасные детские годы Кирилла приводили в некоторое недоумённое замешательство, во-первых, страстный интерес родителей и родственников к песням, которые передавали, видимо, по радио - Кирилл по младости лет репродукторами не интересовался - и по телепрограммам, которые принимал кубической формы "Рекорд" жёлтого цвета. Часами и яростно пересказывали друг другу, какой песней ответила Майя Кристалинская Иосифу Кобзону на его шедевр, потрясший всю интеллектуальную часть человечества, "А у нас во дворе есть девчонка одна..." Телевизионный концерт Радмилы Караклаич сорвал поход на "бассейку", куда одного Кирилла не отпускали во избежание утонутия, а Ефим напрочь отказался сопровождать двоюродного брата и пропускать выступление заезжей певицы. Мать, выпавшая из памяти после развода с отцом, запомнилась жуткой мегерой, оравшей на тётю Дину и дядю Исаака (пришедших помыться в ванне, а не в бане) из-за того, что не могли установить меж собой истину, кто исполнял какую-то песню - Тамара Миансарова или Гелена Великанова. Песня забылась, имена певиц в памяти застряли навсегда. Исаак Моисеевич в сердцах обматерил и мать, и отца, и телевизор, и дровяной титан, и ванну, после чего хлопнул дверью. Родственники месяца три не разговаривали и не встречались. А может меньше. И, во-вторых, Кирилла ошеломляло то, какую дичь поют. Впрочем, он не понимал тогда, что "Отворите скорей почтальону дверей, он вам письма принёс от родных, от друзей" - дичь. Это было странно и непонятно до одури - сколько ни напрягал детский свой умишко Кирилл, но не мог уразуметь, что за "почтальону дверей"? Перерой своих подвалов и шкафов перетряси. Разных книжек и журналов по возможности неси. А может, это была норма в те годы? Перестаньте думать этих глупостей в голове, сказал он себе, повзрослев.
  Но дед не обладал способностью отбрасывать шелуху. И однажды услышав "А мы ребята, да-да, а мы ребята, да-да, семидесятой широты", исполняемое с пионерским задором разодетыми в блестящие от люрекса костюмы имбецилами, так начал хохотать, что зашёлся в кашле, утирал струящиеся слёзы, махал руками и топал толстыми шерстяными носками по полосатым домотканым половикам. Вдруг его грудь стала неимоверно раздуваться при каждом вздохе до огромных размеров, старческие с жёсткой щетиной щёки, навечно обожжённые этой семидесятой широтой, втягиваться в беззубый рот, в углах губ выступила обильная пена. Увидев перепуганные глаза деда, Кирилл тоже перепугался, не зная, что делать. От охватившего его страха Кирилл побежал на кухню позвать отца.
   Всей домашней кулинарией заведовал он. Борщи, рассольники, каши, жареная рыба - всем этим занимался отец. В те редкие дни, когда варёная картошка с солёной треской, которую тоже предварительно варили - уж больна она была солона, - сменялась на мясной продукт, наступал в доме праздник. Селёдка серая - по будням, селедка золотистая копчёная - по воскресеньям, а мясо - и вовсе только по праздникам. Если покупалась курица, то самая дешёвая, полупотрошённая. Когда удавалась достать такую, лицо отца светилось радостью и довольством. Он отрезал у курицы желтую чешуйчатую лапу, вытаскивал из-под кожи плоскую белую жилу и протягивал эту игрушку Кириллу со словами: "Потяни". Кирилл с брезгливостью брал в руки вонючую птичью ногу и тянул. Когтистые пальцы сжимались в кургузый кулачок, отпускал - распрямлялись. Противно и любопытно - все смешалось в одно. Во время разделки такой добытой, как теперь понимал Кирилл, не без труда птицы соблюдались строжайшие правила: печёнка вырезалась тщательно и осторожно, чтобы, упаси господь, не лопнул желчный пузырь; от головы выбрасывался только клюв, гребешок, буде таковой, варился вместе с потрохами; шейка отрезалась тоже, потом она фаршировалась гречневой кашей с жареным луком и обжаривалась на сковороде. Золотистая и блестящая от жира, она представляла деликатес, с которым не могло сравниться по вкусу ничто, даже трубчатая горячая красная кость из борща, хранящая в своей утробе неописуемое лакомство - сочный душистый мозг. Его выбивали на ложку и протягивали Кириллу. Кость после этого ещё можно было долго обсасывать, вытягивая из её внутренних лабиринтов остатки вкуснейшего сока.
   Куриный желудок разрезался, тщательно промывался от песка и мелких камешков, с внутренней стороны его сдиралась кожистая плёнка, которую сушили и при необходимости употребляли в случае поноса. Случаи бывали достаточно часты, добытых плёнок не хватало. Лапы тоже шли в пищу, после освобождения их от чешуйчатой кожи и когтей, они варились вместе с остальными потрохами. Варилась курица долго, чтобы можно было съесть и кости. Самыми вкусными их частями были круглые коричнево-чёрные суставы: мягкие, они разжёвывались до каши и глотались, остальную часть кости тоже можно было сжевать всю, если курица, конечно, не была пущена на убой в очень преклонном возрасте, вытягивая из жёваных костей мясной сок. В результате одна такая курица могла прокормить целую семью в течение недели, а то и больше: бульон из потрохов, головы и лап, да и сама тушка делилась ещё на две варки. Мясной суп каждый день - не каждая семья могла позволить себе такое. Тетя Дина при этом умудрялась приготовить ещё одно блюдо: она сдирала с тушки кожу, набивала её мукой и жиром, зашивала и варила. Называлось это фаршированная курица. Плюс бульон, который шел на первое. Но Кириллу не нравилось псевдомясо из муки. Повзрослев и научившись делать такое же, он стал привносить в рецептуру новаторские изменения, добавляя в муку пряности, мелко порубленные куриные потроха, но удовольствия от этого блюда все равно не получал. Может быть, он просто не умел готовить?
  Отец умел готовить. Вот и тогда он сидел на кухне и сдирал с вываренных говяжьих костей серые кусочки того, что можно было бы назвать мясом. Они, обжаренные с луком и заправленные мелко резанными солеными огурцами, громко именовались "азу по-татарски" и шли в качестве второго блюда с пюре или кашей. Кирилл с грохотом ввалился в кухню. По его лицу отец сразу понял, что случилось нечто. На бегу он вытер руки кухонной тряпкой и, забыв выпустить ее из рук, схватил деда в объятья, и, казалось, не давал ему дышать. Сцена была страшной. Тряпка болталась за спиной деда в руках отца. Кирилл растерялся. Однако прошла минута - другая, казавшиеся бесконечно долгими, и щёки деда снова приобрели нормальную окраску и даже запунцовели на скулах. Отец отпустил его и сунул какой-то аэрозоль, жутко дорогой и импортный, с широким пластмассовым раструбом. Но с тех пор приступы астмы у деда начали случаться все чаще и чаще.
  С дочерью и сыном он стал разговаривать строго на кавалерийской лексике времён гражданской войны. Словарный запас у него был огромен, а великий и могучий русский язык позволял создавать неописуемо цветистые варианты одной лишь - вполне нейтральной на первый взгляд - просьбы "Оставьте меня в покое". На эту и подобную ей тему выдавался монолог, в котором не было ни одного повтора, длинный, пёстрый и выразительный, в нём фигурировали и "мама в сбруе", и "папа в Холмогорах". По этой причине или из-за отсутствия жилплощади - семья жила в двухкомнатной хрущёвке - деду выделили кладовку в метр шириной и метра три длинной, в которой умещалась только скрипучая кровать с провисшей сеткой. Спустя некоторое время дед потребовал туда тумбочку. Отец сколотил из собранных на стройке досок и фанерок требуемое изделие, напоминающее больничную мебель. Дед купил на свою пенсию огромный амбарный замок и самостоятельно привесил его к дверце. Мать тогда на деда обиделась до слёз. На что последовал ответ в виде притчи о девице, которая берегла-берегла, да случайно села на оглоблю неудачно. В тумбочку он стал прятать объедки: не дожёванный хлеб, слипшиеся в комок карамельки, обсосанный сахар. Он покупал консервы и крупу: гречку, перловку, рис - и тоже хранил их под замком. Причём всё у него было аккуратно разложено по полотняным мешочкам и газетным кулёчкам. От семейной еды отказался напрочь, требуя себе только сваренный в мундире картофель, лук и солёную кильку. Но с внуком дед разговаривал вполне нормально, как с равным. И поэтому непонятно.
  Накануне юбилея Великого Октября Кирилл радостно прибежал к деду и сообщил о каникулах в честь праздника.
  - Пятидесятилетие, - пробормотал дед, - полстолетия... Вавилонское пленение.
  - Праздник, на демонстрацию пойдём! - продолжал радоваться Кирилл.
  Дед притянул десятилетку к своим коленям и, глядя ему в глаза, произнёс:
  - Есть революция вперёд и есть революция назад. Понимаешь?
  - Нет, - честно признался Кирилл.
  Дед перешёл на таинственный шёпот:
  - Американцы построили свое государство трудом рабов. Это и есть революция назад. Теперь понимаешь?
  - Да, - испугавшись таинственности, Кирилл тоже зашептал. - В
  Америке капиталисты.
  - Ничего ты не понял, - горестно констатировал дед. - Только как определить, какая вперёд, а какая обратно? Рабы?.. Так бородатый Карл всё сказал на этот счёт: кто-то у кого-то обязательно раб. И был прав.
  Кирилл после этого разговора кинулся перечитывать "Руслана и Людмилу", но так-таки не понял, почему брадатый карла был прав. И в чём? Мерзкий тип. Он Кириллу сразу не понравился. Да ещё с такой волоснёй на морде. Сам Кирилл мечтал, когда вырастет, иметь аккуратную шкиперскую бородку без усов. Он вставал перед зеркалом и выпячивал нижнюю челюсть, представляя себя с трубкой в зубах. Получалось очень мужественно.
  Со своей женой Гитей дед не жил и видеть её не хотел. Поэтому бабушка жила у своей дочери - тети Дины. Кирилл любил обоих - и деда Льва и бабушку Гитю, и не понимал, из-за чего они поссорились, и это его угнетало. Уже после смерти деда он понял, что никакой ссоры и не было. За семнадцать лет лагерей дед просто забыл, что у него есть жена. Он помнил детей своих, любил внуков Кирилла и Ефима, но свою супругу воспринимал как совершенно чужую женщину. А к концу жизни и свою комнату - кладовку не отличал от тюремной камеры, сутками не выходя из нее, разве что только на "оправку". Ему не важно было, есть ли в комнате свет - он мог сидеть днём на своей кровати и в полной темноте при закрытой двери. Иногда он вставал и начинал ходить по кладовке - два шага вперед, два назад, заложив руки за спину и что-то бормоча под нос. Иногда требовал себе газету, но начиная читать передовицу "Правды" или "Известий", выбрасывал её назад в комнату со словами "Херня!" или "За какой год ты мне это фуфло подсунул?" Что он искал в газетах - для Кирилла осталось тайной навсегда.
  Однажды, в классе первом или во втором, Кирилл очень тяжело заболел. Температура была высочайшей, он периодически проваливался в беспамятство, но иногда всплывал из тяжёлой дрёмы наружу. У его кровати сидела или мать, или откуда-то вдруг появившаяся бабушка с тарелкой, полной фиолетовых слив, то появлялась врачиха в белом халате со стетоскопом в холодных пальцах, издававшая запахи больницы. Однажды Кирилл проснулся среди ночи - в комнате никого не было и стояла сумрачная тьма. Он хотел позвать кого-нибудь - сил не хватило на крик. Вдруг из мрака появилась фигура деда. Он потрогал сухой шершавой ладонью лоб Кирилла, легко поднял его на руки и понёс в туалет. Как он узнал, что Кириллу нужно было именно это, - загадка. Лёжа на кровати, Кирилл хотел попросить его не уходить, но дед исчез, однако вскоре вернулся с гранёным стаканом в руках. В стакане оказалась вода с выдавленным в неё кружком лимона - именно то, что так необходимо было Кириллу в ту минуту. Он напился и благодарностью взял деда за руку - да так и уснул. Проснулся уже солнечным утром - дед сидел рядом с ним, держа его руку в своих шершавых ладонях.
  - Все хорошо? - спросил он.
  Кирилл кивнул головой. Дед молча ушёл. Но с тех пор стал медленно чахнуть, словно вобрал в себя в ту ночь болезнь Кирилла.
  После памятной юбилейной демонстрации, когда замёрзший и голодный Кирилл прибежал домой, дед позвал его к себе.
  - Посмотри, что у меня во рту? - он, сидя на кровати, повернул лицо к лампочке.
  Кирилл заглянул в его беззубый вонючий провал.
  - Ничего там нет. Язык шевелится.
  - Смотри, салага.
  И дед достал изо рта сломанные вдоль половинки безопасной бритвы.
  - Ты должен научиться этому фокусу, - потребовал дед и, почесав за ушами, достал ещё две такие же половинки. - На своём теле человек может спрятать семь лезвий. А кто с бритвой - тот победитель.
  Дед нацепил на средний палец целое лезвие и щелчком выстрелил им в дверь. Лезвие углом воткнулось в крашеную древесину. Родители ушли к тёте Дине и Исааку Моисеевичу справлять праздник, а дед тренировал Кирилла часа два, обучая прятать лезвия на себе: между пальцев, на ступнях ног, за ушами, между ягодицами, за щеками, под губой - и при этом свободно двигаться, ходить, разговаривать, словно ничего опасного в нём и на нём нет. Потом снял со своей руки часы и протянул их внуку.
  - Надень, - потребовал он.
  Кирилл надел.
  - Нравятся? - спросил дед.
  Кирилл кивнул.
  - Носи, теперь твои.
  Но оказалось, что простые часы "Победа" тоже хранят половинки лезвий, прикрепленных к браслету.
  - Всегда носи их с собой, - наставлял внука дед. - И никому не показывай. Наступит время, времечко придёт - будешь мне благодарен.
  Каждый день с тех пор дед обучал Кирилла новому фокусу. В ход шли не только бритвы, но и перочинные ножи, карандаши, шило... Оказалось, что порезать человека можно листом бумаги, убить пальцем, сделать инвалидом лёгким движением кистей рук. А спрятав между пальцами бритву или зажав в руке карандаш, человек и вовсе становился неприступен. Когда мать узнала об этих упражнениях, она кричала в голос, что деда надо сдать в психушку, что он готовит из внука будущего зека. На что дед ответил:
  - Почему будущего? Ты уже на свободе?
  Мать развелась с отцом вскоре. Не из-за деда. Кирилл не помнил самого развода - он жил в это время у тёти, потом его отправили в пионерский лагерь. Когда он вернулся, всё уже было совершено. Дед, поставив его между своих колен, пригладил Кириллу отросшие за лето волосы и посмотрел в его глаза. Ночью он умер. Его смерть потрясла Кирилла. Он рыдал во время похорон, вцепившись руками за стенку гроба. Став старше, Кирилл догадался, что и смертью своей дед спас его от потрясения, которое обязательно наступило бы, осознай он отсутствие матери.
  
  Здравствуйте, дорогие! Бухара, 21. 08. 42 г.
  Посылаю вам четвёртое письмо, но ответа пока ещё... (неясно). У нас теперь горячие дни. Сдаем зачёты... (неясно). У меня результаты... (неясно). Сегодня сдавал тактику, сейчас буду готовить физо. Завтра буду сдавать топографию. Вчера был мой день рождения. (Встретил -?) я его на кухне рабочим. Что это (значит -?). Это суточный наряд на кухню. Работают круглые сутки: несут воду, чистят овощи, помогают поварам, жрут, сколько влезет и после два последующих дня ходят с (болями -?) в животе. Посылают всего двенадцать человек, по три со взвода. На нашу долю также припадает снабжать товарищей солёными огурцами... (неясно) ...супом и кашей, что мы делаем с большим удовольствием.
  Меня беспокоит, что долго нет от вас писем. Уже прошло около месяца, как я вам написал первое письмо. Но надеюсь, что вы после эвакуации находитесь в том же колхозе и ответ я получу. Самочувствие у меня хорошее, настроение тоже неплохое. Но числа 2... (вторая цифра неясна ) мы получаем для ухода коней. Впервые в жизни придётся чистить коня. Ничего, научусь. Больше писать нечего. С нетерпением жду писем. Целую вас всех. Ваш сын и брат Фима.
  
  Здравствуйте, дорогие! Бухара, 22.08.42 г.
  Вчера перед отбоем получил ваши письма. От поздравлений не было отбоя. Но прочитав ваши письма, настроение мое упало (Проезжая мимо станции, у меня слетела шляпа, прокомментировал Кирилл это место). Сегодня целый день хожу сам не свой, рассеянный, из-за чего получил наряд вне очереди. Чем могу я вам помочь? Пока ничем. А насчет переезда сюда - пока не советую. Эта Бухара - город только по названию. А на самом деле - большое село среднеазиатского типа. Предприятий очень мало, а население, кажется, увеличилось вдвое, если не больше. Работы здесь нет, кроме хлеба купить нечего, а зной и пыль делают из людей высохшие мумии. Я здесь встретил одну знакомую одесситку. Она занималась в 127 школе. Это была высокая полная девушка, а теперь - скелет. Работает секретарём на какой- то фабрике или в артели, не помню. Получает 300 р. в мес., но чтобы тут прожить, нужно зарабатывать тысячи полторы. Может быть в более крупном городе жизнь лучше - не знаю. Я бы мог много написать о здешней жизни, но не хочу, да и не имею права про это писать в такое напряжённое время. Мама, поверь, я это пишу и отворачиваюсь от ребят, чтобы они не видели моего лица, потому что меня грызет совесть, что я не могу вам хоть чем-нибудь помочь. Снеситесь с Альтер, может быть, он вам чем-нибудь поможет, по-моему, он человек неплохой. Даже я не могу дать тебе хорошего совета. Меня удивляет, что твоя должность так ничтожно оплачивается, а работы, наверное, много. Ты всегда умела понравиться, сжиться с людьми, с сотрудниками. Неужели у вас там такой тяжёлый народ, что не могут устроить на хорошую работу, помочь в трудную минуту? Мне осталось заниматься 2,5 месяца. Потом я смогу вам материально помочь. Для этого я занимался три года в спецшколе и занимаюсь здесь. Для того, чтобы вам было лучше жить, нужно выгнать немцев. А это будет скоро. Так или иначе, а немцам "капут". В этом будет и моя доля. А если я погибну, так знайте, что это для того, чтобы были живы вы, мои будущие племяшки, все знакомые и друзья. Дина, у меня для тебя есть совет. С начальством не спорь. Заметила что-нибудь неправильного - не подавай виду, не вызывай подозрений и мотай на ус. А проверила, что это так, - крой в райком к секретарю парторганизации и только к нему. Надеюсь, что работу ты себе достанешь и на ней удержишься. А ты, Додик, ругаться перестань. После победы вернусь - уши сорву. Пиши, или ты занимался в школе? Больше писать нечего. Целую вас всех. Фима. Привет вашим местным друзьям. Привет от Гриши Г.
  
  Письмо на двух листах. Третья страница заполнена карандашным протоколом партийно-комсомольского собрания от 17.08.42 г., поверх которого и написано письмо.
  
  Повестка дня: о задачах партийных организаций в обеспечении авангардной роли коммунистов и комсомольцев в учёбе.. Выступили следующие товарищи:
  ... (неясно - видимо, звание) Штельмах: Чтобы улучшить успеваемость, нужно удовлетворить желание некоторых к-тов (курсантов-?) заниматься после отбоя, оборудовать классы лампами. Просить командование оборудовать также зал для занятий.
  Серж. Прохоров: зачёты должны нам показать, что ты взял за три месяца учёбы. Также будут проверены итоги... (неразборчиво) ... все свободное время отдать учёбе и мобилизовать других к-тов.
  Майор Токачев: (неразборчиво) ...впервые появится на арене соцсоревнования... (неразборчиво ) занять высшее место по училищу. Все должны быть там, большое кол-во к-тов спецшколы... каждый комсомолец должен взяться за дисциплину и учёбу...
  К-т Шехтман: Требуется в каждом взводе создать группу... (неразборчиво) чтобы она организовала учёбу во взводах и взаимопомощь. Считать это за важное парт. поручение
  
  По тропинке мимо сосен прошли, ведя тихий разговор между собой, два человека. Скучно обсуждались итоги ревизии по какому-то проекту. В тихом морозном воздухе провисал редкий усталый мат, свидетельствующий о ненужности проекта, ненужности ревизии, ненужности того НИИ, в котором работали эти два ненужных никому человека. Ствол пистолета исчез с фона окна. Люди прошли. Пистолет снова уставился, ожидая в засаде своей цели. На балкон, где продолжал курить невысокого роста пожилой человек, вышла женщина с хозяйственным тазом, в котором парило на холоде постиранное бельё. Ствол упёрся в неё, снова переполз на фигуру мужчины и, выдержав паузу, поднялся в серое беззвёздное небо.
  
  Здравствуйте, дорогие мама, Дина, Додик! 29.08.42 г.
  Мама! Вчера получил твоё письмо. Тяжело получать такие письма и не иметь возможности чем-либо помочь. Я говорил с комвзвода и вышлю тебе справку, что нахожусь в Армии. Поговорю ещё с комиссаром дивизиона. Больше пока помочь ничем не могу. Может быть, ты могла бы устроиться в городе, на какой-нибудь фабрике или заводе? Это было бы неплохо. Я не знаю, в какой обстановке вы там находитесь. Ты, мама, на меня не обижайся, но, может быть, тебе было бы неплохо в яслях, не была бы голодной? А потом могла бы перейти на другую должность. Правда, я не знаю, что там за ясли. Диночку мне очень жаль. Может быть, она может поступить на какие-нибудь курсы в районе или городе. Теперь предоставляют и общежитие и стипендию. А то жаль девочку. У меня всё по-старому. Завтра принимаем коней. Вчера ночью были тактические учения. Меня немного просквозило (а ночи здесь ужасно холодные), и я вчера себя очень плохо чувствовал, даже не пошёл в баню. Но сегодня чувствую себя хорошо. Писать нет времени, спешу на занятия. Теперь бросил переписку со всеми знакомыми. На кой чорт они мне нужны, раз я знаю, где вы. Пишите мне без марок и почаще. Пускай пишут Дина и Додик. Больше писать нечего. Целую вас всех. Простите за краткость письма. Ваш сын и брат Фима.
  
  Здравствуйте, дорогие! Бухара, 1. 09. 42 г.
  Вчера мы приступили к уходу за лошадьми. Это значит - ни одной
   минуты свободного времени, целый день на ногах. Мне понравилась строевая кобыла Светёлка. Кобыла хорошая, росту невысокого, но не дает чистить брюхо. Лягается. Но я с ней немного уже подружился. Насчёт справки, которую я обещал выслать, плохо. Рапорт комвзвода я подал, но он говорит, что получить справку надо в строевом отделе училища. А это значит полторы недели волокиты, а то и больше. Кое-что я уже предпринял, кое-кому уже написал письмо. Главное, мама, не спорь с начальством в районе. Старайся быть с ними в ладу. Пиши, как живёте во всех подробностях. Как живёт Додик, занимается ли он? Заниматься он должен обязательно. Пиши и пиши почаще. Пускай пишет Додик. Если он мне напишет, я напишу ему отдельное письмо. А так я на него обижен. Сегодня у нас выходной день и есть время написать письмо. Сегодня мне на память пришло, что в Сталинабаде я очень беспокоился, догадалась ли Дина при отъезде из Одессы одеть мой китель, а Додик шлем, а также пригодились ли Додику мои суконные брюки. Другие ребята жалели об вещах, оставленных дома, а я был рад, что не забрал их с собой. Здесь в городе много дынь и арбузов. Раньше к ним нельзя было подступиться , а теперь кгр дынь стоит 6 руб, а арбузов 4 руб. Но я получаю всего лишь 40 руб в месяц. И весь наш взвод подписался на лотерею на 100 руб на три месяца. Значит, буду получать 7 руб в месяц. Кроме этого у меня есть еще 30 руб со старых получек. Итак, на брытье и стрыжку ( именно так - через "ы"; что это? попытка передать местное произношение? шутка? или норма того времени?) на три месяца хватит.
  Письмо написано на задней обложке тетради синего цвета. Слева "Цена 12 копеек". Справа в рамке: "Продажа по цене выше обозначенной карается по закону". В середине в рамке: "Бумажная фабрика "Герои труда" г. Добруш БССР".Синий треугольный штамп "Проверено военной цензурой".
  Что за город такой - Добруш? Кирилл полез в энциклопедический словарь. "Добруш, г. (с 1935 г.), райцентр в Гомельской обл., на р. Ипуть. Ж.-д. ст. Целл.-бум. комб-т; пищ. пром-сть." Заодно прочитал о "Добротности колебательной системы", о "Добрудже" и о "Добрых услугах". Вишь ты - райцентр. Даже ж.-д. ст. есть и целл.-бум. А спросить, на хрена тебе это знать? Как Русь, не дам ответа.
  
  Здравствуйте, дорогие! 15.09. 42 г.
  Только что пришёл из санчасти. У меня был грипп. Чувствую себя очень слабым. Успел поговорить насчёт вас с комиссаром. Он говорит, чтобы вы не смели думать выезжать из колхоза в город, особенно в Ср. Азию. В городах приезжим карточек не дают, их рассылают по колхозам. В Ташкенте и других городах ужас, что делается. Беженцев с Кубани, с Кавказа полно. Поэтому его и мой совет - держаться пока в колхозе. Он и свою семью отправляет в колхоз. Я вам вскоре смогу материально помочь. Комиссар обещал мне достать справку, и я вам её вышлю, может быть, она поможет вам устроиться на работу в районе или где. Нужно применяться к условиям, такова жизнь сегодня. Додик! Ты уже взрослый парень и не хочешь заниматься. Я наоборот думал, что занимаешься и отличник, что все ребята тебе там завидуют. А ты! Стыдно, очень стыдно! Такие ребята, как ты, уже партизаны, а ты не хочешь заниматься. Учиться нужно, и нужно быть отличником. Немедленно начинай заниматься, а то поссорюсь. Высылаю бумагу для писем. Больше писать нечего. Фима.
  
  Здравствуйте, дорогие мама, Дина, Додик! Бухара, 27.09.42 г.
  Ваши письма получил три дня назад и только нашёл время вам ответить. И это лишь потому, что нахожусь в карауле. У меня всё по-старому, занимаюсь, всё свободное время отдаю коню. Сегодня от девяти утра до двух дня мыл его, но не могу сказать, чтобы он был чистым. Есть у нас и развлечения. По субботам и воскресеньям кино, самодеятельность. Вчера была картина " Киносборник Љ4". Надеюсь, что ты, мама, уже имеешь работу. Я себе не могу представить, как вы переживёте эту зиму. А выбраться вам некуда. Во сне довольно часто мне представляется ваша жизнь - и я просыпаюсь в холодном поту. Правда, многим в нашей стране будет ещё хуже вашего, многие совсем не имеют крова и работы. Но вам и мне от этого не легче. Да, жизнь теперь тяжела. Моя жизнь, ваша жизнь решается теперь под стенами Сталинграда и Моздока. Надеюсь, письма вы читаете? Справку ещё не достал, и вряд ли вообще удастся достать. Дина, я получил недавно письмо от Бети. Она занимается. Ты ей, наверное, завидуешь. Но ничего, закончится война, и ты тоже сможешь заниматься. Была бы только охота. Бетя мне прислала адрес Белы, но написать я ей не смогу. У меня тоже кризис с бумагой. Приходится просить у товарищей. Поэтому я бросил переписку со многими знакомыми. Дина! Не отставай от общественной жизни. В тяжёлую минуту комсомольская организация тебе поможет. Если не в колхозе, то в центре. Додик, я очень рад твоему письму. В нём чувствуется уже взрослый человек. Правда, много ошибок есть, но ничего. Старайся поменьше бегать, изо - всех (именно так, через дефис, саркастически заметил Кирилл, много ошибок есть... ) сил старайся заниматься. Помни, что ты, кроме меня, единственный в семье мужчина. Слушай маму, не волнуй ее. Больше писать нечего. Целую вас всех. Ваш сын, брат и лучший друг Фима. Когда пишете - пишите число.
  
  Женщина с тазом ушла. Мужчина, докурив сигарету, тоже скрылся. Некоторое время балкон был пуст, но вскоре на нём показалась женщина невысокого роста, которая стала развешивать бельё, окутанное белым паром. Ствол пистолета упёрся в нее. Раздался выстрел. Женщина на балконе упала. Ствол замер, чуть наклонённый вверх.
  - Всё, - послышался шёпот. - Теперь быстро. Что делать?
  Стрелявший отстегнул коробку от рукоятки маузера, засунул пистолет внутрь, а коробку уложил в полиэтиленовый пакет. Сделав шаг в сторону, он оказался на тропинке, по которой мимо него недавно проходили люди. Теперь тропинка была пуста. Стрелявший вытащил с места, на котором стоял, большой кусок обоев и, как конверт, сложил его в пакет.
  - Что ещё? Собака...
  Он вытащил из кармана кулёчек с перцем и рассыпал его по тропинке. Раздался скрип шагов. Стрелявший резко развернулся в сторону звука и пьяной походкой двинулся навстречу пешеходу. По тропинке шла женщина с большими хозяйственными сумками в руках.
  - Мэ-э-э,.. - промычал убийца, расставляя руки и пытаясь задержать женщину, - мэ-э-дам...
  - Пошёл отсюда, - устало ответила та. - Сейчас вот сумкой заеду - на своих не устоишь.
  Оттолкнув "пьяного", женщина прошла мимо. Стрелявший, тяжело дыша, смотрел ей в спину. Потом, подхватив сумку, побежал по боковой тропинке в темноту.
  Возле стоящего за несколько домов от парка "газика" он появился, но уже без пакета. Оглянувшись пару раз вокруг, стрелявший открыл ключом кабину, завел мотор. Снег крупными хлопьями редко падал на тёмное лобовое стекло.
  
  Здравствуйте, дорогие! 9.10.42 г.
  Мама! Письмо твоё получил и с нетерпением жду нового адреса. Но прошло уже три дня, а его нет. Если этот прокурор не мерзавец и действительно устроит вас - передайте ему мою благодарность. У меня всё по-старому. Драим лошадей. Заниматься времени остается мало. К первому лошадей сдадим - возьмёмся за подготовку к госэкзаменам. Писем я ни от кого не получаю, потому что ни с кем не переписываюсь. Нет времени и нет бумаги. Настроение у меня сейчас неважное. Скорее бы закончить училище. Остался месяц и несколько дней (если не прибавят еще два месяца), но чувствую я себя как на иголках. Готов за этот месяц отдать пять лет жизни. Так трудного в занятиях ничего нет. Но весь цорес в том, что если набьёшь ногу, но можешь ходить - никто не поверит. И приходится итти в строю. Болят зубы - терпи. Тебя к врачу сержант не отпустит. Теперь у меня воспаление слизистой оболочки рта и губ. Принял два лечения - больше пока не отпускают. Во рту легче, но губы ужасно пекут и болят. Буду ждать, пока боли сами пройдут. Больше писать нечего. Пишите почаще, хотя бы на газете. Жду нового адреса. Фима.
  
  Здравствуйте, дорогие мама, Дина, Додик! Бухара, 25.10.42 г.
  Уже давно я не имею от вас писем и очень беспокоюсь. Ждал, ждал от вас письма с новым адресом и решил написать на старый. Неужели прокурор подвёл и не выполнил своего обещания? У меня есть кое-какие новости. Занимаемся мы не пять, а семь месяцев. 15 ноября у нас должен был быть выпуск, а будет 1 января. Не знаю, к лучшему это или к худшему, но я бы не отказался быть выпущенным раньше. Коней держать будем, кажется, до 15. С ними мучение. Времени нет ни минуты. Сегодня выходной день, а я не успел даже побриться. После завтрака пошёл на заседание агитаторов и пробыл там до половины третьего. Потом товарищеский суд. Потом чистка лошадей, затем комсомольское собрание. И в заключение в числе 20 человек повели на вокзал проверять документы у приезжих военных и подозрительных. Теперь все уже спят, а я сел писать вам письмо. Очень устал - вчера только сменился. Очень беспокоюсь, как вы проживете эту зиму. Ночью из-за этих мыслей спать невозможно. Ваш сын и брат Ефим.
  Бухара, УзССР, часть 178\ 57.
  
  Здравствуйте, дорогие! 17.11. 42 г.
  Очень беспокоюсь за вас. Давно не было писем. Не знаю, что и думать. На ум лезут разные чудовищные мысли. Как вы встретили зиму - вот что меня беспокоит. У меня все по-старому. Заедает физо. Никак не могу перепрыгнуть барьера. Здесь не школа, прыгать заставляют, да и самому неприятно. Словом, то, что всегда у меня было слабо - физо, хромает и здесь. Заниматься приходиться много, особенно артиллерией. Заниматься осталось около месяца. Спешу на занятия. Целую вас всех. Ваш сын и брат Ефим. Жду писем.
  
  Сквозь замерзшее окно девятого этажа город виднелся внизу как расстилавшаяся поляна, усыпанная светящимися ягодами. Снизу из темноты доносились шелест проносящихся машин, попискивания клаксонов, истеричный визг пружины и пушечные удары входной двери. Падал большими хлопьями снег, льнул к стеклу, влетал в приоткрытую форточку.
  - Метель лепила на стекле кружки и стрелы? - спросил Кирилл, подходя к Наташе и обнимая её за голые плечи.
  В чёрном стекле отражалась часть комнаты: книжный шкаф с разнокалиберными переплётами за треснувшим стеклом, столовый, он же письменный, стол, уставленный тарелками с куриными костями остатками магазинного торта, диван-кровать со скомканной постелью, красная спираль электрорефлектора. За окном в "авоське", привязанной веревкой к ручке оконной рамы, висели пачки сливочного масла. Кирилл положил на плечо Наташи подбородок, и занял своим отражением большую часть пространства.
  - Ты похож на сатира, - засмеялась Наташа.
  - На Пана! - подхватил Кирилл. - В исполнении товарища Врубеля.
  - Как ты сумел устроиться один в комнате?
  - Так же, как и достать десять пачек масла. Петька женился, съехал к тёще, но не выписался. Я дал комендатше банку растворимого кофе - и кайфую один. И талоны мне его достались.
  - А где ты достал растворимый кофе? - смеясь, спросила Наташа.
  - Это уже второй вопрос, профессор. Да и не кофе даже, а кофейный напиток "Летний". Надо полагать, из ячменя.
  - Растворимого ячменя?
  - Без осадка. Со знаком качества. Анастасия удовлетворилась и этим. Не академик, ублажать ее бразильским ячменем.
  - Ты знаешь, у неё в прошлую зиму дочь умерла от менингита, - укоризненно сказала Наташа.
  - Как так?
  - Осложнения после гриппа. Заболела - через три недели похороны.
  Кирилл внутренне устыдился за свою пренебрежительность к комендантше. Наташа зябко повела плечами.
  - Дует? - спросил Кирилл.
  - Беспокоишься? - лукаво спросила в ответ Наташа.
  - Я спокоен, когда ты рядом. Оставайся, не уезжай...
  Наташа отрицательно покачала головой.
  - Я до четырнадцати лет прожила в общежитии.
  - Да ну? - удивился Кирилл.
  - Родители поженились, когда отец только закончил университет. Его взяли на кафедру языка. И он, пока писал диссертацию, жил с семьёй в общежитии. Там и Оля родилась, и я. Мама рассказывала, мне лет пять было, прибегаю из коридора и матом на всю комнату. Отец-лингвист в ужасе: ты где этому научилась? А я в ответ удивленно: а это сейчас дядя тёте на лестнице говорил.
  Кирилл засмеялся:
  - Общага...
  В коридоре раздались голоса соседей Кирилла по блоку. Наташа насторожилась. Когда голоса стихли, она продолжила полушёпотом:
  - Я после Оли все её вещи донашивала. Вплоть до белья. Жили бедно. Отец писал о путях заимствования русским языком морфем, лексем и синтаксических оборотов из других языков. И насчитал таких языков сорок два. Во всем Союзе его диссертацию до конца мог прочитать только один старик из Ленинграда. Отец уговаривает его стать научным руководителем. Надо проталкивать защиту - старика разбивает паралич. Отец пробивает сам - и публикации, и автореферат... И незадолго до почти конца старик умирает и не успевает сделать отзыв...
  - Скорее наоборот.
  - Что наоборот?.. - Наташа на секунду задумалась, а потом засмеялась, поняв. - Да, конечно, наоборот. Не успевает сделать отзыв и оказывается в царстве теней. Всё прахом. А каково было мотаться из нашего города в Ленинград три-четыре раза в год? На зарплату преподавателя вуза и ревизора ОРСа у матери? Отец находит еще одного руководителя - какую-то старушонку из Новосибирска. Из ссыльных. Чуть ли не бывшая смолянка. Свободно говорит на всех европейских и тюркских языках.
  - И тюркских? - восхитился Кирилл.
  - Она была переводчицей у Троцкого в Алма-Ате.
  - Алма-Ату знаю. Фамилию Троцкий не слышал, и ты не говорила ничего.
  Наташа засмеялась.
  - И не смейся. Стены имеют не только уши. Но и все остальные органы.
  Наташа снова засмеялась:
  - Все остальные органы имеют стены.
  - Очень крепкие.
  - В общем, эта старушка и диссертацию прочитала, и защиту пробила.
  - Активная переводчица. Прямо в своего шефа.
  - Когда отец поехал в Новосибирск защищаться, пришлось продать единственную ценную вещь в семье - стиральную машину. Представляешь, у нас ничего, ничего не было. И постоянные унижения. Да и после защиты отец четыре года был просто старшим преподавателем. Вакансия доцента появилась только семь лет назад.
  - Несчастный общежитский ребёнок.
  Кирилл привлек Наташу к себе, целуя.
  - Хочешь чаю? - спросила она. - Никогда не пила холодный чай с тортом.
  - Хочу, но не этого.
  - А какого? - удивилась Наташа.
  - Другого, - говорил Кирилл, целуя ей шею и ямочку на груди.
  - Ты не напился? - осознала наконец Наташа природу Кирилловой жажды.
  - Знаешь, мне стыдно признаться, но ты у меня первая женщина.
  - То есть? - не поняла Наташа.
   И вдруг поняла, закрыла рот руками, чтоб не расхохотаться, но потом сказала восхищённо:
  - Однако действовал ты как настоящий мужчина.
  И прыснула, не удержавшись.
  - Смейся, смейся, сейчас тебе будет не до смеха..
  И подхватив под колени, положил осторожно Наташу на диван, прыгнув рядом.
  Потом они шли по тёплой снежной зимней улице. Кирилл, клацая зубами, ловил ртом падающие снежинки и, когда это получалось, целовал Наташу. Она пугливо озиралась и торопилась отстраниться. Потом был переполненный трамвай и завистливый вопрос старухи: "Где вы масло брали?" Ответ: "Сами сбили". И понимающий взгляд: не хотят говорить, значит, есть места, куда другим вход заказан, и в этих местах есть не только масло, но распространяться об этом в трамваях не рекомендуется... И прижимались крепко к другу другу, стиснутые пассажирами. И руки сами лезли под шубу и гладили тёплое, круглое, родное... И потом, перед дверью вручив Наташе сетку с маслом, Кирилл спустился на лестничную площадку пролётом ниже, и они долго смотрели друг на друга - пока медленно бряцал проворачиваемый замок, пока тягуче открывалась дверь, пока первые фотоны проникли на тёмную лестницу и сложились в квадрат света на полу - они целую вечность смотрели друг на друга.
  - Где ты так долго-то? - раздался недовольный голос.
  Наташа шагнула в дверь, не давая матери выглянуть наружу.
  - Мама! - опереточно воскликнула она. - Я простояла за маслом. В торговом центре давали без талонов.
  - Какая прелесть! - диалог продолжался уже за дверью. - И сколько ты взяла?
  - Давали только по два килограмма. Господи, как я устала.
  Мама унесла на кухню добычу. В коридор вышла Оля, спросила вполголоса:
  - У Кирилла была?
  Сняв шубу и стянув сапоги, Наташа виновато-счастливо посмотрела на старшую сестру.
  - Верю, - ответила та на её взгляд, - устала очень. Я наливаю ванну.
  Наташа чмокнула сестру в щеку и проскользнула в комнаты.
  
  Здравствуйте, дорогие! Бухара, 23.11.42 г.
  Спешу поскорее написать вам письмо. Завтра идём на заготовку дров на десять дней. Писем от вас давно нет. Не знаю, что и думать уже. 10 декабря начинаются государственные зачеты. А там или на фронт, или в тыловую часть. Во всяком случае - 1 декабря я младший лейтенант. Сегодня у нас радостное настроение. Немцам здорово дали под Сталинградом. Я не знаю, что и думать насчёт вашего молчания. Получил от Ани Гринберг письмо. Беспокоится, почему я два месяца молчу. Ответ написал, извинился. Больше писать нечего. Целую вас всех. Ваш сын и брат Фима.
  
  Здравствуйте, дорогие мама, Дина, Додик! 6.12.42 г.
  Только что совершил марш на 50 км. Сейчас пришли с бани. У меня самочувствие хорошее. 11 числа начинается первый зачёт, 17 последний. А там и выпуск на носу. Получил письмо от Бети Гинчер. Они не имеют давно от вас писем и беспокоятся. Их новый адрес: Ташкент, ул. Навои, проезд Гляелик (-? очень неразборчиво), 16. Больше писать нечего. Как будут новости - сообщу. Целую вас всех. Ваш сын и брат Ефим.
  
  Здравствуйте, дорогие! Бухара, 8.12. 42 г.
  Только что получил от вас письмо за 29.11. Вы не можете представить моей радости. Письмо читал во время ужина, от счастья у меня перехватило дыхание, и я захлебнулся чаем. Ребята подняли смех. Поди расскажи им, в чем дело. Я думал после выпуска потребовать вас в Ташкент или Сталинабад. Но если вы станете на ноги там, в районе, то вам нигде лучше не будет, ибо в городе с деньгами нечего жрать. А закончится война, и если я останусь в живых, то сразу выпишу вас к себе. Тогда мы заживем вместе. И Дина покажет свое искусство стряпать. Теперь моя мечта попасть после выпуска на фронт. Ибо знаний, сознаться, я вынесу немного. А месяц войны даёт больше, чем три года учёбы в академии. Это сказал тов. Щаденко. К тому же я буду выпущен младшим лейтенантом, на фронте я смогу быстрее продвинуться в звании (надеюсь, что буду достоин), чем сидя в тылу. Словом, или голова в кустах, или грудь в крестах, как говорит пословица. Только непосредственным участием в войне я могу оправдать те средства, которые на меня затратило правительство за время учебы в стенах спецшколы и училища (это тоже, наверняка, говорил тов. Щаденко, подумал Кирилл. Дурак, сказал он сам себе, ничего святого, они все так думали. Мы все так думаем и сейчас. И не фиг комментарии разводить, Озеров нашелся, Сейфульмулюков недоделанный), отомстить за те мучения, которые вы перенесли за время обороны нашей Одессы, отомстить за то, что я не знал юности и лучшие годы прошли для меня безрадостно и в заботах. Больше писать нечего. (Ничего себе - стилистический переходик! Не удержался-таки, сволочь.) Жду писем. Ваш друг, сын и брат Фима.
  В квартире Наташи царил кавардак. На широкой супружеской кровати лежала мать, рядом с которой хлопотал врач "скорой помощи". В комнате сестёр сидел муж Наташи и растерянно рассказывал следователю:
  - Понимаете, когда я увидел её тогда в Кракове, я понял, что не смогу больше дня прожить без этой девушки. У меня могли быть большие не... как это сказать по-русски?.. неудачи по службе...
  - Неприятности? - спросил-поправил следователь.
  - Да, неприятности, денкуен...
  - А почему неприятности?
  - Понимаете, у нас недружелюбно смотрят на браки с русскими. Еще жена из вашей страны - это так, но польские девушки очень и очень редко выходят замуж за русских.
  - Почему?
  - Это историческая традиция - так.
  - Но в истории наших стран браки такого рода как раз традиционны: Потоцкие, Волынские, Любомирские имели родственные ветви в России.
  - О! Вы знаток польской истории. Это приятно.
  - Я закончил исторический факультет университета.
  - Я восхищен. Да, это было, но давно. Когда наша страна, как это сказать, была присоединена - правильно?..
  - Правильно.
  - Присоединена, - повторил муж, с трудом проговаривая слово, - к России в восемнадцатом веке. Но потом была ещё и другая история.
  - А почему всё-таки на службе могли быть неприятности?
  - Видите ли, я работаю в системе безопасности СЭВ. И подобный брак могли расценить как... неподходящий для данной службы.
  - Выгнали бы с работы?
  - Нет, но перевели бы.
  - Но не расценили?
  - Нет. Все было хорошо, даже наоборот.
  - То есть?
  - Понимаете, когда я сделал заявку на визу в СССР для поездки в этот город к невесте, мне её очень быстро дали. Хотя вы понимаете, сейчас не такое время между нашими странами, чтобы так скоро...
  - Понимаю, понимаю, - вздохнул следователь.
  - И если бы я вернулся неженатым, то сочли бы это... не обман, а... неприятность в женитьбе...
  - Неудачу...
  - Да, денкуен, неудачу как неподходящность для дальнейшей службы.
  - Но Наташа согласилась?
  - О да!
  - Вы где регистрировались?
  - Нас не хотели венчать. Пришлось с Валентином Сергеевичем идти в исполнительный комитет, чтобы получить это право.
  - Но такого права у вас никто не отнимал.
  - Та пани, которая сидит в этой конторе... ратуше?..
  - В ЗАГСе.
  - Возможно. Она не знакома с Декларацией прав человека. Очень недружелюбная пани. Она все время боялась нарушить какие-то инструкции.
  - А скажите, - перебил воспоминания следователь, обиженный упоминанием Декларации, - выстрела вы не слышали? Вы же в какой-то мере профессионал...
  - У вас не совсем точные представления о моей работе. И потом, здесь так редко стреляют, что я не был готов.
  - Можно подумать, у вас стреляют чаще...
  
  Здравствуйте, дорогие мама, Дина, Додик! Бухара, 13.12.42 г.
  Сегодня сдал уже третий экзамен. Как политподготовку, топографию, так сегодня и тактику сдал на "отлично". Настроение замечательное, прямо как в Одессе во время экзаменов. Сегодня выпал здесь первый снег. Только что сдал в канцелярию батареи свою автобиографию, на нас уже пишут аттестаты. Словом, к концу месяца быть мне выпущенным. Как у вас там дела? Дали ли вам работу? А то, может, будет так, как с прокурором. Сейчас сяду готовиться к зачёту по матчасти. Для меня это самый сложный экзамен. Надеюсь, что сдам. Больше писать не имею чего. Целую вас всех. Ваш сын и брат Фима.
  Челябинская обл,. Макушинский район, колхоз имени "8 Марта". Штейнберг Гитя Давидовна.
  Бухара, УзССР, часть 179\57
  Штейнберг Е. Л.
  Письмо написано на задней обложке ученической тетради синего цвета.
  
  Здравствуйте, дорогие мои! Бухара, 19.12.41 г.
  Дней 10 не имею от вас писем. Мне это кажется вечностью. Дела у меня идут замечательно. Экзамены сдал хорошо. До выпуска осталось не больше 10 - 15 дней. На нас уже составлены личные дела, аттестации. Их направят в Ташкент, а оттуда должен прибыть приказ о присвоении звания и направлении на службу. Как зачитают приказ - так значит выпущен. Я читал комсомольскую характеристику на себя. Дай бог, чтобы никогда других не было. 28 будут у нас боевые стрельбы, числа 26 должны получить зимнее суконное обмундирование. Завтра выходной день, наверное, пойдем во Дворец Эмира Бухарского. Это музей, говорят, очень интересно в нем побывать. Меня беспокоит, дали ли вам работу. С нетерпением жду писем. Больше писать нечего. Ваш сын и брат Фима.
  На почтовых печатях даты: 20.12.42 г. Шарабудин Бух. об. УзССР
  и 14.02.43 г. Копейск, Челябинской обл.
   В дате письма, видимо, ошибочно поставлен 41 год.
  На кухне молодой стажёр расспрашивал Ольгу.
  - Я вынужден спросить вас, поскольку вы, видимо, единственная, кто мог знать личные тайны вашей сестры. Вопрос щепетильный... Скажите, у Наташи не было... - стажёр все время мялся, подыскивая нужные, как ему казалось, деликатные слова. - Не было человека, до замужества, разумеется, который мог...
  - Как у всех, - Оля стояла на страже чести своей сестры. - Она встречалась с парнями, но не так, как вы думаете.
  - Да я ничего не думаю. Я пытаюсь собрать все возможные факты. Это моя работа, извините. Я спрошу прямо и грубо, не примите это за оскорбление. У неё был любовник?
  Оля молчала. Она смотрела на кухонный стол. На нём стоял пластмассовый таз попугаично-красного цвета. В тазу горкой лежали женские полупрозрачные трусики, только что постиранные. Никто из присутствующих их не замечал.
  - Вы молчите. Можно, следовательно, сделать вывод...
  - Года два назад, незадолго до приезда Анджея, незадолго до свадьбы, в неё влюбился один студент пединститута...
  - Где она работала?.. - полуутвердительно-полувопросительно спросил стажёр.
  - Но до свадьбы у них ничего не было. Понимаете?
  - Понимаю. А после?
  - Понимаете, пока оформляли в ОВИРе заграничный паспорт, вызов, выездную визу... Вы знаете, сколько длится эта канитель? Целый год. Потом там начала "Солидарность" выступать. Мы думали, вообще не выпустят...
  - И что за этот год?
  - Наташа полюбила этого студента.
  - Как его звать? - быстро спросил стажер.
  - Штейнберг. Кирилл Штейнберг. Собственно, она полюбила его до замужества.
  - И вышла за другого?
  - Представьте себе, вышла за другого, - Оля разозлилась не от настырности следователя - работа есть работа, - а от той циничной простоты, которая образовывалась, если вдруг начать называть вещи своими именами. - Так, знаете ли, иногда бывает в жизни. В жизни, видите ли, можно и не дождаться Артура Грэя. Тем более, что море на Урале пересохло очень давно.
  - Артур Грэй - это что-то зарубежное?
  Оля грустно посмотрела на стажёра.
  - Это что-то отечественное. Через год после их знакомства Анджей прислал ей вызов, и она все лето провела у него в Польше. Анджей на неё смотреть боялся, не то, что...
  - А Кирилл?
  - А что Кирилл? Студент-второкурсник. Какие с ним перспективы - реально посмотреть... Сейчас он, конечно, на третьем... Кроме того, все эти сообщения из Польши слишком преувеличены. Жить там хорошо. У Анджея квартира...
  - Машина...
  - Мечта каждого отечественного нищего - машина. Представьте себе, есть.
  - Опель? Мерседес?
  - А других марок не знаете? Простая "татра".
  - Итак, Кирилл Штейнберг. Третий курс. Какого факультета?
  - Как и Наташа - филологического.
  - Как же так - Наташа после университета уже работала, а он все ещё студент. Он что - намного ее младше?
  - Это важно? Нет, они почти ровесники. Хотя...
  - Что хотя? - подталкивал к большей откровенности следователь.
  - Мне иногда казалось, что он, несмотря на свою взрослость, за плечами у него завод, несколько хороших рабочих специальностей, какой-то он мальчишка всё-таки...
  - Он живет в общежитии?
  - Да. Он самостоятельный.
  - В каком?
  - Молодежная, а номер дома я не знаю.
  - Номер комнаты?
  Оля посмотрела на стажёра презрительно.
  - Я там не была, - солгала она.
  - Они были близки?
  - Он не мог её убить, - обречённо произнесла Оля.
  - Почему? Он не ревновал?
  - Кирилл её очень любил. Я думаю, в таком чувстве нет места ревности.
  Стажёр прошёлся по кухне. Посмотрел невидящим взглядом в тёмное окно. Зачем-то открыл дверцу навесного шкафа, пробежался взглядом по полкам, закрыл.
  - Слушаю я вас, - резко начал он, - и удивляюсь. Как-то странно сочетается в вашем рассказе всё.
  - Что - всё?
  - Вот Кирилл - взрослый и мальчишка одновременно. Откровенное, даже скажу больше, циничное "с ним нет никакой перспективы" - и "он её любил так, что нет месту ревности". Артур Грэй, не знаю кто такой, уж простите невежду, надо думать, что-то романтическое и возвышенное, и любовь на общежитской койке. И все ваши эти - представьте себе, видите ли, знаете ли... Представляю, вижу, знаю.
  - Да, жизнь порой груба и контрастна. У Пабло Неруды... Это такой чилийский поэт, лауреат Нобелевской премии...
  - Ну, не надо делать из меня уж полного кретина. Я не до такой степени дурак, чтобы не знать, кто такой Пабло Неруда. Но стихов его не читал. Не люблю стихи - ни Пушкина, ни Неруду...
  - У него есть жуткие слова: "любовь имеет запах спермы". Вот то, что вас так возмущает, видимо. Страсть и низость, любовь к Кириллу и замужество с иностранцем. Он не мог убить, - твёрдо сказала Оля.
  - И все же - почему?
  - Он бывал в этом доме.
  - Ваши родители знали?..
  - Догадывались.
  - А Анджей?
  - Нет. Не знал.
  - Когда Наташа и Анджей приехали из Польши?
  - Неделю назад.
  - Наташа встречалась с Кириллом?
  - Нет.
  - Кирилл знал, что она приехала?
  - Наверное, нет.
  - Что значит - наверное?
  - Они переписывались. Наташа, конечно, могла сообщить, что приезжает. Но она была намерена порвать с Кириллом все отношения.
  - Она решила остаться жить в Польше?
  - Если бы там не сложилась жизнь, она, конечно же, не осталась там ни минуты.
  - И тогда Кирилл был бы запасным вариантом? - в голосе стажёра послышались презрительные нотки.
  - Вы еще очень юны, мой друг, - когда возникала необходимость, Ольга умела всю душу вложить в назидание - сказывался опыт преподавания английского языка в танковом училище усталым от одиночества курсантам, - и плохо знаете жизнь, чтобы судить поступки людей.
  - Работа такая.
  - Вот и занимайтесь своей работой.
  Оля встала, взявшись за таз с бельём, хотела было его поднять.
  - Последний вопрос, - остановил её стажёр. - У Кирилла был пистолет - вы не знаете?
  - Откуда? Он и в армии-то не служил.
  - Почему?
  - Что-то со зрением. Точно не скажу.
  
  Здравствуйте, дорогие мама, Дина, Додик! Бухара, 14.01.43 г.
  Через два часа уезжаю. Еду в Коломну. Кажется, опять заниматься, усовершенствоваться в знаниях. Езды десять дней. По дороге постараюсь писать. Эти 14 дней после выпуска провел неплохо. Несколько раз был в кино, отдохнул, вернее, отоспался за эти месяцы учебы. Путешествие будет нелегкое. На 320 руб месяц не проживешь. Как устроюсь на месте, вышлю вам часть денежного аттестата. Целую вас всех. Фима.
  
  Здравствуйте, дорогие! Станция Джусалы, 30 января 1943 г.
  Как я хотел бы иметь от вас вестей, хотя бы телеграмму. Поверите или нет, но у меня мозги сохнут. Как вы устроились, есть работа, квартира? Вчера на каком-то полустанке вышел менять мясные консервы. Ко мне подошла молодая по-городскому одетая женщина и предложила полтора кг хлеба. Я согласился, хотя мог взять 100 руб. Но для меня продать - всё равно, что украсть. Пошел я к ней за хлебом. Живет в комнате, похожей на сарай. Русская печь, стол, табурет, полкомнаты занимает солома - постель. Двое маленьких детей, старшему не больше шести лет. Сама из Калинина. Стал я думать, как вы живёте, что это за Копейск такой. Полночи думал. Благо, в вагоне холодно, а возле горячего казанка думать очень удобно. Пишите мне в Коломну, главпочтамт, до востребования. Письма ваши будут меня ждать. С удовольствием поехал бы вперёд, чтобы (оторван край, видимо, "побывать") у вас. Но это очень рискованно. (Двигаться -?) без документов - это суд, штрафной батальон, конец воинской карьере. Потерпим до конца войны. А там заживём вместе, я думаю, счастливо. Видел в газете новую форму. Неплохая. Приеду в Коломну, постараюсь сфотографироваться и послать вам фото. Прошу и вас об этом. Это будет нечто вроде свидания. Больше писать не о чем. Целую вас всех. Ваш сын и брат Фима.
  На письме помимо штемпеля "воинское" и двух почтовых печатей - овальная: "Доплатить 20 копеек". Скоты, подумал Кирилл, рассматривая письмо, русским же языком проштамповано: "воинское" - нет, содрали-таки с эвакуированных последние гроши.
  
  В комнате-зале стеллажи с книгами занимали всю самую большую стену, по противоположной стене тянулись к потолку полки со словарями и библиотечные каталожные ящики. Из распахнутой балконной двери на носилках вынесли покрытое простыней тело. Фотограф сматывал провода выключенного прожектора. С балкона в комнату вошли баллистик и следователь, допрашивавший Анджея.
  - Что-то не видно дорогой прокуратуры, - произнес следователь.
  - Явятся, явятся, куда им деться. Только валенки наденут, - отвечал баллистик, рассматривая пулю, извлеченную из оконной рамы. - Могу сказать вам следующее. Пуля от пистолета ТТ. Если стреляли из пистолета ТТ, то могу назвать и имя убийцы.
  - Да вы просто Шерлок Холмс!
  - Это Карлсон, который живет на крыше. Убойная сила ТТ теряется через каждые десять метров на порядок. Поэтому, чтобы пробить черепные кости насквозь, да еще под таким углом, нужно зависнуть перед балконом метрах в пятнадцати. Но стреляли не из ТТ.
  - А из чего?
  - Эти три спаренные полоски - след от ствола. Но что за ствол - пока не знаю.
  - Когда сможете?
  - Через час, надо полистать справочники.
  - Может быть самоделка?
  - Вряд ли. Очень чёткие следы. Хотя есть такие умельцы...
  - Хоть на этом спасибо.
  - Хоть на этом пожалуйста. Думается мне, что выстрел произведён вон от тех трёх деревьев, левее автобусной остановки.
  - Почему вы так решили?
  - Директриса пули проходит через них. Ближе - шоссе.
  - Возможно дальше?
  - Всё может быть на свете. А может и не быть. Но быть того не может, чего не может быть. С такой точностью и убойной силой пришлось стрелять из винтовки. Бы. А у нас патрон ТТ.
  - Хорошо, Герш Ицкович, позвоню вам через час.
  - Или полтора. И не надо так напрягаться, Ахат Нигматуллович. Называйте меня просто - Григорий Исакович.
  Следователь засмеялся.
  - Моё имя-отчество так легко не адаптируется!
  Из спальни стали выносить на носилках мать Наташи. Рядом с санитарами суетился толстенький Валентин Сергеевич. Он растерянно закричал в сторону кухни:
  - Олечка, я поеду с мамулечкой. Как только там устроимся, я позвоню тебе.
  В зале появился стажёр.
  - Что скажете интересного? - обратился к нему следователь.
  - Соседи сверху и снизу ничего не слышали. Что самое любопытное.
  - Почему именно это самое любопытное?
  - Под окнами стреляют - и никто ничего. Муж убитой - работник СЭВа. Могут быть международные неприятности.
  - Неприятности, - сказал следователь с ударением на "о". - В кои-то веки можем поиметь международные неприятности, не упускать же такой случай!
  - Хотя, то, что выстрела никто не слышал, вполне объяснимо.
  - Да?
  - Представьте себе: вы сидите у телевизора, шумит холодильник, пылесос. Сегодня пятница, перед выходными убирают квартиры. Мирные звуки. Тут вот стирка идет. За окном хлопок. Рядом шоссе - сознание подсказывает: выхлопная труба у машины, автобус мимо проехал, в крайнем случае - дети балуются.
  - Хороши игры...
  - Через десять минут никто про хлопок и не вспомнит.
  - Расскажешь это завтра следователям прокуратуры, задерживаются, как видишь. У сестры что-нибудь узнал, психолог?
  - У убитой был любовник до её отъезда в Польшу.
  - За неимением чего, тоже кое-что. Версия - ревность, так что ли? У любовника был пистолет?
  - Сестра не знает. Любовник - студент...
  - Сашенька, выбрось тётку Агату из головы. В наше время из ревности убивают топором. И то, если застукал в сарае раком. И люди небольшого ума.
  - Да, согласен. И не через год после отъезда в Польшу с мужем. Остается - из хулиганских побуждений. Не корысть же, и не сокрытие другого преступления...
  - Немотивированное... Хуже нет. Надо распорядиться, чтоб оцепили вон ту группу деревьев. Коля! - крикнул следователь в коридор; вошёл фотограф. - Прожектора к тем деревьям. Пофотографируй там. Скажи, чтоб снег взяли на микроанализ. С веток тоже возьми на пороховые газы. Собаку вызови, может, след возьмёт.
  Стажёр задумчиво заметил:
  - Кругом дороги. Даже если и возьмет, дальше шоссе не приведёт.
  - Убедил. Но собаку вызови, Коля. Начальство рвение любит. Поехали, стажёр.
  - Куда?
  - К твоему любовнику. Где он живёт?
  - Почему к моему? - обиделся стажёр. - На Энтузиастов.
  
  Здравствуйте, родные!
  Уже третьи сутки стоим на станции Арысь. Мы должны пройти через санпропускник. Какая забота о живом человеке! Я говорю не о нас - командирах и бойцах Красной Армии. С нами в эшелоне едут женщины - немки-переселенцы, целую ночь их пропускали через пропускник. И перед Ташкентом, на станции Урсатевской, тоже был санпропускник. Мало этого, вчера к вагонам подъехала кинопередвижка, смотрели "Танкисты". В какой стране ещё такая забота! Самочувствие хорошее. Продукты выдали на 15 дней. Колбаса, сельдь, сахар, сухари, чай. Половину селёдки обменяю на крупу. Здесь продпункта нет, и поэтому сидим без горячей пищи. Из сухарей и колбасы делаем замечательное блюдо. Котелок воды, четыре-пять сухарей, кусочек колбасы, мелко резанной, всё перекипятить...
  Письмо оборвано. Левый верхний угол прожжён, правый - залит чёрными чернилами, которыми и написано письмо. На почтовых печатях числа: 22.2.43 и 27.2. 43.
  Какая забота живом человеке! Всю ночь гонять женщин через санпропускник (кстати, что это такое?), даже кинопередвижку с "Танкистами" пригнать, а полевую кухню организовать хотя бы для командиров и бойцов любимой Красной Армии (немки-переселенцы не подохнут и без, надо полагать) - это в голову не придёт. И по сю пору не приходит - сравни количество духовной пищи в кинотеатрах и материальной в магазинах. Надо будет попробовать сварить котелок сухариков. Где только колбасой разжиться?
  
  В последнее время живу довольно сытно. Половина нашей команды поехала вперед, к родным. Ем теперь каждый день два обеда. Это 600 граммов хлеба да 750 в сухом пайке. Правда, обед считается за полсуток сухого пайка. Удручает то, что одежда больно грязная. Гимнастёрка из цвета хаки превратилась в чорт знает какой. Брюки из суконных обтерлись в простые. Как в таком виде появиться перед начальством? Офицер! Больше писать нечего. Целую вас всех. Ваш сын и брат Фима.
  Ряжск. 20 февраля.
  Додик! Поздравляю с днём рождения. Занимайся и побольше читай книжек. Учёба не подведет. Слушай маму, она много из-за нас пережила.
  Начало письма отсутствует. Видимо, не хватает одной страницы. На печатях с трудом читаются даты 43 года.
  
  Здравствуйте, дорогие мама, Дина, Додик! 24 апреля 1943 г.
  Учение кончилось, теперь начинаются боевые будни. Завтра еду на фронт. Надеюсь оправдать звание офицера Красной Армии и честь одессита. Жив, здоров, настроение замечательное. Здесь уже тепло, появилась трава и какой-то особенный запах весны, которого не было в этой Средней Азии и который так приятен был у нас в Одессе в начале апреля. Пишите почаще. Дина! Почему не пишешь? Ваш сын и брат Фима. Привет от Юли и Гриши.
  
  Адрес на треугольнике: Копейск, Челябинская обл., ул. Зелёная, 28. Порохину для Штейнберг Г. Д.
  Обратный адрес: полевая почта 33802 "Б" Штейнберг Е. Л.
  
  Здравствуйте, дорогие мама, Дина, Додик! 3 мая 1943 г.
  Я жив, здоров. Нахожусь в замечательном сосновом бору, посаженном лет 50 назад каким-нибудь помещиком. Нахожусь на территории, оккупированной ранее немцами. Проезжал один город, в нём больше развалин, чем домов, а он уже немного отстраивается. Здесь, в лесу, будем готовиться к боям, пополнять знания, учить бойцов. Майские торжества встречал неплохо. Был парад, который принимал генерал-майор, командир соединения, которому придан наш полк, а после обеда руководил работой по устройству землянки. Будем надеяться, что в 1944 году праздник буду встречать иначе, в иных условиях и, может быть, с вами. Пишите почаще. Целую вас всех. Фима.
  
  Здравствуйте, родные! 19 мая 1943 г.
  Жду от вас писем, но пока ничего нет. Живу неплохо, целые сутки на свежем воздухе, а воздух соснового леса замечательно действует на меня. Через недельку весь зацветёт. С бойцами заниматься приходится с самого начала, ибо всех больных и немощных заменили молодыми процентов на 60. За короткое время мне нужно подготовить боевой взвод к серьёзным делам. Надеюсь, что справлюсь. Нашей части дали гвардейское звание, так что я теперь гвардеец. Высылаю вам 1600 рублей, да выслал вам аттестат на 300. Это вся моя получка. Если бы вы могли приодеться на мои деньги и принять прежний вид - я был бы очень счастлив. В последнее время стал чаще вспоминать Одессу. Может быть, суждено мне будет в ней побывать. Жду писем от вас. Целую всех. Фима.
  
  Здравствуйте, дорогие мама, Дина, Додик! 6 июня 1943 г.
  Как видите, я пишу вам каждую свободную минуту, даже боюсь, письмами надоем. Это я в шутку. Пока возможность писать есть, писать буду. У меня есть некоторые товарищи, которые пишут родным письма раз в месяц и считают это ненужным делом. Чем это объяснить - не знаю. А когда поговоришь с ними, оказывается, что жили у родных неплохо, голодными не были., и родные им никаких препятствий не делали, и деньги были. Чем объяснить такую сыновью благодарность? Возможно, что и я был бы таким, если бы жил в достатке, если бы наша семейная жизнь была тихой и без чрезвычайных происшествий. Но мама, согласись, что все мы прожили тяжёлую жизнь и особенно последние полтора года перед войной (после папы) были морально и материально подавлены. Я уже не говорю, чего вы нагляделись за время войны. Поэтому я себя считаю преданным сыном и братом и буду им, доколь от меня будет зависеть. Все мои действия будут направлены на обеспечение вашей жизни, дать Дине и Додику твёрдо стать на ноги. Я все ещё лелею мысль, что и они закончат учёбу. В первую очередь нужно доконать немца и закончить войну. Сам я жив и здоров. Питание такое, какое не всегда у нас было в мирное время. Подписался на заём в 2000 рублей. Если со мной что-то случиться, облигации перешлют вам. Больше писать нечего. Целую вас. Ваш сын и брат Фима.
  
  Многоуважаемый гражданин Порохин! 10 июня 1943 г.
  Прошу Вас сообщить мне, проживает ли у Вас Гитя Давидовна Штейнберг с дочерью и сыном, а если нет, то куда переехали. Ибо я долгое время ни от матери, ни от сестры писем не имею В просьбе прошу не отказать. Заранее благодарен.
  С почтением гвардии младший лейтенант Е. Штейнберг.
  
  Здравствуйте, дорогие! 15 июня 1943 г.
  Я жив и здоров. От вас писем как не имел, так и не имею. Чем объяснить это - не знаю. Думаю, что виной этому не вы, а наша многоуважаемая почта. Чувствую себя замечательно. Дожди пошли реже. В этой местности будет замечательный урожай, не хуже, чем был в 1941 году. В тот год немец прибрал урожай, в этом году постараемся поступить наоборот. Высылаю вам 500 рублей. Посылаю вам привет от моего боевого товарища гвардии младшего лейтенанта Венцова Константина. Мы с ним неплохо сжились, хотя он старше меня на 8 лет . Жду писем. Целую вас всех. Ваш сын и брат Фима.
  
  Зима стояла тёплая. Снег выпал обильный и лежал тяжелыми мохнатыми сугробами на ветках елей в парке. Только иногда с сосновых лап падал белый ком, нарушая тишину и сказочную неподвижность природы.
  Широкая аллея была засыпана снегом вся, лишь посередине её вилась тропинка настолько узкая, что на ней с трудом могли разойтись два человека. Кирилл тащил в сетке две пятилитровые банки болгарского "ассорти", которые, ударяясь друг о друга, издавали стеклянный плоский стук. За ним, пристраиваясь в ногу, шла Наташа. Иногда они останавливались и целовались долго, стоя среди зимнего безмолвия.
  - Вот и наша скамеечка! - утирая пот со лба, воскликнул Кирилл. - Как её завалило!
  На скамейке, грубо сбитой их двух бревнышек и доски, лежала пухлая снежная перина. Караулом над скамейкой стояли две гигантские сосны, толстые, с морщинистой чёрно-коричневой корой. Кирилл поставил банки в сугроб и начал сбрасывать снег с сиденья. Наташа засмеялась:
  - Ещё светло.
  - Есть мнение считать сумерки сгустившимися.
  - А если кто пройдет?
  - Мы услышим задолго...
  Наташа лукаво подошла к Кириллу, стянув варежку с руки, погладила его по щеке.
  - Ты ведь устал.
  - У меня была счастливая возможность отдыхать по дороге.
  - Ты и в общежитии потрудился на славу.
  - Йестет готуф до услуг, моя пани! - Кирилл сел на скамью и притянув к себе Наташу, стал медленно расстегивать на ней нижние пуговицы шубы.
  - О! Ты начал говорить по-польски!
  Кирилл запустил руки под шубу, обнял Наташу за попку и потерся лицом о вершину бедер, там, где гамаши образовывали притягательный треугольник.
  - Если ты не вернешься, я перейду границу и проберусь к тебе в Варшаву.
  - Я тебя умоляю, - ответила она, прижимая его голову к себе. - Тебя изобьют пограничники. Сперва польские, потом наши. Я пришлю тебе вызов, ты и так приедешь.
  - С такой фамилией меня выпустят только в Израиль. Да и то вряд ли...
  - Из-за пятой графы? - засмеялась Наташа. - Как у Высоцкого?
  - Я работал на оборонном заводе. Никогда мы с тобой не увидимся.
  Кирилл зацепил пальцами резинку гамаш и потянул её вниз.
  - Светло ещё, - нараспев протянула Наташа. - Я вернусь...
  На тропинке показалась вдалеке фигура человека.
  - Где найти мне такую обитель, - горестно произнес Кирилл, - где бы русский мужик не стонал.
  - Подожди.
  Наташа скрылась за соснами, выглянула оттуда через секунду.
  - Эй, русский мужик, иди сюда. Банки-то, банки!
  За соснами их не было видно с тропинки.
   Прохожий оказался пожилым человеком. Подойдя к скамейке, он воровато огляделся, затем снял пальто, аккуратно сложил его на сиденье. Вторым слоем на нём был надет поношенный спортивный синего олимпийского цвета костюм с чужого плеча. Ещё раз оглянувшись по сторонам, он побежал по тропинке, раскачиваясь на кривых кавалерийских ногах и с хряком выдыхая воздух. Пробежав метров тридцать, пришелец развернулся и двинулся обратно. Поравнявшись со скамьей, вновь устремился в обратную сторону.
  - Чтой-то он? - удивилась Наташа.
  - Врачи прописали - бегом от инфаркта. Или телеящиком заразился, передача "Наука и здоровье". В Польше ты такого не увидишь. Купи абонемент и валяй.
  Кирилл притянул Наташу к себе и стал целовать её лицо, щеки, шею. Шуба неуловимо расстегнулась.
  - Ты меня совсем разденешь, - мечтательно прошептала Наташа.
  - Угу...
  - Ты ещё чаю хочешь?
  - Я чайной жаждою томим по парку снежному влачился, когда прелестный серафим...
  - Как ты прожил до своих двадцати четырех без женщины? - спросила Наташа, подставляя горлышко под губы Кирилла.
  - Я жил не без женщины. Я жил без тебя, - Кирилл оторвался от Наташи и с удивлением посмотрел на неё. - Как я вообще жил без тебя?
  Сумерки густели, как заварной крем.
  - Говорят, в этом году в парке волков видели.
  - Слухи.
  - Правда. Даже собаки, говорят, пропадали. Ты не боишься?
  Кирилл расстегнул куртку и прижался к Наташе.
  - Нам не страшен серый волк.
  Наташа обняла его и уткнулась лицом в свитер.
  - Этот бегает? - спросила она.
  - Бегает, марафонец.
  - Интересно, что я дома скажу?
  - Скажешь, что стояла в очереди за болгарскими подарками.
  - Как хорошо, что у нас так много всякого дефицита. Можно спокойно после работы, никуда не торопясь, попить с тобой чаю.
  - С тортом? - с хитрецой спросил Кирилл.
  - А ты как любишь - с тортом или без?
  - В твоей компании у меня начинается такая жажда, что я могу пить чай бесконечно.
  - А в других компаниях?
  - С другими я чай не пью - не хочется.
  Тишина стояла влажная и чистая, только скрип под ногами бегуна выдавал присутствие людей, да где-то далеко звонко выбивал отрывистую дробь дятел. Наташа сказала в свитер:
  - Как бы мне хотелось быть с тобой не прячась, не толкаясь в этих вечных очередях, просто так, без сумок и сеток.
  - Разведёшься, вернёшься из Варшавы, будем гулять. Я тебе такие места покажу, каких ни в одной Польше нет.
  - Знаю я твои прекрасные места - Таганай, Иремель, что там еще? Жить в палатке, таскаться с рюкзаком - бр-р-р! Комарья там поди...
  - Кемпинги, конечно, лучше?
  - Кемпинги лучше бесконечно. По крайней мере знаешь, что вечером сможешь принять душ.
  Наташа почему-то разозлилась. У Кирилла тоже появилась прогорклость на душе.
  - Домой хочу, - капризно, но твердо произнесла Наташа. - Этот больной все бегает?
  - Сейчас он убежит отсюда навсегда, если его кондратий не догонит.
  Кирилл задрал голову вверх и завыл по-волчьи. Получилось не очень похоже. Но старик, подбежав к скамье, цепко схватил свёрнутое пальто и, не сбавляя темпа, побежал подальше от логова. Наташа и Кирилл расхохотались.
  - Вот так и рождаются нездоровые сенсации, - процитировал Кирилл любимых Стругацких.
  
  Здравствуй, дорогая мама! 11 августа !943 г.
  Письмо твоё получил, за что очень благодарен, ибо получить письмо в боевой обстановке это большая радость и удовольствие. Я жив-здоров, пока невредим, чему очень удивлен. Немцев гоним дальше на запад. Он угоняет население, особенно молодежь, и скот. Здесь на направлении много высот, и он успевает... (неразборчиво). Поэтому воевать довольно трудно. Про наши бои много написано в газетах. Если интересно - почитай. Получил письмо от Бети. Она просит Диночку, чтобы та написала ей письмо. Получили ли вы письма от Бориса? Он вам написал. Также получил письмо от Лены Найдич. Юлик пропал без вести. Я им написал, что он потерял нашу часть, но что с ним - не знаю. Папе написал письмо, жду от него. Целую тебя. Твой сын Фима.
  
  На лестничной площадке Наташа, держа с трудом сетку с банками в руке, позвонила в дверь. Когда послышался стук отпираемого замка, она послала Кириллу воздушный поцелуй и шагнула во вспыхнувший квадрат света.
  - Где ты так поздно? - грозно спросила мама.
  - Ты посмотри, мамулечка, какую я тяжесть еле донесла!
  - Какая прелесть! Папуля! Иди, занеси. Ты знаешь, наш бабуин сожрал всю начинку для пирога.
  - Ну как же ты, папуля,- иронично произнесла Наташа, когда в
  прихожую протиснулся маленький толстенький человек лет шестидесяти в майке и пижамных брюках. Он быстрым движением вытер пальцами пухлые губы, чмокнув в щёку пришедшую дочь, подхватил сетку и поволок её, стуча о мебель, на кухню. В прихожую заглянула Ольга.
  - Сама, значит, дотащила? Только почему-то Кирилл из подъезда выскочил.
  Наташа повесила шубу на вешалку и стянула сапоги.
  - Не высохнут до утра, - горько сказала она. - А подглядывать нехорошо.
  
  Здравствуйте, дорогие мама, Дина, Додик! 7 сентября !943 г.
  Я жив-здоров, пока нахожусь в госпитале, уже в другом. Условия неплохие. Осколок вынули, ранка небольшая, врач обещает дней через восемь выписать. Всё было б ничего, но скучно. Читать нечего, ибо в этом госпитале всего второй день. Сегодня завёл кое-какие знакомства, обещают принести книжонки. От скуки принялся было стихи писать - ничего не выходит. Жаль, что не получаю от вас писем и долго еще не буду получать. Ибо пока попаду в часть, пройдёт с месяц, а то и больше. Целую вас всех. Ваш сын и брат Ефим.
  
  Здравствуйте, дорогие мои! Рыльск, 15 сентября 1943 г.
   Я жив-здоров. Из госпиталя выписался и теперь еду к себе в часть. Правда её придется поискать и догонять. А она, наверное, уже где-нибудь под Киевом. Сейчас я проездом нахожусь в городе Рыльск. Город оживает. В этих местах почти все дома целы и невредимы. Видно, немец не успевал закрепиться, и его гнали дальше. Население и скот немец не успел угнать - только на коровах поставил номер и печать. Население понемногу возвращается в город. Я сейчас стою в квартире у заведующей школой. Уже и школы начинают работать. Так годков через пять всё войдет в нормальную колею, здания отстроют и построют (именно так - через "ю") лучше , чем были. Люди забудут, что была война. И только мои сверстники, я лично, долго не забудут, в каких условиях прошла юность. Я считаю, что юности у меня совсем не было. И уже не будет, ибо после войны придётся взяться за учебу.
   О юности жалею я
   В минуты отдыха, покоя.
   О юность, юность, ты сладка,
   Но для мальчишки, а не воина.
  (Что тебя перекосило, как от кислого яблока? Себя вспомни, как ты рифмовал Кирилл - могил, даль - печаль, одежды - надежды. Так я хоть рифмовал... Ладно, ладно, Чутьчев ты наш.)
  Стих мой, прошу не сомневаться и не искать автора. ( Не буду искать, не сомневаюсь. Дрянцо ты, друг мой, дорогой читатель. ) Я всё-таки надеюсь быть участником освобождения нашей родной Одессы. Я недавно слушал концерт, и артист там пел "Фронтовую Одессу". Я запомнил один куплет и припев:
  Теперь, Одесса ты моя, в подполье загнана.
  Настанет новая пора и встретишь ты меня.
  А подлый Антонеску сделает драпеску.
  С Одессой его номер не пройдёт.
  Эх, Одесса, терпи пока, родная!
  Эх, Одесса, придёт пора иная.
  Эх, Одесса, тебя мы встретим вновь.
  К тебе, Одесса, храним любовь.
  Больше писать нечего. Я вам написал уже несколько писем. Целую вас всех. Ваш сын и брат Ефим.
  
  Здравствуй, мама! 26 января 1944 г.
  Письмо твое за 13 декабря получил и очень тебе за него благодарен. Я уверен, что судьба оставит меня в живых, и ты увидишь счастливые дни. А если будет наоборот, то у тебя есть дочь и сын, воспитай их так, как воспитала меня. Бодрись, мама! Скоро мы нанесём последний удар. Я принимал участие в первом ударе по немецкой обороне в летнее наступление, и я приму участие в завершении разгрома немцев. К этому готовимся, и я и мои бойцы. Только сегодня вернулись с учений. 36 часов были в поле. Я рад, что живу в такое время. Жизнь - борьба. И в борьбе интерес жизни. Я многое увидел за эти три года, многое пережил и во многом вырос. Я видел разные места, видел разных людей. Я из комсомольца вырос в члена партии, из "кадета" вырос в орденоносца и гвардии офицера. Мама, почему не пишешь, как живёте, прошу тебя, не втирай очки, как у нас говорят. Послал 1100 рублей - весь оклад. Больше писать нечего. Привет твоим друзьям и знакомым. Целую тебя. С гвардейским приветом Фима.
  
  А всё-таки как резко отличается содержание и стиль писем из Бухары от его фронтовых посланий. Чувствуется, что повзрослел. Из мальчишки-курсанта превратился в мужика. Но, с другой стороны, меньше стало бытовых описаний, много появилось квасного патриотизма. Милый мой, это не то, что ты думаешь. Это попытка закрепить и обобщить наблюдаемый материал. Критерии систематизации, правда, сугубо советские. А какие бы ты хотел, индийские, что ли? Родился, жил, воспитывался в Советской стране - другим он и быть не мог. Ты прав, мой друг, как всегда. Действительно, в письмах появилась этакая итоговость. Но раздражает агитация за советскую власть в сочетании с приземленной бытовухой. Теряется образ автора. Читай, читай, Белинский.
  
  ВОИНСКАЯ ЧАСТЬ Кому: Штейнберг Гите
   Давидовне
  
  ПОЛЕВАЯ ПОЧТА Адрес: Челябинская обл.,
   28776 г. Копейск
   10 января 1944 года ул. Зелёная, д. 28
   СПРАВКА Љ18
  Настоящим удостоверяется, что гвардии младший лейтенант Штейнберг Ефим Лейбович за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество награжден орденом Красная Звезда. Основание: приказ (указ) войсковой части ППС Љ28776 Љ0103 от 18 октября 1943 года.
  Выдана для представления в местный Совет депутатов трудящихся для получения льгот согласно "Общего положения об орденах Союза ССР" и указаний Президиума Верховного Совета СССР Љ079 от 17 ноября 1942 года.
  Командир части (подпись) Татарский.
  Круглая гербовая печать.
  
   ВРЕМЕННОЕ УДОСТОВЕРЕНИЕ БЉ 473843
  Предъявитель сего гвардии младший лейтенант Штейнберг Ефим Лейбович награжден приказом по 25 Гвардейской Нежинской мехбригаде 7-го Гвардейского Нежинского мехкорпуса Љ0103 от 18 октября 1943 года
  ЗА ОБРАЗЦОВОЕ ВЫПОЛНЕНИЕ БОЕВЫХ ЗАДАНИЙ КОМАНДОВАНИЯ НА ФРОНТЕ БОРЬБЫ С НЕМЕЦКИМИ ЗАХВАТЧИКАМИ
  орденом (медалью) Красная Звезда
  Орден (медаль) за Љ 654807
  Командир 25 Гвардейской Нежинской мехбригады
  гвардии полковник (подпись) Артамонов
  25 июня 1944 года
  Круглая гербовая печать 25 Гвардейской Нежинской механизированной бригады.
  
  Здравствуйте, дорогие мама, Дина, Додик! 8 марта 1944 г.
  Я жив-здоров, чего и вам всем желаю. Писем от вас не получаю, почему, объяснить не могу. Надеюсь, что вы пишете. У меня всё по-старому, поэтому и реже пишу. Живу неплохо, скучать - не скучаю, ибо нет времени. Иногда смотрю кинофильм или концерт самодеятельности. Питаюсь хорошо. У нас хорошая офицерская столовая, к тому же и хозяйка подкармливает. Здесь на Украине жить можно. Литр молока 20 рублей, да и остальные продукты, по сравнению с вашими местами, во много раз дешевле. Получили ли вы мою фотокарточку? Я не знаю, чем вам помочь. Постараюсь выслать еще одну справку. Жаль, что я не могу получить отпуск. Я бы вам выхлопотал помощь. Много занимаемся, готовимся к боям. От папы письма часто получаю. И он мою фотокарточку получил. Недавно получил письма от Бориса Лудмера, Бети Гинчер, Лили Мардер. Лиля пишет, что скучно, не с кем погулять. Девкам скучно, что парней нет. А мне здесь скучно, что по мне здесь девушек нет. Да их и вообще не видно - забраны в Германию. Диночке, наверное, тоже скучновато. С дружеским приветом ваш сын и брат Фима. Поздравляю с 8 Марта!
  
  С верхних этажей белой башни общежития неслись звуки рок-музыки. На крыльце маячили какие-то тёмные личности. Задрав головы, они смотрели, как на козырёк пытался забраться такой же тёмный в сумерках тип. Довести проникновение до конца ему не удалось: дверь общежития открылась и вышли два милиционера. Незадачливому диверсанту пришлось десантироваться со второго этажа. И хотя блюстители порядка не обратили на личностей никакого внимания, те решили за благо исчезнуть в потёмках.
  "Жигулёнок" оперативников подрулил к подъезду общаги.
  - Что-то случилось? - спросил Ахат Нигматуллович.
  Милиционеры, дымя сигаретами, вопросительно молчали. Следователь показал удостоверение.
  - Обыкновенно, - ответил, увидев знакомую корочку, один из блюстителей. - Дискотека. Дежурим.
  Следователь со стажёром вошли в вестибюль и подошли к столу дежурной. Здесь две нарядно одетые девицы давно, но, как видно, безрезультатно, пытались уговорить женщину бальзаковских лет с востренькими глазками пропустить без документов стройного брюнета. Брюнет застенчиво держал в руках шапку из грязно-рыжего меха нутрии. Безнадёжным взглядом он глядел на вожделенную дверь лестницы, которую загораживали три грозных стража - не студенческого возраста мужчины с красными повязками дружинников на рукавах.
  - Эвелина Григорьевна, клянемся, что ровно в одиннадцать он отсюда уйдет, - умоляюще просила одна из девиц.
  - Девочки, не уговаривайте, - не поддавалась востроглазая Эвелина Григорьевна. - Без документов не пропущу. Да и плясать осталось только час.
   Следователь обратился к дежурной:
  - Эвелина Григорьевна, нам нужен Штейнберг Кирилл. Не подскажите, в какой комнате он живет?
  - А вы кто? - насторожилась непреклонная дежурная.
  - Обязательно представляться? - улыбнулся Ахат Нигматуллович.
  - Мы без документов не пропускаем, - широкая улыбка гостя на неё не подействовала; долгие годы борьбы со студентами научили Эвелину Григорьевну быть всегда во всеоружии.
  Следователь показал удостоверение.
  - Он что-то натворил? - со смесью надежды и тревоги спросила Эвелина Григорьевна.
  - Ничего. Просто, он нам очень нужен, - попытался разочаровать её Ахат Нигматуллович.
  - Я не знаю, - твёрдо, как кассирша на вокзале, отрезала Эвелина, однако желание узнать первой, смягчило её. - Список у коменданта в комнате, а сегодня дежурят преподаватели. Но нетрудно выяснить. Проходите.
  И она ринулась через дверь на лестницу.
  - Товарищи! - крикнула она уже со ступенек, присев на корточки и оборотившись к двери. - Никого не пропускайте!
  Пожилые дружинники сплотились перед входом, осуждающе глядя на девушек и их гостя.
  - По какому случаю праздник? - спросил стажёр.
  - Двадцать третье февраля.
  - Так ведь послезавтра.
  - Это верно, - вздохнула преподавательница. - Но завтра суббота, многие уезжают после занятий домой. Упросили администрацию провести сегодня. А проректор и поддался нажиму.
  
  Здравствуйте, дорогие мои! 10 апреля 1944 г.
  Вчера получил выписку из приказа командующего артиллерией Красной Армии о присвоении мне очередного воинского звания "гвардии лейтенант". В честь этого я и мой товарищ, также получивший очередное звание, устроили маленький вечер и в дружеском кругу отпраздновали это событие. Насчёт питания замечательно, в последнее время перестал скучать. Завёл некоторые знакомства, появились книги. Скоро, наверное, поедем. Жаль, что не придётся брать Одессу. Сегодня передали, что взята Сортировочная. Взята Фонтанка - помнишь, где наша школа стояла в лагерях. Диночка ко мне приходила, принесла огромные абрикосы. Помнит ли? Я встретил здесь одесситок, собирающихся возвращаться. Писем от вас давно не имею. С гвардейским приветом и поцелуем ваш сын брат Фима.
  Копейск, Челябинская обл., почта 4, посёлок СНЗ, барак 36, комната 3.
  Штейнберг Г. Д.
  Письмо написано на этикетке от банки. Жёсткая, пергаментная бумага. Надписи: "Каша пшённая", Наркомпищепром СССР, Главпищеконцентрат, Московский ордена Ленина пищевой комбинат имени Микояна.
  Здравствуй, мама! 25 мая 1944 г.
  Получил сразу твои три письма, за что очень тебе благодарен. Просьбу твою выполню. Через несколько дней вышлю справку, что являюсь орденоносцем. Когда меня наградили, тебе выслало командование официальный документ. Почему ты его не получила, не знаю. Послал письмо в парторганизацию Сталинского района, туда же пишет письмо секретарь нашего партбюро. Командование пишет письмо на имя военного комиссара района. Если и это не поможет, то у вас гнездо вредных элементов. Ничего, мама, пускай посмеются. Закончится война, смеяться буду я. Только бы мне остаться в живых. А для тебя, Дины и Додика я должен остаться в живых. Тогда мы будем смеяться. А враги твои будут плакать. Я позабочусь, чтобы они плакали кровами слезами и просили у тебя прощения. Ты простишь. Может, и моё фото, и справка на старом месте жительства? Пишите, дали вам комнату или нет. Дорогие мои! Если можете, переезжайте в Одессу. Это будет верный шаг. Я буду очень счастлив, если встречусь с вами в нашей Одессе, в нашей скромной квартире. Это будут счастливые дни. Целую вас всех. Ваш сын и брат Фима.
  
  В комнате девушек тлел интимный свет настольной лампы. За столом пили чай двое юношей и две хозяйки комнаты. Казалось, разнузданная музыка, стекающая с верхних этажей, их не касалась. Обстановка была крайне обходительна. Юноши при галстуках, девушки при бусах. Одна из хозяек разливала чай, другая раскладывала торт по тарелочкам.
  - Это, кажется, "наполеон"? - сделал удивление в голосе один из гостей.
  - Это Надя готовила, - с гордостью за подругу ответила хозяйка.
  - А где вы, если не секрет, сгущёнку достали?
  - Секрет фирмы, - кокетничала Надя.
  Второй гость, отложив сторону гитару, которую с непонятной целью держал на коленях, вступил в разговор:
  - Хотите новый рецепт торта?
  - Какого?
  - Торт "леонид". Делается так же, как и "наполеон", только без сгущённого молока, яиц, масла и муки.
  Три человека засмеялись, а Надя была поражена несказанно.
   - Так из чего же он делается, Серёжа?
  Все снова засмеялись уже над непонятливостью девушки.
  - Я не поняла шутки.
   Один из юношей постучал чайной ложечкой по электророзетке.
  - Товарищ майор, докладывает лейтенант Сидоренко. Студент Федорук рассказывает политические анекдоты. Жду.
  Раздался стук в дверь, и не дожидаясь ответа, вошли в комнату: первой - Эвелина Григорьевна, за ней оперативники. Девушки замерли. Ложечка, звякавшая в чашке с чаем, смолкла. Федорук, не успевший прожевать кусок торта, с усилием загнал его себе в горло и встал.
  Эвелина Григорьевна произнесла осуждающе:
  - Так. Чай пьёте? - потом разрешила: - Пейте, пейте. Наденька, скажи, где Штейнберг живет?
  - Кирилл? В девятьсот шестой.
  - Спасибо. Чай только до одиннадцати.
  И гости ушли так же неожиданно, как и появились.
  Федорук сделал глоток из чашки. Сел.
  - А твоя шутка товарищу майору очень понравилась, - сказал он Сидоренко.
  Все с натугой рассмеялись.
  
  Здравствуй, дорогая мама! 2 (или 7 - неразборчиво) июня 1944 г.
  Сегодня радостный день. Настала долгожданная минута - наши многоуважаемые друзья-союзники открыли второй фронт. Почти три года и мы, фронтовики, и вы, работники тыла, ждали этого. В тяжёлые дни отступления мы обращались мысленно на запад и гадали день открытия второго фронта. В дни прорывов и героических битв за Орёл и Днепр я лежал в окопах, наблюдая за немецкими самолётами, расчленяющимися над моею головою в цепь и идущими в пике. С каждого самолёта отделялось по два-три огурчика - бомбы. Самолётов масса. Они шли с утра до вечера, по два-три десятка в эшелоне. И вот, бывало, в такие дни я закрывал глаза, и мне казалось, что я вижу Атлантический океан, берега Великобритании, покрытые туманом, массу громадных военных кораблей. Вот эти корабли отделяются от берега и, рассекая воду, двигаются к берегам Франции. На палубах, сжав винтовки в руках, стоят и сидят солдаты, грозные жерла пушек направлены в сторону французского побережья. В воздухе мчится огромная масса самолётов, из жерл пушек вырывается огонь - и я просыпался опять, осыпанный землёй. Встанешь на ноги, протрёшь глаза, взглянешь к горизонту - а там летит новая партия "хенкелей". И думаешь: когда же, наконец, наши союзники откроют второй фронт, когда же они помогут, оттянув хотя бы половину этой авиации. Помогли. После битвы под Орлом самолётов стало меньше. А теперь настоящий второй фронт. Когда к вам прийдёт это письмо, уже будут видны результаты совместных ударов по Германии. Я надеюсь дожить до тех дней, когда въеду в Берлин, когда промарширую со своими солдатами по берлинским площадям (если они целы) и смою грязь и пыль с моих пушек и машин водой из Шпрее. Писем от вас не имею, да и вообще не имею. Причина - они там, где нас нет, но скоро к нам прийдут. (Что это с ним, подумал Кирилл, читая это письмо. Откуда эта литературщина? Специально для "Просмотрено военной цензурой" писал или действительно обуяла такая радость по поводу действий союзников? Странные представления, надо отдать должное, о цели второго фронта. Нужно не Европу освобождать от фашизма, а, видите ли, войска и технику оттягивать с восточного фронта. А в учебнике истории, по которому ты сам в школе учился, разве не это было написано?) Получила ли ты мою справку? Пишите, как живёте. Посылаю рассказ, напечатанный в нашей фронтовой газете. Это мой не первый рассказ и не последний. Думаю, кроме профессии офицера, после войны быть и литератором. Хотя бы неплохим журналистом. С гвардейским приветом и поцелуем твой сын Фима. Привет Дине и Додику.
  Ах, вот оно что! В эренбурги с симоновыми потянуло. Спать в окопах под бомбежкой - это надо иметь не только много гвардейских поцелуев, но и могучих нервов.
  
   Гвардии лейтенант Ефим Штейнберг
   ТРЕПЕЩИ, ФРАНКФУРТ!
  Она мечтала работать, любить, жить жизнью свободной советской женщины. Немцы её сделали рабыней.
  Нина закончила медицинский техникум. Она думала лечить больных. Но пришли немцы, и её угнали в Германию. Она моет полы в маленьком немецком магазине, перетаскивает тяжёлые ящики с товаром, готовит еду, выносит помои. Спит четыре часа в сутки и бывает бита четыре раза в день.
  Вспоминает ли она о счастливых днях, проведённых в техникуме? Да! Это светлые просветы в её настоящей жизни.
  Я видел её жениха. Он приехал в отпуск. Рослый, красивый парень, с мужественным лицом и голубыми глазами. Сержант-гвардеец, дважды орденоносец, он стоял посреди хаты и не глядел на плакавших мать Нины и сестрёнку. Он глядел куда-то вдаль поверх голов старухи и девушки. Должно быть взгляд его искал невесту среди развалин Берлина или Рура.
  - Куда воны их погналы?
  - У Франкфурт.
  Он повернул ко мне голову и спросил:
  - Цэ далэко?
  - Порядочно.
  - А хто його братымэ, мы чы союзныкы?
  - К нам ближе.
  Сержант поцеловал старуху и девушку, направился к двери.
  - Куды ж ты, сынку? Погуляй.
  - Нэ можу, Дмытривна, нэ можу. Немае мэни отпуска, покы там нэ буду. Я до их добэруся! Прощавайтэ!
  Трепещи, Франкфурт! Месть идёт. Она лязгает гусеницами танков, сверкает в блеске гранёных солдатских штыков!
  Трепещите, буржуа и фрау Франкфурта! Одер - не Днепр. А Днепр не стал преградой для русских солдат. Вы отжирели на украинском сале и крови девушек-рабынь. Нет вам прощенья, нет оправданья. Трепещите. Мы идём!
  Мы - это МЕСТЬ!
  
  Не буду я это анализировать. Не смею. Нельзя это с точки зрения товарищей Тихомирова и Поспелова рассматривать. Ни лингвистический, ни стилистический анализ невозможен, когда держишь этот серо-жёлтый листок газетной бумаги. Даже "светлые просветы" пропущу мимо. Тебя в слёзы, как я вижу, бросило от них? Чувствительный ты больно стал. Да при чём тут... Наташу так же угонят. Вот тут ты, мил друг, не прав. Паки и паки. Во-первых, она тебе не невеста. Во-вторых, ты не украинский парубок, "рослый красивый сержант-гвардеец", не орденоносец даже единожды и лицо тоже подкачало. Так что чепчики в воздух бросать ради тебя никто не будет. Даже Наташа. В-третьих, не надо путать пургу с пургеном: там угоняли, а тут - добровольно. И в-последних, Наташа обещала, хи-хи-хи, вернуться - об чём твоя печаль? Если бы можно было придумать самую страшную казнь - то тебе их надо прописать десять! Да хоть двадцать, мил друг! Твоя страшная казнь - это ты сам. Свежая мысль. Носи - не стаптывай. И лучше выясни, что это такое - медицинский техникум? Медучилище знаю, мединститут тоже, а техникум? Неужто были такие?
  
  Здравствуйте, дорогие мама, Дина, Додик! 12 июня 1944 г.
  Писем от вас по-прежнему нет. Вчера получил сразу 8 - шесть от папы, два от Лены Найдич. Папа пишет, что пошлет вам мой портрет в красках. Это будет замечательный подарок. Я за вас очень беспокоюсь - помогли ли моё письмо и письмо командования? Папа пишет, что семья Дувида и тетя Сима погибли в Одессе в лагере смерти. Прибавилось ещё, за что мстить. За них открою новый счёт мести. Мой друг, Анатолий Кусталёв, получил из Одессы от матери письмо. Живы-здоровы. Я написал письмо Мише и Иде. Интересно, как они спаслись. Лена пишет тёплые письма, интересуется, нет ли у меня фронтовой подруги. Глупышка! Она не понимает, что мне ещё очень и очень долго придётся служить, чтобы иметь фронтовую подругу. Уж очень мало у меня звёздочек на погонах и орденов на груди. А когда у меня будет много звёздочек, то и к тому времени будет законная жена, она же, в случае необходимости, и фронтовая подруга. У меня нового ничего нет. Живу в лесу. Здесь замечательно, только комары покусывают. С нетерпением жду писем. Целую вас всех. Ваш сын и брат Фима.
  
  Здравствуй, дорогая мама! 13 июня 1944 г.
  Вчера отправил тебе письмо, сегодня посылаю другое. Что вынудило меня? Я получил от папы письмо, а в него вложено письмо от Диночки, адресованное ему. Я прочёл его, и у меня сейчас очень и очень тяжело на сердце. Чем я провинился перед вами, перед тобой, Диной, Додиком, что вместо того, чтоб сердце радовалось вашей дружной жизни, мне приходится волноваться, каждую свободную минуту думать о вас. Диночка обижается, почему я ей не пишу, она думает, что я отказываюсь от неё, что ты мне плохое про неё пишешь. Но от тебя про ваши ссоры я ничего не получал, а от Иды всего лишь одно письмо за год. Додик называет Дину плохими словами, не слушает её. Я ничего не понимаю. Ты меня воспитала неплохо, даже очень хорошо. Почему же Давид такой? Чтобы оскорблять свою старшую сестру! В моём воображении это не укладывается! Я Дину очень люблю, любил и буду любить больше всех моих девушек. Я бы ни одну из них не поменял на Дину. Мамочка! У меня только и близкие люди - это ты да Диночка. У меня нет невесты, нет любимой. Я люблю тебя как хорошую мать и друга. Я люблю Дину как преданную сестру. Я не хочу выбирать между вами. Вы мне обе нужны до зарезу.
  Мама! Сделай одолжение - поладь с Диной по добру, будь для неё таким же другом, как и для меня была. Помирись с Диной хотя бы ради меня - твоего сына. А от Додика я не ожидал, я думал, что он будет воспитанней меня. Он в детстве имел неплохой пример как от меня, так и от Дины. А если он будет босяком, то я вернусь и вместо поцелуя огрею его солдатским ремнём. Послал вам 300 рублей. Мама, напиши, получаешь ли ты по аттестату 300 рублей? Больше писать нечего. Надеюсь, к этой теме больше не возвращаться. Я Диночке написал письмо, неужели оно пропадёт в дороге, как и остальные мои письма. Привет Давидке. Целую тебя. Твой сын Фима.
  
  Странно, думал Кирилл, а не все ладно было в нашем королевстве. Это тебе не литература оптимизма и взаимопомощи, борьба между хорошим и отличным. Ничего себе, семейка формировалась. А что ты хочешь, Песталоцци? Додику, отцу твоему, было в тот год тринадцать лет, тёте Дине - семнадцать. У мальчишки самый возраст, чтоб жить без отца полным расшибалой, девочке тоже уже всё обрыдло - хочется глобальных перемен. Несчастная была их мать - бабушка твоя Гитя Давидовна, у неё свои заботы: как бы прокормить, где бы денег достать. Кстати, именно в это время отец пошёл на завод работать - в письмах этот факт не отразился. Не воровать, заметь, не бродяжничать - в гараже учеником слесаря по ремонту. И тётя Дина, как я знаю, в это время на конвейере стояла. А что ругались - так кто же не ругался в те годы? И в эти.
  
  Здравствуй, дорогая мама! 27 июня 1944 г.
  Сегодня получил твоё письмо, первое за два месяца. Я с нетерпением жду того дня, когда узнаю, что между тобой, Диной и папой найден общий язык, что началась настоящая дружная семейная жизнь. Этот день будет праздник для меня. Сейчас я обдумываю, как вас вырвать в Одессу. Для меня это проблема. Мамочка! Напиши письмо в горсовет, как ты была во время обороны и т.д. Надеюсь, это поможет. Я тоже напишу. Получил письмо от Дины. Разбирает меня, чертовка, за то, что письма не пишу. Без вины виноватый. Пишу часто, да письма не доходят. Получил письма от Бориса, от Сары Пузырецкой, от Лили, от Бети - как видишь, корреспонденция огромная. Легче на душе, когда получаешь письма. Но от всех несёт скукой, пессимизмом. Должно быть, как и у меня, у всех много забот. Вот если бы ты поладила с папой и Диной - главная забота слетела бы с плеч. Не придумаю, что бы сделать, чтоб вас примирить.
  И опять без вины виноват! Посылал тебе письмо с поздравлением специально за полмесяца раньше. Неужели не получила? Разве возможно, чтоб я забыл твой день рождения? Когда я даже поздравлял тебя с Днём женщин.
  Сегодня получили известия, что взяты Витебск, Орша, Бобруйск. Опять началось наступление. Но мы, лучшая гвардейская часть, стоим пока в глубоком тылу, и не видно, когда пойдём в бой. Наверное, нас держат для боёв на территории противника. Поскорее бы пойти и кончать войну, как она надоела! И еще беспокойствие (оборвано)... нервы ужасно истрепались (оборвано)... принесла мне брому (оборвано)... вам справку. Это третья справка, все боюсь вы их не получаете.
  Больше писать нечего. Побольше заботы о своём здоровье. Ты мне нужна как мать и как друг, и ты выживешь в этот год. А следующие годы мы будем вместе. Я по-прежнему буду приносить книжки, мы по-прежнему будем их по очереди читать. Поскорее бы эти дни. Жду писем. Целую тебя. Твой сын Фима.
  
  Дискотека разила потом, который волнами шел из рекреации девятого этажа, гонимый ударами рок-музыки. Совершенно не ощущалось, что осталось плясать всего только час: разгорячённые тела требовали резких движений, разгорячённые души хотели сильных вибраций.
   Николай, сидя как-то у Кирилла в комнате и посасывая "жигулёвское" пивко, объяснил, что танцы под громкие и горячие ритмы -все эти дансинги, дискотеки, танцплощадки - это не только один из способов разрядки, нейтрализации половых гормонов, "сублимации либидо для плебса", но и заполнение пустоты. Какой пустоты, удивился тогда Кирилл. Что ты делаешь в свободное время, спросил Николай. А оно у меня есть, вопросом на вопрос ответил Кирилл, пиво с тобой пью. Пиво - это только предлог для беседы, канал коммуникации. Или способ, перебил его Кирилл. Не будем размениваться на терминологические дрязги. Отметим важнейшее - у тебя нет свободного времени. Естественно, мне нужно перелопатить груду литературы, плюс критику, плюс учебники, и это не считая лингвистики, где еще словари, да плюс своим хочется заняться. Плюс пиво как форма общения, добавил Николай, выгибая блондинистую бровь дугой и обсасывая рыбью косточку. А у них нет таких высоких целей - общаться. У них есть пиво как способ уйти в небытие. Поэтому к нему добавляется водка. А за неимением денег на таковую - димедрол. Димедрол, удивился Кирилл. Сегодня ночью в токсикологию поступила некая отроковица молочной спелости. Первоначально думали: любовь и страсть, в крайнем случае, беременность. Но, когда пришла в себя, поведала: просто на дансинге хотела, чтоб пиво быстрее подействовало. Пачку димедрола и стакан "жигулевского" - коктейль "комсомольский". Им требуется заполнение пустоты внутренней. Возникает, натурально, вопрос - откуда она? Вот у нас с тобой её нет. Нам было интересней читать учебники по химии и биологии, умные художественные книжки... Помнишь, как с "Гамлетом" ходили в кино, чтоб узнать, где негодяй режиссер... Козинцев, уточнил Кирилл. ...порезал текст старика Вильяма, а потом до посинения спорили, зачем ему нужно было выбрасывать классическое "Офелия, о радость, помяни меня в своих молитвах, нимфа". Кабы только эти строчки, а то ведь целую сцену молитвы Клавдия выстриг. Не будем отвлекаться. У тебя есть пустота? И у меня нет. У них - есть. Почему? И откуда? И в результате чего? И по какой причине, как говорил ослик Иа-Иа. Мне скучна эстрада, сморщился Кирилл. Или Пугачева с Леонтьевым, или Окуджава с Визбором - для меня выбора нет. Извини, родной, и плесни мне в стакан пенного напитка, но мы с тобой уж десять лет, почитай, спустя? И если я тебе скажу: ложный это путь, барды и бардессы, - не сочтёшь за посягательство на кумиров? За сбрасывание с пьедесталов? За замахивание на святое и, может быть, единственное? Не ваши ли, дорогой мой, слова: "Хочешь стать бардом - сочини неприхотливый текст про дорогу и трубача, положи на незатейливую мелодию в семь аккордов в ля-миноре, и будет тебе монблан аплодисментов, место на ильменском фестивале и широкая известность в узких кругах". Да уж, сказал Кирилл. Давай посчитаем, сколько песен про дорогу мы знаем. Загибай пальцы: пора в дорогу, старина - раз, по смоленской дороге - два, а я еду за туманом и поезд длинный смешной чудак того же автора - четыре... У этого автора я еще пару-тройку штук припомню: я веселым задиристым Геком убегу-уплыву на плоту, не люблю я бродить по свету, а на месте сидеть не могу, пусть лесною Венерою пихта лапкой по нервам бьет... Вам, филологам, виднее, хотя тайга как метафора дороги, а пуркуа бы и не па? Тогда добавь сюда перекаты, восемнадцатый день болота, мы с тобой давно уже не те и все дороги нам заказаны, люди идут по свету. А твой любимый альпинист-гитарист: я сердце оставил в Фанских горах, нас провожает с тобой горный красавец Эрцог... Ну, это же про горы, возразил Кирилл, а какая в сути разница, возразил же Николай, метафора та же. ...Здравствуй-здравствуй, я вернулся, я лечу, как чайный клипер, ну, не клипер, так баркас, и вершина всего творчества, до аж трепыхания в грудях - в два конца ведет дорога, но себе не лги: нам в обратный путь нельзя. И так далее - согласен? И заметь главное: не важно куда, а важно - идут. Грустно это, друг Николя, грустно, но убедительно. Про трубачей считать не будем. Боишься со счета сбиться? Боюсь разочароваться в человечестве. Тогда не будем. Но я позволю себе повторить: откуда эта поэтизация - или в медицинско-танцевальном случае - димедролизация пустоты? Почему - или? Или тебе мало бутылок на ильменке и на грушинском? Скрупулезно подмечено - бездна бездну при... чего? ...привлекает? Не важно. Прошу плеснуть. И ещё один атрибут явления. Не кажется ли вам странным, дорогой друг, стремление наших комсомольских вожаков куда ни попадя капсулы с письмами к потомству закладывать? Дружище Николай, вам, как специалисту в области патологии человеческой психики, должно быть небезызвестно, что логика наших комсомольских вожаков не поддаётся алгоритмизации, ибо исключает рациональное начало. Хорошо сказал, спиши слова - выучу. Но, продолжил Кирилл, только за отчётный период, если не ошибаюсь, пару-тройку посланий в будущее замуровали. Считать будем? Не будем. Не успеешь, бывалоча, кинотеатр или там фундамент вытрезвителя заложить, как бегут, митинг устраивают - зальём в бетон на века наши мысли и чувства. Да не на века, в том-то и дело, ежели они в фундамент письмо заложили, значит, уверены, что скоро опять всё сметут "до основанья, а затем". Интересное наблюдение... Но не будем отвлекаться. Откуда эта странная любовь написать на заборе, чисто выбеленной стене, в фундамент письмом, в котором, заметь, ни черта умного не содержится - ни решения теоремы Ферма, ни изобретения нового футбола, - такой испачканной бумажкой нагадить в двадцать первый век? Причём в полной уверенности, что двадцать первый век без этой испачканной бумажки загнется в одночасье. "За тобою остаются два твоих следа, значит, не бесследно ты живёшь", - пропел Кирилл любимого автора. Вот-вот, именно. А что говорит твой любимый Фрейд по этому поводу? Дядька Зигмунд говорит, что здесь проявляется тяга самца к дефлорации всех на свете, но я с ним не согласен. С самцом? Нет, с основоположником. Все гораздо проще - пустота времени, в котором мы живём. Они же понимают, вожаки наши, комсомольцы престарелые - помрут, и ничего больше от них не останется. Уйдут в небытие в буквальном смысле. Пустота Эпохи. Века. Эры. Не досталось им даже по пули, в ремеслухе живи да тужи? Именно. А кстати, у Владимира Семёновича как-то не припоминается песен про трубачей - или я ошибаюсь?.. Давай послушаем?
  И ставилась бобина с плёнкой на магнитофон, и кричал прокуренный рваный голос "... так выходит, я зря им клеймен". На всех на нас лежит это зряшное тавро безвременья, подытоживалось вслух. И открывалась новая бутылка "жигулёвского", и чувство тревожного ожидания, что вот-вот трубач-горнист из своих горних высей прогорнит-просигналит сигнал, переполняло и томило. Какой сигнал, к каким переменам - никто из них, из этих умных книжных мальчиков, не знал.
  Эвелина Григорьевна и оперативники вышли из лифта как раз в тот момент, когда музыка закончилась. Ведущий дискотеку наигранно весело закричал в микрофон:
  - Итак, вы только что услышали последний подпольный хит группы "Машина времени". Мы дружно, все как один, осудим Макаревича за безыдейное содержание его песен!
  Раздались свист и улюлюканье.
  - Я принимаю ваше возмущение как справедливое негодование.
  Опять раздались топанье и свист.
  - А теперь послушаем ансамбль "Чингисхан". Содержание его песен тоже не влезает в рамки марксизма-ленинизма, даже хуже. Но что они поют - все равно не разобрать, а под музыку мы потанцуем. Песня "Москва", ансамбль "Чингисхан"!
  Грянула музыка.
  - Кошмар, - с надрывом произнесла Эвелина Григорьевна. - Полное разложение вкупе с махровой антисоветчиной.
  - Вы знаете немецкий? - живо поинтересовался стажёр.
  - Упаси господь, я преподаватель современного русского языка. Но вы разве не слышите - это же фашистская песенка, - и она ловко перевела музыкальную фразу из "Москвы" в нацистский бравый мотивчик. - Ведь похоже, не правда ли?
  - Ну, знаете ли, этак можно всё на свете перевернуть, - возмутился стажёр и также ловко перевел только что прозвучавший нацистский маршик в "Интернационал"
   - От вас я этого никак не ожидала! - возмутилась Эвелина Григорьевна.
  Ахат Нигматуллович весело рассмеялся.
  - Ничего смешного, - Эвелина Григорьевна готова была начать рассказывать о трудностях воспитания студентов в духе патриотической борьбы всего со всем, но ей не хватило времени - они зашли в блок, где проживал Кирилл. В полусумраке трудно было искать нужную дверь, особенно если неизвестно, какая именно из четырёх нужная. Точнее, из шести, но две вели в заваленный бумагой сортир и не работающий из-за девятиэтажной высоты душ.
   Кирилл однажды объяснил Наташе, которая пожалела, что нет возможности постоять под душем вдвоём, что по закону Торричелли вода выше десяти метров не поднимается. Сволочь этот твой Торричелли, сказала Наташа, такие законы открывать. Он тут ни при чём, говорил Кирилл. Это очень загадочное место - здесь действуют все законы прошлого, настоящего и будущего, таинственным шёпотом открывал секрет Кирилл, а Наташа шёпотом смеялась в подушку. Например, спрашивала она. Например, отвечал Кирилл, закон трения. Я плохо понимаю физику, недоумевала Наташа, хотя очень люблю. При трении, пояснял Кирилл тоном, которым в пионерлагере дети рассказывают друг другу страшилки по ночам, выделяется тепло, от которого тела расширяются... Понимаю, пугалась Наташа, понимаю, вижу и чувствую - закон действует. И снова наступало растворение с последующим симбиозом, и Кириллу казалось в эти мгновения, что они двуедины и неразрывны. Происходило взаимопроникновение не только их душ, но и тел. Ему хотелось распахнуть, как полы пальто, свою брюшину и грудную клетку и окутать, впитать, вобрать в себя Наташу всю без остатка. Ему хотелось проникнуть в неё, раствориться среди ее селезёнок и печёнок, невесомо оплести собой её нежнейшую матку и пульсирующий кишечник, стать её почками, чтобы со сладострастью каждую секунду вырабатывать тёплую пахучую мочу, бежать по сизым венам и артериям кровью, выделять ценнейшие секреты своими-её железами, стонать от радости биения сердца - быть ею, быть с нею, быть частью её, лимфой ее, её дыханием, её пульсом. Когда ты так ласкаешь меня, ты словно с ума сходишь. Тебе это действительно нравится или ты для меня стараешься, спрашивала она. Превратиться бы с тобой в андрогина, сказал как-то Кирилл, отдышавшись после очередного бурного извержения, гермафродита величиной с космос, чтоб только ты и я в вечном наслаждении порождали бы галактики, звёзды и планеты. Фигушки, ответила Наташа. Явится такой андрогин в Варшаву - Анджея паралич разобьёт. Да еще величиной с космос - где мы с тобой поместимся в его двухкомнатной квартире? Они смеялись, упоённые и счастливые, хотя неубывающее стремление Наташи уехать вызывало суицидальную тоску у Кирилла, затаённую вечную боль.
  Одна из комнат блока, где жил Кирилл, так называемая "большая", была освещена только слабым мерцанием висящего на уличном перекрёстке светофора. Три кровати, расставленные вдоль стен, три стула, стол, сдвинутый вглубь комнаты, книжный шкаф составляли убогий интерьер. В середине комнаты на полу сидели три парня и две девицы, обнявшись за плечи и слегка раскачиваясь. На толстой книге в центре круга стоял чайник, перед каждым сидящим - чайные чашки из разрозненных сервизов. Свет, проникающий слабо откуда-то снизу с улицы на девятый этаж, дёрнулся и переключился на жёлтый. Компания замерла. Едва успел включиться зелёный, каждый схватил свою посудину и выпил залпом содержимое. Вместо закуски все хором втянули в себя воздух и одновременно выдохнули. Один из сидящих стремительно, но на удивление точно при таком освещение налил всем в чашки из чайника.
  - Теперь на красный, - сказал он.
  Все снова обнялись и стали раскачиваться. Зажегся жёлтый - все замерли, блеснули на потолке слабые красные сполохи - снова быстро выпили и вздохнули. Смеясь, стали закусывать варёной колбасой и репчатым луком.
  Эвелина Григорьевна наугад открыла первую же попавшую дверь и точным движением включила свет.
  - Так, - сурово произнесла она. - Что, интересно, делают студентки историко-педагогического в комнате филологов-первокурсников?
  Окаменение, наступившее первоначально, разрушила студентка-историк.
  - А что, нельзя, что ли? - туповато-нагловато спросила она низким голосом.
  - Чай пьём, - сказал юный первокурсник.
  Он достал из-за спины заварочный чайник и разлил по посудинам заварки. Нагловато-туповатая студентка разлила по чашкам из большого чайника прозрачную жидкость, похожую на воду, насыпала из литровой банки сахару, не торопясь размешала и стала демонстративно прихлёбывать из чайной ложечки.
  - А что это за книга? - подозрительно поинтересовалась Эвелина Григорьевна.
  - "История КПСС". Учим.
  Студент открыл книгу наугад.
  - Семнадцатый съезд партии, съезд победителей. Кто первый ответит, тому первому и наливаем, - честно признался он.
  А девочки нам помогают, - вставил второй первокурсник.
  Девица шумно прихлебывала чай.
  - А почему свет выключили и на полу?
  - Свет - чтоб не подглядывали, - ответила за всех вторая студентка. - Применяем новые формы обучения.
  - Система Теофила Шацкого, - отложив ложечку в сторону, пояснила басом первая.
  - Нет, Вика, это Сорока-Росинский изобрёл, - возразила ей вторая.
  В коридоре беззвучно умирал от смеха, слушая весь этот бред, Ахат Нигматуллович.
  - А на полу все помещаемся. Терема-то не царские.
  - Клепиков, - сменила тему Эвелина Григорьевна, не убежденная всё-таки до конца говорливыми студентами. - В какой комнате Штейнберг живёт?
  - Во второй маленькой.
  - Он у себя?
  - Не знаю.
  - Может, он на дискотеке?
  Девица с низким голосом удивилась:
  - Кто? Штейнберг на дискотеке?
  Русистка исчезла во мраке коридора.
  - Шацкого звали Станислав Теофилович, - улыбаясь, сказал девицам оперативник.
  Дверь закрылась.
  - Стерва, - с чувством сказал Клепиков.
  - Я же говорила, лучше к нам пойти, - сказала девица и залпом выпила сладкий чай.
  
  Здравствуй, дорогая мама! 3 августа 1944 г.
  Только что от военного прокурора. Рассказал ему о вашей жизни, показал письма. Он сегодня же напишет вашему районному и областному прокурору. Только ты про это пока никому не говори. У меня всё по-старому. Вчера нам вручали гвардейское знамя. Чувствую себя замечательно. Письмо твоё от 19 июля получил. Я рад, что вам дали квартиру. Наполовину убавилось забот. Насчёт вашего вызова - пока невозможно. Но я ещё кое-где узнаю. Я жив-здоров, сейчас помогаем снять урожай. Получил Динино фото. Она мало изменилась, но видно на лице истощение. Я бы очень хотел увидеть фото твоё и Додика. Почему он не пишет мне ни строчки? Я на него очень обижаюсь. Я буду очень счастлив, если ты поладишь с папой и Диной. Тогда у меня самого не будет забот. Получила ли ты 1000 рублей? Прости, что неряшливо пишу. Пишу на полевой почте и опять спешу к прокурору - забыл на столе ручку с пером. Не особенно приятно опять итти к прокурору, но жаль ручки и пера - другой не достанешь. Больше писать нечего. Целую тебя. Твой сын Фима.
  
  Здравствуй, дорогая мама! 20 сентября 1944 г.
   Сегодня получил восемь писем. От тебя, Дины, два от Лили, от папы, от Бориса, от Леночки и первое за два года письмо от Анечки. Я даже растерялся. Время написать ответ можно найти, но найти бумагу - вопрос весьма и весьма сложный. Я очень рад, что вы приобрели огород. Очень хотел бы выслать вам немного денег, да пока нет возможности. Мама, напиши, получаешь ли ты деньги по моему аттестату. Мама, дорогая моя! Я принадлежу к категории сыновей, которые свое счастье связывают со счастьем своих родных. И несмотря на то, что я жизни ещё не видел, что я не знаю ни женщин, ни весёлой гульбы, я не стремлюсь к этому, и после войны к этому стремиться не буду. Некоторые говорят, закончится война, я так загуляю, что эти три года наверстаю. А я наоборот, мечтаю после войны и погулять и сделать всё возможное, чтобы твёрдо стать на ноги, обеспечить вас и свою жизнь. Вся моя жизнь сложилась, как и должна быть жизнь молодого советского человека. Я коммунист и человек идеи. К тому же честный коммунист. Но честность пока что ничего не даёт. Поэтому я пока карьеры не делаю, в службе от многих товарищей отстал. Но зато у меня совесть чиста. Если после войны честные люди будут в почёте, то моя жизнь, а значит, и ваша, будет счастливой. Целую тебя. Твой сын Ефим.
  
  Здравствуй, дорогая мама! 26 сентября 1944 г.
  Письмо твоё от 19 сентября получил, за что тебе очень благодарен. Мне очень жаль, что пока ничем не могу вам помочь. Вызов в Одессу послать не могу, хлопотал, да ничего не вышло. Я очень рад за Додку, что он будет иметь в руках ремесло, но в то же время и болит сердце - ведь он образования не получил. Интересно, он хоть чтением каким-нибудь занимается или так и растёт неучем? Почему он мне не пишет? Я ведь не в первый раз прошу. Возможно, ему неудобно писать, что он делает ошибки? Но я брат, а не девочка, которой он пишет записки. А такая уж наверное есть. В его года я был влюблён в Раю... (неразборчиво). Бетя пишет, то Рая Риддер (Риздер-? неразборчиво) вышла замуж. Успела хорошо, молодец. И сама доктор, и мужа доктора нашла. У меня всё по-старому. Сейчас едем учиться штурмовать укрепления. Занимаемся много и упорно. Меня интересуют взаимоотношения твои с папой. Я в каждом письме читаю ему нотации. Больше писать нечего. Целую тебя. Твой сын Фима.
  Полевая почта 28776 "я"
  Просмотрено военной цензурой 22844
  
  Когда отец устроился в свои неполные тринадцать лет учеником автослесаря в гараже, он ничего не сказал матери - хотел порадовать первой зарплатой. Она и не особенно интересовалась: сама работала с утра до позднего вечера, где пропадал её сын целыми днями - узнать не было никакой возможности. Его спросишь - так он соврёт, недорого возьмёт. В получку Додик скромно положил на стол перед матерью хлебные карточки. Взрыв благодарности последовал тут же: мать ухватила сына за ухо и вывернула его с хрустом, который был слышен на весь барак. (Как это умела делать Гитя Давидовна, Кирилл знал прекрасно -на себе испытал, уж не помнил за какую провинность.)
  - У кого украл, паршивец, момзер, негодяй! - кричала она, переходя, как всегда в минуты сильного волнения, на идиш-русские ругательства.
  Пока Додик вырывался из её рук, спасая ухо, он успел получить пару хороших шлепков. (Бабушкины шлепки Кирилл тоже отлично помнил - рука у неё была толстая, жирная, увесистая...) Отскочив к двери и готовый дать дёру в любую секунду, Додик выдал родной матери всё, чему он научился в гараже у слесарей. Слесаря идиша не знали, поэтому словарный набор был не богат, но мощен. И, хлопнув дверью так, что полетела пыльная штукатурка, умчался на улицу. Видимо, по лексикону мать догадалась, что сын получил "ремесло в руки", переговоры с соседями подтвердили её догадку.
  ...Эвелина Григорьевна кинулась к указанной двери.
  - Простите, - твёрдо сказал Ахат Нигматуллович и оттиснул шуструю преподавательницу.
  Он нажал на ручку двери - закрыто. Осторожно постучал - никто не ответил. Снова постучал - уже громче.
  - Штейнберг! - неожиданно закричала Эвелина Григорьевна. - Немедленно открывайте!
  Оперативник со стажёром переглянулись.
  - Штейнберг! - снова закричала Эвелина Григорьевна и, отодвинув следователей, стала трясти дверь.
  Из соседней "большой" комнаты раздался грубый мужской голос:
  - Нет его! И не хрен ломиться!
  Эвелина Григорьевна быстро сориентировалась и застучала на голос.
  - А где он?
  - На работе.
  - Простите, а вы не могли бы открыть, - Ахат Нигматуллович с трудом отодвинул Эвелину Григорьевну.
  Дверь слегка приоткрылась, и из щели показалась встрёпанная голова студента. Увидев знакомое лицо русистки, голова отреагировала на неё унылой гримасой.
  - Ларин! Почему вы не открываете? Откройте немедленно!
  - Сейчас, разбежался. Жилище, по Конституции, у нас пока ещё неприкосновенно.
  - Мы разыскиваем Штейнберга Кирилла, - официальным тоном сказал Ахат Нигматуллович.
  - А вы - это кто?
  Оперативник в очередной раз полез за удостоверением.
  - Ну? - спросил Ларин, пробежав глазами по документу.
  - Что значит - ну? - снова вмешалась Эвелина Григорьевна. - Вас спрашивают - отвечайте.
  Она сумела ввернуться между оперативниками и оказаться возле двери. Ларин не уловил её извилистого движения выскальзывающей из пальцев рыбы, и Эвелина Григорьевна ловко влетела в комнату, мгновенно включив в ней свет. В комнате, как ни странно, было пусто. На столе стояла недопитая бутылка вина и раскрошенная закуска: хлеб, тоненько нарезанные ломтики ветчины и сыра, конфеты "Каракум", какая-то кастрюля, чайник... Одна из трёх кроватей выделялась развороченной постелью, и на ней, спрятавшись под одеялом, кто-то явно лежал. На стульях, рядом с кроватью висела вперемешку мужская и женская одежда. Эвелина Григорьевне бросились в глаза белый лифчик и женские трусы. Она осуждающе взглянула на Ларина, голого по пояс в одних брюках.
  - В чём дело? - устало произнёс он, обращаясь к преподавательнице.
  - У вас здесь кто? - подавившись от негодования, спросила его Эвелина Григорьевна, указывая на стулья.
  Лифчик и трусы с них уже исчезли.
  - Кто... Конь в пальто...
  Правоблюститель оторвал Ларина от расспросов нравоблюстителя:
  - Вы сказали, что Штейнберг на работе - на какой?
  - В райкоме партии сторожем, - повернул голову Ларин к нежданным гостям, краем глаза следя за эволюциями Эвелины Григорьевны.
  - Какого района?
  - Тракторозаводского.
  - А вы откуда знаете?
  Ларин повернулся было к Эвелине, чтобы предотвратить её попытку поднять одеяло и выяснить таинственную личность, скрывающуюся под ним, но был вынужден отвечать оперативникам:
  - Да мы с ним вместе работаем, ещё Корнилов. Через два дня на третий. Завтра вечером я заступаю.
  Таинственная личность, в конце концов, не выдержала и сама сбросила с лица одеяло.
  - Что вам везде всегда надо, Эвелина Григорьевна? Что вы всегда всюду нос суёте?
  Удивлению русистки не было границ:
  - Роза! Что ты делаешь в кровати Ларина?
  - Уроки учу! Ой, не надо делать такие глаза - я вас умоляю!
  - Но это же безнравственно! - вошла в педагогический экстаз Эвелина Григорьевна.
  - Что вы говорите!
  - А во сколько у вас начинается дежурство? - отвлек следователь Ларина от женского диспута на темы этики.
   - С шести вечера и до девяти утра.
  - Так вот почему Штейнберг периодически опаздывает на занятия! - деланно возмутилась Эвелина Григорьевна, умудряясь фокусировать своё внимание на двух фронтах.
  - А уйти на некоторое время можно? - спросил юный Шерлок Холмс.
  - В общем, можно, но зачем? В любой момент может из инструкторов кто вернуться, комендант позвонит. Да мало ли... Тем более сегодня...
  - А что сегодня? - уточнил следователь.
  - Да мы вместе часа четыре назад грузовик с подарками райкомовскими разгружали. У Первого по пятницам... пятиминутка. Словом, народу сейчас там много.
  - А когда он снова должен будет заступать?
  - Утром в субботу - я, вечером в субботу - Корнилов, в воскресенье утром заступает Кирилл.
  - Так вы и с утра работаете? - удивился Ахат Нигматуллович.
  - Только по выходным. В будни на вахте сидит Мария, пенсионерка.
  - Номер телефона не скажете?
  - Семьдесят семь - двадцать четыре - ноль четыре.
  - Спасибо за помощь.
  Следователь и стажёр быстро покинули жилой блок. А Эвелина Григорьевна, напав на искомое, взвинчивала воспитательные интонации:
  - Роза! Ты же честная девушка!
  - Что я - деньги беру? Изменяю кому?
  - Где же ваша девичья честь?
  - Там же, где и ваша.
   Образец для подражания испуганно замолчала на секунду. Роза стала нервно одеваться.
  - Но вы же будете примером для детей!
  - Клянусь вам, как перед родной матерью, что для этих целей я детей приглашать не буду. Даю слово. Честное пионерское слово.
  - Но это же безнравственно!
  - У нас с вами разная нравственность. Совать нос в чужую постель - это нравственно, собирать сплетни и распускать их по факультету - это нравственно!
  - Роза, я как ваш куратор...
  - Обойдусь без вашего надсмотра. Слава богу, выросла. И не лезьте в мою жизнь, - сказала студентка, неожиданно хищно ощерившись и сузив без того монгольские глаза, - нос откушу.
  И Роза, ругнувшись на прощанье по-татарски, ушла, громко хлопнув дверью и оставив Ларина наедине со своим куратором. Она захотела было перейти к воспитанию полуголого парня, но он, подойдя к кровати, откинул одеяло и призывно посмотрел на Эвелину Григорьевну.
  - А? - спросил Ларин и сладострастно передёрнул бровями.
  Куратор в ужасе выбросилась за дверь.
   ...В вестибюле следователь положил телефонную трубку на рычаг и прозрачно посмотрел сквозь стажёра.
  - Его нет на месте? - с надеждой спросил тот.
  - Он на работе, как бы это ни было противно окружающим, - с юмором отозвался Ахат Нигматуллович. - Поехали.
  
  Здравствуй, дорогая мама! 1 октября 1944 г.
  Письмо твоё за 22 сентября получил, за что тебе очень благодарен. Ты, дорогая, права. Твоё письмо меня воскресило. Действительно, я живу, а не существую. Но пойми, дорогая маманя, мне ведь надоело так жить. Как-никак, а мне ведь уже стукнул 21 год. А я ещё женщины не видел, вернее, видел больше, чем нужно, и жизнь знаю лучше, чем это нужно молодому человеку. Но жизни молодого человека, любви, страсти я не знал и не знаю. Но в этом виновен мой характер. Я за истекший год встречал много девушек и молодых женщин. Но дальше того, что поскалю с ними зубы, дело не доходит. Признаюсь, что на язык я остёр, с дамами разговаривать умею. Но когда я чувствую, что у моей дамы сверкают глазки и она начинает волноваться, я извиняюсь, сматываю удочки и подставляю какого-нибудь товарища. Чего я боюсь? Основное - вкуса в этом не знаю. Во-вторых, в тех местах, где я бывал, до этого побывали немцы, мадьяры и другая дрянь. А в молодости лет поймать звание венерика меня не прельщает. И ещё одно. Большинство людей нынче живёт сегодняшним днём. А я не хочу. Я уверен, что останусь в живых. Поэтому я не жалею, что не знаю женщин. После войны мне хватит иметь одну - законную жену. И я буду счастливым мужем, если, не измотавшись сейчас, смогу её удовлетворять в течение всей нашей супружеской жизни. А если я измотаюсь сейчас, то в дальнейшем жена или сбежит с молодым лейтенантом, или будет изменять. Я рассуждаю как взрослый, чорт побери! Если на моём пути встретится девушка с моими взглядами на жизнь - мы будем вечно счастливы. Но таких очень мало. А если и есть, то они стыдятся своих мировоззрений и, если не делают так, как их подруги, то делают вид, что не уступают им. Но чего я желаю и о чём я жалею? О том, что не могу заниматься хотя бы самообразованием, не могу побывать в театре, поговорить с умными людьми, показать себя и посмотреть других. Вот о чём я жалею в настоящее время. Три года, даже больше, я не был в кинотеатре. Я стал некультурным. Я вчера был с товарищем в Минске, фотографировался. Идя по тротуарам, я не мог сдержаться, чтобы вслух не высказывать мысли о коротких юбках, уродливых ножках, намазанных мордах - я откровенен, - крашеных буклей. И всё это вслух. Мы с товарищем во весь голос смеялись, многих заставляли краснеть. Одни смеялись, другие складывали обиженно губки: "Фи! Какая гадость!" - а я злорадствовал и нагло смотрел в подкрашенные глазки. Я мстил. За что? Не знаю. Мама! Не думай, что я душой такой. Душой я отзывчивый и чуткий малый. И серьёзные самостоятельные девушки умеют мои достоинства ценить. Я получил письмо от одной девушки. Она из Орши. Закончила зубопротезный техникум (опять техникум, да ещё и зубопротезный! странно...), но по случаю войны работает секретарём в колхозе. Я был у них в деревне три дня. Провёл с нею два вечера. Держал себя самостоятельно и не выходил за рамки приличия. В результате - влюбилась. "Признаюсь по чистой совести, что после твоего отъезда не перестаю скучать несмотря на то, что ты пробыл у нас короткое время. Для меня гораздо легче было бы, если бы вы наше село минули или не заезжали в наш колхоз, но теперь этого не вернёшь". Может быть, она врёт. Или жалеет, что я проводил с нею только вечера, а не ночи. Про это я было подумал, но откинул эту мысль. И только потому, что она мне понравилась. Я не хотел ей сделать больно. Я бы всю жизнь мучился, предполагая, что где-то растёт, не зная отца, похожий на меня ребёнок. Вот таких я взглядов на жизнь. Товарищи мои другого мнения и смеются над моими доказательствами. И один досмеялся. Лежит в госпитале с шанкером - преддверье сиффелиса (именно так!). Видишь, в армии можно набрать и такие познания. Это к лучшему. Всё. Сейчас сам не могу понять, что написал. Всё перепуталось. Целую тебя. Твой сын Фима.
  Грубая пожелтевшая обёрточная бумага.
  
  Здравствуйте, дорогие мама, Дина, Додик! 27 октября 1944 г.
  Привет из Советской Литвы. Нахожусь беспрерывно в пути. Ночью проезжал Вильно - столицу Литвы. Какой замечательный город, правда, здорово разрушен. Война, война. Кого и что я только не видел за эти годы! В совершенстве изучил Среднюю Азию, Украину, Белоруссию. Теперь Литва, а там и Пруссия. За два дня на моих глазах Белоруссия перешла в Польшу, а Польша в Литву. Разговаривал с поляками, литовцами. Почти все отлично понимают и хорошо говорят по-русски. Сейчас сижу в землянке, за землянкой дождь, шумят сосны. Устроятся бойцы, соберу их на политподготовку, буду рассказывать им международный обзор. И так с утра и до позднего вечера - или движемся по дорогам, или занимаемся. Темно уже. В семь часов вечера смотрели фильм "Машенька". Героиня оставила огромное впечатление в душах бойцов моих, и как раз теперь они говорят про неё. В большинстве это молодежь, которая, как и я, не знала ничего, кроме детских увлечений. А люди разные. Двадцатидвухлетний старший сержант, мой помощник, из Тулы, двадцатилетний еврей из Киева, мои сверстники - украинец из Полтавы, казах из Гурьева, молодой бурят-счетовод из Сибири. Некоторые шесть лет уже в армии, некоторые лет шесть провели в заключении. Но Машенька, настоящая, простая, советская, именно советская девушка с экрана заставила их задуматься над жизнью настоящей и будущей. Я их знаю, как себя. Многие будут хорошими парнями, да и остальных я пытаюсь сделать настоящими советскими людьми. Но это трудно, велика сила старых пережитков в сознании даже молодых людей. Мы стоим недалеко от маленького литовского местечка. Я ходил в один дом взять мебели. Там живут старуха, две дочери, сын. Старший сын в армии, зять тоже. Дочерья 25 и 22 года. Здесь принято замуж итти в 16 лет за 30-летнего. Одна дочь три года проработала в Германии, говорит, Берлина как такового нет, одни развалины. Сейчас отдохнём, а затем снова в путь-дорожку, не дальнюю, а ближнюю. На Берлин. Это дорога на родину, к дому, к жизни, к молодости. Всё. Лягу поспать. Ибо уже третьи сутки без сна. Как выпадет свободная минута - напишу. С гвардейским фронтовым приветом ваш сын и брат Фима. Да! Недели четыре назад в Минске сфотографировался, но фотографии взять возможности не было, и они так и пропали. Штейнберг Е. Л.
  Проверено военной цензурой 12304.
  
  Кирилл ехал смотреть "Машеньку" куда-то на окраину, в район металлургического завода. Ехал один - Наташа наотрез отказалась катиться в даль несусветную ради старой картины. Понесло меня, ворчал он, где это? И что ты, "Машеньку" не видел? Видел, но не помню. Я поставлю вопрос глубже и выше - зачем ты вообще читаешь эти фронтовые письма? Что ты хочешь узнать? Я многое узнал из них: во-первых, что бабушка принимала какое-то активное участие в обороне Одессы. Во-вторых, что в эвакуации не слишком-то привечали бежавших от фашистов, что расходится с общепринятой патриотической историей и её литературным отражением. В-третьих, семейная жизнь, а ты в детском возрасте мог наблюдать её остаточные явления, складывалась весьма непросто. В-четвёртых, были какие-то сложности с возвращением в Одессу: почему-то нужен был вызов, какие-то обращения в прокуратуру, хождения по станциям и инстанциям... В-пятых, в-шестых, в-семнадцатых... Я не так задал вопрос - что ты хочешь понять, читая эти письма?.. Понять бы, что я хочу понять, чтобы понять... Почему тебя бросает Наташа? Это ты в самый гнойник воткнул, это больно очень. Но, мнится мне, не это тебя терзает, причины возникновения гнойника тебя волнуют, анамнез, как сказал бы Николай. Во всём хочешь дойти до сути, до основанья, до глубин? Сволочь ты, альтер эго моё грязное-нестираное...
  Стояла мартовская опухшая несвежая весна. Близкий завод издавал запах керогаза и шум паровоза. Кирилл увязал в каких-то размокших переулках, где в тени под штакетником ещё лежал чёрно-серый ноздреватый снег, искал обозначенный в газетном анонсе клуб. Единственная пара, между прочим, ботинок. И штаны от костюма - вторых нет. Это пасхальные брюки, юморил он сам с собой, раньше я их надевал только на пасху. Дожди размоют отпечатки наших кед, не волнуйся... Клуб оказался времянкой эпохи великих строек. Облупившаяся штукатурка, как содранное мясо, обнажила рёбра дранки. Крыльцо с дуплистыми ступенями вело в предбанник с застарелой вонью и сыростью. Хорошо, дождя нет - с потолка льёт, в связи с чем балет пришлось отменить. Кирилл вспомнил рассказ отца о приезде Клавдии Шульженко во время войны в заводской клуб Копейска. Собрался весь посёлок со смешным названием "Строится новый завод" - сокращенно СНЗ. Посмотреть на великую певицу люди пришли с других окраин, а городок хоть и был небольшой, но шахтёрский, разбросанный по значительной территории. При отсутствии общественного транспорта, надо полагать, не один час добирались пешком в холодную распутицу семьями, чтоб и дети, значить, посмотрели и на всю жизнь, значить, запомнили и внукам своим рассказывали легенду о живой легенде. Два часа задержки никого не смутили, все терпеливо ждали прибытия... даже не звезды, а полярного сияния, потусторонней несказанной красоты, экранно-граммофонной дивы, живого "Синенького скромного платочка". Клуб трещал по швам, переполненный людьми. Мужики не курили всё это время ожидания, чтобы не испортить воздух смрадом табачной гари, воздух, которым будет дышать сама Шульженко.
   И вот явилась, вышла на сцену богиня, в сером облегающем костюме с чёрным воротничком, руки в чёрных полупрозрачных перчатках. Не было никакого грома аплодисментов - люди, замерев в восторге, смотрели на неё, боясь спугнуть чудо. Чудо зябко повело плечами и, сказав капризно: "Здесь холодно. Я не буду петь", - повернулось и покинуло зал навсегда. Кирилл не мог поручиться за весь город, даже за весь посёлок, но хорошо знал, как ненавидел Шульженку всю свою жизнь отец. Когда она появлялась на экране телевизора, он орал презрительно: "Давай закурим, товарищ по одной...", - высовывал язык во всю свою длину и слюнявил незримую самокрутку. "Переключи эту заразу!" - не стесняясь никого, требовал он. Что-то этакое знал про певичку и дед, потому что в эти минуты заливался детским смехом, переходящим в очередной приступ астмы. Брезгливость к эстрадной диве передалась от отца и деда Кириллу. Может, отсюда твоя нелюбовь к эстраде? Копейский клуб просуществовал долго. Всё детство было к нему привязано. И слёзы на счастливом лице матери - это они с отцом ходили смотреть двухсерийный индийский фильм "Цветок в пыли". Детей не допускали, и Кирилл все две серии мотался вокруг клуба по кустам акации, закаканной и записанной, обдирая единственные сатиновые шаровары. И первый опыт табакокурения - сигареты "Шипка", производство Болгарии, сигареты предложил десятилетнему Кириллу очень опытный его ровесник из местной поселковской шпаны, он тут же предложил спрятаться в лопухах и научить Кирилла "тыкаться в жопу". Знаешь, как здорово, убеждал пацан, у нас все это делают. Сигареты Кириллу не понравились, табак лез в рот и прилипал намертво к языку, вызывая обильное слюнотечение, поэтому от второго урока он еле отбрехался. Словом, когда Кирилл увидел здание с незатейливым фанерным названием "Клуб", масса своих и чужих воспоминаний нахлынула на него. И нельзя было сказать, что эти воспоминания вызывали сладкую ностальгию по радостному детству. Детство было разнообразно. А копейский поселковский клуб уже в новейшие времена был заменён на Дворец культуры и превращён в заводской склад.
   Зрительный зал был полупуст, свет уже погашен, шли титры. Кирилл сел на скрипучее деревянное кресло. Что-то мешало смотреть, отвлекало от экрана. Он оглядел зал в бликах света кинопроектора. Сидящие в зале были дети и подростки среднего звена обучения. Кирилл снова уставился на экран, но поймал себя на том, что не слышно было в зале криков, смеха, шума - всего того, что должно сопровождать культпоход нескольких классов на просмотр скучной обязаловки. Кирилл снова в недоумении оглянулся. Дети вскакивали со стульев, хлопали откидными сиденьями, возбуждённо махали руками. И без того плохой звук старой ленты совершенно заглушался скрипом и стуком. Кирилл пытался всмотреться в экран, вслушаться, но суета малолетних зрителей его отвлекала. Смотреть фильм становилось невыносимо. Кирилл хотел уже по приобретённой на педпрактике учительской привычке приструнить детей, как вдруг его осенило: в зале находились глухонемые - их интернат располагался где-то здесь, на промышленной окраине Челябинска. Видимо несколько слабослышащих передавали своей таинственной азбукой экранные диалоги остальным, те - соседям, именно поэтому вместо детского смеха слышен был только треск деревянных кресел. Кирилл мужественно и упорно досмотрел картину до конца.
  
  Здравствуй, дорогая мама! 24 декабря 1944 г.
  Получил твои письма, сразу три, за что тебе очень благодарен.
  Получил также письмо от папы, а в нём его фото. Выглядит он неплохо. Большое спасибо тебе за письма. Такие письма не каждая мать посылает. Я часто читаю письма из дома моих товарищей и должен признать, ни в одном из них нет столько теплоты, столько любви, сколько в твоих письмах. У меня новостей нет. Жизнь хоть не на передовой, но не больно роскошная. Сегодня у меня плохое настроение. Испортило его письмо, полученное одним моим бойцом. Ему 42 года, жене его 35. Уже шесть лет он в Армии и не был дома. А теперь получил письмо. Его жена без него родила пятого ребёнка. Крепкий характер у этого бойца. "Моя жена знает, что у меня ордена, ей совестно, вот и решила хоть медаль "Мать-героиня" заработать". Хорош смех! А это уже не первый случай. Представляю себе, что молодёжь делает, если самостоятельные люди с ума сходят. А есть случаи и похлеще! Слава богу, что на моей совести грехов нет. А я знаю девятнадцатилетних парней, которые жили с сорокалетними грязными бабами только лишь потому, что у них вдоволь сала, молока и самогонки. Будь они прокляты! Больше писать нечего. Целую тебя. Твой сын Ефим.
  Проверено военной цензурой 13939.
  
  Выйдя из клуба, Кирилл почувствовал крепенький мартовский морозец, но не обратил на него внимания. Фильм ему не понравился. Наверное, из-за глухонемых. Хотя они ни в чём не виноваты: дети, даже глухие, всё равно всегда остаются детьми. Но на языке остался мерзкий вкус, словно разжевал какую-то гадость. Болгарский табак из сигарет "Шипка". Маша в масхалате ползла по маленькой Финляндии, как отравленный таракан по комнате.
  - Маша! Жива? - удивлённо воскликнул её полководец, поражённый живучестью наперсницы.
  - Жива, Фёдор Иванович, - горестно вздохнула та в ответ.
  "Сама удивляюсь", - продолжил за неё Кирилл. Конечно, после "Зеркала" и "Сталкера" это - наивняк, примитив. Отчего же, возразил он сам себе, чем-то эта лента тронула целый батальон бойцов. И к тому же в ней есть столь греющие твою душу реалистические детали - ты ведь до них охоч. Какие-такие? Стоимость проезда на такси через весь город до войны стоил три рубля пятьдесят копеек - типичный герой в типичной ситуации при типичности деталей. Перестань, зоркий ты мой сокол, здесь же не о чем думать. Думать тебе хочется? Ах, блин, какие мы стали Феллини-Антониони, Бергманы-Хренгманы! Милый мой, дорого яичко к Христову воскресенью! Тебе этот фильм надо было смотреть там и тогда - в литовских лесах перед бомбёжкой Кенигсберга. И при том непременном условии, что тебе не известны исторические детали будущего, даже той - останешься ли жив через полчаса после окончания фильма. Экие мы стали великие да умные сорок лет спустя, начитавшись Маркесов, перепечатанных Булгаковых да самиздатовских Стругацких, насмотревшись Тарковских-Михалковских! Искусство, мил друг, имеет свойство терять актуальность, оно стареет, как и всё в этом лучшем из миров. Настоящее искусство... Ты ещё возопи, что и рукописи не горят. Горят и стремительно! И поддаются грызущей критике мышей. Всё морщится и вянет. Кто сегодня рискнёт поставить на сцене Корнеля? И признайся честно, тебе нравится Мона Лиза? Эта толстомордая прилизанная бабища? Эта Агафья Матвеевна из Италии? Или висложопая Венера Милосская? Иные времена - иные вкусы. Очень свежо. Там и тогда - вот единственная свежая мысль в нашем разговоре. Там и тогда - другого подхода к оценке искусства быть не может. "Зеркало"... Нужен артиллеристам Фрейд? Знать, что такое эдипов комплекс? "Сталкер" - первый экзистенциальный фильм в Советском Союзе. Можем петь это дуэтом со сцены - ну и что? Это кому нужно? Дошло до тебя одного в этом лучшем из миров, про что кино снимали... Но если бы смысл "Сталкера" дошёл не только до меня, может быть, что-нибудь изменилось бы... Идеалист! Никакая совершенная идея не изменит природы человека, ему всегда будет хотеться есться, питься и размножаться. Замечу в скобках: а что именно ты хочешь изменить? и на что именно ты нынешнее статус кво хочешь поменять? вот сперва сообрази это, а потом крякай! Скобка закрылась. Продолжаю. Что общего между "Гадкими лебедями" твоих любимых братьев и "Что делать?" господина пахаря революционных душ, оратая девственных романтиков? В обоих этих романах новые люди - Ирмы-Лопуховы, Бол-Кунацы - Кирсановы - совершенно не озабочены природно. Ты не прав - Кирсанов жил с проституткой. Да они с Лопуховым как два куска рафинада - одинаковые и чистые! Почему Вера Павловна выбрала Кирсанова - не понятно. Наверное, почувствовала тонкой девичьей душой, что он раньше жил с проституткой. Смеёшься? Ты хочешь сказать - толи дело Свидригайлов? Представь себе - да! Свидригайловы и ставрогины живут в нашей реальности, а сорокалетние машеньки - Чистая советская Душа пришла! - спят с девятнадцатилетними пацанами и рожают в отсутствие мужей многократно!
  Громыхая по рельсам, подошёл трамвай. Морозно визжа, раздвинулись двери, выпустив из салона облака использованного многократно воздуха. Как ни было противно, а надо было ехать - Мефодьич со свету сживёт, если опоздаю, прометеевский орёл. У каждого свои напасти - у кого огонь Прометея в груди, у кого орёл Прометея в печени. И как часто носители огня в груди оказываются в печёнках у родных и близких! Их высокие устремления по улучшению человеческой природы, видите ли, непонятны! Мещанами и, натурально, обывателями. Именно так! А если тебе хочется пополоскать мозги, то и у Райзмана есть экзистенциальное начало. Это где же? Советская большая и чистая любовь вспыхнула в пограничном состоянии между жизнью и смертью у советских бойцов. Только Райзману не говори - помрёт шестикратный лауреат Сталинской премии, раньше времени ласты склеит от одного этого слова "экзистенциализм". Если сможет выговорить. Хотя ты прав - именно у бойцов. Любовь не между мужчиной и женщиной, а между бойцами. Не в том дело, что актриса Караваева тебе не нравится, а в том, что Машенька эта не интересна. Преснятина, нет в ней загадки. Что ты несёшь! Какая загадка? Бойцу нужна верная жена, которая будет ждать его с фронта, и не даст, одинокая, никому, и примет его любого - без рук, без ног, без хрена: у неё же любовь бесполая. Её любовь навеки, чтоб она пропала! Нет никакой загадки Леонардо: Джоконда, Агафья, Машенька - одно лицо. Хочешь Хлыбову? Кириллу вспомнились собачьи глаза однокурсницы, её лицо в пушок и обещание вечной преданности - и ему стало муторно. Но именно Хлыбова нужна была там и тогда. Именно этот идеал был взлелеян в сердцах солдат под Кенигсбергом. И он тебе не нравится? И он мне не нравится. Мне не нужна вечная игла для примуса. Я не хочу жить вечно. Ханжа и лицемер! Дешёвый любитель цитат! Вечно хотят жить все. Даже если карой за это будет вечная любовь.
  Трамвай дотащился до нужной остановки и вывалил из своей утробы кусок человеческой каши, которая стала растекаться по улочкам Тракторозаводского района. Кирилл направился к райкому, светившемуся окнами верхних этажей. На первом все окна были занавешены тяжёлыми шторами во избежания подглядывания с улицы и сохранения секретности. Именно поэтому кабинеты первого этажа считались непрестижными, и каждый инструктор стремился подняться выше. К открытым окнам, свету, солнцу. Только комендант Мефодьич был вполне доволен своей комнатой: его окна выходили во двор, где располагалась хозяйственная часть райкома, гаражи и мастерская, куда комендант пригонял свой "москвич" для мытья и мелкого ремонта. Народ с улицы коменданта не беспокоил. Народ с улицы коменданту был не нужен. И если интересовал его, то исключительно как потенциальный диверсант, с которым нужно бороться. "Желательно расстрелять в зачатии", - любил наставлять своих подопечных студентов-сторожей Мефодьич. Во время войны он служил шофёром: возил какого-то начальника из контрразведки штаба войск, стоявших в Тегеране. "За что премирован орденом". За что, спрашивал себя Кирилл. Написать бы книгу под таким названием - "За что?" В духе русских прогрессистов девятнадцатого века. А-ля Александр Герцен. Поклясться об что-нибудь на Воробьёвых горах и написать. Сразить бесчувственное человечество глубиной. Шириной. Вышиной. Чтоб благодарные потомки, значить, монумент при жизни. В полный бюст. И мемориальную доску на райкоме "Его сторожил Кирилл Штейнберг". Не поставят торжественно статую, и не мечтай. Почему? Поднеси, коль я достоин! Фамилию твою долго выбивать на камне придётся, неблагозвучная она для русского уха. "Штейн - берг" - словно часы в пустой гостиной бьют. Вспомни, ты видел где-нибудь памятник или мемориальную доску с такими фамилиями? Улица Мандельштама. Пастернаковский тупик. Мосфильм имени Эйзенштейна - не выговорить без тренировки. Другое же дело - улица Третьего спутника имени второго, только что по ней шёл, клуб искал. "Остановка институт ГИПРОМЕЗ", - вспомнил Кирилл металлизированный голос вагоновожатой. Народ уже не понимает, что ГИПРОМЕЗ это и есть государственный институт проектирования металлургических заводов. А вот как ты расшифруешь ЭНЕРГОЦВЕТМЕТГАЗОЧИСТКА? Или СИБРЫБНИИПРОЕКТ? Это ты в Свердловске встретил такое... Или в Новосибирске СИФФИЛИС - Сибирский институт философии, филологии и истории. Не надо петь военных песен - это сокращение придумали тамошние студенты, большие шутники Академгородка. И вообще, что ты развеселился, защитник чистоты русского языка? А кто ещё будет его защищать? Штейнберг, да Розенталь, да Шапиро - автор учебника по русской орфоэпии. И в корне ты не прав - есть улицы Шмуэля Цвиллинга, Сони Кривой, полное метро имени бывшего Кагановича - в прошлом, а сейчас - целый город Яковск-Свердловск. На конкурсе имени Рубинштейна не дали первое место Марии Гринберг. "Хватит нам и двух Рубинштейнов, - шептали в кулуарах, - не считая одноименной балерины". Сам сочинил? Где уж нам - в обеих столицах консерватории именно сии композиторы организовали, а имена этим заведениям дали других людей.
  В конце прошлого семестра неожиданно реализовались слухи, что факультет станет организатором и проводником союзной филологической олимпиады студентов. Кириллу было любопытно, удостоят его защищать честь или найдётся кто-нибудь более надёжный. Однажды, когда смутные ожидания уже стали подзабываться и отступать на второй план под нашествием обстоятельств, связанных с Наташиными хлопотами о получении выездной визы и горестными размышлениями Кирилла по этому безрадостному поводу, вдруг собрали вундеркиндистых студентов в малой литературной аудитории имени Юрия Либединского, и Галина Алексеевна Чапелева, как всегда со скорбью и траурной печалью в голосе, попросила ответить на ряд вопросов с целью помочь преподавателям факультета отработать задания предстоящей олимпиады. Среди собравшихся не было Чадовой, Скороспеловой и Полторацких - не без умственных способностей девиц с разных курсов. Не составляло теперь труда понять, кого пошлют, а кому не доверят. Грустно тогда улыбнулся Кирилл, но, получив вопросник, забыл об образовавшейся накипи, увлёкся ответами, и вместо запланированной отписки - "Справка на дрова", как называла короткие лентяйские писульки первая учительница Кирилла Мария Дмитриевна Ястребова (свинья ты, отметил между прочим Кирилл, сколько уже времени не был у неё? ладно, ладно, в следующий приезд в Копейск обязательно навещу), увлёкся ответами, начал писать развёрнуто, стараясь быть убедительным. А как ещё можно было ответить на вопрос "Что такое эпический роман"? Не учитывая доносившихся забугорных отголосков о крахе и исчерпанности этого жанра, одних только признаков выявилось с десяток, а их ещё и прокомментировать нужно было, примеры привести. Вместо лекций и семинаров часов пять-шесть не без удовольствия потрудился Кирилл. "Всё случилось просто, благопристойно, и с его стороны без малейшей напыщенности", - цитировал позже Кирилл в курилке Стендаля. А потом Чадова, играя в деликатность, перехватила его в коридоре и долго говорила, что она не хотела идти на эту олимпиаду, что её послали, не спросив её мнения, что она считает, что только Кирилл мог соответствовать, что она называла его имя на обсуждении комсомольским бюро... Услышав про бюро, Кирилл попытался перекрыть лаву словоизвержения, сказав искренно: "Ты себе представить не можешь, Светлана, как мне это фиолетово!" Но селевой поток сметал всё на своём пути, неся камни и мусор. Среди прочего было сообщено, как некий имярек сказал: "Но ведь приедут прошлогодние победители и лауреаты, а это Вадим Цейликман из Свердловска, Григорий Померанец из Москвы, затесался среди них один русский Мамедов Марсель, да и тот узбек. А тут ещё Штейнберг возьмёт не первое - так второе, не второе - так третье место. Нехорошо. Всё-таки олимпиада у нас по русскому языку и русской литературе. В основном." Действительно, факультетская команда была представлена славянами, а импортная литература ограничилась только Хемингуэем. Даже жителей коренной национальности не допустили, рискованно острил Кирилл в уборной, затягиваясь сигаретой, места вокруг глухие, башкирские вокруг места. Бог с ними, со студентами. Где, я вас спрашиваю, Лидия Сейфуллина, Мустай Карим где, Муса Джалиль, в конце концов... Чадова была седьмой. Тоже неплохо, сказал Кирилл тогда же, попала в десятку. Что ты, засмеялись с историко-педагогического, с учётом физкультурного факультета она уже второй десяток разменяла. Не замечал, удивился Кирилл, и не скажешь вроде... Темнота, ответили ему, серость, от народа оторвался. Ей за это Ленинскую стипендию дали. За спортивные достижения, изумился Кирилл, вона нынче как... За олимпиаду, поправили его. Про Скороспелову сказали: "Отличная работа. Но фамилия "Печорин" всё-таки пишется через "о". А что касается Полторацких, то она потом сама виновато рассказывала, как стихотворение Рубцова у неё оказалось евтушенковским, а отрывок из "Прощай, оружия" идентифицирован как фрагмент "Войны и мира". Сколь ни жал рубец Евгений, не Рубцов он, ну, не гений. Накатило тогда в институтской уборной, рифмовал между затяжками. Единство содержанья-формы у Полторацких, в общем, есть: и грудь и зад в пределах нормы, в пределах нормы ум и честь. Или о Скороспеловой: ужель та самая Татьяна? коровье вымя, взгляд барана. Бред, конечно, сортирные стишки, стены в отхожих местах расписывать.
  ...Ортопедически-протезно скрипел под ногами снег. Тяжёлая высокая дверь райкома, натужно взвыв пружинами, протолкнула Кирилла в тамбур. Он затопал ногами, сбивая грязный снег с ботинок. Вдруг кто-то положил ему руку на плечо.
  - Послушай! А у вас тут все в штанах ходят, - возбуждённо прошептал знакомый голос.
  Нервный ты стал, братец, сказал Кирилл сам себе, когда сердце вынырнуло из тёмных глубин и забилось гулко в прежнем темпе. Атрио-вентрикулярная блокада, - долго учил его Николай выговаривать слова, означающие просто "сердце ёкнуло" в переводе на общегражданский.
  - Дались тебе наши штаны, - пробормотал Кирилл, горестно взглянув в лицо фараона.
  - Но у вас даже женщины в штанах ходят!
  - Вот такие мы свиньи, - огрызнулся Кирилл, лихорадочно соображая, куда теперь девать неожиданного пришельца.
  - Свиней в штанах не бывает, - засмеялся фараон.
  - Ты как здесь оказался? - спросил Кирилл, одновременно думая, что если в вестибюле никого нет, то проведу его в каптёрку, чаю вскипятить, бутерброды у меня есть, правда, с килькой и луком - не царская это еда, но, как говорится, не ждали; фараон, жующий кусок хлеба с солёной килькой - сюжет, достойный кисти Айвазовского; но за столом наверняка сидит Марья, крик поднимется, Мефодьич прибежит... Кирилл и Мефодьич - куда ни шло, два столпа русского общества, но Эхнатон и Мефодьич - это уже из разряда небывалого.
  - Обращайся ко мне Солнцеликий.
  - Да? - с сомнением взглянул на фараона Кирилл.
  От холода ли, от жёлто-чёрного полумрака лицо фараона казалось пепельно-серым и ещё более уродливым, чем в первую их встречу. И уж менее всего оно соответствовало царскому эпитету. Скорее оно напоминало убывающий месяц за три дня до новолуния в пасмурную погоду.
  - Я тебя давно жду. Ты мне нужен, - сказал Эхнатон.
  Вокруг бёдер его была обёрнута всё та же клетчатая юбка, висевшая на широком кожаном ремне. Пальцы ног скребли деревянную подошву сандалий.
  - Замёрз? - спросил Кирилл, не решаясь открыть дверь.
  Он начал стаскивать с себя пальто:
  - Наденешь это сейчас, - хоть как-то замаскировать его, подумалось, заодно и согреется.
  - Нет, нет, - испугался фараон, и, не дожидаясь ответа Кирилла, потянул за ручку двери.
  Светопреставленье - что сейчас будет! Но и гнать его невозможно - в мумию превратится раньше времени.
  Эхнатон открыл дверь райкома КПСС, и они зашли в залитый солнцем дворик северной части Ахетатона.
  - Здесь теплее, не правда ли? - спросил фараон, когда Кирилл вступил на выложенный плитками пол. - Отец рассказывал: воевал он с шуламитами или с кабиру, царями Урушалима, и обратил их в бегство. И гнал до самых болот Гошенских. Скрылись они в восточных землях, и не было возможности преследовать их. Приказал отец разбить шатры, развести костры, чтобы наутро вернуться, а ночью Атон наслал большой холод на Гошен, болота застыли так, что колесницы смогли пройти. И настиг я врагов своих, и разбил их наголову, и много пленных кабиру привёл я с собой, и царя Уршалимского взял в рабы себе.
  Кирилл и Эхнатон проходили дворик под палящим солнцем. Кирилл распахнул старое своё пальто с чёрным цигейковым воротником, купленное родителем ему ещё в девятом классе, и подумал: в зимнем старом пальто, в стоптанных промокших ботинках иду я по жаркому Египту и слушаю, как одетый в лёгкую женскую юбку древний фараон рассказывает мне о заморозках. Всё смешалось в доме Облонских. И главное, меня почему-то совершенно не удивляет ни моё появление здесь, ни его приход в цитадель районного коммунизма. Египетский фараон и тракторный завод - сюрреализм какой-то! Не наш это метод, товарищи.
  - Прости, я не понял, - перебил Кирилл рассказчика. - Кто победил кабиру - ты или твой отец?
  Фараон резко остановился. Отвесив нижнюю челюсть, словно даун, он уставился на Кирилла.
  - И я, и он - дети Атона. Мы - боги. То, что сделал он, сделал я.
  И фараон зашагал дальше, замолчав.
  Гофманиана. Золотой горшок крошки Тухес. Обидел я его чем-то. Непростое это дело - ходить в гости к фараонам.
  - Прости, но ответь мне, - заговорил Кирилл, стараясь развеять возникшую неловкость и невольно попадая в стиль собеседника. - Ты сказал - царь иерусалимский...
  - Ты странно произносишь, но ты правильно говоришь.
  - А где сейчас этот царь?
   Когда "сейчас", подал голос вечный оппонент Кирилла, сейчас вы все дохлые, а райком партии - это такая избушка на курьих ножках, вход в загробный мир. Я не Иванушка-дурачок. Кто тебе это сказал? ты меня слушай...
  Пройдя дворик, они стали подниматься по арочному мостику, перекинутому через широкую улицу.
  - Он был рабом. Потом по приметам своим предсказал засуху. Они, кабиру, очень знающие люди. Хорошие предсказатели, умеют сны объяснять. Лечат. У нас много повитух кабиру. Звёзды читают...
  Спустившись с мостика, они вошли в тень колоннады. Пот катился по спине, неприятно щекоча, словно ползли по телу насекомые.
  - И что потом с царём случилось?
  - Не перебивай меня, - повысил голос Эхнатон.
  Тебя не подталкивай, так ты и вовсе застрянешь, разозлился Кирилл. У вас с ним разные темпы восприятия информации, возразил он сам себе.
  - Отец возвысил его и сделал вельможей при себе. Потом наместником в Кханахане. Оттуда он прислал наложницу отцу - принцессу одного из колен кабиру. Она стала моей матерью.
  Парник становился невыносим, и Кирилл начал стаскивать с себя пальто. Эхнатон приказал:
  - Иди быстрее.
  Кирилл разозлился:
  - Не приказывай мне. Я не раб твой.
  - Да. Иди рядом со мной. Но быстро.
  - Быстро только кошки родятся.
  Эхнатон резко остановился, снова отвесив челюсть, уставился на Кирилла. Что-то я опять брякнул... А в задумчивом виде он производит неизгладимое впечатление. Неужели я тоже такой же бываю, когда не слежу за своим лицом?
  - Что опять, Солнцеликий? - устало спросил Кирилл.
  - Почему ты не такой, как вы все?
  Ничего не понимаю, в который раз подумал про себя Кирилл. Мы говорим с ним на разных языках. Я не хочу, чтоб мной понукали, а он решил, что я требую равенства между нами. А разве это не одно и то же? Сейчас начнётся диспут о свободе - не хочу. Свободы? Споров, диспутов и ссор. Надоело, знаешь ли, говорить и спорить. Тем более с тобой. Мне вполне хватает этого сумасшествия с Эхнатоном. Почему я не такой, как все? Жил бы себе с Хлыбовой, горя бы не знал. Есть милостью Божьей поэты, милостью Божьей шлюхи, а Хлыбова - милостью Божьей скука.
  - ...А потом отец решил, что и мне необходимо жениться на такой же принцессе. Сестёр у меня не было, кто-то должен был наследовать... Маи очень хотел выдать свою племянницу за меня, но отец решил по-другому... Чистая Душа пришла... она тоже из ваших...
  Студентка, что ли?
  - Куда мы идём?
   Становилось занятно. Из наших - Чистая Душа, из наших - бородатый лекарь, мать этого солнечного дауна - тоже из наших. Осталось мелочь: узнать, кто наши, а кто ваши. И где проходит между нами граница? Судя по тому, что он меня сюда притащил, форма содержимого штанов значения не играет и роли не имеет. Твоя роль в этой истории - древней и чужой - не ясна, поэтому, что бы ни случилось, не играй в значительность. Наша роль во всех историях не ясна, но значения ей придают со всех сторон - и с нашей, и с не нашей - излишне большое. Если трудно быть богом - будь самим собой...
  - Мы уже пришли. Сейчас увидишь.
  А кто я сам? Вот в чём вопрос: быть или не быть кем? Нашим? А что я знаю о наших? Ни языка, ни истории, ни культуры, кроме песенки, что крутила тётя Дина, "Ицик женился". Вашим? Чьим конкретно? И примут ли? До сих пор не привечали. Сожительствовали, как с домашней скотиной. Носит Тевье-молочник сметану, масло и творог - хорошо, а в случае чего - прирежем. Врёшь ты всё! Сколько ты по общагам мотаешься - кто на тебя косо взглянул? Кто тебя упрекнул твоей фамилией из твоих сверстников, общежитских друзей? Николай - антисемит? Нет и не будет никогда! Овечкина - политическая шлюха, но - никогда и ничего. Да те же дуры Чадова, Скороспелова, Полторацких... Или Хлыбова, кем бы она ни была и как бы ты к ней ни относился, она и слова-то этого не знает - еврей. Так чему же мне верить - тому, что я знаю по книгам, или тому, что я знаю на практике? Только не надо цитировать Гёте про сухую теорию: вижу - уже приготовился! С ненавистниками евреев сталкивался - не надо закрывать глаза. Но и не надо пристально вглядываться в ближайших, выискивая в них червоточину. Будь самим собой...
  Бесконечная, казалось, колоннада отступила, открыв просвет.
  - Запутанная архитектура, - заметил Кирилл.
  - Это я строил. В этом городе есть всё. Царский амбар. Хранилище воды. Комнаты для художников и поэтов. Помещения для солдат. Кухни, купальни, площадки для игр. Зверинец. Я построил две дороги, - с гордостью сообщил Эхнатон.
  Судя по запаху, зверинец находился где-то недалеко: смердило животными испражнениями, расплавленной смолой, дымом костра, кузней...
  - Где это мы? - спросил Кирилл, когда просвет вывернулся очередным двориком технического назначения.
  Но фараон не ответил. Преображённо-величественно он вступил на освещённую площадку. Откуда-то из внутренних помещений на противоположной стороне двора выбежал человек. Сильно припадая на правую ногу, он кинулся к фараону. Был он стар и потрёпан. Стара и потрёпана была одежда, висевшая на нём. Давно выбритая голова неопрятно покрылась чёрной порослью с проплешинами серой седины. На шее у него висел медный обруч и, судя по малахитовой зелени, въевшейся в морщинистую коричневую кожу, висел давно. Подбежав, человек рухнул перед фараоном ниц. Эхнатон поставил ногу на его затылок.
  - Встань, раб! Атон дарует тебе жизнь, - торжественно объявил фараон.
  Кирилл, испугавшись, не разбил ли себе человек в кровь лицо, облегчённо вздохнул: это такой ритуал. Плывут пионеры - салют Мальчишу.
  Человек, опираясь рукой о колено, с трудом поднялся. Где-то рядом в скрытом от глаз помещении крупное животное громыхнуло цепью и тяжело испустило выдох. С Кирилла пот лился потоком по лбу, шее, спине. Он весь взмок. А мне ещё на мороз возвращаться.
  - Я, пожалуй, разденусь. У нас не жарко, у вас не холодно.
  Но на него не обратили внимания. Поднявшись, человек поддёрнул юбку, висевшую на бёдрах, под самые подмышки. Удобно, подумал Кирилл, сворачивая пальто и свитер и укладывая их аккуратно под колонной, ветерок обдувает и пот по животу не ползёт.
  - Возношу благодарность великому Атону! - провозгласил человек.
  Тон его был излишне благоговейный. Даже Кирилл услышал в нём скрытую издёвку.
  - Ты опять возражаешь, раб? - грозно спросил фараон.
  - Я молчу, Солнцеликий, - покорно ответил раб, но и покорности в его тоне присутствовало чуть больше нужного, так что сразу чувствовалось - возражает.
  - Неужели всерьёз можно поверить в существование бога, который зачал весь мир, влив своё семя себе в рот? Ты веришь в Птаха?
  Кирилл, раздумывая, не снять ли ему ещё и брюки, под которыми было надето спортивное трико, рассеяно пропел:
  - Соловей российский, славный птах...
  И фараон, и человек с кольцом на шее удивлённо обернулись к нему. Челюсти теперь отвисли у обоих. Это, наверное, нечто этническое, решил Кирилл. Видимо, аденоиды. А я, кажется, опять что-то сказал-сказанул не в жилу. Стихи Добронравова, музыка Писарева.
  - Не мешай! - приказал Эхнатон, и, повернувшись к собеседнику, продолжил. - Ты можешь представить такое происхождение мира?
  - Что мы знаем о богах? - скорбно ответил человек и, прихрамывая, отправился к тому месту, откуда доносилось громыхание цепи. - Если он породил из своей плоти мир, то...
  - То его плоть, великая и разнообразная, распалась на формы, ещё более великие и разнообразные. Не так ли?
  - Так, Солнцеликий.
  - Следовательно, самого Птаха теперь не существует. Так?
  Меж ними, как я вижу, всё рождало споры. Причём - давние. А между тем. А между тем, я-то на какой Птах им понадобился? Не буду я снимать штаны, ещё не угожу и этим.
  - Может ли рука работать, голова говорить, нога ходить, если их отрубить от тела?
  Они вошли в прохладную тень стены. Здесь стояло множество предметов, предназначенных, как понял Кирилл, для производства фигурок из камня, глины и гипса. Совсем рядом с этой мастерской на утоптанном полу была сделана опалубка, и в ней, площадью метра три на четыре, стояла зловонная жёлтая лужа, источавшая головокружительный запах мочи. Над ней роились жирные зелёные мухи. К опалубке из скрытого загона тянулся деревянный жёлоб. Из загона доносились вздохи, покряхтывания, металлический скрежет. Странный способ гигиены и ухода за животным. Бенджамин Спок. "Вы и ваш телёнок". Стараясь дышать ртом, Кирилл заглянул в загон. В бликах светотени там переминался с ноги на ногу большой слон, прикованный за задние конечности цепями к стене. Огромные, как лопухи, уши шевелились, отгоняя мух, которые атаковали глаза несчастного пленника. Кирилл вернулся к собеседникам. Там продолжался неторопливый разговор.
  - ...Согласен, ящерица отбрасывает хвост, и тот живёт своей жизнью, - говорил Эхнатон, - но порождает ли хвост новую ящерицу? Может ли отрубленная рука породить второе туловище?
  Кирилл вмешался:
  - Теоретически это возможно, но практически попытки не увенчались успехом. Пока, по крайней мере.
  И вновь, в который уже раз, лицо фараона приобрело дегенеративное выражение. Помолчи, умник, приказал себе Кирилл. Заткнись и впредь всегда безмолвствуй. Эхнатон после некоторого молчания сглотнул слюну и произнёс:
  - Извини, я не понял, что ты сказал.
  - Не важно, - смутился Кирилл.
  Тянет тебя за язык. Между вами три тысячи лет и в два раза больше километров.
  - Вы даже знаете, как рождаются скарабеи. Вы способны... - пробормотал фараон. - Вы превосходите тайными знаниями жрецов Уасета и Она... Скажи, как вы почитаете своего бога?
  Кирилл вздрогнул, увидев настороженные глаза Эхнатона. Он понял, что ответ очень важен для него, от Кирилла сейчас зависело принятие им какого-то чрезвычайного решения.
  - Ты затем меня и ждал на морозе? - спросил он.
  - Ваш бог силён. Как вы ему служите? - повторил фараон.
  Подпрыгивая на одной ножке и хлопая в ладоши от удовольствия, служим. В наплыве счастия полуоткрывши рот, служим. Как Овечкина наша служим. Комсомольская богиня, оплывшая, как стеариновая свеча, с таким же матовым цветом кожи, который оживляли только прыщи никому не нужной девственности, накануне традиционного маразма - ленинского субботника (весеннее обострение шизофрении, шутил Николай) заявила на заседании комсомольского актива голосом, лишённым всяких сомнений: "А утром 22 апреля мы все пойдём встречать ленинские рассветы!" - и её лицо озарилось солнечной радостью. Все рассветы сразу, спросил Кирилл, уставившись глазами в столешницу. Сообразно своей фамилии, Овечкина ответила: " Мы пойдём в четыре утра на площадь Революции к памятнику вождю, возложим ему первыми в этот день цветы (роддом, что ли, дежурить там с цветами ни свет ни срамши, подумал Кирилл), обнявшись за плечи , встанем в круг,- звонко продолжала богиня, закипая от собственного энтузиазма,- и будем петь песни!" Я-то думал, свальный грех устроим - зачнём мы наш, мы новый мир, ехидничал втихомолку Кирилл. Он оглядел глазами присутствующих - у всех на лице был написан обречённый пофигизм. Все прекрасно понимали, что нужно молча выслушать этот бред и молча послать Овечкину на три заборные буквы - всё равно никто никуда не пойдёт. И только у одной юной младокурсницы - розовощёкой и упитанной - восторженно лучилось личико. "Как яблочко, румян", - вспомнился Беранже. Эта точно припрётся со своим восторгом. Звали её Валя, и жила она в общаге, в комнате двести три - больше ничего о ней Кирилл не помнил. А песни будем петь ленинские, спросил он. Богиня в комсомольском помрачении отвечала: "Ну, почему? Есть много хороших песен. Про алые паруса, например". Кирилл представил себе хмурые помятые лица, поющие на заре про алые паруса, представил впечатление, которое это зрелище вызовет у прохожих, буде таковые найдутся в столь ранний час, и саркастический хмык, симулированный под кашель, вырвался из горла. Овечкина сурово на него посмотрела. Хорошо, хорошо, заверил её Кирилл, я приду.
  Утром 22 апреля Кирилл с трудом продрал глаза без четверти четыре, прополоскал струёй воды рот и двинулся к выходу. Пенсионерки-вахтёрши на посту не было. Не Мавзолей, одобрил Кирилл. Студенты по ночам живее всех живых, не мумии, и спали - кто в обнимку, кто в одиночку - на узких студенческих кроватях сладко в этот ленинский час. И Кирилл не стал искать старушку, а пошёл он искать двести третью комнату, и, найдя её, ответственно забарабанил в дверь. Через некоторое время настойчивого стука в образовавшуюся щель выглянула розовощёкая Валя. Только теперь её лицо было смято подушкой, глаза, тяжёлые от сна, испуганы, с коротких волос свисали толстые обрезки пластмассовых макарон. Разило от неё перепревшим потом и затхлой косметикой.
  - На заре ты её не буди, - фальшиво пропел Кирилл, насмешливо глядя ей в лицо, - в голове у неё бигуди.
  - Ты чего? - туманно спросила Валя.
  - Ты идёшь петь про паруса? - спросил Кирилл сурово.
  - Какие паруса? - в четыре утра сон пересиливал явь даже у таких восторженных девиц.
  - Про алые, - гневно пояснил Кирилл. - С ленинским рассветом вас, милая!
  - А-а, - протянула девица, зябко передёрнув плечиками под вонючей ночнушкой. - А сколько времени?
  - В твоём распоряжении осталось только десять минут - и галопом на площадь.
   Во картинка будет, если я её не остановлю, неужели прямо в сорочке побежит?
  - Я сейчас, - мотнула головой Валя и попыталась скрыться в комнате, таинственно озарённой электрорефлектором.
  Или наказать личинку? Не надо. Или наказать?..
  - Ладно уж, спи, - великодушно разрешил Кирилл. - Общага всё равно закрыта.
   И отправился к себе. Спать уже не хотелось, хотя веки были тяжёлыми. Кирилл вскипятил ковшик воды, заварил чаю покрепче. Часа два после этого читал Филдинга - толстый том нужно было сдавать в библиотеку сегодня, он был единственным на весь факультет.
  Как мы почитаем своего бога? С полной идиотией или полным лицемерием? Подчиняемся, но не признаём?
  - Боимся мы его, - признался Кирилл. - Трясёмся от страха перед ним и особенно перед ангелами его.
   Впервые за всё время разговора мастер обратился к Кириллу:
  - Но ваш бог не имеет лица своего, он без образен, почему же вы его боитесь?
  - Так вот вы о чём! - Кирилл рассмеялся, как может смеяться убеждённый атеист над суеверным страхом ребёнка, которого надо утешить любыми средствами. - Наш бог без образен, но не безобразен.
  Раб понимающе покивал головой. В наступившей тишине он неуклюже опустился на здоровое колено перед костровищем, далеко отставив больную ногу, и начал раздувать угли. В воздух взвились серые хлопья пепла.
  - Что он сказал? - испуганно спросил у него фараон.
  Мастер продолжал раздувать огонь.
  - Раб, отвечай!
  Мастер, опираясь кулаками о землю, поднял красное от натуги, запачканное лицо.
  - Я простой глиномес. Я не знаю, что такое бог. Я чувствую его.
  Эхнатон удивился:
  - Как чувствуешь? Руками? Как пищу - желудком? Как женщину? Скажи мне, сын Тота!
  Мастер снова стал раздувать затлевшие угли. Когда огонь охватил всё костровище и бледные на солнце языки пламени затрепетали в воздухе, он с трудом поднялся. Отряхнув юбку, он направился к готовым глиняным фигуркам и начал расставлять их на железной решётке.
  - Когда я леплю простые ушебти, раскрашиваю их, обжигаю - я никто. Я раб.
  - Ты раб, - подтвердил Эхнатон голосом, лишённым сомнения.
  - Но когда из камня - посмотри, обыкновенный серый известняк, вот его целые глыбы принесли другие рабы, - под моими руками начинает рождаться красота, я чувствую, что сливаюсь с богом. Я и бог - едины в этот момент.
  Эхнатон прошёлся по площадке дворика, покусывая губу. Он остановился перед рядом маленьких одинаковых фигурок, изображавших воинов.
  - Хвост ящерицы недолговечен. Он мёртв. Ушебти мертвы. Они не живы. (Странная манера разговаривать, странная манера думать, обратил внимание Кирилл). Твоя красота мертва - ты не можешь быть богом.
  Снова наступило молчание. Думали все.
  Кирилл робко спросил, ни к кому конкретно не обращаясь:
  - Я, конечно, человек здесь новый, многое не понимаю, но зачем вы мочу слоновью выпариваете?
  Валенки Тихона стояли в углу и воздуха тоже не озонировали, вспомнилось попутно.
  Теперь на Кирилла удивлённо посмотрел скульптор.
  - На солнце она становится жёлтой краской. Огонь солнца убивает гнилую воду, превращая мочу в краску.
  Фараон подошёл к костру, отсутствующим взглядом уставился на бледные языки пламени.
  - Ты сам себе возражаешь, - сказал он. - Солнце, поднимаясь каждое утро, входит в нас, как огонь в твои ушебти. Круг очага, круг горизонта, круг солнечного диска - вот изображение бога.
  - А почему не квадрат? Двор квадратный, пирамиды квадратны, сторон света четыре, времён года четыре.
  Не слышит тебя Малевич, порадовался бы старик. Короткий смешок вырвался у Кирилла.
  - Действительно, почему бог не квадратный? Уж лучше никакого, чем споры о несущественном.
  Фараон зло и хмуро взглянул на Кирилла. Не моё это дело
  вмешиваться в древние споры о мироздании. Тут бы понять, в чём зерно "Великого почина" с экономической точки зрения, а не о космогонии с фараонами дискутировать. Крокодилу нильскому всё едино - раб ты фараонов или право имеешь. Читал я где-то, что крокодиловы какашки жрецы древнеегипетские приспосабливали в качестве противозачаточных средств. Пустят тебя на эти средства со всей экономикой социализма, если ещё хоть слово вякнешь без спроса.
  - Взгляни, - сказал сын Тота и снял с закрытой фигурки тряпку.
  Открылось изображение женщины. Вылепленная из глины, обожжёная и раскрашенная, скульптурка была высотой не более сантиметров тридцати. Женщина стояла, прислонившись спиной к стене, выставив правую ногу вперёд. Она была не молода, вернее, не девичьи молода. Отвисший живот и тяжёлые груди свидетельствовали о её материнстве и совершенно не сочетались с прекрасным одухотворённом лицом. Это была та самая женщина, которая рыдала над телом умершего сына. Но портрет Нефертити был совершенно не такой, каким помнил его Кирилл по массовым репродукциям. От юной красавицы царицы не осталось и следа. Зрелая, много пережившая женщина смотрела, чуть улыбаясь пухлыми губами, на зрителей.
  - Когда? - дрогнувшим голосом спросил Эхнатон. - Когда ты сделал это?
  - И смотри сюда, - скульптор поставил рядом с Нефертити человеческую фигурку с головой шакала. - Где бог? Там, где красота.
  Кирилл не отрываясь смотрел на Нефертити. Её лицо неуловимо чем-то было похоже на лицо Наташи. Или абрис губ такой же, или изгиб бровей, или такой же взгляд, пронизывающий до самых пяток. Это не Вучетич, хотя тот делает то же самое, ваятель. Почему у одного бог, а у другого глисты?
  - Она была здесь? Скажи правду, и я дам тебе свободу.
  Лицо скульптора застыло, он пожевал губами, выпрямил спину и, не сгибаясь, рухнул плашмя к ногам фараона. Насмерть, ахнул про себя Кирилл. Но пальцы скульптора заскребли возле ступней правителя (это агония, решил Кирилл), набрали горсть пыли возле его сандалий и стали сыпать мусор на затылок. Жив, слава Птаху и прочим птицам! Надо полагать, это проявление счастья и радости. Не отрывая лица от земли, скульптор завопил:
  - Прах от твоих ног я, пёс дома твоего! - он поднял лицо, испачканное, но без крови (аккуратно тут навострились падать, как я посмотрю; ты бы столько лет потренировался, был бы ещё ловчее). - Семь раз и ещё семь раз припадаю к ногам твоим грудью и спиной! - и снова ударился лицом о землю.
  Цирк на Цветном бульваре, подумал Кирилл, Леонид Гайдай да и только! Этак он себе нос раздолбает вдрызг. А ты думал - такое везенье: нежданно-негаданно на свободу с чистой совестью. А скульптор продолжал завывать:
  - Пощади жизнь мою, царь-солнце, не выпускай голову мою из рук твоих! Чем не угодил я, пёс последний из псов твоих, тебе, живущему в правде, великодушному и милостивому?
  Руки мастера, высекавшие красоту из камня, мелко дрожа, продолжали соскребать грязь вокруг ног Эхнатона и сыпать себе на голову. Фараон смотрел на всё это представленье с пренебрежительной гримасой. Губы его кривились и студенисто подрагивали. Казалось, от нарастающей брезгливости он готов был растоптать эту мерзость, в которую превратился философствующий художник. А тот всё продолжал:
  - Пусть дыхание властелина, великолепнейшего, прекраснейшего, богатейшего, не покидает меня! Пусть любимейший вновь обратит своё лицо-солнце к рабу своему! Твои глаза на мне да пребудут вечно!
  Да он поэт, восхитился Кирилл. Ты бы не смог так долго и разнообразно славословить. Это же какой талант надо иметь, чтоб столь изобильно и не повторяясь восхвалять. Да никакой Безыменский вместе с Бедным при всём их напряжении не могли ничего подобного. Не скажи! Если к ним подключатся Роберт с Евтушенкой, Михалков с Эль-Регистаном, то как знать, как знать... Интересно, награждает ли Эхнатон своих почитателей Ленинскими премиями? Кирилл обратился к Эхнатону:
  - Он что, всю жизнь хочет быть рабом?
  Эхнатон не меняя выражения лица, медленно поднял глаза на Кирилла.
  - А ты разве не хочешь быть рабом у самого милостивого властелина? У наисправедливейшего правителя величайшей империи под солнцем? Встань, раб моих рабов, ответь пришельцу.
  Скульптор сразу замолк, несколько секунд пролежал недвижим, затем медленно, не издавая ни звука, стал подниматься, стараясь не потревожить больное колено. Выпрямившись, он, не торопясь, отряхнул свою юбку, поддёрнул её повыше, оправил складки. Только после этого заговорил:
  - Справедливейший из царей, сын Атона, даёт мне пищу и кров. Я имею возможность творить красоту, восхваляя Атона, семь и ещё семь раз восхваляя его сына. Если отпустит меня властелин, мне придётся добывать хлеб самому: резать камыш, лепить кирпичи, таскать камни для строителей. Кто тогда будет создавать красоту, лепить ушебти? Лучше пусть убьёт меня сразу властелин мой и тело моё выбросит в пустыню гиенам на съедение...
  Скульптор нацелился было снова рухнуть наземь, но Эхнатон сделал знак рукой, и тот замер на полпути к земле.
  - Она была здесь? - спросил грозно Эхнатон. - Отвечай, червь!
  - Она и сейчас здесь, - прошептал мастер и пал-таки ниц.
  И не без удовольствия, отметил Кирилл. На себя посмотри. Ты даже не пёс - дерьмом от пса бываешь. И тоже не без приятности для себя. Ах, обиделся, что ему не дали интеллектуально состязнуться, не пустили на олимпиаду! Почувствовал тогда унижение - подняться над этой суетой опарышей в выгребной яме не смог. Значит, и сам ты червь, в дерьме греющийся и дерьмом питающийся. А зачёт Черкасовой помнишь? С каким унижением сдавал? И даже с пониманием выслушал её тихую тираду, что "такие, как вы, захватили русскую культуру, исковеркали русский язык, и только великое русское терпение позволяет вам существовать вместе с нашим великим народом". И не лги себе, хотя бы себе не лги, что тебе противно было слушать Черкасову. Мерзейший, но сладостный стыд ты тогда испытывал от собственного унижения, гнусное сладострастие, словно от занятия чем-то постыдным, но неодолимо привлекательным. Так что, ты даже отвратительней этого художника: ему деваться некуда - во-первых, это образ жизни его, он просто не умеет по-другому - во-вторых, а в-третьих и самое главное, он художник, он творец, он носит в себе бога, а ты кто? Червь, совокупляющийся с такими же червями. Ты хоть раз в жизни испытал такой подъём, такое замирание и восторг, какое испытывает он, сын Тота, художник, глиномес, когда рождает вечную красоту? Кирилл снова посмотрел на фигурку Нефертити. Чувствовал. С Наташей. И было это не совокупление червя с червем, а слияние с богом, самоотречение всякий раз. И не видеть её одну ночь, несколько часов было так же невыносимо, как переживать собственные последние часы перед смертью. Что ты знаешь о смерти, пижон? Я не пижон. Я знаю о смерти.
  ...Эхнатон куда-то исчез. Слон продолжал вздыхать и переминаться в своём загоне. Откуда-то доносились приглушённые голоса - говорили быстро и раздражённо два человека. Пламя костра упало, оставив лишь тлеющие угли. Глиномес попытался поднять решётку с расставленными на ней ушебти, но ему было неудобно - такую работу явно делали вдвоём. Кирилл, подойдя помочь, сделал круговое движение рукой, показывая, чтобы скульптор встал с другой стороны. Сын Тота осторожно спросил:
  - Ты тоже раб?
  Кирилл вздохнул:
  - Все мы немножко лошади. Каждый из нас по-своему лошадь.
  Они взялись за концы решётки и, стараясь шагать в такт, понесли заготовки на просушку к костровищу. Когда решётка была установлена, глиномес выпрямил спину и сказал:
  - Повтори ещё раз, я хочу запомнить эти слова.
  Кирилл, улыбаясь, повторил. Может, тебе ещё и стихи о советском паспорте прочесть? Или о Кузнецстрое? Издеваешься над убогими, а между тем слова "я знаю - город будет, я знаю - саду цвесть" наверняка пришлись бы по душе Эхнатону. Притащи он меня сюда пораньше, Маяковский с удивлением узнал бы, что его цитировали уже на фресках и стелах Древнего Египта. Или ещё? Кирилл представил себе состояние учёного мира, если бы это действительно произошло, и засмеялся.
  - Зачем ты смеёшься? Ты сам не знаешь, как правильно выразил мысль.
  Какую мысль? Странная у них всё-таки метода не заканчивать фразу. И что он, собственно, услышал в этой расхожей цитате? Слепит ещё какую-нибудь "немножечко лошадь", а греки через пятьсот-семьсот лет решат, что такие существа и впрямь водились в тутошних местах. Да вы с Владим-Владимировичем ненароком внесли весомый элемент во взаимоотношения двух цивилизаций! Ты стоишь у истоков возникновения популярнейшего образа мировой культуры. Не надо скромничать, это ты сейчас создал кентавра! Не играй в значительность.
  Скульптор поправил решётку и твёрдо сказал:
  - Иди за мной.
  Да он и верно решил, что я дан ему в подчинение, удивился Кирилл, но отправился за глиномесом. В одной из комнат без дверей лежал громадный сплетённый из камыша и обмазанный глиной круглый колпак с острой вершиной.
  - Повернись ко мне спиной и пригнись, - всё более входил в роль начальника глиномес.
  Кирилл только пожал плечами. Ты сам начал вести себя, как раб. Но я хотел лишь помочь старику. Это другой мир, здесь не уступают место женщинам в автобусе. Здесь не помогают старикам. И если вляпался со своим альтруизмом, отыграй этот спектакль до конца, казнить тебя на этот раз, кажется, не собираются.
  Скульптор взвалил Кириллу на спину колпак, и они направились к костровищу. Тутмес шёл, прихрамывая, рядом, придерживая конус рукой. Деточка, все мы немножко ослы. А я так весьма много. Не получится из тебя янки при дворе, не в твоём это характере. Подойдя к костру, Кирилл стал медленно выпрямляться.
  - Ты раньше был глиномесом? - спросил у него скульптор.
  - Нет, - отрывисто ответил Кирилл, решив говорить теперь однозначно, "без этих ваших еврейских штучек".
  - Ты служил поэтом?
  Роскошная фраза, восхитился Кирилл. Не слышат её наши независимые творцы, жирненькие оппозиционеры, глашатаи стадионные. С семи тридцати утра, значить, до шестнадцати ноль-ноль. С получасовым перерывом на обед. Суровая мужская работа - служить поэтом. И при этом. Можешь ты не быть поэтом, можешь ты не быть творцом, главное - служить борцом. Ночью в потной простыне сотрясаюсь на жене. Днём сурово на посту бдю чужую чистоту.
  - Нет, поэтом не служил. Потому так долго жив.
  Осторожно, чтобы не уронить, опустили конус на костровище, накрыв решётку с фигурками.
  - Ты прав, властитель приказал недавно утопить восемь поэтов, которые сочиняли его гимн солнцу.
  - Не понравился гимн, значит?
  - Неправильно сочинили.
  - Служить поэтом - ответственнейший участок работы.
  Глиномес пристально посмотрел на Кирилла:
  - Откуда тебя привёл властитель?
  Но Кирилл не успел ответить.
  Во внутренних помещениях, где раздражённо бубнили два человека, кто-то завизжал по-женски - длинно и страшно. Сразу вспомнились фильмы о гестаповских застенках. Из невидимых скрытых дверей появились вооружённые копьями и короткими мечами солдаты. Через дворик пробежал, гремя деревянными подошвами, небольшой отряд, человек из семи-восьми. Раздались короткие команды - солдаты выстроились по периметру двора.
  Крик оборвался. Во двор выскочил Эхнатон. Он подбежал к приготовленным для обжига фигуркам и стал топтать их ногами, превращая скульптурки в серое крошево.
  - Мау! - женским голосом завизжал он. - Где начальник стражи?
  К нему подбежал солдат, возглавлявший отряд. Эхнатон коротким взмахом ударил его в лицо. Солдат качнулся.
  - Где Мау?
  - Его нет в городе, Солнцеликий, - солдат не смел утереть рассечённую губу; струйка крови медленно протянулась к подбородку.
  - Кто-нибудь здесь есть?
  Голос фараона в конце каждой фразы срывался на визг. Так это он кричал, а я-то думал, что он убил кого-то.
  - Паатенхеб! Сюда немедленно!
  Среди солдат замелькала, пробираясь к фараону, какая-то штатская фигура. Эхнатон не мог стоять на месте, он вертелся, свирепо озираясь, взмахивал руками, нанося удары невидимому противнику, пинал попадавший под ноги мусор.
  - Кто-нибудь, позовите Паатенхеба! - снова закричал он.
  Штатская фигура, приблизившись, захотела упасть перед ним в ритуале, но не успела: Эхнатон схватил человека за горло одной рукой, второй два раза ударил его в лицо.
  - Пёс в отрепьях, пёс и сын хромой суки! Это ты, проклятый Аут, пустил её сюда?
  Тутмес, застывший было при появлении штатского, ощерился в мерзкой улыбке, обнажив крупные кривые зубы.
  - Убей его, - громко прошептал он.
  - Кто это? - Кирилл испугался, что фараон действительно сейчас убьёт человека.
  - Надсмотрщик оживляющих.
  - Кого?
  - Таких как я, кто делает маски, ушебти - оживляет умерших.
  Аут упал на колени, вырвав своё горло из хватки фараона, и захрипел:
  - Клянусь, властитель - жизнь! солнце! благодеяние! - я не знал о её присутствии.
  - Лжёт! - громко сказал глиномес. - Это он её сюда привёз.
  Но Эхнатон не услышал его. Жилы вздулись на его шее, лицо налилось кровью.
  - Лжёшь, помёт свиньи!
  Он ударил ребром деревянной подошвы надсмотрщика по зубам. Удар получился неловкий: фараону мешал его вздутый живот. Аут схватился руками за рот и упал лицом в пыль.
  - Ты напрасно его бьёшь, - раздался довольный женский голос. - Тебе уже ничто не поможет.
  Во двор вышла женщина. Несмотря на растрёпанные волосы и надорванную местами одежду, Кирилл узнал Нефертити. На её щеке алело широкое пятно, словно от пощёчины. Фараон подбежал к ней, тряся животом, как баба на сносях. Он вздел сжатые кулаки, готовясь ударить жену. Кирилл рванулся вперёд, но глиномес схватил его за плечо.
  - Разорвут! - злобно прошелестел он. - Стой и не двигайся!
  Но Эхнатон не ударил. Его руки затряслись, лицо оскалилось, и сквозь зубы вырвался тот самый женский визг, который напомнил о гестапо.
  - Дрянь! Мерзость ты для меня! Кровосмеситель! - свирепо хлестала Нефертити словами фараона. - Она не дочь тебе больше!
  Эхнатон весь обмяк, лицо его словно опустилось на плечи - кожа обвисла, обвисли губы, в углах которых запеклась пена. Он пустыми глазами смотрел на жену.
  - Анхенсенпаатен... - глаза Нефертити покрылись влагой и обильно потекли по щекам чёрные слёзы. - Младшую свою дочь...
  - Напрасно она, - сказало глиномес.
  - Что - напрасно? - спросил потрясённый увиденным Кирилл.
  - Сурьма... - сказал глиномес. - Может ослепнуть.
  В наступившей тишине Эхнатон тихо произнёс:
  - У меня не было другого выхода. Так было надо.
  - Я всё понимаю, - хищно сказала Нефертити. - Тебе твоя власть дороже всего. Дороже дочери твоей.
  - Зачем ты предала меня? - устало спросил Эхнатон.
  - Ты думаешь, что я могла бы простить тебе это?
  Кирилл стоял ошарашенный. Он мало понимал из происходящего, но чувствовал, что фараон-реформатор, царь, противостоящий жрецам-мракобесам, властитель - поклонник искусств и меценат, о котором он с удовольствием читал в советских книжках, оказывается был не так хорош и чист, как его описывали популяризаторы древней истории. И борьба за власть, и разврат, каким-то образом с этой борьбой связанный, и рабовладение, и казни, и слёзы красавицы Нефертити - это тоже часть жизни Эхнатона, и часть немалая. Не хотел бы я быть фараоном. Не хотел бы я быть при фараоне. Мерзость это для меня. Хотя есть люди, и ты их хорошо знаешь, которые купаются во всём этом, наслаждаясь близостью с грязью. И другой жизни не знают. И далеко пойдут, перешагивая через друзей, знакомых, а понадобится и через трупы. Интересно, Чадова способна через трупы? А на что способен ты? Убийство? Инцест? Ты с ума сошёл! Вспомни-ка свои детские сексуальные игры с троюродной сестрой. И Кирилл вспомнил.
  Как звали эту девочку, он забыл. Да и всё, что они делали, вспоминалось смутно. Была она дочерью двоюродной сестры матери Кирилла и его, кажется, ровесницей. Действие происходило в гостях - каком-то деревянном двухэтажном скрипучем доме, застланном полосатыми половиками. В одной из комнат гуляли взрослые, оттуда, из-за приглушённого стенами отдаления, слышались пьяные голоса, звон стаканов и тарелок, застольное "Ой мороз, мороз..." А в комнате, куда спрятались дети, кроме высокой кровати, сундука и комода, стоял новый, только что собственноручно сделанный хозяином дома - отцом этой самой девочки - буфет-горка. В дверцы его ещё не были вставлены стёкла, потому что он сегодня утром до прихода гостей был выкрашен канареечно-жёлтой краской с "изячными" коричневыми разводами, должными изображать сучки и волокна древесины. Свежая краска воняла олифой. Солнце по-апрельски било в окно, и Кириллу было жарко в синих с начёсом шароварах, под которыми вздето было, как и сейчас, спортивное трико. Костюмную куртку, такую же синюю с начёсом, которая застёгивалась у самого горла на железный замок-молнию, мать с него сняла, едва вошли в дом, больно оцарапав при этом нос модной в те времена застёжкой. Кровать была настолько высока, что под ней можно было сидеть в полный рост, и когда они там оказались, Кирилл сразу начал стягивать с девочки трусы. Она не кричала, не сопротивлялась, и даже приподнималась на коленях, чтобы ему было легче стянуть их с попки. Потом она легла на пол, и Кирилл увидел это. Он долго смотрел, не в силах оторваться, а девочка взяла его руку и положила её на это. Кирилл не знал, что надо делать дальше, да и делать-то ничего ему не хотелось, и он стал тихо мять это рукой. "Нам нельзя, - прошептала девочка, - мы с тобой брат и сестра." Он знал, что нельзя. Оба они знали, что это просто такая игра. Потом девочка вылезла из-под кровати и натянула трусы. А Кириллу стало ещё горячее в этих дурацких синих штанах, мохнатых, как медвежонок.
  И что ты эфтим хотел сказать? Что ты способен на кровосмешение? А может прав дядька Зигмунд, и всё это заложено в подвалах наших мозгов? Дано природой, и гони её в дверь, она влетит в окно? Мало ли, милый мой, что в меня природой заложено! Я-то как личность могу идти на поводу, а могу и сопротивляться! Что-то ты не особенно сопротивлялся, когда она руку себе пожила. И признайся, тебе было приятно? Сладковатая жуть подступила тогда к горлу. Помнишь! Как её звали - забыл, лицо матери своей - забыл, а чувствики свои зачаточные помнишь! В тонкостях и ньюансиках. И не сравнивай себя с этим человеком. Он, если грешит, - вселенски тошнотворно. Он под кровать забираться не будет.
  ...Во дворике снова произошло какое-то движение среди людей. Из дальнего затенённого угла, откуда выскочил отряд солдат, двигались два человека. И если перед первым солдаты расступались, пропуская его, то перед вторым, словно не замечая его, смыкались, и ему приходилось огибать охранников.
  Первый приблизился к Эхнатону и без всяких ритуалов заговорил:
  - Срочное сообщение, Солнцеликий!
  Эхнатон взглянул на него:
  - Всё плохо, Сменхкара? - обречённо спросил он.
  - Саанехт завтра утром будет у стен города.
  Не потому, что это было важно, а потому, что так было нужно, фараон спросил:
  - Велико ли войско его?
  Второй человек, в котором Кирилл узнал бородатого лекаря, задыхаясь от быстрого шага, ответил:
  - Стовратен Уасет, и двести колесниц вышли из каждых ворот его.
  Эхнатон устало покивал головой. Нефертити злорадно смотрела на него, поправляя лоскут одежды на плече.
  - Что делать, Властитель? - спросил Сменхкара.
  Но тут вмешался бородатый лекарь.
  - Отошли Нофеш в Малый дворец к дочери твоей. Приставь стражу, чтобы воины Но-Амона не тронули их.
  Сменхкара удивлённо посмотрел на фараона.
  - Почему он даёт тебе приказы, властитель?
  - Всё плохо, Сменхкара, всё плохо, - горестно повторил Эхнатон. - Сопроводи царицу в Малый дворец. Возьми охраны, сколько понадобится.
  - Пусть возьмёт всех солдат Царского дворца.
  - Выполняй, Сменхкара.
  - А завтра на рассвете пусть откроет южные ворота и выведет всех солдат города, оставив только охрану Казны, навстречу Саанехту.
  - Зачем, повелитель, выводить солдат? Это верная гибель.
  Но повелитель молчал, скорбно опустив голову.
  - Они не начнут боя, пока не подойдёт флотилия по Реке. А она подойдёт только через три дня, если...
  - Что - если? - с надеждой спросил фараон.
  - Если ливень, который скоро начнётся, их не задержит.
  - Почему ты знаешь, что будет ливень? - зло спросил Сменхкара. - Это ты его наслал? Никогда не бывало дождей в эту пору.
  Лекарь повернулся к нему и открыто улыбнулся.
  - Надо было вас уничтожить раньше, - прошипел Сменхкара сквозь зубы.
  - Ты хочешь быть убитым? - спросил бородач.
  - Я хочу быть живым, - ответил Сменхкара.
  - Тогда ты выведешь всех солдат города, как я сказал, и вступишь в переговоры с Маи. Он руководит Саанехтом. Ты отдашь ему всех солдат города, отдашь ему Казну, отдашь ему Нофеш с дочерью. И скажешь, что повелителя в городе больше нет.
  - А если Хуа или Нефер-Каперу...
  - Убьёшь их, - перебил лекарь.
  Сменхкара снова вопросительно посмотрел на Эхнатона.
  - Так надо, - сказал тот. - Выполняй.
  Сменхкара направился к солдатам. Послышались короткие приказы. Воины, выстроившись в полукаре, окружили Нефертити.
  - Не теряй времени, Нафурия, - свистящим шёпотом заговорил лекарь, обращаясь к фараону. - Нам нужно успеть к Реке.
  - Зачем такая спешка? Мы обречены...
  - Очнись, Нафурия, открой глаза. Это облако несёт ливень.
  Действительно, из-за стен города наползало большое кучевое облако. Ослепительно белое, оно уже начинало серо дымиться по краям.
  - На берегу ждёт ладья с навесом, Река унесёт нас к Гошену.
  Эхнатон вскочил.
  - Дельта укроет нас, ты прав, старик. Дельта - спасение. Чего же ты ждёшь? - крикнул фараон Кириллу.
  - Я? - удивился Кирилл.
  Он взглянул на Нефертити. По лицу Наташи катились крупные капли - это первые струи дождя ударили в горячую землю. Вода смывала со стекла лик прекраснейшей из женщин. Снежинки ложились на окно и таяли, оставляя чёрные борозды на лбу, щеках и глазах Нофеш. Разноцветная лужица скопилась снаружи на подоконнике, потом, разбавленная талым снегом, протекла по стене на грязный асфальт. Лицо Наташи исчезло совсем. За чёрным окном открылся унылый пейзаж райкомовского дворика, освещённого одиноким фонарём, изливавшим ртутно-белый свет.
  
  Здравствуйте, дорогие мама, Дина, Додик! Без даты. Вряд ли вы догадались бы, где я сейчас нахожусь. Я в логове берлинского зверя, в Пруссии, сижу в бруствере окопа, дую на замёрзшие пальцы и пишу вам письмо. Впечатление о Пруссии неважное. Земля плохая, без кирки не обойтись, солдаты проклятья шлют немцам за такую землю. За день поломали кирку и две лопаты. Земля удобряется хорошо, но её мало, поэтому немцы и рвались на Украину. Живут немцы отдельными имениями, два-три дома, нежилые строения - населённый пункт. Вернее, не живут, а жили, ибо всё население ушло. Заходил в один дом, смотрел барахло. Русская шуба, русский разбитый патефон, осколки наших русских тарелок. Валяются половики, точь-в-точь такие, какие были у нас на полу - в цветные полоски, папа, кажется, покупал их на метр. Может быть, те же самые? Гитлер вооружает всё население обоего пола. Если он хочет уничтожения всей своей арийской расы, то он получит это. Холодно, пишу быстро и делаю ошибки. Прошу не обращать на них внимания. А пока что нужно кончать эту войну. Борьба тяжёлая. Т. Сталин обещал, что в ближайшее время знамя победы будет реять над Берлином. Раз он так сказал, значит, так и будет. До Кенигсберга, столицы Пруссии, осталось 105 км. Сейчас передо мной лежат карты. Намечен мой боевой путь, все естественные и искусственные препятствия, все речки, мосты, рвы и минные поля. Этих карт хватит до Кенигсберга и 100 км за Кенигсберг. Но хватит ли меня до Кенигсберга - не знаю. На машине я написал: "Срочно в Кенигсберг!" В сумке моей лежит готовое письмо с приветом из Кенигсберга. Словом, мне срочно нужно в Кенигсберг, чтобы оттуда послать вам письмо. Фото Додика получил. Говорят, он очень на меня похож. Несколько моих бывших товарищей по школе занимаются в Одессе в институтах. Сейчас и мне охота заниматься. Больше писать нечего. Целую вас всех. Ваш сын и брат Ефим.
  Проверено военной цензурой 12304
  Копейск, Челябинская обл., посёлок СНЗ, д. 47\ 21
   На двух круглых печатях с трудом просматривается 44 г.
  
  Здравствуйте, дорогие мама, Дина, Додик! 30 ноября 1944 г.
  Сообщаю вам, что я жив-здоров, чего и вам желаю. Простите, что долго не писал. На днях распрощался с Восточной Пруссией. Куда сейчас еду - не знаю. Должно быть, суждено мне увидеть свет. Пишу на ходу, в теплушке. Опущу письмо в почтовый ящик в столице Советской Литвы, если не проедем мимо. Писем от вас долго получать не буду. Но вы пишите, пишите почаще. Жаль, что мы не можем поговорить по душам. Я бы мог много рассказать о Пруссии, о Литве, особенно литовцах. Впечатлений много хороших, но много и плохих. Надеюсь, не позже, как через месяц получить от вас письма и сразу за два месяца. Целую вас. Ваш сын и брат Фима.
  
  По пути в общагу после занятий Кирилл успел забежать в "профессорский" гастроном, купил буханку хлеба и десяток яиц: на большее не было денег, и большего не существовало в магазине, несмотря на его местоположение - в квартале обитания близ живущего преподавательского состава политехнического института. Впрочем, прозвище "профессорский" могло просто отражать комплекс теснившихся рядом общежитий политехников. Прозвища имели многие торговые точки. Но в отличие от "косого" или "чёрного кофе", в здешнем иногда что-то можно было приобрести - лежалый товар, не успевший, видимо, быть распроданным иным путём, кроме легального, попадал изредка на прилавки.
  Кирилл протиснулся в телефонную будку с тугими дверями, но выбитыми стёклами. Из этого телефона-автомата можно было хитрым образом позвонить без монет. Кирилл набрал номер и в момент соединения резко ударил по рычагу аппарата. В трубке раздался голос Наташи. В ответ Кирилл заговорил изменённым голосом:
  - Алё-у! Это подготовительное отделение?
  Наташа узнала его и вступила в игру:
  - Да, - ответила она томно.
  - Скажите, какие документы нужны для поступления на рабфак?
  - А на какую специальность вы бы хотели?
  - Туда, где изучают науку страсти нежной, которую воспел Назон.
  - Камасутру? - уточнила Наташа.
  - О! У вас есть факультет, где осваивают искусство любви?
  - Да, искусство любви к народу. Народная камасутра.
  - Как же называется этот замечательный факультет?
  - Теории и методики барабанного боя.
  - И фанфарной музыки, - добавил Кирилл, и они вместе засмеялись. - Я сегодня выступаю. Придёшь?
  - Конечно. Когда?
  - В четыре. У Либединского.
  Когда Кирилл выходил из будки, бесстекольная дверь зажала ему сумку, в которой лежали не только конспекты, но и купленные яйца. Кириллу захотелось ещё раз позвонить Наташе и скаламбурить по этому поводу. Что-нибудь вроде "зажало дверью телефона... ну, сама знаешь что. Легко отделался - они были куриные". Но не стал. Сэкономил две копейки, выругался он. И сказал тут Балда с укоризною, жрать-то ты что сейчас будешь?.. В своей комнате Кирилл с ужасом заглянул в утробу сумки. Побоище оказалось не столь масштабным, чем представлялось на улице. Учебник зарубежной литературы пришлось оттирать водой, остальное не пострадало. Даже битые яйца не очень вытекли из полиэтиленового пакета. Не мудрствуя лукаво, Кирилл вылил всю яичную жижу на сковородку и хорошенько зажарил. Всё лучше, чем в гастритовке питаться.
  В большой аудитории филологического шла студенческая конференция. За передними столами сидели преподаватели. За их спинами прятались отбывающие повинность студентки, среди которых виднелись два-три мужских лица. Девочки вязали на спицах, шёпотом разговаривали, жевали пирожки, переписывали конспекты. В задних рядах поместилась Наташа. Кирилл сидел за первым столом рядом с молодым преподавателем, внешне мало отличавшимся от студентов-старшекурсников. Был он расхристан и неопрятен. Длинные волосы сальными прядями спадали на поношенный нестираный свитер. Лошадиные зубы чернели от никотина. Но Виталий Максимович был любим и уважаем студентами. И студентками. Умищем обладал гигантским. Закончив "Мориса Тореза", читал свободно на нескольких языках, включая, как подозревал Кирилл, и на древнегреческом. По крайней мере, заинтересовавшись на первом курсе историей текста "Илиады", он, обратившись за помощью к Виталию Максимовичу, на следующий же день получил стопку книг по данному вопросу. И древнегреческий оригинал в том числе. Скажи, какие книги ты любишь, и я скажу, нужен ли тебе телевизор, пошутил Кирилл, возвращая вскоре эту кипу на дом преподавателю. Посидели на кухне, покурили, потрепались под трёхлитровку пива, которую тоже припёр Кирилл, зная слабость Виталия Максимовича. Как вам "Буранный полустанок", спросил Кирилл. Ты знаешь, а мне понравилось, ответил преподаватель. Вопросов больше не имею, сказал студент. Приятно разговаривать с профи, ответил преподаватель. А "Шестьдесят свечей"? Мне показалась, недоделанная вещь, сказал студент. Испуганная, уточнил преподаватель, и потому недосказанная. Согласен, сказал Кирилл и разлил по стаканам. Я тебе кое-что дам, сказал Виталий Максимович. "Кое-что" оказалось плохо пропечатанным на фотобумаге машинописным текстом. Читать только здесь, сказал Виталий Максимович, пока пьём пиво. Не успеешь прочесть, у меня ещё есть выпить. "Кое-что" делало лингвистический и грамматический анализ "Слова о полку Игореве". Автор оказался знатоком старославянского и исторической грамматики, великолепно разбирающимся в жанре героического эпоса. Текст был скромен по объёму и насыщен информацией. Никакого пафоса - голые факты. А факты были не в пользу сложившемуся представлению о русском эпосе средневекового анонима. Да и автор-то оказывался не средневековым, судя по постоянным ошибкам, характерным для ритуального церковнославянского языка. И по всем признакам принадлежал кругу дворян последней трети восемнадцатого века. Таков был вывод. Исходя сугубо из текста. Кирилл запил стаканом пива конец самиздатовского исследования. Обидно, сказал он, но убедительно. Трудно жить без мифа? А вот промелькнуло сообщение в "Известиях", что найден ещё один список "Слова..." По этому поводу и написано, постучал Виталий Максимович никотиновым пальцем по фотобумаге. По этому поводу и молчат, а ведь такое открытие. И никому, сказал Виталий Максимович. Я разве не понимаю - это же подрыв национальных устоев всей идеологии. А жаль, что не опубликовано, неужели нельзя за бугор перекинуть? Можно, но автора вычислят мгновенно, как Терца - Синявского. Он вам известен? Если б я тебя не знал, за такой вопрос выгнал бы. Но отвечу. Тебе встречалось серьёзное толкование "Слова..." с грамматических позиций? Нет. А почему? А потому: не очень много есть специалистов в старославянском такого уровня. А из тех, кто есть, никогда не посягнут. Эрго, круг подозреваемых ограничен. Да, сказал Кирилл, это они умеют. А чтоб ты в общаге не скучал... Виталий Максимович вручил Кириллу на прощанье рукописное собрание стихов Гумилёва.
  Теперь они сидели вместе за одним столом и слушали льющийся из магнитофона голос Сергея Никитина. Голос старательно исполнял "Синий цвет". Виталий Максимович читал рукопись Кирилла, не глядя на стоящую в вальяжно-покровительственной позе высокую студентку в очках и модном мохеровом свитере.
  - Бёдра у неё толстоваты. Нет? - тихо спросил Кирилл у преподавателя.
  Он, не глядя, ответил:
  - Ей джинсы велики. А так ничего интересного я не нашёл.
  - Вы о Гессе?
  - О бёдрах, - преподаватель переложил в стопку последний листок рукописи. - Зачёт.
  - Спасибо, - ответил Кирилл, осознав.
  Песня закончилась, и студентка продолжила рассказ:
  - Как переводчик Пастернак, конечно, не имел себе равных. Его перевод "Фауста" Гёте признан лучшим. А Театр на Таганке на гастролях во Франции завоевал французских зрителей "Гамлетом" Вильяма Шекспира, который тоже был переведён Пастернаком. (Какое всё это имеет отношение к анализу, пробормотал Кирилл. Её бёдра лучше её доклада, заметил преподаватель.) Этот перевод сейчас тоже признан лучшим. Да и по стихам Бараташвили вы могли убедиться в силе таланта Пастернака-переводчика. Но в пятидесятые годы Борис Леонидович совершает большую ошибку, написав роман "Доктор Живаго".
  При этих словах Кирилл скептически выпятил нижнюю губу. Как Муссолини, сказал он тут же сам себе. Поставь губу на место.
  - Общественность - читательская и писательская - осудила ошибку Пастернака, и он отказался от Нобелевской премии, признав, что роман идейно не выдержан и не удачен. Пастернак умер в Переделкино - дачное место близ Москвы, в шестидесятом году. Хоронили его только близкие и друзья. Но его поэзия сыграла огромную роль в развитии русской советской литературы. Он внёс, несмотря на ошибки и заблуждения, огромный вклад в становление всех жанров искусства слова.
  Слава богу, кончила, пробормотал Кирилл. Она не кончает, ответил преподаватель. Никогда.
  Вышла с уставшим лицом доцент Чапелева.
  - Спасибо, Марина. Вопросы к докладчику есть?
   Девочки за столами тревожно примолкли. Кирилл поднял руку.
  - Как отнёсся сам Пастернак к завоеванию французских зрителей актёрами Таганки?
  В аудитории раздалось хихикание. Лицо Марины из высокомерного превратилось мгновенно в смятое яблоко.
  - Серьёзнее, Кирилл, - попросила доцент Чапелева.
  - Хорошо, тогда серьёзнее. Здесь постоянно звучало "переводы Пастернака признаны лучшими". Вопрос: где, когда и кем проводились соревнования по установлению первенства и награждению этим титулом?
  - А разве это не так? - взорвалась Марина.
  - Хороший ответ. Я удовлетворён, - сказал Кирилл и сел на место.
  Доцент Чапелева со скорбью обратилась к аудитории:
  - Если вопросов больше нет, приступим к обсуждению.
   Установилась ещё более напряжённая тишина.
  - Смелее, товарищи, смелее, - равнодушно подбадривала сидящих преподавательница.
  Встал Виталий Максимович.
  - Как я понимаю, здесь происходит научная конференция, - он выделил слово "научная". - Это означает, что в работе, представляемой студентом, должен быть пусть небольшой, но элемент открытия, своего понимания творческого пути писателя, новый взгляд на проблему. Однако в данной работе есть лишь освещение фактов жизни Пастернака. И, как правильно заметил оратор, выступивший ранее, - в аудитории снова раздались смешки, - безапелляционные голословные утверждения, которые мы обязаны принимать априори. Работа эта хороша для общества "Знание", её в виде лекции можно читать на заводах и фабриках во время обеденного перерыва. Но какое отношение это имеет к науке? Которая не может делиться на студенческую и профессорскую.
  Виталий Максимович сел. Она вам этого не простит, сказал Кирилл шёпотом. Надоела вконец, ответил преподаватель.
  - Спасибо, Виталий Максимович, - грустно сказала Галина Алексеевна. - Кто-нибудь ещё желает? Кирилл, неужели тебе ничего не понравилось?
  Кирилл нехотя поднялся.
  - Почему же? - сказал он вяло. - Мне очень понравилась песня Сергея Никитина на стихи Николоза Бараташвили "Синий цвет".
  Снова послышались смешки.
  - А быть честным, мне не совсем ясным показалось утверждение, что Пастернак ошибся, написав "Доктора Живаго". Роман написать - не задачку про две трубы решить. Человек десять лет писал книгу, о чём-то думал, создавал иллюзорную вселенную, мучился сомнениями, высказал какую-то свою точку зрения на общественные явления и отечественную историю - и вдруг признал, что ошибся. Вот Саврасов написал "Грачи прилетели", а потом признал бы, что ошибся. В чём? Не грачи, а скворцы? Не прилетели, а улетели? Корней Чуковский признал, что ошибся, написав "Мойдодыра"...
  В который раз раздался в аудитории смех. Кирилл повернулся к сидящим в зале.
  - Нет, правда, или в этом утверждении какой-то бред, бессмыслица какая-то, или я чего-то не понимаю.
  - Вы роман-то читали? - с вызовом спросила Марина.
  - Где уж... Только "Мойдодыра", - раздавшийся смех почему-то разозлил Кирилла. - Или только вам дарована монополия на "Доктора Живаго"?
  - И вы считаете, что роман написан с марксистско-ленинских позиций?
  Кирилл медленно вышел из-за стола на передний край, повернулся лицом к аудитории. Он увидел настороженное лицо Наташи, весёлые глаза студентов, озабоченных преподавателей. Сказал медленно, с расстановкой:
  - Я считаю, что проблема, поставленная Пастернаком в романе "Доктор Живаго", в частности, проблема неприятия насилия любого характера, не противоречит марксисткой идеологии. В противном случае, мы должны были бы отречься от многих произведений советской классики, занимающей лидирующее место среди классики мировой.
  Выкрутился, кажется, вздохнул вспотевший от волнения альтер эго. Куда тебя занесло, шутник, всё выпендриваешься перед Наташей? Всё учёность и острословие свои хочешь продемонстрировать?
  - Какие произведения вы имеете ввиду? - продолжала напирать Марина.
  - "Тихий Дон", например, "Белая гвардия", "Разгром" - уж и вовсе хрестоматия...
  - Но Пастернак в решении проблемы ненасилия расходится и с Шолоховым, и с Булгаковым, и тем более с Фадеевым.
  - Вот это и надо было бы доказать. Хотя насчёт Булгакова я бы с вами поспорил.
  - Но вы же понимаете, что это не для данной аудитории.
  - Конечно. О чём можно разговаривать с людьми, которые дальше "Мойдодыра" в развитии не ушли? - Кирилла обуяло бешенство. - А уж во взглядах писателя разобраться... подумаешь, бином Ньютона.
  - Роман написан с позиций абстрактного гуманизма, - чуть не закричала Марина.
  Ей в ответ чуть не закричал Кирилл, от которого исходила дикая, ничем не прикрытая злоба:
  - Что вы затвердили и повторяете, как попка, "абстрактный гуманизм"... Со всех углов слышу: бороться с "абстрактным гуманизмом". Что это за оксюморон? - аудитория испуганно притихла. - Может ли гуманизм быть абстрактным? Любить класс, наплевав на конкретного рабочего? Любить дальнего, забыв о ближнем? Гуманизм - это признание ценности человеческой жизни. Личность - критерий оценки общества - вот основа гуманизма. Что такое тогда "абстрактный гуманизм"?
  - Классовость... - начала было Марина.
  Кирилл её перебил:
  - Слышал уже. Это оправдание крови. "Бесы" Достоевского вас ничему не научили.
  Кирилл увидел, как Наташа закрыла лицо рукой и отвернулась к стене. Но он уже не мог остановиться.
  - Нет и не может быть локального гуманизма: здесь вам пролетарский гуманизм, здесь заблуждающийся крестьянский, тут, извольте, враждебный буржуазно-помещичий, а это и вовсе гнилой деклассированный интеллигентский. Как у вашего любимого Пастернака.
  - Но идею абстрактного гуманизма раскритиковал ещё Маркс... - недоумённо произнесла Марина.
  Тупая, как собственная задница. Одна прямая извилина, и та - ниже спины. Врежь ей своим излюбленным приёмом. Наказать личинку? Эту надо. И Кирилл спросил спокойным голосом:
  - В какой работе?
  Марина открыла рот. Похлопала глазами. Закрыла рот. Что-то проглотила.
  Это тебе не вхожесть в таганковское закулисье демонстрировать, подумал Кирилл, наблюдая за её эволюциями. Информация или есть, или нет.
  - Вы это сами у Маркса прочитали или вам кто-то третий поведал? - Марина молчала. - А теперь предлагаю опыт на уроке химии. Замените ваше любимое словосочетание на, казалось бы, синонимичное - общечеловеческие ценности, идея которых ещё со времён Возрождения или даже античности... (А ещё раннее не знаешь текста, встрял внутренний голос, дома лежит, на родном языке, от деда остался.) - Кирилл сделал неопределённый жест рукой - то ли затыкал рот внутреннему оппоненту, то ли укорял себя за незнание древнейшего текста, то ли обращался к воспоминаниям Марины об античности. - Итак, с точки зрения общечеловеческих ценностей роман "Доктор Живаго"... Продолжайте!
  Чело Марины пошло складками, как джинсы не по размеру. Глаза демонстрировали замешательство.
  - Но роман был осуждён многими уважаемыми людьми. Были письма трудящихся, собрания, протесты...
  Не желала она продолжать. Она сменила поле игры, предупредил его альтер эго. Но Кирилл не заметил предупреждения.
  - Голубушка, - протянул он разочарованно. - У нас исстари ведётся, что мнение маленькой группы людей, а иногда вкус отдельно взятого человека становятся эталоном для всех. А кучке литературных генералов кушать сладенько и спать крепенько хотелось больше, чем защищать какого-то Пастернака, с которым ещё Маяковский разругался. Вкусовщину они защищали.
  - А пролетариат? Рабочих трудно провести за нос!
  - Весь пролетариат прочитал этот роман, или только его избранная часть? Сколько вообще человек читали неопубликованную рукопись, которая в редакциях двух-трёх журналов, может быть, находилась? Симонов да с десяток приближённых - всё! Вы как дитя, будто не знаете, что каждому выступающему с трибуны речи пишут ответственные за речи товарищи. А уж письмо в редакцию "Литгазеты" подмахнуть какому-нибудь заслуженному металлургу - хочется человеку трехкомнатную квартиру, - или почётной доярке... Да даже не за квартиру! Они же искренне верили, если партия в лице товарища сказала: "Надо, Вася! - "Всегда готов!" - ответ выучен с детства.
  Доцент Чапелева сделала попытку остановить Кирилла. Вросшие накрепко в неё страх и осторожность попытались пригасить его запал. Но и это не подействовало. Кирилл опять сделал неопределённый жест рукой в сторону Чапелевой, должный означать: "Одну минутку, пожалуйста, только не перебивайте".
  - ...А уж создавать общественное мнение, организовать гнев трудящихся - в нашей стране большие и глубокие традиции.
  Что-то ты не то брякнул, сказал ему в паузе внутренний голос. Кирилл остановился, задумавшись. Хотелось курить. Наташа смотрела в стену. Галина Алексеевна хотела что-то сказать. Но не успела.
  Неожиданно из-за стола в середине ряда поднялась небольшого роста молодящаяся преподавательница по фамилии Багрова, автор диссертации "Ахматовские традиции в творчестве Людмилы Татьяничевой". Говорят, когда Багрова передала экземпляр автореферата создателю "Чёток", та, польщённая найденными у неё таинственными традициями, заинтересованно спросила: "А кто эта Татьяничева?". Ей объяснили. "А Багрова? Внучка?" Нет, тихо пояснили ей. "Если нет, то не пойти ли ей в жопу?", - величаво поинтересовалась автор "Сероглазого короля" и тут же забыла о Багровой, получившей сразу два прозвища: Посланница и Внучка. Второе прилепилось, ибо было понятно. А о первом знали лишь редкие посвящённые, ибо требовало исторических комментариев.
  - Я всё поняла, - начала Багрова с ходу. - Я всё а-а-атлично поняла. Что здесь происходит? Марина сделал прекрасный, не побоюсь этого слова, доклад с хороших марксистско-ленинских позиций, - обратилась она почему-то к Виталию Максимовичу, - по теме, где нет никаких монографий. И что же? Вместо того, чтобы дать заслуженную высокую оценку замечательному докладу, все сидят и безропотно выслушивают реакционные западные теории!
  - Вы ведь тоже сидели и безропотно выслушивали, - вставил Кирилл.
  - Вы за что же ратуете, товарищ Штейнберг? Бесклассового искусства нет и быть не может! Это основной постулат марксистского литературоведения.
  - Марксизм - оружие, огнестрельный метод. Применяй умеючи метод этот.
  Заткнись, кретин. Тебе самому не надоело?
  - Ах вот как! Я двадцать пять лет преподаю теорию литературы. И не вам ставить под сомнение мою компетентность.
  - Вашу? - театрально удивился Кирилл. (Не нарывайся, идиот!) - Я и не ставлю, Лидия Галактионовна. Ваша компетентность широко известна.
  Но преподаватель не услышала двусмысленности в тоне Кирилла.
  - Спасибо и на этом. Я не читала романа. В отличие от некоторых, я не стремлюсь всеми правдами и неправдами... - Лидия Галактионовна сделала червеобразный жест рукой. - Но не в этом суть. Мы столкнулись сейчас не с литературным явлением. Это дело политическое. (Скушал репку, придурок? Было тебе знамение - яйца вдребезги, ходи теперь, почёсывайся.) Вы, Штейнберг, метафизик!
  - Да. Я не занимаюсь физикой.
  - У вас метафизическое мировоззрение!
  - Метафизическое мировоззрение опирается, как известно, не на чувство, а на интеллект. Об этом писал ещё Асмус в предисловии...
  - Не занимайтесь демагогией! - перебила его Лидия Галактионовна. - Ваша способность цитировать страницами известна достаточно. Ваша философия... - она поискала на потолке нужное слово. Не нашла. Перевела глаза на стены. Там висели плакаты, прославляющие первого председателя РАППа. Нужных слов не оказалось и у него. - ...блеф!
  Мы смотрим с ней одни фильмы, отметил Кирилл.
  Голос преподавательницы набирал крещендо:
  - И вы не собьёте нас на философский спор! Где вы достали роман? Ваши связи надо ещё проверить! Вы распространяете антисоветскую идеологию! Пропагандируете антисоветскую литературу! Вы антикоммунист! Вы защищаете Пастернака, потому что вы и он евреи! Вы антисемит!
   - Здрасьте! - сказал Кирилл.
  Семит он, семит, весело заверещал внутренний голос.
  - Среди студентов педагогического... - голосом провинциального трагика взвыла Лидия Галактионовна, - ...института - диссидент! Вас нужно гнать отсюда! Я немедленно иду в партком!
  И она скорым шагом вышла из аудитории.
  Установилась тишина. Марина села за стол, потупив глаза. Ей было стыдно.
  Кирилл собрал листки своего доклада. Помолчав, он сказал:
  - Как легко и непринуждённо наша литературная дискуссия перешла в политический мордобой. У меня, собственно, подготовлен свой доклад. Особенности жанра романа Германа Гесса "Степной волк". Роман написан полусотню лет назад в Германии. Боюсь, не обвинили бы меня в пропаганде фашизма. Приношу свои извинения всем, особенно Марине.
  Кирилл начал складывать доклад в кейс. В это время дверь распахнулась. В аудиторию влетела Лидия Галактионовна и прокричала:
  - Вы - сионист!
  При этих словах она вскинула указующе руку так, что массивный бронзовый перстень с дешёвым родонитом слетел с её пальца и врезался в подбородок Кирилла. Он подхватил украшение. Раздался смех. Лидия Галактионовна вырвала из рук растерявшегося Кирилла перстень и скрылась за дверью.
  - И железами заковаху и каменьями побиваху, и бысть злу велику и неправде, - сказал иронично Кирилл. - И я получил свои девять граммов.
  
  Здравствуйте, дорогие мама, Дина, Додик! 26 декабря 1944 г.
  Спешу сообщить вам, что я жив-здоров, благополучно переменил место жительства и теперь нахожусь на территории дружественной нам Польши. Времени свободного очень мало, много провожу снаружи. В землянке только, чтоб поесть и восемь часов поспать. Откровенно говоря, впечатление от Польши у меня неважное. Был в одном из городов. Город очень красивый. Дороговизна ужасная! Я был в России, на Украине, в Белоруссии, Литве, но цены такие вижу впервые. Польский злотый равен нашему рублю. Здесь такая страна и такой гостеприимный народ, что без денег в гости не приходи. Всё здесь за деньги, начиная от хлеба и кончая женщинами. Я очень рад, что у меня не водятся деньги. Нынче у поляков Рождество. Вспоминаю Рождество на Украине. Если на Украине в этот день все снаружи - смотри, любуйся нарядами девушек, зажиточной жизнью села, - то здесь ещё ярче вырисовывается нищета польского крестьянина. Нигде я не видел такой нищенской хаты, как здесь. Сегодня был в одном дому. Семь детей. Мужа нет. Старшему семнадцать, младшему два. Голые, босые. Земли - полгектара. Коровы нет. Две дочери, сын и мать работают на хозяев. Получают в день 50 злотых. А сын не получает - его кормят и одевают. А буханка в городе стоит 100 злотых. Помощи нет ниоткуда. Это ( лучшая -?) агитация, что значит Советская власть. Поляки знают, как живёт у нас крестьянин, и завидуют. Моё письмо придёт к вам после Нового года. Примите мои поздравления. Лучше позже, чем никогда. Желаю вам счастливой жизни и здоровья. А мне Нового года не встречать. Целую вас всех. Ваш сын и брат Фима.
  Посылаю немного бумаги. Бумага досталась по блату от литсотрудника газеты.
  
  Но прошёл день, потом второй, потом третий - и ничего не случилось. Никуда Кирилла не вызывали. Никаких приказов не исходило. На ваш исходящий за номером отвечаем приходящим за номером ныне следующим... - шутила Наташа. Дурак ты, говорила она, дурачок, дурашка. Не высовывайся. У тебя святой огонь в груди и зуд в простате... Святой зуд, интересовался Кирилл. Святой, подтверждала Наташа. А что ты будешь делать, если выгонят? Пойду с сумой и посохом. Пилигрим. Тамплиер. Лучше живи шёпотом, до моего отъезда хотя бы. Неужели тебе не хочется растянуть эти последние минуты всласть? Веди себя на цыпочках. Это хорошо сказано, восхитился Кирилл, если вдуматься в глубину слов. А ты не вдумывайся, говорила Наташа, взял себе привычку - чуть что, сразу вдумываться в глубину. И они смеялись в пустом деканате и, запершись изнутри, обнимались и ласкались друг к другу.
  Как-то после занятий в сумрачном вестибюле института одевалась толпа студентов, создавая водовороты и остья очередей у решётчатого гардероба. Шёл шумный обмен конспектами и пирожками. На широком лестничном пролёте, который венчал выкрашенный под бронзу в два роста монумент Вождя с рукой, загадочно указующей на парадные двери, появился Кирилл. Из буфета к нему подошли студенты-историки.
  - Как жизнь молодая? - спросил один из них.
  - Молодая жизнь есть особая форма существования молодых белковых тел, - отвечал Кирилл, - характеризующаяся питанием, дыханием и, что наиболее важно для молодых белковых тел, размножением.
  - Слыхали? - говорил второй. - Ленина отсюда скоро убирать будут.
  - Старо, Саша, как мамонтово говно, знаем. Ему правый ботинок жмёт.
  - Нет, - ответствовал Кирилл за Сашу. - Ему ладонь к бровям приставлять будут.
  И Кирилл показывает как.
  - Скульптур-мультур "А где же призрак?"
  Все громко расхохотались.
  - Кир, ты куда?
  - В диетку талоны доедать.
  - Дай рубль.
  - Хочешь два одной бумажкой? Гони сдачу!
  Студенты спустились в фойе. Кирилл получил свою куртку из окна решётки, надел её. И тут к нему подошли два крепеньких молодых человека в плащах. Один из них показал удостоверение КГБ СССР - золотом по красному, но не раскрыл его при этом. Кирилл перетрусил от неожиданности и не попросил его предъявить в развёрнутом виде - это он потом уже шутил. А тогда, когда молодой парень твоих же лет, улыбаясь тебе, говорит:" Кирилл Давыдович, мы знаем, вы человек неглупый, не будем поднимать шум". А ты ему в состоянии только и ответить: "А собственно?.." , - и ощутить мерзейший при этом липкий ужас в штанах, тогда появляется только одна мысль - а не обделался ли я? И хочется пощупать себе промежность, чтобы узнать.
  - У крыльца стоит машина, - продолжает парень, и на него никто не обращает в вестибюле внимания, а ты скользишь взглядом по лицам сотрапезников и компатриотов, лица все знакомые, а позвать некого. - Вы пройдёте вместе с нами и сядете в неё.
  - Я не умею водить автомобиль, - пытаешься отшучиваться перекошенным голосом, и возникает жгучее желание курить.
  - Ничего, - говорит второй, - нас отвезёт шофёр.
  И идёшь с ними на ватных горячих ногах. И продолжаешь выдавливать из себя шуточки.
  - Как изменились методы, - это усаживаясь в машину, - берёте под носом у всего честного народа. Раньше предпочитали в поездах или на вокзалах.
  И никакой реакции. Просто ноль ампер!
  - Как говаривали древние гинекологи, всё течёт и всё из меня, - это уже в машине на заднем сиденье.
  - Да вы не бойтесь, ничего страшного с вами не случится.
  - Да я и не боюсь, - возмущённо отреагировал Кирилл. - Моя милиция меня бережёт.
  - Мы не милиция, - засмеялся впереди сидящий.
  Как выглядел этот самый пресловутый комитет, Кириллу вспоминалось смутно. Какой-то гулкий просторный вестибюль, уделанный мрамором или гранитом темного - чёрного? коричневого? - цвета. И ни души, хотя смутно, на краю сознания, вспоминается, что вдоль стены висели телефоны - не автоматы, а для внутреннего пользования, - и кто-то стоял у одного из них. И какие-то ступеньки, ведущие вверх за стеклянные двери. Кто-то там сидел на входе в коридоры и, кажется, проверял удостоверения. У сопровождающих Кирилла эти удостоверения оказались в порядке, и был пропуск для него, приведённого. Память отчётливо высвечивает лишь кабинет, куда Кирилла доставили, письменный стол с телефоном, перекидным календарём и настольной лампой. Над столом висел портрет Дзержинского, выполненный в технике маркетри. Под портретом в углу чугунный в пупырышках сейф хранил свои страшные секреты. К начальственному столу перпендикулярно был приставлен другой стол - тоже коричневой полировки, но без тумбочки. За него и усадили Кирилла. Сопровождающие оказались не сиамскими близнецами, как почудилось сперва, а совершенно не похожими друг на друга людьми. Улыбчивый, что сидел в машине рядом с шофёром, снял с себя плащ и повесил в шкаф, предварительно аккуратно распялив его на деревянных плечиках. Одёрнув на себе без единой складочки тёмно-синий пиджак, под которым оказалась безукоризненной свежести белоснежная рубашка с густо-вишнёвым галстуком, он уселся за стол начальника, сложил пальцы шалашиком, уставив локти на полированную столешницу и, по-американски улыбнувшись, дружелюбно начал рассматривать приведённого студента. К Кириллу стало возвращаться его на-всё-наплевательское настроение, при котором страх не исчезает, но уползает куда-то в амбары и закрома, лишь изредка подавая о себе знать. Мягко стелешь, подумал в ответ особисту Кирилл и тоже сдержанно улыбнулся. Скромно. С достоинством. И взглянул на второго. Этот был раздрызган весь. Плащ мят и запачкан. Воротник некогда белой рубашки пошёл чёрными складками. Разило от него крепким сержантским одеколоном. Правда, отёкшее, сонное лицо было относительно гладко выбрито.
   - Нуте-с, Штейнберг Кирилл Давыдович, - начал, саркастически улыбаясь, первый, - как же вы так?
  Испугайся, приказал Кириллу внутренний голос.
  - Что - так? - спросил Кирилл настороженно.
  - Вот и расскажите нам всё, - продолжая улыбаться, предложил первый.
  А теперь врежь ему в зубы, посоветовал внутренний голос.
  - Ещё Козьма Прутков рекомендовал плюнуть в глаза тому, кто скажет, что может объять необъятное. Вы способны объять всё?
  Собеседник расхохотался.
  - Я так и думал, вы очень остроумный человек.
  - Это Козьма Прутков очень остроумный человек.
  - А вас не интересует, почему вы здесь? - хмуро спросил второй.
  - Конь о четырёх ногах - и тот спотыкается, - пожал плечами Кирилл.
  - У вас есть родственники за границей? - грозно спросил хмурый.
  Внутренний голос мерзко захихикал. Не ссы в компот, Кирюша, там повар ноги моет. У этого Мюллера против тебя ничего нет. На хрена тогда я им сдался?
  - Пока нет.
  - Что значит - пока?
  - Если пересплю с дружественной нам негритянкой, то будут. Вероятно.
  - Не ёрничайте! - мятый зло посмотрел на Кирилла. - И не забывайтесь!
  - Я не забываюсь... простите, не знаю вашего имени-отчества. И звания, - с намёком произнёс Кирилл последнее слово, но намёк не дошёл до собеседника. - Мне кажется, что вы не за этим сюда меня привезли. О моих родственниках, надо полагать, вам до пятого колена всё известно. Если вы держите меня за идиота, я буду вести себя как идиот.
  - А вы не боитесь, что вы отсюда не выйдете?
  - Куда-нибудь да выйду. Вам-то конец известен, а мне - почему бы и не пошутить напоследок?
  Не зарывайся, а вдруг у них что-нибудь против тебя есть? "Иван Денисович"-то из шкафа твоего пропал год назад. С якобы автографом "Другу Кириллу от друга Саши. Жду встречи в Женеве". Шут гороховый.
  Первый скорчил серьёзную гримасу.
  - На вас поступил рапорт, - он достал из ящика своего стола бумагу.
  Альтер эго заверещал провокационно: ну, что ж ты молчишь, скажи им, дескать, благодарю за доверие, но умоляю избавить меня от ваших рапортов: ты-то не принадлежишь к этому роду войск, так что пиши на тебя рапорт, не пиши на тебя рапорт - они тебе не начальство. Они нам все начальство. И к тому же интересно, что на меня пишут. И кто. А весёлый представитель вооружённого авангарда пролетариата продолжал:
  - Седьмого числа сего месяца во время большой перемены в туалете второго этажа Штейнберг К. Д., студент факультета филологии, рассказал группе студентов следующий анекдот, носящий ярко выраженный аполитичный характер. Нуте-с, какой анекдот, Кирилл Давыдович, вы рассказали?
  Мысли потекли сразу в двух направлениях: Кирилл вспоминал, что это было - седьмое число сего месяца, свеженький доносец, кто тогда был в сортире-курилке, да вроде все свои стояли. Свои и стучали. По второму руслу тёк анализ: "сего месяца" - предположим, это установленная у них форма рапорта, а вот "факультет филологии" - не один уважающий себя филолог не допустит генутивного управления без надобности, канцелярщина. Писал, следовательно, не наш. А кто? Наверное, историк. Русла слились в одно: как фотографии, проходили лица студентов, курящих и сплёвывающих, весело ржущих. И сквозь эти мысли, как вилы сквозь солому, голос вечного спутника: что-то тут не то, не из-за сраного анекдота за тобой машину гоняли.
  - Я вам напомню. Заморозили француза, американца и русского на сто лет. А когда разморозили, дали свежую газету прочесть, чтоб вошли в курс событий. Читает француз, хватается за сердце, умирает. Оказывается, написано: открыв способ почкования, человечество избавилось, наконец, от половой проблемы. Читает американец, хватается за сердце, умирает. Написано: колхозы Техасщины сдали в закрома государства миллион пудов пшеницы. Читает русский, падает лицом на стол и бьётся в судорогах, - тут весёлый гэбист многозначительно посмотрел на Кирилла. - Выяснилось, что на очередном сто двадцать пятом съезде КПСС отчётный доклад прочитал Генеральный секретарь Леонид Ильич Брежнев.
  Закончив, он положил рапорт перед собой, подпёр щеку рукой и с невыразимой грустью уставился на Кирилла.
  - Кто вам рассказал этот анекдот? - спросил второй.
  - Мне? - удивился Кирилл (Не переигрывай, сказал он сам себе). - Да я его впервые слышу.
  - Этот рапорт подал человек, который пользуется у нас неограниченным доверием.
  - Из личной мести - я у него девку отбил.
  Это ты хорошо сочинил. Узнаем сейчас, известно ли им что-нибудь о Наташе - во-первых, и, может, что-нибудь ещё - во-вторых...
  Оба работника невидимого фронта переглянулись. Потом первый начал тихо смеяться, постепенно набирая силу.
  - Ну ты даёшь, ей-богу! Девку... - произнёс он, утирая слёзы и всхлипывая.
  Это не студент стучал, сделал вывод Кирилл. И о Наташе они ни сном ни духом, добавил внутренний голос. Зачем же они меня притащили сюда? Тяни время, гони дурочку...
  - И потом не такой я кретин, чтобы не сосчитать, что за время, на которое заморозили героев этого малого народного эпоса - так определяется анекдот в советском литературоведении, - пройдёт не сто съездов партии - что они, каждый год съезжались? - а только двадцать пять. Одно из двух: или я дурак, или я не рассказывал анекдота.
  - Вы не дурак, - сказал отутюженный, - но анекдот вы всё-таки рассказали.
  - Вы распространяете клеветнические измышления, порочащие партию, государство, руководителей страны и КПСС, - добавил зло хмурый.
  - Хорошо, давайте предположим, что я рассказал этот анекдот. Что в нём, как пишет ваш... э-э-э... информатор, аполитичного? Хохма по поводу партеногенеза?
  - Парте... что? - встрепенулся хмурый.
  - Не партия, а партеногенез - почкование, бесполое размножение. Это же непреложный факт, товарищи.
  - А колхозы Техасщины - это же клевета на колхозный строй, - снова сказал мятый и вдруг зевнул, протяжно, судорожно, едва не вывихивая челюсть.
  - А вы сами разве не мечтаете о победе социализма в США?
  Оба служителя остолбенело замолчали, но по-разному: отутюженный удивлённо-восхищённо, мятый - с ненавистью. А Кирилл упоённо продолжал:
  - Колхозы - это же светлое будущее всего прогрессивного человечества. А что касается нашего уважаемого Леонида Ильича, да заморозьте его на тысячу лет, растопите после лёд - и громом аплодисментов встретят его на очередном - поделим тысячу на четыре плюс двадцать пять прошедших - двести семьдесят пятом съезде нашей славной партии. (А может ты прав? Перекатывай всё в буффонаду, утрируй, но искренности побольше.) Кстати, - удивился Кирилл, - почему в вашем кабинете нет портрета этого великого государственного и партийного деятеля? Это что - намёк?
  - Вы что - с ума сошли? - закричал мятый и снова зевнул.
  - Не понял? - с интонацией злобы ответил Кирилл.
  - Признаёте факт распространения клеветы?
  - Вы напрасно стараетесь пришить мне сто тридцатую статью. Если вы хотите доказать, что в этом фольклорном рассказе содержится клевета, вы должны дать своё толкование содержания. Я его понимаю так. А вы?
  - Да за вами числится столько, Штейнберг, что не в анекдоте дело! - громко, почти крича, проговорил мятый и растёр себе ладонями лицо. - Я поднимаюсь за санкцией на этого диссидента!
  Кабинет наполнился грохотом: грохнул стул, который с ненавистью, дребезжа ножками по полу, вырвал из-под себя мятый; весельчак со стуком выдвинул ящик стола, сунул туда рапорт и двинул ящик так, что стол вздрогнул, испустив звук пустой фанерной коробки; с грохотом пробарабанив каблуками по полу, хмурый выскочил за дверь, шваркнув ею на прощанье; за ним с криком "Посидите, Штейнберг!", грохоча мебелью, выбежал весельчак, захлопнув дверь за собой. Для полноты впечатления не хватало лишь, чтобы деревянный Феликс упал на сейф, сейф бы раскололся, обрушился потолок и полопались бы окна. Шутки шутками, а тебе, кажется, пришёл звездец. Дрожишь? Вибрируешь? Никак обделался всерьёз? И сухарей купить в дорогу не дадут. Кирилл в волнении застучал пальцами по мутной полировке стола. Потом увидел стоящую у лощёного пепельницу, поставил её перед собой, вытащил из кармана сигареты и закурил. А что такое я сказал? Что его возмутило? что Брежнев - гений всех времён и народов? Гигант среди великих только один - усатый нянь. Но не будут же арестовывать из-за анекдота? Что-то тут явное не то. Или кампания какая-то началась по борьбе с врачами-космополитами, или... Сейчас выяснишь, что - или. Второй раз слышу про себя - диссидент. Сезон охоты за ними вроде окончился лет пять назад. Кто такой "диссидент"? Инакомыслящий. Думающий инако. "По-другому, то есть, не как все", - прохрипел под Высоцкого Кирилл. Дверь открылась и вошёл тихо, как п1оказалось Кириллу, даже на цыпочках, весельчак. Лицо его было тусклым. Осторожно двигаясь, он уселся на своё место, проверил рапорт, выдвигая и задвигая ящик стола абсолютно бесшумно. Потом замер на целую вечность, вперив глаза в район пепельницы. Кирилл нервно затянулся. Наконец, гэбист нарушил драматическое молчание (а паузу-то он передержал, весело отметил про себя Кирилл. Хорошо смеётся тот, кто смеётся выйдя отсюда):
  - Именно так, - тихо произнёс тусклый весельчак. - По-другому, то есть, не как все. Вы ведёте себя. Кирилл Давыдович.
  Говорил он медленно. Раздельно. Через точку.
  - Перегнули вы палку.
  - В чём я перегнул? - надувшись от обиды, произнёс Кирилл.
  - Перестаньте. Будьте искренне. Что вы тут несли про Брежнева?
  - А разве...
  Но глаженый не дал ему договорить.
  - Хватит. Шутки кончились. Про нашего бровеносца говорить не будем. Если брать людей за анекдоты - всю страну пришлось бы пересажать. Включая детей пионерского возраста.
  Кирилл засмеялся. Душа стала оттаивать.
   - Этот рапорт - семечки, - продолжил глаженый, - по сравнению с тем, что на вас содержится там.
  И он махнул через тёмно-синее плечо в сторону чугунного шкафа. Кириллу показалось, что сейф передёрнуло от отвращения и он пошёл мурашками. Помрачневший гэбист открыл сейф и извлёк из его утробы папку бумаг. Положил их на стол. Усевшись, пригладил галстук на груди. Положил руку на папку и посмотрел на Кирилла.
  - Что будем делать? - спросил.
  Кирилл пожал плечами.
  - Книги надо сдать в библиотеку. Я трёшку должен одному человеку.
  - Всё это сейчас... копейки. Книги, деньги, девочки. Вы сейчас о себе должны подумать. Что с вами будет. Кто вам рассказал этот пакостный анекдот?
  - Да не помню я. Этих анекдотов в иной день десяток слышишь.
  - Верю. А кто чаще всего их рассказывает в институте?
  - Я, знаете ли, малообщительный человек. На танцы не хожу, водку не пью. У меня свои интересы.
  - Мы знаем ваши интересы. Поэтому до сих пор вас не трогали, наблюдали за вами, прощали вас. Но последний инцидент... Вы решили идти против линии партии в литературе?
  Тихо, парень. Здесь важно не промахнуться. Если их не интересуют анекдоты, то не интересует и "Доктор Живаго". Этим самиздатом Москва переполнена, аж до Урала брызги летят. Что делать? Гони по-прежнему дурочку.
  Кирилл раздавил в пепельнице окурок.
  - Если я перед вами сейчас покаюсь, вы же первый мне не поверите. А здесь вопрос принципиальный. Можно откровенно?
  А вот это ты молодец. Они откровенность должны любить.
  - Естественно. У нас доверительная беседа.
  - Скажите, существует ли конечность знания?
  У молодого парня, исполняющего роль несгибаемого сотрудника КГБ, одетого в костюм, выглаженный до железной жёсткости, сделалось мягкое детское личико. Словно у ребёнка отобрали мороженое. Жалко мне его. Всех на дно! Где, интересно, он учился? Я сказал, всех на дно, не зависимо от звания, пола и возраста!
  - Не торопитесь с ответом, - сказал Кирилл. А он и не торопится, умник. - Ленин на этот счёт сказал однозначно и непоколебимо. Знания бесконечны.
  - В какой работе? - проявил интерес сотрудник.
  - "Материализм и эмпириокритицизм".
  Юный Феликс взял лист бумаги и стал записывать название. Особенную трудность у него вызвало второе слово. Империокритицизм, рассмотрел Кирилл. Империо-критинизм.
  - Эмпириокритицизм, - раздельно и внятно повторил Кирилл.
   Сотрудник исправил по услышанному, сделав вид, что не заметил поправки Кирилла. Кирилл сделал вид, что не заметил ошибки сотрудника.
   - Так почему же, я вас спрашиваю, мнение одного человека выдаётся за абсолютную и конечную истину? Разве это по-ленински?
  - Кого вы имеете в виду?
  - Нашего бывшего лидера, который скомпрометировал себя как волюнтарист перед партией и народом, что и было засвидетельствовано на соответствующем Пленуме КПСС. Речь идёт о, вы совершенно правы, Хрущёве.
  - А какое отношение...
  - Именно с его подачи громили Пастернака.
  - Вы это откуда знаете?
  - Это снова к вопросу об идиоте. Самодурство и антиленинизм Хрущёва в партийной идеологии и народном хозяйстве были осуждены. Ругать сейчас Пастернака значит утверждать, что советская литература, советское литературоведение, руководимые партией, не развивались в течение двадцати пяти лет (мало, глупышка!), четверти века! - Кирилл пригнулся к столешнице и сделал испуганные глаза. Сотрудник покивал согласно головой. Понимает! А теперь получи, умник. - Это значит, что партия не развивалась четверть века! Вот что утверждает на своих лекциях Лидия Галактионовна. Поэтому и столкнулись она и я. Скажу откровенно, я её лекциями не доволен. За это казните. Но в данной ситуации от своего не отступлюсь.
  - Да при чём тут Лидия Галактионовна...
  В памяти всплыла картина институтского сортира. Когда прозвучал звонок с большой перемены и все потянулись к выходу, докуривая на ходу, из кабинки вышел секретарь институтской парторганизации, в очках на своём круглом, как у выдры, лице. Крупенин была его фамилия и прославился он тем, что занимался историей личной жизни Владимира Ильича. Говорили, будто у него в квартире или в парткабинете висели листы ватмана во всю стену, на которых были выписаны все дни жизни Ульянова-Ленина. Некоторые расписаны по часам. И часы эти были заполнены приватными деяниями великого вождя. Секретарь, по слухам, даже расписание уроков симбирской гимназии разыскал и теперь охотился за старинным меню того лондонского ресторана, в котором Ленин вкушал яичницу с ветчиной и запивал его, по словам Горького, пивом. Интересно, подумал вдруг Кирилл, а часы, проведённые с Инессой Арманд, тоже восстановил наш секретарь? Есть у нас сомнение, что ты, мил человек, стукачок.
  - Вы роман-то где достали? - устало спросил сотрудник.
  Сердце упало глубоко внутрь. Вот оно, предупредил его голос. "Ваши связи ещё надо проверить!" - кричала Багрова-внучка. Унисон. Резонанс. Киш мейн тухес, а не связи!
  - Да я его в руках не держал, - мельком сказал Кирилл и продолжил игру на своём поле. - Приверженность догмам - это показатель тривиального мышления. Очень легко выглядеть истинным хранителем марксизма, отстаивая устаревшие взгляды! - Что бы ещё сказать-то? Дурочку гнать - нелёгкое дело. - Любая ломка, больших авторитетов особенно, связана с мозговым усилием. Поэтому догматикам легче: стою на своём - и всё! - задавай свой следующий вопрос, кретин, я готов.
  - Как же вы спорили о романе, если его не читали? Вы сказали, что прочли.
  - В полемическом задоре. Мне не понравился сам принцип в подходе к творчеству большого писателя. Докладчик читала роман. Вернусь в институт, попрошу почитать.
  - И выясните, откуда у неё экземпляр.
  Проговорился, Штирлиц. Значит, не арестуют.
  - Конечно. Обязательно. Всенепременно.
  Наступила пауза. Кирилл нетерпеливо ждал психологической разрядки ситуации: наступил момент навязчивого, но неизбежного дидактического отступления. Однако вместо заключительной педагогической беседы Феликс взглянул на часы и ещё раз побарабанил пальцами по папке с бумагами. Он явно чего-то ждал, а это что-то задерживалось.
  - Ну, а с этим мы что будем делать? - спросил он и раскрыл папку.
  Папка хороша, слов нет, полезла было из Кирилла очередная цитата, но Феликс продолжил:
   - Тут много на вас интересного собрано. Анекдоты, высказывания, намёки, шуточки, - он пролистнул несколько страниц, рассмеялся. - Сказочка ваша...
  - Какая сказочка?
  - А у вас их много? - и не дождавшись ответа, прояснил: - Про болото, которое уже почти триста лет гниёт, никак не сгниёт, поэтому там и комаров больше и мухи жирнее, и птички потому поют веселее. И всячески стремятся откормиться там прежде, чем попасть под мушку на родине. Да одной этой сказочки достаточно, чтобы упечь вас и не по сто тридцатой - знания свои демонстрировали? так мы видали здесь всяких знающих, плакали, как дети, - не по сто тридцатой, - повторил он, накручивая откуда-то выступившую у него злость, - а по семидесятой УК РСФСР. Антисоветская агитация и пропаганда. До семи лет. И ссылка до пяти. Не радует перспектива?
  Но миллион - несуразная сумма, инерционно выдал конец цитаты мозг. А так хорошо всё было: мы беседовали об агностицизме, махизме и перспективе развития советской литературы. И между нами возникла суровая мужская дружба, почти чистая советская привязанность. И вдруг что-то случилось. Что? Почему он мне угрожает? Сказка? Я её рассказывал паре-тройке человек - кто стучит, вычислить несложно. Более того, ясно, что стучат несколько разных...
  - По лезвию ножа ходите, Штейнберг. Знаете, сколько из этого кабинета отправлялось к шишкинским медведям на лесоповал? А вы сидите тут, мните о себе слишком высоко! А в рапортах постоянно сообщается, что вы всегда упоминаете Мейерхольда, Бабеля, Мандельштама. Вы сионист?
  - Нет! - испугался Кирилл.
  - Вы знаете Яшу Спектора?
  Кирилл знал Яшу Спектора, студента медицинского.
  - Шапочно.
  - А нам известно, что вы близко с ним знакомы. Что вы о нём можете сказать?
  - Я не знаю его хорошо. Здравствуй - до свидания.
  Вспомнилось, как однажды, взойдя на высокое крыльцо мединститута, Кирилл столкнулся с группой знакомых ребят, высыпавших с лекций, и попросил закурить. Из той же пачки гадостных, но популярных за неимением в продаже других, сигарет "Афамия" вытянул себе штуку и Спектор. Закурили. Яша с брезгливостью рассмотрел на сигарете надпись "MADE IN SYRIA" и прознёс сакраментальную фразу: "Ненавижу арабов". Все задохнулись дымом, имевшим вкус горелого ватного матраца. Но Кирилл не стал рассказывать об этом случае.
  - Я знаю, его очень хвалят в институте. Он уже самостоятельно оперировал на четвёртом курсе. Пожалуй, всё.
  - А Шейнбаум Марину?
  Кирилл удивился:
  - Впервые слышу.
  - Вы с ней вместе отдыхали на лыжной базе.
  Кирилл напряг память, но кроме выпитой "Перцовки" и хорошего морозного воздуха во время лыжных пробежек, ничего вспомнить не мог. Он с сомнением покачал головой.
  - Помню, что лыжу там сломал.
  - Предположим, вы её не знаете. И даже то, что она вам давала журнал "Советише геймланд", тоже не помните?
  Вспомнил. Маленькая такая, рыхленькая, как переспевшая груша.
  - Слушайте, вероятно, она мною и интересуется, я, конечно, парень неотразимый, но мне ни до неё, ни до журнала "Советише геймланд" никакого дела нет. Я на идише не читаю...
  - А вам известно, что там публикуют уроки ивритского языка? - неожиданно раздался голос от двери.
  Там стоял давешний хмурый. Лицо его было по-прежнему мято и сонно. Во всё время разговора он стоял позадь забора. Ни страх, ни нервозность, ни возможный арест не сломили способности Кирилловой памяти отрыгивать кстати и некстати прочитанное. Речь Кирилла по всему не понравилась ему. Пока Кирилл испуганно смотрел на духа из табакерки, тот, не дождавшись ответа, прошёл к столу и протянул весельчаку лист бумаги. Кирилл увидел на просвет официальный бланк и круглую гербовую печать на нём.
  - Достаточно, - сказал хмурый. - Кончай с этим. В другой раз будет понятливей.
  Весёлый Феликс взял бумагу, прочёл её два раза и вновь с грустью посмотрел на Кирилла. У Кирилла всё внутри сжалось, потом расслабилось и полное безразличие охватило его. Хмурый вышел, обдав Кирилла волной смеси табачного перегара, запаха кофе и парикмахерской.
  - Можно закурить? - спросил Кирилл.
  - Да уж закури, - снисходительно разрешил Феликс.
  - Напоследок? - спросил Кирилл.
  Феликс пожал плечами и сделал неопределённую гримасу. Кирилл затянулся. Кофейку бы я тоже глотнул сейчас. Значит, он пил кофе, пока секретарь печатала. Быстро они работают.
  - Всё зависит от вас, - сказал гэбист и показал лежащие на его столе документы.
  Бумаги лежали красиво: с одной стороны стола раскрытая папка с доносами на Кирилла, с другой - санкция на его арест.
  - Или вы помогаете нам, или... - гэбист переложил санкцию в папку и театрально её закрыл.
  - Ясно, - выдохнул Кирилл. - Что вы хотите, чтоб я делал?
  - Познакомьтесь ближе со Спектором. Узнайте его настроения. (Именно так - во множественном числе.) Предложите ему номер "Советиш геймланд" с уроками еврейского языка. О результатах нам напишите рапорт.
  - На чьё имя?
  - Не важно. Давайте придумаем вам псевдоним. Василий вас устроит?
  - Устроит, - Кирилл глубоко затянулся.
  И вдруг его подбросило. Пронзило. Ошарашило.
  - Можно взглянуть? - протянул он руку к папке. - Вот так, всё-таки, стучится в дверь судьба, говаривал Людвиг ван...
  - Это уже не важно, ведь вы дали согласие сотрудничать, - ответил юный Феликс.
  Сейчас, разбежался я тебе помогать, подотрись этой "санкцией". Может это путёвка в дом отдыха "Кисегач" для твоей тёщи. Или талон на ондатровую шапку.
  - Да, вы правы, это уже не важно.
  - Вот и договорились. Через недельку принесёте доклад о проделанной работе.
   - Хорошо.
  - А пока распишитесь. Вот здесь, что с вами проведена беседа.
  - Понимаю, отчётность в работе вам тоже нужна, - проговорил Кирилл, подписывая какой-то бланк с текстом и лихорадочно продолжая соображать, на черта им бумага о беседе со мной, если они меня завербовали?
  Он по диагонали успел пробежать глазами текст, там действительно говорилось только о проведённой профилактической беседе. Сколько времени я тут уже сижу - час? полтора? Кирилл посмотрел на часы. Стрелки показывали половину четвёртого. Успею позвонить Наташе. Под браслетом часов была прикреплена половинка лезвия, как научил его пятнадцать лет назад дед. Ничего никогда не подписывай, вспомнил Кирилл. Гэбист протянул вторую бумагу.
   - А это подписка о неразглашении содержания нашей с вами беседы.
  Кирилл потянулся ручкой к листу бумаги, играя искренность, но в последний миг сказал:
  - Подписать-то я могу, но ничего не гарантирую.
  - В смысле? - изумился юный Феликс.
  Спасибо, дед! Век тебе благодарен буду за науку.
  - Да я во сне разговариваю.
  Феликс выхватил бумагу из-под руки Кирилла.
  - Правда, правда, - заверил Кирилл, искательно взглядывая на гэбиста. - Я даже к невропатологу обращался. Могу справку показать. Но... - Кирилл виновато пожал плечами.
  - Тогда не надо, - сказал испуганно юный Феликс и взглянул на часы. - Возьмите пропуск. Отдадите на выходе. Свободен.
  Плюнь на всё, сказал ему Николай, а потом разотри подошвой. Ты думаешь? Это самый лучший способ от них отделаться. А если они будут искать? Найдёшь, как вежливо послать? Найду. И ещё, не скрывай, что тебя брали, с тобой беседовали и велели в случае чего сообщать. Особенно постарайся, чтобы эта информация дошла до вашей Посланницы. Быть стукачом и ещё распространяться об этом - то же самое, что с гордостью болеть сифилисом. Именно, ты прав, поэтому пусть боятся. А что касается твоего душевного спокойствия - снова плюнь и разотри снова. Если сам к ним не полезешь, они к тебе не сунутся. Скажу больше, о твоей болтливости им скоро станет известно. Думаю, что весьма скоро, и что? И всё. Не станут они иметь с тобой дел. И кликуху придумали, ты подумай, Василий. Не Самсон или Мойша, что было бы понятнее, а Василий. Это ты зря, сказал Николай, я ведь тоже Васильевич. Теперь можешь считать меня своим папой, усыновить? Надо Яшке сказать, беспокоился Кирилл, что роют под него. Скажи, скажи, отвечал Николай, разливая по стаканам. А эта Марина Шейнбаум, не исключено, на них работает. Не исключено весьма, отвечал Николай, обтирая пену с кукурузных усов, я вот что думаю... Ну? Скажи мне, брат по новой общности советский народ, что это за журнал такой "Советише геймланд", неужто ещё сохранились в новой общности реликты, способные читать на реликтовом языке? Вот именно, тут ты в самую дырочку попал. Реликты, вероятно, сохранились. Даже говорить ещё кто-нибудь из предыдущей генерации способен. Но ан масс, как сказал бы Выбегалло, особенно падкая до прогресса молодёжь ни читать, ни писать, ни говорить - школ-то на национальном языке нет, театров и концертных бригад тоже, откуда знать реликтовый, но такой родной язык? Разве только немного из популярных ругательств. Произнеси немного из популярных. Кирилл произнёс. Переведи. Кирилл перевел. Спиши слова - могут пригодиться. И объясни мне, зачем лояльнейшему журналу, не имеющему подписчиков в достатке, чтобы жить в достатке, и потому запитанному на бюджет, печатать уроки иврита, а не идиша? Казалось бы, надо наоборот, национальную по форме и социалистическую по содержанию - нет? Кирилл выцедил задумчиво стакан пива и спросил, ты полагаешь - провокация? Любители, ценители и знатоки бросятся в библиотеки. Как ты думаешь, в нашей Публичке можно заказать по межбиблиотечному абонементу журнал братской республики Белоруссия? Или Украина? Или того пуще, Таджикистан? Не пытался, честно признался Кирилл. А я пытался. Публичка этих журналов не выписывает и, как ты смутно догадываешься, не получает. В иностранном отделе их тоже нет, что естественно. Теперь просчитаем: все, выписывающие идишистский журнал, известны, данные на них получить на почте труда не составляет. Все, не получающие этот журнал по почте, но вдруг загоревшиеся - ясно, почему, - кинутся или к знакомым, типа Шейнбаум, или в Публичку, в отдел МБА. Где их уже ждут референты в штатском, радостно объявил Кирилл. Всё проще, старик, каждый сам к нему приносит и спасибо говорит. Произнеси ещё раз из популярных. Кирилл произнёс ещё раз. Вот именно, подтвердил Николай, так мы и живём. Ежели кто из помнящих хотя бы кое-что из популярных захочет перебежать священные рубежи, ясно, что пока ОВИР и другие компетентные товарищи будут рассматривать его в увеличительное стекло, недурно почитать "Советише геймланд". А их уже ждут. А для них уже приготовлено. Всё кипит, прошу к столу. Здорово придумано, восхитился Кирилл, ничего не скажешь. А если я из академического интереса? Ты будешь один среди приглашённых к столу, попавший исключительно из академического интереса. Скажи, почему мы не можем жить по-человечески, спрашивал Кирилл. Потому что тогда некому будет устанавливать критерии человечности. Но ведь невозможно ходить всё время с прикушенным языком. А ты его освободи, но в рамках разумного. Не понимаю. Объясняю популярно для невежд. Ты любишь Гессе, но Гессе не любят знатоки словесности, выход я вижу только один: надо тебе полюбить другого. Например? Советую кого-нибудь из до-декабристов. А после нельзя? Можно, но противно. Почему? Не люблю поэзию и прозу революционных демократов, а вот чем тебе плох Кантемир? Не хочу я Кантемира. И Сумарокова. И даже Дмитриева с его Херасковым Я хочу Гессе. И пацифиста Бёлля. Экий ты привередливый, тогда ходи с прикушенным языком, тем более что пацифист - ругательное слово. Значит, это навсегда? Крепись и не думай об этом. У меня в отделении нет койко-места для тебя. Так много задумчивых? Хватает. И появлялась ещё одна трёхлитровка пива, и ставилась катушка на старый "Маяк", и звучало рваным голосом "протопи ты мне баньку по-белому, я от белого света отвык", и "мы оба пострадавшие, а значит - обрусевшие, мои, без вести павшие, твои, безвинно севшие". И когда закипало в душе так, что хотелось выйти на Сенатскую, заранее зная финал, ставилась другая катушка, которая давала единственный рецепт: надежды маленький оркестрик под управлением любви звал сердце оставить в Фанских горах, чтобы соприкоснуться с разлукой, очиститься через неё, и, испытав искусственный катарсис, вернуться к ней, единственной, любимой - Вере, Надежде, Любви. И других лекарственных средств отечественная медицина не имеет, говорил Николай, ты готовишься? Заказал Бочкову крючья из сплава. Хорошо бы добыть плетёный аркан метров на пятьдесят. А сам-то Бочков идёт? Чтобы в Фаны да не пошёл? Только на майские я не смогу. А когда сможешь? После сессии. Как всегда досрочно? "А была она солнышка краше, каждым утром по-царски легко выпивала стакан простокваши, отвергала пятьсот женихов..." - неслось из магнитофона. И обсуждалось, где и сколько надо достать тушёнки, только не "Великой стены", пусть этот жир за Великой Стеной сами хлебают, а лучше нашей, уральской, троицкой, успеет или не успеет купить Серёга в Белокаменной сублимированного мяса, очень удобную для горных туристов новинку, где добыть хорошего чаю, хотя бы Љ36. Предполагался летний трёхнедельный катарсис. "...Мы снова уходим и снова Синильга берёзовой веточкой машет нам вслед", - пел призывно артист-альпинист-слаломист-гитарист и в целом неплохой человек Юрий Визбор.
  ...Когда Кирилл вышел из вонючего по-вокзальному кабинета, он испытал чувство, словно выполз из выгребной ямы. Часы показывали без четверти четыре. Кирилл глубоко вздохнул, раздвинув плечи и выпрямив спину. Загаженный выхлопными газами воздух показался ему чистейшим и сладостнейшим напитком, родниковым до головокружения. Кирилл побежал к институту. Здесь из телефонной будки позвонил на рабфак.
  - Да? - раздался голос Наташи.
  - Любимая, солнце моё, восходящее в дебрях разлуки, голос Бога, идущего в лёгких нарядах созвездий, вызываю тебя из пространства, забытого светом, из окружности радуги, рухнувшей на руки соснам, - быстро и взволнованно заговорил он в трубку.
  - Ты откуда звонишь?
  - Птица сирин, летящая в синих сполохах сирени, птица феникс, возникшая в глиняном тигле гнезда, опали меня пламенем, ветками вечности вспыхни, остуди меня перьями мокрыми от поцелуев...
  - Ты закончил? Скажи, наконец, тебя выпустили?
  - Откуда? - натурально удивился Кирилл.
  - Перестань, я видела, как тебя забирали в вестибюле! - сорвался голос Наташи.
  - Это были два старых моих приятеля.
  - Не лги. Ты сейчас где?
  - Напротив.
  - Жди. Я выхожу.
  Вскоре в институтских дверях показалась Наташа. Она быстро прошла мимо Кирилла, намеренно не глядя на него. Кирилл удивился и двинулся вслед. Наташа шла по улице быстро, плащ от широкого шага развевался, вынося вперёд тонкую её фигурку. Кирилл ускорил шаг до максимальной степени приличия, чтобы эта странная погоня не вызывала недоумения у прохожих. Убегая от него, Наташа всякий раз оборачивалась, ища взглядом Кирилла - не потерялся ли? Она юркнула в переполненный трамвай. Кирилл мысленно пожал плечами - это был не её маршрут, хотя и идущий в ту же сторону. Ничего не понимая, он ввинтился в толпу пассажиров, но Наташа протиснулась в середину салона, куда он пройти уже не мог. Хорошо ей, девочке на шаре, а мне каково с моей комплекцией от бабушки Рашели? Стоять было неудобно: надо было следить за Наташей и одновременно то выгибать спину, то поджимать живот, пропуская входящих и выходящих. Через несколько остановок, когда плотность людей уменьшилась, Кирилл начал было протискиваться к Наташе, но она вдруг выскочила из трамвая. Кирилл рванулся к выходу под крики "Спать надо меньше!", задержал двери и выпрыгнул наружу. Однако беглянки на остановке уже не было. Трамвай уплыл в вечереющую даль, и Кирилл увидел Наташу, стоящую под каменной аркой на противоположной стороне улицы, которая вела внутрь кирпично-панельных многоэтажек. Бег продолжился по дворам и дворикам. Мимо средней школы, где от высказывания Пушкина на стене осталось лишь двусмысленное "...души прекрасные порывы". Мимо надписи "Детский клуб имени Павлика Морозова" над входом в подвальное помещение серой четырнадцатиэтажки. Мимо огромной очереди в пункт приёма стеклотары. Мимо запертой на амбарный замок детской библиотеки. Мимо галантерейного магазина, откуда толпой выходили потёртые личности с синими бутылками "Карма-сина" в руках. Мимо деревянных "берендеевок" с оборванными качелями, разбитыми горками и песочницами, усыпанными собачьим фекалиями и бутылками из-под "Портвейна". Мимо двух детских садиков, "Колокольчик" и "Петушок", откуда тянули за руки своих детей измотанные на работе матери и отцы. Наконец Наташа пробежала последнюю арку и выскочила на окраину этих сатанинских зарослей. Впрочем едва ли здесь пейзаж смягчался лесопарковой рощицей, на которую выходили окна квартиры Наташи: под сенью дерев вальяжно расположилось несколько мусорных баков с призывно откинутыми крышками и крылышкующей стаей городских голубей.
  Когда Наташа подбежала к этому отхожему месту, от кучи мусора на земле оторвала голову большая серая собака с опущенным между ног тяжёлым хвостом. Сыто-незлобно она посмотрела тёмно-коричневыми глазами на девушку и снова уткнулась мордой в отходы. Наташа зажала себе рот руками и в испуге попятилась, очутившись прямо в объятьях Кирилла.
  - Что? - закричал он.
  Наташа показала на собаку.
  - Волк, - спокойно сказал Кирилл. - Значит, правду говорили. Оголодали баскервили, первородство сменяли на помои.
  - Ты говоришь так, будто каждый день с ними общаешься, - сказала Наташа, спрятавшись за спину Кирилла.
  Он подобрал большой дрын и ударил им по баку. Волк присел от неожиданности, но не ушёл.
  - Ты в общем и целом права. Они же, как люди: зубами вцепятся, если что выкинули, не оторвёшь.
  Кирилл тихонько ударил волка по заду. Волк отскочил в сторону.
  Давай, давай. Это мой участок.
   Кирилл подобрал камень и не больно швырнул его в волка. Тот нехотя потрусил в глубь рощицы.
  - Где-то у них там логово. Вот жизнь у пейзан - даже волки от голода в город прибежали. Испугалась?
  - Как по вечерам теперь мусор выносить?
  - Ты только скажи, и я это буду делать даже два раза в день.
  - Уезжать отсюда, уезжать скорее! О чём с тобой говорили в КГБ? - со слезами на глазах спросила Наташа.
  - Почему ты решила... - начал было Кирилл, но Наташа его перебила.
  - Перестань, я их видела, когда носила документы в ректорат, они кого-то ждали. А на обратно пути... Ну?
  - Да ни о чём. Слово за слово, носом по столу.
  - Они спрашивали, где ты взял "Доктора Живаго"?
  - Ты считаешь, что я такой подлец...
  - Что ты им сказал?
   - Что я вообще его не читал! - зло ответил Кирилл. - Ну, все хотят видеть меня дерьмом! Даже ты...
  - Зачем ты вообще вылез с этим Пастернаком? Тебе больше всех надо? Тебе одному горит сеять разумное и вечное?
  - Да противно стало, как на этой помойке. Ты не волнуйся. Ну, дадут мне по шее, что - в первый раз? Из института выгонят - не страшно. Поступлю в какой-нибудь Барнаул или другой аул. Вот ты уезжаешь - это страшней.
  Кирилл попытался прижать Наташу к себе, но она резко отстранилась, чувствительно ударив его кулаками по груди.
  - Ничего, ничего не понимает, кретин! Да я вообще могу не уехать из-за тебя! Жук ты вертячка! Мне через две недели документы в ОВИРе получать, а тут в этом госстрахе узнают, что я нахожусь в связи с вольнодумцем грибоедовского разлива! И в Варшаве творится чёрт знает что - вот-вот границы закроют! Уезжать, уезжать срочно!
  - Да уедешь ты! Не убивайся так...
  - Ты обо мне подумал, когда своего Пастернака шёл защищать?
  - Почему моего?
  - Ты о моём отце подумал, который этот роман через границу пропёр - ещё один курьер-искровец, лучше бы себе в этой чёртовой Финляндии костюм купил на эти деньги. Ты о нём, больном насквозь, подумал? Он что - со своей кучей болячек с тобой на зону идти должен? Ты о Ольге подумал? Она с тремя языками с таким трудом нашла эту контору технического перевода... Ты о матери моей подумал, во что ей обойдутся твои амбиции? Дурак! Какой дурак!
  Наташа заплакала. Её лицо стало мокро и страшно. Вот теперь, подумал Кирилл, шутки кончились окончательно, Прометей хренов.
  - Ну, что ты, маленькая, перестань...
  - Не прикасайся ко мне! Всё, уходи! И не смей встречаться со мной! Хватит с меня сумок, очередей, унижения! - говорила она громко, перебегая шоссе перед тупорылым автобусом в направлении дома. - Я жить хочу по-человечески! Я не хочу здесь больше жить! Я не могу здесь больше жить.
  Чего они - с ума все посходили от этого Пастернака? Нормальные стихи. Слава Богу, не Есенин. А Есенин, что же, не твой поэт? Есенин вообще не поэт. То воспевает уголовщину... Не понял?!. "Хороша была Танюша..." - вспомнил?.. То, как подросток-рифмоплёт, впрямую "О Русь, малиновое поле и синь, упавшая в реку..." - в любви признаётся. Стихи не терпят обнажённости текста. Иначе получится: "...жена моя... лихая кобылица..." Тебе уже и Блок не по душе? А тебе по душе "и очи синие бездонные цветут на дальнем берегу"? Ау, Сальвадор Дали! Уговорил. А вот это не обнажённость, как ты выразился, текста: "Скрещенье рук, скрещенье ног..."? Или вот это: "...но ты прекрасна без извилин"? Чего ты хохочешь? У тебя, значить, несколько иные представления о женской красоте? То есть, в человеке всё должно быть? Включая извилины? А неожиданная находка дверного косяка на подмостках? Это Эльсинор. Хорошо. А там же вдруг появился отголосок - чего? Если было эхо, то перед этим был звук. Какой? Тот самый, который "гул затих"? И весь этот бред венчается оригинальной по своей свежести резолюцией: "Жизнь прожить - не поле перейти"! А что такое поэзия вообще? Можно зарифмовать Манифест Компартии - это будет поэзия? Маяковский сделал это до тебя и нашёл окончательный ответ. Окончательный ответ он нашёл в день твоего рождения за двадцать семь лет до него. Давай сравним, в сравнении познаётся истина, никому на хер не нужная: выхожу один я на дорогу, сквозь туман кремнистый путь блестит, ночь тиха, пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит. И второе: расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой, выходила на берег Катюша, на высокий берег на крутой. Что ты ржёшь? Ты послушай: рифма и ритм одинаковы, строфы - близнецы; символика: река, дорога как течение жизни - традиционно избитая тема начала нового пути у обоих; зачины слеплены с одного образца: там кремнистый путь, тут - цветущие груши. Но - где поэзия? Где стихи? Где пограничье? Так царь я или не царь? Поэт или на пограничье наш любимец Пастернак?
  ... В Публичке Кирилл заказал подшивку центральных газет за 1958 год: "Правду", "Комсомольскую правду", "Литературку", "Советскую Россию". В осенних номерах началась раскрутка "дела Пастернака". Замелькали полузнакомые имена Агапова, Софронова, Баруздина, Безыменского. Не то, чтобы их произведений не читал Кирилл - читал, но в памяти, кроме лёгкого шелеста да полустёртой цитаты: "гнусь тухачевских и якиров" - без начала и продолжения, не всплывало ничего. А кто такие Кривицкий, Зелинский - не химик явно, - Герасимов, причём не эС, а Вэ - В. Герасимов. Если бы режиссёр, то всё было бы ясно - этот всегда поспевал к горячему пирогу: снимал то, что надо, кому надо, с кем надо, когда и как. Семеро смелых у озера играют в молодую гвардию и дочки-матери. Фальшивомонетчик. Почему спустя четверть века я знаю, кто такой Пастернак, но не знаю, кто такой примкнувший к нему В. Герасимов? И что осталось от клеймивших Антонова, Смирнова, Солоухина? "Как съесть гранат" - миниатюрка последнего запала в память. А Ошанин? Если бы парни всей земли разом пописать с балкона смогли... Симонов, Полевой, Перцов, Мартынов. И уж совсем вызывало удивление имя затесавшегося между ними Бориса Слуцкого. Как его-то угораздило? Впрочем, что мне известно о том, как угораздевает хороших людей? Какие силы могли быть приведены в действие, чтобы получить его подпись? Ты бы при каких обстоятельствах мог предать? Да при любых! Они профессионалы. Они могут кроме любых обстоятельств создать ещё и особенные, при которых не подписать нельзя.
  ..."Только один наш колхоз продал государству в этом году 250 тысяч пудов хлеба и 200 тысяч пудов малосемян. Лишь за 9 месяцев от каждой коровы мы надоили 2070 литров молока. И потому мы с радостью встретили сообщение о том, что Пастернак лишён высокого звания советского литератора и исключён из числа членов Союза писателей СССР". Подписано: Г. Ситало, председатель колхоза имени, конечно же, В.И. Ленина, село Гуляй-Борисовка, Мечетинского района Ростовской области. Кирилл, задумавшись над странной психологией ростовских крестьян, которые, доя коров, радуются изгнанию Пастернака (он вообразил себе эту картину в духе Федотова, и ему стадо весело), автоматически подсчитал, что за день "от каждой коровы" получали меньше восьми литров молока. И это при дойке дважды в день - утром и вечером. Что же это за корова такая, которая даёт молока как коза? Он пересчитал заново. Всё правильно. Коза. Кирилл тупо уставился в стену. В те годы продукты в магазинах были: мясо, молоко, масло трёх сортов - солёное, несолёное, шоколадное, сыры - голландский, пошехонский, колбасный, плавленый. Сосиски, колбасы разные. Это, правда, начало шестидесятых, а не пятьдесят восьмой, но всё же... Питались, однако, варёной картошкой и квашеной капустой - денег на сыры не хватало. Но витрины-то ломились. Кирилл вспомнил очереди в хлебный магазин, которые отец бегал занимать часа в четыре утра, но это было результатом кукурузных новшеств в начале шестидесятых, а потом всё нормализовалось. Отсутствие продуктов началось позже - в семидесятых. Но если в городах продукты были, значит, их "продавали" государству колхозники. А что же оставалось в колхозе? Кирилл представил, как жители Гуляй-Борисовки цедят молоко из морщинистых измождённых коров - сюжетец не для Ивана Пырьева! "Февраль! Достать чернил и плакать!" Да как это вообще пропустили в печать цензоры? Это же разглашение государственной тайны. Тайны черепахи Тортиллы, в смысле колхозной коровы. Ты вдумайся - кто такой этот Ситало Г.? Назначенец. Макар Нагульнов. Ничего не умеет. Изменить ничего не в состоянии. В лучшем случае - всё видит, слышит и понимает. Но чтобы не слететь в места, куда сажают не только картошку, слепо выполнит всё, что поручено. Особенно хорошо отрепетирован вопль гнева. Долой апартеид! израильских агрессоров! китайских ревизионистов! гнусь тухачевских и якиров! Пастернака! Всё равно никого не знаю. Ежели Луису корвалолу не дадут, я на работу не выйду!
  Не с той стороны смотришь, родимый, сказал сам себе Кирилл. Этот Ситало молодец, каких мало. Он же на весь Советский Союз тогда закричал: ребята, вот вам цифры - посчитайте, прослезитесь! С голоду же пухнем! А скоро и вы в городах своих пухнуть будете! Какой там Пастернак! Кому на хрен нужен ваш Пастернак - жрать нечего! Ох и умники в Политбюро сидели - такое опубликовать. А ведь ещё статистику в "Известиях" печатают. Сесть да просчитать бы всё.
  И не захотелось уже читать дальше о переделкинском поэте ничего. Жалким и пакостным показались его Живаго, сам замысел и исполнение этого замысла на фоне картин откровенного недоедания. Да никакая Нобелевская премия не стоит пролитой слезы той несчастной коровы, которую доил до посинения колхозник. Имея ветчину да хороший запасец осетринки в холодильнике можно было писать о вселенской скорби дореволюционного хлюпика.
  Кстати, о недоедании. Не успев заскочить после лекций ни в буфет, ни в институтскую столовку, Кирилл после Публички почувствовал, что у него открывается яма желудка. Однако нужно было ехать в райком: накануне мужского праздника всех дворников-сторожей вызвал Мефодьич - разгружать машину с подарочными наборами для работников комитета. Ехать из центра на рабочую окраину было минут двадцать. Кирилл смог даже сесть в троллейбусе у окна и прикрыть глаза. В полудрёме в голове всплыли строчки Галича: "Ведь живём-то мы не на облаке, это только, говорю, соль без запаха". Приученный анализировать ассоциации, Кирилл сперва не мог установить связь с тем, о чём он читал в библиотеке. Что тебе здесь не ясно, спросил его вечный спорщик. Почему товарищу Парамонову нельзя гулять с племянницей тёти-пашиной, а господину Живаго можно? С Тоней. С Ларисой. С этой... Мариной. И даже находясь в состоянии вселенской скорби и аутизма, последней детишек настрогать. "Вскоре у них пошли дети..." Разве так можно писать? Это старуха на скамейке сказать может. Но даже не в этой вечной пастернаковской небрежности со словом суть. Парамонов и Живаго: один русский дворянин, цвет, так сказать, нации, интеллигент дореволюционного покроя, которому на смену в советское время пришло поколение новой элиты... Ей ты сейчас и будешь продукты разгружать. Да не об этом я говорю! Почему Парамонов - это сатира на обывателя, а Живаго право имеет? Чем обыватель отличается от имеющих право? Глубиной и шириной душевного чувства-с? То есть, крестьянки так-таки любить не умеют? Живут себе муж и жена, и мужу можно ещё кроме жены любить направо и налево и по остальным двум осям координат в придачу, потому что у него, видите ли, сложная утончённая духовная организация. А жена-то, дура набитая, в партком и местком: "Мой муж подлец - верните мне мужа!" Не понимает, что он и не блядун вовсе, он - Живаго. Не видишь разницы между Живаго и Парамоновым? Не вижу. А она есть! Да что ты говоришь? И в чём же по-твоему? Парамонов не способен писать стихи, он может достать чернил только для резолюции "отказать". А уж над вымыслом слезами обливаться ему и вовсе не пристало. Маловразумительно. Значит, творческому человеку дано-таки право на сексуальную свободу? Ты-то сам, не умеющий писать стихов, кто - Парамонов или право имеешь? Спроси у Наташи. Раньше надо было интересоваться, до её отъезда. С любимыми не расставайтесь хотя бы для того, чтобы получить у них разрешение на измену.
  - Ты потерял себя, - произнёс кто-то над самым ухом тихим голосом. "Контролёр!" - с ужасом пронеслось в дремотном сумраке. - Твоя повозка укатила слишком далеко.
  Кирилл открыл глаза. Над ним стоял Эхнатон.
  - Это ты... Я потерял себя, ты прав, - улыбнулся Кирилл. - Долгонько тебя не было. Ты очень изменился.
   Фараон действительно стал другим: его фигура утратила прежние женственные формы, стала крепче и мужественней. Под тканью рубашки проступали твёрдые мышцы. Морщины у глаз и глубокие носогубные складки придавали выражение усталости и духовной силы. С выбритой прежде головы спадали густые чёрные с проседью волосы.
  - Я осмотрел эту колесницу. Как она движется? Здесь нет ни лошадей, ни слонов. Потом я решил, что где-то спрятаны рабы, но и рабов не видел..
  - Рабы спрятаны в другом месте, - пошутил Кирилл.
  - Как же они двигают повозку?
  - Силы природы... Где мы, кстати, находимся? - Кирилл попытался рассмотреть улицу через морозное окно, но так и не смог сориентироваться. - Конечная, что ли? Людей никого... Я давно сплю?
  - Мне холодно, но я не замёрз. Не беспокойся, я привык. Я вижу, меж вас тоже прошёл ангел Господень?
  - Какой ангел? - Кирилл вскочил и направился к выходу. - Пошли быстрее.
  Прямо под ступенькой троллейбуса стояло подёрнутое льдом месиво грязи. Кирилл попытался перепрыгнуть, но угодил в холодную жижу.
  - Суки! - выругался он по неопределённому адресу.
  - Обжёгся? - участливо спросил фараон.
  - С какой стати?
  - У вас уже остыло. У нас земля кое-где даже кипит. Кипят реки и море. У вас, я вижу, тоже, - он показал на огороженный забором заводской отстойник, над которым поднимался густой пар. - Это наша вода! Это наше счастье! Что нам теперь делать? Мы стали копать колодцы, чтобы найти воду, потому что мы не смогли пить из реки - она воссмердела.
  Действительно, запах стоял в этом районе премерзейший: с территории завода несло расплавленным сургучом, мокрым ржавым металлом, какой-то лако-красочной химией вперемешку с керосиновым угаром. Жалкие деревца, высаженные вдоль дороги, мечтали о самоубийстве. Земля, пропитанная мазутом, расползалась по асфальту, несмотря на февральский холод. По серому пасмурному небу лениво ползли дымы заводских труб, жирно шевелясь и извиваясь. Где-то бухало: видимо, пневматический молот медленно и размеренно заколачивал сваи. Где-то рядом за забором посвистывал маневровый тепловоз, издавая скрежет и стук.
  - Годы шума, - продолжал бормотать фараон. - Нет конца шуму. Если бы на этой земле прекратился шум и не было больше буйства...
  - Об этом можно только мечтать, - ответил Кирилл, - иногда, действительно, очень хочется тишины и умиротворения.
  - Но у вас не трясётся земля. Это хорошо.
  - Куда уж лучше, - криво усмехнулся Кирилл, торопливо шагая вдоль забора.
  Справа от тротуара тянулась закопанная теплотрасса. На отогретой земле кое-где бледнела проклюнувшаяся не к сезону трава, грели животы собаки или кучей шевелились бездомные кошки.
  - Блохи и саранча, рептилии и черви - все размножились до ужаснейших размеров...
  - Убить Ростоцкого, - сказал Кирилл. - И все дела.
  - Зачем? Или это поможет остановить казни?
  - Сделал, понимаешь, кино про белого Бима - все и кинулись после него собачек по квартирам любить. А дело это оказалось хлопотным: писать-какать выводи, чем-нибудь да корми, шерсть лезет во все стороны... Словом, вон они, результаты кинематографических идиллий. Потетёшкались, да и выбросили к матерям собачьим на улицу, где они и плодятся небезуспешно. Вопреки Дарвину, выживая все.
  Фараон ошарашенно молчал, осмысливая услышанное.
  - Это Дарвин наслал на вас животных?
  - В какой-то мере...
  - Вы так зовёте ангела Господня? - ещё больше удивился фараон.
  - Ага... Я иду с мечем судия...
  Над забором полыхало оранжево-коричневое зарево. Запах железной гари усилился, гул нарастал, словно низко над землёй приближались тяжёлые бомбардировщики - проходили мимо литейного цеха, где, по-всему, началась разливка.
  - А у нас так со всех сторон: на юге, где живут нубийцы, и на западе ливийском, на востоке и севере поднялась и всколебалась земля, вознёсся дым и огонь, угли сыплются с небес, горы тают, даже Синай вскипел лавой и горящими огнями...
  Фараон ещё долго рассказывал в возвышенном стиле о катаклизмах, но Кирилл слушал его вполуха: он опаздывал на разгрузку продуктов и это его беспокоило больше, чем неведомые египетские казни, о которых он знал, но которые не принимал всерьёз, даже если они и происходили в действительности. Они уже подходили к райкому, когда фараон неожиданно сказал:
  - Теперь я знаю, куда вести народ мой.
  - Какой народ, - спросил раздражённо Кирилл, - египетский?
  - Почему египетский? - удивился фараон.
  Теперь был поражён Кирилл:
  - Ты же царь... или не царь?
  - Уже нет, - смиренно ответил фараон.
  - Сняли? - дурашливо-ёрническим тоном спросил Кирилл.
   Экс-фараон умолк, вникая в смысл вопроса.
  - Ты странно изъясняешься. Я теперь не египтянин. Я - еврей, - в его ответе послышалась невыразимая гордость.
  - На троне можешь ты не быть, а вот евреем быть обязан, - засмеялся Кирилл.
  - Ты удивительно точно сказал, - серьёзно ответил бывший фараон.
  - Значит, евреем можно стать? Я думал, это состояние спонтанное и перманентное.
  - Я был евреем и раньше.
  - Но ты не знал об этом?
  - Знал. Но теперь я пришёл к народу моему и стал сыном народа моего.
  - Ты молодец. Я бы никогда не смог сказать так о себе на людях.
  - Зови меня Моше.
  Вывернув из грязного проулка, они подошли к зданию райкома. На первый взгляд выглядело оно совершенно обыденно, как в любой день недели. Устремлённые ввысь массивные двери с тяжёлыми жёлтого металла литыми ручками излучали спокойствие и непоколебимость. Мало кто обращал внимание на то, что эти двери изнутри закрывались на тривиальный железный крюк, невероятно длинный, на всё пространство тамбура. Плитка из мраморной крошки, которой был облицован цокольный этаж, странным образом никогда не покрывалась грязью, хотя стоящие напротив кирпичные дома были серы и неопрятны. Площадка перед высоким крыльцом сияла чистотой и свеже накатанным асфальтом. Всё рухнет, всё поглотит беспощадное время, а это здание останется на века. Именно по нему будущие археологи будут изучать... Впрочем, что я говорю! Никаких археологов! Никакой смерти не подвластен ни комитет, ни сама идея, заложенная, так сказать, в фундамент этого здания. А вот интересно, когда классовые - антагонистические и не очень - противоречия исчезнут, когда будет построено светлое будущее и гармонически развитый человек начнёт жрать от пуза как материальное, так и духовное, когда отпадёт нужда в руководящей роли, что будет с коммунистической партией? "Как здоровье, Леонид Ильич? - Не дождётесь!" Никогда она не исчезнет. Ты хочешь сказать, что партия не заинтересована в конечной победе коммунизма? Кирилл мерзко захихикал. Но тут же возразил себе заученным аргументом: никогда не исчезнет борьба и единство противоположностей. Ясно-понятно, руководящая роль партии в отношениях между плюсом и минусом, между силой и ускорением, между мужчиной и женщиной, наконец. На конец. В смысле - возьми. Именно в этом смысле и будет её бессмертная руководящая роль. Вспомнился Яшки Спектора экспромт: "Ночь. Улица. Портрет генсека. Идей вождя неверный свет. Живи ещё хоть четверть века, всё будет так, исхода нет. И подведем когда итог мы, то повторится всё, как встарь: всё тот же мир, всё те же догмы. И - Генеральный секретарь". Восьмистишье называлось "Блок-схема".
  Как бы то ни было, но от символа вечности исходила тревога и тихая злоба в этот февральский вечер, словно от урановой руды радиация. Кирилл почувствовал уже на подходе нарастающую напряжённость неприятности. Он потянул на себя ручку тяжёлой двери и тут вспомнил о своём спутнике.
  - Слушай, а ты, собственно, зачем?
  Моше жёстко приказал:
  - Не задерживайся. Открывай двери. Нас ждут.
  - Это меня там ждут.
  - Иди вперёд, - повторил Моше.
  Суров ты был, ты в молодые годы... Кирилл зашёл в вестибюль, наполненный разноголосицей. За столом вахтёра сидела, подперев горестно щеку, Марья. У окна торчали Корнилов и Ларин. Кирилл пожал им руки.
  - Болконский стоял, облокотившись задом, - процитировал он школьное сочинение неизвестного девятиклассника. - Что происходит?
  Марья жалобно произнесла:
  - Вот, не знамо, достанется что или нет...
  Снизу из буфета доносились злые голоса, кто-то многосторонне ругался.
  - Да я вижу, там вовсю нарушаются нарушаются Хельсинские соглашения! - воскликнул Кирилл.
  - Причём в параграфах, защищающих наши права, - мрачно заметил Ларин.
  Марья скорбно вздохнула:
  - Там и ветчинка в банках, и чай индийский...
  Ларин хмуро спросил:
  - Ты где был-то? Мы тут без тебя карячились...
  - Мужики, не поверите - уснул в троллейбусе. Проснулся - конечная. Так я пешком, через дворы, от самого завода пилил по грязи. Вон, все штаны уделал...
  - Уснул? - Корнилов криво усмехнулся. - А это твой кошмарный сон?
  Он кивком подбородка показал на Моше. Марья продолжала перечислять увиденное добро:
  - Яблоки болгарские "джонатан". Очень хороший сорт. Сладкие, а как пахнут! Сыр круглый красный и брусковый в жёлтой упаковке. Пошехонский, скорей всего. Очень я обожаю сыр. Хоть бы попку оставили с парафином. Парафин-то соскрести можно...
  - Не обращай внимания, - ответил Кирилл. - Это со мной.
  Моше, услышав, что речь идёт о нём, гордо произнёс:
  - Не забывай, нас ждут, - после чего направился к лестнице, ведшей на второй этаж.
  - Это на каком языке он с тобой говорит? - удивился Ларин.
  - На великом и могучем.
  - Влетит тебе от Мефодьича. Жди.
  - Я сказал, что тебе зуб дёргают, - сообщил Корнилов. - С тебя причитается.
  - За мной не заржавеет, - ответил Кирилл, направляясь вслед за Моше. - Спасибо, мужики.
  В спину ему раздавался перечень ассортимента:
  - ...Шпроты, кофе растворимое, конфеты "Каракум", колбаска копчёная... Хоть бы что-нибудь дали.
   ...На втором этаже Моше уверенно направился к дверям первого секретаря. Пройдя через пустую приёмную, он потянул обитую коричневым дерматином дверь с бронзовой табличкой: "Юшков Юрий Янович". Кирилл как-то пошутил по его поводу: "Папа - на "я", сам - на "ю", у партии впереди не одно поколение для дальнейшего развития". И процветания, добавил тогда Ларин, если покатятся вспять. К началу алфавита. Партия - единственное, что мне не изменит ничего. Поэзия... езда в незнамое... Опять начинаешь? Не можешь остановиться после Публички? А ты можешь себе представить - жар вздымал крылья и не просто, а крестообразно? Словечко нашёл страшненькое! Да ничего страшненького нет, просто надо было зарифмовать "жар соблазна", вот и вылезла эта геометрия. Новая поза камасутры - крестообразно.
  За столом заседаний сидели двенадцать человек, двенадцать бородатых старцев с глазами, словно на ликах Феофана Грека. Все осуждающе смотрели на Кирилла. Из-за своего стола поднялся Сам - Юшков Юрий Янович. Был он напуган и растерян. Очень.
  - Ну, что ж, товарищи, - произнёс он срывающимся голосом, - теперь, когда все собрались, я вас оставлю.
  И Первый вышел. Однако, подумал Кирилл, выездная сессия ЦК? Много званых, да мало избранных. Званые уходят, избранные остаются. Кто такие?
  В освободившееся кресло опустился Моше. Он расчистил перед собой место на столе: пробежал глазами какую-то бумагу, с сомнением покачал головой, собрал разбросанные листы в стопку и переложил их в папку "На подпись", шариковую ручку бросил со стуком в карандашницу, стряхнул со столешницы невидимую пыль.
  - Все ли назначили тысячных? - спросил он сурово, глядя исподлобья на сидящих.
  Старцы закивали головами.
  - У каждого из них должно быть десять сотников в подчинении. Назначены ли сотники?
  - Назначены, Моше, - ответили старцы вразнобой.
  - Каждыми десятью семьями управлять должен один человек, который подчиняется своему сотнику. Есть ли такие люди?
  - Есть такие люди, - ответил за всех старик с наиболее суровым взглядом, борода которого отливала желтизной.
  - Верят ли им главы семейств? Знают их и подчиняются ли им женщины?
  - Да, Моше, они любимы людьми. Это уважаемые в деревнях люди.
  - Если я отдам приказ выходить, как быстро десятники соберут семейства?
  - Сразу, учитель. Прикажи, и все сразу пойдут за тобой.
  - Готовы ли семейства к походу? - продолжал допрос Моше. -Запасена ли вода и провизия? Собраны драгоценности?
  - Вот уже месяц, учитель, как все готовятся к отправлению в путь. Вещи уложены. Ослы сытые стоят в стойлах. Все ждут твоего приказа. Веди нас.
  - Оружие? Возможно, нам придётся защищаться...
  - Есть копья, мечи и пращи, - заговорил ещё один старец. - От каждого дома взят первенец. Они, вооружённые, будут замыкать шествие.
  Моше повернулся к Кириллу.
  - Я назначаю тебя старшим над войском.
  - Что? - поразился Кирилл.
  - Ты молод, умён, горяч и терпелив - эти качества необходимы военачальнику.
  - Ты с ума сошёл! С какой стати!..
  - Ты не желаешь быть моей правой рукой? - теперь удивился Моше. -Ты хочешь, чтоб нас разгромили преследователи? Или чтобы амалек уничтожил нас?
  - Друзья мои, я беру самоотвод.
  - Перестань говорить непонятно.
  - Нет, ребята, неужели вы не видите, что это всё ирреальность, видимость, горячечный бред?
  Все старцы заговорили сразу, гул голосов повис в кабинете.
  - Он хочет нашей погибели, не желая помогать нам, - говорил один, указывая на Кирилла сухой ладонью.
  - Нет, - отвечали ему, - он из тех, кто не желает покидать страну фараона.
  - И правильно. Я много слышал разговоров, и другие хотят остаться.
  - В конце концов, он чужой и не обязан помогать нам.
  - Моше заверил, что он один из нас...
  - Я много слышал разговоров, другие тоже не верят Моше...
  Моше хлопнул ладонью по столу.
  - Хватит! - прикрикнул он. - Я тоже много слышал разговоров. Кто хочет смерти в огне, пусть ждёт смерти в огне. Но кто идёт, пусть скажет - умеют ли его люди драться так же хорошо, как воины фараона? Кто знает стратегию? Кто владеет военным искусством?
  Старцы молчали, понурив головы.
  - За двести лет народ потерял своего Бога, Бога-воителя.
  - Мы трудились, Моше, эти двести лет, - ответил старец с жёлтой бородой. - Это невероятно тяжело - выжить в стране врага, не погибнув и не причинив никому зла.
  - Вы были рабами рабов. Даже если служили самому фараону, вы были рабами раба идолов.
  - Моше! - горячо заговорил старец. - Мы спасали народ свой, облегчая муки его. Если бы мы не служили царю, соблюдали Закон, чтили день субботний - мы бы все умерли, Моше, нас бы уничтожили.
  - Вы воздвигли кумирни и капища в душах своих! Азазел заменил вам Всемогущего. Кто не хочет покидать страны рабства, отвечайте! - крикнул Моше и с ненавистью обвёл взглядом всех сидящих.
  Старцы испуганно смолкли.
  - Не будь жесток, брат, - решился ответить желтобородый.
  Моше снова ударил ладонью по столу. Пластмассовая карандашница подскочила и упала. Карандаши и ручки покатились на ковёр. Все следили за ними пустыми глазами. Моше вскочил, оттолкнув кресло и, упав на колени, стал собирать рассыпавшуюся канцелярию с пола. Легко поднявшись, Моше осторожно сложил обратно в стакан пучок торчащих из кулака ручек и карандашей.
  - Ты видишь, - неожиданно обратился Моше к Кириллу, - что за народ удостоился быть хранителем Закона? Взгляни на этих людей, - Моше по-прокурорски простёр длань в сторону старцев, - каждый их них стар, как Мафусаил, и труслив, как ребёнок. Я таких не встречал ни среди кочевников пустыни, ни даже на восточных островах. Теперь ты понимаешь, что мне очень трудно будет без тебя. Нам чрезвычайно нужны твои знания и твой опыт.
  - Да я везде нарасхват, - и Кирилл понял, что опять пошутил не к месту. - Вот только ни опыта, Моше, ни знаний войны у меня нет. Ты очень ошибаешься.
  - Это твоё последнее слово? - спросил Моше.
  - Самое последнее.
  Наступила тишина. С улицы неслись, пробиваясь через стекло, приглушённые крики. Иногда вздрагивали и начинали тихо дребезжать стёкла. В коридоре происходила какая-то возня: оттуда через приёмную доносились то взволнованные голоса, то смех, то громкий стук каблуков. Моше задумчиво стирал ладонью пыль со стола, соскребая твёрдым ногтем что-то видимое только ему. Неожиданно и резко зазвонил телефон. Моше уверенно, словно ему это было не в первой, снял трубку и ответил:
  - Слушаю вас.
  В трубке раздался слабый голос. Моше ответил:
  - Нет, это не Юрий Янович. Кто говорит? Моше. Моисей, по-вашему.
  Снова раздалось вопросительное бульканье.
  - Нет, не Моисей Абрамович, - ответил Моше, закипая.
  Трубка снова что-то спросила.
  - Он нас покинул, - ответил Моше. - Я не знаю, где он сейчас и что делает.
   Трубка на некоторое время примолкла, потом в ней раздался испуганный голос.
  - Можете не извиняться, - перебил заикающийся голос Моше, - я не Моисей Соломонович, вы ошиблись.
  Моше положил трубку на рычаг и твёрдо сказал:
  - Военачальником над всеми назначаю Нуна-островитянина.
  - Правильно, брат, - покивал желтобородый.
  - Верно, верно, - поддержали Моше несколько голосов, - островитянин храбрый человек. Опытный в бою мужчина этот Нун.
  Моше поднял руку и голоса смолкли.
  - Кто эти люди? - спросил Моше у Кирилла. - Моисей Абрамович, Моисей Соломонович?
  - Не знаю, - ответил Кирилл. - Начальство какое-то.
  - Назначь тысячных, сотников, выбери десятников. Сколько тебе нужно времени, чтобы собрать все семьи?
  - Зачем? - удивился Кирилл.
  - Я назначаю тебя старшим в твоём селении. Завтра к вечеру все семьи должны собрать всё ценное и посильное, испечь хлебы и запастись водой. И мы двинемся в путь.
  - Куда мы двинемся? - удивился Кирилл.
  - Мы уходим из страны плена.
  - Не могу я никуда идти. Да и не хочу я никуда уходить.
  - Ты хочешь остаться рабом? - грозно спросил Моше.
  - А ты дашь мне абсолютную свободу? - насмешливо спросил Кирилл. - Нет? Зачем тогда менять одно рабство на другое?
  Моше откинулся на спинку кресла и удивлённо смотрел на Кирилла.
  - Я живу в своей стране, которую люблю. Мне вполне нравится здесь жить - не сахар, конечно, но что поделать. Лучше нигде не будет.
  - Ты прав. Лучше не будет. Будет труднее, - Моше высокомерно взглянул на собрание. - Только быть свободным значительно труднее, чем быть сытым.
  - Свободным от чего? От законов природы, установленных Богом? Невозможно. Свободным от кого? От людей? Родных, близких, друзей? Невероятно.
  - Что же ты ищешь в этой жизни?
  - Ты путаешь, Моше, свободу и освобождение. Свобода - это внутреннее ощущение гармонии. Поэтому у каждого своя свобода. И далеко не каждому освобождённому дано быть свободным. Освобождённый раб - всё равно раб. И он будет искать хозяина, пока не найдёт. И сытость, поверь мне, альтернативой свободы не является.
  Кирилл разгорячился. Он убеждал не Моисея - себя. Эти мысли плавали всегда у него на поверхности мозга. Только теперь они сформировались в словесную формулу, получив звуковую оболочку.
  Моше внимательно слушал Кирилла. Он долго молчал, напряжённо думая. Потом покивал головой:
  - Должно быть, ты прав. Я давно заметил, что ты говоришь странные, но правильные слова. Поэтому я очень рассчитывал на твою помощь. Но не все, - голос Моше зазвенел металлом, - не все, как я вижу, думают так же!
   После некоторого молчания заговорил старший из стариков.
  - Признаемся тебе, Моше, что мы не сразу согласились идти за тобой. Мы спорили. Мы сомневались. У нас здесь есть и кабачки, и тыквы. Рыба и мясо есть у нас. Мука и ячмень лежат в запасах у каждого. Как можно это всё бросить и уходить неизвестно куда?
  - Мириться лучше с незнакомым злом, чем бегством к незнакомому стремиться, - с грустью сказал Кирилл.
  - Именно так, юноша, ты не по летам мудр, - кивнул бородой старец.
  Кирилл с гордостью посмотрел на стариков - вот что значит знать мировую литературу.
   - Но потом мы поверили тебе. Веди нас.
  - А ты не хочешь? - спросил Кирилла Моше.
  Кирилл виновато развёл руками:
  - Да не могу я. Как это бросить всё - работу, институт (Наташу ждать бросить, вставил его внутренний голос, видел же их три дня тому... Заткнись, скотина!), родителей, друзей. Да и с какой стати?
   Моше утомлённо и грустно спросил:
  - Зачем же ты звал меня всегда?
  Кирилл хотел было возразить, что вовсе он не звал никого, как два обстоятельства нарушили весь ход собрания. Что-то зашевелилось в душе Кирилла. А ведь ты звал его, сказал он сам себе. Этот Учитель - альтер эго твоё, грешное и святое. Он же драгоценное нутро твоё, непознанное, мерзкое и прекрасное. Это оно зовёт тебя бросить всё то, что ты считаешь ценным сейчас: учёбу, которая тебе обрыдла, агонизирующее социалистическое существование, крепчающую идеологическую шизофрению, демократический централизм как лучшую структуру социальной свободы. Да и ждать Наташу тоже невмоготу - ясней ясного, что не вернётся она в этот сумасшедший дом. А что предлагает тебе он? Не тот же самый централизм? Безоговорочное подчинение большинства меньшинству? А тебя лично он зачисляет в самое малое меньшинство - начальствовать будешь над малыми и сирыми! Соглашайся! Не хочу - противно. И потом, может быть, всё-таки Наташа... Наташа? Жена, как говорится, найдёт себе другого, такого - не такого, как ты, недорогого. А она тебе даже не жена. И не невеста. Ты прав - она дороже. Она тоже моё альтер эго. В Польше одно твоё альтер эго, второе твое альтер эго - каков каламбур? оцени! - зовёт тебя в даль несветлую. А ты выбираешь что? А я выбираю остановку в пути. Ах, да вы, сударь, кантианец!
  Затянувшаяся общая задумчивость была разрушена обстоятельством номер два. За стеной кабинета постоянно слышимый гул голосов перерос в отдельные крики, переходящие периодически в визги. Шум этот нарастал, приближаясь к кабинету, и, приближаясь, он всё более и более определялся как крик мужской. Моше встал, оттолкнув кресло, и вышел в приёмную. Секретарши по-прежнему не было на месте. Кирилл на правах сторожа, несущего определённую ответственность за происходящее, распахнул дверь в коридор. Увиденное не сразу сложилось в цельную картину. Вдоль коридора двигалась мужская задница. Она была одета в обвисшую лоснящуюся пару и вихляла в разные стороны обширными ягодицами. Над задницей возвышалась изогнутая жирная спина в белой рубашке, пропитанной вдоль хребта потом, густой смрад которого спина толкала перед собой, как плотный ком ваты. От головы виднелись только клок волос над затылком и уши над плечами. Спина издавала крики. Когда она поравнялась с дверями, в которых застыли Моше и Кирилл, стало ясно, что это был человек, который двигался задом наперёд, стараясь не пропустить небольшого роста женщину.
  - Если вы думаете, что вы начальник отдела, так вам всё позволено! - кричал мужчина, тыча пальцем в лицо женщине. Этот палец вёл самостоятельный образ жизни, и образ этот был весьма агрессивен. - Глубоко ошибаетесь, уважаемая, - палец быстро, как метроном, задвигался перед носом женщины. - Вы ещё не завотделом, а только и.о. Ио, ио! - весело по-ослиному заверещал палец.
  - А вы и вовсе здесь не работаете! Вы числитесь старшим мастером в моторном цехе, вот там и качайте свои права. Подснежник!
  Маленькая женщина была встрёпана, её пепельного цвета волосы шипели, как змеи на голове Горгоны. На щеках цвели гроздья гнева. Будь она Зевсом, её глаза метали бы молнии. На слабых плечиках маленькой женщины лежала семикилограммовая жестяная коробка югославской ветчины. Целая и нераспечатанная. Мужской палец, неожиданно размножившись в пятерню, хотел было ухватить эту коробку, но женщина с лёгкостью циркового акробата-гиревика вильнула плечиком в сторону и, оттолкнув мужчину, оказалась впереди него.
  - Ио, ио! - продолжал блеять старший мастер моторного цеха. - Я вам этого так не оставлю!
  - Прекратите мародёрство! - закричал Моше. - Оставьте этот гнусный грабёж!
  - А ты кто такой! - без вопросительной интонации прокричала маленькая женщина и скрылась в своём кабинете.
  Задница потопталась на пороге закрытой двери. Она тяжело и возмущённо дышала. Потом втянула в себя сопли и душевно харкнула на дверь.
  - Коза драная, - сообщила задница, обернувшись к Кириллу и Моше. - А вы занимайтесь своими делами, занимайтесь. И не вмешивайтесь в чужие.
  Демонстрируя независимость, мужчина гордо прошествовал мимо опешившего Моше. В конце коридора он, вспомнив что-то важное, резко устремился вперёд, чуть не стоптав идущего навстречу полного мужчину.
  - Что там? - спросила задница.
  - Ещё вафли шоколадные, - раздался ответ.
  Толстяк счастливо прижимал к груди два больших прозрачных мешка: в одном тараканились вафли, а из другого мелко сыпалось на пол галетное печенье.
  - Кирилл, родной, - обратился работник райкома, проходя мимо двери, - если тебе не сложно, собери всё печенье и занеси ко мне в комнату, пожалуйста.
  Моше с негодованием захлопнул дверь и вернулся в кабинет. Здесь тоже царила сумятица. Старцы столпились у окон и взволнованно рассматривали что-то происходящее на улице.
  - Что случилось? - громко спросил Моше.
  - Рабы восстали, - ответил кто-то взволнованно.
  За окном уже совсем стемнело. По улице носились какие-то полуодетые люди с зажженными факелами. Небольшая группа тащила гигантский окованный сундук в ближайшую подворотню, облепив его, как муравьи гусеницу. От дворца фараона остались только три стены - фасад был разрушен сильным подземным ударом. Всюду валялись обломки белых колонн, каменные блоки, расколотые скульптуры. На углу у перекрёстка кого-то методично били ногами, потом, вздёрнув кверху тело, воткнули в него несколько копий и швырнули на землю. Оконные стёкла в доме напротив громко лопнули и просыпались брызгами вниз. Из проёмов ударило красное пламя. Проскакали два голых всадника, с гиканьем хлеща лошадей по крупам, за ними по дороге тянулся труп, превращённый в месиво, оставляя за собой чёрный широкий след. Запахло палёным мясом.
  - Земля перевернулась, как гончарный круг, - сказал один из старцев.
  - И ты хочешь остаться здесь? - спросил Моше.
  Кирилл промолчал. Он не понимал, что происходит.
  Дверь кабинета распахнулась, и на пороге возник человек, голый по пояс небритый, закутанный в полосатую египетскую юбку. По-ленински протянув руку к собравшимся, он провозгласил:
  - Вот эти люди!
  Из-за его спины выдвинулась маленькая завотделом, но уже без ветчины на плече. В руке она держала пакет с изображением джинсов "левис". В комнате раздался новогодний запах апельсинов.
  - Так вот кто мутит народ, - сказала она уверенным тоном. - Это дело политическое, товарищ. Вы обязаны сообщить, куда следует.
  - И главное, - бойко заговорил древний египтянин, - не успеет вдовица заколоть двух голубей на ужин детишкам, как он тут как тут: отдай на жертву. Телёнка или бычка зарежешь - отдай голени, отдай голову, отдай жир левитам и коганам. Безобразие же...
  - Именно всех и пофамильно. Ох, уж эти коганы и левицкие... Как я вас понимаю, товарищ! Пишите, немедленно пишите заявление!
  И они исчезли, как и появились, неожиданно.
  - Спущусь-ка я вниз, посмотрю, что там творится, - сказал Кирилл. - Я всё-таки дежурный сегодня.
  Кирилл спустился в вестибюль. Там в разные стороны из буфета выскакивали служащие райкома. Они растаскивали по кабинетам подарочные наборы. У окна стоял Ларин.
  - Все, кто выжил в катаклизме, пребывают в пессимизме, - сообщил он Кириллу. - Это тебе.
  - Что там? - лениво поинтересовался Кирилл.
  - Кило яблок, сыра кусок, ветчина, чай со слоном да ещё по мелочи.
  Кирилл упёрся лбом в оконное стекло, остужая голову.
  - Температуришь? - спросил Ларин.
  - Думаю.
  - О чём?
  - Быть или не быть?
  - Вот в чём вопрос... - протянул Ларин. - Ну, счастливо додумать.
  - Корнилов слинял?
  - Давно.
  За окном разливалось по ночному небу оранжевое зарево: там за домами находился литейный цех.
  
  В комнате сестёр стоял раскардаш. На середину комнаты был выдвинут круглый стол, на котором стоял стул, на котором стоял Кирилл, который ремонтировал электропатрон. Рядом со столом стояла Наташа и старательно помогала Кириллу - держала в пальцах отвёртку. Ольга тщательно замазывала алебастром, разведённым в жестяной консервной банке, щель между розеткой и стеной в том углу, где когда-то стоял стол.
  - Я понимаю, Польша хорошая страна... Шопен, Мицкевич, Коперник, Ежи Кукучка.
  - А это кто?
  - Это мастер. Все восьмитысячники покорил в одиночку. Я его видел на Памире. Что там ещё? Фильм "Пепел и алмаз", Вестерплате...
  - Ежи Гротовский, - сказала Ольга.
  - Ну, откуда? - разочарованно протянул Кирилл. - Только по слухам.
  - Марина Мнишек, - вставила Наташа.
  - Кто больше? Марина Мнишек - раз, Марина Мнишек - два, Марина Мнишек - три. Пани! Приз достаётся вам - возьмите с полки пирожок. Но жить там - увольте.
  - Почему? - спросила Наташа.
  - Тесно. Я вот стою на стуле посреди страны и чувствую: три тысячи километров впереди меня, три тысячи километров - позади меня. Размахнись рука, раззудись плечо. А там? Как в малолитражной квартире - кругом граница, стена, забор.
  Ольга сказала, не отрываясь от работы:
  - Это нам так кажется. На Западе каждый житель может без всякого ОВИРа выехать в любую страну. А если и есть визовый режим, то не нужно столько мучений, как у нас.
  - И собеседований в совете ветеранов партии, чтобы съездить в Улан-Батор, тоже не проходят? - с удивлением спросил Кирилл.
  - Не проходят, - засмеялась Наташа.
  - Как же это они так! Тут у них не продумано. А вдруг турист не знает, как зовут Цеденбала, - такой позор на всю Францию. Дискредитирует весь капитализм. Что-то я не пойму, что у вас тут с электричеством...
  Сёстры улыбались. Разговор шёл пустяшный, из серии "лишь бы не молчать". Но выскользнув на тему заграницы, он приобрёл какой-то оппозиционерский и одновременно патриотический характер для Кирилла. Сам Кирилл не мог понять, что он отстаивает.
  - А вот интересно, почему, скажем, ФРГ не боится, что какой-нибудь датчанин-путешественник или гишпанец-турист не выкрадет бундесверовского секрета?
  - Делать ему больше нечего, - сказала Наташа.
  - А у нас этих секретов... Город Чмаровск - закрытый город... Странная ситуация: потяну чуть за провод - фаза есть, отпущу - нет...
  - Город Чмаровск, я бы хотела уточнить, - сказала Наташа, - это не бывшая ли деревня Чмаровка?..
  - Да-да-да !.. - подхватил Кирилл
  - Какая деревня? - не поняла Ольга.
  - Со стороны которой вошёл в Старгород Остап Бендер. В годы великого построения социализма...
  - Одержания, - уточнила, давясь от смеха, Наташа.
  - Какого одержания? - опять не поняла Ольга.
  - Если попросишь Кирилла, он тебе даст почитать "Улитку на склоне".
  - Обязательно. В эпоху, значить, одержания... верха над низом...Чмаровка была превращена в опорную стройку оборонной промышленности. Ей придали статус города и построили в ней четыре подземных прачечных, в которых стирают секретные солдатские подштанники, и один арбузолитейный завод...
  - И что выпускает этот завод? - спросила Ольга.
  - Он отливает секретные арбузы.
  - Завод, разумеется, подземный? - спросила Наташа.
  - Натурально. Чмаровск стёрли со всех карт. Во избежания утечки. А по углам города - вышки с автоматчиками, охранять людей.
  - Люди - наше богатство, - сказала Наташа.
  - За неимением другого, - попала наконец в тон беседы Ольга.
  - Вот только когда мне здесь надоедает классовая борьба, я надеваю сак на рюк (сёстры засмеялись от такой этимологии) и отправляюсь в тайгу, в горы, в глушь, в Саратов. А в Польше куда укатишь? Сутки на машине - и шлагбаум. Наташа, включи свет, пожалуйста.
  - А тебя не стукнет?
  - А чёрт его знает, что у него на уме.
  Наташа щёлкнула выключателем.
  - Какой ток опасней? - говорил Кирилл, копаясь в патроне токоискателем. - Конечно, постоянный. Переменный нет-нет, да и стукнет. А постоянный и бьёт, и бьёт, и бьёт... За окошком свету мало.
  - А поляки говорят, что русские очень агрессивные люди, - сказала Ольга.
  - С точки зрения своего, любой чужак - агрессор. Матка бозка!
  Кирилл вытащил из потолочной дыры оборванный шнур электропроводки.
  - Что в переводе означает божья матка. Как у вас вообще свет загорался? - спросил Кирилл, недоуменно глядя на оголённые алюминиевые концы. - Наташа, выключи, пожалуйста.
  - Теперь будем сидеть в темноте? - спросила она.
  - Ни в коем случае. Будем работать при свете решений последнего съезда партии.
  Ольга отложила банку в сторону и подошла, испуганно глядя на оборванный провод.
  - Что, собственно, случилось? Немцы на Дерибасовской? Уже взяли Молдаванку? Оля, я сейчас буду делать па-де-де...
  Ольга отошла в сторону, и Кирилл спрыгнул со стула сразу на пол.
  Он провел от выключателя еле заметную вертикальную черту до потолка.
  - А ну-ка, девушки, а ну, красавицы, - взяли этот лёгонький столик, и двигаем его к стене.
  Кирилл снова забрался на стул и стал расковыривать под потолком штукатурку.
  - Наши советские строители не знали, что в этой квартире будет жить простой доцент филологии с дочерьми-гуманитарками...
  - А если б знали? - спросила Наташа весело.
  - Они бы провод по канализации проложили. У нас, электриков, весёлый беззлобный нрав и богатый юмор.
  Кирилл нашёл провод, скрытый под штукатуркой, который уходил в дыру под потолочную плиту, вытащил его наружу и загнул конец в большой крючок. Соскочив на пол, он вытащил из-за шифоньера провод, свёрнутый большими белыми кольцами, пропев при этом " Всё кругом колхозное, всё кругом моё", откусил плоскогубцами, отмерив на глаз, нужную длину, зачистил и на нём тоже сделал крючок. Дверь неожиданно открылась, ударившись в стоящий напротив неё стол. В образовавшейся щели показалась голова мамы.
  - Что вы тут делаете?
  - Мама! - весело закричала Наташа. - Ты представляешь, строители не проложили провод для лампы, потому у нас свет и не горел.
  - Как не горел? Он же иногда включался.
  - Это потому, - компетентно ответил Кирилл, - что было электрическое поле. А теперь мы напрямую сделаем, без поля.
  - Хорошо, только побыстрее доделывайте - и обедать.
  Мама закрыла дверь. Все засмеялись.
  - Теперь мне нужны помощники, - сказал Кирилл.
  - Я, я! - затрясла, как пионер на уроке, рукой Наташа.
  Кирилл смерил её взглядом.
  - Боюсь, ты не доросла до тонкой и ответственной работы. Оля, я вас попрошу, если вас не пугает номер "Под куполом цирка", то стул на столе ждёт вас.
  Ольга взобралась под потолок.
  - Провод с крючком всовывайте в дырочку и осторожно, как удочкой, подёргивайте, пытаясь поймать мой крючок.
  Наташа, глядя на Кирилла так, чтобы её лица не видела сестра, беззвучно смеялась двусмысленности того, что говорил он. И он еле сдерживал улыбку на лице.
  - А меня не стукнет током?
  - Если стукнет, ваше место займёт Наташа. У нас незаменимых нет.
  Кирилл со своей стороны тоже засунул провод в потолочную дыру, стараясь поймать крючок Ольги. В поисках друг друга крючки провели несколько напряжённых минут. Из кухни проникал томительный запах жареного мяса.
  - Вам не скучно? - спросила Наташа и, подойдя к проигрывателю, поставила пластинку.
  - Что-то не клюёт, - пробормотал Кирилл.
   Пугачёва запела: "Я уезжаю, но скоро вернусь".
  - Актуальная песенка, - сказал Кирилл.
  Ольга фыркнула. И тут клюнуло.
  - Я зацепила, - азартно проговорила она.
  - Теперь очень осторожно, не тяните, - давал советы Кирилл, вытягивая из потолочной дыры новый провод. - Вот и всё, а ты боялась, как поют пионеры и школьники всей страны. Осталось работы ровно на семь минут.
   Он точными выверенными движениями подключил новую проводку к электропатрону с одной стороны, к распределительной коробке - с другой. Потом развёл в банке алебастр, добавил немного цемента.
  - Можете мыть руки. Я заканчиваю, - и полез заделывать дыру в потолке.- Наташа, приготовь люстру, пожалуйста.
  Ольга спросила:
  - Помощь больше не нужна?
  Кирилл отрицательно покачал головой. Ольга ушла, протиснувшись между дверью и столом.
  - Семь минут прошло, - сказал Наташа.
  Кирилл спрыгнул со стула и, растопырив кисти испачканных цементом рук, обнял Наташу. Она с готовностью подставила губы под поцелуй.
  - Я горжусь тобой, - проговорила Наташа.
  Кирилл светился, как только что подвешенная люстра.
  - Оля теперь может работать электромонтёром, не всё ей с английского переводить. На старости кусок хлеба.
  Раздался голос мамы:
  - Дети, мойте руки и быстро за стол!
  Обед проходил весело. Валентин Сергеевич, глуховатый, а потому несколько отрешённый человек, умудрялся одновременно есть и рассказывать.
  - Вот, говорят: попал как кур во щи. Однако сразу возникает много всяких "но". Почему во щи? Из курятины щей не варили. Почему кур, а не петух? В те времена, когда о петухах говорили "кур", щами называли квас. Некоторые предполагают, что не во щи, в ощип. Ещё сложнее, почему в ощип не гусь, например.
  - Попал как гусь в ощип... - засмеялась Надежда Георгиевна. - Скажешь тоже.
  - На недавней конференции Купчиков-младший в кулуарах рассказывал: он предполжил, что кур попал не в ощип, а в ощеп - расщеп пня. Славяне, да и не только они, особо крупные пни выкорчёвывали, предварительно их расщепив с помощью клиньев. Но вот что за кур такой?
  - Дед, ты опять что-нибудь неприличное расскажешь! - засмеялась мама.
  - А? Ну да. И вот, рассказывает Купчиков, читает он какую-то древнюю сказку - индийскую или китайскую - про императора обезьян. И этот самый обезьян угодил в аналогичный индийский ощеп самым, знаете ли, китайским местом. Вот вам и кур! - Валентин Сергеевич приподнял в пальцах ложку, демонстрируя на модели описываемый предмет. - Я бы не хотел попасть, как кур во щи.
  Он засмеялся, вместе с ним засмеялись остальные: Кирилл пряча улыбку, сёстры уткнувшись в тарелки, Надежда Георгиевна прикрыв рот рукой.
  - Тебе-то чего бояться, - сказала она. - Твой кур уже никого не клюнет.
  - А? Ну да. Весьма интересное предположение, весьма. Спасибо, мамулечка, суп был очень вкусён.
  Валентин Сергеевич вытер губы ладонью, поцеловал мамулечку.
  - Я пойду покурю? - спросил он робко.
  - Только одну сигарету.
  - Одну, конечно. Дай мне, мамулечка.
  Родители вышли.
  - Что ж, я, пожалуй, тоже пойду. Обед, действительно, был вкусен.
   - Может, чаю? - кокетливо спросила Наташа.
  - Вот чай с удовольствием. В любое время суток. Но этот божественный напиток я пью только в общежитии. Завтра часов в пять, у меня, надеюсь, будет крепкая заварка.
  - В Англии тоже в пять часов наступает файф-о-клок, - сказала Ольга.
  - И все англичане разом принимаются за чай?
  - Да.
  Наташа начала смеяться, не в силах больше сдерживаться.
  - Ну и зрелище! - восхитился Кирилл.
  - Папа! Мама! - закричала Наташа. - Кирилл уходит.
  Появилась мама.
  - Спасибо вам большое, Кирилл, за ремонт.
  - Я всё наладил. Там надо только забелить. Большое вам спасибо за обед. Особенно великолепен был гусь.
  - Гусь смаженный, - сказала Наташа. - Мама осваивает польскую кухню.
  Появился Валентин Сергеевич и протянул руку.
  - Весьма рад был познакомиться, весьма рад. Если вам, Кирилл, понадобится консультация или книги, вы можете всегда заходить. С Наташей или без неё.
  Отец ушёл, унося с собой драгоценную сигарету.
  - До свиданья, Оля.
  Наконец они остались одни.
  - У тебя великолепная семья, - Кирилл притянул Наташу к себе, поцеловал в губы. - Зачем тебе нужен этот харцер?
  - Должна я с ним развестись или нет?
  - Я узнавал, можно развестись и здесь.
  - Почему я по-свински должна поступать с человеком, в доме которого я жила, который любит меня в конце концов.
  - Больше всего на свете я хочу, чтобы ты забеременела.
  - По-моему, ты только об этом и думаешь, когда мы встречаемся. Все сразу догадаются от кого. Хочешь сплетен?
  - Да, я хочу сплетен, я хочу от тебя ребёнка, я хочу жить с тобой.
  - Ну, хорошо, я выйду за тебя замуж, а дальше что?
  
  Здравствуй, дорогая мама! 1 января 1945 г.
  Сегодня новый год. Ещё один год отошёл в сферу воспоминаний. Хотя и поздно прийдёт моё поздравление тебе, но желаю с новым годом тебе нового счастья, настоящего, а не еврейского, желаю здоровья, чтобы следующий год мы встречали вместе. Как я встречал праздник? Замечательно. В обширной землянке, называемой офицерским клубом, собралось человек 50 офицеров. Играл баян. Под звуки его, как в американке, офицеры пили и закусывали. Водки и пива хватало вдоволь. Офицеры пели, плясали. Но так как ни петь, ни плясать я не умею, то больше налегал на пиво, ибо дорвался до него впервые за три года. Сколько я выпил, не знаю, во всяком случае, не меньше литров четырёх. Я решил было сделаться пьяным, ибо им ещё ни разу не был. Одни дерутся, другие плачут, третьи поют и объясняются в любви к ближнему. Мне было интересно узнать, каков буду я. Но ничего не вышло из моей затеи, хотя к пиву я добавил с пол-литра водки. Должно быть, потому что я очень много закусываю. Проводив спать товарищей, отвесив некоторым для отрезвления несколько оплеух, я в пятом часу ночи лёг спать. Вот и праздник. Было "очень весело". Целую тебя. Твой сын Фима.
  
  Я понял, зачем ты читаешь эти письма. Ты себя с ним сравниваешь. Вы похожи, как близнецы. Ты такой же наивный и неглупый. На тебя так же действует спиртное - ты ни разу не смог напиться до потери памяти, поэтому ты не любишь пить, тебе не доставляет это удовольствия. От выпивки на тебя нападает жор - на него тоже. Так же, как и он, ты не умеешь и поэтому не любишь танцевать. А гитара? Этот стон у нас песней зовётся. Тем более, для визборовских песен оперным вокалом обладать не надо. Судьбу свою вычитываешь? Ты знаешь, чем это кончилось для него.
  А что будет с тобой? Ты прав. Но читаю я не только для этого и не потому. А почему? Не знаю, отстань, потому что я всё читаю.
  
  Здравствуйте, дорогие мама, Дина, Додик! 8 января 1945 г.
  Две ночи совершал марш. В машинах холодно. В эту ночь шёл снег, стёкла в машинах опущены, ибо сквозь них ничего не видно, поэтому, сидя в кабине, был весь в снегу. Вчера день провели в лесу у костра. А сегодня под утро приехали в деревню. Расположить бойцов пришлось в сарае, ибо много домов сгорело, а в целых - госпиталь. Я сейчас сижу в хате, переделанной из сарая. Семья - пять человек, три девочки. Я с ними весь день играю. Старшей десять лет, зовут Люда, наверное, Людвига. Красивая, умная девочка, прекрасно говорит по-русски. Люблю я такого возраста детей, и они меня любят. Целый день от меня не отходят. Особенно эта Люда. Я её мамаше сказал, что лет через семь приеду её сватать. Матери лестно, что о её дочери такого мнения. Она смеётся и по-польски говорит это Люде. Та поняла, покраснела и удрала в угол. Теперь я пишу и чувствую на себе её взгляд. Повернусь, а она в смущении прячется. Сейчас восемь вечера. Двое суток без сна. Но спать не хочется. А всё это дети наделали. До передовой семь километров. Вчера переехали через Вислу. Нахожусь на Сандомировском плацдарме. На левом фланге наши уже наступают и намного продвинулись вперёд. В сводках этого ещё нет. Через несколько дней и мы двинем.. А войск сколько! Вряд ли невоенный человек может представить себе такое количество войск. И не так людей, как техники. Машины, танки, орудия. Я прекрасно помню 41 год. И прекрасно знаю 43, но столько техники, как сейчас, я ещё не видел. У вас на Урале сильные морозы, а здесь сильнее 15 градусов не было. Надеюсь, что и дальше так будет. Как-нибудь зиму эту переживу. Главное - ноги. Вчера получил письмо от моего бывшего солдата. Он теперь дома и пишет вместе со своей невестой. Приятно получать такие письма, хотя и часто его ругал, и наказывал, а всё же письмо очень тёплое. Больше писать нечего. Ваш сын и брат Фима.
  
  Здравствуй, мама! 10 января 1945 г.
  Получил сегодня твоё письмо и фото. Всё время сидел и сравнивал - старое и это. Какая разница! Какие изменения за эти годы. Действительно, я много прочёл на этой фотокарточке. Всё дошло до глубины души моей. Поэтому ты для меня ещё дороже. Я готов на всё ради тебя, Дины, Додика. Вы много пережили, много переживаете. Я помню твои письма из колхоза. Закончится война, я верю, что смогу создать для моих родных условия счастливой зажиточной жизни. Пускай не зажиточной, это не обязательно для настоящих людей с человеческой душой. Я сделаю всё, что от меня зависит, мы будем счастливы. Залог этому - мой характер и моя любовь к вам. Если бы у меня был характер иной, я или стал бы беспутным молодым человеком, идеал которого - водка и бабы, или давно женился бы сам, или без меня б меня женили. Были б только у жены водка да сало. А сколько я на таких свадьбах водки перепил - страх вспомнить. Я что-то заболтался. Больше писать нечего. Жду писем. Целую тебя. Твой сын Ефим.
  
   В коридоре купейного вагона у окна стояли Наташа и Кирилл. Наступил тот момент после отправки поезда, когда все заняли свои места и начинают знакомиться. За окном проносился уральский пейзаж. На шершнёвском водохранилище качались лодки рыбаков - на майский икромёт из Челябинска и окрестностей выезжали все любители поживиться свежей рыбой. После него поплыли садовые участки с разноцветными крышами среди зацветающих кустов и деревьев.
  - Ранняя в этом году весна, - сказал Кирилл. - Посмотри в последний раз на родной край.
  - Ты меня провожаешь, как в лабиринт к Минотавру.
  - Жаль, я не Тезей...
  В самом купе Оля сидела с попутчиками - мужчиной и женщиной. Пергидрольная блондинка далеко за средние годы и едва со средним образованием убеждённо рассказывала:
  - У нас в магазине "Океан" купила соседка банку "минтая", знаете, эту дрянь в томатно-масляной заливке за сорок восемь копеек. Есть её нельзя...
  - Зачем же она купила? - ехидно спросил мужчина.
  - Да пенсионерка потому что. Какие у неё деньги? А покушать хочется, не век же на вермишели.
  - Лучше бы на эти деньги купила два кило свежей кильки - и пожарить и потушить в уксусе, - сказал мужчина.
  - Вы послушайте, что дальше. Она дома банку открывает - а там чёрная икра.
  - Во даёт!
  - Слушайте, слушайте! Она ко мне: Аня, посмотри-ка. Мы с ней бегом в "Океан". А там что творится - мама родная! И все хватают эти банки по сорок восемь копеек. Я тоже схватила. Дома открываю одну...
   - Ну?.. - завороженно поинтересовался мужчина.
  - Минтай. Вторую - минтай. Во всех банках минтай. Всегда так: везёт и не мне.
  - Выбросила?
  - Чего?
  - Консерву-то?
  - Нет, соседке отдала. Давай, говорю, меняться: я тебе весь минтай, а ты мне икорку. Да разве отдаст. В кои веки, говорит, господь услышал молитвы. Ну и забирай, говорю, это говно, всё равно выкину. И что ты думаешь - забрала! Хоть бы ложечку попробовать дала, по губам помазать. Да пропади ты, думаю, с икрой твоей.
  - Да, в области гуманизма, в смысле любви к личности, мы ещё не набрали нужных темпов. А с икрой - это ты того...
  Кирилл и Наташа с интересом прислушивались к разговору. Оля читала русско - польский словарь.
  - Нет, правда!
  - Какая икра, женщина! Её осетры прямо в обкомовские кабинеты мечут. Откуда ей взяться в магазине? Там даже селёдки уже нет. Забыли, как настоящая рыба выглядит - камбала, скумбрия..
  - А ещё была, - женщина засмеялась в ладошку, - простипома...
  - Не ели, дураки.
  - А я так скажу, кабы не отправляли всё в другие страны, так и здесь всего хватало бы.
  - А вы как думали! Он же в Африке лежит, рот раскрыл - ему сверху ананас. Он же мойвы нашей не ел, она ему нужнее. Всё берите - хлеб, мясо, мойву, масло. Вон поляки, - мужик показал на Олю, - правильно забастовали. С сытого брюха не побастуешь...
  Кирилл в коридоре проговорил вполголоса так, чтоб его слышала одна Наташа:
  - Бастовать можно только от голода. Других причин ему просто в голову прийти не может.
  - А из-за чего можно ещё бастовать? - спросила Наташа.
  - Чтоб побольше гуманизма, в смысле любви к личности...
  Оба засмеялись.
   - А денег в банках нет. А пятого-двадцатого рабочему человеку зарплату-аванс дай, а где денег взять? Цены на водку и папиросы повысить!
  - По требованию трудящихся и в целях ликвидации дисбаланса денежно-товарной массы, - также тихо вставил Кирилл.
  - Раньше поллитровка три шестьдесят две стоила, - сказала пергидрольная блондинка.
  - А два восемьдесят семь не хочешь, - разозлился мужик. - И всё было.
  - Сейчас про Сталина вспомнит, - сказал Кирилл.
  - При Сталине в магазинах всё лежало - мясо, колбаса, масло шоколадное.
  - Если б он знал, что при товарище Сталине водка стоила шестьдесят три копейки пол-литра...
  - Ты зачем с нами поехал? - спросила Наташа.
  - Я отдельно. Средь шумного бала случайно.
  - А ты, случайно, не в Варшаву собрался?
  - Только на танке. Дела у меня в Москве.
  - До Бреста, надеюсь, не поедешь?
  - Я-то нет. А вот ты... Куда едешь - страны не знаешь, языка не знаешь, культуры-мультуры не знаешь...
  - Там тоже славяне...
  За окном замелькала лесо-степная полоса. Прозрачные берёзовые леса стояли яркими с молодой листвой. По полям ползли трактора, распахивая землю.
  - Любезные сердцу картины? - спросила Наташа. - Дорогие места?
  - Тут грибов в августе-сентябре прорва. Если б не клещи, то и сейчас можно сморчки поискать.
  Кирилл потёр грудную кость.
  - Носи в кармашке валидол. И не переживай. Жди меня, и я вернусь. Только очень жди.
  Кирилл прижал Наташу к себе.
  - Оля, - предупредила она.
  - Оля читает польский словарь. Более того, она, как я понимаю, в курсе, а в-третьих, дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг.
  
  Здравствуй, дорогая мама! 30 января 1945 г.
   Письмо твоё от 14 января получил. Ты сообщаешь, что Дина подала заявление в ряды Красной Армии. Это меня ошеломило, ибо, оказывается, я досконально не знаю Дининого характера. Хорошо, если ей удастся попасть ко мне. Правда, служба у меня очень тяжёлая и никак не подходит для девушки. Но вообще девушке в армии служить очень трудно, особенно, когда она собой что-нибудь стоит. Для этого нужно иметь огромную силу воли, упорство. И главное, уметь отшивать всех ухажёров, особенно из начальства. Это удаётся очень малому количеству девчат. Но если дело сделано, то я надеюсь, что Дина сумеет сдержать характер. У меня новостей нет. Если Диночке придётся меня искать, то она найдёт меня далеко в Германии. А вообще я ей итти не советовал бы. В этом была необходимость в 1941 и в 1942, но никакой необходимости нет итти в армию теперь, когда вот-вот окончится война. Пока она меня догонит - и войне конец. Правда, я был бы очень доволен, если б после войны она была возле меня, ибо боюсь, что год-второй придётся послужить в Германии. Теперь пишите мне по новому литеру в адресе. У меня всё по-старому. Почти всё время провожу в машине. Отдых у костра. Морозы в Польше небольшие, 5-10 градусов. Через сутки надеюсь быть уже в Германии. Сегодня ночью показывали кинокартину в лесу - американский фильм "Северная звезда". Хотя и был сильно утомлён, но с удовольствием посмотрел. Недавно выслал вам 500 рублей. Теперь получил повышение в должности. Раньше командовал взводом, теперь батареей. Больше писать нечего. Целую тебя. Твой сын Фима.
  Полевая почта 28776 "ц".
  
  Купе девятого поезда до Варшавы было утрамбовано до предела. Кирилл думал, пока перетаскивали чемоданы и тюки с Казанского на Белорусский, что это всё не войдёт на полки. И не вошло, потому что в купе ехали ещё две старухи. Несмотря на хрупкий возраст, они везли не одну корзину, картину, картонку.
  - Как вы тут спать будете? - удивился Кирилл.
  Тюки и сумки загромождали все полки. Сидеть можно было только поджав ноги или вытянув их поверх стоящих в проходе чемоданов.
  - Как-нибудь сожмёмся, - улыбнулась одна из старушек, мелко перебирая какой-то свёрток на столике.
  - Задохнётесь в Бресте, пока колёса будут перекатывать. Ни окна открыть, ни, пардон, в коридор выйти.
  - Тебе не пора? - спросила Наташа.
  - Надоел? Мысленно там уже? У меня есть большая просьба. Случится быть в городе с названием Конты Вроцлавске, узнай, пожалуйста, есть ли там памятник на братской могиле или какие-нибудь другие захоронения советских солдат. Если есть, обрати внимание на фамилии погребённых.
  - Зачем?
  - Моя там должна быть. Если есть - положи цветочек. Если нет - тоже положи. Всё. Долгие проводы - лишние слёзы. Будь счастлива.
  - До свиданья, - сказал Наташа со значением.
  Кирилл отрицательно покачал головой.
  - Про цветочек не забудьте, пани.
  Кирилл решительно вышел из вагона. За несколько секунд до отправления поезда, Наташа вдруг сказала Ольге:
  - Подожди, - и выскочила в коридор.
  - Не вздумай, слышишь, не вздумай, дурочка!..
  Наташа бежала по коридору вагона, но поезд плавно отошёл от перрона, тихо застучали колёса, качнувшись, поплыл вокзал.
  Когда последний вагон начал медленно удаляться, Кирилл направился в буфет. Выстояв небольшую очередь, он разложил на круглом высоком столе варёную с синевой курицу, горку хлеба, переставил с соседнего столика солонку. Он остервенело рвал мясо руками и жевал его, не разбирая, прямо с костями. Желваки на его лице круто ходили, и было не понятно, ест ли он или скрипит зубами, глотает слёзы или запивает куски вокзальным кофейным напитком.
  
  Здравствуйте, дорогие! 3 февраля 1945 г.
  Наконец я в Германии. У самой реки Одер. Сначала, когда перешли немецкую границу, жителей не было видно. Иногда попадались немецкие поляки. А здесь, в деревне, где я нахожусь, почти все жители остались. Мужчин нет, одни женщины и дети, да старики. Наши солдаты ведут себя культурно. Никого не трогают. Но мяса едят сколько угодно - в котёл закладывают по целой корове. Немки удивлены, что их не расстреливают, не бьют и пр. Я с батареей занял дом. Жителей - старуху и трёх девушек - поместил в одну комнату, а остальные четыре занял с бойцами. Живут немцы неплохо. Обстановка и уют замечательные. Впервые за три года спал на перине. Вернее, не спал, а мучился, ибо никак с непривычки не мог заснуть. Перешёл на диван и тогда только заснул. С хозяйкой я культурно сговорился, что её погреб в моём распоряжении, и ординарец варит-жарит, а вчера на ужин даже пельменей приготовил. Когда мы ночью пришли в квартиру, то немки запрятались в угол и всю ночь проплакали. Но утром я с большим трудом объяснил им, что их никто не тронет. Девчонка лет 16 пожаловалась, что один солдат ударил её пистолетом по голове день тому назад. Я позвал солдата, у которого немцы расстреляли жену, детей, мать. Рассказал им про это, да рассказал, как немцы танками детей давили, да как детям грудным головы об печи разбивали. Трудно было говорить. И почему я как следует немецкого не учил! Теперь мы все жалеем, а в школе не учили. Но немки меня поняли. Я притащил стул из другой комнаты. Стул наш, со звездой. Девушка плакала, стала говорить, что они не виноваты, а виноваты немецкие солдаты. Старуха говорит, что у неё сыновей нет, а муж умер вот уже семь лет. Врёт, понятно. Но после моего разговора повеселели, смеются. А старуха открыла шкаф с банками варенья. Русскому солдату. Брать варенье запретил - возможно, отравлено. Согласно приказу, солдаты наши и офицеры ведут себя культурно. Советский гуманизм. "Кто не сдаётся - того уничтожают". Не сегодня, так завтра опять в бой. Там опять будем немца бить. А марать руку о беззащитную женщину - мы не немцы. Больше писать нечего. Целую вас. Фима.
  
  С вокзала Кирилл позвонил Серёге, которого дома не оказалось, трубку взяла Алёна. После радостных восклицаний и комплиментов Кирилл сообщил, что появится только вечером. Как всегда, в парк Горького? А вдруг на сей раз? Действительно, отвечала Алёна, а вдруг? Тебе матрасик или раскладушку достать? Я старый солдат, донна Роза, и не знаю, что такое роскошь. Кусок холодной телятины, стакан рома и надувной матрас - что ещё нужно для привала привыкшему к суровой жизни воину? На холодную телятину можешь не надеяться, где ж я тебе её возьму, рома тоже нет, но бутылочка "Тамянки" с ячницей, надеюсь, устроят старого вояку. Устроят, великолепная донна Роза...
  В парке Горького шло гулянье. Гремела музыка. Марш Тухманова сменялся песнями военных лет и песнями о войне. В гражданской одежде и в военных парадных мундирах, по одиночке неприкаянно и группами радостно ходили ветераны. Даже тот, кто был одет в полевую форму, выглядел, как на параде, - чисто, ухожено, радостно-торжественно. Сияли трубы духового оркестра, сияли лица стариков, сверкали под солнцем награды. У большинства, как заметил Кирилл, от плеч до пояса, медали блестели в основном юбилейные. Ну и что, думал Кирилл. У дядьки тоже был только один орден. И если бы он вернулся с ним одним, то по сю пору получал бы одни юбилейные. Да хоть бы и вообще без наград. В их жизни было событие, которое изменило весь мир, всю планету, и они в нём участвовали. Это их гордость, заслуженная и честная гордость. А что есть у тебя? Мелкие чувства под названием любовь. Бесплодные ощущения бытия. Игры в якобы научные поползновения. Пестование пустоты и бессилия от потери возлюбленной. Так ведь не погибла и есть надежда. А когда погибает первенец? Единственный и вся надежда с ним? Кормилец, без которого нищета? Что должен ощутить получатель похоронки - ты это можешь пережить? Не дано и в близком приближении. Так что, юбилейные медали - это швы на их душевных ранах. С каждым годом этих людей становится меньше. С каждым годом швов становится больше. Потому что раны не зарастают. Потому что время ничего не лечит. Вопреки обывательской мудрости. Ты хочешь войны? Спаси и сохрани! Я хочу чувствовать себя человеком. Неужели это возможно только на грани жизни и смерти? Когда идёшь по хребту в паре с Николаем, и ледниковый ветер хлещет по морде и сталкивает тебя в полукилометровую бездну. Когда разматываешь клубок противоречий в "Зеркале" Тарковского, и картина становится ясна и каждый ход её поражает органичностью. Когда выскакиваешь из кабинета КГБ тоже ощущаешь себя живым? Ну, так нарвись ещё раз, кто тебе будет мешать? Купи себе мотоцикл, рассекай на ста километрах ночное шоссе. Участвуй в драках с ножами. Грабь магазины - не за деньги, а чтоб ощутить. Балкон бы что ли сверху иль автобус пополам - вот это дело, это подходяще. Главного ты не понял, дорогой любитель экзистенции, ты этих ощущений ищешь, а они в них жили естественно. И эта ненатуральность и отвратность твоей жизни звучит даже в консонансах: "ощущений ищешь" - на пять согласных лишь один сонорный. Шесть и два, кол тебе по фонетике.
  Кирилл сидел на бордюре фонтана и держал в руках портрет дяди Ефима в коричневом самодельном багете. Мимо проходили старики.
  Кирилл уже безнадежно смотрел в их лица. Радостное сочувствие празднику снова начало сменяться сосущей тоской. Не понимаю, чего ты хочешь? Перманентной игры со смертью? Ну, так поезжай на БАМ, на КАМАЗ, Уренгой, Тюмень... За настоящей жизнью. Беда в том, родной мой, что всё это ненастоящее, вымороченное. БАМ или нефтяники Тюмени вымороченные? Они там заколачивают бабки-бабочки. Все эти Кунаширы и земли Франца-Иосифа. А если ты решил корчить из себя джек-лондоновского клондайкера, то всё твоё желание романтики - тень отца Гамлета. Вся наша жизнь - создание иллюзий, синтез галлюцинаций. Вот почему ты читал фронтовые письма и теперь сидишь здесь: решил проверить хотя бы одну иллюзию на материальность. И вообще - пора сворачиваться. Без толку тут сидеть. Пойду поброжу ещё с портретом по парку. На следующий День Победы в Ленинград что ли съездить? Там тоже собираются.
  Не успел Кирилл подняться с бордюра: перед ним остановился слегка выпивший пожилой человек. "Пожилец", - называл таких Николай. Пиджак с него свисал чистый и глаженый, но какой-то... Тоже пожилец, подумал Кирилл. Даже медаль "25 лет Победы" желтела на лацкане, как случайно найденная. Над впалыми щеками, поросшими неаккуратной щетиной, щурились глаза. Брюки пузырились на коленях, едва прикрывая пыльные штиблеты. Рубашка не в тон пиджака, пиджак не в цвет брюк - всё было словно с чужого плеча. Даже редкие прилипшие ко лбу волосы казались со вторых рук. Типичный пожилец.
  Он долго всматривался в фотографию в руках Кирилла, шевеля губами, читал фамилию под рамкой. Потом несколько раз обернулся, словно опасался, что ещё кто-нибудь опознает человека на фото. Свисавший с угла губ окурок "примы" взял, спрятав его в кулак, и показал им на портрет. Кириллу стало брезгливо, словно этот пьяненький и жалкий бывший участник великих событий даже своим присутствием способен оскорбить погибшего дядю.
  - Что, отец, - заговорил первым Кирилл, - тоже никого своих не нашёл?
  Участник глубоко затянулся из кулака и дымом спросил:
  - Дед?
  - Дядя, - ответил Кирилл не сразу.
  Участник выпустил дым ноздрями, вслух прочитав надпись под портретом.
  - Первый Украинский фронт, шестая армия... А кто командовал армией, знаешь?
  Кирилл пожал плечами.
  - Конев Иван Степанович, понял? Маршал Советского Союза. Дядя, значит, Штейнберг Е. эЛ. И я вот думаю - почему дед?..
  Кирилл пересилил неприязнь и, чтобы перевести разговор, спросил:
  - Ты тоже, отец, на Первом Украинском воевал?
  - Может, и на Первом. А твой дядя, случайно, не евреем был?
  Не хотел он менять разговор, наглея с каждой минутой.
  - Не случайно был. Ещё вопросы есть? - зло спросил Кирилл.
  - А ты не крысься, не крысься, понял? Я, может, с твоим дядькой... Штейнберг Е. эЛ... - ветеран сделал ещё одну затяжку. - А чё ты про него узнать хочешь?
  - Иди, папаша, расслабляйся. Это день твоей Победы...
   Кирилл раскрыл кейс и стал упаковывать в него портрет.
   - Не веришь? - спросил ветеран. - Не веришь... - ответил он сам. - А хочешь я скажу, как его зовут? Ефим Лейбович его зовут, понял? И Звезду он получил, знаешь за что? За Днепр он её получил.
  Кирилл устало посмотрел на потёртого участника.
  - Отец, я три года подряд сюда... Ты где раньше-то был?
  Неожиданно ветеран повернулся и пошёл прочь вдоль аллеи. Кирилл бросился догонять уходящего.
  - Подожди, давай поговорим.
  - Знаешь, пацан, что хорошего было у твоего дядьки, моего командира расчётом? Он сам не курил, но у него всегда был кисет с пайковым табаком для нас, курящих.
  - Намёк понял, - рассмеялся искусственно Кирилл. - Куда пойдём?
  Ветеран потащил его почему-то в пивнушку на Коптевском рынке. Ехать было не столько далеко, сколько нудно. Кирилл пытался задавать какие-то вопросы, но мужик словно воды в рот набрал. На подходе к рынку, проходя мимо продовольственного магазина, ветеран потребовал у Кирилла четвертак и, получив деньги, скрылся на тёмных задворках, среди ящиков и мятых алюминиевых бидонов. Всё, потерял свидетеля, подумал Кирилл, но мужик вскоре вынырнул и почти бегом устремился к пивной. Народу в спёртом, воняющем солодом и мочой, воздухе толклось немало. Ветеран вручил Кириллу трёхлитровую, добытую неизвестным путём, банку и отправил его заправляться к автомату. Сам же оттащил от столика и прислонил к окну спящего пьяницу, развернул на залитой столешнице газетёнку и стал, не торопясь и обсасывая грязные пальцы, чистить жирную селёдку.
  Кирилл пробился сквозь толпу с полной банкой.
  - Лишний раз не бегать, - сказал ветеран.
  Он достал из внутреннего кармана поллитровку, ударил её по донышку кулаком так, что содержимое вскипело в бутылке, и зубами сорвал вздувшуюся пробку.
  - Сам-то будешь?
  - Граммов сто.
  Ветеран разлил опытной рукой водку по стаканам. Чокнулись.
  - С праздником, - сказал Кирилл и влил в себя тёплую отраву. Она сперва бросилась было обратно, но глотка с усилием загнала жидкость внутрь. Кирилл быстро налил себе из банки пива в опустевший стакан и сделал судорожный глоток.
  - Пацан, - сказал презрительно ветеран. - Никогда ничем не запивай.
  Он выпил, не закусывая, и продолжил отдирать от костей селёдочное мясо.
  - Батя, ты его с какого года знал?
  - С сорок третьего, - ветеран перемолол зубами селёдочный хребет и выплюнул высосанные кости на пол. - Я к нему после госпиталя на орудие попал. В сто девяносто первую гаубичную бригаду. Так до Бреслау вместе и дошли.
  Кирилл достал из кейса булку, купленную в вокзальном буфете, отломил кусок и начал жевать его вместе с куском солёной рыбы.
  - Нас тогда всех на Днепр перебрасывали. Вот ты скажи, - в сердцах воскликнул ветеран, - всех перебило! Коську Матухина, какой парень был! Потом Витьку... чёрт! Забыл фамилию, на подносе стоял вторым номером. А мы с ним как заговорённые.
  Старик налил ещё водки.
  - Мне, отец, хватит.
  - Язва, что ли?
  - У меня с неё голова болит.
  - С чистой-то? Пацан... Вот и дядька твой не пил тоже. Бывало, накопит целую фляжку, и, как холода или волком воешь - домой хочешь, замахнём, говорит, по маленькой? Замахнули, глоточек только, по горлу размазалось - а легче. Ну, будь здоров.
  Закусив хлебом с селёдкой, ветеран продолжил.
  - Меня тогда на переправе сбросило. Успел, правда, за сетку понтонную зацепиться. Кругом такое... Ночь, темь, у орудия колесо соскочило, все орут, гоношатся. Сейчас, думаю, хлебну водички по ноздри. Ты в темноте тонуть не пробовал? Пальцы окоченели, ноги свело - вода ледяная. Этого Твардовского я бы за помидоры повесил! - сказал вдруг с ненавистью ветеран.
   - Что так?
   - За враньё! Вдруг вижу - лицо твоего лейтенанта. Схватил меня за ворот и тащит на плот. Да где там! Я весь в воде, всё на мне отяжелело. Так он меня на своих руках до самого берега продержал. Когда выволокли, в сухое переодели, он мне свои полфляги отдал. Вот такой был твой дядька в молодости, понял? А ведь он пацан был, года на три помладше меня. И спросить, кто я ему? Второй день как в расчёте. Он даже имени моего толком не помнил. А на руках держал.
  Кирилл налил в стаканы пива.
  - Как он погиб?
  - Погиб? Не знаешь, значит...
  - На него две похоронки пришло. Одна от командира бригады из Бреслау. Вторая из госпиталя города Кант, что скончался от ран.
  - Из госпиталя, говоришь? - ветеран странно посмотрел на Кирилла, прищурившись. - Да, Бреслау... Били мы по городу. Чей же это расчёт справа стоял? Не помню. Дней уж несколько лупили. Снаряды кончаются. Подвозят к нам ещё. Нам сгружать некогда. Снабженцы ящики поскидали и покатили дальше вдоль линии. Уехали, понял? А конфеты не нашего калибра! У нас во, - показал ветеран, - а они привезли во, - снова показал ветеран. - Не лезут! И у других тоже самое. Связи нет, надо кого-то посылать. Отправили меня и Витьку Косых с левого орудия. А когда мы вернулись, от нашего расчёта только ствол в кустах валяется. Прямое попадание, знаешь, что такое? Прямо в эти дрёбаные ящики! От всех троих только куски мяса по соседям раскидало.
  Ветеран опорожнил остатки в стакан и крупными глотками выхлебал.
  - Отец, может, за едой какой сбегать? Ты пьёшь - красиво смотреть.
  - Иди на хер с едой твоей! Всех перебило. Кроме командира. Его осколками посекло и щеку вырвало, - ветеран показал, как вырвало. - Я правда, этого не видел, врать не буду. Его соседи к себе перетащили. Тут машина пришла с нашим калибром, его и отправили с ней. А я дальше с соседями... Так в Бреслау и вошёл с чужими.
  Замолчали, потягивая пиво. Ветеран густо захмелел, но ногах держался твёрдо. У Кирилла под темечком стали покалывать мелкие иголки, как всегда, от выпитого.
  - Его в братской похоронили?
   Ветеран вскинул большие круглые глаза на Кирилла и сказал шёпотом:
  - Не помер твой дядька. Живой он.
  - Как живой?
  - Как, как... Сам не знаю, как...
  Старик вытер руки о газетку и достал сигарету.
  - Спички есть?
  Кирилл пошарил по карманам.
  - Не взял.
  - Спичек нет, водку не пьёшь. Может, ты шпион? - ветеран опять зло прищурился. - Что ты всё вынюхиваешь, выискиваешь? Нас с Витькой в Бреслау особисты тоже затаскали: почему ушли с батареи, почему не оказалось связи, - я её что ли тянул? - где пробирались до отделения управления, снаряды почему не те привезли. Да я откуда знаю, почему не те! Всем, суки, ордена подвесили, а нам с Витькой даже медалей вонючих не дали! - ветеран обернулся к соседнему столику. - Прикурить не найдётся? - закурил, пустил дым в лицо Кирилла. - Ты телевизор смотреть любишь?
  Какой телевизор, подумал Кирилл. Что-то очень много информации на одного меня за день навалилось. Надо всё осмыслить.
  - Отец, давай стакан, я пивка налью.
  - А ты меня не понужай. Мал ещё... Ты жизни не нюхал, под смертью не ходил! Тебя и в планах не стояло, когда она мне макушку чуть не выбрила. Всё, всё насмарку, котам собачьим под хвост вся жизнь!
  Старик неожиданно заплакал, растирая слёзы по щетине.
  - Всё время горбатился, работал, а всё плохо, ничего нет. За квартирой восемнадцать лет стоял - дали. За мебелью теперь стою, за ковром стою, за телевизором стою, за холодильником... А денег всё нет и нет. Почему так? Вот ты молодой, умный, ответь мне старику, участнику великой войны, почему так? У тебя есть, а у меня нету ни хрена. Ты дохлую конину жрал? Ты с одной бритвой в сорок первом в рукопашную ходил? Ты работал через восемь да по восемь? А со мной тут водку жрёшь!.. Жизнь булькнула, как камешек в воду...
  Голова ветерана затряслась, он уронил лицо на руки и захлюпал носом. Народ стал оборачиваться на них.
  - Всё в порядке, - заговорил Кирилл. - Сейчас я его домой отведу.
  Ветеран поднял голову, утёрся, помолчал, потом сообщил твёрдым голосом:
  - Я после трёхсот смурной.
  Кирилл терялся, как теперь вырулить на интересующую его тему.
  - У меня тоже не всё ладно.
  - А спросить меня, - продолжил задумчиво и трезво ветеран, - на хрена тебе, Миша, цветной телевизор или спальный гарнитур? Знаешь, зачем? Моя очередь подходит, а я её уступаю, понял? - ветеран засмеялся. - Хочешь, и тебе что-нибудь без очереди купим? Ты в Свердловск когда поедешь?
  - Зачем мне в Свердловск?
  - Так дядя твой там живёт.
  - Что ж ты раньше молчал, папаша?
  Кирилл раскрыл кейс и проверил вещи. Ветеран из кармана выхватил большой пакет с цветастой картинкой, аккуратно поставил в него трёхлитровку, закрутил горлышко пакета так, чтобы пиво не выплёскивалось.
  - Ты, парень, погоди, ты без меня не уходи, я тебе не всё сказал, - торопливо говорил он, - ты главного не знаешь.
  Кирилл тупо посмотрел на него.
  - Идём, дорогой расскажешь.
  По пути на Казанский вокзал старик рассказывал:
  - Когда Гагарин полетел в космос, помнишь? Ты не перебивай! Когда он полетел, нам ничего не сказали. А вот когда вернулся, народу сообщили. По радио сам Левитан зачитывал. На заводе профорг нас стал на демонстрацию собирать. Я не пошёл, нога у меня после ранения гудит от ихних демонстраций. Но дома телевизор включил, всё-таки первый человек в космосе. Смотрю, люди идут с плакатами, смеются, словно ребёнка из роддома получили. Юрий Алексеевич им тоже рад, машет руками. И тут я вижу, идёт мимо Мавзолея мой бывший командир. Живой! Эту плёнку потом много раз показывали, может, помнишь, есть там такой кадр: идёт немного отдельно от всех такой полноватый мужчина и руками над головой этак крест-накрест делает. Привет, мол, Юра! Так это он. Я так и обмер. На следующий день поехал на студию, объяснил, что и как. Посадили меня в тёмную комнатушку, прокрутили плёнку. Оператор, что снимал, рядом сидел. Выяснили, что это колонна ЗИЛовцев шла. Сделали мне несколько фотографий. Поехал я на ЗИЛ. Пришёл к ихнему партийному секретарю - дело-то политически важное, понял? Он помог. Узнал, какие цеха ходили, вызвал начальников смен. А один из них и говорит, что это, мол, командировочный из Свердловска, за чем-то приехал и увязался с ними. Его разыскали, вызвали в кабинет...
  - Ну и что?
  - Не признал он меня. Я, говорит, танкист. С Первого Украинского - да, но танкист. И лицо покалечено, шрам страшный такой от левого глаза до подбородка. И по глазам вижу - врёт. Узнал он меня, узнал старший лейтенант! А виду не подаёт. И фамилия другая.
  - Как другая?
  - Потом, потом, - говорил ветеран.
  Они входили в здание Казанского вокзала.
  Любите ли вы вокзалы, думал Кирилл, пока они пробирались через гигантскую анфиладу, заставленную скамейками, переполненную пассажирами и какими-то подозрительными личностями. Любите ли вы вокзалы так, как люблю их я? Эту паровозную вонь смешанную с людским потом, прокисшей пищей и мочой? Эту липкую грязь, после которой обязательно хочется сходить в баню, потому что ни душ, ни ванна не может смыть её без отпаривания и хлестания веником? Эти грустные и усталые лица людей, ожидающих не одни сутки билеты в кассах? Эти буфетные стойки с вечными чёрствыми булочками, варёными крутыми яйцами, пупырчатыми курами и невыносимым молочно-кофейным напитком? Эти гулкие помещения, где невозможно заблудиться, но вероятно потеряться? Любите ли вы вокзалы - начало и конец каждого города? Что такое город без железнодорожной станции? Инвалид без руки, он вызывает только сожаление и неосознанное желание покинуть его побыстрей. Вокзалы - это приглашение в иной мир. Зов предков-кочевников, квакающий через громкоговоритель невнятно и отстранённо, - вот что такое вокзалы.
   Поэма оборвалась, наткнувшись на без начала и конца несколько очередей в зале билетных касс. Гул и суета нервного - на грани психического срыва - ажиотажа не совмещались ни с зовом предков-кочевников, ни с праздничным победным настроением. Получившие заветный клочок бумаги выбирались из толпы потные и счастливо-озабоченные, вглядывались в билеты, прятали их в сокровенные места от посторонних глаз.
  - Давай деньги и стой здесь, - сказал ветеран.
   Он забрал у Кирилла купюры и студенческий билет, передал ему на сохранение банку с пивом и стал пробиваться сквозь толпу к кассам. Его уверенная целеустремлённость прослеживалась по обречённым голосам недовольных.
  - Куда ты лезешь?
  - Ещё один участник. Они там вторую очередь образовали.
  - Сколько вас ещё осталось? Я с детьми второй час стою...
  - Я вообще не понимаю, чего вы тут столпились? - отвечал пьяно и весело ветеран. - Какая очередь? В новой Конституции где сказано, что ты имеешь право на очередь?
  - А ты имеешь право? - спросил кто-то зло.
  - Я имею право на вне очереди. Мои права вот здесь на окошке записаны. А недоволен - пиши письмо Брежневу. Я за тебя, говнюка, кровь проливал!
  - Ты свою кровь распродал по дешёвке. Думаешь, я не видел, как ты у того парня деньги взял?
  Ветеран пробился к кассе, где покупала билеты женщина лет пятидесяти, изнурённая постоянной борьбой за человеческое существование. Из переговорного устройства раздался металлический голос:
  - Если плацкарты нет, общий брать будете?
  - Да уж какой есть, - просяще ответила женщина, согнув высокую спину, наклоняясь к окошечку.
  - Верхнее боковое.
  - Да лишь бы уехать.
  После женщины нагло бросил в пластмассовый приёмник студенческий билет участник Великой Отечественной войны.
  Кирилл стоял с банкой пива у стены. Ожидаю своего Вергилия. Внутри начинало что-то дрожать и вибрировать, звенеть тонкая натянутая струна. Словно должно было возникнуть давно назревавшее решение. Или сложиться трудная задача. Или подойти к концу длительные археологические раскопки. Ещё немного времени - и будет найден, казалось, выход из неведомого лабиринта. Хотел ведь ещё сходить на улицу Архипова, задать пару вопросов. Видимо, не судьба. В следующий раз. Не будет следующего раза, ответил ему альтер эго, никогда не бывает следующих разов. Книги надо читать сразу. Женщину любить, не откладывая на потом. Счастье возможно только здесь и сейчас. И никогда про запас.
  - Купейный, - сказал ему запыхавшийся Вергилий, - отходит через сорок минут.
  Кирилл взял билет и сдачу из грязных ветерановых рук.
  - Фамилия?
  Вергилий отвёл глаза в сторону.
  - Праздник же сегодня...
  - Тебе второй бутылки в кармане мало? На мой, между прочим, четвертак...
  - Ты отцу родному, можно сказать, жалеешь. Завтра похмелиться для радости...
  Кирилл достал десятку и зажал её в пальцах.
  - Ну?
  - Гурко Геннадий Дмитриевич, - Вергилий выдернул из пальцев купюру.
  Кирилл поднял стоящую у ног банку с пивом и сунул её в руки ветерану. Со словами: "Держи крепче", - стал шарить в его внутренних карманах.
  - Ты чего, парень, куда ты... - не ожидавший такой наглости от пацана забормотал участник.
  - Держи, держи, а то уронишь.
  Кирилл достал паспорт, раскрыл, прочитал, заглянул в штамп прописки.
  - Смотри, Михаил Федосеевич, Гаражный переулок, дом четыре, квартира семь, если наврал, вторая наша встреча будет для тебя печальной.
  После чего поднял свой кейс, сунул Вергилию его паспорт за пазуху и выдернул торчащую из пальцев десятку обратно.
  - Ты это...
  - Пивом похмелишься. Мне ещё домой добираться.
  В вагонной маяте под стук колёс предупредительный звон тонкой струны заставил весь организм подчиниться неосознанному ритму и внутренним колебаниям определённых периодов. Эта дрожь вскоре оформляться строго очерченной рифмой и структурой строки. Кирилл начал записывать на дёргающемся столике рождающиеся стихи, замирая и торопясь, мотаясь по ночному коридору вагона, куря в тамбуре в прохладной железистой темноте.
  Мне небо сияет звёздно, а в сердце зияет рана.
  Всегда уже что-то поздно, а что-то пока что рано.
  Раскрыл светофор соцветья, зажги-ка зелёный ты мне!
  И от магазина "Свет" я хочу повернуть к святыне.
  Достать бы где сигарету! Где все эти в штатском типы?
  Их что-то сегодня нету, а я так хотел найти бы
  Хоть парочку папирос, но с собой табака ни грамма.
  Купить сигареты? Поздно. Стрелять папиросы рано...
  А месяц, как сыра корка, мне светит совсем зелёный.
  И вниз я иду с пригорка, как будто схожу с Сиона.
  Как было идти отрадно, хоть мира пройди две трети.
  А тут - хоть ступай обратно, нигде никого не встретив...
  И дышат в лицо морозно мне вывески ресторана...
  На Пейсах пришёл я поздно, а если на Пурим - рано...
  А раньше - ответь мне это! - где черти тебя носили?
  В России лишь те поэты, в ком нету уже России.
  Пришёл, двух начал, зверея, не смог я в себе осилить:
  Себя ощутить евреем, в себе ощутить Россию.
  Кем быть? - вопрошаю слёзно горящие стёкол рамы.
  Евреем? - прошляпил, поздно. Отречься? - не вызрел, рано.
  Ждать от часу час не лучше... Ах, если б, хоть с неба выпав,
  Какой-нибудь жид заблудший сюда заглянул в Архипов...
  Рассыпалась звёзд шкатулка, и улицей стал Путь Млечный...
  Из Звёздного переулка вдруг Жид появился Вечный.
  И он прохрипел гортанно, в лицо мне дыша гриппозно,
  Что быть мне поэтом - рано, а быть гражданином - поздно!
  
  Потом, решил Кирилл, выходя утром, спустя чуть более суток, на свердловском вокзале, переделаю и отлакирую потом. Не до того сейчас. Не до самодельных стихов.
  В справочном бюро Кирилл нашёл адрес Гурко Геннадия Дмитриевича. Значит, не соврал, подумалось. Какая-то смесь страха и смутной надежды зашевелилась в душе. Из телефонной будки, узнав предварительно номер квартирного телефона, позвонил.
  - Квартира Гурко? - спросил он хриплым басом.
  Приятный женский голос ответил:
  - Да.
  - Простите, нельзя ли услышать Геннадия Дмитриевича?
  - Он на работе. А что передать?
  - А где он работает?
  - Как где? - удивился женский голос, словно Гурко должен быть известен, как Брежнев. - А кто его спрашивает?
  - Да как вам сказать... Фронтовой друг.
  - Кто?
  - Мы вместе в одном танковом экипаже воевали в Польше. Я тут проездом, хотел повидать...
  - Так вы позвоните часов в восемь-девять вечера.
  - Не получится. У меня через три часа поезд, думал сейчас увидеть, обняться.
  - Он директор магазина "Океан". Вы на вокзале сейчас?
  - Да.
  - Пятым трамваем доберётесь.
  - Спасибо.
   ...В магазине "Океан" Гурко со злостью бросил телефонную трубку и нажал на кнопку селектора.
  - Валечка, если меня будет спрашивать некий ветеран войны - меня нет. Я в исполкоме, на стройке, с французами.
  - Хорошо, Геннадий Дмитриевич.
  - Однополчанин, - хмуро сказал директор. - Однокорытник.
  Он придвинул к себе листы отчётности и начал что-то сверять в них, нажимая на кнопки современного калькулятора.
  Кирилл долго не решался ничего сделать, обходя гигантский магазин и осматривая прилавки с пирамидами рыбных консервов. Взяв одну из банок "Минтая", он потряс её над ухом, прислушался, словно там должна была зажужжать муха, и с сомнением положил банку обратно. В морозильнике с запечатанной в полиэтилен копчёной и свежемороженой продукцией его внимание привлекла этикетка "Стерлядь". Ничего себе, удивился он. Но взглянув на цену - 15 рублей за килограмм - удивился ещё больше. Неужели есть кто-то, кто способен купить такое лакомство? Магазин не поражал ассортиментом: минтай, мойва, хек, брикеты пиленой ледяной рыбы. Вдоль прилавков тянулась небольшая, человек двадцать, очередь за морским окунем. Шипастых краснокожих рыбин, смороженных в колючий многогранник, покупатели получали из окошка прямо в руки в обрывках коричневой обёрточной бумаги.
  Кирилл подошёл к женщине в белом халате со стеклянным взором, направленным внутрь себя.
  - Простите, вы, как я понимаю, старший контролёр?
  - Да, - вскинула багенеты старший контролёр. - А что?
  - Я из газеты "Вечерний Свердловск". У меня задание: описать работу вашего предприятия и его замечательных сотрудников. Поможете?
  Разыгрался, Савелий Крамаров! Не просочиться бы в канализацию.
  Контролёрша оживилась. Её взгляд приобрёл интерес. Кирилл продолжил:
  - Наших читателей, а мы получаем много писем, интересует, откуда на прилавках вашего магазина, далёкого от стерляжьих мест, такой деликатес? - Кирилл достал блокнот, где записывал ночью свою головную боль и маяту души, и приготовился писать.
  - На этот вопрос вам мог бы ответить директор.
  - Геннадий Дмитриевич?
  - Да. Но я вам скажу. У нас прямые договора с красноярскими рыбсовхозами.
  - Вот оно что! И такая нежная рыба у вас хорошо сохраняется?
  - Нам оборудование монтировали французы.
  - Но работаете на них вы, советские работники прилавка. А местный продукт, живое серебро наших озёр и рек?
  - Бывает, но значительно реже. И только по спецзаказам.
  - Вас звать-величать, простите?.. - Кирилл сделал уважительное лицо.
  - Маргарита Сергеевна Гридина.
  - Маргарита Сергеевна, как пройти к вашему шефу? Главный мой должен был созвониться относительно интервью.
  - По лестнице на второй этаж.
  - Я вам чрезвычайно благодарен. Возможно, я вам ещё задам пару-тройку вопросов. В завтрашнем номере читайте.
  Ося и Киса были тут, подумал Кирилл. Нет тоньше струн человеческих, чем тщеславие. Не честолюбие - стремление заработать-заслужить любовь, как говорил князь Андрей, всех. Тщеславие - вдруг взять и прославиться. И весь спектакль ради того, чтоб получить "по лестнице на второй этаж". Подойди к этой Маргарите Мастер с вопросом "Как пройти к директору?", так получил бы прямое направление к Азазелло. Только не переигрывай, Бендер ты мой, и помни, сейчас "Вечёрка" уже не пройдёт.
  На столе у Гурко включился селектор, и Валечка сказала:
  - Геннадий Дмитриевич, к вам журналист.
  - Я занят для всех.
  - Он настаивает. Говорит, из Москвы специально к вам приехал.
  - Из Москвы? Слава богу, что не из "Плейбоя".
  Кирилл, стоявший у стола Валечки и слышавший весь разговор по громкой связи, рассмеялся.
  - Пусть войдёт.
  Кирилл неожиданно взял Валечку за руку и поцеловал ей пальцы.
  - Ах-ах, - сказала секретарша заготовленным тоном.
  Кирилл прошёл через кожаную дверь в кабинет директора.
  - Геннадий Дмитриевич? - спросил он, улыбаясь.
  - Присаживайтесь. Одну минутку.
  Пока директор заканчивал сверку документов, Кирилл пытался рассмотреть его. А шрама-то не видно, подумалось. Он сидит к тебе правой стороной. Да и лицо грузное, попробуй пойми, шрам там или крупная морщина.
  Наконец Гурко оторвался от бумаг и поднял лицо на Кирилла. Это он, стало ясно: лицо носило явные следы асимметрии.
  - Вы какой орган представляете? - доброжелательно спросил директор.
  - "Рыбное хозяйство", - ответил наугад Кирилл.
  Есть ли такой журнал? Чёрт его знает...
  - Коллеги, - улыбнулся Гурко. От улыбки лицо его исказилось ещё больше. - Недавно, смотрю, закончили университет?
  - Ещё не закончил. Это моя практика. Вы уж меня не заваливайте, пожалуйста.
  - Пожалуйста, пожалуйста. Сам был студентом. Вас звать?..
   Интересно, почему он не спрашивает никаких документов? Студенческий билет, командировочное удостоверение...
  - Кирилл. Можно, я блокнот достану?
  Кирилл положил "дипломат" на колени, вынул, как бы в поисках блокнота, портрет дяди Ефима в самодельном багете и положил его на стол, сверху ещё несколько фотографий дяди и искоса взглянул на директора. Его лицо вытянулось и стало напряжённым.
  - А вот и блокнот, - неожиданно севшим голосом произнёс Кирилл и откашлялся.
  Директор откинулся на высокую спинку вертящегося кресла и странно взглянул на Кирилла. Тот, приготовив ручку и блокнот, проникновенно посмотрел на собеседника. Наступило молчание, во время которого Гурко и Штейнберг бессмысленно смотрели друг на друга. Наконец Кирилл проговорил твёрдым голосом:
  - Ну, что ж, товарищ... э-э-э... Штейнберг. Ефим Лейбович? - вопрошающе изогнул бровь представитель "Рыбного хозяйства".
  - Так, - протянул директор рыбного хозяйства.
  Он встал, открыл дверь в приёмную, осмотрел её.
  - Что-нибудь необходимо? - спросила Валечка.
  - Меня нет, - Гурко повернулся к Кириллу и спросил, не отходя от двери: - А почему один?
  Кирилл твёрдым взглядом посмотрел на него и глубоко вздохнул.
  - Ясно. Нашли, значит. Здесь будем разговаривать или?.. А впрочем, всё равно.
  Кирилл закрыл блокнот.
  - Я так долго искал вас, что теперь не знаю, о чём и говорить. А спросите меня, зачем искал, - не отвечу.
  Снова зависла тишина. Наряду с привычной и ожидаемой канцелярией в кабинете присутствовал ещё какой-то запах, чуждый и ненужный здесь. Он давил на мысли, словно тяжёлый мешок на плечи. А что ты, собственно, хотел? Что дядя сейчас бросится к тебе с объятьями: дорогой племянничек! как я ждал тебя все эти годы! Страшно другое: никому рассказать об этом невозможно.
  - Одного не пойму, - сказал Кирилл, глядя в стол, - зачем вы это сделали? И как мне-то теперь с этим жить?
  Взгляд директора стал беспокойным. Он полез в стол, достал пачку настоящего "Мальборо", закурил. Кирилл тоже вытащил "Яву", чиркнул спичкой.
  - Лучше бы вы так и оставались для всех нас легендой. Не волнуйтесь и живите спокойно - я никому не скажу.
  Гурко пустил, откинув голову, тугую струю дыма в сторону окна. Сощурившись, взглянул на Кирилла искоса.
  - Подождите. Что значит, никому не скажу? Что значит, как мне жить? Какая легенда?
  Кирилл глубоко затянулся, посмотрел на Гурко и вдруг спросил:
  - У вас что, тараканы водятся? - пахло двухнедельной давности дезинсекцией.
  - Так вы не из КГБ? - испуганно спросил директор.
  - Я даже не из "Рыбного хозяйства", - ответил Кирилл. - Я хуже.
  Директор выгнулся через стол и взял одну из фотографий.
  - Откуда они у вас? Я такие с фронта посылал.
  Кирилл достал из "дипломата" пачку старых снимков. Пожелтевших и сломанных, с фигурным обрезом и гладко остриженных.
  - Вот ваша мать. Это прошлый год. Или позапрошлый, я уже не помню. А это сестра ваша с мужем Исааком Моисеевичем. Это их сын. Ему сейчас тридцать два.
  - Как его зовут?
  - Ефим. Но в домашнем кругу - Фима. Он тоже женат. Вот они всей семьёй.
  Директор брал фотографии, рассматривал их, складывал в стопку. Фотографию матери он положил отдельно. Кирилл увидел это и передал ему ещё несколько старых изображений. Он их, рассматривая, переворачивал. На обратной стороне снимков просвечивали выцветшие даты.
  - А Додик где? - спросил дядя.
  Вот и признался. А ведь до сих пор мог ещё отмазаться, сыграть недоразумение и драматическую ошибку. Говно ты всё-таки, такого дяди племянник. У него в душе сейчас бог весть что происходит: самум, торнадо, трубы страшного суда, воскрешение из мёртвых. А ты - "мог отмазаться"...
  Кирилл подал ему несколько фотографий отца - старых, армейских.
  - А это он после Казахстана.
  - Он там служил?
  - Под Джезказганом.
  На снимке 1955 года отец, одетый в новое зимнее пальто с каракулевым воротником и чёрную каракулевую шапку, романтично смотрел в даль. В угол фотоателье. Кирилл помнил, он учился в первом классе, и ему из этого пальто сшили зимнюю одежду навырост, в которой он проходил года три-четыре. Крепкое было пальтецо.
  - Здесь он с первой своей женой. Они потом разошлись. А это все мы вместе: отец, его вторая жена тётя Катя, моя мачеха, я и мой сводный брат Сергей.
   - Так ты сын Додика? Племянник?
  - Глупая ситуация. Здравствуйте, я ваша тётя.
  - Как тебя зовут? Ах, да... Я надеюсь, что имя-то у тебя настоящее?
  - Пожалуй, что имя настоящее. Сутки ехал в поезде, всё думал, зачем я еду? Что, собственно, я знаю о вас? Училище в Бухаре, орден Красной Звезды за Днепр, ваши письма. Бабушка их даёт читать только в её комнате. Ваши фотографии у неё на стене висят, а этот портрет на столе стоит. Я с ним три года уже на встречу ветеранов в Москву езжу - вдруг кто-нибудь откликнется. Откликнулся нынче один, глаза бы мои его не видели...
  - Мишка? Я так и знал, подлец, что продаст! Двадцать лет молчал - не выдержал-таки!
  - Продаст? - зло переспросил Кирилл. - Да за два пузыря он мне такое продал!.. Оборудование французское, прямые поставки осетрины из Енисея в обкомовские кабинеты, собственная секретарь, командировки на пляс Пигаль! С фамилией Гурко можно и в Первые выбиться! Идеал поколения! Семейная легенда! Бабушка все глаза выплакала из-за вас! Лучше бы он всё наврал! Лучше бы вы были мертвы!
  Кирилл сорвался на крик. Из глаз текли слёзы, сопли поползли из носа. Дядя, лицо которого нервно дрожало от взрыва Кирилла, грохнул кулаком по столу.
  - Молчи! Что ты знаешь про меня?
  Заглянула перепуганная Валечка.
  - Закрой дверь! - заорал на неё директор.
  Он вскочил с кресла, от чего оно крутанулось на месте, встал над Кириллом, высокий, сильный, грузный. Потом вдруг ослаб, обвис всем телом. Вяло подошёл к полированным шкафам, достал из одного бутылку коньяка и две рюмки.
  - Давай за встречу, родственник.
  Кирилл утирал сопли платком.
  - Вы же не пили.
  - А теперь пью. И курю. "Камю"! Не хочешь?
  - С "Камю" на Руси жить хорошо. Суп горячий прямо из Парижа.
  - В смысле?
  - Гоголь в смысле.
  Вот только кто из нас Хлестаков? А ты его спроси. Трусишь. Всё-таки он фронтовик и мой дядя. Хоть и Гурко.
  Дядя налил себе коньяка и выпил. Налил ещё и ещё выпил.
  - А теперь послушай меня. Это было страшное время. Война... К войне вырабатывается привычка, когда долго... Как ранило меня второй раз, я не помню. Лицо обожгло и словно землёй закидало. Вроде я даже сознание не терял. Как меня перевязывали, как перетаскивали - смутно... С годами всё это по-другому вспоминается.
  - По-другому? Как это?
  - Вот спроси у Маресьева, как он мог навскидку из пукалки карманной медведя шлёпнуть? И откуда медведь там взялся, хоть бы и шатун: они трусливы, как зайцы, - уж мне-то не знать, охотился... Или унты на раздавленные ступни свои натянуть? Он тебе расскажет не то, что с ним было, а то, что Полевой насочинял. Пил он здесь у меня. Зальчик у нас тут есть, деликатесная рыба...
  - Деликатесные люди.
  Дядя вспыхнул:
  - Да, я принимаю иногда очень высоких людей! И не надо ёрничать по этому поводу! Я сделал первый специализированный универмаг на всю страну и горжусь этим, и помогали мне такие люди, что тебе и не снились. И стоило мне это таких нервов...
  - Извините. Я понимаю. И что Маресьев?
  - Он даже в пьяном виде роман пересказывает. Вместо памяти - роман. Вот и я сейчас вспоминаю, что после сам придумал. В госпитале себя помню хорошо. Весь перевязанный в палате для покойников. Я да танкист один обгорелый. Тоже весь перевязанный. Мы с ним как два младенца, один справа, другой слева - всё различие между нами. День так на четвёртый или пятый входят в палату двое. Этих сразу было узнать - чистые, глаженые, блестят, как ёлочная игрушка. Стоят, глазами водят. Кто, спрашивают, из вас Штейнберг? А ни я, ни танкист говорить не можем. Врач на соседа и показывает. Они и давай его потрошить: почему батарея прекратила огонь во время артподготовки? почему двое солдат покинули место боя? почему не была протянута связь? А он лежит-моргает. А может и не моргает. Вот она, память... Ушли они ни с чем. А через два дня умер этот танкист. Похоронили его как Штейнберга. А я эти два дня боялся. Понимаешь ты, смертельным страхом боялся.
  - Что расстреляют?
  Это тебе было насрать, когда ты спектакль разыгрывал гэбистам. Да и насрать тебе было тоже от страха. От страха - да! Но мне-то было всё же насрать на них! В этом наше различие.
  - Расстреляют? - продолжал в то время дядя. - И это тоже. Вот ты мои письма с фронта, говоришь, читал. Скажи, чего я хотел больше всего там, на передовой?
  - Вернуться и своим помочь встать на ноги.
  - Вот! - дядя выставил указательный палец в нос Кириллу. - Вот чего я боялся. Что они пропадут без меня. Расстреляют, в штрафбат отдадут, разжалуют - это всё для меня одно тогда было: смерть всем. Мне. Матери. Брату с сестрой. Второй раз в жизни так перетрусил. Первый раз, когда деда твоего арестовали. Что, скажи, всех нас тогда спасло? Видимо, что у нас всех фамилия матери была. И учился я в другой республике. Да и они вскоре из Челябинска снова в Одессу вернулись.
  - Ненадолго.
  - Да. Эвакуация. Война.
  Дядя налил себе ещё "Камю". Покачал призывно бутылкой перед Кириллом.
  - Не люблю, - ответил он. - Я лучше закурю.
  - Я ведь не гнулся, не прятался. Между прочим, имел возможность после училища в снабжении остаться! Но тыл тогда для меня был страшнее позора.
  - Я понимаю.
  - Двадцать два года мне было. Да и те не все. Быть расстрелянным после Победы - это как? В Канте, как ходить стал, украл у главврача бланки похоронок с конвертом. Вещи мои, Гурко, то есть, мне уже выдали. Я адрес надписал им, семье Гурко, и подсунул в общую почту. А главврачу справку в часть о смерти Гурко подложил. Он подписывает не глядя, да и знать всех в госпитале не обязан, нас там сотни...
  - А что ж потом-то... хоть бы своим объявились...
  - Потом демобилизовался. Поступил сразу в институт. Тоже, знаешь, не сыто жилось. Стипендия да пенсия военная. Когда кругом карточки да цены коммерческие, не разжируешь. Всё думал: вот встану на ноги, поднимусь, как-нибудь сообщу. Приеду. Покажусь втихаря. Да потом жизнь замотала. А что они - дядя кивнул на снимки, - как живут? В Одессе?
  - Нет, в Копейске так и остались. Деда выпустили при Булганине.
  Умер он в шестьдесят седьмом. Астмой мучился все годы.
  - А мама?
  - Тяжело ей. Болеет. Да вам-то какое дело? Что, пойдёте раскрываться? Харчовое место у вас. Семья тоже в элите вся. "Волга", английская школа для детей, университет, пятикомнатный кооператив, обкомовская сауна. Угадал?
  Кирилл стал собирать фотографии.
  - Оставь. Оставь их мне...
  Кирилл, помедлив, забрал только портрет в рамке.
  - Бабушке вернуть должен.
  И направился к дверям.
  - Ты куда сейчас?
  - Не бойтесь, не в КГБ, - но увидев взгляд дяди, сказал тихо: - На автовокзал. Видел сыр у вас продаётся колбасный свободно. В Челябинске с ним туго.
  - Может, переночуешь? С дочерью познакомлю.
  - И как вы меня ей представите? - спросил Кирилл насмешливо. - Прощайте.
  В автобусе на Челябинск на Кирилла упала тяжёлая дрёма. Но уснуть он не мог, слишком велика была усталость, навалившаяся за последние дни. Лезли в голову какие-то обрывки мыслей. То о предстоящем дне рождения тёти Кати... А подарок-то я не купил, думал Кирилл, хотя были такие планы ещё в Москве. То о будущей летней сессии... домашняя контрольная по лингвистическому анализу текста... "Жалобную книгу" возьму... ярко, коротко, есть где развернуться, не особо напрягаясь... А "Слово..." не хочешь? Пошёл ты... Почему-то вдруг вспомнился преподаватель методики литературы Рэм Игнатьевич Брандт. Не без кокетства он иногда рассказывал студентам, что предки его - голландцы, чуть не с петровских времён обрусевшие и едва ли не сами строившие северную столицу. Именно поэтому с началом войны его не выслали в глубь Казахстана или в узбекские степи вместе с русскими немцами, а даже наоборот: когда предоставил свидетельства, что он голландец, а не вражеский фриц - вот вам групповой портрет за подписью лично товарища Аргунова: группа заморских пришельцев с царём Петром тащат бревно на первом субботнике, список фамилий на холсте, видите? фортификатор Брандт из Роттердама, справка из Эрмитажа о подлинности холста, о подлинности автографа Аргунова, о подлинности самого Аргунова, фамильная реликвия, подарить не могу, даже Эрмитажу, - направили его по стопам Петра во флот. Царь-плотник был рекомендован к уважению, надо полагать, после одобрения одноименного романа усатым корифеем. Флот Северной Пальмиры, правда, был вскоре, после полного захвата Балтики гитлеровцами, затоплен большей своей частью, и потому просидел Рэм Игнатьевич в какой-то радиоконторе, "слушал немецкие подлодки". Каждый радист, рассказывал, бывало, доцент от педагогики, стучал по-своему: у одного "удар в подушку", у другого -"коготок", у третьего - "звонкая подковка" и "стрёкот". А поскольку ни одна подлодка, как прочитал где-то Кирилл, открытым текстом никогда не работала, съедал будущий учёный свой флотский паёк не особо утруждая себя, надо полагать, его отработкой, столь странным образом защищая то, что строил его предок-фортификатор. Один раз, рассказывал доцент Брандт, услышал, как какая-то лодка подаёт сигнал бедствия: села на мель, просит стащить. Так, дескать, по этой его информации наша авиация подлодку ту и разбомбила. Дескать, этой одной подлодки достаточно, чтоб окупить всю его околофронтовую деятельность. Но Кирилл не поверил этому рассказу. Во-первых, ни немецкого, ни тем паче голландского Рэм Игнатьевич не знал, а сдавал кандидатский минимум по французскому. И, во-вторых, очень этот рассказ напоминал случай из романа "Секретный фарватер". А Кирилл не был склонен доверять таким совпадениям. Правда, Рэм Игнатьевич не лишён был юмора и самоиронии. Отправляя какого-нибудь студента с зачёта, объявлял ему, что имя его матушки весьма подстать отчеству - Лейла. Впрочем, случалось это редко - был Рэм Игнатьевич либерален и потому любим студентами. Вот так Игнатий - Лейла породили романтиков, энтузиастов, мечтателей - троих в одном лице. Кстати, доцент, знаток методики, после защиты ни разу в школе не бывал, только на студенческих уроках в качестве руководителя практики.
  Один квази-граф ("Их сиятельство отбыли-с на заседание Моссовета!" - вспомнил Кирилл литературный анекдот) пишет роман "Пётр Первый". Другой призрак из девятнадцатого века в Переделкино создаёт якобы народный эпос из жизни интеллигенции времён гражданской войны, с помощью Даля изобретая сибирский диалект. Третий псевдо-фронтовик жрёт всю войну дыни в Тегеране. Четвёртый слушает подлодки на незнакомом языке и защищает диссертацию в науке, где нет ни одного закона. Мнимо погибший всплывает под чужой фамилией. Возлюбленная-привидение исчезает с третьим криком петухов в солидарной Польше. Люди-фантомы. Кинотеатр "Иллюзион". Быль - небыль, думал Кирилл, трясясь в душном "Икарусе", где я живу, в каком пространстве? Может, и мира нет? И жизни нет, а всё это мираж? Все мы сон ирреального разума? Не будь свиньёй, позвони Серёге.
   Из таксофона на Челябинском вокзале Кирилл позвонил в Москву. На сей раз трубку взял Сергей. Неужели нашёлся? Как сказать, пациент скорее мёртв, чем жив. Жаль, а мы уже матрасик достали. Кузю заранее наказали. Кирилл засмеялся, вспомнив шерстистого карликового бегемота килограммов семь весом, которого все ошибочно принимали за кота. Он очень любил ночью прыгать с антресольной высоты на спящего Кирилла, сокрушая ему рёбра. В духовку, советовал поутру Алёне и Сергею Кирилл, а шкуру на варежки. Как-то раз, когда хозяева с утра разбежались кто куда, Кирилл нацелился было отправиться в диссертационный зал Ленинки, но Кузя успел первым. И возник мгновенно у Кирилла коварный и зловещий план, легко осуществимый, ибо Лениградский рынок был в двух шагах. Вечером по квартире разносился запах жареного мяса, вызывающий сладостные предположения и обильное слюнотечение. Алёна на кухне страстно курила в ожидании. Серёга достал из тёплого места и положил в морозильник бутылочку фирменной самодельной "клюквовки", нарезал солёных огурчиков... Может рису отварить, предложила Алёна. Испортишь эффект, ответил Кирилл и выключил духовку. Пробил час, сказал он, ставя противень среди тарелок, звучат фанфары. И снял фольгу. На железном листе обложенная поджаренным картофелем лежала подрумяненная тушка. В наступившей тишине Алёна нервно раздавила в пепельнице окурок. А где же Кузя, сомнабулически спросила она. Допрыгался, сказал Кирилл. Убивец, воскликнула Алёна, Раскольников. Вот всё, что от него осталось, Кирилл протянул мохнатую лапку. Серёга взял её и внимательно осмотрел. А где всё-таки Кузя, спросил он облегчённо: лапка оказалась кроличьей. С лестничной площадки донеслось хриплое мяуканье. Серёга бросился открывать дверь. В кухню влетел шерстистый бегемот и с рёвом стал ходить по полу, подрагивая хвостом и обтирая ноги сидящих щеками и ушами. На запах пришёл, сволочь, жратеньки хочет, сказал Кирилл. Ну что ж, потёр руки Серёга и разлил из запотевшей бутылки розоватого настоя, за возвращение любимца. Извини, сказал Кирилл Алёне, я просто не успел его запереть, выходя. Я, конечно, не поверила, но эффект у тебя получился.
  ...На июль у вас какие планы? На историческую родину не тянет? Пока нет. Я оттуда звоню. Как, уже там? Так вышло. Тогда мясо я вышлю на твой адрес. Гранд мерси от меня и Николя. Надеюсь, после гор приедем к вам. Лучше гор могут быть только Серёга с Алёной. И походы в музеи столицы. Давай, приезжай, я уже соскучился по Лопухиной.
   До общежития Кирилл добрался поздно. В пятницу вечером общага стояла полупуста, словно после новогодней ночи: мало кто захотел прервать отдых из-за каких-то двух будничных дней после праздника. Все, покинувшие город, намеревались возвращаться только послезавтра. Но несмотря на это обстоятельство, на девятом этаже воды не было. Ощущение грязи было невыносимым. Бельё липло к телу, запах пота не ощущался, но своё дерьмо, как известно, не воняет. Кирилл побросал чистые трусы и рубашку вместе с полотенцем, мочалкой, мылом и тюбиком шампуня в пакет и спустился на третий этаж. Здесь жили девушки. В первом же блоке он прислушался: за дверями стояла пустая тишина. Кирилл постучал во все двери - никто не отозвался. Да здравствует мыло душистое, провозгласил он и заперся в тесной душевой.
  Напор был не очень силён, но вода брызгала из рожка достаточно горячая. Кирилл стоял под ней долго, распаривая кожу, отфыркиваясь и подставляя то бок, то спину. Дважды вымыл слипшиеся волосы зелёным шампунем с запахом апельсинов, долго оттирал тело мочалкой. Чувство усталости и обречённости наполнило его. Он стоял под горячей струёй, а по телу ползли мурашки, словно от озноба. Пришлось намылиться ещё раз и сильно растирать себя мочалкой, до красноты, до ощущения бани. Теперь всё встало на свои места, сказал он. Кубик Рубика сложился. Отделились зёрна от плевел. Осталось биологическое существование.
  Едва он вышел из душевой, как открылась дверь одной из комнат и из неё вышла Наташа, разбитная деваха с третьего курса филфака. (Это символично, подумал Кирилл, и башмаков ещё не износила.) В руке она держала резиновую грушу, которую, увидав Кирилла, тут же спрятала в карман халата.
  - Это же женский душ, - сказала она возмущённо.
  - А чем он отличается от мужского? - удивился Кирилл. - Отсутствием писсуара?
  - Ну, знаешь... Ты, говорят, умненький мальчик, а... - она не знала, как продолжить.
  - Во-первых, на нашем этаже вода отсутствует со времён Ашшурбанипала, - не торопясь начал Кирилл, не без удовольствия наблюдая за нервным желанием Наташи немедленно воспользоваться спрятанным в карман предметом. - Во-вторых, я не мальчик.
  - Не знаю, не знаю...
  Кирилл оттянул резинку спортивных брюк и показал заросший лобок.
  - Дурак! - сказала девица и скрылась в душевой.
  - Ни разу не видела, что ли? - удивился ей вслед Кирилл и, проходя мимо, стукнул в дверь её комнаты. - Гамарджоба, Мимино!
  - Привет! - ответил грузинский голос. - Не заходи, гостем не будешь!
  Кирилл расхохотался и поднялся к себе. Что-то изменилось в душе от этой дурацкой встречи. Появились лёгкость и обыденность восприятия бытия. Всё, что было, исчезло, зазвучало в душе, и Кирилл потянулся к гитаре, всех, кто дорог, колёса умчали. И, старик, если честно, что-то плохо мне спится ночами. И на небо рябое, тихо шептала гитара, в ожиданье гляжу я с утра. И работа, работа, не отложенных строчек гора. Работать, сказал Кирилл, труд и только труд. Он достал из шкафа томик Чехова и часа три без устали писал контрольную по "Жалобной книге". Спать не хотелось, хотя в глазах стояла резь. Кирилл вскипятил чайник, сделал кофе, намазал тушёнкой кусок чёрствого хлеба. Часы показывали без четверти три ночи. Голова была ясная, как никогда. Веки отяжелели, но нельзя было терять этого замечательного состояния подъёма. Кирилла ждал томик Германа Канта "Ein bisschen Südsee", в котором была пара непереведённых в Союзе рассказов. Но читать Канта было не то настроение. Сделаю-ка я Рэму вводный урок по Пушкину. Такой, чтоб он ахнул. Чтоб комок у него в горле от зависти застрял. Там будут живые Гоголь и Жуковский, Николай Первый и Булгарин. Стихи и вальс Шопена до-диез-минор будут там. Что в имени тебе моём, так и начну под Шопена, оно умрёт, как звук печальный. А завтра, вернее, уже сегодня, на рынок схожу, куплю подарок - и в Копейск.
  Рассвет стал разливать свою акварель, когда Кирилл провалился в сон и без движения пролежал до полудня. Последние сорок рублей он отдал на рынке за вязаный пуховый платок.
  
  - Как дела, студент? - спросил Фима, засасывая после первой рюмки красный, домашней засолки помидор.
  - Всё обрыдло, - ответил Кирилл, повторяя действия двоюродного брата.
  Фима положил себе весеннего салата из свежей редиски. Кирилл набрал полную тарелку зимнего салата из картошки, колбасы и солёных огурцов.
  - Чего так?
  - Надоело слышать одно, видеть другое, думать третье, говорить четвёртое, делать пятое. А через год, получив диплом, выдавать себя за образец для подражания.
  - Ничего не понял.
  - Надо пролонгировать, - предложил Кирилл и разлил по рюмкам, - растворить протоки для лучшего прохождения мыслей.
  Валя угрожающе постучала вилкой по рюмке.
  - Фима!
  - Локальный тост - за наших дам.
  Напьюсь, решил Кирилл. А получится, спросил его внутренний голос, нас всё-таки двое, а глотаешь ты один.
  В разговор вмешался дядя Исаак:
  - Что ж это получается, государство тебя учило, деньги на тебя тратило, а ты работать не хочешь?
  - Много оно на меня тратило. Отдало бы наличными.
  - Да ты знаешь, чтобы выучить одного ученика в школе, государство тратить тысячу в год! А сколько их по стране?
  - Я тоже читал "Правду". И учебник "Обществоведения". Предлагаю посчитать с другой стороны. На одного ученика - тысяча в год. Делим на восемь месяцев учёбы - без каникул - сто двадцать пять. А с каникулами и того меньше. Можно семью содержать на такие деньги?
  - Некоторые меньше получают, между прочим, - ехидно сказал отец.
  - Знаю, - ответил Кирилл, - я вохровцем на заводе работал, столько получал. И поэтому всем и каждому ясно - наша образование рахитичное и всегда будет средним. Ибо - нищета.
  - Какая нищета в школе?
  - Мел да доска. Наскальная живопись была богаче. Учителя даже цветные мелки на свои кровные покупают. Не считая книг, красок, общих тетрадей - все летние каникулы пишут планы на будущий учебный год. Штук пять толстых тетрадей исписывают.
  - Зачем?
  - Так надо. Завучи их потом якобы проверяют. Я планов наших люблю громадьё, - с набитым ртом продекламировал Кирилл.
  - Зачем - не пойму? - снова спросил Ефим.
  - Я же ответил, так надо. А из наглядных пособий - "Горнист с горном" в четвёртом классе, "Горнист без брюшной стенки" - в восьмом. И киноустановка "Украина" - бу-бу-бу, а что бу-бу-бу, не разобрать. Поэтому английский мальчик считает на компьютере, а русский - в уме. Наверно, потому русский и умнее.
  - Неужели все школы такие необеспеченные? - удивилась тётя Дина.
  - Есть и другие. С кодоскопами, диаскопами, стерео и моно. Даже видеотехника.
  - Это что?
  - Это как на телевидении. Записал четыре серии "Войны и мира", на уроке нужный кусок просмотрели, дома прочитали. Буду уверен, что шлимазл, вроде этого, - Кирилл кивнул на Сергея, - запомнит твёрдо: Наташа Ростова вышла замуж не за поручика Ржевского.
  - Я и так знаю, - засмеялся Сергей.
  - Четыре килограмма текста неужели одолел?
  - Что я сбрыкнутый? Кнопка на уроке рассказала.
  - Вы Буторину тоже Кнопкой зовёте?
  Кирилл разговаривал и жадно ел. Тётя Катя ему едва успевала предлагать салаты, селёдку под шубой, колбасу.
  - И это, кстати, говоря, тоже интересно: если есть школы обеспеченные, значит, есть совершенно голые. Закон сохранения материи и денег. Но не это главное. Чему детей учить - вопрос. Вот ты, Фим, получаешь сколько как зубной техник?
  - Ну, девяносто.
  - Столько же и вы, Валя...
  - Я сто десять.
  - Итого двести на троих. А в гараже "четвёрка" стоит, да гараж на что-нибудь да построен, да шкафы последними подписными изданиями ломятся, да холодильник набит, думаю, не хеком.
  - Хек тоже есть, - сказал Ефим.
  - А куда ж без него, - засмеялся отец Кирилла. - Без хека и жизнь не жизнь.
  - И вот твоя Танька придёт в школу, какой социалистической морали я должен её учить? Которую проповедуем или которую исповедуем? Давайте в конце концов выпьем. За Победу вы выпили без меня, я тоже хочу присоединиться, - Кирилл поднял рюмку. - За вас, дядя. За ваше ранение.
  Гитя Давидовна молча приложила пухленькую руку к глазам и сухо заплакала.
  - Причём каждый учитель, открою великую тайну, исповедует не то, чему учит. Вся его идеология разбивается о прилавки магазинов и гасится за квартирными дверями.
  - Что же, все учителя лгут?
  - А кто не лжёт? Учитель математики лгать не может. Интеграл - он и в Африке интеграл. Законом Ньютона идеологии не сделаешь. Хотя можно. Поэтому учитель - профессиональный лицемер. Или шизоид. А то все умные станут, и начнут спрашивать, сколько Звезда Героя нынче стоит.
  Исаак Моисеевич поднял палец.
  - Это ты правильно. Вот скажи мне, у Сталина была одна Звезда...
  - Две - Героя и Соцтруда.
  - Пусть две. А у этого, - он постучал вилкой по бутылке, - как на коньяке, а в магазинах ни х...
  - Цыц! - прикрикнула Валя. - Дети тут.
  - Пять минут смеха над Продовольственной программой заменяют стакан сметаны...
  - Они там не видят, что ли, что всех менять надо!
  Кирилл положил себе фаршированное яйцо и сказал:
  - Во-первых, не видят, потому что давно уже смотрят только друг на друга. Во-вторых, дядя, подайте пример, уйдите первым. Вы, кажется, уже пять лет как на пенсии.
  Исаак Моисеевич ехидно усмехнулся.
  - Ишь ты, шустрый какой! У меня же со всеми смежниками связи. Трубку снял, с Иркутском матом поговорил - изделия отгрузили вовремя. Позвонил транспортникам туда, - он показал бровями куда, - зелёный свет по всем путям. План сдали, у рабочих премия. Без меня же всё развалится!
  - Так и они тоже так думают: рад бы под Кремлёвскую стену лечь, да ведь всё развалится.
  - Как Сталин ушёл, так всё и полетело кувырком!
  - Дядя! Что же он за социализм построил, что на одном мате держится?
  - Страх в людях был, - уверенным тоном сказал отец.
  - Конечно, - подтвердил Кирилл, прожёвывая яйцо. - Кто первым стукнет, тот последним сядет. Друг дружку боялись. А генералиссимуса любили как родного.
  - И всё было в магазинах. Балык лежал, масло пяти сортов...
  - Где лежал? - спросил Кирилл грустно.
  - Везде, - яростно ответил Исаак Моисеевич. - Приходишь: мне на супчик - пожалуйста, грудиночку, на котлетки - возьмите вырезку, и ветчинки граммов двести...
  - И вон той полукопчёной. Краковская, кажется, - дополнил Кирилл натюрморт фламандской школы.
  - Помнишь? - засмеялся дядя. - А сейчас одни талоны, - он вытащил из портмоне пачку бумажонок, - талоны на мясо, на колбасу, на курицу, на масло, на трамвай, на приём к врачу, на зимнюю шапку, на ковёр, на зимние сапоги жене, на Пушкина, на бензин...
  - При Сталине вам талоны на бензин были не нужны, что верно, то верно.
  - Ты не юмори, шутки шутить я тоже умею. Люди работали! А теперь никто работать не хочет, из колхозов бегут.
  - Дядя, а не припомните, в колхозах балык тоже лежал? И масло пяти сортов?
  - Откуда! - воскликнула тётя Катя. - Мы и денег-то не получали. Зарплату платили только конторским. Мать счетоводом служила, так она получала.
  - Так своё же было хозяйство...
  - Так и налоги драли, - обиженно сказала тётя Катя. - С каждой курицы. Как комиссия сельсоветовская должна придти, так мать первой успевала прибежать и козу прятала.
  Все засмеялись. Кирилл сказал:
  - Самое выгодное - мыши, не поддаются учёту. Потому в городских магазинах всё было по низкой цене, она любая доход приносила.
  - Цена-то низкая, - сказал отец, - да не по зарплате. Солёные огурцы да картошка - весь обед.
  - В городе несравненно легче было, - грустно сказала тётя Катя.
  Исаак Моисеевич, словно его в чём-то обвиняли, вскипел:
  - Я на заводе после ранения тоже не шаляй-валяй! - он повернулся к Кириллу. - Вот ты в газовой котельной после вохра работал, а я на угле. Выходил чёрный - одни глаза. Пылью дышали, плевали. А сколько раз людей углём в бункере засыпало! Тут тоже, знаешь, не мёд был.
  Остановись, хватит, сказал Кириллу внутренний голос. Надоело говорить и спорить.
  - Только вы, дядя, свои восемь часов государству отдали, перед проходной спиртику гидролизного за воротничок залили, вышли, дыша в сторону, и легли в кустиках отдыхать. Было, дядя, признайтесь?
  Отец Кирилла рассмеялся. Гитя Давидовна не преминула кольнуть:
  - А его Диночка с Додиком в барак затаскивали, помню!
  - А крестьянин с поля приходил, где на город трудился, шёл в огород на себя работать. Это что - социализм или феодализм?
  - Ты тут расписал... - вставил Ефим.
  - Я о чём и говорю: в колхозах крепостные, в лагерях рабы. Да и вы, родные, чудом уцелели. То врачи, то космополиты... Кабы не пятое марта - нашли бы вредителей и на родном предприятии.
  - Я помню, - начал отец Кирилла, - в армии приходит один чеченец ко мне в санчасть с потёртостью на ноге. Смазал я его зелёнкой, а он мне говорит, смотри не отрави, как Сталина.
  - Вот это народ! Его вешать будут, он спасибо скажет. И фотокарточку усатого палача сын повешенного на лобовое стекло прилепит. Да явись он во второй раз, дядя, с кем вы станете бороться? С массовым принятием анальгина? С узкими и одновременно расклешёнными брюками? С нашей "ненашей" музыкой? Новоявленный, учтите, генералиссимус начнёт с того, на чём остановился святой Иосиф, - с евреев. С них, как учит история, всегда начинается какая-нибудь история.
  - Удивляюсь, как тебя ещё не посадили!
  - Мечтаете? Телефон на столике. Я не обижусь. Как-то я устал в последнее время обижаться. К тому же, понимаю - стучать легче, чем перестукиваться. Но вторым после меня сядете вы, как разберутся, какой вы Резников.
  - Да дед у него всю жизнь Шейхертом был, - вставила снова Гитя Давидовна.
  - Ты мать свою приструни! - закричал Исаак Моисеевич Дине Львовне. - Разговорился! - это уже Кириллу. - Об пол твою мать, тебя давно расстрелять надо было, умный нашёлся! Не жил ты в те годы... Ну, ничего, найдутся - расстреляют! Собирайся, чего расселась! - снова закричал Исаак Моисеевич свой жене.
  Все понуро сидели. Бабушка тряслась в плаче, закрыв глаза рукой.
  - Повеселились, - хмуро произнёс Давид Львович. - Просили тебя тут язык распускать, - он помахал кистью руки у рта.
  А тебе не кажется, Чацкий хренов, что отец прав? Языком трепать - не мешки грузить. Ты здесь не нужен. Потому что я не такой? Ты просто
  другой генерации. Дегенерации.
  - Бедный Фимочка! - произнесла Гитя Давидовна сквозь слёзы. - Некому заступиться. Сколько я терпела от этого изверга - бог считает мои слёзы!
  - Мама! - закричала Дина Львовна, выскакивая из прихожей. - Что он вам сделал? Что вы его пилите всю жизнь? Сами от мужа отреклись, а теперь другим жить не даёте! Я помню, как в Одессе вы таскали меня в прокуратуру подписывать какие-то бумаги против отца!
  - Да! - в ответ закричала Гитя Давидовна. - Потому что мне тебя и Додика кормить надо было. А угнали бы нас в тундру, хотела бы я видеть твои слёзы тогда!
  - Пропадите вы пропадом!
  - Неблагодарная! Я себе пальцы резала - свой кусок вам делила!
  Кирилл пересел, сытый, в кресло и взял неприбранную дудку-гармонику - синюю плоскую игрушку с надписью "Вятка" и белыми клавишами. А ведь они сами во всём виноваты: и в том, что построили в отечестве своём, и что построили в семье своей. Они счастливы, потому что выжили. Именно потому за каждым тянется хвост предательств и шлейф обманов: это очень трудно - выжить, никому не причинив вреда. К Кириллу подбежала племянница Танюшка и пристроилась возле колен. Кирилл погладил её по голове и подудел в игрушку, неопределённо нажимая на клавиши. И не надо влезать в их жизнь, ломать их бессмысленно, не переделаешь, только боль причинишь, а родные - немногое, что ещё у тебя осталось. Принимай их такими, какие они есть. Береги и люби их такими. Красавицу-царевну полюбить каждый способен, а ты лягушку полюби!
  Из дудки неслись крякающие звуки. Сергей равнодушно курил отцовские сигареты на балконе. Валя и Ефим сидели за столом, удручённо молчащие. Гитя Давидовна беззвучно плакала. Тётя Катя уговаривала в прихожей гостей:
  - Никуда вы не пойдёте. Ещё голубцы и чай. Я что - зря старалась, торт пекла. Ничего слушать не хочу. И не обращайте на него внимания. Он же ни одного праздника нормально не встретил, вечно всем настроение испортит. Языком молотит - слушать его! Вы что Кирилла не знаете?
  - Спасибо за праздничек, - сказал отец, проходя на балкон с сигаретами.
  Молчи, подлец! Молчи, ботало коровье!
  - А скажи-ка, батя, что это у меня за сестра осталась в Казахстане - Вера, кажется? Она к тебе недавно приезжала...
  Не хочешь всё-таки любить лягушку! Сразу ему красотку подавай. А чем дело кончилось, помнишь?
  - Да! Была женщина, которая, между прочим, могла стать тебе матерью!
  - Интересная мысль.
   Действительно, интересная. Следовало бы обдумать зависимость индивидуального "Я" от генетического кода. Существует ли такая корреляция? Судя по вульгарному бытовому мнению - не существует. Всё это возникло в мозгу Кирилла, как всегда, не в виде слов, вопросов и ответов, а в виде общего бесформенного образа, мгновенно вспухшего и мгновенно ушедшего на второй план. И этот образ тоже вызвал, словно наведённая вторичная радиация, другой вопрос в виде бесформенной картинки: а каков механизм возникновения этого невербального образа? Я обдумаю на досуге. Но вслух лишь спросил:
   - Отчего же не стала?
  - Она была из семьи репрессированных! А я был комсомолец!
  - Это в каком же году было? - хотел добавить Кирилл ещё "верный комсомолец", но сдержался.
  - В пятьдесят четвёртом.
  - Мёртвого боялись. Спать, значит, с репрессированной было можно, жениться нельзя. Дочь свою, врага народа, бросить можно, а найти потом - нельзя. Тоже "жизнь замотала"? Или до сих пор боишься?
  - Убирайся! - закричал на него отец; когда кровь приливала к его лицу, из-за смуглости, кожа приобретала желтовато-болезненный цвет, а круги под глазами и вовсе становились чёрными. - Приехал тут, понимаешь, устроил день рождения!
  - О, мейн зон, - плакала бабушка.
  Мелодично пробулькал звонок парадного.
  - Никуда вы не пойдёте, - говорила тётя Катя, открывая дверь.
  На пороге стоял высокий мужчина лет шестидесяти с обрюзгшим асимметричным лицом. В руке он держал большой импортный кейс-"атташе".
  - Вы к кому? - удивилась тётя Катя.
  - Я?.. Наверное, к вам.
  Крякающие звуки стихли. Тётя Дина на секунду замерла, а потом взмахнула руками и повисла на шее у пришельца весом толстой еврейки пенсионного возраста. Тётя Катя изумлённо открыла рот и прислонилась, смятённая, к туалетной двери.
  - Фима, - всхлипнула Дина Львовна. - Ицик, посмотри, - Фима. Господи, как маме сказать?
  В прихожей появилась Гитя Давидовна.
  - Кто там, Диночка? - взволнованно спросила она.
  Ефим Лейбович шагнул к ней.
  - Сыночек мой, - тонким срывающимся голосом протянула мать.
  - Мамэле...
  Он хотел нагнуться к ней, но опустился на колени и прижался к её груди. С балкона пришёл отец Кирилла и встал, изумлённый.
  - Мама, прости меня, я негодяй, негодяй...
  - Наконец-то ты вернулся. Я так устала тебя ждать тебя, сынок мой родной...
  Показались за спиной Давида Львовича лица Фимы и Вали, любопытствующее лицо Сергея. Таня протиснулась между всеми и прижалась к ноге Дины Львовны.
  - Давид, брат вернулся...
  Давид Львович подошёл к сестре, и они заплакали вдвоём, глядя на брата и мать.
  Во рембрантовской тишине раздались звуки дудки, прокрякавшей неожиданно "Во поле берёзка стояла..."
  Ефим Лейбович встал с колен, продолжая обнимать мать.
  - Как ты вырос, мейн кинд...
  - Сестра... Брат... - растроганно произнёс гость, привлекая всех к матери. - А вы тётя Катя... Катерина?...
  - Семёновна, - застеснялась она.
  - Племянник. Тёзка, - обнял Ефим Фиму и почему-то добавил: - Молодец!
  - Это жена моя, Валентина, - представил смущённо Фима свою жену.
  "Лютеранка, некоторым образом", - мысленно процитировал ночью перечитанного Чехова Кирилл. Ох, какая же ты сволочь, сказал ему внутренний голос.
  - Знаю, всех знаю, - радостно говорил гость. - Сергей, Танюша, Исаак Моисеевич. А где Кирилл?
  Из комнаты дудка ответила: "...Во поле кудрявая стояла".
  - Здесь я.
  - Он ведь меня нашёл. Явился, чуть лицо не побил.
  Ефим Лейбович увлёк всех в комнату.
  - Здравствуй, племянник, - он протянул Кириллу руку.
  - Здрасьте, - Кирилл поднялся с кресла. - Я знал, что вы приедете. Не знаю, к добру ли...
  - К добру, к добру. Это лучшее, что я сделал в последнее время. А моё от меня не убежит. Я своё прожил... Это ведь он надоумил меня приехать к вам. Сергей, - неожиданно обратился он к младшему из племянников, - чемоданчик принеси, родной, из коридора, - и продолжил радостно: - И адрес сказал. Вру. Адрес я в справочном узнал. Кирилл сказал, что вы по-прежнему здесь живёте.
  Сергей притащил из прихожей тяжёлый кейс. Дядя положил его на стул и начал извлекать свёртки.
  - Тут осетрина, горбуша, балык... Только его прямо сейчас порезать надо, а то потечёт. Торопился, понапихал тут всего...
  Он выкладывал на стол банки, срывал с них этикетки, комкая их в руке.
  - Сергей, открой!
  Сергей взрезал одну из банок консервным ножом. В ней открылась чёрным блеском забытая всеми икра.
  - И откуда такая прелесть? - притворно спросил Кирилл.
  - Есть ещё места в российских губерниях, есть ещё места...
  Кирилл тихонько вытянул из-под руки Ефима Лейбовича комок этикетки, развернул её. Он удивился, если бы там была другая надпись. Но там ясно значилось: "Минтай в томатно-масляной заливке".
  Пока шло всеобщее умиление, Кирилл прошёл через прихожую в спальню родителей, открыл шифоньер. Там, на верхней полке, заложенная тяжёлой стопкой белья, хранилась большая шкатулка. Кирилл извлёк из неё дедов маузер, стараясь не звякать орденами, и спрятал его в свой "дипломат". В другом отделении висели пальто и костюмы, среди которых втиснулся и пиджак Кирилла, сшитый ещё к школьному выпускному вечеру. Брюки сносились, а двубортные пиджаки с двойной шлицей и широкими лацканами скоро устарели. Но добротную вещь выбрасывать было жалко. Во внутреннем кармане хранился маленький свёрток. Кирилл нащупал сквозь бумагу два патрона от вохровского пистолета, сунул их в "пистончик" брюк и, захватив свою куртку, тихо вышел из квартиры.
  Вот тогда и зазвучала генделевская "Дитттенгем те Деум".
  А с горами и Москвой ничего не вышло. Чтобы прожить несколько дней до стипендии, пришлось занять десятку у Николая, у которого тоже деньги не задерживались. Вскоре подвернулась возможность подзаработать: Ларин представил коменданту Кирилла как мечтающего положить живот на алтарь охраны и дворницкой чистоты именно Тракторозаводского райкома партии. Вскоре Кирилл узнал, что такое работать "подснежником": у райкома не было лишней ставки сторожа-дворника, и Кирилла оформили в отделе кадров тракторного завода рабочим цеха озеленения. Сторож-озеленитель, думал Кирилл, вникая в тайны кадровой игры, полшага до мечты - быть лесником на глухом пикете. Из-за наживы оставил Фаны, скорбел Николай и цитировал расхожее присловье альпиндяев: если горы мешают твоей работе, брось работу. Хотя понимал всю выгодность такой синекуры.
  В генделевской печали прошло пыльное лето, заваленное книгами. Был прочитан ещё один томик Германа Канта "Die Ubertretung", книжонка Леоноры Кренцлин о самом писателе и даже, выписанная по МБА, книга Дмитро Володимировича Затонского "Мiстецтсво и литература" на украинском языке, в которой Кирилла поразила способность учёного без кавычек и ссылок цитировать немецких литературоведов в собственном переводе на украинскую мову. "Всё воруют: мысли, брюки и хорошие слова. Могут своровать спасенье утопающих в вине, солнце, музыку, веселье и любовь к родной стране", - мурлыкал песенку Дольского Кирилл, возвращая в Публичку Затонского. И не переживай за украинского профессора - нет никаких кантов, объяснял он себе. Ныне это город Конты, но это не тот Кант, что под Вроцлавом, где вместо одного похоронен другой, а деревня в Киргизии, где никакого нового доказательства существования Бога придумать невозможно, как бы ни старались сделать это демократический писатель нынешнего века Кант, или финская писательница прошлого века Кант, или немецкий философ позапрошлого века Кант же. Гегель - Фейербаху: "Не кантуй!" Фейербах - Гегелю: "Дал Маху..." Впрочем, их тоже не существует. Нет никого и ничего. Есть только я, триста водки и варёные магазинные пельмени. Есть солнечный Тургояк с ледяной водой, спальный мешок и концентраты на два дня. Есть "Иностранка" с новым Апдайком, трубка с "Золотым руно" и крепкий сладкий чай. Есть сосновый бор за больничным городком, бревенчатая изба староверов-двоеданников и ключевая вода в оцинкованном ведре, где в отражённом небе плавают сухие сосновые иголки. Есть покой в душе и звёздное небо над головой. Врёшь ты всё, нет никакого покоя в душе у тебя...
   В Копейске Кирилл не появлялся. Между читальным залом, общагой и ночными дежурствами в райкоме прошли каникулы, и пришёл новый семестр. Он начался с вопроса Эвелины Григорьевны: "Почему это, интересно, Штейнберг ни в одном стройотряде не работал?" - с максимальной долей сарказма, на которую была способна Эвелина Григорьевна. С ними надо бороться их же оружием - декларируемой ими правдой. "Работа в стройотряде - дело добровольное", - казённым голосом ответил Кирилл. "Но ведь все работают..." - возмущение Эвелины Григорьевны было запредельным. "Ко мне ещё вопросы есть?" - столь же казённо спросил Кирилл и отправился в филармонию на концерт ансамбля Юлия Реентовича. Нет никакой Эвелины Григорьевны, думал Кирилл под Дворжака и Свиридова, а ждёт меня в общаге уединённая никомуненужность, "Каберне" и банка афганских оливок. Вне бытия находится всё, что мешает, - этот морок подсознания: Эвелина и Польша, райком и "госстрах", родственники и контрольные. Мы берём из жизни только то, что нам нужно: выставку Красаускаса, приятелей-студентов, с которыми - как минимум - не противно находится в одной комнате, письмо от Аркадия Натановича с полной реальной хронологией повестей, написанных им совместно с братом, горы непрочитанных книг и бессонные ночи работы над курсовыми и будущим дипломом, суп из кильки и второй концерт Рахманинова, пивной скепсис Николая и самиздатовского Хармса. Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам. Всё остальное от лукавого.
  А Эвелина Григорьевна тут же побежала в деканат докладывать об очередной наглости Штейнберга.
  Как-то, вернувшись после семинара по зарубежной литературе, где активно обсуждался вопрос о притчевой основе новеллы "Старик и море", - сумрачно настроенный Кирилл произнёс в середине семинара: "С тем же успехом можно обсуждать тектоническую основу русла Волги, несмотря ни на что, по сю пору подло впадающей в Каспийское море", - чем очень обидел преподавательницу зарубежки - человека, влюблённого в свой предмет и по-своему несчастную: часы на импортную литературу всегда сокращали в пользу уборки картофеля и из советско-патриотических тенденций, да и в печать нечасто попадало что-нибудь стоящее, - решил Кирилл сделать уборку в своей комнате. В коробку из-под вермишели посыпался перманентный мусор со стола, но прежде каждая бумажонка внимательно прочитывалась. Лицо Кирилла отражало его поток мыслей: шевелились губы, разбирая с трудом свой же почерк, изгибалась правая бровь и губы, сложенные в пучок, съезжали в сторону в смысле "на хрена мне это нужно было?", очередная рвань отправлялась в коробку и наступал черёд её родственницы. Чего только не было написано на этих обрывках! "Улитка на склоне" - "Царь-рыба": опыт компаративистики. В какой момент ностратические языки становятся востратическими? На обратной стороне этого вопроса стояла надпись: "Почему идиш?" О чём это я, думал Кирилл, загибая бровь. Почему идиш? Может быть, в Европе? А в других странах? Не помню... Есть такая болезнь - склероз, грустно вздохнул кот... Вдруг обломок чьей-то мысли: "верность - проявление ограниченности", - заставил остановиться. Это кто же сказал? Это не я сказал. Я не мог так умно и красиво. Кирилл медленно поднял глаза на книжный шкаф, где за стеклянной дверцей белела фотография. Наташа театрально стояла с телефонной трубкой у щеки в деканате на фоне вымпела с суровым профилем вождя. Выглядела она магазинно-кукольно, но другой фотографии у Кирилла не было. Вот как оказывается, сказал Кирилл ей. Верность-то -проявление узости натуры, зашоренности и мещанства. Кирилл вытянул из пачки сигарету, бросил коробку с мусором на пол, сел на стул, пуская дым в надпись "Вермишель яичная". А мы, значить, боремся за развитие гармонически развитой личности. До последней капли крови боремся. Воздержание угодно Богу, ехидно произнёс его оппонент. Бога нет, уверенно сказал Остап, это медицинский факт. Зажав сигарету между пальцев, Кирилл собрал в стопку ячную скорлупу, оставшуюся от завтраков "всмятку". Столбик вырос в полметра. У неё там международный фестиваль цветов и ледяное пиво в высоких кружках. У неё там не просто сметана, а сметана семи сортов. У неё там нет памятников индустриализации, а есть памятники истории. Рыцари. Грюнвальдская битва. "Камо грядеши?" и Станислав Лем. Кирилл стряхнул пепел в ячную скорлупу. Куда ты завёл нас, проклятый старик? Идите вы к чёрту, я сам заблудился.
  Из-за шкафа показалась женская голова.
   - Я думала, ты не один. Слышу разговаривают...
  Кирилл тупо посмотрел на пришелицу. Не без труда вспомнил фамилию Скороспеловой.
  - Ты не занят? - излишне кокетливо спросила она.
  - Если вас, сударыня, не отвратит вид отходов пищеварения, то пожалуйста.
  Зовут её... Как-то дисгармонично её зовут. Ужель та самая Татьяна?..
  - А я слышу смех, думала, не вовремя... - продолжала говорить девица, усаживаясь на диван и в ожидании глядя на хозяина волоокими глазами.
  - Думать вовремя - большая трудность, - попытался пошутить Кирилл.
  Но гостья шутки не поняла и сразу вскипела:
  - Что ж, по-твоему, - заявила она без вопросительной интонации, - я не способна думать.
  Знак вопроса был прилеплен к фразе в самый последний момент. Сказала оскорблённо и колыхнула кустодиевскими плечами.
  - Если в речах моих, сударыня, - продолжил Кирилл полушутливый тон, - вам послышалось что-либо, вас оскорбляющее, я готов словом и делом смыть и всячески поспешествовать, дабы...
  Тут Кирилл заметил в руках Скороспеловой тетрадь.
  - Какие-то проблемы? - указал он на неё подбородком.
  - Хвост по исторической грамматике, - решительно ответила пушкинская героиня.
  Второй курс, вычислил Кирилл, плюс-минус год. Он, не разбирая, смёл мусор в коробку и со словами: "Прошу к столу, сказал хирург больному", - пододвинул второй стул. Скороспелова переместила тело с дивана на стул. Вблизи тело имело угреватое лицо, тёмно-коричневую помаду на губах, источало запах парикмахерской и прокисшего супа. Какая тоска, думал Кирилл, объясняя, что "первая палатализация даёт здесь чередование звуков "к" - "ч", например: рука - ручка, лик - личико...
  - Это же легко запомнить: звуки г - к - х рождают ж - ч - ш.
  - Да не могу я это запомнить! - возмутилась кустодиевское тело с пушкинским именем.
  - Говно как хвост, а жопа - что шар, так запомнишь?
  Скороспелова испуганно-весело открыла коричневый рот.
  И снова пошло: дифтонг "ау" перерождается в "ов" в открытом слоге и в "у" в закрытом: например, ковать - куй, совать - суй, ховать...
  - Понятно? - грустно спросил Кирилл.
  Скороспелова потрясла брюнетом.
  - Ничего не понимаю.
   А взгляд её говорил: "Да за этим ли я пришла?" Вот только Кирилла подташнивало от её туповатости и напускной интеллектуальности. А может быть наоборот? Напускная туповатость на интеллектуальности... Высокой. Как Монблан. Как Пик Коммунизма. Пик коммунизма мы уже проскочили. Не за горами пик военного коммунизма. Какой иногда бред вызывают пышные сиськи! Кирилл включил электрочайник, чтобы хоть как-то выйти из двусмысленной близости тел. А всё-таки она тебя возбуждает. Как там говаривал Карамазов-отец? И в чернушке есть, братец, изюминка. Разговор незаметно зашёл о запоздалом российском романтизме.
  - С тех пор, как я прочитал всего Александра Грина, прошло лет десять. И только теперь я понял три непреложные истины. Первая: все эти Тави Тумы, Дэзи Гранты, Ассоли и Молли в реальном мире существовать не могут...
  - Как это? - нахраписто спросила Татьяна и вытащила самостоятельно из пачки Кирилла сигарету.
  Кирилл чиркнул спичкой. Пушкинская героиня вздохнула полной грудью и шумно выпустила дым наружу.
  - Как не может существовать человек в космосе. Или оранжерейное растение в открытом грунте. Во-вторых... - продолжил Кирилл и закурил сам, думая параллельно: "Находясь в одной сфере общения, люди волей-неволей сливаются физически: я дышу воздухом из её лёгких, она - из моих", - во-вторых, как явление, даже не реликтовое, а скорее мутантное, обнаружить такое существо среди четырёхмиллиардного населения нашей маленькой планеты - дело хлопотное, требующее затрат большого количества времени, каковое у меня ограничено...
  - Это ещё почему? - вульгарно, по-хамски перебила Скороспелова.
  Если она, даже беззвучно, испустит газы, я буду дышать микрофлорой её кишечника...
  - Ограничено естественным развитием живого организма: все мы - более или менее - смертны. Наконец, третье. Даже если Тави Тумы, Ассоли-Молли существуют, то едва ли такая признает во мне Артура Грэя.
  На сей раз Скороспелова промолчала, но даже это получилось у неё по-хамски: так и читался на её лице вопрос "это ещё почему?"
  - А потому, - вздохнул Кирилл притворно. Я же дышу испражнениями её потного тела... - Раз в день я причёсываюсь у зеркала и цену своей внешности знаю. Поэтому постановил: не дожидаться, пока любовь нечаянно нагрянет, а без насилия над физиологией получать удовольствие от пищи, новых знаний, близости с женщиной. - Кирилл звонко защёлкнул английский замок на двери. - А творчество Грина рассматривать как памятник... - Кирилл забрал у Скороспеловой окурок и засунул его в горлышко бутылки из-под "жигулёвского", - ...юношескому онанизму.
  Кирилл положил руку на затылок девицы и направил в свой рот её губы, предварительно стерев с них ладонью густой слой помады.
  ...Ночью, когда она спала, едва прикрытая одеялом, он стоял у окна и смотрел вниз на город, усеянный огнями, как земляничная поляна ягодами. В чёрном стекле отражался шкаф и стоящая в нём фотография. Лицо Наташи было мутно, отдалённо, отстранённо. Довольно. Странно мне пред гордою полячкой унижаться, пробормотал Кирилл и полез на подоконник. Обдирая до крови пальцы, он стал выворачивать присохший намертво шпингалет. Эспаньолет - испанская задвижка, продолжал говорить Кирилл вполголоса. Ты знаешь, Лепорелло, нет в них страсти. С порога смотрит, скажем, человек, не узнавая дома. Её, Лепорелло, отъезд был как побег, везде следы разгрома. Кирилл дёргал задвижку, которая с трудом поддавалась. Тут нужен молоток. И бить, как затопляет камыши волненье после шторма, чтоб ты сдох, ушли, ты слышишь меня, дрянь, на дно его души её черты, Лепорелло, и формы, ненавижу тебя!
  Девица Татьяна спала и, кажется, даже всхрапывала. Кирилл спрыгнул с подоконника и начал выдёргивать нижний шпингалет. Он тоже не поддавался. Кирилл с грохотом высыпал на столешницу торчащие в литровой банке ложки и вилки, выбрал одну, не алюминиевую, и, действуя ручкой, как рычагом, стал разворачивать задвижку в тугом гнезде. И натолкнувшись на шитьё с какой-то там иголкой... Стержень встал, как хотелось, и Кириллу пришлось окровавленным пальцем выбивать его вверх... Он разом видит всю её и дрочит втихомолку. Окно раскрылось. Девица Татьяна продолжала крепко спать. Кирилл с хрустом разодрал склеенные на зиму створки. Девица Татьяна перевернулась на спину и забросила руку за голову, открыв свесившуюся грудь и плохо выбритые подмышки. Морозный воздух ворвался в комнату. Кирилл сдёрнул с девицы Татьяны одеяло. Она открыла пустые глаза.
  - Убирайся! - тихо сказал Кирилл.
  - Что? - удивилась, блуждая во сне, девица Татьяна.
  - Одевайся, Джульетта, - сквозь зубы прошипел Кирилл.
  Он швырнул ей платье. Скороспелова стала натягивать его на голое тело.
  - Скотина, - говорила она в вырез, втискивая в него голову, - идиот
  припадочный.
  Кирилл выхватил из шкафа снимок и посмотрел на него.
  - Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокрёнка, - проговорил он зло и смял фотографию в кулаке.
  Девица Татьяна, скрутив в комок трусы и лифчик, выскочила за дверь.
  - Тетрадь забыла! - крикнул ей вслед Кирилл.
  - Извращенец! - послышалось из коридора.
  Кирилл швырнул смятый снимок в окно. Закурив, долго вдыхал холодный воздух, лепивший сигаретным дымом прямо в лицо. Ему представлялся тёмно-жёлтый латунный патрон с тупорылой пулей, вгоняемый в затвор маузера, тихий клёкот металла. Надо уснуть, сказал он себе. И видеть сны? Какие сны? Он собрал постельное бельё в большой комок, засунул весь узел в стенной шкаф, с антресолей достал свежий петькин комплект и отправился в душ. Под еле теплившейся струйкой тщательно помылся. Уже лёжа под твёрдой, как картон, простынёй, подумал: "Мухи - отдельно, яичница - отдельно", - и провалился в чёрную яму сна.
  Вечером следующего дня за тетрадью с контрольной пришла подруга Скороспеловой Лена Рыбникова и с любопытством стала разглядывать Кирилла. Он передал свои извинения Татьяне, и Рыбникова осталась у него до утра. А потом стала приходить к нему почти каждый вечер.
  ...В начале февраля Кирилл по дороге на дежурство в райком заехал в букинистику, что находилась рядом с кассами Аэрофлота. Этот магазин стоял не только на границе двух районов города - Центрального и Тракторозаводского, но и на границе двух тектонических плит - европейского и азиатского континентов. Наверное, потому, шутил Кирилл, в этом развале можно встретить больше интересного, чем в других. Копался Кирилл долго, среди новых кирпичей Храпченко и лощёных суперобложек творчества Кириленко, собраний Тургенева и Толстого (Льва) он уже потерял было надежду найти что-либо интересное, как вдруг налетел на две невзрачных тетрадки "Учёных записок Тартусского университета" за 1964 и 1966 годы и мятый сборник рассказов о гражданской войне Саратовского издательства с обломками "Конармии". Мышцы лица расслабились, как в сладком сне, бальзам и нектар разлился в душе, мёд и молоко растеклись под языком.
   На троллейбусной остановке Кирилл предвкушал, как он в тишине и покое ночного райкома будет смаковать старые страницы под горячий чай и кубинскую сигарку за полтинничек. Даже отложу петькину курсовую. Потерпят товарищи Пушкин и Лермонтов со сравнительным анализом своих творений "Тазит" и "Беглец". Никуда они не убегут из своего бессмертия. И Петька потерпит, хотя курсовую давно сдать полагалось. И Галина Алексеевна, которой эту курсовую давно прочитать полагалось, тоже подождёт. А вот "Символика цвета" Павла Флоренского - что-то из разряда невозможного. Похвастаюсь Максимычу, будет скрести когтями, облизываться будет, слюну источать и масляно заглядывать в лицо, чтобы, значить, на недельку...
  
  Подошёл морозный троллейбус, разверзлись со скрипом двери и из них вышел Анджей. Кирилл узнал его сразу, хотя видел только один раз на фотографии. Он был без шапки и в лёгкой дублёнке, высок и не по-местному красив. Следом за ним вышла Наташа в знакомой до боли чёрной шубке из искусственного меха. Анджей поддержал её под локоть, и они, не заметив Кирилла, направились в "Дом мебели", светящееся неоном название которого лучилось напротив. Говорят, что однажды во втором слове, не без чьего-то злоумышления, первая и четвёртая буквы погасли, и несколько дней, пока не был дан сигнал к срочному ремонту, красочное видоизменённое название магазина веселило горожан своим романтическим призывом. Кирилл, забыв о троллейбусе, двинулся за Наташей и Анджеем к магазину с реставрированной вывеской. Бальзам и нектар испарились на морозе, мёд и молоко ушли в песок. В пустотелой, как кувшин, груди гулко билось сердце, отдавая в висках. В густых сумерках ярко горящие гигантские окна-витрины открывали наполненную квартирным богатством внутренность универмага. Кирилл увидел сквозь стекло, как Наташа и Анджей подошли к большой двуспальной кровати, и Наташа что-то горячо начала говорить мужу. Араукарии, подумал Кирилл, очень хочется заплакать.
  
  Наконец всё стихло. Работники райкома, получив каждый по вере своей праздничные подарки, покидали преддверие земного рая, сдавая ключи от своих келий Кириллу. Порядок должен быть во всём, говорил себе Кирилл, любовно развешивая ключи по гвоздикам внутри выдвижного ящика стола. Когда все гвоздики оказались занятыми, Кирилл достал из кейса маленькую сероватую брошюрку и зашёл в райкомовскую библиотеку.
  - Спасибо, Вера Павловна, - протянул Кирилл книжицу блёклой женщине в тихом платье с кружевным гимназическим воротничком, - я прочитал.
  - Убедились? - спросила она шёпотом.
  - Честно говоря, я до конца не верил, что подобное существует. Слухи слухами, но чтоб в самом деле...
  - Обратили внимание, изымаются даже детские стихи на дагестанском языке!
  - Средневековье...
  - Отнюдь, - засмеялась Вера Павловна, - с целью сохранения
  государственной тайны.
  Они вышли из кабинета. Библиотекарь стала закрывать книгохранилище на пластилиновую пломбу.
  - Я надеюсь, Кирилл...
  - Ничего не видел, Вера Павловна, ничего не слышал. Я и с вами не знаком. До трамвая только проводил.
  Четвёртый кошмарный сон Чернышевского, подумал Кирилл вслед уходящей женщине. Светлое царство стекла и алюминия. Алле меншен верден брюдерн... А ведь ты боишься, либер брюдер. Неужели пойдёшь? Когда уже и пойти некуда...
  За спиной Кирилла в последней комнате по коридору стал запирать двери комендант Антон Мефодьевич. Он старательно замазал пластилиновую пломбу и тщательно её запечатал. Несмотря на то, что у коменданта был своя личная, полагавшаяся далеко не всем работникам райкома, "запечатка", Антон Мефодьевич любил вдавливать в пломбу портрет Ленина с юбилейного полтинника. Засекретив свою дверь, он сел у стола напротив Кирилла, расправил усы, похожие на чапаевские и будённовские одновременно, и постучал пальцами по столешнице.
  - Сегодня утром сторож-дворник Корнилов допустил ЧП во вверенном ему здании. Ещё до прихода технического персонала, коменданта, работников райкома он пропустил трёх неизвестных в конференц-зал, где в десять часов должен был состояться пленум.
  - Как же он мог, Антон Мефодьевич? - Кирилл наполнил свой голос коктейлем негодования и изумления.
  - Они представились радиотехниками. Действительно, на утро были вызваны техники для монтажа микрофона и проверки усилительного оборудования. Пришедшие ими и оказались. Но каково благодушие! Он бы так и диверсантов пропустил! Начался пленум - вся головка партии взлетела на воздух! Прекраснодушная наивность ведёт за собой преступную халатность.
   И это тоже наверняка говорил товарищ Щаденко. Чёртова память!
  - Что же надо было сделать? - Кирилл влил в голос тревожную обеспокоенность.
  - Нужно было не допускать их в зал - раз. Дождаться меня - во-вторых. Созвониться с главным инженером и установить их личности - третье. На историко-педагогическом факультете, где обучается Корнилов, бдительности не изучают. Но как студент такового факультета, он мог бы и знать, как говорится, исторические пре-цен-денты, - умное слово далось с трудом и ошибками.
  - Тут он, конечно, сплоховал.
  Комендант внимательно присмотрелся к Кириллу и неожиданно спросил:
  - Что вы будете делать, если в окно библиотеки бросят факел?
  - Кто? - растерялся Кирилл.
  - Экстремисты.
  - Приступлю к пожаротушению, предварительно взломав дверь и вызвав противопожарную службу, - отрапортовал Кирилл.
  - Неправильно. Ваша задача - приложить усилия к задержанию преступника. Кого же мы иначе привлечём к ответственности?
  Сейчас, подумал Кирилл, разбежался я ловить экстремистов. Пока я их ловить буду, тут всё сгорит к едрене фене - раз, милиция у нас на что - во-вторых, и не сторожа их привлекать должны, а соответствующие привлекательные органы - третье.
  А комендант продолжал:
  - Далее вызвать пожарную машину и телефонировать мне на дом о происшедшем. По прибытии пожарной службы, наблюдать, чтоб не пропали секретные документы.
  - А как узнать, какие документы секретные, а какие нет?
  - Здесь всё секретное. Ясно?
  - Так точно, товарищ комендант.
  - Кто ещё остался в здании?
  - Ключи от кабинетов вверенного мне помещения райкома КПСС все на месте. После вашего ухода запру все двери и проведу проверку коридоров и мест общего пользования на предмет наличия посторонних.
  - И подозрительных предметов. Не забудьте снаружи, во время чистки снега, проверить, все ли форточки заперты. Список нарушителей передайте утром мне, - комендант ответственно постучал костяшками пальцев по столешнице. - Будем бороться.
  - Антон Мефодьевич, в гардеробе в цокольном этаже есть слабые места в системе парового отопления - капает, - конфиденциально сообщил Кирилл.
  - Следите. Вызывайте аварийную службу. Надо всю систему менять. Вся система у нас прогнила к чёртовой матери.
  Нельзя не согласиться, мелькнула мысль.
  Уже у самой двери, куда его подобострастно сопроводил Кирилл, Мефодьич задержался и полушёпотом проговорил:
  - Там в буфете сегодня Первый... Уедет поздно.
  После ухода коменданта Кирилл спустился в гардероб. С труб радиаторов кое-где капала горячая вода. То тут, то там из труб торчали прикрученные проволокой деревянные пробки, вбитые аварийной службой до лучших времён. Кирилл поднялся в фойе. Из окна, выходящего во двор, было видно, как Первый, шатаясь, ломился в дверь шофёрской подсобки. Она открылась, и Первый повис на плечах пролетариата - личного шофёра, который потащил своё идейное руководство обратно в буфет. Через несколько минут шофёр появился в вестибюле.
  - Здорово, Витя, с наступающим Днём Советской Армии, - Кирилл пожал руку шофёру. - Что там?
  - Да ну его в задницу. Как пятница, так жрать до полуночи! И тебя тоже.
  - С кем?
  - Как всегда - предисполкома да начальник райотдела. Пулечку пишут.
  Кирилл засмеялся.
  - Видел, как ты его к ломберному столику волок. По пятницам у всех большая стирка.
  - Вот тебе ключи от гаража. Этих я в буфете захлопнул. К полуночи приеду - заберу.
  На дворе Виктор развернул "волгу" и выехал за ворота. На улице было совсем черно. Кирилл спустился в буфет и осторожно подёргал ручку двери. Из-за неё раздавались приглушённые голоса и звяканье посуды. В фойе радио пело голосом Кобзона "В парке Чаир распускаются розы..." Кирилл в подсобке для сторожей переоделся в бесформенные штаны, скукоженные ботинки и старую утеплённую куртку. Он переложил из кейса в полиэтиленовый пакет коробку с маузером, пакет с перцем и свёрнутый кусок обоев. На всё про всё у нас с тобой, майн либер брюдер, максимум три часа. Из подсобки Кирилл снова спустился в гардероб и молотком выбил деревянную пробку из трубы. В потолок ударила струя пара. Кирилл с трудом оторвал проволоку, которой была прикручена заглушка, и спрятал её в карман. Во дворе он открыл гараж, завёл "газик" второго секретаря, и выехал задним ходом.
  - Дурак! - закричал Кирилл. - Забыл!..
  Он выскочил из кабины и снова бросился через чёрный ход в райком, из висящей в подсобке куртки достал кошелёк. Шепча: "Хоть бы не было, господи, хоть бы не было!", - он высыпал на ладонь мелочь. Но двухкопеечные монеты были. "Чёрт!" - выругался Кирилл и, выставив лопату и скребок для снега рядом с чёрным ходом и заперев дверь, забрался в машину.
  
   "Газик", переваливаясь с боку на бок и кряхтя, спускался с холма в долину. По пологому склону тянулась колея. Но проложена она была давно, как говаривал великий комбинатор, ещё до исторического материализма, и потому под колёса постоянно лезли то камни, то корневища сосен, редких, с длинными - величиной с ладонь - иглами. Неровная была колея, серо-жёлтого цвета, с засохшими дождевыми протоками. Постоянно приходилось давить тормоз, чтобы не съехать вниз. Понесло тебя напрямки, кругом было бы быстрее. Что не очевидно, ибо. Ибо не замедлило явиться в виде заросшего кустарником ручья, который, изнемогая от жары, проползал по дну распадка. Кирилл распахнул дверцу, и сила тяжести тотчас попыталась вывернуть её из петель. Убьёт меня Мефодьич, не миновать эшафота. Кирилл забрался на капот и сел на обтянутое пропылённым брезентом лобовое стекло, огляделся. Направо - никого, налево - пустынно. Вокруг тянулись кусты терновника с шипами, усеянными мелкими листиками и розоватыми цветочками. И ты ещё хотел тут проехать, Братец Кролик? Гвозди бы делать из этих кустов... По склонам холмов сбегали кое-где сосновые рощицы, зелёными пятнами покрывая грязно-рыжую плешь гор. В отличие от уральских, горы не простирались с севера на юг скалистыми кряжами, а беспорядочно громоздились, словно застывшие на веки блинные пузыри. Над этим пейзажем высилось бледно-голубое ситцевое небо с белой, режущей глаза дыркой солнца.
  Кирилл вытащил из кармана смятую пачку "Явы". Надо же когда-то и начать, подумал он, буду хоть в чём-то первым. И дефлорировал местный воздух выдохом табачного дыма. От того ли, что закурил, от жары ли, но захотелось пить. В кабине на заднем сиденье валялась бутылка тонизирующего напитка "Саяны", однако вставать, искать нож, откупоривать, глотать сомлевшую сладкую жёлтую пену - столько лишних движений мой организм не выдержит. Тем более нарушать благодатное умиротворение громыханием каблуков по капоту совершенным казалось варварством. Ни жаворонков не было слышно в небе, ни стрёкота кузнечиков, ни гудения насекомых - обычных летних звуков. Космическая стояла тишина. Вкупе с лунным пейзажем и вовсе возникало ощущение кромешного одиночества. И от этого безмолвия только усиливался запах табачного дыма да бензиновая вонь, испускаемая машиной. Кирилл прицелился в просвет между кустов и стрельнул пальцами окурок в ручей. Тот умер мгновенно, не издав даже шипения. Жёлтый трупик фильтра унесён был в траву, где и сгинул навеки. Привет товарищу Шлиману, чтоб он голову себе сломал над этим окурком. Кирилл сложил ладони рупором и крикнул в склон горы на противоположном берегу. Эхо отсутствовало. С тем же успехом можно было кричать в глубоководном батискафе, зависшем над Марианской впадиной. Или в деревенский валенок.
  - Не кричи, - раздался тихий голос сзади.
  Захотелось прыгнуть с капота головой вниз, сделав кувырок, выхватить из подмышки пистолет и, спрятавшись за колесо, палить в белый свет, как в копеечку. А-ля Бельмондо. Но Кирилл обернулся. Медленно. С ознобом. С неожиданно затекшей шеей. Заранее приготовив улыбку на лице.
  Позади машины стоял мальчик лет двенадцати. Чёрные волосы его топорщились крупными кудрями. Полосатая длиннополая рубашка, подвязанная на поясе верёвочкой, доходила едва до колен, открывая смуглые поцарапанные голени. Обуви на ногах не было. И в руках тоже.
  - Привет, - сказал Кирилл. - А я не слышал, как ты подошёл.
  - Ты громко дышал. Дышал дымом. Потом кричал. Нельзя кричать, если хочешь услышать.
  - Логично.
  - Тебя зовут Кирилл? - спросил мальчик.
  - А разве есть ещё кто-нибудь, кто может дышать дымом?
  Мальчик помолчал. Потом ответил:
  - Ты прав. Таких, как ты, здесь больше нет. Но мне велели задать этот вопрос.
  - Таких, как я, вообще нет, - вспомнил Кирилл шутку Велимира Хлебникова.
  Но мальчик шутки не понял. По младости лет Хлебникова он не читал. Кирилл приказал ему забраться на сиденье, что мальчик и сделал, к удивлению, весьма толково, ничуть не убоявшись и сообразив сразу, какую ручку куда нажать и как залезть в кабину.
  - Куда едем? - по-таксистски спросил Кирилл.
  - Налево вдоль ручья.
  Пришлось включать раздатку и давать задний ход на двух осях.
  - Не ходи по косогору - сапоги стопчешь, - бормотал Кирилл, выворачивая руль.
  Машина поползла, накренившись, по склону, подпрыгивая и раскачиваясь. Мальчик, ухватившись за брезентовый ремень, внимательно следил за манипуляциями Кирилла, почти повиснув в кабине.
  - Как тебя зовут, мой юный друг?
  - Амиэль, - ответил тот твёрдо.
  - Красивое имя. Редкое.
  - Почему редкое? У нас много с таким именем. А я сын Гемали, - и вдруг неожиданно спросил: - Сколько мощи у этой повозки?
  Это взрослые ничего не могут сообразить, а мальчишки везде мальчишки. Им сразу всё ясно.
  - Если впрячь сзади семьдесят пять лошадей, то они не смогут сдвинуть её с места, - ответил Кирилл.
  - А семьдесят шесть?
  - Семьдесят шесть смогут.
   Это смотря какие лошади, подумал про себя Кирилл, если из деревни Гуляй-Борисовка Мечетинского района...
  - А если впрячь верблюдов?
  Кирилл засмеялся:
  - Верблюдами не мерил, не знаю.
  Амиэль помолчал, упираясь ногами в какие-то переборки, чтобы не сползти на Кирилла, потом спросил:
  - Значит, ты убил семьдесят пять лошадей, а их силой наполнил свою повозку?
  Кирилл, оскалившись, сжимал зубы, преодолевая последний самый неудобный участок дороги. Ему было не до смеха.
  - Пусть будет так, - сказал он отрывисто. - Только тебе не советую повторять этот эксперимент.
  - Я не такой богатый, как ты. У меня нет столько лошадей.
  Склон кончился, машина вывернула в большую долину. Здесь ручей растекался неглубокой речкой. Долина была заставлена разноцветными вигвамами. Возле каждого дымился костёр и сновали люди. Подпрыгивая, паслись невдалеке стреноженные лошади, лежали верблюды, пережёвывая жвачку. Их взгляд на мир был философским.
  - Так это я вот куда, значит, свернул... - сообразил Кирилл. - И куда теперь, прекрасное дитя?
  Амиэль молча махнул рукой вперёд. Ехать пришлось, огибая по берегу речушки всё стойбище. Люди, одетые хотя и весьма разнообразно, но одинаково убого в мешковатые рубахи с поясом или без, молчаливо, без испуга провожали глазами смердящее и громыхающее изделие Горьковского автозавода, испускающее сизый дым и взрёвывающее на пробуксовке. Только дети смотрели радостно-восторженно на чудовище, усмирённое Амиэлем. Тот выставил локоть из открытого окна и гордо-отрешённо смотрел сквозь лобовое стекло. Интересно, подумал Кирилл, чем им представляется эта машина? Видимо, драконом, а Амиэль - Ланцелотом. А вон та девушка очень и очень ничего. Склонившись над рулём, Кирилл проводил глазами смуглянку лет шестнадцати с головой, похожей на одуванчик. В чёрные, искрящиеся на солнце волосы были вплетены разноцветные тряпочки. В руках она держала незаконченное изделие из ивовой лозы - большую плоскую тарелку или корзинку, но, завидев зелёное чудовище о четырёх колёсах, забыла про рукоделие, повернула лицо в сторону варварской колесницы. Заметив взгляд Кирилла, она старательно поправила сползшую с плеча рубашку.
  - Её зовут Шуламит, - произнёс Амиэль. - Она дочь моего дяди. Познакомить?
  Стрекоза глазастая, подумал о нём Кирилл и засмеялся.
  - Я сам хотел жениться на ней, когда вырасту. Но могу быть твоим сватом.
  Кирилл, улыбаясь, посмотрел на мальчика. Родственничек. В душе появились смутные желания захлопать крыльями и улететь вместе со стаей диких гусей. Всё казалось ему здесь родным, оставленным ненадолго и ждущим его возвращения. Запахи костра, приготовленной пищи, мокрой шерсти и навоза смешались с травяным ароматом луга и незнакомых деревьев. Это был воздух дома. Он знал о нём всегда. Это знание было заторкано и затолкано в глухие подвалы памяти грязным прокуренным городом, загаженной общагой с её липкой кухней и нечистоплотным блудом. И этот мальчик, и эта девочка-одуванчик были родными и близкими. Атавизм, подумал Кирилл. Мы с тобой одной крови... Животное чувство своего - обратная сторона ксенофобии. Просто мне здесь уютно, это мой дом, обжитый и знакомый до последнего уголка. И другого не надо.
  Машина приблизилась к ещё одному распадку.
  - Теперь налево, - сказал Амиэль.
  Свернули налево. И сразу пришлось ударить по тормозам.
  Всю долину заполняли построенные в каре отряды людей, вооружённых щитами и копьями. Кирилл выглянул из кабины поверх двери и насчитал двадцать отрядов. Последние, в самом тупике распадка, сливались друг с другом. В каждом отряде было сто сорок четыре человека - ровно двенадцать на двенадцать. Что бы это могло быть, подумал Кирилл. Но спросить не успел: мимо машины проскакало десятка два-три всадников, закрытых с ног до головы плетёными щитами. Такими же щитами увешаны были и лошади. Выставив пики, кавалерия кинулась на выстроенные отряды. Казалось, лошади вот-вот налетят и сомнут авангард, врезавшись в стройные ряды. Но в самый последний момент, когда столкновение было уже неизбежным, пехотинцы бросились врассыпную и стали карабкаться с ловкостью обезьян по каменистым склонам. Лошади влетали в пустое пространство, которое раздвигалось перед ними. Взобравшись на скалы, солдаты принялись метать копья во всадников. Так вот для чего плела свою тарелку Шуламит, подумал Кирилл, и не тарелка это вовсе. Он присвистнул от удовольствия, наблюдая за слаженностью действий воинов, которые уже спрыгивали со скал и, подобрав копья, замыкали проход за всадниками. Вооружённые, они напали на кавалеристов, беспомощно зажатых в кольцо. Из спасающихся бегством пехотинцы превратились в атакующих.
  - Полная виктория! - восхитился Кирилл.
  - Они всё время учатся, - с завистью проговорил Амиэль. - Я тоже хотел, но меня не взяли.
  Кирилл потрепал мальчика по густым волосам.
  - Я умею бросать дротик, - с чувством превосходства сказал Амиэль. - У тебя так не получится никогда. Не веришь?
  - Отчего же? Отнюдь нет.
  - Меня взяли в разведчики. Потому что я быстро бегаю и могу увидеть птицу у горизонта.
  - Поэтому за мной послали именно тебя?
  - Да. Но я нашёл тебя по запаху.
  - Я рад, что у тебя такие замечательные глаза и чутьё. А кто тебя взял в разведчики?
  - Иошуа. Он наш военачальник. А что такое "отнюдь"?
  Кирилл задумался было, как объяснить ему значение слова, но вдруг спросил:
  - Этот Иошуа - он кто?
  - Сын Нуна, его все у нас любят. Я с ним боролся один раз, - в голосе мальчика послышалась еле сдерживаемая гордость.
  ...Всадники под радостные крики пехотинцев вышли из толпы. Каждый воин посчитал своим долгом шлёпнуть копьём по кавалеристу. Раздавались смех и весёлые крики. По сигналу, который Кирилл даже не услышал, воины снова выстроились в каре.
  - Красиво, - вздохнул Амиэль. - Значит, правильно. Иди за мной. Нас давно уже ждут.
  Дальше пришлось идти пешком. Босые ноги Амиэля были нечувствительны к камням и колючкам. Или он на них не наступает? Кирилл очень скоро покрылся испариной и начал задыхаться, карабкаясь за мальчишкой, убежавшим далеко вперёд. Сердце бухало, в глазах стоял серый туман, веки разъедал пот. Вышел я из младшего и среднего возраста, чтоб козликом скакать по горам. И как это он босиком? Тут в кедах еле поспеваешь.
  - Не беги ты так, Марат Казей...
  - Какое зеркало? - удивился Амиэль.
  - Какое зеркало? - удивился Кирилл.
  Они недоумённо посмотрели друг на друга. Кирилл махнул рукой:
  - Будь ласков, помедленней, пожалуйста.
  - Может быть, ты сказал "в пещеру"? Я не расслышал...
  Кирилл тяжело дышал.
  - Только нам не в пещеру. Нам на небо.
  - Куда? - испугался Кирилл.
  На небо я уже не смогу. Разве только за казённый счёт.
  - Вон на ту гору, - Амиэль показал на плоскую вершину ближайшего склона. - Она называется Небо.
  - Я-то уж было подумал...
  Говорила кошка, умеющая пищать по-мышиному: "Хорошо знать иностранные языки". Тем более, что тебе он не чужой. И не было бы этой лингвистической путаницы.
  Путь на Небо оказался крут и тернист. Когда Кирилл, глотая воздух и сухую с привкусом крови слюну, взошёл на столоподобную вершину, Амиэль уже сидел на камне, вытаскивая из мякоти ступни занозу. Фидий, подумал Кирилл, Пракситель. Или - как его там? - Аполлодор. Мальчик вывернул ногу и вцепился зубами в колючку, застрявшую в пятке.
  - Не получается из меня пока настоящего воина, - с горечью сказал он и сплюнул, а, сплюнувши, снова стал выкусывать занозу из ступни. - Тебе туда, - он подбородком указал на людей, сидевших неподалёку на камнях.
  Кирилл подошёл к собравшимся. Он ожидал увидеть людей старых и белобородых - тех, похожих на феофановских пророков. Но вместо старцев на камнях расположились крепкие, сурового вида воины, самому старшему из которых на вид было не больше сорока пяти лет. Лишь один, сидящий в центре, оказался стариком. Его грязно-пепельные от седины волосы ниспадали на плечи, а борода закрывала грудь. И это был Моисей. И он говорил:
  - Когда я вёл отцов ваших и дедов, я был вождём для них. Это сейчас здесь тихо. Снова растёт трава и летают птицы. А когда мы уходили из страны фараона, небеса падали на землю, горы горели и воды рек кипели.
  - Не о том мы говорим, Моше, - перебил его старший из воинов. - Времена изменились...
  Но Моше не дал ему продолжать.
  - Времена остаются одни и те же. Меняются люди. Я вёл свой народ сюда сквозь пепел и жар. И отцы ваши верили мне. Где теперь мой брат и сестра моя? Где деды ваши и их дети? Никто не дошёл до земли, дарованной нам. Нет никого из тех, кто был со мной в те дни. Поэтому ты, Нуний, и хочешь стать вождём вместо меня.
  Собравшихся было много, человек пятьдесят. И все разом заговорили. Слух Кирилла выхватывал только отдельные реплики в общем гуле возмущения.
  - Старик, ты не можешь больше управлять нами! - кричал один, стоящий рядом с Иошуа.
  Шестёрка, подумал о нём Кирилл, потому что кричавший чаще заглядывал в лицо Нуния, чем необходимо было это для выражения самостоятельного мнения.
  - Он думает только о прошлом! Ничего не понимает...
  - Что ж нам, тоже поднимать руки вверх, когда на нас налетят хананейцы?
  - Теперь бьются не так! Теперь мало драться - нужно воевать!
  - А что он умеет? Под его рукой воевать - лучше цикуты выпить...
  Бен Нун резко поднял руку вверх - все смолкли.
  - Моше, ты мой учитель. Скажу больше - ты наш учитель, - Нуний обвёл рукой собравшихся. - Но мы не можем слушать твои советы о войне - ты в ней ничего не понимаешь. Ты не знаешь, для чего нужна кавалерия из лошадей, а для чего - из верблюдов, кого пускать прежде - лучников или пращников...
  - Да! - закричал Моше. - Я не знаю, как атаковать и как защищаться, - Иошуа понятливо закивал головой и широко улыбнулся, - но знания этого не дают тебе права управлять народом. Ты воин, Нуний, хороший воин. Но этого мало, чтоб быть вождём.
  - Скажи, учитель, чего не хватает мне, воину, чтобы стать вождём? - ехидно спросил Иошуа.
  - Нужно ещё любить людей.
  Все дружно рассмеялись, ожидая услышать всё, что угодно, только не это. Стоящий около бен Нуна вертлявый типчик с масляными глазами, из комсомольских прыщиков, схватился за живот, изображая приступ смеха.
  - А больше ничего не требуется? - пробивая смех, выкрикнул Иошуа.
  - Нужны мудрость и терпение, Нуний.
  Комсомольский прыщик повалился на землю и заколотил по ней кулаками, давясь хохотом.
  - Ты хочешь сказать, что я глуп? - крикнул Иошуа.
  - Посмотри, кем ты себя окружил, - проговорил Моше тихо. - Паяцы в свите твоей - эти люди будут управлять народом твоим.
  - Ты имеешь в виду его? - Нуний оттолкнул шестёрку от себя ногой, отчего тот покатился, театрально раскинув руки. - Я его раздавлю в любой момент.
  Моше осуждающе посмотрел на Иошуа.
  - Именно этого я и боюсь, - горестно произнёс он. - Я боюсь тебя, Иошуа бен Нун.
  - Правильно! - яростно закричал тот в ответ. - Правильно, что боишься! Если ты, повидавший смертей больше, чем песка в пустыне, если ты, который сам приказывал казнить и казнил немилосердно, если даже ты боишься меня, Иошуа бен Нуна, значит, и враги народа моего будут трепетать передо мной! Не так ли? - повернулся он к собравшимся.
  - Именно так! - вскочил на ноги комсомолец.
  - Заткнись, - тихо сказал ему Нуний, и тот исчез, ввинтившись в толпу.
  - Не то, не то... - забормотал Моше. - Я говорю о мире, а ты о войне.
  - Пойми, старик, управлять народом нужно так же, как и солдатами. Ты и сам организовал всех нас, как войсковые части. Тебе было трудно, но мне будет легче сделать за тебя то, на что ты до сих пор не решился.
  Моше обратил лицо к небу:
  - Всемогущий! Зачем ты покинул меня и народ мой?
  Все опять засмеялись, но уже сочувственно.
  - Не надо, учитель, не срами себя этим спектаклем. Стыдно. Тем более, ты и сам не очень-то был праведен в жизни, чтобы обращаться к Всевышнему.
  Моше хотел ответить что-то резкое, но, встретив твёрдый взгляд Нуния, опустил глаза.
  - Не думал никогда, что дети будут упрекать меня...
  Нуний разозлился:
  - Ах, вот как! Но почему мы тут собрались? Да потому, что все, весь твой любимый народ, о котором ты так плачешься, теперь поступает, как ты! Кто тащил в нашу веру всех, кто встречался по дороге пустыни? Ты!
  - Нам нужны были друзья и братья, а не враги!
  Но его уже не слушали. Толпа была раскалена до того предела, когда не слышит слов мудрости, откликаясь лишь на лозунги. Призови сейчас этих прокалённых солнцем и налитых жестокостью людей идти убивать всех встречных, они стопчут даже своих детей.
  А Нуний продолжал выкрикивать:
  - Кто женился на девках не нашей крови?
  - Ты! - зверски орали стоявшие за его плечами люди.
  - Никому не запрещается спать с ними, но кто узаконивал рождённых ими детей?
  - Ты! - свирепела толпа.
  - Кто наполнил наш народ полукровками и квартеронцами, и теперь мы не знаем, кто из нас еврей?
  - Ты!
  - Они верят в нашего Бога! - крикнул Моше гневно.
  - А кто в этом виноват? - обращаясь к толпе, крикнул Нуний.
  - Ты! - откликнулась толпа, потрясая копьями и короткими мечами.
  А он неплохо знает психологию толпы, подумал Кирилл. Он умеет повелевать.
  Моше не нашёлся, что ответить. Да ему и не дали бы.
  - Да и сам-то ты еврей? - резко спросил Нуний и бросил в толпу новое слово: - Нет!
  - Нет! - гаркнула в ответ толпа.
  - Моше - это не еврейское имя! Это не имя вообще! Есть у тебя настоящее лицо?
  - Нет! - ответила свора.
  Она ненавидела Моше, Кирилла, каждого, её, свору, составляющего. Ей требовалось одного - действия, немедленного и яростного. Она готова была поднять на копья, растерзать, разорвать. Она готова была сама кинуться на копья, вцепиться смертельной хваткой, погибнуть, утянув за собой в два раза больше жизней. В таком состоянии бросаются с гранатами под танки и пытают врагов народа, подумал Кирилл. Святой огонь во имя. За. И ради. Нет ничего его страшнее. Потому что своре не нужны слова. Слова свору ещё больше распаляют, как рвущегося с цепи озверевшего пса. Кирилла охватила дикая ненависть к этой толпе. Захотелось броситься к ней, выхватить кого-нибудь, разорвать лицо, переломать кости, услышать визг боли и швырнуть кровяной мешок к ногам людей, чтобы они в ужасе отпрянули и смолкли.
  Из толпы снова выскочил комсомольский паяц и с гримасой гнева бросился было к Моше, отведя в сторону руку для удара. Кирилл напрягся весь и приготовился врезать прыщу в пах - он даже почувствовал, какой силы будет удар и что случится с комсомольцем после, - но Иошуа просунул своё копьё между ног паяца, и тот покатился по земле. Ярость толпы мгновенно сменилась на весёлый хохот. Паяц лежал на спине, нелепо моргая в небо. Толпа заливалась смехом. Паяц показательно ощупал своё тело. Иошуа улыбался крупными зубами. Он почему-то решил не спускать пса с цепи. Поднявшись, комсомолец осклабился, передразнивая хохочущих, и встал перед Иошуа, разведя руками в стороны. "Не ожидал, отец родной", - говорил весь его вид. Иошуа сделал знак пальцами "удались", и паяц послушно удалился. У Кирилла обмякли мышцы и ноги стали ватными и горячими.
  Все, продолжая посмеиваться, расселись по камням.
  - А теперь поговорим о наших ближайших планах, - вполголоса, словно ничего не произошло, сказал Иошуа. - Нам надоело, учитель, мотаться по этим каменистым горам. Мы входим в нашу землю. Это случится скоро. Вопрос в том, что делать с пригретыми тобой неевреями.
  Всё это время старик молчал, не глядя на толпу. Он даже не видел, что ему угрожало. Может, он знал, что ему ничего не угрожало, подумал Кирилл, и я напрасно брызгал адреналином? Скоты... Колени дрожали. Кирилл сел на камень и потёр языком сухое нёбо. Пить хочу...
  - Кого ты называешь неевреем? - Моше поднял голову.
  По его лицу текли слёзы.
  Внутренний голос пропел Кириллу на мотив Высоцкого: "На слово "длинношеее" в конце пришлось три "е", на слово "неевреем" - аж четыре..."
  - Кого? - повторил Моше и неожиданно показал на Кирилла. - Его?
  Иошуа портретно улыбнулся:
  - Вас обоих, - настойчиво, как ребёнку, пояснил он.
  - Со временем, Иошуа, таких, как мы, будет больше и больше. Ты хороший воин, Нуний, ты умеешь бить врагов. Здесь тебе нет равных. Но даже ты не сможешь победить любовь. Она заповедана свыше. Она равняет всех. От неё рождаются полукровки. Это так просто...
  Все ждали. Нуний молчал. Шестеривший прыщик, оттопырив зад, протянул бен Нуну небольшой мех, наполненный вином, - так понял Кирилл, когда по подбородку Иошуа потекла тонкая красная струйка. Не всё, однако, ладно в королевстве датском. Тут решаются судьбы народов и мира. Полуеврей, полународ, полуподлец, полуневежда... Говорят, что и великий русский стихотворец тоже не был чистых кровей. А кто ж ещё так мог написать: "И днём, и ночью кот учёный всё ходит, поц..." Кирилл затрясся беззвучным смехом. Иошуа осуждающе взглянул на него, причмокнул губами.
  - Слушай, - обратился он к Кириллу. - А ты не мог бы забрать их с собой?
  - В смысле? - не понял Кирилл.
  - Ну, туда, в твой мир, откуда ты всякий раз приходишь и куда умеет пробраться этот старик.
  Кирилл не нашёлся, что сказать. Интересная мысль, ехидно сказал его внутренний голос.
  - А кто воевать за тебя будет? - вмешался Моше. - В армии их почти половина.
  Нуний отхлебнул из меха.
  - А если так... - начал он медленно. - Мы совместно отвоюем нашу землю...
  Его напряжённо слушали. В паузах наступала тугая тишина, лишь снизу, из распадка, доносились приказы невидимого тренера.
  - После чего вы получите территорию здесь, по эту сторону Реки. Это будет справедливо. Ты согласен? - спросил Иошуа Кирилла.
  - Предположим... - пожал тот плечами, не понимая, какое отношение он имеет ко всему происходящему.
  - А как ты будешь отделять чистых от нечистых? Разбивать семьи? Отрывать младенцев от материнской груди? Ссорить сестёр с братьями?
  Снова повисло молчание. Нуний никому не предлагал попить. Сволочь, подумал Кирилл о военачальнике.
  - Вот мужичьё, - засмеялся Иошуа вдруг, - вот блудодеи! Дай только оросить пустое лоно!..
  Все живо и с готовностью рассмеялись.
  - Да только не важно, кто семена по ветру пустил. На чьём поле росток пробился, тому и принадлежит урожай. Еврейское лоно рождает еврея.
  Раздался сухой треск. Моше выпрямил спину и, откинув голову, смеялся. Сколько я его знаю, не одно, можно сказать, столетие вместе прожили, а смех его слышу впервые, подумал Кирилл. Смех великого старца перемежался кашлем и грудным сухим перханьем. Он держался за сердце, но не мог остановиться. Кирилл испугался приступа возможной астмы, подошёл и положил руку на плечо Моисею. Старик поднял на него глаза и похлопал Кирилла по руке. Наконец он откашлялся и отплевался мокротой.
  - Пусть скажет высокое собрание, Авраам, отец наш, да будет память его благословенна, был еврей?
  - Конечно, - удивился бен Нун.
  - А жена его Сара?
  - Конечно, - в разнобой заговорили все, - разумеется, и Сара тоже, продли Всевышний память о ней в веках...
  Нуний неожиданно поднял руку вверх, и все смолкли.
  - К чему ты клонишь, старик? - спросил он подозрительно.
  - А наложница Агарь была египтянкой, не так ли?
  - Да, - осторожность не покидала Иошуа. - Говори, учитель, быстрей.
  - Но Авраам и Сара усыновили полукровку Ишмаэля - сына нееврейки? Как это возможно?
  Нуний напрягся.
  - Ты силён в Законе, но ты меня не запутаешь. Не могла быть нееврейка в служанках у Сары. Агарь приняла нашу веру.
  - Ты сказал! - палец старика упёрся в грудь Иошуа. - Значит, ишмаэлиты наши братья и по крови, и по вере. Зачем же мы с ними дрались и били их в пустыне?
  Бен Нун вскочил на ноги и, потрясая копьём, закричал:
  - Ишмаэлиты!.. - рычание вырвалось из его глотки. - Проклятье наше! Вечная и несмываемая грязь нашего народа!
  - Что же так жестоко? Надо понимать, ты не желаешь жить в мире со своими же братьями?
  - Да, старик, теперь мы вынуждены расплачиваться за грехи наших предков.
  Вот и Зигмунд Иваныч всплыл на горизонте, подумал Кирилл, привет тебе, товарищ Фрейд.
  Моше вдруг сказал странным басовитым голосом:
  - Встань, подними отрока и поддержи его рукой своей, ибо большим народом сделаю я его.
   - О ком это? - спросил Иошуа подозрительно.
  Моше засмеялся:
  - Да о нас, о полукровках...
  Иошуа неожиданно обратился к Кириллу:
  - Я предлагаю тебе стать вождём народа твоего здесь, по эту сторону Реки.
  Своих не хватает, подумал Кирилл. То один на княжение зовёт, то другой. А может бросить всё и согласиться? Ага, сейчас, вот только зачёт по истории русской критики получу. Какой же вождь без русской критики!
  - Когда завоюем мы - твой народ и мой народ - землю, дарованную нам на веки, рука моя будет в помощь тебе, - попытался развеять сомнения Кирилла бен Нун.
  Не успел Кирилл ответить, как вмешался Моше.
  - Значит, ты признаёшь нас своим народом?
  - Этого не будет никогда! Я предлагаю союз.
  Моше с любопытством поинтересовался:
  - Союз раба и владыки? Осла и хозяина? Палача и жертвы, которой отсрочили казнь?
  Все закричали:
  - Соглашайся!
  Кирилл взглянул в лицо Моисею. Тот ждал. Их взгляды встретились. Во рту стало сухо, как в пустыне Паран. Не знаю, о чём тут речь, но если ты скажешь "да", то встанешь на сторону Иошуа. Кирилл вспомнил развод родителей. Он понимал, что если уйдёт с матерью, то предаст деда, бабушку, брата Фиму, тётю. Он любил мать, но не хотел жить с ней без родных. Я не могу предать Моше. И кроме того...
  Кирилл выпрямил спину.
  - Я еврей. Я не согласен.
  Наступило молчание. Ветер свистел. Снизу доносились неясные звуки стоянки человека. Неожиданно раздался рокот грозы. Далеко за горизонтом полыхнула молния. Вздрогнула земля. Небо посветлело.
  - Ни один из вас не войдёт в Израиль, - сурово проговорил Иошуа. - Это страна не ваша.
  Снова дрогнула земля. Край неба, где полыхнула молния, стал наливаться белым светом.
  Нуний повернулся к своим.
  - Прикажите всем сворачиваться. Выступаем сегодня.
  - Правильно! - засуетился комсомольский прыщ. - Чего тянуть!
  - Наконец-то! - заговорили все разом. - Сколько можно! Набегались - пора домой!
  Нуний снова заговорил приказным тоном:
  - Все идите по шатрам своим, собирайте тысячных и сотников. Первыми перейдут дромадеры, за ними - кавалерия. Располагаться на том берегу строго по данным разведчиков. Карты местности есть у всех?
  - У меня нет, - ответил один.
  Иошуа посмотрел на него долгим взглядом.
  - Ты останешься здесь.
  - Не понимаю, вождь. Я отвечаю за твою безопасность.
  - Поймёшь, когда все уйдут. После установления трёх кругов обороны - верблюды, лошади, пехота - переходят жёны и дети с повозками и скарбом.
  - Мы всё знаем, вождь, - ответил один из полководцев. - Уже месяц мы тренируем наших людей. Каждый ребёнок знает, что ему делать до и после перехода.
  Нуний задумался, собираясь с духом. Потом вскинул глаза на подчинённых:
  - Вперёд! С нами наш Бог!
  Гроза приближалась. Небо раскалялось всё ярче. Гул становился сильней и ближе. Люди двинулись к краю плоскогорья.
  - Поторопитесь! - приказал Нуний.
  Один за другим все проследовали мимо Моисея и Кирилла. Никто не взглянул в их сторону. Последним с Неба спускался прыщ. Он взглянул на Кирилла, покрутил пальцем у виска, хихикнул, пожав плечами, и, оскальзываясь на осыпи, исчез за гребнем.
   Остались на плоскогорье лишь несколько человек: охрана с копьями, бен Нун, Кирилл и Моисей.
  Опять громыхнуло. Это не гроза, подумал Кирилл. Гул шёл из-под земли. С края вершины, шурша, сползла груда камней. Это землетрясенье. Как интересно, кокетливо произнес его внутренний голос, ни разу не видел.
  - Если ты не можешь забрать всех своих, может, ты заберёшь только его? - Нуний прервал наблюдения Кирилла за природой и указал на Моше.
  - С удовольствием, - ответил Кирилл и представил Моисея в давке за венгерскими курами в "профессорском".
  - Если я не нужен здесь, значит, я не нужен нигде, - сказал Моше.
  - Ты не перейдёшь Реку.
  - Ты запретишь мне? - насмешливо спросил Моисей.
  Нуний указал солдатам на Кирилла и Моисея. Они окружили обоих, отделив их друг от друга.
  - Я хотел убить вас обоих. Но передумал. С тобой, - он обернулся к Кириллу, - я разберусь позже. Уходи. Наша земля - только наша. Так и передай твоим. Ни один из вас не вступит сюда.
   Нуний подошел к Моисею.
  - А тебя, учитель, придётся бросить здесь.
  Бен Нун повернул копьё лезвием вниз. Кирилл понял, то сейчас произойдёт что-то ужасное и рванулся вперёд. Но двое солдат вывернули ему руки за спиной так, что он повис вниз головой, словно на дыбе.
  - Убивать я тебя не буду. Ты не враг мой. Твоё время истекло, а ты не можешь этого понять, - голос Иошуа был мягок и ласков. - Ты умрёшь сам. Слишком долго ты жил на земле. Как сказано в Законе о смерти Авраама?
  - И скончался Авраам, умерев в доброй старости, мудрец, удовлетворённый жизнью, и был приобщён к народу своему, - прочитал на память Моше.
  - А что сказано о твоей смерти? - ехидно спросил Иошуа.
  - Раб Бога... - сказал Моше.
  - Раб Бога в стране Моав... - напомнил ему Иошуа.
  - В стране Моав... - повторил шёпотом Моше, - по слову Бога...
  - И не был приобщён к народу своему! - засмеялся Нуний, поигрывая копьём.
  - Там нет таких слов!
  - Но нет и других, которых ты так ждёшь! Я - слово Бога!
  Бен Нун проткнул ступню сидящего на камне старика. Моисей вскочил, но двое солдат надавили ему на плечи, и он снова сел, хватая ртом воздух. Бен Нун навалился на копьё всем телом. Хриплый булькающий крик вырвался из горла Моисея - беспомощный вопль избиваемого старика. Нуний выдернул копьё и пронзил вторую ступню.
   - А народу мы скажем, что похоронили тебя в долине.
  Крик Моше перешёл в детский плач.
  - Что ж ты делаешь, мерзавец! - закричал Кирилл.
  Он сумел вырвать руки и бросился к старику. Последнее, что он увидел, были удивлённо-брезгливые глаза Черкасовой на лице бен Нуна.
  - Не бей его! - крикнул Моше.
  Охранник Нуния знал своё дело. Копьё воткнулось в живот Кирилла, и боль ударила ему в голову, перехватила горло и задушила. С тихим чмоканьем наконечник копья выскочил из раны. Кирилл рухнул на землю.
  Иошуа посмотрел на распростёртое тело с сожалением.
  - Обидно, - сказал он. - Я хотел побывать в его мире, - он обернулся к солдатам, державшим Моисея. - Отпустите его, он больше не опасен.
  Старик упал на четвереньки.
  - Зачем... - всхлипнул он. - Зачем... так...
  - Ты похож на льва, - грустно сказал Иошуа, - старого, беспомощного льва, изгнанного умирать.
  Моше плакал, по-детски шмыгая носом.
  - Вот и умирай здесь. А мы уходим.
  Нуний повелительно махнул кистью руки, и все быстрым шагом направились к краю вершины. Снова с гулом вздрогнула земля. По площадке пробежали трещины, в которые начал быстро сочиться песок.
  - Скорей! - крикнул Иошуа и обернулся к Моше. - Даже Всевидящий поддерживает меня! Взгляни на небеса, это знамение мне!
  Плачущий на четвереньках старик да бездыханное тело Кирилла остались на Небе. Моисей, всхлипывая, поднял голову. Высь изливала слепящий белый свет. Восточный край горизонта накалялся металлическим цветом. Оттуда, с востока, надвигался жар, льющийся сверху. Моисей утёр сопли и подполз к убитому. За ним тянулись ярко-красные блестящие следы крови. Старик с трудом в два приёма перевернул Кирилла на спину и уселся, положив его голову на свои колени.
  - Маленьким ребёнком я любил смотреть на солнце сквозь ладошки, - сказал он, тяжёло дыша и хлюпая носом. - Они светились розовым светом. Только тени мягких косточек темнели в них. А теперь руки мои обтянулись чёрной кожей и стали сухими, как эта земля.
  Песок осыпался в трещины. Земля стонала и вздрагивала. Раскалённый воздух терзал глотку. Надвигалась великая сушь.
  - Что я могу сделать для тебя, сынок?
  Он положил свою сухую руку на лицо Кирилла и посмотрел в небеса.
  - Ты этого хотел? - спросил он сурово. - Зачем он нужен Тебе?
  В ответ громыхнуло и по площадке пробежала волна. Камни сдвинулись одновременно, словно воины по приказу.
  - Не смей убивать его! - крикнул Моисей. - Это последнее, что я требую от Тебя!
  Моисей задрал на животе Кирилла рубашку и положил руку на его рану.
  - Господи всемогущий, - начал он читать молитву, - царь вселенной...
  Кровь запеклась и остановилась. Сизая кишка, торчащая между вылезшим пузырчатым жиром, медленно втянулась внутрь.
  - ...пожалей его в милосердии Своём, прости его, Избавитель, и грехи его ради имени Твоего...
  Края раны сомкнулись и на её месте образовался красный рубец.
  - ...вспомни милость Свою и любовь Свою, ведь они вечны, да будет милость Твоя с ним, да снизойдёт милосердие Твоё к исстрадавшемуся...
  Лицо Моисея с закрытыми глазами было устремлено к небесам, из-под век текли слёзы по морщинам и скрывались в грязной бороде, голос был хрипл и по-детски наивен, губы дрожали и кривились в плаче.
  - ...Адонай элохим, - бормотал он, - адонай эхад...
  Кровавый рубец побледнел и совсем исчез с поверхности кожи. Кирилл вздохнул, и лицо его под рукой старика стало мягким.
  - Спи теперь, - сказал Моисей. - Когда уснёшь крепко, я отнесу тебя в твою повозку. А теперь спи, сын мой. Пусть больше не мучат тебя красные рыбки.
  Кирилл засопел и потёрся носом о ладонь старика. Моисей улыбнулся сквозь слёзы и погладил его по волосам. Земля гудела, словно трансформатор.
  
   "Газик" неуверенно притормозил возле телефонной будки. Кирилл, на ходу вынимая монеты, выскочил из кабины.
  - Это аварийная? Из райкома говорят. Дежурный Штейнберг. С кем я
  разговариваю? У нас прорыв системы парового отопления. В гардеробе. Что значит, машина на вызове? Вы понимаете, откуда вам звонят? Мне плевать, сколько у вас вызовов и когда вернётся машина.
  В трубке кто-то возмущённо кричал, но Кирилл не собирался никого слушать.
  - Да хоть пешком бегите, если радиосвязи нет. Сейчас двадцать один ноль-ноль, если через двадцать минут сантехников не будет, вызову главного инженера. Пусть он с вами разбирается.
  Кирилл нажал на рычаг телефона и снова набрал номер.
  - Антон Мефодьевич? - спросил он ровным голосом, скрывая ладонью микрофон от уличных звуков. - Это сторож-дворник Штейнберг. Докладываю, что в двадцать один ноль-ноль мною обнаружена течь в системе парового отопления.
  - Где? - спокойно спросил комендант.
  - В гардеробе, как вы и предугадали.
  - Всё-таки полетела. Какие приняли меры?
  - Вызвал аварийную службу.
  - Запишите о случившемся в журнал и можете больше не докладывать. Утром проверю сам. Спокойной ночи.
  - И вам того же.
  - А в буфете... всё в порядке?
  - Я не интересовался.
  - Правильно.
   Бросив трубку на рычаг, Кирилл вскочил в кабину и нажал на газ.
  
  Очнулся он от того, что очень чесался живот: под рёбра врезался рычаг передачи. Удушливый запах нагретого брезента смешался с едким раздражительным смрадом, от которого першило в горле. Кирилл сел. Где это я, подумал он.
  На месте стойбища никого не было: ни шатров, ни людей, ни животных. Чёрные пятна костровищ не дымились. Вместо космической тишины воздух был наполнен густым басовым звуком низколетящих самолётов. Кирилл выбрался из машины. Живот зачесался сильней. На рубашке красовалась рваная дыра с запёкшейся кровью. Ни хрена себе, сказал Кирилл вслух. Значит, не приснилось. Он задрал рубашку и выпятил живот. Раны не было. Кирилл поднял голову - самолётов тоже не было. Неба - и того не было: вместо столообразной горы врезался в белые небеса острый пик. Где искать старика-то теперь? Видно, хорошо тут тряхнуло. Он снова задрал рубашку и посмотрел на живот. Ничего, никаких следов. Он потёр кожу ладонью - слабая боль отозвалась в том месте, где должна была быть рана. Странно это: дырка есть - и дырки нет. Но куда же ехать? Кирилл забрался в кабину и завёл мотор. Хотелось пить. Перегнувшись через спинку сиденья, достал бутылку "Саян", нашёл в бардачке нож, рванул пробку. Напиток вскипел и залил ему колени. Остаток сладкой горячей жидкости Кирилл влил в себя. Облегчение она не принесла. Бросить бутылку, что ли, за окно? Но не бросил. Не до сюрпризов археологам. Поеду-ка я вокруг Неба. Совершим кругонебное путешествие, сказал он вслух. Голос был сиплым. Голова слегка кружилась от странного грозового запаха, стоящего в воздухе.
  Дорога оказалась трудной - везде валялись каменные обломки, которые приходилось объезжать, часто давая задний ход. Земля продолжала вздрагивать, но толчки стали тише и удалённее. Моисея нигде видно не было.
   И что теперь делать? Семь пар чистых и миллион нечистых. Значит, я - другой народ. Значить, надо, как призывал Борис Леонидович в незабываемом романе, слиться. Как это там рассуждает Лариса, освободиться от самих себя и стать - кем? Вот двенадцать колен, что стояли здесь стойбищем, многие ли из них сохранились? Десять колен израильевых - где вы? Исчезли, как сон, как утренний туман исчезли. Да и Гордон пастернаковский тоже издал вопль ассимилянта: после, дескать, христианства ни о каких народах и лапоть не звенит. Все - едины. У всех на пряжках "Gott mit uns" выбито. Кроме, дескать, евреев, породивших Христа. Не поднялись до. И над. Не дотянулись. Упустили свой шанс исчезнуть, как древние греки и римляне, вавилоняне и египтяне, полабы и пруссы. Значит, по Борису свет Леонидычу, лучший способ решить еврейский вопрос - сделать всю землю юденфрай. Спасибо, родной! Спасибо, страдалец! Низкий русский тебе поклон! От всех моих пятидесяти процентов материнской крови тебе поклон! И это всё писалось после Дахау и Освенцима, во времена дел врачей и космополитов. И после образования государства Израиль. То есть, создание национального государства не было, по Пастернаку, решением еврейского вопроса. Каждый пишет, что он слышит. Пастернак слышал стук колёс, катящихся до Магадана, и поаплодировал, как смог, слиянию евреев с другими народами. Богата талантами сибирская земля! Сколько их в ней похоронено! Не судил бы ты, Борис Леонидович, да не судим был бы. А мне-то с какого перепугу сливаться? И с каким народом? С русским? Могут обидеться армяне и татары, французы и патагонцы - что, мол, брезгуешь? Да и примет ли кто другой, если свои вытолкнули?
  Склон горы кончился. Ни единой души не встретилось среди камней. Куда теперь? Кирилл посмотрел вверх, пытаясь сориентироваться по частям света. Рядом с солнцем висела громадная белая комета с раздвоенным, словно змеиный язык, хвостом. Ты становишься свидетелем катаклизмов не только социальных, но и космических. Комета поражала своей громадностью. Её голова не уступала по величине солнцу. Или это само светило раздвоилось? Или одно есть отражение другого - говорят, в горах такое наблюдается. А вот сам-то ты кто - еврей или русский? Все люди делятся на тех, кому это не важно, и на тех, кто бьёт первых смертным боём. Вот, скажем в США... Что-то давно я не был в Вайоминге... Каждый сшанец, будучи равным среди равных, таки помнит о своих ирландских, африканских, еврейских или китайских корнях. Даже Пушкин, глядя в море, мечтал об Африке своей. Репин-Айвазовский. Картина "К морю". Значит, многокровка универсален? Даже среди полукровок встречаются тупицы. Но ведь не кровь папы с мамой определяют интеллект, если нет генетических отклонений, да и не об этом мы говорим. А говорим мы о культурной принадлежности полукровок. И особенно таких, как я. Так что же - чума на оба ваших дома? И образовать свой собственный этнос, как предлагал Нуний? Да не полукровка я, а дваждыкровка! Не раздвоенный, а удвоенный! За мной две культуры, великих и красочных. Я в два раза богаче. Кого? Да того же бен Нуна. Или Черкасовой, автора гениального прозрения "Тавтологические фразеологизмы в трудах и покоях В.И. Ленина". И что интересно, удвоенность эта, это богатство совершенно не зависят от национальной принадлежности: любой умный и порядочный человек, широко и глубоко заитересованный в познании, дважды, и трижды, и многажды богаче того, кто ищет достойных себе по крови. Что ж ты Нунию это не сказал? Ему скажешь - и на кол! Ах, мы испугались? Это вы испугались, а мы обосрались. Оба. А всё-таки не понятно, он же меня зарезал...
  Кирилл закурил смятую сигарету. Очень хотелось. Не вытерпел. Пламя спички полыхало сверх обычного. Странно, подумал Кирилл, глядя, как оно чрезвычайно быстро добежало по спичке к пальцам. Куда податься двоекровке? Направо пойдёшь - совсем пропадёшь. Налево свернёшь - по балде получишь. Лучше - направо. Тем более, что слева проход оказался завален окончательно и беспросветно. Кирилл, зажав окурок между пальцам, повёл машину единственной свободной дорогой. Сигарета неожиданно быстро сгорела до самого фильтра и обожгла пальцы. Что-то неординарное творилось в природе.
  Кстати, о птичках, напомнил ему альтер эго. Ильич наш, основатель, тоже был не чужд рассуждений на вечную тему. Русский народ талантлив, но ленив умом. Русский умник - это либо еврей, либо с примесью еврейской крови. Спасибо, отец родной, вечный источник чистой истины! Умник я всё-таки. Не хрен горбатый и не жид пархатый - умник. Как там дальше? Он стал вспоминать товарищей, которые отбросили национальную зоопсихологию и пришли сотрудничать с большевиками, и глаза его потеплели. Что-то в этом роде. Но это же наш буревестник, Алексей Максимыч Пешков. Он с горящей папиросой гордо реет над волнами, над седой равниной моря. И бросает в него пепел. Айвазовский-Репин. Картина "На хер". Как пламенно сумел пересказать Пастернак знаменитый очерк в монологе Ларисы! Пастернак и Ленин - близнецы-братья. В отношении юденфрай. Если верить, конечно, курящему туберкулёзнику, - а почему, собственно, не верить? - то для Ильича экспроприатор Беня Крик был милее и классово ближе буржуя Тевье-молочника, который так и остался на уровне зоопсихологии. Не поднялся. Не слился. Не эволюционировал от еврея до человека. В этой мысли великого основателя практического социализма кроется ещё что-то. Объяснения антисемитизма есть в нём. Но додумать Кирилл не успел.
   Машина выехала за гору, и перед Кириллом открылось зрелище. Далеко, метрах в пятистах от него, огромная, сорвавшаяся с Неба глыба, перегородила течение Реки. По обнажившемуся руслу, по грязи и илу, мужчины и женщины перетаскивали повозки. Дети, проваливаясь в грязь по колена, тянули ослов за уздцы, толкали и хлестали животных. До самого горизонта люди заполонили долину за Рекой. На самом краю её стояли цепи всадников. Внутри этого полукольца, в защищённом и надёжном пространстве, уже устраивались и обживались те, кто перешли первыми, там устанавливались шатры, разводились костры. Кое-где уже поднимались столбы белого дыма. На самой глыбе, плотиной перекрывшей Реку, расставив ноги, стоял человек и, прикрыв глаза от ослепительного солнца (или двух солнц?), смотрел на переправу. Кирилл узнал в нём Иошуа, и первой мыслью, пришедшей в голову, было подъехать и спросить, где Моше. Но вокруг вождя квадратом стояли солдаты - охрана Нуния. Ну, уж нет, решил Кирилл, не поеду я туда. Дважды не казнят, но только Иошуа этого не знает. Хорошо и то, что он в мою сторону не смотрит. Лошади и пехота вмиг нагонят меня по этой пересечённой местности.
  Кирилл дал задний ход. Он осторожно въехал в тень, которую отбрасывала вершина, и вдруг почувствовал, как сотни мелких иголок пронзают его. Ощущение, словно отсидел не только ногу, а всё тело, было бы удивительным, если бы не было таким болезненным. Кирилл нажал на тормоз, отчего с брезентовой крыши слетело ярко-голубое электрическое свечение. Волосы на голове зашевелились и стали тихо потрескивать. Кирилл взглянул на себя в зеркало заднего вида и ошалело захотел пригладить вставшую дыбом шевелюру, но между его рукой и головой проскочила искра, и Кирилла тряхануло от удара током. Теперь он узнал этот запах, от которого першило в горле, - воздух был насыщен озоном. Кирилл распахнул дверцу, но и выйти ему не удалось: вся земля светилась голубизной, по которой пробегали волны тёмного возмущения. Голубизна, растекшаяся по земле, как вода, шевелилась, колебалась от малейшего ветерка, выгибалась впадинами, вспучивалась. Огромные светящиеся шары трепетали на каждом камне. На острых вершинах обломков светились шарики помельче, переливаясь от фиолетового до зелёного. По поверхности шаров пробегали тёмно-красные потоки. Огни святого Эльма, подумал Кирилл. А где сам святой? Между булыгами проскакивали электрические разряды и лопались с сухим треском. Мать честная, где мой любимый фотоаппарат "Смена-8"? Расскажу - никто не поверит. Он взглянул на небо. И на Небо. Комета набухла, стала больше, её свечение перекрыло солнце. Прямо, сердце Данко! На вершине скалы вздулся гигантский электрический пузырь, достигший размеров дирижабля. Сейчас нам всем придётся плохо. Ибо рванёт. Пузырь начал приобретать форму груши, которая с каждой секундой вытягивалась ввысь и вскоре стала похожа на огромный сталагмит, устремлённый к комете. Все электрические пузыри, шары и шарики в точности повторяли его движение. Воздух дрожал и покалывал кожу. От озона кружилась голова. Кирилл медленно поворачивал ею, чувствуя в волосах скопление мощного заряда. Голубой бутончик неожиданно вспух на кончике носа. Кирилл удивлённо свёл глаза к переносице и тихонько подул на электрический шарик, выпятив нижнюю губу. Бутончик легко слетел и кинулся к вершине Неба. За ним вслед кинулись все остальные огни. Кирилл торопливо сел за руль, ожидая момента, когда можно будет сорваться с места. Сталагмит на вершине превратился в огромное веретено, похожее на торнадо, как его описывал Хемингуэй. Пронесло, подумал Кирилл. Но он ошибся. Удар был настолько силён, что он его не почувствовал. Взрыва и грохота он не услышал, но острая боль пронзила уши. На гору, на стоящую под горой машину, на весь мир поднебесный рухнул с кометы электрический столб гигантской площади. Земля приподнялась и опала. Только изделия советского шинного производства спасли Кирилла. Заряд электричества, как дождевая вода, обтёк машину снаружи. Кирилл закричал от охватившего его животного страха и не услышал своего крика. Небо осыпалось камнями и исчезло. Скрючившись за рулём, Кирилл просидел в машине, совершенно потеряв временные ощущения. Он увидел себя со стороны в кабине "газика" с разинутым ртом, откуда вырывался крик ужаса. Было темно. Свет проникал только через открытые гаражные двери. Кирилл выскочил из машины, постоял во дворике райкома, озираясь и оглядываясь, запер гараж и направился к чёрному входу. Что это было, подумал он. И как там Моше? Неужели погиб старик? И никто не узнает места погребения его до сего дня?
  
  В фойе заливался телефон. Аппарат перекосило от гнева. Кирилл торопливо схватил трубку.
  - Райком!
  - Ты чего орёшь?
  - С добрым утром, тётя Хая!
  - Ты где был? Я тебе в третий раз звоню.
  - Снег чистил.
  - Как там мой?
  - Ему лучше, Витя.
  Виктор помолчал.
  - Не понял, - ответил он.
  - Ему лучше, чем мне. Скажу больше, Виктор, лучше, чем нам обоим.
  - Что - да, то - да. Значит, всё в порядке?
  - Ты сам туда позвони.
  - Да пошёл он к бисовой матери. Если что...
  - Я начеку.
  Положив трубку, Кирилл спустился к буфету. Из-под двери выползала полоска света, по-прежнему слышались голоса. Кирилл прошёл через вестибюль, спустился в гардероб. Из трубы, шипя, вырывался пар. Пол был основательно залит. Большая чёрная стрелка на часах в фойе со стуком перепрыгнула на цифру пять. Кирилл прошёл в подсобку, достал из кейса и распечатал шкалик водки, налил полстакана, нарезал подаренной к военно-мужскому празднику ветчины. Не пей, Иванушка, водку, алкоголиком станешь, сказал ему внутренний голос. Но не послушался еврей Иванушка сестрицы своей старшей русской Алёнушки, и выпил. Его тут же вырвало. Зажав руками рот, Кирилл бросился в туалет, где ещё несколько раз дёрнулся в спазмах. А сестрица-то оказалась права, сказал ему вслух внутренний голос. В части "не пей" по крайней мере. Кирилл прополоскал рот и прислушался к внутренним ощущениям. Позывов, кажется, больше не было, и он вернулся в подсобку.
  - Аллес ист бефотценд, - сказал Кирилл. - Сделал пробу, как Раскольников, второй не будет.
  В дверь райкома позвонили. Он открыл. Ввалились грязные и весёлые сантехники.
  - Что, партейные, опять подмочило?
  - В гардеробе, - ответил Кирилл.
  Бригада ушла на место аварии. Он запер дверь и отправился чистить двор.
  На землю падал снег. Без пурги и ветра. Тёплым февральским вечером мягкие хлопья медленно выпадали из чёрного небытия. Огонь и снег всегда завораживают своей потусторонностью. Ничего не хочу. Только снег и огонь, звёзды в чёрной выси и текучие облака на синем небе. Милый мой, ты уж выбери что-то одно - или облака днём, или звёзды ночью. А дряни этой тебе таскать - не перетаскать. Вперёд и с песней. Кирилл начал скребком выламывать чёрно-белые напластования слежавшегося снега. Вот и жизнь твоя такая же - красиво порхаешь, пока по ней не пройдутся ногами. Философ задрипанный. Как вас зовут, мыслитель? Жан-Жак Руссо? Марк Аврелий? Спиноза? Храпченко?
  К крыльцу подкатил "жигулёнок". Ахат Нигматуллович и стажёр поднялись на крыльцо райкома и подёргали запертую дверь. Позвонили. Ещё раз позвонили.
  - Здесь должен быть чёрный ход со двора.
  - А почему аварийная?
  - Не знаю, - ответил Ахат Нигматуллович.
  Они прошли в распахнутые ворота и сразу наткнулись на Кирилла.
  - Штейнберг? - спросил старший оперативник.
  - Предположим, - ответил Кирилл, отрываясь от работы. - Вам кого?
  - Вас. Пройдём в здание?
  - Зачем?
  - Поговорить.
  - Вали отсюда. Сейчас ментов вызову, у них поговоришь.
  Ахат Нигматуллович широко улыбнулся.
  - Что ж вы так неприветливы с посетителями?
  - Посетители по домам давно сидят, щи горячие хлебают. А вы аки тать в нощи...
  - Мы не тать. Мы как раз оттуда, - Ахат Нигматуллович показал удостоверение.
  - Инфернальное зрелище, - сказал Кирилл, посмотрев на красную книжицу. - Прошу в чистилище.
  Он отставил скребок и лопату и, стягивая рукавицы, направился к двери. В фойе Кирилл показал на стоящие по периметру стулья и прошёл в подсобку, попил прямо из носика чайника, снова вернулся в вестибюль.
  - Чему обязан? - спросил он, глядя на Ахата Нигматулловича.
  - Вам не тяжело совмещать работу и учёбу? - спросил тот, по-прежнему улыбаясь.
  - В какой стране ещё такая забота! - воскликнул Кирилл. - А кинопередвижку с "Танкистами" не доставили?
  - Какую кинопередвижку? - удивился стажёр.
  - Неужели кашеваров привезли? - Кирилл искренне обрадовался. - Вот спасибо! Вот здорово! Нонеча это вам не надысь. Это давеча одним искусством сыты бывали. Где ваша полевая кухня? Ну, скорее ж, я дрожу!
  Наступило молчание. Потом Ахат Нигматуллович, недоумённо улыбаясь, произнёс:
  - Знаете, Кирилл, вижу, что вы ваньку валяете, а почему - не пойму.
  Кирилл смутился:
  - Извините. Это так... привет со станции Арысь... Не обращайте внимания.
  - Вы на лекции не опаздываете утром?
  - Два раза в неделю. Ко второй половине первой пары успеваю.
  Ахат Нигматуллович прошёлся, разглядывая помещение.
  - А ночью никто не беспокоит?
  - Кроме вас... - ну, что ты докопался до них, старший вообще приятен, младший что-то набычился, работу изображает. - Бывает, звонят.
  - Кто?
  - Жители. Живые они. То прорыв теплотрассы в мороз их почему-то беспокоит. То отсутствие электричества. Недавно из бани звонили, пару, видите ли, нет.
  - Действительно, странные люди... - поддержал тон Ахат Нигматуллович.
  - Я и говорю, они в баню париться пришли, что ли? Свет им ночью подавай!
  Все засмеялись. Даже стажёр улыбнулся.
  - И что вы им отвечаете? - спросил он.
  - Сторож я. Ничего не знаю. Звоните утром, - сказал Кирилл старушичьим голосом.
  - А почему сюда звонят? - ни к кому особенно не обращаясь, спросил Ахат Нигматуллович.
  - А куда же ещё?
  - В исполком, - ответил стажёр.
  - Да уж лучше сразу в зоопарк... - возразил Кирилл.
  - В Челябинске зоопарк построили? - удивился стажёр.
   Внутренний голос открыл было рот, чтобы сморозить очередной каламбур, но Кирилла опередил вопросом старший:
  - Дежурных никого нет из начальства?
  Кирилл усмехнулся:
  - Над ними не каплет.
  Ахат Нигматуллович, расхаживая, заглянул в подсобку и вышел оттуда, держа в пальцах початую чекушку.
  - Вы себе даже позволяете на такой работе...
  - Сказать правду?
  - Жду - не дождусь.
  - С пол-литра я блюю. А шкалик зимой после скребка и лопаты - самое то. Не соблаговолите угоститься?
  Оперативник снова широко улыбнулся:
  - К величайшему сожалению, за рулём не употребляю.
  Кирилл открыл рот, чтобы остроумно поинтересоваться об употреблении вне или под рулём, но не успел. А успел он схватить телефонную трубку и набрать номер.
  - Витя! - закричал он в неё. - Клиент созрел. Давай срочно!
  Ахат Нигматуллович и стажёр удивлённо смотрели на него.
  - Все готовы? - спросил Кирилл.
  Ахат Нигматуллович снова посмотрел на Кирилла, стараясь предугадать его валяние ваньки. Он склонил голову к плечу, отчего стал похож на петуха, тревожно рассматривающего гусеницу. Стажёр снова набычился, глядя из-под сросшихся на переносице бровей. Грузин, что ли? Вах, батоно, где акцент, а? Не дождавшись ответа, Кирилл продолжил вопрос:
  - К выносу тела?
  И бросился из-за стола к стажёру, на которого сзади навалился, повиснув на плечах, Первый секретарь.
  Будущий Эркюль Пуаро от неожиданности присел на корточки, слабо взвизгнув. Первый, потеряв единственную опору в молодёжи, рухнул на колени, накрыв всем телом юного сыщика.
  - Партия, - сказал Кирилл, вытаскивая стажёра, - наш общественный авангард. Как всегда.
  Ахат Нигматуллович подошёл помочь усадить секретаря на стул.
  - Как бык овцу? - спросил он стажёра, смеясь.
  Кирилл тоже засмеялся:
  - Теперь вам понятны, молодой человек, чувства народа в тридцать седьмом году?
  - Вы историк? - спросил Ахат Нигматуллович.
  - Причём, практикующий, - ответил Кирилл и показал на секретаря. -Изучаем историю партии на деле.
  Первый был раздрызган, как последняя синявка на вокзале. Сквозь рубашку, расстёгнутую на глобусе живота, просматривалась впадина пупа. На груди и съехавшем галстуке виднелись обширные селевые потоки жира. Шпротами закусывали, догадался Кирилл. Ширинка вулканизировала углом рубахи. Туфли на первых ногах отсутствовали. Отсутствовали и носки. Один, впрочем, торчал из кармана брюк.
  - С праздником, кстати, вас, - сказал Ахат Нигматуллович Кириллу.
  - Пьёт студент, и пьёт декан, карлик пьёт и великан, - ответствовал Кирилл. - И вас аналогично.
  - Ваганты, - сказал Ахат Нигматуллович.
  Кирилл с удивлением посмотрел на оперативника.
  Первый неожиданно произнёс:
  - А Зощенко я вам никогда не прощу, - и погрозил кому-то пальцем.
  Кирилл захохотал и, давясь смехом, прошёл к себе в подсобку.
  - Не райком сегодня, а кружок "Арзамас"! Собрание любителей словесности!
  - Можно позвонить? - крикнул Ахат Нигматуллович.
  - Звоните, звоните, - Кирилл вылил остатки водки в стакан и залпом выпил, занюхав куском ветчины.
  Оперативник пальцем поманил стажёра к себе и тихо ему сказал:
  - Свяжись по рации с диспетчерской такси. Пусть опросят немедленно все машины, не подвозил ли кто в течение последнего часа пассажира в район райкома.
  Стажёр кивнул и направился к чёрному ходу.
  - Если вы хотите выйти, - сказал Кирилл, жуя, - то здесь ближе.
  Он отпер парадную дверь и выпустил стажёра на улицу.
  Ахат Нигматуллович, набрал номер и спросил:
  - Герш Ицкович? Чем обрадуете?
  - Я вам скажу в ухо, а вы им слушайте! Стреляли из пистолета системы "маузер" образца 1896 года. Вам смешно?
  - До колик в животе. А следы машины времени не обнаружили?
  - Я обнаружил другие следы.
  С лестницы из гардероба послышался гвалт голосов. Оперативник, не отрывая трубку от уха, повернулся всем корпусом к входящим в фойе сантехникам, опоясавшись телефонным проводом, как Лаокоон змеёй. Из подсобки вышел Кирилл.
  - Что у вас там? - спросил Герш Ицкович.
  - Ничего. Продолжайте, я слушаю.
  - Я взял на себя инициативу, уж коли с пистолетом быстро разобрался, и заглянул в микроскоп.
  - Не тяните становую жилу, Григорий Исаакович.
  - Сколько с вами работаю, Ахат, не устаю радоваться вашему неиссякаемому юмору и вечному оптимизму. Вы понимаете, что химический анализ не моя работа?
  - Я вас прикрою.
  - В снегу, что доставили в лабораторию, содержится большое количество красного перца.
  - От винта!
  Бригадир подошёл к Кириллу.
  - Кто расписываться будет?
  - Да хоть бы и я, - ответил Кирилл, прожёвывая бутерброд. - Всё сделали?
  - Я не расслышал, что вы сказали, - громко произнёс Герш Ицкович.
  - От винта, говорю, - повторил Ахат Нигматуллович.
  - От какого винта?
  Бригадир зашёл в подсобку, Кирилл сдвинул на тумбочке еду в сторону, расписался в бланке.
  - Заглушку поставили. Все трубы гниль.
  Слесаря, проходя к двери, посмеивались, глядя на Первого.
  - Отдыхает человек. Угорел на работе.
  - Если хотите, могу по степени старения металла пули и по следам
  пороховых газов постараться определить примерный год изготовления.
  - Конечно, Григорий Исаакович.
  - Но весьма приблизительно.
  - И этому рады будем.
  - Но вы ничего не записывайте на меня, утром передайте всё в лабораторию прокуратуры, это их работа.
  - Как они к нам относятся, я знаю, Герш Ицкович.
  Бригадир наставлял Кирилла.
  - Ты Мефодьичу передай, чтоб не тянул. Заказ на ремонт примем сейчас, дай бог, к пасхе сделаем. А то разморозите на хрен всю систему.
  - Народ и партия едины, - сказал молодой рабочий.
  - Едим мы, а баре кушают. Её, родимую...
  - До, вместо и после работы.
  Ахат Нигматуллович положил трубку и обратился к вышедшему из подсобки бригадиру.
  - А что случилось?
  Бригадир молча посмотрел на него.
  - Прорыв системы парового отопления, - ответил за бригадира Кирилл. - Обнаружил во время дежурного обхода здания.
  - Когда? - быстро спросил оперативник.
  - Это кто? - удивился бригадир и, не дожидаясь ответа, направился к двери.
  - В двадцать один ноль-ноль, - ответил Кирилл, провожая бригадира. - О чём составлена соответствующая запись в журнале дежурного.
  Оперативник раскрыл журнал. Закрыл журнал. Зашёл стажёр. Сказал тихо:
  - Никто из таксистов сюда в это время не приезжал.
  - Я знаю.
  Кирилл спросил, вернувшись.
  - Что, собственно, произошло? Тайны мадридского двора...
  - И часто с ним такое? - Ахат Нигматуллович кивнул на Первого.
  - В понедельник придёте к товарищу секретарю на приём и спросите его об этом.
  - Я поинтересовался неофициально.
  - А я не уполномочен отвечать вам на подобные вопросы.
  В вестибюль зашёл Виктор и оглядел присутствующих.
  - Кто такой? - спросил он Кирилла, показав подбородком на оперативника.
  Кирилл махнул рукой:
  - Прибились к нашему шалашу хлебать чужую лапшу.
  - Гони их, как Змея Горыныча, в три шеи, - посоветовал Виктор и направился к подопечному. - Хорош. Пойдём-ка, Юрик, по домам.
  Секретарь ответил проникновенно:
  - В моей душе покоя нет, весь день я жду кого-то...
  - Будет тебе дома и ковота, и фуёта, - сказал Виктор, перекидывая руку секретаря через своё плечо. - Где туфли бросил, срань пьяная?
  Секретарь погладил Виктора по щеке и поинтересовался:
  - Где мне найти кого-то?..
  - Вам тоже надо кого-то? - спросил Кирилл оперативника.
  - Мы уже уходим. До свиданья.
  - Чего приходили-то? За окошком ходит парень мимо дома моего...
  - Проверка района города.
  - Поморгает мне глазами и не скажет ничего, - фальшиво пропел Кирилл. - И кто его знает, чего он моргает...
  Закрывая за всеми ушедшими двери, Кирилл пробормотал:
  - Свежо питание, да серется с трудом.
   В машине следователь начал рассуждать вслух:
  - Что мы имеем? Версия убийства из хулиганских побуждений отпадает.
  - Почему? - поинтересовался стажёр.
  - Герш нашёл большое количество красного перца на снегу.
  - Чтоб собака не взяла след?
  - Проницателен. Будет хулиган так готовиться? Второе, пуля выпущена из маузера времён гражданской войны. Ствол, по всей видимости, в гильзотеке не зарегистрирован. Версия "ревность" тоже не проходит. У Штейнберга алиби. Что мы можем сделать ещё?
  - По версии "хулиганство". Представьте себе, нашёл подросток маузер на чердаке у бабушки, вычистил, подобрал патрон...
  - От ТТ? У бабушки, видать, арсенал.
  - Как версия... Хочется пульнуть. По голубям скучно, по бутылке неинтересно.
  - По людям? И заранее место подготовил? Где мы его сейчас искать будем? Ладно, запишем. - Ахат Нигматуллович вдруг засмеялся. - Знаешь, ты в чём-то прав. Года два назад, ассоциативно вспомнилось, тут в посёлке у одной старухи внучок-студент снаряды колчаковские обнаружил. Старушка была не в курсах, что девушки в трусах, и подпирала ими выпавшие из печки кирпичи.
  Стажёр вежливо посмеялся и продолжил свою мысль:
  - По поводу перца. Неужели убийца не видел, что начинается снегопад? Далее: собака бесполезна - кругом автотрассы, след обрывается мгновенно.
  - Значит? - спросил оперативник.
  - Значит, боялся, что мы очень быстро прибудем, во-первых, и живёт где-то рядом с местом преступления - во-вторых.
  - Логично. И?..
  - Я думаю, надо поработать как следует с мужем убитой.
  - Здравствуй, Марья, - ответил Ахат Нигматуллович, - муж приехал.
  Стажёр торопливо заговорил, пока его товарищ терзал стартер.
  - Но почему, почему? Могли же быть у него причины.
  - Причины у мужчины, - сурово произнёс Ахат Нигматуллович, периодически поворачивая ключ зажигания, - а он поляк.
  - Хорошо. По версии "ревность". Вам не показалось странным, что Штейнберг вёл себя несколько неадекватно ситуации?
  - В чём это выражалось? - машина хрипела и взвизгивала, искренне желая завестись, но у неё ничего не получалось.
  - Очень самоуверенно держался. Дерзил. Вы всё-таки показали ему удостоверение. Другой бы в таком случае испугался. (Ага, подумал Кирилл в этом месте, я уже побывал в заведении страшнее вашего, и бояться вас более не намерен.) Бутылку не спрятал - а ведь вы имеете право сигнализировать. Словно всё напоказ - вот моё алиби.
  - Ну, знаешь, когда у него Первый в стельку...
  - Да и алиби уж очень прочное: и авария, и пьяный секретарь, и сам выпивши...
  - Пьяное алиби на тебя навалилось само и для Штейнберга случайно. И вообще много болтаешь.
  - Хотелось бы раскрыть преступление как можно скорее...
  - И написать курсовой отчёт о практике, я тебя понимаю. Как он мог за пятнадцать минут добраться из одного конца города в другой?
  - Левак.
  - Оказия. А он, по-твоему, очень хорошо всё рассчитал.
  - С кем-нибудь договорился.
  Всхрапнув, машина наконец завелась.
  - С летающей тарелочкой. Сейчас и займёшься поиском пришельцев. Вон окон сколько, квартир десять опросить можно.
  "Жигули" развернулись и въехали во двор дома напротив.
  - Покажи себя на оперативной работе. Это тебе не психологические экзерциции выстраивать, - Ахат Нигматуллович позвонил в первую же дверь. - Только учти, район здесь рабочий, завтра выходной, многие могут быть... как ты сказал?.. неадекватны?
  Раздался звук отпираемой двери. В полумраке коридора нарисовался мужчина в спортивных, пузырящихся на коленях брюках и несвежей майке. Он недоверчиво осмотрел цивильный костюм и молодое лицо стажёра.
  - Простите, мы из милиции.
  - Кто там? - раздался женский голос из комнат.
  - Ты, что ли, сволочь, опять мусоров вызывала? - крикнул внутрь квартиры хозяин.
  - Каких мусоров? - в коридор вышла женщина в грязноватой комбинации. - Ой, мамочка! - воскликнула она и скрылась внутри квартиры.
  - Да вы не беспокойтесь и не переживайте. Мы расследуем преступление...
  - Какое? - недоброжелательно спросил мужчина.
  Пока шёл разговор на площадке, женщина на кухне торопливо закрыла старым ватным одеялом несколько больших эмалированных кастрюль и открыла форточку. Понюхав воздух, она накинула поверх комбинации домашний халат и вышла в коридор.
  - Не припомните, минут сорок назад мимо ваших окон проезжала какая-нибудь машина?
  - Я что, ёжкин кот, - возмутился мужик, - за машинами следить должен?
  - Не шуми, - подключилась к разговору хозяйка. - Что случилось, товарищи?
  - Ему машину надо, пусть ищет. Нашёл стукача, ё...
  - Тебе мало? - прикрикнула на мужа женщина. - Какую машину?
  Стажёр терпеливо объяснил снова.
  - Ограбили? Угнали? Не припомню... Извините, - кокетливо улыбнулась хозяйка.
  - До свиданья.
  - Успеха.
  И дверь закрылась.
  - Слабо, юнкер. Запиши адрес квартиры. Передать участковому - брагой воняет у них.
  - Давайте сами заберём, - предложил стажёр. - Протокол составим.
  - Слушай, Глеб Жеглов, нам работать надо, а не Вайнеров разыгрывать.
  В следующую дверь Ахат Нигматуллович позвонил сам.
  - Кто тама? - послышался старушичий голос.
  - Можно не спрашивать. Кто из молодых дома есть, баушка? - крикнул в дверь оперативник.
  - А кого надоть? Спим уже, спим, милая.
  - Сладких снов. Пошли наверх: у остальных окна выходят во двор.
  Поднялись по выщербленной лестнице на второй этаж.
  - Теперь я попробую, - сказал следователь, нажимая кнопку звонка.
  Дверь открыл мощный верзила с мокрой головой в одних трусах и с вилкой в руке. Он что-то жевал - вилка была пуста. Он что-то жевал так размашисто, что грудные мышцы двигались в такт челюстям. Детские круглые глаза излучали тихое счастье. Вилка в руке торчала, как цветочек в лапище великана.
  - Уголовный розыск, - Ахат Нигматуллович показал удостоверение. - Минут сорок назад перед вашими окнами было совершено преступление. Сбили человека. Мы разыскиваем машину. Не припомните ли, - в коридор выглянула миниатюрная женщинка, и встала рядом с мужем, достигая головой опасной близости нависших над нею мышц, - мимо ваших окон какие-нибудь машины не проезжали?
  Гигант гулко проглотил прожёванное. Он вспоминал. Вначале вздулся его правый бицепс, но ничего не вспомнил. Потом левый. Тоже безрезультатно. Женщинка покачала головой за них обоих.
  - А что сейчас по телевизору? - спросил Ахат.
  - Штирлица же повторяют, - сказала женщинка колокольчиковым голосом.
  - Таривердиев, - сказал Ахат Нигматуллович. - На слова Рождественского. А полчаса назад программа "Время" началась.
  Ахат Нигматуллович напел Свиридова.
  - А! - вздрогнул всеми мышцами большой муж. - Я как раз с рыбалки пришёл.
  У дверей действительно стоял ящик для зимней ловли и огромные валенки с галошами.
  - То есть буквально в то время вы были на улице? На каком озере брали?
  - На Первом.
  - Возле аэропорта? Рядом отстойники, вода тёплая. Как рыба?
  - Взял пару лещей хороших, - смущённо сказал гигант, поморгав ресницами.
  - И возвращались автобусом?
  - На такси ещё не накопили, - засмеялась женщинка.
  - То есть, шли с остановки?
  Гора мускулов напряглась. Вздулись синие вены под кожей. Хочу быть таким же красивым, подумал Кирилл, чтобы мясо горой выступало изнутри наружу, чтобы умный такой был, с вилкой, в трусах и в валенках с галошами - вот счастье-то!
  - Видел! - радостно воскликнул верзила, неожиданно для себя вспомнив. - Я как раз сходил с автобуса, с улицы выворачивала чёрная "волга".
  - Хорошо. Потом вы прошли от остановки до поворота...
  Вдруг отворилась ещё одна дверь, и на площадку вышел милый старичок.
  - Извините, товарищи, я помню, тоже видел, - быстро заговорил он. - Я как раз принимал лекарство, у меня строго по часам, а лекарство стоит на подоконнике. Действительно чёрная, действительно "волга". Она выехала из ворот райкома партии. Но никого не сбивала. Доехала до светофора, а дальше я не видел. Но было это не в половине девятого, как утверждает Николай Алексеевич, а в шесть. Может быть, в начале седьмого.
  Стажёр подошел к старику.
  - Выходит, Коля видел другую "волгу", - обиделась за мужа маленькая женщина.
  - Возможно, возможно, - пожал плечами старичок. - Я не спорю. В нашем городе так много чёрных "волг"...
  Стажёр закрыл спиной супругов.
  - А как часто вы принимаете лекарство? - спросил он.
  - Каждые два часа.
  Женщина сказала раздражённо:
  - Что ж на улице стоять, заходите...
  Следователь и разновеликие супруги прошли на кухню. Здесь на небольшом столе среди тарелок с картошкой в мундире, нарезанным салом и килькой, за трёхлитровой банкой с красными солёными помидорами спряталась поллитровка "пшеничной". В зале при выключенном свете Штирлиц бил по голове Холтоффа бутылкой коньяка.
  - Я тут, знаете ли, с мороза... - виновато улыбнулся Коля.
  - А вы сегодня не работали? - удивился следователь.
  - С третьей смены. Утром пришёл и сразу на лёд.
  - Он может и две ночи не спать, если рыбалка, - засмеялась и гордо посмотрела на мужа юная жена.
  - Итак, вы повернули с остановки на свою улицу...
  - Ну, было уже темно. Фонари только... Нет, или не помню, или ничего не видел.
  - Ворота во двор райкома были открыты или закрыты?
  - Открыты. И там, кажется, стояла машина.
  - Стояла или кажется?
  - Не помню, - пожал виновато мощными плечами Коля. - Двор-то у них не освещается, а свет был во дворе, вроде от автомобильных фар. А была машина или нет - врать не буду.
  - Спасибо и на этом.
   Стажёр продолжал расспрашивать старика на лестничной площадке.
  - Вы что, кстати, принимаете?
  - Капсулы с касторовым маслом. Но это не важно... У меня афедроновы болячки.
  - Что, простите?
  - Вы ещё молодой, вам не обязательно... - засмеялся старичок. - Вот я стою у окна, и что я вижу? Проехало какое-то транспортное средство, так?
  Стажёр вздохнул.
  - Мне очень трудно сосредоточиться. Вы не могли бы... наводящий вопросец?
  - Не могу. Не знаю. Да и знал бы, не имею права.
   Старичок развёл руками.
  - Как говорится, чем богаты.
  - Спасибо.
  Вышел Ахат Нигматуллович. Распрощались с жильцами. Спускаясь по лестнице, Ахат говорил скорее себе, чем стажёру.
  - У всех домашние дела. Плюс Штирлиц. Он всех с улицы к ящику собирает.
  Вырулив со двора, "жигули" притормозили возле распахнутых ворот. Ахат вышел из машины и заглянул внутрь. В свете небольшого прожектора Кирилл выламывал спёкшийся снег скребком, читая себе лекцию о семантическом расхождении корней в индоевропейских языках.
   - Не исключено, мон ами, весьма не исключено, - соглашался он сам с собой, - немецкое "хальс" и русское "голос" одного корня. Но во втором слове присутствует общеславянское полногласие, что наводит, амиго, на некоторые сомнения.
  - Лучше у Фасмера посмотреть, - посоветовал Ахат.
  Кирилл поднял голову.
  - Опять вы? Я понимаю, райком - центр прихода, но вы очень навязчивый прихожанин. Может, пописать желаете?
  - Благодарствую, - улыбнулся Ахат Нигматуллович.
  - Покакать? - заботливо предложил Кирилл.
  - Уже ухожу. Всего наилучшего.
  - И вам успехов в вашем нелёгком труде на поприще охраны правопорядка в нашем районе, - Кирилл, опершись на скребок, сделал реверанс. - Не смею вас больше обременять своим присутствием.
  В машине Ахат Нигматуллович сказал стажёру:
  - Хороший парень. А бы с ним рюмку опрокинул под разговор.
  Стажёр удивился:
  - Кто? Эта мышечная масса?
  - Штейнберг. Он сейчас двор чистит. Дело утром передадим в прокуратуру. Ты пойдёшь по сюжету. Тебе для практики именно это, как я понимаю, и надо. Утром посоветуй, как бы от себя, чтоб проверили через облвоенкомат, у кого на руках есть именное оружие. Маловероятно, но проверить необходимо. А сейчас будешь писать отчёт. Я его в конце рукой
  мастера поправлю.
   Утром в следственном отделе прокуратуры старший следователь говорил стажёру:
  - Поможем твоему горю. Такой отчёт о практике напишешь, все штабелями лягут. Оперативники вчера сделали всё, что могли.
  Стажёр судорожно зевнул.
  - Извините, не выспался.
  - Версию хулиганства мы, конечно, отработаем. Придётся тебе пройтись по школам района, комиссиям по делам несовершеннолетних, побеседовать с учителями, родителями, подростками. Вряд ли пацан будет держать в тайне, что у него есть маузер. Кому-нибудь из друзей обязательно покажет. А мы потрясем пока любовника.
  - Мне тоже кажется, что это он, - стажёр снова зевнул.
  - Сейчас таксисты сменились, а перед второй сменой, когда вернуться вчерашние, устроим собрания в таксопарках - ты в одном, я в другом. По рации - одно, а глаза в глаза - подумают и вспомнят. Когда он кончает дежурство?
  - Кирилл-то? В девять.
   Старший следователь посмотрел на часы.
  - Успеем.
   ...На крыльцо райкома вышел Кирилл и, посмотрев в небо, улыбнулся. К крыльцу подъехал тёмно-синий "москвич", из которого вышли стажёр и следователь прокуратуры.
  - Прошу вас проехать с нами, - сказал следователь, - нам нужно задать вам несколько вопросов.
  - Несколько ответов ещё вчера получил от меня ваш коллега, - удивлённо посмотрел Кирилл на стажёра.
  - И всё-таки вам придётся проехать с нами.
  Не давайся, посоветовал ему двойник, пусть повестку присылают. Может, им действительно что-то записать надо?
  - Только я на лекции тороплюсь, - сказал Кирилл, направляясь к машине.
  - Это недолго, - заверил его старший следователь.
  Но получилось долго. Кирилла посадили одного в кабинете. Он сидел так полчаса, потом попробовал, открыта ли дверь. Дверь оказалась открыта. Пошли, спросил его двойник. Может, у них утренняя оперативка? И он снова сел на стул.
  А старший следователь неторопливо пил кофе в буфете, поучая неофита.
  - Главное при первой встрече решить две задачи: узнать, что за
  человек перед тобой сидит и заставить его признаться.
  - В чём? Если он ничего не сделал...
  - Мы органы правосудия. Наряду с дознанием наша цель - профилактика преступлений. Нет такого человека, у которого совесть была бы чиста, как у младенца. Да и младенец... Фрейда читал?
  - Только критику.
  - Хоть и критику. Этот говорит, что и младенец помнит, как его папаша ночью делал, - следователь отхлебнул из чашки. - Если б ты знал, тёзка, сколько дерьма в каждом человеке! Иной раз в гости придёшь с женой. Хозяин, знаешь точно, чистейший человек. А представишь, как он на унитазе тужится, так бы морду и разбил бы вдрызг.
  - Понимаете, Штейнберг вёл себя вчера вечером...
  - С этим будет легко. Этих джинсовых студентиков только прижми лучше. Он-то ведь думает, раз прочитал много фолиантов книг, значит, нас умнее, значит, он хозяин положения. Ему и по челюсти врезать можно, чтоб зайчики запрыгали.
  - Бить подследственного?
  - Читал "В августе сорок четвёртого"?
  - О работе СМЕРШ? Конечно.
  - Вот и нужно создать момент истины. А это страх. Чтоб штаны намочил. А пока не опомнился, длительное бобо сделать. Руку на перелом, кулаком в печень - очень помогает.
  - У вас бьют на допросах? - изумился тёзка следователя.
  - Перед тобой кто? Девочка на танцах? Ребёнок за партой? Перед тобой убийца. И он должен сознаться. Любым способом. "Вор должен сидеть в тюрьме", - сказал следователь голосом Высоцкого. - Или ты против?
  - Я - за. Но ведь надо доказать...
  - Ты уверен, что Штейнберг преступник?
  Стажёр замялся.
  - Мне вчера показалось...
  - Креститься надо, когда кажется. Уверен или нет?
  - Вроде он...
  - Вроде у бабки в огороде! - крикнул следователь. - Что крутишь, как беременная гимназистка на исповеди! Да или нет?
  - Да.
  - Вот и пошли слушать, как он скажет своё "да". Больше зевать не будешь?
  - Учился вчера рапорт писать. Ахат до часу ночи гонял. Хорошо хоть на своих "жигулях" домой подбросил.
  Пока шли по коридору, следователь продолжал рассказывать:
  - Вот сегодня доставят свидетеля по одному делу. Пацан, в седьмом
  классе учится, отца своего зарубил. Папашка тот ещё был - пил по-чёрному, всех в доме гонял. Сперва сынка избил ремнём, потом этот ремень на шею матери и давай душить. Сынок его сзади топором и тюкнул.
  - Жуть.
  - Не это жуть. Если б они сразу вызвали милицию, ничего никому бы не было. Самозащита и тому подобное. Так они что учудили с мамашей? Мясо с трупа ободрали и поросёнку своему скормили. А кости и голову где-то в лесу закопали. Причём закопал пацан, где - мать не знает, пацан тоже не помнит. Вот и ищи улики.
  - А что свидетели?
  - Никаких свидетелей, кроме бабки. А та в несознанку: ничего не было и всё тут. Пришлось на эту бабушку компромат собирать.
  - На старуху?
  - Эти старики... ты подумай, в какое время их бурная молодость прошла. А живут они на бывших выселках - кого там селили?
  Стажёр пожал плечами
  - Ты сам-то челябинский? - спросил следователь тёзку.
  - Конечно.
  - История родного края иногда весьма помогает. Селили там ссыльных лишенцев. Было такое наказание - пять лет поражения в правах.
  - Как они эту свинину потом ели бы?
  - На продажу готовили.
  - О господи! И что оказалось?
  - А оказалось, что старушка эта расстрельщицей под Москвой служила. Да после Ежова выяснилось, не тех расстреливала. Её в тюрьму, в какой-то монастырь, там в монастыре и сынка своего, ныне скормленного, родила, потом восемь лет на северных рудниках и у нас на выселках застряла. Я её припёр этим, а она - ты представляешь? - в монастыре, говорит, хорошо было, три раза в день кормили, кино показывали. Выдюжу, говорит, я убила сынка родного. А не знает старая, что пацан уже с соплями и всхлипываниями всё рассказал. Вот буду с ней работать сегодня.
  - А если не получится?
  - Подождём до весны. Снег сойдёт, всю тамошнюю округу обшарим - останки папашки искать будем. Как говорят индусы, жил свиньёй, свиньёй и помер.
  - И по какой статье им теперь обвинение предъявлять?
  Следователь тупо посмотрел на стажёра.
  - За издевательство над животным.
  Они зашли в кабинет. Кирилл вскочил со стула при их появлении и
  замер столбом. Следователь сел за стол и начал просматривать какие-то бумаги. Стажёр присел на стул сбоку от него. Прошло минут пять в полной тишине. Так и будешь торчать, как фаллос у Приапа, спросил его внутренний голос. Ты им чем-нибудь обязан? Кирилл сел на стул, закинув ногу на ногу.
  - Что я говорил? - сказал следователь практиканту. - Студент не из робких. Ногой качает, чего, дескать, пристали. Я ведь ни в чём не виноват. В детсаду из шкафчика подруги яблоко украл, а так ни-ни. Да, студент?
  - Здравствуйте, - ответил Кирилл неожиданно.
  - В каком смысле?
  - Это я поздоровался. Совершил акт вежливости. Вы так неожиданно грянули, что в машине я не успел.
  - Здравствуйте. Что скажите?
  - Представьтесь, пожалуйста.
  - Старший следователь городской прокуратуры Суров Александр Васильевич, - ответил следователь удивлённо улыбаясь. - А это мой молодой коллега.
  - С коллегой виделся так часто, что уже сроднился.
  - А нам вот интересно, как это вы с вашей фамилией смогли устроится на такую работу.
  - Дальний родственник помог.
  - И как его зовут? - ехидно спросил Суров.
  Двойник Кирилла мерзко захихикал, заранее предвкушая.
  - Карл Маркс. Фотокарточку показать? - Суров зло уставился на Кирилла. - Не забудьте справочку написать.
  - Какую справочку?
  - Что с девяти до двенадцати я находился в вашем заведении.
  Суров пришёл в себя от первой неожиданности и снова ехидно улыбнулся.
  - Во-первых, полдень ещё не наступил. Во-вторых, три часа длится задержание за административные правонарушения.
  - Я полагаю, что улицу неправильно перешёл. Или нет? Давеча ваш молодой коллега приходили, так ничего и не нашли.
  - Знаток, - кивнул на Кирилла головой Суров. - Хорошо учится.
  - У меня при задержании изъяли портфель типа кейс-атташе. Очень беспокоюсь за содержимое.
  - У нас не пропадает.
  - Как знать, незаконное задержание, незаконное изъятие. Не попросил бы вас представиться, иди ищи потом, кто спёр любимые конспекты.
  Следователь достал из-под стола "дипломат".
  - Ваш?
  - Трудно сказать сразу. Признаюсь мой, а там контрабанда или того хуже - Солженицын "посевовский".
  Следователь щёлкнул замками.
  - Обойдёмся без понятых?
  - Да понятых вы потом всё равно каких угодно пригласите.
  Следователь начал извлекать из кейса тетради и книги.
  - Александр Васильевич, в левом кармашке посмотрите, есть что-нибудь?
  Суров вытащил пачку таблеток и прочитал: "Пенталгин".
  - Это что?
  - От головы.
  - Наркотики? - спросил он у стажёра.
  - По-моему, нет, - ответил тот. - Они в любой аптеке без рецепта.
  Следователь бросил таблетки Кириллу. Кирилл не успел их поймать. Он нагнулся и поднял упаковку. Оторвал одну от бумажкой облатки, подошёл к столу, налил в стакан воды, запил.
  - Вода несвежая, - сказал он. - И стакан грязный.
   Следователь достал пустой шкалик и повертел его в руках.
  - Пил он вчера? На работе в райкоме партии! Хватит дурочку ломать! Голова у его болит с четвертинки! Вас видели выходящим из машины, поэтому нам всё известно.
  Кирилл изумлённо поднял брови. Потом весь сник.
  - Что ж, - сказал он, глотая комок в горле, - надо колоться. Был грех.
  Суров торжествующе посмотрел на стажёра, торопливо достал чистый лист бумаги.
  - Номер и марка машины?
  Снова внутренний голос Кирилла захихикал.
  - Грейдер "ка-семьсот".
  Следователь поднял на него лицо с сжатыми от злости губами.
  - Александр Васильевич, книжка, что у вас на столе лежит, часом не Уголовно-процессуальный кодекс называется? Таки я его тоже читал.
  - Ты, гадёныш, вчера убил женщину.
  - Ни хрена себе, - сказали одновременно Кирилл и его внутренний голос вслух. - Я, конечно, слышал, что в вашем ведомстве от перенапряжения мозга могут выдумать и не такое, но не ожидал, что это счастье выпадет именно мне. Молодой коллега, - обратился Кирилл к тёзке следователя, - расскажите, чему вы вчера были свидетелем. И в другой раз обвинение предъявляйте на официальном бланке.
  - Со всеми доказательствами?
  - Естественно, - пожал плечами Кирилл.
  - Может тебе и адвоката с начала следствия предоставить? - Суров
  встал из-за стола, держа толстый том УПК в руке.
  - Хотелось бы... - начал было Кирилл, но не успел договорить.
  Следователь со всего размаха ударил его толстой книгой по уху. Кирилл рухнул на пол. Стажёр подскочил на стуле и испуганно уставился на Кирилла.
  - Он умер? - в ужасе спросил практикант.
  - Такие не тонут, - зло ответил Суров.
  Кирилл вскочил на ноги, его качнуло так, что он ударился о стену. Ноги подкосились.
  - Сядь! - заорал на него Суров. - Сядь, где сидел, сучонок!
  Кирилл на ватных ногах подошёл к стулу и сел.
  - Ты же дерьмо, студент, дерьмо! УПК он читал!
  Суров положил на голову Кирилла том правовых заповедей и начал бить по ним кулаком. У практиканта отвисла челюсть. Следователь прекратил стучать кулаком по книге, но не вернулся за стол, а замер с поднятой рукой. В кабинете раздался писк люминесцентной лампы. Стажёр недоумённо завертел глазами по потолку, ища источник звука. Наконец глаза его уткнулись в лицо своего старшего наставника, и тёзка понял, что источником ультразвукового писка был именно он, старший следователь прокуратуры Александр Васильевич Суров. Глаза стажёра скользнули вниз по фигуре следователя и увидели, что рука Кирилла просунута между бедёр следователя и до белизны костяшек сжимает ему содержимое штанов.
  Кирилл медленно произнёс:
  - Ежели ещё раз, гражданин старший следователь, вы посмеете прикоснуться ко мне, то будете иметь большое разочарование в семейной жизни.
  И ударил ребром ладони Сурова в пах.
  - Прекратите! - закричал стажёр. - Немедленно прекратите!
  Кирилл оттолкнул следователя к столу.
  - Что ж ты, мальчик, раньше не кричал, когда он меня бил? Опыта набирался?
  Следователь переполз на своё место. Кирилл подобрал упавший том с пола и швырнул его на стол. Карандашница взбрыкнула и, выстрелив содержимым, ударилась в стену.
  - Воды налей! - приказал Кирилл стажёру.
   Практикант дрожащими руками налил, звякая стаканом, воды и протянул его следователю.
  - Не ему, - злобно сказал Кирилл, - мне. Он ещё успеет.
  Кирилл взял протянутый стакан из дрожащих рук и выпил ещё одну таблетку.
  - Ублюдок сталинский твой начальник, - проговорил Кирилл,
  возвращая стакан терпеливо ожидающему стажёру. - Топить таких в ведре надо.
  Следователь глубоко втянул носом воздух и резко выдохнул. Открыл глаза и осоловело уставился на практиканта.
  - Ты мне за это ответишь, - заявил он ему тихим голосом.
  Тёзка испуганно посмотрел на руководителя. Тот морщился и держался левой рукой за живот.
  Следователь нажал кнопку звонка.
  - У меня простата с яблоко. Очень больно.
  - Воды? - спросил стажёр сочувственно.
  - Коньяку. В шкафу стоит.
  Стажёр подал пузатую бутылку "Белого аиста". Следователь отвинтил крышку и высосал прямо из горлышка значительную часть.
  - Пью как воду, - жалобно сказал он и снова отсосал немного. - Ничего не чувствую.
  - Всегда? - спросил Кирилл.
  - Ты не понимаешь, как это больно, - сказал наперснику Суров.
  Кирилл почмокал губами.
  - Как не понять... На кухне тараканы, оставив чёрствый хлеб, задумались слегка... - сказал он нараспев.
  - Какие тараканы? - спросил удивлённо у Кирилла стажёр.
  - Это стихи, - пояснил Кирилл.
  - Он у нас умный, - медленно произнес Суров, - стихи сочиняет.
  Дверь отворилась и вошёл сопровождающий в военной форме.
  - В пресс-хату его. Пусть там покукарекает.
  Перед входом в камеру Кирилла обыскали, забрав всякую мелочь - блокнот, ручку, проездной билет, кошелёк с деньгами, сигареты. Велели разуться. Кирилл стянул разношенные зимние ботинки. Коридорный пошарил в них руками, оторвал стельки, ничего не обнаружив, бросил ботинки на пол.
  - Обуваться, - приказал он.
  Кирилл обулся. Его ввели в камеру Љ4. Любимое число Достоевского, отметил он. Не сулит ничего хорошего. Да, не санаторий, сказал ему внутренний голос.
   Недвижимость камеры состояла из двенадцати квадратных метров, трёх двойных нар, зарешёченного окошка. Между нарами стояла больничная тумбочка с облупившейся краской. На ней четверо заключённых играли в карты. Пятый свешивался головой с верхних нар, наблюдая за игрой и некстати хихикая. Они только головы повернули, когда открылась дверь и ввели Кирилла.
  - Начальник! - крикнул один из заключённых. - Не душно будет всемером на шести нарах?
  Дверь захлопнулась. Кирилл огляделся, ища седьмого. Тот сидел на табурете за маленьким столом без ножек - столешница навсегда была вмонтирована в стену. На столике лежали белая бумага. Явный тюрк, подумал Кирилл, глядя в перепуганные глаза заключённого. После некоторого молчания, он вздохнул и продолжил писать. Кирилл, не глядя ни на кого, сел на второй табурет за столик.
  - Эй, обиженка! - крикнул один из играющих. - Ещё раз вздохнёшь, клапана перекрою. Сучья карта - не идёт. Раздавай.
  - Чё, каждый день, что ли, - захихикал верхний.
  Заключённый, не вставая, поднял руку и зажал пальцами нос у свесившейся головы. Голова заверещала.
  - Твой день, Хилый, - зло сказал зек, - восьмое марта.
  Старший по камере, видимо, подумал Кирилл. Тасующий не успел раздать колоду - откинулось окошечко в двери, и в него заглянул коридорный. Он обвёл глазами камеру и захлопнул окошечко. Заскрежетал ключ, дверь отворилась.
  - Хижняк! - крикнул коридорный. - На выход!
  - Ясно, - ответил старший. - За мной замётано.
  Лежащий на нарах заскулил:
  - Чё ты, ну... Дай партию резануть. У меня мизера хорошо идут!
  - Подай лучше под подушкой и не вякай!
  Хилый достал из-под подушки бумажный кулёчек и передал его Хижняку.
  - Написал, петух? - спросил Хижняк, подойдя к тюрку.
  Заключённый протянул ему бумагу.
  Надзиратель и Хижняк ушли. Хилый сполз с нар и подошёл к Кириллу.
  - Какой молоденький, - влюблённо произнёс он и попытался погладить Кирилла по щеке.
  Кирилл неприязненно оттолкнул его руку. Хилый продолжал нежно смотреть на него.
  - Чего вылупился? - спросил Кирилл. Может, он обиделся, ехидно спросил двойник. - Руки мыть надо часто, но долго.
  Хилый повернулся к нарам и засмеялся, приглашая всех посмеяться тоже. Потом ласково попросил Кирилла:
  - Открой рот.
  Зачем, спросил внутренний голос.
  - Я уже завтракал, - зло ответил Кирилл.
  Хилый неожиданно заорал:
  - Открой рот, падла!
  Кирилл поцыкал зубом и посоветовал:
  - Не так сильно - пупок развяжется.
  Хилый повернулся к нарам и сказал удивлённо:
  - Он не хочет. Ты чё? Не хочешь?
  И вдруг схватил Кирилла липкими руками за лицо, стараясь разодрать ему челюсти. Кирилл попытался оторвать его руки, но не тут-то было. Тогда он, не мудрствуя лукаво, ударил каблуком Хилого в ступню, от чего тот взвыл и ослабил хватку. Вскочив, Кирилл не без удовольствия снизу кулаком врезал зека в подбородок. Лязгнули зубы. Хилый отлетел к нарам и тут же вскочил, словно его и не били. Кирилл подёргал плечами, приготовившись к новой атаке, быстро соображая, куда двигаться, если придётся уходить от ударов. Ален Делон, сказал ему двойник, Жан Маре! Их четверо, я тебе не помощник. Прощай!
  Но Хилый взволнованно обратился к напарникам:
  - Чтой-то он, мужики?
  - А ты не лезь, - посоветовал один из зеков. - Хижняк вернётся, разберётся.
  - Я же только проверить, а он... Ты видел?
  - В буру будешь? - спросил лениво тасующий.
  - Да. Играю за свои. Во, гад...
  - Твоих тут дырочка немытая, - засмеялся тасующий и раздал карты.
   К Кириллу наклонился писавший и с сильным южным акцентом сказал тихо:
  - Зря вы его ударили, - изо рта заключённого резко и неприятно пахло. - Это же не люди. Сейчас вернётся этот и снова начнётся.
  - Что начнётся? - спросил Кирилл.
  Я решил пока не уходить, вмешался альтер эго, здравствуй, мон шер. Привет, ответил Кирилл, обтирая ладонями лиц: какая-то невидимая слизь с рук Хилого прилипла неприятно к коже.
  - Вы знаете, куда вы попали? - испуганно проговорил южанин. - Здесь они на содержании у следователей, выбивают показания. Это же мразь, отребье.
  - Вы давно здесь?
  - Второй день, а такое чувство, что много лет. Как только бить станут - сразу признавайтесь. И бойтесь Хижняка.
  - Эй, петух, ты чего раскукарекался? Гребешок намять?
  - А что Хилый от меня хотел?
  - Золото искал. Мои вчера все ложкой выбили.
  - Ложкой? - удивился Кирилл.
  - Цепляют ручкой и выбивают, - подследственный показал вспухшие багровые дёсна. - Понёс кому-то отдавать, сволочь.
  - Я кому сказал молчать! - крикнул играющий.
   Кирилл закрыл глаза и прислонился к стене. Голова пульсирующе гудела. Что они мне шьют? Может, в общаге что случилось - вчера дискотека была. Кого-то убили. Суров сказал - женщину. Почему взяли меня? Неужели Ленку? Быть не может! Уж не любишь ли ты её? Мне её жалко. Теперь? Нет, всегда было жалко какой-то странной жалостью. Она приходила вечером и уходила утром, ничего не требуя взамен. А Наташа? В памяти всплыла фотография в книжном шкафу. Я не помню её лица. Аэлита. Напрасно ждать любви заочной в наш век... А как же идеалы? Лучшие образцы художественной прозы и поэзии призывают, однако. Я не декабристка, извини. А Лена - хороший вариант для будущей жизни. Не Хлыбова и не Скороспелова. В отличие от своего дяди, встретил девушку твоих мировоззрений? Лучше бы ты возглавил свой народ в пустыне, глядишь, сейчас стал бы президентом и не нюхал бы парашу. Отвали, голова болит. А у меня нет?
  Вернулся Хижняк, держа в руках протокольные листы. Едва за ним закрылась дверь, он подошёл к столу и уставился на южанина, медленно двигая челюстями.
  - Ты, чурка узбекская, что здесь написал?
  - Я всё написал, как велели, Хижняк. Не надо больше...
  - Ты какую сумму указал?
  - Кому? - прошептал подследственный.
  - Садыкову. Своих прикрываешь, пидор!
  Южанин замахал руками
  - Нет! Я Садыкову дал десять тысяч! Как велели...
  - Ты написал только тысячу! Ему твоя тысяча - один раз с девочками посидеть.
  - Я ошибся на ноль, Хижняк, я сейчас всё перепишу!
  - И прописью тоже забыл? Чтоб больше память у тебя не отшибало, мы тебя на табурет посадим!
  Хижняк махнул рукой играющим. Трое, кроме Хилого, подскочили к южанину и сбросили его на пол. Человек тонко завизжал. Его схватили за руки и за ноги, приподняли, раскачали и, крутанув в воздухе, ударили задницей о цементный пол. Южанин тихо и мокро крякнул. Отпущенный, он расслабленно раскинул конечности, стукнув пятками по полу. Кирилл закрыл глаза. Тебя ждёт то же.
  - Ой-ёй-ёй, больно ему, - услышал он голос Хилого.
  Кирилл взглянул на присутствующих. Хилый ударил ногой лежащего по рёбрам, отчего тот судорожно вздохнул. Его голова повернулась на бок, и изо рта вытекла струйка крови. Хижняк схватил его за грудки и приподнял:
  - Вставай, саксаул, а то не успеешь до обеда.
  Но тело болталось в его огромном кулаке, как тряпичная кукла.
   - Кончился чурек, - сказал удовлетворённо Хижняк и отпустил труп.
  Он перешагнул через тело и постучал в дверь. Открылось окошечко.
  - В чём дело? - спросил надзиратель.
  - Подследственный Багиров потерял сознание. Зови врача.
  Окошечко захлопнулось. Хижняк сел на нары. Склонившись к нему, Хилый стал что-то шептать.
  - Студент, - позвал Хижняк Кирилла. - Тебе что этот узбек наболтал?
  - Ничего.
  - Смотри, еврей, ты ничего не видел и не слышал, а этот помер от инфаркта. Вшестером на шести нарах свободнее.
  Раздалось громыхание ключа, дверь открылась. Вошли дежурный в чине капитана, штатский с чемоданчиком и надзиратель.
  - Что здесь произошло? - грозно спросил капитан.
  Все молчали.
  - Хижняк!
  - Начальник, я ему принёс протокольные листы, он расстроился, разволновался, а потом схватился за сердце и упал.
  - Прямо с табурета - сюда?
  - Именно с табурета, начальник. Спроси у суровского подследственного, если не веришь.
  Врач склонился над покойником.
  - Врёшь ты, Хижняк, - равнодушно сказал он и встал. - Что будем диагностировать? Пневмоторакс на фоне быстротекущей пневмонии? Тюремная болезнь, как всегда?
  - Будете вскрывать?
  - А мне-то зачем? - пожал плечами врач. - Тащите в холодную.
  По зову коридорного явились два солдата, уложили на носилки труп и вынесли его из камеры.
  Капитан пригрозил Хижняку.
  - Смотри у меня...
  - А что, начальник?
  - Кондей по тебе скучает, - ответил капитан, уходя.
  - Мотал я твой кондей вместе с тобой, мент вонючий! - заорал Хижняк в закрытую дверь. - Брось в кондей! На! Хрена ж ты уходишь!
  Пнув дверь, Хижняк подскочил к Кириллу.
  - Говори, жидёнок, как бабу свою шлёпнул! Чего молчишь?
  Коротким взмахом руки Хижняк ударил Кирилла по уху. Как сговорились, подумал Кирилл и потерял сознание. Открыл он глаза уже на полу. В ушах стоял звон, в глазах плавали серые кольца, между ними сновали юркие цветные живчики. Чей-то ботинок наступил ему на лицо, смял губы, больно вдавил глаз в череп. Кирилл услышал голос Хижняка:
  - Сейчас ты сядешь, откуда свалился, и напишешь всё, что требует Суров. Не слышу ответа! - заорал Хижняк и перенёс тяжесть тела на ботинок.
  Кирилл с трудом пошевелил губами:
  - Хорошо.
  - Молодец. Люблю послушных.
  Кирилл с трудом поднялся, сел на табурет, растёр лицо. Голова, чёрт бы тебя побрал, переставай гудеть! Приходи в себя, альтер эго моё битое, а то я потеряю умного собеседника. Кирилл напрягал и распускал мышцы рук и груди. Звон в ушах медленно стихал. Серые кольца исчезли, но живчики в глазах при резких поворотах головы продолжали выпрыгивать из чашки глазного яблока. Левое ухо, похоже, оглохло. Ты сидишь там внутри, солитёр, проверил бы, перепонка цела? Я не ушник, я психотерапевт.
  Хижняк крикнул, сидя на нарах:
  - Не томи, еврей! Начинай!
  Кирилл притянул к себе бумагу и ручку, брошенные Хижняком на стол и написал: "Генеральному Прокурору СССР Штейнберга К.Д. заявление".
  Хижняк подошёл к нему и заглянул в написанное. Прочитал, шевеля губами, вырвал из-под руки лист.
  - Ты послушай, - сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь, - Генеральному прокурору СССР... Хилый! Ты знаешь, что такое сесесерэ? - Хилый захихикал. - А ты, Дима?
  - Лагерь.
  - Какой лагерь? - удивился Хижняк. - Не номерной, что ли?
  - Социализма. Об этом во всех сортирных бумажках написано.
  Хижняк повернулся к Кириллу, мерзко ощерясь.
  - Понял, жидок, где ты сидишь? Ты уже в лагере! А такой должности нет - прокурор лагеря.
  Хижняк ткнул бумагу в лицо Кирилла. Но это был отвлекающий приём. Этой же рукой сквозь бумагу он схватил цепкими пальцами Кирилла за нижнюю челюсть, вывернул её и приподнял Кирилла с табурета. Очень больно, сказал себе Кирилл, и поднялся за движением руки Хижняка.
  - Дима! Лезь наверх!
  - Я! Я! - закричал Хилый и вскарабкался на нары.
  Хижняк бросил Кирилла на пол. Кирилл быстро задвигал челюстью, снимая боль. Его схватили за ноги, не давая согнуть колени. Кирилл напряг мускулы живота и груди, задержав дыхание. Хилый прыгнул на него из-под потолка, пятками врезавшись в диафрагму. Кирилл закряхтел, но успел схватить Хилого за шею и притянуть к себе.
  - Твори молитву, какую знаешь! - проговорил Кирилл ему в ухо.
  Хилый заверещал в смертельном ужасе. Кирилл попытался сломать ему шею.
  - Одного с собой заберу, - шептал он Хилому сквозь сжатые зубы. - И это будешь ты.
  Кирилла стали бить ногами, но он закрывался, подставляя тело Хилого под удары. Хватка ослабла, Хилого сорвали с Кирилла и швырнули в сторону. Кирилл перевернулся на живот и попытался встать, быт сбит с ног. Береги глаза и почки, закричал ему внутренний голос, они мне дороги, как память! Кирилл сгруппировался. Его, подхватив под локти, протащили через всю камеру к унитазной дыре в полу и стали на него мочиться. Хилый, который был, кажется, нечувствителен к боли, глядя на это, расстегнулся и стал мелко онанировать.
  - Сейчас ты девочкой станешь, - просипел Хижняк.
   Двое вывернули Кириллу руки. Голова нагнулась к коленям. Третий зашарил руками под животом, расстёгивая Кириллу брюки.
  - Устал я что-то, - проговорил Хижняк. - Пусть за щеку возьмёт.
  Кирилла проставили на колени, оттянув на отлёте руки. Один вцепился в волосы и опрокинул ему голову на спину, другой впился в щёки пальцами, запустив их между зубов, чтобы не кусался.
  - Пусти, Хижняк, - пролепетал Кирилл, - я сам всё сделаю.
  - Чего? Ну-ка, отпусти его.
  - Я умею, - сказал Кирилл.
  - Защёчник! - радостно-изумлённо пропел Хижняк. - Хилый, тебе подружка!
  Кирилла отпустили. Он упал на четвереньки, тяжело дыша.
  - Подожди, - пробормотал он. - Кажется, рёбра сломали, бляха-муха.
  Кирилл переменил позу. Сидя на коленях, он опустил спасённую задницу на пятки, опёрся на каблуки руками и выгнул спину, морщась от боли. Пальцы его незаметно проскользнули к подошве, и Кирилл ногтем отковырнул канцелярскую кнопку с внутреннего ребра правого каблука, зажав в пальцах лезвие бритвы. Спасибо, дед! И да поможет нам Бог, добавил альтер эго. Ты готов, спросил он Кирилла.
  - Дай подышать, - ответил ему Кирилл вслух.
  Он облизал запёкшиеся губы, взялся пальцами левой руки за воняющий мочой вялый член Хижняка. Хилый с расширенными глазами, быстро онанируя, заглядывал сбоку.
  - Царь, после меня ты, - назначил очередь Хижняк.
  - Так тому и быть, - сказал Кирилл и резанул бритвой снизу вверх, мгновенно вскочив и рванув в сторону левой рукой.
  Хижняк отскочил, вытаращив глаза и глотая воздух ртом, как рыба. Заорал страшно, по-звериному, Хилый, прикрыв, как футболист на штрафном, себе пах руками. Кирилл развернулся на пятках и ударил стоящего слева зека бритвой по шее, откуда мгновенно ударила родником ярко-красная кровь. Стоящий справа зек размахнулся по-деревенски, но Кирилл успел дать ему пощёчину, и щека зека развалилась на две половинки. Тот, кого звали Димой, сумел проявить в нужный для него момент не только недюжинную эрудицию, но и прыть - он быстро вскочил на верхние нары, отполз в дальний угол и проговорил быстро:
  - Не надо, студент, не бей, я тебя не трогал.
  Хижняк, сполз по стене на пол и сидел теперь с остекленелым взглядом. Кирилл шагнул к нему и, немного постояв, ударил его ногой в переносицу. Голова зека с деревянным стуком ударилась о стену. Хилый с неподдельным ужасом наблюдал за всем, привалившись рядом.
  - Который тут Царь? - спросил Кирилл у Димы.
  Тот показал на зека с распоротой щекой.
  - Извини, приятель, ты оказался не вторым, а третьим. Я тебя обманул, - Кирилл утёр со лба пот и постучал в кормушку кулаком.
  Окошко откинулось, и коридорный, явно не ожидая увидеть Кирилла, спросил:
  - Что за стук?
  - Пока Суров не ушёл на обед, передай ему на второе, - и Кирилл бросил на откинутую кормушку кусок окровавленной плоти.
  Охранник отшатнулся, окошко захлопнулось, отворилась дверь. Коридорный, стоя на пороге, оглядел камеру, которая пятнами была залита кровью. Кровавая лужа растекалась под зеком, который лежал, зажав руками шею и уткнувшись лицом в пол. Хижняк с отвисшей губой и стеклянными глазами сидел в почерневших штанах, прикрывая отрезанный срам руками. Рядом с ним расслабленно раскинулся Хилый, под которым тоже почему-то растекалась лужа крови.
  - Врача вызывай, вертухай сраный, - просипел Царь, поддерживая отрезанную щёку ладонью; сквозь пальцы капала на пол кровь.
  Дверь захлопнулась. Кирилл заполз на нары и закрыл глаза.
  - Если кто подойдёт - прикончу, - сказал он в пространство.
  - На хрена мне ещё срок мотать, - сказал Дима.
  Отдохни, сказал ему двойник голосом Моше, а я не смог так. На свете счастья нет, а есть покой и воля, ответил ему Кирилл и выключил мозг.
  Воля - это сложно для меня: мозг включился, казалось, через мгновенье. Кирилл обвёл глазами камеру. Ничего не изменилось, только Царь сидел на нарах и постанывал, раскачиваясь и держась за щеку, словно маялся зубами.
  - Заткнись, - тихо приказал ему Кирилл, и тот заткнулся.
  Воля - это что? Сила духа? Или свобода? Я не хотел, чтоб меня опустили - это я волю проявил? Нет. Я просто по-животному защищался. И я хочу на волю, узнать, что случилось с Ленкой.
  Кирилл чувствовал себя отдохнувшим. Голова не болела, видимо, таблетки наконец подействовали. Хватит, теперь мой идеал хозяйка. И покой. Нормальная обывательская жизнь. Ты не сможешь. Все мои страсти останутся между нами. Я хочу семью - жену и детей.
  Дверь камеры загромыхала под ключом, и Кирилл выщелкнул лезвие в сторону Хижняка. Вошли дежурный капитан, врач и коридорный. Дима соскочил с нар. Царь, держась за зубы, встал. Кирилл приоткрыл глаза и остался сидеть.
  - Что здесь случилось? - грозно спросил капитан.
   Никто не решался подать голос. Кирилл тихо ответил:
  - Ваш бугор себе член отрезал.
  Капитан взглянул на Хижняка.
  - Где? - спросил он недоумённо.
  - Член-то? На кормушке висит.
  Все обернулись. К тёмно-зелёному металлу окошка действительно присох кусок мяса.
  - Перемать твою! - воскликнул капитан. - Врёшь, Штейнберг!
  - Пожалуйста, обращайтесь ко мне на "вы", - потребовал Кирилл. - Хижняк устроил драку со своими сокамерниками, а что там было, я не видел.
  - Федулов! Отвечай!
  Дима ответил:
  - Я, начальник, сижу за хулиганство свои три года. Почему в следственном изоляторе до сих пор - не знаю. И в ваши игры не играю.
  - А Хижняк случайно не мазохист? - наивно спросил Кирилл.
  Капитан вздохнул.
  - Всякое видел. И мошонку к полу прибивали, ножку табурета в задницу вставляли, но чтоб такое...
  Врач приступил к осмотру Хижняка и Хилого.
  - Чем он резал? Где мойка?
  Кирилл сообразил, что капитан спрашивает о лезвии.
  - Рядом с ним валяется.
  Врач подошёл к третьему. Капитан склонился над Хижняком.
  - Этого срочно в городскую больницу на операцию, - врач показал на покалеченного Хижняка, - второго можно в холодную. А с этим не знаю что. Вы его не били? - спросил он Кирилла.
  - Я? - удивился Кирилл.
  - Похоже на медвежью болезнь, только я её не наблюдал ни разу.
  - Заразно? - спросил капитан, поднимая лезвие с пола. - Вот она.
  - Нет, - ответил врач, - но тоже срочно в больницу.
  - Ага, чтоб сразу засветили.
  - Дело ваше. А третьего можно уносить. Уже не дышит, - повторил врач, указывая на зека с перерезанной артерией.
   - Перемать твою! - снова выругался капитан. - Ох, писанины сейчас!..
  Все направились в коридор.
  - Эй, лепила! - крикнул Царь. - Ты меня штопать будешь?
  - Подождёшь, - ответил врач и, проходя мимо, показал Кириллу большой палец.
  Кирилл опять откинулся на нарах.
  Сейчас поведут к Сурову. Буду настаивать, чтоб этот молодой дал свидетельские показания. Потребую вызвать вчерашнего мента. Что ещё? Ларина и Корнилова пусть вызовут, Мефодьичу позвонят. Не было меня в общаге! Все могут показать - не было. Что же он мне лепит? И вдруг Кирилла осенило - Лена жива! Убили кого-то возле райкома в этих чёрных заводских проулках. Недаром
  же эти двое вчера всё вынюхивали в здании, в дежурных по району играли. Дежурные в отделении сидят, телик смотрят. Ах, Суров, Александр Васильевич ты мой, на меня решил повесить убийство! Меня же никто не видел с шести часов, когда ушёл Виктор. В девять я звонил в аварийную и Мефодьичу. Три часа провала. Не отбрешешься. Кирилл соскочил с нар и встал посредине камеры. Все, кто лежал, продолжали безмолвно лежать, только Хилый тихо постанывал.
  - Вот сука! - адресовался Кирилл Сурову. - Что же делать?
  А собственно? Я здесь, и показаний из меня не выдавили. Чего это говно добилось? Никогда ничего не подписывай, повторил ему внутренний голос завещание деда. И не подпишу. Бритвочка у меня ещё одна есть, Сурова покалечить я на прощанье сумею.
  Раздался скрежет ключа. Заглянул коридорный.
  - Штейнберг! Выходи.
  - К Сурову? - спросил Кирилл.
  - Нет его в здании, - неожиданно ответил надзиратель.
  Кирилл сделал было шаг к двери, но услышав про Сурова, попятился.
  - Никуда не пойду, - заявил он. - Мне нужен душ. Зови капитана.
  Надзиратель опешил.
  - Что тебе надо? - нагло-удивлённо осведомился он.
  - Капитана позови. И ко мне не приближайся.
  Коридорный скосил глаза на лежащего Хижняка и захлопнул дверь.
  Через несколько минут дверь снова отворилась и появился капитан.
  - Слушайте, Штейнберг, я лично против вас ничего не имею, - капитан был молод, не более тридцати лет, определил Кирилл. - Суров у нас отличается не по делу...
  - Излишним рвением, - перевёл Кирилл косноязычие в литературную форму.
  - Вот именно. Его сейчас нет. Он ушёл обедать. Мы хотим поместить вас в пустую камеру. Чтоб вы... вас не обидели.
  - Мне нужен душ. Эти козлы меня обоссали.
  - Зачухали?
  - Он уже отмылся! - крикнул Царь.
  - Готовься к карцеру, - посоветовал ему капитан.
  - Он отмылся, не видишь? - снова крикнул Царь. - К лепиле веди. Загибаюсь!
  - Чем раньше, тем лучше, - повернулся к нему Кирилл, - а теперь заткнись.
  Порезанный Царь замолчал.
  Кирилл снова повернулся к капитану. Тот мучительно соображал, что делать. Противоречия раздирали его сердце и лицо.
  - У нас нет душа. Не предусмотрен. Но я могу вас отвести в туалет с раковиной. Там есть горячая вода.
  - Веди меня, о полководец! К горячей воде веди. С мылом? - Кирилл вышел из камеры.
  - Я принесу мыло, - ответил капитан.
  - Благодетель! - пророкотал Кирилл.
  Капитан шёл впереди, надзиратель сзади, Кирилл занимал промежуток между ними.
  - Вас выпустят. Суров дурак. Здесь, я понимаю, ему облом.
  - А кого убили-то?
  - Да бабу какую-то.
  - Где? - допытывался Кирилл.
  - Слушай, студент, я не знаю. Я знаю, что не ты, и всё.
  Они пришли в туалет. Раковина была относительно чистой. Кирилл застирал воротник пиджака, снял рубашку и долго её полоскал в раковине, отжал и растянул на радиаторе парового отопления. Капитан принёс кусок туалетного мыла, и Кирилл вымыл голову и торс, наплескав на пол лужу. Надзиратель протянул ему серое вафельное полотенце.
  - И даже почти чистое, - восхитился Кирилл.
  В новой камере стояла кровать, застеленная серой, но свежей простынёй, одеялом и подушкой с наволочкой.
  - Располагайтесь, - буркнул надзиратель.
  - Надолго?
  - Ищут.
  И на том спасибо.
  - Курить хочешь? - спросил надзиратель и протянул пачку "примы" и спички. - Бери все.
  И закрыл дверь.
  На тумбочке стояла пепельница. Рядом с настоящим унитазом на гвоздике висела проколотая газета. Камера-люкс, подумал Кирилл, даже зеркало над умывальником. Кирилл покурил, ожидая вызова с минуты на минуту. Сколько можно есть? Он прилёг на кровать и неожиданно уснул. Сколько он проспал, неизвестно, но, когда проснулся, за зарешёченным окном сбирались сумерки. Сумрак густел по углам. Кирилл умылся под струёй холодной воды, прополоскал рот от гнилостного привкуса сигарет. Который час? Часы отобрали. Долго кушати изволит боярин. Пити и ести хотца, однако. Лена уже картошку жарит. Или не жарит. Или пожарила. Если ветчина в кейсе не протухнет - порадуемся. И если товарищ Суров не сожрал мой подарок и не ковыряет до сих пор в зубах спичкой. Судя по звуку - не ковыряет.
  Дверь открылась. Появился новый дежурный.
  - Штейнберг? - спросил он.
  - Да.
  - На выход.
  Новичок провёл Кирилла долгими коридорами и лестницами в кабинет Сурова. Старший следователь был один при включенном верхнем свете. Молодой коллега отсутствовал. Кирилл, не спрашивая разрешения, сел на стул и насмешливо уставился на Сурова.
  - Начальник СИЗО, - начал следователь разговор, - сообщил мне, что вы убили трёх человек.
  Кирилл скривил губы в усмешку.
  - Так и хочется добавить: трёх честных заключённых...
  - Не надо иронизировать, Штейнберг. Конечно, они отбывали срок заключения, но вы, как знаток права, должны знать, что и они являются гражданами нашей страны и на них тоже распространяется правозащита.
  - Почему тоже? Разве на кого-то здесь, кроме вас, ещё распространяется правозащита?
  - Не будем вспоминать старое.
  - Будем вспоминать молодое.
  - В таком случае, расскажите, как вы смогли пронести в камеру лезвие.
  - Не проносил. Точка. Оно мне без надобности, - Кирилл демонстративно запустил пальцы в бороду и почесался.
  - Вам это придётся доказать, - заметил следователь.
  - Запомните, Суров, - ответил Кирилл твёрдо, - что-либо доказывать - ваша прерогатива.
  - Ах, да! Я и забыл, у вас же, так называемая, презумпция невиновности.
  - Без этих слов: "так называемая" - я не подпишу протокол. Вам, воспитанному на примерах следственной практики тридцатых-пятидесятых, при царствовании первого и последнего советского монарха, трудно понять смысл презумпции невиновности.
  - А вы диссидент, Штейнберг! - радостно удивился Суров.
  - Вы не представляете себе, сколько людей мне это уже говорили! Вы меня не испугали.
  - Партия культ осудила, зачем его вспоминать?
  - Культ кончился - служители остались, сказал один хороший писатель.
  - Кто?
  - Наш. Не уехал. Жив по сю пору. Поищите на досуге. Кстати, о конце культа. Чей это гигантский портрет висит у вас за окном на соседнем здании?
  - Вы напрашиваетесь на семидесятую.
  - У нас вся страна напрашивается. А я не занимаюсь антисоветской пропагандой. С вами это бесполезно.
  - Вы высказываете неуважение.
  - За неуважение не судят, товарищ, - по-еврейски скартавил Кирилл. - Впрочем, вспоминая моего деда... Но вам далеко до ваших учителей.
  - Видите, что-то всё-таки изменилось.
  - Я и не подозревал в вас чувства юмора. Приятное разочарование.
  Следователь сменил тему.
  - Что-то я смотрю, вы всем недовольны. Властью, следствием, партией и правительством. А между тем, советское следствие предоставит в советский
  народный суд неопровержимые доказательства убийства вами трёх человек. Советских, заметьте, граждан.
  - А женщины среди них не было?
  Кирилл наблюдал, как отреагирует на это Суров. Суров оставил Кирилла без информации, только выгнул бровь, саркастически взирая на собеседника. А как ты отреагируешь на это?
  - Вам придётся прежде поведать прокурору по надзору, как в следственном изоляторе оказался - даже не я! обо мне и речи не звучит уже, - теперь держи дыхание, старший следователь, мысленно посоветовал Кирилл, - а пятеро советских уже осуждённых, должных отбывать наказание в местах совсем иных.
  Суров напрягся. Лицо его окаменело с застывшей гримасой злобы.
  - Ваш капитан - дежурный по СИЗО - очень боялся, по его словам, засветиться. А вы, я вижу, храбрый человек.
  Суров молчал, шевеля желваками. Глаза его сузились. Руки сжались в кулаки. Если он полезет сейчас в ящик стола и громыхнёт тяжёлым железом, я успею вытащить бритву - Кирилл нащупал за правым лацканом приклеенное лезвие - и допрыгнуть до него прежде, чем он передёрнет затвор. Давай, Суров, ну же!
  - Я не обладаю вокальными данными, но спою.
  - Что? - сознание возвращалось к следователю.
  - Что поют безумству храбрых? Частушки?
  Следователь молчал, приходя в себя. А ведь мог шлёпнуть. Аж малиной налился. Жаль, нет у него гипертонии - сейчас очень не помешал бы маленький инсульт. Да большого у него и не получилось бы - не те размеры мозга. Что же ты про Наташу не вспоминаешь, лапоть? А почему ты вдруг вспомнил, спросил его двойник ехидно. Старательно загонял в подсознание воспоминаниями о Рыбниковой своё приключение! Картошечка! Еленочка! Ужас искусственный взращивал, размышляя о её смерти. А о Наташиной гибели помнишь? Кирилл встряхнул головой - бредишь, альтер эго! Не было ничего! Альтер эго захихикал: а придумка твоя про убийство - не убийство ли? Это только придумка!
  - Я не боюсь вас, товарищ старший следователь. Вы можете уничтожить меня, прямо здесь в кабинете - потом не отмажетесь. Но есть уже много людей, которые вас не боятся, или, как минимум, презирают. Они помнят сталинские времена - память и михоэлсов, и мехлисов передаётся по наследству. Вам придётся уничтожить весь народ. Здесь не Кампучия, не получится.
  - Почему это?
  - Люди не те. Хотя есть способ.
  - Какой?
  - А вы "Незнайку на Луне" перечитайте.
  Не читал он "Незнайку". А что, интересно знать, читают такие люди в свободное от творчества время? Двойник Кирилла наморщил лоб. Не представляю. "Плейбой", если у кого отберёт, самое для него чтиво.
  - Что-то я вас не совсем понимаю...
  - Пушкин был прав - Чацкий сумасшедший.
  Суров неожиданно с прояснёнными глазами взглянул на Кирилла. Неужели? Ай, да Суров, ай да сукин сын! Пушкинский разбор "Горя..." знает! Вот видишь, назидательно упрекнул его внутренний голос, как ты иногда ошибаешься в людях!
  - Говорю доступно, - продолжил Кирилл, - я заложу вас и вашу пресс-хату. Начальник СИЗО, дежурный капитан, кто-то ещё, кому таскал Хижняк выбитые золотые зубы, не считая вашего молодого коллегу - кто такой, кстати? приподнимите, наконец, завесу тайны, - театральным голосом произнёс Кирилл, - тот минимум, который, как я подозреваю, окажется на моём месте. Но главное, что очень радует, на моём месте окажетесь вы.
  Суров молчал. Он широко улыбался. Что-то ты сказал весёлое. Что?
  Кирилл опустил руки - он всё ещё держался за лацканы.
  - А прокурорского надзора не будет, студент. Никакой пресс-хаты нет.
  - Вот как? - удивился Кирилл.
  - Хижняк, Банников, он же Хилый, Комлев, он же Шатун скончались не в следственном изоляторе, где их никогда не было, а в местах заключения от полученных в драке побоев.
  - И я здесь не был?
  - И ты здесь не был, студент. Ты не зарегистрирован ни в одном журнале!
  - Застрелите прямо сейчас? - улыбнулся Кирилл. - У ваших коллег в прошлом это практиковалось.
  - Нет! - успокоил его следователь. - Ты будешь жить. Но там, откуда нормальными не возвращаются.
  Суров нажал кнопку звонка. Вошёл разводящий. На этот раз им оказалась одетая в униформу пожилая женщина.
  - Увести, - приказал следователь.
  Через полчаса Кирилла снова вывели из камеры-люкс засунули за решётку крытого без окон полулегкового автомобиля, похожего на гаишный патруль, и выехали со двора. Машина сразу свернула в сторону Ленинского проспекта. Интересненько, куда меня теперь, спросил Кирилл, прислушиваясь к громыханию колёс по трамвайной колее. Если на проспекте повернём налево - в Ленинский район. А если направо? Пальто Кириллу не вернули. В машине было морозно, и Кирилл обхватил себя руками и начал растирать плечи. Жарко нет, сказал он, вздрогнув от рухнувшего на него озноба. Февраль! Чернил нет и плакать незачем. И рубашка с пиджаком ещё влажная. Жрать хочу, чёрт возьми! И как это Ленка умеет быстро нарезать картошку соломкой и - мало того! - обжарить каждый кусочек, каждую соломинку до румяной корочки. Что она дальше вытворяет с этим простым овощем - уму непостижимо! Тушит слегка в молоке, посыпает сухим домашним творогом и укропом и за - м-м-м! - пекает в электродуховке, которую её отец смастерил у себя в автомастерских. Он ими, кажется, даже приторговывает. И, кажется, не безуспешно. Руки - золото у мужика, подарок бога. На Восьмое марта приглашён знакомиться. Подлёдный лов, банька, водка - здоровый мужской отдых. Это вам не пресная Варшава, где, кроме митингов "Солидарности" да поездки в Алушту никаких развлечений. Так в Алушту я и без вашей, любезная пани, солидарности съездить могу. А вас понял, коварная, вы мной играете! Мнится мне, подъезжаем к Башмаку. Как ты вождя пролетариата обозвал! Во-первых, не я, а мы - было это в школьной молодости, тебя, мой въедливый друг, тогда не существовало и в заводе, а мы, радикальные, по младости лет, мыслители, Николай да Володька Поляков, познавали истину чтением научно-популярных книжонок и пиротехнических экспериментов с фосфором и бертолетовой солью. Отчего же! Ты, братец, паки и паки не прав! Что ты называешь популярными книжонками? Двухтомник Менделеева? "Физическую химию" Сведберга? А кто придумал модель Вселенной, которая объясняет всё - от разбегания галактик до течки у слонов? А кто разрабатывал науки кайфологию и феминистику? Кирилл засмеялся. А во-вторых? А во-вторых, нечего вождю ногу вперёд выставлять, за что и наградили его местом всяческих встреч - Башмак. Радостная была молодость. Влюбчивая. Майская. Это сейчас я... устар. Именно - устал и стар. И нас влекут неторопливо в даль к последнему приюту. Затормозили - это светофор на выезде с площади. Верно, рядом, судя по звуку, троллейбус встал. Теперь если налево - по улице Воровского к автоматно-механическому заводу. А если прямо? В родной институт? Откуда нормальными не выходят...
  Машину повело в сторону, Кирилла качнуло к стенке. Ясненько. На Уфимский тракт? Зачем? По Смоленской дороге снега, снега, снега... Снова колёса прогромыхали по рельсам. Проехали медицинскую общагу и гастроном "чёрный кофе". А в кейсе моём остался корм. Хуже всего неизвестность на голодный желудок. Может, у них где-нибудь карьеры расстрельные? Ваше последнее желание? Умереть от старости. А серьёзно? Увидеть Наташу. Прижаться щекой к её лицу. Поцеловать шрамик под левыми рёбрышками - след детской шалости и коричневую родинку возле лобка. Ты - убивец! Шизофреник ты, мил друг!
  Машина притормозила и повернула направо. Её ход стал тихим и она окончательно встала. Куда-то прибыли. Задняя дверь открылась, и Кирилл выпрыгнул в сумеречный двор в окружение двух солдат. А места всё знакомые, обрадовался он. Вот оно что! Здесь, значить, меня откупоросят, а потом в санаторий Биргильды - остров Святой Елены всех наполеонов! Его провели на второй этаж и под охраной солдат усадили в больничном коридоре.
   - Хорошо, Николай Васильевич, что вы дежурите. Не надо объяснять лишнего.
   - Опять насильник? - спросил Николай Васильевич, почесав шариковой ручкой густые кукурузные усы.
  - Убийца. В камере троих прикончил. Пронёс, понимаете, бритву и двум горло перерезал, пока спали, а третьего заставил снять штаны и отрезал ему... как это у вас по медицине называется?
  - А как его взяли?
  - На воле женщину убил.
  - Изнасиловал?
  - Не признаётся. Николай Васильевич, с вашим опытом не могли бы вы добиться от него полноценного признания. Как с Третьяковым.
  - Всё зависит от структуры личности.
  - Кстати, проверьте его вообще на это, - Суров покрутил пальцем у виска. - Я его спрашиваю об убийстве, а он мне про Пушкина рассказывает. Как, говорю, бритву пронёс, а он - всех перережу.
  Суров поднялся.
  - И ещё, Николай Васильевич, не могли бы вы его оформить, как привезённого с улицы. Протокол из участка милиции я вам организую. Сами понимаете, в нашем департаменте не должно быть никакой чрезвычайщины.
  - Сделаем, - Николай Васильевич тоже поднялся и проводил Сурова в коридор.
  Кирилл сидел напротив двери ординаторской, опустив голову. На него упал свет из кабинета, и он взглянул на врача. Николай Васильевич пристально посмотрел на больного убийцу, почесал шариковой ручкой коротко остриженный затылок и прошёл по коридору, сопровождая Сурова и солдат. Пока санитар, гремя связкой ключей, отпирал обитую оцинкованным железом двойную дверь, Суров советовал:
  - Лишнего человека держите. У нас всё полуавтоматически. Вахтёр из-за бронированной двери открывает-закрывает. А то тюкнет такой Штейнберг по затылку санитара - и на воле. Ваш бы главный пришёл к нам для обмена опытом.
   - У нас разные функции.
  - Мы с вами, Николай Васильевич, врачи общества. Я бы сказал, хирурги. Режем язвы, удаляем нечисть. И условия у нас должны быть одинаковые.
  - Язвы, Александр Васильевич, не режут, а зашивают или лечат.
  - Через нас проходит линия фронта.
  - А по какую сторону враги?
  Суров засмеялся.
  - По обе. Я звякну вам в понедельник после оперативки.
  - Нашей или вашей?
  Суров протянул руку для пожатия.
  - И здесь мы одинаковы. Успехов.
  Солдаты, стуча сапогами по затянутой металлической сеткой лестнице, скрылись. Санитар запер дверь.
  - Куда его? - спросил он.
  - Отдыхай. Я сам разберусь, - ответил врач.
  Он пригласил Кирилла в кабинет, показал ему на стул и сел напротив за стол.
  - У тебя что-нибудь пожрать есть? - спросил Кирилл врача. - С утра, кроме "поморина", маковой росинки во рту не было.
  Николай Васильевич достал старомодный ярко-жёлтый портфель, вынул бутерброды, включил на подоконнике электрочайник.
  - Бразильского нет. Только вьетнамский, - сказал он. - Но жарил сам. А что, собственно, случилось?
  - Я понял, что именно это ты и должен у меня узнать.
  - Ты можешь по-человечески, без ёрничества.
  Кирилл, не переставая жевать, спросил:
  - А дружеское расположение тоже входит в комплекс психиатрических средств?
  - Если хочешь, могу вколоть что-нибудь.
  - Конечно! - воскликнул Кирилл. - Сам же рассказывал, что с вялотекущей шизофренией можно упечь кого-угодно - от генсека до гомосека. Какой диагноз поставите мне вы, доктор?
  - Хроническая логорея, - разозлился Николай.
  - И каково будет лечение? Барбамил внутривенно? Лошадиные дозы люминала и аминазина? С последующей выпиской "Деградация личности и полный маразм"? - ответно разозлился Кирилл.
  - Тебе - серу в ягодицу, чтоб хоть раз понял, каково проявлять вольнодумство в нашей стране, Анакреон недобитый.
  Николай загремел стаканами, насыпая сахар.
  - Варить негде, так что пей суррогат.
  - Зато кипяток. Я пил чаёк из блюдца, со спиртиком бывал...
  - Плеснуть? - спросил Николай, возвращаясь на место.
  - Благодарствую.
  - Да или нет?
  - Благодарствую - нет. Так это, значить, из вашего заведения нормальными не выходят? А я-то, грешным делом, подумал, что великий полководец Александр Васильевич Су-уров на рудники меня повёз. Хорошо лечишь. А история доктора Рагина тебя не пугает? И мальчики кровавые не беспокоят? Завидую. Именно такие железные тимуры с их прокурорскими командами нам и нужны: сами ловим, сами судим, сами и казним. В смысле - аминазин в вену.
  - Как был дребездуном, так и помрёшь!
  - Вы обещаете, доктор, что помру я именно от этого? - Кирилл и Николай засмеялись. - Чайник вскипел. И много у тебя в отделении таких?
  Николай кипятком развёл молотый кофе, переставил стаканы на стол.
  - Такие в Казани лечатся, - ответил он, дуя на пальцы. - Недавно отправили одного - свихнулся на почве марксизма.
  Кирилл размешал горячее пойло и с удовольствием шумно стал
  втягивать, обжигаясь, кипяток.
  - По-твоему, кто верует в Бога, а не в возможность социалистического рая, ненормален?
  - А ты считаешь религиозных людей нормальными? - удивился Николай.
  - Тогда лечить надо большую часть человечества. Они шагают не в ногу. Да и, кроме того, возможность построения коммунизма, несмотря на всю его научность, тоже не доказуема. Но как ты вляпался в сотрудничество полководцами?
  Николай сумрачно помолчал, и вдруг спросил:
  - Как ты считаешь, мне военная форма пошла бы?
  - Я считаю, - Кирилл с хлюпом втянул кофе, - что военная форма всегда пошла.
  Николай секунду выдержал паузу, отрешаясь от своих мыслей и осознавая каламбур, потом расхохотался.
  - За что я тебя люблю, дружище, так это за хроническую логорею. Мне предложили - либо диагноз, либо госпиталь в Герате.
  - Предложила, как я понимаю, не прокуратура.
  - Правильно понимаешь.
  Кирилл помолчал. Бутерброды кончились, остался только кофейный кипяток.
  - Осуждаешь? - виновато спросил Николай.
  Кирилл отрицательно цыкнул зубом.
  - Все мы оппортунисты... за кружкой пива. Я о другом. Вот истечёт срок, отпущенный Мойрами нашему бровеносцу, закопают его у стены...
  - И?..
  - И вас начнут бить выздоровевшие больные. У тебя курят? - Кирилл вытащил подаренную "приму".
  - Чаво уж там - валяй! Пугаешь?
  - А ты не чувствуешь грядущих перемен? Тебе не кажется, что всем обрыдло жить в этом лучшем из миров? С самиздатом они уже не справляются, хотя попасться даже на Хармсе опасно. Тебе не показалось странным, как выпустили "Обыкновенное чудо" на экран? Почему напечатали "Пикник в муравейнике"?
  - Комиссия по контролю?
  - И её руководитель Рудольф Сикорски - убийца даже не диссидента. А Рашидов на недавнем Пленуме и вовсе сказал: "Нам всем надо менять мировоззрение", - к чему бы?
  - И Высоцкий...
  - И Таганка. А как изменилась связанная с общей тенденцией эстетика - "Юнона и Авось", "Звезда и смерть Хоакима Мурьеты". Да загляни в наш кукольный театр к Вольховскому, или ТЮЗ - чего далеко в Москву мотаться... Махарадзе - слышал? - поставил "Горе от ума". Там такой, я тебе скажу, Молчалин!
  - Блаженствует?
  - По наши дни! Ведь какие-то цензурные инстанции существуют. Значит, они уже не в состоянии остановить поток.
  - Были уже Вознесенский и Евтушенко. И что? Задавили. Твоих любимых бардов взяли под контроль комсомола - все эти "грушинки" и "ильменки".
  - Не скажи. А "Машина времени"? Подростки пищат. И куча всяких разномастных гитарных групп развелось. Это массово, пойми. И это на поверхности!
  - В экономике я не секу.
  - Да и я тоже. Чего в ней сечь, если она, бесстыдно блестя прилавками, изгаляется над самым верным, а потому вечным учением.
  - Они так любят повторять Гётевское "Суха теория мой друг, а древо жизни..."
  - "...вечно зеленеет", - подхватил Кирилл. - Не понимая, что эта лапидарность против них и направляется. Может, тебе ими заняться профессионально?
  Николай усмехнулся.
  - Ты скажи лучше, как ты к Сурову попал?
  Кирилл рассказал, живописуя, подробности, начиная со вчерашего вечера.
  - Крепко ты с ними разобрался.
  - Жить захочешь... И потом наш генералиссимус Су-уров сам дал мне карт-бланш: не оставил выбора.
  Николай приказал Кириллу раздеться, осмотрел его и прощупал его торс.
  - Вздохни глубоко. Больно?
  - Да вроде нет...
  - Наклонись. Сейчас больно?
  - Ноет везде.
  - Переломов, кажется, нет. Зайди сейчас в травмотологию, там Куряев дежурит сегодня.
  - Юрка? Вернулся из Кургана?
  - Давно уже.
  - Самого видел?
  - Илизарова? Говорит, видел.
  - А как же ты?
   Николай вышел из кабинета и вскоре принёс прорезиненный мешок с одеждой и кейс.
  - Тебя Суров здесь навсегда поселил, - бросил он вещи на колени
  Кириллу. - Для госпитализации показаний нет.
  Кирилл начал одеваться, напевая:
  - Из дома вышел человек с дубинкой и мешком и в дальний путь, и в дальний путь отправился пешком.
  - В травмпункт зайди. Я Юре позвоню.
  - И вот однажды на заре зашёл он в тёмный лес, и с той поры, и с той поры, и с той поры исчез.
  Николай осторожно, стараясь не греметь ключами, начал открывать двери, приговаривая:
  - Далее ария следователя прокуратуры: и если где-нибудь его случится встретить вам, тогда скорей, тогда скорей, скорей скажите нам.
  Кирилл шагнул на лестницу.
  - А если я действительно убил любовницу?
  Николай лицом изобразил водопад мата, но вслух сказал только:
  - Да пошёл ты...
  Но Кирилл не пошёл. Ни к Куряеву в травмпункт, ни в общежитие, где возможно ждала его Лена Рыбникова. А может и не ждала. Ни с картошкой не ждала, ни без. Кто их знает, чего они хотят? Смотрит на тебя волком с утра и не говорит, чего хочет - или денег, или замуж, или ещё раз на диване покувыркаться. Или всё одновременно. Поезжайте в Киев и спросите, кем был Паниковский до революции. Вот пойди и спроси. И закончи все свои дела. Окончательное решение матримониального вопроса - Челябинск штейнбергфрай. Ноги потащили Кирилла в обход больничного комплекса в лесопарк, льнущий к заборам больниц. Мне уже ни черта не страшно, думал Кирилл, шагая в темноте по тропинкам, зубами грызть буду. Это им станет страшно, только они не знают ещё об этом. Кто они? Почему им должно быть страшно? Кирилл не мог объяснить это себе. Его охватила деятельная лихорадка. Было необходимо срочно раз и навсегда выяснить... Что? Кирилла трясло от возбуждения. Ветки ёлок кололи холодными пальцами в лицо, царапали острыми коготками, заиндевелыми ногтями лезли в глаза. Кирилл уворачивался от них. Из спины его валил пар. Где-то на бегу он потерял свою кроличью шапку и кейс, но не заметил этого. Оледенелая тропинка выскочила к скамейке под двумя большими соснами, скамейке, грубо сколоченной из доски и двух столбиков. Кирилл остановился и, с трудом соображая, взглянул на неё. Вспомнил, спросил двойник, садись, отдохни. Год тому назад... Двести восемьдесят девять дней, поправил его Кирилл. Безмолвия и пустоты. Вакуума. Космического одиночества. Вот она здесь. В полукилометре ждёт тебя. Решайся!
  Из лесной чащобы вышел волк. Он долго рассматривал Кирилла, подходя всё ближе и ближе. Оказавшись возле самых его ног, волк сел, прижавшись тёплым боком к ноге человека.
  - Что, люпус? - сказал Кирилл тихо. - Остались мы с тобой одни.
  Волк молчал. От его шкуры исходил запах мокрой собачьей шерсти.
  - Давеча ты удрал... Ты уж прости меня за палку, люпус. Мне тоже пора удирать.
   Кирилл положил руку на голову волку и поскрёб ногтями ему межбровье. Зверь доверчиво подставлял лоб под человеческую ласку.
   - Если б я умел, я бы повыл сейчас. Первое дело, чему надо учить людей, - выть по-волчьи.
  Кирилл потрепал зверя по загривку, пригладил уши. Эй, братец, сказал ему внутренний голос, я не согласен.
  - А я тебя и не спрашиваю, - прошептал Кирилл.
  А мог бы. Сколько лет вместе. Обо мне ты подумал?
  - Можешь уходить, - ответил ему Кирилл.
  Сильно сказано. Так я пошёл?
  - Иди.
   Его альтер эго, внутренний голос, двойник и вечный оппонент исчез. В ужасе сократился в молекулу и выпрыгнул через ухо. Никто не хотел умирать. Но невозможно жить дальше. Не взглянув ей в глаза, в её лицо... выстелить последней нежностью... Ты хоть сейчас не цитируй!
  - Ты ещё здесь?
  Ухожу, ухожу. Ты задумал - делай. Но без меня. Валяй.
  И исчез навсегда.
  Кирилл поднялся со скамьи и направился из парка по знакомому до мельчайших подробностей маршруту. Волк смотрел ему вслед, пока Кирилл не скрылся в темноте. Потом запрокинул голову на спину и протяжно завыл.
  - Не вернусь, не зови, - прошептал Кирилл своему двойнику и вечному оппоненту.
  Кирилл шёл по аллее, а в спину ему ударял волчий крик. Вой, почти валторновский голос, поднимался в купол и растекался по ночному парку. Кирилл шёл мимо мукомольного завода, по бетонному плоскому мосту через Миасс, сквозь освещённую конечную остановку автобусных маршрутов, не замечая замерзших на ней людей, в осиново-сосновые посадки. Он, пройдя сквозь них, направился к автобусной остановке напротив окон Наташи. Убедившись, что никого нет, он лёг животом на замёрзшую землю и запустил руку по самое плечо под бетонный подиум. Пальцы уткнулись в хрустящий пластик пакета с маузером, завёрнутым в кусок обоев. Кирилл выбросил бумагу, а коробку повесил себе на шею, спрятав под пальто. Окна Наташиной квартиры светились домашним жёлтым светом. В комнате, где стоял письменный стол Валентина Сергеевича, горел торшер с люминесцентной лампой - при этом свете Валентин Сергеевич любил работать. Так решила за него его супруга. Кирилл смотрел на окна, на балконную дверь, а скрюченные от холода пальцы за пазухой расстёгивали коробку с маузером. Снова завыл волк. Ты где, спросил Кирилл. Но ему никто не ответил.
  - Прощай, люпус! - прошептал Кирилл и, перейдя шоссе, скрылся в арке, ведущей в каменные джунгли.
  Во дворе ему навстречу шёл Суров. Кирилл оттянул пальцем боёк пистолета и попытался вытащить его из коробки. Мешало застёгнутое пальто.
  - Это не Суров, - вздохнул Кирилл, когда его миновал прохожий.
  Сзади послышался звук автомобиля. Кирилл нервно обернулся. Псевдо-Суров смотрел ему вслед. Возле Кирилла остановились "жигули". За рулём сидел Ахат Нигматуллович. Дверь с щёлканьем открылась, и стажёр поставил ногу на тротуар. Или это не стажёр? Псевдо-Суров шагнул к Кириллу. Или к "жигулям"? Или не псевдо? Или это не Ахат? Кирилл рванул пуговицы на пальто и выдернул пистолет из коробки. Суров с удивлением посмотрел на Кирилла и склонился к стажёру, сидящему в машине. Это не Суров. Кирилл направился было к подъезду Наташи, но от стены отделилась чёрная тень человека. Не-Суров загородил дорогу Кириллу сзади. Стажёр вышел из машины. Тень превратилась в широкую фигуру и перекрыла Кириллу движение вперёд. Кто-то вышел из подъезда и встал в дверях.
  Кирилл затравленно озирался, вертя головой. Оставался только один свободный проход - снова под арку и назад в лес, откуда доносился волчий вой. Кирилл бежал, задыхаясь, напролом, через залитые настом газоны, спотыкаясь о низкие проволочные заборчики и засыпанные снегом кирпичи. Он выскочил из-под арки снова на шоссе и удивился, что за ним никто не гонится. Хитрые, сволочи! Больше вы меня не получите! Он рванулся к помойным бакам. Коробка болталась на шее, и он сорвал её, отбросив в сторону. Волчий вой слился с его голосом - Кирилл закричал, судорожно озираясь, прыгнул в бак и захлопнул над головой тяжёлую металлическую крышку.
  
  Юго-восточный ветер, напитанный запахами цветущей пустыни, раскалённого известняка и сухой соли, трепал лохмотья одежды и задувал давно не стриженные грязные волосы за спину. Он выламывал руки, вдёрнутые в крылья, распинал, вешал на дыбу, рвал грудные мышцы, и только страх рухнуть с невероятной высоты и разбиться в брызги о гладкую поверхность моря заставлял терпеть страшную боль сквозь шум ветра его оплеухи и крепкие удары по ушам он не слышал своего звериного воя от боли и страха в заиндевелом ящике воняло отходами и какое-то железо упиралось под ребра но он не замечал этого НКО СССР Копейский районный военный комиссариат часть финансов 24 марта 1945 года. Љ ат/ - 29" сообщила о предстоящей свадьбе хотя ствол маузера больно упирался ему в подбородок что там происходит спросила Наташа выглядывая через балконную дверь и открывающийся вид Солёного моря куда с севера втекала Река усилил боль за грудиной не дано ему перейти через эту Реку от жалости к себе от захлестнувшей его ярости боль растеклась от затылка через сердце к проколотым ступням в форме Љ4 извещения мальчишки балуются равнодушно ответила Ольга кто-то прыгнул в помойный бак в войнушку играют заныла левая рука и из последних сил он сжал ремни крепившие к плечам крылья лицо оскалилось и дикий визг вырвался из горла ваш сын гвардии лейтенант Штейнберг Ефим Лейбович уроженец города Одессы опять прищепку уронила так и не встретилась с Кириллом к прошлому возврата нет вспыхнувший порох оторвал от гильзы пулю и протолкнул её в ствол вот она и дождалась тебя в бою за социалистическую Родину верный воинской присяге проявив геройство и мужество погиб 22 февраля 1945 года под окнами помойки не замечала раньше а теперь это стало раздражать к заграничному привыкаешь быстро и нельзя повернуть назад остановить остановиться слабеющее сердце продолжало сжиматься но под грудиной боль уже разорвалась горячей волной и синий штамп регистрации брака закрепил создание новой семьи на основании справки 2-го мотострелкового батальона настоящее извещение является документом для возбуждения ходатайства о пенсии приказ НКО СССР Љ220 стал падать выворачивая себе суставы локтей и плеч когда пуля выскользнула из ствола и хищно впилась в кожу разорвала её пробила язык голова его опьянённо замутилась он стал опрокидываться на диван путая жену которой присвоили фамилию Штейнберг и сохранившую имя Елена с Наташей просто ты устала от этой стирки райвоенком А. Смелов начфинчасти Ф.И. Гвоздев пора эвакуироваться но он уже не чувствовал ничего последним ударом сердце вытолкнуло в разорванную аорту пузырящуюся кровь и остановилось НКО СССР военная часть полевая почта 28776 22 августа 1945 гола Љ с /ч 2208 Штейнберг Гите Давидовне сообщаю что ваш сын гвардии лейтенант Штейнберг Ефим Лейбович в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками был тяжело ранен после чего и умер и рухнул мёртвым в море скатившись по склону горы с разорванными мышцами и содранной камнями кожей под самые колёса райкомовского "газика" когда пуля остывая в жиру мозга продырявила теменную кость и крышку бака только крылья не давали утонуть сразу они лежали на диване рядом с убитым двойником который похоронен с отданием воинских почестей в городе Кант Германия начальник штаба в/ч полевая почта 28776 Потёмкин помначштаба Пуханов тяжело долетев на излёте до балкона пуля легла рядом с левой ногой Наташи этой свадьбе удивился весь факультет Скороспелова злобно позавидовала подруге а Эвелина долго негодовала в деканате
  Наташа, стоя на балконе, мёрзла на февральском морозце и поджимала пальцы ног, обутых в суконные шлёпанцы.
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"